Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 19-20 вв..

Б. Т. Кирюшин

ПУТИ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОСТИ

 

К оглавлению

ГЛАВА 7. Год тысяча девятьсот семнадцатый
СВОБОДНАЯ РОССИЯ
УЧРЕЖДЕНИЯ И ЛЮДИ

Временному Правительству и Совету рабочих и солдатских депутатов — их современниками, и историками ставилось бесчисленное множество упреков в том, что оба учреждения делали не то, что надо было делать, и этим загубили русскую свободу. Было бы справедливо поставить все же вопрос а что же в действительности могли делать и сделать Правительство и Совет? Оставив даже в стороне сложные условия, в которых новые органы власти очутились после грандиозного государственного переворота, попытаемся выяснить их возможности в соответствии с их первоначальными и принятыми ими на себя функциями. Насколько сама их внутренняя организация и их места в государственной иерархии соответствовали задачам, которые на них были возложены?

Была ли революция, как таковая, — революция, как насильственное разрушение насильственно наложенных старой властью на народ оков, — окончена в первые мартовские дни 1917 года или она еще продолжалась? Если собственно-революция еще продолжалась, т. е. если были еще силы, вооруженной рукой защищавшие старый режим, — единственно возможной властью был бы того или иного вида, того или иного происхождения военно-революционный комитет с диктаторскими полномочиями. Такой вооруженной силы, в действительности, уже не было Весь аппарат старой власти в течение нескольких дней был почти совершенно без сопротивления упразднен; армия перешла на сторону восставших Можно было, следовательно, говорить о власти не революционной — по функциям, — а конструктивной, власти, которая должна была перестраивать государство на основах, внесенных в жизнь революцией, — законодательствовать! Но как законодательствовать? В каком направлении и смысле? Выявила ли революция общий смысл нового законодательства?

Как ни разнообразны были программы российских политических партий, развивших свою деятельность после февральских дней, было нечто и общее у них всех: принцип народоправия. Он совершенно отчетливо выразился в признании всеми ими необходимости созыва Учредительного Собрания. Революция, лейтмотивом которой была свобода, неизбежно должна была выдвинуть принцип народоправия, как единственно возможное и известное выражение свободы в полити-

133

ческой сфере народной жизни. При всех своих особенностях, все политические партии хранили свою демократичность, все социалистические партии хотели называться революционной, да!, но все же демократией.

Линия законодательства власти в период от февральской революции до созыва Учредительного Собрания была, таким образом, совершенно ясна. Если окончательное переустройство государства передавалось всему народу в лице общенародного Учредительного Собрания, то задачей власти в переходный период было, не больше, но и не меньше, как обеспечение созыва этого Собрания. Законодательство власти должно было оставаться ограниченным одной, хотя и широкой, сферой: созданием таких условий, при которых весь народ, без всяких ограничений и цензов — какого бы то ни было характера — на равных для всех граждан основаниях, мог бы осуществить свое избирательное право.

Не для этой ли функции власти революция вынесла на поверхность Государственную Думу? «Цензовая» Дума, избранная по принципу неравного и непропорционального представительства ни на какую другую роль и не могла годиться. Она не могла быть правительством вообще, она могла быть только властью в одной функции: довести страну до Учредительного Собрания. Вышедшее из Думы правительство, казалось, поняло это свое назначение, назвавшись Временным. Но далеко не все думцы поняли, что же от них конкретно требуется? Лучше всего это поняли крайне правые депутаты, принципиальные противники народоправия: они покинули Таврический Дворец, чтобы никогда в него больше не возвращаться. Не так наглядно сознание своей роли оставшимися. Когда Милюков настаивал на сохранении монархии, он аргументировал свое требование тем, что «без традиционной власти нам не довести страну до Учредительного Собрания». В этом случае нельзя было за дело и браться. Милюков не верил народной инвеституре, а ей надо верить, или сойти со сцены.

При всем том, мысль Милюкова бродила совсем недалеко от важной истины: не без «традиционной», а без верховной, хотя бы и временной верховной власти трудно было довести страну до Учредительного собрания.

В этом смысле формула Монтескье о разделении властей нуждается в совершенно необходимом дополнении, к законодательной, исполнительной и судебной нужно прибавить и власть верховную. Практически, это всюду и делалось и делается, но необходимо также теоретическое и принципиальное сознание и учет этой необходимости. «Верховная» — отнюдь не должна обозначать «абсолютную», и еще меньше «тоталитарную» власть. Верховная власть есть хранительница тех основных и общепризнанных принципов и ценностей, без которых не мыслился существование государства, как выражение самой его идеи в недрах общества.

Возможна ли и нужна ли была временная верховная власть в условиях революции? О несбывшихся исторических возможностях говорить трудно, но надобность в такой власти ощущалась всеми. Недаром к Таврическому дворцу двинулись и одиночки, и группы, и толпы рабочих, и воинские части. Совершенно неоспоримо, что в цен-

134

зовой Думе никто не мог видеть представителей широких классов общества. К ней шли, чтобы убедить ее взять власть для совершенно определенной цели: довести страну до Учредительного Собрания! То, что большевистские мемуаристы с презрением называют «всеобщим опьянением, братанием и свободой» в первые часы и дни победившей революции было на самом деле глубоким чувством, имевшим за собой вековую борьбу за свободу. Уже декабристы сказали это слово-мечту: Учредительное Собрание. С тех пор оно неизменно воскресало в программах всех революционных партий, вплоть до большевиков. Сила и обаяние его были так велики, что Ленин до самого октябрьского переворота играл им в своей демагогической пропаганде и до последней возможности пытался сохранить его престиж для своего прикрытия.

Все действительно-принципиальные и весьма редкие противники народовластия совершенно исчезли в февральские дни с политического горизонта. Они вылезут из своих тайников лишь тогда, когда путь к Учредительному Собранию будет уже значительно подорван большевиками. В первые дни русской свободы у них не было голоса. Даже вел. кн. Михаил, в свою очередь отрекаясь от престола, нашел нужным сказать, что он сможет принять трон только из рук Учредительного Собрания. Другого «живого» слова в этот момент и он не мог найти.

Неизвестно, смог ли бы Михаил стать блюстителем будущего народовластия в образе Учредительного Собрания. Зато с полной уверенностью можно оказать, что эта роль предназначалась всеми Комитету Государственной Думы. И вот теперь этому Комитету предстояло из символа сделаться фактическим блюстителем, фактической верховной властью с ограниченным, но важнейшим заданием довести страну до Учредительного Собрания. В эту функцию он должен был, не разбрасываясь по относительным мелочам, вложить всю свою энергию. Совершенно ясно теперь, что Комитет Государственной Думы не должен был стать кабинетом министров. Совершенно ясно, что выделив из себя, или избравши на стороне кабинет министров, Комитет не должен был самоликвидироваться, прежде даже, чем его ликвидируют другие, как бы стремясь уничтожить и самую память о той задаче, которая предстала перед ним в революционные дни.

Но были ли вообще в Комитете Думы люди, способные взять на себя блюстительство Свободы и народовластия? Думается, что люди нашлись бы, если бы задачи и дифференциация власти были формулированы с достаточной ясностью, если бы иерархия ценностей, подлежавших охранению и воплощению в жизнь была не только теоретически, но и практически строго установлена. Неподходящие люди сами не пошли бы в этом случае в Комитет: им там нечего было делать. Не пошел бы туда Милюков, ибо для хранителя большой идеи он был слишком выраженным позитивистом. Не пошел бы, может быть, слишком нетерпеливый Керенский. Но именно там было место, например, для кн. Львова. В своих воспоминаниях Милюков возмущается «нерешительностью» кн. Львова, как председателя Временного Правительства. Но не потому ли Львов и был в этот момент нерешителен, что он чувствовал несоответствие созданного порядка действительной исторической задаче момента? У Львова было драгоценное для «блюсти-

135

тельства народовластия» качество: вера в народ 1). Конечно, народ способен в известные моменты и ошибаться, но он же способен и выправить свои ошибки, если у него не будет отнята к тому возможность. «Мы не знали, говорит Милюков, "чьим" он будет, но почувствовали его не "нашим"». Львов действительно был не «ихним». Не ихним стал еще раньше и председатель Думы, Родзянко. Не совсем справедлив Милюков и к этому, может быть, политически неразвитому, но далеко не лишенному верной интуиции, деятелю. Хотя и задним числом, Родзянко был весьма близок к правильному пониманию вещей в своих «Воспоминаниях». «Государственная Дума, — говорит он, — явилась бы носительницей верховной власти и органом, перед которым Временное Правительство было бы ответственным». Родзянко не продумал, и едва ли мог продумать вопрос до конца: Государственная Дума IV созыва не могла быть тем парламентом, перед которым было бы ответственно Временное Правительство. Эта Дума не представляла весь народ в процентуальном представительстве. Но Комитет Думы, на который революцией была возложена совершенно определенная функция, временной верховной властью мог и должен был стать. Ответственность перец ним кабинета министров также должна была сводиться к той функции, которой был облачен Комитет: ответственность за скорейший созыв Учредительного Собрания.

В воспоминаниях члена Думы Шульгина есть интересная подробность совместного заседания Временного Правительства и представителей от Совета Рабочих Депутатов в ночь с 1 на 2 марта: «Чхеидзе поднял на меня совершенно усталые глаза, поворочал белками и шепотом ответил: "Вообще все пропало... чтобы спасти, надо чудо. Надо пробовать... Хуже не будет... Потому что, я вам говорю, все пропало"». Удивительно, на первый взгляд, настроение с.-д. лидера на другой день после победы революции! Видимо и Чхеидзе чувствовал, что делается что-то не то, что нужно, но не мог додумать до конца своих опасений, или не мог, хотя бы на время высвободиться от марксистских пут, давно его связавших. Но вот вопрос: приглашенный во Временное Правительство. Чхеидзе отказался в него войти; но если б его пригласили во Временный Комитет Думы, как верховный орган охраны народовластия, отказался ли бы он? Может быть и нет. Там ведь ему не пришлось бы «делать социалистическими руками буржуазное дело», чего так опасались социалистические лидеры. Там ему нужно было бы только осуществление народовластия. Против этого принципа, насколько известно, никогда не возражали социал-демократы-меньшевики. Правда, в этом случае ему пришлось бы отказаться на время от своей чисто-партийной работы! Но ведь меньшевикам все равно не пришлось ее вести, как только на арене появились «нелояльные» конкуренты — большевики. С успехом или без успеха, но свободно и нестесненно вести свою партийную работу смогли бы меньшевики только после Учредительного Собрания. Частное и партийное — бывает обеспе-

__________________________________

1) «Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится». Подождем саркастически улыбаться по поводу этих слов: история ведь еще не сказала своего последнего слова.

136

чено лишь тогда, когда обеспечено общее. Других путей, без применения жестокостей и насилия, пролития крови и предательства — нет!

Нет никакого сомнения, что временная верховная власть с определенной функцией осуществления народовластия была бы весьма мало уязвима для любой враждебной пропаганды. В этом была ее сила. Она, с другой стороны, не могла бы быть ни для кого одиозной, ибо ничего не предрешала, ни в какие частные конфликты не вмешивалась, если они не угрожали бы делу созыва Учредительного Собрания. А в этом вопросе вряд ли кто решился бы спорить. Для этого нужно было отрицать самую идею Учредительного Собрания, что было нелегко. Даже большевики решились на это только тогда, когда вся власть оказалась в их руках и когда неугодное единство было ими окончательно раздроблено, когда народ доведен был до «политического обморока». Множество вопросов не возникло бы, множество конфликтов не создалось бы при наличии временной верховной власти.

На деле вместо нее, создалась величайшая путаница, как смысловая, так и практическая. Временное Правительство соединило в себе власть верховную, законодательную и исполнительную. В то же время ему практически не на ко/го и не на что было опереться. Оно взяло на себя множество функций и не получило никаких средств для их выполнения, именно потому, что этих функций было слишком много, что переплетение их не давало свободы движения ни одной. Совет рабочих и солдатских депутатов «передал» всю власть Временному Правительству, но окрестил его «буржуазным». С этим клеймом трудно было удержать за собой какой-либо всеобщий авторитет. Хуже всего было то, что и некоторые члены этого правительства сами поверили марксистской терминологии, сами поверили, что они «буржуазные» и что им, как таковым, выпадает какая-то роль в истории.

Навязанная вначале Временному Правительству партийность не могла не найти некоторого отклика в умах некоторых его членов. Между тем, как правительство партийное, Временное правительство не имело ни фактической силы, ни морального авторитета, представляя собою ничтожный процент населения, как по его численности, так и по организационной готовности. Это также затемняло основную задачу правительства: не исключается тенденция, в его среде, к оттягиванию Учредительного Собрания, хотя бы и с самыми «благородными» намерениями, вроде доведения войны до победного конца. За идею Учредительного Собрания нередко хватались в полемическом порядке по поводу частных вопросов, возникавших в ходе событий. Настоящего лейтмотива Учредительного Собрания в правительственном оркестре слышно не было 1). Трудно сказать, кто был более повинен в этом: обстоятельства, или люди? Должно учитывать ныне, что для людей в те времена и в тех обстоятельствах не могла быть так наглядна и ясна историческая обстановка, как для нас, имеющих возможность рассматривать ее в

_____________________________________

1) Постановление об учреждении особого совещания для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное Собрание было издано только 25 марта; созыв этого совещания состоялся только 25 мая.

137

целом, — от начала до конца и во всей полноте составлявших ее элементов.

Одним из обстоятельств, усложнявших положение Временного Правительства было наличие Совета рабочих и солдатских депутатов. Эта организация несомненно стесняла свободу действий правительства, как в прямом смысле — навязывая ему свои решения, — так и в обратном: являясь той единственной силой, без которой правительство было совершенно немощно. Но и сила самого Совета — как мы увидим дальше — была обусловлена настроениями петроградских рабочих и, в особенности, — гарнизона.
СОВЕТСКИЙ КОМПЛЕКС

Отличительной чертой первоначального Совета рабочих депутатов была его партийная, а не профессиональная организация. Не только потому, что инициативная группа, положившая начало создания Совета составилась из партийцев, но и потому, что Исполнительный Комитет Совета пополнялся по партийному признаку.

Собравшиеся 27 февраля в Таврическом Дворце представители рабочих были в подавляющем большинстве партийцами. Выборы производились из наличности партийных лидеров. Кроме того, в Совет были приняты представители фракций: эсеров (Зензинов, Русанов), большевиков (Молотов, Шумко), народн. социалистов и трудовиков (Пешехонов, Брамсон, Чайковский), еврейского Бунда (Эрлих, Рафес) и др. Вся наличность меньшевиков очевидно попала в Исполком по выбору (Чхеидзе, Скобелев, Гвоздев), ибо мы не видим членов их фракции по назначению. По выбору же вошли видные деятели будущих событий: Шляпников (большевик), Керенский (трудовик), Стеклов (внефракционный большевик), Суханов (меньшевик-интернационалист, оставивший объемистое описание революции 1917 года в 7-ми томах).

Характерной особенностью междупартийных отношений в ЦИК Совета, в первые недели его существования, была своеобразная примиренность партий. Точно долгожданная революция сняла, сделала незначительными и третьестепенными разногласия идеологий и программ, точно у всех социалистических партий явилось какое-то общее, всеми признанное дело — осуществилась, наконец, для всех одинаково приемлемая и желанная ситуация. Так оно на самом деле и было, как в смысле программном, так и в сфере ощущений и настроений. Если мы обратимся к дореволюционным программам социалистических партий, то всюду найдем, как первоочередную задачу — завоевание гражданских свобод и созыв Учредительного Собрания. Теперь эти ценности стали на очередь дня, даже не как чаяния, а как вполне реальные возможности. В первый момент революции все партии, казалось, пеняли и реально ощутили высокую ценность свобод и народовластия, которое предстояло осуществить. Поняли также, что и то и другое нуждается в бережном отношении, что если все это далось как будто бы довольно легко, то сохранить и закрепить его можно только

138

при напряжении всех своих сия, при неуклонной настойчивости и устремленности, с исключением из кругозора момента второстепенных и несущественных частностей. Очень нелегко завоевать свободу, но весьма легко ее потерять, в результате невыдержанности, партийной борьбы, дробления демократии. Презрительное, в устах большевиков, «соглашательство», в основе своей, вовсе не было каким-то легкомысленным или вовсе бессмысленным «оппортунизмом», еще менее совершенно необъяснимой «услужливостью» социалистических партий перед буржуазией. Оно было в действительности необходимым условием осуществления народовластия. В него необходимо было включить всех возможных представителей всех слоев и классов, чтобы предотвратить роковое для свободы междуусобие. Из него, конечно, надо было исключить всех явных противников свободы. Посколько (хотя и буржуазное) Временное Правительство становилось на платформу свобод и Учредительного Собрания, постолько не было оснований и было чрезвычайно опасно выключать его из общего дела. За ним только нужно было — как думали социалисты — следить, на него нужно было «нажимать», ему не следовало вполне «доверять».

Отсюда и та кажущаяся на первый взгляд скромность тех требований, которые предъявил Временному Правительству Совет, как условие своей поддержки. На самом деле это была не скромность, а ясное в этот момент сознание тех ценностей, которые надлежало обеспечить прежде всего и во что бы то ни стало. Недаром первыми ополчились против этой «скромности» будущие похитителей свободы — большевики: «нашли, мол, соглашатели, чего требовать — свободы! Не видали барахла!»

Это первоначально ясное сознание основных задач демократии ярко отразилось на взаимоотношениях фракций в Совете. Столь отличные друг от друга «социализм», как меньшевистский и эсеровский нашли вдруг, сразу и без торговли, общий язык. Откуда-то, точно волшебством, явилось междупартийное доверие. Так, например, редактором советских «Известий» оказался большевик Стеклов, хотя большевики были в Совете в незначительном меньшинстве. На эту ненормальность обратили внимание лишь тогда, когда Стеклов широко злоупотребил этим доверием и «пропустил» в газету немало тезисов, несозвучных с мнением большинства Совета. Тот же Стеклов был в составе контактной комиссии Совета. В эти дни не было еще партийной борьбы, не было даже партийной конкуренции в Совете. Вся беда была только в том, что идея и принцип единения — были ограничительными: они не выходили за рамки — хотя и самых разнообразных, — но все же так или иначе социалистических партий, или, как тогда говорили: «революционной демократии». Но в политической жизни народов нет «демократии» с прилагательным. Демократия есть, или ее нет! Всякое прилагательное есть ограничение демократии, а ограниченная демократия уже не демократия, а что-то желающее скрыться под именем демократии, т. е. всегда что-то несколько фальшивое. Логика вещей сыграла с «революционной демократией» злую шутку: в среде самой этой демократии выросли антидемократические силы, проглотившие впоследствии «всю» демократию и «революционную» и «не

139

революционную». Именно делением демократии были созданы условия для победы антидемократических сил.

Незначительные, на первый взгляд, мелочи вскрывали неполноту демократического духа Совета. Так, 5 марта Петроградский Совет постановил, что без его разрешения нс могут выходить новые газеты. Если правые газеты были закрыты революционерами 28 февраля, когда еще продолжались кое-где схватки с городовыми, когда у «правых», т. е. сторонников старого режима, были еще какие-то вооруженные силы, это было в известной степени оправданное действие. Но 5 марта ни у каких «правых» не было уже в распоряжении ни одного солдата, ни одного городового, ни одного партизана 1). Всякую газету можно было бы закрыть за то, что она призывала, скажем, к вооруженному восстановлению старого режима. Но демократично ли было не допускать выхода газеты, даже не зная еще, что именно в ней будут писать? Московский Совет поступил иначе: там, когда какая-то чересчур оробевшая группа обратилась в Совет за разрешением выпуска своей газеты, ей гордо было заявлено, что в «свободной России не требуется разрешения на выпуск печатных изданий». 10 марта отменил свой «запрет» и Петроградский Совет. Но факт запрещения от этого не стал менее показательным.

Нет ни малейших оснований подозревать у тех или других представителей «революционной демократии» тайное недоброжелательство к Учредительному Собранию. Никто из них (кроме большевиков и левых эсеров) не изменил Учредительному Собранию, если не считать изменой вялую борьбу за это учреждение, когда оно было разогнано. Но к этому моменту создались такие условия, когда защищаться было поздно.

Вместе с тем, нельзя не усмотреть недостаточности внимания к Учредительному Собранию в среде советских партий. Было ли это выражением непоколебимой уверенности в том, что никакие силы в мире уже не смогут воспрепятствовать всенародному волеизлиянию? Или другие заботы мешали сосредоточению всего внимания на важнейшем вопросе? Так или иначе, настойчивой и постоянной заботы о созыве Учредительного Собрания в советской среде обнаруживается столь же мало, как и у представителей «буржуазии». Для уяснения этой истины вовсе нет надобности пускаться в обширные изыскания. Есть своего рода неопровержимая статистика тех фактов, которые с предельной ясностью указывают на степень интереса общества — в данном случае советского — к тому или иному злободневному вопросу. Эту статистику мы находим в «порядке дня» съездов, конференций и собраний. Мы не знаем, прежде всего, ни об одном собрании, которое было бы целиком посвящено вопросу об Учредительном Собрании. Но нам неизвестно даже ни одно собрание, в порядке дня которого вопрос Учредительного Собрания был бы поставлен на первом

__________________________

1) Предположительно, у сторонников старого режима мог быть только заговор и никаких возможностей влияния на общественность. Эти возможности были впоследствии созданы большевиками. Но нужна ли и возможна ли газета для заговорщиков?

140

месте. Вот, например, порядок дня Всероссийского совещания делегатов советов (29.111. 1917): 1) Отношение к войне, 2) Отношение к Временному Правительству, 3) Организационные вопросы, 4) Организация революционных сил, 5) Подготовка к Учредительному Собранию. Учредительное собрание — на пятом месте. В заседании Совета в связи с кризисом правительства (2. V. 1917) Учредительное Собрание оттягивается уже на восьмое место, т. е. так же далеко, как, например, на апрельской конференции большевиков. Но ведь то были большевики, которые разогнали Учредительное Собрание! Конечно, в июне ВЦИК Совета вынудил у Временного Правительства обещание (уже, в действительности, едва ли осуществимое).созвать Учредительное Собрание в конце сентября; несколько позже тот же ВЦИК обратился к местным советам с призывом к усиленной работе в связи с выборами в Учр. Собрание. Но это произошло уже через 4 месяца после Февральской революции. Само обещание практически бессильного Временного Правительства едва ли могло почитаться гарантией созыва, а местные советы, как правило, меньше всего занимались организационной подготовкой к выборам. Почти независимо от их политической окраски, они поглощены были своей практической властью на местах.

Если Петроградский Совет поделил, в известном смысле, власть между собой и Временным Правительством, то провинциальным местным Советам не с кем было делить своей власти: представительства Временного Правительства на местах собственно не было. По распоряжению Временного Правительства, губернаторов заменили председатели земских управ, но в их руках не было никакого аппарата управления. Князь Львов держался того мнения, что местные власти должны формироваться сами: «Такие вопросы должны решаться не в центре, а самим населением... Пусть на местах сами выберут». От князя-идеалиста ускользнула маленькая деталь: для того, чтобы «выбрать» нужно было предварительно создать новый закон о выборах в местное самоуправление, ибо по старому (цензовому) закону выбирать было уже невозможно. Временное Правительство, как мы видели, оказалось у власти не путем выборов, а путем «вручения» власти, при том, — для совершенно определенной функции: обеспечения созыва Учредительного Собрания. Эта идея очень скоро была извращена, замазана, запутана, выхолощена. Но на местах в отношении местных властей этой идеи вообще не было. Провинция смутно восприняла ее лишь в отношении Временного Правительства, а оно само восприняло ее не ясно и очень скоро как бы забыло о ней. Тем менее способно оно было распространить эту идею на местах.

Но на местах, зато, были совершенно готовые коллективы рабочих и солдат запасных, тыловых войск. Советы рабочих и солдатских депутатов родились очень скоро. Если прибавить к этому, что многочисленные запасные части во многих местах чуть ли не превышали местное население, что они были вооружены, то очевидно станет, что для Советов, получивших такую опору, власть становилась не только достижимой, но просто неустранимой. Они все могли, и вопрос был только в том, что они хотели?

141

Надо сразу отметить, что вначале Советы поняли свою роль гораздо шире, чем она рисовалась в соответствии со смыслом советского представительства. Почувствовав, что они являются единственной «властью», Советы включили в орбиту своих действий не только солдат и рабочих, от которых они исходили, но и общенародные интересы. Этим и объясняется тот парадокс — приписываемый большевиками -темноте отсталых масс» — что в Советы оказывались избранными офицеры, земские деятели, мелкие торговцы и ремесленники. Это приближало Советы (хотя еще и очень отдаленно) к формам общенародного представительства. Нужна была длительная путаница в центральном правительстве, нужна была все более невыносимой становившаяся тяжесть войны, нужна была «архи»-демагогическая пропаганда большевиков, чтобы «вдунуть» в Советы (да и то не всюду) дух отчаяния, дух ненависти, приведшие к тому «политическому обмороку», который дал власть в руки большевиков.

Самоволие Советов, в разных местах и в разное время, имело различный смысл и характер. Так, например, уничтожая запасы алкоголя или вмешиваясь в распределение продуктов, советы нередко восполняли отсутствие деятельных органов общегосударственной власти. В этих мерах являлась порой действительная и острая нужда. В других случаях Советы явно шли навстречу капризам своевольной солдатской массы: разгоняли городские думы, сменяли чиновников и военных начальников. Сознание своей безнаказанности уводило к действиям недопустимым и, в большинстве случаев, бесполезным, ничего не улучшавшим, ничего не разрешавшим. Это было лишь увеличением и без того трагического хаоса и неурядицы. Действия Советов были иногда не только морально-незаконными, но и совершенно неоправдываемыми ни с какой точки зрения: чем можно, например, оправдать разгон Советами городской думы? Чисто местные дела решались грубым насилием солдатской массы, не связанной с интересами местного населения.

Так было не всюду. Во многих случаях Советы, даже после большевистского переворота, пытались, хотя бы относительно, ограничить насилие одной партии над всем населением. Многие местные Советы пытались сделать новую власть более демократической, включая в нее представителей и других партий, и даже таких учреждений, как профсоюзов и земств. В некоторых областях и губерниях большевистская власть не могла утвердиться в течение многих месяцев после октябрьского переворота.

Несмотря на многочисленные примеры их произвола и своеволия, Советы в общем имели в себе больше демократического духа, чем «советская» однопартийная и тоталитарная власть. Но Советы, как организация, оказались бессильными защитить себя от насилия организованной партии. Безудержное своеволие всегда есть преддверие к порабощению. Поскольку Советы не хотели считаться с другими, они подготовляли возможность того, что в конце концов большевики не посчитались и с ними самими.

142
РЕВОЛЮЦИЯ И ВОЙНА

Война вклинилась в революцию и, несомненно, мешала практическому осуществлению завоеванных народом новых прав и вольностей. Свобода в армии, да еще в военное время, практически не осуществима, если армия должна продолжать войну. Без строгой и тяжелой для солдата дисциплины невозможно маневрирование вооруженными массами в боевой обстановке. Формы этой дисциплины могут быть, конечно, различными. Но мгновенное изменение этих форм на поле битвы невозможно без подрыва самой дисциплины. Новые формы должны иметь под собой какое-то новое основание, новую общую идеологию, а во все это солдат должен сначала вжиться. Для того, чтобы русский солдат умел совместить свою исполнительность в строю с сознанием собственной гражданственности, ему нужен, был предварительный гражданственный стаж. Но именно этого стажа не имел он раньше, не мог иметь в непосредственном будущем, ибо находился на войне. При этих условиях изменения взаимоотношений между солдатами и командным составом казались чисто вербальными: если вместо «ваше благородие» солдат мог теперь говорить, начальнику: «господин поручик», а повиноваться должен был по-прежнему, — то что же по существу изменилось? Простой человек готов был заподозрить тут своего рода обман, попытку провести солдата, с помощью красивых слов.

Со своей стороны, — в международном аспекте, — революция вклинялась в войну. Союзники России в войне — так называемые державы Антанты — желали революции в России. Точнее, они желали перемен в правящем слое, — замены неспособных царских государственников новыми свежими силами из русского культурного общества. Их уверили, а они поверили, что новая правящая группа поведет войну с несравненно большим успехом. Однако революция пошла дальше смены правящих групп: она растопила все общественные устои, свела на нет все традиционные силы воздействия на народ, поставила под вопрос все основания общественного строения. Все нужно было отстраивать заново, — в этих условиях трудно было ожидать скорого восстановления боеспособности страны. Союзникам трудно было теперь рассчитывать не только на лучшее, но и на какое бы то ни было своевременное выполнение союзных обязательств со стороны России. Договоренное ранее наступление русской армии весною 1917 года оказывалось в этот момент явно невыполнимым. Атмосфера надежд сменилась атмосферой опасений и недоверчивости. Россия как бы переставала быть надежным союзником, теряла свой престиж великой державы, ответственной за взятые на себя обязательства, становилась в каком-то смысле несостоятельным должником.

В настоящее время весьма нелегко представить себе, что все это значило для правителей той эпохи. После многолетней практики международных отношений со стороны большевиков и нацистов никто уже не удивляется международной безответственности правительств, никто не полагает особой веры в международные договоры и пакты. В настоящее время за договорами признается лишь относительная ценность, они действительны лишь на весьма короткое время, именно —

143

пока они ведутся: существует — не особенно глубокое, правда, — убеждение, что пока стороны договариваются, они не откроют военных действий. Осталась вера не в самый договор, а в канитель конференций, которая имеет свойство оттягивать окончательный и роковой разрыв. Совсем по-иному относились к договорам в начале XX века. Достаточно сказать, что не столько нападение Австрии на Сербию, сколько нарушение Германией бельгийского нейтралитета, защищенного договором европейских держав в 1839 году, поставило центральные державы как бы вне международного закона, дало Антанте моральное право воевать с ними до полного уничтожения их военных сил. Война до полной капитуляции гогенцоллерновской Германии именно поэтому и получила моральную санкцию народов, что ни на какие договоры с Вильгельмом II нельзя было в будущем рассчитывать. Этим же объясняется слабый отклик европейских социалистических партий на идею Циммервальда, которая как бы ставила знак равенства между демократическими странами Запада и Германией Вильгельма II.

Нетрудно представить себе, сколь унизительным для российского имени казалось такое положение всем, кто не утратил своего патриотического чувства. Острее и непосредственнее всех должен был ощутить эту «неустойку» тот, кто непосредственно сносился с союзными государствами, — министр иностранных дел Временного Правительства Милюков считал необходимым самым решительным образом реагировать на недоверие и сомнения союзников. Если он не мог им обещать немедленного выполнения российской армией взятых на себя обязательств, он утверждал тем не менее неуклонную волю нового правительства продолжать войну до полной и окончательной победы. Но здесь Временное Правительство — в лице своего министра иностранных дел — сталкивалось с иными мнениями видных представителей Совета.

Собственно-пораженческая тенденция изжила себя в большинстве Совета: после совершившейся революции, защита Российской республики сделалась необходимой в глазах революционной демократии. Весь вопрос состоял лишь в том, на каких принципах позволительно было вести войну в дальнейшем? Дух Циммервальда не выдохся еще в сознании большинства русских социалистов, а некоторыми ид них — не считая большевиков, — так называемыми интернационалистами, он владел еще вполне.

К интернационалистскому крылу принадлежал одно время и Троцкий, но теория «перманентной революции» в создавшихся условиях в России увлекла затем Троцкого на иные пути действия. Идеологом «Циммервальда» считался социал-демократ Мартов, а наиболее энергичным популяризатором циммервальдских идей — Суханов, написавший впоследствии обстоятельное исследование революции 1917 года. Через печатный орган Суханова «Новая жизнь», в тесной связи с интернационалистами стоял также Максим Горький.

Несмотря на значительную пестроту мнений, обнаружившуюся на Циммервальдской и Кинтальской конференциях, основным принципом Циммервальда являлся, все же, выраженный пацифизм, — достижение скорейшего мира без всякого учета интересов — справедливых или несправедливых, все равно! — отдельных государств и наро-

144

дов. Трудно оказать, от чего и к чему двигались мысли участников Циммервальда: потому ли нужно было во что бы то ни стало прекратить эту войну, что она была определена, как империалистическая? Или квалифицировали ее как империалистическую именно для того чтобы было основание ее прекратить? Вероятно было и то, и другое. Так или иначе, оба представления — империалистичность войны и необходимость ее конца сделались неразрывными, неотделимыми друг. от друга. В сознании русских социалистов оставалась трудно отклонимая ответственность их перед циммервальдскими товарищами, несмотря на изменившуюся в корне обстановку в России. Недаром недоумевал Чхеидзе: «Мы вое время говорили против воины, как же я могу теперь призывать к продолжению войны?» Одна из первых деклараций русских социал-демократов потому и была так созвучна формуле члена циммервальдского комитета, швейцарца Гримма: «самая важная и неотложная задача русской революции...— борьба за мир в международном масштабе...»

Это «международный масштаб» — совершенно призрачный в военное время, поскольку он должен был согласить оба враждовавшие лагеря, — и послужил яблоком раздора, убившим последние надежды на восстановление боеспособности русской армии. Он снова подчеркивал как бы равноправие или, вернее, равнобесправие воюющих сторон. Но можно ли вести войска в бой за неправое, в принципе, дело? На каких бы компромиссах ни сходились Временное Правительство и революционная демократия, идея справедливой защиты отечества была подорвана. Это имело уже тоща, еще до распространения пораженческой большевистской пропаганды, потрясающее значение для армии. До тех пор солдат изнемогал от усталости войны и безуспешных своих усилий, но у него не было твердой идеи, которая бы принципиально могла обосновать его требование прекращения войны. Теперь эта идея явилась и получила в солдатском сознании несравненно большую широту, чем в дискуссиях партийных лидеров. Дальнейшая оборонческая эволюция советских вождей не могла уже изменить дела. Для того, чтобы продолжать воевать, нужно было уметь ясно разобраться в запутанной теории Циммервальда, перенесенной на бурную почву русской революции. На это было способно лишь меньшинство армии, героически бросившееся впоследствии в безнадежное «июньское наступление». Большинство солдат имело слишком мало политических знаний и опыта, чтобы устоять против соблазна мира, во что бы то ни стало. В известном смысле Троцкий был прав, когда говорил в своей книге «Февральская революция», что, солдат не мог воевать «постольку-поскольку», ни умирать в «общем и целом». Если война несправедлива, — даешь мир!

За свою, — правда, несколько топорную, — иностранную политику Милюков был удален с поста министра иностранных дел. Поводом послужила его нота союзникам от 18 апреля, вызвавшая демонстрации в Петрограде, со стрельбой и жертвами: начавшие тогда свою «ленинскую» линию действия, большевики столкнулись с демонстрантами патриотического направления. С соответствующими «разъяснениями» нота была в конце концов принята Советом, но Милюкову все же при-

145

шлось уйти. Милюков был, конечно, прав, когда стремился сохранить крепкую связь с союзниками: в противном случае, возникшие разногласия могли бы лишь ослабить силы Антанты и соответствующе усилить Германию, далеко еще не растратившую тогда своей военной мощи. Политика Милюкова, в основном, была продолжена и его преемниками. Советские вожди тем менее могли ей противиться, чем более они осознавали свою ответственность не только за революцию, но и за целость и сохранность государства. Тем не менее, собственная их политика в этом направлении не отличалась ни твердостью, ни устойчивостью. Основной причиной этих дефектов являлась безусловно их полная неподготовленность к управлению государством: они не предвидели, прежде всего, той роли, которую им пришлось играть с первых дней революции; они не предвидели, затем, и скорого наступления самой революции.

Наряду с идейной двусмысленностью, волей или неволей допущенной революционной демократией в вопросе войны и ее ведения, весьма серьезны были и промахи Советов в отношении военной организации, как таковой. Одним из ярких примеров роковой необдуманности в этом отношении явился знаменитый «Приказ №1 » Петроградского Совета. Самый факт издания приказа по войскам со стороны Совета, помимо военных начальников, был несомненным актом дезорганизации армии. Немыслима нигде и никогда боеспособная армия, командный состав которой лишен полной компетентности и беспрекословного авторитета для подчиненных. Даже в нынешней Советской армии, оде царит жесточайшая дисциплина, и где высшие командные должности заняты теми же партийцами, командный состав боролся, борется и, несомненно, будет бороться за свою самостоятельность, за единство командования. Тем более нужно было оберегать авторитет начальников во время революции, когда он и без того колебался в силу революционной обстановки, если вообще ставилось задачей сохранение армии. Начальников можно было менять, но принципиальный авторитет начальника надо было сохранять и поддерживать.

Приказ № 1 явился неизвестно как, и неизвестно по чьей инициативе. Впоследствии сам Исполком стремился уменьшить его разрушительную силу, утверждая, что этот приказ касался только петроградского гарнизона, и был ему наградой за свершение революции. Все это было бездейственно: вся остальная армия не захотела довольствоваться меньшим, чем столичный гарнизон.

По своему содержанию, Приказ № 1 заключал в себе и вполне приемлемые пункты в обстановке новой свободы. Никто не мог бы возразить против вежливого обращения офицеров с солдатами, известного хозяйственного самоуправления основных военных единиц. Но постановление о невыдаче оружия офицерам, об отмене отдания чести вне строя, полной гражданской свободе солдата во время войны, — все это никак не могло сосуществовать с военной дисциплиной. Основной порок приказа — внушение принципиального недоверия к офицерству — не мог не разрушить армии. Между тем ни Временное Правительство, ни Совет не имели сил и возможности остановить это разрушительное действие приказа, даже тогда, когда осознали его вред.

146

Несмотря на свою грубую внешность, армия есть деликатнейший аппарат, не выносящий необдуманных над ним экспериментов, а сохранение армии есть одна из важнейших задач всякой революции, ибо армия является не только механизмом войны, но зачастую и гарантией мира.

Но был ли вообще возможен «ускоренный» мир? И допустим ли был сепаратный мир для свободной России, с какой бы то ни было точки зрения? Мир в «международном масштабе» не зависел исключительно от воли России, и, думается, в тот момент он не был возможен. Мир сепаратный был возможен, и не было сил его устранить, если весь российский народ безусловно его желал, безусловно не мог, дальше воевать, принимал сам на себя все его последствия материальные и моральные, весь, связанный с ним, риск для Российского государства. Неправы, поэтому, те, кто считал, что Учредительное Собрание нужно оттянуть до окончания войны, которую никто не имел права окончить на свою личную или групповую ответственность. Только Учредительное Собрание могло иметь в этом вопросе решающий окончательный голос. Если бы оно решило заключить сепаратный мир, ответственность легла бы на весь народ. Если бы оно решило продолжать войну, допустимыми и необходимыми стали бы все меры для укрепления армии, больше того, — ни у кого не стало бы ни права, ни решимости протестовать против войны. Несмотря на всю сложность созыва Учредительного Собрания в военное время, это был все же единственный выход из создавшегося положения, также и а отношении войны. Даже в начале 1918 года, когда армии, собственно говоря, уже не было, и некому было продолжать войну, большевики не решились заключить «похабного мира», не разогнав предварительно Учредительного Собрания.
РЕВОЛЮЦИЯ И ЗЕМЛЯ

В политической обстановке, создавшейся после февральских дней, вопрос неизбежной земельной реформы казался принципиально совершенно ясным. Поскольку решать его должно было всенародное Учредительное Собрание, он никак не мог решиться теперь вопреки желанию крестьянства, составлявшего подавляющее большинство населения. Основное желание крестьян было общеизвестно: уничтожение помещичьего землевладения и передача помещичьих земель крестьянам. Помещичье землевладение тяготело над деревней в двух основных видах стеснения: паралича крестьянской инициативы и глубинного возмущения крестьянской души. Исторически — помещики несомненно владели значительной частью бывшей крестьянской земли. Речь идет здесь не о знаменитых «отрезках», отхваченных (далеко не всюду) помещиками у крестьян во время реформы 1861 года: мы подразумеваем те способы, которыми, в свое время, огромные массы государственных, т. е. свободных, крестьян, вместе с их землей передавались во владение дворянам. Люди впоследствии освободились, а большая часть земли застряла в руках помещиков. В другом смысле, —

147

пространные и округленные помещичьи владения давили на дробное, чрезполосное крестьянское малоземелье. Пусть это малоземелье было малоземельем главным образом в силу бесхозяйственной общинной системы: большинство помещичьих имений тоже ведь не отличались большей хозяйственной организованностью, несмотря на свободную инициативу помещика. Помещичье землевладение было психической неисцелимой болячкой крестьянских масс и требовало действенного лекарства.

