Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Антон Карташев

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

Том второй

К оглавлению

 

Иоасаф I (1634 - 1640 гг.).

Иоасаф I был архиепископ Псковский. Тот же Пахомий Астраханский очень метко характеризует и его социальное происхождение и его нрав: "В лето 7142 (1634) поставлен бысть на великий престол московского государства в патриархи Пскова и Великих Лук Иоасаф архиепископ, по изволению царя Михаила Федоровича всея Руси и по благословению Филарета патриарха, понеже был дворовой сын боярской; во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю недерзновенен." Форма избрания патриарха внешне была соблюдена. Архиереи в Успенском Соборе избрали трех кандидатов. Разумеется, среди трех было указанное царем лицо. Когда доложили царю результат выборов, он указал среди трех одного, т. е. Иоасафа.

Положение патриарха сразу изменилось. Исчез титул "Великий Государь." Патриарх стал именоваться просто "Великий Господин." В царских бумагах уже рядом с царем не стояло имя патриарха. Даже в некоторых распоряжениях царя по делам церковным не упоминалось имя патриарха. Но иногда, по старой теократической традиции, царь по чисто государственным делам обращался за советом к патриарху. Но Иоасаф подчеркнуто уклонялся от вмешательства в эти дела, символизируя тем инаковость своего положения в сравнении с Филаретом.

Возник конфликт с Крымским ханом. Тот забрал в плен царское посольство. Встал вопрос о войне. Патриарх с собором ответил, что их дело быть молитвенниками, а дела государственного управления - это дело царское. Архиереи дают совет человеколюбия: выкупать пленных казной. Что же касается отмщения, то это не дело иерархов: "А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам твоим богомольцам непристойно написать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им - дело, Государь, твое и твоих бояр, и ближних людей и всего твоего царского синклита, а не нас - твоих государевых богомольцев."

Вопросы обряда и благочиния все более и более занимали внимание Москвы. При патр. Иоасафе так был подытожен вопрос о беспорядках в церковном богослужении:

1) пение в церквах было многоголосное: не только в два-три, а даже в 4-5-6 и более голосов;

2) в этом хаосе молящиеся миряне пускались в разговоры между собой, не воздерживаясь и от смеха;

3) священники, угождая мирянам, в тон с ними беседуют и бесчинствуют;

4) часы пред литургиями опускаются;

5) по воскресеньям и праздникам утрени совершаются поздно и поспешно;

6) на пасхальной неделе, после обедни тотчас же справляют и вечерню, чтобы освободить весь день до ночи "для своих пьянственных нравов";

7) дети поповские и мирских людей во время службы бесчинствуют в алтаре;

8) нищие, человек по десять, ходят с бесстрашием и собирают подаяние, некоторые в черных по подобию монахов одеяниях, обвешаны веригами, с распущенными волосами, а некоторые юродствуя ползают под ногами. Восточно-базарное неблаголепие.

В 1638 г. патр. Иоасаф издал "Память" (меморандум), чтобы пение в церквах не доходило в многоголосии до абсурда. Не смея еще упразднить этот беспорядок радикально, патриарх указывает совершать богослужение только в два голоса, "а по нужде (!) и в три," но не более; шестопсалмие же всегда только в один голос "и в те поры ни псалтири, ни канонов говорить не дозволяется." Так трудно казалось посягать на укоренившееся неблагочиние.

Печатание богослужебных книг, всегда с кое-какими исправлениями, шло очень оживленно. Типография работала на 12 станках. За шесть лет правления п. Иоасафа было выпущено целых 23 книги, больше, чем при патриархе Филарете; из них 7 книг было новых, впервые после рукописного периода напечатанных. Некоторые из книг вышли в нескольких изданиях, иногда без перемен, иногда с прибавлениями и разъяснениями противоположными тем, какие были даны в прежних изданиях. Например: в Филаретовом Требнике 1623 г. указано: "аще случится младенцев 2 и 3 крестити, то коемуждо младенцу особо глаголати и все последование святого крещения и крестити." В Иоасафовом Требнике 1639 г. предписано: "аще случится 2 или 3 крестити и множае, то глаголем молитвы обще всем, а не особо всякому, и все последование св. крещения, точию имя глаголем коемуждо свое." В Филаретовом Требнике есть особый "чин погребению священническому," а в Иоасафовом замечено, что этот чин - "от Еремея попа болгарского" (т. е. квалифицирован, как текст богомильский).

Идея необходимости и права смелого исправления замеченных недостатков характеризовала все это печатное дело. Для сличения текстов выписывались древние рукописи из разных монастырей. Создавалась своего рода целая армия свежих, толковых справщиков. В 1641 г. потребованы были для этого из всех монастырей в Москву "старцы добрые и черные попы и дьяконы, житием воздержательные и крепкожительные и грамоте гораздые."

 

Патриарх Иосиф (1642 - 1652 гг.).

Патр. Иоасаф умер 28.ХI.1640 г. Больше года не выбирали ему заместителя. Царское правительство выявило этой медлительностью какую-то непонятную для нас излишнюю осторожность. Казалось бы, после смиренного преемника царскому отцу, Филарету не было никаких оснований беспокоиться об уравнении кого-либо другого с чрезвычайно широкими пределами власти Филарета. Но экономическая необходимость сокращения безмерно широких земельных и хозяйственных прав высшей иерархии вообще встала на очередь внутренней государственной политики в среде правящего боярства и ближайших советников царя Алексея. Дело двигалось к переизданию тогдашней конституции Российского государства, что и осуществилось в издании в 1649 г. знаменитого "Уложения ц. Алексея Михайловича." В него вложена идея радикального контроля над использованием продуктов хозяйства обширных церковно-монастырских владений в интересах общегосударственных. Консервативные и даже эгоистические инстинкты русских архиереев не были секретом для правящего боярства. Оно могло при выборе кандидата на патриаршество весьма желать, чтобы будущий патриарх не был способен возглавить церковную оппозицию этой назревшей реформе. Выборная процедура поэтому была задумана в виде тщательного фильтра имен кандидатов самим царем. Когда съехались на выборы епископы, царь Михаил предложил им новую, необычную процедуру. Он предложил каждому архиерею подать свой голос на шесть жребиев. А на каждом жребии написано было по одному кандидатскому имени, указанному самим царем. Эти лица были следующие: два архиепископа, Серапион Суздальский и Пахомий Астраханский; один архимандрит московского Симонова монастыря, Иосиф: 3 игумена - Иона московского Богоявленского монастыря, Маркелл Соловецкого монастыря, Макарий - псковского Святогорского монастыря. Все 6 жребиев были запечатаны царской печатью и посланы от царя через его боярина князя А. М. Львова в соборную Успенскую церковь, чтобы выборщики помолились, кого Бог избрать изволит, и чтобы жребий нераспечатанным вернули царю. Это было 20-го марта 1642 г. Сонм архиереев сначала положил перед Владимирской иконой только три жребия, заключенных в панагии (т. е. в ковчежце) и пропел первый молебен. После этого один жребий был вынут и был взят в руки архиереем, а два жребия убраны в сторону. Затем положены туда же другие три жребия и пропет второй молебен. Опять вынут был один жребий, а два отложены в сторону. После этого два последовательно вынутые жребия были вместе положены в ковчежец и пропет третий молебен. Из этих двух, уже раз вынимавшихся жребиев, теперь снова вынули один и его тотчас же нераспечатанным послали через князя Львова царю. Царь распечатал жребий пред всем своим "синклитом" и объявил: "Благоволи Бог и Пречистая Богородица быти патриархом Иосифу, архимандриту Симонова монастыря. Сейчас же князь Львов был послан возвестить это избранному Иосифу и представил его пред всем сюда собравшимся "освященным собором" архиереев - избирателей. Эта сложная фильтрующая процедура была скопирована с тщательной и осторожной процедуры, примененной к выборам новгородского архиепископа Сергия в начале ХVI века, первого угодного Москве кандидата после сокрушения новгородской свободы. Очевидно, подражая удачному для Москвы опыту ХVI века, и теперь царь получил по тому же примеру угодного ему патриарха. 21-го марта состоялось его наречение, а 27-го посвящение и обед у государя. Характерна была церемониальная символика. Когда прибывший на обед новопоставленный патриарх благословлял государя, то государь "в руку и в клобук патриарха не целова." Даже посажен был патриарх не рядом с царем, а на расстоянии сажени "или мало больши." Так боялись вскружить голову иерархии честью Филаретова времени. Но парадная прогулка на осляти не была умаленной. Осла под уздцы водили боярин В. П. Шереметьев, окольничий князь А. Ф. Литвинов-Мосальский да патриархов боярин В. Φ. Янов.

По своему богословскому самообразованию п. Иосиф был фигурой довольно серой. Сохранившееся от него единственное литературное произведение - обширное поучение в трех частях: а) к епископам, б) к князю, судии мира и с) к попам. Произведение компилятивное, но не лишенное некоторого приспособления к живой действительности.

Патр. Иосиф вознесен на высоту идеала нашими старообрядцами. Для них это - последний перед п. Никоном истинно-православный патриарх древней св. Руси. Это потому, что в напечатанных при нем богослужебных книгах широко закреплены и старые, грамматически некорректные русские рукописные тексты, и еще важнее - наши старые обряды: двуперстие, седмипросфорие, хождение посолонь, сугубая аллилуйя, начертание Исус Х. и т. д. Понятно, что наши старые полемисты против старообрядчества не чтили Иосифа. Новые историки расстались с этим предубеждением. Проф. Каптеров впервые в 1887 г. в своих работах о патр. Никоне постарался исправить это представление о патр. Иосифе. По его словам, Иосиф не слабый и бездеятельный человек, мимо которого шли события, но просвещенный и активный: издание книг, устройство школ, упорядочение обрядов, исправление нравов духовенства. Во всем этом он был предтечей Никона. Последнему пришлось только продолжать Иосифа. Надо признать это преувеличением. Просвещенность Иосифа не идет далее обычного начетничества. Патр. Иосиф напечатал только то тройное поучение, на которое мы указали выше. Патр. Иосиф не был ленивым старцем. Но все-таки он был уже настолько стар и болезнен, что не поспевал за напряженным темпом столично-церковных и придворных интересов. Инициатива других во всем опережала его, тревожила его самолюбие и усиливала мнительность. В этом не может быть никакого сравнения медлительно отстающего Иосифа с бурно несущимся вперед Никоном. В 1645 г., по смерти царя Михаила вступил на престол 16-тилетний Алексей Михайлович. Вместе с этим произошло, так сказать, омоложение и его окружения, с новыми идеями и новой энергией. Патр. Иосиф не в силах был угнаться за этим движением. Ставшая у кормила власти группа бояр - "западников" между прочим усиленно стремилась прибрать к рукам церковные земли и потому искала себе опоры в новых церковных деятелях. Бояре новаторы это - кн. Одоевский, Морозов, кн. Львов. Духовник молодого царя, Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев был вождем группы столичного духовенства, которое шло рука об руку со стремлениями светской власти. С Вонифатьевым дружил и протопоп Казанского собора на Красной площади Иван Неронов. Эти энергичные и не старые церковные деятели, отражая в своей сфере реформистское вдохновение своих государственных друзей, и общее успокоение страны после Смуты, вновь оживляли мечту о Москве, как о Третьем Риме. В общих совещаниях вместе с царем (тут приглашался и патр. Иосиф), решили усилить духовный престиж Москвы, стягивая в нее из провинциальных городов всю красу и гордость тамошнего духовенства, особенно речистых и популярных пастырей - проповедников. Надо было воочию всем показать духовную силу и блеск Третьего Рима. Этот замысел по существу подобен такой же мечте митр. Макария в ХVI веке. Предполагалось упорядочить весь обрядовый вопрос, исправить богослужебные книги, ввести в церквах всякое благочиние, учредить школы. Все это и для противопоставления соблазнам ересей, претензиям латинства и иноверия и в согласии с требованиями национального идеала Москвы - Третьего Рима. Стараниями этой инициативной группы вызван и устроен в Москве ряд выдающихся протопопов. Аввакум из Юрьевца - Повольского (т. е. Поволжского, Нижегородско-Костромской край). Лазарь из Романова-Борисоглебска (тоже с Волги, под Костромой). Даниил из самой Костромы. Логгин из Мурома. Все эти персоны, примкнув к столичному ядру, составили передовой кружок консервативных "реформаторов-реставраторов." К кружку привлечен был и архимандрит Никон, случайно прибывший с посольством из Соловков и оставленный на Москве по воле молодого царя. Этот кружок влиял и далее на подбор лиц для выдающихся церковных мест и заинтересован был изданием полезных вероучительных книг, как напр., "Малый Катехизис" и "Кириллова книга." Даже печатный двор, перестроенный и обогащенный новым красивым шрифтом, был взят в ведение царя. Фактически патриарх не управлял печатным делом, а только формально значился на выходных листах книг. А школьное дело устроилось и совсем без воли патр. Иосифа. Равно и такое крупное предприятие, как "Уложение царя Алексея Михайловича," ограничившее экономическую, административную и судебную власть патриарха, архиереев, церквей и монастырей, прошло вне всякого влияния в ту или другую сторону престарелого патриарха. И ряд "реформ" церковного обихода проходил даже при прямом сопротивлении патриарха. В 1649 г. у патриарха возник конфликт с прот. Стефаном Вонифатьевым, а через него глухо и с самим царем.

Медлительность и инертность п. Иосифа не соответствовали темпу и новизне нараставших вопросов и событий для Москвы. Надо было в какой-то мере начать ослаблять воздвигнутые церковью в годы п. Филарета защитные препятствия после Смутного времени к общению с иностранцами и иноверцами. Возник династический брачный вопрос еще при царе Михаиле Федоровиче. В 1643 г. царь Михаил объявил п. Иосифу, что просит его молитв о благополучном сватовстве его дочери Ирины Михайловны за сына датского короля Христиана IV, Вольдемара. Царь обещал, что "принуждения в вере королевичу не будет." В начале 1644 г. Вольдемар прибыл в Москву с пастором Матвеем Фильгобером. Патриарх, однако, предложил жениху "верою соединиться." Пораженный неожиданностью, Вольдемар отказался. Но царь стал просить и молить его, ибо "иначе законному браку быть никак нельзя." Принц стал собираться обратно в Данию, но его не отпустили и вовлекли в задуманные, очевидно, заранее патр. Иосифом прения о вере. С русской стороны громилось, главным образом, обливательное крещение. Напрасно датчане ссылались на патр. Иеремию II, который еще недавно в Литовской Руси запретил второе крещение только из-за обливания. И на другой знаменитый факт, что сам московский царь Иван III отдал свою дочь Елену за латинянина, короля Литовско-Польского, Александра. Было ясно, что отцы и деды москвичей до Смуты, до саднящих обид от латинян, смотрели на дело шире и спокойнее. Но теперь москвичи упирались. Такова была ожесточенная Смутой психология отталкивания от иноверия. Сам царь Михаил был очень удручен этой неудачей. Как будто и скорая его смерть 16 июля 1645 г. была ее результатом. При новом царе, молодом Алексее Михайловиче, 17 августа датчане попросту покинули Москву.

 

Книжное дело при патр. Иосифе.

По заведенному уже порядку книжное производство на Москве расширялось и развивалось. Но научных знаний для критики текстов книг не хватало, и книги по-прежнему размножали ошибки грамматические и смысловые. Эти книги Иосифовой печати в ХVIII и ХIХ веках стали излюбленным, своего рода "божественным писанием" для наших старообрядцев. В основании ошибок лежал по-прежнему коренной недостаток: ограничение правки только по своим же славянским образцам, без греческого оригинала. Ошибки этим способом только закреплялись и размножались. Справщики не делали секрета из взаимных расхождений и противоречий своих московских текстов. Иногда мотивировали свой выбор вариаций, иногда не мотивировали, а просто брали их из вариаций недавнего уже патриаршего времени. В одних деталях книги были сходными с изданиями патр. Иова, в других - патр. Филарета, в третьих - патр. Иоасафа.

Кроме богослужебных книг, эпоха патр. Иосифа отмечена появлением в печати у нас и ряда других новых книг.

1) Перепечатана уже изданная в Зап. Руси первая грамматика церковно-славянского языка еп. Мелетия Смотрицкого, как известно, соблазнившегося непорядками в своей домашней и в греческой церкви того времени и перешедшего в унию.

2) Из творений Отцов Церкви напечатаны: "Лествица" Иоанна Лествичника; Феофилакта Болгарского "Толкование на Четвероевангелие"; Сборник поучений разных отцов; Сборники писем Ефрема Сирина и др. отцов.

