Вернуться к первой половине

П И С Ь М О 14

Дорогой Юстус !

Прости, что так давно не писал. Трудно мне было бы писать. Время шло, а я оставался вне его, как островок, вокруг которого несется речной поток. Впрочем, нет, я не был вне его. Течение несло и меня, словно щепку. Днем я заснул, а теперь открываю глаза и удивленно оглядываюсь по сторонам: что же со мной случилось Осень на исходе. Жаркие дни кончились, и только сухая, растрескавшаяся земля напоминает о летних мучениях. Облака на небе тяжелеют с каждым днем. Через пару недель оии обрушатся на землю дождем. А пока воздух сух, душен, изнурителен, вечерами ветер поднимает облака рыжей пыли и раскачивает смоковницы, с которых уже собрали все плоды; он врывается в город и шумит в увядших ветвях кустов, из которых строят шалаши. Ими заставлены все сады, дворы и площади. Наступили праздники Кущей, в течение двух дней ни один мужчина не ел и не спал дома. Вчера вечером город пылал тысячью огней, а во внутреннем дворе храма происходил большой танец. В Иерусалим прибыло множество паломников; улицы полны людей, идущих к храму или возвращающихся из-под портиков со смехом и песнями, размахивающих праздничными букетами из цитрусовых веток, пальм, вербы и мирт. Они выкрикивают священный призыв великого Халлела: "Осанна!"

Я не могу веселиться. Не для меня слова: "Благодарю Тебя за то, что Ты выслушал меня и стал моим Спасителем. Славьте Господа, ибо Он благ..." Меня раздражает праздничная суматоха. Веселый на первый взгляд, праздник Кущей кажется мне полным горечи и грусти. Я думаю, с таким же успехом его можно назвать праздником смерти... Раздавленная жарой земля дышит, как измученный осел. Жалкое зрелище являют высохшие до дна русла... Все умерло, только человек остался в живых, словно в насмешку над всем этим. Почему же и мне нельзя умереть, чтобы не просыпаться каждое утро перед четвертой стражей от одного и того же, постоянно оживающего в сердце крика...

Руфи нет - а жизнь продолжается. Я ненавижу ее. Не только потому, что сердце в груди еще стучит, но и потому, что после стольких месяцев борьбы, когда смерть, казалось, уже заносила над ним руку, оно снова распрямляется и возрождается к жизни. Хотя я не желаю этого, во мне понемногу оживают надежды... Я не в силах вынести такого сплетения жизни и смерти! Человек должен жить только до тех пор, пока сам хочет этого... Мы как деревья; умираем, а потом приходят дожди и холода, затем весна и солнце, и мы снова должны расцветать... После слез всегда возвращается радость. Но мне она не нужна! Ведь Руфь не воскреснет! Я хочу, чтобы мое горе, тоска, открытая рана в сердце остались со мной до конца дней... А ведь эта рана зарубцуется! Почему. Неужели кто-то завидует даже моей боли

Казалось бы, мне должно быть теперь совершенно безразлично, увижу я Его или нет. А между тем, сердце мое забилось сильнее, когда за день до праздника Примирения в моем доме появился Иоанн сын Заведея. Я должен бы ненавидеть любое воспоминание, связанное с временем, когда я ходил за Учителем. словно немой нищий, просящий милостыню. Вопреки этому, приход Иоанна доставил мне радость. Что-то утешительное. успокаивающее (но и тревожное вместе с тем) передалось от Учителя Его ученикам. Их простые лица и несколько угловатые движения как бы несут в себе частицу Его силы. Впрочем, у Иоанна лицо очень привлекательное; доброе, милое, красивое, на нем даже заметен отпечаток мысли... Я не раз задавался вопросом, откуда такие тонкие черты у простого амхаареца. Он почтительно поклонился, и я также сердечно приветствовал его, пригласил сесть, предложил хлеб, фрукты, мед и вино. Он отламывал куски хлеба своими грубыми руками рыбака - столь непохожими на его лицо - как имел обыкновение ломать хлеб его Учитель.

- Что у вас слышно - расспрашивал я. - Что делает Учитель? Предостереги Его, что число Его врагов в Иерусалиме не уменьшилось.

Он ответил несколько таинственно;

-К праздникам Учитель придет в город...

Я выразил свое удивление. Такое легкомыслие плохо кончится. Ему необходимо держаться как можно дальше от этого осиного гнезда. Если уж раньше у Него были причины остерегаться, то теперь и подавно. И хотя у Его полтора года не было в Иерусалиме, ненависть к нему с каждым днем растет. Его жизнь и в самом деле может оказаться в опасности. Наши хаверы готовы разорвать его на части, а кто Его защитит Толпа Ненадежный союзник, которого легко обмануть! А что Его сила Правду ли говорят, что она ослабела после чудес с умножением хлеба

-Да... Учитель давно уже не творит чудес... - признался Иоанн, опустив голову. - В последнее время Он сторонится людей, пребывая только среди нас... Мы тоже считали, что Ему нельзя приходить. Когда Его братья кричали. что Учитель должен идти в Иерусалим и показать миру, кто Он, Иисус ответил, что не пойдет, ибо час Его еще не настал. Он произнес довольно странные слова; "Но ваше время пришло и будет всегда..." Однако, когда они отправились в путь, он велел мне и Иуде взять с собой женщин; Его мать, мою, вдову Алфея и Иоанну, жену Хузы, - всем идти в Иерусалим на праздник Кущей. Он больше ничего не сказал, но я знаю; если Он посылает куда-нибудь свою мать, то наверняка вскоре сам за ней придет. Может, Он хотел обмануть тех, кто Его выслеживает Я уверен, что Он придет...

-Так ты проводил их

-Да, равви, и у меня как раз к тебе просьба; не приютил бы ты в своем доме Мать Учителя с ее сестрой. В городе столько людей, что очень трудно найти для нее приличное жилье. Она неприхотлива, но я не могу устроить ее где попало. Ведь это Его Мать. Она много думает о Нем, молится... Она не такая, как другие женщины... В твоем доме, равви, ей было бы хорошо...

-Конечно. Дом, как видишь, просторный. И пустой... Приводи их, здесь им ни в чем не будет недостатка.

Мне хотелось добавить; "Если Он явится в город, пусть тоже останавливается у меня". Но я воздержался от этих слов. Достаточно кому-нибудь узнать, что Он укрывается в моем доме, и мне будет угрожать опасность. Ненависть к Нему коснется и меня. Этот шаг был бы опрометчивым. Итак у меня достаточно врагов, хотя, казалось бы, я делаю все, что в моих силах, чтобы со всеми жить в мире. Впрочем, я не хотел бы видеть Его в моем доме. Когда я умолял Его исцелить Руфь. Он словно не слышал моих слов. Сейчас, когда уже слишком поздно, один вид Его рядом с ее пустой постелью был бы для меня невыносим!

В тот же день ближе к вечеру, Иоанн привел обеих женщин. В те дни, когда я ходил за Ним, мне очень хотелось увидеть Его Мать. Я шел по ее следам в Назарет, пытался представить Ее в Вифлееме, теперь я с нетерпением ждал, когда, наконец, Ее увижу. Но вот они вошли в мой дом, и я немного разочаровался. Может быть, так бывает всегда, когда мы ожидаем и слишком многого. Она совершенно не походила на мое о Ней представление; обыкновенная женщина, с лицом, опаленным солнцем и ветром, на которую в толпе никогда бы не обратил внимания. Только одно в ней необычно; c первого взгляда она кажется девушкой. Мать взрослого сына, занятая к тому же тяжелой работой, должна, по-моему, скорее походить на старуху. А она словно осталась во всем блеске молодости; цветок, который как распустился, так и по сей день остается расцветшим. У Марии живые черные глаза, улыбка похожа на скользящие по полю лучи солнца. Какое сходство с Сыном! Одно лицо, повторенное дважды. Но при всем сходстве, у Него мужественное лицо; в нем покой, сила, воля, энергия, умение управлять собой. Ее лицо - это лицо женщины; оно дышит доверием, преданностью, добротой, готовностью пожертвовать собой. Он говорит и убеждает каждым своим движением, а она бесконечно терпеливо слушает и ждет. Ждет.. Но чего … Не знаю... Каждая женщина ждет любви, ее плодов. У нее и то, и другое уже позади. А она, тем не менее, ждет.

Голос Ее звучит ласково, не как у Него, не лишен твердости. Впрочем, говорит Она тихо и мало, совершенно не похожа на свою сестру, которая шумлива и любит поболтать, как истая галилеянка (впрочем, и наши иудейки не лучше). Должно быть, Она любит детей, потому что достаточно Ей было пройти несколько улиц, чтобы целый хоровод черноволосых голышей бежал за ней, обращаясь как к старой знакомой. Первый раз за столько лет - первый и последний - я слышал детские голоса у порога моего дома... Она шутливо отгоняла их от себя; кого с улыбкой, кого нежно погладив по головке или по щечке. Эта женщина - прирожденная мать большой семьи; ей надо было бы иметь много детей и внуков, которые окружали бы ее, и приходили к ней со всеми своими заботами. Для Нее одного ребенка - слишком мало!

Улыбаясь, она вошла в мой печальный дом и с ее приходом грусть, царившая здесь, будто ослабела. Сколько же в Ней душевного спокойствия! А ведь и Она подвластна волнениям и тревоге. Достаточно кому-нибудь заговорить при Ней об опасностях, которые грозят Учителю, как тут же блеск в ее глазах выдает чувства, затаившиеся, как огонь под горсткой пепла. Я уверен, что страх за единственного Сына не покидает ее ни на мгновение. Способность жить с этим страхом и не поддаваться отчаянию, раздражению и гневу - вот что в Ней удивительно. Каждое Ее слово о людях или с людьми полно понимания и доброты...

Ночью, даже во сне, я постоянно помнил о том, что Она находится под моим кровом. Но это не помешало мне проснуться, как всегда, в тот трагический час, когда мне кажется, будто меня зовут... Каждое утро я просыпаюсь, мне слышится крик, что Руфь умирает. Сейчас, признаюсь, я впервые больше думал не о Руфи, а о женщине, спящей наверху. Накануне мы лишь обменялись несколькими приветствиями, а весь дом сразу наполнился той атмосферой, которую Она принесла с собой...

На рассвете я вышел на террасу, чтобы прочитать шему, как принято, лицом к Храму, и с удивлением обнаружил, что Она тоже пришла помолиться. Она стояла, глядя на расстилавшуюся перед ней панораму. Из окон моего дома видны и Храм, и город во всей своей красоте. Под высоким, ясным куполом неба, с которого струился блеск восходящего солнца, лежал черный - чернее оливковых деревьев - массив Елеонской горы, который наискосок пересекал глубокий желоб дороги, ведущей через перевал в Вифанию. Склон горы упирается в Южную стену города, оставляя между собой и пирамидальной горой Дурного Совета остается похожий на окно проем. обращенный к Асфальтовому морю. На фоне горы словно вырастает бело-золотое здание храма, парящее над массой домов и домиков, пальм, фиг, оливок и тамарисков. Сквозь колоннаду над Тиропеоном виден его огражденный низкой стеной двор, ступени, ведущие в святилище, огромный фронтон, из-за которого вырываются в небо струи голубого дыма и который отбрасывает розовую тень на испещренную зубцами крышу. Как раз в это мгновение четырехкратно взлетел в небо серебряный звук труб левитов. Я склонил голову и, надвинув на лоб талит, начал сосредоточенно молиться: "Да вечно хранит Непостижимый свой храм от каждого, кто осмелится поднять на него руку". Закончив молитву, я хотел было спуститься вниз. Я не привык разговаривать с женщинами, но что-то словно толкнуло меня обратиться к Мириам. Как и в Иисусе, в ней есть нечто зовущее, всем своим существом Она словно говорит: "Спрашивай - я могу тебе ответить; проси - я могу дать..."

-Как ты себя чувствуешь. Мириам . Отдохнула ли ты после долгого пути .

-Благодарю тебя, равви, - она улыбнулась мне своей ласковой, неправдоподобно доброй улыбкой. Я пишу "неправдоподобно", потому что в этой улыбке светится доброта, какой просто нельзя вообразить...- Я вышла сюда на рассвете, чтобы взглянуть на Храм, когда на него ложатся первые лучи солнца. Не правда ли, он прекрасен. Я смотрю и никак не могу наглядеться...

-Ты редко бываешь в Иерусалиме…

-Теперь редко. Но было время, когда я годами жила при Храме...

-Годами? Что ты здесь делала?

-Я была в числе детей, посвященных на службу Всевышнему. Мне было два года, когда родители отдали меня туда. Ведь я была у них первым ребенком и появилась на свет, когда они потеряли всякую надежду на потомство. Они захотели отблагодарить Господа за Его доброту и отдали меня в Храм.

Они доставили мне этим огромное счастье.

Она опустила голову, словно застыдилась того, что так долго говорила о себе. Из-под опущенного на лицо покрывала, виднелись слегка приоткрытые, спокойные как у маленького ребенка губы.

