Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия, 19-20 вв..

Б. Т. Кирюшин

ПУТИ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОСТИ

К оглавлению

ГЛАВА 2. Стабилизация самодержавия
ЭФФЕКТ ЦАРЕУБИЙСТВА И ПОЛИТИКА АЛЕКСАНДРА III

Убийство Александра II вызвало реакцию, разнообразную по смыслу, но общую по характеру. Имя этому настроению: подавленность.

Увлеченные организацией и осуществлением террора, перенакаленные напряжением борьбы, народовольцы не имели ни времени, ни воли для того, чтобы заблаговременно взвесить возможный эффект цареубийства. В годы охоты на царя в Народной Воле, по существу, не было партийного руководства. Всё возглавление партии, всё самое энергичное в ней занято было террором; у партии не было стратегии, все ее силы были отданы тактике, причем эта тактика вела к одной цели — убийству царя. Дальше этого акта мысль не шла. Не оставляли народовольцы и резервов энергии для будущих действий. Уничтожение царя представлялось им актом решающим, актом, в результате которого произойдет радикальная перестановка сил, которая позволит без чрезмерного напряжения вести дальше дело переустроения социальной жизни России. Для того, чтобы Народная Воля могла передохнуть, собраться с силами для развития дальнейшей, и иной, по смыслу и характеру деятельности, необходимо было, чтобы гибель царя дала, действительно и немедленно, ожидавшиеся народовольцами результаты. Этого не произошло, главным образом, потому, что у народовольцев не хватило сил сохранить свое терроризирующее инкогнито, закамуфлировать свою численную слабость и моральное истощение.

Часто говорят о том, что расчет народовольцев был в корне неверен: одним террором, без участия народных масс, невозможно вызвать революцию. Разговор не по существу. Народовольцы никогда и не рассчитывали вызвать революцию террором. Террор, по их убеждению, должен был лишь запугать правительство и заставить его дать общие свободы, т. е. допустить ситуацию, в которой могла бы развиваться более успешная подготовка революции. В этом смысле террор произвел известный эффект, и некоторые свободы почти что были устоплены обществу правительством, хотя оставалась под вопросом их полнота и продолжительность.

Собственно говоря, та цель, которая, по мысли народовольцев, преследовалась террористической акцией в целом, была достигнута

убийством царя, но лишь в свою меру, в меру, хоть и чувствительного, но все же лишь одного только удара: правительство действительно было испугано и действительно готово было что-то уступить. Однако, народовольцы слишком рано обнаружили свою слабость.

Первым психологически рухнул Рысаков, схваченный на месте цареубийства и затем выдавший своих сотоварищей. Едва ли он не был ошеломлен картиной убийства: известно, что он помогал переносить смертельно раненого царя. Остальные участники покушения, как и все видные народовольцы не сумели спрятаться, хотя их искусство конспирации было совершенно исключительным. Наконец, письмо народовольцев к Александру III немало способствовало относительному успокоению властей: инициатива мирных переговоров исходит обыкновенно от побежденных. Нужно было, по крайней мере, молчать и заставить правительство самому догадываться об уступках, которые могли бы привести к молчаливому перемирию. Камень за камнем отваливался от народовольческого здания, и последующие попытки его восстановить будут мало плодотворны.

Немаловажно было влияние общественного мнения на самочувствие народовольцев. Несмотря на то, что представление о царе-помазанике, о царе, Богом поставленном, давно уже было изжито русским образованным обществом, нельзя все же сказать, чти общество оставалось совершенно равнодушным к царскому престижу. В более спокойные моменты могло показаться, что этого престижа вовсе нет, но убийство царя пробудило, если не верноподданнические чувства, то, во всяком случае, принципиальное осуждение цареубийства и нравственное осуждение убийства царя-освободителя. Слухи о подготовлявшейся будто бы конституции усугубляли это отталкивание общества от приемов борьбы русских революционеров. Знаменательны в этом смысле небывало скромные речи подсудимых на открывшихся судебных процессах арестованных народовольцев (например, Исаева). Упреки общества тем скорее попадали в цель, что многие народовольцы сами не чувствовали уже уверенности в своей правоте и моральной допустимости подобных действий. У народовольцев это ощущение было скорее всего преходящим, но в данных условиях оно немало способствовало ослаблению партийного духа.

Еще меньшее одобрение мог вызвать акт 1 марта в широких народных массах, где, собственно, только и сохранялась настоящая вера в царя. Мы уже видели, что можно было сделать царским именем в крестьянской среде. По крестьянскому убеждению царь мог сделать нечто совершенно небывалое, и крестьянин даже не подозревал, что царь может быть чем-нибудь связан в своих действиях. Характерна в этом смысле легенда, создавшаяся среди крестьян о пропагандистке Брешковской, которая сумела заинтересовать деревню своими беседами: о ней говорили, что это переодетая царица, явившаяся в деревню для того, чтобы узнать крестьянские нужды.