3) Особую известность впоследствии получили в полемике со старообрядцами две компилятивных книги, составленных в значительной части из перепечаток западнорусских изданий. Это так называемые: "Кириллова Книга" и "Книга о вере." В послесловии "Кирилловой Книги" сказано, что царь Михаил Феодорович приказал "от св. писаний учинити на еретики и раскольники нашея православные христианские веры на римляны и латыни, на люторы же и кальвины... И пустити ю во всю русскую землю всякому православному христианину, хотящему ее почитати и божественные догматы ведети и те еретические уста заграждати." Кирилловой она называется по первой помещенной в ней статье, довольно обширной и подразделенной на 9 глав, под заглавием "Книга иже во святых отца нашего Кирилла, архиепископа Иерусалимского, на осьмый век." Это ничто иное, как 15-ое огласительное слово св. Кирилла, но не в своем подлинном виде, а распространенное и свободно истолкованное местным виленским книжником Стефаном Зизанием. Оно было уже напечатано в Вильне в 1596 г. на польском языке и на литовско-русском наречии, а здесь в Москве издано в церковно-славянском переводе. В толкованиях Зизания доказывается, что кончина мира и второе пришествие должны явиться в VIII "веке," т. е. "тысячелетии" от сотворения мира, который уже наступил, а потому антихрист уже и пришел и царит в лице римского папы. Дальше в Кирилловой Книге помещено еще 40 статей. Тут перепечатана в церковно-славянском переводе почти вся "Книга о вере единой, святой, соборной и апостольской церкви," изданная в 1619 г. в Киеве против протестантов архимандритом Печерским Захарием Копыстенским. Дальнейшие главы "Кир. Книги" в большинстве являются перепечатками из православных изданий Литовской Руси. "Кириллова Книга" была спешно скомбинирована и напечатана на предмет состязаний о вере и убеждения королевича Вольдемара. Собирал ее один из участников диспута, протоиерей московской церкви Черниговских Чудотворцев, Михаил Рогов "с прочими избранными мужами." Книга послужила пособием и для п. Иосифа в его письменном обращении к принцу Вольдемару.

И другая Иосифовского издания (1648 г.) книга приобрела привязанность старообрядцев. Это так наз. "Книга о вере." Над составлением этого сборника потрудился киевский книжник, игумен Михайловского монастыря в Киеве, Нафанаил. Как он сам говорит в предисловии, вдохновлялся он чувством покаяния в заблуждениях его школьной юности. Потрудился "прегрешений ради моих, иже в школах латинских от иезуитов вмале не прельщен бых, яко да сие малым сим трудом исправлю." Он поместил в сборнике тридцать глав "не от своего умышления," а заимствовал из других книг, ходивших тогда в юго-западной Руси. 10 глав он взял из "Палинодии" Захария Копыстенского, в ту пору еще ненапечатанной. Материалы направлены против латинян и еще более против униатов. Тут он приводит, между прочим, текст исповедания веры, произнесенного в Риме пред папой в 1596 г. Кириллом Терлецким и Ипатием Потеем. Исповедание, скрытое от народных масс, которое на деле было полной капитуляцией перед латинством. Книга эта была прислана составителем в Москву по просьбе царского духовника, протопопа Благовещенского собора Стефана Вонифатьева. В Москве она была переведена на церковно-славянский язык московского типа. Примечательно, что старообрядцы и их вожди, так брезгливо трактовавшие латинскую ученость киевлян, вынуждены были питаться именно этой их ученостью, за неимением своей.

Того же киевского происхождения был напечатанный в 1649 г. и тоже ставший кумиром у старообрядцев так наз. "Малый Катехизис," или "Собрание краткие науки об артикулах веры... ради учения и ведения всем православным христианам, наипаче же детям учащимся." Это краткий Катихизис митр. Петра Могилы, изданный в Киеве в 1645 г. на польском и на русском юго-западного диалекта языках. Теперь он был издан в Москве на церковно-славянском языке и с некоторыми исправлениями.

При патр. Иосифе в 1650 г. была отпечатана, но еще не выпушена, "Кормчая" по спискам так наз. рязанской редакции (древнейший пергаменный список ХIII века). Лишь через два года она была вновь пересмотрена и издана с небольшими изменениями уже при п. Никоне. Известна под именем Никоновой.

Состав справщиков, сложившийся к 1650 г., был следующий: иеромонах Иосиф Наседка (бывший протопоп Иван), протопоп Черниговского собора Михаил Рогов и другие менее известные лица, архимандриты, протопопы, старцы (т. е. монахи) и три мирских лица. Над ними надзирали: прот. Стефан Вонифатьев с его друзьями, Казанским прот. Иваном Нероновым и прот. Аввакумом, этими двумя вождями назревшего раскола. В книге "О Вере" именно они поместили так наз. "Феодоритово Слово" о двуперстии. Отсюда этот апокриф перенесен и в другие печатные книги. До патр. Иосифа "Феодоритово Слово" было напечатано в 1627 г. только в одной книге Лаврентия Зизания, прозванной "Большой Катехизис." Русские печатники внесли его в Псалтырь 1642 г., в "Кириллову Книгу," в "Книгу о Вере," в "Малый Катехизис." Киевский оригинал "Феодоритова Слова" в этом пункте переделан. Из указанного в нем трехперстия сделано московское предписание двуперстия. Равным образом, прямое и Отчетливое указание усугубить "аллилуйя" пошло в книгах только от времени патр. Иосифа. Так, благодаря патриотам Москвы - III Рима (Неронов, Аввакум и др.), и все обряды московские за это время рачительно вставлены в соответствующих местах и размножены печатью.

 

Школьный вопрос.

Знаменитый деятель киевского православного просвещения, митр. Петр Могила, в 1640 г. делает царю Михаилу Федоровичу предложение "паче всех прошений своих" - устроить в Москве монастырь для ученых монахов из Братского, Киевско-Богоявленского монастыря, где была Академия, а "при монастыре учинить школу для обучения грамоте греческой и славянской детей бояр и простого чину. Так сделал Господарь Молдавский," который усердно борется с латинством. Но дело не двинулось.

Новым толчком явилось в 1645 г. прибытие в Москву Феофана митр. Палеопатрасского от Константинопольского патриарха Парфения, с ходатайством открыть в Москве греческую типографию. В ней нуждались греки для защиты православия от папистов и лютеран. Те в ту пору в Турции открыли свои типографии и печатали много книг для агитации среди греков. А турки, по интригам иностранцев, закрыли типографию, принадлежащую грекам. Еще покойный патриарх Кирилл Лукарис имел мысль утвердить греческое типографское дело в Москве.

Предложение Феофана было принято. Его просили прислать греческих учителей. Митр. Феофан, уехавший из Москвы после смерти царя Михаила, прислал в 1646 г. из Киева архимандрита, грека Венедикта. Венедикту был дан заказ переводить при Печатном Дворе некоторые книги с латинского языка. Но Венедикт оказался очень заносчивым, хвастливым и попрошайкой. Ему перестали платить, отказали и просили из КПля прислать нового учителя. На некоторое время для этой роли прислан был в Москву м. Гавриил. После него явился и Арсений Грек, герой времени п. Никона. 0 нем речь впереди.

Но вскоре школьное дело двинулось, можно сказать, гигантскими шагами. Это произошло в связи с большим идеологическим оживлением, наступившим при царе Алексее.

 

Идеологическое оживление.

Оно шло мимо и через голову патриарха Иосифа. Царь Алексей пришел к решительному выводу, что Москве нельзя возвеличиться, отгородившись китайской стеной от мира, что киевская ученость - не латинская, а восточная, греческая и православная, что пора ею вооружиться. Словом, страхи филаретовского антилатинства были отложены в сторону. Царь решил приступить к пересадке киевской учености в Москву. В мае 1649 г. царь сам написал киевскому митрополиту Сильвестру Коссову и просил его прислать ученых старцев, знающих греческий и латинский языки. По предварительным справкам, такими желательными лицами были: Арсений (Сатановский) и Дамаскин (Птицкий). Их кандидатура прямо и названа в царском письме.

На Москве надумали начать просветительное книжное дело с напечатания первейшего источника всех богословий, с напечатания всей Библии. Подразумевалось переиздание Острожской Библии 1580 г., но с исправлениями по греческому оригиналу. Митрополит Сильвестр откликнулся на просьбу Москвы и прислал двух ученых иеромонахов: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Но привлечение ученых сил из Киева имело в виду - возложить на них параллельно два вида работы: не только книжно-издательскую деятельность, но и школьно-учительную. Москва осознала, что мало читать, переписывать, печатать готовые книги, а что надо научиться и самим их писать, что надо организовать орудие книжности - школу. Эта школьная задача нашла в данный момент для себя живого ревнителя о ней в лице боярина Федора Михайловича Ртищева. Он был не только ближним боярином по родовитости своей, но был любимцем царя и, к счастью, довольно богатым, имущим человеком. Не в пример другим старым боярам, он обращал свои средства на дела общественной благотворительности. В Москве он учредил больницу, богадельню и лазарет для раненых, пленных польского похода. Это было новинкой для Москвы. Но молодой Ртищев был не только новатором, как филантроп. Он был и первым русским меценатом. Он любил книги и, по молодости своих лет, имел потребность школьно, методически учиться. Он из всех москвичей был единственным, у кого загорелось сердце - откликнуться на идею митрополита Петра Могилы (1640 г.), и решил дать приют посылаемым из Киева ученым монахам по образцу киевского братского монастыря. В двух верстах от Москвы, по киевской дороге против Воробьевых гор, около церкви Андрея Стратилата, он устроил Преображенский монастырь. В монастыре обеспечено место и содержание для 30-ти иноков, "изящных во учении грамматики словенской и греческой и даже до риторики и философии хотящих тому учению внимать." Сам Ртищев сделался рядовым учеником в этой школе. Днем он отбывал свою государственную службу, а вечером садился за ученическую парту для изучения греческой грамматики под руководством киевских старцев. Гул сплетен пошел по Москве о таком невиданном поведении. Характерную фильмовую картинку рисует нам полицейско-протокольная запись, что 1650. IV. 3 чернец Саул заявил окольничему А. Милославскому, что есть за ним "государево дело." Чернец показал: "в нынешнюю зиму, 5 марта, приходили к нему - Саулу в келью Иван Васильевич Засецкий, да Лука Тимофеевич Голосов, да Благовещенского собора дьячок Константин Иванов, и между собой шептали: учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте и в той грамоте еретичество есть. А боярин де Борис Иванович (Морозов) держит отца духовного для прилики людской, а еретичество де знает и держит." Государь велел расследовать дело. И дьячок Константин Иванов в расспросе показал (показания двух других лиц не сохранились): "нынешнего года на масленице, дня не помню, провожали мы, Лука Голосов, Иван Засецкий да я Константин от Благовещенья протопопа к нему на двор, и проводив пришли к воротней келье, к старцу Саулу и сели на лавке. И говорили мне Лука и Иван: "извести благовещенскому протопопу (Стефану Вонифатьеву), что он Лука у киевских чернецов учиться не хочет; старцы не добрые; он де в них добра не познал, доброго учения у них нет. Теперь он манит Федору Ртищеву, боясь его, а впредь учиться никак не хочет." Да Лука же говорил: "кто по-латыни научится, тот де с правого пути совратится. Да и о том вспомяни протопопу: поехали в Киев учиться Перфилка Зеркальников да Иван Озеров, а грамоту проезжую Федор Ртищев промыслил. Поехали они доучиваться у старцев киевлян по-латыни, а как выучатся и будут назад, то будут от них великие хлопоты. Надобно их до Киева не допустить и воротить назад. И так они (старцы-киевляне) всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана (т. е. Неронова и Вонифатьева) и других. Враки де вракуют они, слушать у них нечего; про то ничего не знают, чему учат." И Константин говорил: "в прошлом 1649 г. летом поп Фома, сосед мой, спрашивал меня: скажи, пожалуй, как быть? Дети мои духовные Иван Озеров да Перфилий Зеркальников просятся в Киев учиться. Я, Константин, ему сказал: не отпускай ради Бога. Бог на твоей душе это взыщет. А Фома молвил: рад бы не отпустить, да они беспрестанно со слезами просятся и меня мало слушают и ни во что не ставят." Потом Лука и Иван про боярина Бориса Ивановича Морозова говорили между собой тихонько: "Борис де Иванович держит отца духовного для прилики людской и начал жаловать киевлян. А это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям."

Из приведенного материала явствует, какое острое брожение, интеллектуальное и духовное, быстро произвела эта встреча киевской школьности с московской бесшкольностыо. Как изголодавшаяся умственно любознательная молодежь, при поощрении киевских ученых, тотчас же запросилась из стен Москвы повидать другой школьный мир. Как почетная роль киевских просветителей соблазняла их ранить своей критикой московскую малограмотность и тем вызывала и укрепляла в москвичах угрожающую стихию старообрядчества.

 

Внутренний конфликт в идеологии. "Москва - III Рим."

Сила низового народного общественного мнения в древней Руси была велика. Больше, чем в России императорской. Московские самодержцы не могли повелевать им деспотически.

Теократическая идеология "единого вселенского православного царя всех христиан" толкала московских царей на пути сближения с греками и всеми другими православными. А доморощенная Москва, загородившая свое православие китайскими стенами, не пускала своих царей на вселенское поприще. Отсюда и вышел старообрядческий раскол. Коренная русская среда, московская и провинциальная, не увлекалась никакими мировыми горизонтами и мечтой о кресте на куполе Св. Софии, резко отрицательно отнеслась к вновь пришедшим ученым чужакам. Протопоп Иван Неронов пишет царю Алексею: "Зрим бо в них ни едину от добродетелей; Христова бо смирения не имут, но сатанинскую гордость, и вместо поста многоядение и пьянство любят. Вместо еже Христа ради истаяти тело, мягкость и буйство любят. Крестного же знамения на лицы истинно изобразити не хотят, и сложению перст блядословне противятся, яко врази истине и ругатели. На коленях же поклонитися Господеви от покоя ради не хотят. И лжу сшиваючи самосмышлением, разум божественного писания лукаво скрываюши, своевольне блюдут на прелесть безумным человеком." Гордому церковному москвичу отвратна была по всей линии фигура этих православных киевлян. С досадой чувствовали коренные москвичи, что этим южнорусским собратьям была чужда глубокая затаенная мечта москвичей о воплощении наяву их заветного идеала Москвы - Третьего Рима. Столичная близкая к власти группа Стефана Вонифатьева одна сознательно стремилась всеми нужными средствами осуществлять свой идеал, зная, что он всем будет приятен. Но не было у всех одинакового понимания этого идеала, как по его содержанию, так и по путям и средствам его достижения.

Царь Алексей Михайлович твердо убежден был в своем призвании царя всего православия, обязанного думать одинаково ответственно и деловито как о судьбах государства, так и о судьбах церкви. Для ясности и яркости мы берем форму его мыслей, высказанных спустя 10-15 лет. Но основной замысел царя Алексея был в его голове с самого начала царствования. В обращении к Антиохийскому патриарху Макарию он пишет: обязанность его (Ал. Мих-ча) не о царском только пещися, но еще более "еже есть общий мир церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам. Егда бо сия в нас в целости собюдутся и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают: мир и умножение плодов и врагов одоление и прочии вещи вся добре устроятися имут." Эту общую мысль царь Алексей Михайлович понимал, как восприятие на себя и на русскую церковь византийского теократического наследия. В грамоте на Афон 1666 г. Алексей Михайлович просит между прочим прислать ему "Судебник да Чиновник всему царскому чину прежних благочестивых греческих царей." Он хотел во всем им уподобиться, как истинный царь православия. Алексей Михайлович начинал верить, что наступают сроки, когда Россия приблизится к Босфору и когда III Рим возродится в самом Царьграде. Эти мысли через разговоры посольских людей не утаились от греков. И если не в самом ревнивом Константинополе, то на Афоне и у св. Гроба греки иногда сами благосклонно поддакивали русским в этих мечтах, сами вожделея освободиться от ига ислама.

Так, патр. Иерусалимский Паисий, прибыв в Москву в 1649 г., в своей речи к царю напрямик высказывает эти комплиментарные мысли: "Пресвятая Троица да утвердит Вас И умножит лета во глубине старости, благополучно сподобить Вас восприяти Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво. Да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израильских от фараонских рук жезлом - знамением честнаго животворящего креста."

В письменном заявлении бывшего КПльского патриарха Афанасия Пателара, приехавшего в Москву в 1653 г., также утверждалось, что для православных греков русский православный царь есть "столп твердый и утверждение вере и помощник в бедах и прибежище нам и освобождение... А брату, государь, моему и сослужителю, великому господину, святейшем Никону патриарху московскому и всея Руси освящати соборную апостольскую церковь Софею Премудрость Божию."

