Защитительная речь подсудимого М. Джемилева

По настоящему делу мне инкриминируются две статьи из уголовных кодексов Узбекской ССР и РСФСР, предусматривающие ответственность за деяния против порядка управления государством. Это статьи 191-4 УзССР и 190-1 УК РСФСР, где говорится об ответственности за составление и распространение документов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие общественный строй СССР и его политическую систему, а также ст. 190-3 УК РСФСР — ответственность за организацию или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок.

Я начну свою защиту от предъявленных мне обвинений с изложения своей позиции по обвинению в организации беспорядков, потому что на основе событий, квалифицируемых как «массовые беспорядки» было написано обращение в Организацию Исламская конференция, в составлении текста которого я обвиняюсь. То есть в связи с этим обращением мне повторно предъявляется обвинение в порочении советской политической системы, но уже по кодексу Российской Федерации. А обращение в Организацию Исламская Конференция в свою очередь текстуально связано с более широким кругом вопросов, о которых я хотел бы говорить отдельно.

Похороны 5 июня 1983 года и обвинение в организации беспорядков.

Суть обвинения меня по статье 190-3 УК РСФСР, т.е. в организации беспорядков, сводится к тому, что 5 июня 1983 года я и группа моих родственников и соотечественников пытались вывезти тело моего отца из Краснодарского края на

территорию Крыма для захоронения якобы вопреки установленных законом правил, а когда власти указали нам на это и потребовали возвратиться обратно, то не подчинились их «законным требованиям», допускали антиправительственные высказывания в ходе перепалки с представителями властей, запрудили дорогу, в результате чего в течение определенного времени паром, осуществляющий перевозки через Азовский пролив, не мог заниматься своим делом и понес ущерб в размере 190 руб. Общее руководство якобы незаконными действиями похорон возлагается на меня.

В своих показаниях я подробно говорил о том, как в действительности всё происходило, а теперь, наверное, ограничусь только анализом показаний некоторых свидетелей и приложенных к делу документов.

Обвинение целиком и полностью базируется на показаниях работников милиции, работника райисполкома и сотрудников Керченской паромной переправы, которые, говоря о незаконности наших требований пропустить похоронную процессию на территорию Крыма, утверждают почти в один голос, что процессия не была пропущена по причине несоблюдения нами санитарных правил перевозки трупов. А именно — труп перевозили без цинкового гроба. Некоторые из них еще добавляют, что у нас было не все в порядке и с документами на труп. Свидетели — участники похорон в своих показаниях события изложили в основном также как я и указали, что виновниками инцидента были именно представители властей, которые воспрепятствовали перевозке покойника вопреки законам и здравому смыслу.

Всего по поводу событий, связанных с похоронами, на предварительном следствии было допрошено 24 человека, в том числе 11 представителей властей и Керченской переправы, 11 участников похорон и двое медицинских работников. На процессе же были допрошены четверо из представителей властей, и лишь двое из числа участников похорон. Несколько других показаний были оглашены председательствующей.

Остановлюсь подробнее на основных обвинительных показаниях, т.е. на показаниях работников милиции — инспектора Мороза, зам. начальника Темрюкского РОВД майора Зайцева и зам. начальника УВД г.Керчи подполковника Адольфа Денисова. Лживость и предвзятость их показаний ясно прослеживается даже при сравнении с другими, также обвинительными и примерно в той же мере лживыми показаниями их собственных коллег.

Инспектор Мороз, остановивший похоронную процессию на посту ГАИ «Рубеж», утверждал в своих показаниях на следствии и судебном процессе, что задержал процессию случайно: мол, производил обычный осмотр проезжавших автомашин и, обнаружив в машине «Волга» ГАЗ-24 труп без цинкового гроба, запретил ехать дальше. Эти показания опровергаются участниками похорон, в частности, и допрошенными на процессе Джемилевым Анафи и Сейтвелиевым Ризой, которые сообщили, что инспектор, остановивший машины, ссылался лишь на полученные им указания от своего начальства по телефону. Лживость показаний инспектора Мороз в этой части обнаруживается и из рапорта командира взвода дорожно-патрульной службы Темрюкского РОВД, старшего лейтенанта Гудзь, который, говоря о действиях участников похоронной процессии, заявляет:

«... Вели себя вызывающе, требовали, чтобы Мороз П.И. возвратил им документы на автомобили. Я начал их успокаивать и сказал, что возвратить документы

Мороз не имеет права до тех пор пока не приедут представители ГАИ Абинска, т.к. на пост поступило указание задержать их автомобили и документы», (том.5 л.д. 8-11).

На мой вопрос Морозу П.И., чем объяснить такое противоречие и кто же из них говорит правду, Мороз на судебном процессе, как вы помните, ответил, что было указание задержать лишь машины участников похорон, а не похоронную процессию. Но процессию, мол, задержал все-таки сам, по собственной инициативе ввиду отсутствия цинкового гроба. Я думаю, что тут комментарии излишни и, вполне очевидно, что Мороз, рассказывая в своих показаниях байки об участившихся кражах автомобилей, в связи с чем, дескать, проверял весь проезжающий транспорт, и что машины участников похоронной процессии задержал случайно, сознательно лгал.

В своем рапорте Мороз П.И. также утверждал, что участники похорон отказались предъявить документы на покойника, а именно, свидетельство о смерти и справку из санэпидстанции, и что у него возникли сомнения действительно ли мы везем покойника. Правда, позднее в своих показаниях он отказался от этой грубой лжи и стал говорить, что эти документы ему показали, но в руки не давали. Но и это опровергается содержанием рапорта того же Гудзя, который пишет:

«Затем они (т.е. участники похорон) подошли к ст. инспектору ДПС Мороз П.И., требовали, чтобы он вернул свидетельство о смерти...» (том 5, л.д. 8-11).

Сознательно лгал Мороз при изложении и других довольно существенных обстоятельств. Например, в своем рапорте от 5 июня он утверждал, что первым на пост ГАИ прибыли зам. начальника милиции майор Зайцев и секретарь Темрюкского райисполкома, а про прибытие на пост ГАИ начальника КГБ Грузина он вообще не упомянул. Но в своих показаниях от 22 сентября 1983 года он говорит:

«Первым на пост приехал начальник отдела КГБ Грузин ГГ., которому доложил обстановку», (том 5, л.д. 51-53).

Объясняется это, конечно, вовсе не тем, что после трех с половиной месяцев он точнее мог описать ход событий, чем в тот же самый день, когда произошли эти события. Тут наглядно прослеживается стремление кого-то постороннего исключить противоречия в показаниях работников органов. На процессе Мороз опять начал утверждать, что первыми прибыли Зайцев и секретарь райисполкома, но после напоминания ему своих показаний на следствии он, окончательно завравшись, стал говорить, что это не имеет значения, поскольку Грузин не является его непосредственным начальником. Насколько наивны подобные доводы, полагаю, комментировать нет необходимости.

Другой свидетель, показания которого подробно цитируются в обвинительном заключении, — это зам. начальника Темрюкского РОВД майор Зайцев. В своих собственноручных показаниях от 22 сентября 1983 года он пишет, что похоронная процессия была остановлена ввиду попытки перевезти труп без цинкового гроба и отсутствия необходимых документов. То же самое он говорил и здесь. Но в своем рапорте от 5 июня 1983 года, также написанном собственноручно, он сообщает:

«... Я лично вышел по телефону на дежурного УВД и получил инструкцию, что эти лица татарской национальности в установленном порядке вопрос о захоронении в Крыму не решили, документов нет и в связи с этим пропустить колонну нельзя, необходимо вернуть в Абинск...» (том 5, л.д.19-25).

Таким образом, выясняется, что инструкция не пропускать процессию в Крым исходила из УВД, т.е. уже даже не из Абинска, а из Краснодара, расположенного в сотнях километров от места инцидента. Из Краснодара, конечно же, никак не могли видеть в каком виде мы перевозим покойника и какие есть у нас бумаги. Они твердо могли знать только о том, что у нас нет и не может быть специального разрешения из Крымского облисполкома, потому что подобные разрешения никакими правилами не предусмотрены и, во-вторых, что Крымский облисполком такое разрешение крымским татарам ни в коем случае не выдаст.

В своем рапорте от 5 июня 1983 года Зайцев пишет, что через минут 10 или 20 после его прибытия на пост ГАИ туда же приехал и начальник РО УКГБ Грузин ГГ., которого разыскали по его личному указанию, так как, цитирую, «татары выкрикивали антисоветские лозунги и заявляли, что сотрудники милиции создают конфликт, сознательно создают критический конфликт». Но через три с половиной месяца он по этому же поводу пишет совсем другое. Теперь он говорит, что об этих пресловутых «антисоветских лозунгах» якобы сообщил ему по телефону инспектор Мороз, а он, дескать, в свою очередь решил об этом сообщить начальнику Темрюкского КГБ Грузину и только после этого выехал на пост ГАИ. Почему он решил изменить свои показания в этой части понять, конечно, нетрудно, если принять во внимание рапорты и показания других работников милиции, в том числе рапорты Мороза и Гудзя, из которых видно, что Зайцев прибыл на пост ГАИ значительно позже самого Грузина и, стало быть, вызывать его не было необходимости. Но и второе, уже отредактированное утверждение Зайцева противоречит показаниям Мороза, на которого он ссылается, потому что Мороз и на предварительном следствии и здесь говорил об этих высказываниях лишь после того, как на пост прибыли и Грузин, и сам Зайцев. А на мой вопрос Морозу, были ли высказывания, которые он называет антисоветскими, до прибытия на пост Грузина и Зайцева, как вы помните, он ответил, что таких высказываний до их прибытия не было. И добавил: «Ваши люди же стояли возле меня, когда я звонил, и слышали все, что я говорил по телефону».

В своем рапорте от 5 июня Зайцев вообще не упоминает о нарушении нами каких-то санитарных правил, а только говорит об отсутствии у нас разрешения на захоронение в Крыму. В то же время он все-таки решил бессмысленным отрицать, что у нас были свидетельство о смерти и справка с разрешением на вывоз покойника за пределы района. Но в своих показаниях на предварительном следствии и здесь, на процессе, он уже основной упор делает на отсутствие цинкового гроба, т.е. того, о чем вообще на посту ГАИ не вел разговор. На судебном заседании, как вы помните, Зайцев уклонился от моего вопроса о том, какие же еще документы, кроме предъявленных, были необходимы для вывоза покойника и откуда, из каких правил или законов он взял, что нужно еще разрешение из Крыма. Вместо этого он стал вдруг здесь говорить о том, что была не совсем правильно написана справка из санэпидстанции и что там не указан диагноз смерти покойного и не указано, что он не страдал инфекционными заболеваниями и тому подобную чепуху.

Они до такой степени запутались в этих цинковых гробах, справках и антисоветских высказываниях, что вряд ли есть необходимость и дальше сличать и анализировать показания все этих лжецов. Но я остановлюсь на показаниях еще одного свидетеля из этой компании, на показаниях подполковника Адольфа

Денисова — одного из главных персонажей событий на Керченской переправе. Сам он, правда, здесь не был допрошен, хотя я очень настаивал на этом, но его показания были оглашены. Он также в своих показаниях от 5 октября 1983 года основной упор делает на отсутствие у нас цинкового гроба и слово «гроб» повторяет около десятка раз. Я не буду подробно останавливаться на всей его лжи и несуразице насчет приписываемых нам высказываниях и даже угрозах. О лживости его показаний исчерпывающе свидетельствует его же собственноручная расписка, которую он выдал нам 5 июня 1983 года. В своих показаниях он не отрицает того, что выдавал нам такую расписку, но по поводу ее содержания он говорит:

«Точное содержание расписки я сейчас не помню. Она была примерно такого содержания: «В связи с несоблюдением санитарных условий перевозки трупа и отсутствия необходимых документов по месту предполагаемого захоронения, труп не может быть перевезен».

По моему ходатайству к делу приобщен подлинник расписки Денисова, который был зачитан на прошлом заседании и гласил:

«В связи с отсутствием документов, разрешающих захоронение трупа Мустафаева Абдул Джемиля 1899 г. рождения в Белогорском районе, согласования с Крымским облисполкомом и Краснодарским крайисполкомом, труп перевозить из Краснодара в Крым запрещается.

Зам начальника УВД г. Керчи п/п мил. А.Ф. Денисов. 5.06.83 г. 18.20.»

В своих показаниях он говорит в основном только о якобы несоблюдении нами санитарных правил и цинковом гробе, а здесь ни слова о гробе и санитарных правилах, а только заведомо незаконное, абсурдное и циничное требование, чтобы ему предъявили разрешения из обл- и крайисполкомов.

