Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 19-20 вв..
Б. Т. Кирюшин
ПУТИ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОСТИ
К оглавлению
ГЛАВА 6. От войны — к революции
РОССИЯ ПЕРЕД ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНОЙ.
Замирание революционных процессов после неудач 1905—1907 годов отнюдь не снимало с очереди вопросы, поставленные историей перед русским обществом и властью. Никакого существенного примирения между правительством и обществом не состоялось. Правительство продолжало вести свою политику непризнания народного представительства. Даже весьма правая Дума IV созыва не могла установить сколько-нибудь сносных отношений с кабинетом министров. Тенденция всех последующих министерств этого периода, с небольшими вариациями, сводилась к тому, чтобы никоим образом не допустить расширения прав Думы. Собственно говоря, власть стремилась к большему: к сокращению и тех прав, которые были дарованы народному представительству 17 октября 1905 года. Сделать это было совсем не просто, даже при большой решительности и отважности верховной власти. Дальнейшим шагом к ограничению народного представительства могло явиться, в сущности, только превращение Думы из органа законодательного в орган законосовещательный, т. е. возвращение к проекту Булыгина.
Между тем, в этом случае, нужно было ожидать полного бойкота такой Думы, а, следовательно, новых волнений в широких массах народа и, может быть, воскрешения революционной ситуации в том или другом виде. На это власть не решилась итти. В свое время Столыпин сделал вое, чтобы спасти хотя бы крохи законодательного характера Думы, ценою усиления цензового принципа избирательных законов. Его преемник, Коковцев, не будучи убежденным конституционалистом, не считал все же возможным игнорировать положения Высочайшего манифеста 17 октября. За это его считали в реакционных кругах «защитником» Думы, и 6 января 1914 года Коковцев был заменен Горемыкиным. Преклонный годами и окончательно собравшийся доживать свой век на покое, Горемыкин, по его собственным словам, «неизвестно зачем был вынут из нафталина». Может быть он все-таки знал зачем: Горемыкин принес с собой в кабинет министров атмосферу покоя и апатии. Он больше всего старался не создавать себе никаких беспокойств и хлопотливых вопросов и ничем не вызывать неудовольствия государя. Старался как молено меньше «связываться» с депутатами Думы и истощать их энергию «измором». Создавалась
99
обманчивая видимость успокоения, которая прикрывала нарастание конфликта между правительством и даже наиболее умеренными представителями общества. Законодательство далеко отставало от требований жизни, а правительственная бюрократия загнивала в отрыве от жизни.
В то же время, в Государственной Думе, хотя и весьма «правой» по своему составу, созревали новые комбинации и новые настроения. Октябристы, бывшие в третьей Думе, в каком-то смысле «правительственной партией», окончательно убедились, что власть не хочет примириться даже с весьма ограниченным в правах народным представительством. В четвертой Думе они стали партией оппозиционной. Поэтому, несмотря на то, что число правых в четвертой Думе несколько увеличилось, думское большинство оказалось явно оппозиционным правительству. Между тем, правительство не учитывало того рокового для него факта, что, как выразился октябрист Гучков, монархисты «вынуждены отстаивать монархию против тех, кто является естественным защитником монархического начала...» Дальнейшие события показали, что весьма трудно спасать кого-либо против его собственного желания. Еще труднее это делать тогда, когда спасаемый не хочет понять, что он сам себя губит.
Нераскрытыми для власти оставались и явления иного порядка, которые казались правительству признаками «успокоения». К таковым следует отнести прежде всего некоторые изменения в психологии русской интеллигенции и небывалый подъем хозяйственной жизни страны.
Интеллигенция предвоенных годов не без основания казалась «образумившейся», окончательно изжившей свой прежний «нигилизм» и, в значительной степени, свой «однобокий революционизм». Обличения «Вех», вызвавшие вначале бурное негодование русских «старо-интеллигентов», очевидно, не пропали даром. Но и без этого интеллигенция не могла в конце концов не обратиться к некоторому пересмотру своих позиций, тем более, что она уже давно не ощущала себя на этих позициях ни устойчивой, ни удовлетворенной. Никакое общество, если оно живое, а не затянутое в футляр предрассудков, не может бесконечно оставаться рабом своих ошибок. Вульгарный материализм, — а взятый на партийное вооружение, он не мог не быть вульгарным — сковывал порывы естественной духовности, напрягал мысль, не удовлетворяя ее. Не будь этого материализма в марксизме, не отошли бы, может быть, или не отошли бы так скоро от марксизма Струве, Булгаков, Франк... Именно своим материализмом стала для них подозрительной марксистская система. Мы видели, как недалеко были от этого такие будущие столпы большевизма, как Горький и Луначарский, искавшие хотя бы какого-то эрзаца духовности в своем «богостроительстве».
Сомнения в правоте материалистического мировоззрения начали распространяться и среди широких кругов русской интеллигенции Не ускользало больше от ее внимания и то внутреннее противоречие марксистского материализма, которое заключалось в расхождении терминологии с постулатами. Монистическое (т. е. признающее только один элемент бытия — материю) по своему общему определению, уче-
100
ние это признавало, в то же время и духовный элемент, как отражение материальных, точнее — экономических, отношений. Но признавая известную самостоятельность духовной надстройки, ее способность в свою очередь воздействовать на базис, марксисты фактически превращали свое учение в дуализм (двухэлементное бытие).
Впрочем и наши современные идеологи и популяризаторы марксизма ни мало не сдвинулись с этой двусмысленной платформы, в то время как это является для них вопросом первостепенной важности, хотя бы в области антирелигиозной пропаганды, окончательно потерявшей свою динамику. Но теперь они бронируются еще несвободой мысли, олова и печати, не пропускающей те возражения, которые могли бы окончательно разрушить их незатейливые построения. В предвоенные и предреволюционные годы не было такого стеснения мысли, и русская интеллигенция могла свободнее обмениваться своими мнениями. В эти годы она не стала еще духовно твердо-ориентированной и направленной, но вопрос о духовной сущности человека стал перед нею и требовал раздумья и решения. Вот это раздумье и создавало впечатление, что русская молодежь стала более «благоразумной» — в смысле, благоприятном для власти. На самом деле благоразумие это не имело ничего общего с признанием существовавшего порядка вещей: оно являлось процессом собственного переустроения.
Пересмотр русской интеллигенцией своих позиций не мог ограничиться лишь одной областью мировоззрения. Он коснулся и других вопросов, над которыми не задумывались предыдущие поколения. Так, пересмотру подверглось и отношение русской молодежи к вопросу о государстве, народности, отечестве. В предыдущие времена николаевский лозунг: «православие, самодержавие, народность» бездумно отбрасывался целиком, как исходящий от ненавистной власти. Отсюда — понятие Родины, государства, нации, и даже национальной культуры вообще снимались, не будучи заполнены никакими новыми представлениями, взамен отброшенных. Какие-то рассуждения по этому вопросу были, но они оставались рассуждениями, не выливаясь в сколько-нибудь стройную систему. Настоящего душевного внимания к ним не было, как не было ощущения собственной ценности отечества, потребности в нем. Все расчеты производились без всякой заботы о том, а что же будет с отечеством, с родной культурой, с независимостью государства и нации? Революционеры предыдущей эпохи были интернационалистами по преимуществу, а интернационализм их имел определенную окраску космополитизма. В своем конечном осуществлении, революция представлялась им делом общим для всех народов, а потому неважным казался вопрос судеб отдельных наций; по глубокому убеждению революционеров-интернационалистов, между революционными народами не могло возникнуть сколько-нибудь значительных конфликтов. Отдельные государства рассматривались ими, главным образом, как отдельные революционные очаги, с разной степенью революционного напряжения и с неравными шансами на успех революции.
Русская интеллигенция предвоенных годов изживала этот односторонний взгляд на государство, нацию и их исторические судьбы. Именно большая разносторонность интересов не позволяла ей оста-
101
ваться на позициях поверхностного отношения к государственным и национальным интересам. Косвенным образом это движение отразилось и в революционных партиях, где национальному вопросу стали посвящать больше внимания — правда, в интересах революционно-тактических, в целях наиболее рационального использования национальных чувств в революционном движении. Роль общероссийского национального чувства здесь, конечно, еще не принималась во внимание, —- дело шло о тактическом использовании национальных меньшинств в русском государстве. Но эта узко-партийная ориентация не захватывала уже широких кругов, не только интеллигенции, но и рабочих.
Русская рабочая среда была весьма разнохарактерна по своему составу. В ней был, конечно, известный процент людей с пролетарским сознанием, в марксистском смысле. Неправильно все же было бы полагать, что этот реальный тип пролетария вмещался в марксистскую схему, тем более, что сама схема становилась уже устаревшей. Парадоксальным образом, партийные марксисты несравненно большее внимание уделяли исследованию эволюции капиталистического общества, чем изучению рабочей среды. Правильно или нет, они как-то по-своему толковали и перетолковывали новые формы капитализма, которые были совершенно неизвестны Марксу и создание которых Маркс не предвидел и не мог предвидеть.
В отношении же рабочего класса мерка оставалась старой. Всякое несоответствие реального типа классическому образцу близоруко и поверхностно относилось на счет недостаточной еще «сознательности» пролетариата. На самом деле, значительный контингент русских рабочих — и именно, наиболее чистого, а не смешанного рабочего типа — развивался не в одном только направлении, а во многих. Грамотность, значительные успехи самообразования делали многих и многих рабочих людьми несравненно более широкого кругозора, чем была, почти поголовно, крестьянская масса. Именно эта, хотя относительная, разносторонность интересов сделала то, что в орбиту кругозора «неимущего отечества» пролетария вошло представление об отечестве и его интересах. Что касается классово-профессионального рабочего движения, как такового, оно имело, конечно, иные корни и стимулы. По существу, оно остается и поныне мало исследованным, ибо партийная история рабочего движения является весьма грубой схемой, выработанной без должного внимания к действительности и без всякого уважения к фактам. Остается несомненным одно: правительство само способствовало превращению рабочего движения из профессионально-экономического в политическое. Запрещением легальных профсоюзов и жестоким подавлением забастовок правительство неизбежно ставило перед рабочими вопрос о необходимости изменения политического строя государства. Рабочие волнения и забастовки возрастают в предвоенные годы.
Без всякого реального кругозора оставалось русское крестьянство. Единственной идеей, полностью владевшей крестьянскими умами, была надежда, тем или иным способом, получить в свое пользование помещичью землю. Эту «революционизирующую» идею поддерживали в крестьянах и революционные партии: эсеры — искренне, большеви-
102
ки — из демагогических соображений и расчетов. Будучи партией крестьянской, по преимуществу, партия эсеров с удивительным пренебрежением относилась к другим сторонам крестьянской жизни. Серьезно задуматься над крестьянским устройством эсерам пришлось лишь после Февральской революции, когда вопрос этот встал перед ними во всей своей реальной сложности. Гораздо большее внимание крестьянским нуждам уделяла собственно беспартийная (или не как партийная) сельская интеллигенция (главным образом, земства и некоторая часть духовенства). Ее возможности были не велики, но и в этом положении, деловые люди сумели создать широчайшую сеть потребительских и производственных крестьянских кооперативов. Кооперативное движение вылилось в мощный союз, обладавший значительными средствами и имевший большую будущность. Недаром с ним придется считаться и большевикам и использовать его в критический момент острой беспомощности советской власти в экономическом строительстве. При всем том, кооперация не успела охватить — фактически и психологически — всю крестьянскую массу, и крестьянство вышло в революцию без достаточной собственной базы, беззащитное перед лицом партийной демагогии большевиков.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВОЗНИКНОВЕНИЯ ВОЙНЫ
Причины возникновения Первой мировой войны и, в особенности, вопрос о виновниках войны до сих пор остаются спорными в европейской и мировой публицистике. Примечательно, при этом, что виновников войны не всегда ищут во вражеском стане: в английской печати союзная Сербия не раз объявлялась виновником разразившейся в 1914 году катастрофы; немец Каутский всецело обвинял Вильгельма II.