-И потом священники выдали тебя замуж - продолжал спрашивать.

-Да, потом я вошла в дом наггара Иосифа, - ответила Она.

-Но твой муж умер, не так ли - сказал я, вспоминая, что мне рассказывали о них в Назарете.

-Умер, - подтвердила Она.

В Ее голосе мне почудилась грустная нотка, а по лицу, полу обращенному ко мне, словно пробежала тень. Она и в этом очень похожа на Сына; грусть в Ней соседствует с радостью, они переплетаются, словно виноградные лозы. А может, все не так: может быть грусть- это всего лишь иной взгляд на радость, а радость - иной взгляд на грусть.

- Он умер, - повторила Она тихо, - дорогой, милый Иосиф... Он не дожил до великого дня...

- Ты, наверное, очень любила мужа - спросил я. Моя рана всегда отзывается мыслью о смерти. - Смерть всегда уносит тех, кого мы больше всего любим...

Она подняла голову, и я прочитал в ее взгляде выплывший из глубины поверхности страх. Когда кто-нибудь произносил слово "смерть", я всегда думаю о Руфи, а Она, наверное, о своем Сыне. С усилием, как человек, который пытается превозмочь чувство твердым словом разума. Она сказала:

-Он победит смерть...

-Кто "Он" - спросил я

-Мессия, - прошептала Она, отвернулась и стала смотреть в сторону зубчатой крыши Храма. похожей на огромного ежа.

Я приблизился к ней (хотя между нами все равно оставалось семь шагов). - Победит смерть - внезапно у меня вырвался вопрос. - Твой Сын - он и есть Мессия

Солнце поднималось все выше - белое, ласковое, осеннее..

Она коснулась ладонями каменного парапета. Я обратил внимание на Ее пальцы – тонкие, носящие на себе следы тяжелой работы. Теперь она не смотрела на меня и, казалось, обдумывала ответ. Потом спокойно заговорила, немного останавливаясь после каждой фразы.

-Я всего лишь женщина... Это должен знать ты, равви. Ты читал Писание пророков, Я... - казалось, она сомневается, открыть свои мысли или нет. - Я столько получила. Он сделал для меня самое большое... Для меня. обычной девушки...О том, о чем я просила, умолял Его весь Израиль; мудрецы, святые, пророки... Я никогда не пойму, почему Он выбрал меня... Может быть, ты понимаешь это, равви - обратилась она ко мне.

В Ее милой улыбке светилась девическая стыдливость и огромная, упоительная радость.

-Я могу только радоваться и славословить Его за то, что Он так велик, милосерден, добр, за то, что Он возвышает смиренных, снисходит к бедным и убогим...

Она закончила, но слова ее словно продолжали беззвучно литься. Те из них, которые я услышал, были подобны огням на поверхности реки; они указывали на направление потока, но ничего не говорили о глубине. Видно, от Матери достался Иисусу поэтический дар, способность заключать свою мысль в образ, цвет и аромат, у Нее тоже есть своя песня, но Она не смеет, или еще не умеет ее спеть; только наигрывает, словно музыкант, который долго пробует струны, но прежде чем выступить перед слушателями. Взгляд Ее миновал Храм, устремился дальше, в черную гущу оливковых деревьев и там остался.

-Ты не ответила мне, - произнес я. - Мессия ли Он ...

-Это должен знать ты, повторила она. - Я знаю только одно, - продолжала Она с уверенностью и вместе с тем смиренно, потому что слова эти относились к Ней. – Когда -нибудь все будут говорить обо Мне: "Благословенная и полная милости Господней..." Все, о чем люди попросят, они попросят через Меня, и все, что получат, будет получено через Меня... Но сначала семь мечей ранят мое сердце, зло всплывет на поверхность, как пена...

До чего же странные люди Его окружают! Если их спросить. Мессия ли он, они как будто соглашаются, но так, словно мессианство - это только часть - да при этом не самая важная- Его Истины. В конце концов, считают они Его мессией или нет… Ведь благословил же Он Симона, когда тот назвал Его Мессией и чем-то еще большим... А сразу после этого Он начал говорить о мучениях, кресте и смерти.

-Но Иисус, - начал я снова, - должен был сказать тебе, как Он считает. Он - твой сын...

Она тихо покачала головой.

-Я никогда Его об этом не спрашивала, - ее признание удивило меня, - и Он никогда не говорил мне об этом. Кто я, Разве я имею право спрашивать… Я только смотрю на него и все, что увижу, стараюсь нанизать на память, как оливковые косточки на нитку.

-Но ведь в течение стольких лет, - прервал я ее, - когда он был только с тобой...

-В течение этих лет, - она прикрыла глаза, как человек, который пытается увидеть то, о чем думает, - Он был просто моим ребенком. Самым прекрасным, каким только и может быть для каждой матери ее первый сын. Те годы прошли, как в забытьи. Часто мне казалось. будто все, что было в начале - только сон, от которого я пробудился к жизни. Теперь мне кажется, что сама жизнь была сном, а сегодняшняя явь только начиналась...

-Так ты говоришь, что те годы, проведенные с Ним, были иными - продолжал я спрашивать все с большим интересом. - Обычные годы, безо всяких чудес?

-Самые обычные, - подтвердила Она.

-И как те себе это объясняешь - почти крикнул я.

В ответ я услышал тихий вздох. Женщина качала головой, словно сожалея о собственной слабости.

- Если бы у меня не было бы этих немногих нанизанных зерен, - произнесла она, - я не знаю, как бы все было... Можно получить дар прямо с неба, - и все-таки его не хватит на всю жизнь. Как бы велик он ни был...

-Он творит столько чудес, - заметил я.

-Да, - согласилась она. - Он возвращает зрение тем, кто не видит. Но тем, кого Он исцелил, одного чуда должно быть достаточно. Только раз во всей своей силе Царство является одному человеку...

-только не мне, - проговорил я. Облачко грусти задержалось надо мной на мгновение. Мысли снова вернулись к тем дням, когда я безмолвно ходил за Ним, не смея попросить здоровья для Руфи. Когда Он раздавал чудеса направо и налево, мне ничего не досталось. Чего же ожидать теперь, когда сила Его, как утверждает Иуда, иссякла или просто ослабела.

- А слышал ли ты, равви, Его притчу о Царствии Небесном, что оно подобно зерну, брошенному в землю, которое растят и днем и ночью, пока хозяин трудится где-то или спит может, то, чего мы ждем, уже произошло. Так было и со мной... Я еще не могла произнести ; "Да будет так, как Ты сказал", когда Он уже жил во мне...

-О чем ты вспоминаешь, Мириам - ее слова показались мне похожими на огонь светильника, осветившего огромный, потерявшийся в утреннем тумане дворец.

Она опустила голову. На Ее смуглом лице, которое не пощадило солнце, появился румянец. Снова она будто испугалась того, о чем должна была сказать. Голос Ее немного дрожал, когда Она произнесла:

-О том, как архангел Гавриил пришел сказать Мне, что Он родится...

-Ты видела ангела? Расскажи мне об этом. Я верю в ангелов и не буду смеяться над тобой...

Она улыбнулась мне с благодарностью, вероятно, за последние слова. Воспоминание, сорвавшееся с Ее уст, было, должно быть, сокровищем, которое хочется скорее спрятать, а не говорить о нем.

- Я видела его, -произнесла она. - Так отчетливо, как вижу теперь тебя, равви. Было утро, и солнце только-только взошло из-за гор Гилеада. Был месяц адар. Я напомнила кадку водой и села к столу за работу. Я хорошо умею ткать, - улыбнулась она и нотка гордости прозвучала в ее голосе. - Мои полотна были самыми тонкими и крепкими. Люди приходили за ними издалека. В то утро работалось, как никогда; челнок молнией бегал между нитями. И вдруг я почувствовала, что в доме кроме меня кто-то есть... Меня охватил страх. Я вскрикнула и подняла голову. Я увидела его перед собой. Он был похож на огромную каплю росы, в которой светится луч солнца; сверкающий кристалл в радужном обрамлении крыльев. Я сразу поняла, кто это. Сердце Мое билось так сильно, что пришлось положить руку на грудь, чтобы унять его. Мне показалось, что ангел склоняется передо Мной, как слуга перед госпожой. Я не могла в это поверить. Мне хотелось пасть перед ним на колени и благодарить за то, что он позволил увидеть себя. Но я не могла даже шелохнуться, окаменела, как жена Лота. И вдруг раздался его голос: "Приветствую тебя, благословенная, исполненная любви..." От страха и изумления дыхание в груди остановилось. Я не знала, что ему ответить, я не смела поверить в то, что ангел Всевышнего снизошел до меня, обычной, бедной девушки. Но он по-прежнему был предо Мной; неимоверно блестящая жемчужина в радужной раковине. Внезапно у меня мелькнула мысль, что он спустился, чтобы покарать Меня. Как могла я быть столь безрассудна, чтобы просить Всевышнего об исполнении времен! Я хотела пасть ниц, но вдруг с изумлением заметила, что склонился передо меной, покорно сложил ладони, и крылья его тихо затрепетали как плащ, который не достает до земли. "Не пугайся, - произнес он, - не пугайся..." Он словно просил, а просьба эта звучала как призыв деревьев, туч и звезд. "Ты родишь Сына, - продолжал он, - и назовешь Его Иисус. Он будет твоим Сыном и Сыном Всевышнего. Он вступит на трон отца своего Давида, но Царство его не кончится уже никогда..."- "О чем ты говоришь "- прошептала я. - Как это может быть. Я просила Иосифа, и он согласился..." Ангел протянул руки вперед, словно этим хотел остановить Мои слова. В его голосе снова послышалась мольба. "Взгляни, - воскликнул он, Дух Божий над Тобой!" И я услышала шум над головой, будто ветер ворвался в дом и кружится, не находя выхода. Тогда я посмотрела вверх и показалось мне, будто в темноте под потолком трепещется что-то, похожее то ли на светящуюся птицу, то ли на луч светильника".

"Одно Твое слово", - говорил ангел, - и будет так... Разве существует что-то, чего Он не мог бы сделать. Но сегодня вся Его сила в твоем слове, Мириам." Земля закачалась под моими ногами. Я чувствовала, как и в самом деле что-то решается в это мгновение. Я поняла, что могу принять или отвергнуть принесенный Мне дар, Ангел не приказывал, он просил Меня. Я не сомневалась, что если отвечу ему; "Не могу, не смею...", то снова окажусь одна в мастерской и время ожидания потечет дальше. Но если я скажу "да", звезды и солнце будут светить иначе, иначе будет расти трава... Время ожидания кончится. Могла ли я знать, что чудесные перемены наступят так незаметно, словно вовсе ничего не произошло. Но даже если бы я это знала, то и тогда поступила бы согласно Его воле... Ведь это была Его воля, и потому Он исполнил ее раньше, чем я успела ответить "Да будет так". Он хорошо знает меня, Он знает, что я не ответила бы иначе...

-Так чей же Он сын - спросил я, совершенно ошеломленный.

Она склонила голову, как покорная жена, готовая подчиниться воле мужа.

-Его...- а потом улыбнулась с гордостью, граничащей с восторгом. - И Мой...

-А твой муж, Мириам? -То, о чем она говорила, открывало новые, ошеломляющие горизонты. Солнце казалось мне уже не таким ярким, храм - не таким прекрасным.

В Ее взгляде, устремленном в даль, засветилась нежность и сердечность.