Естественно, что цареубийство не могло пробудить в крестьянстве революционных настроений.

Наиболее сильное и наиболее удручающее впечатление произвела насильственная смерть Александра II на правительственные круги, двор и, конечно, на сына погибшего царя, нового монарха, Алек-

сандра III. Настроение в правительственных кругах было близко к паническому. Письмо народовольцев к новому царю не осталось без косвенного ответа: находившейся под арестом революционерке Любатович было предложено посредничество в переговорах правительства с партией Народной Воли. Правительство хотело знать, на каких минимальных уступках власти народовольцы согласны прекратить свою террористическую деятельность. Однако слабость революционной организации обнаруживалась все отчетливее, виднейшие представители партии один за другим попадали в руки полиции. В их высказываниях на допросах не чувствовалось непреклонной уверенности в своей правоте. За ними не чувствовалось серьезных резервов, готовых продолжать борьбу. С другой стороны, из недр самого общества явилось ничем не вынужденное сочувствие власти. Нашли люди из народа, предложившие себя в добровольные охранители персоны императора. Правительство пришло в себя, почувствовало большую уверенность в себе, и мысль о переговорах была отброшена.

Этим не исчерпывался, однако, вопрос о дальнейшей политике правительства. После Александра II остался проект привлечения земских деятелей к обсуждению законов. Судьба этого акта находилась, в конечном счете, в руках нового императора. Между тем, Александр III не рассматривал предстоявшие ему задачи исключительно с точки зрения целесообразности, без всякой связи с прошлым. Проект, утвержденный отцом, имел для него значение не только по своему содержанию: предстояло исполнить или нарушить отцовскую волю. Вопрос этот имел для Александра III не меньшее значение, чем его собственные политические взгляды. Боязнь оскорбить память отца неисполнением его завета заставила царя сначала принять проект Лорис-Меликова, скрепленный подписью его отца. С другой стороны, продолжение отцовских реформ не стояло в собственной программе нового царя. Насильственная смерть отца склоняла его к убеждению, что либеральными реформами нельзя добиться успокоения, что они скорее только возбуждают аппетит революционных кругов и вызывают все новые требования.

В Совете министров, на обсуждение которого был передан проект, мнения разделились: большинство во главе с Лорис-Меликовым стояло за проект, меньшинство, возглавляемое Победоносцевым — против. Но и этого меньшинства оказалось достаточным, чтобы склонить на свою сторону царя: проект Лорис-Меликова был царем отвергнут.

Воспитатель Александра III, сумел, видимо, внушить будущему государю свои консервативные взгляды, и теперь голос Победоносцева укрепил царя в его сокровенных настроениях.

Проект Лорпс-Меликова, по существу, вовсе не заключал в себе каких-нибудь ограничении самодержавном власти.

1 и 2 статьи проекта содержали указания о порядке подбора материалов по вопросам внутреннего неблагоустройства в империи.

Статьи 3 и 4 трактовали об учреждении подготовительных комиссий из членов правительственных ведомств и приглашенных общественных деятелей и специалистов. На обязанности этих комиссий лежало бы составление законопроектов по указанию государя.

В статьях 4-12 говорилось о составе и компетенции общей Комиссии. В нее должны были входить лица по назначению правительства, а также представители от земств и городов. Рассмотренные этой комиссией законопроекты предполагалось вносить в Государственный Совет. Учреждением Общей комиссии, — говорилось в статье 12 проекта, — «не изменяется существующий ныне порядок возбуждения законодательных вопросов».

Умный Победоносцев верно учитывал последствия того или иного царского решения в этом вопросе. Новшество Лорис-Меликова было явным продолжением реформ Александра И. Оно несомненно пробудило бы в обществе тенденцию к дальнейшему расширению полномочий народных представителей и логически должно было привести к конституции. В случае же провала лорис-меликовского проекта, министры-реформаторы должны были выйти из правительства, и реформаторскому направлению Александра II наступил бы конец. А это и являлось целью Победоносцева, мечтавшего о восстановлении и укреплении идеи царя-помазанника, как единственно благотворной, по его мнению, для российской государственности.

Чаяния Победоносцева полностью сбылись: 29 апреля 1881 г. появился, составленный Победоносцевым, царский манифест, похоронивший все реформаторские тенденции.

«Глас Божий повелевает нам стать бодро на деле правления, в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всякого на нее поползновения...»