Совсем особой точки зрения на этот предмет держался Ленин. Для него единственным и всеобщим виновником войны являлся империалистический капитализм, т. е. все воевавшие державы, ибо все они выражали тенденции и сущность империалистического капитализма. Ленин знал, конечно, что империализм капиталистов не есть единственная и первая (как и не последняя) форма империализма. От Ассирии и Вавилона к Риму, от Чингис-Хана к Наполеону, империализмом изобиловало все протяжение известной нам истории человечества. Последний «подвиг» советского империализма в Венгрии свеж еще в памяти каждого, а своими казнями венгерских патриотов советский «посадник» Кадар продолжает о нем напоминать.
Ленину нужно было как-то выделить начинавшуюся войну из всего исторического прошлого, даже относительно недалекого. Так, например, разгром немцами Франции в 1870 году Ленин характеризует, как войну неимпериалистическую и далее «справедливую», потому-де, что этой войной Германия освободилась от пережитков феодализма, которые будто бы ей были, «навязаны» Францией и Россией. Но разве в результате Первой мировой войны не было уничтожено то, что большевики называли «феодализмом» в России Нельзя сказать, что Ленин совершенно игнорировал эту частную сторону общего вопроса: несмотря на огульное обвинение капиталистических держав,
103
у Ленина можно подметить все-таки некоторую их дифференциацию, причем нетрудно убедиться, что самые «снисходительные» его отзывы — все на стороне Германии» 1). Во всяком случае, если бы хоть одна единственная унция «справедливости» могла быть уступлена Лениным какому-либо из воевавших государств, она никоим образом не пришлась бы на долю России. В этом смысле Ленин совершенно категоричен: «наименьшим злом является поражение царской монархии»! Но «царская монархия» не могла быть поражена без поражения народа и государства; именно монархия-то и могла бы избежать поражения в этом случае — победитель Вильгельм несомненно поддержал бы побежденного Николая II против революционного потока. Заблуждение Ленина может объясниться лишь той, общей для марксистов данного времени, верой, что русская революция даст толчок к развертыванию революции во всей Европе. Рассчитывать на революцию в победившей Германии было уже совсем наивно.
Думал ли Ленин больше того, что он писал и говорил? Предвидел ли он возможность такого развития войны, в котором сначала Россия потерпит поражение от Германии, затем Антанта раздавит Германию? Тогда он должен был бы усвоить себе план Пилсудского в отношении Польши: сначала с Германией против России, затем с Антантой против Германии. Но вот этот последний тезис плохо вяжется с психологией Ленина, гораздо враждебнее настроенного против Антанты, чем против Германии.
В одном Ленин был прав: пропаганда превращения международной войны в гражданскую несомненно способствовала поражению банкой страны. Но и тут он не договаривал: поражение данной страны способствовало превращению международной войны в гражданскую в данной стране. И в Росами, и в Германии революция началась тогда, когда выяснилось их поражение в международной войне Между тем Ленин пытался утверждать, что пораженческие настроения в одной воюющей стране могут заразить все другие воюющие страны. Правда, и в этом случае он особенно настаивал на необходимости поражения России, хотя аргументы его не отличались ни ясностью, ни убедительностью:
«Последнее соображение особенно важно для России, ибо это — самая отсталая страна, в которой социалистическая революция непосредственно невозможна. Именно поэтому русские социал-демократы должны были первыми выступить с «теорией и практикой» лозунга поражения» 2).
Взгляды Ленина на войну, его предвидения и пророчества (как верные, так и ошибочные) не только не имели никакого действия на настроения широких кругов русского общества, он они были вообще мало кому известны. Его радикально-пораженческая позиция не была в достаточной степени понята — и еще меньше учтена — даже многими партийными товарищами, как это выяснилось в начале революции 1917 года. И все же, ленинский замысел использования войны
_____________________________________
1) См. например, статьи Ленина «О национальной гордости великороссов», «Русские Зюдекумы». Полное собрание сочинений, изд. IV, том. 21, стр. 77, 101 и 102.
2) Ленин «О поражении своего правительства в империалистической войне». Там же, стр. 248-249.
104
в партийных интересах должен быть принят во внимание, как для более ясного понимания последующих событий, так и для правильной оценки той обстановки, в которой Россия вступала в войну. С самых первых дней военного конфликта в ленинской лаборатории начало готовиться то разъедающее снадобье, которое должно было растворить последнюю расшатанную волю фронтовых бойцов к сопротивлению внешнему врагу. С самых первых дней войны немцы имели уже неоценимого, хотя и неведомого еще им союзника в среде русских революционеров. Хотел того Ленин, или не хотел, но вся его пораженческая пропаганда осталась без малейшего воздействия на пролетариат и войска других воюющих государств; вся ее отравляющая сила разлилась по рядам русской армии. Конечно, не Ленин и не большевики подготовили русские поражения 1914 и 1915 годов. Но в тот критический момент, когда сделавшийся безгранично-свободным русский народ начал взвешивать свою волю к дальнейшей защите отечества, ленинская пропаганда перетянула чашу весов в сторону военного краха и полной утраты только что завоеванной свободы.
Нечего и говорить о том, что ленинская трактовка международных отношений и войны была односторонней и построенной на искусственном смешении действительных фактов с предвзятыми утверждениями, не имевшими никакой опоры в действительности. На самом деле, в международной политике европейских государств действовало гораздо больше элементов, чем хотел представить Ленин. При всей напряженности отношений, у всех правительств была забота о том, чтобы предотвратить войну. Во время столкновения Германии и Франции из-за Марокко (1911) решительно вмещалась Англия и предупредила готовую разразиться франко-германскую войну. Во время Балканской войны начавшая бряцать оружием Австро-Венгрия была одернута своим собственным союзником — Германией, предотвратившей, таким образом, расширение балканского конфликта в европейскую войну.
Война стала возможной тогда когда столкнулись такие интересы двух государств, которые почитались ими, как «кровные», — несоблюдение которых угрожало этим государствам потерей своей государственной целостности. Убийство австрийского наследника престола в Сараево (июль 1914) было воспринято австрийским правительством, как одна из таких угроз: дальнейшее суверенное существование королевства Сербии грозило распадом «лоскутной монархии», имевшей в своем составе целый ряд славянских народностей. Со своей стороны. Россия не могла покинуть на произвол судьбы братскую по крови и единоверную по религии Сербию, ибо это было бы актом такого дефетизма, который потряс бы все основы российской государственности., Неверно было бы считать июльский конфликт на Балканах лишь как повод для войны. Поводы были и раньше, однако война не возникала. Создавшееся на Балканах положение являлось настоящей причиной войны, ибо из него, а не из предыдущей политики европейских государств, вытекали последствия, неприемлемые или для России, или для Австро-Венгрии. Довоенная международная политика подготовила, конечно, в значительной мере, распределение сил по враждебным лагерям, но война не явилась в полном смысле слова «продолжением политики иными средствами». Так, например, оконча-
105
тельное расхождение между Германией и Россией вовсе не было руководящим принципом политики обоих правительств в последнее десятилетие перед войной. Вильгельм II не мало хлопотал о том, чтобы вовлечь Николая II в орбиту своей политики. Одно время он мечтал о создании континентального блока из Германии, России и Франции, в противовес Англии. С другой стороны, он не раз пытался установить дружественные отношения и с Англией. Неуспех всей этой активности вытекал, в сущности говоря, из психологической одержимости гогенцоллеровской Германии идеей германского превосходства над другими нациями Эта тенденция к гегемонии — в той или иной форме — вызывала недоверие и опасения в особенности в России. Именно в отношении России немцы обнаруживали больше всего эту тенденцию заносчивого «культуртрегерства», столь обидного для национального сознания русских людей Но именно эти чувства меньше всего определяли политику правительственных кругов, где господствовали расчеты иного порядка. Этим и объясняются те колебания императора Николая II в критический момент объявления войны, которые не без труда были преодолены сторонниками решительных действий в окружении монарха. В то же время, русское общество безоговорочно и без тени сомнения подняло знамя борьбы с германской агрессией. То самое общество, которое во время русско-японской войны отрясало с себя всякий «прах» патриотизма.
Патриотический подъем, который охватил русское общество в июле 1914 года, едва ли нуждается в приложении к нему звучных эпитетов, несколько опошленных казенным их употреблением и злоупотреблением Факты говорят сами за себя. Не будет преувеличением сказать что важнейшим и показательнейшим из них было мгновенное и спонтанное прекращение забастовок тотчас по объявлении войны Ленин утверждает, что в эти первые дни войны рабочие были «задурены» шовинистической буржуазной пропагандой. Чтобы так говорить, надо было не видеть всего, что происходило в Петербурге, надо было также вычеркнуть из истории российского рабочего движения предшествовавшее войне десятилетие. Надо было, сверх того, совершенно игнорировать невообразимое убожество пропагандных средств и способностей тогдашней правительственной казенщины. Вместе со всей русской интеллигенцией и разношерстным мещанством городов, рабочие сознательно двинулись по улицам в патриотической манифестации Впервые после «кровавого воскресения» они снова понесли в своих руках царские портреты. Один этот факт дает меру сознательности и силы их воодушевления: нужно вспомнить, что с этими самыми портретами в руках рабочие были расстреляны 9 января 1905 года. Рабочие отложили внутреннюю борьбу за свои права, чтобы в единении всего народа с властью создать необходимую моральную силу для отражения внешнего врага. Они в последний раз пришли к трону ради примирения, ничего не требуя для себя. Но открытое сердце всегда верит взаимности чувств
Если бы этот их духовный акт был понят властью во всей его сложности и высокой необычайности, здесь мог бы быть заложен фундамент новых и по новому плодотворных взаимоотношений власти и народа. Но казенной мысли бюрократов было недоступно такое по-
106
нимание. Ведь по казенной «идеологии», всякое стремление к свободе и гражданским правам являлось лишь болезнью, «заразой крамолы», совершенно подобно тому, как теперь для большевиков все живое, что зарождается в новых поколениях народа, есть не что иное как «буржуазная зараза». Патриотический подъем народных масс летом 1914 года казался правительству простым «оздоровлением» их, вхождением в нарушенную было «норму». Толпы манифестантов принесли «кесарево кесарю», ну, и слава Богу! Одной большой заботой меньше! Манифестанты уносили с собой от царского дворца надежды и чаяния, о которых далее не подозревали ни царь, ни правительство. Трудно себе представить недоразумение, более трагическое, как для трона и Российского государства, так и для всех слоев русского общества и всего народа. Здесь именно акции ленинского замысла поднялись на небывалую высоту, ибо великие надежды в своем крушении увлекают людей в бездну великого маразма.