Самый принцип принудительного отчуждения помещичьих земель в пользу крестьянства ни откуда, собственно, не вызывал возражений. С ним солидаризировались даже кадеты еще в дореволюционное время. Весь вопрос составляла процедура отчуждения и условия ее: перейдет ли помещичья земля в руки крестьянства, или в руки государства — без всякого вознаграждения помещиков, или за нее будет назначен выкуп? Затруднение не разрешалось еще тем, кто именно будет этот выкуп вносить: государство или крестьяне? И в том, и в другом случае наступал тот, или иной кризис. Партия эсеров, представлявшая собой крестьянство и в первые месяцы после февраля нераздельно овладевшая деревней, не могла согласиться ни на какое денежное обременение крестьян, ибо всегда обещала им землю без выкупа. Но та же самая партия эсеров, как фракция в Совете, т. е. возложившая на себя заботы о государственном благосостоянии, в задумчивости остановилась перед перспективой безвозмездного отчуждения земли, именно в этот финансово-тяжелый для государства момент. Дело в том, что огромная часть помещичьих земель находилась в залоге. Изъять у помещиков землю безвозмездно, — значило аннулировать эту задолженность, задолженность, главным образом, государству, пробить колоссальную брешь в государственном бюджете, и без того крайне расстроенном войною. Партия эсеров никогда, конечно, не замышляла никаких попыток установления выкупа, но не отваживалась и заранее, до созыва Учредительного Собрания, предрешить этот вопрос. Собственно говоря, вопрос этот и должен был быть разрешен Учредительным Собранием. Однако он требовал предварительного блокирования земельного фонда, т. е. запрещения всяких земельных сделок. Но такое постановление немедленно вызвало бы биржевое обесценивание земель и значительный крах государственных финансов. Именно на эту меру не решались финансисты Временного Правительства, на этой мере не решалось настоять большинство Совета.

На почве этих колебаний и создалось тревожное положение в деревне. Этими колебаниями воспользовались затем и большевики для своей агитации, как против «буржуазного» временного правительства, так и против «мелкобуржуазных» партий —эсеров и меньшевиков.

В первые месяцы после февраля деревня оставалась спокойной: как видно крестьянство поверило, что на этот раз его чаяния будут в действительности осуществлены. Одушевление февральских дней, очевидно, имело в себе что-то достоверно-убедительное, оно не было ни легкомысленной вспышкой, ни маскированным красивыми словами притворством. На него, как мы видели, «поймались» в первое время и многие большевики. Но честное и искреннее одушевление — вещь настолько редкая, что оно не может не быть хрупким, не может не

148

нуждаться в бережном к нему отношении. Для того, чтобы держаться, ему нужно было, прежде всего другого, оставаться общим, общенародным. Между тем, первое революционное правительство, которому власть была вручена во имя общих интересов, а не во имя какого-либо отдельного слоя или класса, быстро сползло на положение фракции, — так оно было, во всяком случае, оквалифицировано. Единство и общность устремлений утеряли при этом точку своего приложения.

Все эти настроения и перемены медленно и постепенно проникали в деревню, поэтому она медленнее на них реагировала, чем город. Но как только в деревне убедились, что настоящего «верного» правительства не существует, тяжелое сомнение начало овладевать крестьянством. Непривычное государственно мыслить, не имевшее ясного представления о народном представительстве, о ценности свободы и необходимости обеспечивать будущее законными нормами народоправства, крестьянство ощущало в то же время беспокойство и потребность самому взяться за земельное устроение, не дожидаясь Учредительного Собрания. Во всяком случае, полагало необходимым обеспечить целость того земельного фонда, на который оно рассчитывало. Здесь трудно было ожидать системы и разумной сдержанности, при разгоревшихся страстях и пробуждении всякого рода инстинктов, вплоть до простого грабительства. Начали с того, что препятствовали производству землемерных работ в тех имениях, владельцы которых пытались распродать свою землю мелкими участками; не позволяли рубку деревьев в помещичьих лесах; запахивали для себя необработанные помещиками участки земли. Кончили тем, что начали сами рубить помещичьи леса, косить помещичьи луга, захватывать инвентарь и, наконец, просто грабить и даже жечь усадьбы.

При всем этом следует отметить несравненно меньшую ожесточенность и озлобленность крестьян после февральской революции, по сравнению с 1905-1907 годами. Крестьяне чувствовали теперь гораздо большую уверенность в своих силах и принимали в расчет полную беспомощность помещиков. Крестьяне могли еще многое потерять, но об этом они ничего не знали и большевистской для себя опасности в то время совсем не замечали и не предчувствовали. Но помещики никак уже не могли удержать в своих руках землю, — и это крестьяне ясно видели и правильно учитывали. С другой стороны, само крестьянство претерпело известные изменения в своей среде. Хотя и оставшаяся недоконченной и не получившая окончательного систематического развития, столыпинская реформа оставила свой след на крестьянском хозяйствовании. Около трети всех домохозяев в деревне устроились уже, или устраивались, на хуторском и отрубном хозяйстве. Для них вопрос получения помещичьих земель не стоял так остро, хотя и не был безразличным. Если же они были увлечены теперь в общее движение, — принимали принципы обобществления всей земли, — происходило это в иных случаях, из боязни остальной крестьянской массы, а в большинстве случаев — в силу того духа обновления, который родился из февральских событий, которому трудно было противостоять. Все старое — на смарку! Начнем все сначала, по новой справедливости! Особых опасений ни у кого не было: помещичьи земли так долго рисовались крестьянству чуть ли не безграничным богатством, что,

149

по общему убеждению, земли должно было на всех хватить. Широко распространено было, в то время, убеждение, что у крестьян не будут отбираться приобретенные ими излишки. Во многих случаях крестьяне склонны были оставить скромные земельные участки даже помещикам, — конечно, только тем, которые согласятся сами, личным трудом, обрабатывать землю, т. е. перейти на крестьянское положение. Как видам крестьянское «по-хорошему» не было пустыми словами.

Крестьяне довольно равнодушно отнеслись в той юридической форме, которую примет земельная реформа. Национализация, так национализация! Распоряжаться землей будет все равно само крестьянство. Но в этом направлении в особом смысле вплетался в земельную реформу вопрос войны и мира. Крестьяне хотели мира не только как избавления от всех военных тягот, но и как необходимого предусловия для нового передела земли. Ни один крестьянин-солдат не передоверил бы никому своих интересов в этом деле, ни одна крестьянская семья не могла быть спокойна, пока ее главы-хозяина не было на месте. Надо было хорошо знать крестьянскую щепетильность при переделах, чтобы ясно себе представить, какое значение приписывал каждый крестьянин своему личному присутствию при перераспределении земли. Отсутствие домохозяев из деревни чувствительно повышало ту нервность и раздражение, которые нарастали в крестьянской среде. Между тем, деревня все больше наполнялась солдатами. Отпускные или дезертиры, самовольно отлучившиеся или делегированные советами из тыловых гарнизонов, крестьяне-солдаты скоплялись по деревням и еще больше повышали напряженность крестьянских умов. Отпускные не желали возвращаться на фронт, дезертиры боялись ответственности, — для всех них непорядок являлся союзником. Все они склонны были вызывать волнения для того, чтобы ведение войны стало окончательно невозможным, и мир явился бы неизбежным, независимо от желания правительства. Все это было как нельзя более на руку большевикам, и они начали систематически направлять в деревню своих делегатов-агитаторов.

Временное Правительство пыталось навести в деревне порядок силой, но это удавалось все меньше и меньше: сами усмирявшие были в большинстве крестьянами в военной форме. В деревне создавалось положение, близкое к анархии в худшем смысле слова. Не веря авторитетам, не чувствуя над собой силы, крестьяне увлекались своим всемогуществом, судили и рядили по настроению и по вдохновению. Более благоразумные, которых было, конечно, большинство, не отваживались противодействовать, как потому, что им не на что было отереться, так и потому, что сами в себе не были достаточно уверены: после векового молчания наступило столь обильное и разнобойное говорение, что неопытному в общественных делах человеку чрезвычайно трудно было найти себе настоящее мерило ценностей.

Создавшееся положение в деревне не столько было важно для самого крестьянства в тот момент истории, сколько оно увеличивало бессилие Временного Правительства, доведя его до предела слабости и полной неспособности защищаться впоследствии от большевиков. Но именно падение Временного Правительства отдало крестьян «на поток и разграбление» компартии, на долгие годы. Увлекаясь легкими

150

победами над тем отжившим, что уже не могло воскреснуть, крестьянство не позаботилось создать свою крепкую организацию для борьбы с иным врагом, безжалостным и фанатичным, который без содрогания прольет моря крестьянской крови. Тщетно зажжется крестьянство бесчисленными очагами сопротивления. Все они погаснут в собственной крови, ибо раз упущенная свобода не возвращается без долгих и мучительных усилий.

Как видим, запоздание с созывом Учредительного Собрания плачевно отразилось на судьбе Временного Правительства, —.на судьбе русской Свободы также и через деревню — через аграрный вопрос.

Иногда создается впечатление, что как Временное Правительство, так и демократические деятели Совета как бы боялись «скоропостижных» реформ, боялись упустить что-то ценное из существующего, считая, что его трудно будет потом восстановить. Боязнь эта была, по существу, мало основательной: нет ничего такого, чего народ не смог бы восстановить, если бы в нем оказалась нужда. Сколько восстановили — и при том, скорее, отрицательного, — большевики, которые безжалостно все разрушали, пока не были у власти: армию, страшную полицию, чиновничество, политические тюрьмы и ссылки, строжайшую цензуру даже мещанские правила о «приличном» поведении. И все это было восстановлено без народа, чаще вопреки его желанию. Неужели меньше был способен сделать сам свободный парод, когда действительный контроль над властью оказался бы в его руках.

Если же среди политических деятелей того времени были люди, надеявшиеся затяжками и задержками удержать в жизни нежизненное, то это было негодное предприятие с негодными средствами. Для этого надо было безжалостно обречь народ на долгие годы лишений, голода, беспощадного истребления сотен тысяч и миллионов своих соотечественников, т. е. быть во всем равными большевикам. Как показало последующее развитие государственно-политической жизни России, даже и не все большевики оказались способными выдержать эксперимент. Тут нужны были ленины, сталины и, неумело им подражающие ныне, — хрущевы. Психически совершенно особенная порода людей, для которых не только не существует объективной морали, но и собственные субъективные их мораль и убеждения — не руководство и не препятствия.
РЕВОЛЮЦИЯ И ХОЗЯЙСТВЕННАЯ РАЗРУХА

Ни в одной области общественной жизни послефевральских дней не создавалась столько недоразумений, путаницы понятий, беспочвенного прожектерства, как в области хозяйственной. Все рецепты и планы хозяйственного оздоровления — откуда бы они не исходили, — отличались необычайной шаткостью и выдавали неверие в их действенности у самих авторов их (у большевиков это неверие было вполне сознательным: их рецепты-лозунги запускались в массы с чисто демагогическими целями).

Марксистские формулировки только увеличивали обитую путаницу, баррикадировали доступы к тем путям, которыми в действительности можно было прийти, — если не к хозяйственному оздоровлению, которое едва ли было возможно в условиях революции и войны, то,

151

по крайней мере к смягчению хозяйственного кризиса и его психологических причин и эффектов.

Начать с того, что многие рецепты, хотя и сумбурно формулированные, не имели в себе, по существу, ничего марксистского, и ничего социалистического. А между тем, ими пугали, как марксизмом, и пугались их тоже как марксизма, да еще марксизма анархического, которого на свете вообще никогда не было. Все они содержали, например, требование регулируемого государством (или народом) распределения продуктов. В этом принципе нет ровно ничего марксистского, когда дело идет о моментах кризиса. Императорская Германия не задумываясь обратилась к этому средству, Гитлер довел его, во Вторую мировую войну, до предела четкости и совершенства. Рецепты, исходившие от «левых» партий требовали, например, прогрессивного подоходного налога. Такой налог давно уже введен в систему в «наибуржуазнейшей» Америке и в «наилиберальнейшей» Западной Германии. Но в 1917 году от всего этого шарахалась наша буржуазия, поскольку она была буржуазией, перед всем этим в оцепенении останавливались лидеры Совета. И те и другие как будто бы предпочитали, чтобы промышленные предприятия захватывались (кое-где!) рабочими, разрушались (кое-где!), дезорганизовались (повсюду), только бы не вводить решительного и обязательного принципа временно-необходимых реформ. Наша буржуазия именно предпочитала (и предпочла), чтобы у нее все отняли силой, только бы ей не поступиться своим «правом». И все же Маркс и марксизм были тут совсем не причем! 1)

Здесь уместно будет вспомнить не раз высказывавшийся парадокс: «если Маркс был прав, то он неправ, если же он был не прав, то он прав». Родословная этого парадокса ведет к основному историко-философскому положению Маркса, что социальная революция неизбежна, неотвратима и не зависит даже от желания людей. Если Маркс был абсолютно прав, тогда ведь незачем было и говорить об этом людям: все будет и сбудется так, как оно должно быть. Еще менее следовало об этом говорить, если Маркс был прав не абсолютно, а условно. II условие это заключалось именно в том, чтобы люди не знали, что им в будущем предстоит. И капиталисты, и пролетарии Европы вняли гласу Маркса, приняли во внимание его утверждения, но не вполне ему поверили. Обе стороны, как не мудрено было и предвидеть, — не захотели, в особенности, сложа руки ожидать исполнения марксовых прогнозов. Капиталисты не хотели довести дело до того страшного момента, когда, оставшись небольшой кучкой, со всеми богатствами мира в руках, они не смогут противостоять атаке бесчисленного, доведенного до последней небывалой степени обнищания, пролетариата. Пролетарии не хотели идти путем этого прогрессивного обнищания.

_________________________

1) Чернов, может быть, верно подметил источник «вдохновения», «марксистского» хозяйствования большевиков в эпоху военного коммунизма: «Германский капитализм с всеобщей трудовой повинностью, продовольственной диктатурой и карточной системой произвел на большевиков сильное впечатление и внушил им идею такой же хозяйств. системы, но в руках "диктатуры пролетариата и крестьянства". Своего рода государственно-централистический максимализм». («Рождение революционной России»).

152

Обе стороны стали реагировать, как умели: рабочие добивались улучшения своего положения, капиталисты уступали им в их требованиях, чтобы ослабить конфликт и, по крайней мере, по возможности отдалить час крушения.

Не соглашались оставаться безучастными и те, которые не принадлежали («пока») — по Марксу ни к тому, ни к другому лагерю. Они предчувствовали, что кризис этой всеобщей революции будет ужасен и для них, и для всей человеческой культуры. Предчувствия их, как мы видели, оказались верными: даже при революции в одной только стране — России, погибли миллионы не только буржуев (столько их не было), не только пролетариев (главным образом, от голода), но и всех тех, кого Ленин — по обновленной марксистской номенклатуре — пытался рассовывать по рубрикам, то «мелкой буржуазии», то «полупролетариев» (их-то и погибло больше всего). Сам-состав компартии понес такие потери, что от него остались «рожки да ножки».

Регулирующей инстанцией смягчения конфликтов являлись правительства соответствующих государств, устанавливающие законы о защите труда. Зачатки такого законодательства видели мы даже и в царской России. Но после февраля в России не было правительства, способного практически ввести какие бы то ни было новые законы. Поэтому разрешение конфликтов предоставлено было исключительно заинтересованным сторонам, — их сговору.

Естественно, однако, что действенно реагировать на предсказания Маркса могла только буржуазия, имеющая силу, т. е. самостоятельная организованная и сплоченная; реагировать мог также только многочисленный и организованный пролетариат. В России не было ни того, ни другого. Буржуазия была разрознена, неорганизованна, жалась к правительствам, каковы бы они ни были, жила под их покровительством и при их поддержке. Пролетариат составлял незначительный процент населения, никогда не знал свобод не только политических, но и организационных. Ни те, ни другие не умели и не могли породить ту реакцию, которая имела место в Западной Европе. В таком виде оба «класса» и вышли в революцию. Надо все же сказать, что относительно немногочисленные русские рабочие были лучше организованы, чем буржуазия, и эта последняя была самой бессильной социальной группой в революции, несмотря на свои значительные материальные ресурсы.

А между тем, все группы «революционной демократии» делали какую-то ставку на буржуазию и своим поведением возбуждали в ней необоснованную веру в свою значимость и значение. Еще хуже было то, что буржуазию путали с политическими партиями, которые не были буржуазными, или были таковыми не в основе и не преимущественно.

Возможно, что буржуазия возлагала свои надежды, например, на кадетскую партию. Но сама кадетская партия не была буржуазной: достаточно вспомнить ее родословную, — ее происхождение из «Союза Освобождения». Несомненно, что кадеты защищали принцип частной собственности, но этот принцип, как таковой, исповедовало огромное большинство русского народа. Весь вопрос был только в фор-

153

мах собственности, а не в ее сущности. После сорока лет своего владычества большевики и теперь нередко на этом играют: что такое знаменитая «личная заинтересованность», как не «бацилла» частной собственности?

Вся игра Ленина на кадетской «буржуазности» сводилась, в конечном счете, к животрепещущему и больному вопросу о войне. Война-де нужна только буржуазии для будущих ее выгод от будущих аннексий. Кадеты защищают войну, следовательно они — буржуи; буржуям нужны аннексии — поэтому кадеты за войну до полной победы. Но что это значит, что кадетам или буржуям — или кадетам буржуям — нужна была война? Готовили ли они войну? Направляла ли русскую внешнюю политику в том смысле, чтобы развязать войну? Мнения русской буржуазии в этой области никто никогда не спрашивал, и она этого мнения ничем не выражала. Кадетская же партия перед началом войны имела свой легальный печатный орган —газету «Речь». Через него она, если и не могла влиять на ход событий, ключ к которому находился всецело в руках царского правительства, — могла все же высказывать свое мнение о надвигавшейся войне. И вот эта самая газета «Речь» была закрыта правительством в самый день объявления войны за то, что в предыдущих номерах ее главный «империалист», Милюков «дарданельский» резко высказывался против войны («...чего бы это ни стоило Сербии, я стоял за "локализацию"», — пишет он в своих «Воспоминаниях»). Сторонником войны «до победы» Милюков стал, когда война уже разразилась и устранить ее не было больше возможности. Милюков принял неизбежную войну, как приняло ее все русское общество с рабочим классом включительно. Революционная демократия не могла, даже для себя самой, расшифровать этот софизм, ибо сама была в плену классовой теории. Дошло же, перед октябрьским переворотом до того, что советские партии, не желая больше сотрудничать с кадетами, искали себе сотрудников среди «буржуев не кадетов». Это было, как будто, признанием, что кадетская партия только часть буржуазии, что есть буржуазия и помимо кадетов, но это было несомненным доказательством, что для социалистических партий буржуазия была совершенно необходима, как обязательный элемент в «расстановке классов», без которого они ничего неспособны были понимать.

Российская буржуазия не была силой. Но ей приписывалось и другое качество, которого у нее не было, — так называемая «империалистичность», воинственность, исключительность ее интересов в продолжении войны и в победе. Никому не приходила в голову простая мысль, что если кто в чем-либо заинтересован, он борется за это и всегда готов на большие жертвы. Когда торговый люд Смутного времени из каких-то своих интересов (все равно: патриотических или классовых!) действительно решил вступить в борьбу, он начал эту борьбу с жертвенности (хотя бы и только материальной): в мешок Козьмы Минина посыпались монеты, серьги и кольца. Где же была эта жертвенность буржуазии в 1917 году? Что она вообще сделала для достижения победы? Вся ее «помощь», как правило, оплачивалась немалыми доходами. Жертвенность в ее рядах являлась лишь спорадически, — инициативой отдельных лиц, а не всего класса. Это не значит, что

154

русские капиталисты не хотели победы, но победа в войне не являлась для них основной задачей, основной целью, для которой, следовало принести в жертву все остальные интересы. Русская буржуазия не была никаким «фактором» в ведении войны, ни в смысле ее влияния на ход событий», ни в смысле ее определенной политической ориентации. Все комбинации с буржуазией, как и против нее, были по существу — бесплодными.

Так или иначе, войну нужно было вести, и все хозяйство нужно было поставить на службу войне. Но «интернационалистская», а затем, еще больше, большевистская пропаганда усиленно внедряла в массы убеждение, что война, — это выгода капиталистам и разорение для народа. Со своей стороны капиталисты не сделали никакого убедительного жеста, который бы свидетельствовал, что они в этот критический момент отказываются от выгод ради общего блага. Все их предложения в этом смысле (таковые были) оказались запоздалыми. Они явились тогда, когда от «буржуазии» стали требовать, а не ждать жертвы. В этих условиях жертва выглядела, как уступка и не могла иметь примиряющего действия. Российским капиталистам дан был очень короткий срок, чтобы сделать действенный жест жертвенности: первые дни после февраля, пока им не было еще предъявлено соответствующих требований. Тот «контроль над производством», которым так манипулировал Ленин в своей пропаганде, капиталисты должны были предложить сами, сами должны были помочь его осуществить, ибо без их помощи, он, в данных обстоятельствах был неосуществим без вреда для производства. Все, что успели сделать петроградские фабриканты, это согласиться тотчас на 8-часовой рабочий день, хотя и Временное Правительство и Советы были в тот момент против этой меры, так как она грозила уменьшить производство. Но российские капиталисты, в целом, и не могли ничего сделать в тот момент, ибо не представляли собою организованную силу. Все их прежние организации, союзы и общества, все их последующие объединения походили скорее на своего рода профессиональные союзы, чем на организованную общественную силу зрелой и развитой социальной группы.

Было бы несправедливо утверждать, что трудящиеся массы были более сознательными в вопросе хозяйственного устроения и возможного в военное время переустроения. Своеволие и требовательность масс возрастали в катастрофическом темпе. Неудовлетворение их требований раздражало их и ослепляло. Но кто и когда готовил их к сознательному перенесению трудностей, к пониманию реального механизма хозяйства, к участию в его поддержании в моменты кризиса? Старый режим повинен не только в том, что не умел предвидеть хозяйственных трудностей и принять своевременно соответствующие меры. Он совершенно не понимал и не учитывал те возможности, которые явились бы в результате своевременного привлечения трудящихся масс к решению хозяйственных задач. А между тем, целесообразность этой меры уже была показана на практике: рабочая группа военно-промышленного комитета. Малограмотный рабочий Гвоздев оказался

155

способным понимать общегосударственные нужды и оказывал военно-промышленному комитету немаловажные услуги. Но гвоздевский опыт был стишком узким и слишком кратковременным, чтобы создать достаточные кадры рабочих, способных не потерять голосу в необычной обстановке революции под проливным огнем дезорганизующей агитации сознательных и бессознательных демагогов. К тому же постоянный состав рабочего класса был ощутительно разжижен случайным элементом, пришедшим на замену мобилизованным рабочим.

Со своей стороны, политические партии также не подготовляли рабочих к участию в строительстве народного хозяйства. Социал-демократам меньшевикам предстоявшая революция представлялась как революция буржуазно-демократическая. Участие в ней рабочего класса определялось как поддержка буржуазии в ее борьбе против самодержавия. Вся конструктивная деятельность в пореволюционный период предназначалась буржуазии. На поверку буржуазии, способной к конструктивной роли в революционной обстановке, не оказалось налицо; не создалось и той обстановки для ее деятельности, как представляли ее себе меньшевики, да и эсеры. Что касается большевиков, то у них, в дореволюционное время не было единого понимания ролей общественных групп в предстоящей революции. Большевистскую партию повел в революцию Ленин, а для него уже давно пролетариат, как и крестьянство, — представлялись лишь вольными и невольными исполнителями воли партии. А линия партии — это Ленин знал наперед, — будет извилистой, в зависимости от того, какие пути откроются перед ней для захвата власти. Рабочих нельзя, — да и не нужно было. — заранее готовить к какой-либо определенной роли или деятельности.

Примиряющей групповые конфликты атмосферы — не было! Л без нее невозможно было и то ограниченное упорядочение народного хозяйства, которое допускали военные обстоятельства. Все металось в поисках каких-то волшебных формул, которые, как какой-то Deus ex machina, могли бы разрешить неразрешимое.

Немудрено, что в этом смятении все больше имели успеха в массах лозунги большевиков, выбрасывавшиеся с видимостью непоколебимой уверенности в их действенности. Ленин мог издеваться над министром труда, меньшевиком Скобелевым, который-де хочет — да не может, — отобрать у капиталистов все 100 процентов доходов, в то время как большевики вовсе не требуют всех 100 процентов, но способны взять 85 и при этом в момент возродить все хозяйство, дать и хлеб и землю, и продукцию ширпотреба. Но когда большевики пришли к власти, наступил настоящий голод; у капиталистов они взяли не только вое доходы, но и все имущество, а предметы ширпотреба исчезли вообще. Их демагогия окончательно сорвала всякую возможность хозяйственного упорядочения, хотя бы и в самых скромных размерах, а вместо обещанного ими хозяйственного рая» ввергла народ в состояние небывалой нужды и обнищания. Отсутствие политического опыта в массах сыграло роковую роль и в этой области народной жизни.

156
ВТОРЖЕНИЕ ЛЕНИНА

Основное и глубинное отличие большевистской партии от меньшевиков была неискоренимая в ней антикультурность и антигуманизм.

Зарождение гуманизма относят к позднему средневековью и началу новых веков, хотя некоторые черты гуманистического мировоззрения можно найти уже у римлян (Цицерон). Движение гуманизма предшествует эпохе Ренессанса (Возрождения), которая оставалась пропитанной гуманистическими идеями. В Германии, гуманисты (Эразм Роттердамский, Рейхлин) явились в некотором роде предтечами церковной Реформы, итальянские гуманисты (Данте, Петрарка, Боккаччио), не будучи церковными реформистами, вводили известный дух вольности в католическое общество Италии, уже и до того обнаружившее склонность к ослаблению церковной дисциплины. У французского гуманиста Монтеня (Montaigne), скептицизм в отношении традиций соединялся с духом снисходительности к человеческим слабостям. Среди английских гуманистов находился и родоначальник всех «утопий» Томас Мор.

Движение гуманизма возникло и развивалось в тесной связи с возвратом к образцам античной культуры, которая отвергалась (не без исключений) средневековой мыслью. Именно в эту эпоху создался термин «средневековья», как срединной — и бесплодной, — эпохи, отделявшей античную культуру от культуры Возрождения.

Основной идеей гуманизма являлось (Обращение к имманентному богатству дарований и способное гей человека. Отсюда — тенденция гуманистов к освобождению от всякой внешней опеки и стеснений (в то время — церковно-догматических), задерживавших выявление заключенных в человеке возможностей к всестороннему ого развитию. Ускользая от церковного контроля, гуманисты не становились «безбожниками», но они стремились узаконить «посюстороннее» — земное наряду с божественным, т. е. как бы отводили религии ограниченное место в жизни, наряду с иными областями человеческой деятельности, становившимися теперь «самозаконными».

В несколько своеобразном преломлении отразились идеи гуманизма в движении церковных реформистов. Там, религия, «пересмотренная» разумом человека, снова получала всеопределяющее значение (того же нельзя, однако, сказать про первого реформиста, Лютера, который строго ограничивал себя «пересмотром» не самой религии, а ее толкователей в чреде церковной католической иерархии), конечно в совершенно иных формах, чем в католичестве.

Несмотря на такие, — неожиданные, в некоторых случаях, — последствия, гуманизм начала новых веков выдвигал, как свою преимущественную тенденцию, идею высвобождения, раскрепощения внутреннего человека. Другая равно важная идея гуманизма — духовного «самотворчества» человека выявилась преимущественно в «нео-гуманизме» конца XVIII и начала XIX века. Высшее свое выражение нео-гуманизм нашел, главным образом, в целом ряде выдающихся немецких мыслителей, Kant Вильгельм Гумбольдт, Гердер, Гёте.

Идеями нео-гуманизма проникнуты и юношеские произведения Маркса, когда он писал, например: «Сама природа ограничила для животного круг его действий, в котором оно спокойно движется, не пытаясь из него выйти и не подозревая, что существуют иные области активности. Для человека, Провидение также установило одну общую задачу: облагородить род человеческий и самого себя. По Оно предоставило человеку самому выискивать для этого средства». («Размыш-

157

ления юноши при выборе профессии» — ученическое сочинение Карла Маркса 1835 г. Перевод с немецкого текста в 1 томе "Karl Marx — Friedrich Engels", Historisch-Kritische Gesamtausgabe, под редакцией Рязанова. Франкфурт 1927).

Гегель и его «правые» и «левые» ученики увели европейскую мысль от нео-гуманпзма, как целостной философской системы, но некоторые черты его остались. Если после Гегеля нельзя уже говорить о гуманистической культуре, то гуманистическая культурность продолжала оставаться, как единственная, ибо источников для иной культурности уже не было. (Обозначавшийся не раз возврат к культуре христианской не создавал еще особого типа «культурности». «Пролетарская» же культура не удалась, как известно, даже по признанию самих «вождей» пролетариата). Преимущественным содержанием «пережитка» гуманистической культурности являлись, по существу, нормы поведения, исключавшие, как негодное, все, что не вязалось с понятием человеческого достоинства, источник которого оставался, впрочем, неясным. Все попытки оспаривать действительную ценность понятий о «достоинстве» не получали широкого распространения, и формально эти понятия принимаются даже там, где процветают поступки, никак не совместимые с понятием о человеческом достоинстве. Но, конечно, только искреннее приятие соответствующих норм в поступках и подчинение им определяет причастность человека к культуре.

Мы не говорим здесь о необразованности. Многие представители большевизма отличались значительной образованностью. Для некоторых из них, вероятно, эта антикультурность и антигуманизм представлялись односторонне, как отмежевание от культуры и гуманизма старого, «буржуазного» мира и потому не воспринималась во всей ее реальной полноте. Но такова была внутренняя сила большевистской антикультурности, что наиболее образованные, наименее далеко ушедшие от культуры партийцы в те или иные периоды существования партии неизбежно оказывались в рядах оппозиции. Каменев, Луначарский, Бухарин, Ногин и другие, рано или поздно не выдерживали бездушной и бесчеловечной «линии» партии и закипали неожиданным, для них самих непредвиденным протестом. Верные, в основном, партийной теории, они не могли вынести на себе партийной практики. Особенно резко возмущался иногда такой «.спутник» большевизма, как Горький. Только Сталину удалось впоследствии очистить партию от всех эмбрионов гуманистической культуры. При Ленине они в партии терпелись. Как ни набрасывался иногда Ленин на непослушных товарищей, какими карами он им ни грозил, — в партии они оставались. Им некуда было деваться, а Ленин слишком чувствовал свою силу, чтобы опасаться их конкуренции. Ленин понимал также, что без образованных людей верхушке партии остаться было нельзя. Они необходимы были для создания хотя бы видимости культуры, той «псевдо-культуры», которая царит в большевизме и поныне.

Нас не должно смущать, в этой области понятий, несомненное ныне наличие настоящего культурного слоя в советской стране. «Псевдокультура» остается отличием лишь правящих кругов СССР; истинная культура живет в других сферах и непрестанно входит в коллизию с партийной «псевдо-культурой», даже и в рядах самой партии. Не сказал ли Хрущев, что беспартийный писатель Соболев ближе ему по духу, чем партийная поэтесса Алигер? Своеобразное «покаяние-оправда-

158

ние» Алигер расшифровывает причину хрущевской неприязни к поэтессе: «Мне свойственно подменять политические категории категориями моральными». Но моральные категории — это продукт освоения истинной культуры, и если они должны уступать место категориям политическим, это свидетельствует как об аморальности этих политических категорий, так и об отсутствии подлинной культуры в той среде, откуда такие требования раздаются. Пример тем более разительный, что развертывается он в той области творчества, где политические категории лишь постольку допустимы, поскольку они переживаются в то же время и как моральные категории. Не о вытеснении одного другим может здесь идти речь, а о поэтическом синтезе переживания. Но человек не может переживать по заказу, — не принимает заказов и культурное творчество. Именно эта его особенность всегда была ненавистна большевикам, основная претензия которых — подчинить себе всю совокупность проявлений человеческого духа. Безнадежность этой претензии неизменно приводит большевиков к альтернативе: или пытаться извратить смысл истинно-культурных проявлений в свою пользу, или примириться с тем, что все угодное им в этой области не может быть ничем иным как только суррогатом, псевдо-культурой.

Но всякое «псевдо», всякая неподлинность неизбежно является врагом подлинного. Отсюда этот комплекс «антикультурности», которую следует понимать не как «некультурность», а как неутомимую враждебность к непокорной культурности. Российская культура жила стесненной жизнью в 30-х годах попустительством еще неокрепшей власти, в 40-х годах она жила таясь от власти, ныне она развивается вопреки власти. Вражда никогда не иссякала, ибо была изначальной и неизживаемой в марксистском большевизме. Ленин за долго до революции уже замахивался на свободу творчества. И если в своем «философском дознании» о грехах Богданова, Базарова и Валентинова ) он снисходительно уступает «всякому гражданину, а особенно интеллигенту» «святое право идти за каким угодно реакционерам», то и тут немудрено уловить с трудом скрываемый ядовитый сарказм и злобное презрение: Ленин мог тогда распоряжаться только в своей партии, да и то не безотказно.

На пути к завоеванию и закреплению власти большевиками всякая подлинная культура становилась для них все более неприятным балластом. Она не позволяла перешагивать через известные вещи, а Ленину надо было перешагнуть через всё: малейшая задержка, малейшее колебание могло привести к краху столь упорно, столь изворотливо проводимой Лениным политики.

Отдельные грехи и выпады против культуры не дают еще права говорить о принципиальной антикультурности лиц, от которых они исходят. Таковые имели место в наиболее культурных обществах. Нет поэтому и основания обозначить то или другое лицо определенным носителем антикультурного принципа в большевизме. Где же таилась, в ком или в чем жида эта органически присущая большевизму антикультурность? Очевидно, в тех способах, которыми большевики добывали, укрепляли и охраняли свою политическую власть. Именно их

_____________________

1) «Материализм и эмпириокритицизм». 1908.

159

система властвования не могла «сосуществовать» с истинной культурностью. Без попрания культуры это властвование не могло осуществиться, а культуре не хватало воздуха в атмосфере большевистского властвования. В то же время, — абсолютная, тоталитарная власть партии была альфой и омегой всей большевистской системы: без такой власти неосуществима была и вся система.

Читатель вправе задать вопрос: но, попирая ту культуру, которую мы — несколько условно — назвали гуманистической, не несли ли, — и не несут ли еще с собой большевики некоторую иную, новую культуру? Есть ведь и в свободном мире немало людей, склонных ответить утвердительно на этот вопрос! Но сами большевики, всем своим поведением, дают ответ совершенно иной: всеми силами стремятся они прицепить к себе предшествовавшую их «эре» культуру. От Декарта и Шекспира, до Бальзака и Пушкина, — все им пригодно, все «утверждают» они как ценности, находящиеся в логической связи с культурным бытием «советского» народа. Даже «архискверного» Достоевского не могут окончательно выкинуть из своего культурного обихода. Теоретически, их формула звучит в общем так: «советский строй открывает небывалые возможности для культурного развития». Но нигде нет речи о новой культуре, о новых ее основаниях и ценностях. Основной ценностью духовной культуры последних веков, несомненно, было становление личности, — Свобода, все более расширяющая свой объем и значение. И от этого слова не могли отказаться большевики, не могли ничем его достаточно заменить. Творя несвободу, называют ее свободой. Претендуют на своего рода «апофеоз культуры» в социализме и в «наступающем» коммунизме, — но это «апофеоз» не новой, а все той же старой культуры, практически попираемой ими на каждом шагу.

В месяцы революции, вплоть до самого октября, и даже позже, мало кто ощущал пли понимал эту воинствующую антикультурность, непреодолимую в большевизме. Ее наличие объясняли часто тем, что Ленин рассчитывал на наименее культурные массы, и антикультурные действия исходили будто бы не от самих большевиков, а от исполнителей их воли. Сколько ни справедливо это было бы в частности, факт этот не устраняет наличия антикультурности у большевиков, вообще: как известно, разнузданность большевистских «шаек» была обуздана довольно скоро; они были частично истреблены органами власти, частично приведены к небывалой еще дисциплине. Эта же разнузданность первых выполнителей ленинских директив для многих создавала впечатление «анархичности» большевизма, в то время как Ленин, совершенно всерьез, говорил о твердой власти и стремился ее осуществить. Верным остается, конечно, расчет Ленина не только на разнузданность (в известный период), во вообще на низменные инстинкты людей. Личная неморальность в человеке никогда ничего не значила для Ленина, если ее как-то можно было использовать в нужном ему направлении.

Далеко не все члены партии понимали линию Ленина, и мало кто из них понимал ее до конца. В мартовские дни, как мы видели, партия вела политику, совершенно несозвучную с заграничными тезисами Ленина. Но и в октябрьские дни, т. е. после многомесячного стажа сов-

160

местной революционной работы, с Лениным не соглашался один из самых близких к Ленину партийцев— Зиновьев.

Настоящая «ленинская» политика большевиков получила оформление только по приезде Ленина в Россию из Швейцарии, да и то не сразу. Первые выступления Ленина в партийных кругах натолкнулись не только на непонимание, но и на недвусмысленное сопротивление: на заседании петроградского комитета 8 апреля «апрельские тезисы» Ленина были отвергнуты 13-ю голосами против 2-х!

Ленин приехал в Петроград 3 апреля. Его проезд через Германию, находившуюся в состоянии войны с Россией, неизбежно вызвал неблагоприятные для него комментарии. Большевики не раз принимались,. вновь и вновь, — доказывать «невинность» Ленина в его договоре с германским правительством о пропуске его через Германию. Характерно, однако, что уже на самой границе Ленин осведомился, не арестуют ли его в Петрограде? Видимо, Ленин сам считал, что со стороны российского правительства было совершенно естественно его арестовать. Ленин не представлял себе, конечно, той атмосферы междупартийного миролюбия, того «священного» уважения к свободе, которое царило в те дни в России. Без весьма веских оснований никого тогда не арестовывали, тем более партийцев-революционеров. И все же опасения Ленина наводят на размышления. В конечном счете, независима от того, как и о чем договаривался Ленин с немцами, его линия поведения в России была бы все та же. Но это выяснилось уже гораздо позже. Летом 1917 года несомненно были основания предполагать, что Ленин выполняет задания немецкого генерального штаба. Независимо от того, получил ли Ленин от немцев деньги, обещал ли им нужную пропаганду, — действовал Ленин так, как будто бы договор этот состоялся. Ленин всеми средствами способствовал утрате русской армией ее и без того подорванной боеспособности. Уже его призыв к братанию на фронте имел совсем не те результаты, о которых распространялся Ленин в тылу. Братание имело действие одностороннее. Оно ни в какой степени не ослабляло боевого духа немецких солдат, ибо армия, сохранившая дисциплину и повиновение начальникам, шла на братание только по приказу и проводила его по указанию начальства, т. е. в первую очередь использовала братание как особую форму разведки наших передовых линий. На русских солдат действие братания было совершенно иным: оно углубляло в бойцах иллюзию, что войне можно положить конец самочинно, не считаясь с «высшей» политикой правительств. Оно, затем, углубляло разлад между солдатами и офицерским составом, который, конечно, не мог одобрять братания, если не был в состоянии его предотвратить. Братание было, сверх того, бессознательной изменой, ибо немцы, парализуя восточный фронт, безнаказанно перебрасывали отсюда на Запад значительные силы против союзных России государств.