Кроме того, в своих показаниях он утверждал, что участники похорон категорически отказались сообщить ему в каком именно районе Крыма они собираются произвести захоронение, но из этой же короткой расписки видно, что и тут он солгал, ибо ему сообщили о месте предполагаемого захоронения и что захоронение предполагалось в Белогорском районе.

В свете этого остается только гадать, чего же больше заложено в этом «свидетеле» — наглости или тупости. Зная, что у нас в руках его собственноручная расписка и в то же время столь откровенно лгать в своих показаниях — это все-таки, наверное, не признак ума.

И вот на показаниях таких-то «свидетелей» строится все обвинение по статье 190-3 УК РСФСР.

Но допустим все-таки, что они в своих показаниях не лгали и что действительно они нас не пропустили в Крым только из-за того, что не было цинкового гроба, хотя, правда, допустить это очень трудно, так как расписка Денисова говорит совершенно о другом. Соответствовали бы эти требования букве и духу закона?

В деле имеются тексты санитарных правил, предусматривающие правила перевозки и захоронения умерших: общесоюзные санитарные правила, утвержденные зам. главного государственного врача СССР от 10 февраля 1977 г., и машинописная копия текста правил, утвержденных министром жилищно-коммунального хозяйства УССР от 14 марта 1979г. Эта копия, т.е. копия правил Украинской ССР. перепечатана и заверена следователем, который вел настоящее дело. Но к делу эти украинские правила никакого отношения не имеют, потому что конфликт

произошел на территории РСФСР, и перевозить покойника собирались на пароме Керченской паромной переправы Азовского морского пароходства Министерства морского флота СССР, т.е. общесоюзного министерства. Поэтому здесь может речь идти о соблюдении или несоблюдении участниками похорон требований общесоюзных санитарных правил. А для какой цели следователь решил приобщить сюда и украинские правила, причем, не подлинник, а машинописную копию собственного изготовления, можно только строить догадки.

Так вот, в общесоюзных правилах (пункт 2.9) говорится:

«Перевозка трупов умерших к месту погребения разрешается любыми транспортными средствами (железнодорожный, авиационный, автомобильный и др.) по получении специального разрешения на провоз от соответствующего транспортного ведомства...»

Мы провозили покойника в собственном автомобиле. Следовательно, брать разрешение у какого-то ведомства автотранспорта не было необходимости.

Пункт 2.11 этих же правил гласит:

«При перевозке умершего железнодорожным и авиационным транспортом труп должен быть помещен в оцинкованный, герметично запаянный гроб, изнутри заполненный веществом, впитывающим влагу. Металлический гроб помещается в деревянный, плотно сколоченный ящик для транспортировки в багажном отделении».

Мы не собирались в дальнейшем перевозить покойного ни железнодорожным, ни авиационным транспортом, не собирались сдавать в багажное отделение какого-либо из этих видов транспорта. Мы собирались перевезти покойника на пароме также в собственном автомобиле, а паром, как известно, не относится ни к железнодорожному, ни к авиационному транспорту, которые оговорены в этих санитарных правилах. Поэтому статья правил, где говорится о цинковых гробах, к нам не могла быть применима.

Следователь в обвинительном заключении цитирует также пункт 3.1.9. инструкций по Украинской ССР, которые предусматривают перевозку умерших в оцинкованных и герметически запаянных гробах, помещенных в специальные контейнеры, также водным транспортом. Как я уже говорил, украинские правила здесь не применимы, поскольку речь идет о перевозке на транспорте общесоюзного ведомства и о конфликте не на территории Украинской ССР. Кроме того, паром, о котором идет речь, перевозит самостоятельные транспортные средства, т.е. автомобили и железнодорожные составы, которые руководствуются собственными правилами перевозок. То есть и здесь не могла идти речь о том, чтобы покойный был в оцинкованном гробу и специальном контейнере для сдачи этого контейнера в багажное отделение, которого, между прочим, у этого парома нет.

Наконец, вопросы элементарной логики. Время в пути на этом пароме через пролив от порта Кавказ до порта Крым занимает лишь примерно час. Так не будет ли сумасбродством и глупостью ради этого одного часа помещать этот гроб в деревянный контейнер, чтобы через час или два распаковать контейнер, отпаять гроб и произвести захоронение? Конечно же, это могло быть только незаконным, циничным и издевательским крючкотворством.

Обратимся теперь к вопросу о том, насколько правомерны были требования представителей властей относительно разных разрешительных справок, которые якобы мы обязаны были предъявить для перевозки покойника на территорию Крыма. То есть обратимся к вопросу о правомерности тех требований, которые действительно предъявлялись нам.

Пункт 2.5. общесоюзных санитарных правил гласит: «Захоронение производится при предъявлении соответствующего документа из местного ЗАГСа».

Пункт 2.9: «... Для оформления перевозки умершего с места, где последовала смерть к месту погребения в другом районе или городе страны, необходимо получить справку-разрешение на перевоз от местной санитарно-эпидемиологической станции (по месту смерти) по предъявлении заключения лечебного учреждения о причине смерти».

Итак, два документа: документ из местного ЗАГСа, т.е. свидетельство о смерти и справка из санэпидстанции. Никаких других справок и разрешений ни общесоюзными, ни украинскими санитарными правилами не предусмотрено. О том, что эти документы нами предъявлялись видно из показаний работников органов, а справка из санэпидстанции, которая выдается только при предъявлении свидетельства о смерти, приобщена к делу.

Но даже из показаний работников органов и Керченской паромной переправы видно, что они требовали еще и иные разрешения, в первую очередь, как это видно из расписки А.Денисова, разрешения из Краснодарского крайисполкома и Крымского облисполкома. А эти абсурдные требования никакими правилами не предусмотрены.

Прокурор в своей обвинительной речи говорила, что представители власти не могли предъявить нам соответствующие правила, обосновывающие их право не пропускать на территорию Крыма по той причине, что был воскресный нерабочий день, учреждения не работают и, стало быть, найти тексты этих правил и инструкций было невозможно.

Из материалов дела видно, что на место прибыли высшие чины местной власти — секретарь райисполкома, начальники и замы начальников КГБ и милиции, было мобилизовано около сотни милиционеров, в воздух подняли вертолет с дополнительным контингентом милиционеров из Краснодара, на специальном катере из Керчи прибывает подполковник Денисов с еще 30 милиционерами. А вот отыскать служащего соответствующего учреждения и взять из его конторы соответствующие правила, видите ли, было невозможно ввиду воскресенья. Разве не звучит это более чем наивно? Они не хотели предъявлять нам этих писанных правил, потому что в них нет пунктов, которые оправдывали бы их действия. И неужели не было видно с самого начала, хотя бы даже из этих противоречивых, лживых и пронизанных шовинистическим духом рапортов и показаний разные чинов, что они выдвигали заведомо незаконные требования? И является m преступным деянием неподчинение произволу и беззаконию?

Я уже тут не говорю об их действиях в день похорон на Таманском кладбище и на кладбище в Белогорском районе Крыма, которые никак не могут быть увязаны ни с пресловутым цинковым гробом, ни с какими-либо справкам облисполкомов и крайисполкомов.

Таким образом, обвинение по статье 190-3 УК Российской Федерации является необоснованным и заведомо лживым. Оно имеет целью оправдать вопиющее беззаконие властей и дискредитировать ставшее достоянием широкой гласности обращение участников похорон в Организацию Исламская Конференция по поводу их беззакония и глумления над чувствами и элементарными правами крымских татар.

Выдвинутое против меня обвинение в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих общественный строй СССР и его политическую систему,

по содержанию инкриминируемых мне деяний и материалов можно подразделить на три отдельные темы:

— порочение политики советского руководства в национальном вопросе и, в первую очередь, в национальном вопросе крымских татар;

— необоснованное обвинение властей в злоупотреблении психиатрией в политических целях;

— клевета на внешнюю политику советского руководства.

I. Обвинение в клевете на национальную политику

Начну с деяний, документов, материалов и произведений, связанных с национальным вопросом. Сюда относятся:

— Связь с «Национальным центром крымских татар» в Америке, с Фондом «Крым», опубликование в одном из изданий Фонда «Крым» моего обращения «К мировой общественности»;

— Составление текстов обращений крымских татар «Главам государств-участников Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» и в Организацию Исламская Конференция;

— Мое заявление Генеральному прокурору СССР от 18 августа 1982 г.;

— Перепечатка фрагментов из книги В. Маркмана «На краю географии», изданной в Иерусалиме в 1979 г;

— Хранение фотонегатива документа «Положение мусульман в России»;

— Прослушивание и запись текстов передач западных радиостанций;

— Распространение поэмы «Бахчисарайский фонтан» турецкого поэта Шюкрю Эльчина;

— Попытка создать молодежную группу крымских татар для поездки на «Олимпиаду-80» в Москву.

Связь с «Национальным центром крымских татар» и Фондом «Крым» в Америке,

обращение «К мировой общественности».

Утверждается, что с 1977 года я поддерживал связь с «Национальным центром крымских татар» в Нью-Йорке, а этот центр, оказывается, основал так называемый Фонд «Крым» и опубликовал несколько книг, содержание которых очень не нравится советским органам. Это книга Андрея Григоренко «А когда мы вернемся...», которая, как видно из подшитых к делу ксерокопий текста его предисловия и оглавления, посвящена национальной проблеме крымских татар, повествует о моем участии в крымскотатарском национальном движении и Омском процессе по обвинению меня в клевете на советский строй. Вторая книга — сборник «Шесть дней», который содержит полное описание процесса в г.Ташкенте по обвинению меня и покончившего впоследствии самоубийством поэта Ильи Габая также обвиненного в клевете на советский строй. В предисловии и послесловии к этому сборнику, фотокопии которых подшиты к делу, примерно на 50 страницах описываются преследования, которым я подвергался за свое участие в правозащитном движении в СССР и предпринятые за рубежом меры в мою защиту. Кроме того, в этом сборнике помещено обращение «К мировой общественности», написанное мною в июне 1978 года по поводу самосожжения Мусы Мамута.

С лета 1974 года по 22 декабря 1977 года я находился в местах лишения свободы в лагерях Омска и Приморского края. Правда, из лагеря Приморья до Америки не очень далеко, во всяком случае, ближе чем до Ташкента, но все равно ни о какой связи с заграницей оттуда не могло быть и речи — туда с большими перебоями едва доходили письма даже от родных и близких в СССР. За оставшуюся неделю 1977 года, то есть с 23-го по 31 декабря тоже, наверное, вряд ли можно было обменяться посланиями с «Национальным центром», даже если бы письма согласилась доставлять советская дипломатическая почта. Поэтому, наверное, надо согласиться, что следствие тут явно переборщило.

Правда, один из руководителей «Национального центра крымских татар» в Нью-Йорке Фикрет Юртер доводится мне близким родственником. С ним мои родные и я переписываемся в течение многих лет, может быть лет 15-20. Почти все письма и даже фотографии, полученные от него мной и моим братом, в течение последних 6-7 лет были изъяты во время обысков. Изъяли также официальное приглашение (вызов) на постоянное жительство в США, высланное им мне в 1978 году. Все эти письма, фотографии и вызов перечислены в протоколах обысков у меня и у моего брата. Корреспонденция проходила через почту и, разумеется, не могла содержать того, что особо заинтересовало бы органы. В тех случаях, когда переписка из-за погрешностей почты надолго прерывалась, приходилось обмениваться приветами или новостями с помощью тех, чья переписка с близкими за рубежом пока проходила нормально. Вот все, что можно сказать о моих связях с «Национальных центром крымских татар» в Нью-Йорке, которым обвинение придает столь зловещий смысл. Но если даже у меня с «Национальным центром» были бы более тесные контакты, то и в этом случае, конечно, это мое личное дело и внутреннее дело Национального движения крымских татар. Ограничивать контакты со своими родными и соотечественниками за рубежом в угоду целям и интересам карательных органов мы, разумеется, не настроены. Для развития этих контактов и обмена информацией мы будем пользоваться всеми доступными средствами — это наше право, предусмотренное международно-правовыми нормами.