Нельзя сказать что будущие опасности создавшегося положения совершенно не учитывались в правительственных кругах. Многие государственные люди были принципиальными противниками воины, именно в силу убеждения, что война неизбежно вызовет революцию (Витте, отчасти Столыпин, министр народного просвещения Кассо и др). Однако все они подходили к вопросу с одной только стороны Антиномия обороны государства и революции представлялась им неразрешимой: «или — или», в то время как неразрешимых антиномий исторически не бывает. Антиномии международного порядка часто бывают практически неразрешимыми, потому что не оказывается налицо той третьей силы, которая имела бы достаточную мощь для их разрешения Для разрешения внутренних антиномий государственная власть всегда имеет потенциальную мощь, хотя такое разрешение и представляет собою проблему сложную и трудную. Неспособность правительства к плодотворному вмешательству в столкновение антагонистических элементов есть трагический дефект власти. Узкая идея предотвращения войны для избежания революции оставляла незащищенными две уязвимых «пяты»: во-первых, бывают положения, когда нельзя избежать войны при всех усилиях правительства во-вторых, революция могла вспыхнуть и не только в результате войны
РУССКОЕ ОБЩЕСТВО И ВОЙНА
Война была воспринята русским обществом, как неизбежный подвиг национального самосохранения, как акт осуществления общечеловеческой справедливости, как необходимое условие сохранения истинного достоинства государства и нации. Все эти чувства не были (за редкими исключениями) выражением ни шовинизма, ни мимолетного ура-патриотизма. Что в русском обществе вовсе не было шовинистических тенденций, доказывает разница в отношении к двум войнам. Японская война не вызывала ни воодушевления, ни сочувствия; война 1914 года объединила все общество в порыве жертвенной готовности к испытаниям. Не всякая война могла стать популярной, не всякое стремление к экспансии российской мощи признавалось законным.
107
Первая мировая война не ощущалась русским обществом как война империалистическая.
В этом случае надо отличать настроение широких общественных кругов от политических комбинаций дипломатии и министерств. Все же в первые дни войны и здесь было мало разговоров о будущих «компенсациях» для России. Вопрос об овладении проливами (Босфором и Дарданеллами) не мог подниматься уже и потому, что Турция не сразу вступила в войну на стороне наших врагов Однако этот вопрос и позже был поднят и решен вне всякого участия общества в его обсуждении Оглашение договора о проливах последовало как бесплодная попытка «поднять» падавший (в результате поражений на фронте) престиж власти. Своеобразный «черносотенный» шовинизм гнездился в рядах бюрократии — чиновничества. Странным образом направлен он был не против наций, с которыми Россия воевала, а против «завоеванных» областей, например, Галиции. Тут находил себе принцип «русификации окраин».
Глубина и устойчивость истинного и осмысленного патриотического чувства также не подлежит сомнению. Нужно будет очень много разочарований и потрясений для того, чтобы эта устойчивость поколебалась. Ближайший объект пораженческой пропаганды — наиболее чувствительный ко всякой революционной пропаганде рабочий класс долгое время оставался неуязвимым для того и другого. Лучшим подтверждением этого служат свидетельства самих большевиков, конечно, из тех времен, когда большевизм еще не усовершенствовался в бесцеремонном искажении истории:
«Искрестив весь Невский вдоль и поперек, — пишет тов. Кондратьев, — мы только встречали наших товарищей, которые в этот день (день назначенной забастовки — Б. К) частично бросили работу Весь остальной индустриальный петербургский пролетариат по-прежнему угрюмо молчит». «Назвать себя "большевиком" или "пораженцем" в это время никто не смел, даже в рабочей среде, не подвергаясь риску быть арестованным или избитым самими же рабочими (разрядка наша — Б. К)1).
Ни один советский историк не сумел или не захотел связать это впечатление с примиренческой по отношению к оборончеству позицией, занятой в начале революции некоторыми большевистскими лидерами (в том числе и Сталиным). Неуверенные еще в своих силах и возможностях, они боялись окончательно потерять почву под ногами, оторваться от масс, которые представлялись им еще «не свободными от шовинизма».
Несколько особо отразилось начало войны в крестьянской среде. Для крестьянина война обозначала нечто большее, чем для всех других слоев российского населения. Для него она не ограничивалась личной опасностью для жизни, личной оторванностью от семьи и близких: война подрывала крестьянское хозяйство. Она уводила из деревни лучшие рабочие руки, которые некому было заменить. На крестьянском хозяйстве всегда исключительно болезненно отражалось принудительное отсутствие хозяина. В мирное время с этим считалось и правительство: законы о воинской повинности предвидели освобождение от военной службы единственных «кормильцев». В военное время действие этих льгот прекращалось. Но независимо от непосредственно-
________________________________
1) Е. Ярославский. «История ВКП(б)», том III.
108
го наблюдения за хозяйствам, присутствие хозяина необходимо было для отстаивания тысячи мелких его интересов, совокупность которых значительно влияла на настоящее и будущее всего хозяйства. Крестьянская община, как мы видели выше, совсем не была ни приспособлена, ни воспитана для отстаивания интересов своих членов.
Помимо этих бытовых особенностей крестьянской жизни, следует учитывать и особенности крестьянского сознания в области государственности и национальных интересов. Только что — и с каким трудом — начинавшее освобождаться от своей сословной изолированности и неполноправия, русское крестьянство несло на себе еще психические последствия векового рабства. Его сознание не охватывало еще гражданственную категорию общественного бытия, от которой он столь продолжительное время был насильственно отстранен. Если бы не засилье марксистской терминологии — одинаково «осушившее» и социалистические, и буржуазные умы — русское крестьянство должно было бы почитаться наиболее выраженным пролетариатом в русском государстве. Ленин любил повторять слова Маркса о том, что в античном Риме пролетариат жил за счет других сословий, а ныне другие сословия живут за счет пролетариата. Однако никто до последнего времени не попытался синтезировать эти противоположные определения пролетариата. В наши дни попытку такого синтеза сделал английский мыслитель Тойнби. В своей философии истории он называет пролетариатом ту общественную группу, которая, хотя и входит в государственное (и культурное) образование, но не имеет в нем никакого удела, никакого участия, как активный его член, в некотором роде игнорируется в нем, как общественная ценность. Под такое определение вполне подходило русское крестьянство. Пропаганда революционных партий нисколько не стремилась восполнить этот пробел, даже в проекте. Ортодоксальные марксисты, не зная, как и сам Маркс, что делать с крестьянством, мечтали о его расслоении. Большевики уже в те времена планировали грандиозный обман крестьянства и его предательское использование в своих партийных целях. Эсеры просто на просто никогда не додумывали вопроса.
Удивительно ли в этих условиях, что в крестьянстве не было того патриотического воодушевления, которые мы наблюдали в городах? Крестьянство воспринимало войну, прежде всего, не с эмоциональной стороны патриотического чувства, а как неотвратимое бремя, как неизбывный долг. При всем том, что понятие долга не ограничивалось представлением о практической невозможности от него уклониться. Крестьянин смутно чувствовал и моральную сторону этого долга, хоть в большинстве случаев не понимал или плохо понимал, почему это должно быть так. С плачем и причитаниями, но мобилизация в деревне прошла в таком порядке, которым, как кажется, удивлены были наши военные круги, очевидно ожидавшие худшего. В подсознании, если не в сознании, крестьянина шевелилась все же надежда, не явится ли, наконец, хоть эта война тем долгожданным фактором, действием которого крестьянству будет доделено дополнительное количество земли.
Особо следует рассматривать вопрос о том, как отразилась война на стратегии и тактике легальных и нелегальных политических пар-
109
тий. Вопреки установившемуся представлению о партиях, как выразителях интересов отдельных общественных классов и групп, дело обстоит не совсем так, и меньше всего так обстояло оно в России. Одной из причин далеко неполного совпадения партийных организаций с соответствующими общественными группировками была заимствованность известных политических идеологий. Сколь ни были они переработаны русскими партийцами применительно к местным условиям, всегда оставалось какое-то зерно предуставленности, т. е. отвлеченности их по отношению к русской общественной реальности.
Оставим в стороне крайние правые, «черносотенные» партии, значение которых на русской политической арене было ничтожным, — хотя они-то именно и отмечались наибольшим «своеобразием» и ничего не заимствовали из-за границы. Но вот помещичий класс давал главный контингент избирателей для партии «17 октября». Между тем, конституционный принцип, даже в такой ограниченной форме, как принимали его октябристы, вовсе не был выражением интереса помещиков, как класса, если даже не наоборот. Кадетскую партию окрестили «буржуазной» партией, хотя процент «буржуев» был в ней весьма незначительным. Состояла она, главным образом, из представителей свободных профессии. Если ее программа и определялась в значительной степени либеральными идеями, свойственными в свое время западной буржуазии, то как раз этот либерализм меньше всего был в ходу у русской буржуазии. Наконец, сама буржуазия наша не была единой в политической своей ориентации, исповедуя нередко политические убеждения, логически вовсе не связанные с ее социальными интересами. Известная часть русских «буржуев» испытывала на себе сильнейшее политическое влияние русских интеллектуалов.
Еще сложнее обстояло дело с социалистическими партиями, которые все, в той или иной мере, в той или иной форме, были или считали нужным быть интернационалистами. Почти все они формально состояли членами II интернационала. Сложнее всего в этом смысле было положение партии эсеров, эсеры хотели защищать интересы русского крестьянства, в то время, как в большинстве западных государств, дававших представителей в Интернационал, не было такого класса, который можно было бы приравнять к русскому крестьянству При этом эсеры вовсе и не ставили себе задачей «подтянуть» русского крестьянина до положения крестьянства западноевропейского. Парадоксальным образом царский министр Столыпин практически был большим «интернационалистом» в крестьянском вопросе, ибо явно защищал тенденцию создать для русского крестьянина такие условия жизни, которыми пользовались крестьяне французские, немецкие, датские или голландские. Интернациональное «действо» эсеров было чуждо их крестьянской политики в России. Следует, конечно, отметить, что партия эсеров далеко не в совокупности своей и далеко не до конца пристраивалась к организации, и в особенности, к направлению активности Интернационала. Все же интернационалистические наклонности возглавителя партии, Виктора Чернова, значительно разжижали его народническую традицию, как и идеологическую силу и единство всей партии.
Совершенно по иному обстояло дело в среде русских социал-демо-
110
кратов, окончательно разделившихся на две враждовавшие между собою группы: большевиков с их ЦК и меньшевиков, создавших свои ОК («окисты») — Организационный Комитет. Обе входили в Интернационал в полном согласии со своей идеологией (а Интернационал все время прилагал безуспешные старания для того, чтобы помирить русских социалистов). Отношение русских социалистов к войне нельзя понять и квалифицировать вне связи с тем внутренним брожением, которое война вызвала в самом интернационале. Теоретическая и предвзятая оценка войны социалистами в предвоенные годы была полностью подорвана наступившей реальной конкретной войной. В мирное время можно было трактовать войну как угодно, не испытывая никакого неудобства, ибо война находилась еще на каком-то отдаленном горизонте, и практического ее воздействия на жизнь никто на себе не ощущал. Войну молено было квалифицировать чисто в программной партийной перспективе, в совершенном отвлечении от конкретных и всегда своеобразных исторических фактов, как и от своей собственной внутренней реакции на них. Предстоявшая война, по догме социалистического интернационала, должна была быть войной империалистической, «грабительской», из-за дележа колоний или иных аннексированных территорий. Совсем не важным казалось тогда, кто первый начнет эту воину. «Справедливости» не могло быть ни в одном воюющем стане, независимо от распределения сил — государств по враждующим лагерям. В этом смысле и были составлены резолюции Штуттгартского (1907) и Базельского (1912) конгрессов II Интернационала. Согласно этим резолюциям, социалисты и пролетариат всех стран должны были всеми силами противодействовать войне, голосовать против военных кредитов, саботировать мероприятия своих правительств, создавать массовые забастовки протеста и т. д., вплоть до прямых революционных действий.