Братание было не единственным лозунгом разрушения армии. При этом, большевистские листовки, газета «Окопная правда» и др., были несравненно радикальнее, чем речи большевистских лидеров в Петрограде. Что же касается большевистских агитаторов в армии, то они переходили прямо к делу: возбуждали солдат к неповиновению и бунту, и то и другое во многих- случаях осуществляли. Если не все войсковые

161

части поддавались этой обработке, то все без исключения падали духом, ибо не могли уже быть уверенными в боевой поддержке соседних полков в случае надобности. Политические лозунги Ленина в тылу также известной своей стороной подготовляли поражение России в войне, ибо способствовали развалу государственной организации в целом, лишая этим армию организованного тыла.

Каковы же были смысл и нацеленность политических лозунгов Ленина?

Находясь в Швейцарии, Ленин не совсем верно рисовал себе послефевральскую Россию. Он, видимо, не представлял себе, насколько радикально была вычищена старая власть. В своих «Письмах издалека» он призывал поэтому к тому, чтобы пролетариат нещадно добивал остатки старого государственного аппарата, разбивал «готовую» государственную машину, чтобы заменить ее новой. Приехав в Россию, он увидел, что старой государственной машины уже нет, а новая чрезвычайно слаба, слаба до такой степени, что ее, собственно, тоже почти нет. Казалось бы, его заграничные тезисы теряют всякий смысл и должны быть сняты. Но зачем же? Машина слаба, а в слабое место и надо бить, чтобы расчистить место для собственного строительства. И заграничные тезисы Ленина не только им не отбрасываются, но получают новую полноту и теоретическую отчетливость:

«Устранение полиции, армии, чиновничества»!

Эти тезисы казались утопией не только противникам Ленина, он и сам не мог оценивать их иначе, как утопию. Лучшим доказательством этого служит вся последующая политика большевиков. Захватив власть ни Ленин, ни его преемники никогда не сделали и шагу по пути построения чего-либо подобного апрельской «программе». Значит, все это предназначалось не для того строя, который должен был возникнуть под руками Ленина; оно предназначалось для того порядка, который подлежал разрушению. Выдвинутые Лениным «задачи» являлись, в сущности, не задачами, а средством. Ленин едва ли рассчитывал, что эти формы государственного устройства будут хотя бы частично осуществлены. Его действительной задачей было возбудить попытки к их осуществлению. Уже всякая попытка должна была привести к разрушению всего, что еще оставалось от какого-либо порядка в России.

«Апрельские тезисы» достаточно ошеломили и дезориентировали многих. В этом была первая выгода для ленинской линии. Однако и самим Лениным они были скоро оставлены, как совершенно никому непонятные, не вызывавшие практического движения. К великому удовлетворению Ленина, нашлись иные рычаги желанного для него смятения. Это были большие и трудно разрешимые в непосредственном будущем вопросы войны, земли и хозяйственного восстановления страны. Ленин начал уверять, что все эти вопросы легко и немедленно разрешимы, если вся власть перейдет в руки советов. Это именно и был тот рычаг, на который нажал Ленин для того, чтобы внести новую и непреодолимую смуту во все слои общества. Казалось бы странным, что Ленин требовал власти для того самого Совета, в котором большинство принадлежало ненавистным ему меньшевикам и эсерам. Ведь он уже из-за границы молил и приказывал, чтобы большевики не вступали ни в какое объединение ни с Керенским, ни с Чхеидзе, — ни под

162

каким видом! Но Ленин весьма учел тот своеобразный факт, что советское большинство само ни за что не хотело брать власти. Ленин учитывал, видимо, и другой факт: советы и не могли в то время взять всю власть, даже если бы и захотели. Не только в силу господствовавшего в «революционной демократии» убеждения, что на данном этапе у власти должна находиться буржуазия, но еще и по другой причине: власть Советов не была бы в то время признана, и взявший в свои -руки власть Совет оказался бы в конфликте и со своим собственным сознанием и с весьма широкими кругами населения. Все понимали еще в -то время, что Советами не может исчерпываться народное представительство. Взятие Советом власти вызвало бы невероятное смятение и грозило бы тягчайшими последствиями, вплоть до гражданской войны. Наконец, никакие новые потрясения не оправдывались обстоятельствами, ибо впереди предстоял созыв Учредительного Собрания — авторитетного и демократичнейшего учреждения, где все вопросы найдут свое окончательное и неоспоримое решение.

Все же, Ленин мог рассчитывать — и не без основания, — что какую-то часть рабочих и солдатских масс можно привлечь лозунгом:

«Вся власть советам»: слишком заманчивы были обещания немедленного мира! Серьезный конфликт, серьезные столкновения, более острый раскол в народных массах рисовались на горизонте, как совершенная реальность. Углубить этот раскол, — и действительная уже, а не пропагандная, цель Ленина: превращение «империалистической» войны в гражданскую, о которой он твердил с самого начала военных действий, — становится осуществимой. И она осуществится! Но именно в этот период времени, когда Ленин делал все для создания условий гражданской войны, он нашел более удобным загасить свой лозунг о ней. Надо было не пугать преждевременно, надо было не допустить отрезвления, не допустить разрежения внутринародного конфликта, иначе, прощай «диктатура пролетариата», — самое дорогое детище Ленина, которое в его понимании давно уже обозначало диктатуру партии.

Ни в какой свободной конкуренции с другими — хотя и социалистическими — партиями Ленин не мог рассчитывать на успех, на тот успех, которого он добивался. Те самые массы, которые ему удалось бы привлечь на свою сторону сегодня, могли бы уйти от него завтра, пр: первых же попытках осуществить то, что Ленин в действительности задумал, а не то, чем он демагогически привлекал к себе массы.

Без вооруженных столкновений, без всеобщего смятения, без насильственного устранения — в удобный момент — политических конкурентов нельзя было обеспечить себе монополию власти, — в этом Ленин всегда был твердо уверен. Из каждого политического момента нужно было извлекать для себя максимальную пользу, и закреплять ее за собою, по возможности, навсегда. Сталина называли впоследствии «великим дозировщиком». В противоположность ему, Ленин был не большим любителем «дозы», но зато он оказался непревзойденным «мастером конъюнктуры». Ленин всегда превосходно знал, на что нужно было «нажимать» в данный политический момент. Если в известной конъюнктуре массы «не отзывались», а партия была сильна, то Ленин утверждал, что массы без партийного руководства (читай: принуждения) ничего не способны сделать и осмыслить. Если массы труд-

163

но было в данный момент «повернуть» или, что чаще, если партия была бессильна помочь массам в их затруднениях, Ленин говорил, что массы сами лучше знают, как выйти из затруднений.

С массами Ленин, по существу, никогда, конечно, не считался. В зависимости от надобности, крестьяне являлись то союзниками пролетариата, то миллионами, десятками миллионов «мелких хозяйчиков, мелких буржуев». Пролетариат был в одном случае носителем мессианской идеи, в другом — отличался «несознательностью, рутиной, забитостью, неорганизованностью»...

Общественные классы всегда были для Ленина средством и «инструментом» для обеспечения власти партии. Они поочередно «укрощались», уничтожались, «нейтрализовались» для того, чтобы «пока что» они не мешали разгрому других классов. Но приходила очередь и для нейтрализованных стать объектом большевистской дрессуры.

Зато, когда не было уже никакой возможности игнорировать или обуздать массы, Ленин не мерял наперстками своих «милостей»: нэп явился не частичными уступками, а настоящей передышкой для народа.

Свой внутренний «персональный» мир Ленин совершенно отделял и изолировал от внешней деятельности. Все, что он проповедывал, имело всегда практическую цель, неизвестно, насколько связанную с его убеждениями. Его знаменитый «Материализм и эмпириокритицизм», введенный в догмат его эпигонами, не является по существу философским произведением. Это — как и было уже давно отмечено критикой, — скорее своего рода судебный процесс над Богдановым и Ко, где автор выполняет роль прокурора. С помощью полусотни невольных, — и часто «порочных» по природе своей, — «свидетелей» — философов, Ленин «уличает» Богданова в родстве с идеалистами. В конце концов Ленину становится, видимо, жутковато в этой компании вызванных им «нечистых духов» идеализма и агностицизма, всех этих Махов, Авенариусов, Пуанкаре, Беркли и Вундтов, — и он спешит утверждать материализм и марксистскую теорию познания. Но материализм надо спасать и от ученых, утверждающих теперь, что материя «исчезает», а теорию познания даже от Плеханова с его «иероглифами». От ученых, — не будучи ученым, — защититься мудрено. Приходится «пожечь все посады и запереться в детинец» и оттуда кричать, что «материя — это философская категория» и «тут вам не подступиться». С Плехановым особенно стесняться нечего и можно «обострить» формулу «отражения»: «внешний мир отражается в сознании как в зеркале», отражение внешних вещей в сознании есть «точная копия внешнего мира». Между тем, в последние годы своей жизни Ленин спокойней и внимательней занялся изучением Гегеля, Аристотеля, Спинозы и др. философских систем. В результате, изменились его взгляды во многих философских вопросах. Из его «Философских тетрадей» явствует, например, что упрощенное представление о познавании мира, — теория отношения, которую он так настойчиво выдвигал в «Материализме и эмпириокритицизме» сменилась несравненно более сложной теорией познания, опосредствованного теперь сложным диалектическим процессом в мозгу человека, а не в самой материи внешнего мира. Ленин, видимо, уяснил себе наивность его прежней теории: многообразный внешний мир не может, конечно, просто отразиться в нашем сознании, ибо само развитие материи диалектично и обнимает время совершенно несоразмеримое крат-

164

кой человеческой жизни; наше сознание не может, таким образом, быть экраном развития мира как бы «сопровождающим» становление внешних вещей.

В тех же «Философских тетрадях» обнаруживается вдруг, что диалектический идеализм гораздо ближе диалектическому материализму, чем механический материализм. Раньше Ленин утверждал, что диамат отличается от старого материализма только наличием диалектики, во всем остальном оба — идентичны. Теперь оказывается, что диалектика важнее материи? В одном Ленин остается непоколебимым, — в своем атеизме. Логику Гегеля он принимает теперь почти полностью, Ленин в восторге от нее, но, кажется, главным образом потому, что в ней «нет ни одного словца о боженьке». Это своеобразная «богобоязнь» Ленина побуждает его настойчиво рекомендовать советским философам (редакции «Под знаменем марксизма») тщательное изучение Гегеля для применения его диалектики в антирелигиозной пропаганде.

Все остальное в «Философских тетрадях» остается «частным делом» Ленина 1). Он ни в чем не оговаривает своих старых положений в «Материализме и эмпириокритицизме», и это произведение до сих пор является «катехизисом» советской философии. «Философские тетради» издаются неохотно, и их положения почти не выдвигаются в печати. Призыв Ленина к.изучению Гегеля не остался, конечно, вовсе без отклика. На него отозвался впоследствии Деборин, но деборинская школа была разгромлена партией, как «идеалистическая», «гегельянская». Это никак не отозвалось на репутации самого Ленина: quod licet Jovi, nоn licet bovi, но совершенно законно возникает подозрение, что не все здесь благополучно в диаматической философии. Это неблагополучие не было создан» Лениным, но сам, может быть, того не замечая, Ленин привел к тому разладу, который всегда тлел в марксистской философии. Отделяя разницу между механистическим и диалектическим материализмом, Ленин не указал (не замечал?) основной философской дифференции двух систем: механистический материализм был в действительности монистическим, диалектический — только хотел быть таковым, но не мог и не может изжить своего дуализма. Как бы не устанавливалось взаимоотношение базиса и надстройки, оба элемента остаются присущими и сводятся к признанию материального и духовного начала, независимо от той или иной подчиненности одного другому. От механистов пришел в диамат материализм, от Гегеля — диалектика. Принудить их к «сосуществованию» можно только насильственным путем, что и сделал в конце концов Сталин.

Ленин ворвался в революцию как метеор с другой планеты, спутал все счеты и расчеты, и из наступившего смятения выковал себе власть. Но наиболее гениально «достижение» Ленина в том, что «пролетарскую» революцию он ухитрился делать и сделать без всякого расчета на пролетариат и без всяких результатов для рабочего класса. Крестьяне, хотя бы и временно, получили в свое пользование желанную землю, солдаты — хотя бы и похабный — мир. Рабочие не получили ничего. Фабрики забрало в свои руки государство, а слабые попытки «рабочей оппозиции» как-то включить рабочих в новое «строительство» были отбиты партией ради сохранения ее монопольной власти. Дореволюционный и революционный рабочий класс развалился вместе с разваливавшейся промышленностью. В новую советскую про-

__________________________

1) Примечательно, что Ленин никак не включился в философские дискуссии, возникшие в среде большевистских философов в начале двадцатых годов.

165

мышленность придут уже иные элементы, и не как класс, а в порядке мобилизации властью и нуждой.

Роковая гражданственная неопытность русских рабочих не дала им возможности вовремя различить свою судьбу в большевистском государстве, созидавшемся от их имени.
ЗАКАТ РОССИЙСКОЙ СВОБОДЫ
РАЗЛОЖЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ СИЛ

С самых первых дней своего существования Временное правительство сталкивалось с чрезвычайными трудностями управления революционной стихией в стране. Происходило это, как мы видели выше, не только в результате создавшегося двоевластия (правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов), но и в силу необходимости для Временного правительства заниматься текущими вопросами политики, неизбежно вовлекавшими его в столкновения с различными политическими группами и своевольной частью петроградских рабочих и солдат петроградского гарнизона. В особенности трагичным оказывался вопрос войны и мира, в котором не было настоящего единодушия: большинство народа несомненно хотело мира, но никому не было ясно, какими путями можно было его достигнуть. Силою обстоятельств Временное правительство должно было продолжать войну, не имея общенародных полномочий ни для дальнейшего ее ведения, ни для заключения мира во что бы то ни стало.

Положение Временного Правительства и ВЦИК советов усложнялось тем более, чем сильнее давала себя чувствовать большевистская пропаганда. Демагогические лозунги Ленина стоили ему мало, — он и не намеревался их когда-либо осуществлять. Они сильно приближались к лозунгам самого вульгарного анархизма, и меньшевик Гольденберг-Мешковский 1) не без видимости обоснованности сказал, что «десятки лет пустовавший после Бакунина трон занят Лениным». Ничего анархистского в Ленине, конечно, никогда не было, но в искренность его пропаганды верили в то время не только в массах, политически весьма мало развитых, но и в среде интеллигентов других социалистических партий. Отсюда возникшее тогда мнение, что Ленин просто утопист, что он совсем не отдает себе отчета в реальном положении вещей. Керенский даже собирался одно время ехать к Ленину, чтобы его «просвещать», как человека совершенно оторванного от российской реальности. Это заблуждение длилось, конечно, недолго, но вся глубина ленинского замысла долго оставалась недоступной представителям других партии, да и многим членам собственной — большевистской.

Лидеры меньшевистского эсеровского ЦИК вскоре почувствовали себя очень неуютно, ибо им было чрезвычайно неприятно оказываться

___________________________________

1) Впоследствии перешедший к большевикам.

166

«правее» большевиков. Они и стремились вначале, поскольку это было для них возможно, «не отставать» от Ленина, но это оказывалось все труднее осуществлять. У них ведь и без Ленина было «хлопот полный рот»: они оказались в положении, которое для себя едва ли когда-нибудь предвидели, —в положении «тормозов революции». Уходить же от этой роли они могли тем меньше, чем больше приобретали политического опыта в политической жизни свободного общества, — опыта, которого в прошлом они вовсе не имели. Дело тут шло вовсе не о том, насколько пригодна или непригодна была для данного момента та или иная политическая программа. Критическим элементом общей ситуации было отсутствие таких «классов», которые оказались бы способными разумно и целесообразно двигать революцию, сознательно и систематически охраняя себя от потери свободы. Свобода же являлась в эти дни всеобщим достоянием, подлежавшим всемерной охране.

Не то, чтобы в России не было широких групп, если не масс, которые умели ценить свободу. Но военными обстоятельствами, а также и неожиданностью и стремительностью обрушившейся на них свободы, эти слои были расщеплены, перепутаны, смущены и сбиты с толку. Такое состояние их давало широкую дорогу всем, кто не задумывался над тем, что он делает, и никогда не концентрировался на ответственности за то, что может произойти. Представители такой психологии располагались по ступеням своеобразной лестницы, внизу которой ютились «анархисты» с дачи Дурново, а на верхушку взобрались большевики с Лениным во главе. Если для анархиствующей «вольницы» легкомыслие и безответственность являлись исчерпывающей характеристикой, то для Ленина она была, конечно, узка: для Ленина такое состояние умов было не целью, а средством. Только в такую разнузданную и самое себя легкомысленно дезориентирующую массу Ленин и мог ввести каркас «централизованной, дисциплинированной и немногочисленной организации» для последующего захвата ею всей власти.

Эту опасность меньшевистско-эсеровские лидеры Совета ощутили далеко не сразу. Ленинское «Что делать?» осталось в свое время как-то мало замеченным. Его старание на съезде РСДРП в 1903 году создать партию «профессиональных революционеров» не было до конца расшифровано: никто еще тогда не уяснил себе, что «профессиональных революционеров» Ленин готовил для захвата власти вопреки принципам демократии, к которой он формально примыкал.

Не расшифровывалась линия ленинской политики и в первые месяцы после Февраля. Ленинские «претензии» представлялись вождям «революционной демократии» скорее неудобством, чем настоящей угрозой, — до того утопичными казались они. Но «неудобство» давало себя чувствовать, сбивало меньшевиков и эсеров со своей «линии». Давление их на Временное правительство становилось более лихорадочным, чем это в действительности вызывалось обстоятельствами. В такой атмосфере неизбежно должны были возникать кризисы в самом правительстве.

Правительственные кризисы при демократическом режиме не представляют собою ничего трагического, хотя они и могут быть весьма тяжелыми. Однако

167

выход из них обеспечен лишь в нормальных условиях народоправства, т.е. при наличии настоящей конституции, верховной власти (президента республики шли конституционного монарха), не вовлекающейся автоматически а кризис исполнительной власти и, наконец, — квалифицированного народного представительства. Даже роспуск самого парламента ни в каком смысле не является безвыходным кризисом режима: верховная власть находит временных исполнителей правительственных функций, которые ведут государственный корабль, пока не соберется вновь избранное народное представительство.

Ничего этого в революционной России не было. Временное правительство двусмысленным образом объединяло в себе неопределенные функции верховной и исполнительной власти. Конституции не было. Ни остатки Государственной думы, ни советы рабочих и солдатских депутатов, никакие иные общественные объединения не имели квалификации общенародного правительства. В таких условиях, кризис правительства являлся поистине кризисом режима, кризисом революции, кризисом свободы. Страна оставалась даже и без формальной власти, подвергаясь всем опасностям безвластия и хаоса. Требовалась спешная, ничем и никем нс подкрепляемая ликвидация кризиса, которая не могла, конечно, создать ничего устойчивого и убедительного для всех.

В результате первого серьезного правительственного кризиса в апреле 1917 года. из состава Временного правительства выбыли: Военный министр А. Гучков и министр иностранных дел П. Милюков. Факт знаменательный, ибо он с очевидностью вскрывал самое больное место государственной политики — вопрос войны и мира. А. Гучков ушел сам, заявив, что он не может брать на себя дальнейшую ответственность за состояние армии, не имея в руках средств для восстановления в ней порядка и боеспособности. Милюкова «выдавил» из правительства нажим петроградских масс, Совета и, очевидно, какой-то части членов правительства. Хотя по разным поводам, оба ушли почти одновременно, ибо вопросы войны и международной политики были тесно между собой связаны. Подал в отставку и министр юстиции, А. Ф. Керенский, но уже но иным соображениям: он считал, что, при создавшемся положении социалисты должны были теперь пополнить ряды правительства и делегировать его, Керенского, в правительство, как представителя партии, а не как «заложника революционной демократии», каким он до сих пор являлся.

Идея «расширения состава правительства» улыбалась также и главе кабинета, князю Львову, который не считал возможным для Временного правительства, практически разделяя власть с лидерами Совета, нести за нее всю ответственность. 26 апреля было опубликовано, в этом смысле, обращение правительства к «живым силам страны». Сопротивляющийся вначале ЦИК Совета склонился наконец перед неизбежностью, и формирование первого «коалиционного» правительства было в принципе решено. Состав нового правительства выяснился к 6 мая: от меньшевиков в него вошли И. Церетели (министр почты и телеграфа), М. И. Скобелев (министр труда); от народных социалистов — Пешехонов (министр продовольствия); а от эсеров — В.М.Чернов (министр земледелия) и А. Ф. Керенский (ставший теперь военным и морским министром).

168

Создание коалиционного правительства должно было, по мнению его инициаторов, принести двойную пользу: с одной стороны, оно «укрепляло» Временное правительство, обеспечивая ему официальную поддержку социалистов, с другой стороны, оно позволяло решить кризис по существу, в конкретном вопросе, вызвавшем этот кризис, а именно в политике ведения войны. На самом деле никакого изменения в этой политике, по существу, не произошло, ибо не явилось и никаких возможных путей ее ведения.

Министр иностранных дел Терещенко попытался склонить союзников к новым декларациям о целях войны, но, не добившись ничего, продолжал дипломатию Милюкова, только не так прямолинейно и недвусмысленно, как это делал его предшественник.

Керенский ставил перед собой ту же «гучковскую» задачу воссоздания боеспособности армии, только иными приемами.

Социалистическим лидерам из петроградского совета так же очевидна была невозможность иного отношения к войне: не заключать же сепаратного мира с Германией! От такого исхода открещивались в то время и сами большевики. Они уверяли только, что в их руках есть чудодейственное средство добиться прекращения войны без заключения сепаратного мира. Будущее показало, что никаких таких средств у них не было: война кончилась все же «похабным» миром. Ни меньшевики, ни эсеры не имели в себе вкуса к заклинательскому ремеслу, не могли возвещать чудес, если бы даже и захотели, ибо им пришлось бы эти чудеса вынимать из-за пазухи. Но «циммервальдская» их совесть не была спокойна. Отказаться от принятых когда-то обязательств только потому, что они оказались у власти, казалось недостойным, не лояльным. Объяснить, какого рода государственный опыт свалился на них теперь, — было трудно. Нелегко было и для самих себя установить, что же важнее: принципы социализма или долг гражданина? Хотелось не нарушать ни того ни другого. Для успокоения гражданской совести уговаривали солдат не терять воинского облика, для успокоения совести «циммервальдской» выдвинули лозунг: «война до победы, без аннексий и контрибуций!»

Не углубляясь в разбор того, что этот лозунг мог вообще значить, по существу, зададим лишь вопрос: что и для кого этот лозунг мог значить в те дни, какие чувства, ив ком мог он возбуждать, какие перспективы и для кого открывать? Над ним иронизировали впоследствии тем более, чем яснее становилось, что ни от каких аннексий и контрибуций отказываться не придется, потому что никто их и предлагать не будет, как не будет никакого «победного конца». Но в июньские дни 1917 года этот лозунг вовсе не был пустым звуком но... только для тех, кто и без того рвался в бой, горел нетерпением, горел возмущением, горел стыдом за честь и достоинство России: для всего юного офицерства, патриотической интеллигенции, патриотов из всех слоев народа. Их лозунг «приподнимал от земли». Та жертва, которую они несли на алтарь отечества, становилась теперь еще возвышенней, очищалась от всякого элемента выгоды и корысти, хотя бы и в государственных масштабах. Честь, достоинство и цельность Родины безраздельно царили на боевых знаменах. Для многих это была не просто

169

«родина», а «революционная Родина», и победа революционной армии означала для них оправдание революции.

А что же мог означать этот лозунг для той солдатской толщи, которая была уже глубоко отравлена пораженчеством, утратила всякую воинскую дисциплину, не повиновалась начальникам, практически не имевшим никакой власти и не знавшим больше, как и подойти к своим солдатам. Конечно, эта толща не была однородной. Одна воинская часть значительно отличалась от другой. Зажигательные речи Керенского оставляли во многих местах свой след, но, увы, не надолго: ни одна армия не может быть боеспособной «по частям», когда бойцы не чувствуют «локтя», не имеют уверенности, что, в критическую минуту боя, его поддержат соседи. Лучшие части, если и не следовали за худшими, то при соприкосновении с ними, неизменно теряли свой дух. Хроническая усталость от войны, уже привившиеся в войсках расхлябанность и разгильдяйство, отрава большевистской пропаганды преодолевали лучшие чувства, сознание долга, даже личную доблесть. Не все ли равно тогда, воевать за аннексии или без аннексий? Некоторым такая война казалась вероятно еще бессмысленней: воевать не за что! Чем более армия считала себя революционной, тем менее становилась она армией; чем боеспособнее был воинский чин, тем более отчуждался он от революционности, такой революционности.

В результате, увы, «революционная» армия никого никогда не победила, кроме своих же соотечественников. Когда Советская армия победила, она давно уже не была революционной. Лучшее доказательство тому дал сам Сталин, когда он на параде 7 ноября 1941 года, не заикнувшись ни о мировом пролетариате, ни о мировой революции, призывал «вдохновляться образами Александра Невского, Суворова и Кутузова».

Чреватое трагическими последствиями расслоение армии не было единственным угрожающим предостережением на фоне общей неустойчивости. Несмотря на известную поддержку собравшегося в Петрограде Всероссийского съезда делегатов советов, ,с большим трудом удалось не допустить запланированную большевиками на 10 июня враждебную правительству и возглавлению совета вооруженную демонстрацию. 18 июня мирная демонстрация по инициативе самого совета обратилась в его посрамление: большевики буквально заполнили улицы своими плакатами, а дружественные совету демонстранты оказались вялыми и непредприимчивыми, совершенно терялись среди неистовствовавших большевиков. Несколько раньше (13 мая) Кронштадтский совет объявил себя единственной властью в городе и отказался повиноваться правительству. Некоторая видимость ликвидации этого конфликта состоялась 23 мая, однако, без всяких гарантий на будущее.

Несмотря на долговременное и тесное сотрудничество балтийских матросов с большевиками, союз их покоился все же на недоразумении. Балтийские матросы не были большевиками в ленинском смысле. Характерно, например, заявление матроса оказавшегося а 1919 году в Добровольческой армии: «Я большевик, но я против коммунистов!». «Большевизм» понимался здесь, очевидно, как левизна, революционный радикализм. Дальше всего были кронштадокие матросы от идеи

170

диктатуры портим, но уразуметь истинные намерения Ленина удалось им не скоро. В Балтийском флоте скорее можно уловить анархические тенденции, которые и поддерживались там большевиками, пока им это было выгодно. Тот самый Кронштадт, который помогал большевикам свергать Временное правительство, восстал против коммунистической власти в 1921 году, когда окончательно выяснилась антинародная природа коммунизма: «Совершая Октябрьскую революцию, рабочий класс надеялся достичь своего раскрепощения. В результате же создалось еще большее порабощение личности человека», — писали «Известия временного революционного комитета восставших».
ИЮНЬСКОЕ ВОССТАНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ И ПОБЕДА ДЕМОКРАТИИ

В таких обстоятельствах, столь мало благоприятных для каких бы то ни было решительных действий на фронте, зародилась и ощутимо приближалась к своей реализации идея наступления русских армий.

Логически, решение вести войну включает в себя и решимость вести наступление, когда военная обстановка этого потребует и создаст для этого возможность. Даже принципиальная стратегическая оборона не может обойтись без перехода в наступление в известных фазах оборонительной войны. Отказаться от всякого наступления — означает для всякой армии превращение в игрушку неприятеля и обречение себя на неизбежное конечное поражение. Но не так ставился вопрос н сложной обстановке войны и революции.

В чисто стратегической общей обстановке воюющих держав дело обстояло так: на весну 1917 года намечалось наступление армий Антанты на обоих фронтах: западном и восточном. Центральные державы уже почти совершенно исчерпали к этому времени свои ресурсы, вступление в войну Америки несомненно должно было понизить — пока еще только морально, — их решимость к дальнейшей борьбе. Задуманный двойной удар мог оказаться решающим в этой войне.

Но потрясения армейской организации, вызванные февральской революцией, исключали всякую, возможность серьезных военных предприятий русской армии в первые месяцы после революции. Поэтому русское военное командование предупредило союзников, что наши армии «по техническим условиям» не могут произвести свой удар одновременно с наступлением на западе и не будут готовы к выполнению принятых обязательств раньше начала мая. Главнокомандующий генерал Алексеев считал даже, что армия не сможет наступать раньше июля. В то же время наступление французов на западном фронте не дало ожидаемых результатов и сражение затянулось до октября, приняв позиционный характер. Говорить об одновременности или согласованности действий уже не приходилось. Все же, активные действия русской армии несомненно облегчили бы положение союзников на западе, в то время как пассивность ее позволяла немцам отправлять подкрепления на запад, снимая их с русского фронта.

Это невольное «предательство» в отношении союзников само по себе смущало и удручало русских военачальников, обостряя в них соз-

171

нание унизительного положения русской армии в среде воюющих держав. Немцы систематически использовали и поддерживали беспомощность наших войск не только распространением разлагающих прокламаций и братанием на фронте, но и планомерной пассивностью своих войск на нашем фронте. Они «отучали», как могли, наших солдат от боевых действий, стремясь — в полной координации с большевистской пропагандой, — создать впечатление, что война уже кончается, что боев больше не будет. Расчет немцев был прост: сосредоточив все силы на Западе, нанести решительное поражение англо-французам, а потом без труда покончить и с русской армией. На деле, разложение наших армий достигло таких непредвиденных размеров, что немцы, — и не покончив с западным фронтом, — смогли впоследствии диктовать свои условия большевистскому правительству.

Бездействие русских войск было, таким образом, не только простым (эпизодическим) невыполнением обязательств по отношению к союзникам. Оно вело к поражению всего блока Антанты и в том числе России. Отказ от наступления подготовлял невозможность и обороны, когда немцы найдут своевременным перейти в наступление. Армия разлагалась и разлагала тыл. Не только запасные войска в тылу — они разлагались и сами, — но все то живое, сохранявшее еще, по крайней мере, здравый разум и сознание своего патриотического долга. Патриотические чувства, жертвенность и энергия, там, где они еще были, сгорали впустую, расходовались бесплодно, угасали от отсутствия точек своего приложения, ибо были разбросаны, рассеяны в бушевавшем море разложения. Беспорядок, безделие, вздорные требования и претензии вырождались в своего рода эпидемическое сумасшествие, которое, распространяясь, захватывало все новые жертвы. Лишенный всякой власти, командный состав был бессилен... В его распоряжении оставались. только меры словесного убеждения, которые действовали только в отдельных случаях, и ненадолго.

Такие войска, точнее, такие толпы вооруженных людей, не ггри-знававших никакого начальства, не только не годились для защиты отечества, но и становились опасными для собственного населения. Развал юго-западного фронта после неудавшегося наступления в июне показал это, впоследствии, совершенно наглядно. Сам возможный мир и демобилизация представлялись в этом свете настоящей внутренней катастрофой: кто и чем мог бы в этом случае удержать войска от самовольного движения в тыл — домой? Как можно было соблюдать какой-либо порядок в пропитании этой неорганизованной массы и предупредить самовольный захват и расхищение как государственного, так и частного имущества? Хотя бы относительный порядок в армии нужно было восстановить во что бы то ни стало, во избежание самых неожиданных и непредвиденных потрясений. Самые фантастические средства для этого стали казаться менее фантастическими, потому что в них вкладывалась последняя надежда, надежда отчаяния. Так зародилась идея наступления на фронте, с которой связывали надежду, что военный успех способен «отрезвить» армию, возродить в ней патриотические чувства, совесть, честь, и вернуть ее к нормальному воинскому порядку.

172

В июне 1917 года российская армия на фронте не дошла еще до последних ступеней разложения. Стремление к миру было, конечно, почти поголовным, но оно не было логически и необходимо связано с процессом разложения. Оба явления входили в контакт условно и обходными путями: каждый сознавал, что чем меньше в армии порядка и дисциплины, тем меньше возможностей продолжать войну. Неспособность армии к военным действиям должна была заставлять правительство искать путей к скорейшему заключению мира. Поэтому те элементы армии, которые сами и не были склонны к беспорядку (таких было, несомненно, большинство в этот период), не были склонны, в то же время, и восстанавливать или защищать порядок. Не без влияния большевистской пропаганды, они опасались, что восстановлением порядка начальники и правительство непременно воспользуются для того, чтобы затянуть войну. Но помимо такого, в каком-то смысле, рассудочного отношения к порядку и беспорядку, играл большую роль и момент патологический. Представим себе общество нормальных людей, в которое попаяй несколько сумасшедших. Если нет организованной силы для усмирения и изъятия этих сумасшедших, нормальные люди не решатся противоречить безумным и будут выполнять их требования. Известный процент «одержимых» в солдатской среде не являлся сбор(ищем настоящих сумасшедших, но патологическое состояние этих людей не подлежит сомнению. Сумбурная, навязчивая идея владела ими, и во всех действиях и внушениях начальников они видели признаки какого-то заговора против их прав, их свободы и даже жизни. Солдаты, сохранявшие известное душевное равновесие, тем менее могли сопротивляться влиянию этих «одержимых», что у них самих не было твердой позиции, не было осмысленной и определенной цели. Не чувствовали они нигде и настоящей опоры на случай, если бы они склонились к восстановлению порядка и даже к готовности к боевым действиям. Начальство не имело никакой власти и силы и казалась растерянным. Безнаказанность возмутительнейших проступков военнослужащих убеждала их в совершенной невозможности воссоздания армии, как боевой силы.

Идея наступления зарождалась в разных местах и разных кругах. По-разному ожидали от наступления «возрождения» России, выправления революции... Высшие воинские начальники различно ее оценивали: генерал Алексеев, по-видимому, совершенно не верил в возможность наступления, но он был смещен с поста Верховного главнокомандующего уже в конце мая. Его преемник генерал Брусилов, наоборот, верил, — неизвестно насколько искренно, — в «революционную армию», способную, по его словам, на высший подъем духа. Главком Западного фронта генерал Деникин сомневался в возможности двинуть армию вперед, но считал, что наступление — единственное средство возродить армию. Главком Юго-западного фронта генерал Корнилов всегда и при любых условиях готов был вести войска в бой, но понимал, что без предварительного восстановления дисциплины в армии шансов на успех не много. Но главным идеологом и вдохновителем наступления явился военный министр А. Ф. Керенский. Для него успешное наступление представлялось чем-то несравненно большим, чем средством восстановления армии. В наступлении Керенский видел своего рода экзамен революционным силам России. Если революция в действительности сила, то нигде она эту свою силу не может так убедительно демонстрировать, и при том с таким успехом для дальнейшего своего развития, как в победоносном наступлении.

173

Революционная армия, так думал Керенский, будет наступать, движимая сознанием своего революционного долга, не принуждением, а по вдохновению, — и этим докажет свое (превосходство над армией старого режима. «В царской армии вас гнали в бой, но теперь драгоценна каждая капля вашей крови...» — говорил Керенский на фронтовом митинге. Вдохнуть эту «свободную» решительность к наступлению должны бььли революционные вожди, и, прежде всего, сам он — военный министр Керенский. Какая это будет победа во всех направлениях: на фронте — против немцев, внутри страны над всеми скептиками и сомневающимися! Керенский ставил на это наступление больше, чем можно было на него ставить, и проиграл больше, чем можно было проигрывать. Но пока наступление еще не начиналось, трудно было учитывать наперед возможные потери, тем более, что Керенский не был в то время одинок: ему, хотя и в несколько иных томах, вторили военные начальники, овациями встречали его солдаты на фронте. Его выспреннее красноречие и искренняя увлеченность своими словами была заразительной. В настоящую глубину солдатских масс он не хотел, а может быть, не умел заглядывать. Шероховатости (а они были), надеялся победить своим красноречием и общим порывом.

«Общим» этот порыв можно было назвать лишь условно. Не говоря уже о солдатских массах, в большинстве которых воодушевление, если и возникало, то очень скоро и угасало, далеко не с одинаковым рвением присоединялись к идее наступления и революционные «вожди». Исключительно из патриотических чувств искренно и решительно приветствовал наступление Плеханов. Определенно высказывались за наступление меньшевики, в частности, Церетелли. Остро осознал свою ответственность за судьбы страны Либер, не без основания видевший в развале армии руку и расчеты большевиков. Одобрение наступления прошло на съезде советов без особого воодушевления, с колебаниями, оговорками, смущением. Поразительный случай: партия эсеров,. голосовавшая в Совете за наступление, провалила его вдохновителя Керенского на выборах в ЦК партии на эсеровском съезде в конце мая. Примечательна была и причина: Керенский, де, издал положение о борьбе с дезертирством. Положение было издано не лично Керенским, а всем правительством вкупе, и ответственность за него несли все социалистические министры, а не один Керенский. Но разъяснить это председатель ЦК партии Чернов нашел уместным лишь два дня спустя после выборов, когда изменить состав ЦК уже было невозможно.

Состояние русских социалистических партий, в частности, в самой популярной в тот момент партии эсеров, вряд ли следует приписывать личным интригам, если даже таковые и были. Неустойчивость революционных партий имела своим источником совершенно иные явления в прошлом этих партий. Революция пришла неожиданно и в более радикальной форме, чем это предвидели революционеры. Революция в несколько дней, почти не встречая серьезного сопротивления, осуществила все те программы-минимум, которые предполагалось отвоевать в тяжелой и длительной борьбе. В дореволюционное время социалистические пар-тии культивировали к тому же, главным образом, свои программы-максимум, ибо программы-минимум были более или менее общими в целом ряде социалистических и даже отчасти, либеральных партий. Степень внимания, которое уделяли

174

отдельные партии программе-минимум до революции, отразилась и на степени их внутренней устойчивости в революции 1917 года. У эсеров почти вовсе не было своей программы-минимум, и, что еще важнее, не были разработаны методы перехода от программы минимум к ее максимуму. Поэтому внутренняя неустойчивость их партии оказалась столь ощутимой. Преимущество меньшевиков состояло в том, что их программа-минимум не только была яснее очерчена, но она была в логической связи со всем их учением: их программа-минимум совпадала с наступлением буржуазно-демократической республики, которая закономерно и неизбежно должна была явиться в результате крушения авторитарного царского режима. Теоретически меньшевикам нечего было и заботиться о том, что им нужно будет делать: делать должна была республиканская буржуазия, и времени, чтобы. «оглядеться», должно было хватить с избытком. Если оценивать послефевральский период 1917 года как буржуазно-демократический строй, меньшевики оказались именно там, где они и рассчитывали быть. Поэтому внутренних трений у них было меньше, а если и были, то не по существенным вопросам, касавшимся «строительства» внутри страны, а по вопросам внешним, международным. Но меньшевики натолкнулись на другую неожиданность — отсутствие «буржуазных сил» в России, что не могло их не смутить. Наконец, вся дореволюционная деятельность социалистических партий была направлена на. разрушение «старого режима», который рухнул сам, без их участия. Разрушать теперь было нечего, ибо никакого «режима» не было, и дело шло о сохранении чего-то, что не имело отчетливого облика. В этих условиях трудно было ожидать решительной, безоговорочной и деятельной поддержки наступлению от Совета, руководимого социалистическими партиями. Таковую дали лишь отдельные представители Совета, как например, эсер и бывший боевик Савинков и немногие другою.