Никон был уже в курсе этих идей, когда, при своем поставлении в патриархи в 1652 г., он просит Бога, чтобы Он распростер московскую державу "от моря и до моря, и от рек до конца вселенныя, и расточенная во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино и на первообразное и радостное возведет, во еже быти ти на вселенней царю и самодерцу христианскому и воссияти яко солнцу посреди звезд."

Павел Алеппский в своих мемуарах со слов других сообщает, что царь, отпуская патриарха Макария домой, обращаясь к окружавшим его боярам, вздохнул и сказал: "молю Бога, прежде чем умру, видеть его (т. е. Макария) в числе четырех патриархов служащим во Св. Софии и нашего патриарха V-м вместе с ними. И все присутствующие ответили: да услышит Господь." В тех же мемуарах читаем, как царь в первый день Пасхи, христосуясь с депутацией от греческих купцов, сказал им: "желаете ли чтобы я освободил вас от неволи? Они поклонились и отвечали: как нам не хотеть этого? И выразили ему подобающее благопожелание. Царь продолжал: когда вернетесь в свою страну, просите своих архиереев, священников и монахов молиться за меня и просить Бога; по их молитвам мой меч сможет рассечь выю моих врагов. Потом, проливая обильные слезы, он сказал вельможам своего царства: мое сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые находятся во власти врагов веры. Бог - да будет благословенно имя Его - взыщет с меня за них в день суда, ибо, имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим и прибавил: не знаю сколько еще времени будет продолжаться это мучительное положение дел? Со времен дедов и отцов к нам не перестают приходить патриархи, архиереи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснений своих поработителей. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления. Они отвечали ему: да даст тебе Господь по желанию сердца твоего!"

По сообщению Павла Алеппского царь, разговаривая за обедом с патриархом Макарием через переводчика, "просил Макария молиться за него Богу, как Василий Великий молился за Ефрема Сирина, и тот стал понимать по-гречески: чтобы и царю также уразуметь этот язык." Таким образом, ц. Алексей Михайлович очень определенно лелеял мечту о своих греческих царских перспективах.

В круге таких идей "огречивание" русского церковного чина приобретало особый смысл. Более ясно мыслившие о междуцерковных возможностях ученые киевские церковники именно так и представляли, что сближение в обряде с греками приблизит и политическое объединение православных народов под московским царем. Чудовский инок Евфимий, ученик Епифания Славинецкого, горячий грекофил писал, что русские должны быть "согласны во всем и купночинны" с восточною святою церковью, и тогда "святейшие патриархи подадут вящее благословение и молитву о благосостоянии всероссийского царствия, и народы вси окружнии, сущие православия восточного, Богу возблагодарят и царскому величеству приклонятся."

 

Влияние новой идеи на книжные и обрядовые исправления.

Вот в таких-то широких планах царь Алексей Михайлович и решил повести как книжную, так и обрядовую справу, через людей греческого образования. Некоторым толчком к продвижению вопроса явился приезд в Москву в 1649 г. за милостыней вышеназванного патриарха Иерусалимского Паисия. Привез он с собой свиты целых 30 человек в расчете хорошо покормиться в Москве. И не ошибся. Встречали его торжественно. Одарили щедро. И он в ответ послал в посольский приказ список своей речи, где льстил московскому царю, как новому Моисею - освободителю. Паисий уловил эту мечту москвичей и ей поддакивал. Передовые люди, как протопоп Стефан Вонифатьев, увлеклись разговорами с Паисием. И очень смутились, когда Паисий, в предположении более тесного слияния московского царства с православным греческим востоком, стал ставить на вид русским их "отступления" от греческих обрядов: двуперстие, сугубую аллилуйя, многогласие и т. д. Он называл это "новшествами." Конечно, это было неверно и научно невежественно. Но возразить ему никто не был в состоянии. И потому Стефан Вонифатьев и вошедший уже в его кружок архим. Никон (будущий патриарх) стали нажимать на косного патриарха Иосифа, чтобы поскорее начать исправление книг и обрядов именно по греческим образцам. Стефан подал царю челобитную, упрекая патриарха и архиереев в небрежении о церковном благолепии. Во Дворце в 1650 г. состоялось даже особое собрание (соборик), на котором патриарх Иосиф подал на челобитную Стефана свою встречную челобитную. Из нее видно, как резко в духе времени выражался царский духовник. По словам патриарха, будто бы он говорил, что и церкви-то в России нет, патриарха обзывал волком и архиереев также. Патриарх требовал сурового наказания, цитировал изречение "смертию да умрете." Но царь не придал значения этому конфликту, свел его на нет и продолжал твердо поддерживать реформу церковного благочиния. Прежде всего потребовал введения единогласия. И патриарх Иосиф должен был издать в начале 1651 г. специальный указ. Но толпа, как и сам патриарх, не сочувствовали "реформам." Вот примеры упорства рядовых московских священников против единогласия. Оно казалось "ересью." До того привыкли москвичи к своему в сущности дикому обычаю. Тотчас по издании указа 13.II.1651 г., Гавриловский поп Иван доносит в царский приказ, что Никольский поп Прокопий, как ни сойдется с ним, все твердит "заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение; беса де имате в себе; все ханжи, и протопоп Благовещенский (С. Вонифатьев) такой же ханжа." А 11.II в Тиунской избе патриарха, где толпилось много попов, шумели по поводу того же указа. Лукинский поп Савва с товарищами кричал: "мне де к выбору, который выбор о единогласии, руки не прикладывать. Наперед бы де велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим, любо ли де им будет единогласие?" При такой психологии масс от "реформаторов" требовались и чрезвычайная осторожность, и искусная тактика и научные знания, чтобы провести "реформу" убедительно, ясно, без путаницы оснований и методов. Но ни осторожности, ни научных знаний не хватало.

Патр. Паисий, подтолкнув дело книжных и обрядовых исправлений по греческому образцу, послужил причиной ряда московских предприятий.

Между прочим, решено было, ради точного изучения не новых только, а и древних греческих чинов, собрать на Восток наиболее древние греческие рукописи, а заодно произвести наблюдение и над современной богослужебной практикой. Для этих целей намечен был со стороны Москвы особо сведущий человек, работавший в посольском приказе, как знаток живого греческого языка, Троицкий монах Арсений Суханов, ктитор принадлежавшего лавре московского Богоявленского монастыря. Его и послали в июне 1649 г. вместе с патриархом Паисием пока в Яссы, где резидировал этот патриарх. По обычаю Арсения нагрузили всякого рода посольскими поручениями. Из Ясс Арсений дважды возвращался в Москву, в 1649 г. и в 1650 г. В 1650 г. он подал в посольский приказ свой "Статейный список," т. е. протокольный отчет или рапорт. Главное его содержание составляют записи четырех диспутов - "прений Арсения с греками" о достоинстве русской православной церкви и о сравнении с православием греческим. Эти прения интересны для характеристики русского патриотического самосознания в церковной области и греческого неоправдываемого внешне исторического превозношения. Греки, по старой аристократической привычке, упрощали задачу: "подражайте нам, копируйте нас." А москвичи, естественно, не хотели так безоговорочно унижать ни своего благочестия, ни заслуг своих святых, ни вытекающего из этого своего достоинства и своих надежд на великое исключительное грядущее. Только двустороннее научное историческое знание могло бы помирить эти две глухо столкнувшиеся амбиции. Так как исторического знания с обеих сторон не хватало, то родившаяся отсюда катастрофа старообрядческого раскола надвигалась на нас неизбежно.

В 1650 г. в Торговище состоялись у Арсения четыре прения с греками. С греческой стороны выступали: патр. Паисий, митр. Браиловский Мелетий, архимандриты, священники, дидаскалы и другие из братии.

1-й диспут (24 апреля 1650 г.) отправлялся от вопроса о перстосложении для крестного знамения. Интересна своеобразная эрудиция Арсения Суханова и его диалектическая изобретательность. Против слепого национализма греческого русский начетчик победоносно выдвигает национализм русский. Пред нами вскрывается самосознание москвича ХVII в., на почве которого вырос наш плачевный раскол.

На требование Арсения доказать документально предписание троеперстия, архм. Филимон отвечает: "об этом у нас нигде не написано, но мы так изначала приняли." Арсений: "ты хорошо сказал, что вы так приняли изначала. И мы также приняли изначала от св. апостола Андрея. Так пишут блаженный Феодорит и др. Чем вы лучше нас? И у нас угодивших Богу много, как и у вас было. Если вы приняли веру от апостолов, то и мы от ап. Андрея. Да хотя бы и от греков, однако от тех, которые непорочно сохраняли правила свв. апостолов, седьми вселенских соборов и богоносных отцов, а не от нынешних, которые не хранят апостольских правил и в крещении обливаются и окропляются, а не погружаются в купели, и книг своих и науки у себя не имеют, но Принимают от немцев."..

Архм. Филимон: "одни вы на Москве так креститесь, а в польской земле русские же крестятся как мы - греки." Арсений: "у вас на Торговище есть книга из польской земли - печатная, и в ней писано о крестном знамении слово в слово по нашему. Эта книга у второго секретаря Дришта - славянская грамматика." При этих словах патриарх и все прочие замолкли и встав из за трапезы пошли кручиноваты, что хотели оправдаться священными книгами, да нигде не сыскали, и то им стало за великий стыд."

Когда все вышли из за стола в монастырь, митр. Мелетий и другие с ним спросили Арсения: "откуда же вы приняли веру, как не от нас - греков?" Арсений: "мы веру приняли от Бога, а не от вас и крещение приняли изначала от св. апостола Андрея, а не от вас. "Скажите, вы греки, от кого вы приняли крещение?" Архм. Филимон: "мы приняли от Христа и от апостолов и от Иакова брата Господня." Арсений: "вы неправду говорите. Вы - греки живете в Греции, Македонии и по сю страну Цареграда подле Белого моря (очевидно, Эгейского) и около Солуня к Афонской горе, а Христос и Иаков брат Господен проповедовали в Иерусалиме, а в Иерусалиме греков не было; все жиды и арабы тогда жили, да и ныне в Иерусалиме и около него живут арабы и сирияне, а греков нет, кроме вас немногих, приходящих туда старцев, живущих у патриарха. Иерусалимские же старцы - все арабы, по монастырям живут и у патриарха. Вы крещение приняли по вознесении Господнем от ап. Андрея и прочих. В то время, как св. ап. Андрей был в Царьграде. Приходил он Черным морем и к нам, и мы от него тогда же приняли крещение, а не от греков.

2-е прение. 9-го мая у патриарха Паисия келейно.

Арсений: "Владыко святый, не знаю отчего у нас с вами лета от Р. Х. по летописцам не сходятся." Патриарх: "Да как тебе думается: у нас ли потеряно или у вас?" Арсений: "с тобой о том и говорить не сумею, либо речь в задор пойдет, как бы мне тебя на гнев не привести; вели кому другому со мной говорить и речи наши записывать." Патриарх: "скажи мне, с кем бы тебе хотелось говорить: с дидаскалом ли Лигаридием, или с дидаскалом митрополитом Власием?" Арсений: "те люди науки высокой; с ними говорить не сумею. Наука в них такова, что они стараются не истину сыскать, а только переспорить и замять истину многословием. Наука та у них иезуитская. Дай мне кого-либо из своих архимандритов." Патриарх: "почему ты не хочешь говорить с ними? Они у нас дидаскалы, люди ученые." Арсений: "потому, что в латинской науке много лукавства; а истину лукавством нельзя сыскать." Патриарх: "если ты с дидаскалами говорить не хочешь, то мне одному о таком важном деле нельзя дать тебе ответа, а нужно писать ко всем патриархам. Невозможно в таком деле погрешить четырем патриархам. Если у вас с нами не сходится по летоисчислению, то у вас потеряно. А у нас, у всех четырех патриархов полное согласие." Арсений: "а мне думается погрешено у вас. Ибо по взятии Цареграда турками латиняне выкупили все греческие книги, а у себя, переправя, напечатали и вам роздали. А что ты говоришь, что вам - патриархам невозможно погрешить, то также и Петр апостол трижды отрекся от Христа. Да из патриархов же были в Цареграде еретики. И в Александрии и В Риме. И заводили многие ереси. Оттого и царство ваше раззорилось. И ныне у вас в Царьграде ведется, что сами своих патриархов давите, а иных в воду сажаете; отныне у вас в Царьграде четыре патриарха. А что ты говоришь, будто вы -греки - источник всем нам в вере, то вы высокую гордую речь говорите. Источник веры - Христос Бог." Патриарх: "вера от Сиона произошла, и все, что есть доброго, произошло от нас. Ино, мы корень и источник всем в вере, и вселенские соборы у нас же были." Арсений: "ты правду говоришь, что от Сиона произошла вера и соборы были у вас. И мы держим ту веру, которая произошла от Сиона и подкреплена вселенскими соборами. А вы греки той веры н е держите, но только словом говорите.

В 50-м правиле св. апостолов, которые они писали в Сионе, т. е. в Иерусалиме, и в правилах вселенских соборов заповедано креститься в три погружения. А вы не погружаетесь при крещении, но обливаетесь и покропляетесь. Св. апостолы в своих правилах повелели верным с еретиками не молиться в церкви; а вы - греки молитесь в одной церкви вместе с армянами, римлянами и франками и святыню им даете на обедне. Напрасно вы называетесь источником в вере всем. Первое евангелие написал Матвей, спустя 8 лет по Вознесении Христовом на еврейском языке, к уверовавшим иудеям, а не к грекам. То и есть первый источник в вере. А что соборы вселенские были у вас, то на соборах были не одни греки, но и римляне и со всей вселенной. Да и вселенские соборы - не источник веры. Они собирались на еретиков разорявших веру Христову, преданную нам от апостолов, и только подкрепляли предание апостольское, а не вновь веру составляли. Вера изначала произошла от Христа Бога и предана апостолам. А апостолы, приняв от Христа, передали веру во весь мир. Вы - греки называете себя источником для всех верных, как папа называет себя главою церкви. Мы же говорим вам, что и папа не глава церкви, и греки - не источник всем. А если и б ы л и источником, то ныне он пересох. Вы и сами страдаете от жажды: как же вам напаять весь свет из своего источника?"

3-е прение, 3-го июня, было на тему о достоинстве московских печатных богослужебных книг сравнительно с греческими, по которым собирались поправить все московские обряды.

По дороге из Молдавии в Москву Арсений встретил одного монаха серба. У того серба на Афоне имелись книги московской печати. Греки, узнав из них о разницах сравнительно с греческой и афонской практикой, подвергли серба гонению, а его московские книги сожгли. Теперь оказалось, что сами участники этого ауто-да-фе собрались в Молдавии около патр. Паисия: и сам сжигатель книг, архиеп. Охрицкий Даниил, и очевидец сжигания, инок Амфилохий. Все, что теперь рассказал Арсений, при переспросах подтвердилось. Патриарху Паисию было стыдно за своих соплеменников, и он их осудил.

Арсений противопоставил этому факту слепой и необоснованной гордыни греков факт исторически бесспорный и греков смиряющий. Арсений взял у патриаршего дидаскала Малахии печатную греческую грамматику, раскрыл, поднес к патриарху и, указывая на текст, заявил: "вы говорите, что ваши греческие книги правят в Венеции и в аглицкой земле ваши же православные греки. А вот эта книга напечатана в Венеции, а в ней напечатана самая главная римская ересь: "и в Духа Святаго, иже от Отца и Сына исходящаго." Вот такие книги следовало бы вам сжигать. В наших книгах ереси нет.

Государь царь у нас православный, ереси никакой не любит. Книги правят у нас люди избранные, и беспрестанно над тем сидят. А над теми людьми надзирают, по государеву указу, митрополит и архимандриты и протопопы, кому государь укажет. И о всяком деле докладывают государю и патриарху." Патриарх: "Конечно не хорошо сделали. Мы и латинских книг не жжем. Но что - ересь, то мараем в них."

Вот этот факт латинской порчи некоторых греческих печатных книг, в первую очередь предназначенных, конечно, для униатов, а затем рассчитанных на употребление и у бедных православных греков, и оказался роковым в нашей истории возникновения старообрядческого раскола. Зато старообрядцы так и любят Арсения Суханова. Да и для чистой истории вся диалектика Арсения драгоценна, как отражение в зеркале типичной московской ментальности ХVII в.