-Добрый, милый Иосиф... Но даже ему я не могла тогда ничего рассказать, хотя понимала, чего будет ему стоить Мое молчание. Он любил Меня самой прекрасной, самоотверженной любовью. Он согласился на все, о чем Я просила. Но мог ли он предвидеть, что место, которое он оставил, займет кто-то другой. Он согласился быть Мне только отцом и за всю жертву вправе был ожидать такой же от Меня. А я не принесла ее. От него потребовалось еще большее отречение, нежели то, которое он дал... И вот наступила страшная минута, когда я увидела в его глазах обнаруженную тайну. Меня душили слезы, но все равно я ничего не могла рассказать ему. Как могла я признаться в Любви, столь Мной незаслуженной Сколько бы я дала за то, чтобы он сам догадался, как Елизавета! Сколько бы я дала за то, чтобы снова обнять этого самого верного человека и объяснить, что между нами ничто не изменилось, что он навсегда останется для меня тем, кем был до сих пор... Но я не могла. С мукой во взоре он ушел в другую комнату, тяжело волоча ноги. Мне показалось, я вижу, как он лежит на постели и горько надрывно рыдает... В эту ночь я долго не могла заснуть. Мне все казалось, что я слышу его плач. Я лежала в темноте, полная жалости, но совершенно не зная, как ему помочь. Коснувшись ладонью тела, я чувствовала, как Он шевелится во мне бессознательным движением младенца. Бессознательным. Я никогда не знала, где кончается у него данное через Меня сознание, а где начинается Его собственный, таинственный, истинный мир. Под моими пальцами слегка обозначилась маленькая ножка, и я ласково погладила ее. Тихо шепнула: "Милый мой, ты знаешь все, если смог стать ребенком такой женщины, как я. Сделай же то, что твоя Мать сделать не в силах. Помоги ему...Пусть и он знает... Ведь он - только человек..." Наконец, сон сразил меня. А утром грусть и тревога снова проснулись вместе со Мной. Теперь я не срывалась с постели с первыми лучами солнца, проникающими в окно. Я вставала медленно, и как никогда медленно принималась за свои дела. Всеми силами старалась оттянуть момент, когда я увижу входящего в комнату Иосифа. Я боялась увидеть его лицо. Уже забыв о своей просьбе, я дрожала от мысли, что снова придется смотреть на его страдания, которых я не смогу облегчить. Я смолола несколько гостей зерна для утренней еды и вдруг услышала его шаги. Он вошел. Вся дрожа и уже сломленная отчаянием, я взглянула на него - и внезапно огромная радость охватила мое существо. Еще не родившийся Ребенок услышал мою просьбу! Иосиф стоял передо мной оживший, радостный, веселый. Напевая что-то, он подошел к верстаку. Я вздохнуть не смела, боясь вспугнуть его хорошее настроение. Я слышала бодрый шум его рубанка, стрекотание сверла, звучные удары молотка. Он с головой ушел в работу, и она словно вырастала из-под его пальцев. Наконец, он кончил, но продолжал любовно просматривать изделие со всех сторон. Ласково провел ладонью по гладкой поверхности и вдруг спросил меня просто. будто речь шла о чем-то давно известном и само собой разумеющемся: " Так твой Сын будет зваться Иисусом "...

-И потом он уже не настаивает на том, чтобы ты была ему женой - спросил я.

-Нет, - ответила Мириам. - Он умел молчать... Я знаю, нелегко ему это далось, поверь мне, равви, мы остались обыкновенными людьми. Ведь таких, как мы, царство растет постепенно и незаметно. Зной, ветры и град на его пути... Кажется, они в силах его уничтожить, но все происходит иначе; чем трудней, тем сильнее Оно растет. В Иосифе Царство выросло, как горчичный куст, который достигает высоты почти дерева. Когда он умирал...

- Он, верно, рассказал о том, что чувствовал.

- Зачем ему было говорить об этом. Царское слово не нужно...

Он следил взглядом за ним, которого называл своим сыном. Потом движением головы подозвал меня и шепнул - а голос у него дрожал: " Я так и не смог, Мириам, научить Его делать колеса... И рубанком он владеет еще неважно... Он не сможет сразу начать работать... Тебе придется самой ..." Это было единственное, что его беспокоило перед смертью.

Понял ли ты, Юстус, смысл ее слов, которые я постарался передать как можно точнее Если это правда - кто же Он, рожденный в болях и муках женщины, но зачатый по таинственной воле Всевышнего. Я не знаю и, должно быть, никогда не узнаю этого. Неужели Он и в самом деле нечто большее чем человек. – Он, который так и не помог мне... Ее я понял... Она - путь к Непостижимому... Неужели опять мне придется упрекать себя в том, что я не сделал того, что мог бы сделать. Нет! Нет! Я сойду с ума, если постоянно буду думать об этом! Она - это путь, ведущий к Неведомому, как Золотые ворота, через которые лежит кратчайший путь из долины Кедрона в храм. Когда-то они были замурованы, и наби Иезекииль говорил, что сам Всевышний откроет их. Похоже, что пророчество сбылось; дорога из долины к алтарю Господню открыта... Древние писания подчас приобретают удивительный смысл...

Вечером она сказала; "Я чувствую, что Он уже в городе..." И действительно, только сгустились сумерки, как прибежал Иоанн (днем я запретил ему показываться возле моего дома) с известием, что Учитель в Иерусалиме. Что из этого выйдет? Я удивился Его неосмотрительности.

П И С Ь М О 1 5

Дорогой Юстус!

Иуда был прав: этот человек искушает свою судьбу! Но чего Он хочет этим добиться. Зачем всех дразнить. Я уже писал тебе, что Великий Совет готов к самой жестокой расправе над ним. Меня так поразила горячность, с которой наши хаверы принимали это решение, что я не посмел вступиться. Только случай спас Его!

Он появился среди скопления народа в последний день праздников, как облако, которое неизвестно откуда появляется на чистом небе. Я стоял задумавшись в толпе, которая собралась в синагоге рядом с Часовой залой и готовилась к процессии, слушая благочестивые поучения. Вдруг я слышу Его голос! Я бы узнал его из тысячи! Негромкий, ровный, выдержанный на одной ноте, а вместе с тем не монотонный, не сухой и не равнодушный - в этом голосе тысяча оттенков, он подобен поверхности озера, когда утреннее прикосновение солнца играет на нем множеством красок. Знаешь ли ты человека, способного не говорить лишнего Я - не знаю. Каждому из нас приходится порой говорить без цели, лишь бы что-нибудь сказать. Но у Него даже простое слово полно значения. Оно проникает в самую глубину человека, ударяется о дно и будит отзвук. Если же отзвука не появляется, то только потому, что на дне таится вязкое болото. Но даже тогда... Нет - эхо отзовется всегда, громче или тише, раньше или позже...

Он развертывал свиток, а кругом раздавался шепот: "Это Он! Это Он! Пророк из Галилеи, который исцелил... воскресил... спас... Тот, которого хотят убить... Последние слова долетели. Стало быть, и среди амхаарецов поговаривают о грозящей Ему смерти

Но Он выглядел совершенно спокойным и начал читать псалом не торопясь, выделяя каждое слово:

Дивный в справедливости - услышь нас!

Источник нашего спасения.

Упование земли и вод.

Творец гор, препоясавшийся силою.

Ты колеблешь море, которое шумит от Твоего прикосновения

Спаси нас!

Содрогаются народы, видя Твои чудеса,

Радуется мир от востока до запада,

Ибо Ты щедро одарил землю и напоил ее.

Ты засеял поля и пышно взошли посевы,

Ты дал дождь и налились колосья,

Поля Твои дали щедрый урожай,

Стада овец пасутся на зеленых пастбищах.

Резким движением Он передал свиток хазану и окинул взором возбужденные лица людей, устремившиеся к Нему.

- "Дивный в справедливости"...- повторил Он. - А знаете ли вы, отправился как-то на базар нанять там людей для работе в своем винограднике. Он договорился с ними о плате по динарию в день. Но когда солнце поднялось высоко над горами Моава, часов около трех, пошел хозяин на базар снова и снова нанял работников, обещая уплатить им по справедливости. Также поступил он в шестом и девятом часу. И даже под вечер, когда сумерки спустились за ворота Великого моря, в одиннадцатом часу, отправился хозяин опять на базар, нашел там несколько человек, которых в тот день

никто не нанял. Одни из них играли в мору, другие бранились, третьи жаловались на судьбу. Он сказал: "Идемте в мой виноградник", и они пошли, кто охотно, а кто отставал, потому что расслабился от долгого безделья. Когда же настало время рассчитаться, хозяин призвал работников в свой дом...

Если Ему нужен пример. Он всегда пользуется тем, что происходит рядом. Многие из стоявших в синагоге были виноградарями и только недавно расстались со своими работниками; были и такие, которые принадлежали к бесчисленной толпе поденщиков, не имеющих ничего, кроме рук, которыми зарабатывают на хлеб для своих детей. В толпе слышалось прерывистое дыхание и шарканье шагов у дверей.

- Хозяин решил расплатиться, и начал с тех работников, которых он нанял последними, - продолжал Учитель. - Он дал каждому из них по динарию, и они ушли, благословляя его и распевая от радости. Потом он стал расплачиваться с работниками, которых нанял в девятом, шестом и третьем часу. Те из них, которые работали весь день, считали, что получат больше их, но получили по динарию, как и прочие. Тогда они стали возмущаться, не желая брать платы. Хозяин удивился и спросил; "Чем вы недовольны? Ведь так уговорились..."- "Верно, - ответили они, - но почему ты и тем заплатил по динарию? Мы работали целый день и с нас десять потов сошло. Мы наполняли целый чан, а они только помогли нам отжать сок. Это несправедливо! "Но я обещал вам заплатить по динарию, и вы согласились на это. Динарий - это хорошая, справедливая плата. Разве вы не согласны "- "Конечно, признали поденщики, - ты не поскупился. Динарий за день работы - плата хорошая..." -"Так что же вы не берете денег и не идете домой с песнями, как те "- "Да ведь нехорошо, что ты им дал по динарию. Они совсем не устали. Весь день лежали себе в тени пальм, и только один час помяли ягоды ногами. И за это ты заплатил им так много! Ты нехорошо поступил. несправедливо!...-"И что же тут несправедливого, если я был добр - спросил их хозяин. - Разве нельзя быть милосердным к человеку, который пришел последним в мой виноградник? Разве вы можете помешать мне поступать так, как я хочу Зависть ужалила вас, как скорпион... Но виноградник этот мой, мне принадлежит собранный вам урожай. Для каждого из вас у меня есть много денег. Я расплачусь с каждым, как положено. Так что возьмите заработанное и идите с миром. Благословенны не желающие богатства. Можно иметь большие деньги и остаться нищим. а можно ничего не иметь и сохранить сердце богача... Идите же, пока не разгневался на вас!" Такова и справедливость Всевышнего. Она милосердна: первые дни нее - это последние, а последние. даже если их тащили силком - первые... Почему же эти последние благодарны, а первые, хоть и пробыли весь день в доме Отца, никакой благодарности не испытывают

Он покачал головой, словно сам был хозяином, а мы - обидевшимися работниками. Кто-то толкнул меня. Я оглянулся и увидел Иуду. Бледное лицо бывшего купца выражало гнев. Можно было подумать, что он принял машал Учителя на свой счет и смысл его поразил Иуду в самое сердце. Он многозначительно подмигнул мне. "Видишь, равви. Он и в самом деле..."- долетел до меня его шепот. Но дальнейшие слова потонули в шуме, который поднялся в толпе слушателей. Притча, хоть и не все поняли ее, вызвала всеобщее удивление. Люди кивали головами и переговаривались друг с другом: "Он мудрый учитель...Настоящий пророк. Где Он этому научился? От кого? Откуда Он знает все это? Чей Он ученик? "

- Вы удивляетесь тому, что Я говорю - раздался голос Учителя. Он по-прежнему звучал громко, словно Учитель хотел продолжать говорить - Вы удивляетесь, откуда в Моих Устах такие слова, спрашиваете, кто мой учитель - Должно быть, Он услыхал шепот и собирался, будто это было необходимо, на него отвечать. - Это не Мое учение. У меня есть Учитель. Человек, ищущий славы, говорит от своего лица, но Я не для себя ищу славу, а для того, кто Меня послал и всему научил. Его словами говорю Я, а вы знаете, что слова Мои истинны, ибо так же говорил Моисей, когда оглашал Закон. И что же. Никто из вас не хочет исполнять его!

-Никто - вскрикнул я.

-Никто - раздалось еще несколько голосов, в которых звучал упрек. Люди почувствовали себя уязвленными. - Что Он говорит - резкие вопросы сыпались со всех сторон. - Ты считаешь, что мы не хотим исполнять Закон. С чего ты взял? Кто позволил Тебе судить нас? Мы - верные израильтяне! Мы исполняем предписания... Почему ты сказал так?

Он утихомирил их.

-Вы не послушны Закону, - повторил он сурово. - И потому хотите Меня убить.

На минуту воцарилась тишина, а потом кто-то выкрикнул:

- Мы хотим Тебя убить? Да ты с ума сошел. Кто хочет Тебя убить?

Но я заметил, что некоторые люди в толпе молча и вопросительно посматривают то на кричащих, то на Учителя. И если одни отказались от злых намерений по отношению к Нему, другие, должно быть, помнили о том, что Ему угрожает.

-Вы! - повторил Он настойчиво. - Вы! - повторил Он с грустью, словно кому-то жаловался. - И за что? За то, что два года назад Я исцелил в субботу человека. А ведь обрезание совершить в субботу вы разрешаете, оправдывая это желанием дать нового человека Израилю. А человеческая жизнь? Разве она для вас не так уж важна? Рассудите по справедливости, прав ли Я...

Шум наполнил всю синагогу. Теперь кричали все, и все старались перекричать друг друга.

- Что Он говорит? Сумасшедший! Бесноватый! Кто Он? Что Он за человек7 Он осквернил субботу... Помните, тогда, у Овечьего водоема... Он постоянно оскверняет Субботы, как мин!

Говорил, что этот Иисус погибнет, если посмеет придти в Иерусалим. А он богохульствует и ничего не боится... Гоните его! Камнями!

-Но ведь это Мессия!

-Он мин!

-Такие чудеса способен творить только Мессия!

-Какой он Мессия! Писание говорит, что Мессия придет неизвестно откуда, а этот, всем известно, из Галилеи.