Определенно против наступления высказывались большевики. Удивительная особенность: их протесты против наступления отличались относительной умеренностью стиля, непривычной в их обиходе. При этом, резкость выступлений увеличивалась по мере удаления от центра: Центр, видимо, вел какую-то свою линию, которую он не хотел объяснять во всеуслышание. Так, сам Ленин разъяснял, что армия «пошла на смерть, веря, что жертвы ее приносятся во имя свободы, революции, скорейшего мира», в то время как «меньшевики и эсеры повели массы к подчинению политике контрреволюционных буржуа»... Троцкий писал о «неблагоприятных духовных и материальных предпосылках наступления». Большевистская фракция съезда советов «предостерегала» об опасности «раздвоения армии» и подчеркивала, что ответственность за наступление будет нести правительство и те члены совета, которые высказывались в пользу наступления. Большевистская фракция московского совета требовала отзыва тех депутатов, которые одобряли наступление. Большевистские пропагандисты в армии (Крыленко, Дзевалтовский) агитировали за отказ от участия в наступлении.

В зависимости от его результатов, наступление могло по разному отразиться на большевистской партии и ее деятельности. Но большевики давно и глубоко прощупали больной нерв солдатской массы, и расчеты на неудачу наступления, и в особенности на волнения в частях войск по поводу наступления, были основательны. С одной стороны, большевики заранее отводили от себя ответственность за все, чем могло быть чревато наступление, с другой стороны, они скорее желали,

175

чем опасались начала наступления. Всякие волнения, всякое «противопоставление одной части армии другой ее части» были бы настоящей благодатью для большевистской политики разложения. На этом можно было сыграть большую игру, чем все до сих пор разыгранное. Возобновление серьезных боевых действий неизбежно должно было вызвать беспокойство и волнения в важнейшем пункте сосредоточения войск. Привилегированному положению петроградского гарнизона наступление угрожало реальными опасностями: не мог же он вечно оставаться в тылу, в особенности, если боевые действия примут широкие размеры, и потребуются пополнения из тыла. Троцкий откровенно говорил об этом впоследствии («Февральская революция»): «... особенно бурлил гарнизон, опасавшийся, что в связи с наступлением, его раздергают по частям и расшвыряют по фронтам»...

18 июня Керенский отдал приказ о наступлении.

Если бы большевики наперед знали его результаты, им следовало бы отложить свое выступление на несколько дней. Но даром провидения они не обладали. Первые дни наступления принесли значительные успехи: неприятельский фронт был прорван в нескольких местах. Раздавались уже торжествующие крики во славу революционной армии, < с огромным воодушевлением перешедшей в наступление», о «торжестве революции», о «воскресении для нашей страны и демократии всего мира». Если так пойдет дальше, революция может пойти новыми путями, путями возрождения народного единства, патриотизма, действительного строительства новой России. Этому во что бы то ни стало нужно было помешать, ибо такой поворот курса неизбежно вернул бы большевиков к их естественному положению небольшой фракции социал-демократической партии, пристраивающейся.с левого фланга к ^революционной демократии», словом, — к мартовским дням и «соглашательской» тактики Каменева и Сталина. Ленинскому «Что делать?» грозила судьба одноименного романа Чернышевского. «Делать» надо было немедленно и без раздумья. «Делание» в этот момент не могло также остаться совершенно безрезультатным: самая неудача обещала некоторые выгоды,, которых не было бы в.случае даже временной пассивности. Этих выгод оказалось для большевиков больше, чем, по-<ви-дпмому, рассчитывал сам Ленин.

Скептицизм и пессимизм были верными спутниками мысли Ленина. Но тот же пессимизм, — уже не в отношении к событиям, а в отношении к человеческой «природе», — и выручал Ленина, помогая отыскивать средства для дальнейшего воздействия на негативные стороны этой природы.

Раздумывать над выступлением большевикам было нельзя и некогда, но объяснить его перец «своими» и «посторонними», дать соответствующие лозунги было необходимо. Событие, не имевшее связи с наступлением, облегчило им и то и другое. В первых числах июля разразился очередной кризис в «коалиционном Временном правительстве». Поводом послужил конфликт между кадетскими и социалистическими министрами по вопросу об украинской автономии. К этому времени на Украине создалась уже своя Рада, т. е. народное представительство, «секретариат» (министерства), набросана была конституция автономной республики (Универсал). Украинские националисты требо-

176

вали теперь формального признания автономии. Отправившиеся в Киев Керенский, его ближайшие сотрудники: Некрасов и Терещенко («триумвират») и Церетели заключили с украинцами от имени Временного правительства соответствующий договор. Этот договор отказывались признавать кадетские министры (Мануйлов, Шингарев, Степанов, кн. Шаховской). Кадетские министры с основанием полагали, что вопрос автономии относится к конституционным проблемам, решение которых не входило в компетенцию Временного правительства и должно быть предоставлено будущему Учредительному собранию. Но при голосовании в совете министров кадеты остались в меньшинстве и подали в отставку. Коалиционного правительства больше не было, и. сам принцип коалиции ставился под вопрос, ибо с отказом кадетской партии участвовать в составлении правительства исчезал «буржуазный» элемент: правительство оказывалось чисто «социалистическим», и социалистам приходилось брать «всю власть» на свои плечи, чему они так упорно и принципиально противились. С другой стороны, основной состав Временного правительства, который в февральские дни был облечен миссией созыва всенародного Учредительного собрания, оказывался вытесненным из правительства. Кадетские (и октябристские) министры смутно чувствовали тут нарушение основной линии революции, но не умели этого с достаточной ясностью объяснить: они и сами так далеко ушли от своей основной миссии в передряги текущих дел, что сравнительно детальные вопросы заслоняли от них главную и общенародную задачу, для выполнения которой они были призваны к власти.

Смятение на верхах не могло не вызвать смятение иного рода в массах. Большевики с величайшим усердием подсовывали готовые формулы дальнейших недоразумений. Уход кадетов из правительства они тотчас комментировали, как «окончательный переход «буржуазных министров в лагерь контрреволюции». Но именно такими лозунгами бросались первые семена контрреволюции: если революция — это пораженчество — так начинали думать патриоты, — то мы, конечно, против такой революции. Если кадетские министры, защищая целость Российского государства, тем самым становятся контрреволюционерами, то и мы — с ними! Такая конъюнктурная и условная контрреволюционность отнюдь не обозначала реакционность: она не ориентировалась на возврат к прошлому, но расходилась в путях с той революцией, которую пропагандировали большевики и которой не умели противостоять многие лидеры других социалистических партий.

Развитие этого раздвоения относится уже к позднейшим временам; здесь только засевались его первые семена. В данный момент большее значение имело искреннее недоумение масс перед совершившимся на верхах. Целый ряд вполне, на первый взгляд, резонных вопросов вставал для мало искушенных в политике людей: почему, в самом деле, необходимо так гоняться за буржуазными министрами, если они и сами не хотят оставаться в правительстве? — думали одни. Зачем же было вытеснять кадетов из правительства, если оказывается, что без них невозможно обойтись? — рассуждали другие. И большевистские лозунги о вооруженном выступлении складывались в едином направлении — обострить недоумения и недовольство, довести до истерики

177

нервность непонимающих: «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть советам!». Но едва ли не основной расчет базировался н.а третьем лозунге: «Прекратить наступление!». Именно прекращение наступления снимало угрозу отправки запасных полков на фронт.

Далеко не весь гарнизон Петрограда настолько воодушевлялся этими лозунгами, чтобы откликнуться на призыв большевиков. Вполне послушной большевистской команде оказалась меньшая часть гарнизона во главе с пулеметным полком. Но для большевиков этого было достаточно, ибо они знали, что остальные части во всяком случае не пойдут против выступавших. Так оно и оказалось за малыми исключениями: большая часть полков заняли позицию сочувственного, безразличного и даже враждебного, но все же нейтралитета. Да и замыслы большевиков на этот раз не шли дальше вооруженного столкновения. О захвате власти они еще пока не думали. Им важно было создать «кровавый прецедент», вызвать власть на вооруженное подавление восстания, чтобы можно было говорить потом о «насилии контрреволюционного правительства над массами». Полнейшая безнаказанность всяких беспорядков, которая существовала до тех пор, делалась неудобной для большевиков, ибо трудно было призывать к насилию против власти, которая не применяла насилия даже против явных преступников. Теперь, поведение «вооруженных демонстрантов» должно было заставить правительство прибегнуть к вооруженной силе.

С 3 июля большевистские части начали выходить на улицу с винтовками и запасом патронов, получали «задания» в особняке балерины Кшесинской, где заседал большевистский штаб, и направлялись к Таврическому дворцу — месту заседания Совета. Совет оказался в настоящей «осаде». Солдаты и прибывшие в столицу кронштадтские матросы врывались в зал заседания, предъявляли свои требования, иногда в весьма «решительной» форме: попавшийся им под руку министр земледелия Чернов был избит. Его стали куда-то тащить, и от дальнейших «неприятностей» «великодушно» спас его прибывший ко дворцу Троцкий. который уже окончательно объединился к этому времени с большевиками. Положение Совета могло стать трагическим, если бы не присутствие духа Церетели, руководившего заседаниями, которому удалось предотвратить панику.

На улицах города шла стрельба. Кто, в кого и почему стрелял, — выяснить в большинстве случаев не удалось. «Винтовки стреляли, — говорил потом Горький, — потому что державшие их руки дрожали». Но в одном месте казаки были обстреляны восставшими и понесли потери. Однако к серьезным боевым действиям восставшие полки не были ни склонны, ни способны. Когда 5 июля подошли верные правительству войска с фронта, несколько пушечных выстрелов прекратили восстание. Без всякого сопротивления очищен был особняк Кшесинской и Петропавловская крепость, занятая было восставшими. Арестованы вожаки кронштадтцев, а также Троцкий и Стеклов. Ленин и Зиновьев "скрылись. Была разгромлена редакция большевистской «Правды». Большевики использовали свое поражение, объявив все правительственные меры в эти дни началом «контрреволюции» и даже «диктатуры буржуазии».

178

На самом деле, ликвидация июльского восстания была несомненной победой демократии. Не только потому, что «буржуазного» правительства в этот момент не было, а оставшиеся министры действовали в полном согласии с Советом. Всякое вооруженное выступление в условиях полнейшей свободы слова, печати, собраний, выборов, — в принципе антидемократично, не имеет в себе никакого оправдания. Его ликвидация является восстановлением истинной демократии.

Оправдание июльского вооруженного бунта большевики пытались найти обходным порядком, а именно, — отрицая преднамеренность вооруженного столкновения. По их словам, «вооруженная манифестация» вылилась стихийно из настроений петроградских масс, и большевики, не имея будто бы средств ее предотвратить, возглавили движение для того, чтобы удержать его в границах «мирной» демонстрации. Но большевистские хроникеры сами впоследствии проговариваются". Описывая дни октябрьского переворота, т. е. события самими большевиками признанного восстанием, Невский («Две встречи» — 1922 г.) говорит: «ЦК партии уже вынес решение о необходимости начать восстание... но мы, наученные горьким опытом июльских дней (подчеркнуто нами — Б. К.) медлили»... Курьезное оправдание вооруженной демонстрации находим мы в «Очерках по истории октябрьской революции» под редакцией М. Покровского: «Демонстранты должны были быть вооруженными: с одной стороны, для того, чтобы показать массам, что путем демонстрации, хотя бы и вооруженной, власть получить нельзя... с другой стороны, для того, чтобы отбить охоту на погромы и нападение отдельных контрреволюционных групп...» Очевидно, что вооружал массы тот, кто хотел им «показать»; кто же это был?

Наступление, которое своими успехами толкнуло большевиков на вооруженное восстание, своим провалом подчеркнуло гибельность не только июльского бунта, но и всей подрывной активности большевиков. Позорное поведение некоторых частей войск на фронте, их безумства и преступления во время бегства перед неприятелем были поставлены в наглядную связь с изменнической политикой Ленина. Самый факт вооруженных беспорядков в столице в момент напряжения на фронте достаточно за себя говорил.

Провал наступления был ужасающим и превзошел самые худшие предвидения и опасения. Даже не разложившиеся до того полки скоро утратили остатки разума и совести, которые в них еще сохранялись. В спокойное время они преодолевали в себе соблазны большевистской пропаганды, но следы ее оставались и невидимо разъедали души. На «экзамене революции» они дрогнули и провалились.

Готовясь к наступлению, наше военное командование с тоской и недоверием высматривало «надежные» части войск, которые можно было бы бросить в бой а первую голову, которые способны были «подать пример», «заразить» боевой энергией колеблющихся и слабых. Но почти всюду оно наталкивалась на известное расслоение солдатских масс в недрах полков. Всюду, или почти всюду, а меньшинстве находились надежные люди, патриотически настроенные, и окруженные разлагавшимся или неустойчивым большинством. Тогда явилась мысль выделить надежных и лучших в особые «ударные» части, чтобы создать «авангард», на который можно было бы положиться. Созданные, таким путем особые батальоны

179

и полки были, конечно, недостаточны для крупных операций. Единственное целесообразное применение их могло состоять лишь в том, чтобы сделать из них своего рода полевую жандармерию, которая держала бы в страхе неустойчивые полки, пресекала бы им путь к дезертирству и бегству с поля битвы... Но ведь это при «царском режиме вас гнали в бой», а в революционных войсках такая «техника» недопустима. Впрочем и сами эти отборные части едва. ля согласились бы на такую роль: не для того и не с теми чувствами шля в них люди. Оставалось принести в жертву эти лучшие элементы армии, Оросив их на первую линию с вялой надеждой, что остальные воодушевятся примером их самоотверженности.

Обстоятельства для наступления были благоприятны: немцы значительно ослабили восточный фронт, уведя большие соединения на Запад. Наше командование могло теперь сосредоточить в нужных местах превосходные технические средства. «Никогда еще обстановка не сулила таких блестящих перспектив, — говорил генерал Деникин на совещании в ставке после наступления, — на 19-верстном фронте у меня было 184 батальона против 29 вражеских; 900 орудий против 300 немецких; 138 моих батальонов были введены в бой против перволинейных 17 немецких». Передовые ударные части бросались в атаку с такой стремительностью, что неприятель не успевал открыть заградительного артиллерийского огня. Передовые позиции противника были заняты с налета. Но когда для развития наступления потребовались полки второй линии — резервы, наступление захлебнулось, ибо большинство полков отказывались наступать. Прорвавшиеся вперед ударные части вынуждены были отойти в.исходное положение. Делегатам передовых частей, умолявшим о немедленной поддержке, отвечали: «Чего наступали? Сами виноваты!.. Кончать надо войну, а не наступать». При первом же нажиме оправившегося неприятеля (у Тарнополя) целые дивизии обратились в паническое бегство, устремились в глубокий тыл, производя по пути грабежи, насилие и даже убийства. Начальства никто не хотел слушать, потеряли всякий авторитет комиссары и даже избранные солдатами комитеты. И те и другие слали в столицу панические телеграммы: «Начавшееся немецкое наступление на фронте XI армии превращается в неимоверное бедствие... О власти и повиновении нет уже и речи и убеждения потеряли силу... Пусть вся страна узнает правду... Содрогнется и найдет в себе решимость обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает Россию и революцию...»

Россия содрогнулась, но не везде в одинаковой степени. Безучастными остались тыловые части, не видевшие ужасов безумного бегства. Некоторое отрезвление наблюдалось в последующее время в фронтовых частях и самоволие и беспорядки на фронте уменьшились в объеме и характере. Уменьшилась даже дезертирство... Глубочайший переворот совершался, конечно, в психологии тех, кто действительно любил Родину, тех, кто в феврале шел против царского правительства за его неспособность вести войну. Для них с беспощадной убедительностью открылся новый факт: неспособность вести войну у революционного правительства и воздействовавших на него советов. Популярность Керенского и доверие к нему стремительно падали. Росло недоброжелательство к советам, из недр которых, ведь, и выходили такие документы, разлагавшие дисциплину в армии, как «Приказ № I» или «Декларация прав солдата». Безнадежность положения заставляла искать спасителей родины в других местах. Необходимость решитель-

180

ных, экстренных, «военных» мер против разрухи направляла взгляды в сторону военных начальников... На фоне страшных событий обрисовывается фигура генерала Корнилова... Мужественный генерал и несомненный демократ — кто как не он способен восстановить армию и создать правительство, которое прекратит разруху в тылу и доведет страну до Учредительного собрания? Забывалось только, что те силы, которые готовы были поддержать генерала — диктатора (иначе нельзя определить предназначавшуюся ему роль), были рассеяны, не организованы и представляли собой незначительное, хотя потенциально решительное и мужественное, меньшинство. Авторитет Корнилова частично признавался и в советских кругах — верховным главнокомандующим Корнилов был вскоре назначен по настоянию помощника Керенского, эсера Савинкова. Но, конечно, Савинков выдвигал Корнилова лишь как безусловно честного, отважного и решительного генерала, — выдвигал на пост военного начальника, а вовсе не предназначал его на роль диктатора, которому можно было бы предоставить всю государственную власть, хотя бы и временно.

В мощном еще, антибольшевистском лагере назревало новое расслоение: военная молодежь, сохранившая в душе верность долгу и любовь к Родине, возлагала все свои надежды на Корнилова; советские деятели и само возглавление правительства, наоборот, не допускали и боялись создания нового, внешнего для них, самостоятельного авторитета. Здесь Корнилову готовилось сопротивление, как элементу «контрреволюционному». Тем самым Временное правительство и советское большинство в Петрограде, — несмотря на июльскую победу над большевиками, — дробили победившие силы, ибо, противодействуя Корнилову, теряли теперь поддержку, хотя численно и незначительных, но в решающий момент драгоценных, патриотических сил в среде армии.
КОРНИЛОВСКИЙ МЯТЕЖ И ПОРАЖЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ

Подавление июльского мятежа большевиков не устранило целого ряда затруднений, стоявших перед правительством. Больше того: если не прямо, то косвенно, — оно вызвало к жизни еще и новые затруднения, новые сложности, которые нужно было преодолевать. Чтобы понять тот психологический источник, из которого, вытекали настроения, способствовавшие созданию новых конфликтов, необходимо учесть те впечатления от разгрома большевиков, которые создались в разных политических кругах революционной России. Большевистские массы, в Петрограде и провинции, были. совершенно деморализованы своим поражением. Не наталкиваясь ни на малейшее сопротивление, органы власти — впервые с февральских дней — смогли применить целый ряд мер против большевистского возглавления: разгром редакции «Правды», запрещение листков «Солдатской» и «Окопной» «Правды», арест матросских «делегатов», возглавлявших «кронштадское подкрепление» восстанию, арест большевистских лидеров и т. д.

В противоположном лагере, который можно определить общим термином «оборонческого», впервые явилась надежда, и даже уверен-

181

ность, в возможности активного и действенного сопротивления разлагающей деятельности большевиков. До сих пор большевики оставались скользким, неуловимым противником, который, совершая несомненное преступление по отношению к Родине, оставался безнаказанным под защитой своей «революционности». Но вот преступность признана и революционной демократией советов, с ней можно теперь бороться открыто. Этот факт казался признаком начинавшегося оздоровления революционных сил, осознания ими ответственности за Родину, началом конструктивного периода революции. Надежды, вызванные июльскими днями в сердцах российских патриотов, преувеличивали реальные возможности момента, затеняли массу неустраненных препятствий к действительному строительству, возможному только в условиях действительного единства национальных сил, которого на самом деле вовсе не было.

Единства не было, конечно, и в той группировке, которая солидарно выступила против большевиков в июльские дни. В тот самый момент, когда создалась уверенность, что большевистская опасность миновала, «революционная демократия» начала (возобновила) процесс своего систематического, хотя и вечно колеблющегося отмежевания от радикальных «оборонцев» и «буржуазных» политиков. Сама бесконечно внутри себя дифференцированная, революционная демократия — Советы то ж, — сохраняла в себе известную общую идеологическую прослойку, противопоставлявшую ее и большевикам и «оборонцам». В то же время, этот своеобразный «центр» долго не терял связи с «крыльями». С большевиками у него имелись, если уже не общая идеология, то приблизительно — общие формулы 1). С «оборонцами» был перемежающийся контакт, вызываемый жестокой необходимостью, навязываемой реальным положением в стране.

Дифференциация революционной демократии обозначалась к этому времени не только по партиям, но и внутри партий. В партии эсеров все определеннее выяснялось левое крыло — будущие «левые эсеры» (в которое парадоксальным образом попал теперь, всегда бывший умеренным, старый Натансон), центр (возглавлявшийся Черновым) и правые «оборонцы» (Авксентьев и др.); особую позицию занимали отдельные члены партии (как Б. В. Савинков) и в совершенно двусмысленном положении находился «беспрерывный министр» Керенский, для которого партийные рамки всегда оказывались тесны. На левом фланге меньшевиков привязывались к.партии «интернационалисты» (Мартов, Суханов), центр выражен был главным образом видными лидерами в ЦИК Совета (Церетели, Дан, Скобелев, Либер), а справа отрывалась небольшая группа «Единства», руководимая бывшим «левейшим» — Плехановым. Наиболее уловимым показателем дифференцировавшихся групп была, несомненно, дозировка «оборонческих» и «циммервальдских» тенденций в них, но «централизм» таких лидеров

________________________________

1) Так, например, и большевики, и революционная демократия не принимали воины в том виде, как она до тех пор велась. Большевики формулировали это неприятие тотально: «долой империалистическую войну!» Революционная демократия частично: «долой империализм в войне». Существеннее, может быть, было то, что эсеры и меньшевики были искренними в своих формулировках о войне, а для большевиков это был демагогический прием, имевший целью посеять смуту и смятение.

182

как Церетели, Дан, Скобелев, обуславливался, в значительной мере осознанной ими государственной ответственности, которая силой обстоятельств фактически легла на их плечи, и приводила их моментами к трагической изоляции 1).

В этой атмосфере расслоения чрезвычайно усложнялись задачи, вставшие перед правительством тотчас по ликвидации июльского мятежа.

Но кто же это был — правительство? После ухода кадетских министров 3 июля, оставшиеся члены правительства присоединились к резолюции ЦИК-а советов от 7 июля, содержавшей положения, явно предвосхищающие компетенцию будущего Учредительного собрания. Наряду с пожеланиями текущего порядка об «охране революционных свобод» и т. п., резолюция требовала от правительства безотлагательного осуществления «мероприятий»; указанных в решениях съездов Советов», как-то: установление республиканского строя, роспуск Думы, проведение аграрной реформы в духе социалистических программ. Это были меры, явно узурпировавшие власть Учредительного Собрания, тем более ненужно-поспешные, что срок созыва Учредительного Собрания назначался уже на сентябрь. Председатель кабинета министров и глава правительства, кн. Г. Е. Львов не счел для себя возможным оставаться на своем посту, ввиду «явного уклонения программы правительства... в сторону осуществления чисто-партийных социалистических целей»... После ухода кн. Львова, пункты неприемлемой для него программы были обнародованы в виде «правительственной» декларации 8 июля». К удивлению многих, в декларации были выпущены требования о роспуске Думы и объявлении республики. Но и в этом виде декларация оставалась неприемлемой для «несоциалистических» (главным образом, кадетских) министров.

Ущербленное и без того правительство осталось теперь без головы. «Голова» нашлась как-то уж очень скоро в лице того же А. Ф. Керенского. Его появление в этой роли не оспаривалось и кадетской, партией. Но привлечь кадет в состав правительства на основе, декларации 8 июля оказалось нелегко. 22 дня длился правительственный, кризис, полный драматических эффектов: уходами и немедленным возвращением Керенского, отставкой Чернова, предоставлением Керенскому права самому избрать недостающих министров и т.п. Но пополнять правительство нужно было «буржуазными» министрами.. В противном случае, вместо «коалиционного», создалось бы «социалистическое» правительство, — и к чему тогда было сопротивление большевикам, требовавшим, чтобы вся власть была передана советам? Сознавая всю тяжесть создавшегося положения, кадеты, в конце, концов, вошли в правительство (Карташев, Кокошкин и др.), не добившись «отмены» декларации 8 июля, но получив многословные «заверения»....2)

____________________________

1) Случилось, например, что резолюция, выдвинутая в Совете Церетели, была провалена всеми голосами протий 4-х.

2) Во втором коалиционном правительстве, составившемся 25 июля, преобладали социалисты, получившие 11 министерских портфелей, против семи несоциалистических. Из видных лидеров, кроме Керенского, в правительство вошли: Савинков; Чернов (эсеры), Скобелев (меньшевик), Ф.Ф. Кокошкин (кадет) и близкие Керенскому Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко.

183

У правительства и советов (собственно ЦИК-а Советов) была общая задача окончательной ликвидации большевистского восстания и предупреждение подобных выступлений в будущем. Но для успешного ее выполнения требовались известные предусловия: единство (хотя бы и условное) программы действий, создание реальной силы правительства в столице и на местах, реорганизация армии (восстановления в ней дисциплины и создание из нее надежной опоры правительству).

С единой программой действий получалось то же, что произошло в 1905 году, когда, согласившись действовать совместно на определенном этапе (достижение конституционного строя в России) кадеты и эсеры разошлись на арене реальной борьбы: не осуществив еще общей с кадетами задачи, эсеры ринулись на путь свержения всякой монархии, установления республики и проведения своей социалистической программы. В 1917 году, хотя расхождения по поводу образа правления и исчезли, но тем самым кадеты («буржуазия») становились, пусть еще потенциальным, но очередным врагом социалистов. Трудно было, в процессе совместного разрешения ограниченных очередных задач, настолько крепко поставить в скобки идеологические расхождения, чтобы никак и нигде о них не напоминать. В конце концов, социалистические министры и члены ЦК Советов производили свои полномочия от соответствующих партийных фракций в Советах и не могли действовать совершенно независимо от этих фракций, а тем более вопреки их выраженной воле. Но, помимо этого, социалистические лидеры не могли и внутренне запереть на замок свои политические и социальные воззрения.

Для того, чтобы признанные необходимыми, очередные действия стали возможными и внутренне бесконфликтными, необходимо было их и отделить, и связать с постоянным, мировоззрением. Об этом последнем не нужно было умалчивать, но ставить его в последовательной связи с нуждами сегодняшнего дня, четко разграничивая этапы действия. Так советские лидеры и пытались действовать, но необходимая четкость не могла устоять перед давлением большевистской пропаганды. Даже когда большевики молчали, было известно, что они могут сказать — и непременно скажут, — как они рассчитывают «опередить» демократических социалистов, какими соблазнами могут увести от них массы. Эта «подземная» работа большевиков колебала все четкие постановления меньшевиков и эсеров, путала все «этапы». Излишней, по существу, заботой «революционной демократии» после подавления июльского мятежа, — явилась поспешность, с которой меньшевики и эсеры стремились показать, что они «все-таки» не контрреволюционеры, несмотря на то, что применили силу в отношении «тоже революционных» выступлений.

Отсюда — невозможность строгого соблюдения единой (хотя и временной) программы действий «коалиционного» правительства. Социалистические лидеры стремились показать, что достижение и временно-общих целей с «буржуазными» министрами, они намерены проводить иными способами и путями, чем этого хотели кадеты. Это раздвоение неизбежно отражалось на всех предприятиях новой коалиции.

184

Если кадеты и генералы для восстановления армии требовали мер строгости, — вплоть до смертной казни, — то социалисты первоочередной мерой ставили «чистку» командного состава. Если для установления хотя бы относительного порядка на местах, кадеты мечтали об усилении власти правительственных комиссаров, — то социалисты выдвигали для достижения той же цели, осуществление известных социальных реформ, которые де успокоят население. Спор, как видим, велся не по существу без восстановления дисциплины со всеми ее строгостями никакой командный состав не мог сделать армию боеспособной; для проведения реформ также необходимо было усилить власть правительства, ибо без того реформы осуществлялись бы хаотично и извращенно. В то же время правительство не имело никаких сколько-нибудь бесспорных полномочий для проведения каких бы то ни было серьезных реформ. О единственном полномочии, унаследованном от февральских событий как будто бы все забывали. О созыве Учредительного Собрания постоянно говорили — раздавалось «требование» ускорить его созыв, но действовали так, как если бы оно было за далекими горами.

Большевистская агитация и в этом вопросе осуществляла свое разрушительное воздействие, ибо вся спешка с реформами зарождалась в психозе «отставания» от большевистской «революционности». Задолго до того как большевики разогнали Учредительное Собрание, они уже много сделали для отвлечения внимания от этой основной задачи, вызывая своей демагогией нервность и беспокойство в рядах «революционной демократии».

Глава правительства, Керенский, пытался балансировать в центре этих разноголосых течений, но это делалось все труднее, тем более, он и сам в значительной мере утрачивал свой авторитет в тех кругах, где этот авторитет имел до тех пор наибольшую силу: в лагере революционно-патриотическом. Термин «революционно» — требует в этом случае некоторого разъяснения. «Революционными» эти патриоты были в том смысле, что они принимали результаты февральской революции: уничтожение самодержавия и созыв Учредительного Собрания. Они не стремились к восстановлению старого. Но их патриотизм не мирился со всем тем в «углублявшейся» революции, что мешало России довести войну до победного конца. Неудача наступления, бесплодная гибель жертвенных бойцов ударных батальонов, безнаказанность трусов, бежавших с поля битвы, — все это заставляли тускнеть в их сердцах ореол Керенского, которого они склонны были раньше считать «спасителем отечества». Его «лавирующая» политика в отношении советов разоблачала его слабость, гасила надежду, что ему удастся преодолеть те препятствия, которые стояли на пути восстановления армии и достижения победы. Их нетерпение в действительности было более оправданным, чем поспешность тех, кто не хотел откладывать социальных реформ до Учредительного Собрания: восстановление армии было на самом деле единственной неотложной задачей, ибо в каждый момент неприятель мог развернуть решительные действия и нанести нам последнее непоправимое поражение. Надежды патриотов неизбежно должны были искать своего сосредоточения в иных кругах.

185

На фоне революционного тумана все отчетливей обрисовывалась фигура генерала Корнилова.

Лавр Георгиевич Корнилов родился в 1870 году в Устькаменогорске (ныне центр Восточно-Казахстаиской области), в семье сибирского казака. Происхождение Корнилова из семьи казака-крестьянина» пытался оспаривать Мартынов 1), ссылаясь на то, что отец Корнилова имел чин. Но чин этот был выслуженным и но создал Георгию Корнилову никакой чиновничьей карьеры: дослужившись до чина хорунжего, он ушел в отставку и сделался волостным писарем казачьей станицы Каркалинского уезда (ныне — районный центр в Карагандинской области), т. е. не оторвался от крестьянской жизни.

С детских лет Лавр Корнилов обнаружил исключительное упорство и настойчивость в достижении своих целей. 9-ти лет мальчик был отдан в приходскую школу (двухлетку), но затем, помогая родителям по хозяйству, он самостоятельно готовился в кадетский корпус, куда и поступил 13-ти лег от роду.

В дальнейшем Корнилов всегда избегал «спокойной» службы: так по окончании академии Генштаба в 1895 году, он отказался от места в штабе Петербургского военного округа и предпочел округ варшавский, где вел по большей части полевые занятия с войсками, расположенными в непосредственной близости к предполагаемому театру военных действий с возникновением возможной войны. Затем Корнилов беспрестанно меняет места службы, выбирая такие, где есть возможность активно участвовать в предприятиях, опасных даже и в мирное время. В Туркестане он с величайшей опасностью для жизни разведывает арганскую крепость Дайдада, персидские приграничные места в Хорасане и Соистане. Разведывательная служба требует знания языков: Корнилов в совершенстве изучает персидский и туркменский, в 1903 г. получает специальную командировку в Индию для изучения других восточных языков.

В русско-японской войне Корнилов отличается в боях под Мукденом.

После войны он оказывается все же в Петербурге — в Главном Управлении Генштаба, по и это положение Корнилов использует для поездок по Туркестану, Кавказу и Западной Европе. В 1907 году Корнилов — военный атташе в Китае, в 1913 — командир бригады во Владивостоке.

В первую Мировую войну Корнилов прославляет русское оружие во главе создавшей себе имя 48 пехотной дивизии. В апреле 1915 года его карьера прерывается пленением в окружении у перевала Дуклы на венгерской границе. Но не таков Корнилов, чтобы спокойно дожидаться в плену окончания войны. В июле 1916 года ему удастся (вторая) попытка к побегу из плена. После долгих скитаний по неприятельской территории, Корнилов пробирается в Румынию, откуда переправляется в Россию и получает в командование 25 армейский корпус. В мартовские дни столица нуждается в таком генерале, который безоговорочно принял перемену режима: Корнилов назначается Главнокомандующим войсками петроградского военного округа. Вмешательство советов в его распоряжения и неспособность правительства защитить свои прерогативы побуждают Корнилова снова отправиться в действующую на фронте армию, где он становится командующим VIII армией, затем командующим армиями юго-западного фронта и, наконец, — 16 августа 1917 года — Верховным Главнокомандующим.

Суровая жизненная школа, непреклонная сила характера и горячий патриотизм предопределили дальнейшие посту шеи Корнилова. Отсутствию политической

________________________________

1) Мартынов: «Корнилов», Ленинград 1927 г.

186

культуры, неспособность ориентироваться в сложной обстановке и, наконец, своеобразное простодушие и доверчивость обусловили его неудачи.

В чем же состояла та притягательная сила, которая привлекала к Корнилову умы российских патриотов? Она, несомненно, основывалась на действительной воле Корнилова к восстановлению армии и к победе. Вое остальные деятели революции (за малыми исключениями) сознавали необходимость восстановления и победы, но настоящей воли к исполнению того и другого у них не было. Их формула сводилась к «надо бы», за которым почти всегда следовало какое-либо «но». И это «но» нередко было важнее для них самого «надо бы». Корнилов же говорил «надо» и добавлял: «я и сделаю». Никаких возражений или оговорок Корнилов не хотел терпеть и ни от кого! Когда правительство уклонялась от приятия программы главнокомандующего или, по крайней мере, оттягивало окончательное решение по этому вопросу, Корнилов грозил: сначала он грозил самовольно сложить с себя командование, потом грозил тем, что не оставит своего поста даже вопреки решению правительства, если бы таковое состоялось. Когда говорилось о том, что программа Корнилова наталкивается на противодействие советов, Корнилов отвечал, что советы он разгонит. Все эти угрозы не прокламировались Корниловым во всеуслышание: об одном он намекал, о Другом говорил в кругу своих, как ему казалось, единомышленников. По-видимому, он стремился до последней возможности избегать разрыва с правительством, вовсе не намереваясь отступать в чем-либо от своих требований.

В самой программе Корнилова не было ничего небывалого и ничего, что не вызывалось необходимостью, если было действительно намерение продолжать войну. Никогда не было и нет такой армии, в которой отсутствовали бы меры самого сурового принуждения. В армию можно добровольно вступить, но, вступивши, нельзя, по своему личному или групповому усмотрению выполнять или не выполнять боевые приказы. Такой армии и быть не может. Против этого никто в правительстве серьезно не спорил. Смертная казнь в действующей армии была введена непосредственно после провала июньского наступления, введена... номинально! (Керенский потом утверждал, что он не подписал ни одного смертного приговора). Корнилов требовал применения этой меры и распространения ее на тыловые части 1), требовал подчинения железнодорожного транспорта военному командованию.

Требовательность, независимость и диктаторский тон Корнилова достигали не тех результатов, на которые Корнилов рассчитывал: правительство — т. е. Керенский — не присоединилось безоговорочно к планам Корнилова, но оно испугалось Корнилова, заподозрив в нем

__________________________

1) Обоснованием этого распространения смертной казни на тыл было: бесчинства запасных частей по гарнизонам, отказы отправляться в действующую армию, такая распущенность в частях, которая делала невозможным несению гарнизонной службы, хотя бы по охране военного имущества. Так, благодаря отсутствию должной охраны в Казани был взорван склад боевых припасов и оружия, при чем было уничтожено громадное количество пулеметов и снарядов.

187

конкурента. Собственно конкурентом Корнилов и был, потому именно, что правительство не шло ему навстречу, и для него не было иного пути, как самому стать правительством, или, во всяком случае, войти в правительство на положении наиболее влиятельного члена. В то же время, Керенский тем менее склонен был идти навстречу Корнилову, чем сильнее разрастались его опасения насчет Корнилова. Основания для этого опасения были и помимо диктаторского тона главнокомандующего. В приезд Корнилова в Петроград (10 августа) главнокомандующий явился в столицу как в неприятельский лагерь, в сопровождении вооруженной пулеметами сотни преданных ему текинцев, несших в ставке его охрану. Вооруженная охрана могла предназначаться для защиты от выпадов столичной толпы или враждебного Корнилову гарнизона. Но в такой обстановке становилось сомнительным, может ли правительство разговаривать с командующим, как с подчиненным, распорядиться, по своему усмотрению, его положением, не встретив вооруженного сопротивления? Еще большее недоверие Керенского возбудили обстоятельства приезда Корнилова на московское государственное совещание.

Московское совещание было созвано Керенским под влиянием бесплодности бесконечных переговоров между советами и правительством. Советы давили на правительство своей массой, подкрепленной к тому же петроградским гарнизоном. Разыгрывать роль судьи и примирителя между двумя противоположными лагерями (социалистами и несоциалистами) становилось все труднее. На совещание и Москве Керенский созывал делегатов всевозможных политических и общественных объединений и организаций, надеясь создать этим некоторое равновесие Между «правыми» и «левыми», и, в конечном счете, привести их к взаимным уступкам и вынесению какой-то общей, компромиссной, декларации. Все расчеты Керенского оказались на практике неоправданными: собрание резко разделилось на два непримиримых крыла, которые не могли придти ни к какому соглашению. Керенский не получил настоящей поддержки ни справа, ни слева, и задуманная им демонстрация только подчеркнула угасание его престижа. Для «левых» он оказывался недостаточно «революционным», для «правых» — недостаточно патриотичным. Ибо на этих двух принципах — лежавших, в сущности, в разных плоскостях мировоззрения — и разделилось собрание. «Революционная демократия» не допускала никакого ущербления достижений революции, хотя бы от этого и страдало дело защиты отечества. Патриоты требовали твердой власти, способной восстановить боеспособность армий, хотя бы и пришлось пожертвовать (временно?) революционностью.

В августе Корнилов приехал в Москву на совещание — по-видимому, против желания Керенского, — и был встречен восторженными овациями собравшихся патриотов. Их ораторы прямо называли Корнилова «спасителем отечества» и выражали твердую уверенность, что эту свою миссию он счастливо выполнит. Если прибавить к этому уже ранее выпущенные заявления некоторых организаций (Союз Георгиевских кавалеров, Союз офицеров, Совет казачьих войск и др.), создавалось уже впечатление, что Корнилов не один, что он располагает не только властью (весьма призрачной, в то время) верховного главнокомандующего, но и поддержкой известной части общества. Особенно

188

чувствительным для Керенского был тот факт, что Корнилов как бы «перенимал» теперь у Керенского ту роль «вождя к победе», которая не удалась Керенскому в июльском наступлении, перенимал, в значительной мере, и «клиентуру» Керенского в той ее части, которая в возрождении армии и победе видела главную задачу революционного «обновления».

Нервное напряжение и нетерпение Корнилова и его сторонников возросли по мере все более обнаруживающейся неустойчивости фронта. Немцы оставили свою тактику «фиктивного перемирия» на русском фронте, когда убедились, в подлинной небоеспособности русских армий. Не развертывая еще сколько-нибудь широкого наступления, они «запасались» на будущее, без труда овладевая ключевыми пунктами нашей фронтовой системы. В полном соответствии с предупреждениями Корнилова, имевшего верные данные о планах немецкого командования немцы прорвали наш фронт на Двине и 21 августа заняли Ригу.

