Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 19-20 вв..

Б. Т. Кирюшин

ПУТИ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОСТИ

К оглавлению

ГЛАВА 4. Становление оппозиционного фронта
СОЦИАЛЬНЫЕ ВОЛНЕНИЯ КОНЦА ВЕКА

Как это ни удивительно на первый взгляд, крайняя степень бедствия, которую вызвал голод 1890 - 91 годов, в значительной степени имела свои корни в крестьянской реформе Александра II. Дело в том, что в крепостные времена помещик был обязан кормить своих крестьян в случае неурожая и недостатка собственного хлеба у крестьян. Конечно, находились помещики, которые при наступлении голода просто-напросто отпускали своих крестьян на волю, отказывались от них, жалея непроизводительной растраты своих запасов, или, возможно, не имея их в достаточном количестве. Однако такие случаи были лишь редким исключением. Как правило, помещик стремился сохранить свою рабочую силу, даже ценою временного убытка. Отпустить своих крестьян, или допустить их перемереть с голоду, значило лишиться своего рода «производственного капитала» имения. С освобождением крестьян от крепостной зависимости, эта обязанность снималась с помещиков, не только законом, но и самою сущностью вещей: крестьяне ему больше не принадлежали, и потому сами должны были заботиться о себе. На бедствия голодающих крестьян с нескрываемым злорадством указывали теперь противники реформы, как на доказательство ее неуместности и несостоятельности. Однако дело, конечно, было не в самом факте освобождения крестьян, а в несовершенстве, недоделанности и непродуманности этой реформы.

Установив общинное владение землею, реформа ничего не сделала для создания базиса экономической устойчивости крестьянской общины. Общинное владение землей связывало хозяйственную инициативу отдельного хозяина и тем понижала его экономическую устойчивость. Общественного же обеспечения крестьянства реформа вовсе не предвидела. В отношении крестьянской общины сделано было таким образом совсем обратное тому, что требовалось жизнью. Надо было создать из каждой крестьянской семьи самостоятельную хозяйственную единицу, которая тем самым стала-бы несравненно более устойчивой перед лицом элементарных бедствий. Общину же. как объединение самостоятельных хозяйств, следовало снабдить аппаратом взаимопомощи и страхования на случай хозяйственных кризисов.

Однако одержимость предвзятыми идеями мешала деловому, конкретному и плодотворному подходу к крестьянскому вопросу. Славянофилам дороже

было мнимое «своеобразие» русской экономической традиции, чем действительное благополучие крестьянства. В своем роде таково же было воззрение народников. Что касается нарождавшегося марксизма, то ему в то время нужно было не устройство крестьянства, а его распадение, выделение из него земледельческого пролетариата — будущего союзника пролетариата фабричного.

Реакция на разразившееся бедствие наглядно характеризовала соответствующие круги общества. В то время как марксисты хладнокровно заявляли, что эта катастрофа их «не касается», что у них «нет времени» ею заниматься, широкие народовольческие круги не замедлили обнаружить ту глубокую человечность, которая всегда оставалась в глубине их мироощущения, хотя и затемнялась часто в их внешней деятельности. Народники снова ринулись «в народ», но уже не с целью пропаганды, а для непосредственной помощи страждущим. Что касается правительства, то в чем же и могла выразиться его бюрократическая сущность, как не в полной растерянности перед неожиданной катастрофой, для преодоления которой ничего не было в бюрократическом аппарате. Правительство пыталось сначала замалчивать и даже отрицать размеры бедствия, но это скоро оказалось совершенно невозможным. Из своего бюджета правительство могло предложить лишь совершенно ничтожные крохи для помощи голодающим. Обращение к обществу представлялось неизбежным.

Правительство ничего не могло иметь против общественных средств, но оно очень много имело против общественного участия в распределении этих средств. Это представляло, во-первых, нежелательное для правительства внедрение общества в функции государственной власти, это представляло, во-вторых, опасность «крамольного» воздействия интеллигенции на народные массы.

Однако неудержимое стремление помочь голодающим прорвало все преграды: объединенными усилиями общества создан был значительный материальный фонд; жертвенная молодежь отдала этому де-jiv все свои знания, энергию и сердца: многие тысячи крестьян спасены были от голодной смерти.