Либеральные министры Александра II: Лорис-Меликов, Милютин, Абаза ушли в отставку.

Реакционная, точнее консервативная политика Александра III не получила, однако, в этот момент своего окончательного оформления, как не сформировался сразу и характер нового царя, как правителя. В нем не было еще полной уверенности в себе, чему не мало способствовало неизжитое еще тягостное впечатление от смерти отца.

Победоносцев, в то же время, не был один, и состав министров не был вполне однороден по своим взглядам. Назначенный министром внутренних дел граф Игнатьев склонялся к славянофильскому мировоззрению со всеми его атрибутами. Он, конечно, был сторонником абсолютной монархии, и из под его пера вышло знаменитое «Положение о мерах к охранению государственного порядка» 1881 года, предоставившее широкие полномочия полицейскому аппарату.

На основании этого Положения:

особое совещание при министре внутренних дел получило право высылать безо всякого суда опасных, по его мнению, лиц на отдаленные окраины государства.

Местности, в которых обнаруживалось революционное брожение, объявлялись на положении «усиленной» и «чрезвычайной» охраны. Губернаторам предоставлялись при этом расширенные права и полномочия — издание особых постановлений, аресты, наложение штрафов, предание военному суду политиче-

ских преступников, высылка из губернии «неблагонадежных» лиц, воспрещение всяких собраний, в том числе и «частных».

Однако, вслед за «Положением», гр. Игнатьев, в соответствии со своими славянофильскими взглядами, попытался осуществить созыв Земского Собора. Попытка эта провалилась, и Игнатьева заменил на посту министра внутренних дел граф Д. Толстой. В то же время сам царь ближе подошел к делам управления, уже давал почувствовать свою тяжелую руку. Александр III обладал недюжинной силой характера. Его самодержавность не была для него лишь формулой, а его консерватизм не был бездеятельным. Он действительно хотел и умел управлять.

Александр III верно, хотя и односторонне, оценивал важность крестьянского вопроса, лучше, может быть, чем многие революционеры он понимал крестьян. Вся первоначальная его программа действий сосредоточивалась на крестьянском благоустроении, хотя по врожденной его антипатии к радикальным и резким переменам, имела характер ограниченности и сдержанности. Александр III хотел помочь крестьянам, не нарушая ни в чем не только существовавшего строя государства, но и внутреннего строя крестьянства. Естественно, что идея пробуждения в крестьянах каких-либо новых тенденций не могла придти царю в голову.

В первоначальные планы Александра III входили следующие мероприятия и отношении крестьян:

1. Сокращение выкупных платежей, ложившихся непосильным бременем на хозяевах мелких наделов.

2. Изменение налоговой системы в пользу крестьян.

3. Уничтожение подушной подати.

4. Меры для переселения малоземельных крестьян на свободные земли в Сибири и на юго-востоке Европейской России.

5. Реформа паспортной системы для крестьян. (Право общины удерживать своих членов на месте жительства против их воли создавало для крестьян большие трудности при получении паспортов: паспорта хранились в волостном управлении и выдавались на руки только с согласия «мира»).

6. Открытие сельских банков.

В 1881 году были понижены выкупные платежи за уступленную крестьянам землю по реформе 1861 года. В 1882 году учрежден Крестьянский поземельный банк, выдававший ссуды для прикупки земельных участков к недостаточным наделам. С 1883 года предпринято было уменьшение подушной подати, которая была окончательно отменена к 1887 году. Подушная подать, введенная Петром Великим, никогда не ложилась на дворян, в конце XVIII века от нее было освобождено купечество, а при Александре II она была снята со всех сословий, кроме крестьянского. Взимание подушной подати подчеркивало особое положение крестьянства, как неравноправного с другими сословиями. Отмена ея являлась, таким образом, частичным выправлением этого неравноправия. Наконец, в 1889 году издаются Правила о порядке переселения малоземельных крестьян на свободные земли.

Все эти меры не могли, конечно, значительно поднять экономическое положение крестьян, тем более, что некоторые из них проводились с недостаточной энергией и в недостаточной широте. Так, Крестьянский банк располагал вначале лишь весьма скромными средствами; его активность примет широкие размеры лишь впоследствии — в результате несравненно более радикальных мероприятий Столыпина. Дело переселения малоземельных крестьян в Сибирь и на юго-восток Европейской России, также не было достаточно организовано. Переселенцы не получали достаточной материальной поддержки и инструктажа на новых местах. Некоторая часть их вообще не могла устроиться в незнакомых условиях и возвращалась на старые места. Зато те, кто преодолел первые трудности, сделались впоследствии самостоятельными и зажиточными хозяевами. Всё же общее число устроившихся было невелико по сравнению со всей крестьянской массой, и результат переселения мало отразился на общем положении крестьян.