В этом шуме, словно крик птицы во время бури, снова раздался его голос:

- Вы хорошо знаете, кто Я и откуда родом! Верьте Мне! Верьте! Ведь не от своего лица говорю Я и не свое учение провозглашаю. Я принес вам слово Того, кого вы не знаете. Но Я знаю Его, потому что пришел от Него...

-Слышите, -воскликнул кто-то в толпе. - Он говорит, что послан Всевышним! Он богохульствует!

-Он богохульствует! - вторили остальные.

Я увидел, как фарисеи пробираются сквозь толпу с другого конца зала, крича:

-Он богохульствует! Побить его камнями! Он богохульствует!

-Но ведь он сотворил столько чудес! - запротестовал кто-то.

-Богохульник! Богохульник! Побить его камнями! - кричали другие.

Я снова почувствовал на своем плече руку Иуды.

-Видишь, равви, видишь - лихорадочно шептал мне на ухо бывший лавочник...- Разве я не говорил тебе Он хочет, чтобы его убили и нас вместе с Ним! Он струсил. Он отказался от своей силы... Он нас предал! Я говорил...Он назвал меня богачом...-В своем выступлении Иуда стиснул мое плечо так сильно. словно хотел вырвать кусок мяса. – Я - богач - Он прыснул злобным и издевательским смехом. - Ты слышал Вот как Он платит за преданность...

Я перестал понимать его слова - они превратились в сплошное клокотание слюны. Впрочем, в синагоге все кричали. и в этом гаме невозможно было разобрать отдельных слов.

-Он богохульствует! Бейте Его камнями!

-Гоните его! Гоните! - так кричали те, кто не хотел видеть крови Учителя.

-Вы хотите прогнать Меня - раздался Его голос. Люди притихли, желая услышать, что Он скажет. Иисус покачал головой, словно сожалея об их требовании. Уж не долго Мне быть с вами. Но когда Я уйду, напрасно вы будете искать Меня, потому что туда, куда я уйду, вы пойти не сможете. Так и умрете в своих грехах...

-Что он говорит? Что он говорит, - снова зашумела толпа. Люди все меньше понимали Его.

-Куда он хочет идти? Он хочет умереть - раздался чей-то голос, и мне показалось, что это был голос Иуды.

-Может, Он снова отправляется к гоям - спросил кто-то.

-Он, наверное, опять хочет накормить их хлебом.

-Что он говорит? Что он говорит? - Вопросы носились в воздухе.

Вдруг какой-то человек встал перед самой табутой и, подняв голову, бросил Учителю прямо в лицо;

-Кто ты?

Я узнал этого человека - и почувствовал холодок недоброго предчувствия. Этот маленький коротышка с узким лбом и хитрым взглядом, глубоко посаженных глаз, был одним из стражников Великого Совета Фарисеев. Звали его Гали. Я заметил, что за ним стоят еще несколько стражников с палками в руках. Не было никакого сомнения, наши хаверы решили действовать быстро и беспощадно. Они могли себе это позволить; Пилат на праздники не приехал, а игемон Саркус давно был подкуплен. Я был уверен, что толпа в храме не встанет на защиту Учителя, а остальные жители города даже не знают, что Он в Иерусалиме. Положение было критическим.

-Кто ты - нетерпеливо повторил свой вопрос низенький стражник, словно ему не терпелось получить ответ.

Но я и теперь не видел на лице Учителя ни тени страха или тревоги. Может, Он не совсем ясно представляет себе, какой подвергается опасности, не торопясь с ответом. Он взглянул своими темными, глубокими и спокойными глазами в бегающие глазки человека, который Его спрашивал.

-Я - Начало...- произнес Он наконец. Потом поднял голову и окинул взглядом всю толпу, собравшуюся в синагоге. - Но вы отвергли это Начало, - продолжал Он. - Только когда вы поднимете Меня вверх, вы поймете, что Я – тот, который есть, и что слова Мои - это слова Отца. Ибо Я всегда делаю то, что Он хочет. Он никогда не оставит меня Одного...

На мгновение Он смолк. Люди уже не кричали, а стояли с вытаращенными глазами, открыв рты и пожимая плечами. Теперь они не понимали ни слова. Маленький стражник смущенно почесал за ухом. "Что он имеет в виду? О чем речь? Что означают эти слова - шептались вокруг меня. Я бы и сам охотно спросил, что же значат его слова. Что значит "Я –Начало? Начало чего? Внезапно мысль осенила меня; наверное, начало чего-то нового! Мир, в котором я жил, прежде чем встретить Его, был старым. Все о нем было известно, любовь и ненависть, нищета и богатство... Он принес с собой что-то совершенно новое. С Него началось...Может, именно это и означают Его слова. В таком случае, Он возвещает что-то или кого-то, кто еще только должен придти...

-Так кто же ты - повторил свой вопрос стражник.

Я видел, как он облизнул иссохшие губы языком. Но учитель не ответил. Он поднял руки как священник, который через минуту внесет через ворота Ключей серебряный кувшин с водой, и начал говорить тем, свойственным Ему тоном страстного приказа, в котором неизвестно чего больше - просьбы или приказа:

-Кто из вас страждет, пусть придет ко Мне. Я дам ему пить...

За стенами синагоги раздались звуки труб и флейт и первые слова гимна:

Аллилуйя!

Славьте Господа, слуги Его.

Славьте Имя Его,

Да будет благословенно оно во век,

Да чтится оно во веки веков

От востока земли до запада...

Народ нетерпеливо задвигался. Настало время принять участие в шествии. Но Учитель всех держал своим словом. Он продолжал:

-Тот, кто жаждет, пусть уверует в Меня, и он жаждать перестанет. Река живой воды потечет из его сердца... Разве вы не помните, что обещал Иезекииль? Вблизи этого источника каждое существо оживает...

Но люди, которых все больше манили музыка и пение, перестали слушать и толпами повалил из синагоги. Только небольшая горстка слушателей осталась возле Учителя. Я заметил, что стражники отошли в сторону и о чем-то перешептываются, оглядываясь по сторонам. Беспокойство охватило меня, мне показалось, что именно сейчас они хотят Его схватить. Но они, поразмыслив, только кивнули головами и вышли. Я почувствовал облегчение. Грозившая Ему опасность словно приковала меня к месту. Теперь же я вздохнул с облегчением. Уже не слушая Его слов, задумавшись, я направился к выходу.

Но какая-то тяжесть по-прежнему лежала на сердце. Сцена, которой я был свидетелем, убедила меня, что в словах Иуды много правды. Иисус, в самом деле, словно вызывает на себя опасность. Раньше Он говорил просто, спокойно, мягко, а теперь будто хочет всех восстановить против себя... Меня это угнетало. Я ускорил шаг, потому что мне показалось, что Он кончает говорить. Я не испытывал ни малейшего желания вступить сейчас в разговор с Ним. Я боялся, что если Он позовет меня, то я вынужден буду рассказать Ему о Руфи... Что было бы, спроси Он: "Почему ты не пришел ко Мне с этим " Нет, нет- это уже произошло, и не следует даже мысли допускать, что могло бы быть иначе! Если нельзя повернуть судьбу вспять, лучше совсем не говорить об этом.

Вместо этого я решил сразу, как кончится праздник, пойти в Великий Совет и узнать, что там замышляется против Учителя. Щуря глаза на залитую солнцем улицу, я присоединился к шествию, которое направлялось вниз к Силоаму, размахивая ветвями и распевая;

Вот врата Предвечного,

Вот врата справедливых!

Благодарим Тебя, что Ты выслушал нас

И пожелал нас спасти.

Камень, отброшенный строителями,

Лег во главу угла.

Это сделал Всевышний,

Мы видели это чудо своими глазами...

О Господи, спаси нас!

О Господи. Осанна!

В Великом Совете собралась целая толпа самых уважаемых из хаверов.

Они кольцом окружили равви Ионатана бар Узиэля, который в эту минуту резко кричал что-то согнувшемуся у его ног человеку. Я узнал Гали, начальника стражи.

- Глупец! Собака! Нечистый! - кричал ученый муж. - Как ты смел Разве не ясно было тебе сказано, что делать. Погоди! Увидишь, что ты заслужил! Мы уничтожим и тебя, и всю твою семейку! Ах ты, нищий! Собака! – Пожалуй, я еще никогда не видел великого мудреца таким ожесточенным. - Так-то ты платишь за нашу доброту. - В гневе он поднял ногу и пнул лежащего странника прямо в лицо. - Ах ты, пес! - крикнул он с пеной у рта. - Я тебе покажу, что бывает за непослушание! Разве ты не видишь, нищий амхаарец, кто мы. Никто из всей Иудеи не может жить, если мы клянемся его погубить! Дрянь! Урод! Ты подыхал с голоду, когда мы взяли тебя на службу, так ты и подохнешь, когда мы тебя вышвырнем!

Человек, лежащий на земле, попытался коснуться губами сандалии равви Иоанатана, но тот снова пнул его ногой в лицо.

-Теперь ты скулишь! - крикнул он. - А раньше имел наглость нарушить нашу волю!

-О милостивый, досточтимый, прекрасный, добрый.. заныл стражник.

-К доброте взываешь, собака. А ну-ка скажи всем собравшимся здесь почтеннейшим гражданам, почему ты его не схватил

-Я не мог... величайший из раввинов, я не мог...

Не мог? Почему? Он что, вырвался у тебя из рук? Натравил на вас толпу?

-Нет, нет, - стонал человек на земле, - он ничего не сделал. Но мы не могли...

-Не могли! Вы слышите - с возмущением произнес Ионатан, обращаясь к стоящим рядом хаверам. - Они не смели! Воспротивиться нашей воле они не побоялись, а схватить этого нечистого за шиворот и привести сюда - этого сделать не посмели!

-Ты приказал сделать это, почтенный - спросил я.

Он резко обернулся, устремив на меня горящий взгляд своих маленьких глаз. Мне почудилось, будто часть фурии, которая разожгла в нем гнев против Гади, вселилась в слова, обращенные ко мне.

- Ах, это ты, равви Никодим - он изо всех сил пытался придать голосу сладкое звучание. – Разумеется, приказал. Мы все приказали ему. И ты сделал бы то же, если бы знал, что говорит этот Человек, чтобы осквернить нас, - губы его дрожали, словно от сдерживаемого плача. Он приблизился ко мне:

-Знаешь ли ты, что он говорит - крикнул Иоанатан внезапно.

-Знаешь? Послушай, какую агаду Он сочинил, ведь это ты можешь оценить как никто другой. Вот она: в Храм пришли два человека: фарисей и мытарь. Ты представь себе, кто из них был справедливее? Мытарь! Мытарь! Он молился и каялся, а фарисей похвалялся своими добродетелями. Зачем Он рассказывает такие агады? Чтобы сеять ненависть к нам! Чтобы натравить на нас этот нищий сброд! Он хочет устроить бунт! Это никакой не пророк, а мятежник! Он не соблюдает субботу, пренебрегает предписаниями чистоты, а теперь еще хочет восстановить против нас народ! Еще в Галилее он заявил, что люди должны остерегаться нашей закваски. Что же нам, хвалить его за это, гладить по головке, позволять и дальше чернить нас. Да, я приказал страже привести его сюда. Этот человек не должен разгуливать на свободе. Если бы власть в Совете священников не находилась в руках негодяев, он давно был бы за решеткой. Но разве их волнует, что кто-то относит истинную веру и спасительные заповеди. Им бы золота побольше! Они сами нарушают Закон! Да, приказал привести его сюда, ему приказал, - он ткнул пальцем в человека, лежащего на земле. - А он вернулся с пустыми руками. Он, видите ли, не смел схватить галилейского пророка. Не смел! Почему же ты не посмел, пес!

-О почтеннейший, - стонал стражник, - о, почтеннейший...Я...Он... никогда никто не говорил так, как этот человек... никогда...

-Никто? Никогда? - в голове Ионатана прозвучала нотка презрения. - Ни один из достойнейших и почтенных равви. Только он... Эй! - позвал он стражу. - Возьмите этого идиота и научите его палками уму - разуму. Тридцать девять ударов, - он предостерегающе поднял палец, - не больше. Но бить изо всей силы. А потом пусть заплатит десять динаров штрафа.

-О милосердный, добрый господин, - взмолился человек. - Откуда же я возьму столько денег Мои дети умрут с голоду...

-Зато в другой раз поступишь, как приказывают... - холодно отрезал Иоанатан и жестом приказал слугам подать миску и сосуд с водой. Долго и очень старательно мыл он кончики пальцев под серебристой струей. Всхлипывающего и рыдающего стражника тем временем вывели из зала. Стряхнув с рук воду и вытерев их тонким льняным полотенцем, Иоанатан произнес сквозь зубы:

-Он выскользнул из наших рук... Если бы не этот глупец, Его бы уже не было в живых. Но мы до него еще доберемся... Недолго тебе ходить живым...

-Так ты хотел убрать его, равви - спросил я, прикидываясь наивным. Только теперь мне стало понятно, какой опасности избежал Учитель.