На странице 9 обвинительного заключения проводится перевод выдержки из черновика моего письма Фикрету Юртеру, которое писалось в 1978 году. Говорится, что будто бы в этом письме я, используя какие-то условности, сообщаю «о результатах идеологической обработки отдельных советских граждан». Во-первых, перевод письма с турецкого языка на русский редактором газеты «Ленин байрагьы» Тимуром Дагджи сделан не совсем верно. Пропущены некоторые слова, а переводы некоторых зачеркнутых в черновике слов приложены не к месту. Но даже если исходить из приводимого текста перевода, пусть даже допускать, что в этих словах есть еще какой-то скрытый смысл, то все равно нужно, наверное, обладать поистине шизофренической фантазией, чтобы из приводимых слов делать те выводы, к которым приходят составители обвинительного заключения, т.е. что я будто бы с помощью условностей сообщаю «о результатах идеологической обработки отдельных советских граждан».

В обвинительном заключении говорится, что я получал от Фонда «Крым» вещевые посылки. Даже если бы я действительно получал какие-то посылки от этого Фонда, то и в этом случае у органов не было бы законных оснований попрекать меня этим. Речь идет о Фонде, который ставит своей целью

способствовать решению крымскотатарского национального вопроса и вполне естественно, если этот Фонд будет оказывать какую-то помощь, в том числе материальную, репрессированным участникам национального движения и их семьям. В общем, это наше внутреннее дело и отчитываться перед органами на эту тему я, конечно, не собираюсь. Я только хочу обратить внимание на то, что и утверждение о якобы полученных мною от Фонда «Крым» вещевых посылках голословны. Для обоснования этого утверждения в обвинительном заключении делается ссылка на листы 212, 213 и 214 тома №2 материалов дела. Но листы эти представляют из себя тексты моих писем трем зарубежным адресатам, а именно, Ларри Маргитич в Бостоне (США), Р. Томпсон, проживающей во французском городе Марлей ле Руа, и Николь Картан, проживающей в Париже, которые никакого отношения к Фонду не имеют. В этих письмах сообщается, в числе прочего, о получении нами в Якутии посылки с пеленочками и всем необходимым для нашего новорожденного сына от Ларри Маргитич, бандероли с детским питанием от Р.Томсон, а в письме жительнице Парижа Николь Картан говорится: «Вашу бандероль с презентами для наших детей, отправленную 4 мая, мы получили незадолго до отбытия из Зарянки» и т.д. В этой связи обращает на себя внимание то бесстыдство, с которым органы способны в политических целях опошлять взаимоотношения людей, интерпретировать эти взаимоотношения в таком свете, что будто бы за рубежом вообще нет людей, которые ничего кроме собственной выгоды не преследуют.

О составе Фонда «Крым» я впервые узнал, уже будучи арестованным по настоящему делу, когда меня ознакомили с ксерокопиями нескольких страниц Андрея Григоренко «А когда мы вернемся...», в том числе с ксерокопией страницы, где помещено объявление об учреждении этого Фонда.

Характеризуя учредителей Фонда, обвинение, со слов зам. главного директора программы Узбекского телевидения Р.Шейнфельда, сделавшего так называемое «заключение экспертизы» по поводу содержания инкриминируемых мне материалов, отмечает, что среди них есть бывшие советские граждане А. Левитин-Краснов, П.Литвинов, Б. Шрагин, Андрей Григоренко, которые по материалам советской прессы известны как антисоветски настроенные отщепенцы, а также невозвращенцы и среди них бывший ответственный работник профашистской газеты «Азат Крым» Мемет Севдияр.

На прошлом заседании этот Шейнфельд, как известно, был здесь допрошен в качестве эксперта. На мой вопрос о том, что же писала советская пресса об упомянутых бывших советских гражданах и в связи с чем эта пресса называла их отщепенцами, Шейнфельд, как вы помните, ничего вразумительного не ответил. Сообщил только, что писалось много, но что именно и о ком писалось, оказывается, вспомнить не может. Пытался только пересказать статейку Агатова-Петрова против Петра Григоренко в «Неделе», которая приобщена к делу. Причем выяснилось, что Андрея Григоренко — члена Фонда «Крым» и автора книги «А когда мы вернемся...», о котором, кстати, никогда ничего в советской прессе не писалось, он путает с бывшим генералом советской армии Петром Григоренко, который в списке учредителей Фонда «Крым» вовсе не значится. Такую же девственную неосведомленность он проявил и по вопросам, затронутым и в остальных материалах, по которым он сделал свое «заключение экспертизы» и которые все без исключения назвал клеветническими и антисоветскими. А выводы этого «эксперта» почти дословно повторены в обвинительном заключении.

Большинство бывших советских граждан, значащихся в списке учредителей Фонда «Крым», я знал лично, был знаком с ними. Анатолий Левитин-Краснов — церковный писатель, автор книг и статей о бесчеловечных преследованиях служителей церкви после революции, сам подвергался репрессиям при Сталине, был реабилитирован при Хрущеве и вновь репрессирован при Брежневе. В Советском Союзе публиковал иногда статьи на теологические темы в журнале Московской Патриархии. Неоднократно выступал в защиту прав крымских татар. Павел Литвинов — внук известного советского дипломата и министра иностранных дел СССР Максима Литвинова, автор сборника «Процесс четырех» о судебном процессе над Гинзбургом, Галансковым и другими, осужденными по политическим мотивам, выступал в защиту прав крымских татар, за участие в демонстрации на Красной площади в Москве против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году был осужден к нескольким годам ссылки, эмигрировал из СССР после отбытия срока.

Я читал и статьи против них в советских газетах. Может быть, для совершенно неосведомленных они могут показаться убедительными, но я их знал достаточно хорошо, был знаком с подробностями «дел», за которые они преследовались, и могу сказать, что ничего в этих статьях, кроме дремучей лжи и клеветы на этих людей, не содержится. Степень объективности статей против репрессированных, по политическим мотивам я имел возможность, так сказать, испытать на собственной шкуре, т.е. когда были опубликованы в нескольких советских газетах статьи против меня самого. Кстати, в деле (том 4, л.д. 215-223) имеется изъятое при обыске мое письмо под заголовком «О чем темнит «Вечерний Ташкент» по поводу статьи Ю.Кружилина против меня. Вы можете проверить достоверность каждого написанного в моем письме слова и убедиться до какой степени лживости и низости могут опускаться авторы подобного рода статеек.

Поэтому участие упомянутых бывших советских граждан в Фонде «Крым» я могу объяснить только как продолжение их благородной деятельности, начатой еще здесь, их неравнодушием к чужим проблемам, к чужой беде, а не какой-то враждебностью к СССР.

С Меметом Севдияром я, конечно, лично не знаком, не доводилось с ним и переписываться. Только, как я уже говорил при ответах на ваши вопросы, обменялся с ним поздравлениями по случаю дня рождения. Но следствие, видимо, решило, что представляется очень удобный случай, чтобы скомпрометировать меня, как активиста Национального движения крымских татар за возвращение на Родину, так сказать, «уличив» в связях с человеком, который в годы войны сотрудничал с нацистами. Произведены допросы кое-каких «свидетелей», которые сообщают, что Мемет Севдияр, в прошлом Мемет Муединов, сотрудничал и даже был одним из редакторов профашистской газеты «Азат Крым». К делу подшита фотокопия одной страницы, по-видимому, самого броского номера этой газеты, в которой помещен приветственный адрес А. Гитлеру в связи с его 53-летием и в котором о Гитлере говорится как об освободителе народов от большевистской заразы.

Что можно сказать по поводу этой грязной и неумной провокации! Спрашивается, для чего нужны были органам следственные материалы о деяниях этого человека в годы войны, и зачем нужно было номер газеты «Азат Крым» за 1942 год приобщать к делу человека, который к этой газете никакого отношения не имеет и даже родился уже после опубликования этой газеты?

Но коль скоро эти материалы приобщили к делу и даже по ним допрашивали свидетелей, то я изложу свое мнение и по этому поводу.

Во-первых, никто из опрошенных свидетелей не видел и не читал ни одной статьи в газете «Азат Крым» за подписью Мемета Муединова, не знают, о чем он писал в этой газете и писал ли вообще. Писатель Шамиль Алядин, допрошенный по этому поводу на следствии, явиться на судебное заседание отказался. Очевидно понял, какую ему пытались отвести неблаговидную роль в этом деле. Писатель Решит Мурат, допрошенный на судебном заседании 6 февраля, говорил, что даже вообще не видел ни одного номера этой газеты, но сообщил, что эта газета была профашистская, оккупационная. Ну, конечно же, раз она издавалась с разрешения оккупационных властей, то она могла существовать только в том случае, если отражала точку зрения оккупантов. Это обычное для фашистских и иных тоталитарных режимов явление — они терпят только такую прессу, которая хвалит их режимы, воспевает правящую партию и мудрость партийных бонз. Свобода информации при таких режимах исключается. Поэтому допустим наверняка, что если Мемет Муединов что-то публиковал в этой газете, то оно было выдержано в духе пропаганды нацистов. Это обстоятельство в годы войны, конечно, немаловажное и я не собираюсь оправдывать и защищать подобного рода публикации. Но вопрос тут в другом.

В своей обвинительной речи прокурор коснулась темы Отечественной войны, говорила о 20 миллионах, погибших в этой войне. Позволю себе коснуться этой темы в нескольких словах и я.

Многим известна обстановка предвоенных лет — «ежовщина», аресты и расстрелы тысяч ни в чем неповинных, тотальный террор над мыслью и совестью людей, расцвет доносительства и пресмыкательства перед властью, всего того, что несет с собой любой диктаторский режим. Все пи могли сразу понять, что явившаяся новая диктатура оккупантов, ничем не лучше старой?

Положим, Мемет Муединов действительно ратовал за разгром большевизма, чернил на страницах этой газеты советскую власть. Но он, по крайней мере, не участвовал в расстрелах советских работников, то есть не делал того, что эти советские работники делали с совершенно невинными людьми в 36-39-е годы. Заметим еще, что крымских татар, сотрудничавших с нацистами, как теперь уже признано и советским правительством, было не много. Основная часть мужского населения была призвана в советскую армию и сражалась против нацистов. Те, кто сотрудничал, ушли вместе с ними из Крыма в апреле 1944 года, а те, кто не успел уйти, были почти все расстреляны или отправлены в лагеря в первые же дни после прихода Красной армии. Остались лишь мирные жители и те, кто в тылу воевал против нацистов.

И вот через месяц, 18 мая 1944 года все эти мирные жители, участники сопротивления против нацистской оккупации, все крымские татары до единого, включая раненных, находившихся в госпиталях и даже имевших ордена героев Советского Союза, были погружены в товарные вагоны и вывезены из своей Родины на Урал и в Среднюю Азию без имущества и средств к существованию, в результате чего лишь в первые годы после выселения погибло около 46 процентов населения. Выселены были и те, кто, как выступавший здесь писатель Решит Мурат — бывший работник газеты «Сталин байрагьы», только тем и занимались, что прославляли в стихах и прозе советскую власть, «мудрого» и «гениального вождя» Сталина и «вождей» помельче. Высланы были только за то, что они по национальности крымские татары. А вслед за выселением в прессе

началась пропагандистская свистопляска о народах— предателях, которая вряд ли чем-то в принципе отличалась от розенберговских рассуждений о полноценных и неполноценных нациях. Так чем же эта пишущая на подобные темы братия была лучше той, которая писала в газетах «Азат Крым» или «Фёлькишер беобахтер»? А ведь никто из тех, кто оболгал и чернил грязью репрессированные народы, не понес какого-либо наказания. Они дожили свои годы в благополучии. Напрасно прокурор пытался представить дело так, что я будто бы чуть ли не симпатизирую фашистам. Просто я не вижу существенной разницы между коричневым, красным, желтым и другими цветами фашизма. (Аплодисменты)

Прошло почти четверть века со времени окончания войны, и только в сентябре 1967 года был издан указ правительства, где в туманных и обтекаемых фразах признается все-таки, что выселение всего народа было незаконным. А до этого указа, вполне очевидно, правительство рассматривало весь народ как нацию изменников, неполноценных, а протесты против такого положения, конечно же, рассматривались как деяния антигосударственные, как клевета на мудрую национальную политику советского руководства. Но несмотря и на этот указ, двери Крыма по-прежнему остаются для крымских татар практически закрытыми.

Обратимся теперь к тому, чего же добивается Фонд «Крым». Цели и задачи этого Фонда излагаются в объявлении о его учреждении, которое помещено в книге Андрея Григоренко «А когда мы вернемся...» (том 1, л.д. 10).

Эти задачи сформулированы следующим образом:

«— распространять информацию о положении, в котором находятся татары и другие национальные и религиозно-этнические меньшинства Крыма;

— предавать гласности факты политических и административных репрессий против участников Крымского национального движения;

— способствовать сохранению и развитию материальной и духовной культуры Крыма.»