По поводу московских книг опять заспорили о перстосложении. Греки, то невежественно, обрядоверно жегшие книги из-за маленьких различий, то равнодушные к обряду по невнимательности, никак не могли понять прямолинейного пафоса русских в этой области. Митрополит Власий (Браиловский) рассуждал очень широко и терпимо, говорил, что то и другое изображение креста хорошо, ибо относится к одному кресту Христову, символика которого предоставлена нашему изволению. "Только нам мнится," - заключал Власий, - "что наше - лучше, мы старее." Арсений: "знаю, владыко, что вы старее. Но старая одежда требует починки; когда церковь каменная или палата попортится, надо починить. Много у вас предания апостольского и отеческого развалилось, а починить, т. е. исправить не хотите. Надмеваясь гордостию, называете себя источником для всех в вере. А между тем в крещении вместо погружения обливаетесь и покропляетесь. Также о крестном знамении, оставив предания Блаженного Феодорита и прочих, держитесь нового своего учителя, Дамаскина иподиакона... Вы сказали, что армяне так слагают персты, как и мы. Но если и армянин добро делает и по древнему преданию крестится, чем то виновато? А если и грек изменит старое предание, чем то право?."

4-е прение. Спорил патриарший старец Иоасаф и другие греки.

Иоасаф: "не добро у вас на Москве делают, что в другой раз крестят христиан." Арсений пояснял, что это применятся только к тем, кто крещен неправильно, через обливание, т. е к латинянам и выходцам из польского края, ибо еретическое крещение несть крещение, но паче осквернение." Иоасаф: "почему же у вас вновь не крестят греков, когда и они обливаются, а не погружаются?" Арсений: "потому, что мы не знаем этого. А если сведают в Москве про ваше обливание, то и вас станут крестить." Иоасаф: "не основательно то, чтобы нас снова крестить; не гораздо у вас то делают. И наш патриарх хочет писать об этом к другим патриархам. И согласившись о том в Москву писать к государю и патриарху." Арсений: "если добре будут писать, ино послушают. А станете писать противно св. апостолам, то на Москве и четырех патриархов не послушают. Знают на Москве древнее предание и без четырех патриархов." Иоасаф: "невозможно не послушать четырех патриархов, о чем ни станут писать, один или четверо." Арсений: "Отчего невозможно? Папа и главный был у четырех патриархов, да вот ныне его не слушают." Иоасаф: "папа еретик, потому и не слушают его." Арсений: "А и то не православное же дело, что св. апостолы велели крестить в три погружения, а четыре патриарха обливают или покропляют, и то есть папина ересь." Иоасаф: "да как же вам не послушать четырех патриархов. Кого же вам слушать?" Арсений: "если по преданию св. отец станут писать - послушают, а если не по преданию, не послушают. Могут на Москве и четырех патриархов отринуть, как папу, если не православны будут."..

"Мы на Москве живем и об одном патриархе с митрополитами, архиепископами и епископами. То ведь вам - грекам нельзя ничего делать без четырех ваших патриархов. Когда в Царьграде был благочестивый царь, единый пол солнцем, он учинил четырех патриархов, да папу в первых. И те патриархи были в одном царстве под единым царем, и на соборах собирались по его царскому изволению. А ныне вместо того царя на Москве государь благочестивый во всей подсолнечной и царство его христианское Бог прославил. И устроил наш государь - "царь" у себя вместо папы в царствующем граде -Москве патриарха. А вместо четырех патриархов на государственных местах четырех митрополитов. Ино у нас на Москве возможно и без четырех патриархов ваших править закон Божий.

Ныне у нас царь благочестивый. А патриарх имеет под собой митрополитов, архиепископов и епископов - потому и патриарх. А ваш патриарх Александрийский над кем патриарх? У него только две церкви во всей епархии и ни одного митрополита, архиепископа и епископа. Живут ваши четыре патриарха и без папы, когда он уклонился в ересь. Так и мы ныне можем без вашего учения быть.

Напрасно вы хвалитесь, что и мы от вас приняли крещение. Мы приняли крещение от св. апостола Андрея, который из Византии приходил Черным морем до Днепра, а Днепром до Киева, а оттуда до Новгорода. Потом великий князь Владимир крестился в Корсуни от тех христиан, которые крещены находившимся там в изгнании Климентом, папою римским. Из Корсуня взял Владимир мощи Климентовы и митрополита и весь священный чин. И мы, как приняли веру и крещение от св. ап. Андрея - так и держим. И в крещении погружаемся по апостольскому 50-му правилу. А вы - греки апостольского правила не храните. И потому явно, что мы крещение от апостолов приняли, а не от вас греков. Это вы заняли от римлян, ибо школ эллинского учения не имеете и книги вам печатают в Венеции и учиться ходите в Рим и Венецию. Все доброе, бывшее у вас перешло благодатию Христовой к нам в Москву."

Хотя исторические справки Арсения и далеко неточны и наивны, но живость богословской мысли вся на стороне Арсения. Арсений правильно отделяет идею канонов от случайной стороны исторических фактов. Правильно разгадывая догматический и канонический принцип православия в истории и держась за него, нельзя творить себе кумира из изменчивой оболочки истории.

Арсений говорил грекам: "у вас был благочестивейший царь," а теперь его нет. Есть и другие глубокие перемены. На II вселенском соборе КПльскому патриарху положено быть после римского. А оглянитесь на себя, что теперь? Патриарх не может и по городу пройти с крестом на голове. Ни проехать в крестном ходе на осляти. И на церквах нет крестов. Такому патриарху не только против римского, но и против московского величаться невозможно.

Вместо этого унижения у нас ныне на Москве патриарх не только как 2-й по римском, но и как древний благочестивый папа украшается, нося на главе своей белый клобук Сильвестра папы римского." И тут ссылается Арсений на повесть о белом клобуке и завершает все победоносным заключением: "и будут первые последними, а последние первыми."

В Посольском Приказе Арсения не похвалили за такой откровенный анти греческий патриотизм. Задали ему выговор за недипломатичность и приказали впредь держать себя в рамках инструкций и поручений.

В 1651 г. II.24 Арсений снова был послан на Восток. Ему был дан приказ при заезде в Яссы не застревать около патриарха и ехать независимо от его людей на Восток одному. Арсений выехал из Ясс 5.V.1651 г. в КПль. Побывав на островах Архипелага, прибыл в Египет, где беседовал с Александрийским патриархом Иоанникием. Из Египта проехал по Палестине. Оттуда через Сирию, Малую Азию, Грузию и Кавказ вернулся в Москву из своего двухлетнего путешествия 7.VI. 1653 г. Свои наблюдения Арсений записал в дневнике под заглавием "Проскинитарий" (т. е. Поклонник святым местам).

Арсений описывает и обобщает, как многое у греков с Москвой не сходится: аллилуйя они троят, у них пять просфор, а не семь; крестные ходы против солнца, а не посолонь; крещение больных и через обливание. Примечательно, что о перстосложении Арсений молчит. Видимо, на него произвело подавляющее впечатление всеобщее на Востоке троеперстие.

Книжное (рукописное) собирание Арсения стало драгоценностью для русской науки в будущем, но не в то время. Из собрания Арсения в значительной мере составилась знаменитая московская рукописная библиотека, прозванная Типографской. К сожалению, в тот момент самых книжных исправлений не хватало в Москве ни научных знаний, ни метода для грамотного использования рукописных сокровищ. Исправления шли случайным путем.

 

Смерть патриарха Иосифа (†15.III.1662 г.).

Видя, что все церковные дела идут не по его воле, Иосиф к концу жизни очень скучал и говорил: "переменить меня, скинуть меня хотят; а будет де и оставят, я де и сам за сором об отставке стану бить челом." Но это была ложная мнительность. Царь Алексей М. в письме к Никону, описывая смерть п. Иосифа, возражает на эти жалобы: "а у меня и отца моего духовного (т. е. Стефана Вонифатьева) ей, на уме того не бывало. И помыслить страшно на такое дело. Прости, владыко святый, хотя бы и еретичества держался (патриарх), и тут мне как одному отставить его без вашего собору? Чаю, аще в дальнем ты расстоянии с нами грешными, едино тоже речеши, что отнюдь того не бывало, чтобы его - света отставить или ссадить с бесчестием. Ты сему помышлению нашему свидетель." У патр. Иосифа была горькая обида просто на то, что сантиментальный по природе ц. Алексей свои симпатии перенес на других духовных лиц, более ярких, в частности - на Никона. Царь и не помышлял о самоуправстве в делах церковных. Это доказывает его излишняя скрупулезность в суде над Никоном: он не дерзнул судить его без прямого участия восточных патриархов.

Патр. Иосиф простудился 5-го апреля. В Вербное воскресенье (11, IV) ему немного полегчало. Иосиф "на злую силу ездил на осляти" и слег снова. Во вторник страстной понасиловал себя, отпевал боярыню Плещееву, соблазнился на богатую плату. В великую среду должен был совершать обряд прощения с царем и народом, но свалился окончательно и от высокой температуры впал в бред и забытье. Когда царь пришел к патриарху в Крестную Палату, то пришлось целый час ждать выхода патриарха. Он был в бессознательном состоянии. Когда его вывели, он, не узнавая царя стал благословлять дворецкого. Зазвонили к вечерне. Патриарха так била лихорадка, что царь ускорил обряд прощения. Царь поклонился в землю, а патриарх уже не мог. Царь поцеловал у патриарха туфлю; на туфлях были изображены херувимы. Позднее Никон изображал на туфлях уже благовещение. Такими увлечениями русские теряли право упрекать пап за кресты на туфлях. Во время утрени в Великий четверг патриарха соборовали, а во время обедни он скончался. Раздался похоронный звон. "Страх и ужас объяли всех," - описывает царь в письме к Никону на Соловки, - "скорбели, что патриарх оставил их в такие великие торжественные праздники." При погребении царь "надселся плачучи." Лично он относился к Иосифу с благоговением. Но другие не любили Иосифа за корыстолюбие. Сосредоточенный на мечте приобретения поместья - монастыря на помин души, Иосиф собирал большие деньги. По смерти его, кроме 15.000 рублей домовой патриаршей казны, найдено и его личной, так наз. "келейной" казны 13.400 рублей. Это на деньги конца ХIХ в. равнялось сумме около 230.000 в золотых рублях, т. е. около 460 тысяч долларов нынешних. Сверх этого найдено много золотой и серебряной посуды, тщательно запакованной в бумагу. Большею частью это были вещи бояр, занимавших у патриарха деньги под залог. Таков был обычай, при отсутствии узаконенных ломбардов и банков, вверять ценности епископам и архимандритам богатых монастырей. Царь самолично составлял опись имущества. Очевидно, опасался, что закладные ценности могли быть расхищены. Духовенство было озлоблено на патриарха за то, что он всех ставленников из чужих епархий требовал являться в Москву. Здесь они посвящались, получали "перехожие грамоты" (переводы с места на место) и здесь оставляли от 6 до 15 рублей в Патриаршем Приказе. Царю пришлось понуждать духовенство, чтобы попеременно читать над гробом. Даже слуг патриарших нужно было задабривать - всем немедленно раздать не менее, чем по 10-ти рублей. Жаловались, что патриарх у них сильно сократил жалованье, сделал их "в конец бедными." Нелюбовь к Иосифу расчищала дорогу к лучшим ожиданиям от его будущего заместителя. Его лицо не оставляло сомнений. Это был любимец царя, архимандрит Никон.

 

Патриарх Никон (1652-1658 гг.).

Кратковременное шестилетнее правление Никона оказалось чреватым катастрофическими последствиями.

Никон родился 24.V. 1605 г. в крестьянской семье села Вельдеманова, Княгининского уезда Нижегородской области. Отец носил имя Мины, будущий Никон крещен Никитой. Стало быть, прозывался в миру Никитой Миничем. Его старшим современником был его известный земляк Кузьма Минич Сухорукий. Никита был высокого роста, крепкого богатырского сложения, с колоритным лицом и выразительными глазами. В просторечии был мужчина "ражий." Впоследствии его патриаршие одежды были тоже богатырские. Саккос Никона весил четыре пуда, омофор около полутора пудов. Никон служил в них и ходил в далекие крестные ходы. Все в нем было богатырское. Этот силач сам мог много вынести, многого требовал и от других. Отсюда его жесткая административная рука. Сама жизнь его ожесточила с детства. Он вырастал под рукой лихой мачехи. Она ненавидела его, била и чуть не уморила. Никита еще мальчиком убежал из дома в Макарьевский Желтоводский монастырь (Костромской губернии). Здесь он подвизался в добровольном подвиге монастырских служб и чтения книг. Отец умолял Никиту вернуться домой. В предвидении близкой смерти отца, Никита вернулся уже взрослым на 20-м году. Схоронив отца, он по уговору родных женился и сделался сначала дьячком, а затем и священником. В селе Лыскове, ныне городе Нижегородского края, близ Волги, Никита славился как священник. Против Лыскова на другом левом берегу Волги стоял монастырь строения того же Макария и возле него выросло селение Макарьево, впоследствии город, ставший центром раскидывавшейся здесь Макарьевской ярмарки, передвинувшейся затем в Нижний. Съезжавшиеся сюда московские купцы не могли не разузнать здесь о ставшим знаменитостью местном священнике Никите. Они зазвали Никиту переехать в Москву. Никита переселяется в столицу и здесь протекают мирно 10 лет его семейной приходской жизни. Вдруг все его три сына умирают; Никита потрясен и видит в этом знамение Божие, призыв "уйти из мира." Он сговаривается с женой, что она пострижется тут же в Московском Алексеевском Кремлевском монастыре, а сам он уезжает на Соловки в строгий Анзерский скит под начало старца Елеазара. Здесь на 31-м году своей жизни он постригается с именем Никона. Бремя подвига берет на себя богатырское. Кроме общего келейного правила, Никон ежедневно прочитывал всю Псалтырь и клал по 1.000 земных поклонов. Тут он прочитал много святоотеческих творений и другой церковной письменности. Жизнь была строго одинокая. Иноки сходились только по субботам и воскресеньям. Никон приобрел способность видений. Видения продолжались у него и в последующей жизни. По словам его жизнеописателя и келейника Шушерина, в это Соловецкое время "диавол велию брань нача воздымати на Никона: бесы давляху его и другие пакости деяху." Никон еще более прибавил себе молитвенных подвигов. Но избыток сил, очевидно, требовал какого-то подвига не затворнического, а деятельного, практического. Мудрый Елеазар взял Никона с собой в деловую поездку в Москву, как умного советника.