Никаких конструктивных идей не родилось, однако, ни из самого бедствия, ни из приложения общественных сил к его смягчению, ни из опыта работы в крестьянской среде. Старые тенденции революционных кругов усилились и в какой-то мере наэлектризовали крестьянскую среду. Дальше дополнительного надела крестьян государственной и помещичьей землей не шло ни крестьянское, ни революционное воображение. Малоземелье, действительно, давало себя все больше и больше чувствовать. С увеличением населения наделы, естественно, уменьшались.

Однако малоземелье не являлось ни единственной, ни главной причиной хозяйственного упадка крестьянства, тем более, что значительная часть помещичьих земель переходила постепенно в крестьянские руки, путем операций Крестьянского Земельного Банка. Основной причиной крестьянского обеднения явилось крестьянское неустройство, а одним из главных препятствий его ликвидации — общинное землевладение и вытекавшие из него: чересполосица, запущенность пашни, примитивный способ обработки земли, невозможность введения новых методов земледелия.

Крестьянская хозяйственная инициатива находилась в плену у «мира», а «мир» был в плену уравнительного передела земель. Естественно, что при этих условиях урожайность оказывалась чрезвычайно низкой. Достаточно сказать, что в Западной Европе крестьянин извлекал несравненно большее количество зерна из несравненно меньших (в среднем: в 3 раза) земельных участков, при единоличном владении землей. Между тем, природная добротность земли в Западной Европе была не выше, чем в России. Свобода инициативы и вытекавший из нее лучший метод обработки делали западного крестьянина зажиточным и независимым.

При всем том никак нельзя упускать из вида психологического фактора, определявшего отношение крестьян к помещичьему землевладению. Самое право помещика на владение, Иногда весьма обширными, земельными участками было в мировоззрении крестьян по крайней мере под большим сомнением. Недальновидная политика государства и самого помещичьего сословия в прошлом привела к неумолимому конфликту с крестьянством. Психологическое примирение крестьянина с помещиком могло состояться только при своевременной заботливой подготовке и систематическом проведении таких реформ, которые создали бы крепкого хозяина-крестьянина. При создавшейся обстановке конфликт не мог не нарастать, и разрешение его без посягательства на помещичьи земли сделалось психологически невозможным.

Именно поэтому революционная пропаганда в крестьянской среде делалась все более действенной, именно поэтому партия социалистов-революционеров, наследовавшая народовольческое требование передачи помещичьей земли крестьянам, приобрела такое влияние на крестьянство. Нужно ли повторять, что без отказа от принципа общинного владения такая программа не оказалась бы плодотворной в смысле крестьянского благоустройства? В этом не трудно было убедиться всякому, кто захотел бы, без предвзятой идеи, трезво и внимательно присмотреться к крестьянскому быту. В крестьянской общине совершенно отсутствовал всякий дух настоящей общинности. Крестьянин, по природе своей, по условиям своего труда, всегда был ярко выраженным индивидуалистом. Только в своем противостоянии внешним враждебным силам крестьянин не имел иной опоры, кроме своего «мира». Внутри «мира» царило крайнее отталкивание от всякого обобществления. Даже внутри семьи, когда она разрасталась, совместное хозяйствование неизменно оказывалось невозможным и постоянно приводило к разделам. Не говорим уже о том, что не было случая, чтобы в крестьянском мозгу зародилась идея совместной обработки общинных земель, несмотря на все неудобства чересполосицы. При всей сложности справедливого распределения земли между отдельными хозяевами, крестьянин предпочитал эту операцию распределению общего труда и общей прибыли, очевидно еще более сложной для его психологии.

Внутреннее противоречие между общинным землевладением и индивидуалистической психологией крестьянина, при отсутствии всякой осмысленной помощи государства и общества, вели крестьянство ко все большему нестроению и экономическому ослаблению.

Именно в этом трагическом противоречии, а не в плодотворной, будто бы, и многообещающей природной «общинности» заключалось «своеобразие» русского крестьянства.

Реформы Александра II несомненно сильно способствовали развитию промышленности и, тем самым, увеличению русского рабочего класса. Как ни жесток был промышленный кризис 1880—81 гг., количество фабричных рабочих продолжало возрастать. В процентном отношении рабочие представляли собой ничтожную величину по сравнению с крестьянскими массами: в 1863 году насчитывалось в России около 750 тыс. рабочих; в 1883 число их достигало 1 300 тыс., однако, по особому положению своему, рабочий класс приобретал непропорциональное своему числу значение. Рабочие группировались главным" образом в городах, на виду у общества и властей. Рабочие беспорядки были более заметными, чем крестьянские волнения. Наконец, нестроения в еще неокрепшей русской промышленности болезненно отражались на всей экономической жизни страны. Рабочий вопрос привлекал поэтому всеобщее внимание.