Если бы начавшаяся война возникла, например, из-за дележа Марокко французами и немцами или из-за железнодорожных концессий в Персии, возможно, что ее удалось бы воспринять (с некоторыми натяжками), как войну империалистическую. Но война, как мы видели, началась по совершенно инородному поводу. Ни в одной воевавшей стране пролетариат не нашел в себе силы оторваться от национально-целого, из-за социалистических принципов, которые отнюдь не выглядели столь непогрешимыми, как хотели это представить марксисты.
Сопротивление рабочих войне в стране с развитой промышленностью (т. е. многочисленным рабочим классом), несомненно нанесло бы тягчащий, если не решающий удар обороноспособности страны. Именно этот результат «пораженчества» было совершенно очевиден, например, для германских рабочих. Дальнейшее оставалось в полном тумане Немецкие рабочие, а с ними и водительство социал-демократической партии Германии не пошли на этот риск и солидаризовались со своим правительством в деле обороны страны.
Рабочим и социалистам остальных воюющих стран не оставалось делать ничего другого. Единство социалистического Интернационала разбилось об естественный патриотизм рабочего класса в каждой отдельной стране. Это было настолько очевидно и неоспоримо, что большинство европейских социалистов декларировали «право проле-
111
тариата оборонять свое отечество от внешнего врага». Эта декларация не могла быть убедительной для социалистов всех оттенков и всех стран (социалисты нейтральных стран оказывались, естественно, наиболее апатриотичными). Эта декларация не давала и окончательного решения вопроса об Интернационале по существу. Известная часть социалистов не могла примириться с пассивностью Интернационала и стремилась выработать интернациональную линию активности социализма на данный момент.
С этой целью созвана была интернациональная конференция социалистов «не-оборонцев» в Циммервальде (Швейцария), заседавшая 9-12 сентября 1915 года. В результате переговоров появился Манифест, обращенный к пролетариату всех стран. Манифест клеймил поведение социалистов «оборонцев», предавших дело международного пролетариата своим непротивлением, или даже содействием войне. Манифест призывал пролетариат всех стран начать немедленную борьбу за прекращение войны, за мир без аннексий и контрибуций, на принципе самоопределения народов. На конференции присутствовали представители всех русских социалистических партий и фракций. Большевики Ленин и Зиновьев возглавили «циммервальдскую левую» — оппозицию большинству. Они, хотя и подписали, из тактических соображений, Манифест конференции, но издали и собственное к нему дополнение и корректив. Ленин клеймил Манифест за его «робость, недоговоренность и пацифизм», требуя превращения международной войны в гражданскую и полное отмежевание социалистов-пораженцев от «социал-шовинистов», —- создание нового — III — интернационала. Тогда же Ленин настаивал на переименовании партии большевиков из «социал-демократической» в «коммунистическую», по-видимому для вящего отличия ее от социал-демократов «оппортунистов» и «шовинистов» Самый термин «демократия» казался ему устаревшим. «Надо смотреть вперед, — говорил он в начале революции, — к рождающейся новой демократии, которая уже перестает быть демократией, ибо демократия есть господство народа, а сам вооруженный народ не может над собой господствовать».
В апреле 1916 года состоялась II Циммервальдская конференция в Кинтале, результаты которой мало разнились от I.
В отличие от других воевавших государств, Россия дала большинство социалистов «пацифистов» и «пораженцев». «Оборончески» настроенных социалистов оказалось в России меньшинство, хотя и не незначительное. Много было и колеблющихся. На оборонческую позицию твердо и окончательно стал Плеханов, основоположник русского марксизма: «Поражение России в войне затормозит развитие русского капитализма, а следовательно и умножение русского пролетариата, т. е. отдалит Россию от социализма». Уязвимой стороной этой формулы, с точки зрения интернационалистов, являлась слишком явно выраженная забота именно (и только) о России. Едва ли можно сомневаться в том, что определяющим для позиции Плеханова явилось воскресшее в нем патриотическое чувство. Для этого чувства открывался тем больший простор, что поражение России, конечно, не открывало новой эры для международного социализма. Сама социальная революция, при ничтожном проценте пролетариев в России, не могла не пред-
112
ставляться Плеханову, как бессмысленная и жестокая, в отношении народа, авантюра. На оборонческую позицию стали также некоторые эсеры — Савинков, Авксентьев, Бунаков, и даже — один большевик — Алексинский.
Большинство русских возглавителей социал-демократии резко разошлись, таким образом, с настроением своей «паствы» — русского рабочего класса. Примечательно, что даже еврейский «Бунд», от которого меньше всего можно было требовать патриотических чувств, остался «оборонческим» и на Циммервальдскую конференцию послал только одного «наблюдателя», а на Кинтальскую не послал никого.
Следует отметить, что большинство виднейших лидеров русских t социалистических партий жили в это время за границей и непосредственного контакта с массами иметь не могли (из большевиков: Ленин, Зиновьев, Радек; меньшевики: Мартов, Аксельрод; эсеры: Чернов, Натансон; занимавший тогда особую позицию, Троцкий; «впередовцы», во главе с Луначарским и др.). Впрочем за границей жили и оборонцы Плеханов и Савинков. Оставшиеся в России второстепенные 1) члены большевистской партии, в том числе 5 депутатов Государственной Думы, в конце 1914 года были арестованы и сосланы в Сибирь за попытки пораженческой пропаганды.
Для легальных партий — правых, октябристов, кадет — не мог, конечно, подниматься вопрос оборончества-пораженчества. Все эти партии были государственными, по идеологии и программам: защита отечества являлась для них естественным и не вызывающим сомнений долгом. В первые же дни войны либеральная думская оппозиция декларировала свое единство с монархом и примирение с правительством в целях укрепления и усиления военной мощи России. Этот внутренний мир оказался недолговечным, но в нарушении его никак нельзя обвинить думскую оппозицию: все последовавшие конфликты создавались на почве неспособности правительства в ведении войны и организации тыла, при полном его нежелании допустить общественные силы к участию в государственной обороне. Патриотическому единству русского общества, с первых же месяцев войны пришлось столкнуться с мертвящей казенщиной и бесталанностью правящих кругов.
ВОЕННЫЕ НЕУДАЧИ И ХОЗЯЙСТВЕННАЯ РАЗРУХА
Первенствующей особенностью первой мировой войны было не то, что она являлась войной империалистической, а тот, мало учтенный современными ей оценщиками, факт, что здесь, впервые после долгого перерыва, воевали целые народы. Конечно, всеобщая воинская повинность введена была во всех европейских государствах задолго до 1914 года. Но к этому моменту мобилизация всех народных сил доведена была до небывалой полноты. Мобилизовались не только военно-обязанные, мобилизовались все материальные и духовные ресурсы стра-
_______________________________________
1) Из видных большевиков можно умазать только Каменева, из сделавших в будущем карьеру при советской власти — Молотова. Сталин находился в ссылке с 1913 года.
113 *?
ны. Роковым источником русских неудач явилось полное неумение и нежелание русского правительства связать предоставленные ему народом ресурсы в сколько-нибудь гармоничное взаимодействие и создать возможность их предельного использования. Доведенный ныне большевиками до крайних пределов государственный тоталитаризм имел уже свои зачатки в среде царской бюрократии. Коренная разница между ними заключалась в том, что царское (правительство не имело тенденции охватить все стороны народной жизни, а стремилось лишь не допустить общественных сил в ту сферу деятельности, которую оно считало своей монополией. Эта упорная самоизолированность вытекала, в свою очередь, из полного непонимания того положения, что весьма слабому государственному аппарату того времени совершенно не под силу была выпавшая на его долю задача. Он в мирное время едва справлялся с текущими делами и ничего не мог произвести «в запас». В частности, «готовность» русской армии к войне, которой так хвалился военный министр Сухомлинов, сводилась к обеспеченности русских войск военными запасами на 6 месяцев. Запасы эти были накоплены в течение почти десятилетия, а к сколько-нибудь значительному увеличению продукции во время войны русская военная промышленность не была готова. Военно-министерские авторитеты утверждали, что дольше этого срока война «в данных условиях» не могла продлиться! Не убеждали ли они сами себя в этой «истине» именно потому, что не могли создать необходимых запасов на более продолжительный срок?
Было бы все же несправедливо обвинять русское военное командование в совершенной беспечности в отношении подготовки к войне. Со времени русско-японского столкновения реорганизация русской армии проводилась и дала значительные, хотя и недостаточные, результаты. Усиленно строились новые корабли военного флота. Создан был план вооружения армии новой тяжелой артиллерией. Все это, однако, запоздало, и самым неразумным в поведении военных кругов было легкомысленное утверждение, что Россия «вполне готова к войне». Среди тех причин, которые задерживали темпы усиления военной мощи, были и такие, которые трудно поставить в вину правительству, не ссорясь с понятием о справедливости. Так, русские правящие круги никогда не могли решиться на увеличение военных кредитов, которое повело бы к чувствительному ущербу для общего стандарта жизни широких масс.
В предвоенные годы народное хозяйство России развивалось небывалыми темпами. Но именно для этого процесса роста всякое финансовое кровопускание было бы особенно губительным. Это учитывалось русскими правящими кругами. Для сравнения, достаточно вспомнить положение в Советском Союзе в годы, предшествовавшие второй мировой войне. Об падая ни с чем несравнимым аппаратом принуждения, советская власть высасывала все соки из народа для целей вооружения, и все-таки, к войне оказалась неготовой. Пришлось обращаться за помощью к американским «акулам». В то же время, народ и до войны и, в особенности в военные годы, терпел такие лишения, которых никто и представить себе не мог в последние годы царской России.
Такую же меру в суждениях следует соблюдать и при оценке
114
самого ведения военных действий. Русскому командованию не раз ставилось в вину тактически и стратегически неподготовленное наступление в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Между тем, в смысле общей стратегии войны этот рискованный удар был правильным. Наши войска потеряли при этом около 100.000 человек, но отвлекли на себя значительные немецкие силы с западного фронта. Франция, т. е. весь западный фронт, был спасен. Вторая мировая война показала, что ожидало Россию в случае разгрома Франции: немцы оказались на Волге, на Кавказе, в Крыму. Рассчитывать на помощь Америки в 1914 году еще не было никаких оснований. Известная часть американской общественности была настроена в пользу Германии. Достаточно указать тот курьезный факт, что изгнанный из Франции за германофильскую пропаганду Троцкий, нашел себе приют в Америке, где и продолжал громить в печати Англию и Францию, т. е. практически, поддерживал Германию.
Еще меньше подготовлен был к длительной и напряженной войне наш тыл. Бюрократии всегда свойственна неподвижность. Для того, чтобы она могла справляться со своими делами, ей нужна известная рутина — ряды прецедентов, сложившихся в навык и привычку. Наступившая война была безусловно первой в своем роде, и прецедентов для нее нельзя было найти. Бюрократия была совершенно выбита из привычной колеи. Положение усложнялось еще тем, что компетенция и полномочия военных и гражданских властей не были ни точно разграничены, ни координированы. Все войны, которые вела Россия в XIX и XX веках (кроме Отечественной 1812 г.) имели районами военных действий отдаленные территории, иногда (как в Турецкой войне) находившиеся вне границ империи. Русскому чиновничьему аппарату давно уже не приходилось сталкиваться с военным положением в непосредственной близости.