К несчастью для крестьянства, забота о нем со стороны императора не могла стать основой его внутренней политики при всей несомненной симпатии царя к крестьянам. Чисто бюрократическая система управления, установленная Николаем I, оказалась явно несостоятельной при дальнейшем развитии и усложнении государственной жизни. С очевидностью обнаружилась необходимость для власти искать поддержку в том или другом общественном слое. Между тем, опереться на крестьянство без предварительной ломки установившихся земельных и социальных отношений было совершенно невозможно. При сохранении же основных форм строя, крестьянство не могло стать реальной опорой для власти.

Эту опору нужно было искать в других общественных кругах. Волей-неволей приходилось обратить свои взоры на дворянство, как на единственное сословие, на которое можно было опереться, без радикальных изменений существовавшего порядка. Пореформенное дворянство, однако, явно шло к своему финансовому разорению, а сословные привилегии его были почти полностью уничтожены реформами Александра II. Необходимо было поднять благосостояние дворянства и восстановить его исключительные права. Но, как уже мы увидели, Александр III не считал себя в праве ни менять коренным образом, ни тем более отменять то, что было установлено его отцом. При таких взглядах царя, для восстановления сил дворянства нужно было изобрести такие нововведения, которые могли влиться в установленные Александром II формы. В этом смысле и были проведены меры для поддержания и укрепления дворянства.

В качестве финансовой помощи дворянам, учрежден был в 1885 году Дворянский поземельный банк. Ему были отпущены несравненно более крупные средства, чем Крестьянскому банку: в 18R6 году Дворянский банк выдал больше чем на 70 миллионов рублей ссуд, в то время как Крестьянский — ограничился всего И миллионами. В дальнейшем, недоимки дворян-должников возросли до 10,5 миллионов и в 1889 году были вычеркнуты из бюджета — прощены дворянству.

Поднять значение дворянства в общественной и государственной жизни без нарушения равноправия сословий было чрезвычайно труд-

но. Поэтому, не касаясь основных форм, установленных Александром II, правительство Александра III стремилось сделать частичные перестановки, чтобы очистить место для дворянской деятельности и влияния. Прежде всего, учреждена была в 1889 году должность земских начальников, заменивших собою прежних мировых судей. Сверх судебных прав, земским начальникам была предоставлена широкая административная власть в отношении сельских обществ. Всё крестьянское население участка оказалось под полным контролем земского начальника, получившего возможность вмешиваться во все области крестьянского самоуправления. Земские начальники назначались из местного дворянства, и этим в какой-то степени восстанавливалась зависимость крестьянского мира от дворянской воли и, нередко, произвола.

В 1890 году издан Указ об изменениях в земском представительстве: дворяне-землевладельцы получили такой процент мест в земских учреждениях, что оказались в них в абсолютном большинстве. Сверх того, уездные предводители дворянства входили в эти учреждения по должности. Земские начальники избирались в земские учреждения и довлели над голосами крестьянских представителей. Крестьяне потеряли право непосредственного избрания своих делегатов; они представляли трех кандидатов, а административная власть назначала одного из них Но и самое избрание кандидатов не проходило без давления всемогущего в селе земского начальника.

Дворяне стали полными хозяевами в земских учреждениях. Зато крестьяне, получив некоторое экономическое облегчение, потеряли очень много в смысле своих гражданских прав, и без того уже сильно ограниченных.

В то же время правительство не вполне доверяло и дворянству. Поэтому, даже при полном господстве дворян в земских учреждениях, последним не бы по предоставлено ни более широких полномочий, ни большей инициативы. Напротив, круг деятельности земств был ограничен, а вся их работа поставлена под контроль административной бюрократии. Губернаторы получили право не только следить за тем, чтобы земства не выходили за пределы компетенции, но и вмешиваться во все земские дела по существу, накладывать свое вето на любое решение земских управ и собраний. Замещение земских должностей подлежало утверждению губернатора или министра.

Созданная таким образом система представляла для правительства ту выгоду, что, при сохранении форм самоуправления, деятельность земств совершенно нейтрализовалась. Такое положение имело, однако, и свою невыгодную сторону: то самое дворянство, на которое правительство думало опираться, было раздражено безцеремонной опекой правительственных органов, и в земствах развивались оппозиционные настроения. Характер этой оппозиции оставался долгое время весьма сдержанным и не вызывал в правительстве особого беспокойства. Однако дворянство, нейтрализованное как общественная сила, нейтрализовалось в значительной степени и как сословие, на которое правительство могло бы опираться.

Основной источник угрожавших власти революционных настроений правительство, не без основания, видело в русской интеллигенции.