Так какие же из этих задач являются антикоммунистическими и подрывными? Вполне очевидно, что основная цель «Национального центра» и Фонда «Крым» — способствовать справедливому разрешению национального вопроса крымских татар. Если вышеприведенные цели и задачи Фонда «Крым» будут осуществлены, то разве это нанесет ущерб советскому государству и коммунистической идеологии? Скорее, наверное, наоборот. Поэтому истинных врагов государства, действительно подрывающих к нему доверие, следует искать среди тех, кто противодействует справедливому решению нашего национального вопроса.

Мне известно, например, что среди публикующихся нынче на нашем языке писателей есть человек, который в годы войны сотрудничал с нацистами куда более активнее, чем Мемет Муединов. Он носил их униформу и оружие. Я не хотел бы называть его имя, потому что я в принципе противник того, чтобы в основу отношения к человеку бралось его прошлое, а не его сегодняшние дела» (Аплодисменты). Этот человек нынче' является членом КПСС, пишет книги на советско-патриотические темы, а в национальном вопросе крымских татар является проводником политики, которой придерживаются органы. Сейчас, например, он ратует за то, чтобы крымские татары не добивались возвращения в Крым, а переселялись бы в Мубарекский район Кашкадарьинской области.

В свете этого вполне очевидно, что Мемет Севдияр вызывает ярость органов вовсе не из-за того, что он сорок с лишним лет назад сотрудничал в оккупационной

газете, а именно за деятельность, направленную на справедливое решение нашей проблемы (Аплодисменты).

Верно, что акции, предпринимаемые «Национальным центром крымских татар» в Нью-Йорке, не способствуют сегодня поднятию авторитета СССР на международной арене. Но будут эти акции проводиться или нет, зависит от Советского правительства.

Например, в обвинительном заключении говорится, что 1 марта 1979 года «Национальный центр крымских татар» во главе с Фикретом Юртером организовал провокационное сборище возле советского представительства в Нью-Йорке. Зачем же себя обманывать? Ведь речь идет о митинге протеста против преследований участников Национального движения крымских татар в СССР. И вполне очевидно, что если бы не было этих незаконных преследований, то не было бы этих митингов и демонстраций.

В одной из книг Фонда «Крым», а именно, в сборнике «Шесть дней» («Белая книга») действительно опубликовано мое обращение «К мировой общественности», которое обвинение квалифицирует как клеветническое. Это обращение было написано мною в связи с трагическим событием, имевшим место 23 июня 1978 года в селе Беш-Терек Симферопольского района Крыма. Речь идет о том, что преследования властями крымских татар, возвращающихся на свою Родину, столь беззаконны и бесчеловечны, что человек по имени Муса Мамут в знак протеста заживо сжег себя перед представителями властей.

В своем ходатайстве в начале процесса и даже до начала процесса я просил расследовать факты, изложенные в сборнике «События в Крыму», где более полно представлены размеры произвола властей в отношении крымских татар. Но ходатайство было отклонено. Таким образом, нет никакого юридического основания считать этот документ клеветническим.

В документе совершенно верно говорится и о том, что в Крыму уничтожены культурные памятники крымских татар, разрушены мечети, осквернены и уничтожены кладбища. Известно, что в Крыму к моменту присоединения к России в 1783 году насчитывалось около 2000 мечетей, к 1917 году их было около 700, а сейчас там нет ни одной действующей мечети. Кладбища мусульманские стали ликвидировать сразу же после выселения крымских татар, а надмогильные памятники были вывезены как строительный материал и использовались в том числе для строительства заборов и свинарников. Если это не осквернение, то что же вообще называется осквернением? После выселения крымских татар все книги на нашем языке, в том числе даже труды Маркса, Ленина и самого Сталина были собраны и сожжены. Это всем известные факты и отрицать их просто нет смысла.

Обращения главам государств — участников Хельсинкского совещания

и в Организацию Исламская Конференция

Документ, озаглавленный «Главам государств — участников Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе», как это видно по тексту, является проектом обращения группы крымских татар. Обвинение считает, что его составителем являюсь я, и в качестве доказательства ссылается на заключение так называемой судебно-автороведческой экспертизы, на показания Сейтвапова Эбазера и на факт обнаружения у меня при обыске письма Сейтвапова Эбазера с его отзывом по поводу этого обращения.

Свое мнение по поводу подобного рода экспертиз и аргументированности их заключений я высказал на предварительном следствии и здесь при допросе эксперта Расулова. 10 февраля были зачитаны показания Сеитвапова на предварительном следствии от 10 августа 1983 года и его телеграмма в адрес суда, где он сообщает, что не может прибыть на процесс ввиду болезни детей, заявляет, что, по его мнению, я никакого отношения к обращению «Главам государств — участников Хельсинкского совещания...» не имею и что он не знает, каким образом его письмо с отзывом по поводу этого обращения попало ко мне. Но я не собираюсь на этом основании отмежевываться от этого обращения. Просто, я считаю, что автором обращения, да и любого другого документа считается всегда только тот, кто его подписывает. Я этот документ не мог подписывать по той причине, что моя фамилия здесь указана в числе лиц, которых авторы предлагают вызвать на совещание в Мадриде для дачи показаний по нашему национальному вопросу. Содержание обращения вполне соответствует моим взглядам и воззрениям по национальному вопросу крымских татар, и если бы моей фамилии не было в списке представителей, то я его непременно бы подписал.

Конечно, я в курсе всех подробностей того, как и при каких обстоятельствах писалось это обращение. В нашем архиве хранится и экземпляр этого обращения с подписями. Оно не было отправлено адресатам, потому что существовало мнение, что надо бы выяснить окончательное отношение Андропова к нашему вопросу. Для меня лично его отношение стало ясным в первые же месяцы после прихода его к власти, когда началась новая серия обысков в домах участников национального движения, были арестованы Ю.Османов, Мурахас Нурфет и Александров Г.М., имена которых упоминаются и в материалах этого дела. Но приходится иногда считаться с иллюзиями своих товарищей.

В обвинительном заключении цитируются предложения из обращения, которые, по мнению обвинения, свидетельствуют о криминальности этого документа. Например, цитируются, как клеветнические, слова о систематическом уничтожении в СССР крымскотатарской интеллигенции и что «тысячи людей были казнены или умерщвлены в тюрьмах и лагерях по обвинению или просто подозрению в недостаточной приверженности к коммунистической идеологии и режиму».

То, что это было действительно так, причем, по всей стране, признавалось на XX и XXII съездах КПСС. Участниками национального движения в свое время был составлен, правда, далеко не полный список фамилий репрессированных и этот список включает многие сотни людей. А по примерным подсчетам в те годы было расстреляно, отправлено в тюрьмы и лагеря около 10 тысяч крымских татар и, конечно же, в первую очередь это были лучшие представители национальной интеллигенции.

Далее, в обвинительном заключении говорится:

«В обращении подвергнут критике Указ Президиума Верховного Совета от 5 сентября 1967 года и утверждается, что в этом законодательном акте якобы «содержится претензия правительства на право и в дальнейшем распоряжаться судьбами и территориями народов, в зависимости от того, сочтут ли эти народы верными своей власти или нет».

В Указе от 5 сентября 1967 года выселение крымских татар из Крыма по обвинению всего народа в измене объясняется тем, что, дескать, факты сотрудничества с нацистами отдельных групп крымских татар были необоснованно

отнесены ко всему татарскому населению. Таким образом, здесь вовсе не осуждается сама эта фашистская практика обвинения целых народов в измене или неполноценности, не говорится о том, что выселение народов со своих территорий является, как это было признано Уставом Международного Нюрнбергского Трибунала, преступлением против человечности. Здесь вопрос лишь сводится к тому, что, мол, при оценке числа сотрудничавших произошли какие-то ошибки. Поэтому о незаконных претензиях правительства и в дальнейшем распоряжаться судьбами и территориями народов в проекте обращения «Главам государств — участников Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» говорится вполне справедливо.

В обвинительном заключении утверждается, что изданное на основании упомянутого Указа Постановление ПВС СССР открыло возможность лицам татарской национальности переселяться в Крым. Таким образом, обвинение все же не отрицает теперь того, что вплоть до 1967 года существовало антиконституционное и противоречащее элементарным представлениям о законности положение, когда людей лишают тех или иных прав из-за их национальной принадлежности. Здесь уместно было бы вспомнить, что и тех участников Национального движения крымских татар, которых судили до этого Указа, тоже цинично обвиняли в том, что они клевещут на самую мудрейшую в мире национальную политику КПСС, поскольку, дескать, крымские татары пользуются исключительно теми же правами, что и другие граждане. Но что касается утверждения обвинения, что будто бы постановление ПВС СССР от 5 сентября 1967 года открыло возможность татарам переселяться в Крым, то это, конечно, очередное лицемерие и заведомая ложь. Это постановление вовсе не открыло и даже не имело ввиду открывать такук: возможность, поскольку в нем говорилось не об отмене, а о новом порядке применения статьи 2 негласного антиконституционного Указа ПВС от 28 апреля 1956 года, которая гласила, что крымские татары не имеют права возвращаться в Крым и требовать возвращения им конфискованного при выселении их имущества. И если нескольким тысячам крымских татар на сей день все-таки удалось поселиться в Крыму, то это лишь благодаря их собственным, порою поистине героические усилиям, после долгой и упорной борьбы за прописку с бюрократическим аппаратов •который не считается ни с правовыми нормами, ни с элементарными правилами чести. Поэтому в проекте обращения «Главам государств — участников Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» вполне справедливо говорится, что «новое постановление свидетельствовало преемственности политики брежневского руководства с политикой имперской России режимов Сталина и Хрущева в отношении Крыма и крымских татар».

О событиях, послуживших поводом для обращения в Организацию Исламская Конференция, я достаточно подробно говорил в своих показаниях и в порядке защиты от обвинения по статье 190-3 УК РСФСР. То есть считаю, что события изложены в этом документе верно, также верно сделаны и обобщающие выводы. Обвинение считает, и также на основе заключения упомянутой судебно-автороведческой экспертизы, что составителем этого обращения являюсь. Оспаривать это я не считаю нужным и этичным. Кроме того, если власти обязательно нужно кому-то отомстить за то, что их безобразия на похоронах моего отца стали достоянием широкой гласности, то, конечно же, будет более справедливо, если вообще тут уместно говорить о справедливости, чтобы кара

была возложена на меня, ибо события произошли на похоронах моего отца, и я был главным сторонником того, чтобы исполнить предсмертную волю отца — похоронить его на Родине. Об этом я, разумеется, нисколько не сожалею, и никогда не буду сожалеть, так как сделать все возможное для выполнения воли отца было моим долгом (Аплодисменты). Только я хотел бы порекомендовать властям, чтобы они не разжигали свой аппетит и не искали других жертв в связи с обращением в Организацию Исламская Конференция. Я имею в виду возбуждение уголовного дела против моего брата. Могу твердо обещать, что новая репрессия не принесет властям никаких политических выгод.

Заявление Генеральному прокурору

Следующий документ, в какой-то мере связанный с нашим национальным вопросом, это мое заявление Генеральному прокурору СССР от 18 августа 1982 года. В этом заявлении говорится о необоснованности установления за мной гласного административного надзора после отбытия срока ссылки, незаконном выселении меня вместе с семьей из Крыма и незаконном принуждении жить в г.Янгиюле без права выезда из этого города. В конце заявления говорится, что все эти вопиющие нарушения закона в отношении меня и моей семьи я могу рассматривать как репрессию за мое участие в Национальном движении крымских татар.

Экземпляры этого заявления были отправлены первоначально, разумеется, исключительно в те инстанции, куда они были адресованы — Генеральному прокурору СССР и в копии прокурору Ташкентской области. В течение долгого времени не было никакого ответа, хотя, судя по почтовым уведомлениям, заявление было доставлено адресатам своевременно. Наконец, из прокуратуры СССР поступила отписка о том, что мое заявление «на рассмотрение» направляется в прокуратуру Ташкентской области. Затем было письмо от начальника следственного управления прокуратуры области некого Погребижского, где в двух-трех словах, без всяких обоснований, говорилось, что надзор за мной установлен правильно. Далее в этом же письме в довольно хамовитых тонах мне делалось «предупреждение», смысл которого сводился к тому, что если я буду продолжать протестовать против предпринятых в отношении меня мер, то буду привлечен к уголовной ответственности. Текст письма этого Погребижского был изъят у меня при обыске вместе с другими бумагами, но почему-то к делу его не приобщили. После этого я еще раз обращался в прокуратуру СССР, но опять мое заявление было переправлено этому самому Погребижскому, от которого я получил опять такой же ответ.

