Владимир
Крючков
г.Саратов
Образ Иисуса
в повести Л.Н. Андреева «Иуда Искариот»,
или
Ист.: http://lit.1september.ru/2003/15/2.htm, 2003 г.
“...Предание, согласно которому Христос никогда не смеялся,
с точки зрения философии смеха представляется достаточно логичным и
убедительным”. (С.С.Аверинцев 1)
Объяснить
художника — и эта мысль глубоко справедлива — призваны те “законы”, которые он
— художник — над собою поставил. Таким “законом” для Л.Андреева, рискнувшего
создать художественный образ Иисуса Христа, был следующий: “Я знаю, что Бог и
Дьявол только символы, но мне кажется, что вся жизнь людей, весь её смысл в
том, чтобы бесконечно, беспредельно расширять эти символы, питая их кровью и
плотью мира” 2. Именно таким — “напитанным кровью и плотью мира” —
предстаёт перед нами андреевский Иисус, и это в повести проявляется, в
частности, в его смехе.
С традиционной,
психологической точки зрения открытый, жизнерадостный смех не связан с
какими-либо негативными представлениями, скорее он обладает положительной
коннотацией. Однако в христианской системе ценностей философия смеха понимается
иначе. С.С.Аверинцев об этом пишет: “Мудреца всегда труднее рассмешить, чем
простака, и это потому, что мудрец в отношении большего количества частных
случаев внутренней несвободы уже перешёл черту освобождения, черту смеха, уже
находится за порогом... Поэтому предание, согласно которому Христос никогда не
смеялся, с точки зрения философии смеха представляется достаточно логичным и
убедительным. В точке абсолютной свободы (в которой находится Христос. — В.К.)
смех невозможен, ибо излишен” 3. С христианской точки зрения
проявлением “абсолютной свободы” Иисуса Христа стало принесение Им добровольной
жертвы в искупление грехов человеческих, всякое другое проявление свободы,
демонстрация свободы, в том числе в смехе, была бы действительно излишней.
Но в повести
Л.Андреева преобладает другая логика — не религиозно-мистическая, но
психологическая, культурно-историческая, укоренённая в мировой культурной
традиции и обоснованная М.Бахтиным. И смеющийся Иисус — казалось бы, совершенно
незначительная деталь — свидетельствует о принципиальном отличии образа Иисуса
Христа у Л.Андреева от евангельского Иисуса, что тоже было отмечено
исследователями. “Даже тот, кто мыслится как символ высшей идеальной цельности,
в изображении Л.Андреева не свободен от двойственности”, — утверждает
Л.А.Колобаева 4, характеризуя образ Иисуса Христа. Кажется
невероятным, но Иисус у Л.Андреева не просто смеётся (что уже являлось бы
нарушением христианского предания, религиозного канона), хохочет: “С жадным
вниманием, по-детски полуоткрыв рот, заранее смеясь глазами, слушал Иисус его
(апостола Петра. — В.К.) порывистую, звонкую, весёлую речь и иногда так хохотал
над его шутками, что на несколько минут приходилось останавливать рассказ”.
Здесь слово хохотал — сугубо андреевское, у других авторов, насколько нам
известно, оно не приводится в связи с Христом. Сам Андреев был в жизни (о чём
свидетельствуют воспоминания мемуаристов, в первую очередь литературный портрет
Л.Андреева, созданный М.Горьким) человеком крайних настроений: и
лириком-романтиком, и пессимистом-парадоксалистом. Иисус у Л.Андреева
предстаёт, таким образом, не просто в человеческой (не божественной) ипостаси,
но ещё и обретает некоторые исконно русские национальные черты (лиризм,
сентиментальность, открытость в смехе, которая может выступать как беззащитная
открытость). Безусловно, образ Иисуса у Л.Андреева — это в какой-то мере
проекция его (Андреева) художнической, русской души. В связи с этим вспомним
ещё раз слова автора о замысле его повести «Иуда Искариот» — это “совершенно
свободная фантазия” 5. Фантазия, заметим, определяемая особенностями
мировосприятия, стиля художника.