Верховный главнокомандующий, вел. кн. Николай Николаевич пользовался большой популярностью в войсках, но он не был большим стратегом. Конкретные военные операции разрабатывались его штабом. Еще меньше знания и опыта имел он в управлении гражданским населением. Едва ли дело улучшилось (если еще и не ухудшилась), когда в командование фронтами вступил сам император (август 1915 г.) По мере отступления русских армий, прифронтовая полоса, находившаяся под управлением военных властей, все больше приближалась к центральным губерниям, изымая из ведения гражданских властей все новые территории. Путаница и столкновения компетенций еще больше осложняли положение. Неорганизованная двойственность власти отражалась и на самой болезненной области русского государственного хозяйства — железнодорожном движении. Железнодорожная сеть и без того не справлялась с выпавшими на ее долю задачами. Запаздывало снабжение армий, задерживался подвоз необходимых товаров в большие города, в особенности в столицы. Так, к концу 1916 года Петербург начал ощущать чувствительный недостаток в хлебе, в то время как запасы зерна в разных частях государства были еще весьма значительными. Поток беженцев из оккупированных неприятелем областей ложился новым бременем на внутренние губернии.
В сельском хозяйстве не хватало рабочих рук, и распашки сокра-
115
щались. Промышленность не покрывала увеличившихся потребностей и неизбежных в военное время потерь. Вместо необходимого увеличения продуктивности, во многих областях промышленности обозначался упадок, ибо мобилизованных рабочих заменяли случайные лица и подростки. Огромные военные расходы заставляли государство совершенно отрываться от какого-либо соответствования количества выпускаемых бумажных денег с ценным фондом госбанка. Цены росли, а увеличение ставок не могло угнаться за возраставшей дороговизной.
Уже после нескольких месяцев войны правительство вынуждено было признать (хотя и не прямо), что ему не справиться со всеми трудностями ведения столь напряженной войны без общественной помощи, в той или иной форме. В мае 1915 года создан был военно-промышленный комитет из представителей предпринимателей и специалистов. Комитетом руководил октябрист и оппозиционер Гучков. В комитете возникла и рабочая группа под председательством толкового и искреннего патриота, рабочего Гвоздева, социал-демократа по своим политическим убеждениям Рабочая группа оказала неоценимые услуги комитету, в качестве умелого посредника между предпринимателями и рабочими массами. Тем не менее, она стояла под неизменным подозрением у правительства, а с другого конца громил ее из Швейцарии Ленин, которому Гвоздев портил все его «пораженческое» предприятие. Ленинские проклятия были в то время мало чувствительны, но неприязнь правительства неизбежно толкала рабочую секцию в стан политической оппозиции, хотя входившие в ее состав рабочие вначале твердо решили на время войны отказаться от политической деятельности.
Лояльное поведение членов рабочей группы раздражало представителей власти, ибо лишало их повода придраться к рабочей группе на почве ее «революционности». Охранка не постеснялась поместить в группу своего агента, провокатора Абросимова, который пытался «революционизировать» группу для того, чтобы создать предлог для репрессий, как в отношении самой рабочей группы, так и всего «немилого» для власти Комитета.
С самого начала войны «самочинно» начал действовать Земский союз, возглавлявшийся опытным и способным общественником князем Г. Е. Львовым. Привыкшие к деловой общественной работе земские деятели были, по сравнению с чиновниками, более способными организовать действенную помощь армии в области снабжения медикаментами и медперсоналом, устройства перевязочных пунктов, лазаретов, санитарных поездов, складов дополнительного продовольствия, всяких нужных мелочей для солдат и т п. Несмотря на всю неприязнь к Земскому Союзу («под видом поставки сапог, вы будете делать революцию») правительство не могло отказаться от его услуг. Правительственные ассигновки Земсоюзу за вторую половину 1915 г. Превысили сумму в 100 мил пионов рублей. По инициативе Московской городской думы создался аналогичный Союз Городов. Впоследствии оба союза объединили свою деятельность (Земгор).
Сколь ни полезна и плодотворна была деятельность общественных организаций, она не могла ликвидировать хозяйственную разруху в государстве С одной стороны, им предоставлены были далеко не все
116
сферы и возможности действия, с другой — правительство не могло удержаться от враждебных в их отношении выходок и зажима их развития. В дальнейшем, с Земгором случилось так же, что и с Рабочей секцией Военно-промышленного комитета: развернув вначале свою деятельность вне всякой связи с политикой, Земгор, силою обстоятельств, начал втягиваться в сферу политики. Правительственная политика становилась тормозом неполитической деятельности Союзов, и против этого политического препятствия неизбежно создавалась и политическая оппозиция.
КАНУН ФЕВРАЛЯ
С середины 1915 года «Священное единение» Думы и правительства начало давать серьезные трещины. Реакционные министры (престарелый Горемыкин, министр внутренних дел Н. Маклаков) стремились использовать тезис «единения» в смысле возможно большего устранения Думы от государственных дел: сессии Думы откладывались на неопределенные (и незаконные) сроки, продолжительность их ограничивалась иногда несколькими днями. Это было формальным поводом для неудовольствия и раздражения думских депутатов. Что было еще важнее и трагичнее, и что давало оппозиционным движениям особую внутреннюю силу, — это нараставшее убеждение, что правительство неспособно вести войну. Оппозиционный дух питался теперь патриотическим чувством, страхом и заботой о судьбах Родины На этой почве оппозиция втягивала в себя даже правых депутатов Думы, далее наиболее ярых сторонников абсолютной (неконституционной) монархии (Пуришкевич). «Оппозиционный блок» Думы требовал создания правительства «пользующегося доверием общества» Но к чему могло привести создание такого правительства, если и назначенные государем министры пользовались все меньшим и меньшим доверием монарха? На одном из заседаний Совета министров в 1915 году министр кн. Щербатов с печалью констатировал, что «доверия к правительству нет ни у кого, кто является источником правительственной власти», а министр С Сазонов добавил: «Правительство висит в воздухе, не имея опоры ни снизу, ни сверху». Личные перемены в министерствах — то, что Пуришкевич назвал «министерской чехардой» — не приводили к улучшению отношений К середине 1916 года думская оппозиция и большая часть общества начали приходить к заключению, что источником неспособности министерств является сам «источник правительственной власти».
Необычайно тяжело вызывать на суд истории царя, претерпевшего столь жестокую, бессудную казнь, в предсмертные свои мгновения видевшего умерщвление наиболее дорогих существ — супруги и детей Пусть это и не будет ни суд, ни осуждение, а только неизбежный учет той роли, которую сыграли в событиях царь и его непосредственное окружение. Без этого невозможно понять до конца трагедию России. Роковою чертою характера Николая II была его неспособность и нелюбовь к какой бы то ни было правительственной активности Но вместе с тем, он считал свой долг правителя — охранителя монархи-
117
ческого принципа — неустранимой, неизбывной своей обязанностью. В силу этого последнего убеждения он не мот ни отстраниться своевременно от престола, ни переложить бремя правления на энергичных и разумных помощников. Все наиболее деятельные министры (Витте, Столыпин) неизменно навлекали на себя царское неудовольствие. Но и тихие «тормоза» всякого движения, вроде Горемыкина, тоже не могли долго пользоваться царской симпатией, ибо им никогда не удавалось полностью заставить историю остановиться. Под давлением событий царю не раз приходилось идти против своих убеждений и желаний.
Ответственными за эти его «отступления» он постоянно считал других — главным образом — своих министров, которые «вынуждали» его согласие на неподходящие акты власти. «Вырван» был у него манифест 17 октября, «вырван» был указ о мобилизации 1914 года. Естественно, что при такой психологической ориентации царя, никакое правительство не могло пользоваться его продолжительным и полным доверием. Императрица, со своей стороны, поддерживала это настроение супруга. Чувствуя, очевидно, его непреодолимую пассивность, она вечно подозревала окружающих в намерении, по меньшей мере, «заслонить» царя своей активностью. В конце концов, под подозрение попал и вел. кн. Николай Николаевич и был отрешен от верховного командования. В этом звании заменил его сам император. Как ни подобострастны были царские министры, но и они подняли было «гвалт» против этой комбинации. Царь удалялся в ставку, где он очевидно не мог быть ни в каком смысле полезен, а столица оставалась обезглавленной, в эфемерной власти на кончике стула сидящих министров.
Сам по себе факт удаления в какой-то мере популярного главнокомандующего мог иметь только отрицательные последствия. В создавшейся обстановке особенно благоприятную почву получили расползавшиеся слухи об измене «на верхах». Известно стало, что вступление в верховное командование царя и удаление вел. кн. Николая Николаевича энергично поддерживалось царицей. А на нее именно и падало подозрение в возглавлении изменнической клики, которое распространялось, конечно, в кругах мало осведомленных и плохо разбиравшихся в обстановке Но таких было много. Предположения о какой-либо измене в придворных кругах не получили впоследствии ни малейшего подтверждения Ее, очевидно, и не было. Если находились сторонники скорейшего прекращения войны и даже сепаратного мира, это еще не являлось изменой Россия в действительности изнемогала от войны, и дальнейшее ее продолжение могло казаться бессмысленным Самое большее, если около царского любимца «старца» Распутина, крутились немецкие агенты, без всякого сколько-нибудь установленного историей результата. Но сама несуразная и непристойная фигура Распутина, одним своим присутствием при дворе давала пищу богатой фантазии бесчисленных (искренних и лукавых) сплетников.
Все инсинуации об отношениях царицы и «старца» не только никогда и ничем не подтвердились, но и совершенно не вязались с характером царицы, в котором аскетический элемент был наиболее выраженной стороной. Секрет
118
«околдования» царицы Распутиным заключался прежде и больше всего в гипнотических способностях «старца», при помощи которых ему удавалось помогать неизлечимо больному наследнику престола. Но едва ли это было единственной причиной привязанности царской четы к Распутину.
Распутин, несомненно, представлялся царю настоящей находкой, воплощавшей в себе давно выветрившуюся формулу идейного обоснования русской монархии — «самодержавие, православие, народность». Распутин был беззаветно предан своему царю, глубоко-верующий — чуть ли не святой — человек, а происходил из самой, можно сказать, толщи простого народа. Одинокому на своем престоле царю Распутин действительно мог казаться настоящей «силой земли», пришедшей подкрепить шатавшийся трон Нужды нет, что «православие» Распутина было более, чем сомнительным — по всей видимости, он принадлежал в свое время к секте «хлыстов», — что святость его плохо вязалась с пьянством и неудержимым разгулом, что за Распутиным не стояло никакого «народа». Все эти «минусы» царь считал измышлением (по крайней мере — «преувеличением») врагов. Так хорошо было верить, что нашелся, наконец, тот русский мужик, на которого тщетно, до тех пор, делали ставку правительственные политики.
К концу 1916 года атмосфера безвыходности сгустилась до крайних пределов. Сознание бессилия власти проникло до наиболее высоких слоев правительственного аппарата. Брать на себя, по совести, ответственность за судьбы государства могли только люди очень ограниченные или люди нечестные, может быть, легкомысленные до нечестности. Бесталанный и невежественный Штюрмер оставался председателем Министерского совета в течение одиннадцати месяцев. Он не -постеснялся занять и ответственнейший пост министра иностранных дел, о которых не имел ни малейшего представления. Сменивший Штюрмера Трепов продержался всего три месяца, уступив должность премьера князю Голицыну всего за месяц до революции. К власти стали приходить люди, сознавшие неотвратимую осужденность режима, и вое же спешившие воспользоваться последними крохами кратковременных выгод и сомнительного почета. Таков был, например, последний министр внутренних дел Протопопов, отколовшийся от кадетской партии и предоставивший монарху свои никчемные услуги.