Текст моего заявления Генеральному прокурору СССР от 18 августа 1982 года был передан радиостанцией «Свобода» лишь 1 мая 1983 года, то есть более чем через восемь месяцев. Если бы заявление было рассмотрено советскими инстанциями в предусмотренные законом сроки и были приняты меры по восстановлению законности, то вполне ясно, что оно никуда бы не уходило и никакими бы радиостанциями не передавалось. Надеюсь, это дает возможность органам убедиться, что хамство и угрозы — это не тот тон, которым можно разговаривать со всеми гражданами.

Книга В. Маркмана «На краю географии»,

документ «Положение мусульман в России».

Мне вменяется также размножение некоторых страниц из книги В.Маркмана «На краю географии», изданной в Иерусалиме в 1979 году.

В деле (том 4, л.д. 15-88) имеется ксерокопия всей этой книги, которая препровождается справкой о том, что две фотокопии книги Маркмана были изъяты при обыске у Заселевича Иосифа, привлеченного к уголовной ответственности 13 ноября 1982 года. У меня были изъяты машинописные перепечатки 7-8 страниц из этой книги, где повествуется о пребывании в лагере Красноярского края участника Национального движения крымских татар Решата Джемилева, упоминается Мустафа Джемлев и в нескольких строках со слов Решата Джемипева говорится о национальной проблеме крымских татар.

Обвинение считает, что в этой книге содержится «кпевета на политику КПСС в национальном вопросе, на Советское государство в целом и на его отдельные органы». В качестве примера клеветы на национальную политику в обвинительном заключении приводится выдержка из книги, где говорится о присоединении Тувы к Советскому Союзу, об уничтожении советскими властями сторонников независимости Тувы, о бесчинствах и грабежах советских солдат в тувинских селениях и т.д., цитируется из книги перефразированные строчки из советского гимна: «Союз нерушимый республик голодных схватила за горло великая Русь» (Аплодисменты, возгласы «верно!» Судья гневно стучит по столу, требуя прекратить шум).

Но эти фрагменты мною не перепечатывались, поэтому говорить об обоснованности или необоснованности утверждений автора книги об обстоятельствах присоединения Тувы и вообще по другим затронутым в этой книге вопросам я не считаю нужным. Могу только на основании собственного опыта пребывания в советских лагерях сообщить, что жизнь заключенных в этой книге описана в общем верно.

Что касается перепечатанных мной из этой книги выдержек, то для проверки достоверности изложенного на этих страницах я ходатайствовал вызвать для, допроса человека, о котором там пишется, т.е. Джемилева Решата. С просьбой допросить его в качестве свидетеля обращался к вам и сам Джемилев Решат, но ходатайство не было удовлетворено. Поэтому любые утверждения о клевете по поводу содержания этих страниц могут быть только голословными.

Я обвиняюсь также в хранении с целью размножения и распространения фотонегатива документа «Положение мусульман в России». По утверждению обвинения этот фотонегатив был изъят у меня во время обыска 1 февраля 1983 года. Может быть, действительно среди различных фотопленок, изъятых во время обыска, были и кадры с этим текстом, но абсолютной уверенности у меня в этом нет, потому что пленки при изъятии не просматривались и их содержания в протокол не заносились.

Как я уже говорил при ответе на вопрос прокурора по поводу других, изъятых при обыске в этот день текстов различных документов, все они, в том числе и фотопленки, представляли из себя архивные материалы и были доставлены мне по моей просьбе для ознакомления. Фото-негативы с документов снимаются не обязательно для размножения, но также и для компактного хранения.

Судя по воспроизведенному следственными органами фотонегативу текста, документ «Положение мусульман в России» составлен не участником Национального движения крымских татар, потому что там по поводу Крыма и Крымской АССР изложены несколько иные концепции, чем те, которых мы придерживаемся. Я не берусь судить о том, что в этом документе верно и что не соответствует действительности, но каждый человек вправе высказывать и излагать свои взгляды и суждения по любым вопросам.

Тексты передач западных радиостанций.

С национальным вопросом крымских татар связаны и ряд передач радиостанций «Голос Америки» и «Свобода», в прослушивании, записи на магнитофон, а затем в перепечатке текстов которых на пишущей машинке я обвиняюсь.

Это в основном информационные сообщения о демонстрациях солидарности с крымскими татарами в Нью-Йорке у здания ООН, сообщения о судебном процессе Джемилева Решата в Ташкенте в 1979 году, выступления и интервью Айше Сейтмуратовой, в которых говорится о крымскотатарском национальном вопросе. Что именно в этих сообщениях есть клевета, в обвинительном заключении не конкретизируется.

Правда, в одной из этих передач приводится интервью Петра Григоренко с корреспондентом «Голоса Америки» по поводу ратификации договора ОСВ-2. Не берусь судить, что именно в высказываниях Петра Григоренко по вопросу разоружения верно и что неверно, я почти совсем не разбираюсь в этих ракетах и бомбардировщиках. Петр Григоренко — бывший генерал Советской армии и ему эта тема более близка и знакома. Но все эти передачи, в том числе и интервью П.Григоренко, я записывал и перепечатывал, потому что в них в той или иной мере говорилось или просто упоминалось о крымских татарах. Как я уже говорил при ответе на вопрос прокурора, я эту информацию собирал для того, чтобы иметь представление о том, насколько верно на Западе и в какой форме трактуется наш национальный вопрос.

В этой связи я хотел бы упомянуть еще вот о чем. Московское радио и еще много других советских радиостанций вещают на зарубежные страны круглосуточно и, если не ошибаюсь, примерно на 80 языках. Я часто прослушивал передачи московского радио, например, на английском и турецком языках, и вряд ли можно сказать, что передачи эти выдержаны в духе дружелюбия к государственным и политическим системам, к политике правительств тех стран, на граждан которых эти передачи адресуются. Но ни одна страна, это я знаю хорошо, не глушит ни советские, ни другие радиостанции. А некоторые страны глушение передач радиостанций расценивают даже как международное преступление — пиратство в эфире. Соответственно, ни одна страна, кроме некоторых коммунистических, не запрещает своим гражданам прослушивать и записывать зарубежные радиопередачи. Почему же это должно рассматриваться как преступление здесь, в стране, которую предписано считать самой демократической и свободной? Может быть, затыкать рты людям и заставлять их слушать только собственную пропаганду — это какая-то новая, неведомая несмышленому человечеству форма демократии и свободы. Но это является грубым нарушением международно-правовых норм и соглашений, подписанных Советским государством, в том числе Хельсинкских соглашений и

Всеобщей декларации прав человека, статья 19 которой предусматривает право граждан получать и распространять информацию независимо от государственных границ. (Аплодисменты).

Поэма «Бахчисарайский фонтан» Шюкрю Эльчина.

Поэма «Бахчисарайский фонтан» турецкого поэта Шюкрю Эльчина, в распространении которой я обвиняюсь, была опубликована в 1981 году в 9221 выходящего в Турции журнала «Турецкая культура» и действительно, как говорится об этом в обвинительном заключении, была выслана мне жителем Турции Хаканом Къырымлы.

Тема поэмы — выселение крымских татар из Крыма в 1944 году, говорится о горе, печали и слезах высланных, о тяжести разлуки с родной землей, Имеются, конечно, свойственные для поэтических произведений аллегории — перестали петь птицы, земля потрескалась от безводья, высохла трава и т.д. Поэма мне понравилась и я действительно переписал и отправил ее кое-каким своим друзьям и близким, которые умеют читать по-турецки. Позднее поэма была размножена фото— и ксероспособом.

Написана она, конечно, не в советском духе и не может доставить удовольствия тем, кто хотел бы игнорировать существование крымскотатарской проблемы. Но даже мне, казалось бы, уже давно знакомому с иезуитским мышлением этих искателей крамолы, и в голову не пришло, что поэма эта может быть квалифицирована как «клеветнический документ, содержащий заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй».

Судя по материалам следствия, поэма первоначально была направлена в редакцию журнала «Йылдыз» на крымскотатарском языке. Следователь в своем письме главному редактору журнала Шамилю Алядинову от 26 июля 1983 года просит поручить работникам редакции сделать отзыв по содержанию этой поэмы, где сообщить, содержатся ли в ней заведомо ложные измышления, порочащие общественный строй СССР и его политическую систему. В деле имеется подстрочный перевод поэмы, исполненный работниками журнала «Йылдыз», а также отзыв по содержанию поэмы за подписью трех писателей — Шамиля Алядина, Закира Къуртнезира и Лидера Османова. В этом отзыве вкратце излагается содержание произведения и в конце говорится, что «стихотворение целиком и полностью посвящено осуждению выселения татар из Крыма».

Но подобный отзыв следователя не устроил, потому что один лишь факт осуждения выселения крымских татар из Крыма в 1944 году под статью не подгонишь, тем более, что и правительство указом от 5 сентября 1967 года было вынуждено осудить это выселение. Следователь выносит новое постановление о назначении так называемой судебно-литературоведческой экспертизы, проведение которой поручается Союзу писателей УзССР. Союзу писателей предписывается ответить на два вопроса:

1. Какова идейно-политическая направленность поэмы? и

2. Содержатся ли в поэме заведомо ложные измышления, порочащие общественный строй СССР и его политическую систему?

Но, видимо, и в Союзе писателей сообразили, чем попахивает это далеко нечистоплотное предписание, особенно, если об этом станет известно зарубежным

и, в том числе, турецким коллегам по перу. Поэтому Союз писателей попросту уклонился от исполнения этого поручения. Может быть, я переоцениваю сообразительность руководства Союза писателей УзССР. Возможно, оно уклонилось от этой «экспертизы» по каким-то другим причинам. Факт только тот, что в деле нет «экспертного заключения» работников Союза писателей УзССР, хотя согласно статей 68 и 70 УПК УзССР они обязаны были дать заключение по поставленным им вопросам.

И вот поэма направляется теперь уже в третью инстанцию — в институт языка и литературы им. Пушкина при академии Наук УзССР. Сотрудники этого института — кандидаты филологических наук Сарымсаков Б. и Хаккулов И. формулируют свой «Отзыв» на поэму прямо-таки в соответствии с необходимой для следствия диспозицией статьи уголовного кодекса УзССР. Они заявляют, что «произведение насквозь пропитано антисоветизмом», «идейное направление поэмы антиисторично и абсолютно не соответствует Советской действительности», «в поэме содержатся заведомо ложные измышления, порочащие общественный строй СССР и его политическую систему». Заодно эти умники в своем заключении дают распоряжение крымскотатарским писателям — критикам «дать должный отпор подобным клеветническим взглядам «поэтов», проживающих за рубежом». А в конце своего заключения они пишут, что «перевод и распространение таких произведений у нас в стране должно рассматриваться как вредное действие, направленное против воспитания советских людей в духе советского патриотизма».

Эти эксперты, как известно, были по моему ходатайству вызваны на процесс для допроса по поводу их «экспертного заключения». Выяснилось, что они подлинника поэмы не видели, турецким языком не владеют, а свое «заключение» делали по представленному им подстрочному переводу.

Им были мною заданы вопросы: 1. Что именно в поэме антиисторично и не соответствует советской действительности?; 2. В каких именно строчках поэмы излагается информация, содержащая заведомо ложные измышления, порочащие общественный строй и его политическую систему?; 3. Повлияло ли ознакомление с поэмой на состояние их собственного «духа советского патриотизма», а если нет, то почему они решили, что поэма может оказать дурное влияние на состояние «духа советского патриотизма» других граждан?

Разумеется, ничего вразумительного они не ответили. Сарымсаков сказал, что это было давно, он не помнит содержания поэмы, и что после этой поэмы ему пришлось рецензировать сотни других статей. Ему было предложено вновь ознакомиться с переводом поэмы и указать эти самые «антиисторические», «антисоветские» и «клеветнические» строки, но он отказался сделать это, а председательствующая заявила, что эти вопросы к делу никакого отношения не имеют. Из обрывочных фраз второго «эксперта» Хакупова после неоднократно заданных ему вопросов удалось только узнать, что, по его мнению, сам «дух» поэмы нехороший и что вообще на такие темы, т.е. на тему выселения крымских татар, писать не следует. В общем, выяснить где же именно антиисторизм, антисоветизм и клевета в этой поэме у «экспертов» так и не удалось. Не хотел бы я вновь иронизировать по поводу примера «клеветы» в поэме, столь неудачно приведенной председательствующей Петросян на следующий день после допроса этих «экспертов». Но, наверное, все-таки нужно знать предел, куда можно соваться

с уголовным кодексом, а куда никак нельзя, хотя бы в интересах советского престижа в зарубежных литературных кругах.