Особое внимание обращено было поэтому на аппарат, который эту интеллигенцию формировал, т. е. на систему народного образования. В полном убеждении, что православие неразделимо связано с монархией, правительство стремилось, прежде всего, усилить религиозное воспитание в школах. На земские начальные школы в этом смысле не считалось возможным рассчитывать. Земства не пользовались доверием правительства, а народные учителя дали значительный контингент революционеров. В противовес «крамольному» влиянию земских школ (весьма, впрочем, преувеличенному), решено было завести «церковно-приходские» школы, создававшиеся и руководимые духовенством. Ни по наличию материальных средств, ни по квалификации преподавательского персонала эти школы не могли соперничать с земскими. Они удержались впоследствии, главным образом, в городах, где образовательный уровень духовенства был выше, и где приходы располагали большими средствами.

С большим основанием правительство могло опасаться «тлетворного» влияния средних школ и, в особенности, университетов. Замысел власти в отношении университетов не был особенно ясен и сводился к установлению правительственного надзора за высшими учебными заведениями.

Задание усложнялось тем, что правительство, не без основания, питало крайнее недоверие к профессуре: ученая деятельность немыслима без широты и свободы взглядов. Правительство не располагало средствами, способными переменить психологию профессоров. Оставалось лишь попытаться лишить их свободы внешних действий и, в особенности, искоренить в них всякий дух своеволия. В этом смысле и составлен был новый Университетский Устав, утвержденный в 1884 году. Автономия преподавательского состава, допущенная прежним уставом 1863 года, была уничтожена. Ректор назначался отныне министерством, оттуда же исходили назначения и устранения профессоров. Над поведением студентов был учрежден строгий надзор.

Загадочной должна была казаться правительству та новая политика, которую предстояло повести в отношении средне-учебных заведений. Гимназии никогда не имели никакой автономии, и устранять было нечего. Между тем предпринять что-то было нужно, так как неблагополучие в среде учащихся обнаруживалось и здесь. Министр народного просвещения И. Д. Делянов не отличался ни острым умом, ни изобретательностью. Вся его «реформа» средне-учебных заведений ограничилась, по существу, «недопущением кухаркиных детей» в гимназии и сокращением квоты для евреев в средне-учебных заведениях. Решение это основывалось на том, что молодые люди из низших слоев населения, получив образование, представляют, будто бы слой людей «деклассированных» и недовольных своим положением, людей, склонных к «подкапыванию существующих устоев». Курьезная идея, если принять во внимание, что министру не мог остаться неизвестным «классовый» состав первых русских революционеров-декабристов, или классовое происхождение Герцена, Лаврова, Перовской... Впрочем, жизнь властно прорвала эту искусственную плотину, и, практически, план Делянова мог быть осуществлен лишь в ничтожных размерах. Закрыть двери гимназии для «кухаркиных детей» не удалось.

Если учебные заведения являлись очагом вольнодумства, то печать, и в особенности, периодическая была его выражением. Эта область общественной жизни не нуждалась, впрочем, в применении каких-либо особых мер: от «облегчений», возвещенных в свое время законом 1865 года, оставалось, практически, весьма мало уже и в царствование Александра II. Всё лее в 1882 году изданы были «Временные меры о периодической печати», которые принесли законное облегчение уже не журналистам, а цензуре. Одной из жертв ее усердия сделался в 1884 годзг, существовавший с 1839 года, журнал «Отечественные записки», в которых последовательно сотрудничали Белинский, Грановский, Герцен, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Михайловский. Печать являлась особенно болезненным для правительства нарывом, так как не было ни малейшей возможности пытаться «формировать» журналистов. Для того, чтобы подобная «формировка» сделалась возможной, придется подождать образования такого отчетливого аппарата удушения свободы, как советская государственная система.

Несколько иными идеями и побуждениями, чем простой заботой об «успокоении», диктовалась реакционная политика Александра III в отношении русских окраин. Надо скатать, что имперская идея — понимание и учет этнических и культурных особенностей составных частей огромной империи — была чужда сознанию последних русских монархов. Политикой «руссификации» Александр III надеялся осуществить более «интимное» и «верное» вхождение населенных инородцами областей в русскую государственность. Сохраняя и здесь уважение к делам своих предков, он избегал радикальной ломки существовавшего положения и ограничивался полумерами, раздражавшими, тем не менее, окраинное население. Так, в Финляндии, ограничены были полномочия Сената, но основные принципы финляндской автономии не были затронуты. Это вызвало всё же беспокойство и настороженность среди финнов, однако, к острым выражениям недовольства не привело. Не совсем ложной могла бы быть политика Александра III в отношении Прибалтийского края, где приняты были меры против германизации края. Однако, инициатива местного населения, которая могла бы стать противовесом гегемонии немцев-помещиков, не поощрялась, и за германизацией последовала более или менее насильственная руссификация. Никакого органического равновесия на местах такая политика создать, конечно, не могла.