Нет, я только хотел его обласкать...- ответил он, глядя на меня прищуренными глазами.

-Наш Закон, - ответил я прерывающимся от волнения голосом, - требует, чтобы виновного выслушал суд...

Иоанатан не ответил. В его глазах я прочел презрение и старательно сдерживаемый гнев. В это время из-за его спины выглянул равви Иоэль.

- Не защищай его, почтенный! - воскликнул он. - Не защищай. - Этот великий человек, кающийся за грехи Израиля, весь трясся от гнева. - Может, и ты. Никодим, сделался галилеянином? Ведь ты прошел с ним всю Галилею. Не защищай его!

Вместо того, чтобы его защищать, - отозвался равви Иоханан бар Заккай, - возьми лучше священные книги и почитай внимательно. Может вспомнишь, что Иудея - мать пророков, а из Галилеи приходят только мастеровые...

-Да уж, почитай лучше Тору, - произнес кто-то.

Стоящие вокруг ученые мужи пронизывающе смотрели на меня. Под внешней доброжелательностью этих взглядов я ощущал холод, словно прикосновение ножа. Волна этого холода прошла по спине, и сердце сильно застучало в груди. Мне стало нехорошо, словно я вот-вот потеряю сознание. Но я превозмог себя и, стараясь выглядеть спокойным, не отвечая никому, я покинул часовую залу.

На следующий день утром я увидел Учителя под Соломоновым портиком, сидящего в окружении учеников. Когда я подошел. Он сердечно улыбнулся и сказал мне:

-Приветствую тебя, мой друг. Да будет с тобой Всевышний...

Никогда еще Он не называл меня так. И улыбка его показалась мне не такой, как обычно: более теплой, обращенной именно ко мне. Он - я почувствовал это сразу - все знал о Руфи. Впрочем, Ему могли рассказать. Но мою боль Он понял лучше, чем кто-либо другой. Многие расспрашивали меня, выражали свое сочувствие заранее подобранными словами. Он ничего не сказал, и я понял, что Он ни о чем не спросит. Все знакомые при встрече со мной принимают скорбный вид, словно желая уверить меня, что и их волнует эта смерть. А он радостно улыбнулся мне... Нас как будто связала какая-то тайна: клятва дружбы, о которой никто посторонний не знает. Странно - эта улыбка не была мне неприятна. Она подействовала на меня как глоток воды на пересохшее горло. Что она означает? Радость? С чего? От того, что Руфь умерла - но ведь это было бы жестоко! Я готов был возмутиться, но не мог... Чему же Он улыбается? Мне всегда казалось, что Он гораздо счастливее, не когда у него ищут исцеления, а когда к Нему приходят за чем-то другим...

Мое появление прервало беседу с учениками. О чем они говорили, не знаю, но видно было, что слова Его произвели на учеников сильное впечатление; они сидели, глубоко задумавшись, брови у всех были сдвинуты. Некоторые теребили бороды, другие сидели, подперев головы. Все ученики были здесь. Я смотрел на их лица, и мне казалось, что они выражают неуверенность и робость. "Однако, что-то в них все же изменилось, - подумал я. - Это уже не те шумливые амхаарецы, несносные в своей неуверенности, что благодаря Учителю они станут владыками мира."

Внезапно заговорил Симон. Прежде чем начать, он кашлянул и так сильно нахмурился, что две жилы обозначились у него на лбу. Он задал вопрос робко, как человек, который прощупывает дно реки под лодкой.

Ну, если... если... должно быть так между мужчиной и женщиной...то лучше не жениться...

-Нет, Петр, - я впервые услышал, как Он назвал его новым именем. Есть люди - скопцы от рождения; есть такие, которых оскопил палач; есть и такие, которые сами себя оскопили, чтобы обрести Царство. Но будь спокоен; кому дано, тот поймет.

Однако гигант-рыбак не казался успокоенным. Он воскликнул с горячностью, которая была похожа на отчаяние:

- Но как может жить человек без жены, без семьи, без детей?

"Чего еще Ему надо? "- мелькнуло у меня в голове. Я не люблю Симона, но его волнение было мне понятно. Ведь, идя за Учителем, он бросил дом, жену, детей. Может, он даже попрощаться с ними не успел, когда поспешно покидал свое жилище. Но он же не отказывался от них навсегда. Хотя, однажды Учитель сказал, чтобы никто не оглядывался идя за плугом..." Так что же Ему опять нужно? - повторил я про себя. Учитель же отвечал мягко:

-Есть вещи, которых человек не может сам сделать, не может даже понять. Но для Предвечного нет невозможного...

Его взгляд перешел с напряженного лица Симона на озабоченные лица других учеников. Он скользил по ним, точно музыкант по струнам цитры, пока, наконец, не остановился на мне. И снова я почувствовал на себе Его взгляд - словно поцелуй солнца, словно нежнейшее прикосновение.

- Верьте Мне, - сказал Иисус, - за это вам воздастся в сто раз больше, и еще вечная жизнь в- придачу.

Он снова улыбнулся, и озабоченность на их лицах отступила, как отступает ночная тень из-за углов, когда туда проникает луч солнца. Они легкомысленны, и их можно утешить чем угодно, но, признаюсь, и во мне Его слова возбудили непонятную радость. Знакомо ли тебе такое чувство? Как будто ничего не случилось, но почему-то иначе бьется сердце и совершенно меняется мир...Я снова хотел возмутиться. "Легко сказать, - протестовал я мысленно, - что можно все отдать, и отданное возвратится сторицей! Мне не надо сто Руфей!... Пусть только она вернется... Но ведь это невозможно! Все одни слова..." Так говорил я себе, но, подняв глаза, увидел, что Он пристально смотрит на меня и улыбается. И мой бунт утих...

Внезапно мы услышали недалеко от себя крик и гомон. Толпа людей шла в нашу сторону. Меня снова кольнуло беспокойство. Страх отразился и на лицах учеников. Глаза их тревожно забегали в поисках убежища. Во главе приближающейся толпы шло несколько молодых фарисеев. Но стражи не было. Толпа волокла за собой какого-то человека. Я видел грубые жесты, слышал резкие крики, понукавшие неизвестного идти быстрей. Люди, окружавшие Учителя. подались назад, а Он сидел неподвижно – спокойный, с высоко поднятой головой и с той же вызывающей улыбкой, какую я видел на Его лице за час до этого.

Толпа остановилась перед Ним. Один из хаверов вышел вперед и поклонился Учителю. Я понял, что это не нападение, а попытка посмеяться над пророком из Галилеи.

- Приветствую тебя, равви, - сказал хавер. - Смотри, кого мы тебе привели. - Он сделал знак толпе, и из нее выпихнули вперед какую-то женщину. Она была почти обнажена и пыталась прикрыть грудь куском рваной ткани. Хотя румяна на ее щеках были стерты пощечинами, а накрашенные ресницы размазались черными слезами, сразу можно было понять, в чем она провинилась. Плечи ее дрожали. а из разорванного уха, из которого кто-то вырвал серьгу, капала кровь. Она втягивала голову в плечи, и ее испуганный взгляд перебегал от одного человека к другому. Этот взгляд словно молил каждого из них о милосердии, словно обещал каждому все. Было непонятно, чего она больше боится: своего позора или смерти. Я видел, как ее побитые ступни с кричаще красными ногтями дрожали. Глаза женщины, всюду искавшие спасения, остановились на Учителе. В первый момент она быстро, точно в изумлении, отвела взгляд; может быть, взор Учителя показался ей еще одной насмешкой тех, кто непонятно почему сменил свои ласки на безжалостные побои. Он съежилась, но в следующую минуту насмешливо взглянула на Учителя еще раз. Наверное, она не знала человека, который сидел перед ней на основании колонны, но что-то, вероятно, потрясло ее в Его взгляде, потому что она потупилась и обхватила себя руками, точно желая прикрыть ими наготу.

Молодой фарисей повторил свой жест.

-Это блудница, равии, - сказал он, - мы застали ее на месте греха.

-Что же вам надо от Меня? - спросил Учитель.

-Мы хотим, чтобы ты вынес ей приговор. Скажи, что нам с ней делать?

Я все не мог понять, к чему он клонит. Было только ясно, что Учителю готовят какую-то ловушку. Это легко было прочитать на лицах молодых хаверов.

- Что в таком случае предписывает Моисей - Учитель говорил, не повышая голоса, и Его спокойный, улыбающийся взгляд остановился на женщине, словно Его не смущал ее вид. Она, должно быть, чувствовала этот взгляд, потому что все еще стояла с опущенной головой, стыдливо прикрывшись руками.

-Моисей? О, Закон-то мы знаем - фарисей самоуверенно рассмеялся. - Тора говорит, кто согрешит с женой другого, должен умереть, и он, и та, с которой он согрешил.... Эта женщина согрешила. Таких надо побивать камнями. Но что ты об этом скажешь

Мне показалось, что я понял смысл их ловушки. Они знают Его милосердие и поэтому хотят припереть Его к стенке, показать всем, насколько Его поучения противоречат Закону.

-Она должна умереть, - раздалось несколько голосов. - Побить ее камнями!

- Побить камнями! Пусть умирает! Шлюха! - в голосе, который раздался около меня, звучала лютая ненависть. Я с удивлением оглянулся; это был Иуда! Ученик из Кариота стоял со сжатыми кулаками и словно собирался плюнуть. Мне показалось, что он сейчас бросится на женщину. - Смерть ей! - кричал он.

-Так ты согласен, что ее надо убить, как собаку - спросил фарисей. В его голосе зазвучало разочарование; не для того же он пришел сюда, чтобы услышать подтверждение заповедям Торы. Женщина, услышав это восклицание, задрожала еще сильнее, но не сделал ни единого жеста, молящего о пощаде. Я заметил только, что ноги ее подкашиваются.

Учитель спокойно встал. Когда он сидел, то в кругу столпившихся вокруг людей казался маленьким, но стоило Ему подняться, и Его голова поднялась над толпой. Как же Он способен меняться! Мягкая доброта уступила место величественной строгости. Теперь Он был человеком, перед которым с уважением отступают на шаг.

-Ты сказал, - медленно произнес Он, что по Закону прелюбодей должен умереть вместе с блудницей. Так пусть же тот из вас, кто без греха, бросит в нее камень...

В Его черных глазах словно сверкнули искры. Он говорил спокойно, но Его взгляд точно вонзался в глаза окружающих. Они отступили на шаг. В руках у некоторых были камни. Теперь они поспешно прятали их в складках хитонов. Толпа сделал еще один шаг назад. Между мной и Учителем образовалось небольшое пространство, в котором осталась лишь полуобнаженная женщина - точно кол, вбитый между камнями.

Больше Учитель ничего не сказал, он наклонился и на каменной плите, покрытой красной пылью, тут же, у ног грешницы, написал что-то пальцем. Написанное им продержалось не больше минуты – ветер, дувший в этот день над городом стер буквы, явившиеся на песке. Однако я успел прочитать: " И ты согрешил". Кто-то юркнул и исчез в толпе. Это был молодой фарисей. Учитель снова написал: "Согрешил". И еще один из стоящих рядом повернулся и быстро нырнул в толпу. Длинный тонкий палец быстро чертил знаки, слова возникали одно за другим; иногда мне удавалось разглядеть их, иногда я не успевал, но после каждого кто-то исчезал. Некоторые уходили, словно не желая читать обращенных к себе обвинений. Толпа редела. То там, то тут кто-то украдкой выбрасывал камень. Учитель не переставал писать. Он писал, словно на воде, слова не задерживались - они исчезали сами, но было достаточно секунды, чтобы их прочесть.

Наконец, не осталось ни одного из обвинителей. Стоял только Иуда, стиснув кулаки, все еще с искаженным ненавистью лицом. Учитель, продолжая писать, не поднимал головы, но на этот раз он взглянул вверх, и лицо Его, такое ласковое, поблекло, словно пыль, на которой он выписывал человеческие грехи, легла на него. Этим взглядом Он словно взывал к Иуде, с невыразимой печалью смотря на него. Тот продолжал стоять, кипя от ярости. Тогда Учитель наклонился и что-то написал.

Я не смог прочесть слов, но в глазах ученика из Кариота блеснул страх зверя, пойманного в капкан. Иуда оглянулся, словно хотел убедиться, что никто не видит написанного Учителем. Он незаметно исчез. Я видел, как он скрылся за колонной, но ждал, что же будет дальше. Учитель продолжал водить пальцем по плите, но уже не писал. Он поднял голову, но лицо его снова стало спокойным и добрым. Взгляд скользнул по женщине, и она неожиданно разразилась безмолвным плачем. Она вздрагивала, лицо ее исказилось, а она не могла закрыть его, потому что обеими руками придерживала ткань на груди. По раскрасневшимся щекам текли слезы. На Учителя она не смотрела. Она прижимала к груди трясущийся подбородок, и все ниже склоняла голову. Черные слезы стекали на красную пыль и на обнаженные ноги.