Молодежная группа и «Олимпиада -80»

Мне инкриминируется еще одно деяние, вернее, намерение совершить некое деяние, о котором тоже, видимо, следует говорить в связи с обвинением в клевете на национальную политику советского государства. Речь идет об утверждении обвинения, что будто бы по моему указанию из Якутии мои единомышленники планировали в Узбекистане создать некую крымскотатарскую молодежную группу, которая должна была выехать в Москву на Олимпийские игры 1980 года и совершить там какие-то «провокационные акции, привлекающие внимание иностранцев». И это мероприятие будто бы было спланировано и разработано мною совместно с Московской группой «Хельсинки».

Ни из обвинительного заключения, ни из показаний свидетелей, допрошенных по этому поводу на предварительном следствии, нельзя уяснить о каких же именно акциях идет речь, то есть что же именно должна была совершить предполагаемая молодежная группа в Москве во время олимпийских игр, чтобы привлечь внимание иностранцев. И почему же должно было привлечь внимание только иностранцев? Не понятно также, в чем заключается преступность этих предполагаемых акций. Ведь, в конце концов, внимание иностранцев, да и вообще людей другой публики можно привлекать по-разному. Не удалось это выяснить и при допросе здесь тех людей, которые упоминаются в обвинительном заключении в связи с этими акциями. Мустафаев Гани, на которого делается основная ссылка, заявил здесь, что никаких поручений относительно «Олимпиады-80» я в Якутии ему не давал и даже не вел с ним разговоров на эту тему. Он сказал только, что здесь, в Узбекистане, у него были разговоры с некоторыми молодыми крымскими татарами о необходимости собираться для изучения своего родного языка, истории и культуры своего народа.

В обвинительном заключении делаются ссылки на мое письмо на английском языке от 24 марта 1980 года, якобы написанное Аблаеву Решату, в котором я будто бы осуждаю Мустафаева Гани за невыполнение им своих обещаний по поводу планировавшихся акций на олимпийских играх, обвиняю его и других молодых людей в не исполнительности, чрезмерной осторожности и боязни за свою шкуру.

Допрошенный здесь Аблаев Решат сообщил, что письмо это было адресовано вовсе не ему и что с его содержанием он ознакомился только в кабинете следователя, когда дали прочесть перевод письма. Я приведу здесь весь отрывок этого письма, из которого следователь сделал подобные выводы, в обратном переводе с английского языка на русский. В письме говорится:

«...Ты спрашивал меня насчет того, можно ли писать обо всем в письмах открытым текстом. Я считаю, что при переписке, следует придерживаться такого основного принципа: все, что уже стало известно неприятелям, не должно быть ^секретом» для других людей. Конечно, нет никакого сомнения в том, что письма, адресованные мне, я читаю не первым. Но, в любом случае, я полагаю, что намного лучше информировать друг друга, чем быть чрезмерно «осторожными». Первое приносит намного больше пользы, чем второе. Что касается меня, то я

привык писать обо всем открытым текстом, потому что я всегда и в любом месте могу повторить свои слова. Разумеется, есть вещи, которые следует обсуждать персонально, но никогда не следует забывать, что в нашей ситуации трудно установить четкую границу между осторожностью и трусостью. Есть одна хорошая восточная пословица: «Более всего ценят свою шкуру те, чья шкура ничего не сюит».

Меня совершенно не беспокоит, как ты думаешь, молчание Ганнибала w № вовсе не беспокоюсь по поводу его лояльности ко мне. Достаточно, если он всегда будет верен общему делу. Меня только интересует, почему он не исполнил то, что мы с ним здесь обсуждали.

Я написал тебе на этом языке, потому что ты не указал на конверте свой почтовый индекс, и я посылаю это письмо посредством нашего общего знакомого. Но ты можешь ответить мне на русском языке, если хочешь, или на крымскотатарском, если можешь.»

Но вот как интерпретируют этот отрывок из письма составители обвинительного заключения:

«В связи с тем, что Мустафаев не выполнил поручение Джемилева, последний 24.03.80 направил Аблаеву Р. письмо на английском языке, в котором осуждал Мустафаева и других представителей молодежи, упрекал в не исполнительности, чрезмерной осторожности и «боязни за шкуру», (стр. 13).

Надо ли комментировать недобросовестность авторов обвинительного заключения? Есть ли в письме хоть одно слово об олимпиаде и предполагаемых акциях, об осуждении мною каких-то молодых людей, обвинения в трусости и шкурничестве в чей-то адрес за невыполнение каких-то моих поручений?

В письме действительно выражается недоумение или досада по поводу того, что Мустафаев Гани не выполнил своих обещаний. А обещания эти, как подтвердил Мустафаев здесь, заключались в том, что он должен был съездить к моей дочери, а потом сообщить мне как обстоят у нее дела, здоровье и т.п. Об этом говорится и в моих письмах дочери от 29 сентября 1979 г. и 14 октября 1979 г., которые подшиты к делу — том 2, л,д. 204 и 205. В этих письмах, в частности, говорится:

«Высылаю тебе две фотографии. Молодой человек рядом со мной на снимке, возможно, заедет к тебе. Зовут его Гани. Ты расскажи ему о своих делах и нуждах...» (Из письма от 29 сентября 1979 г.)

«Гани-ага, о котором я говорил тебе в прошлом письме, уже вылетел отсюда в Ташкент и, видимо, скоро навестит тебя».

(Из письма от 14 октября 1979 г.)

Раз, уж есть такое пристрастие читать чужие письма, то, по крайне мере, следовало бы читать их внимательнее и делать правильные выводы.

Обратите внимание хотя бы на дату, когда было написано письмо на английском языке. Оно было написано 24 марта 1980 г., т.е. почти за четыре с лишним месяца до начала Олимпийских игр в Москве. Почему же я должен был осуждать Мустафаева Гани или еще каких-то молодых людей, упрекать их в трусости за не совершение будто бы запланированных акций на олимпиаде, если до этой олимпиады есть еще столько месяцев. У следствия не хватило ума подумать хотя бы об этом (Аплодисменты). Было только желание состряпать «дело» потолще.

Заодно прослеживается и явная попытка следствия настроить допрашиваемых молодых людей против меня, внести разлад в среду участников Национального движения. Например, следователь задает Мустафаеву Гани такой вопрос:

«Вам оглашается письмо Джемилева М. Аблаеву Решату от 24.03.80 г., в котором он выражает свое возмущение тем, что Вы не выполнили данных ему обещаний при встрече в Янгиюле. Поясните, о какой встрече в Янгиюле идет речь и что Вы обещали Джемилеву?»

И далее:

«Недовольство Вашим поведением Джемилев выразил не Вам, а Аблаеву Решату. Расскажите, какую роль играл Аблаев в подготовке молодежной группы и другой деятельности по национальному вопросу?» (том 3, л.д. 147-148).

В моем письме на английском языке, как известно, нет ни единого слова о встрече в Янгиюле, этот город там не упоминается вообще. Стало быть, следователь в своих недобрых целях Мустафаеву Гани читал заведомо неверный перевод письма или, может быть, самим же составленный текст письма от моего имени. Таковы методы следствия, о которых, кстати, подробно говорила и допрошенная здесь журналистка Сеутова Сабрие.

Но допустим все-таки, что какая-то молодежная группа крымских татар действительно собиралась выехать в Москву на Олимпийские игры и устроить демонстрацию с требованием вернуть крымских татар на Родину и эта акция привлекла бы внимание иностранцев. Во всяком случае, такую именно версию высказал мне следователь на предварительном следствии. Но и в этом случае — где же тут криминал? Как же насчет статьи Конституции, которая гарантирует право трудящихся на митинги и демонстрации? Если бы такая демонстрация действительно состоялась, то, конечно, можно было бы с избытком найти «свидетелей», вроде упомянутых Мороза, Зайцева, Денисова, которые расписали бы, как эти молодые люди нарушили работу транспорта, выкрикивали антисоветские лозунги или нецензурную брань и, стало быть, совершили хулиганство или массовые беспорядки. Но под какую статью уголовного кодекса можно подвести лишь подозрение о том, что кто-то задумал воспользоваться своим конституционным правом на демонстрации?

II. О злоупотреблении психиатрией

Я обвиняюсь также в том, что в 1979 году направил автору изданной за рубежом книги «Карательная медицина» Александру Подрабинеку письмо, в котором сообщил о мучительном положении Владимира Рождествова в Ташкентской спецпсихиатрической лечебнице МВД, куда он был помещен после ареста по обвинению в клевете на советский государственный строй. В обвинительном заключении сообщается, что основная часть этого письма с моего согласия' была опубликована А. Подрабинеком в самиздатовском «Информационном бюллетене» №21 Рабочей комиссии по использованию психиатрии в политических цепях от 17 февраля 1980 года.

Упомянутое письмо, действительно, как это правильно указано в обвинительном заключении, было моим ответом на просьбу А. Подрабинека сообщить всё, что мне известно об этой спецпсихбольнице и содержащихся в ней по политическим мотивам граждан. В своем письме я оперировал той информацией, которую получил при посещении этой спецпсихушки лично вместе с матерью В. Рождествова, а также сообщением В.М. Лазаренко, который содержался в течение долгого времени в одной камере вместе с Рождествовым, и с которым я случайно встретился в Таштюрьме при этапировании меня на ссылку в Якутию.

В обвинительном заключении сообщение о моем письме А. Подрабинеку от 4 ноября 1979 г. препровождается таким текстом:

«Он сообщил Подрабинеку ранее собранную информацию об учреждении УЯ 64/цб МВД УзССР, дополнив ее вымыслом о том, что в отношении находившегося там «диссидента» В.Рождествова будто бы применялись препараты и делали какие-то уколы, рассчитанные на то, чтобы сломить волю больного, от которых его сгибало вчетверо, заставляя корчиться от боли» (стр. 10).

Во-первых, в моем письме информация преподносится в более беспристрастном тоне. Там нет таких выводов, вроде «рассчитанные на то, чтобы сломить волю больного». Там только, со ссылкой на конкретный источник информации, сообщается, какие именно и при каких обстоятельствах применялись к Рождествову препараты и какое они оказывали воздействие на его состояние. Например, со слов Лазаренко В.М. в моем письме сообщалось, что в психбольнице у В. Рождествова было обнаружено письмо, поступившее к нему минуя цензуру и что для выяснения каналов, откуда было получено это письмо, зав. отделением некто Бабаев Роберт Михайлович вынуждал Рождествова принимать препараты «галапередол», «трицидил» и делали ему еще кое-какие уколы, которые доставляли Рождествову нестерпимые муки.

Во-вторых, нигде в моем письме Рождествов не называется «больным», так как я имею основания считать, что помещен он был в это учреждение вовсе не из-за состояния своего здоровья.

На предварительном следствии по содержанию моего письма А. Подрабинеку был допрошен в качестве свидетеля Лазаренко В.М., а также послан в Ташкентскую спецпсихбольницу с просьбой ответить на вопросы:

Содержались ли в данном учреждении Рождествов В.П. и Лазаренко В.М., в какой период, в каком отделении, с каким диагнозом вменяемости и содержались ли они вместе в одной палате;

Был ли у Рождествова В.П. инцидент с медперсоналом учреждения в связи с обнаруженным у него нелегальным письмом, работал ли в это время Бабаев P.M.;

Имеются ли или имелись ли ранее препараты «Трицитал» (в таблетках) и «Галапередол» в каплях и таблетках, если да, то их назначение и характер действия?

Давали ли Рождествову эти препараты в связи с его отказом рассказать, по каким каналам он получил упомянутое письмо?

В деле имеются показания Лазаренко В.М., который был допрошен согласно отдельного поручения следователя прокуратуры г.Ташкента прокурором Мариинского района Кемеровской области и письмо руководства спецпсихбольницы с ответами на вышеперечисленные вопросы следователя. Со ссылкой на эти показания и письмо руководства спецпсихбольницы в обвинительном заключении делается вывод, что мое письмо А.Подрабинеку является клеветническим, потому что, во-первых, цитирую:

«Допрошенный в качестве свидетеля Лазаренко показал, что имел с Джемилевым кратковременную встречу, во время которой разговоров о характере болезни Рождествова и его лечении не было».