Как ни призрачны были, по существу, все эти ограничительные меры правительства, они сыграли известную роль в общем внешнем успокоении. Их эффективность не вытекала, конечно, из их внутреннего смысла, а из той психологической конъюнктуры, которая создавалась в результате внешнего и внутреннего ослабления революционных групп. Воздействие их оказалось лишь возможным как дополнение к тем основным процессам, которые определили общественное настроение в восьмидесятые годы: полицейский разгром партии народовольцев, значительная потеря ими влияния в обществе и духовный голод молодежи, не находившей пищи в революционных теориях, искаженных противоестественной прослойкой вульгарного материализма.

Наконец, личность самого царя никак не может быть исключена из серии факторов, определявших состояние государства и общественные настроения. Александр III был психологически цельным человеком, с твердой волей и твердым, хотя и ограниченным, взглядом на государственное строительство и управление. Несмотря на глухую оппозицию во всех слоях общества, личность царя обществу импонировала. Авторитет Александра III имел своим источником не внутреннюю деятельность царя, а его внешнюю политику. Твердый, решительный, но вместе с тем осторожный и сдержанный курс в междугосударственных отношениях не знал колебаний и категорически исключал возможность какой-либо необдуманной авантюры. Такая, например, война, как разразившаяся впоследствии русско-японская, была бы при Александре III совершенно невозможна. Создав из русской армии действительно большую силу, Александр III твердо решил сохранять мир: его острое монархическое и самодержавное чувство не помешало ему заключить союз с республиканской Францией и против центральных монархий, когда он уяснил себе, что этим может быть предотвращен соблазн военной авантюры у милитаристской Германии. Всё это не могло не вызвать чувства благодарного удовлетворения в сердцах истинных русских патриотов, чувства обеспеченности от военных ужасов во всех слоях населения.

Однако, эта исключительная воля царя и делала проблематичным будущее государства. Насколько этой воли хватит, и что будет после Александра? Царь был, в сущности, один, и никаких самодействующих основ для будущего охранения мира и порядка внутри государства не было заложено.

Бюрократический аппарат бесперебойно проводил волю царя. Однако эта отчетливость функций сохранялась полностью лишь на самых верхах администрации, под непосредственным зорким наблюдением монарха. Понижаясь по иерархической лестнице, она стремительно деформировалась. Однако и бюрократия не могла быть ни настоящей опорой, ни надеждой трона. Это понимал и ближайший советник императора, оберпрокурор Святейшего Синода Победоносцев. Победоносцев был умен, бескорыстно предан престолу и искренен в своих неославянофильских убеждениях. Он ни на минуту не сомневался, что Россия может сохраниться только самодержавием, но он и сам не видел тех сил, на которые может опереться монарх.

«Они (власть имущие) все живут так, как будто величие их власти им принадлежит, а дело их идет само по себе».

Мрачные сомнения терзали его:

«... явится какой-нибудь бессмысленный парламент на конечную гибель России и на радость друзьям нашим англичанам, немцам, французам...»
БОРЬБА «НАРОДНОЙ ВОЛИ» ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ

Желябов был случайно арестован еще до покушения 1 марта. Показания Рысакова выяснили роль Желябова в организации и террористической акции. Тот же Рысаков направил полицию по верным следам остальных участников покушения и других видных деятелей «На-

родной Воли». Многие члены организации долго еще не сдавались-. Между тем, залог безуспешности лежал в значительной мере в них самих. Их растерянность, их усталость и колебания в выборе тактики, в пересмотре программы, делали их мало способными к успешной акции, даже при сохранении ими желания бороться дальше. Многие из видных, слишком известных членов партии, чтобы уйти от почти неизбежного ареста, скрылись за границу. Вера Фигнер, — женщина исключительного духа и упорства отказалась последовать за ними. Ей удалось даже создать новую группу революционеров. Но насколько велика была к этому моменту (к 1883 г.) усталость активных революционеров, показывает тот факт, что Вера Фигнер почти и не пыталась ускользнуть от ареста. «В тюрьме... покой одинокий» казался ей желанным. Там снимались с нее непосильные заботы о действиях, которые не сулили выхода. А тюрьма — это тоже служение делу, в особенности тюремная жизнь Веры Фигнер, потрясшей всех следователей и судей своим мужеством, жертвенностью, героическим благородством.