В Москве Никон представлялся вместе с Елеазаром царю Михаилу Федоровичу. Вернулись они оба к себе с деньгами для построения каменного храма. Никон торопил с постройкой, а Елеазар оттягивал, считал это излишней роскошью. Никон не вынес ссоры и убежал. В небольшой лодке с мужиком-помором он пустился в путь на берег материка. Но в буре они едва не погибли. Спаслись, пристав к острову Кию, около устья Онеги. В 15-ти верстах от города Онеги впоследствии Никон в память этого спасения выстроил тут свой личный монастырь - Крестный. Из устья Онеги Никон прошел пешком 120 верст в Кожеезерскую обитель на острове Коже, Каргопольского уезда. Здесь по благословению настоятеля Никон опять начал подвиги уединения. Через три года по смерти настоятеля монахи избрали Никона игуменом и послали его на поставление в Новгород (1643 г.). В 1648 году Никон по делам монастыря прибыл в Москву. Молодой царь Алексей при первой же встрече возжелал иметь Никона на Москве. Никон его очаровал. Царь чтил Елеазара, ибо, по словам отца своего Михаила Федоровича, и самым рождением своим царь Алексей обязан был молитвам этого старца. Царь Алексей Михайлович не отпустил Никона из Москвы. Сделал его архимандритом Ново-Спасского монастыря, который был родовым монастырем-усыпальницей Романовых. Таким образом, Никон стал как бы домовым царским священником. Новый архимандрит обстроил, украсил монастырь и завел в нем строгие порядки. Царь зачастил в монастырь, а Никон - к царю. Тотчас к новому любимицу царя потекли челобитные. Он оказывал протекцию и тем приобретал популярность. Царь велел Никону являться к нему каждую пятницу к заутрени во дворцовую церковь. Тут докладывались царю челобитные и шли беседы с царем о всяких делах. К Никону не только "валил народ," но потянулись и бояре. Почуяли его силу и "князья церкви," протопопы Стефан Вонифатьев и Иван Неронов. Никону явно открывалась дорога на самый высокий пост. Через три года, в 1649 г., царь продвинул его на митрополию Великого Новгорода. Царь дал новому митрополиту особые полномочия как, может быть, в целях умиротворения Новгорода, так, вероятно, и по внушению самого Никона, который имел чрезвычайно высокие представления о превосходстве власти церковной над государственной. 1649 г. был годом составления нового гражданского "Уложения." В нем проведена была тенденция к секуляризации церковных имуществ и ограничению автономных привилегий судебного ведомства церкви. Это усиление государственного веса над бытовыми церковными привилегиями ощущалось, как обида, всем епископатом. Но один Никон готов был противопоставить этому факту не только обиду, но и целое богословие. С этого момента пред Никоном обрисовывается главнейшая цель его церковного служения: - это победа над светским, боярским, государственным мировоззрением, казавшимся Никону нечестивым и не церковным, во имя православного церковного и канонического (как казалось Никону) преобладания Церкви над государством. Он хотел это выявить в своем Новгородском правлении. Ему царь дал сразу привилегию, или изъятие из только что созданного "Уложением" нового статута. По "Уложению" весь гражданский суд над людьми церковного ведомства и все наблюдение за церковной экономикой подлежало ведению ново созданного государственного "Монастырского Приказа." Никону дано было право судить все население церковных земель своей митрополии по-прежнему своим церковным судом. Мало того, ему было дано исключительное право высшего надзора в новгородской области даже и над самым судом государственным. Он ходил по тюрьмам и контролировал светское судопроизводство. В то время как новгородским дьякам было строго запрещено вмешиваться в дела митрополичьи. В народе это Никону прибавляло популярности. Денежные средства кафедры Никон широко тратил на благотворительность. Он устроил четыре богадельни. Во время голода кормил триста человек ежедневно и учредил для неимущих погребальную палату. Во время народного бунта 1650 г. он вел себя мужественно. Дал сбежавшему воеводе Хилкову укрыться в его палатах и грудью выступил против бунтовщиков, ворвавшихся к нему.. Потерпел от них избиение и имел силы пойти на другую сторону Волхова служить там литургию, а после нее увещевать бунтовщиков и упорных - анафематствовать. Когда для усмирения бунта подошли московские войска князя Хованского и смяли новгородцев, тогда бунтовщики вместе с женами повалились в ноги к тому же Никону. И он ходатайствовал о прощении их. Этот великодушный акт покорил Никону сердца новгородцев и, разумеется, возбудил признательность и царя и правительства. Никон не раз приглашался в Москву царем и не переставал его радовать своими достижениями в сфере церковного благоустройства. Никон не задумываясь упразднил в Новгороде безобразие многоголосия и ввел единогласие. Уничтожил старое "храмовое" пение ("согрешихомо, беззаконовахомо, неправдовахомо...") и завел пение гармоническое, трехголосное по киевскому образцу. Привлекал этим пением новгородцев и удивлял самую Москву, привозя певчих с собой. Царь любовался своим любимцем и с гордостью показывал его и иностранным гостям, как, напр. Иерусалимскому патриарху Паисию, который восхищался Никоном, и после своих бесед в свою очередь хвалил Никона, как мудрого советника царю Алексею. Царь в переписке с Никоном наделял его самыми восторженными комплиментами: "Избранный и крепкостоятельный пастырь, наставник душ и телес, возлюбленный любимец и содружебник, солнце, светящее во всей вселенной, особенный ("собинный") друг душевный и телесный."

Никон развивал любовь к себе царя не только по личным мотивам, но и в целях своей церковной идеологии, в целях достижения действительной покорности светской власти церковной, в целях достижения восточной теократии, как ее понимал Никон по своему начетничеству. При открытии мощей Саввы Сторожевского, Звенигородского чудотворца, Никон внушил царю перенести в Московский Успенский собор мощи трех святителей московских - мучеников за христианскую правду и за свое отечество, но неправедно гонимых государственной властью, а именно: митрополита Филиппа II и патриархов Иова и Ермогена. Проект был принят и осуществлен еще при патр. Иосифе. В частности, за более далекими мощами митр. Филиппа, в Соловки, в начале 1652 г. царь отправил самого новгородского митрополита Никона. И вот характерно содержание той покаянной грамоты, которую повез Никон от лица царя Алексея для прочтения в Соловках перед гробом священномученика Филиппа. Текст грамоты явно продиктован был Никоном и смирял царскую власть пред церковной. Царь обращается к митр. Филиппу, как к живому: "Ничто столько не печалит души моей, пресвятой владыко, как то, что ты не находишься в нашем богохранимом царствующем граде Москве, во святой соборной церкви Успения Пресв. Богородицы, вместе с бывшими до тебя и по тебе святителями, чтобы ради ваших совокупных молитв, всегда неподвижной пребывала св. соборная и апостольская церковь и вера Христова, которою спасаемся. Молю тебя, приди сюда и разреши согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанною яростию. Хотя я и неповинен в досаждении тебе, но гроб прадеда приводит меня в жалость, что ты со времени изгнания твоего и доселе пребываешь вдали от твоей святительской паствы. Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразднится поношение, которое лежит на нем за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление тебя всю мою власть..."

За время поездки Никона в Соловки в Москве схоронили патр. Иосифа. Формальными кандидатами на патриаршество были митр. Ростовский Варлаам, Антоний, епископ Углицкий и, конечно, Никон. Члены передового московского кружка, к которому принадлежал и Никон, называли кандидатом и Стефана Вонифатьева, но тот благоразумно и решительно отказался, указывая на Никона, как на единственно угодного царю. Старые друзья даже мечтали, что Никон будет выдвигать их. Но Никон слишком полон был большими принципиальными замыслами возвышения церковной власти, что не мог удержаться на неподвижной позиции этих как-никак московских "провинциалов." Он решительно примыкал к большой государственной мысли царя Алексея о превращении русского царства во вселенское, нео-"цареградское," и решительно был занят своей программой максимум о возвышении церкви над царством. Поэтому неизбежно он высоко вознесся над своими бывшими друзьями, и как бы обидно забыл их в своих диктаторских планах. Никон, после соборного обычного избрания его, долго не соглашался принять патриаршество, не ради пустой церемонии. По его убеждению, он должен был совершить исключительной важности подвиг освобождения церкви от государства и возвышения ее над государством, а для этого он должен был получить и исключительные полномочия. Царь с духовенством и боярами, в Успенском соборе, на коленях и со слезами умоляли Никона. И тот, в свою очередь тоже со слезами и волнением, требовал от них исключительных обещаний и клятв. "Если вам угодно, говорил Никон, чтобы я был патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви..., что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. Апостолов и св. отец и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушать и меня, как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, если дадите мне устроить церковь, то я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства." И такое обещание царь и собор Никону дали. Это было 22 июля 1653 г. Никон был еще в расцвете своих сил. Ему было только 47 лет. Вероятно, давшие обещание догадывались, о каком устроении церкви Никон главным образом будет радеть: что он будет бороться с тенденциями Уложения 1649 года. Никон, став патриархом, признавался, что, как архимандрит, он в свое время вынужден был подписать Уложение неохотно и в душе затаил протест. Позднее писал он: "я постоянно просил царя об этой проклятой книге, чтобы миряне духовных не судили. Но кроме уничижения ничего не получал."

В чем же состояла суть реформы Уложения 1649 года? Уложение - предтеча будущей земельной секуляризации 1764 г. Но оно еще не коснулось самой земледельческой базы церкви. Самые земли, как источник кормления, еще остались в руках архиереев и монастырей нетронутыми. Взята генерально в руки светской власти только чисто государственная по своей природе судебная функция над народонаселением церковных поместий и частично функция административная. Было что-то противоестественное, в духе азиатских теократий, в том, что не государство, а сами церковные власти "судили и рядили" свое население по всем гражданским тяжбам и преступлениям. Иерархия еще не могла постигнуть всей уродливости этого архаического права. Правда, категория дел специфически уголовных, насильнических (кража, разбой, убийство) была искони в руках тиунов и бояр государственных. Но по всем остальным цивильным делам архиереи и монастыри судили и рядили своих людей сами. Т. е., кроме духовенства и монашества, что само собой разумеется, церковные власти судили и все мирское население их поместий. Штрафовали и сажали виновных в свои тюрьмы и организовали для арестантов принудительные трудовые повинности.

Это право на чисто государственную функцию суда и администрации было явным пережитком старой удельной эпохи, когда княжества и земли "согосударствовали" с центральным правительством. Создавая единодержавие, Москва ревниво забирала в свои руки и власть, и администрацию, и финансы. Новые мелкопоместные служилые категории за свое земельное "испомещение" несли общее государственное тягло натурой и денежным обложением, не претендуя на независимость от центральной власти. Разумеется, наряду со всеми служилыми людьми и церковные землевладельцы несли государственное тягло, платя и денежное обложение в царскую казну, и натуральные повинности, и военно-мобилизационные ("конен, люден и оружен"). Но все-таки государство имело нужду для расплаты со все возраставшим служилым классом в еще большем запасе земель. И потому манило церковное население разными льготами, чтобы оно само тянуло к землям государственным. Нужно было чем-то вырвать население у церковных властей даже частично, не снимая с земли. Это был метод так называемых "тарханных" и "несудимых" грамот. Тюрко-татарский термин "тархан" значит свободный привилегированный человек. По таким грамотам церкви, монастыри с их духовенством, братией, слугами и крестьянами уходили из ведомства церкви в ведение суда и управления государственного. К ХVII веку для этих дел создался даже особый государственный "Приказ Большого Дворца." Вопреки жалобам еще Стоглавого Собора 1551 г., процесс бегства из ведомства церкви продолжал расти. Но чисто духовные дела (брачные, семейные, по духовным завещаниям), конечно, по-прежнему оставались в ведомстве суда чисто духовного на тех же территориях. В начале ХVII столетия судебные дела церковных людей составили в Приказе Большого Дворца даже особый отдел под названием "Монастырский Приказ."

Дальнейшее и окончательное завершение процесса огосударствления всего суда и администрации проведено было Уложением 1649 г. То, что прежде достигалось частичными урывками через тарханные и несудимые грамоты, теперь полностью передано было государству. И этот блок дел во всем его разросшемся объеме, став делом государственным, сосредоточился в том же светском судебном учреждении, но сохранившем свое устаревшее название "Монастырского Приказа." Кончились привилегии духовенства и церковного населения по делам гражданским. Вся эта "монастырская" (по старой терминологии) масса дел стала светской, государственной. Кончилась и пестрая путаница разных "несудимых" грамот. Все они отменены и перекрыты общей системой равного государственного права.

Осталась лишь одна непоследовательность, одно исключение. За патриархом, как за неким удельным князем, оставлено его прежнее "домовое вотчинное право." Его епархия-область изъята из ведения Монастырского Приказа. Все боярские, дворовые, приказные люди и крестьяне патриарха судились и управлялись по-старому, т. е. патриаршими чиновниками.

Вся эта большая реформа 1649 г. не называется еще общим термином "секуляризации," потому что самое право на церковные земли, на экономику в них и доходы не отнималось еще у духовенства, церквей и монастырей. Церковь по-прежнему и еще надолго оставалась крупнейшим землевладельцем и помещиком. Происшедшее ограничение судебно-административного ведомства церкви было исторически неизбежным и закономерным. Русское государство при царе Алексее ускоренным темпом перерождалось из государства вотчинного в государство чистое: правовое и бюрократически-полицейское. И вотчинечество церкви, наряду с ликвидацией вотчинечества всех уделов, даже вотчинечества самого царя, должно было быть ликвидировано.

Нужда экономическая и техническая в этом переломе была острая. Но ясной идеологии не было ни у той, ни у другой из столкнувшихся сторон.

Церковь понимала свой быт, как каноническую вечную ноρму, и в букве греческих номоканонов видела подтверждение этой нормативности. Это было недомыслие. Но и государственная сторона не знала, как ей быть с этой канонической буквой. Не имела силы знания, чтобы истолковать ее правильно, исторически. По инстинкту государственной неизбежности правящие люди делали то, к чему вынуждала их жизнь. Смягчали свои акты компромиссами. Таковы, например, исключения 1649 г. для патриаршей области. Но оправдать себя принципиально и теоретически не умели. Шли на обходную борьбу от случая к случаю, придираясь к деловым и хозяйственным упущениям церковного управления; к смене лиц, к суду и тяжбам, даже к обращению к грекам за помощью в борьбе с родной русской церковью. Завязывалась слепая борьба двух непросвещенных сторон. Героями ее пришлось быть родным братьям по духу, по вере, по культуре, по мировоззрению: патриарху Никону и царю Алексею. Совершенно иначе было при Петре Великом. Тот прямо выдвигал против церкви иные, новые, чуждые принципы...

Эта история ХVII века прискорбная и по существу лишняя, крайне невыгодно обернувшаяся для церкви, ибо объективная историческая правда была на стороне государства. Но неправильная защита государством своих прав, превратившаяся в насильственное давление над правосознанием церкви, делала правой и церковную сторону в ее обиде на государство. Однако, все затемнялось неумением точно объяснить свои права и правильно разделить в них принципиальное и вечное от преходящего и исторически случайного.

Для идейной борьбы с Уложением патр. Никон впервые напечатал в 1653 г. свою знаменитую церковно-славянскую Кормчую с древних рукописей.

Ради фактической борьбы с ограничениями собственнических прав церковного хозяйства, Никон с особым вдохновением умножал патриаршие земельные владения и расширял границы собственной патриаршей области. При Никоне они достигли небывалых размеров. И сам царь, забывая Уложение, вновь жертвовал Никону имения. И Никон, презирая Уложение, вновь приобретал.

От Москвы на сотни верст простирались патриаршие земли. На севере (Архангельская, Вологодская, Новгородская области) целые пространства вновь приобретены были Никоном. Едва не целые уезды Новгородской губернии: Валдайский, Крестецкий, Старорусский. В Тверском крае: Ржев, Осташковская область. На Волге; рыбные ловли в Казанском и Астраханском краях. На юго-западе, в сторону Киева много пространств, взятых у Польши. На юге: земли вплоть до Крымских степей. По свидетельству Павла Алеппского, до Никона в патриарших владениях числилось до 10.000 домовых хозяйств. При Никоне их число возросло до 25.000.

Среди этой внутренней церковной "империи" Никон построил три монастыря, предназначенных для роли как бы личных династических владений церковного монарха. Иверский монастырь, близ города Валдая (Новгородской области), Крестный монастырь на острове Белого моря, близ устья р. Онеги, и Воскресенский монастырь, названный "Новый Иерусалим" (около г. Воскресенска, недалеко от Москвы). Претенциозное название Новый Иерусалим воплощало целый комплекс великодержавных мечтаний Никона. Кроме копирования Иерусалимского храма Гроба Господня, алтарь в этом храме имел пять отделений с пятью престолами для всех пяти патриархов. Средний престол Никон предназначал для себя, не только как для хозяина, но и как для первого воистину вселенского из патриархов.

Эти три монастыря царь пожаловал Никону в его личное владение. Новый патриарх принялся с вдохновением за выполнение той программы своего служения, которая была из долговременных личных бесед и внушений хорошо известна царю и разделялась последним, ибо исходила от царского духовника, протопопа Стефана Вонифатьева. Это была одна из идей того передового кружка, в котором сформировалось мировоззрение и самого Никона. Эту программу можно назвать программой московского церковного великодержавия, требовавшей срочных и чрезвычайных реформ в русской церкви для ее вящего исправления и прославления. Греческий образец при этом брался и в контраст латинству, и ради приближения церкви русской к греческому восприятию на случай ее прихода в самый Царьград.

В это дело Никон вложил весь свой бурный темперамент и свою неумеренную властность. Он делал все с богатырским напором и увлечением. Он любил пышные богослужения и неустанно совершал их, привлекая к сослужению всех разрядов клириков от 40-ка до 75-ти лиц. Украшался самыми дорогими облачениями из патриаршей ризницы и создавал новые, небывало роскошные. Например, к Пасхе 1655 г. был заказан саккос из венецианской парчи чистого золота, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями в таком количестве, что весил полтора пуда; один епитрахиль, максимально украшенный, весил около пуда. Стоимость облачения по тогдашнему оценивалась в 30.000 рублей. Такая преувеличенная богослужебная пышность подсказывалась не просто одной суетностью, но была для Никона символом и орудием усиления его власти. Никон хотел реализовать права, какие он вычитывал для себя в букве Кормчей. Например, Павел Алеппский сообщает, что до Никона ни один епископ не ставился без царского указа. А Никон стал это делать, равно единственно по своей власти - и судить и запрещать епископов. Так, Павла Коломенского он единолично низложил и сослал, а Симеона Тобольского запретил. Никон и епархиальных архиереев поддерживал в тех же претензиях на независимость от царских интервенций. Архиереи с его легкой руки стали называть себя "государями" и говорили: "мы суду царскому не подлежим, судит нас сам патриарх."