Во-вторых:

«По сообщению учреждения УЯ 64/цб от 25.08.83 г. В. Рождествову назначались препараты, допущенные к использованию Минздравом СССР в зависимости от состояния здоровья, а не в связи с его поведением».

Действительно, Лазаренко В.М. в своих показаниях утверждает, что тех подробностей о положении Рождествова, которые приводятся в моем письме А.Подрабинеку, мне не рассказывал. Понять почему он решил отрицать то, что рассказывал мне в тюрьме и по пути этапирования, я думаю, нетрудно, если ознакомиться с текстом «отдельного поручения» следователя прокуратуры г.Ташкента прокурору Мариинского района по поводу необходимости допроса Лазаренко В.М. Из этого «отдельного поручения», с которым, конечно же, был ознакомлен и Лазаренко, можно понять, что расследуется уголовное дело в отношении меня по обвинению в клевете на общественный строй и политическую систему СССР и что одним из инкриминируемых мне документов является письмо о злоупотреблении психиатрией со слов Лазаренко. Более того, это письмо с информацией со слов Лазаренко было опубликовано в нелегальном самиздатовском «Информационном бюллетене».

Можно себе представить смятение этого человека с 4-классным образованием после получения такой дозы столь многозначительной информации и осуждать его за некоторую неискренность вряд ли приходится. Я дважды ходатайствовал, чтобы Лазаренко был вызван для допроса и на процесс. Если это так важно установить, рассказывал ли он мне о положении Рождествова или нет, то я мог бы напомнить Лазаренко некоторые подробности. Например, я мог ему показать собственноручные его записи в моем блокноте, где он указал наименования применявшихся медикаментов и написал свой адрес. Однако мои ходатайства о его вызове, также как и ходатайство о вызове сотрудников спецпсихбольницы не были удовлетворены. Я абсолютно уверен в том, что Лазаренко не был вызван на процесс именно из-за опасения, что он полностью подтвердит информацию о положении Рождествова в спецпсихбольнице г.Ташкента, которую я сообщал в письме А.Подрабинеку.

С лихвой он сделал это и в своих показаниях на предварительном следствии. Я процитирую наиболее существенные фрагменты его показаний:

«В Ташкентской психбольнице я все время находился в отделении №1, заведовал которым Бабаев Роберт Михайлович, который впоследствии стал главным врачом всей больницы...

Рождествова я знал и действительно наши кровати находились рядом... Кстати, Рождествов также сидел за политику... Рождествова довольно часто «садили на уколы», «дезерцин» и «аталарин», очень болезненные. Ухудшает сон. По-моему, Рождествова на всем протяжении лечения садили на такие уколы, брали его на «растормашку», когда после укола больной все начинает рассказывать. Кроме того, давали таблетки «галапередол», после которых человек не находит себе места. Если сидишь, то охота ходить. Сковывает весь организм. Мне тоже давали такие таблетки, когда я стал говорить врачам, что они хотят меня убить. Так вот у меня было желание удариться головой о стену с разбега... Рождествову «галапередол» таблетками давали все время и помногу...» (том 3, л.д. 141-143).

Что касается ответа руководства спецпсихбольницы на письмо следователя, то, разумеется, вряд ли можно было ожидать от них подтверждения того, что какие-то медикаменты и их дозировка применяются также в репрессивных целях. Но, прочитав внимательнее их письмо, можно получить хотя бы косвенное подтверждение достоверности и правдивости информации, изложенной в моем письме А. Подрабинеку. Обратите внимание хотя бы на следующие строки из этого официального письма:

«... Лазаренко находился в одной палате с Рождествовым... В марте 1979 г. Рождествов через санитара пытался нелегально передать записку с другое отделение. Вызванный по этому поводу на беседу сообщил, что в конце февраля 1979 года нелегально отправил письмо своему товарищу, проживающему в Ташкенте. В этот период начальником отделения работал Бабаев P.M. и он являлся лечащим врачом Рождествова В.П., проводил с ним беседы. Никаких письменных объяснений у Рождествова В.П. не отбиралось.

За время нахождения Рождествова В.П. на лечении ему неоднократно назначалось курсовое лечение различными препаратами, в том числе галапередолом и триседилом. Все препараты апробированы фармакопеей СССР...

Рождествов В.П. продолжает находиться в нашем учреждении», (том 3, л.д. 146)

Так много ли надо ума, чтобы в свете этих данных догадаться, как проходила так называемая «беседа» Бабаева P.M. с Рождествовым В.П., в результате которой Рождествов рассказал ему, что нелегально отправил письмо своему товарищу в Ташкенте? Припомните показания Лазаренко: "Рождествова на всем протяжении лечения садили на такие уколы, брали его на «растормашку», когда после укола больной все начинает рассказывать...»

Из материалов дела вы знаете, что в эту психпечебницу, в распоряжение этих бабаевых недавно отправлен новый «пациент» Александров Григорий Матвеевич, также арестованный за деяния политического характера, то есть за то, что писал и мыслил вопреки тому, что пишут в советских газетах. Это мой товарищ, которого я знал в течение многих лет как абсолютно здравомыслящего человека.

Факт использования психиатрии в политических целях подтвердил здесь и Сеутов Сервер, рассказывающий как его, совершенно здорового человека, помещали в психушку только за то, что он обращался в высшие органы страны по поводу решения крымскотатарского национального вопроса. Так о какой же клевете тут может идти речь? Это неопровержимые факты.

III. Обвинение в клевете на внешнюю политику

Несколько документов, в написании и подписании которых я обвиняюсь, связаны с вопросами внешней политики Советского государства.

Это документ №58 Московской группы по наблюдению за выполнением Хельсинкских соглашений в СССР от 16 августа 1978 года под заголовком «10 лет спустя», где говорится о ситуации в Чехословакии спустя 10 лет после ввода в эту страну советских войск, мое письмо академику А.Д. Сахарову от 12 января 1980 г., где я выразил свое отношение к вводу советских войск в Афганистан, документ №119 Московской группы «Хельсинки» от 21 января 1981 г. по поводу событий в Афганистане, а также мое письмо в Японскую радиовещательную корпорацию «Эн-Эйч-Кей».

Свое отношение к событиям в Чехословакии в связи с вводом в эту страну войск пяти стран Варшавского пакта в августе 1968 года я подробно излагал на судебном процессе в 1970 году. Тогда я, в числе прочего, был обвинен в том, что подписал обращение с протестом против судебной расправы с Павлом Литвиновым и другими за их участие в демонстрации на Красной площади, с лозунгами «Руки прочь от Чехословакии», «Свободу Александру Дубчеку!» и др. Вновь подробно излагать свое отношение к этому событию я считаю излишним, потому что оно ни

в коей мере не изменилось. В обвинительном заключении в общем верно говорится, о том, что этот документ за меня подписал, т.е. написал под текстом этого документа мою фамилию Джемилев Решат. В деле имеется ксерокопия этого документа с его собственной подписью и записью от его руки моей фамилии под текстом. Подписать этот документ сам я не мог, потому что находился под административным надзором и выезд за пределы Ташкента, а тем более в Москву, мне был запрещен. Потом последовали мой арест, ссылка на 4 года в Якутию. Ознакомившись теперь с подшитым к делу документом «10 лет спустя», я нахожу, что его содержание не противоречит моим взглядам и убеждениям. Высказывать свои взгляды по любым аспектам внутренней и внешней политики государства — это естественное право людей и репрессии за это могут быть только незаконными.

Примерно то же самое и в связи с письмом и документом по поводу Афганистана. Выразить свое отношение к оккупации этой нейтральной и никому не угрожавшей мусульманской страны я считал и считаю своим непременным долгом.

В порядке обоснования «клеветничности» моих взглядов по афганскому вопросу в обвинительном заключении, со слов «эксперта» Шейнфельда говорится:

«Джемилев сознательно «забывает» опубликованные в мировой печати факты и события, касающиеся пребывания в ДРА по просьбе ее правительства ограниченного контингента советских войск».

Я ничего не забыл, не собираюсь ничего забывать, а приписывание мне какой-то «забывчивости» и ссылки на сообщения в мировой печати являются чистейшей демагогией.

В сообщениях мировой прессы и радио говорилось как раз таки о том, что советские войска в Афганистан никто не приглашал, а бывший в то время у власти 'коммунистический диктатор Амин, который якобы мог пригласить советские войска, был убит вместе с семьей в первый же день ввода советских войск, а затем объявлен агентом ЦРУ. Про так называемый «ограниченный контингент» мировая печать сообщает, что это более чем 100 тысяч вооруженных современной техникой солдат и офицеров. Сообщалось также, что оккупация этой страны послужила причиной резкого обострения международных отношений. Об отношении же населения Афганистана к этой вероломной акции соседней страны свидетельствует продолжающееся там по сей день жестокое кровопролитие, мужественная борьба повстанцев против оккупантов и то, что по данным ООН Афганистан были вынуждены покинуть уже около 4 миллионов его мирных жителей, то есть почти четверть населения этой страны.

Положение в этой стране рассматривалось в Совете Безопасности ООН, где советский представитель, оставшийся в изоляции, был вынужден прибегнуть в очередной раз к своему праву «вето». А в Генеральной Ассамблее ООН, где право «вето» не существует, голосами большинства стран была принята резолюция с требованием вывода советских войск из Афганистана.

Я не случайно ходатайствовал о приобщении к делу текста определения агрессии Генеральной Ассамблеей ООН 1974 года и резолюций Генеральных Ассамблей ООН по афганскому вопросу за 1980-й и последующие годы.

Статья 3 этого определения гласит, что агрессией признается:

«Вторжение или нападение вооруженных сил государства на территорию другого государства или любая военная оккупация, какой бы временный характер она бь не носила, являющееся результатом такого вторжения или нападения».

Далее, статья 5 этого же определения гласит:

«Никакие соображения любого характера, будь то политического, экономического, военного или иного характера не могут служить оправданием агрессии».

На Генеральной Ассамблеи ООН 1980 года за резолюцию с требованием вывода советских войск из Афганистана проголосовали 104 страны, а в следующем 1981 году — 116 стран, то есть подавляющее большинство человечества.

Свое негативное отношение к вводу советских войск в Афганистан выразили даже многие зарубежные коммунистические партии, то есть люди, которых никак нельзя рассматривать как враждебно настроенных по отношению к советской власти и КПСС.

Поэтому, квалифицируя мои взгляды по афганскому вопросу как клеветнические и преступные вы, тем самым, назовете клеветниками и преступниками большую часть человечества, в том числе многих коммунистов, глав коммунистических партий и государств. Я очень сомневаюсь, что это послужит повышению авторитета советского государства в мире, делу разрядки и укреплению доверия между странами и народами. (Аплодисменты)

В этой же связи я скажу несколько слов по поводу другого документа, в составлении которого я обвиняюсь, — по поводу обращения «Ко всем мусульманам» о положении академика А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннер.

Как известно, А.Д. Сахаров за свою активную правозащитную деятельность, а также за резкое выступление против ввода советских войск в Афганистан, через несколько дней после этой акции был без всякого следствия и суда выслан из Москвы в г.Горький. В ноябре 1981 года А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннер вынуждены были объявить голодовку в знак протеста против отказа властей выполнить их законное требование, а именно, выпустить из СССР их невестку к своему мужу, проживающему в США. Они прибегли к голодовке после многократных обращений к официальным властям, после того как были исчерпаны все иные средства добиться справедливости.

Я по собственному опыту знаю, что такое голодовка. Я знал также, что они не отступятся от своего справедливого требования, поэтому возможность их мучительной смерти от голода была вполне реальной. В защиту требований А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннер выступили тогда виднейшие ученые, руководители многих общественно-политических и религиозных организаций, простые люди и, по меньшей мере, пять руководителей государств.

Конечно, не мог оставаться равнодушным к их жизни и смерти этих дорогих для меня людей и я. Обращение мое было написано 5 декабря 1981 года, где-то на 17-18 сутки их голодовки, но не было пущено в ход, потому что вскоре поступило сообщение, что власти наконец-то удовлетворили их требование, и голодовка была прекращена.

В обвинительном заключении говорится, что согласно сообщениям официальной советской прессы академик А.Д.Сахаров и его супруга проживают в полной безопасности и в спокойствии в Горьком, а поэтому утверждения о том, что их жизнь находится в смертельной опасности, является клеветой на социалистическую действительность. Аргументация столь нелепая и абсурдная, что, право, нет даже смысла с ней спорить. Замечу только, что авторы обвинительного заключения даже не знакомы с сообщениями и официальной прессы на эту тему, ибо была статья, если не ошибаюсь в «Литературной газете», где объявление А.Д. Сахаровым

и Е.Г. Боннер голодовки и, следовательно, возможность драматических последствии для них вовсе не отрицалось. Как все в действительности обстояло, можно было бы уяснить, опросив А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннер или же, в крайнем случае, врачей больницы в г.Горьком, куда они были помещены в результате голодовки, но следствие решило ограничиться повторением демагогических утверждений «экспертного заключения» зам. главного директора узбекского телевидения Шейнфельда.