Веру Фигнер выдал Дегаев, видный народоволец, перешедший на службу в полицию. Его история также иллюстрирует то состояние смятения, колебаний и неуверенности, которое царило среди народовольцев. Дегаев сослужил немалую службу охранному отделению. Казалось, что решимость человека обратиться против своих бывших единомышленников была окончательной. Между тем, вместо фиктивного покушения на чиновника Судейкина, как это было условлено с властями. Дегаев убил его в самом деле и принес покаяние перед Исполнительным комитетом партии в прежней своей провокационной работе. Это не единственный случай непонятных превращений в народовольческой среде. Несколько позже, скрывшийся за границу Лев Тихомиров, в своем прошении на высочайшее имя, раскаялся в прежней революционной деятельности, был прощен и вернулся в Россию. А между тем, в эмиграции Тихомиров обнаруживал значительную активность. Он состоял одним из редакторов заграничного «Вестника Народной Воли», в котором он пытался оформить новую программу партии.

Все же попытки возродить «Народную Волю», оживить в ней былую динамику, реконструировать организацию партии в соответствии с новым положением в государстве не прекращаются и в России приблизительно до 1886-87 гг., когда безнадежность возрождения становится для всех очевидной. С большими перерывами выходят 2-3 номера журнала «Народной Воли». В ней снова поднят вопрос о тактике, пересматривается забытая идея аграрного и фабричного террора, но все эти планы и обсуждения отмечены неуверенностью и колебаниями. Аресты членов организации и разгром полицией их типографий доканчивают дело. Та же судьба постигает и попытку Оржиха собрать воедино остатки партии. В изданном им последнем номере «Народной Воли» заметна уже тенденция отхода от основных принципов народовольческого движения под косвенным влиянием зарождавшегося русского марксизма.

Столь же двусмысленно была окрашена идеологически та отдельная группа революционеров, которая готовила покушение на Александра III в 1887 году. Один из ее членов, Александр Ульянов (брат Ленина) по-своему пытался объединить некоторые положения Маркса с пе-

режитками народовольческой идеологии. Несмотря на долгую и систематическую подготовку, покушение провалилось, так как группа была прослежена полицией, и все ее члены арестованы. Пятеро наиболее активных, в том числе А. Ульянов, были казнены.

Последняя значительная по своему распространению организация остававшаяся близкой народовольцам, получила название «группы милитаристов». Она состояла, главным образом, из офицеров. Некоторая часть «милитаристов» замышляла создание новой политической партии. «Милитаристы» рассчитывали на возможность восстаний в армии, которые должны были привести к перемене режима. Они связались с революционерами-эмигрантами, изготовлявшими взрывчатые снаряды в Швейцарии. Случайный взрыв во время опытов с бомбами обнаружил существование террористической группы, и все ее члены были арестованы и высланы из Швейцарии. В России была прослежена связь заграничных революционеров с «милитаристами» в Петербурге и других городах, и группы «милитаристов» были разгромлены полицией.

В дальнейшем, отдельные группы революционеров, возникавшие в разных местностях России, все дальше уходили от народовольческой программы; их идеология оскудевала; в их тактике и постановке ближайших целей ощущались колебания. Наступало переходное время, когда остатки растаявшей организации народовольцев выжидали нового подъема революционного духа, чтобы создать новую партию с новой, более систематизированной программой и более совершенной организацией — партию социалистов-революционеров.

Неудачи последних народовольческих групп объяснялись многими, осознанными и неосознанными в свое время, причинами. Тут была и усовершенствованная полицейская система розыска, исчезновение наиболее талантливых и энергичных вождей «Народной Воли», тут было несочувствие террору в обществе, в результате убийства Александра II, несоответствие между программой и тактикой, идеологические колебания, и многое другое. Однако основной причиной неуспеха признавалось всеми прекращение притока новых сил в революционные ряды, охлаждение молодежи к революционной активности. Между тем, основная причина этого охлаждения для многих и надолго оставалась загадочной, необъяснимой. Революционеры-народники, изыскивая новое оформление программы и новую тактику действий, не могли раскрыть в своей идеологии основного противоречия, которое не могло в конечном счете не вызвать непреодолимого внутреннего отталкивания среди молодежи.

Дело в том, что первоначальный пафос революционного действия возбужден был моральным протестом против совершавшейся социальной несправедливости. В то же время нигилизм и социализм XIX века были, в значительной мере, отрицателями морального начала, окутывались модным, и как бы обязательным для всякого «прогрессивного» мышления, материализмом. В этом, как мы уже видели, путались такие умы, как Чернышевский и Писарев, это с большим трудом преодолевал Герцен, от материализма не могла освободиться, моральная по сущности, душевная структура Лаврова.