-Не плачь, - в голосе Учителя звучала доброта. - Ведь никто из них тебя не тронул.

Она заплакала еще сильнее.

-Но ты...ты...ты...

-Я тебя не сужу, - улыбнулся Он ласково. – Иди, и только не греши больше...

Она продолжала плакать, постепенно затихая. Потом спокойно повернулась и ушла. Он долго смотрел ей вслед, словно хотел поддержать Своим взглядом. Снова Его палец коснулся плиты, покрытой красной пылью. Словно задумавшись, Он рисовал на ней какие-то зигзаги. Он опять торопливо писал на постоянно сглаживающейся поверхности камня. Мне показалось, что я разобрал: ".... сказал: "Не пойду", но потом раскаялся и пошел исполнять волю Отца. А другой сказал; "Иду", но не пошел. Почему же ты не идешь, когда Я столько раз зову тебя "

Может, мне только показалось, что Он это написал? Кому были предназначены эти слова? Они исчезли, их уже не было. Ветер смел их вместе с песком. Впрочем, и сам Он, словно показывая, что кончил писать, провел ладонью по камню. Все молчали. Не знаю почему, но где-то в глубине души у меня возникла тревога; впрочем, тревога радостная, лишенная отчаяния. Я боялся чего-то, но это "что-то" казалось светлым, как надежда... "Для кого Он написал это, для кого: "Почему ты не идешь? "- подумал я. - Куда же этот "кто-то" должен идти? Куда Он зовет?

Но может, Учитель вовсе и не писал этого? Ничего больше не говоря, Он встал и отошел в сторону, а за Ним и ученики. Остался только я, словно меня разбудили и вырвали их моих снов. Было тихо, только ветер легко дышал, сплетая нитки солнечных лучей, расшивая ими долину Кедрона и черный склон Елеонской горы. "Может, Он этого вовсе и не писал "- повторил я, стоя у балюстрады над обрывом. Что за странный человек... Никогда не говорит, что чего-то хочет, чего-то требует. Он только просит, с опаской, как робкий нищий. Но Он пишет на песке слова, которые ветер раздувает, лишь только они появятся... и ведь так трудно Ему отказать.

ПИСЬМО 16

Дорогой Юстус!

Хотя на дворе осень, по небу распластались тучи, и пошли дожди, - у нас выдалось несколько горячих деньков. Я говорю, конечно, не о жаре, а о тех событиях, которые

и по сей день волнуют людей. Город клокочет, как кипящая вода в котле, и наполнен

движением, словно потревоженный муравейник. Из-за этой суматохи об Учителе на время забыли, и это хорошо. Он повел себя очень уж дерзко, и если бы не неожиданная вылазка Пилата, то наверное Его жизни угрожала бы большая опасность. Она висела на волоске, а римлянин своим появлением спас ее.

После происшествия с блудницей Учитель на несколько дней исчез из города. Мне удалось узнать, где Он находится. В Вифании живет семья, всегда принимающая Его с большой радостью. Глава дома - Лазарь, ткач и садовник, человек тихий и набожный, фарисей невысокого ранга. Он холост и живет со своей сестрой Марфой, также незамужней. Это невысокая энергичная женщина, всегда в работе, всегда в движении, и при этом всегда радостно улыбается; если надо послужить другим, помочь им в беде, -

она всегда будет первой. Ее знают все купцы в Бецете, куда она часто приезжает с раннего утра с тележкой, нагруженной фруктами и овощами или отрезами черной

ткани изготовленной братом: знают ее и нищие, стоящие под Гнойными воротами,

которым она раздает щедрую милостыню каждый раз, как приходит в город. У этих

двух праведников есть еще и сестра, известная совсем не добродетелью; Мария, черноволосая девушка, младшая в семье, пошла по плохой дорожке. Последние год или два она позорила Иерусалим своим беспутством, потом поехала с одним из придворных Антипы в Галилею и там начала предаваться безумствам в Тивериаде,

Магдале и Наине. Она была самой красивой куртизанкой во всей Иудее, Я уверен, что, если бы она только захотела, и Антипа, и Пилат, а может и сам Вителлий были бы ее

любовниками. Но она не хотела связывать себя ни с кем, даже с царем, и предпочитала ласки тех, кого сама выбирала: ей словно нравилось постоянно быть в новых объятиях. Она меняла любовников быстрее, чем меняет сандалии городская модница. Не было ни кого, кто бы мог устоять перед ее очарованием, но некоторые

люди утверждали, что таким успехом она обязана талисману Асмодея, котрый якобы постоянно носит на шее. Я несколько раз видел ее и никогда не забуду удивительного, гордого, на редкость красивого лица... Что за женщина! Ее глаза меняются, словно

тщательно отшлифованный камень. Надменные губы словно вызывают человека добиться от нее покорной улыбки... И впрямь невозможно такую забыть!

Дурная слава сестры очень мучила Лазаря и Марфу. Я несколько раз видел Лазаря

в Храме с жертвоприношениями, и лицо его выражало горячую мольбу, Уверен, что он просил Всевышнего о милости к Марии. В этой семье все любят друг друга; я ни разу не слышал, чтобы Лазарь или Марфа сказали хоть одно дурное слово о младшей сестре. Напротив, Лазарь как-то сказал мне, прижимая к щекам свои длинные жилистые пальцы; " Она неплохая девушка, но... верь мне, равви... она только не понимает..."

Когда Учитель пришел в город на праздники, на следующий же день вечером к Его Матери прибежала какая-то женщина. Одета она была в скромную симлу, голова покрыта платком, но двигалась она не так, как другие женщины. Из-под покрывала

выбивался локон цвета червонного золота, из-под хитона выглядывала босая белая нога с изящными пальцами. Я с интересом взглянул в лицо женщины и онемел; это была она, Мария, бесстыдная грешница и куртизанка. Но как она изменилась! На прекрасном лице ни следа румян, на точеных пальцах ни единого перстня, на босой

ноге нет дорогих сандалий. Она упала на колени перед Мириам , обняла Ее за ноги жестом, которым молодые жены обычно выражают почтение свекрови. Должно быть, они давно знакомы: они разговаривали горячим шепотом, как люди, которым многое надо сказать друг другу. Что может быть общего у Матери Учителя с этой женщиной?

Слушая ее, Мириам положила руки ей на плечи. Когда та что-то ответила, обе радостно рассмеялись. Этот Человек переворачивает устои мира. Я был потрясен, когда Он простил ту женщину под портиком, но прощение - еще не дружба. Он часто говорит; "Первые станут последними, а последние - первыми". Эти слова звучали и в притче о поденщиках в винограднике... Но что могла сделать Мария, чтобы получить динарий Его любви?

Я спросил об этом Иуду. В ответ раздался смех, похожий на скрип колес под перегруженной телегой. Этой темы Иуда не переносит, как бык - красной тряпки. Его глаза сразу злобно вспыхивают, зубы скрежещут.

- Ты говоришь, равви, об этой девице из Магдалы? - спросил он со злой ухмылкой. -

Конечно... Нет ни одной грешницы, торгующей своим телом, которую он не простил!

Послушать Его, так только одни мы и виноваты! - рассмеялся он со злостью. - Оказывается, это мы их завлекаем, а потом бросаем. А они никогда не виноваты! Ты,

равви, наверняка знаешь, кем она была - даже в наше грешное время, такое распутство

отвратительно. Кого только она не принимала, кому не отдавалась?! Но, выбирала, понятно, только самых богатых... А тут - смотрю и не верю собственным глазам; в толпе пришедших к Учителю за исцелением вижу ее. Ого! - сразу подумал я - и тебя постигла кара. Прихватила тебя какая-нибудь болезнь, хочешь, чтобы Учитель тебя вылечил, и ты снова могла соблазнять мужчин! Не дождешся!2 Я был уверен, что Он сразу узнает ее, и только смотрел со стороны, чем все кончится. Она отчаянно бросилась Ему в ноги, на устах ее была пена, она кричала; "Спаси меня, спаси! Возьми мои глаза, мои волосы, мои зубы, все, чего они хотят от меня... Только освободи меня! Я буду принадлежать только Тебе!" Проклятая! А знаешь, что Он ей ответил? Он сказал; "Беру все это и тебя также... А вы - идите прочь!"

Злые духи вышли из нее со свистом, словно воздух из пузыря, и она упала без сил.

Через два дня мы оказались в Наине, где Учитель гостил у одного фарисея... Он сидел

за столом, когда в комнату внезапно вошла Мария, подбежала к нему, бросилась в ноги. Она плакала и, когда слезы падали на Его ноги, она вытирала их своими рыжими волосами... А он, вместо того, чтобы отпихнуть эту девку, еще и похвалил ее. Все были удивлены, но Он сказал, что она сильнее любит, потому что ей больше даровано, улыбнулся ей и сказал; " Прощены тебе все грехи..." Люди возмутились; как можно простить такое! Так легко и так быстро! Блудница... А скольких она разорила, довела

до нищеты, а потом бросила... Да таких нужно побивать камнями! Мир никогда не станет лучше, если каждой женщине можно будет уходить к тому у кого денег больше.

Чем же она теперь занимается? - спросил я.

- Чем? Стала Ему преданнейшей служанкой, которая подметает перед Ним пыль и готова выцарапать глаза любому, кто хотел бы Ему навредить. Живет она до ужаса добродетельно! Впрочем, невелика важность! Она всего испробовала, и теперь может

позволить себе быть добродетельной. Ты равви, и сам, наверное, любишь иной раз съесть черствую корочку... Но тот, кто жевал только черствый хлеб, да и его-то не всегда имел!...

Вот и все, что я узнал от Иуды. Неужели, Мария стала из явной грешницы почитательницей Учителя? И Он разрешает ей быть рядом с собой, вместе с теми простыми, но добродетельными женщинами, которые сопровождают его в странствиях? Безрассудная доброта! Он навлечет на себя осуждение, а эта женщина так никогда и не поймет, в каких ужасных грехах жила. Злоба Иуды порой меня смешит, но в данном случае он прав - нет большего греха, нежели грех Рахав*...Это темное пятно в царской родословной... Но коль Он из этого рода происходит...

Судя по всему, именно через нее Он познакомился с Лазарем и Марфой. Теперь Он никогда не ночует в городе, и как только начинает смеркаться уходит на Елеанскую гору в Вифанию. Похоже, Он очень любит этого ткача и его сестру. Я пишу "очень любит", но, по правде говоря, это ничего не означает, потому что разве есть кто-нибудь, кого бы Он также не любил? Достаточно посмотреть на Него, и человек сразу начинает понимать притчу о работниках в винограднике...Тот динарий –как Его любовь...Он может дать ее каждому, и несправедливости в этом не будет, потому что она необъятна...

Но, хотя после праздников Он появляется в городе очень редко, Он опять вызвал гнев Великого Совета. По пути к Храму Он проходил мимо сидящего на солнце нищего. Этот слепой от рождения юноша хорошо известен всему городу. Его родители купили для него право сидеть у ворот. Сердце щемит, стоит поглядеть, как он сидит против солнца, вперив в него свои мертвые глазницы. Когда Учитель проходил мимо него, Филипп спросил;

-Равви, Ты все знаешь: скажи; сам ли согрешил или его родители? За что Всевышний наказал его слепотой?

Филипп глупец, но Иисус все-таки остановился, словно желая подчеркнуть свой ответ:

-Не он согрешил и не его родители, - ответил Учитель, - Он ослеп, чтобы на нем проявилась сила Всевышнего...- Он замолчал, но не трогался с места и перевел взгляд со слепца на стены Храма, по которым скользил ласковый луч солнца.

- Недолго быть этому блеску, - продолжал Он. - Наступает ночь (я не понимаю, о чем Он говорил; дело было утром), а когда ночь придет, уже ни что не разгонит тьмы. Но пока Я здесь - Я должен быть солнцем...- Он наклонился, поплевал на пальцы, коснулся ими темной пыли, потом выпрямился и подошел к нищему. На его пальцах осталась грязь, которую Он наложил на слепые глазницы юноши.

- Иди, - сказал Он, - к Силоамскому пруду и омойся...

Впрочем, Его чудеса уже не те, что прежде. Этот человек прозрел только после того, как пошел и умылся, Когда узнали, что прозрел, поднялся страшный шум; его знали все в городе, а он направо и налево рассказывал, кто и как его вылечил. Толпа окружила юношу и выслушивала, наверное, уже в сотый раз его рассказ. Потом пришел стражник и позвал его в Часовую залу.

Час спустя я зашел в Великий Совет. Уже с порога были слышны крики; Иоханаан бар

Закай допрашивал о чем-то двух перепуганных стариков. Рядом стоял исцеленный юноша. Я остановился и прислушался.

- Так это ваш сын? - спросил великий учитель. - Помните, что вас ждет, если вы солжете.

-Да, это наш сын, - ответила женщина. Мужчина же только слегка кивнул головой, поросшей редкими седыми волосами.