В строении русского рабочего класса было свое «своеобразие». В дореформенной России значительная, если не большая, часть фабричных рабочих состояла из так наз. «посессионных» рабочих-крестьян, прикрепленных к фабрикам и заводам. В число посессионных рабочих попадали, с течением времени, и некрестьянские элементы, произволом властей прикреплявшиеся к производству. Эти посессионные рабочие с давних пор научились бороться за свое экономическое положение, хотя идеал их стремлений был весьма скромен: они добивались уравнения в плате с «вольными» рабочими, которые, как правило, получали высшие ставки. Однако положение их было в то время относительно устойчивым. Их нельзя было уволить с фабрики, а фабрику нельзя было продать без приписанных к ней посессионных рабочих. Владелец предприятия обязан был кормить их семейства, содержать стариков, потерявших работоспособность. Здесь повторилось, до некоторой степени, то явление, о котором мы упоминали уже в крестьянском вопросе: с освобождением от крепостной зависимости, посессионные рабочие делались «вольными», но, вместе с тем, прекращались по отношению к ним всякие обязательства со стороны предпринимателей. Рабочие оказывались без защиты против экономических катастроф, произвела фабрикантов, таких случайностей, как болезни, увечья.

В случаях промышленного кризиса, предприниматели увольняли рабочих без всякого предупредительного срока (иногда до трех четвертей наличного состава), снижали по своему произволу заработную плату, создавали систему разорительных для рабочего штрафов. Однако и в более спокойные времена, хозяева предприятий не отказывались от всевозможных уловок для того, чтобы практически уменьшить номинальную зарплату. Особенно тяжелым для рабочих было обязательство, оговоренное при поступлении на работу, приобретать известные товары (главным образом продукты питания) от хозяина, иными словами, получать часть зарплаты натурой, по весьма невыгодной для рабочих расценке. Жилищные условия были ужасны: зачастую рабочие не имели никаких квартир в собственном смыс-

ле слова, они ночевали тут же в мастерских. Здесь, конечно, сказывалось то положение, что значительная часть рабочих была «сезонной», — это были беднейшие крестьяне, приходившие в город на заработки лишь на зимние месяцы и возвращавшиеся в деревню на время полевых работ. Они снижали заработную плату, соглашаясь на низшие ставки, так как «прирабатывание» на фабрике не являлось для них единственным средством к жизни. Естественно, что, как «временные», они скорее соглашались и на жилищные неудобства лишь бы скопить как можно больше, не тратясь на квартирную плату. Если прибавить ко всему этому продолжительность рабочего времени, доходившую, как правило, до 14 часов в сутки, картина рабочей жизни приобретала поистине трагический характер.

Конечно, с течением времени картина эта постепенно менялась. Этому способствовали, в особенности, наступавшие периоды подъема промышленности. Предприятия расширяла свою работу, с необычайной быстротой возникали новые фабрики, спрос на рабочие руки резко повышался. В надежде на большую прибыль, фабриканты увеличивали ставки, чтобы своевременно привлечь достаточное количество рабочих на свои предприятия. Промышленная деятельность оживилась в 1887 году и пережив некоторую заминку в начале 90-х годов, она пришла к небывалому подъему в 1895 году. Если в 1891 году зарегистрировано всего 24 вновь открывшихся предприятия, в 1898 году число их возросло до 153-х. Число рабочих возрастает в 1897 году до 2-х миллионов. Выплавка чугуна, с 32 миллионов пудов в 1886 году повышается до 165 миллионов в 1899 году. При таком стремительном повышении спроса на рабочие руки, рабочие получают большие возможности ставить свои условия найма.

С другой стороны, рабочие вживаются в городскую жизнь, их связь с деревней ослабляется, если не прекращается совсем. Рабочий начинает чувствовать себя горожанином, в нем появляется далее пренебрежительное отношение к «темной» деревне. Усовершенствование производства создает требование рабочей квалификации: приобретая квалификацию, рабочий чувствует себя менее заменимым. Естественно повысились ставки: революционеры-пропагандисты 90-х годов с удивлением констатируют, что петербургский рабочий материально лучше обеспечен, чем большинство студентов.