Никон был строг и тираничен в суде над духовенством. Особые дьяки Никона ходили по церквам Москвы и доносили ему о беспорядках. Патриаршие стрельцы забирали на улицах нетрезвых попов и сажали в каталажки. Все это и раньше практиковалось. Но при Никоне приняло характер "террора." Слуги Никона тоже стали заносчивыми. Это взволновало и подняло против Никона большинство Москвы. Начиная с бывших друзей Никона - прот. Стефана Вонифатьева, Иоанна Неронова, Аввакума - все духовенство поднялось против патриарха. Гордость и недоступность Никона были безмерными. Говорили "у него устроено подобие адовых предписаний; страшно к воротам подойти." И. Неронов писал Никону: "Какая тебе честь, что ты страшен всякому. Кто ты? Зверь лютый (т. е. тигр), или медведь, или волк, или рысь? Дал тебе благочестивый государь волю, и ты, зазнавшись, творишь всякие поругания, а ему государю сказываешь: я де делаю по евангелию и по отеческим преданиям." Стефан Вонифатьев и с Нероновым в 1653 г. подавали даже царю формальную жалобу на Никона. Никона упрекали:. "он любит сидеть высоко, ездить широко." Но особенно неблагоприятной для Никона оказалась вражда к нему боярства из-за его претензий на сферу чисто государственной деятельности. Царь дал Никону титул "Великого Государя," который по праву царского отца носил в свое время патриарх Филарет. А Никон смело пользовался этим титулом, видя в нем и свою реальную власть. В предисловии к Служебнику 1653 г. царь и патриарх называются "двоицею, сугубицею, богоизбранною." Это Никоново теократическое убеждение. Никон был советником царя в деле присоединения Малой России. Он советовал воевать и с поляками (1554 г.) и со шведами (1656 г.). Уезжая из Москвы в походы, царь оставлял Боярскую Думу под контролем Никона. Никон слал указы воеводам в такой форме: "указал государь царь великий князь всея Руси Алексей Михайлович и мы, великий государь и патриарх...." Воеводы Никону адресовали свои челобитные. Боярин наместник Москвы и другие чины не имели права никакого дела решать без доклада патриарху. Даже коллективные боярские приговоры утверждались Никоном. Явившиеся к Никону самые высокопоставленные бояре принимались им стоя и получали инструкции, как поступать в том или другом случае. Когда бывало коллективное заседание с боярами и кто-нибудь опаздывал на минуту после звонка, ему приходилось ждать на дворе на холоде, пока патриарх не распорядится впустить в залу заседания. И духовным лицам был чужд этот стиль государственного властолюбия и помпы. Говорили про него: "он принял во власть строить вместо евангелия бердыши, вместо креста топорики на помощь государю, на бранные потребы." На Никона царь оставил и свое семейство, уезжая в поход. В Москве случилась моровая язва. Попечением Никона царская семья перевозилась в безопасные места. Никон вел переписку и с иностранными дворами: с Грузией, Молдавией, Валахией.

Боярская оппозиция Никону зародилась еще в бытность его митрополитом Новгорода. Там он был владыкой над боярами и в государственных делах. И еще раньше, когда Никон ездил в Соловки за мощами м. Филиппа. Был он неумеренно строг к сопровождавшей его боярской свите: мучил их постами и долгими церковными стояниями. Князь Хованский писал в Москву, прося довести до сведения царя их горькую жалобу, что Никон "ему и боярам житья не дает. Они совсем пропали от Никоновской строгости. Никогда такого бесчестия не бывало, что теперь государь нас выдал митрополитам. Лучше бы на Новой Земле за Сибирью пропасть, нежели за новгородским митрополитом быть."

Личные обиды боярства подогревали и обостряли уже осознанную ими вражду Никона к их детищу - Уложению 1649 г. И Никон не сдерживался в своих постоянных принципиальных нападениях. В боярской думе патриарх обличал бояр то в корысти, то в политически опасной игре с иностранцами. Пользуясь отсутствием царя во время войн 1654- 1655 гг., Никон уже прямо превозносился над боярами, приучая их к покорности патриаршей власти в целях задуманного им своего рода переворота. Мысль о примате Церкви над государством туманила Никону голову. Не понимал он по своему научному невежеству, что мысль эта чужда всему восточному православию, что к нам просочилась она тоже благодаря научному невежеству в ХV веке. Отсюда неистовая ярость Никона к Уложению и страстная мечта о возвращении церкви старой имущественной власти.

Но ни этих обид, ни принципиальных замыслов Никона бояре не могли простить ему. И прямо задались целью подорвать его фаворитское положение и свергнуть это иго временщика. Создался против него персональный комплот: Стрешневы, родственники царя по матери, Милославские, родственники по первой жене, свояк царя Морозов, и даже сама царица Марья Ильинишна. Всем им казалось, что Никон оттер их от царя. Не хотели понять, что царю дороги были таланты Никона и было мало толку от бездарных родственников. К родственникам царя примыкали: кн. Никита Одоевский, (идеолог и автор Уложения), кн. Алексей Трубецкой, Юрий Долгоруков, Салтыков. Стрешнев выучил своего пуделя складывать лапки крест на крест, чтобы вышучивать благословения Никона.

Но были у Никона и идейные друзья, это - поклонники просвещения и умеренные западники того времени, Ф. М. Ртищев, Артамон Матвеев и Ордин-Нащекин. Из родственников царя одна сестра его, Татьяна Михайловна была горячей поклонницей Никона. В ее горнице висел огромный портрет его, сохранивший и для нас его черты. Эта царевна осталась верной почитательницей Никона до самой его смерти.

Враги Никона поставили своей задачей оторвать сердце царя от патриарха, поссорить его с Никоном. Ход событий шел им навстречу. Царь вырастал, мужал, умудрялся и приобретал вкус к самостоятельности. Бояре пользовались этим и настраивали царя против Никона, как против захватчика неподобающей ему власти и чести в ущерб царю. Подошел момент, когда, наконец, это подействовало.

Параллельно шли книжные и обрядовые исправления. Быстрота и прямолинейность в этом деле Никона была хорошим поводом для его бывших друзей из духовенства, теперь обиженных его заносчивостью, столкнуться и заспорить с ним. Эти столичные протопопы, естественно, слились в общий фронт с боярской оппозицией. Бояре всячески поддерживали борьбу с Никоном наиболее пылких церковных спорщиков, быстро ставших вождями раскола: прот. И. Неронова, Аввакума, диакона Федора. Когда за протест против Никоновой "Памяти" (1653 год) о поклонах и перстосложении Никон на соборе 1654 г. судил И. Неронова, тот бросил ему с понятной целью такое политическое обвинение, что, дескать, Никон говорил: "царской помощи не хочу и не требую, да и на царскую власть плюю и сморкаю." И Неронов, приговоренный к ссылке, грозил Никону: "будет время и сам из Москвы побежишь, никем не гоним, токмо Божьим произволением." Эта псевдо-пророческая угроза, конечно, была основана на планах уже единого протопопско-боярского фронта.

После неудачного шведского похода, предпринятого по настоянию Никона, царь стал заметно холоднее к нему. Внушения бояр, что военная неудача произошла по вине Никона и просто отвычка царя от Никона за время отлучек создали в нем некоторый протест против напористости "собинного друга." Возникает ряд личных конфликтов. Царь Алексей весьма чтил бывшего тогда в первый раз в Москве патриарха Антиохийского Макария. И вот царь узнал уже по отъезде Макария, что в свое время Никон в канун Богоявления не слушал совета Макария и освящал воду только однажды. А Макарий советовал по греческому уставу святить воду дважды. Царь пришел к Никону и стал бранить его по тогдашнему обычаю грубо: "мужик, невежа, б. сын...." Никон упрекал царя, что он не имеет права бесчестить своего духовного отца. А Царь ему: "Не ты мне духовный отец, а Макарий Антиохийский." И велел вернуть Макария с дороги обратно в Москву. Этот инцидент был только первым предвестником вспыхнувшей ссоры.

К началу 1657. г. бояре вызвали из ссылки И. Неронова, принявшего постриг с именем Григория, снискали ему благоволение царя и устроили их свидание для выслушания обвинений против Никона. Старец Григорий внушал царю: "Доколе терпишь этого врага Христова? Государевы царевы власти уже не слыхать на Москве, а от Никона всем страх, и его посланники пуще царских всем страшны." Царь начал избегать встреч с Никоном. Никон понял н ответил контр демонстрациями. Сам стал уезжать в свой Воскресенский монастырь. 18-го октября 1657 г. было освящение в монастыре нового храма. Царь приехал как будто по-прежнему с миром. Но в Москве опять выявилось "бессоветие" царя с патриархом, т. е. фактический разрыв прежнего сотрудничества. Патриарх знал, что это - "от супостат." Главным супостатом в данную минуту был старец Григорий (Неронов). Никон стал приходить в нервное и ревнивое отчаяние от потери царской любви. В Покровском монастыре, после одной панихиды он вошел в келью и разразился рыданиями, причитая: "старец Григорий... старец Григорий!" Все великодержавные помыслы Никона о реформационных достижениях его патриаршества были построены целиком на любви и доверии царя. Без этого они были просто недостижимы. А потому в сознании Никона вонзилась мысль о неизбежности его ухода с патриаршества. А у царя сложилось решение тоже реформационное: ограничить Никона и впредь перестроить их взаимоотношения на холодных началах официального долга. И царю было тоже нелегко это сделать. Малодушная неоткровенность царя Алексея была сугубо несносна для Никона и толкала его на нелепые психологически шаги.

Конфликт разразился в начале июля 1658 г. Случилось то, что предвещал протопоп Иоанн Неронов. 6-го июля была встреча грузинского царевича Теймураза. В подготовительной суете заспорили представители по подготовке церемоний с двух сторон - царской и патриаршей. Царский окольничий Хитрово ударил ни больше ни меньше, как палкой по лбу Никонова представителя, кн. Дмитрия Мещерского. Царь не откликнулся как следовало бы, без проволочки, и не разобрал инцидента. Продолжал вести себя не как обидчик, а как будто обиженный. В ближайший праздничный выход 10-го июля в день Положения ризы Господней царь отсутствовал на утрени, а после утрени через посланного им боярина Юрия Ромодановского открыто заявил Никону: "царское величество на тебя гневен. Потому и к заутрени не пришел, не велел его ждать и к литургии. Ты пренебрег царское величество и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь - царь. Царское величество почтил тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался Великим Государем, и почитать тебя впредь не будет."

Как громом все это поразило Никона. Его воздушный замок рушился. Забравшаяся в его непросвещенную голову чуждая латинская теократическая мечта рушилась...

Никои был человек не половинчатый. Он реагировал стоять же радикально, ошеломляюще. К литургии в Успенском соборе он распорядился принести в алтарь его простую монашескую ряску, монашеский клобук и даже добыть или купить простую поповскую клюшку. Совершил литургию, причастился и, не открывая царских врат, сел пред престолом и написал письмо царю. Затем по окончании литургии взошел на амвон и обратился к народу в необычайном волнении, прерываемом слезами, со сбивчивой речью: "Ленив я был учить вас... От лени я окоростовел и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом..."

Конечно, народ заволновался. Собор шумел. Никон распорядился заблаговременно, чтобы двери были закрыты. Стоял шум, почти никто ничего не понимал, что в точности говорилось Никоном. Прервав свою сумбурную речь, Никон стал разоблачаться и хотел надеть заготовленную ряску. Но друзья его на этом задержали. При пассивном злорадстве враждебного ему духовенства, Никон однако надел черную мантию и, по-видимому, думал уходить, но теперь уже двери были закрыты перед ним. Так было велено со стороны царя, куда была быстро сообщена весть о происходящем скандале. Никон в изнеможении опустился и сел на ступеньки кафедры. Царь прислал кн. Алексея Никитича Трубецкого с вопросом: "Для чего патриаршество оставляет, не посоветовав с великим государем, и чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему." Никон на словах заявил царскому посланцу "оставил же я патриаршество собою, а о том де и прежь сего великому государю бил челом и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть." И при этом вручил Трубецкому написанное государю письмо. Несомненно Никон в свое время такие свои заветные мысли честно высказывал в годы дружбы к нему царя. Он не мог не сознавать, что его максимальный план может быть сорван. И он держал в резерве ультиматум, чтобы выйти из игры с честью на случай краха. Теперь момент наступил. Самолюбие подсказывало быть последовательным. Трубецкой быстро возвратился от царя с письмом не распечатанным и с новой просьбой патриаршества не оставлять. На это Никон заявил: "уже де я слова своего не переменю, да и давно де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть..." И поднявшись стал выходить из собора, двери которого предусмотрительно были открыты. Пошел он с палочкой мимо своих патриарших палат налево к Спасским воротам. Они были заперты. Опять он, как нищий, сел под сводами ворот, пока не пришло распоряжение: отворить ворота и выпустить странника. Пешком, с клюшкой добрел он до своего подворья. Через трое суток он молча уехал в свой Воскресенский Новоиерусалимский монастырь. Трехдневное отмалчивание царя и двора было прозрачным ответом, что самоотставка будет принята. Так не оправдались расчеты на любовь и привязанность к Нему царя.

Кн. А. Н. Трубецкой впоследствии показывал, что царь его же снова посылал 12-го июля вдогонку в Новый Иерусалим к Никону за разъяснением: почему в точности он уходит? Никон ответил: "что поехал он с Москвы вскоре, не известя великого государя и в том пред великим государем виноват. А убоялся того, что его постигла болезнь, и как бы ему не умереть в патриархах. А впредь де он в патриархах быть не хочет. А только де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема." Эта мотивировка ухода с патриаршества со ссылкой на заранее высказанное царю обещание быть на патриаршестве не больше трех лет, обещание, закрепленное морально для Никона его обетом для самого себя, с заклятием на случай измены, до сих пор не уяснены историками. Но это надо учесть. Лгать в такой момент Никон не мог. Надо принять, что такие Слова царю он заранее говорил. Смысл их понятен в связи с боевой церковной программой Никона. Если он и не понимал ясно этого умом, то мог инстинктивно чувствовать, что он замышляет нечто необычное, новое в истории родной церкви. И не даром во имя своей рискованной программы Никон, как известно, и принятие им патриаршества, обусловил торжественным клятвенным обещанием со стороны царя и бояр - оказывать ему послушание. Он предвидел борьбу и заранее придумал тактику воздействия на непокорных. Но максимум своих расчетов он возложил на любовь и преданность ему царя, носителя всепобеждающей самодержавной власти. Он наметил формально тот же метод в борьбе за свою программу, который в парламентской практике сводится к "постановке вопроса правительством о доверии." Он предполагал, что уже после трех лет опыта придется вопрос поставить. После двух трехлетий само собой открылся повод более чем достаточный. Никон вопрос "о доверии" поставил. Выявилось "недоверие." "Отставка" явно стала неизбежной. Ссылка на болезнь и опасение умереть патриархом имеет уже второстепенное значение, т. е. опасение умереть, "подпав под свою анафему."

Так началось путанное дело патриарха Никона и смутное междупатриаршество на целое почти 10-летие, до 1667 г.

На этот период пало неблагополучное разрешение вопроса о книжных исправлениях, так бурно двинутых патриархом Никоном.

 

Исправление книг и обрядов.

Это дело, породившее наш несчастный раскол, стало так общеизвестно, что непосвященным оно кажется главным делом Никона. Идея исправления книг для п. Никона была попутной случайностью, выводом из главной его идеи. А самое дело книжной справы было для него старым традиционным делом патриархов, которое надо было просто по инерции продолжать. По началу Никон разделяя все "провинциальные" взгляды москвичей, столь характерные для вождей старообрядчества. Он вместе с ними отвращался от немосковских "новшеств." Еще будучи новоспасским архимандритом, Никон открыто говорил то же, что было общепринято думать о православных - не москвичах, т. е. о русских из Польши. Прот. Ив. Неронов позднее попрекал Никона: Святитель иноземцев (разумеются греки) законоположение ты хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестны тех родители нарицаешь. А мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: "гречане де и Малые России (люди) потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них. Покой де и честь тех прельстила и своим де нравом работают, а постоянства в них не объявилось и благочестия нимало." Но вскоре Никона осенила гигантская идея - осуществить через Москву Вселенское Православное Царство. А для этого необходимо уравняться с греками в обряде и чине. Следовательно, и поправлять книги и обряды надо не по древним славянским, а по греческим текстам, и именно нынешним. Из этого и проистекли все соблазны старообрядцев, хотя и этот метод исправлений по греческим образцам тоже не оригинален для Никона. Так дело пошло еще при патриархе Иосифе. Вызванные из Киева справщики сразу же, с 1649 г., повели дело исправления по греческим образцам. Так в послесловии к Иосифовой Кормчей, напечатанной по благословению патр. Иосифа (1649 г.), говорится: "многие переводы сия святыя книги Кормчия ко свидетельству типографскаго дела собрани быша. В них же едина паче прочих, в сущих правилех крепчайши. Наипаче же свидетельствова ту книгу "греческая Кормчая книга" Паисий патриарх святаго града Иерусалима, яже древними писцы написася за многия лета, ему же патриарху Паисию, в та времена бывшу в царствующем граде Москве."