Следующее письмо, в составлении которого я обвиняюсь, это мое письмо в японскую радиовещательную корпорацию «Эн-Эйч-Кей» от 26 октября 1981 года.

Это письмо является ответом на анкету радиостанции «Эн-Эйч-Кей» своим слушателям, которая передавалась примерно в эти же дни. Причем, вопросы свои радиостанция адресовывала не только своим слушателям в Советском Союзе, но и в других странах, потому что эти вопросы были повторены также в передачах на английском и немецком языках. Вопросов в анкете было несколько, но я ответил только на один вопрос, а именно, о принципах взаимоотношений с соседними странами, которых, по мнению радиослушателей, должна придерживаться в своей политике Япония.

В обвинительном заключении по поводу этого письма утверждается, что я. «выступая от имени советского радиослушателя», приветствую «территориальные притязания и отдельные шаги правительства Японии и ее деловых кругов, направленные против СССР, а также наносящие ущерб улучшению дружбы и взаимопонимания между народами Японии и СССР», обвиняю Советское государство в том, что оно не соблюдает принципов добрососедства и проводит агрессивную политику.

Во-первых, в этом письме я вовсе не выступаю «от имени советского радиослушателя». Под письмом указаны моя фамилия и адрес, то есть я выступал от своего собственного имени.

Во-вторых, в этом письме ни единым словом не упоминается ни Советский Союз, ни территориальные притязания Японии. В нем, как я уже говорил, излагаются лишь мои представления о принципах взаимоотношений между государствами. Дословно в письме говориться:

«... Если какая-то страна считает правомерной оккупацию части территории своего соседа лишь по праву сильного, по тому же праву вторгается на территорию другого соседа и с помощью штыков устанавливает угодный своей воле режим, беспрепятственно пропагандирует и распространяет свою идеологию в других странах, но в то же время устанавливает жесткий заслон проникновению информации и идей из других, в том числе соседних стран, то говорить об искренней дружбе с таким соседом вряд ли приходится...»

Как видите, здесь не упоминается Советский Союз, а говорится только «если какая-то страна». Но эксперт Шейнфельд, делавший заключение по содержанию этого письма решил, что тут речь идет о Советском Союзе. Ну что же, если даже такой верноподданный чиновник как философ-коммунист Шейнфельд считает, что эта характеристика более всего подходит к Советскому Союзу, то спорить с ним не буду (Аплодисменты).

Могу сообщить свое мнение и по территориальному вопросу между СССР Японией. Да, я считаю, что Япония вполне справедливо требует возвращения островов Курильской гряды, отторгнутых у нее после Второй мировой войны по

праву сильного, по праву победителя. Территория является принадлежностью народа Японии, а народ не может расплачиваться за политику правящих кругов. Это принцип международного права. Утверждения о том, что будто бы эти земли являются «исконно русской территорией» имеют под собой такую же зыбкую болотистую почву, как и утверждение о том, что Крым является «исконно славянской территорией», которые были приняты на вооружение апологетами выселения крымских татар из Крыма и удержания их на местах ссылки. Возвращение этих островов Японии не нанесет никакого ущерба гражданам СССР, а лишь послужит укреплению дружбы и взаимопонимания между СССР и Японией. Требования о возвращении островов исходят не только от японского правительства, но и от самых широких слоев населения этой страны, в том числе и от Коммунистической партии Японии, которая, как я полагаю, не рассматривается советским правительством как некая реваншистская организация.

Комментируя и своеобразно истолковывая мое письмо в редакцию «Эн-Эйч-Кей», эксперт Шейнфельд заявляет, что это с моей стороны «по сути дела предательство ...по отношению к своей Родине». Эти же слова о предательстве повторены в обвинительном заключении. Прокурор Умарова на судебном заседании тоже в принципе назвал меня предателем, хотя, правда, не столь категорично, а просто задала мне такой «любезный» вопрос: «Скажите, Джемилев, не является ли это с Вашей стороны предательством?»

Что же, приведу еще один документ, где тоже называют меня и кое-кого еще предателями.

Это из материалов Пленума Крымского обкома ВКЛ(б) от 23-29 ноября 1944 года. Доклад секретаря областного комитета ВКП(б) «товарища» Тюляева.

«Указывая на наши задачи, Центральный Комитет обратил внимание на укрепление морально-политическою единства трудящихся Крыма. Для этого проведено специальное мероприятие по выселению татар, греков, болгар, армян, как пособников фашизма. Поэтому Государственный Комитет Обороны принял Постановление о вселении в Крым более 50-ти тысяч переселенцев.

Центральный Комитет справедливо указал нам, но мы не поняли, что перед нами ставится задача сделать Крым новым Крымом со своим русским укладом».

Сорок лет назад «для укрепления морально-политического единства трудящихся Крыма», и для того, чтобы сделать Крым «новым Крымом со своим русским укладом» решили назвать предателями и выселить поголовно целые народы, которые веками жили в дружбе и добрососедстве. Сегодня называют предателями и репрессируют, тоже, видимо, ради «укрепления морально-политического единства трудящихся» тех, кто выступает в защиту своих национальных и гражданских прав, тех, кто открыто выступает против гегемонизма и авантюр на международной арене.

Но я надеюсь, что скоро, очень скоро придет время, когда и большинство граждан разберется в том, кто же именно в этой стране истинные преступники и предатели. (Аплодисменты)

После того, как в зале устанавливается тишина, судья объявляет, что подсудимому предоставляется последнее слово.

Джемилев: Может быть, объявите перерыв несколько минут? Ведь я говорил без перерыва не менее трех часов...

Судья: У нас на это нет времени, надо еще приговор писать. Вас никто же не просил произносить такую длинную речь. А в последнем слове вам остается только сказать, о чем просите суд...

Джемилев: Я говорю всего лишь о 10-15 минутах перерыва. Приговор у вас не займет много времени, ведь надо будет не писать, а только переписывать. Ну да ладно, обойдемся без перерыва...

Последнее слово подсудимого М. Джемилева

Через некоторое время будет зачитан приговор, который будет формально считаться итогом продолжавшегося шесть дней судебного разбирательства. Но многим и, конечно, мне тоже, хорошо известно, что сперва был приговор, а потом только весь этот двухактный спектакль, называемый следствием и судом.

Конечно, в тексте приговора будут в какой-то мере и в своеобразной интерпретации отражены слова, говорившиеся и здесь. Но они будут подобраны так, чтобы обосновать уже давно продиктованную резолютивную часть приговора: «признать виновным..., приговорить...». И все это будет повторено уже шестой раз, а по формальному обвинению в клевете на советский государственный общественный строй — в третий раз.

На каждом аналогичном процессе мне приходилось ходатайствовать и требовать, и каждый раз безуспешно, чтобы были расследованы те конкретные факты и события, излагаемые в заявлениях, обращениях или иных материалах, в составлении или распространении которых я обвиняюсь. Ведь, в самом деле, клеветническим можно назвать тот или иной документ только в том случае, если будет проверено и доказано, что тех событий и фактов, о которых говорится в документе, в действительности не было. Но приходится вновь и вновь убеждаться, что на процессах, где затрагиваются политические вопросы, существует иная мерка.

Здесь непреложной истиной считается только то, что считает истиной власть и служащие этой власти средства информации и пропаганды. Правильными считаются только те общественно-политические взгляды, которые исходят от кремлевских руководителей или тех пропагандистских центров, которые призваны обосновывать и прославлять их власть. А если кто-то смеет сказать или написать, пусть даже родной дочери нечто иное, что противоречит их догмам и установкам, то он клеветник и уголовный преступник, которого нужно загнать в казематы и за колючую проволоку.

Сколько же нужно иметь лицемерия и какой должно быть пренебрежение к истине, чтобы утверждать, например, что никакой проблемы крымских татар не существует, а заявления о том, что попираются их права — это клевета на мудрую политику советского руководства!

Народ, лишенный своей Родины, государственности, своей, созданной веками национальной культуры, своих святынь, потерявший в результате совершенного против него чудовищного преступления столь огромный процент своего состава, находящийся на грани полной ассимиляции и исчезновения как нация, оказывается, не имеет никаких проблем и не должен иметь никаких претензий к тем, кто обрек их на такое положение.

Возмущенный до предела циничным произволом и издевательством властей Крыма Муса Мамут принимает отчаянное решение — заживо сжечь себя в знак

протеста, чтобы хоть ценой своей горящей плоти и мучительной смерти пробудить совесть тех, кто творит беззаконие. Но совесть молчит. Вместо того, чтобы пресечь беззаконие, репрессируют тех, кто решил информировать об этом широкую общественность.

Тут было много вопросов о том, какое имеют отношение к национальной проблеме крымских татар вопросы о злоупотреблении психиатрией, судьба Сахарова, Орлова, процессы над адвентистами, события в Афганистане и тому подобные проблемы, которые затрагиваются в написанных мною или обнаруженных у меня при обысках письмах и документах.

Здесь давал показания и человек крымскотатарской национальности, которого помещали в психушку лишь за то, что он обращался по своему национальному вопросу в центральные органы власти страны, многим известны выступления Сахарова, Орлова и других в защиту прав крымских татар, кто-то подсчитал, что только из Самаркандской области в Афганистане уже убиты более 130 молодых крымских татар. Но не в этом дело.

Справедливость, также как и свобода, понятие неделимое. Нельзя добиваться справедливости только для себя и заставить молчать свою совесть, когда нарушается справедливость в отношении других. Тут не может быть места и для расчетов, вроде «ты мне — я тебе».

Желание органов расчленить и разобщить все правозащитные силы, конечно, понятны, ибо расправиться с каждым движением в отдельности значительно легче. Поэтому их лицемерные нравоучения о том, что нам нужно заниматься только своими вопросами, не вмешиваться в другие проблемы и что мы, таким образом, скорее решим собственную проблему, могут быть убедительными для очень недалеких людей.

В обвинительном заключении говорится, что я был судим многократно, но должных выводов для себя не сделал. Это, конечно, неверно. После каждого своего процесса я делаю для себя должные выводы или вношу соответствующие коррективы к тем выводам, которые уже сделал. Сегодня будет зачитан приговор, согласно которому я опять надолго буду отделен от своих соотечественников, родных и близких, а затем, как обычно, буду отправлен так далеко, чтобы были максимальные трудности не только для меня, но и для моей семьи. Из этого тоже, конечно, я сделаю должные выводы. Вопрос только в том, какие именно выводы считать должными. Органы, конечно, хотели бы, чтобы я, наконец, сник перед их силой и властью, смирился и ограничил бы свои запросы шкурными интересами. Но этого не будет.

Четырнадцать лет назад в конце такого же шестидневного процесса в Ташкентском городском суде в своем последнем слове я поклялся, что никто никогда и ни при каких обстоятельствах не заставит меня отказаться от выполнения своего долга и обязанностей, налагаемых честью, совестью и национальным достоинством.

Сегодня я вновь могу повторить эту клятву и надеюсь, что у меня будет достаточно душевных сил, чтобы не изменить этому принципу до конца своих дней.

Закончив свою речь, М.Джемилев садится на свое место. В зале бурные аплодисменты, выкрики «Свободу Мустафе Джемилеву!» Люди бросают цветы в сторону подсудимого. Однако эти цветы ловко перехватывают и бросают под свои

ноги солдаты, милиционеры и некоторые сотрудники органов в штатском. Одновременно милиционеры пытаются выкручивать руки и выталкивать из зала тех, кто бросает цветы и выкрикивает лозунги. Судья поспешно распоряжается, чтобы подсудимого вывели из зала суда и очистили зал от публики, объявляет, что суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

Через несколько часов подсудимого снова вводят в переполненный до отказа зал суда и сразу же его окружает плотное кольцо автоматчиков, так что публика его почти не видит. Судья приступает к чтению приговора. После прочтения резолютивной части приговора, предусматривающей три года лишения свободы в лагерях строгого режима, мертвая тишина разрывается громкими голосами возмущения и протеста. Снова М. Джемилеву бросают цветы. Солдаты сковывают руки М.Джемипева наручниками и быстро выводят из зала суда.

Процесс окончен.