Именно большая экономическая устойчивость и сознание своей ценности в производстве дают рабочему большие возможности бороться за повышение своего жизненного уровня. Он борется уже не за кусок хлеба, в полном смысле этого слова, а за достойное человеческое существование. Однако средства борьбы, которыми свободно располагал рабочий в Западной Европе, сопряжены для русского рабочего с большими осложнениями: стачка-забастовка — первейшее и действительнейшее средство рабочей борьбы — запрещена законом. За участие в ней рабочему грозит тюрьма.

Принципиально, правительство не всегда стояло на стороне предпринимателей в их столкновении с рабочими. Однако забастовка считалась беспорядком, который следовало немедленно прекратить. Власти по-своему стремились уяснить себе виновников беспорядка, и бывали случаи, когда фабрикант был больше недоволен вмешательством

властей, чем его рабочие. Стремление правительства к созданию ясности в отношениях между фабрикантами и рабочими привело к изданию целого ряда фабричных законов (1882—1886). Регулируется труд подростков; детям до 12 лет запрещена работа на фабриках; устанавливаются сроки выплаты жалования; запрещен произвол в наложении штрафов и выплата зарплаты продуктами; предписываются элементарные гигиенические условия на фабриках; запрещена ночная работа женщин и детей; вменяется в обязанность письменный договор (рабочие книжки). Наконец введена правительственная фабричная инспекция, которая должна следить за выполнением фабрикантами фабричных законов.

При всем том, условия работы остаются еще весьма тяжелыми, а недостаточный штат фабричных инспекторов не позволяет осуществить реальный и повсеместный контроль. Закон об ограничении рабочего времени до 11 с половиной часов в сутки издается только в 1897 году и не может, конечно, удовлетворить рабочих. С улучшением жизни повышается и требовательность рабочих. Забастовки периодически возобновляются. В стачке петербургских ткачей в 1896 году принимает участие до 30 000 рабочих. В дальнейшем забастовки принимают все более внушительные размеры, и начало века знаменуется целым рядом настоящих забастовочных движений.

Рабочие вжились в городскую жизнь, но отсюда вытекали не только повышенные экономические потребности: рабочий стремился также включиться в культуру, первой ступенью которой является грамотность. Рабочие учились. В какой-то степени даже правительство признавало за ними право на грамотность: по закону 12 июня 1884 года малолетним, работавшим на фабриках, должна быть предоставлена возможность посещать школу. Стараниями интеллигенции, и не только революционной, в больших городах создаются воскресные и вечерние школы для рабочих. Грамотность открывает доступ к литературе, чтение пробуждает мысль. Рабочий хочет понять жизнь, занять в ней достойное человеческое положение. Он не удовлетворяется больше пассивной ролью в общественной жизни, он хочет, чтобы считались с его мнением, с его жизненными требованиями, хочет активно включиться в общественную деятельность. Однако строй общества таков, что инициативе сколько-нибудь широкого значения поставлены непреодолимые преграды. Важнейшие вопросы решаются правительством без всякого участия общества, народа. Некоторые из его требований удовлетворяются в результате стачек, но далеко не всегда, и далеко не все. При этом требования лишь порядка экономического. Между тем, рабочие хотят иметь не только обязанности, не только возможности удовлетворять свои материальные потребности, но и право самим строить общественную жизнь, а не подчиняться пассивно указке правительства и его бюрократии. Идея изменения общественного и государственного строя неизбежно возникает, как заключение такого порядка мысли, а с нею — новый политический тип русского рабочего.

Правда, такой тип рабочего формируется, главным образом, только в больших городах, он относительно редок. Но именно эти рабочие воспринимают политические программы революционных партий и

включаются в систематическую революционную борьбу. Радикальная революционность имела своим источником не только и не столько экономические бедствия, сколько гражданское и политическое бесправие. На этой именно почве русские рабочие начали находить общий язык с русской революционной интеллигенцией.
«БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ» ЛИБЕРАЛОВ

Идейные истоки русского либерализма нужно видеть в славянофильских и западнических течениях середины XIX века. Однако основные противоречия этих идеологий довольно быстро утратили не только свою остроту, но и свою жизненность. Этому способствовало, по-видимому, развитие исторической науки, наглядно показавшей, в результате более глубоких исследований нашего прошлого, несостоятельность исторических позиций как славянофилов, так и западников. Допетровская Русь не была столь бессодержательной, как утверждали западники, но и не имела в себе такой совершенной гармонии, какую приписывали ей славянофилы. Русскому либерализму осталось, поэтому, то общее, что содержалось в обоих течениях: насущная потребность свободы общественного мнения. Западническая тенденция несколько перевешивала в том смысле, что большинство русских либералов склонялось все же к необходимости участия общественного представительства в законодательной работе.