Правительство оказывалось все более неспособным ни вести войну, ни заключать мир, не говоря уже о разрешении неотложных задач внутреннего управления. Этот паралич власти сознавался или ощущался всеми без исключения. Однако реакция различных общественных слоев выливалась в различные формы и приводила к различным выводам. В то время как политически активная часть общества (главным образом думские круги) верила в возможность восстановления военной мощи России, широкие массы, в результате неуспехов, потеряли веру в победу и психологически, отвернулись от войны. Иными словами: интеллигентские крути верили еще в возможность победы, при условии изменения режима; широкие массы ощущали войну, как потерянную, а все дальнейшие усилия и жертвы — бессмысленными, ненужными и даже преступными. «Слухи об измене» именно потому пользовались кредитом, что они как бы расшифровывали бессмысленность дальнейшего ведения войны.
Все одинаково жаждали каких-то перемен на верхах управления;
119
но для одних эти перемены представлялись как возможность восстановления боеспособности государства, для других — как возможность заключения мира. Нельзя, конечно, представлять себе это раздвоение общественной мысли, как идущее по какой-то определенной, резко-очерченной границе в недрах общества. Оба отношения к создавшемуся положению взаимно проникали друг в друга, смешивались и путались. К тому же, внутренний протест против войны не мог выражаться с такой же ясностью и определенностью, как стремление к победе. Где-то в глубине совести люди ощущали, что радикальное отрицание войны должно граничить с пораженчеством, с своего рода предательством Родины. Между тем, того пораженчества — систематического и безоговорочного, которое проповедывал Ленин, в массах еще не было. Доведенная до облика пораженчества мысль пугливо отскакивала назад, а антивоенное настроение спутывалось, теряло свою остроту и определенность. Сильное впрыскивание энтузиазма, при каких-то новых перспективах, способно было выправить патриотическое сознание. Сколько-нибудь идейно-обоснованная и настойчивая проповедь пораженчества могла, в свою очередь, укрепить отрицательное отношение к войне. Революция наглядно продемонстрировала реальность обеих возможностей. Если пораженчество одержало, в общем победу, — причиной тому была половинчатость и колебания в разнородной среде ведущих оборонческих кругов.
Центром патриотической оппозиции правительству являлась Государственная Дума, именно — создавшийся в ней «Прогрессивный блок», в котором объединились кадеты, октябристы и умеренно-правые. Возглавлявший блок кадет Милюков, в общем, склонялся к предъявлению правительству таких требований, которые, предположительно, были бы реально-достижимыми. Так, он выставлял требование правительства «общественного доверия», т. е. составленного из таких лиц. которые пользовались бы доверием неопределенного «общества». Здесь подразумевались, конечно, прежде всего думские круги. Более левые оппозиционеры требовали правительства, «ответственного перед Думой». Согласие императора на такое правительство было явно немыслимым, но и включение «популярных» лиц в правительство не оказывалось, практически, более осуществимым.
В ответ на упорную несговорчивость Думы правительство сокращало продолжительность думских сессий и оттягивало очередные созывы Думы.
В ноябрьской сессии Думы депутаты, совершенно выведенные из терпения действиями министров, небывало резко выражали свое недовольство и даже негодование. В своей знаменитой речи 1 ноября 1916 года Милюков, указывая на конкретные промахи и упущения правительства, спрашивал: «глупость это, или измена?» Никто из министров не сумел дать сколько-нибудь достойный ответ на эти оскорбительные слова. Критика правительственных действий не была более сдержанной, даже со стороны крайних правых, как например, известного своей нетерпимостью ко всякой конституционности, Пу-ришкевича. Пытаясь спасти монархическую идею, депутаты-монархисты принуждены были атаковать царское правительство и, косвенным образом, личность самого императора.
120
Естественно, что при полной бесплодности всякой словесной борьбы с явно негодным правительством, в думской среде, а также и во всей мыслящей общественности, стал возникать вопрос о нелегальных путях изменения создавшегося положения. Наиболее безболезненным из них определился путь дворцового переворота: заставить Николая II отречься от престола в пользу наследника, при регентстве брата государя — вел. кн. Михаила Александровича. По общему убеждению, такая перемена на троне открывала бы возможности радикальной перестройки власти и создание правительства, способного разрешить очередные важнейшие задачи управления армией и страной.
Как на будущих исполнителей переворота указывали на Гучкова, некоторых генералов и даже великих князей. Трудно сказать, до какой фазы развился предполагаемый заговор, но никаких указаний на сколько-нибудь конкретные шаги к его выполнению история не дала. Под большим вопросом остаются и реальные возможности для выполнения переворота. Такой переворот мыслим в исполнении гвардии — гвардейского офицерства. Но вся гвардия была на фронте, а офицерский состав расквартированных в Петрограде запасных гвардейских полков был слишком случайным и разнородным, чтобы в нем могла оформиться единая воля к такому рискованному предприятию. Зато был приведен в исполнение «малый» заговор — против Распутина. 18 декабря вел. кн. Димитрий Павлович, кн. Юсупов и депутат Думы Пуришкевич убили ненавистного «старца». Состав заговорщиков не был случайным. В устранении Распутина приняли участие те элементы общества, которым присутствие недостойного лица у трона казалось профанацией монархической идеи и позором для царской семьи.
Убийство Распутина нимало не способствовало восстановлению царского авторитета. Оно лишь окончательно выявило царской чете всю силу враждебности к ней со стороны даже ближайшего окружения трона. Царь почувствовал себя окончательно одиноким и замкнулся в атмосферу радикального недоверия к кому бы то ни было. Духовная изоляция монарха дошла до своего предела. Только своеобразно-пассивный характер Николая II мог поддерживать в нем какой-то мираж царственности, заслонить от него настоятельность поисков выхода из создавшегося положения. Но эта пассивность монарха оказывалась трагичной и фатальной не только для него, персонально: она парализовала все живые силы в стране, стремившиеся предупредить крушение монархии и такие потрясения государства, которые могли бы окончательно подорвать боеспособность армии.
Слабое и нерешительное правительство сделало, между тем, последнюю неловкость: 27 января арестованы были члены Рабочей секции при Военно-промышленном комитете, последний очаг патриотизма рабочих масс. Незначительное, по видимости, происшествие имело чрезвычайные последствия: уничтожена была последняя точка сотрудничества рабочих с правительством в деле обороны страны. Рабочие ощутили, что никакие их усилия, никакая их уступчивость не в состоянии удержать контакт власти с народом, хотя бы в одной только — но самой важной — области, — обороне отечества. Социал-демократические круги отрицательно относились к активности «гвоздевской
121
группы», Ленин яростно ее ненавидел, — но петроградские рабочие имели в тот момент иное мнение: по поводу ареста группы в конце января произошел целый ряд митингов и рабочих волнений. Для рабочих кругов всех оттенков правительство окончательно перестало существовать. Обострившийся в феврале продовольственный кризис в столице приводил и остальные слои столичного населения к такому же заключению. Правительство не было ни на что способно, правительство было бесполезно, а в силу этого — вредно. Не зная еще, откуда будет направлен последний удар, население Петрограда напряженно ожидало крушения власти, как единственного логического выхода из создавшейся обстановки. Все смутно ощущали, что непригодное ни к чему другому правительство, не может быть способным и к собственной самозащите.
Но параличу власти соответствовала почти совершенная гражданственная неопытность и неразвитость народа. Этот последний пробел окажется, как мы увидим, не менее трагическим для России и ее свободы, чем неспособность власти для се собственного существования.
ДНИ ФЕВРАЛЯ
Скопление народа в очередях за продовольствием; разгром булочных; митинги и забастовки в нарастающем темпе; беспомощные обещания штаба военного округа, которым никто не верит; угрозы, которых мало кто боится; поголовное недовольство, захлестнувшее и значительную часть самого государственного аппарата. Такова атмосфера первых революционных дней, о которых еще мало кто знает, что это — уже революция! Власти неизменно запаздывают со своими «мерами», как и со своими уступками. Действительное, может быть, вчера, становится бесполезным сегодня. Нечто подобное видели мы недавно в октябрьские дни 1956 года в Будапеште. Там власть также постепенно ус rjнала требованиям вчерашнего дня. Но Имре Надь успел поймать хвостик народного движения и примирить с собою массы, для того, чтобы, вместе с ними, быть раздавленным внешней силой. На пороге бесславия, ого спасла любовь к своему народу: нарост коммунистической доктрины не выдержал напора народной воли к свободе и, в последний момент Имре Надь вознесся вместе со своим народом на вершины беспримерного героизма. Царское правительство 1917 года было, прежде всего, совершенно лишено, как всякого доктринерского нароста, так и способности чувствовать народную волю. Оно не имело настоящей веры ни в себя, ни в народ. Наконец, его организационные способности равнялись нулю: оно умело кое-как сохранять инерцию, но ничего не умело создавать. Что касается самого царя, — он любил, конечно, Россию, он по-своему любил и народ, но предметом его любви был воображаемый народ, народ-легенда. Его глаза открывались только под действием уже непоправимых ударов, а на уступки он пошел тогда, когда ему уже нечего было уступать, ибо все у него было взято. Фатальным оказалась для него его полная неспособность своевременно заглянуть в гущу народа, а в критический момент реально встать перед лицом реального народа — дерзать!
122
Чрезвычайно проста и, на первый взгляд, ясна схема событий Февральской революции:
23 февраля — 87.000 бастующих. Рабочие смешиваются с народом в очередях, — общее осуждение режима.
24 февраля — всеобщая забастовка и стрельба на улицах. Полиция арестовывает сотню революционеров «по этикетке», не имеющих ни малейшего значения для хода событий.
26 февраля — введены в действие пулеметы. Председатель Думы Родзянко телеграфирует государю о необходимости создания правительства «доверия». Царь не отвечает. Распущена Государственная Дума, но депутаты постановляют не разъезжаться.
27 февраля — войска начинают присоединяться к восставшим. Восставшими занят арсенал, Петропавловская крепость. Верные режиму войска группируются у Зимнего дворца, но по требованию коменданта дворца, войска удалены, чтобы «дворец не пострадал от выстрелов». Верные войска окончательно распыляются.
28 февраля царское правительство подает в отставку и старая власть в столице исчезает. Назначенный для «спасения Петрограда» ген. Иванов не находит уже, кого спасать. Революция бесповоротно торжествует...
Трудно подыскать в истории пример, когда событие столь великого значения имело столь несложную внешнюю форму. Недоумения начинаются, когда нужно объяснять происшедшее. Каждый историк революции спрашивает себя: кто же вывел толпы на улицу? Ни одна революционная партия, ни одна организация не может похвалиться своей инициативой в февральские дни. Кадры революционных партий были разгромлены правительством в первые годы войны. Кое-что все-таки оставалось, но 27 февраля вечером, в самый канун крушения старой власти, партийные руководители согласно констатировали, что «революция провалилась, — движение пошло на убыль». Движение, возможно, что и в самом деле пошло на убыль, но ничто не помешало ему «пойти на прибыль» на следующий день. Если в 1905 году массы плохо слушались партийной команды, то в 1917 году они вовсе с ней не считались, обходились без нее, тем более, что ее, в сущности не было.
Массы вывел на улицу, конечно, не «царь-голод», как об этом напишет впоследствии Виктор Чернов. Настоящего голода в то время еще и не было. Может быть, на самом деле, и не было тесной связи между тем, что вызвало массы на улицу, и тем, что они на этой улице делали. Но очутившись на улице, они ощутили, что дальше так продолжаться не может, что гипноз безвыходности надо прогнать. Но «долой безвыходность!» значило теперь: «долой власть!» — «долой самодержавие», а в крайнем выражении — долой и затею правительства, которую оно не в состоянии было вести к разрешению: «долой войну!».