По традиции
жизнерадостный смех расценивается как освобождающее начало — смеётся внутренне
свободный, раскованный человек, например, человек эпохи Возрождения в романе
Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». “Настоящий смех, амбивалентный и
универсальный, не отрицает серьёзности, а очищает и восполняет её. Очищает от
догматизма, односторонности, окостенелости, от фанатизма и категоричности, от
элементов страха или устрашения, от дидактизма, наивности и иллюзий, от дурной
одноплановости и однозначности, от глупой истошности. Смех не даёт серьёзности
застыть и оторваться от незавершимой целостности бытия. Он восстанавливает эту
амбивалентную целостность. Таковы общие функции смеха в историческом развитии
культуры и литературы”, — утверждал М.М.Бахтин 6. Л.Андреев в своей
повести-“фантазии” о Богочеловеке, ещё до появления работ М.М.Бахтина,
интуитивно исповедует именно эту концепцию, философию смеха. Л.Андреев видит в
Иисусе прежде всего ипостась человеческую, ещё и ещё раз её подчёркивая и тем
самым как бы освобождая пространство для утверждения человеческого, деятельного
начала, уравнивания Бога и Человека. В андреевской концепции Иисуса смех
(“хохот”) логичен ещё и потому, что он уравнивает, сближает его участников,
выстраивая отношения не по религиозной (готической) вертикали, а по земной,
человеческой горизонтали.
Иисус
Л.Андреева, как мы видим, так же, как и Иуда, представляет собой фантазию на
евангельскую тему, и он близок в своём человеческом проявлении булгаковскому
Иешуа из «Мастера и Маргариты». Это не “имеющий власть” (Евангелие от Матфея),
знающий о Своём божественном происхождении и Своём предназначении Богочеловек,
а отрешённый от реальной действительности, наивный, мечтательный художник,
тонко чувствующий красоту и многообразие мира, и это знают Его ученики: “Иоанн
нашёл между камней красивую, голубенькую ящерицу и в нежных ладонях, тихо
смеясь, принёс её Иисусу; и ящерица смотрела своими выпуклыми, загадочными
глазами в его глаза, а потом быстро скользнула холодным тельцем по его тёплой
руке и быстро унесла куда-то свой нежный вздрагивающий хвостик”; Иуда передаёт
Иисусу прекрасные цветы: “Отдала ли ты Иисусу лилию 7, которую нашёл
я в горах? — обращается Иуда к Марии... — Улыбнулся ли он? — Да, он был рад. Он
сказал, что от цветка пахнет Галилеей. — И ты, конечно, не сказала ему, что это
Иуда достал, Иуда из Кариота? — Ты же просил не говорить. — Нет, не надо,
конечно, не надо, — вздохнул Иуда. — Но ты могла проболтаться, ведь женщины так
болтливы” 8.
В своём очерке
о Л.Андрееве М.Горький, как известно, утверждал: “Во всём, что касалось тёмных
сторон жизни, противоречий в душе человека, брожений в области инстинктов, он
(Л.Андреев. — В.К.) был жутко догадлив” 9. Противоречивость,
недосказанность выбранного евангельского сюжета, загадка взаимоотношений
Учителя и ученика и привлекла прежде всего Л.Андреева в его повести.
Андреевский
Иисус загадочен, но в чём его загадка? Она носит не столько
религиозно-мистический, сколько подсознательно-психологический характер. В
повести говорится о великой тайне “прекрасных глаз” Иисуса — почему молчит
Иисус, к которому мысленно с мольбой обращается Иуда: “Велика тайна твоих
прекрасных глаз... Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты всё молчишь?
Господи, Господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и
нашёл! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжелее гор и свинца. Разве ты не
слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?”
При чтении
повести возникает логичный (в психологической системе координат) вопрос: почему
Иисус приблизил к себе Иуду — потому что он отверженный и нелюбимый, а Иисус не
отрекался ни от кого? Если отчасти эта мотивировка и имеет место в данном
случае, то она должна расцениваться как периферийная в
достоверно-реалистической и в то же время не лишённой проникновения в глубины
подсознательного повести Л.Андреева. Иисус, как свидетельствует Евангелие,
пророчествовал о предстоящем предательстве Его одним из апостолов: “...не
двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол. А говорил Он об Иуде, сыне
Симона Искариота, ибо предать Его должен был он, один из двенадцати” (Евангелие
от Иоанна, 6, 70, 71). Между Христом и Иудой в повести Л.Андреева существует
таинственная подсознательная связь, не выраженная словесно и тем не менее
ощущаемая Иудой и нами — читателями. Эта связь (предощущение соединившего обоих
навечно события) ощущается психологически и Иисусом — Богочеловеком, она не
могла не найти внешнего психологического выражения (в загадочном молчании, в
котором ощущается скрытое напряжение, ожидание трагедии), причём особенно
явственно — в преддверии крестной смерти Христа. Было бы нелогично, если бы в
этой повести было иначе. Ещё раз подчеркнём, что речь идёт о художественном
произведении, где внимание к психологической мотивировке закономерно и даже
неизбежно, в отличие от Евангелия — сакрального текста, в котором образ Иуды является
символическим воплощением зла, персонажем с позиции художественной
изобразительности условным, целенаправленно лишённым психологического
измерения. Бытие евангельского Иисуса — это бытие в другой системе координат.