Своеобразие русского либерального движения заключалось в том, что, в противоположность западноевропейскому, русский либерализм вовсе не был «буржуазным». Никакого конфликта буржуазии а абсолютизмом не могло произойти в России, уже по одному тому, что до самого начала XX века, еще весьма неустойчивая русская промышленность находилась «на иждивении» у правительства. Так, без защитительных таможенных тарифов русская индустрия была бы не в состоянии конкурировать с иностранной продукцией. Характерно, что еще в дореформенные времена защитниками классического либерального «фритредерства» 1) являлись в России помещики, а не промышленники.

В русском либерализме наблюдались два основных течения: умеренных и радикальных либералов. Сущность этого расслоения заключалась в тех целях, которые себе ставили оба течения. Оба считали исторической необходимостью установление народного представительства. Однако для одних народное представительство являлось необходимой поддержкой ослабевшему монархическому принципу, нечто вроде вливания в него свежей крови; они прибегали к конституционности ради спасения монархии. Другие принимали монархический принцип, но лишь при условии ограничения его народным представительством; для этих последних конституционность являлась не средством укрепления монархии, а необходимым ее регулятором. В разные годы преобладало то или другое направление, но существовали

____________________________

1) Фритредеры — сторонники невмешательства правительства в хозяйственную жизнь государства Фритредерство возникло в Англии и оттуда распространилось в Западной Европе, в первой половине XIX века.

всегда оба. Общим психологическим стимулом их было сознание необходимости движения, динамики политической и общественной жизни, гибельность ее замораживания, которое с таким успехом осуществлялось в царствование Александра III.

Русское общество переносило консервативный режим Александра III относительно спокойно и терпеливо, но терпеливость эта объяснялась, главным образом, тем всеобщим убеждением, что наложенная на общество «крышка свинцового гроба» неотвратимо временна, ибо связана органически с личностью царя. Придет новый царь, и все должно измениться. В принципиальный консерватизм русской монархии, как совершенно противоестественный и противоречащий идее прогресса, да и действительным интересам самой династии, никто не хотел верить.

При вступлении на престол Николая II (1894), на молодом царе сконцентрировались все надежды. От него ждали воскресения либеральной эры внутренней государственной политики. В своих адресах государю некоторые земства, в весьма скромных и верноподданнических формах, выразили свои либеральные надежды. Скромность и умеренность этих адресов были, в сущности, выражением уверенности, что новый царь не замедлит пойти навстречу общим пожеланиям. Это было лишь тактичное напоминание о тех задачах, которые, несомненно, должны были казаться естественными и самому государю.

Речь Николая II на приеме депутаций 17 января 1895 года жестоко ударила по всем надеждам и упованиям. Монархия считала себя полнокровной, и не только не нуждалась ни в какой помощи общества, но и рассматривала эту помощь, как посягательство на самодержавие. Все умеренные либеральные стремления общества были названы царем «бессмысленными мечтаниями». Государь брал на себя торжественное обязательство всеми силами не допускать их проявления!

Консерватизм монархии обнаружился во всей своей непоколебимости, как явление вовсе не временное и не случайное, а связанное с самой сущностью самодержавия. Всякие надежды на его эволюцию рухнули. Нужно было или примириться с этим навсегда, или искать средств воздействия на правительство, для того, чтобы принудить его к уступкам. В этом последнем направлении и стал эволюционировать русский либерализм, сближаясь, таким образом, с русскими революционерами, хотя бы в смысле первоочередных задач обновления режима. Весь вопрос был в средствах воздействия.

Либералы, в основном, не были сами склонны к революционным действиям, но акция революционеров подкрепляла требования либералов. Она способна была заставить правительство, по крайней мере, призадуматься над правильностью своей линии и, может быть, пойти на уступки либералам для того, чтобы привлечь их к себе для совместного противостояния революционерам. С другой стороны, более выраженная теперь оппозиция либералов правительству расширяла диапазон революционного призыва социалистических партий. В результате, расслоение либералов обозначилось ярче. Умеренные либералы, напуганные неожиданной близостью революционеров,

стали теснее жаться к правительству, радикальные — все больше захватывались революционным духом, хотя и ясно было, что идти в ногу с революционерами они могут лишь» до какого-то, весьма близкого, предела.