В тоже время на «внутреннем» фронте ожидалось новое выступление большевиков в Петрограде, в связи с усилением большевистского крыла в петроградском совете. Осведомленность правительства заставила большевиков отложить выступление. Они опасались повторения июльского разгрома тем более, что во главе армии стоял теперь генерал, решимость которого не подлежала сомнению. Правительство решило теперь заблаговременно принять меры, и, по договору с Корниловым, к Петролраду подтягивался 3-й конный корпус, считавшийся наиболее надежным войсковым соединением. Недоверие Керенского к Корнилову проявилось и здесь: он требовал, чтобы во главе корпуса не находился генерал Крымов (кандидат главного командования), которого Керенский считал «реакционным» единомышленником Корнилова. Корнилов обещал назначить другого генерала. У него, видимо, не было в то время окончательного намерения отстранить Керенского и Временное правительство, принять и выполнить свою программу восстановления армии. С той формой организации правительства, которая тогда существовала, сделать это было, очевидно, невозможно. Корнилов предвидел временную диктатуру. Но и Керенский склонялся тогда к идее диктатуры, хотя и по другой причине: ему все труднее становилось составлять и сохранять свои кабинеты министров. Оба отвергали в то же время единоличную диктатуру и планировали создание некоего узкого коллектива с диктаторскими полномочиями. Оба могли таким образом войти в этот коллектив, поэтому Корнилов не исключал из своих планов сотрудничества с Керенским. Но Керенскому вовсе не улыбалась перспектива иметь в своем кабинете такого непокладистого сотрудника, как Корнилов. Самая идея диктатуры или директории вытекала у Керенского из его стремления иметь единодушное, иными словами — послушное ему правительство. Исключить Корнилова из комбинации и обезопасить себя от возможных насильственных действий с его стороны можно было удалением Корнилова с поста главнокомандующего. Керенский носился с этой мыслью, но у него не было для этого ни решимости, ни достаточно веского повода.

Поводом для развязывания конфликта явилось добровольное вмешательство бывшего Обер-прокурора Синода в Временном правительстве первого состава, В. Н. Львова. Явившись, по своей инициативе, в

189

Ставку, Львов старался выпытать от Корнилова о его планах и намерениях. Считая, что Львов явился от имени Керенского, Корнилов изложил свои взгляды на создавшеюся положение. Высказал свое непоколебимое убеждение в том, что необходимо объявить Петроград на военном положении, ввести в столицу надежные войска, обуздать распущенный гарнизон и советы. Наконец, просил передать Керенскому и Савинкову, что для окончательного утверждения плана действий им необходимо спешно приехать в ставку. Но в окружении Корнилова Львов слышал иные речи, исходившие от безответственных, хотя и близких Корнилову лиц. У Львова создалось впечатление, что Керенскому грозит смертельная опасность, что приглашение его в «ставку является не чем иным, как ловушкой, — и Львов отправился в Петроград «спасать Керченского». Путанные речи перепуганного Львова Керенский предложил «посреднику» изложить письменно. Записка Львова оказалась еще более путанной, и в ней появились требования — вовсе не исходившие от Корнилова, — чтобы все правительство подало в отставку и вся власть была передана Главнокомандующему. Керенский вызвал Корнилова на разговор по прямому проводу и просил подтвердить, что Львов говорил действительно по поручению главнокомандующего. Ничего не подозревавший Корнилов подтвердит, сам не зная, что именно, ибо о самом содержании «передачи» не было сказано ни слова.

С запиской Львова и телеграфной лептой в руках, Керенский поднял в правительстве вопрос о смещении Корнилова. Мнения разделились, министры подали в отставку, а Керенский от своего имени «послал Корнилову приказ сдать должность и явиться в Петроград.

На что надеялся Керенский посылая этот приказ — сказать трудно. Почему он решил, что теперь он может сделать то, на что не мог решиться еще накануне? Если на этот шаг толкнул Керенского только страх перед корниловской угрозой — которую он усмотрел в путанных словах Львова и которую он не потрудился даже установить соответствующей проверкой, — то жест Керенского был только жестом отчаяния. Таковым он и предстал по своему значению, по последствиям, которые он вызвал. Одно несомненно: Керенский действовал «в слепую».

«В слепую» реагировал и Корнилов. Если Керенский стал жертвой своей недоверчивости, то- Корнилов сделался жертвой своей обманутой, но не иссякнувшей доверчивости. Ему и в голову не приходило, что Львов мог передать в Петрограде не то, что говорил ему главнокомандующий. И если теперь, в ответ на его благожелательные в отношении Керенского предложения, явился приказ о его смещении, — что мог предположить Корнилов, как не внезапную измену Керенского тому делу — делу спасения России, — которое он предполагал до сих пор общим для него и для Керенского? Смещение главнокомандующего, величайшей заботой которого было восстановление армии, — что могло оно обозначать для Корнилова, как не переход Керенского на сторону пораженцев, губителей России? Корнилов не видел даже тех возможностей выяснения случившегося, которые были у него в руках, не «спросил, почему же приказ подписан единолично Керенским, не поинтересовался узнать, каковы же основания для его смещения?

190

Возмущение ослепило Корнилова. Он отказался сдать должность. Тогда Керенский выпустил воззвание, в котором обвинял главнокомандующего в измене революции. Корнилов ответил воззванием, в котором обвинял Керенского в измене России. 3-ий конный корпус, под командой генерала Крымова был двинут на Петроград. Керенский обратился «ко всему народу» с мольбой о помощи и защите Временного правительства.

Если бы солдаты и казаки конного корпуса были твердо настроены выполнить задание главнокомандующего, никакие воззвания Керенского не помогли бы ему. Ни части петроградского гарнизона, ни отряды «красной гвардии» не представляли из себя никакой боевой силы и не стали бы сражаться сколько-нибудь упорно. Но и состав конного корпуса, будучи вполне боеспособен, не имел в себе никакой решимости действовать. Слишком туманно было для ума простого рядового бойца создавшееся положение: высшие представители власти в государстве и армии объявляли друг друга изменниками! Как было разобраться, кто из них прав, кто виноват? Проникавшие в корпус агитаторы из столицы еще более колебали уверенность солдат в правоте дела, на которое их посылали. Части корпуса начали митинговать и посылать своих делегатов в столицу «на разведку». Генерал Крымов очень скоро убедился, что корпус выполнять задания не будет. Поэтому он подчинился приказанию Керенского явиться в Петроград и, когда почувствовал, что ему грозит арест и суд, — застрелился. Этим предприятие Корнилова было практически окончено.

Кроме нескольких высших офицеров, никто не помог Корнилову. Его поклонники и единомышленники были рассеяны по всей стране, были неорганизованны и сделать ничего не могли. «Техническая» постановка корниловской «акции» была к тому же совершенно непригодной для ее успешного выполнения. Не было предварительно обеспечено не только быстрое передвижение корпуса к столице, но и его объединение в один боевой «кулак». Не было настоящей агитации, соответствующих разъяснений в полках, совершенно необходимых при столь исключительной обстановке. И что еще важнее, — сам главнокомандующий не оказался во главе своих войск, предназначенных для действия, не мог своим примером увлечь, не мог своими речами зажечь патриотический энтузиазм в войсках. Все это непреложно раскрывает отсутствие у Корнилова настоящего «заговора», настоящего плана переворота. Все действия были вызваны безвыходностью положения, созданного поведением Керенского. Формальная сторона дела тем более ускальзывала от внимания Корнилова, что она уже и до того потеряла свое значение. Не было ли Временное правительство формально облечено властью, которую, практически, оно не в состоянии было осуществить?

Безвыходность положения вовсе не была ликвидирована подавлением корниловского мятежа. Она только- переместилось из ставки главнокомандующего в ряды правительства. Из «всех, всех», к которым обращался Керенский за помощью против Корнилова, живее и решительнее всех откликнулись большевики. Именно под их руководством и были созданы комитеты «народной борьбы с контрреволюцией» и «спасения революции». Когда же Керенский, по миновению надобности пытался их распустить, они не расходились, и не было

191

больше никаких сил заставить их разойтись. Не было больше и никаких сил для защиты Керенского от большевиков. Лучше всего определил создавшееся положение Ленин (Письмо в ЦК РСДРП от 30 августа): «... поддерживать правительство Керенского мы даже и теперь (подчеркнуто у Ленина) не должны. Эго беспринципность... Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска (подчеркнуто у Ленина) Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница».

Столкновение Корнилова с Керенским было, в действительности, великим недоразумением, смысл которого выходил далеко за пределы неудачного вмешательства В. Н. Львова. В широком значении, недоразумение состояло в том, что, вместо совместного устранения большевистской опасности — устранения врага, общего и патриотам и правительству, глава правительства и вождь патриотов ринулись друг на друга и этим высвободили до того несколько стесненную большевистскую активность.

С падением Корнилова похоронены были не только последние надежды для самого Керенского: свобода и демократия. Устранением последнего препятствия для развёртывания большевистских сил расчищалось поле деятельности для самого страшного врага всякой свободы — большевистского марксизма. Едва ли кто уяснял себе это до конца в те дни. Большевистская пропаганда и провокация обнаруживала свой дух и характер непосредственнее в том состоянии всеобщего «затмения разума», которое катастрофически нарастало в период времени от корниловского мятежа до октябрьского переворота. Недаром Ленин в октябрьские дни так торопил с восстанием: он понимал, что «обморок свободы» не может продолжаться бесконечно, и в тот момент, когда народ очнется до такой степени, чтобы начать понимать природу большевизма, все шансы большевиков на захват власти, улетучатся навсегда.
АГОНИЯ ДЕМОКРАТИИ

Не достигший своей основной цели, удар Корнилова жестоко поразил Временное правительство. Удар этот не пришелся непосредственно по личному составу правительства, но он зажег процесс неизбежного и скоротечного разложения в министерских рядах. Дождем посыпались добровольные и вынужденные отставки членов правительственной коалиции. Министры-социалисты предупредительно расчищали простор для «личной инициативы Керенского», спешили с предоставлением ему возможности без помех и промедления создать правительство, «наиболее способное принять экстренные меры для борьбы с контрреволюцией». Кадетские министры не могли и не хотели солидаризироваться с поведением Керенского в конфликте с Корниловым. Едва ли кто из них одобрял выступление Корнилова, как таковое, но идеалы Корнилова были, несомненно, и их идеалами, может быть в несколько приземленной форме. Основным мотивом их недовольства была уверенность в том, что конфликт с Корниловым можно было избежать и нужно было избежать.

Бедственное положение Керенского могло бы иметь лишь времен-

192

ный характер, если бы дело шло лишь о примирении двух составных частей коалиции. Но «снизу» тянуло уже духом непримиримости, захватывавшей все более широкие круги «революционной демократии» вплоть до принципиальных сторонников «коалиции»: партия кадетов объявлялась теперь неприемлемой для сотрудничества с революционной демократией ввиду солидарности кадетских лидеров с «контрреволюционером» Корниловым и «контрреволюционными» генералами вообще. Отрицать сочувствие кадетских министров корниловским целям было довольно трудно. При «небольшой» натяжке можно было обвинять кадет уже в сотрудничестве с Корниловым, а далее и в новых контрреволюционных замыслах. За таким пустяком дело не становилось, особенно у большевиков:

«Преследований кадеты никаких не видали. Даже Гучкова 1) выпустили, даже Маклакова и Милюкова не арестовали. Даже «Речи» не закрыли. Кадетов щадят. За кадетами-корниловцами правительство Керенского ухаживает», распинался Ленин из своего убежища в Финляндии 2). Для Ленина это было лишь одним из приемов дискредитации Временного правительства. На Керенского он нацеливался и независимо от вопроса о кадетах. И без кадетских посредников Керенский обозначался как «корниловец»: «Керенский — корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно (выделено у Ленина. — Б. К.)» 3).

«Корниловцем» Керенский конечно не был, — «разоблачение Корнилова состоялось именно по инициативе Керенского, инициативе единоличной, почти не поддержанной никем из состава Временного правительства! Только смысл этой диктатуры был обратным замыслам Корнилова: диктатура Керенского имела целью не ликвидацию создавшегося положения, а, наоборот, его укрепление вопреки всем ветрам и циклонам, разбушевавшимся в неустойчивом политическом море Диктатура Керенского должна была спасти если не факт, то, по крайней мере принцип коалиционного правительства. Коалиционный принцип оставался и единственно-возможной точкой приложения инициативы Керенского: будучи социалистом, он не мог пристроиться на левый фланг «цензовой» демократии, а в партии эсеров он давно уже оказался на ее «полях» и никак не мог рассчитывать на сколько-нибудь ведущую роль в ее рядах. Наконец, принцип коалиции туманно связывался еще с той миссией Временного правительства, которой оно было облечено в мартовские дни, хотя практически оно давно уже порвало всякую преемственность с Комитетом последней Государственной Думы. Большинство «революционной демократии», подстрекаемой большевиками, спешило обрезать последние нити этой связи, требуя формального роспуска эфемерно существовавшей еще Думы.

Сама диктатура Керенского не замышлялась как диктатура единоличная, хотя ведущая роль Керенского в ней не подлежала сомнению Из диффузии замыслов с реальными возможностями родилась 28 августа так называемая директория: Керенский, Вердеревский, Тере-

________________________

1) Никогда кадетам не был.

2) «Русская революция и гражданская война». Сентябрь 1917. (т. 26, юггр. 16)

3) «О героях подлога и об ошибках большевиков». (Т. 26, егр 26).

193

щенко и Никитин 1). 1 сентября Директория разродилась эффектным постановлением: провозглашена была Российская республика. Пять месяцев Временное правительство берегло для Учредительного собрания решение вопроса о форме правления будущей России. За месяц до созыва этого высокого учреждения Керенский и его «директора» не утерпели и скушали запретный плод, но не до последней крошки: до Учредительного собрания новорожденная республика должна была пребывать без президента. Если Директория рассчитывала отклонить от себя этим актом хотя бы обвинения в «монархизме», то едва ли она добилась каких-либо результатов. Обвинения эти были и оставались вздорными, не нуждались в основаниях и не останавливались перед опровержениями. Исходили они от большевиков и имели целью усилить смятение и без того мятущихся в непонимании происходящего масс.

Непонимание, в частности, всех «тонкостей» коалиционного принципа власти отметил Суханов уже в июльские дни, и при том, не только в неорганизованных массах на местах, а и в самом крестьянском представительстве, — в Советах: особенно в среде правых и темных масс Крестьянского ЦК многие не могли взять в толк, зачем же, собственно так гоняться за ненавистной рабочим властью буржуазии; не усваивая «марксистских» теорий Дана и Церетели, они были совсем не прочь взять власть в свои руки... Совсем не плохо взять власть, чтобы взять и всю землю... А там мужик и сам отлично станет наводить порядок, прижимать сторонников Вильгельма, сокращать бессмысленные требования рабочих и... бить жидов» 2).

Подкрашенное специфичным дня «интернационалистов» презрением к крестьянству, суждение Суханова остается, по существу, верным. Как и многие беды семнадцатого года, упрощенный и недальновидный подход российских масс к вопросам политики имел своим источником вековую политическую безграмотность и полную утрату сознательной гражданственности.

Как пловучий островок в разбушевавшемся море колебался во все стороны Исполнительный комитет советов и делался все менее надежной опорой для правительства. Форма Директории встретила там определенно неприязненное отношение. Иного представительного органа, в котором правительство могло бы рассчитывать на большую поддержку, чем в советах, не существовало вообще: от источника власти Временного правительства, — Комитета Государственной думы, — правительство давно уже не получало, — и не хотело получать, — питания, уже по одному тому, что увядающие остатки Государственной думы окончательно отнесены были революционной демократией к «осколкам старого режима». Директория начинала чувствовать себя в неприятном удручающем одиночестве. Спешно требовалось изыскание такого представительного учреждения, в котором Директория могла бы найти себе моральную поддержку. В начале сентября зародилась идея «Демократического совещания», которое, в противовес одностороннему

_____________________________

1) Адмирал Вердеревский и полк. Верховский «разделили шкуру» отставленного военно-морского министра Савинкова.

2) Н Суханов. «Записки о революции», т. IV

194

представительству Советов, явилось бы выражением мнения «всех, всех, всех».

О каких-либо выборах нового учреждения нечего было и думать чуть не накануне созыва Учредительного собрания. В Демократическое совещание были призваны представители всех уже существовавших организаций и группировок, явившихся к жизни по самым разнообразным признакам их состава: классовых, самоуправленческих, профессиональных, национальных, местных, функциональных, религиозных... Тут были представители советов рабочих и солдатских депутатов, советов крестьянских депутатов, городов, земств, профсоюзов, почтово-телеграфных служащих, офицеров, армейских организаций, продовольственных организаций, кооперативов, учителей, фельдшеров, печати, украинской Рады, мусульманского совета, союза православного духовенства и мирян, поляков, евреев и пр. л пр. Палата представительства должна была обеспечиваться именно обилием номенклатуры представленных групп. Пропорциональность представительства оставалась произвольной, хотя и с несомненным учетом удельного веса отдельных группировок: советы получили по 230 мест, города -— 300, земства — 200, профсоюзы — 100, армейские организации — 83, фельдшера — 5, увечные воины — 6, офицеры — 4, поляки — 2, евреи — 1.

Демократическое совещание открылось 14 сентября и тотчас увязло в роковом вопросе о коалиции в правительстве. Ни одна из предложенных формулировок не получила сколько-нибудь значительного большинства; принципиально «за» коалицию голосовало 672 депутата, «против» — 698, при 40 воздержавшихся; «за коалицию без кадет» высказалось всего 183 депутата «против» 813; воздержавшихся было уже 80. Сознав свое бессилие, Демократическое совещание постановило избрать из своего состава особый орган, которому поручалось выработать условия создания нового правительства на основе «программы 14 августа» с некоторыми дополнениями. Рязанов, от фракции большевиков, предупредил, что большевики посылают своих представителей в новое учреждение исключительно для того, чтобы помешать созданию нового правительства в коалиции с буржуазией. 22 сентября Совещание закрылось, ничего не давши Директории, но и не поколебав решимости Керенского твердо охранять принцип коалиции. Того же 22 числа он так формулировал свой взгляд на этот вопрос: «Власть должна быть коалиционной. Правительство считает для себя обязательной охрану единого источника власти, исходящего из революции 27 февраля, — власти общенациональной, единой, суверенной и независимой». Слова красивые, и слова теоретически верные, — но, практически, — пуповину, связывающую теперь правительство с февральским источником, трудно было рассмотреть даже и под микроскопом.

Натолкнувшись на категорическое противление социалистов всякой коалиции с кадетами, Керенский нашел выход из положения в идее привлечения в правительство «цензовых» элементов из «беспартийных». Уже с начала сентября он вел нелегкие переговоры с целым рядом лиц из промышленных и торговых кругов, главным образом, московских (Третьяков, Бурышкин, Коновалов и др.) о вступлении их в правительство.

195

Идея «директории» определенно не выдерживала испытания практикой, тем более, что и ореол ее первого носителя, Керенского, неуклонно развеивался: слева его щипали социалисты, оправа охладевали к нему патриоты. 25 сентября директория «самоликвидировалась» и составлено было третье коалиционное правительство. Вошедшие в него «цензовые» буржуи лишены были всяких партийных «прикрас» и взяты были так сказать из самой «гущи» буржуазного класса. Все же, их «буржуазность» не была их преимущественной отметиной: это были, по большей части, люди значительной культуры и, в то же время, большой деловитости. В более спокойной обстановке из них могли бы выйти неплохие и весьма дельные министры, но при данных обстоятельствах они едва ли могли найти нужный контакт со своими социалистическими коллегами и еще меньше имели возможностей найти применение своим знаниям и способностям. В социалистическое крыло правительства не вернулся никто из видных лидеров: они «отошли», одни -— как Церетели, — потому, что считали исчерпанными свои возможности, другие, — как Чернов, — из опасения себя «скомпрометировать»,наконец, третьи, — как Савинков, — были вытеснены, как «белые вороны» в социализме, в силу своей чересчур радикальной патриотической окраски. Это отнюдь не значило, что социалистическая часть министерства была теперь «ниже» по своим существенным качествам и достоинствам. Министр земледелия, С. Н. Маслов был по существу ближе к крестьянству, глубже входил в крестьянские интересы, чем «селянский министр» Чернов, и не страдал комплексами «марксистской неполноценности» и «циммервальдизма», свойственными признанному вождю партии эсеров. Министр продовольствия С. И. Прокопович превосходим многих своих коллег по партии своей квалификацией экономиста, знатока рабочего движения и даже знатока марксизма, в подлинном, а не начетническом смысле этого слова.

Нельзя поэтому говорить о какой-то сущностной «неспособности» состава III коалиционного правительства. Если бы, по внезапному и чудесному вдохновению, этому правительству все стали вдруг во всем повиноваться, можно с уверенностью сказать, что не только не произошло бы никакой катастрофы, но благотворные результаты правительственных действий не замедлили бы обнаружиться. Все их мероприятия оказались бы, вероятно, половинчатыми, что совершенно неизбежно при всякой коалиционности. Но и эта половинчатость выглядела бы великим достижением по сравнению с той неурядицей, которая царила в России. И все же все способности новых министров оказались лишь потенциальными, и не только потому, что им никто не хотел повиноваться. Парадоксальное положение: вся борьба, все споры о составе, о программе действия, о направленности политики правительства не имели никакого практического значения, ибо у правительства не оставалось времени для каких-либо систематических преобразований, — до созыва Учредительного собрания оставались малые недели!

Но таков был психоз момента, что чем ближе придвигался срок созыва Учредительного собрания, тем судорожней становились схватки между «революционной демократией» и правительственными кру-

196

гами, с тем большей нетерпимостью проявляли себя сражающиеся в относительных мелочах. Психологически такое состояние мозгов — объяснимо: с одной стороны, совершенно понятно стремление правительства к «независимости и суверенности», как реакция на все большую разруху в государстве; с другой стороны, нервность социалистических кругов возрастала по мере демагогического раздражения масс большевиками. Цель, которая должна была почитаться главной, — осуществление авторитетного народного представительства, — тонула в этих ядовитых исканиях недоверия, нервности и... страха!

7 октября открылся «Временный Совет республики» или «Предпарламент», функцией которого, по замыслу Демократического сове-, щания, являлась урегулирование вопроса о создании и контроле правительства. Принцип «дифференцированного», «многозначного» представительства был сохранен и здесь, и в Предпарламенте, наряду с делегатами советов, городов, земств, вновь появились представители казаков, железнодорожников, учителей и адвокатов. Принцип коалиции нашел в Предпарламенте несколько более выраженное признание, чем в Демократическом совещании. Но контроля нового учреждения над правительством Керенский признавать не хотел. За Предпарламентом он признавал право вопросов, а не запросов. В глазах Керенского, — да и «цензовых» — это было таким образом совещательное, а не управительное учреждение. И все же оно являлось единственным местом, где правительство чувствовало себя правительством 1).

Пролавировав более или менее благополучно между рифами дискуссий о коалиции, Предпарламент сел, в конце концов, на мель в ©опросе о восстановлении боеспособности армии. Ни одна резолюция [не получила большинства голосов. Дискуссия, по существу, была уже только платонической: после корниловского провала ни у правительства, ни, тем более, у парламента, не было никаких средств для восстановления армии. На этой очевидности сорвался с «правительственной линии» министр Верховский, сделав в Предпарламенте единоличное заявление о невозможности продолжать войну. Верховский был «уволен в отпуск» и на этом, в сущности, кончилась и вся деятельность III коалиционного правительства, ибо через неделю оно было свергнуто большевиками. Временное правительство не сумело рассчитать свое время и не успело выполнить ту задачу, для которой оно было создано. В этом именно и был его исторический провал.

Верховский был прав в оценке военных возможностей России в тот момент, в особенности, если принять во внимание разброд в том элементе, на который должна была опереться всякая военная активность — в командном составе. Сам Верховский был представителем одной из тех категорий военачальников, которые отступали от прямой линии поведения, предначертанной для командного состава сложившимися обстоятельствами. На пост военного министра Верховский выдвинулся, по-видимому, благодаря своему рвению в деле подавления

_____________________________

1) Большевики явились в Предпарламент только для того, чтобы эффективно хлопнуть дверью. «С этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы ие имеем ничего общего»... патетически заявил на прощанье Троцкий от имени большевистской фракции.

197

корниловского мятежа. В глазах Керенского это удостоверяло «демократизм» молодого полковника, в то время как Верховоким руководили чисто «карьерные» интересы. Убедившись в бессилии Керенского, Верховский свернул на ту дорогу, на которой ему представлялись большие карьерные возможности. Ни один из этих «надежных демократов», набранных Керенским на ключевые должности в тылу, не поддержит своего премьера в критическую минуту. Но зато до предела своих возможностей будет его поддерживать «черносотеннейший» генерал Краснов, сам едва ли не ненавидевший Керенского.

Если Верховским двигал стимул «выдвижения», то были и пожилые генералы с положением, которые вступили на путь раннего приспособленчества с более скромной целью: удержать свое положение при всяких переменах. Так, командующий северным фронтом генерал Черемисов последовательно предавал сначала Корнилова с Крымовым, а затем и Керенского с Красновым.

Морально твердой оставалась ставка Главнокомандующего. После ликвидации «мятежа» Корнилова Главное командование было скорее символическим и в ставке не обреталось. Фактическим главнокомандующим являлся начальник штаба. Генерал Алексеев не долго удержался на этой должности. Генерал Алексеев явно не одобрял выступления Корнилова, но он понимал, каким роковым стечением обстоятельств оно было вызвано, знал настоящую цену Корнилова и сделал все от него зависящее, чтобы смягчить удар, пришедшийся по Корнилову и предохранить бывшего главнокомандующего от всякого рода унижений и возможного солдатского самосуда. Такая заботливость в отношении опального генерала не могла нравиться Керенскому, и 10 сентября генерал Алексеев был смещен, а на его место назначен молодой генерал Н. Н. Духонин 1).

Новый начальник штаба был противником всяких необдуманных действии и стремился сохранить в армии все то, что еще можно было удержать от развала. Но в решительную минуту готов был на величайшую самоотверженность, что и доказал впоследствии своей мученической смертью. Бессилие его в создавшейся ненормальной обстановке усугублялось еще и тем, что он был формально только начальником штаба и не мог поэтому с полной категоричностью предъявлять требования к командующим фронтами. Все патриотические силы в армии, на которые он безусловно мог бы опереться, были рассеяны и парализованы окружающей их разнузданной солдатской массой, клокотавшей бессмысленным и подозрительным своеволием. Стягивание разбросанных патриотических сил в один кулак не допустил бы и сам Керенский. III конный корпус, на который правительство теоретически рассчитывало в случае нового выступления большевиков, «из предосторожности» был деконцентрирован и размещен мелкими соединениями на огромной территории, т. е. практически лишен был возможности действовать быстро и решительно. Давно потерявшая способность отражать внешнего врага, армия становилась неспособной выделить (из себя что-нибудь и для защиты Временного правительства, т. е., в

1) Род. в 1876 году.

198

конечном счете, — Учредительного собрания и, следовательно, настоящей свободы.

Все это понижало и нормальную устойчивость тех, кто еще готов был стать на защиту права и свободы. Безусловно непримиримые к произволу и разнузданности, они не видели теперь никакого, — хотя бы и только потенциального центра, вокруг которого могли бы кристаллизоваться их чаяния. Корнилов сидел под арестом, а Керенский не только не сумел договориться с Корниловым, не только арестовал и дискредитировал опору патриотических сил, но он высвободил для действия именно ту силу, которая являлась главным источником развала армии, главным источником попрания права и свободы. Мрак и отчаяние вселялись в души. Когда верные своему долгу войска будут двинуты против большевиков для защиты Временного правительства, им придется, в походе, глотать свою ненависть к тому, кого они пойдут защищать.

Носители патриотических настроений не были, конечно, настолько ослеплены, чтобы приравнивать Керенского к большевикам. Они понимали, что у Керенского были свои цели, ничего общего с большевистскими не имеющие Но они считали Керенского губителем и его собственных идеалов, в силу неспособности его их осуществлять. Керенский являлся, в их глазах, своего рода «узурпатором» власти, занимающим то место, на котором нужен был теперь человек иных способностей. Роль его была уже сыграна, а он продолжал «не пускать» на свое место тех, кто с успехом мог бы продолжать нужное дело. У многих к этому рассуждению примешивалось и чувство горького разочарования, ибо в известное время Керенский, казалось, воплощал в себе те идеалы, которыми жили патриоты. Разочарование нередко сопровождается озлоблением. В ином аспекте: многие прекрасные слова Керенского чрезвычайно уродливо расходились с результатами его правления, точно его высокие идеалы были тяжелы для его плеч; он гнулся под ними, и идеалы соскальзывали на землю и беспощадно топтались ногами безрассудных толп. И именно эти толпы счал он допустимым звать на помощь против Корнилова! Казалось, что если бы он с таким же упорством защищал свои идеалы, как свою власть, положение было бы иным.

Иной вопрос, много ли было этих патриотов, этих людей не выносивших унижения дефетизма, уродливости бесправия в формально свободном народе, ужаса безнаказанных убийств, тосковавших о настоящей согласованной свободе, неизбежно связанной с ответственностью? Их было больше, чем казалось на первый взгляд, но их готовность и способность защищать свои идеалы варьировала в широком диапазоне. Большинство рядового офицерства, часть казаков, регулярных кавалерийских полков, студенчество и вообще большая часть интеллигенции, ударные батальоны и отдельные войсковые подразделения вплоть до полков и, наконец, широкие слои средних классов города и деревни. Эти — «обыватели» совершенно неспособны были «лезть в драку», а настоящего органа, где бы они могли «голосовать» — беспрепятственно выражать свое мнение, еще не было. Они проголосуют в Учредительное собрание.

Были ли они, в действительности, «контрреволюционерами», как их окрестили большевики? Если очередной общенародной революционной задачей было достижение веками чаянной свободы, никакими «контрреволюционерами» они не были. Но они были «контрами» — противниками тех уродливых форм, которые

199

приняла революция в потерявших, — или неприобретших, — гражданской сознательности толпах, в особенности утративших всякое подобие дисциплины и человеческого благообразия тыловых, а отчасти и фронтовых солдатских толп. Если под «контрреволюционностью» понимать «реакционность», то контрреволюционерами они не были: голосовали же они за эсеров, хотя многие из них и не разделяли всех установок этой партии. К ней примыкали, потому что она была наиболее приемлемой из революционных партий, примыкали, чтобы не голосовать за реакционеров или консерваторов, т.е. за «контрреволюцию». Там, где можно было голосовать не по политическим признакам, они голосовали за беспартийных. На муниципальных выборах 2 сентября беспартийные получили в провинциальных городах 50% мест.

В то время как рассеянные силы патриотов изнывали в вынужденном бездействии, парализовались окружающей разрухой и, зачастую, внутренне деморализовались, гипертрофия своеволия бушевала в возраставших темпах. Но при всей необузданности этих своевольных масс, в них не было, по большей части, никакой систематической и единонаправленной агрессивности. Характерной чертой их настроений было своеобразное буйное «недотрожество». Снявшись самовольно с позиций полк или дивизия уходили в ближайший тыл и располагались там в маленьком местечке или в землянках в лесу, отказываясь возвращаться на фронт, отказывались производить какие-либо занятия, не хотели содержать лагерь в чистоте, не особенно стремились даже разойтись по домам. Грязные, оборванные, растрепанные люди мрачно и бесцельно бродили между землянками и не терпели, чтобы к ним обращались с какими бы то ни было требованиями, увещаниями, уговорами. В них несомненно тлела нечистая совесть, и с тем большим озлоблением они встречали всякое напоминание о ней. Это были задохнувшиеся от свободы, как задыхается от чистого воздуха человек, долго пробывший в душном подземельи. Они вызывали не только возмущение, но и глубокую жалость. Понятно, что карательные отряды, которые высылались для их обуздания, часто не могли решиться на применение оружия.

Запасные части в глубоком тылу не могли так изолироваться от окружающего населения и должны были проявлять большую активность. Они стремитесь подавить всякое несозвучное им проявление деятельности, овладевали местными советами, «контролировали» все и вся. Характерный пример приводит Суханов: «В Кунгуре Пермской губернии 3 сентября на кадетское собрание явился гражданин с таким мандатом, за надлежащими подписями и печатью: «Предъявитель сего, П. С. Щербаков, действительно член революционной власти г. Кунгура, командируется на собрание партии народной свободы 3 сентября в доме Алаевой для контролирования собрания, с правом закрытия такового, если он найдет нужным». Инспираторами подобной активности являлись, конечно, большевики, но провести ее было легко именно потому, что пораженческая масса не терпела около себя никаких «бесконтрольных» разговоров. Нечистая совесть не выносит свободного слова, и большевики доказывают это миру в течение 40 с лишком лет.

Не чувствуя себя в силах расширить такой «контроль» на всю Россию, своевольные массы тяготели нередко к своеобразному «сепа-

200

ратизму»: в Ташкенте, в Минске, в Калуге, в прифронтовых местечках и даже в землянках, в лесу провозглашались независимые местные республики. Появление одной-двух сотен казаков обыкновенно ликвидировало без боя эти государственные самообразования, ибо главной заботой их было все-таки не сражаться, не жертвовать собою. Но охотников усмирять находилась вое меньше, ибо «усмирители» все меньше различали, во имя чего и во имя кого они делались, в конце концов, добровольной, полицией: ничего конструктивного не виделось на горизонте. Казаки начинали мечтать о своих домах.

Именно этой своей неустойчивостью «своевольники», по-видимому, больше всего и пугали «революционную демократию», т. е. лидеров социалистических (небольшевистских) партий. Отсюда такой страх у них перед генералами, кадетами, и всякой вообще силой пытавшейся организоваться. Такая сила, раз создавшись, всегда могла, по их мнению, подавить своеволие и даже заставить вчерашних бунтовщиков служить себе. Бог знает! — может быть для восстановления самодержавия и, во всяком случае, для разгона советов и истребления социалистов. Но ведь нельзя же было бесконечно «охранять» разнузданность! Она надоест в конце концов и самым «разнуздавшимся» и они начнут наводить порядок, но каков будет этот порядок? Много ли он будет отличаться от контрреволюции? Как же нужно было спасать революцию? Казалось бы, нужно было прежде всего осуществить завоевания февраля. Что же это значило? Это значило: созвать Учредительное собрание, — и перед этой задачей должно было временно отступить все остальное. Такова была и первоначальная линия революционной демократии; отсюда и родился принцип коалиции — «соглашательства». Но роковой промежуток между февралем и Учредительным собранием бесконечно удлинялся, а в него включилась демагогия большевиков. С нею приходилось бороться, а борьба с демагогами дело трудное, особенно для тех, кто не хочет и не может обещать то, чего дать он не в состоянии.

Исключительно трудным для преодоления становился большевистский лозунг: «Все власть Советам!» Революционная демократия прекрасно понимала, что советы не только не являются выразителями общенародной воли, но сама пропорция отражения воли тех, от чьего имени советы выступали, оставалась гадательной. «Вся власть советам» означала не более и не менее как гражданскую войну. И даже внутрисоветскую гражданскую войну. Уже и теперь настроения солдатских, крестьянских и рабочих комитетов расходились между собой. Где был тот общенародный арбитр, который мог бы их авторитетно примирить?

Особенно тяжелым было положение социал-демократов меньшевиков. Как никак, за плечами у них висел, казалось, тот же груз марксизма, как и у большевиков, только несколько различно толкуемый. Меньшевики были, конечно, против вооруженного выступления большевиков, но можно ли было идти против большевиков вместе с несоциалистами, тем более, что за большевиками чудились широкие массы. Ответы на эти вопросы двоились и троились. Но, к удивлению, за большевиками пошли не марксисты, а наиболее нетерпеливые из эсеров, — главным образом, бывшие «максималисты», получившие

201

название «левых эсеров». Они верили, что идут за массами, а в действительности, шли вместе с массами под большевистское ярмо. Когда они это обнаружили, было уже поздно. Часть меньшевиков и эсеров уже после октябрьского переворота занимала одно время нейтральную позицию.

Такой разброд не способствовал укреплению рядов революционной демократии. Оправданием ее колебаний является то несомненное положение, что в те времена никто еще и не знал действительную сущность большевизма. Даже ближайшим сотрудникам Ленина в самой партии готовились в этом смысле сюрпризы. Так или иначе, не учитывая до конца ту опасность, которую большевики представляли для демократии, «революционная демократия» не могла действенно защищать свободу и не защитила ее.

На фоне общего разброда, неуверенности, колебаний и политической неопытности обрисовывались теперь конкретные возможности захвата власти решительной, беспринципной и лукавой группировкой, если она будет в состоянии сосредоточить в своих руках хотя бы совсем незначительные силы и сумеет на время нейтрализовать широкие массы. Давнишняя идея Ленина о последовательной «нейтрализации» отдельных классов 1) находила теперь широкую возможность применения. Нейтрализация широких масс представлялась тем более осуществимой, что крестьянские и солдатские массы одержимы были двумя «навязчивыми» идеями: мира и земли. Все это обещалось им, притом «немедленно». Бесконечные промедления с вопросом о земле неизбежно порождали страхи и сомнения в той части крестьянства, которая далека была от всякой политической мысли и не имела представления о собственной крестьянской организации, активной и действенной, способной решающим образом влиять на политику будущего правительства. На Учредительное собрание возлагались, конечно, большие надежды, но это были все же только надежды, а не уверенность. Механика всенародного представительства оставалась для неопытных масс довольно загадочной. Большевики в своей пропаганде стремились сверх того подорвать веру даже и в самый созыв Учредительного собрания, обвиняя «соглашательское» правительство в тайном намерения «сорвать» Учредительное собрание. Далеко не все этому верили, но сомнения зарождались и увеличивали общее смятение умов. Что касается солдатских масс, то они, по-видимому — и не без основания, — подозревали, что заключение мира «во что бы то ни стало и немедленно» натолкнется в Учредительном собрании на серьезные разногласия; заключить такой, мир можно было только «нахрапом», и такого «нахрапа» не было ни у кого, кроме большевиков. Заключение «похабного» мира натолкнулось впоследствии на сопротивление в рядах самой большевистской партии. Ибо в эти сентябрьские дни велика была еще вера в то, что решительными действиями правительства в международном масштабе возможно было добиться заключения всеобщего и совсем не «похабного» мира.

Не так ясно представлялся вопрос той военной силы, которая

________________________________

1) Ленин. «Две тактики социал-демократии в демократической революции», 1905 (Т. 9, стр. 81).

202

должна била совершить переворот, — свергнуть Временное правительство и передать власть большевикам. Конечно, после корниловского выступления влияние большевиков в войсковых частях неуклонно возрастало. Но одно дело — аплодировать большевистским ораторам, ласкавшим слух: обещаниями немедленного мира, а другое дело — идти сражаться за власть большевиков 1). Идти сражаться — ведь это вернейшее средство не дождаться мира: что мне завтрашний мир если меня сегодня убьют? Между тем, именно наиболее морально-разложившиеся части войск всего охотнее примыкали к большевикам. Исключения были редки, и среди таковых на первом месте стояли балтийские матросы. Эти сражаться пойдут; потеряв дисциплину, они не потеряли отвагу. Но достаточно ли их будет и поалеют ли они во время?

Несколько иначе обстоит дело в среде рабочих. Рабочие-большевики были наиболее «сознательными» приверженцами партии. Рабочие шли в партию не по конъюнктурным побуждениям. Они действительно видели за победой большевизма новый строй, справедливый, очищенный от всего балласта старых уродливостей, тяготивших жизнь трудящихся. К большевикам толкнула их впрочем не «экстремность», не их левизна, а разочарование в тех партиях, которые вели, по их мнению, в советах и министерствах чрезвычайно нерешительную и неопределенную политику. Большевики казались им последовательнее и «честнее» проводящими защиту рабочего класса. При всем этом, далеко не на всех заводах влияние большевиков было решающим и исключительным. Наконец и из сочувствующих большевикам далеко не все склонялись к необходимости вооруженного переворота. В боевом отношении рабочие представляли малую ценность. Большинство никогда не держало винтовки в руках. Формирование рабочих вооруженных отрядов, — так называемой Красной гвардии, — шло медленно и вяло, обучение еще хуже. Самая сознательность рабочих не могла не вызывать опасений у вожаков большевизма: это был элемент наименее поддающийся и обману, и произволу власти. Опасения оправдались впоследствии: как только обнаруживался обман большевиками народа, рабочие восставали с несравненно большей решительностью и единодушием, чем в октябре 1917 года. Достаточно вспомнить знаменитое восстание ижевско-воткинских рабочих в 1918 году 2).