Если бы правительственный аппарат оказал массам сколько-нибудь стойкое сопротивление, решимость масс могла бы ослабеть. Не только в силу потерь и осознания своей слабости, но и под впечатлением обнаружившейся некоторой силы, т. е. в каком-то смысле живучести правительства. Но правительство оказалось неспособным
123
даже защищать себя. Не лучшее ли это доказательство, что интуиция. масс была верной, что правительство негодно ни на что? В самом процессе выступления против правительства массы получали подтверждение своей правоты, а следовательно, и новый импульс к действиям.
Это же обнаружение неспособности, правительства решающим образом влияло и на психологию его защитников. Первым результатом было отсутствие решимости и в них. Постепенно сближались точки зрения восставших и высылаемых против них войск. Обе стороны все больше удостоверялись, что им, собственно, и драться не из-за чего: правительство само себя ликвидировало, психологически. Поэтому и революция оказалась «бескровной». Ни та, ни другая сторона не проявляли упорства в столкновениях. Иногда рассеивались толпы, но без всякого ощущения поражения. В других случаях распылялись войска, которым в дальнейшем не было другого выхода, как только присоединиться к восставшим.
Революция произошла в наиболее благоприятных условиях для ее участников. Она не потребовала от них ни напряженных усилий, ни чувствительных жертв. И все же революция не явилась ничем не подготовленной, никакой опоры в прошлом не имеющей импровизацией петроградских рабочих и гарнизона. Революция давно уже стояла на очереди в процессе становления российского государства и нации. Не подлежит сомнению, что в феврале 1917 года петроградское восстание могло быть подавлено даже, может быть, наличными средствами, которыми располагало правительство в столице, если бы само правительство обладало решимостью и организаторскими способностями. Восстание могло быть и предупреждено, если бы отсутствие тех же способностей у правительства не привело к недостатку продуктов в столице, если бы гарнизон ее был тщательно подобран, лучше размещен и оснащен более квалифицированным в смысле умения поддерживать дисциплину командным составом. Имея на своем активе психологический паралич власти, революция в 1917 году имела и свой пассив: несовместимость ее с войной, с идеей обороны отечества. Для того, чтобы эта совместимость могла быть достигнута, нужна была добровольная остановка масс на известном ее этапе, добровольное и сознательное деление революции на такты: один должен был быть отбит тотчас, другой отложен до окончания войны.
Возможна ли такая выдержка вообще, — вопрос особый. В российских массах ее не было, и не могло быть, уже в силу их политической и государственной неопытности. Для всех тех, кто на первую очередь ставил благополучное окончание войны, революция не была желательной. Не была она желательной даже и для ее участников, поскольку в них не умирала еще забота о защите отечества. Недаром, при возникновении войны, рабочие сознательно и решительно отложили свое антиправительственное действо. Недаром политические партии потеряли на это время свой престиж в рабочей среде, оторвались и не оказались на командном посту, когда революция грянула. Организационной подготовки революции не было никакой, и петроградские массы «съехали» в революцию не обдуманно, а потому что не могли удержать равновесия на острие той безвыходности, которая была создана властью. Возврата быть уже не могло.
124
Все это вовсе не значит, что подавление петроградского восстания снимало революцию с очереди. Оно могло лишь ее отсрочить. Снять революцию с очереди можно было бы только весьма радикальными реформами всего строя. В этом смысле, идея дворцового переворота имела теоретическую обоснованность: новый монарх, гарантирующий «правительство народного доверия» мог отстранить революцию. Иных путей для ее предупреждения не было.
Российская революция психологически подготовлялась в течение почти столетия. Скороспелое выступление декабристов было ее зернышком, народничество — ростками, 1905 год — первой завязью. Плод должен был когда-нибудь созреть. В 1917 году революция была, можно сказать, у народа «в крови». Бакунин ошибался, конечно, когда говорил, что русский крестьянин — революционер «по природе». Но он предсказал будущее, с той поправкой, что «по природе» революционер не бывает, ибо революция — дитя идеи 1). Только идея вводит революционность «в кровь». Когда большевики утверждают, что в социалистическом государстве не может быть революции, они, -конечно, основывают это утверждение на том, что марксизм — это последняя идея, завершающая цикл развития человечества. Стоит только поставить марксизм под вопрос в смысле последней идеи, и революция тотчас станет возможной.
Идея последней идеи — не абсолютная новость в истории. Византия полагала себя последним апокалиптическим царством, которое будет стоять до скончания мира. Когда рухнула византийская империя, в Москве явилась идея «третьего Рима»: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бывать»...
Молено ли, однако, утверждать, что русская идея революции имела за тобою вековую давность. Известно, что в разные эпохи представления о революционных задачах, о формах будущего устройства были различными. Разнились они и по партиям и политическим организациям. Было ли во всех них что-либо общее, что в действительности и с полным основанием возводилось в длительную революционную традицию? С полным основанием и без всякого риска ошибиться, можно утверждать, что такая общая и наследственная в революционных поколениях идея была! Это — идея свободы. Для анархистов типа Бакунина, для анархо-социалистов-народников идея свободы заключалась органически в их представлении об отсутствии централизованной власти, о строительстве добровольных содружеств «снизу». Народовольцы боролись за предварительную моральную свободу, которая создала бы возможность дальнейшего развития их революционизирующей активности, но безо всякого ущербления и для полной, окончательной свободы. Насколько стремление к свободе можно признавать у марксистов-меньшевиков, если мы утверждали, что в марксизме свобода исключена органически? Не будем сейчас задерживаться на вопросе о том, были ли меньшевики — не-ортодоксальными марксистами, или в их понятии марксизм можно было как-то сочетать со свободой. Их утверждение свободы заключается уже в их идее наро-
____________________________
1) Понятию «идея» можно придавать различные отгадки. Уточним, что в данном контексте «идея» связана с понятием «идеологии», а не «идеализма».
125
доправства, идее Учредительного всенародного собрания, которое они не только вводили в свои программы, но и в действительности до конца отстаивали в революционную бурю. На идее свободы, в сущности, и произошло их расхождение, а потом и борьба с большевиками, как и их, несколько неожиданный союз с эсерами, за которыми они, с своей точки зрения, могли не признавать даже и права на титул «социалистов». Отступниками от свободы были, конечно, только большевики. Хотя Учредительное Собрание красовалось, в свое время и в их программе, хотя они до самого Октября выставляли себя его защитниками, их практика показала их действительное отношение к принципу народоправства. Вместе с тем, тот факт, что большевики находили нужным демагогически играть идеей «Учредиловки», показывает, до какой степени эта идея, неразрывно связанная с представлением о свободе, владела уймами и душами масс. Ворота, открытые Февральской революцией, вывели русский народ к свободе, каковы бы ни были ее дальнейшие приключения.
Вековая мечта стада неоспоримой реальностью.
СМЕНА ВЛАСТИ
Победа восставших в Петрограде в действительности оказалась победой революции во всей России. Формально, это не было еще так в день 28 февраля 1917 года. Революционное движение докатилось еще только до Москвы. На фронте находился сам Государь во главе многочисленных армий, еще никак не затронутых движением. Наконец, в самом Петрограде сохранилось еще учреждение прежнего режима — Государственная Дума.
Была ли Дума, в действительности, в какой бы то ни было форме и мере органом прежней власти Об этом никто теперь не думал: Дума уже давно находилась в ожесточенной оппозиции к прежнему правительству, — поэтому революционное движение не включало Думу в реестр объектов, подлежащих разрушению. Мало того. Таврический дворец, где заседала Дума, явился единственным объектом паломничества общественных и революционных групп и одиночек. К Думе шагали революционные полки, как к естественному центру, где они могли выразить свою «верность» еще не оформившемуся, но уже вполне реальному «новому строю». Между тем, Государственная Дума IV созыва была думой «цензовой», состав ее был «профильтрован» принадлежностью к имущим классам общества, а представители широких масс населения оказались в ней в совершенно непропорциональном меньшинстве. Оппозиционность Думы царскому правительству имела, в конце концов, весьма узкие границы: Дума стремилась восстановить полное конституционное начало, вернуть народному представительству право действительного участия в законодательстве. Ее оппозиция монарху, как таковому, была чисто конъюнктурной, а вовсе не принципиальной. Дума убедилась, что данный монарх никогда не согласится стать монархом, фактически конституционным. В виду критического положения государства в результате неумелого ведения войны правительством, всякие отсрочки в перемене правления грозили
126
катастрофой. Поэтому Дума склонна была содействовать устранению данного царя, но отнюдь не устранению монархии вообще. Политический облик Думы далеко отставал, таким образом, от задач, которые себе ставили политические партии, так или иначе представлявшие интересы широких масс.
Каким же образом даже такая, узкая по представительству и умеренная политически Дума, могла стать центром стечения революционных масс и революционных войск, во многих случаях выражавших свое подчинение Думе? Государственная Дума была, конечно, единственным готовым и уцелевшим государственным учреждением в первый момент революции. Но этого было бы далеко недостаточно, чтобы завоевать хотя бы и кратковременный авторитет в революционные дни. От многих историков революции ускользает, а советской историографией намеренно обесценивается один важный. элемент в существовании Думы и поведении большинства ее членов. Это — принадлежавшая исключительно ей, по закону, и упорно отстаивавшаяся ее членами свобода мнения Только такое учреждение, в котором даже при старом режиме звучал голос свободного мнения, только оно и могло стать местом стечения — символическим местом объединения ставшего свободным народа. В еще незамученном междуусобными схватками революционном море — именно постольку, поскольку оно еще не замутилось — родился спонтанный и здравый порыв к единению в свободе перед трибуной, с которой на всю несвободную тогда Россию разносились слова свободного мнения
Порыв еще ничего не предопределяет, ничего еще не обуславливает. Он только вскрывает то, что было уже первозначащим в думах людей. Именно потому, что он не продуман, что в нем отсутствуют всякие расчеты, он и способен выразить основное и правдивое в людях, ощущаемое ими, как высшую ценность в данном порядке иерархии. Порыв петроградских масс в февральские дни был, таким образом своего рода провозглашением общего идеала, политического идеала, но не в партийном смысле. Светлый праздник революции был в этом смысле показательным, но не продолжительным. Партийные рассуждения очень скоро замутили его и продолжали мутить до тех пор, пока в потрясенную до крайней степени свободу не вклинились большевики, чтобы окончательно их задавить.
Первое революционное правительство вышло из состава членов Государственной Думы. Собственно революционным назвать его можно лишь условно. В его собственном сознании, как и в сознании всего общества, задачей Временного Правительства было не строительство новых и окончательных государственных форм, а доведение страны до Учредительного Собрания. Эта задача накладывала, конечно, известные дополнительные обязательства: необходимо было создать и удержать в силе те условия, при которых возможно действительное свободное выражение народной воли при избрании того народного представительства, которое окончательно будет решать вопросы нового строя Но прежде того, ей пришлось сыграть своеобразную роль посредника между победившей в столице революцией и формально существовавшей еще царской армией и самим царем.