Очагами кристаллизации либеральных настроений в России являлись долгое время земские учреждения, как единственные организации самоуправления, где под видом легальности, возможно было формирование групп даже и нелегального направления. Значительная часть земского дворянства, а еще более, представителей свободных профессий: ученых, врачей, педагогов, исповедовали либеральные, а иногда и революционные взгляды. Естественно, что для этих людей весьма желательно было усиление и расширение земских учреждений, ибо этим путем расширялось бы их собственное влияние на общество и возможности давления на правительство. В этом смысле очень рано обнаружилась устремленность к всероссийскому объединению земств и образованию общероссийского Земского органа самоуправления. Следующим шагом к конституционности режима представлялось участие общеземского представительства в общегосударственном законодательстве.

Правительство всеми силами противилось этому, не допуская возможности превращения самоуправления местного в самоуправление общегосударственного объема, хотя бы и в весьма ограниченных областях действия. Не разрешалось даже частное и временное сотрудничество нескольких губернских земств, когда им приходилось преодолевать общие невзгоды, как, например, эпидемии, неурожаи и т. п. Настойчивость земских деятелей привела, однако, к тому, что закамуфлированные общероссийские совещания земских деятелей все-таки имели место. Временами правительство соглашалось смотреть сквозь пальцы на эти «противозаконные» совещания, под условием, чтобы они оставались закрытыми для общественности и периодической печати. Между тем, наиболее консервативные и преданные престолу земские представители избегали этих общеземских совещаний, как неугодных власти. Состав общеземских совещаний был поэтому значительно радикальнее по своим политическим взглядам, чем местные земские организации. Еще более радикальные элементы земства, не удовлетворись стесненной атмосферой совещаний в России, задумали и привели в исполнение план создания заграничной организации земских представителей. В эту организацию вошли также представители русской «общественности», не входившие в состав земств, но объединенные с радикальной частью земств идеологически. Общей целью этого политического объединения было отвоевание гражданских свобод в конституции — путем созыва Всероссийского Учредительного собрания, избранного всеобщим тайным голосованием. Это движение определяло себя «освободительным», и вылившаяся из него организация получила название «Союз Освобождения». В 1902 году начал издаваться печатный орган «Союза Освобождения», под редакцией эволюционировавшего от марксизма к конституционализму русского ученого Петра Струве.

Программа «Союза Освобождения», выражала, таким образом, настолько радикальные настроения, что где-то на левом крыле Союза

можно было говорить о революционности организации. Уже один тезис Учредительного собрания свидетельствовал о том, что дело здесь шло о коренном изменении государственного строя, которое едва ли могло бы совершиться мирным путем. Все же либеральные настроения были преобладающими в «Союзе Освобождения» и революционной организацией он стать не мог. С другой стороны, эта атмосфера политического пробуждения общества не могла не пробудить и чисто-революционных настроений в стране. Эти революционные настроения нашли себе выражение в новой форме народнической организации — партии социалистов-революционеров.
ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ (ЭСЕРЫ)

Если народовольческие организации восьмидесятых годов тщетно пытались удержаться на поверхности жизни и исчезали одна за другой, это вовсе не обозначало, что исчезал и самый дух народовольчества. Причины неудач были чисто внешними: организационное несовершенство, энергия и изощренность государственной охраны, наконец, моральная подавленность общества. Замирание народовольческой акции косвенным образом благоприятствовало ее будущему возрождению. Успокоенное видимой бездеятельностью революционеров, правительство не препятствовало возвращению с каторги и из ссылки старых революционеров, отбывших свое наказание в девяностых годах. А эти возвращавшиеся старики несли в новое поколение неугасавший в них революционный дух. Известна своей неутомимостью и неукротимостью «бабушка русской революции» — Брешко-Брешковская, своими организационными талантами — Марк Натансон. «Бабушка» умела «открывать» людей, а Натансон был практиком и реалистом, он сумел в какой-то степени учесть и уроки прошлых неудач. Стремясь избежать организационной изолированности, приведшей в прошлом, по его мнению, к краху организации, Натансон спешил объединить широкие круги оппозиции, далее ценою программных уступок. Умерив объем очередных задач, он надеялся завлечь большие силы в лоно новой организации.

С 1893 года Натансон создает «Социалистическо-революционную партию Народного Права». Непосредственная цель: добиться народного представительства и права самоопределения народов. Тактика: пропаганда. Террор оставлен «про запас» и, пока что, замалчивается, чтобы не отпугнуть либералов.