- И вы говорите, что он родился слепым?

- Все так как ты говоришь почтеннейший...

- Стало быть, он с рождения не видал... А как же он видит теперь?

Женщина посмотрела на мужчину, а тот на нее. Взглядом они поняли друг друга. Видно было, что мать хотела что-то сказать, но муж быстро приложил к ее губам свою маленькую морщинистую ладонь. Запинаясь, он проговорил;

- Не знаем, почтеннейший, не знаем...Откуда мы можем знать? Я, почтеннейший, гончар, мое дело лепить кувшины. Я работаю целый день, а жена с утра до ночи стирает. У нас нет времени слушать сплетни...Откуда мы можем знать как получилось, что он стал видеть? Мы люди простые, не ученые...Он наш сын, это правда. Честно родила мне его жена...

-Да, это наш сын, - подтвердила старуха - и он родился слепым.

- И именно это я и говорю тебе, почтеннейший, - примирительно подтвердил отец исцеленного.

- Но как же случилось, что он теперь видит? - Спросил сурово Иоханаан.

Женщина снова хотела что-то сказать, и снова муж не дал ей заговорить.

- Мы не знаем, досточтимый равви, - говорил он, кланяясь при каждом слове. - Откуда нам знать? Мы люди не ученые. Он уже достаточно взрослый, пускай сам расскажет...

Иоханаан нетерпеливым жестом подозвал юношу.

- Так ты говоришь, что тебя исцелили, - спросил он.

Молодой человек кивнул.

- Может быть, может быть...Всевышнему под силу все. Ты принесешь жертву предвечной Шехине за доброту, которую Она оказала такому человеку, как ты. Это Она тебя исцелила, а не тот грешник...

- Я не знаю, грешник ли Он, раздался внезапно возмущенный голос юноши, - но я знаю, что исцелил меня Он!

- Он ? - равви Иоханаан пожал плечами, - как же он мог это сделать? Как может грешный человек сотворить такое чудо?

- Ответь, ответь! - кричали хаверы, окружавшие равви Иоханаана.

- Я уже два раза сказал вам - молодой человек покраснел. - Хотите, чтобы я повторил еще раз? Так вот, станьте Его учениками и сами узнаете...

- Молчи, - крикнул равви Иоханаан. - Молчи, глупец! Он топнул ногой.

- Это ты его ученик! Он повелитель грешников и нищих, вроде тебя! Но для праведника может быть один учитель - Моисей. Он слышал слова Господа на горе и пришел с этими словами к людям. Отцы наши видели его славу. А откуда пришел этот тип, которого никто не знает...

-То-то и удивительно, что вы его не знаете! - воскликнул юноша. - Вот вы говорите "грешник, грешник", - продолжал он с запалом, хотя родители дали ему знаки молчать.

- Но этот грешник исцеляет! Разве грешник смог бы исцелить меня? Такое чудо.... На улице все говорили, что только человек, посланный Всевышним, мог бы сотворить что-либо подобное.

- Молчи, - голос Иоханаана зазвучал как труба. - Негодяй! Ничтожный амхаарец! Нищий! Вздумал нас учить?! Вон! Вон! Убирайся вон! Мы отлучим тебя от синагоги! Ты осквернен!

Он поднял обе руки и потряс ими над лбом, украшенном филактериями. - Вон! Именем Великим, неизреченным и запретным, которое пишется сорока двумя буквами, именем Предвечного Саваофа, именем архангела Михаила и всех двенадцати архангелов, именем Серафимов и Престола, объявляю тебя нечистым. Вон! Не оскверняй этот дом! Прочь! Прочь от верных, не оскверняй их! Прочь! Прочь! Прочь! Пусть несчастье постигнет тебя! Пусть встретит тебя смерть и уничтожение! Пусть поглотит тебя гиенна! Пусть сатана возьмет тебя! Прочь!

Юноша, выпихнутый стражниками, вылетел на улицу как камень из пращи. Его родители пали на землю и в ужасе бились об нее головами. Их тоже выгнали. Равви Иоханаан надвинул талит на голову и молился, воздев руки.

- О Великий! О Вечный! Благословивший Авраама, Исаака, Иакова, Аарона, Соломона, ниспослали на нас и город Твой благословение Твое! Но не на этого грешника...

-Аминь! - произнесли хаверы, благочестиво складывая ладони.

Вдруг кто-то из них заметил меня и вызывающе произнес;

-Равви, тебя видели сегодня с этим целителем.

Все посмотрели в мою сторону. В их глазах я читал гнев и вызов. Сердце мое забилось как у кролика, а в желудке засосало. Внутри я почувствовал трепетную пустоту. Первым моим побуждением было объяснить им, что я вижусь с Учителем из любопытства и не являюсь Его учеником. Но я ничего не сказал. Я не ответил на вызов и молча вышел.

Как раз тогда, когда любое появление Учителя должно было кончится трагедией, случилось то, что сразу отвлекло от Него внимание. В городе внезапно появился Пилат. Я писал тебе, что он много лет приезжает в Иерусалим только на праздники. Однако, на этот раз он приехал, когда уже давно отзвучало эхо великого Хадела, завершающего праздник жатвы. Он нагрянул неожиданно, словно одна из тех туч, которые что ни день пригоняет ветер из-за Великого моря. Утро было хмурым и ветреным, дом был наполнен свистом и скрежетом. На город надвигался серый мрак; казалось, что вот-вот навалится первая волна осенних дождей, разбрызгивая вокруг себя на обожженную и окаменевшую землю тысячи жемчужин. Но вместо дождя в город, стуча копытами по мостовой, въехал Пилат в сопровождении отряда. Меня сразу охватило предчувствие чего-то не доброго. В самом деле; не прошло часа, как прибежал человек и срочно позвал меня на заседание синедриона. Я закутался в симлу и пошел. Ветер налетал то с одной, то с другой стороны, вметая в узкие улочки города клубы пыли. Дождь, казалось, висел в воздухе, но не мог пролиться на землю. Было пасмурно и мерзко. По небу носились серые облака, похожие на груды грязного белья.

Члены Синедриона собрались быстро, - их подталкивал либо интерес, либо дурные предчувствия. Едва мы расселись, выступил Каиафа. Лицо его было бледным, а черные глаза мрачно блестели. Толстые щеки вздрагивали.

- Досточтимые! - Начал он и, едва произнеся одно слово, уже стал задыхаться. Он тер пальцами короткую бычью шею, и вдруг резким движением раскрутил завитки тщательно уложенной бороды. - Досточтимые...- продолжал он, вздохнув. - Произошло великое несчастье... Этот ...Этот...Этот варвар, это нечистый изгой, этот эдомит... Он снова поднял свою безбожную руку...

-Беда! - закричал весь зал, и все опустили головы. Он снова испоганил святой город своими нечестивыми знаками? - Спросил равви Ионатан.

- Хуже, досточтимые! - Каиафа запыхтел и сгреб в кулак свою черную бороду. - Хуже, почтеннейшие...Этот варвар, этот...-первосвященник давился гневом, - этот римский прислужник, этот...осмелился похитить...Он похитил корван!

Каиафа выкрикнул это, выкатив глаза, словно последнее слово камнем застряло в его горле.

- Похитил сокровища храма?! - воскликнуло множество голосов со всех концов зала. -Украл храмовую сокровищницу?!

В этом крике звучал ужас.

- Он посмел похитить сокровища Всевышнего?

- Да, он украл их! - Воскликнул Каиафа, ударяя о налой своими толстыми ладонями. - Подлый, нечистый варвар...Он ворвался со своей ордой и приказал выдать...целых триста талантов...

Среди возгласов ужаса, наполнивших залу дома первосвященника, врезалось шипение равви Онкелоса;

- Так, стало быть, украдены не все сокровища, а только триста талантов?

Воцарилось молчание.

- Каждый ас, находящийся в корване, является собственностью Предвечного...- сказал кто-то из саддукеев.

- Триста талантов - огромные деньги! - Воскликнул другой.

- О, я знаю, знаю, - согласился равви Онкелос, - но мы бы хотели знать подробнее, что же все-таки произошло...

Каиафа объяснил голосом, придушенным, точно его рот был закрыт платком;

- Прокуратор Пилат украл из сокровищницы храма триста талантов.

- А почему же он, - прервал первосвященника равви Ионатан, - не украл четыреста?

- Столько он потребовал...

- Подумайте, какой добрый, - вставил равии Елаазар. - И зачем же они ему понадобились?

-Он хочет строить акведук, - неохотно выдавил Ионатан, сын Ананаи. Снова воцарилась многозначительная тишина. Наши хаверы понимающе переглянулись.

- Странно...-Брюзгливо заметил равви Ионатан, - Из-за чего столько шума? Нас созывают на совет, первосвященник велит нам ломать руки над святотатством римлянина, а между тем, в чем же дело? Этот варвар вежливо появляется и забирает из сокровищницы триста талантов, именно триста талантов. Кто бы на его месте не взял всего? Но мы знаем, почему так вышло. - Он вытянул руку и сделал неожиданный жест в сторону скамьи саллукеев. - Нет, римлянин не крал этих денег. Ему дали их вы!

- Вы, только вы, - закричал равви Иоханаан, - расхитили святыню!

- Как ты смеешь так говорить? - на скамьях саддукеев точно взорвалось что-то.

- Попробуйте возразить, если сможете!

- Вы оскорбили первосвященника!

- Грабители золота Всевышнего!

- Молчите, посудомойки!

- Нечистые! Изменники!

- Заткни рот!

- Тише! Тише! - начал неожиданно успокаивать собравшихся Ионатан, сын Анании он отправляет должность наси и поэтому должен поддерживать порядок на заседаниях. - Тихо! Замолчите! Перестаньте оскорблять друг друга! Я вам все объясню...

-Хорошо, подождем. Пусть он все объяснит, - сказал равви Ионатан, поворачиваясь к скамьям фарисеев.

Ионатан озабоченно потер руки. старший сын Анании гораздо больше похож на грека, нежели на иудея. Он читает греческие книги, ведет диспуты с бродячими греческими философами. По вечерам он за городом занимается греческими упражнениями в беге и метании диска. Он большой насмешник, но сейчас, стоя перед Великим Советом, он не смеялся, а казался, скорее, встревоженным.

- Досточтимый равви Ионатан, сын Узиэле, не прав. Мы не давали денег Пилату. Он взял их сам. Правда, он уже давно тянул из нас триста талантов на строительство акведука...

- Да, чтобы и вы, и он могли устраивать у себя в доме римские бани! - воскликнул с конца скамьи какой-то фарисей.

- Я могу устроить себе баню и без акведука,, - надменно бросил наси. - Построить акведук хочет Пилат, чтобы иметь воду для себя. Он потребовал на это денег, но мы объяснили ему, что золото из корбана не может быть отпущено на такие цели.

- Нечего было вообще с ним разговаривать! Нельзя общаться с гоями! Вы, саддукеи, не соблюдаете чистоты, и потому происходят подобные вещи...

- Почтенный равви Елехазар ведет себя непристойно. Кто-то ведь должен говорить с римлянами. Если бы римляне говорили только с вами, в стране не прекращались бы бунты, а на каждом пригорке возвышались бы кресты...

- Пусть бы дело дошло до борьбы! - закричал кто-то из молодых фарисеев. - Всевышний не оставил бы нас. Мы победим!

- Всевышний помогает мудрым, а не сумасшедшим. со времен Маккавеев все восстания кончались неудачно. Хватит напрасно проливать кровь. Нам нужен мир...

- Мир - еще не означает дружбу с нечистыми! Давайте удалимся от них и в чистоте сердца будем служить Предвечному.

- Но должен же кто-то говорить с римлянами. Кто-то должен пожертвовать своей чистотой. На земле существуем и мы , и гои... Вы можете служить Господу в чистоте только потому, что мы взяли на себя заботу о народе...

- Связаться с нечистыми! за этот грех погибли десять колен Израиля!

- А что же будет с двумя оставшимися, если их начнут ненавидеть! Смогут ли они бороться со всем миром?

- Кто доверился Всевышнему, не погибнет и своими глазами увидит поражение врагов.

- Всевышний не раз позволял врагам Израиля побеждать...

- Вы что - же, саддукеи, не верите в Предвечного?

- Верим, верим - и побольше вашего. Но наша вера - не вера темных амхаарецов.

- Вы не заботитесь о чистоте!

- Это ваши выдумки, посудомойки! - раздались крики со скамей садукеев.

- Тише! - Ионатан снова утихомирил раскричавшийся зал. - Не будем теперь спорить об этом. Давайте лучше подумаем, как быть с Пилатом.

- Что же можно сделать, если золото уже у него в руках?

- Кое-что сделать можно, - Ионатан примирительно улыбнулся - Можно сделать, - продолжил он. - Разве он нам никогда не уступал? Мы ему сказали; "Ты берешь золото, потому что у нас нет силы противостоять тебе. Но подумай, что будет, если народ узнает об этом? " Вы знаете, что он боится криков и бунта...Два раза он сделал, что хотел, и два раза отступил...если народ выступит, он вернет деньги. Вот увидите, вернет. Я его знаю... Нужно только, чтобы чернь с Офеля подняла крик. у нас с нею нет ничего общего, но вы можете повлиять на народ.