Евангельские
проповеди, притчи, гефсиманская молитва Христа не упоминаются в тексте, Иисус
находится на периферии описываемых событий. Эта концепция образа Иисуса была
свойственна не только Л.Андрееву, но и другим художникам, в том числе А.Блоку,
который также писал о наивности “Исуса Христа”, женственности образа, в котором
действует не его собственная энергия, а энергия других 10. Наивно (с
точки зрения современников Иисуса — жителей Иерусалима, отрёкшихся от Учителя)
и Его учение, которое при помощи своего страшного “эксперимента” как бы
проверяет и выявляет его нравственную силу Иуда: мир движим любовью, и в душе
человека изначально заложена любовь, понятие о добре. Но коль учение Иисуса —
великая правда, почему она оказалась бессильной в отношении Его самого? Почему
эта прекрасная мысль не находит отклика у жителей древнего Иерусалима? Поверив
в правду Иисуса и восторженно приветствовав Его при въезде в Иерусалим, жители
города затем разочаровались в её могуществе, разочаровались в своей вере и
надежде и тем с большей силой стали упрекать Учителя в несостоятельности его
проповедей.
Божественное и
человеческое начала предстают в повести Л.Андреева в оригинальном,
“еретическом” взаимодействии: Иуда становится у парадоксалиста Андреева
личностью, сыгравшей величайшую роль в истории, а Иисус представлен в своей
телесности, человеческой плотскости, причём соответствующие эпизоды (прежде
всего избиение Иисуса римскими стражниками) воспринимаются как чрезмерно
натуралистичные по отношению к Христу, но тем не менее возможные в той цепи
аргументов, мотивировок, причин и следствий, которые были воссозданы
художественной фантазией автора «Иуды Искариота». Эта сосредоточенность
Л.Н.Андреева на человеческой ипостаси Богочеловека оказалась востребованной в
литературе ХХ века, и в частности, она определила концепцию образа Иешуа
Га-Ноцри в романе М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита».
Список
литературы
1 Аверинцев
С.С. Бахтин, смех и христианская культура // М.М.Бахтин как философ. М., 1992.
С. 9.
2
Горький М. Литературные портреты. М., 1959. С. 203.
3 Аверинцев С.С. Указ. соч. С. 9.
4 Колобаева Л.А. Концепция личности в русской
литературе рубежа XIX–XX веков. М., 1990. С. 145
5 При всей спорности концепции повести
Андреева бесспорным остается её воздействие на читателя, о котором говорил в
своё время Д.С.Мережковский: “По действию на умы читателей среди современных
русских писателей нет ему (Л.Андрееву. — В.К.) равных... Они никого не
заразили; он заражает всех. Хорошо это или дурно, но это так, и нельзя с этим
не считаться критике” (Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования
разных лет. М., 1991. С. 18).
6 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и
народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 552.
7 “Красоту лилий восхваляет сам Господь и
ставит её выше всех великолепных одежд Соломона. «Посмотрите на полевые лилии,
— говорил Он, — как они растут?.. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе
своей не одевался так, как всякая из них»” (Библейская энциклопедия: В 2 т. М.,
1991. Т. I. С. 431).
8 Д.С.Мережковский об Иисусе Л.Андреева:
“Иуда будто бы любит Иисуса, не Христа, не Сына Божьего, а «человека так себе,
хорошего», может быть, даже «лучшего из людей», но всё-таки бесполезного
мечтателя, галилейского пастушка, фарфоровую куколку, «прелестного учителя»… во
вкусе Ренана: «Пётр, Пётр, разве можно слушать Его? Разве понимает Он
что-нибудь в людях, в борьбе?» (МережковскийД.С. В обезьяньих лапах (О Леониде
Андрееве) // Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. С.32).
9 Горький М. Леонид Андреев // Горький М.
Литературные портреты. М., 1959. С. 171.
10 А.Блок: “Иисус – художник. Он всё получает
от народа (женственная восприимчивость)” // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т.7.
М.-Л., 1963. С. 317. |