В 1894 году выходит «Манифест» народоправцев и кружки их создаются в крупных городах южной половины Европейской России. Натансон учитывал, все-таки, далеко не все, и, прежде всего, не принял во внимание совершенство полицейского надзора и слежки, далеко ушедших вперед со времен первых народовольцев: в апреле почти весь состав Партии Народного Права арестовывается полицией.

Не учел Натансон и психологического фактора — преждевременности широкой нелегальной деятельности. Слова о «бессмысленных мечтаниях» еще не были произнесены Николаем II, и значительная часть общества находилась в плену надежд на эволюцию власти.

Речь царя в январе 1895 г. революционизирующим током пронизала все общество, и, несмотря на совсем еще недавний столь демонстративный разгром народоправцев, новые революционные кружки растут как грибы в последующие за 1895 годы. Дальнейшие разгромы не останавливают уже их возникновения. В 1896 году создается рабоче-студенческая группа в Киеве и группа Аргунова в Саратове; в 1897 году — группа в Минске. Делается попытка созвать съезд групп в Воронеже.

Оживляется деятельность и заграничной группы бывших народовольцев. Кроме Кравчинского, Волховского и др. — в Лондоне, Лаврова, Рубановича, Ошаниной — в Париже, действует в Швейцарии группа Житловского, издававшая журнал «Русский рабочий». В нем сотрудничает старый идеолог народничества П. Л. Лавров, к которому возвращается некоторая часть бывшей славы. В 1895 году на страницах — «Русского рабочего» впервые появляется название «социалисты-революционеры». Под этим именем будут отныне действовать революционеры, возродившие дух старого народовольчества.

Вначале различные группы социалистов-революционеров действуют независимо, и первые попытки объединения не приводят к положительным результатам. Наиболее крупные группировки: «Северный Союз социалистов-революционеров» и «Партия социалистов-революционеров». Независимо от них существует «Рабочая партия политического освобождения России» в Минске. Особое положение занимает «Социалистическая Аграрная Лига», стремящаяся к более тесной связи с крестьянством. Возникают первые революционные крестьянские «братства».

В 1901 году журнал «Революционная Россия» становится объединяющим органом социалистов-революционеров всех партий и оттенков. Им управляют Гоц и Чернов... Здесь вырабатывается боевой лозунг эсеров: «В борьбе обретешь ты право свое». Политический террор не провозглашается еще системой борьбы, но в большой тайне создается, под руководством Брешко-Брешковской и Гершуни боевая организация партии — будущая исполнительница террористических актов.

Народовольческое наследие в партии социалистов-революционеров раскрывается не только участием в ней старых народовольцев: социалисты-революционеры в полной мере наследуют народовольческую прямую акцию в крестьянстве и для крестьянства, независимо, и даже вопреки каким бы то ни было «научным» системам и доктринам. В этом их коренное отличие от марксистов.

Для эсеров никто не является средством, а все — целью. Они не отворачиваются ни от рабочих, ни, тем более, от интеллигенции; всем готовы сочувствовать и содействовать в борьбе за «право». Но крестьянские массы — самые многочисленные и, вместе с тем, самые беспомощные. Поэтому за их «право» нужно вступиться в первую очередь. Поэтому «вся земля — крестьянам», не по «правде-истине», т. е. объективной истине, а по «правде-справедливости», т. е. правде сердца. На этом именно различении «правд» настаивал новый идеолог народовольческого эсеровского течения Н. К. Михайловский.

Критик, публицист, социолог и философ, — Михайловский (1842—1904) никогда не был активным революционером, но убежденнейший народник — он сделался вдохновителем народнических партий и до конца жизни оставался их идеологическим оплотом. Позитивист и релятивист в области теории познания (гносеологии), Михайловский отдавал здесь дань моде века. Однако больше, чем Герцену, Лаврову и, в особенности, Чернышевскому, тесно было Михайловскому в клетке позитивизма. С решимостью отвоевывает себе Михайловский особую область, в которой он мог дать выход своей прирожденной психологической религиозности.