И в послесловии к Шестодневу, напечат. в 1650 г., справщики сообщают, что в тексте оставлено все по-старому, ибо при перепечатке у них еще не было греческого текста. Как только они получили, так в конце делали изменения сообразно с греческим оригиналом: "Понеже и во греческих переводах по сему же уставу обретохом, еже воскресные кондаки на тех местах глаголати. Сего ради и последующе сему, тако же указахом и положихом в конец книги сея. Наряду же указанному да не дивится никтоже, ниже смущается о сем, зане с прежних переводов печатаны, а греческих еще не видехом." Таким образом, принцип греческой правки был открыто усвоен еще до Никона в излюбленное старообрядцами Иосифово время. Это "греческое" направление дела особенно сознательно укрепилось с момента 1649 г., когда приехал в Москву из своих Молдавских монастырей за милостыней Иерусалимский патриарх Паисий. Ознакомившись с делом исправления, Паисий горячо им заинтересовался. Именно в простодушном смысле поправления решительно всего по греческому образцу. Паисий во всем "задирал" москвичей, что у них все не по-гречески, т. е. по его мнению ошибочно. И это, в частности, произвело впечатление на Никона, в ту пору бывшего в Москве. Произвело впечатление и на царя и, очевидно, на весь передовой кружок протопопов. Под влиянием разговоров с Паисием возник и проект посылки Арсения Суханова на восток за греческими книгами. Интерес к ним теперь повышался не только для дела книжной справы, но и для постановки всего школьного дела на Москве, для усиления в нем греческих штудий. Вызванные же в это время из Киева ученые монахи получили большой кредит и смелее заработали над правкой книг по греческим текстам. Арсений Суханов и поехал в первый раз с Паисием. Но его споры с греками смутили греческий патриотизм Паисия. Паисий решил направить в Москву побольше ученых греков, знавших и славянский язык, чтобы они могли защитить греческий авторитет от таких зубастых московских спорщиков, как Арсений Суханов. Он, например, послал в Москву митр. Гавриила (городов Навпакта и Арты), знавшего церковно-славянский язык. Гавриил пробыл в Москве до февраля 1653 г., являясь советником по делам справы. В письме к царю патриарх аттестует Гавриила, как "премудрого учителя и богослова великия церкве Христовой... Такова в нынешних временах в роде нашем не во многих обретается." Гавриил рекомендуется, как высококомпетентный ответчик за православие: "в котором месте ни будет, отвещати за нас во всех благочестивых вопросах православныя веры нашея." К этому прибавляет такую же блестящую рекомендацию и бывший на покое в Молдавии КПльский патриарх Иоанникий. По его словам в особом письме к царю о Гаврииле этот последний аттестовался как "богослов и православный в роде нашем. Что произволит великое ваше царствие от него вопросити от богословия и изыскания церковнаго, о том ответ будет держати благочестно и православно, яко же восприя благочестивая Христова великая апостольская и восточная церковь."

В июне 1653 г. Арсений вернулся из второй поездки на Восток с докладом (Проскинитарий) и с книгами. Все подтверждало расхождение в обрядах. Никон стал уже патриархом. Приехавший в апреле 1653 г. в Москву тоже бывший КПльский патриарх Афанасий (Пателяр) также "зазирал" Никона в обрядовых разницах. По просьбе Никона патр. Афанасий написал чин архиерейского служения на Востоке. Никон велел перевести его и находил его более пышным и возвышавшим честь патриаршую. Тогда же в 1653 г. Никон, движимый тем же интересом усвоения греческого обряда, обращается к КПльскому патриарху Паисию за книгой "Скрижаль," о которой он прослышал, как дающей объяснения литургии и прочих таинств. "Скрижаль" тотчас по получении была переведена на церковно-славянский язык. На Печатном Дворе тогда было уже собрано много переводчиков; киевский иеромонах Епифаний Славинецкий, его ученик, чудовский иеродиакон Евфимий и Арсений Грек.

Последний - фигура особого рода. Арсений Грек много навредил репутации Никона своей авантюрной фигурой. Среди греков таких было не мало. А для пуританской Москвы это была мерзость. Арсений из турецких греков, из богатой семьи, учился в греческой гимназии в Венеции, а затем в Риме, в униатской коллегии св. Афанасия. После 5-ти лет римской коллегии, конечно, купленных ценой измены вере, Арсений проходил Падуанский университет по философии и медицине. Вернувшись на родину, он опять стал православным и стал подвигаться к епископству. Но турецкие власти придрались к нему, как к венецианскому шпиону. Арсения посадили в тюрьму. Тут под пытками, ради спасения головы, он вынужден был принять ислам и обрезаться. Выйдя из тюрьмы, он бежал в Валахию, затем в Польшу и в Киев, ища там профессуры в Могилянской коллегии. В 1649 г. через Киев проезжал в Москву Иерусалимский патриарх Паисий. К нему напросился Арсений. И тот взял его в Москву, как блестящего дидаскала. В Москве сразу взяли Арсения на роли учителя греческого языка. В этот момент Паисий не знал еще ясно биографии Арсения. Секрет этот открылся Паисию только уже на обратном пути из Москвы, в пограничном городе Путивле. Немедленно добросовестный патр. Паисий написал в Москву. И Москва Арсения грека взяла под суд. Сначала Арсений пробовал запираться, а потом сознался. Его осудили на исправительную ссылку в Соловецкий монастырь (27.VII.1649 г.). В Соловках монахи придирались ко всему: и рубашки у Арсения тонкого полотна и шейный крест дорогой. Напрасно "европеец" доказывал им, что не везде люди живут одинаково. Пришлось всему покориться: - научиться есть постную пищу и креститься двуперстно. Арсения выручил из беды приезд летом 1652 г. митр. Новгородского Никона за мощами святителя Филиппа. Никон взял Арсения опять в Москву и сразу поместил его на патриаршем дворе для учительства в эллино-латинской школе, открывшейся в Чудовом монастыре. А через год Арсений стал и справщиком книг вместе с другими справщиками Никонова времени. Таковы: иером. Иосиф (бывший прот. Ив. Наседка), иером. Савватий, Чудовский иером. Евфимий, знавший греческий, латинский, еврейский и польский языки, Иван Озеров, ученик Киевской Академии и Ртищевской школы. В 1652 г. Никон взял весь Печатный Двор из ведения Дворцового Приказа в свое ведомство, сам назначил справщиков и принялся энергично продвигать дело правки печатаемых книг. В плане собирания старых рукописных и печатных книг из всех монастырей Никон поручил иеродиакону Евфимию обследовать библиотеки многих монастырей. Евфимий ради этого обходил и объездил тридцать девять монастырей. В них он осмотрел 2.672 книги и составил им опись. Все эти книги Никон приказал выслать в Москву. Арсению греку поручено было съездить за книгами в Новгород и в Киев. Арсений Суханов приобрел на Афоне 498 книг. До 200 книг прислали восточные патриархи. Но с этим обогащением новыми текстами московского центра работа справщиков и печатание книг не считались. Печатание шло полным ходом и своим чередом.

Уделяя внимание самоличному обзору содержания патриаршей библиотеки, Никон сделал для себя некие открытия, которые его еще более подстегнули к делу исправления книг и обрядов. Никона заинтересовали деяния КПльского собора 1593 г. об окончательном утверждении русского патриаршества, но они сохранились только в греческом оригинале. Никон попросил Епифания Славинецкого перевести деяния на русский язык. Внимание Никона привлечено было теми выражениями деяний, где русский патриархат обязывался быть согласным во всем с восточными собратьями и ради этого изглаждать всякие разногласия. Никон особенно принял это к сердцу и применил ко всей области чинов и обрядов. По его убеждению, III Рим не мог быть ни отсталым, ни разногласящим со II Римом. Задумано - сделано. Никон дает прямую директиву: начать исправлять книги по текстам греческим. Так, немедленно в изданиях Псалтири (1652-53 гг.) велено опустить две статьи: а) о двуперстном сложении крестного знамения, и б) о 16-ти земных поклонах на "Господи и Владыко живота моего." Такой крутой поворот руля вызвал бурю. Справщики запротестовали, и двое из них - Иосиф и Савватий даже ушли. Никон, видя оппозицию, попробовал перед великим постом 1653 г. издать об этих двух пунктах специальный циркуляр - "Память," формулированный кратко, без мотивов. Это было непривычно по форме. Никогда прежде таких циркулярных меморандумов и оповещений о перемене текстов и обрядов не делалось. А просто, после совещания печатников с церковными властями, все изменения вносились в тексты, печатались и практическим путем постепенно входили в богослужебный обиход. Никонов меморандум звучал так: "По преданию св. апостол не подобает в церкви метания творить на колену, но в пояс бы вам творить поклоны." Это значит на "Господи Владыко" только четыре великих поклона и 12 малых, вместо прежних 16 великих. "Еще и тремя бы персты есте крестилися."

Такой "телеграфный" приказ вызвал широкую гласную протопопскую оппозицию. До сих пор вопросы этого обряда обсуждались в кружке ревнителей, в дружеском совете. Теперь бывшие друзья Никона - И. Неронов, Аввакум Юрьевецкий. Даниил Костромской. Логгин Муромский, Лазарь Романовский и Павел, епископ Коломенский, приняли это самовластие, неожиданное и для них ничем не мотивированное распоряжение, как объявление войны. Действительно, Никон задел тут самый близкий сердцу, общеупотребительный и привычный обряд перстосложения, к тому же огражденный особой клятвой Стоглавого Собора.

Никон не мог не увидеть поспешности своего выступления, но не в его духе было ослабить престиж своей власти. И он решил оппозицию подавить беспощадно в самом зародыше. Не удержало его и примирительное посредничество Стефана Вонифатьева, который по существу был на стороне Никона в этом вопросе. Но струна была перетянута и оборвалась. С этой как бы мелочи началась катастрофа. Родилась драма раскола. Никон оказался не мудрецом, а слепцом. Сами оппозиционеры не знали, к чему это поведет. Но подсознательно воля их самоопределилась. Они пошли на разрыв с официальной церковной властью.

Аввакум пишет: "мы же, сошедшись, задумались. Видим убо, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали." И Неронов попросил Аввакума послужить в его церкви, а сам уединился в Чудовом монастыре на молитву в течение целой недели. Там он постился и молился до видения. Он услышал от иконы голос: "приспе время страдания, подобает вам всем неослабно страдати." В другом месте сам Неронов формулирует слова видения с дополнением: подобает тебе укрепити царя о имени Моем, да не постраждет днесь Русь, яко же прежде униаты." "Плачучи поведал" об этом всей своей братии Неронов. Братия немедленно подала обширную челобитную царю. В ней "много писано было" и приводились свидетельства о крестном знамении и поклонах. Царь не дал бумаге никакого движения. Аввакум потом записал: "не знаю, где скрыл, мнится Никону отдал." Никон имел такт пока воздержаться от мести, но, конечно, только отсрочил ее.

Не без связи с этой стратегией Никона выплывает на поверхность вдруг судебное дело против одного из вождей оппозиции. Если он беспорочен на Москве, то в тылу у него затевается тяжебное дело. Разумеем вдруг подоспевшую из города Мурома жалобу на протопопа Логгина от местного воеводы. Никон не медлит созвать в июле 1653 г. заседание собора. Читается обвинение на Логгина ни много ни мало, как в похулении икон Спасителя, Богородицы и святых. Логгин объясняет: был он однажды у воеводы в гостях. Супруга воеводы подошла к нему, как полагалось, под благословение. А протопоп обвинил ее за белила на лице. Гости заступились: "ты протопоп хулишь белила., а без белил и образов не напишешь." Логгин возразил: "эти составы составляют иконописцы; а если на ваши рожи эти составы положить, то вы и сами не захотите. Да и Сам Спас и Богородица честнее своих образов." Хотя во всем этом для нас нет никакого состава преступления, но судьи в угоду Никону засудили Логгина; постановлено отдать Логгина "за жестокого пристава," т. е. посадить пока под строгий арест. На защиту Муромского собрата выступил И. Неронов. На следующем заседании того же присутствия Неронов потребовал дополнительного розыска по делу арестованного Логгина, мотивируя тем, что "тут дело великое, Божие и царево." Будто бы на это Никон грубо возразил: "не нужен мне, царский совет, - я на него плюю и сморкаю." На это протопоп Неронов вскричал: "патриарх Никон! Взбесился ты, что такие слова говоришь на государское величество." Неронов стал порицать за такую терпимость к Никону и весь собор: "Таковы де соборы были на Златоустого и Стефана Сурожского." Такое восстание на собор было вменено в прямое преступление. Собор как будто того и ждал, чтобы придраться к Неронову и засудить его. И безотлагательно Неронов был осужден "за великое бесчиние," лишен скуфьи и сослан "под крепкое начало" на Кубенское озеро в Спасо-Каменный монастырь. Предписано содержать его там "в черных службах."

Аввакум поспешил занять место сосланного в Казанском соборе (на Красной площади). Но его туда не пустили, тогда он пошел с кучкой последователей служить всенощную в какое то "сушило," т. е. в амбар или завозню. Участники этого "незаконного сборища" (среди них были и стрельцы и пристава) переловлены и брошены в тюрьму. Создавалась катакомбная, героическая психология раскола. Консервативная Москва испарялась в некое апокалиптическое видение.

Через неделю, по следующему рассказу Аввакума, Никон расстригал Логгина в соборной церкви во время великого выхода на литургии. "Остригше сняли с него однорядку и кафтан. Логгин же разжегся ревностию божественного огня, порицая Никона, через порог в алтарь в глаза Никону плевал. Распоясался, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил. И - о чудо! - растопырилась рубашка и покрыла на престоле дискос будто воздух." Также осужден был и Даниил Костромской, сослан в Астрахань и там заморен "в земляной тюрьме." В сентябре Никон собирался тем же судебным порядком расстричь и Аввакума. Лишь царь Алексей заступился за безупречного ревнителя, и он в сущем сане с женой и детьми был увезен в сибирскую ссылку, сначала в Тобольск.

Убрав с московской сцены своих передовых противников, Никон с поспешностью и решительностью продвигал начатую правку книг и обрядов. Взяв в начале 1654 г. Печатный Двор в свое ведение, он все приказы ему направлял от своего имени. Но пострадавшая оппозиция требовала соборного пересмотра конфликта. И Неронов писал из ссылки, чтобы собор был полным, чтобы кроме архиереев были архимандриты, игумены и простые попы. Вскоре же весной 1654 г. именно такой собор и собран в царских палатах и под председательством царя. Патр. Никон держал вступительную речь. Он открыто развивал свою исходную идею о наступившей необходимости полного согласия во всем московской церкви с греческой. Он заявлял, как об открытии, о подлиннике акта КПльского собора 1593 г., скрывавшегося до сих пор в патриаршей библиотеке. Определяя права и обязанности русского патриарха, акт требует полного согласия с греками и в догматах и в уставах. И дальше Никон перечислил длинный ряд уставных отличий русской церкви от греческой. В приведенных им примерах Никон специально подчеркнул случаи совпадения греческих текстов с русскими рукописными еще до печатных книг и поставил пред собором обобщающий вопрос: какого метода следует держаться впредь при новых изданиях книг всего богослужебного круга? "Новым ли нашим печатным книгам следовать, или греческим и славянским старым, которые купно обои согласно един чин и устав показуют?" Такое обобщение увы, далеко не оправдываемое всей сложностью этого вопроса, научно археологического и статистического, и никем тогда еще неизученного, конечно, подавило соборную мысль, и постановление собора записано так: "достойно и праведно исправить противо старых харатейных (т. е. пергаменных) и греческих." Значит мерилом признаны из русских и славянских текстов только тексты до бумажного периода, т. е. не старше ХV века. А греческие никак не ограничены, т. е. и новопечатные как критерий уравнены с древнерусскими. Столь уязвимое постановление не обещало стать бесспорным. Когда дело дошло до вопросов обрядовых, раздалось решительное возражение со стороны епископа Павла Коломенского. Дело шло об отмене русской практики всех 16-ти земных поклонов на молитве Ефрема Сирина. Павел Коломенский в оправдание этой практики указал на два древних рукописных устава: один был пергаменный, другой бумажный. Против этих фактов, однако, могли быть приведены и противоположные факты. Собор с этой сложностью не справлялся и предложил к подписи уклончивую формулу: быть в этом вопросе "согласными с древними уставами." Епископ Павел подписал соборное деяние, но в данном пункте с оговоркой своего особого мнения в пользу господствующей московской практики. Никон как самодержавный церковный монах применил к оппозиционному епископу свое начальническое иерархическое обычное право. Он запретил в священнослужении еп. Павла и сослал его в Новгородско-Олонецкий край в заточение. Там Павел сошел с ума и погиб безвестно. Через 12 лет деяния собора 1666 г. сообщают нам об этом глухо: "и никто не видел как погиб бедный, зверями ли похищен, или в реку упал и утонул." Впоследствии расколоучители распространяли миф, будто Павел прямо был сожжен на костре.