Далеко недостаточная активность тех масс, на которые большевики могли рассчитывать, уравновешивалась, конечно, почти не меньшей пассивностью в «правительственном лагере». Сами по себе, «верные» правительству войска были несравненно более дисциплинированными и боеспособными, чем большевизированные разнузданные массы. Но они не видели перед собой ни решительного командования, ни по-

_____________________________

1) На заседании Петроградского комитета большевиков Харитонов говорил: «В Красном Сале, где у нас большая организация, из 5.000 человек пойдут сюда 500 человек, а остальные останутся в Красном Gone выжидать».

2) Факт участия рабочих в борьбе (пропив советской власти не могут отрицать м теперешние коммунистические вожди В начале 1957 года в одном из своих интервью Хрущев признал, что и русские рабочие во время гражданской войны сражались в рядах Белой армии.

203

следовательной политики правительства. В них все больше укреплялось сознание, что при решительных и последовательных действиях правительства не было бы теперь и надобности в вооруженной его защите. Освобождение арестованных за июльское восстание большевистских лидеров, обращение к ним правительства за помощью против Корнилова было не чем иным, как восстановлением и усилением правительством тех самых сил, против которых правительство нуждалось теперь в защите. Наконец, правительство и не принимало никаких действенных мер по сосредоточению и организации своих защитников. Все они чувствовали себя пространственно-разрозненными, нередко изолированными среди окружающих их враждебных сил и вовсе не были уверены в том, что требовавшиеся от них жертвы не будут снова сведены на нет дальнейшими действиями правительства.

Все это знали, учитывали и использовали большевистские вожди. К излюбленной Лениным «нейтрализации классов» присоединялась теперь «нейтрализация» патриотов, истинных демократов и людей долга. И без того вызывавшее к себе недоверие, правительство обвинялось теперь большевиками во всех смертных грехах и самых коварных намерениях: сдать Петроград немцам, сорвать Учредительное соб-рагаю. «И Учредительного собрания ждать нельзя», убеждает Ленин, «ибо той же отдачей Питера Керенский уже однажды обманул народ, обещая созвать его к 17 сентября и обманул народ» 1).

«Только наша партия, взяв власть, может обеспечить созыв Учредительного собрания и, взяв власть, она обвинит другие партии в затяжке и докажет обвинение» 2). Подобные инсинуации повторялись Лениным множество раз.

«…Неустанными защитниками Учредительного собрания и его скорейшего созыва являлись у нас тогда большевики (выделено у Суханова — Б. К). О божественная Клио 3) как злы иногда бывают твои шутки!» — восклицает в стадах «Записках» 4) Суханов, подразумевая разгон большевиками Учредительного собрания в 1918 году.

Защита большевиками Учредительного собрания имела более широкий смысл в системе большевистских обманов, чем просто желание «успокоить» сторонников демократии. Большевики стремились внушить мысль, что взятие ими власти не есть окончательная фаза революции: окончательно все будет решать Учредительное собрание, а власть большевистской партии необходима для данного момента и вовсе не угрожает демократическим началам.

Поразительное, упорное и ничем в то время не поколебимое незнание и непонимание сущности большевизма в великой мере облегчало большевикам их задачу затемнения мозгов. Во всех, без исключения, политических кругах с необычайным упорством держалось убеждение в том, что 1) большевики несут с собой анархию, 2) их замыслы неосуществимы 3) и следовательно, они и не намереваются

_____________________________

1) Ленин: «Большевики должны взять власть» Сентябрь 1917 (Т. 26, стр. 2).

2) Ленин: «К рабочим, крестьянам и солдатам». 1—2 октября 1917 (Т. 26, стр. 112).

3) В греческой мифологии: муза истории.

4) Суханов. Op cit.

204

серьезно взять власть в свои руки (несмотря на категорическое заявление Ленина на I съезде советов: «Есть такая партия!»...), а если и возьмут власть, то не в состоянии будут ее удерживать.

Эта последняя формула, по-видимому, воздействовала и на большевистские партийные ряды, ибо Ленин нашел необходимым написать специальную брошюру по этому вопросу: «Удержат ли большевики государственную власть?» 1). Брошюра не была предназначена для широкой публики, и потому Ленин мог высказываться прямо. «... политическая партия... не имела бы права на существование, была бы недостойна считаться партией, была бы жалким нулем во всех смыслах, если бы она отказалась от власти, раз имеется возможность получить власть». Тут же Ленин приводит характерные выдержки из печати других партий, свидетельствующие о полном непонимании ими большевистских намерений и планов. Кадетская «Речь» от 16 сентября: «большевики, за исключением некоторых фанатиков, храбры лишь на славах. Взять «всю власть» они не попытались бы по собственному побуждению... Дезорганизаторы и разрушители "par exellence" они по существу трусы, в глубине души сознающие свое невежество... Безответственные по самой природе, анархисты по методам и приемам... Ни при каких условиях им недоступна созидательная работа...» Эсеровское «Дело народа»: «большевики будут обязаны платить по векселям..,. Если они отдавали отчет в своей агитации... они обязаны расплачиваться по выдаваемым направо и налево векселям. И пусть они не делают бесполезных усилий скрыться за наскоро создаваемые теории... Этих теорий демократия не примет...» Орган интернационалистов «Новая жизнь»: «...провалом было бы образование... правительства «пролетариата и беднейшего крестьянства». Такой лозунг, правда никем и не выставляется — кроме как в случайных, несмелых... замечания «Рабочего пути» 2)...

Трудно сказать, звучало ли в этих высказываниях действительное убеждение или самообволакивание сладкими иллюзиями. В обоих случаях результат был один и тот же: усугубление пассивности, нерешительности, неспособности дать отпор большевистской агрессии. Ни одна партия не подготовила для этого ровно никаких средств.

Если интеллигентские российские силы не могли различить истинной природы большевизма, то что можно сказать о политически неопытных, гражданственно не развитых широких массах населения? Конечно, массы шли не за большевистской программой в целом, — даже в том виде, как представлял ее Ленин «для широкой публики». Массы привлечены были только некоторыми лозунгами большевиков, в основном лозунгами немедленного мира и земли крестьянам. Это доказала бесполезная и запоздалая победа эсеров на выборах в Учредительное собрание. Но как было массам догадаться, что лозунги большевиков в октябре 1917 года были не большевистскими лозунгами, а злостной демагогией? Если бы в то время какой-либо маг и чародей смог показать народу его будущее под большевистской властью, то большевики не только не увлекли бы за собой никого, — они были бы

_______________________________

1) Сентябрь 1917 (Т. 26, стр. 65—110).

2) Орган большевиков.

205

сметены с лица земли народным гневом и возмущением: не было бы ни одного класса, ни одного слоя в России, который бы не восставал, — разрозненно во времени и пространстве, — против большевистской власти, когда она стала реальностью. Нужны были десятилетия беспощадного террора, координированного с умелой поочередной нейтрализацией отдельных слоев народа, чтобы истощить неорганизованную силу народного сопротивления.

Ленин мастерски использовал всеобщий разброд, необоснованные иллюзии и смятение духа осенью 1917 года, но не довольствовался этим. В начале сентября он решил еще раз «скомпрометировать» революционную демократию как в глазах дезориентированных и нетерпеливых масс, так и в глазах некоторых элементов в своей собственной партии. Ибо, — это надо признать, — далеко не все интеллигенты в партии изжили в себе остатки того демократизма, самое имя которого Ленин поспешил вычеркнуть из названия партии после октябрьского переворота 1). Надо было предупредить на будущее всякие поползновения—сотрудничества большевиков с другими социалистическими партиями (исключение было сделано только для левых эсеров — немарксистов). Массам нужно было показать неспособность и нежелание революционной демократии оторваться от «соглашательства с буржуазией».

С этой целью Ленин неожиданно вновь предложил в начале сентября образование социалистического правительства на базе советов. Предложение это было сделано в форме мало понятной, на первый взгляд именно, Ленин указывал на чрезвычайную срочность создания такого объединения социалистов.

«Компромисс состоял бы в том, что большевики, не претендуя на участие в правительстве... отказались бы от выставления немедленною требования перехода власти к пролетариату и беднейшим крестьянам», писал Ленин в своей статье «О компромиссах». Но такое «мирное продвижение революции» можно было осуществить «теперь, и только теперь, может быть в течение нескольких дней»... «лишь как исключение, лишь в силу особого положения, которое продержится, очевидно, лишь самое короткое время...»

На самом деле, ничего загадочного в этой спешке не было: Ленин не хотел давать революционной демократии и времени для обсуждения предложенного компромисса. Он знал, что даже если социалистические партии решились бы на этот компромисс, решение это не могло бы состояться без длительных колебаний и переговоров. Во второй половине сентября Ленин уже упрекает свою партию в неправильном отношении к эсерам и меньшевикам: «Надо было открыто оказать, не теряя ни минуты (выделено у Ленина. — Б. К.) сказать массам: гг. эсеры и меньшевики отвергли нагл компромисс, долой эсеров и меньше-

_____________________________

1) «Российская социал-демократическая рабочая партия» (большевиков) (Р. С Д. Р. П. б.) была официально переименована в «Российскую Коммунистическую партию (большевиков)» (РКП(б) на VII съезде партии в марте 1918 года.

206

виков!» 1) «Меньшевики и эсеры не приняли... нашего компромисса.. долой меньшевиков и эсеров... Беспощадное изгнание их из всех революционных организаций, никаких переговоров, никакого общения с этими друзьями Кишкиных, друзьями корниловских помещиков и капиталистов » 2).

Следующей волной ленинскою «тумана» явился лозунг борьбы за «власть советов». Если в июле этот лозунг был чистейшей провокацией, ибо большевики не имели тогда большинства в советах, то в сентябре такое большинство уже обрисовывалось во многих местных советах, и большевики могли рассчитывать на преобладающее количество мест на следующем Всероссийском съезде советов. Через советы партия могла уже овладеть властью, но через советы большевики могли впоследствии также и утратить власть, если бы суверенитет советов был в действительности утвержден и укреплен. Между тем, Ленин никогда не скрывал, что основной его целью был захват власти именно партией большевиков. Даже в своих «Компромиссах» он не отказывается от этого принципа: «Наша партия, как и всякая другая политическая партия, стремится к политическому господству для себя» (выделено у Ленина. — Б. К.). Но в те времена Ленин говорил о «мирной» конкуренции партий в лоне советов. В иных случаях он выдвигал, казалось, нерушимый принцип суверенитета советов: «Вся власть в государстве должна перейти исключительно к представителям Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов... при полной ответственности власти перед советами» 3).

Но для кого он это говорил? Очевидно, для «посторонних», ибо своей партии он внушал неприкрытое презрение к советам: «Ждать съезда Советов есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать (выделено у Ленина. — Б. К.)... Не взять власти теперь, "ждать", болтать в ЦИК, ограничиться "борьбой за орган" (Совета), "борьбой за съезд", значит погубить революцию» 4). Перед самым октябрьским переворотом Ленин выражался еще определеннее: «Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября (на съезде Советов. — Б. К.), народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованием, а силой» 5)…Большевики, если бы они дали себя поймать в ловушку конституционных иллюзий, «веры» в съезд Советов (выделено нами. — Б. К.) и в созыв Учредительного собрания... оказались бы жалкими изменниками (подчеркнуто у Ленина. — Б. К.) пролетарскому делу 6). Мало того: Ленин не признавал права голоса даже за теми партийцами, которые выдвигались по линии советов. В «Письме в центральный комитет РСДРП» от 19 октября он говорит: «... Зиновьев с невинным видом предлагал

________________________________

1) «О героях подлога и ошибках большевиков». Сентябрь 1917 (т. 26, стр. 29).

2) Ленин. «Из дневника публициста» 22—24 сентября 1917 (гг. 26, стр. 36).

3) Ленин. «Задачи революции». Конец сентября 1917 г. (т. 26, стр. 40).

4) Ленин: «Кризис назрел». Начало октября 1917 г. (т. 26, стр. 60).

5) Ленин. «Письмо членам ЦК». 24 октября 1917 г. (т. 26, стр. 204).

6) Ленин. «Кризис назрел». 27 сентября 1917 г. (т. 26, стр. 58—59).

207

проваленную собранием резолюцию: «Не выступать до совещания с большевиками, имеющими приехать 20-го на съезд Советов». «Подумать только: после решения центром вопроса... передать (его) такой коллегии, которой устав партии не знает, которая над ЦК не властна, которая Питара не знает» 1).

Не нужно было дожидаться VIII съезда партии, — когда даже оппозиция признавала право ЧК расстреливать неугодные партии исполкомы 2), чтобы уяснить себе ту формальную, ту подчиненную, ту миражную роль, которую большевики предвидели для советов. Недаром профсоюзы уже в конце 1917 года, широкие массы рабочих в 1918, кронштадтские матросы в 1921 требовали создания «советов без коммунистов». Действительная суверенная власть советов несовместима с коммунизмом, ибо коммунисты не терпят ничьего суверенитета.

Бессмысленно, поэтому, обсуждать сущность и пригодность советской власти в связи с событиями 1917 года: никакой «власти советов» большевики и тогда уже не намеревались осуществлять, и лозунг этот был лишь прикрытием захвата всей власти партией.

Сами по себе, Советы не представляли для большевиков никакой идейной, доктринальной или «революционной» самоценности. В 1905 г. Ленин смотрел на советы с большой подозрительностью и всячески заботился о том, чтобы партийные организации не «растворялись» в советах. Во всех писаниях Ленина в период между двумя революциями не найти определения роли советов в революции. В 1917 году большевики обратились к идее «советской власти» только потому, что советы были уже налицо и, в известный момент в них определялось преобладание большевиков. Но даже как «прикрытие», даже в конъюнктуре 1917 года, советы не рассматривались большевиками как единственная возможность. Предельно ясно говорит об этом в своих записках Шляпников: «... фабричные и заводские комитеты, их конференции и центральный совет, избранный ими, был значительно радикальнее, чем представительство в Совете. Это обстоятельство было отмечено еще в то время, и паша партия одно время готова была заменить лозунг «власти Советов» лозунгом «борьбы за рабочую власть профессиональных союзов и фабрично-заводских комитетов, (выделено нами. — Б. К.). Особенно сильно было такое течение полое июльских дней 3).

И Шляпников не выдумывает; именно в июльские дни Ленин писал: «Лозунг перехода власти к советам звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка» 4).

Нет никакого сомнения, что структура «фабрично-комитетекой» общегосударственной власти была бы несравненно менее удобна, чем идея власти «советской», ибо советы, в идее, могли представлять подавляющее большинство народа (рабочие — крестьяне — солдаты),

_______________________________

1) Том 26, стр 195

2) Сапронов на VIII съезде: «Мы согласны, что таким путем можно было бы организовать революционные ЧК только там, где были контрреволюционные исполкомы. Может быть нужно некоторые исполкомы расстреливать...»

3) Шляпников «Семнадцатый год», т. 4.

4) Ленин. К лозунгам..», июль 1917 г. Т. 25, стр. 166.

208

в то время как фабрично-заводские комитеты являлись бы представителями только рабочих, составлявших незначительный процент населения. Тем более показательна готовность большевиков уцепиться, в известный момент, даже за весьма неудобные комитеты только потому, что в них преобладали большевистские настроения.

Притягательная сила «советской» идеи заключалась, — как мы уже говорили выше, — в там, что советское представительство казалось многим более прямым, непосредственным и достоверным, чем представительство парламентарное. Оно исключало также представительство «буржуазных» классов, устраняло возможность всяких «подвохов» со стороны «господ и богатых», которым подозрительность политически малограмотных людей приписывала, по старой памяти, какую-то особую хитрость и изощренность в мастерстве обмана «трудящихся». Идея «советов» глубоко вкоренилась, поэтому в сознание известного слоя масс, — до такой степени, что даже, отвращаясь от большевизма, они нередко сохраняли в себе нетронутым принцип советского представительства.

Нужно ли упоминать, что в дальнейшем все эти свойства советского представительства были уничтожены большевиками? С того момента, как выборы в советы стали прямыми и всеобщими, исчезла вся «специфика» советского представительства и существующий порядок выборов ничем не отличается от любой парламентарной системы. Отличие советской выборной системы — в другом, имению, что вообще пет, по существу, никаких выборов, (ибо нет свободного выдвижения кандидатов, нет и возможности, обуславливающей всякий выбор: наличия нескольких объектов, предлагаемых на выбор. Большевики сумели выхолостить «советское представительство», как от тех преимуществ, которые в нем когда-то мнились, так и от реальности выбора, который осуществлен во всех парламентарных странах. Они оказались куда большими «мастерами» демагогии и обмана, чем самые изощренные буржуазные парламентарии.

Так под лозунгом «борьбы за советскую власть» готовилось поглощение российской свободы большевистской диктатурой.
ОКТЯБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Настоящая одержимость идеей восстания овладела Лениным к октябрю 1917 года. Даже из своего далекого убежища он остро ощущал то состояние психической аморфности, царившее в России, — в особенности, в Петрограде, — которое растворяло в себе всякий зародыш целеустремленности, где бы он ни возникал. Все пути сколько-нибудь целесообразного движения тотчас оказывались загроможденными озлобленной недоверчивостью распущенных вооруженных масс, перед которыми пасовал и здравый смысл масс невооруженных и растерянных, отчасти вкрапленных в самые разнузданные солдатские толпы и лишенных там всякого подобия собственного голоса. Увлечь демагогическими обещаниями одних, использовать оглушенное состояние других, — и власть сама падала в руки. Пропустить сложившуюся конъюнктуру, — которая не могла длиться бесконечно, — значило в действительности отказаться от власти, стать «достойным того, чтобы у тебя было отнято право на существование», по собственному выра-

209

жению Ленина 1). На чьей же стороне было численное преобладание? На стороне ли бессмысленно-буйных или на стороне оглушенных и оробевших? Толком этого никто тогда не знал. А вопрос был небезынтересен и по-своему учитывался Лениным. Ибо, если и были тогда немногие, для кого результаты всероссийских выборов не представляли сомнения, то Ленину принадлежит среди них одно из первых мест: «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами» (Б. К.). Можно ли было выразиться яснее? Когда о своих будущих успехах на выборах твердили эсеры, это была у них только еще надежда и стимуляция веры в себя. Для Ленина же тут отчетливо вырисовывалась неприятная и неотвратимая очевидность. Отсюда, по-видимому, и родилась в нем, прежде всего, та лихорадочная спешка, которая будет расти не по дням, а по часам вплоть до самых последних мгновений перед октябрьским переворотом и совершенно срастется в нем с самой идеей восстания. «"Ждать" съезда советов есть полный идиотизм, ибо это значит пропустить недели (подчеркнуто у Ленина. — Б. К), а недели и даже дни решают теперь все» 2). «Успех и русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы» 3)... «Именно потому, что хлеба только на день, мы не можем ждать Учредительного собрания» 4). «Ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом...» 5)

Здесь мы улавливаем несколько иную заботу Ленина, которая явно вызвана предстоящим голосованием на II съезде советов, который должен был открыться 25 октября: Ленин опасался, как бы этот съезд — несмотря на ожидавшееся на нем преобладание большевиков — не «колебнулся» (по любимому выражению Ленина) в сторону задержки или отмены восстания. (Ни на какие голосования Ленин никогда не полагался по той простой причине, что настоящие его цели и выводы никогда не были известны голосующим. Не мог же он сказать делегатам съезда: «голосуйте, товарищи, за восстание сегодня, потому что завтра вы уже никак не захотите за него голосовать!»)

Опасениями созыва Учредительного собрания и «колеблющегося голосования» на съезде Советов не исчерпывался комплект стимулов, питавших ленинскую спешку: «Но солдаты не заключат перемирия.. они просто убегут (выделено Лениным. — Б. К.)... Ждать нельзя, не рискуя помочь сговору Родзянки с Вильгельмом и полной (выделено у Ленина. — Б. К.) разрухой при бегстве солдат... если они дойдут до

__________________________

1) «В политике добровольная уступка "влияния" доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что "выводить" отсюда ... можно лишь одно: кто добровольно уступает "влияние", тот "достоин", чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование». (Ленин. «Из дневника публициста», 14 сентября 1917. Полное собр. сочинений, Изд. IV (Вое дальнейшие ссылки на Ленина — по этому же изданию, — как самому доступному для читателей), т. 25, стр. 271.

2) Ленин. «Кризис назрел», 29. IX. 1917 г. (Т. 26, стр. 60).

3) Ленин. «Советы постороннего», 8 окт. 1917 г. (Т 26, стр. 153)

4) Ленин, — на заседании ЦК 16 окт. 1917 г. (Т. 26, стр. 165).

5) Ленин. «Письмо членам ЦК РСДРП» 24. X. 1917 г.

210

полного отчаяния и бросят все на произвол судьбы» 1). Удивительное, казалось бы опасение «разрухи» у тех, кто больше всего способствовал ее усилению! На самом деле ничего загадочного тут нет: «солдаты убегут...», т. е. война прекратится явочным порядком, — и один из сильнейших козырей большевистской пропаганды ускользает из рук Ленина. Того же результата можно было ожидать и в том случае, если пример военного министра Верховского окажется заразительным и Временное правительство само придет к заключению о полной невозможности продолжать войну.

В те же дни Ленин не раз указывал на раскол в рядах эсеров и меньшевиков, на все большее усиление левых крыльев этих партий, вызывавшееся, как он говорил, «отходом масс» к большевикам. Тут явно сквозила забота о том, чтобы поддержать бодрость в большевистских рядах, но за этим таилось и опасение, как бы эсеры не «полевели» настолько, чтобы, отбросив все сомнения, потребовать немедленной передачи «всей земли» крестьянским комитетам. Второй козырь ленинской пропаганды испарялся в воздухе. Вопрос ведь стоял очень просто: что дороже для Временного правительства: власть или принципы? И если власть, то как же было не вырвать у большевиков их козырей и воспользоваться ими для себя? Сам «верный рыцарь» власти, Ленин не мог не подозревать такого же «рыцарства» и у других. Оно было мало вероятно у «интеллигентских хлюпиков» революционной демократии, но исключать его совсем было бы неблагоразумно 2).

В страхе перед всевозможными неприятными неожиданностями, которые в любой момент могли сорвать его планы, Ленин ни на минуту не забывал и о тех, кого нужно было «нейтрализовать».

Мы уже видели, с какой настойчивостью большевики поддерживали миф о своей преданности идее Учредительного собрания.

Вторым объектом забот Ленина был страх перед гражданской войной, гнездившийся частично, и в партийных сердцах некоторых большевиков. «Уточнения» Ленина в этом направлении имели двойную форму, в зависимости от того, кому они были предназначены. Были ведь люди, которых трудно было разубедить в том, что новый переворот приведет к гражданской войне, которую они предпочли бы избежать. Таким преподносилось «доктринальное» утешение: ни одна великая революция не обходилась без гражданской войны; об этом предупреждал и сам Маркс. Если всерьез принимать революцию, надо принять и гражданскую войну. Но были и такие, кому гражданская война не улыбалась ни в каком случае. Нельзя ли «размагнитить» их опасения, утверждая невозможность гражданской войны при данном «распределении сил»? Ленин не стеснялся иногда помещать оба варианта совсем рядом, в одной и той же статье, как, например, в своей статье «Удержат ли большевики государственную власть?» Там мы читаем:

_______________________________

1) Ленин. «Письмо к товарищам», окт. 1917 г. (Т. 26, стр. 177).

2) Случай с Верховским «беспокоил» Ленина и завуалированное беспокойство это проскальзывало в его писаниях: «Буржуазный натиск корниловцев, удаление Верховского, показывает, что ждать нельзя...» («Письмо к членам ЦК», 24. X. 1917 г. Т. 26, стр. 203).

211

«Ни одна великая революция в истории не обходилась без гражданской войны...»

и двумя страницами дальше:

«... смеют говорить, что это будет «гражданская война», будто это «ужасные перспективы»!

Нет, господа, не обманете рабочих! Это не гражданская война будет, а безнадежнейший бунт кучки корниловцев...» 1)

Статья эта, — как видно из ее названия, — посвящена была прежнему «больному» вопросу момента: в состоянии ли большевики удержать власть, даже если им и удастся ее захватить, используя всеобщий «обморок сознания». Если нет, то какой же смысл делать эту опасную попытку? Вопрос открыто ставился в самой партии.

Зная теперь действительное отношение Ленина к Советам, едва ли стоит повторять все то, что говорится в статье о «советской мощи» и «непобедимости». Само заглавие статьи красноречиво перечеркивает все заключавшееся в ней красноречие о советах: не озаглавил ведь ее Ленин. «Удержат ли советы государственную власть»! В полном соответствии с замыслами Ленина (и заглавием статьи) находятся лишь немногие строки в ней, и из них, особенно, следующие:

«Россией управляли после революции 1905 года 130.000 помещиков... И Россией, будто бы не смогут управлять 240.000 членов партии большевиков.. » 2) Поистине, решение сложнейшего вопроса, доведенное до предельной простоты. От этой простоты затошнит впоследствии и самого Ленина.

Даже в сторону трудно-определимой разновидности патриотов Ленин не ленился иногда делать реверансы: «...Если наше предложение (всеобщего мира. — Б. К,) будет отвергнуто и мы не получим даже перемирия», грозится Ленин, «тогда мы становимся «оборонцами», тогда мы становимся во главе военных партий... мы поведем войну действительно революционно...» 3)

Едва ли не самым болезненным переживанием Ленина в те дни было ощущение неустойчивости на верхах его собственной партии. — Там дело определенно не ладилось: не проникая в мысль Ленина до конца, большевистские интеллигенты пугались ленинских слов, воспринимая их слишком дословно. Ленина мучила двойственность его задачи в отношении партийных товарищей. С одной стороны, нельзя было им сказать «все», ибо и это могло отпугнуть некоторых из них. С другой стороны, невозможно было втянуть их в свою «линию», не посвятив их во все глубины ленинских замыслов. Трудно было решиться "aussprechen was ist", — сказать цинично и без недомолвок, что все «марксистские ценности», как «пролетариат», «массы», «революционность» и пр. не принимаются ныне всерьез. Ими нужно уметь «маневрировать», в зависимости от того, кто и на что пригоден; совсем непригодных усыплять, — а самим делать свое основное дело, — дело овладения властью. Ленина страшно злило, что многие товарищи не

_____________________________

1) Ленин. ПСС. Т 26, стр. 94 и 96.

2) Ленин. «Удержат ли большевики государственную власть?» (Т. 26, стр. 87).

3) Ленин: «Марксизм и восстание», сент. 1917 (Т. 26, стр. 7).

212

умеют понимать с полслова и даже с трех-четвертей слова. Приходилось и ими «маневрировать», пугать их массами, стыдить и «колоть» их самолюбие, даже «пугать» своей отставкой.

«Надо aussprechen was ist, сказать, что есть, правду, что у нас в ЦК и верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда советов, против немедленного взятия власти, против немедленного восстания. Надо побороть это течение»...

«Иначе большевики опозорили себя навеки и сошли на нет как партия...»

«Ибо пропускать такой момент... есть полный идиотизм или полная измена...»

«Полная измена немецким рабочим»… 1)

«Взгляните на международное положение. Нарастание всемирной революции неоспоримо. Взрыв возмущения чешских рабочих... В Италии дело тоже дошло до массового взрыва в Турине... Но важнее всего восстание в немецком флоте».

«Подумайте, в каком положении мы оказываемся теперь перед немецкими революционерами...» 2)

(Т. е., если вы, товарищи, не стыдитесь своих, то постыдитесь хоть «просвещенной Европы»...)

«Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии...» 3)

«У нас не все ладно в «парламентских верхах »партии: больше внимания к ним, больше надзора рабочих за ними (подчеркнуто нами. — Б. К.)» 4)

Иногда Ленин несколько больше приоткрывает завесу своей души: «Совет рабочих и солдатских депутатов реален лишь как орган восстания... Вне этой задачи Советы пустая игрушка, неминуемо приводящая к апатии, равнодушию, разочарованию масс...» 5)

Раздражение Ленина обострялось невозможностью непосредственного воздействия на партийный штаб. С основанием или без оного, Ленин продолжал опасаться за свою жизнь, тщательно скрывался и не решался на частые свидания с членами ЦК, даже с соблюдением строжайшей конспирации. За все время он только два раза явился, обритым и загримированным, на заседания ЦК — 10 и 16 октября. Характер обвинения, возведенного на Ленина, — связь с немецким генеральным штабом, -— может играл тут свою роль. Возможно, Ленин предполагал наличие в руках Временного правительства больших доказательств своей виновности, чем это было на самом деле. Так или иначе Ленин был разъединен со своим штабом и вынужден был ограничить свое влияние на товарищей из ЦК путем переписки. Способ

__________________________

1) Ленин. «Кризис назрел». 29. IX. 1917 г. (Т. 26, отр. 61).

2) Ленин. «Письмо к большевикам». 8 сент. 1917 (Т. 26, стр. 154).

3) Ленин. «Кризис назрел». 29. IX 1917 г. (Т. 26, стр. 61).

4) Ленин. «Из дневника публициста», 29. IX. 1917 г. (Т. 26, стр. 37).

5) Ленин. «Тезисы для доклада на конференции 8 окт.». 29. IX. — 4. X 1917 г. (Т. 26, стр. 117).

213

оказывался мало действенным: письмо Ленина от 12 сентября так напугало ЦК, что постановлено было его просто... сжечь!

Лицом к лицу с Лениным, колеблющимся и нерешительным членам ЦК было несравненно труднее увертываться от настойчивых и темпераментных требований своего вождя. На заседании ЦК 10 октября ему удалось добиться решающего голосования за восстание: 10 против двух (Зиновьева и Каменева). На заседании 16 октября Ленин настоял на утверждении резолюции и неотложности восстания и о незамедлительности подготовки к нему 1).

Спорадическое вмешательство Ленина в смущенную и колеблющуюся среду большевистского ЦК, хотя и давало «бумажные документы» в ленинском духе, не могло все же «очистить» мутную атмосферу интеллигентской верхушки партии. Каменев и Зиновьев крепко стояли на своих позициях и осмелились даже вынести внутрипартийный спор на страницы внепартийной интернационалистской «Новой жизни», издававшейся Горьким и Сухановым. Громы Ленина против «изменни-

___________________________

1) Примечательны некоторые места из текста этой резолюции:

«ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии, как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России) так и военное положение (несомненное решению русской буржуазии и Керенского и Ко сдать Питер немцам), — все это в связи с крестьянским восстанием и поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины (вывод войск из Питера, подвоз к Питеру казаков, окружение Минска казаками и пр.) — все это ставит на очередь дня вооруженное восстание»...

Составленная Лениным, резолюция рассчитана на все «вкусы»: кому что покажется важнее или... страшнее! Важно подчеркнуть аргумент «всеевропейской революции», который должен был подействовать на «интернациональные» чувства членов ЦК, которым собственно судьба России была безразлична... В связи с этим стоит привести ныне аргументы Ленина, заключавшиеся в его письме от 3 сентября:

«...Ссылка на Коммуну очень поверхностна и даже глупа. Ибо, во-первых, большевики все же кое-чему научились после 1871 года... Кроме того, Коммуна не могла предложить народу сразу того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю крестьянам, немедленное предложение мира»... (Подчеркнуто нами. — Б. К.). Косвенное, но недвусмысленное признание того, что большевики рассчитывали использовать такие лозунги, которые с марксизмом ничего общего не имеют, не говоря уже о их лживости («мир» превратится в бесконечную гражданскую войну и многолетний террор, земля была отнята у крестьян с такой же бесцеремонностью, как прежде того — у помещиков). Вся история советской власти показывает, что ни один успех большевиков не был достигнут прямым путем: в октябре 1917 года сыграло роль обещание мира и земли, во вторую мировую войну — призыв к патриотическим чувствам, теперешние скудные успехи, в некоторых странах объясняемые лозунгами «мира всему миру» и «освобождения от колониальной зависимости». Прямые успехи достигались только грубой силой (Венгрия). (Т. 26, стр. 162).

214

ков» не привели к исключению Каменева и Зиновьева из ЦК, ибо там были люди, которые, хотя и не осмеливались противостоять Ленину при личных свиданиях, втайне разделяли, — по крайней мере частично, — опасения противников восстания. Троцкий приводит имена: Рыков и Ногин, Милютин, Крыленко, Лашевич, Подвойский, Мануиль-ский, Томский, Володарский и др., — в том или ином смысле, в той или иной степени «отгораживались» от идеи восстания. Это не помешало многим из них впоследствии включиться в восстание, когда оно стало принимать реальные формы и еще менее удерживало их от «мертвой хватки» за власть, когда она оказалась в руках партии. Но на данном этапе они представляли собой «ненадежный» элемент, неспособный развернуть настоящую захватническую активность. Троцкий не был голословен: на заседании 16 октября предложение Зиновьева, отсрочить восстание до совещания с большевистскими делегатами съезда Советов, было отвергнуто 15 голосами против 6 и при 3 воздержавшихся. Беспокойство Ленина было обосновано: с таким ЦК, да еще в отсутствии Ленина, восстания не подготовить и не провести!

Решительных сторонников «прямого действия» было гораздо больше среди рядовых партийных активистов, чем в ЦК партии. Поэтому Ленин и грозился обратиться, через голову ЦК, — к «низам» партии. Угроза 1) могла, в известной степени, напугать членов ЦК, но этого было все же недостаточно, чтобы вдохнуть в них настоящую решимость и способность к действию. Отсутствие Ленина в штабе восстания грозило затянуть все дело до такого момента, когда шансы на успех упадут до минимума или вовсе исчезнут. Так, возможно, и случилось бы, если бы у Ленина не нашелся заместитель в лице его прежнего политического врага — Льва Троцкого. Самое это слово «заместитель» топорщится под пером и неохотно лезет в строчку: почти без риска ошибиться можно сказать, что Троцкий явился лучшим выполнителем октябрьского замысла, чем мог бы им быть сам Ленин. У «рыцаря перманентной революции» 2) была перманентная готовность к старту, и и стартовал он с большей легкостью, чем Ленин. Мало того: курс, взятый Лениным в 1917 году, больше приближался к старым положениям Троцкого о «перманентной революции», чем взгляды Ленина из предшествовавших годов 3), хотя эволюция ленинской стратегии и прошла без видимого влияния Троцкого и без всякой дискуссии между двумя профессионалами революции. Ведущую роль Ленина Троцкий признал теперь безоговорочно и без всяких комментариев. Точнее: комментариями явилась его апология Ленина, например, и в особенности, — в

__________________________

1) В известном смысле, угроза Ленина переходила и в действия: так, о необходимости немедленного восстания он писал, помимо ЦК партии, непосредственно петроградскому и московскому комитетам, а также в районные комитеты Петрограда (Ср., например, Троцкий, «Октябрьская революция», Берлин, 1933; стр. 151—152).

2) Статья, а потом книга Троцкого «Итоги и перспективы». 1905—-1906 гг. Также. «Перманентная революция» — Изд «Гранит», Берлин, тридцатые годы.

3) Обратное произошло, впрочем, с ленинской теорией партии, против которой Троцкий в свое время боролся, а в 1917 году принял.

215

«Октябрьской Революции» 1). Надо признать, что лучшей апологии Ленина не дал ни один из ленинских эпигонов, искренних и притворных, вплоть до наших дней. Ленин и сам не мог бы, вероятно привести совокупность своих «тезисов» в такую стройность и придать ей столь непринужденный, невымученный, на первый взгляд, диалектический «аллюр». (В ней нет ни тени грубой лести, подхалимства, упро-щенчества, фальшивого пафоса, ничего из того вклада, который внесли, в разное время и каждый по-своему, в ленинскую агиографию Сталин, Радек, Зиновьев и многие другие. Для современных советских «мастеров пера» такой уровень принципиально недоступен, уже в силу узаконенного искажения исторических фактов. История позволяет себя калечить на бумаге, но не соглашается в этом случае вмещаться даже в пристойную фальшивку.)

Но прежде чем отдать Ленину литературную дань, Троцкий взялся за выполнение ленинского замысла и выдвинулся почти на равное Ленину место. В октябрьские дни, да и после переворота, Ленин и Троцкий обозначались в массах как две равные величины, по большей части неразделимо: «Ленин и Троцкий».

Лев Давидович Троцкий (собственно, Бронштейн) родился в 1877 году в семье зажиточного хуторянина на юге России. Уже в ранние годы он включился в революционную деятельность, сначала в народнической организации, а затем, примкнул к марксистам, — не бее некоторого внутреннего сопротивления, ибо, — как говорит Троцкий 2), «Потребность самостоятельно охватить всякую проблему и сделать необходимые заключения была, как мне кажется постоянно самой повелительной потребностью моей духовной жизни». В 1901 гаду Троцкий встречается заграницей с Лениным, который оценил способности молодого революционера и прочил его в свои помощники. Но Троцкий не поддавался ленинской ассимиляции, а на Лондонском съезде социал-демократов в 1903 роду, в конфликте между будущими меньшевиками и большевиками, занял свою особую позицию, скорее приближавшуюся к меньшевистской. Впоследствии (около 1912 года) Троцкий создал так называемый «Августовский блок», который ставил своей задачей объединение русских социал-демократов на общепризнанной платформе, с исключением всех «экстремистов». Уже в силу этой тенденции блока Троцкий становился противником Ленина, всегда стремившегося к изоляции Своей фракции от всяких «оппортунистов и интеллигентских хлюпиков».

В то время Троцкий (как и всегда в enkjpax) не воздерживался от весьма резких выпадов по адресу Ленина: «На II съезде Российской социал-демократии этот человек, со свойственной ему энергией и талантом, сыграл роль партийного дезорганизатора», «Отметим лишь одну, очень поучительную черту: это полная абстрактивность позиций Ленина. Над членами партии нужен контроль. Последний может быть осуществлен только тогда, когда до каждого члена партии можно "добраться". "Добраться" же можно только в том случае, если все члены партии юридически прикрашены, т. е. надлежащим порядком приписаны к одной из партийных организаций. Тогда вездесущий, всепроникающий и всеусматриваю-

___________________________

1) Троцкий. «Октябрьская революция». Ч. II. Глава: «Ленин зовет к восстанию». Стр. 137 и след.

2) Троцкий. «Моя жизнь» — пользуемся немецким изданием: "Mein Leben", Берлин, 1930 г. стр. 155.

216

щий ЦК будет настигать каждого члена партии на месте преступления...» 1). Если выбросить отсюда совершенно никчемное слово «абстрактивность», картина нарисована довольно верно. Это положение Ленина Троцкий тогда отвергал и боролся против него, а потом принял, и не только принял, но и почел нужным впоследствии объяснить причины своей «ошибки» в прошлом, — конечно, с присущей ему блестящей парадоксальностью и увертливостью: «В действительности статья (статья Троцкого в "Vorwarts" в 1911 году. — Б. К.) была неправильной, ибо она рассчитывала на то, что партия создастся слиянием большевиков и меньшевиков при отпадении всех крайностей, в то время как в действительности партия создалась в беспощадной борьбе большевиков и меньшевиков» 2). Гадание на кофейной гуще не есть, конечно, метод оценки того, что в будущем должно быть. С таким же успехом Троцкий мог сказать впоследствии, что его борьба со Сталиным была неправильной, ибо кончилась она созданием власти Сталина с исключением Троцкого, а не наоборот. Однако Троцкий до конца жизни боролся против Сталина, и в этой борьбе погиб.