Но куда же отходила молодежь? В чем нашла она адэкватную за-

мену разочаровавшей ее политической и революционной устремленности. Этот отход плохо и неверно оценивался многими современниками. В нем склонны были видеть простое падение духа, его неправильно обобщали в единое общее движение. Совершенно невозможно говорить не только о всеобщем, но даже и просто об общем пути молодежи 80-х годов.

Немало было, конечно, таких, кто, сознательно или полусознательно впитав в себя эффекты разновидных разочарований, ушли в свою личную жизнь. Оставались все же и верные заветам революционных поколений, продолжавшие, хоть и безуспешно, вновь и вновь восстанавливать революционные кружки и группы.

Наиболее эффектным по своей характерной новизне движением было так называемое толстовство. Однако и ряды толстовцев нуждаются в известном расчленении по категориям и степеням. Увлечение Толстым было в действительности массовым, но не все, кого очаровывал своей необыкновенной проповедью Толстой, воспринимали его «заповеди» полностью, и относительно очень немногие стремились равнять по ним свою жизнь. Толстой всех заражал и потрясал пафосом своей проповеди, но далеко не всех убеждал. В глазах революционеров он оставался, главным образом, беспримерным по таланту и силе критиком существовавшего порядка. Однако Толстой громил не только «порядок», как систему политического, государственного и даже социального устройства, но и самый смысл вековых взаимоотношений между людьми. Громил их идеалы жизни, даже самые передовые и «прогрессивные». Единственная ценность, которую он провозглашал — была мораль, моральная жизнь, жизнь «в добре». Отсюда его знаменитое «непротивление злу», ибо применение силы, борьба, по его убеждению, сама по себе является злом.

Здесь пути Толстого и революционеров расходились окончательно, что не мешало толстовству и революционности ощущать какое-то мистическое родство между собою, как двум выразителям «протеста». Но кроме этого осознанного «противостояния» было и другое, что, помимо сознания, роднило оба направления. В мировоззрение Толстого входил, прежде всего, своего рода «нигилизм», ибо Толстой отрицал культуру, ее изощренность, ее искусственную, по его мнению, ненужную и даже вредную дифференциацию, восходящую к областям человеческой деятельности, отвлеченным от «непосредственного» и «нужного».

Если Лавров ощущал в себе огромную «задолженность» перед народом, обеспечившим ему возможность заниматься наукой, то для Толстого наука представляла несерьезное и ненужное «развлечение». Настоящий «моральный» труд, по Толстому — только «простой» труд, труд «простых» почвенных, близких к земле людей.

Нигилизм 70-х годов был, конечно, уже изжит народовольцами, но от него тянулись какие-то охладившиеся провода, способные вновь накалиться при прохождении сквозь них тока толстовской проповеди. В учении Толстого не малое место занимал также и аскетизм. Но что же была жизнь не одного поколения революционеров как не вечное воздержание, а для некоторых и совершенное устранение личных интересов? «Революции — время, а личной жизни — час», так можно было бы перефразировать, по отношению к революционерам, известную посло-

вицу. Когда говорят, что для революционной молодежи Толстой представлялся своим «по недоразумению», — это не совсем справедливо. Линии действия Толстого и революционеров были несовпадающими, но недоразумений в психической формации и в источниках побуждения к действию не было, там обнаруживалось действительное родство.

Не в этом, однако, заключалась основная опасность толстовства для революционных идей молодежи. В основе этой опасности лежало наличие у Толстого той духовной пищи, которая отсутствовала в материалистическом социализме русских революционных партий. Не церковная, но несомненно накаленно-религиозная душа Толстого излучала недвусмысленную духовность. Его отчуждение от официальной церкви, давно отвергнутой «прогрессивным обществом», придавало еще больше привлекательности этой «новой» духовности. Не обязательно, чтобы Толстой, пробуждая духовные стремления, привязывал их к своей собственной системе. Важнее был тот факт, что он их пробуждал к жизни, к поискам, к новой ориентации мысли. Моральная по стимулам устремленность молодежи получала здесь, недостававшую ей в социализме духовность. Старые схемы бледнели, сохли и крошились, теряя свою власть над думами.

Новые настроения не могли быть все же прочными и долговременными. Самая система Толстого заключала в себе непреодоленные ее автором противоречия, на которых он сам «распинался» до конца своей драматической жизни. Влияние толстовства заставляло людей стать более осторожными, более скептичными в отношении привычных «обязательных» формул, более сосредоточенными и требовательными к вновь строющимся системам. Но в то же время пробужденная духовность не могла не тяготиться убожеством и неподвижностью навязываемых обществу форм. Раздражение против тягостной несвободы будет расти, дробить вдумчивость и сосредоточенность, и приведет к новому взрыву революционности.