Таким образом, Никон и собор 1654 г. выявили свое коренное непонимание: ни причин расхождения в обрядах, ни критерия для их согласования и исправлений. Жестоко обижая русское национальное самолюбие, Никон огульно провозглашал решительно все русские чины, несогласные с современными греческими, - "неправыми и ново вводными." Скрепя сердце покорное большинство собора, идя навстречу каким-то исправлениям, все-таки ждало, что они будут происходить согласно постановлению собора, "по старым и харатейным славянским и греческим." Подразумевалась под греческими тоже равноценность давности, т. е. эпохи пергамена. А исправление пошло безоглядочно по греческим новопечатным книгам. Кроме этой умышленной или неумышленной подмены смысла, Никон не иначе, как сознательно, обошел молчанием на этом соборе жгучий вопрос о специфически воспаленных для московской чувствительности пунктах: о двуперстии, сугубой аллилуйя и пропуске в 8-м члене символа эпитета "истинного." Никон знал, что собор взорвался бы. Обойдя не без лукавства эту мину. Никон не чувствовал под собой твердой почвы и после собора. Правка книг была привычна москвичам, а реформа обрядов переживалась как гром из ясного неба. к ошибкам в тексте книг привыкли, это понимали. Но чтобы русские обряды повреждены были в сравнении с греческими, этого никак себе объяснить не могли. Для психологии русского консерватизма это было невероятно и непонятно. Такая порча шла бы вразрез с глубоким обратным и вековым (после Флорентийской унии) убеждением москвичей, что отныне именно в Москве, как в III Риме, русские и сохранили подлинную православную старину. Если обнаруживаются разницы, то явно, что вина в них на стороне лукавых греков, бывших изменников вере, а не у нас, вставших на ее страже. В этом вопросе Никон нетактично слепо погнал корабль церковный против скалы III Рима. И во вред себе разослал против себя агитаторов по всей России в лице обиженных и сосланных протопопов.

С умолчаниями проведенный собор 1654 г. не снял ответственности с Никоновых исправлений и не сделал их подлинно соборными. Исправления так и остались личным предприятием Никона, чуждым русской иерархии и духовенству. Никону покорялись, но сочувствия к его делу не имели. Не могли не видеть, что книжная справа идет против духа соборных директив по новопечатным греческим книгам, и русские обряды, огражденные страшными клятвами Стоглавого Собора, продолжают выводиться из практики. Жестокая расправа с Павлом Коломенским морально усиливала вес и агитацию всей скрытой и явной оппозиции. Никон понял, что моральной опоры у себя дома ему не хватает. Он круто повернул к использованию силы авторитета восточных патриархов.

Немедленно Никон отправил с очередным греческим курьером Мануилом Константиновым свое обстоятельное послание КПльскому патриарху Паисию I. Послание ставило 28 вопросов патриарху и его собору с просьбой поскорее дать соборный ответ, выражая готовность всецело положиться на суд восточных патриархов. Изложено было Никоном и все конфликтное дело с протопопами и с Павлом Коломенским. Курьеру заказано было ждать ответ и срочно привезти его в Москву.

Часть восточных авторитетов была случайно у Никона под рукой в самой Москве. В июне 1654 г. в Москву прибыл патриарх сербский Гавриил, а в феврале 1655 г. антиохийский патриарх Макарий араб, но, как полагалось тогда, человек греческого богослужебного языка и соответствующей греческой церковной ревности. Ухватив грекофильский принцип Никоновых исправлений, Макарий с увлечением поощрял Никона и инструктировал его во всех мелочах греческой практики. Не дожидаясь ответа из КПля, Никон не замедлил использовать присутствие Гавриила и Макария для затеянного им по его убеждению величайшего дела. Видимо, и царь Алексей, под влиянием поддержки Никону живых восточных авторитетов, укрепился в доверии к замыслам любимого патриарха и охотно содействовал их осуществлению, не подозревая глубины и значительности оппозиции.

В неделю православия в 1655 г. чин торжественно совершался в Успенском соборе совместно с Гавриилом и Макарием в присутствии царя и придворных. Свою проповедь Никон посвятил нескольким вопросам. Прежде всего, он ополчился против икон так называемого франкского письма. Это были иконы, идущие через киевскую и литовскую Русь с немецко-польского рынка и через псковско-новгородских мастеров, писавших с западноевропейских копий и просто с иллюстраций и гравюр книжных. Никон не в первый раз протестовал против них и даже конфисковал их по домам у разных боярских семейств. На этот раз он велел принести целую кипу таких икон, отобранных им в боярских домах. Теперь эти иконы показывались народу и объявлялось у кого из знатных людей такая икона отобрана. Вельможи таким образом всенародно посрамлялись. Никон указывал тут же на патр. Макария и пояснял, что тот тоже осуждает эту неправославную иконопись. После этого Никон брал икону за иконой в свои руки и резко бросал и разбивал ее о чугунный пол, а все осколки приказывал собирать, чтобы вскоре сжечь их. А восточные иерархи провозглашали анафему на тех, кто содержит такие иконы. Даже царь Алексей, покорно наблюдавший эту грубую сцену, возразил Никону: "нет отче, не сжигай их, пусть их лучше зароют в землю." Так и было сделано.

После икон Никон перешел к перстосложению. Он знал, что его циркуляр от 1653 г. в жизнь не прошел. Здесь он решил сделать второй нажим на совесть простонародную и привлек во свидетельство тут же присутствующего патр. Макария. Макарий через переводчика заявил: "В Антиохии, а не в ином месте, верующие во Христа впервые были названы христианами. Оттуда распространились обряды. Ни в Антиохии, ни в КПле, ни в Иерусалиме, ни на Синае, ни на Афоне, ни даже в Валахии и Молдавии никто так не крестится, но всеми тремя пальцами вместе." Все промолчали, но, конечно, в глубине души были патриотически оскорблены и - главное - неубеждены. Не могли поверить, чтобы вся Русь изменила так непостижимо праотеческий свой навык. Это было загадочно и для простого здравого смысла, тем более, что ничуть не объяснялось и научно исторически. Но Никон был человек неукротимой воли. Он спешил и нажимал. На пятой неделе поста в марте 1655 г. он собрал собор с участием Макария и Гавриила. Тут принят был заново напечатанный служебник, заново переведенный с греческого печатного служебника, и в нем приняты были к исполнению все греческие исправления, которые рекомендовал Макарий. Павел Алеппский сообщает нам, что Никон при этом подчеркнуто демонстрировал свою грекофильскую точку зрения. Он говорил: "я русский и сын русского, но мои убеждения и моя вера - греческие." "Некоторые по словам Павла Алеппского даже роптали говоря: "мы не переменим своих книг и обрядов, мы их приняли издревле." Однако, они не смеют говорить открыто, ибо гнев патриарха неукротим: известно, как он поступил с епископом Коломенским. Вот беспристрастное свидетельство, что и собор Никона 1655 г. опять не был выражением свободного голоса русской церкви.

Но кроме невежественной помощи от патр. Макария, к Никону пришла и помощь более просвещенная. Он мог бы ею воспользоваться, изменить тактику и избежать катастрофы. Но он этой помощи не оценил.

В мае 1655 г. возвратился грек Мануил Константинов с ответами от КПльского патриарха Паисия. Патриаршая грамота подписана, кроме Паисия, еще 24-мя митрополитами, одним архиепископом и тремя епископами. Патриарх Паисий не входит во вкус мелочных и пустяшных обрядовых вопросов патр. Никона. Эти вопросы очень показательные для самого "реформатора" русских обрядов, не возвышавшегося по существу над разумом своих противников. Патр. Паисий старается сдержать неумеренную и неразумную ревность самого Никона, внушая ему принципиально иной взгляд на обряды.

Единство церквей, пишет он, не нарушается различиями обрядов, оно разрушается еретичеством. "Но если случится, что какая-нибудь церковь будет отличаться от другой порядками, неважными и несущественными для веры; или такими, которые не касаются главных членов веры, а только незначительных подробностей, напр., времени совершения литургии или: какими перстами должен благословлять священник и т. п. Это не должно производить никакого разделения, если только сохраняется неизменно одна и та же вера. Это потому, что наша церковь не с самого начала получила тот устав чино-последований, который она содержит в настоящее время, а только лишь мало помалу."..

..."Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в пунктах, которые не принадлежат к числу существенных членов веры, лишь бы он соглашался с кафолической церковью в важных и главных. А для того, чтобы знать, какие это важные члены нашей веры, о которой мы говорим, наш Свящ. Синод составил одну книгу на общеупотребительном языке под заглавием "Православное Исповедание веры кафолической и апостольской церкви восточной," которой мы твердо обосновали все чины древней нашей веры... Если вы нуждаетесь в этой книге - а она действительно нужна вам для того, чтобы все пять патриархатов были единомысленны, мы пришлем вам одну копию с нее."

На обрядовые запросы даны краткие ответы, напр.: 1) какими перстами изображать на себе крестное знамение? Ответ Паисия: "мы все имеем древнее обыкновение по преданию слагать вместе три первых перста во образ Св. Троицы." 2) Какими перстами должен архиерей и иерей преподавать благословение верующим? Ответ Паисия: "церковь благословляет всех, изображая иерейской рукой имя Мессии: Ис. Хс. Именно: первый палец и четвертый, будучи соединены вместе изображают ИС, а второй и третий стоймя с небольшим наклонением одного из них - Х. Мизинец - С. Впрочем, при том же значении можно слагать персты и иначе. 3) Сколько поклонов и каких должно быть при чтении молитвы Ефрема Сирина? Ответ Паисия: "Устав о поклонах содержим такой. Сначала делаем три больших поклона; потом, после 12-ти малых, еще один большой - всего 16. В заключение КПльский патриарх умолял Никона прекратить распри о церковных чинопоследованиях, видя в них не без основания симптомы раскола. Не мог предложить Никону ничего кроме увещаний раздорников к принятию чинов восточной церкви. Строго говоря грамота патриарха совсем не поощряла дурного "реформаторства" Никона в том стиле, как он его вел. И патр. Никон мог бы еще поправиться, если бы сделал надлежащие выводы. Но худую услугу ему оказывал невежественный патр. Макарий, который был у него под рукой и неразумно взвинчивал его.

Сговорившись с Макарием, Никон решил провести демонстративную агитацию в пользу трехперстия. 12-го февраля 1656 г., в день памяти св. Мелетия Антиохийского, после литургии в Чудовом монастыре, в присутствии царской семьи и народа, Никон сам прочел проложное поучение, посвященное св. Мелетию, и принялся толковать в нем то место, на которое ссылались московские спорщики в оправдание своего двуперстия. Место неясное и дающее повод к разным пониманиям. В данном случае Никону благоприятствовала та подробность обстановки, что тут же был новейший преемник Мелетия Антиохийского, отца IV века, патриарх Макарий. Никон пригласил самого Макария сделать торжественный комментарий к темному месту. И Макарий через переводчика заявил: "Мужие всего православия, слышите; аз преемник и наследник сего св. Мелетия престолу. Вам известно, яко сей св. Мелетий три первые персты разлучены показа друг от друга. От них же и знамения не бысть. Таже паки три соедини, ими же и знамение показа. И аще кто сими тремя персты на лице своем образ креста не изобразует, но имать творити два последние соединяя с великим пальцем, да два великосредние простерты имети и тем образ креста изображати, таковый арменоподражатель есть, арменове бо тако изображают на себе крест." Русские должны были убедиться, что они крестятся по-еретически!..

Но Никон продолжал поражать и поражать москвичей.

Через 12 дней была неделя православия. Никон снова использовал ее уже в Успенском соборе пред многолюдным стечением народа, в сослужении с собором епископов, гостей с Востока, тех же Макария и Гавриила и еще Григория митрополита Никейского и Гедеона.

Макарий снова по просьбе Никона выступил вперед пред царем и народом и, показывая трехперстное сложение, заявлял: "сими тремя перстами всякому православному христианину подобает изображати на лицы своем крестное знамение. Кто же крестится по Феодоритову писанию, да будет проклят." Русская масса поражалась и недоумевала. А Никон все усиливал внешний нажим. От восточных собратьев архиереев он потребовал дать подписанное ими заявление и напечатал его в новоизданной им книге "Скрижаль." Заявление восточных архиереев имело такой вид: "Предание прияхом от начала веры от св. апостол и св. отец и св. седьми соборов творити знамение честнаго креста тремя первыми персты десныя руки. И кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточныя церкве, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменом. И сего ради имамы его отлученна от Отца и Сына и Св. Духа и проклята. Извещение истины отписах своею рукою!" Формула исторически невежественная и ошибочная по смешению обряда с догматом. Такого неубедительного и жестокого давления на совесть верующих не вынесла бы и наша верующая масса ХХ века. Никон не понимал, что он создает этим неизбежный раскол. Но слепая вера в силу власти толкала его все дальше и дальше. В том же 1658 г. на 23-е апреля Никон назначает собор русских архиереев и на нем выступает опять с обширной речью об исправлении обрядов, особенно двуперстия. Собор был безоружен и подписал нижеследующее определение: "Аще кто отселе, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле святая восточная церковь прияла есть и якоже ныне четыре вселенскиа патриархи, со всеми сущими под ними христианы, повсюду вселенныя обретающимися имеют, и якоже зде прежде православнии содержаша, до напечатания слова Феодоритова в Псалтырях со возследованием московския печати, еже тремя первыми великими персты десныя руки изображати во образ Святыя и Единосущныя и Нераздельныя и Равнопоклоняемыя Троицы, но имать творити сие неприятное церкви, еже соединя два малые персты с великим палыцем, в них же неравенство Святыя Троицы извещается и два великосредняя простерта суща, в них же заключати два Сына, два состава, по Несторееве еρесе, или инако изображати крест: сего имамы, последующе св. отец седьми вселен. собор и прочих поместных правилом и св. восточ. церкве четырем вселен. патриархом, - всячески отлученна от церкве, вкупе и с писанием Феодоритовым, яко и на пятом соборе прокляша его ложная писания на Кирилла арх. Александрийскаго и на правую веру, сущая по Несториеве ереси, проклинаем и мы." Опять нагромождение ошибок: обрядоверное смешение обычая с догматом и смешение апокрифа с подлинными творениями Блаженного Феодорита. И данное соборное определение тоже внесено в Скрижаль, где в приложениях напечатаны и а) ответы арх. Паисия; б) ответ восточных на запрос Никона о перстосложении, и в) речь Никона на соборе 1656 г.

В эти годы (1656, 57, 58) эти инструкции о перстосложении вносились в печатаемые книги с обидным для русских мотивом: "еже бы не порушитися чину греческому."

Разумеется, большинство русских епископов сознавало, что русское двуперстие ведет свое начало не от Феодоритова слова и что не к лицу Стоглавому Собору и его книголюбивому вождю митр. Макарию вводить что-то новое, тем более еретическое. Но... бесшкольность русских епископов и растерянность их перед авторитетом восточных иерархов давили на них нравственно. Обезоруживала их и дружеская безоговорочная поддержка царя грозному Никону. Синтез беспомощного невежества и малодушной житейской лояльности - две основные причины раскола.

Никон оглушил своей торопливостью и упрощением метода книжно-обрядовых исправлений. Он просто консультировал патр. Макария о всех разницах и приказывал справщикам следовать полученным от Макария указаниям. Во имя той же мечты о великодержавии русского патриархата, Никон распорядился об усвоении русским духовенством и монашеством всего покроя и всех форм наружной одежды. В частности, и сам надел клобук греческого образца, конечно, только с белой наметкой. Все совершалось механическими приказами.

Далее
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова