Показания подсудимого Мустафы Джемилева

После решения вопроса со свидетелями судья спрашивает у М. Джемилева, отказывается ли он по-прежнему от дачи показаний по существу предъявленного ему обвинения.

Джемилев: Я не заявлял об отказе от дачи показаний, а только говорил о том, что сперва нужно допросить свидетелей.

Судья: Сейчас допрос свидетелей и экспертов уже закончен. Вы будете давать показания?

Джемилев: Полагаю, что после моих показаний придется снова вернуться к вопросу о вызове дополнительных свидетелей. Поскольку хотя очень пристрастное и необъективное, но все-таки нечто похожее на предварительное следствие было проведено прокуратурой только по инциденту на Керченской паромной переправе, то и я в своих показаниях буду пока говорить в основном именно по этому эпизоду.

Судья: Мы слушаем ваши показания.

Джемилев: 3-го июня прошлого года, примерно в 3 или 4 часа ночи, к нам постучали в окно. Я решил было, что опять пришла милиция проверять нахожусь ли я дома. Встал, оделся и, проклиная в душе всю милицию и милиционеров, вышел во двор. Но у дверей стоял мой товарищ. Он сказал, что принес черную весть — что к нему несколько минут назад позвонили из Новороссийска и сообщили о смерти моего отца.

Спать больше, разумеется, не ложились. Я сел за пишущую машинку и стал отстукивать заявление на имя начальника Янгиюльской городской милиции. В заявлении я вкратце написал и о том, что мои родители в 1977 году выезжали в Крым с целью дожить там свои последние годы и быть похороненными на родной земле, но их вновь оттуда выселили в 1978 году и после долгих мытарств они

поселились в г. Абинске Краснодарского края, где и умер мой отец. В заключение своего заявления я сообщил, что намерен исполнить последнюю волю и последнее пожелание отца — похоронить его на родине, в Крыму, и, как поднадзорный просил выдать мне разрешение на выезд в Краснодарский край и Крымскую область.

Утром почтальон принес и соответственно заверенную телеграмму, где сообщалось о смерти отца и указывалась дата похорон. С этой телеграммой и с заявлением я зашел к заместителю начальника городской милиции Джалилову Он сказал, что для решения этого вопроса потребуется определенное время, потому что он должен кое-куда позвонить и получить их ответ. Просил подождать некоторое время. Я ждал в милиции часа два-три. С Ташкентом Джалилов созвонился еще при мне, но там, видимо, ответили, что они тоже с кем-то должны обсудить этот вопрос. Поэтому Джалилов сказал, чтобы за ответом я пришел после обеда. После обеда Джалилов сказал, что вопрос в принципе решен, но мне нужно изменить формулировку своего заявления, вернее, исключить из заявления то место, где говорилось о насильственном выселении моих престарелых родителей из Крыма. Он спросил также, где именно в Крыму я намереваюсь похоронить своего отца, чтобы выдать мне разрешение на проезд именно в тот пункт Крыма. Я ответил, что это пока неизвестно и вопрос этот будем решать там. Тогда он предложил назвать в Крыму адреса, где я намерен остановиться или где будут знать о моем местонахождении. Я назвал адреса двух своих друзей в Симферополе и Белогорске. Таким образом, мне было выдано разрешение или, как его называют, «маршрутный лист», где было указано, что мне для участия в похоронах своего отца разрешается проезд в города Новороссийск, Абинск Краснодарского края, а также в Симферополь и Белогорск Крымской области.

Я прилетел в Симферополь 4 июня в первой половине дня. Прилетевшие вместе со мной родственники, кто как мог, из Симферополя вылетели или выехали в сторону Абинска, а я вместе со своим товарищем — жителем Симферополя, который встретил нас в аэропорту, задержались в Крыму для решения вопроса о месте захоронения отца. Было решено хоронить на кладбище в селе Текие Карасубазарского района. Это село сейчас называется, кажется, не то Ивановка, не то Михайловка, а может быть Сидоровка — в общем, какое-то русское имя, и относится к Белогорскому району. Говорят, что это единственное мусульманское кладбище на всей территории Крыма, частично сохранившееся после выселения крымских татар из Крыма в 1944 году. Затем мы прибыли в г. Белогорск и вместе со своим другим товарищем Шабановым Эльдаром, проживающим в этом городе, на его машине выехали в сторону г. Абинска. По дороге мы остановились в селе Бахчи-Эли (по-русски это село сейчас называется, кажется, Богатое) расположенном рядом с селом Текие. Там проживает несколько семей наших соотечественников и мы договорились с ними насчет того, что они подготовят место для захоронения, выроют могилу и прочее. Но поскольку вопрос о месте захоронения предстояло еще обсудить на семейном совете, то договорились, что мы сегодня же позвоним из Абинска, сообщим окончательное решение, и только тогда они могут подготовить могилу.

При переезде из Крыма в Краснодарский край мы простояли в очереди на переправе довольно долго и, пользуясь случаем, вместе с Шабановым Эльдаром

решили выяснить у работников Керченской переправы насчет условий и правил перевозки покойников на пароме. Мы обратились к работнику, который давал распоряжения какой-то машине, где встать, проверял билеты и пропускал машины на паром. Какова его должность, точно я не знаю, но он, видимо, был контролером. Мы сообщили ему, что завтра собираемся перевезти из Абинска в Крым покойника для захоронения и попросили объяснить существующие на этот счет правила. Он сказал, что никаких особых правил нет, но нужно только сразу же сообщить администрации переправы, чтобы нас пропустили на паром без очереди. Мы спросили еще, а как же будет с сопровождающими машинами, если их окажется много. Контролер ответил, что обязан пропустить без очереди все машины, сколько бы их ни было. Я спросил, были ли вообще случаи перевоза покойников через переправу и в каком виде перевозят. Он ответил, что был недавно такой случай — перевозили в открытом грузовике, в гробу, но в открытом виде, а крышка гроба, как обычно, была рядом; рядом же с покойником на грузовике сидели близкие покойника. В свою очередь он спросил у нас, в какой машине мы собираемся везти своего покойника. Я ответил, что, видимо, на этой же легковой машине — на «жигулях» с фургоном. Работник переправы выразил сомнение по поводу того, влезет ли в эту машину гроб, но я ответил, что у нас не предусмотрены гробы — покойник будет в саване и на специальных носилках. Он пожал плечами и сказал, что если покойник уместится, то это наше дело как везти.

Приехали мы в Абинск примерно в 11-ом часу ночи. Тело отца как раз в этот день было доставлено из больницы Новороссийска в забальзамированном виде и, согласно предупреждениям врачей, он должен был быть захоронен не позже чем через пять дней.

Мы, родные и близкие покойного, собрались для обсуждения вопроса о месте захоронения. Были некоторые возражения по поводу захоронения в Крыму. Говорили, что, конечно, воля и желание покойного священны, но нужно исходить из реальностей. Приводили примеры, когда власти Крымской области не разрешали хоронить в Крыму даже тех крымских татар, которые умерли в самом Крыму и лишь по той причине, что они не были там прописаны. Я исходил из того, что органы уже хорошо знают о намерении хоронить отца в Крыму и поскольку они выдали мне маршрутный лист, где указано, что для участия на похоронах мне разрешается проезд в Крымскую область, поэтому они не станут нам препятствовать.

В конечном счете, было решено, что наш долг сделать все возможное, чтобы исполнить волю отца, а если не удастся, то пусть грех падет на головы тех, кто нам воспрепятствует. Затем мы позвонили в Крым и сообщили, чтобы завтра ко второй половине дня подготовили могилу.

На следующее утро совершили все необходимые ритуалы — омовение, молебен и вышли на дорогу. До этого двое из наших съездили к санврачу города и взяли справку с разрешением на вывоз покойника за пределы района.

Тело отца в саване, накрытое сверху целлофаном и затем бархатным материалом, уложили на специальные носилки и, по традиции, пронесли несколько сот метров пешком. Затем тело вместе с носилками уложили в машину ГАЗ-24 «Волга» с фургоном. Рядом с отцом сел его брат Томаков Амет, который, согласно нашим обычаям, на всем пути следования должен был читать выдержки из Корана. В эту же машину рядом с водителем сел мой старший брат Асан. Следом на другой машине ехал я, затем, если не ошибаюсь, красное «Жигули» Чайлак Рефата, следом за ним еще 5-6 легковых машин.

Нас остановили на посту ГАИ, расположенном примерно в 10-ти километрах от Керченского пролива, отделяющего Крым от Краснодарского края. Остановивший нас милиционер потребовал документы водителя ГАЗ-24 и Чайлак Рефата. Он забрал их документы и сказал, что звонили из Абинска и приказали задержать колонну машин с похоронной процессией, а также забрать документы именно этих двух машин. Были, конечно, возмущенные голоса — говорили, что это за нелепый приказ, ведь мы везем покойника, у нас впереди еще немало пути, нам нужно успеть вовремя... Милиционер, оказавшийся инспектором по фамилии Мороз, разводил руками, говорил, что ничего поделать не может, приказ есть приказ — его надо выполнять, и вы войдите в мое положение, что он сейчас позвонит, доложит о задержании, а там как скажет начальство, так и будет. А пока он предложил нам убрать машины в сторону. Мы так и сделали.

Потом он стал куда-то звонить, докладывать ситуацию. Не помню точно, когда именно, то ли до того как позвонил или после переговоров со своим начальством, он попросил предъявить соответствующие документы на покойника. Ему дали свидетельство о смерти и справку санврача г. Абинска, где говорилось, что вывоз покойника за пределы района разрешается. С этими справками он зашел к себе в будку и, по-моему, опять куда-то звонил. Через некоторое время, когда у него потребовали вернуть бумаги, он вдруг заявил, что их у него нет: то ли сказал, что уже возвратил нам, то ли вообще не брал. Конечно, люди возмутились, ибо были все основания полагать, что затевается что-то недоброе. В конечном счёте, эти бумаги все-таки нашлись: они оказались на его столе, кажется, под телефоном, и он их нам вернул — не извинился, но сказал, что-то вроде того, что в такой ситуации немудрено и голову потерять. Не берусь утверждать с уверенностью, что он хотел вообще спрятать и не возвращать нам эти справки, но такой случай был и он еще больше насторожил нас. Поэтому, когда позже эти бумаги стали спрашивать другие чины милиции, то им в руки не давали, а просто показывали.

Примерно минут через сорок приехал один высокий мужчина в штатском, который тоже интересовался нашими бумагами, спрашивал, почему решили хоронить именно в Крыму, какая разница для мертвого, где быть похороненным, что для захоронения в Крыму нужно отдельное разрешение, а имеющихся у нас бумаг недостаточно и т.д. Он нам не представился, не сообщил и своей должности, но бывшие с нами крымские татары из Темрюкского района сказали, что это начальник местного отделения КГБ Грузин. Потом он сказал, что сейчас куда-то поедет и созвонится по этому вопросу не то с Крымом, не то с Краснодаром. Я ему говорю «Зачем же куда-то ехать? Звонил бы прямо из поста ГАИ, чтобы и мы слышали, да и время не ждет...» Он ответил, что из поста ГАИ созвониться трудно, а в двух-трех километрах есть какой-то пункт, откуда созвониться легче. Потом сел в свою машину и уехал.

Через некоторое время подъехали еще люди в штатском. Один назвался заместителем начальника милиции, а другой — представителем райисполкома. Они тоже осмотрели наши бумаги и сказали, что вывозить труп не разрешается, а надо хоронить по месту прописки покойного. Мы стали спрашивать по какому праву, где написано, что обязательно нужно хоронить по месту прописки и, вообще, о какой прописке может идти речь, когда человек умер и т.д. Ничего вразумительного они нам не ответили. Один из них, назвавшийся работником райисполкома, заявил, что здесь он местная власть и раз он говорит, что

существуют такие правила, значит, так оно и есть и дальнейшие разговоры на эту тему излишни. Поворачивайте, дескать, и езжайте к себе в Абинск. А зам. начальника милиции заявил, что в справке у нас говорится о разрешении на вывоз покойника только за пределы района, но не говориться о разрешении на вывоз за пределы Краснодарского края в другую область, тем более, что Крымская область — это уже другая республика. Поэтому, по его словам, для вывоза туда необходимо разрешение Краснодарского крайисполкома. Мы стали доказывать, что это нелепо и не может быть в природе таких глупых законов — ведь сколько времени потребуется для сбора этих справок и разрешений!

Потом опять вернулся начальник КГБ Грузин. Он тоже сказал, что в Крым нас не пропустят и предложил похоронить в поселке Сенном Темрюкского района, ибо там с семьей живет моя сестра.

Спорить с ними, доказывать что-то было уже бесполезно. Мы взяли носилки с телом отца на руки и понесли его в сторону Крыма пешком.

Конечно, было очевидно, что нас задержат и в другом месте, но, идя на такой шаг, мы просто хотели до конца выполнить свой долг перед покойным и приблизиться с его телом к Крыму настолько, насколько есть возможность. Во-вторых, было слабая надежда, что у этих чиновников хоть немного проснется совесть. Приблизиться к Крыму приблизились, а вот расчеты на совесть оказались беспочвенными.

Мы прошли пешком примерно километра два-три. Вскоре в небе появился вертолет. Он пролетел мимо нас, приблизился к посту ГАИ, задержался там на некоторое время и улетел. Через некоторое время после этого нас догнала наша «Волга», водитель которой радостно сказал, что ему вернули все документы. Мы решили, что на посту ГАИ получили из вертолета наконец-то разумное распоряжение, вновь положили носилки с телом отца в эту машину и всей колонной быстро поехали к переправе.

Когда мы подъехали, как раз шла погрузка автомобилей на паром. Некоторые из наших побежали к кассе и стали брать билеты. Они сказали там, что везут покойника, но просить, чтобы пропустили без очереди, не стали, так как очередь итак продвигалась быстро — погрузка началась недавно и была уверенность, что мы все же попадем на этот паром. Но как только подошла наша очередь въезда на территорию переправы, ворота закрылись и возле ворот с внутренней стороны выстроились милиционеры. Они первое время нам ничего не говорили, молчали и только посмеивались, глядя на нас, перебрасывались друг с другом репликами на тему что-то вроде штурма татарской орды. Стали подъезжать все новые и новые машины с милиционерами, а затем подъехал Грузин и все те начальники, которые были на посту ГАИ. Вновь начались те же споры, та же перепалка. Женщина-кассир, которая продала билеты нашим водителям, тоже вышла из кассы и стала просить, даже умолять, чтобы мы вернули билеты обратно потому что, мол, билеты были проданы ошибочно. Впрочем, она сначала просила не совсем вернуть, а отдать ей для внесения каких-то поправок. Но билеты ей не вернули, и она потом начала упрашивать нас, просить, чтобы ее не подводили, говорила, что у нее тоже есть семья и прочее. Прямой связи между благополучием ее семьи и проданными билетами мы не усмотрели, а поэтому все-таки решили их не возвращать.

Вскоре послышалась команда, чтобы паром отчаливал. Люди возмущались — как же так, посадка только что началась, паром не заполнен даже наполовину,

почему прекратили посадку?! Но паром все же отошел от берега и удалился в сторону Керчи. Вплоть до конца конфликта и нашего возвращения обратно, паром к порту больше не причаливал. Поэтому уверения о том, что будто бы он в ожидании выгрузки и погрузки простоял в порту «Кавказ» один час и 15 минут — это грубая и неумная ложь.

Число легковых автомобилей, автобусов и других видов транспорта, прибывших сюда для переправы на Керчь, все более и более увеличивалось. Люди, естественно, требовали, чтобы скорее решили вопрос, открыли ворота и пропустили их на паром. Те, которые вскоре поняли суть проблемы, а их, я думаю, было большинство, в основном помалкивали и терпеливо ждали чем все это кончится. Были и люди, которые громко высказывались в нашу поддержку, но их быстро куда-то отзывали, что-то им говорили, а потом они больше не высказывались. Например, одну женщину, которая подошла к нам и громко сказала, что, мол, правильно делаете, добиваясь своих прав, Крым — это ваша родина и тому подобное, двое милиционеров схватили за руки и повели в сторону здания порта, мы стали возмущаться, требовать, чтобы ее немедленно отпустили. Но зам. начальника милиции, подойдя ко мне, говорит: «Да за кого же вы вступаетесь, она же пьяная, еле держится на ногах!» и тому подобное. Ну а тех, которые кричали, чтобы скорее расчистили дорогу от наших машин и не мешали их проезду в порт, конечно, пьяными не объявляли. Им говорили, что понимают справедливость их возмущения, но вот, дескать, не могут убедить этих татар.

Затем нам сказали, что скоро приедет ответственное лицо из Крымского облисполкома и если он разрешит захоронение в Крыму, то нас пропустят. Действительно, вскоре из Керчи на катере приехал человек в штатском, который назвался подполковником Денисовым. Вместе с ним приехали на этом же катере милиционеры, которые присоединились к блокировавшим ворота милиционерам. Денисов поочередно вызывал меня, моего брата и некоторых других в проходное помещение порта и спрашивал, почему мы решили хоронить покойника в Крыму, есть ли у нас на это разрешение из Крымского облисполкома и Краснодарского крайисполкома, где именно в Крыму мы собираемся хоронить и есть ли у нас разрешительные справки от райисполкома и того сельсовета или поселкового совета, на территории которого собираемся хоронить. Я говорил, что, насколько мне известно, такие справки и разрешения не предусмотрены и не могут быть предусмотрены законом, но если Денисов утверждает, что они обязательны, то пусть он предъявит нам соответствующие писанные законы и правила. Денисов ответил, что таковы правила, но он не обязан таскать эти постановления с собой и предъявлять их каждому. Я сказал, что звучит это очень лживо, ибо ему, очевидно, сообщили по телефону суть проблемы и если действительно были бы такие постановления, то он непременно прихватил бы их с собой. Я также сказал, что если нам будут предъявлены эти самые постановления, то мы немедленно покинем порт. Затем Денисов говорил что-то насчет того, что не все постановления показывают всем, бывают инструкции для служебного пользования, секретные и т.п. Я ответил, что этот довод тоже не совсем убедителен — нам не нужны их секреты и служебные тайны, но поскольку речь идет о правилах, предусмотренных для граждан, то они не могут быть от этих граждан секретными.

Не помню точно, кто первый это высказал — то ли Денисов, то ли кто-то другой из милицейского начальства, но высказали, что вообще-то покойников надо перевозить

в цинковых гробах. Идея эта была потом подхвачена почти всеми, а Денисов даже громко высказал это толпе — вот, дескать, согласно правилам, нужно перевозить покойников в цинковых гробах, а они нарушают правило и хотят взять своей напористостью. Мы и здесь попросили, чтобы принесли и ознакомили нас с инструкцией по Керченской паромной переправе, где было бы сказано, что так оно и есть. Но этой инструкции нам, разумеется, тоже не показывали. Тогда я сказал, что если дело только в цинковом гробе, то это вполне разрешимая проблема. Только я предложил Денисову, чтобы он дал расписку о том, что если покойник будет уложен в цинковый гроб, то нас немедленно пропустят, и больше препятствий чинить не будут. В толпе Денисов сказал, что не обязан давать такие расписки каждому, кто перевозит покойников: есть, мол, такие правила и точка! Но когда меня в очередной раз вызвали в проходную к Денисову, и я ему еще раз уже в присутствии начальника КГБ Грузина предложил дать расписку относительно цинкового гроба, он раздраженно ответил: «Да не это же главное! Как будто сами не знаете. Было бы разрешение!» и начальник КГБ Грузин все время следовал за мной и говорил одно и то же: «Мустафа, уберите машины! Говорю вам по-хорошему, уберите машины сами, пока еще не поздно!» и тому подобное. Он почему-то решил, что все зависит от меня, и обращался в основном только ко мне. И еще он высказал такую идейку. Если, дескать, хотите обязательно хоронить в Крыму, то можно сделать это и попозже — захороните пока на ближайшем кладбище, затем соберите все необходимые бумаги и перевезите останки позже, через несколько недель в законном порядке. Я ему говорил: «Вы что, идиот? Или нас за идиотов принимаете. Вон, в нескольких километрах отсюда Крым — нам только перевезти, похоронить, и дело окончено, а вы предлагаете какую-то ерунду». Стоявший рядом один из участников похорон Ильясов Дильшат, врач по специальности, также заметил ему, что после захоронения эксгумация трупа разрешается, как минимум, через год и что, говоря о возможности перезахоронения праха через пару недель, он преднамеренно лжет.

Обстановка все более накалялась. Появились и пьяные люди. Прямо на территории переправы имеется вино-водочный магазин, так что недостатка в спиртном не было и многие от скуки ожидания создавали большие очереди за этой продукцией. В толпе слышались громкие дискуссии о том, кто такие крымские татары, за что их выслали, правильно ли сделали, что выслали и т.д.? Иногда подбрасывали кое-какие реплики на эту тему и работники милиции. Содержание этих реплик, конечно, было отнюдь не дружелюбное по отношению к крымским татарам. Я заметил начальнику КГБ Грузину, что это похоже на провокацию и потребовал, чтобы были приняты меры по прекращению этого безобразия. Грузин усмехался, разводил руками и говорил, что мы сами своим поведением настраиваем людей против себя и своего народа, поэтому сделать он тут ничего не может.

Слыша реплики в адрес крымских татар, стали включаться в полемику и участники похорон. Высказывались суждения о том, что разжигание взаимной неприязни между русскими, украинцами и крымскими татарами никому пользы не принесет и что это в интересах только тех, кто не хотел бы возвращения крымских татар на свою родину, о праве каждого народа жить на своей родине и тому подобное.

Со стороны толпы были отдельные выкрики и о том, что нечего с ними церемониться, надо выбросить с дороги их машины вместе с трупом, что, если

надо, то к этому трупу могут добавить ещё несколько трупов и далее в таком духе. А один из милиционеров, как выяснилось впоследствии, по фамилии Дереев, даже предложил водителю одного грузовика «двинуть» машину ГАЗ-24 с покойником. Сказал он это довольно громко, чтобы слышали и крымские татары, хотя, правда, выглядело это не как серьезное распоряжение, а нечто вроде шутливого и дружеского предложения. Водитель в ответ ему говорит: «Ну да! Не тебе же потом за это отвечать», а милиционер в таком же тоне: «Ничего, мы же инспекция, мы и оформим как надо».

Было и некое, так сказать, «героическое» выступление со стороны подполковника Денисова. Прямо перед толпой и обращаясь к нам, он во весь голос заявил: «Хоть режьте меня, хоть разорвите на куски, но вы в Крым не пойдете!» И что для нас же будет лучше, если мы подобру-поздорову уедем отсюда.

Время приближалось к закату солнца, а согласно наших правил похороны должны проводиться в дневное время. Мы обратились к Денисову и к начальнику КГБ Грузину, чтобы нам дали расписку о том, по какой причине нас не пропускают вместе с покойником на территорию Крыма, так как намерены обжаловать их действия. Мы обещали покинуть переправу, как только получим такую расписку. Денисов долго не соглашался писать расписку, говорил, что не обязан, но, поняв, что в противном случае не уедем, он все же стал что-то писать. Первый вариант его расписки состоял из двух-трех фраз, где говорилось, что он, Денисов, не пропустил машину с покойником через переправу, так как нами не соблюдены условия перевозки трупов. Но мы сказали, что такая бумажка не пойдет, так как это дает им возможность в будущем приписать нам любые «несоблюдения условий», которые они захотят придумать. Мы требовали, чтобы он изложил в этой расписке условия, которые он выдвигал в устном порядке и перечислил те инстанции, от которых якобы требуются разрешения на перевозку в Крым покойника. После долгих препирательств он все же написал в этом духе, но опять-таки не перечислил все инстанции, о которых говорил. Он упомянул только о необходимости получить разрешение из Крымского облисполкома и Краснодарского крайисполкома. На вопрос, почему же он не пишет про остальные инстанции, которые перечислял, Денисов с усмешкой ответил, что будет достаточно, если мы сможем получить разрешения хотя бы из этих инстанций. Я просил также упомянуть там и про цинковый гроб, но он и этого не стал писать, сказав, что не это самое главное.

Получив расписку, мы сели в машины, развернулись, отъехали немного, а затем остановились и стали обсуждать, что делать дальше. Было ясно, что до заката солнца мы не успеем доехать до Абинского кладбища и произвести захоронение. Оставлять похороны на следующий день тоже было нежелательно. Во-первых, согласно шариату, нельзя покойника возвращать снова в дом, откуда он был уже вынесен на похороны. Во-вторых, это означало, что нужно повторить весь ритуал, то есть омовение, молебствие и все остальное, а следующий день был будничным, рабочим и не все, кто хотел, мог бы принять участие в похоронах. Тем более, что среди нас были и люди, прибывшие издалека, которым сегодня же надо было уехать. Решили хоронить в станице Тамань, которая расположена недалеко от паромной переправы, тем более, что на кладбище этой станины имеется мусульманский отсек. Сели в машины и двинулись к Тамани. Милицейские машины тоже двинулись за нами. Не доезжая до Тамани, нас вновь стали останавливать милиционеры. Первая машина с покойником и вторая, на которой

ехал я, а также, по-моему, еще одна следовавшая за нами, останавливаться не стали. Но остальные все же были остановлены, потому что, как говорилось позже, один из милиционеров не то растянулся прямо на дороге, не то просто вышел на середину дороги. Всех пассажиров задержанных машин высадили, отняли у водителей права, проезд к кладбищу им не разрешили.

Тем временем, мы подъехали к воротам кладбища, занесли тело отца на его территорию, вызвали кладбищенского сторожа, живущего по соседству, который очертил нам место для могилы и выдал несколько лопат.

Мы стали копать могилу. Очень торопились, потому что хотели успеть все сделать до захода солнца.

Через несколько минут к кладбищу подъехали милицейские машины. Высыпавшие из них милиционеры, правда, к нам не подошли, но блокировали двери и ворота кладбища, чтобы не пропускать туда местных жителей — крымских татар для участия в похоронах. Но несколько молодых людей все же прорвались, по-моему, перепрыгнув через забор. Они взяли у нас лопаты и стали сами копать могилу. Затем пешком пришли некоторые из тех родственников и соотечественников, автомобили которых были остановлены милиционерами.

Вскоре к кладбищу подъехала еще одна машина, откуда вышли начальник милиции г. Абинска майор Конев и начальник Темрюкского КГБ Грузин. Они вошли на кладбище и направились к нам. Грузин остановился на расстоянии семи-восьми метров от нас, а Конев приблизился к нам и в шутливой форме сказал: «Надеюсь православным можно присутствовать на ваших похоронах?» и скомандовал: «Сыновей покойного прошу подойти ко мне!» Никто к нему подходить не стал, но он сам подошел ко мне со словами: «А-а, Мустафа! Старый знакомый! Выражаю, конечно, свое соболезнование, но вот что: здесь хоронить нельзя. Забирайте своего покойника и езжайте в Абинск. Будете хоронить там».

Обстановка опять накалилась. С этим Коневым мне действительно приходилось видеться и раньше. После освобождения из ссылки в Якутии летом 1982 года я с семьей приехал в Крым, но милиционеры вывезли меня с семьей из Крыма и доставили в Абинск, где этот Конев зачитывал мне постановление об установлении за мной гласного административного надзора.

Я сказал Коневу, чтобы он свои соболезнования приберег для другого случая, а по поводу похорон уведомил, что будем хоронить здесь и никуда отсюда не уедем. Предложил ему немедленно отойти от могилы в буквальном и переносном смысле слова. Кто-то из копающих могилу, держа в руках лопату, добавил, что он не может поручиться за целостность головы того милиционера, который первым притронется к покойнику. Конев действительно отошел, пошептался о чем-то с Грузиным, и они оба удалились к стоявшим у ворот в 15-20 метрах от нас милиционерам.

Несколько раньше, еще до Конева и Грузина, к нам подходил и местный участковый милиционер Муслангер. Он пытался в основном вынудить уйти из кладбища местных крымских татар. "Одному из них, например, он сказал, что остальные-то уедут к себе в Узбекистан или еще куда-то, а тебе жить здесь, так что лучше уходи отсюда. Но и он, ничего не добившись, ушел от нас.

Больше милиционеры не пытались нам препятствовать, а только стояли в стороне, наблюдали за похоронами и перебрасывались друг с другом шуточками.

Выкопали могилу, вознесли молитву и за несколько минут до заката солнца успели опустить тело отца в землю.

Из Тамани уже разъехались по домам. Несколько машин вернулись в Абинск. Милиционеры продолжали следовать за нами вплоть до ворот. Приехали поздно ночью, женщин будить не стали и сидели во дворе. Через часа два-три к дому подъехали милиционеры и громко стали вызывать меня по имени. Я вышел к ним, и они сказали, что приехали с проверкой, то есть, чтобы проверить нахожусь я дома или нет. Тут им сказали, что какая все-таки бестактность — ведь сегодня из этого дома вынесли покойника, и неужели нельзя было хотя бы сегодня оставить человека в покое. Милиционеры ответили, что похороны их не касаются, они выполняют свой долг и обязаны проверить поднадзорного по месту, где он должен находиться.

Через несколько часов, где-то под утро, они приехали с очередной проверкой и заодно, чтобы сообщить о необходимости явиться мне к 10 часам утра к начальнику городской милиции. Часов в 9 утра они приехали в третий раз и опять напомнили о вызове в милицию.

К 10 часам утра я пришел в милицию. Меня повели в кабинет начальника, где сидели двое в штатском, а начальник — майор Конев пришел позже. Один из лиц в штатском назвался каким-то начальником из управления внутренних дел Краснодарского края, а второй, помоложе, не представился. Они сказали, что основным виновником всех вчерашних событий считают меня. «Вы знали заранее, что хоронить в Крыму вам не разрешат, но, несмотря на это, вы даже похороны своего отца постарались максимально использовать в своих политических целях», — сказали они мне. Я поинтересовался, почему же я должен был быть уверенным в том, что нас не пропустят в Крым, и почему действительно не пропустили. Они ответили, что я все сам прекрасно знаю и нечего притворяться наивным. Затем они стали говорить, что на поминки соберется, видимо, нашего народу, и предупреждать, чтобы я не пытался настраивать этих людей против власти. Я ответил, что при всем моем желании настроить людей против власти, вряд ли это у меня получится столь убедительно, как это удалось самим представителям власти — ведь они так откровенно нарушали закон и попирали наши обычаи.

В конце этой беседы они мне предложили, так сказать, мировую, которая сводилась к следующему: давайте все забудем и чтобы информация об этом инциденте никуда не уходила. Я ответил, что о «мировой» не может быть и речи, потому что они не только не признают незаконности своих действий, не дают гарантий, что таких безобразий не будет в будущем, но даже пытаются взвалить вину на участников похорон. «Поэтому, — сказал я, — по поводу этих действий властей будет куда следует написано обращение». Мне тут же стали напоминать об этих возможных последствиях. Говорили: «Зачем это вам нужно, ведь если вы опять попадете в тюрьму — это не в интересах ваших и вашей семьи, не в интересах и советской власти». Я ответил, что это зато будет в интересах уменьшений числа беззаконий в будущем. Затем меня стали предупреждать, чтобы я не уклонялся от разрешенного мне милицией Янгиюля маршрута следования и предусмотренных в этом разрешении сроков пребывания в здешних краях. Я сказал, что станица Тамань не предусмотрена в выданном мне маршрутном листе, но там, ввиду произвола властей, мы вынуждены были похоронить моего отца. Поэтому, прежде чем вылететь в Узбекистан, я обязательно постараюсь еще раз навестить его могилу, даже если за это буду арестован и вновь привлечен к ответственности за нарушение правил административного надзора. На это мне

сказали, что тут дело понятное, что я вполне могу посетить могилу бтца и никто мне в этом препятствовать не будет.

Через день я действительно посетил могилу отца в Тамани. На кладбище, недалеко от могилы отца, стоял милицейский караул, но меня и бывших вместе со мной нескольких молодых людей к могиле отца пропустили. Но при выходе из кладбища, буквально через несколько шагов, меня задержали и сказали, чтобы я шел в милицию. Участковый милиционер Муслангер сказал, что ему звонили из Абинска и приказали составить на меня протокол о нарушении правил административного надзора, поскольку в моем маршрутном листе станица Тамань не указана. Правда, он извинялся, говорил, что понимает, почему я приехал сюда и вообще в чем дело, но приказ есть приказ и т.п.

Так вот, вели разговоры о «мировой», а сами искали любой повод, чтобы хоть как-то напакостить.

Через несколько дней я выехал в Крым, где мне рассказали, как обстояло дело в день похорон в селе Текие. Там собралось около сотни людей, вырыли могилу и ожидали нашего прибытия. Сюда тоже прибыла милиция, подогнали даже пожарную машину. На дорогах, ведущих в это село, инспекция задерживала все автомашины и проверяла документы. Если оказывалось, что водитель крымский татарин, то у него под различными предлогами забирали водительские права и запрещали ехать дальше. В ^последующие после похорон дни работники КГБ выискивали, кто «организовал» сбор крымских татар на кладбище.

13 июня я вылетел из Симферополя в Узбекистан. Такова история с похоронами. По поводу обращения в Организацию Исламская Конференция. О том как, где, кем и когда это обращение писалось и подписывалось я, разумеется, полностью осведомлен. Под этим документом значится 25 фамилий, но ошибочно считать, что это фамилии подписавших обращение. Нет, это список тех, кто участвовал на похоронах. Отправленный адресату текст, конечно, подписали люди именно из этого списка, но предложено было подписывать его не всем, причины тут разные. Одни уехали еще до того, как документ был окончательно оформлен и отпечатан, некоторым другим просто не дали на подпись по другим причинам. Мое имя не включили даже в приложенный список участников похорон. Это, очевидно, по той причине, что моё имя упоминается в самом тексте обращения. Я считаю, что в этом документе всё изложено абсолютно верно.

Судья: А кто составлял этот документ, собирал подписи и отправил за границу?

Джемилев: Поскольку в этом документе нет ложных измышлений, порочащих советский строй и его политическую систему, то полагаю, что для дела не имеют никакого значения вопросы о том, кто писал этот документ, собирал подписи и куда-то его отправлял. На подобного рода вопросы я отвечать не буду.

Судья: А что вы можете сказать по поводу вашего собственного обращения к мировой общественности, опубликованного в изданной в США книге «Шесть дней»? Кто и каким образом отправил этот документ за границу?

Джемилев: В этом документе тоже всё изложено правильно. Там нет ничего, что подпадало бы под инкриминируемую мне статью и поэтому вопросы о том, кто, как и куда отправлял документ, рассматриваю как не относящиеся к существу предъявленного мне обвинения.

Прокурор: Вы рассказали только по событиям, связанным с похоронами и обращением в Организацию Исламская Конференция. Но у вас при обысках было обнаружено множество и других документов. Для чего, вообще, вы их хранили у себя?

Джемилев: После возвращения из якутской ссылки я хотел ознакомиться со всеми документами по нашему национальному вопросу и иными правозащитными материалами, которые писались или распространялись в мое отсутствие. Поэтому я попросил своих товарищей собрать эти бумаги и принести мне для ознакомления. Правда, я не успел подробно ознакомиться со всеми принесенными документами, поскольку нагрянули с обыском и всё забрали.

Прокурор: И кто именно принес вам эти документы?

Джемилев: Ну, зачем же такие нескромные вопросы? Неужто вы рассчитываете, что я начну вам называть какие-то фамилии? Если у вас есть какие-то вопросы по содержанию этих документов, то я сам смогу на них ответить. А если же наконец-то появится желание проверить правдивость изложенных в этих документах фактов, то в своем ходатайстве я уже перечислил свидетелей, которых можно было бы допросить.

Прокурор: Но вы же сейчас только сказали, что не успели ознакомиться со всеми документами, потому что их забрали во время обыска. Как же вы тогда собираетесь отвечать по фактам в документах, которых ещё не читали?

Джемилев: Изъятые документы подшиты к материалам дела. После окончания следствия, как известно, обвиняемому дают возможность знакомиться со всеми материалами. Так что я имел возможность очень внимательно прочитать все эти бумаги.

Прокурор: Но то, что хранили у себя, вы не отрицаете?

Джемилев: Я не исключаю, что все значащиеся изъятыми у меня и подшитые к делу документы, были действительно изъяты у меня. Но я не могу утверждать это с абсолютной точностью, потому что во время обыска 1 февраля 1983 года полностью опись изъятого сыщики при мне не сделали и в протоколе, с перечнем изъятого я не расписывался. Они всё сложили в мешок и сказали, что сделают опись в присутствии понятых у себя в прокуратуре. Поэтому я не исключаю, что какие-то бумаги исчезли, а какие-то прибавились со стороны.

Прокурор: А зачем им нужно что-то изымать и что-то добавлять?

Джемилев: Это нужно спросить у работников прокуратуры. То есть у них следовало бы спросить, зачем они решили нарушить требования уголовно-процессуального кодекса насчет правил проведения обысков. Они меня не пригласили даже на процедуру вскрытия мешка при своих понятых и составления описи содержимого этого мешка.

Прокурор: В числе изъятых у вас материалов были не только документы по крымским татарам, но и многое другое. Например, документы адвентистов. Зачем вам это понадобилось?

Джемилев: Я интересуюсь всем, что творится в стране и в мире. Адвентисты — это граждане нашей страны. В изъятых документах говорится о беззакониях, совершаемых против них советскими органами.

Прокурор: У вас при обыске обнаружены фотокопии предисловия и послесловия к книгам, изданным фондом «Крым» в США. Что вы можете сказать, например, по поводу попыток взвалить на советское руководство вину за трагедию,

постигшую советский народ в годы войны, а также по поводу восхвалений кровавого диктатора Пиночета?

Джемилев: Я бы не хотел давать оценку произведениям, написанным другими людьми. Коль скоро вы обвиняете меня в составлении и распространении документов, порочащих советский строй, так будьте любезны и спрашивайте меня по документам, автором которых являюсь я сам. Что касается трагедии народов во время 2-ой мировой войны, то ведь известно, что этой войне предшествовал тайный сговор между фашистским и коммунистическими лидерами — так называемый пакт Молотова-Риббентропа о разделе Европы. Поэтому, видимо, и говорится там об ответственности советского руководства.

Прокурор: А для чего вы хранили у себя фотокопии страниц изданной в США книги «Шесть дней»?

Джемилев: Эта книга о моем судебном процессе и, вполне естественно, она представляла для меня большой интерес независимо от того, правильно или неправильно в ней написано.

Прокурор: А как вы считаете, там всё правильно написано? Джемилев: Там в основном точно переписанные материалы следствия и полная запись хода судебного процесса в 1970 году в Ташкенте. Каких-либо существенных ошибок или неточностей я не заметил. Добросовестно составленная книга.

Прокурор: Предисловие тоже написано добросовестно? Джемилев: В предисловии отражена точка зрения издателя. С чем-то там я могу соглашаться, а с чем-то не совсем.

Прокурор: Ас чем, с какими утверждениями в предисловии, например, вы не согласны?

Джемилев: Это моё дело. Я же сказал, что комментировать чужие произведения не собираюсь, тем более на судебном процессе.

Прокурор: Вы сами делали фотокопии страниц этой книги? Джемилев: К моему стыду, я не умею фотографировать, обрабатывать пленки и печатать. Поэтому я попросил тех, кто умеет это делать.

Прокурор: А кого попросили, вы, как и на следствии, конечно, говорить не будете? Так?

Джемилев: Вы чрезвычайно догадливы.

Прокурор: Но вы, очевидно, разделяете изложенные в них взгляды. Иначе, зачем же снимать копии, хранить у себя?

Джемилев: Я приобретаю и храню у себя очень много разнообразных книг. Следователи, производившие у меня обыски, могут подтвердить, что в моей библиотеке было обнаружено много произведений также Маркса, Энгельса, Сталина, Ленина. Но на этом основании, надеюсь, вы не подозреваете, что я придерживаюсь коммунистических и большевистских взглядов? Судья: Нет, не подозреваем. Джемилев: Вот и спасибо.

Прокурор: Что вы можете сказать по поводу обвинения вас в составлении клеветнического документа о якобы использовании в нашей стране психиатрии в политических целях? Вы признаете свое авторство в составлении этого документа?

Джемилев: Основанием для этого обвинения послужило моё письмо Александру Подрабинеку по делу Владимира Рождествова, содержавшегося за свои политические взгляды в Ташкентской спецпсихлечебнице.

Судья объявляет, что оглашается документ — письмо Мустафы Джемилева от 4 ноября 1979 года на имя Александра Подрабинека, подшитое к тому 3-му, листы 117-118, но зачитывает лишь некоторые фрагменты из этого письма и затем спрашивает у Джемилева: «А зачем вы всё это писали Подрабинеку?»

Джемилев: Александр Подрабинек и возглавляемая им Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях собирают и анализируют всю подобного рода информацию с целью содействовать прекращению в СССР практики подобного безобразия. В 1978 году, когда в промежутке между освобождением из лагеря в Приморском крае и новым арестом я жил в Ташкенте, мне из Москвы позвонили друзья и сообщили о содержавшемся в Ташкентской спецпсихбольнице политзаключенном Владимире Рождествове. Они просили оказать помощь его старушке-матери, которая выезжала из России в Ташкент на свидание к сыну. Разумеется, я встретил его мать и постарался оказать ей посильную помощь во время её пребывания в Ташкенте, ездил вместе с ней в эту самую спецпсихбольницу. Позднее, в октябре 1979 года, когда я после очередного ареста и суда был сослан в Якутию, поступило письмо от Александра Подрабинека, который к этому времени тоже был уже арестован и также был сослан в один из районов Якутии. В этом письме он просил рассказать всё, что мне известно по делу Рождествова. Точнее, в письме были конкретные вопросы, на которые он просил ответить. Копия этого письма Подрабинека имеется в деле — в томе 3-м. Отвечая на его вопросы, я в своем письме рассказал всё, что мне тогда было известно по этому делу. И если моё письмо хоть как-то помогло благородной деятельности Подрабинека, то я, конечно, очень рад.

Прокурор: В своем письме Подрабинеку вы сообщаете какие медицинские препараты давались Рождествову. Вы сами видели, как эти препараты ему давали.

Джемилев: В моем письме и не говорится, что я видел эти препараты. В письме делается ссылка на рассказ другого человека — заключенного Виктора Лазаренко, который содержался в той же палате вместе с Рождествовым и своими глазами всё видел.

Прокурор: Но разве рассказа одного человека достаточно, чтобы делать заключения о злоупотреблении психиатрией в нашей стране?

Джемилев: В инкриминируемом мне письме никаких заключений не делается, а излагаются только известные мне факты. Но таких фактов по стране набирается очень много. Совсем недавно здесь давал показания Сеутов Сервер, который тоже на своем примере говорил об этом же.

Прокурор: А почему вы вообще решили так подробно заняться делом Рождествова? Ведь он вам никем не доводится, не крымский татарин?

Джемилев: Наверное, вам действительно трудновато это понять. Дело в том, что нормальным людям свойственно реагировать на несправедливости, независимо от того, совершаются ли они против родственников, крымских татар или людей другой национальности. Кроме того, ведь Рождествов тоже был репрессирован и помещен в психлечебницу за свои политические убеждения. То есть, можете расценить как солидарность и взаимопомощь преследуемых за политические взгляды.

Прокурор: В своем письме Подрабинеку вы утверждаете, что советские врачи применяют медикаменты, чтобы сломить волю человека. На каком основании вы делаете такие выводы? Вы сами видели?

Джемилев: На подобный вопрос я уже отвечал. В моем письме нет таких обобщений, там приводятся только конкретные факты. В частности, приводятся свидетельства Виктора Лазаренко о том, что зав. отделом психлечебницы Бабаев грозил Рождествову делать ему уколы до тех пор, пока он не расскажет, как попало к нему письмо. То есть вполне очевидно, что медикаменты в данном случае применялись не в лечебных, а в карательных целях.

Судья: Это ваши домыслы. Скажите, а какое отношение вы имеете к академику Сахарову и к его жене Боннер, что решили выступить с обращением в их защиту?

Джемилев: Вы так спрашиваете, что если я работал до ареста сантехником, то обязательно должен поддерживать отношения только с сантехниками. Андрей Сахаров — это известный всему миру правозащитник, очень порядочный человек. Он и его супруга Боннер неоднократно выступали в защиту прав крымских татар. Поэтому я не мог оставаться равнодушным, когда создалась угроза для их жизни.

Судья: То есть, вы полностью разделяли его взгляды?

Джемилев: Действительно, многие его взгляды совпадают с моими собственными, но дело ведь не в этом. Я совершенно не разделяю коммунистических взглядов, но я неоднократно подписывал документы в защиту коммунистов, если их арестовывали и преследовали за правозащитную деятельность.

Прокурор: Скажите Джемилев, а вот то, что вы написали в японскую радиокомпанию «Эн-Эйч-Кей» письмо с выражением поддержки их реваншистских требований к нашим островам, вы не считаете предательством по отношению к своей родине?

Джемилев: Ну, во-первых, в том письме вообще нет ни одного слова про ваши острова. Вам бы следовало повнимательнее прочесть письмо, прежде чем задавать вопрос. А что касается обвинений в предательстве — это для меня не новость. Ваша партия и советская власть обвинили меня в предательстве и выслали со своей родины из Крыма, когда мне было ещё 6 месяцев от роду.

Судья: А какие у вас отношения с гражданином США Фикретом Юртером?

Джемилев: Он является моим родственником и поэтому отношения чисто родственные.

Судья: А с Меметом Севдияром, проживающим в США, какие отношения? Тоже родственник?

Джемилев: Нет, он не родственник. Во время пребывания на ссылке в Якутии я получил от него поздравительную телеграмму, а позднее, в декабре 1982 года, я тоже послал ему поздравительную телеграмму. Этим наша переписка и ограничилась, а моя открытка сейчас используется как обвинительный документ против меня.

Судья: Вы от них, то есть от Юртера и Мемета Севдияра, получали какие-либо посылки?

Джемилев: Да, они и многие другие друзья из-за рубежа присылали нам на ссылку в Якутию посылочки и бандероли с детским питанием, одеждой и прочими необходимыми для родившегося там нашего малыша. Но мы тоже в свою очередь отправляли им посылки и бандероли с советскими книжками,

грампластинками. Так что будет большой натяжкой, если в приговоре напишете, что клеветал на советский строй за какие-то материальные блага от империалистов. Книги, грампластинки, их отправка по почте империалистам нам тоже стоило каких-то денег.

Судья: Почему это вы решили, что мы именно так собираемся написать? Может быть, мы вовсе не думали об этом.

Джемилев: Может быть. Это я на всякий случай. Мне приходилось читать приговоры по делам других диссидентов с подобными гнусными формулировками.

Объявляется обеденный перерыв до 15 часов.

После перерыва, в 15 час. 20 мин., конвой вводит М.Джемилева в зал суда. В зале продолжается шум и перепалка близких М.Джемилева с милиционерами по поводу того, что во время перерыва из зала были вынесены несколько рядов стульев, и мест для публики стало значительно меньше.

Джемилев: (Судье) Вы могли бы вынести все стулья, за исключением одного ряда для своих сексотов, а затем сказать, что суд открытый, но мест нет...

Судья: Суд не распоряжается стульями. Это решает конвой.

Милиционеры настаивают, чтобы друзья и родственники М.Джемилева, для которых не хватило стульев, покинули зал суда, но те отвечают, что согласны слушать процесс стоя.

Судья говорит, что если этот шум будет продолжаться, то слушание дела будет невозможным. Наконец, несколько человек покидают зал, и судья приступает к продолжению допроса подсудимого. Сообщив, что оглашаются показания свидетеля Сеитвапова Эбазера на предварительном следствии от 10 августа и 1 октября 1983 года, судья зачитывает несколько фрагментов из этих протоколов допроса, где затрагивается вопрос об Обращении к главам государств — участников Хельсинкского Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Затем судья спрашивает у М.Джемилева, согласен ли он с показаниями Сеитвапова. Джемилев отвечает, что в показаниях кое-что верно, но есть и моменты, которые требуют уточнения, а посему необходимо допросить Сеитвапова на судебном заседании.

Судья: Оглашается документ — том 4-ый, лист дела 130 — письмо Сеитвапова Эбазера, обнаруженное при обыске в доме подсудимого Джемилева. (В письме говорится о нецелесообразности направлять на запад присланное ему Обращение к главам государств — участников Хельсинкского Совещания и о невозможности собрать под ним в настоящее время подписи в Крыму). Что вы можете сказать по содержанию этого письма?

Джемилев: Я не собираюсь комментировать это письмо, тем более, что оно адресовано не мне.

Судья: Кому же тогда оно адресовано и как оно попало к вам? Кто передал вам это письмо?

Джемилев: Кому адресовано — это видно из текста письма, оно начинается словами «Мераба, дорогие друзья!» То есть оно адресовано некоему кругу дорогих друзей Сеитвапова. А что касается того, кто и что мне передавал то ведь я уже говорил, что на подобного рода вопросы не отвечаю.

Судья: Оглашаются листы дела 81-82, том 3-й — показания Шамиля Сеитовича Алядинова...

После прочтения показаний Алядинова на предварительном следствии, судья спрашивает Джемилева, было ли ему известно ранее, что Мемет Муединов, принявший в Америке фамилию Севдияр, был во время войны редактором оккупационной профашистской газеты «Азат Крым» и что он приветствовал Гитлера как «освободителя народов».

Джемилев: Мне и сейчас неизвестно, что Мемет Муединов был редактором газеты «Азат Крым». В подшитом к делу номере этой газеты не указано, что Муединов является редактором. Приветственный адрес Гитлеру тоже подписан не Муединовым. А во-вторых, какое имеет отношение к делу, кто кого приветствовал 40 лет назад? Я, например, поддерживаю нормальные отношения с людьми, которые в прошлом приветствовали и другую мерзкую личность — Иосифа Сталина, если они, конечно, сейчас не являются стукачами и не вредят нашему Национальному движению.

Судья: Оглашаются показания свидетеля Кулиш Михаила Ивановича — том 5-й, листы дела 66-70...

Прочитав протокол допроса, судья спрашивает, правильные ли он дает показания. М. Джемилев отвечает, что показания Кулиш, так же как и показания других милицейских чинов, препятствовавших перевозу тела покойного на территорию Крыма, очень лживые и он обязательно также будет разоблачен в своей лжи, если будет допрошен на судебном процессе.

Судья объявляет перерыв до 10 часов утра 10 февраля 1984 года.

День шестой. 10 февраля 1984 года

Утреннее заседание суда начинается в 11 часов после очередной перепалки между милиционерами и крымскими татарами возле входа в зал суда.

Судья оглашает телеграммы от Сеитвапова Эбазера и Аметова Ильми, в которых они объясняют причины своей неявки в суд. Телеграмма Э. Сеитвапова гласит: «Телеграмму и повестку получил седьмого. Приехать в связи с болезнью детей и отсутствием средств не могу. По делу Джемилева сообщаю, что показанное следователем Азаряном обращение отношения к Джемилеву не имеет. От кого и кто привез не знаю. Об этом я дважды заявлял. На допросе добавить на суде ничего не могу. Каким образом мое письмо с комментариями попало к нему не знаю = Сеитвапов».

Аметов Ильми в своей телеграмме заявляет, что все действия представителей власти во время похорон отца Джемилева Мустафы были незаконными.

Затем судья оглашает показания Томакова Амета на предварительном следствии (том 5, л.д. 192) и спрашивает, нет ли у Джемилева каких-либо возражений по поводу этих показаний. Джемилев возражений не имеет.

Судья: Оглашаются показания свидетеля Асанова Амета (том 5, л.д. 94)...

Джемилев: Я прошу воздержаться от чтения его показаний, а вызвать его на судебный процесс.

Судья: Мы посылали ему телеграмму-повестку, но он почему-то не ответил.

Кто-то из зала выкрикивает, что это неправда, потому что он недавно разговаривал с Асановым по телефону и он выражал возмущение по поводу того, что его не вызвали на процесс.

Судья требует прекратить шум в зале, зачитывает протокол допроса Асанова на предварительном следствии и спрашивает, нет ли у Джемилева возражений по поводу его показаний. Джемилев говорит, что возражений по содержанию показаний Асанова не имеет.

Далее судья оглашает протокол допроса Бариева Лидера (том 5, л.д. 171) и спрашивает, нет ли у Джемилева возражений по поводу его показаний. Джемилев возражений не имеет.

Следующим оглашается протокол допроса свидетеля Адольфа Денисова (том 5, л.д. 124).

Джемилев: Показания насквозь лживые. У меня есть к нему несколько вопросов, но я не могу их ему задать, потому что его нет на судебном процессе. Я прошу, по крайней мере, зачитать расписку этого Денисова, которую он нам давал в день похорон на паромной переправе. Достаточно сравнить содержание этой расписки с его показаниями на следствии, чтобы убедиться насколько он лживый человек.

Оглашаются показания Кулагиной (том 5, л.д. 129). Джемилев заявляет, что показания всех милицейских чинов и работников паромной переправы, в том числе показания Кулагиной, стандартные и лживые, а посему их надо обязательно допрашивать на судебном процессе.

Оглашаются показания свидетеля Добровольского — врача санэпидстанции г.Абинска. Джемилев говорит, что с Добровольским он никогда не виделся, и о степени правдивости его показаний уместнее было бы спросить человека, которому он выдавал справку-разрешение на вывоз покойного за пределы Абинского района.

Судья: В своем письме Андрею Сахарову от 12 января 1980 года — том 3, лист дела 161 — вы благодарите его за интервью американскому корреспонденту по афганскому вопросу и выражаете готовность присоединить свою подпись к коллективному обращению с требованием отставки или привлечения к ответственности лиц, санкционировавших это, как вы выражаетесь, «кровавое вторжение». Кого вы имели ввиду, говоря о привлечении к ответственности?

Джемилев: Видимо, в первую, очередь Брежнева. Ведь он в Кремле вроде бы был тогда главным.

(Здесь происходит комичный инцидент. Стоящий возле М. Джемилева и внимательно слушавший процесс солдат конвоя растерянно смотрит на судью, Джемилева, в зал и от удивления едва не роняет свой автомат. Офицер делает ему грубое замечание, чтобы он не оглядывался, а стоял смирно. В зале смех).

Судья: Вы писали Подрабинеку о том, что такое письмо направили Сахарову? Для чего вы ему это писали? Вы что, пользовались его услугами при пересылке своих писем?

Джемилев: Возможно, я писал об этом Подрабинеку. Со своими друзьями я обменивался мыслями по многим вопросам. На ссылке в Якутии у меня было достаточно много свободного времени, и я написал своим друзьям и близким несколько сотен писем. Я не могу сейчас точно вспомнить, кому и что писал. А вообще, я считаю хамством читать чужие личные письма, да ещё их прилюдно комментировать.

Судья: Товарищ прокурор, у вас есть вопросы к подсудимому?

Прокурор: Да. Подсудимый Джемилев, я считаю, что вы очень образованный человек и, наверное, слышали о выступлении главы государства ДРА Бабрак Кармаля, который говорил, что советские войска были введены по просьбе правительства Афганистана и для оказания помощи этому государству. Как же вы после этого можете утверждать о каком-то «кровавом вторжении», «оккупации» и тому подобное?

Джемилев: Ну несерьезно же придавать значение тому, что сказал или скажет эта кремлевская кукла, привезенная из Венгрии уже после ввода советских войск в Афганистан. Даже и не слушая его, можно было догадаться, что он не скажет ничего, что противоречило бы точке зрения его хозяев. Я черпал информацию о ситуации в Афганистане из более приличных источников.

Прокурор: А какое, вообще, отношение к вашему национальному вопросу имеет положение в Афганистане? Вы же считаете себя активистом крымскотатарского движения, вот и занимались бы своим вопросом. Зачем вы решили вмешиваться в дела Афганистана?

Джемилев: Спасибо, что наконец-то признали мое право заниматься вопросами крымскотатарского движения. (В зале смех). Что касается вмешательства в дела Афганистана... Насколько я уже понял в ходе этого процесса, вводить туда свою военную армаду, убивать президента этой страны, силой оружия наводить там свой порядок — это вовсе не вмешательство в дела Афганистана, а братская помощь этой стране. Но если высказаться как-то негативно насчет этой «братской помощи», то это уже вмешательство во внутренние дела Афганистана. Правильно я вас понял? В очень интересной стране живем, правда?

Судья: Вы не должны задавать вопросы прокурору, а должны только отвечать.

Джемилев: Ну, положим, долгов у меня ни перед прокурором, ни перед вами никаких нет, а есть только право отвечать или не отвечать. Это я в такой форме ответил на вопрос. Если смысл моего ответа не понятен прокурору, то могу перефразировать и ответить в другой форме.

Прокурор: Какая у вас взаимосвязь с Шелковым и адвентистами? У вас при обыске были обнаружены документы адвентистов и запись суда над Шелковым. Зачем вы держали у себя их документы и вели запись суда?

Джемилев: Меня интересуют все национальные и религиозные движения в нашей стране и в мире. Я много слышал о Щелкове как об очень порядочном и мужественном человеке. Я хотел попасть на его судебный процесс в Ташкенте, но меня не пустили, так как процесс был закрытый. Поэтому я записывал со слов родственников, которые попали на суд.

Прокурор: На следствии вы говорили, что этим процессом интересовался Сахаров.

Джемипев: Правильно. Сахаров интересуется всеми политическими процессами в плане защиты прав человека.

Прокурор: С какой целью вы вообще занимались сбором и размножением антисоветской клеветнической литературы?

Джемилев: В ходе следствия и судебного разбирательства еще не было приведено ни одного доказательства того, что какой-то вменяемый мне документ содержит клеветнические измышления. Поэтому считаю, что пока следовало бы воздерживаться от подобного рода риторических вопросов.

Прокурор: Выступавший здесь эксперт Шейнфельд привел достаточно доказательств.