Собственно говоря, с утра 27 февраля Государственной Думы уже
127
не было: распущенная указом от 26 февраля, она подчинилась, и сессия ее была объявлена закрытой. Депутаты покинули зал заседаний и собрались в соседнем зале для «частного совещания». Постановлено было из Петрограда не разъезжаться, в виду чрезвычайного положения в столице, которое могло вызвать необходимость вмешательства членов Думы в события. Это вмешательство понадобилось очень скоро. Царское правительство исчезло, и столица осталась без власти. Ей грозил полный хаос и анархия. Члены Думы (далеко не в полном составе) избирают тогда «Временный Комитет Государственной Думы» со скромным и мало определенным заданием: «для сношения с учреждениями и лицами». 28 февраля Временный Комитет назначает своих комиссаров для управления обезглавленными, вследствие отставки правительства, министерствами. В тот же день царь выезжает из ставки в Петроград. Убежденный до тех пор, что беспорядки в Петрограде можно подавить, он осознает, наконец, серьезность положения. К этому сознанию присоединяется и забота о семье, находившейся в охваченной восстанием столице. Но железнодорожники не пропускают царского поезда в Петроград и он сворачивает в Псков, под защиту Штаба Северного фронта. Здесь царь получает сведения о полной невозможности справиться с восстанием местными силами. Царь уже готов на уступки и посылает Председателю Думы, Родзянко полномочие составить министерство, т. е. соглашается на те требования, которые он отверг при начале беспорядков. Согласие, во всяком случае, запоздавшее: оно уже не может остановить революцию. Остается единственная надежда на фронтовую армию, и здесь царя ожидает последний сокрушающий удар. Утром 2 марта в Пскове получены телеграммы от высшего генералитета, в которых генералы, в том числе и вел. кн. Николай Николаевич ч<советуют» царю отречься от престола, т. е. отказываются его поддерживать и защищать. Готовность защищать монарха выражают только два кавалерийских генерала: Хан-Нахичеванский и граф Келлер, но без санкции высших командующих бессильны и они. Царь соглашается на отречение. В первом манифесте он отрекается в пользу сына, во втором в пользу брата, вел. кн. Михаила. Вел. кн. Николая Николаевича назначает Главнокомандующим, кн. Львова — председателем Совета Министров.
Между тем в Петрограде события развертываются ускоренным темпом: в Таврическом дворце, почти одновременно с образованием Думского Комитета, создается Совет рабочих депутатов. Прообраз этого учреждения явился уже в 1905 году. Но когда Совет рабочих депутатов создался в самом начале революционного движения, теперь он появляется в его итоге. Параллелизм не подлежащий сомнению: в 1905 году политические революционные партии возглавляли революцию, в 1917 году они начали себя проявлять после ее победы. Видимо, Совет рабочих депутатов — организация партийная, тот орган, через который революционные партии только и могут влиять на события. Но Совет рабочих депутатов — не есть орган какой-либо одной партии, это орган обще-партийный для всех революционных партий. Это положение несколько расходится с формальной идеей Совета, как представительства рабочих, а не политических партий, но связать и то и другое не трудно: революционная партия ведь и претендует на пред-
128
ставительство интересов рабочего класса. Совет претендует теперь и на руководство революцией в целом. Хотя она уже и победила, но ее предстоит еще «закреплять», «развивать» и «углублять». Кому же должна выпасть эта роль, как не революционным партиям? Однако революцию делали не только рабочие, но и солдаты петроградского гарнизона. Они лее и теперь представляли собою вооруженную силу революции, с которой нужно очень и очень считаться; в Совет приглашаются и представители солдат: он называется теперь: совет рабочих и солдатских депутатов.
Логика и стройность понятия от этого, конечно, страдают. Солдаты, — это не класс и не сословие, а временное состояние. Вхождение солдатских представителей в Совет — проявление несомненного оппортунизма, чреватого сложными последствиями, которые не замедлят сказаться. Указание на то, что армия состоит, главным образом, из крестьян — преобладающей части населения России — как будто несколько смягчает остроту нелогичности факта. В самом деле, солдаты выбирают по большей части своими представителями эсеров, или их выборные записываются в эту партию — партию крестьянскую. Тем не менее, революционный гарнизон Петрограда имеет и свои специфические тенденции, которые порою будут расходиться и с интересами фронтовой армии.
Комитет Государственной Думы признал — и не мог не признать — явление нового органа: Совет рабочих и солдатских депутатов фактически имел в своих руках всю вооруженную силу революции. Но мало того: советское возглавление потребовало от Комитета Государственной Думы, чтобы он взял государственную власть в свои руки. Именно под давлением и с благословления Совета Комитет Думы сделался Временным Правительством.
Объяснений этому факту со стороны «революционных демократов» (так стали называться партии, входившие в Совет) было очень много. Одни говорили, что демократия не была еще достаточно организованной, чтобы самой взять власть. Другие, — что лидерам революционной партии «пришлось бы делать буржуазное дело и этим погубить свой авторитет в массах» и т. п. На самом деле, причина передачи Советам власти «буржуазным элементам» была несколько иной, более общего и более принципиального характера. Она не имела, конечно, ничего общего с первоначальным и общенародным порывом, двинувшим толпы к Таврическому Дворцу. Прежде всего, по марксистским понятиям, в согласии с исторической закономерностью, установленной Марксом и Энгельсом, буржуазия необходимо должна иметь свою эпоху властвования и расцвета. Именно из предельного развития буржуазной экономики и должен развиваться тот пролетариат, который уже в силу своего численного преобладания, а затем и своей организованности, будет способен сменить буржуазию на командных постах. Это положение усиливалось еще специфическими особенностями российской жизни: в России не было, не только сильной и самостоятельной буржуазии — об этом меньше думали, — но не было и сколько-нибудь значительного пролетариата: он не представлял собою и 10 % населения. Массы поддержали бы, вероятно, уже и в тот момент правительство, вышедшее из Совета, но лидеры социали-
129
стических партий нисколько не ошибались в истинной сущности этих масс. Особенно ясно представляли себе положение меньшевики: они определенно знали, что эти массы — не пролетарские в своем подавляющем большинстве, если считаться не только с двумя столицами, но и со всей Россией. С кем же брать власть? Опираясь на кого проводить свою программу? Если уж в России необходим и неизбежен противоречащий марксистскому учению скачек, то пусть лучше прыгает Россия к Учредительному Собранию. Там выяснятся истинные стремления и симпатии всего народа. Оттуда уже можно принять и власть, если она будет предложена.
На идее Учредительного Собрания сплотились меньшевики и эсеры. Для эсеров, как не-марксистов, Учредительное Собрание имело еще большую силу очарования. Они ведь представляли интересы не только пролетариата, но и всех трудящихся, т. е. и крестьян. Учредительное Собрание сулило им блестящие перспективы. Всякая преждевременная авантюра могла бы их только омрачить.
Таким образом, как сама теория революционных партий, так и реальное состояние в России явились препятствиями для восприятия власти фактическим органом этих партий — Советом рабочих и солдатских депутатов. Власть была ими «уступлена»1) ими «навязана» «буржуазным» элементам Думского Комитета. Однако власть эта не была передана без всяких условий. Обе стороны обменялись соответствующими декларациями — обязательствами, выполнение которых обуславливало действенность соглашения. Временное Правительство обязывалось декретировать все гражданские свободы, Совет депутатов — помогать Правительству в создании порядка и сохранении боеспособности армии, точнее: ликвидировать конфликт между командным составом и солдатскими массами. Все революционные партии приняли — в первые дни революции — формулу поддержки Временного Правительства постольку, поскольку оно будет закреплять завоевания революции.
Такая формула неизбежно и логично вызывала к жизни потребность контроля правительства со стороны Совета, тем более, что революционная демократия недвусмысленно определяла Временное Правительство, как буржуазное, умеренно-либеральное, а не революционное. Контроль этот, по понятиям Совета, должен был оставаться внешним, ибо революционные демократы «смешивать себя» с буржуазными элементами не желали. Совет постановил, чтобы никто из советских лидеров не входил во Временное Правительство. Постановление было все же нарушено: тов. председателя Совета рабочих и солдатских депутатов, трудовик, а потом эсер, А. Ф. Керенский вошел в правительство, при молчаливом попустительстве Исполнительного Комитета Совета.
Члены Временного Комитета Думы не намеревались проводить такое строгое разграничение между либералами и революционерами.
__________________________________
1) «Уступка» эта не была, конечно, вполне добровольной: всякое иное решение, без сомнения, вызвало бы гражданскую войну уже в тот момент. Ни «Временное правительство вопреки советам», ни «единственно-советская власть» не могли объединить вокруг себя большинства общества.
130
Они сами предложили меньшевику Чхеидзе (председателю Совета) портфель министра труда, а Керенскому — портфель министра юстиции. Первый категорически отказался, второй принял.
Вхождение Керенского в Правительство окончательно смещало, уже в значительной степени смещенную обстоятельствами, первоначальную позицию Временного Правительства. Дело шло о форме правления. Члены Комитета Думы до последней возможности стремились сохранить конституционную монархию. Задержка с отречением Николая II, перемена его решения относительно личности преемника, — все это уже в значительной степени уменьшило небольшие шансы монархистов. Очень скоро выяснилось, что революция не примет ни, нового царя, ни главнокомандующего из царской семьи. Перед этой очевидностью склонились почти все члены Временного Правительства, кроме Гучкова и, в особенности, Милюкова, который пытался доказать, что «без традиционной власти», нельзя довести страну до Учредительного Собрания. Но еще меньше было возможно теперь сохранить традиционную власть. От рискованных попыток в этом направлении отказался даже такой монархист, как Родзянко. Керенский выступил уже как убежденный республиканец. В результате, вел. кн. Михаил в свою очередь отказался от престола, до «решения Учредительного Собрания». Единственно, чего удалось добиться Милюкову — это «непредрешения» теперь же вопроса о форме правления. Революционная демократия не настаивала на объявлении республики в полном убеждении, что ничего другого в России быть уже не может.
Кн. Г. Е. Львов в действительности сделался первым председателем Временного Правительства, но уже не в силу последнего «высочайшего повеления» последнего царя, а по избранию Комитета Думы. Сторонникам конституционной монархии не удалось не только удержать монархический образ правления, но и соблюсти какую-либо видимость преемственности власти. Октябрист Гучков получил портфель военно-морского министра, историк Милюков — министра иностранных дел. Пожалуй, единственным непререкаемым «буржуем» во Временном Правительстве оказался министр финансов М. И. Терещенко. Но именно он оказался впоследствии наиболее способным к почти безграничной эволюции «влево». «Заложник Совета в Правительстве» А. Ф. Керенский явился на первое время скорее тем связующим звеном между Правительством и Советом, которое несколько нарушило советский принцип «отгораживания» от «буржуазного» правительства.
Правительство назвалось Временным и неизменно подчеркивало этот свой характер. Только этот принцип временности и мог несколько скрасить формальную, а еще более практическую нескладность создавшегося положения. Во главе государства оказалось правительство, живущее вынужденным кредитом Совета, имевшего действительное, хотя и не безграничное, влияние на массы. Но Совет и сам жил, фактически, кредитом масс, а массы не имели ни организации, ни гражданского опыта: они являлись легкой добычей всякой возможной демагогии. Крайне неустойчивое равновесие общественной жизни психологически крепилось еще сознанием новой и большой свободы. Но революционным деятелям не удалось создать действенного аппарата,
131
который мог бы предохранять свободу от своеволия, т. е. от величайшей угрозы самой свободе. Но что же такое политическое своеволие и чем оно отличается от истинной свободы или в чем противоречит ей? Своеволие — это свобода не для всех. Как только является прецедент изъятия из свободы какой-либо группы общества, этот процесс начинает разъедать и среду «изымателей», пока наконец свобода не останется в руках решительного и беспринципного меньшинства, т. е. превратится в режим порабощения.
Перед общественными деятелями и организациями России стояла ответственная и трудная задача сохранения российской свободы исключительно средствами убеждения. Для этого требовалось прежде всего непоколебимое мужество и чистое сознание примата свободы над доктриной, какова бы эта последняя ни была. Для сохранения свободы необходимо было, чтобы доктрина оправдывалась перед свободой, а не наоборот.
132