В 1905 году Троцкий оказался председателем первого в России Совета рабочих депутатов. Именно это рабочее объединение, в котором фракции не обособлялись и не могли тогда обособляться, и дало, по-видимому, Троцкому импульс для попыток объединения социал-демократии. Активность же рабочих в «буржуазной», по плану, революции, несомненно, положила основание теории Троцкого о «перманентной», — непрекращающейся до захвата пролетариатом власти, — революции, независимо от того в каких условиях, в какой форме, в какой фазе социального развития, и с какими лозунгами моложено будет начало ее. Буржуазная революция в России, — возвещал Троцкий, — не может разрешить свои задачи, не поставив у власти пролетариат.

Десятилетие перед 1917 годом Троцкий провел в скитаниях за границей. Во время войны 1914—1916 годов являлся одним из крайних интернационалистов с особенно выраженной враждебностью к «буржуазии и империалистам» Антанты. За это он был выслан из Франции, а потом арестован на английском пароходе, когда пытался вернуться из Америки в Россию после февраля 1917 года. Но Временное правительство «принципиально» настояло на освобождении Троцкого и допущении его в Россию.

В Петрограде Троцкий чувствовал себя в первое время несколько изолированным и не сразу нашел свое место в революционном действии. Группа так называемых «межрайонцев», т. е. междурайонная социал-демократическая организация, занимавшая свою особую платформу, — и к которой Троцкий всегда был близок, — оказывалась для него слишком малым рычажкам, чтобы утверждать свое влияние на события. К июлю Троцкий уже полностью разделяя большевистские взгляды, считал (или провозглашал) себя солидарно-ответственным с большевиками по всем обвинениям, которые на эту партию возводились В большевистскую партию он привел с собой и почти всех «межрайонцев», между другими Урицкого, Иоффе, Луначарского, Юренава, Рязанова. Официальный прием в партию состоялся на VI съезде РСДРП (б), в августе 1917 года.

Обладая недюжинным ораторским и литературным даром, далеко оставлявшим за собой всех остальных вождей большевизма, Троцкий вносил в свои выступления исключительный темперамент, — выступления его всегда были эффектны и производили впечатление как на сторонников, так и на политиче-

______________________________

1) Троцкий. «II съезд РСДРП — отчет сибирской делегации». 1903 г.

2) Троцкий. "Mein Leben", стр. 209.

217

ских врагов. В сентябрьские дни он отличался в подрывной активности в отношении Демократического совещания и заслужил знаменитое ленинское: «браво, тов. Троцкий»

Отважное поведение Троцкого, в особенности в июльские дай, склонило многих считать Троцкого лично более мужественным и смелым, чем Ленина. Мы сказали бы, что Троцкий, во всяком случае, безошибочно знал, когда бояться следовало, а когда в этом не было никакой надобности. Оставленный без «милостивого» внимания властей после июльского восстания, Троцкий сам заявил о сваей солидарности с большевиками и требовал, чтобы его включили в число обвиняемых. С легким сердцем он пошел под арест, твердо уверенный, что он скоро вновь выйдет на свободу. И действительно, арестованный 23 июля, Троцкий был освобожден 4 сентября. Зато от сталинской мести Троцкий забежал впоследствии «на край света» и окружил себя там, — в неподвластной Сталину, отдаленной стране, — двумя десятками вооруженных телохранителей. Но и мимо десятка пистолетных стволов сталинский молоток нашел себе дорогу к черепу Троцкого.

Троцкий неизменно обладал постоянной готовностью немедленно лично ангажироваться на любое действие, если он находил его целесообразным для своих целей, бросался в самую гущу события, смело являлся в среду сомнительно настроенных, хотя мы и не знаем случая, когда бы он непосредственно участвовал в вооруженном столкновении.

Троцкий имел большие способности тактического планирования с тонким учетом психологических слабостей противника и применил их с наибольшим успехом в непосредственной подготовке и проведении октябрьского переворота. Ему не чуждо было хвастовство (post factum) своей ловкостью в обмане и мистификации, окрашенное значительной дозой цинизма. Тоже делали иногда Ленин и другие лидеры большевизма, но у них это выходило куда тяжеловесней, а их цинизм не был ничем, даже и внешне, приукрашен.

Напрасно мы искали бы, впрочем, адекватную формулу для верной и целостной характеристики личности и мысли Троцкого. Слишком безгранична была его самоуверенность, чтобы он мог формировать себя в соответствии с общезначущими ценностями, и нет, потому, и критериев для его настоящей персональной оценки 1). Это тем более наглядно, что характер Троцкого вовсе не отличался

_____________________________

1) Троцкий не всегда избегал, при этом вопросов морали и напитал даже специальную работу («Их мораль и наша»)

Не удивимся, если найдем там все ту же «прикладную» ценность морали, полностью подчиненной «интересам», например. «…партия есть орудие революционного преображения общества, в том числе и морали. У революционера-марксиста не может быть противоречии между личной моралью и интересами партии».

Тем не менее основное содержание этого труда Троцкого выходит далеко за пределы «прикладного» назначения морали: теоретически, Троцкий резко ограничивал принцип «цель оправдывает средства», указывая, что «цели» и «средства» нередко меняются местами, а потому и нельзя никогда с уверенностью сказать, что и чем оправдывается. И более того неподходящие средства способны искажать и самое цель. Трудно, конечно, уловить, поскольку Троцкий в своей практике действительно придерживался этих своих теоретических положении. По меньшей мере, мы разойдемся с Троцким в самом определении им «подходящести» средств. Думается, что его деятельность в октябре 1917 года едва ли вместилась бы, — даже с большими натяжками, — в его собственную теорию о

218

той «герметичностью», которая отличала, например, Ленина. Парадоксальным образом, Троцкий — весь на лицо, и... неопределим! Почти каждое из высказанных им когда-либо положений было парадоксальным, змеистым, в одно и то же время, — скользким и цепким. Как для некоторых фильмовых актеров создаются специальные фильмы, в которых они могут демонстрировать свои чересчур специфические возможности, так и для Троцкого годны были лишь специфические исторические моменты, чтобы он мог проявить себя с успехом. История и дала ему такие возможности в октябрьском перевороте и гражданской войне. Но победитель многочисленных белых армий безнадежно запутался в трех соснах после ленинского ЦК ВКП(б) и бесславно сдал все позиции тупоумному «серому» Сталину. Может быть, потому, что он впервые столкнулся здесь с единственной «априорной» ценностью, которую он постепенно 1) сам для себя установил: компартией. И не знал уже, как надо обращаться с этой штукой в случае конфликта, чтобы и себя удовлетворить и ее не погубить. Не люди победили Троцкого, а некий переплав таинственной меланезийской «маны» 2), воскрешенной и водруженной в век гуманизма и просвещения, переработанной для потребностей ненасытного властолюбия самоутверждающихся «пророков и учителей». Избавиться от ее чар без восстановления контакта с человечностью, — невозможно. Между тем в своей автобиографии Троцкий так говорит о себе:

«Не только в мои шкальные годы, но и в поздней юности, природа и люди занимали в моей умственной жизни гораздо меньшее место, чем книги и мышление. Люди долго проскальзывали через мое сознание, как случайные тени…» 3)

Троцкий ничем не доказал впоследствии, что это юношеское свойство его ума когда-либо изменилось. И когда произойдет его конфликт с партией, он, — всегда приносивший «частности» — людей — в жертву «целого» партии, не будет уже знать, где эта партия: в людях или вне их, или, — парадоксальным образом, — только в нем самом?

Но вое это придет потом. Октябрь революционного года раскрывал перед ним широкие перспективы для «перманентно-революционных» экспериментов над Россией, пораженной «обмороком свободы».

________________________

морали. Разительный пример: Троцкий-теоретик утверждал, что активность партии должна быть понятна революционному пролетариату, усвоена им, принята как «своя», — Троцкий-практик все силы прилагал к тому, чтобы «завуалировать» истинный смысл своих «революционных планов», не только от пролетариата, но и от значительной части своей собственной партии.

1) В 1917 гору партия являлась для Троцкого, по-видимому, еще не «самодовлеющим целым», а лишь одним из мощных средств служения Молоху «перманентной революции».

2) «Мана» — таинственная сила, не имеющая формы, действующая неуловимыми путями и сообщающая ценности всему. Г. Гусдорф так говорит об этом в своей книце «Миф и метафизика» (Mithe et Metaphysique, Paris, 1953): «"Манна" — это предутверждение некоего мира, не в объективном его расширении, а в распределяющем ценности замысле, требовательность которого не может быть утолена развитием положительного знания» ("Le mana est preatftarmation dun univers eon pas en expansion objective, mais en intention valorisante, dont le developpement de la conmai srance positive ni eteendra pas 1exiqence" page 46)

3) "Mein Leben", стр. 58-59.

219

Троцкий мало считался с теми колебаниями и неуверенностью среди членов ЦК, которые так заботили Ленина. Все это были «случайные тени», бессильные вне ленинского охвата. Опираясь на Ленина вверху (или рядом), Троцкий искал и быстро находил исполнителей «внизу».

Учитывая относительную редкость сил, которые ему были нужны, Троцкий принял все меры для того, чтобы избежать их дробления. Партия была все-таки только партией, т. е. «частью». Подчеркивание исключительно партийного действия могло оставить за бортом те слои, которые, не примыкая тесно к партии, настроены были буйно, решительно, «рвались в бой». Гораздо выгоднее была маскировка «советами», ибо советы можно было себе представлять как нечто «целое», как выражение воли всего пролетариата, и всех трудящихся. Советская маскировка и была положена Троцким в основу «интенсификации» повстанческого движения. «Попытки вести восстание непосредственно через партию нигде не давали результатов» 1) признавался впоследствии Троцкий.

Сохранится также интересный документ: протоколы заседания петербургского комитета РСДРП (б) 15 октября 1917 года («Красная летопись» № 2—3 от 1922 г., стр. 316—332). Там мы читаем: «Тев. Ратаич (моск. район):... «Массы выйдут по призыву совета, по призыву нашей партии выйдет мало». Винокуров (Невский район): «Обуховский завод... безусловно выступит по призыву Петроградского совета». Профессиональные союзы: «Если Петроградский совет призовет к наступлению, то массы пойдут за советам».

Игра с советами велась, впрочем, по разным направлениям и в различных видах. Необходимо, прежде всего, вспомнить, что сама советская организация была, по существу, двойственная: с одной стороны — Всероссийский Центральный Исполнительный комитет советов; избранный на июньском съезде советов, а с другой — Петроградский совет и его комитет. Практически этот Петроградский совет не стоял в ряду всех других советов на территории страны. Он находился в столице, имел все усиливающееся влияние на петроградских рабочих и гарнизон и всей своей массой противостоял ВЦИКу, штабу без армии, которая была рассеяна по всей России. Конфликт обострился до предела, когда большевики добились большинства в Петроградском совете. Политический состав ВЦИКа не соответствовал теперь настроениям местного и практически влиятельного в столице совета. О каком-либо «подчинении» не могло быть и речи. Меньшевистско-эсеровский ВЦИК раздражал теперь местное советское возглавление, мешал ему, и естественно, что большевики начали искать путей для замены состава ВЦИКа своими людьми. Отсюда возник лозунг созыва нового (II) съезда советов, на котором большевики надеялись получить большинство для себя, или, по крайней мере, для намечавшегося блока большевиков с левыми эсерами.

Независимо от гадательного еще тогда успеха большевиков на II съезде советов, самое требование это<го созыва служило большевист-

_____________________________

1) «Октябрьская революция», стр. 307.

220

ским целям, ибо «разу внесло смуту и беспокойство во ВЦИК, и без того расстроенный бесконечными конфликтами с Временным правительством и в Демократическом собрании, а потом в Предпарламенте. Инициатива Петроградского совета в деле созыва была прежде всего, даже и по самым примитивным понятиям, вмешательством в функции ВЦИКа, нарушением и без того шаткой конституционности советов. Даже наилевейший социал-демократ интернационалист Суханов должен был это признать в своих записках:

«...Петербургский совет, игнорируя ВЦИК, снова выступает в качестве всероссийского органа. А затем — его директивы, в сущности, уже означают, так сказать, официально объявленную анархию — начатое восстание и гражданскую войну...» 1)

Первым движением ЦИКа советов был протает против несвоевременного съезда. Но большевики пригрозили, что они сами созовут съезд явочным, «революционным» порядком. Им удалось самостоятельно и помимо ЦИК провести съезд (Советов северной области, на котором раздавались угрозы по адресу правительства и «соглашательского» ЦИК. ЦИК спохватился и взял в свои руки дело созыва Всероссийского съезда, но не мог сразу переключить свою пропаганду, которая продолжала еще ратовать против съезда. Нечего и говорить, что нашлись у ЦИК и многочисленные союзники в противодействии съезду. Так, решительно против съезда выступил ЦК крестьянских депутатов, утверждая, что съезд в данный момент несвоевременен и опасен, может отдалить созыв Учредительного собрания и в гражданской войне погубить все завоевания революции.

Но в столь ответственный момент всякое двоумие катастрофично: ЦИК не сумел ни отвратить съезд, ни провести систематическую предвыборную агитацию в пользу партий «революционной демократии». Это, в значительной степени предопределило их поражение на выборах, происходивших к тому же в величайшей сумятице и неразберихе, в атмосфере подготовлявшегося восстания, смятения умов и нарушения элементарных гарантий действительно пропорционального представительства.

Сам съезд советов, по существу, вовсе не нужен был большевикам, ибо они никогда и не собирались считаться с ним серьезно. Он являлся лишь удобным прикрытием, а подготовка к нему действенным средством для усиления анархии мысли и действий. Но была все же некоторая разница в маневрировании «советской идеей» у Ленина и у Троцкого. Ленин, как мы видели, не скрывал своего недоверия к «колеблющемуся голосованию» в совете и требовал непременно захватить власть до съезда советов, чтобы поставить делегатов перед свершившимся фактом. Троцкий не боялся совета, льстил себя уверенностью, что он при всяких обстоятельствах овладеет мнением съезда и навяжет ему свои концепции. Троцкий был уверен, что съезд по крайней мере не сможет никак помешать восстанию, а Ленин опасался и этого, по крайней мере того, что колеблющийся съезд может размагнитить порыв некоторых, настроенных на восстание, групп. Не опасаясь съезда, Троцкий намеревался, поэтому, до конца не упускать из рук маски-

______________________

1) Суханов. «Записки о революции». Книга VI.

221

рующие свойства съезда и стремился приурочить восстание к съезду. Троцким владела в этом случае специфическая забота о том, чтобы восстанию придать видимость обороны, ибо он верно оценивал психологию своих «революционных войск». «Лезть» куда-то без особого чувствительного побуждения они были мало склонны, в своем большинстве. Но защищать от нападения то, что они считают уже своим, отвоеванным (или случайно попавшим им в руки), они будут. Троцкому рисовалась перспектива съезда советов, объявившего себя властью. Если правительственные войска обратят оружие (Против этого съезда, можно будет звать массы на «защиту советов», т. е., того, что уже освоено, утверждено и считается неотъемлемым от завоеваний революции. В каком новом свойстве выступит теперь этот Совет, — дело второстепенное, черта, которую нетрудно будет замаскировать. В глазах многих никакого «восстания» и не будет, будет оборона. Дальнейшее устроится само собой: Временное правительство ринется на «советы», разобьет себе лоб и скончается, — об остальном позаботятся большевики 1).

Оставшись в меньшинстве при голосовании одной из резолюций на заседании петросовета, эсеровско-меньшевистский президиум его 2) сложил свои полномочия. 25 сентября Троцкий занял в этом президиуме председательское кресло, на котором он восседал 12 лет тому назад. Но времена переменились: теперь это был не только легальный совет, но и самая крупная политическая сила в столице. Теперь это было уютное местечко, где можно было необеспокоено комбинировать дальнейшие органы и способы подготовки и осуществления восстания. Возможности и случаи сами валились в руки предпринимателя, — зрелые плоды неловкости «революционной демократии». Канитель с созывом съезда советов тому первый пример. Но явились и более мелкие вещи, которые в умелых руках природных захватчиков превращались в крупные поражения демократии. По вполне ясным побуждениям, — может быть, в надежде переключить внимание масс на общегосударственное дело защиты отечества, — меньшевики внесли в совет предложение создать, — инициативой масс, — «Комитет обороны», который взял бы в свои руки организацию обороны Петрограда, на случай приближения к нему немцев. «Большевики тем естественнее ухватились за меньшевистский проект Военного Комитета, — рас-

___________________________

1) Какие надежны возлагались большевиками на «советскую» манкировку, видно, например, из следующего признания Троцкого:

«Можно с уверенностью предположить, что довольно широкие слои народа, даже известные прослойки большевистской партии, питали в отношении съезда советов конституционные иллюзии, гг. е. связывали с ним представление об автоматическом и безболезненном переходе власти из рук коалиции в руки советов. На самом деде власть надо было отнять силой, голосованием этого сделать было нельзя...» («Октябрьская революция», ч. II стр. 97). Но для чего же тогда голосование? Именно для того, чтобы не волновались и не мешали делу те. кто склонен был к «конституционным иллюзиям», а таких было ломало, если не большинство.

2) Чхеидзе, Гоц, Дан, Скобелев, Церетели, Чернов.

222

оказывает Троцкий 1), — что в их собственных рядах не раз уже велись беседы о необходимости своевременно выдвинуть авторитетный орган для руководства будущим переворотом... Трудность... состояла в сочетании органа восстания с выборным и открыто действующим Советом, в состав которого входили к тому же представители враждебных партий». Большевики не боялись данайских даров, ибо сами были непревзойденными данайцами. Но упрекать меньшевиков, в их неловкости, значило бы обвинять людей в недостатке ехидства.

Точно под взглядом новой Медузы, «Комитет обороны», в мгновенье ока превратился, — но не в камень, — а в «Военно-революционный комитет» — лабораторию заговора и восстания. Тотчас изменился, и «официальный» смысл его назначения: не против немцев, а против «контрреволюции» должны быть направлены его главные усилия. При этом Комитет вовсе не стал действительно руководящей коллегией, а именно лабораторией, со всей необходимой внешней и внутренней изоляцией и трансформирующими приборами. По свидетельству Троцкого, «В полном составе, с участием всех учреждений, перечисленных в положении, Комитет вряд ли собирался хоть раз» 2). Комитет опирался, конечно, исключительно на большевиков, но лишь на тех, кого Троцкий подобрал лично. Даже особые партийные комиссии, выделенные ЦК большевиков 3) практически не выступали как особые коллегии. Отдельные члены их индивидуально работали в комитете или по его поручениям, без видимой функциональной связи их с, формально существовавшими коллегиями, выделенными ЦК.

Работа Военно-революционного комитета был так организована Троцким, чтобы оставляя в силе известное «прикрытие» его истинных намерений в глазах широкой публики, известной части войск и даже некоторой прослойки в самой партии, обеспечить Комитету полную

____________________________

1) «Октябрьская революция». Часть II, стр. 103.

2) «Октябрьская революция». Часть II, стр. 122.

3) 10 октября было выделено «политическое бюро ЦК» в составе Ленина, Зиновьева, Троцкого, Сталина, Сокольникова, Бубнова. Ленин и Зиновьев скрывались, Каменев и Зиновьев были кроме того в принципе против восстания. В подготовке принимали участие, кроме Троцкого, Бубнов и Сокольников.

16 октября назначен был ЦК «Военно-революционный центр» («партийный центр»). В него вошли Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский В сталинские времена этой «пятерке» задним числом было приписано чуть не вое руководство восстанием. Современные событиям документы имени Сталина, как действующего лица в подготовке и осуществлении восстания, не упоминают. Мало того: в (распространенной «Хронике Революции» Максакова и Нелидова, изданной в 1923 году и содержащей мельчайшие детали о всех постановлениях ЦК, назначение «пятерки» отсутствует, — оно ускользнуло от внимания современников-хроникеров.

Зато Сталин усердно «занимался» в ЦК РСДРП, старательно «оглаживая конфликты», между несогласными с ленинской линией Каменевым и Зиновьевым со сторонниками немедленного восстания, чем вызвал настоящее бешенство Ленина по своему адресу. Сам, впрочем, голосовал за ленинские положения.

223

свободу и действенность в подготовке восстания. Никто лучше не описал положение в Военно-революционном комитете, чем сам Троцкий, и описанное им не получило сколько-нибудь убеждающих опровержений. Предоставим ему слово:

«Создавая комиссию для выработки положения о «Комитете обороны, ИК Петроградского сев era (председатель Троцкий. — Б. К.) наметил для будущего военного органа такие задачи: войти в связь с Северным фронтом и со штабом петроградского округа, с Центробалтом (Центральный Исполнительный Комитет Балтийского флота. — Б К.) и областным Советом Финляндии для выяснения военной обстановки и необходимых мер... Формулировки были всеобъемлющи и в то же время двусмысленны: почти все они стояли на грани между обороной столицы и вооруженным восстанием...

...В целях той же маскировки во главе комиссии по выработке положения о комитетах поставлен был не большевик, а эсер, молодой и скромный интендантский чиновник Лазимир, один из тех левых эсеров, которые уже до восстания полностью шли с большевиками, не всегда, правда, предвидя, куда это их приведет. Первоначальный проект Лазимира был отредактирован Троцким в двух направлениях: практические задачи по овладению гарнизоном были уточнены, общая революционная цель еще более затушевана» 1).

Имя Лазимира в Петрограде мало кто знал, зато не было ни для кого секретом, что всем в Совете и Ревкоме заворачивал Троцкий. Персональный камуфляж был, таким образом, тщетным, но «конституционное» прикрытие Революционного комитета «анонимным» в партийном отношении Советом несомненно имело свое действие.

Уже на первых порах своей деятельности, организационно еще не вполне оформленный ВРК создал учреждение, имевшее огромное значение в подготовке восстания: так называемое Гарнизонное совещание. Петроградский совет был, конечно, связан, по многим линиям с солдатской массой гарнизона. В частности, существовала Солдатская секция Совета. Но, как правильно указывает Троцкий, эта секция представляла гарнизон политически, а не организационно. Гарнизонное лее совещание состояло из представителей полковых комитетов; здесь добывалась наиболее скорая прямая информация, отсюда отдавались прямые директивы по частям войск. Конечно, не все полковые комитеты высылали своих представителей в новое учреждение, — настроения бывали разные, — и еще меньше некоторые части склонны были выполнять всякие директивы Совещания. Но большинство, несомненно, считалось с Советом и даже видело в нем опару в отстаивании своих не-политических интересов. Поэтому оно склонно было выполнять все инструкции Совещания, которые вели, казалось, к отстранению всяких неприятностей для солдат, а в то же время, часто неуловимо для солдатского сознания, переводили гарнизон на путь восстания.

___________________________

1) Троцкий. «Октябрьская революция», часть II, стр. 104—105. Из действительно работавших в Комитете большевиков отметим Подвойского, Антокова-Овсеенко, Лашевича, Механошина, Урицкого, Иоффе, Чудновского.

224

Общее стремление солдатских масс к скорейшему заключению ми-осложнялось осенью 1917 года для петроградского гарнизона двумя частными вопросами, поднятыми Временным правительством: переселением правительства из Петрограда в Москву и выводом некоторых частей столичного гарнизона на фронт для замены ими полков, долгое время остававшихся в боевой линии.

Соблазнительная для Временного правительства перспектива ускользнуть от непосредственного давления своевольного и привыкшего к своему своеволию столичного гарнизона 1), совсем иначе выглядела для солдат: они теряли ту точку приложения воздействия на власть, которой являлось почти беззащитное правительство на дохвате солдатских штыков. В этом вопросе интересы гарнизона, Петроградского совета да и советов вообще сходились полностью. Реакция была настолько решительной, что правительству очень скоро пришлось отказаться от этой «затеи».

В вопросе о выводе столичных частей на фронт правительство пыталось проявить большее упорство, козыряя беспрестанными требованиями фронтовых частей о замене. Здесь затрагивались «кровные» интересы столичных солдат, свыкшихся с мыслью, что «фронта им уже больше не нюхать». Гарнизон и совет не отважились все же на категорический, безоговорочный отказ от выступления на фронт, из опасения возбудить против себя фронтовые части, но постановили поставить вопрос вывода «под контроль советов». Расчет был правильный: советы их уже не выдадут, думали солдаты. Тут можно положиться, а следовательно нужно и со своей стороны поддержать свой, Петроградский совет. Практически, правительство лишалась права распоряжаться войсками столичного гарнизона. Троцкий не без основания говорил потом, что переворот уже был -на три четверти выполнен, в тот день, когда полки столичного гарнизона отказались выступать на фронт. К такому же мнению приближается и Суханов считая, что с этого дня Временное правительство было принципиально свергнуто 2). Констатируем, во всяком случае, факт, что Временное правительство окончательно потеряло возможность распоряжаться войсками в столице.

Следующим шагом Троцкого был захват полномочий Штаба Петроградского военного округа. 21 октября в Штаб явились «комиссары Петроградского совета», во главе с Садовским, для «контроля деятельности штаба»: все распоряжения штаба должны отныне быть скреплены подписью одного из комиссаров Совета, — в противном случае они не будут выполняться войсками. Командующий Военным округом, полковник Полковников (вклиняются ведь такие «курьезы» в трагическую ткань истории!) естественно отказался от «содействия» комиссаров, напоминая, что в Штабе имеется комиссар Временного прави-

________________________

1) Предлогом, не лишенным, впрочем, серьезных оснований, для перевода (правительственных учреждений в Москву служила очевидная для всех небоеспособность франта. Потеря Балтийских островов Эзеля и Даго, занятых немецким десантом в конце сентября, почти без всякого сопротивления островных гарнизонов, создавала более или менее реальную угрозу Петрограду.

2) Суханов. «Записки о революции», том VII.

225

тельства. Делегаты удалились, а Совет постановил, чтобы никакие распоряжения Военного округа не выполнялись, ибо Штаб «порвав с гарнизоном столицы, становится прямым орудием контрреволюционных сил» 1). Через два дня Полковников попытался добиться компромиссной ликвидации конфликта с Военно-революционным комитетом. Большевики в переговоры вступили, но до окончания их дело не дошло: переворот подходил уже к своей решающей форме, и всякий камуфляж терял свой смысл.

Развитие основного процесса перехода к открытой вооруженной борьбе не исключало для Троцкого забот о важных деталях. Одной из них было наличие непокорного большевикам гарнизона Петропавловской крепости, имевшей некоторое стратегическое значение на случай уличных боев. Оставаясь, хотя бы и пассивно, на стороне правительства, крепость могла, во всяком случае, действовать на воображение и без того весьма слабо воодушевленных «революционных» войск. Своевременное усиление крепости вполне надежным отрядом правительственных войск могло иметь влияние на дальнейший ход событий. Но правительство еще только собиралось выяснять, где у него надежные войска. Оплошностью надо было воспользоваться возможно скорее. Троцкий не мог мечтать о каком-либо «военном» воздействии на крепость: у него тоже не было войск, готовых идти так далеко, чтобы ополчаться на тех, кто «нас не трогает». Троцкий не задумался использовать свой личный ораторский талант для приведения гарнизона крепости к иным настроениям. Сопротивление крепости состояло, собственно в том, что крепостной комитет не принял комиссара Военно-революционного Комитета. Это еще не говорило ничего о решимости солдатской массы в ту или другую сторону. Троцкий это учуял, без колебания явллся в крепость и «овладел» ею без выстрела: гарнизон принял революционного комиссара. Глубоких изменений в настроениях крепостного гарнизона это, конечно, не произвело. В решительной схватке крепость будет недвусмысленно саботировать боевые действия против правительства, но, по крайней мере, она не явится объектом, который придется брать с боем. И это уже большое достижение.

Случай с крепостью характерен для активности Троцкого и заслуживает внимания, как иллюстрация того, как впоследствии извращалась большевиками история, которая в нынешнем советском освещении представляет Троцкого чуть ли не как только «саботажника» в захвате власти большевиками. На протяжении всех семи томов Су-хановских «записок» не замечено ни одной попытки извращения фактов, и мы можем ему доверять, когда он повествует:

«Отрываясь от работы в революционном штабе (Троцкий) летал с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский рабочий и солдат. Его влияние — ив массах и в штабе — было подавляющим...» 2)

____________________________

1) Троцкий. «Октябрьская революция». Часть II, стр. 126.

2) Суханов. «Записки о революции», книга VII, воспроизведено у Троцкого в «Октябрьской революции», часть II.

226

Но развивая кипучую организаторскую и агитаторскую деятельность, Троцкий ни на минуту не забывал о дезинформации как врагов, так и нейтральных, как многого не ведавших солдат и рабочих, так и членов собственной партии, колебавшихся или просто робевших перед вооруженным восстанием. «Совет — учреждение выборное, — распинался Троцкий 18 октября, с полным презрением в душе к своей публике, — и... не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам... Я заявляю от имени Совета; никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если Совет по ходу вещей был вынужден назначить выступление, рабочие и солдаты выступили бы как один человек по его зову...» 1). «При первой попытке сорвать съезд (Советов) мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадно и которое мы доведем до конца...» 2)

В последних словах — угроза, но «условная»: «при первой попытке...», — за это должны были обеими руками ухватиться робкие в рядах противника: только бы правительство «не начало», только бы не вызвало «контрнаступления»! Угроза подействовала на многих и дала возможность большевикам пройти вперед дальше, чем допустил бы это здравый смысл правительственных органов. Но этим же словам Троцкого «обеими руками» аплодировал... Каменев, который до конца оставался противником вооруженного восстания...3)

«Рыхлым» 4) был не только гарнизон... Но именно эта всеобщая «рыхлость» и давала возможность действовать кучке всех и вся обманывавших заговорщиков.

Но у большевиков явились союзники, которых не нужно было обманывать, ибо они сами обманывались с беспримерным увлечением и подъемом: фракция левых эсеров. Именно о них с циничным пренебрежением сказал Троцкий, что они шли с большевиками «не зная, куда это их приведет». (См. выше). Удивительное явление, — которому история все же не советует удивляться, — возглавитель эсеровской партии Чернов был все-таки несколько ближе по всему складу мышления, если не к большевикам, как таковым, то к марксистам, вообще, чем левые эсеры. Но именно, может быть, поэтому, он лучше мог рассмотреть большевистскую сущность. Левые эсеры, для которых старые максималисты, — как например, Карелин, служите своего роди закваской, объединены были жгучим нетерпением «революционной активности». Категория политиков «не выносящих отставания» в революции, жертвовавшая своему революционному темпераменту очень многое, пока и сама не сделалась жертвой «темперамента» большевистского. Исключение составлял, может быть, только старый Натансон, всю жизнь отличавшийся здравомыслием и даже относительной уме-

____________________________

1) Троцкий. «Октябрьская революция», часггь II, стр. 117.

2) Там же, стр. 118.

3) Рябинский. «Революция 1917 года», Москва-Ленинград, 1926, стр. 119. Приведено у L. Schapixo: "Les bolcheviks et l'opposition", Paris, 1957.

4) «Недоверие к большевикам сменялось сочувствием, в худшем случае — выжидательным нейтралитетом. Но сочувствие не было активным. Гарнизон оставался политически крайне рыхлым и, по-мужицки, подозрительным: не обманут ли и большевики?» Троцкий, «Октябрьская революция», часть II, стр. 99,

227

ренностью взглядов. Тут можно предположить какой-то трудно-определимый и трудно-объяснимый расчет: Чернов свидетельствует, что Натансон избегал объяснений и дискуссий о принятой им политической линии 1).

Левые эсеры утешались неизвестно из каких специй сфабрикован-ным убеждением, что на каком-то этапе большевики «обанкротятся» и тогда эсеры, шагающие с ними в ногу, переймут от них водительство революцией. Какая какофония царила в левоэсеровских головах достаточно явствует уже из тех речей, которые произносились на их первом съезде, состоявшемся в первой половине ноября 1917 года 2). Старая террористка Мария Спиридонова, прославившаяся своими подвигами в эпоху первой революции, по-видимому, побила все рекорды. Чего тут только нет, и как мало все это относится к тому, что есть на самом деле:

«... Вы знаете, товарищи, что наша партия имеет славных предшественников, это были работники 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов... вспомним и то, по какому принципу, на какой основе строилась эта партия. Эта основа — высоко моральная. Все, что они делали, на всем лежал свет чистоты, все было освещено светом идеи... Теперь же другое стало в нашей организации... Мы перестали быть той идеальной, дружной семьей... Мы идем без всякого энтузиазма... Мы забыли наших общих врагов — капиталистов и фабрикантов и с большим озлоблением боремся с нашими же товарищами, перед которыми многие из нас преклонялись... нам, левым эсерам надо оздоровить атмосферу, восстановить наш идеализм... Ведь нашей конечной целью является человеческая личность... для нас настало самое тяжелое время, нас будут все бить, нас не будут понимать ни свои ни чужие...»

Но:

«За большевиками идут массы, но это временное явление... потому, что там нет воодушевления, религиозного энтузиазма... когда нужна организационная работа, когда нужно создавать новую жизнь на основах любви и альтруизма — тогда большевики и обанкротятся... с нашей партией это случилось от того, что она стала государственно-политической партией... Как нам ни чужды их (большевиков) грубые шаги, но мы с ними в тесном контакте, потому что с ними идет масса...»

Но и другие не далеко отставали:

Камков говорит о примирении партии: «Тогда, общими усилиями, мы создали бы такую власть, по отношению которой никто не мог бы сказать, что эта власть отдельной партии...» «В особенности из армии поступали повелительные требования: бросьте ваши партийные раздоры... примите меры, чтобы прекратить гражданскую войну и создайте власть из всех социалистических партий...»

Но почему же тогда поддерживать большевиков?

Весьма разумные слова говорит, как будто бы Табаков:

«Товарищи, для чего было за две недели до Учредительного соб-

____________________________

1) Чернов. «Перед бурей», Нью-Йорк, 1953.

2) Протоколы первого съезда партии левых социал-революционеров (интернационалистов)». Изд. «Революционный социалист», 1918 год.

228

рания устраивать этот переворот, огород городить?»; оказывается было для чего: «ни на один момент не допустить, чтобы совет был сторожем Учредительного собрания... Если Учредительное собрание не пойдет навстречу нам, то судьба его мне предвидится еще в более плачевном виде, чем судьба Предпарламента...»

Значит: народных представителей созвать, но волю они должны выражать... нашу!

«Конституционные» заботы, впрочем не чужды были этому своеобразному собранию: Малкин и Климов были за то, чтобы предъявить большевикам ультиматум: Совнарком не должен издавать декретов без одобрения ЦИКа Советов!

Забыли только, что и сам ЦИК Совета не мог пошевелить пальцем без разрешения ЦК большевистской партии.

Об участии левых эсеров в октябрьском перевороте ничего не было слышно. Но своим дублированием большевиков они, — до Учредительного собрания включительно, — поддерживали нужную большевикам до поры до времени иллюзию коалиционного правления. Как только левые эсеры захотели проводить в жизнь свои собственные взгляды, их постигла участь «более плачевная, чем участь Предпарламента и... Учредительного собрания».

Временное правительство долго не сознавало неуклонно возраставшей серьезности положения. Его внимание никак не могло отвлечься от бесконечной торговли о «принципах», «квотах», «коалиции» и о многом другом, что было бы несомненно важным, если бы торгующиеся стороны располагали реальными силами, которые, будучи приведены к компромиссному соглашению, имели бы возможность привести в согласие и какие-то реальные общественные силы; если бы, в особенности, не было той, выходящей из района их охвата, внешней для них силы, которая упорно и хитроумно работала на их погибель.

Но ни Предпарламент, ни ВЦИК советов, ни само правительство не имели за собой ни силы традиции, ни просто вооруженной силы, готовой к действию. Силу эту нужно было в каждом отдельном случае искать и призывать. Она могла явиться, а могла и не явиться. Июльский случай, как мы видели 1), оставил глубокий след у многих большевиков: «наученные горьким опытом июльских дней, мы медлили...», — признавался Невский. Такой лее след, только в обратном смысле, жил и в правительственных кругах, поскольку такие существовали: «в июле отбились, отобьемся и теперь» и «они не посмеют?» Но в том водовороте, который кружил Россию не могло оставаться неизменных величин. С июля произошло много событий, из которых каждое неизбежно влекло за собой перемены. Провалилось наступление и растрепались в нем негустые ряды сохранивших в себе сознание долга перед Родиной. «Ликвидирован» был Корнилов и сорвано знамя, вокруг которого собирались патриотические силы. Изолирован и терроризирован Петроградским советом ВЦИК советов. Наконец и те оставшиеся, кто отстаивал в июле правительство — знамя народоправия — узрели тщету своих усилий: разгромленный в июле враг демократии восставал, попустительством, — и больше, чем попустительст-

__________________________

1) См. выше: Глава 34 <Июльское восстание...»

229

вом, — правительства. Не было больше точки опоры для того, чтобы противостоять этим вражеским силам, не было сборного пункта, не было и попыток правительства такой сборный пункт создать.

В результате, правительство само не знало толком, чем оно держится? Проблематической ли поддержкой ВЦИК, находившегося в плену у разнузданного гарнизона, содействием военного командования, незнавшего какими войсками и в какой мере оно может располагать, или силой национально-демократической идеи, которую оно, по его глубокому убеждению, олицетворяло. Несмотря на свою малую «конкретность», — в особенности в ту эпоху общего замутнения сознаний, — эта последняя была все же наиболее реальной, наиболее действенной опорой. Только нуждалась она в более ясном, в более четком, на «конкретное» опирающемся, оформлении. Таковым могла быть только миссия созыва Учредительного собрания.

Те слова, которые были произнесены в собрании полу-нормальных, людей, одержимых революционным зудом, не имевшим никакой точки приложения, — как хорошо было бы их услышать из уст правительства: чего ради «огород городить с коалициями, квотами, платформами, когда через две-три недели явится всеми признаваемый хозяин земли Русской? Какое ни на есть правительство, если только оно открывает хозяину двери Таврического дворца, исчерпывающе достаточно для этих двух недель: «отложим наши споры, замрем на эти немногие дни, чтобы сосредоточено восприять осуществление вековой мечты!»

Не вина правительства, — и только его одного, — что эти слова не были произнесены с достаточной отчетливостью, но судьба правительства и Учредительного собрания повисла на этих словах.

Конечно, и на резонансе, который бы эти слова получили. В двадцатые октябрьские числа слышимость была уже почти никакою. Насилию надо было противопоставить силу. А где она была? В непосредственном распоряжении были юнкера и казаки, где-то в сотне километров от столицы находился третий конный корпус. Надежным считался батальон самокатчиков, тоже где-то вне столицы... А действовать нужно было скоро, решительно и наступательно. На это не было сил, но дальнейшее промедление было бы равносильно капитуляции; двадцать третьего октября Военно-революционный комитет объявил о назначении им комиссаров по воинским частям. Комиссары «неприкосновенны», «никакие распоряжения властей не должны выполняться без одобрения комиссаров». Обращение было адресовано всему населению, т. е. Временное правительство явочным порядком лишалось всех своих прав в отношении всего населения, всех «обывателей». Эги права предстояло вернуть вооруженной силой.