Джемилев: Эксперт Шейнфельд высказывал свою или своих начальников точку зрения по поводу инкриминируемых мне документов, но никаких доказательств не приводил. Да и вразумительных доводов в поддержку своей точки зрения он также не приводил.

Прокурор: А обнаруженные у вас листы из книги Маркмана «На краю географии», сборника «Шесть дней»? Для чего размножали эти книги?

Джемилев: Сказать «размножал книги», видимо, не совсем верно — это было не в моих возможностях. Из книги Маркмана были перепечатаны, а из сборника «Шесть дней» пересняты лишь отдельные страницы, представляющие для меня наибольший интерес.

Прокурор: А чем вызван ваш интерес к прослушиванию зарубежных радиостанций? Для чего вы эти клеветнические передачи воспроизводили на бумагу и размножали?

Джемилев: Интерес вызван элементарным желанием получать всестороннюю информацию. Кого-то устраивает лишь официальная, проходящая партийную цензуру, пропагандистская трескотня, а кто-то ищет объективную информацию. Я отношу себя ко второй категории. Мною были воспроизведены на бумагу в одном экземпляре те передачи западных радиостанций, где в какой-то форме упоминались крымские татары — эти передачи, естественно, представляли для меня наибольший интерес. Здесь все время повторяется «клеветнические передачи», «антисоветская клеветническая литература» и тому подобное. Согласен, что они явно не по вкусу советских бонз и чиновников, но чтобы говорить, что они клеветнические, ведь нужно проверять изложенную в них информацию и приводить доказательства их необъективности или лживости. Но ничего подобного ни на следствии, ни в суде не проводилось.

Прокурор: Как вы считаете, давала ли справка врача санэпидстанции Добровольского право на вывоз трупа за пределы области? Разве не понятно, что тут нужны еще и другие разрешительные документы?

Джемилев: Справка Добровольского свидетельствовала о том, что тело покойного забальзамировано и перевоз его за пределы Краснодарского края в течение нескольких дней для окружающих не будет представлять никакой опасности. Этого было достаточно для перевоза тела для захоронения на территорию Крыма, ибо это занимало всего несколько часов. Другие разрешительные документы не предусмотрены законом.

Прокурор: А вы не могли на паромной переправе поставить свои машины в стороне, не блокировать переправу, а спокойно решить вопрос с руководством?

Джемилев: Мы так и сделали, но только не на паромной переправе, а на посту ГАИ, когда впервые задержали похоронную процессию... Я же подробно рассказывал как всё происходило. Или мне нужно рассказать всё повторно?

Прокурор: И вы считаете, что с вашей стороны во время похорон никаких нарушений допущено не было?

Джемилев: Совершенно верно.

Судья: Вы размножали поэму «Бахчисарайский фонтан» турецкого писателя?

Джемилев: Да, и отправил нескольким своим друзьям и близким.

Судья: А почему вы решили, что её нужно размножить?

Джемипев: Потому что прекрасно написанное произведение, а хорошие литературные произведения должны читать как можно больше людей.

Судья: Сколько всего пишущих машинок было у вас изъято?

Джемилев: Точно не припомню, но довольно много. Почти при каждом обыске забирали и пишущую машинку, а я потом приобретал новую. Но если вы спрашиваете об этом в связи с размножением поэмы «Бахчисарайский фонтан», то машинки тут ни при чем. Поэма на турецком языке, а машинок с латинским шрифтом у меня не было. Так что переписывал от руки.

Судья: И вы не считаете этот «Бахчисарайский фонтан» клеветническим произведением?

Джемилев: Разумеется, нет.

Судья: А вы сами были в Бахчисарае? Этот фонтан видели?

Джемилев: Да, бывал и фонтан видел.

Судья: Ну и что же, из фонтана течет кровь, как пишется в этой поэме?

Джемилев: Ну, наверное, нужно видеть разницу между поэзией и бухгалтерским отчетом. Если рассуждать так, то я могу привести еще одно свидетельство «клеветы на советский строй» и «антиисторизма» в этом произведении.

Судья: Какое? Приведите.

Джемилев: Например, в поэме утверждается, что после выселения крымских татар в Крыму перестали петь птицы. Это, конечно, антиисторично и поэт Шюкрю Эльчин явно клевещет на советских птичек — они наверняка продолжали петь свои песни, независимо оттого, кого откуда выселяли. (В зале смех, аплодисменты)

Судья говорит, что все свидетели, эксперты, а также обвиняемый уже допрошены и, видимо, можно приступить к прениям сторон.

Джемилев: На вчерашнем заседании со стороны прокурора и судьи было много вопросов в связи с моим письмом Александру Подрабинеку о положении в спецпсихиатрической больнице МВД УзССР в Ташкенте. Вопросы задавались в таком тоне, как будто уже установлено, что содержание моего письма является каким-то высосанным из пальца измышлением. В деле есть показания свидетеля Лазаренко, который в основном подтверждает факты применения медикаментов и препаратов в репрессивных целях. Подлинность фактов, изложенных в моем письме Александру Подрабинеку косвенно подтверждают и руководители этой спецпсихбольницы в своем письме в прокуратуру г.Ташкента, которое имеется в деле. По фактам, изложенным в моем письме Подрабинеку, может дать показания и Решат Джемилев, о допросе которого ходатайствовал не только я, но и он сам. Напомню, что в первый день процесса председательствующая приняла заявление Джемилева Решата с ходатайством о допросе его в качестве свидетеля и даже вывела его из зала суда, обещая вызвать позже. Через несколько дней было объявлено, что он не будет допрошен, так как мотивы по поводу необходимости его допроса не имеют отношения к делу. Доводы об отказе допросить Джемилева Решата совершенно абсурдны, так как из материалов дела вытекает, что он мог бы дать показания даже по нескольким инкриминируемым мне документам и его имя неоднократно упоминается в обвинительном заключении. Не имея более вразумительных доводов против допроса Джемилева Решата, наконец, вчера председательствующая заявила, что он не будет допрошен, так как сам уклонился от допроса во время предварительного следствия. Во-первых, уклонение свидетеля

от допроса во время предварительного следствия не может быть законным основанием для отказа допросить его в зале суда. Во-вторых, из материалов дела видно, что Джемилев Решат не был допрошен, потому что был болен и находился в лечебном учреждении, а не из-за того, что якобы уклонялся. Это обстоятельство может быть подтверждено имеющимся у него документом из лечебного учреждения. Поэтому я вновь ходатайствую допросить Джемилева Решата.

Судья спрашивает мнение прокурора по поводу заявленного подсудимым ходатайства. Прокурор отвечает, что ходатайства подсудимого о вызове дополнительных свидетелей были уже рассмотрены судом и приняты соответствующие решения. Поэтому прокурор считает, что вновь заявленное ходатайство подсудимого следует отклонить.

Пошептавшись с заседателями, судья объявляет свое решение: «Ходатайство подсудимого отклонить, так как судом уже были приняты меры к обеспечению явки не явившихся свидетелей, а допрос Лазаренко и работников психбольницы нецелесообразен, так как они никакого отношения к обвинению, предъявленному Джемилеву, не имеют».

Джемилев: Исходя из того, как обошлись с предыдущими моими ходатайствами о вызове дополнительных свидетелей, я ожидал, конечно, что и в этот раз будет отказ, так как суд явно не заинтересован в расследовании фактов, которые обвинение считает «клеветническими измышлениями». Но, все же, неужели нельзя было придумать чуть поумнее формулировки для отказа? Ведь, в самом деле, абсурдно же говорить, например, что Лазаренко и работники спецпсихбольницы не имеют отношения к рассматриваемому делу, если учесть, что Лазаренко был допрошен на предварительном следствии, в деле имеется письмо руководства Ташкентской спецпсихбольницы, а в обвинительном заключении этому вопросу отведено около десятках абзацев.

Судья: Всё! Решение по ходатайству уже вынесено, и возвращаться к этому вопросу больше не будем.

Затем судья говорит, что судебное следствие можно считать завершенным и спрашивает, нет ли у сторон каких-либо дополнений.

Прокурор дополнений не имеет.

Джемилев говорит, что вряд ли имеет смысл ему делать какие-то дополнения, поскольку ясно, что опять получит отказ на все свои ходатайства. Он только просит предоставить какое-то время для подготовки к прениям, поскольку необходимо проанализировать итоги прошедших шести дней процесса.

Судья объявляет, что слово для обвинительной речи предоставляется прокурору Умаровой.