Отвергнув источники церковной религии, Михайловский создает своеобразную религию этики-морали. Этическое начало получает в его философии самостоятельное, суверенное значение. Носителем этического начала становится человеческая личность, которая, тем самым, получает высшее право оценки и самооценки, критики и самокритики. Она приобретает, в то же время, и право самозащиты от неморальных притязаний неморального, уродливо сложившегося общества. Эту систему порабощения личности обществом Михайловский не только наблюдает в окружающей его жизни, он предостерегает и от новых, нарождающихся форм угнетения и ограничения личности: дифференциации труда. Не только капитализм, как таковой, но и индустриализация, сама по себе, отталкивает и устрашает Михайловского, ибо она делает человека «штифтиком» в производстве, средством, а не целью активности, сводит личность к ограниченной, частичной функциональности.

Михайловский не может остаться равнодушным к этой угрозе, ибо «сострадание жжет его душу». Он любит и жалеет человечество, но не человечество в массе, а человечество в его личностях. «Личность никогда не должна быть принесена в жертву», говорит Михайловский, «она свята и неприкосновенна, и все усилия нашего ума должны быть направлены на то, чтобы самым тщательным образом следить за ее судьбами и становиться на ту сторону, где она может восторжествовать».

Этот этический персонализм Михайловского плохо гармонировал с его позитивизмом. Как от религиозности должен был уйти Михайловский в угоду позитивизма, так теперь позитивизм его должен быть сокращен, обрублен для того, чтобы не задушить этического начала. Отсюда «две правды» в мировоззрении Михайловского, которые он безуспешно пытается свести в «двуединую» правду: правда-истина — правда объективные познания, и правда-справедливость — категорический императив этического начала. В едином мировоззрении, Михайловскому придется делить мир: царство" природы, где господствует необходимость, и царство личности, которая обладает свободой. Ценность свободы и ее мощь стоят для Михайловского вне всякого сомнения. Свобода не только автономна, но она врывается в мир необходимости: «Пусть это обман, — говорит Михайловский, — но им движется история».

«Природа не имеет целей» и потому «любой желающий может навязать природе любую цель». Отсюда, история тоже не необходимость, а осуществленная возможность. Но если так, то сама история не имеет никаких закономерностей, приводящих ее течение к необходимостям. История у Михайловского, как и у Герцена алогична. Люди — хозяева истории. Создавшиеся социальные формы — также не необходимость и могут быть изменены — революцией. Однако и в акции их изменения нельзя полагаться на объективное знание, ибо оно — знание необходимости. Знание свободы, этическое начало и здесь должно определять наши действия. Не буржуазия и пролетариат — понятия су-

женные и этически безразличные — должны приниматься 60 внимание, а трудящиеся -— безразлично какие — с одной стороны, и нетрудящиеся, а пользующиеся благами — с другой. Пренебрегать крестьянством, в поте лица добывающим свой хлеб, только потому, что он не пролетарий — явное нарушение «правды-справедливости».

Может быть и верно острили марксисты, что «в социализме эсеров нет ничего революционного, а в их революционности — ничего социалистического». Если понимать социализм, как примат общества над личностью, эсеры, конечно, не были социалистами, ибо для них, как и для Михайловского, дорога только полноценная личность. Полноценная не в смысле пригодности для общественных нужд, а по полноте своей собственной автономной моральной ценности. Полноценно только то общество, которое состоит из полноценных личностей, вот в чем состоял социализм народников и эсеров, социализм — весьма далекий, конечно, от марксизма, в особенности от его ленинского толкования.

Первый съезд партии социалистов-революционеров, окончательно утвердивший программу и тактику партии, состоялся только в 1906 году. Однако уже в первые годы XX века партия практически сформировалась и приступила к революционной деятельности.

Идеология и программные основы партии полностью отразили в себе мировоззрение народников. Незначительные уступки марксизму в некоторых программных деталях не изменили и не ущербили народнического духа организации. Красноречивее, чем все программы и брошюры, утверждал преемственность партии социалистов-революционеров от народников тот факт, что на первом партийном съезде почтена была память недавно умершего П. Л. Лаврова, которого социалисты-революционеры признали своим идеологом и учителем, наравне с Михайловским.

Однако партия эсеров имела в себе и нечто новое, чего никогда не удавалось достигнуть землевольцам и народовольцам. Она, прежде всего, несравнимо превосходила народовольцев по своему объему. Она проникла в крестьянские и рабочие ряды и имела там многочисленных членов и сторонников. Наконец, окончательно изжито было свойственное «Народной Воле», смешение функций: ЦК управлял партией, рядовой состав вел пропаганду и руководил массовыми акциями, Боевая организация, законспирированная далее от рядовых членов партии, выполняла террористические акты по решениям ЦК.