Многое останется непонятным, недопонятым, искаженно понятым, если мы не заглянем и в ту «обывательскую» прослойку, которая лежала между узким штабом заговорщиков, знавших, чего они хотят, и повисшим в воздухе Временным правительством. Эта обывательская толща оказывается, на поверку, гораздо толще, чем это могло бы показаться на первый взгляд. К многочисленным обывателям «вольным», присоединялись, — или приравнивались, — обыватели «невольные», становившиеся таковыми в силу своей неосведомленности. А

230

осведомленным быть становилось не легко. Уже в самый разгар восстания, 24 октября, Троцкий продолжает беззастенчиво врать «для широкой публики»: явившейся в Петроградский совет делегации обеспокоенной городской Думы, Троцкий говорит: «Если Съезд отклонит власть, Петроградский совет подчинится. Но правительство само ищет столкновения» 1). Одно ведь дало предоставить решение на волю съезда советов (с этим еще кое-кто мог, скрепя сердце, согласиться), а другое дело предрешать все в заговорщицком кругу, а съезд поставить перед совершившимся фактом. И больше того: как в июле какой-то рабочий, угрожая кулаком, требовал от Чернова, чтобы тот «брал власть, когда дают», так в октябре большевики «поднесли» съезду власть с винтовкой в руке. Сказано было меньше, — сделано больше: съезду дано было понять, что власть ему дается с тем, чтобы он ее «честно» вернул в более опытные руки... Мало того: собственно, большевистским делегатам, приехавшим на съезд, еще замазывают глаза: «Среди них были колеблющиеся... были и просто не достаточно надежные новобранцы. Об изложении перед фракцией плана восстания не могло быть и речи...», «нельзя еще даже разрывать оборонительную оболочку наступления, не рискуя вызвать замешательство в сознании отдельных частей гарнизона...» 2) Не дурная «народная» революция, когда даже от ее «авангарда» до последнего момента надо скрывать ее истинные цели!

«Конечно надо понимать эту оборону достаточно широко», — продолжает откровенничать Троцкий, — «Обеспечение выхода большевистской печати (которая призывала к сопротивлению правительству. — Б. К.) при помощи вооруженной силы или удержание «Авроры» на Неве, — это оборона, товарищи? — Это оборона!» 3) То есть кошелек я у вас, гражданин, конечно, вытащил, но если вы заикнетесь о том, чтобы вам его вернули, то я буду «обороняться» с револьвером в руке!

Это были все «пешки» революции, но был и целый Пешков — Максим Горький, который «пешкой» уже никак не может почитаться, а как мало он понимал в происходившем! Впоследствии Горький приспособился к большевикам, нашел какие-то «неисповедимые» пути примирения с ними. В те годы он еще (Соблюдал дистанцию, сохранял «личное», и вместе с тем к большевикам политически был ближе, чем, например, левые эсеры, «не ведавшие, куда их приведет» сотрудничество с Лениным и Троцким. И вот что писал в эти дни Горький в своей «Новой жизни» 4).

«Все настойчивее распространяются слухи о выступлении большевиков. Могут быть повторены отвратительные сцены 3—5 июля. Значит — снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей, куда попало. Будут стрелять только потому, что люди, вооруженные ими, захотят убить свой

__________________________

1) Троцкий. «Октябрьская революция». Часть II, стр. 232.

2) Троцкий «Октябрьская революция» Часть II, стр. 231.

3) Троцкий. «Октябрьская революция». Часть II, стр. 231

4) «Новая жизнь» — газета социал-демократов-интернационалистов. Издавалась с апреля 1917 года до половины 1918 года.

231

страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравляясь злобой, ненавистью, местью все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухой жизни, ложью политики — люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости... Центральный Комитет большевиков... ничем не подтвердил слухов о выступлении, хотя и не опровергает их... Он обязан их опровергнуть, если он действительно является самым сильным и свободно действующим политическим органом, способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков» 1).

И не обывателем ли «особой марки» был в эти дни вождь партии эсеров В. М. Чернов, когда он перед самым переворотом отправился в «турнем. Послушаем его интеллигентные объяснения по этому поводу:

«В эти дни на меня частным образом было оказано большое давление с целью склонить меня отложить свой отъезд, по крайней мере, до сакраментального дня 22 октября, когда Петербург ждал попытки большевиков захватить власть. Мне указывали, что мой отъезд почти накануне этого дня будет понят, как несолидарность с противящимися перевороту антибольшевистскими силами. Скрепя сердце, я согласился отложить отъезд, но с тем. что это будет последний раз. 22 октября прошло мирно. Создалось впечатление, что большевики будут дожидаться если не Учредительного собрания, то, по крайней мере, 2 съезда Советов (т. е. 25 октября! — Б. К)...» 2)

Вождь боевой партии эсеров не счел нужным даже оказать тех слов возмущения, которые вписал на страницы «Новой жизни» личный друг Ленина.

Что же можно было ждать от простых, рядовых, беспартийных обывателей, которые не знали, куда им ткнуться. Было бы клеветой обвинять их в полном безразличии к судьбам России. Они тихо мечтали, о ее величии, о правде, справедливости, народоправии, «Черт с ним!», даже о социализме, если он, может быть, действительно способен осчастливить народ, но куда со всем этим пойдешь? Правительство уверяет, что все в порядке, да и неблагополучно что-то там, если генерала, который из сил выбивался, чтобы восстановить армию, назвали «изменником» и посадили в кутузку. Пусть далее он в чем-то и был виновен, но почему брошено начатое им нужное дело? В партийные комитеты? Но там что-то уж очень тонко рассуждают, нужно ли «во главу угла ставить борьбу за мир, не отвергая обороны страны; или — оборону страны, не отвергая борьбы за мир» 3). «Все — какое-то не наше! Видно мы и впрямь ничего не понимаем...» Подкупает, по крайней мере, чистосердечное признание своей некомпетентности...

То же, в большинстве случаев, было и в гарнизоне, но солдаты имели одну конкретную заботу: не попасть на фронт. Они решительно были против всего того, что, хотя бы намеком, предвещало такую возможность. В политике по большей части, они были еще меньше иску-

_______________________

) Воспроизведено у Суханова. «Записки о революции», книга VII.

2) Чернов «Перед бурей» Изд. им Чехова, Нью-Йорк, 1953 г

3) Чернов «Перед бурей» Изд. им Чехова, Нью-Йорк, 1953

232

сны, чем петербургские мещане. Но большевикам именно этого и было нужно. Рязанов, перепеченец из межрайонца в большевика, вероятно и сам не додумывал, как правильно, хотя и иносказательно, выразил он мысль Ленина на создавшееся положение, когда 14 октября говорил в ВЦИК: «Нас спрашивают, когда мы хотим устроить восстание, но Дан знает, что мы марксисты и восстания не подготовляем... Восстание подготовляют те, кто создает в массах отчаяние и индифферентизм».

Именно без отчаяния и индифферентизма и невозможно было подготовить восстание. Этого не хотела понять «Новая жизнь». Базаров подхватил слова Рязанова: «Разгром неизбежен, потому что «отчаяние и индифферентизм», провозглашенные Рязановым, никогда еще не побеждали...» Ленин в «Письме к товарищам» говорил: «о презренные дурачки из «Новой жизни», но не объяснил вслух, что индифферентизму и не надо совсем побеждать, — он сам будет побежден большевиками, а с ним и вся Россия.

Ленин спешил, чтобы захват власти обязательно предшествовал съезду советов («ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и Ко до 25, никоим образом...»), но Троцкий упорно ждал, чтобы правительство «начало» и сделал с своей стороны все, чтобы правительство не могло «не начать».

24 октября правительство выпустило, наконец, целый поток приказов и распоряжений. Постановлено закрыть большевистские газеты «Солдат» и «Рабочий путь», а редакторов привлечь к судебной ответственности. Юнкера очистили помещения редакций и «опечатали» их. Через пару часов две роты наиболее «активных» повстанческих частей сорвали печати и редакции возобновили работу. Изданы приказы об уголовном преследовании членов Военно-революционного Комитета за воззвания, призывавшие к неповиновению властям; приказ об аресте вьшущенных незадолго перед тем участников июльского путча; приказ о невыходе солдат из казарм, о запрещении самостоятельных выступлений, о предании суду выступающих с оружием в руках, о запрещении выполнять приказания организаций, об отстранении комиссаров Военно-революционного Комитета из частей войск. Вызваны ударные батальоны, юнкера и артиллерия из окрестностей столицы. Приказано развести мосты на Неве. К Зимнему дворцу вызваны юнкера и женский батальон. Выполнять все эти приказы было некому: в наличии были еще только одни юнкера, которые не могли быть в достаточной силе на территории всего огромного города. Мосты разводились, а повстанцы оттесняли редкое охранение и снова их наводили. Совершенно немыслимо было арестовывать всех солдат, шествовавших по улицам: их было во много раз больше, чем юнкеров. Если бы большевики смогли в это время сосредоточить сколько-нибудь значительную толпу солдат и рабочей «Красной гвардии», они без труда заняли бы уже тогда и Зимний дворец. Он был еще совершенно беззащитен. Однако охотников лезть на дворец не находилось: он пугал уже одной своей громадностью. Да к тому же гарнизон и рабочие находились «в обороне» ! Дворец ни на кого не нападал, чего же лезть? Позже был разработан был план «систематического» обложения дворца со всех сторон. Важно было, что правительство «начало».

233

«...Этих булавочных уколов, — исповедуется Троцкий, — (было) как раз достаточно, чтоб обвинить Правительство в подготовке контрреволюционного переворота (выделено нами. — Б. К.). Хотя восстание может победить лишь как наступление, но оно развертывается тем успешнее, чем более это похоже на оборону» 1). (— Не всякое восстание, тов. Троцкий! Когда оно — действительно революция и действительно народная, маскировка излишня. Жаль, что вы не дожили до Венгерской революции 1956 года!).

Последовала телефонограмма по районам: «Враги народа ночью перешли в наступление... Военно-революционный комитет руководит отпором натиску заговорщиков». «Заговорщики — это органы официальной власти, — объяснял потом Троцкий для непонимающих, — Под пером революционных заговорщиков (выделено нами. — Б. К.) это определение звучит неожиданно. Но оно вполне отвечает обстановке и самочувствию масс» 2). Как видите все было тогда, как и теперь: в Будапеште в 1956 году восстание подняла кучка «хортистов» и «американских агентов». А если все венгерские войска, да еще с помощью советских, неделю провозились с этой кучкой и ничего не могли сделать, так это, товарищи, просто напросто «отвечает обстановке и самочувствию масс». Нет, конечно, в русском октябре не было одинокого рабочего посреди вымершей улицы, стреляющего по приближающимся танкам из автомата, не было и подростков и девочек, бросающихся с бутылками бензина на косящие их из пулеметов танки. Был «обморок свободы», а не борьба за нее!

В ночь на 25 октября большевики заняли мосты, вокзалы, электрическую станцию, телеграф, а с Председателем правительства приключилась маленькая неприятность в Предпарламенте. Там Керенский, — и только теперь, — «разоблачил» заговорщические цели большевиков и требовал поддержки правительству в подавлении мятежа,— моральной поддержки, конечно. Поддержка получилась вялая: резолюция, — прошедшая, правда, меньшей половиной голосов, при значительном числе воздержавшихся, — гласила, что правительство виновно в восстании задержкой неотложных мероприятий. Необходимо немедленно объявить о передаче всех земель в руки земельных комитетов и предложить союзникам немедленно начать переговоры о мире. Для ликвидации «анархии и погромного движения» необходимо созвать Комитет общественного спасения из представителей самоуправления и «революционно-демократических партий». Правительству предоставляется «контакт» с этой организацией. Мероприятия, во всяком случае, запоздавшие или нелояльные по отношению к правительству. Керенский грозил отставкой. Его уговаривали. Утром 25 он уехал к «верным войскам», чтобы вести их на столицу. Заместителем его в столице остался министр торговли А. И. Коновалов.

Той же ночью собрались обратиться за помощью к казакам. Казачьи полки в столице вели себя спокойно и к правительству были лояльны, хотя и не все с одинаковой ревностью и готовностью действовать. Загвоздка являлась в отсутствии пехоты. Эта «пехота» оли-

____________________

1) Троцкий: «Окт. рев.», ч. II, стр. 227.

2) Троцкий: «Окт. рев.», ч II, стр. 227.

234

цетворяла собой для казаков «народ». Они не хотели вступать в боевые действия одни против «всего народа», как какая-то внешняя сила. Если бы хоть немножко этого «народа», — полк, или хотя бы батальон. Но пехоты не было. Были пехотные юнкера, но это была чересчур «специфическая» пехота, это тебе не народ. Так вот, если будет пехота пойдем и мы, а без пехоты... Только уральцы старших призывов усовестились и явились в Зимний. На самом деле «лояльная» пехота была, но лояльность эта была уже совсем пассивной. Смена правительства «советскими» кандидатами едва ли отличалась, в понятии солдат, от смены кабинетов Керенского. Ну, было одно правительство, будет другое. Не воевать же из-за этого! К тому же «советские» против отправки на фронт. Против Временного правительства воевать тоже не хорошо: милое дело — нейтралитет! Если просвещеннейшие политики не знали в то время большевиков, то чего же требовать с простых солдат. Нейтралитет казался верхом достижения. Иногда он даже тяготел к тому, чтобы стать «вооруженным»: так, броневики поделились, — одни стали за большевиков, другие решили препятствовать боевым действиям, и в некоторых случаях это делали, но потом увяли. Мало проявили себя и приставшие к большевикам. Мало кто себя, вообще «проявил». Вызванный в столицу батальон самокатчиков был встречен на окраине большевиками. Дурной знак в смысле положения правительства! В результате переговоров, самокатчики «примкнули к советам», чтобы рассеяться затем по столице, ничем себя не проявляя.

Утром 25 занята была большевиками телефонная станция, в 2 часа разогнан Предпарламент, вечером, под угрозой бомбардировки из Петропавловки, сдался Штаб военного округа. Как-то незаметно, но очень быстро, правительство из бездействия перешло к самой пассивной обороне: «держался» только Зимний дворец под защитой юнкеров, роты женского батальона, 40 инвалидов под командой одноногого ротмистра, двух сотен казаков. Но и тут не обошлось без «пораженчества». Пассивность действовала удручающе, а командовать было некому. Взвод артиллерийского училища был уведен провокатором, явившимся с «приказанием» начальника училища. Заскучали бородачи-уральцы, тем более, что им ее понравились юнкера, не понравились «бабы», не понравились и члены правительства. Не понравилось им, главным образом, отсутствие твердой руки командирской. Казаки сложились и ушли. Начиналась агония «обороны».

У большевиков нарастала своя забота. Надо было как можно скорее взять Зимний дворец и этим окончательно «оформить» захват власти: в этот день открывался съезд Советов. Следовало поднести ему презент, чтобы «нейтрализовать» колеблющихся. По предварительному плану дворец предполагалось взять еще в ночь на 25. Но и днем 25 штурм не состоялся. Командующие осадой Подвойский и Антонов-Овсеенко давали торжественные обещания то на полдень, то на 3 часа, то на 6. Штурм никак не мог состояться. Очевидно «героев октябрьской» никак нельзя было двинуть на «крепость» при дневном свете. Зато уже в 10 часов утра был другой подвиг, не потребовавший никаких жертв: по всей России, «всем, всем» пущена была телеграмма: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки Военно-революционного Комитета». Ложь была вполне

235

сознательной и вполне «целесообразной». Провинция тоже ведь кишела пассивными и колеблющимися. Узнав о том, что правительство Керенского не существует, насколько легче было «определиться». Этой телеграммой большевики приобрели, вероятно, не мало «сторонников» по России.

К вечеру обстановка «сгустилась». К большевикам прибыло подкрепление, — тысяч пять матросов. С прежними их собралось, вероятно тысяч до восьми. Троцкий присчитывает к ним рот до 20 из гарнизона, способных биться в «первой» и во «второй» линии. В Зимнем едва ли было более тысячи. К 8 часам вечера Зимний был «наглухо» обложен с суши, а на Неве стояла «Аврора» с шестидюймовым орудием и крейсировали 4 миноносца. В 8 Зимнему был предъявлен ультиматум: сдаваться, или начнется артиллерийский обстрел дворца. Прошло условленных полчаса, из Зимнего ответа не было. Начали подготовлять Петропавловку к открытию огня, но дело не шло. Местные артиллеристы отказывались стрелять, под предлогом неисправности орудий. Петропавловка «присоединилась», но видно, без всякого воодушевления. Тяжелы были роды «Великой октябрьской»! Где-то раскопали двух артиллеристов-моряков, которые согласились стрелять из, «неисправных» орудий. Но выпущенные ими снаряды (прямой наводкой) свистят поверх дворца и рвутся где-то «там», «не причинив, по счастью, в городе вреда», — благородно радуется Троцкий. «Аврора» стреляет холостыми: «попугать». Окружающая дворец пехота и броневики поддерживают насыщенный, но мало действительный, ружейный и пулеметный огонь.

В Зимнем дворце драма разыгрывается по иному. Там, прежде всего, нет руководства, нет настоящего командования. «Холодок», пробежавший между правительством и командным составом после корни-ловского дела, не дал возможности правительству в критический момент своевременно войти в тесный контакт с военным командованием. Генералы продолжали казаться подозрительными, и Керенский приблизил к центру молодых карьеристов, которые в решительный момент оказались тоже «политически» сомнительными, организаторски — просто негодными. Генералы, да и не только генералы, — офицеры всех рангов, — не отказались бы, хотя бы и скрепя сердце, защищать Временное правительство, но они не были своевременно распределены по нужным местам. Что же касается столичного гарнизона, то царившая в нем полная распущенность естественно развеяла оттуда лучшее офицерство, а оставшиеся потеряли всякий кураж. Даже некоторые юнкерские группы явились в Зимний дворец без офицеров. И вот 25 октября «генерал-губернатором Петрограда» (нужна ли была вообще такая должность в этот момент?) назначается министр государственного призрения Н.М. Кишкин. Как и Коновалов, Кишкин проявил высокое мужество в трагические часы осады, но каких военных талантов можно было требовать от штатского человека?

Настроение в Зимнем становилось все более подавленным, хотя защитники его, с тупым упорством отчаяния, в большинстве своем, не думали о капитуляции. Невозможность получить поддержку из города выяснилась очень скоро. Вся надежда сосредоточилась на войсках, которые могли прибыть извне. Некоторое время дворец поддерживал

236

телефонную связь со ставкой, несмотря на принятые большевиками меры изоляции. Из Ставки доносились обнадеживающие обещания: распоряжения отданы, войска двинуты к столице, но в Зимнем об этих войсках не было слышно ничего. Распоряжения действительно были отданы, но на путях движения было кому позаботиться о том, чтобы эти войска не дошли. Были ведь «обыватели» специфического типа и в генеральских погонах: командующий северным фронтом, генерал Черемисов сделал все, чтобы помешать движению войск. Телеграмма Реввоенсовета очевидно и на него произвела свое действие: правительства нет, не пора ли менять вехи и переориентироваться лицом к новым господам, тем более, что они, как кажется, куда решительнее и энергичней, чем прежние «коалиционные» кабинеты. Пример командарма расхолаживающе действовал и на те части, которые еще склонны были защищать Временное правительство. Командир III конного корпуса, генерал Краснов, не мог собрать и тысячи всадников под своей непосредственной командой. С этой горстью он двинулся все же к столице. Перед ним бежали тысячные отряды большевистской пехоты, десятки казаков разоружали целые эшелоны, многотысячные гарнизоны сдавались, разоружались или объявляли «нейтралитет», но наступление неизбежно захлебывалось.

Все это относилось уже, в главной своей части, к эпопее «советской», когда Временное правительство фактически «пало». И ничего не знали об этом в Зимнем дворце. Тоска там накаливалась, бездействие душило. Наступил момент, когда тупая напряженность вылилась в «истерическом», — как квалифицирует Троцкий, — жесте роты женского ударного батальона. «Истерика» была, во всяком случае, какого-то высшего, героического порядка: неизвестно откуда возникший слух о том, что в здании Главного штаба только что захвачен большевиками генерал Алексеев, зажег в женщинах-солдатах неудержимую решимость сделать вылазку, — идти «отбивать» генерала. Может быть в их сердцах затеплилась надежда, что опытный генерал, по иному возьмет в свои руки ведение боевыми действиями, — развеется кошмар бездействия, которому не могло положить конец случайное, бесталанное командование. А командование было действительно столь слабым, что не могло даже удержать ударниц от безумного предприятия. Комендант дворца, — начальник инженерной школы, — только руками развел: все равно уйдут! «Но как только вы убедитесь, что генерала Алексеева нет, так немедленно же вернетесь на место...» «И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом к дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.

— «Равняйсь. Смирно!» — покрывая щелканье пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц женщина-офицер. «На руку. На право. Шагом марш», и, вынув револьвер из кобуры, женщина-офицер побежала к голове роты.

«Я и стоящие тут же офицеры... взяли под козырек» 1).

Сотня женщин бросилась в темноту, под огонь винтовок и десятка

__________________________

1) А. Синегуб. «Защита Зимнего дворца». «Архив русской революции», IV, Берлин. 1922 г.

237

пулеметов. Через некоторое время министрам было доложено, что «вылазка ударниц кончилась их гибелью».

Мрачная изолированность все тяжелее давила на защитников дворца. Огромная столица ощетинилась в их сторону густыми рядами штыков, — и из-за них не доносилось ни одного «своего» голоса. Поэтому даже эфемерное содействие — сочувствие способно было поднять на время дух бойцов-жертв: по телефону сообщили, что городская дума "in corpore", а с нею Исполком крестьянских депутатов двинулись в торжественной мирной демонстрации к Зимнему дворцу, спасать правительство, — своим авторитетом и убеждением осаждающих. Во дворце прогремело одушевленное «ура» под аккомпанемент шестидюймовки с «Авроры». Но отцы города поздно додумались до своей идеи. С кем они будут разговаривать в темноте под оглушающий треск пулеметов? Да и проходы ко дворцу давно заперты «надежнейшими»: процессия натыкается на цепь матросов, которые ни о чем разговаривать не хотят: «Идите, откуда пришли!»

Троцкий напрасно, однако издевается в своих воспоминаниях над этой «затеей». Она не была столь безнадежна, если бы была предпринята во время. Не сам ли он признает, что «многочисленному гарнизону не хватало воли к борьбе» 1). Как-никак, городская дума представляла все слои города и шла ко дворцу в подавляющем большинстве гласных, за исключением нескольких большевиков, ушедших в Смольный, и трех социал-демократов-интернационалистов не пожелавших идти ни туда, ни сюда. Слово еще могло иметь силу, по крайней мере, на некоторых, а примеры в такой обстановке заразительны. Надо помнить, что ясного сознания целей восстания «завуалированных» Троцким, не было, не было еще и настоящего ожесточения ни в том, ни в другом лагере. Интересны в этом отношении сценки, записанные Синегубом 2). После капитуляции дворца автора этих записок вывел из дворца совершенно неизвестный ему рабочий и передал потом тоже неизвестному солдату Павловского полка. Этот конвоир защитил офицера от бросившегося на него по дороге матроса, а потом доставил в относительно безопасное место.

И несколько раньше, еще во время осады, на другой стороне:

« — Будьте добры, помогите мне, — говорил мне юноша... предоставьте мне несколько юнкеров, и я организую вылазки... я уже ходил, но один. Я пробрался за баррикады и, вмешавшись у Александровского сада в толпу осаждающих, бросил три гранаты. Это же была картина!..

Но я отказал. Одно дело, грудь на грудь идти и другое — из-за спины. И среди, кого! Рабочих, отуманенных блестящей как мыльный шар, фантазией... нет, — говорил я, — право, невинной крови не надо... (выделено нами. — Б. К.).

— Вы правы; я не подумал с этой точки зрения, — согласился со мной юноша» 3).

Теперь мы знаем, что в эти часы судьба Временного правительства

___________________________

1) «Октябрьская революция», часть II, стр. 210.

2) А. Синегуб. Там же.

3) А. Синегуб. Там же.

238

была предрешена. Можно было, конечно, и в этот момент быть почти уверенным, что часы защитников Зимнего сочтены. Тем не менее, задержка с овладением последней цитадели правительства «самого свободного режима в мире» стесняла революционный штаб: нельзя было бесконечно оттягивать открытие 2-го съезда Советов. Между тем, большевикам страстно хотелось поставить съезд «перед совершившимся фактом». Но и оттягивание открытия, по-видимому, начинало «волновать» делегатов, а волнения — родная сестра «колебаний», колебания же могут привести и к известному конфузу. Была и еще одна специфическая причина для волнения, — уже в кругу распорядителей: Ленин упорно не желал разгримировываться и появляться перед широкой публикой, пока свержение Временного правительства не будет неоспоримо и до конца совершившимся фактом. Срывался театральный эффект появления, — своего рода «воскресения» Ленина в апофеозе открытия съезда. А театральным эффектам большевики и до наших дней уделяют значительную роль.

Ленин пробрался в Смольный вечером 24 1). В два часа дня 25 он появился в заседании Петроградского совета 2). «Хроника революции» 3) приводит выдержки из его речи к делегатам. Но вечером 25 было другое:

«Ленин, еще не разгримированный, в парике и больших очках, сидел в обществе двух-трех большевиков в проходной комнате. По пути в свою фракцию Дан со Скобелевым остановились против стола заговорщиков, пристально вгляделись в Ленина и явно узнали. Это значило: пора разгримироваться!»

Ленин не спешил, однако, появляться публично. Он предпочитал присматриваться и стягивать в своих руках нити, оставаясь за кулисами. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1924 году, Троцкий 4) пишет: «В Смольном шло первое заседание второго съезда Советов. Ленин не появился на нем. Он оставался в одной из комнат Смольного... кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичам отдыхали, лежа рядом...» 5).

На трибуне съезда Ленин появился впервые вечером 26 октября, т. е. почти сутки спустя после ареста Временного правительства. Теат-

_________________________

1) Об этом свидетельствует Троцкий и дает довольно веские доказательства: если бы Ленин был в ЦК раньше позднего вечера 24, к чему бы он писал товарищам (<Я пишу эти отроки вечером 24...») записку, как он маг в особенности, рекомендовать такие меры (мобилизация, присылку делегатов в ВРК), которые уже давно были приняты? Наконец Троцкий все-таки, как правило, не пользовался таким грубым искажением или подстановкой фактов. Его фальсификация была несколько тоньше и состояла в искажении связи, и отношений между фактами, в недобросовестных обобщениях и т. п. (Ср. Троцкий. «Октябрьская революция», часть II, стр. 391).

2) Не ясно в каком виде: если разгримированным, значит он загримировался потом перед открытием съезда Советов.

4) В. Максаков и Н. Немедов. «Хроника революции», выпуск первый, М. — П. 1923, стр. 113.

4) Троцкий говорит о себе в третьем лице.

5) Троцкий. «Октябрьская революция», часть II, стр. 331.

239

ральным эффектом пришлось пожертвовать и съезд открылся без Ленина. Что же касается самого манипулирования делегатами «людьми без большего имени», «выглядевшими совсем некартинно» 1), — Троцкий в этом деле не нуждался в инструкторах. В расставленные Троцким ловушки мягко попадали и интеллигентные представители социалистической оппозиции. Свои собственные большевистские ораторы выпускались с расчетом на их внутреннее соответствие духу данного маневра и, подчас, искренне считали, что говорят «свое», тогда как результат этого «своего» предопределен был в совершенно «чужом» смысле. Характерен в этом отношении маневр «выдавливания» со съезда меньшевистской и эсеровской оппозиции.

Наличие оппозиционного меньшинства съезда 2) было чрезвычайно неприятно большевикам. Могут ведь их ораторы в известный момент, — и притом самый неудобный, — смутить «честное, не подмалеванное представительство» с мест! Выгнать их просто-напросто, — нет еще ни малейшей возможности: не поймут «серые», заволнуется кое-кто из своих. Надо терпеливо ждать повода. На подмогу приходит, сам того не ведая, Мартов. Выступая на трибуне, он требует создания власти из представителей «всей демократии». Большевики не только не только не воспротивились и не стали спорить, но выступавший от их имени «самый бархатный оратор» 3), Луначарский, заявил, что большевики принимают предложение Мартова. Съезд высказался за это предложение «единогласно». Казалось, большевики проявили значительный дух «соглашательства», может быть, даже неожиданный, при данных обстоятельствах. Но в розе очень скоро оказалось больше шипов, чем аромата. Предстояло теперь избрать «советское правительство» с предоставлением партиям количества портфелей, пропорционального их силам на съезде советов. Лидеры революционной демократии окажутся в бессильном меньшинстве и не смогут (да и не умеют) настоять на другом категорическом требовании Мартова: прекращении вооруженных действий. В то же время, своим вхождением в новое правительство они как бы санкционируют, признают власть, основанную на захвате. В зал заседания глухо доносились выстрелы с «Авроры» и о прекращении стрельбы не было и речи. Делегаты меньшевиков и эсеров опомнились: «Политические лицемеры предлагают решать вопрос о власти. Между тем он решается за нашей спиной», — говорил меньшевик Хараш. Другие ораторы его поддерживают. Оппозиция отказывается не только составлять новую власть на этих условиях, но и оставаться на съезде. «Съезд, поставленный перед фактом вооруженного захвата власти — неправомочен». Постепенно уходят: меньшевики и правые эсеры, представитель еврейской организации Бунда (Паомей-сионист), и наконец, — после новых безрезультатных попыток настоять на прекращении гражданской войны, — группа Мартова. Остались левые эсеры, отныне «спутники» большевиков, — и социал-демократы-интернационалисты с Сухановым, — в качестве «наблюда-

___________________________

1) Там же, стр. 327—328.

2) Троцкий дает такие цифры распределения делегатов по партиям: большевиков — 390, меньшевиков — 89, эсеров — 159 (190?), из них 3/5 левых.

3) Выражение Троцкого.

240

телей». Задача (большевиков блестяще выполнена, больше здесь некому проникать, хотя бы и не очень глубоко, в их истинные замыслы. Из «источника новой власти» съезд советов и все, что из него народится, превращается в безгласное орудие ЦК большевистской партии, чтобы превратиться в конце концов в пустой звук.

В догонку ушедшим Троцкий предлагает резолюцию, — некое подобие осинового кола (на всякий случай!), — с бесконечной серией обвинений «соглашателей»: Они виноваты и в наступлении 18 июня, и в поддержке «правительства народной измены», в обмане крестьян, в разоружении рабочих, затягивании войны, противодействии съезду советов и пр. пр. Точно образец для Хрущева на июньском пленуме 1957 года, когда «антипартийные» были объявлены в стольких преступлениях, что перечислить их наизусть не мог бы, вероятно, и сам Хрущев. Однако левые эсеры коробятся, — большевики не настаивают, — уступают малое, чтобы заграбастать побольше.

Может быть лидеры революционной демократии сделали ошибку, покинув съезд Советов? 1) Может быть их присутствие там помешало бы осуществлению каких-то планов большевиков? Может быть, но едва ли! Еще никогда ни одна партия и ни одно государство не избежало жестокой расплаты за свое сотрудничество с большевиками, и никогда этим «сотрудникам» не удавалось воздействовать на большевиков в смысле хоть относительного смягчения их тоталитарного зажима всякой свободы. Все то временное, что было вырвано в свое время у Ленина, и то малое, что в последнее время удалось вырвать у компартии, добыто большой, хотя внешне теперь еще и мало эффектной борьбой народа.

В это время защита Зимнего дворца переживала свою агонию. Всякая связь с внешним миром прекратилась. Надежд на помощь больше никаких. Осаждающие, видя, что юнкера не проявляют активности, осмелели. Матросы начали ближе подходить ко дворцу. Выяснилось, что не все его части охраняются. В незащищенные проходы стали проникать группы матросов, к которым примешивались красногвардейцы и солдаты. Шпионы пробирались во дворец уже и до того. Некоторых из них разоблачали, арестовывали; они спокойно сидели под охраной, не опасаясь за свою жизнь, уверенные в близком освобождении. Матросы распространялись по анфиладам пустых зал и коридорам, сталкиваясь с группами юнкеров, сдавались... Одиночных юнкеров сами брали в плен. Подходили юнкерские подкрепления, освобождали своих, хватали или отгоняли стерегущих... Делались попытки зайти прорвавшимся в тыл, которые кончались иногда тем, что юнкера теряли ориентацию, блуждая по темным пустым помещениям, с трудом находили потом дорогу к своим. Связь рвалась. В одном месте не знали, что творится в другом.

Защитники баррикад начали опасаться за свой тыл, теряли мужество... Толпы все более наседавших матросов стали прорываться уже и через баррикады, в промежутках между ними. Первые ворвавшиеся

_________________________

1) Таково было мнение, например, Суханова: «Мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, уступив им целиком всю арену революции». Там же. Книга VII.

241

сдались, но за ними устремлялись овсе новые, где-то соединяясь с проникнувшими с тыла. Все перемешалось. Во многих местах невозможно было ни стрелять, ни бросать бомб, не поражая вместе с врагами и своих. Действовало, конечно, и непосредственное сближение: русские люди еще не привыкли убивать друг друга, колебались...

Во втором часу ночи комендант пришел к заключению, что дальнейшая борьба бессмысленна и сдал дворец. Но не все еще юнкера собирались сдаваться: перед дверьми зала, где находились министры, стояли юнкера (десятки, сотня?) в боевой готовности с штыками вперед и бомбами под рукой. Антонов-Овсеенко, предводительствовавший нападающими, остановил своих в некотором отдалении и в сопровождении министра Пальчинского прошел в министерскую комнату для переговоров.

Офицер перешептывался с юнкерами:

«Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут и этого нельзя будет сделать. — Живо!» — полушепотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам...

... «Слушаюсь!» —донесся до меря ответ,— а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, показало мне, что юнкера приняли мое вмешательство» 1).

Но из кабинета, вместе с Антоновым, вышел Пальчинский и передал юнкерам решение министров о сдаче, — подчиняясь силе...

«Нет! — раздавались ответы, — подчиняться силе еще рано! Мы умрем за Правительство! Прикажите только открыть огонь».

Были все же русские мальчики, — несколько постарше венгерских, — готовые на безумный подвиг... Но вмешался подоспевший председатель Совета министров А. И. Коновалов:

«...Слагать оружие для сохранения наших жизней, мы не имеем права требовать, но убеждать вас сохранить свои мы должны и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем все вместе, но сейчас нет смысла!» 2)

Юнкера сложили винтовки 3)...

Антонов-Овсеенко торжественно «арестовал» министров и под командой «лучших вооруженных товарищей» отправил в Петропавловскую крепость. Весь старый мир предстояло разрушить, но казематы ждало небывалое для них в истории процветание.

Министерство Свободной России шло в тюрьму... Миллионы последуют за ним и... дальше — к стенке. Среди этих жертв будет вписана в историю и «краса и гордость революции», — кронштадские матросы, овладевшие октябрьской ночью 1917 года Зимним дворцом.

_________________________

1) А. Синегуб, op cit , стр. 186.

2) А. Синегуб, op cit., стр. 186.

3) Несравненно более упорное сопротивление большевистскому захвату оказывала Москва, где бои продолжались в течение целой недели Но борьба в Москве протекала уже после свержения Временного правительства и отнесена нами ко II части нашей работы.

242
MEMENTO

Как же определить то основное и существенное, что произошло в России с февраля по октябрь 1917 года?

Все детали, все стремления и действия отдельных групп и отдельных личностей, бравших на себя водительство в том или ином направлении, само направление движений, — ибо их было не одно, — может еще оставаться спорным. Всякое толкование противоречивых процессов, всякое построение причинно-следственных соотношений может подвергаться сомнению. Но не подлежит никакому сомнению совершенно неоспоримый, конкретный, предельно наглядный исторический факт: в феврале Свобода была добыта, — в октябре потеряна.

В этом и заключается основной смысл того, что стряслось над нашим народом в роковом году.

Что октябрьские победители добились именно того, что они наперед предрешали, что они не могли и не могут отрицать смысл происшедшего, — свидетельствуют слова Ленина, произнесенные им задолго до заключительного акта российской трагедии в 1917 году: «... Демократия есть господство народа, а сам вооруженный народ не может над собой господствовать...» 1)

Этот маскировочный софизм был категорическим приговором российской свободе.

Это софизм, — и мыслительный захват его весьма объемен. Но достаточно будет установить, что даже начальная его установка, с выключением дальнейших спорностей, возможна лишь путем приятия радикального онтологического различия между человеком как личностью и народом, из личностей состоящим. Иными словами, признания, что личность, переходя в состояние народа, утрачивает одно из коренных своих свойств: способность владеть собой 2).

Без такого признания не может держаться утверждение Ленина даже в самой начальной фазе своего формулирования. Ибо, — спросим мы, — может ли свободный человек владеть собой? Ответ один: если человек может владеть собой, то только как свободный человек; несвободным владеют другие. Так что вопрос может ставиться только без ненужного прилагательного: может ли человек владеть собой? И второй вопрос: утрачивает ли человек эту свою способность в качестве умноженной личности — народа? Третий вопрос навязывается сам собой: возможно ли развитие общества, а тем более его прогресс, если коллективная личность, в принципе, не может владеть собой, возможно ли развитие «невменяемого» коллектива?

Шулерский характер коммунистического словоизвержения общеизвестен. Но разбираться в этой подтасовочной технике необходимо

_______________________

1) Ленин. «Задачи пролетариата в нашей революции», 1917 г, том 24, стр. 63.

2) Превращение принципиального регрессивного характера, т е. противоречащее утверждению самих марксистов о неизменно прогрессивном развитии материи и общества (диамат, истмат). Замена Лениным термина «владеть» термином «господствовать над» не должна вводить в заблуждение: слово «демократия» испокон века переводилось на русский язык как «народоправие», греческое DEMOS — народ и KRATEO — управляю; дословный перевод: народо-державие».

243

каждом отдельном случае. Это имеет значение, не только для данного случая, но бросает свет и на многое другое, что может ускользнуть иногда от внимания: что, например, может обозначать введенный ныне коммунистами термин «народной демократии» (точнее перевод «народное народоправие») в свете приведенного ленинского софизма?

Нацеленность ленинского софизма ясна: т. к. народ не может сам собою управлять, кто-то другой должен этим заняться. Этот другой — не кто иной, как «авангард авангарда» — возглавление партии большевиков.

Какими путями и какими средствами удалось большевикам похитить российскую свободу, — мы видели.

Каковы были результаты утраты свободы, — надеемся выяснить последующей части нашей работы.

Но уже и сейчас небесполезно отметить некоторые пункты дальнейшего развития событий, непосредственно прилегающего к захвату власти «авангардом пролетариата» под громогласной и лживой вывеской: «вся власть советам!»...

1. Из «Доклада о лире» Ленина, на 11 съезде Советов 26. X. 1917. «... мы рассмотрим всякие условия мира, все предложения. Рассмотрим, это еще не значит, что примам. Мы внесем их на обсуждение Учредительного Собрания, которое уже будет властно решать что можно и чего нельзя уступить.

(Ленин. «Доклад о мире». Т. 26, стр. 20)

2. Из «Декрета о земле», изданного на II съезде Советов.

2) Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания (Выделено нами. — Б. К.).

4) Для руководства по осуществлению великих земельных преобразований, впредь до окончательного их решения Учредительным собранием, должен повсюду служить следующий крестьянский наказ...

Крестьянский наказ о земле: «Вопрос о земле, во всем его объеме, может быть разрешен только всенародным Учредительным собранием…»

Из «Доклада о земле» Ленина на съезде Советов:

«...И если даже крестьяне пойдут и дальше за социалистами-революционерами и если они даже этой партии дадут на Учредительном собрании большинство, то и тут мы скажем: пусть так».

(Ленин. «Доклад о земле». Т. 26, стр. 226).

3. Из «Постановления об образовании рабочего и крестьянского правительства» на II съезде советов:

«Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов постановляет:

Образовать для управления страной, впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров».

244

4. Из «Проекта декрета о роспуске Учредительного собрания» 6 января 1918 года:

«Собравшееся 5 января Учредительное собрание дало, в силу излаженных выше обстоятельств, большинство партии правых эсеров, партии Керенского, Авксентьева и Чернова.

Поэтому Центральный Исполнительный Комитет постановляет:

Учредительное собрание распустить».

(Ленин: «Проект о роспуске Учредительного Собрания». Т. 26, стр. 395).

Первые три декрета изданы II съездом Советов, четвертый — ЦК партии большевиков, но редактированы все четыре лично Лениным.

245