- Наша цель - приблизить Закон к народу, - гордо произнес равви Иоэль.

- Вот именно, - подхватил Ионатан. - Прекрасная цель, и как раз позтому вы можете повлиять на амхаарецов. Расскажите им все, что произошло, убедите их, что римлянин совершил святотатство. Пусть они идут к крепости Антонии и кричат, что есть мочи. А если их поколотят солдаты, то...

- Короче, ты хочешь, чтобы мы вызвали бунт! - спросил деловито равви Иоханаан.

- Бунт, бунт... Зачем же сразу такие слова? Мы знаем Пилата - он трус. Против него абсолютно нет надобности поднимать бунт. Пусть только люди покричат немножко, пусть он только прикажет своим солдатам убить парочку амхаарецов, и этого достаточно! Необходимо только, чтобы известие о его самоуправстве дошло до Вителлия. А уж он-то сумеет написать рапорт Цезарю.

- Так ты хочешь, Ионатан, чтобы все были так же, как в цирке Кесарии?

- Вот именно!

- Гм! - равви Ионатан окинул взглядом наши скамьи. - Можно попробовать... Народ сделает все, что мы ему прикажем- Он сделал ударение на слове "мы". - А почему мы за вас должны таскать каштаны из огня? Какое нам дело до того, что Пилат вас ограбил?

- Не нас, досточтимый, а святыню.

- Но ведь вы хранители этого золота?

- Мы происходим от колена Аарона.

- О священстве говорит чистота человека, а не родословная.

- Это вам так кажется. Но... Оставим это. Зачем нам ссориться? Сегодня мы просим вас помочь. Ведь может быть, завтра мы сможем что-нибудь для вас сделать. Скажите лучше, - он как бы переглянулся со своими, - Чего бы вы хотели за этот маленький бунт?

Сколько я ни пытаюсь вспомнить, никогда зал Синедриона не был свидетелем такого торга. Влияние саддукеев и впрямь кончается, коль скоро они ищут соглашения с нами.

Сто лет ждало наше движение, чтобы власть над страной перешла к нам. Теперь, я уверен, это произойдет очень скоро.

- За этот бунт? Чего мы хотим за этот бунт? - головы Ионатана, Иоханана и Елеазара склонились друг к другу. - Над этим должен подумать Великий Совет...

- А как же бунт?...

- Будет вам бунт. Завтра с утра толпа соберется под Антонией. А ваше обещание?

- Мы не забудем о нем. Готов поклясться золотом храма.

Так окончилось заседание Синедриона. А теперь послушай, что происходило на следующий день. С раннего утра, как обещал равви Ионатан, огромная толпа стояла под воротами Антонии, оглашая округу криками; "Верни сокровища Храма! Верни сокровища Храма!" Наши хаверы прекрасно все организовали. Время шло, а люди не расходились и кричали все более угрожающе. Их убедили в том, что римлянин совершил страшное святотатство. Амхаарец не разбирается, что является преступлением, а что нет. Но за веру он готов отдать жизнь. Наступил полдень. Уже два раза шел дождь, но от ворот никто не уходил. Над всем городом носился жалобный крик, похожий на призыв просящей милостыню нищенки; "Верни сокровища Храма!" Но Пилат не вышел, ворота были закрыты, а римские стражники с улицы убрались за стены.

Мы собрались в Храме и ждали, когда, наконец, прокуратор уступит. Все это могло продолжаться до следующего дня: В тот раз, когда речь шла о значках знаменах легионов, Пилат упирался целых три дня. Криками толпы руководила группа молодых фарисеев, другие бегали по городу и призывали идти к Антонии тех, кто еще оставался дома

От них-то мы и узнали о поражении. Этот солдафон набрался ума. Прежде он пробовал устрашить блеском мечей и проиграл. Теперь он решил поступать иначе. Он приказал солдатам закутаться в плащи и незаметно смешаться с толпой. И только по приказу игемона солдаты сбросили плащи и схватили припасенные заранее дубины. Они били всех безжалостно, как могут бить только римляне. В толпе началась паника. Те люди, которые два года назад смело смотрели в лицо смерти, убегали под ударами палок как трусливые псы. А солдаты бежали за ними и снова били, ломая палки о головы бежавших. Среди иерусалимского простонародья, должно быть, не осталось никого, кто в этой схватке не получил бы хотя пары шишек: досталось даже нескольким фарисеям. Так что вместо победных песен город наполнен криками и стонами.

Мы проиграли. Пилат вызвал к себе наших представителей и со смехом сообщил им, что благодарен Синедриону за золото, пожертвованное на акведук, и что он не замедлит сейчас же приступить к строительству. Он уже даже отдал соответствующие указания. Осенью, уверил Пилат, солдаты, охраняющие порядок в городе, смогут купаться в чистой холодной воде, а в атриуме Пилата будет устроен фонтан... Узнав об этом, Каиафа зарычал от ярости, как раненый бык. Оскорбленные садукеи порвали с Пилатом всякие отношения. И ты, наверное, понимаешь, какую ненависть к римлянам испытывает народ Иерусалима. Но благодаря всем этим событиям перестали говорить об Учителе. Он же в городе не появляется - ушел куда-то, и его следы засыпал свежий, мягкий снег. Но я знаю, что Он не вернулся в Галилею. Наверное, Он находится где-нибудь вблизи города, как человек, который только на шаг удалился от дома, чтобы вернуться на первый же зов.

*Рахав (раав), блудница, о которой рассказывается в Ветхом Завете.

ПИСЬМО 17

Дорогой Юстус!

Учитель снова ищет беды, не желая воспользоваться тем что, о нем забыли, и укрыться в спокойном месте. Он пришел в Иерусалим на праздник Хануки, который в этом году

ознаменовался дождливой и холодной погодой. Дождь со снегом накатывает волнами,

заливая костры, которые верующие зажигают на крышах домов. Еще никогда праздник очищения Храма не казался мне таким тусклым и безрадостным.

Озябшие жители Иерусалима жались под портиками, и вдруг увидели, как Он идет, окруженный учениками. Кто-то крикнул; "Смотрите! Галилейский пророк! Явился! Не боится!" Люди, закутавшиеся в мокрые плащи, были печальны и равнодушны. Дождь, гасивший праздничные костры и порывами ливня врывавшийся под крыши домов, как-то всех пришиб. Действительно, что из того, что почти двести лет сияет день очищения Храма, оскверненного Епифаном? Разве с тех пор что-нибудь изменилось? День этот поблек и потому, что никто не очистил Храм с подобающей торжественностью после римского вождя, который также ворвался в самое его сердце.* Но Помпей, по крайней мере, ничего не взял, а Пилат безнаказанно украл из корвана золото и платит им за постройку акведука. Не похоже ли это на ступени, по которым все ниже спускается наш народ? Кем мы стали? Придет ли конец нашему унижению?

Такие мысли посещают нас в хмурую пору месяца Кислев. Ничего удивительного, что в толпе кто-то крикнул;

- Послушай, равви! Долго ты будешь держать нас в неведении? Если ты Мессия, то скажи нам прямо...

Учитель остановился. Может, Он и не стал бы говорить, если бы к нему не обратились. Но Он, как правило, не оставляет вопросов без ответа. Он заговорил спокойно, точно его слова были совсем просты;

- Сколько раз Я говорил вам, а вы Меня не слушали! Сколько раз Я указывал на это чудесами, а вы не верили! Что же Мне еще сделать? Я пришел, как предсказал пророк, к овцам моим. Я искал потерявшихся и звал отставших... Я хочу отдать за них свою жизнь, как отдает жизнь за своих овец хороший пастух. Но, видно, и овцу от овцы надо различать. Вы, наверное, не из моих овец, потому что будь вы моими, никто бы не вырвал вас у меня из рук. Того, что дал мне Отец, у меня никто не отнимет, ведь я и Отец одно...

Что еще надо было этим озлобленным людям, чтобы взорваться? Их горечь нашла выход в гневе. Вверх взлетели угрозы и палки. Некоторые бросились поднимать с земли камни.

- Он богохульствует! Богохульство! - кричали люди. - Побить камнями! Богохульник!

Он спокойно спросил, точно не понимая, что ему угрожают смертью;

- За что же вы хотите закидать Меня камнями? За какое исцеление? За какой поступок?

- Не за исцеления, - раздались крики, - Ты богохульствуешь! Вот за что нужно тебя побить камнями!

- Богохульствую, говорите вы? - повторил ОН грустно. - Так для вас Мои слова богохульство? а поступки? Мои дела? Не хотите верить словам, верьте делам. Ведь каждое из них свидетельствует обо Мне...

Он смешался с толпой и, прежде чем кто-либо решился бросить камень, исчез. Должно быть, Он ушел из города, потому что нигде его после не видели. Но этот короткий спор убедил меня, что ненависть к римлянам и Пилату снова сменяется неприязнью к Нему.

Впрочем, эти два куста растут из одного корня. Людям жизнь стала поперек горла. Поэтому они ненавидят римлян и поэтому так много ждали от Учителя. Я начинаю понимать тех, у которых, как у Иуды, верность переходит в обиду, упрек, предательство... Они надеялись, что за чудесными исцелениями последует чудесная победа над врагом, но Учитель вовсе не думает об этом. Он не понимает, что такое "враг": может показаться, что Пилат и римляне столь же Ему дороги, как и кровные братья. Я уже как-то тебе говорил, что кажется, будто Он и грустит, и радуется от мысли, что чужаки придут и разделят брошенное наследство... В нем тысячи тайн, но люди вроде Иуды тайн не выносят. Они хотят всегда все знать. Для них динарий равной цены, данный тому, кто работал весь день, и тому, кто пришел вечером, -обман, пускай бы этот динар стоил всех сокровищ Офира.

Впрочем, у нас в городе многие начинают думать, как Иуда. Чернь все чаще говорит об Учителе с пренебрежением. Где-нибудь в Галилее у него, наверное, по-прежнему тысячи друзей и сторонников, но в Иерусалиме все изменилось. Здесь каждый хочет видеть его исполнителем своих желаний. Зачем только Он приходит в Иудею? Такой мечтатель, проповедник высокого учения и прекрасных агат, должен оставаться среди своих. Они бы Его не понимали, но все же ценили, особенно, если бы Он перестал задевать наших хаверов. Наше учение разрешает каждому иметь голос в учении Всевышнего. Он прекрасно проповедует...Сколько же хорошего Он мог бы еще сделать, направляя людей к Предвечной Шехине или исцеляя их. Он же сейчас, еще ничего не сделав, считает свое дело законченным. Чего Он достиг за три года? Привлек к себе двенадцать учеников и толпу слушателей. Это все равно, что ничего. Пускай за ним идет вся Галилея, вся Иудея и Перея - если Иерусалим будет против него Он ничего не достигнет. В этом наши мудрецы правы, пророком можно стать только в Сионе. А Он в Иерусалиме как-то сумел восстановить против себя всех, и малых, и больших. От восторга, с которым Его когда-то встречали, ничего не осталось. Вернулся бы лучше к своим и там оставался!

Если Он так и будет все время возвращаться в Иерусалим, боюсь, что Он найдет здесь свой конец. Это не мои слова.

Потому что, вообрази себе, у меня как-то появились обе сестры Лазаря. Приди Мария одна, я бы не стал с ней разговаривать; зачем мне общаться с женщиной, жившей в грехе! Мария и сейчас способна очаровать...А я человек чистый. Мне совсем не нравится, что Учитель прощает грешницам вроде ее, разговаривает с ними...-принимает еду из их рук Он в своей доброте переходит границы. Закон исчез бы не будь для грешников наказания!

Но я не хотел огорчить Марфу. Она такое доброе существо! Женщина, как утверждают некоторые наши мудрецы, - последнее творение Всевышнего, а на половину, быть может, - творение сатаны. Когда-то и я так к ним относился, но совсем изменил свои взгляды, когда Мать Учителя поселилась в моем доме. Но Марфа тоже цельная личность. Меня восхищает ее самопожертвование - она живет не для себя. Если бы она была уверена, что необходима только для того, чтобы готовить еду, то до конца своих дней не отошла бы от очага. Ее желание служить другим безгранично. Я знаю многих преданных и верных своим мужьям жен: была бы хорошей женой Марфа? Боюсь, что она принимала бы из рук мужа добро и зло с одной и той же ласковой улыбкой. Мужчины этого не любят. Женщина не должна быть по отношению к нам самой добротой и услужливостью, - такое может наскучить. Но для брата и сестры Марии она является другом, и другом несравненным.

Я уже писал тебе, что она всегда светится радостью, Но в тот раз, когда они сидели у меня на циновке, я видел на лице ее хмурое выражение. Сестры совершенно не похожи друг на друга. Марфа не красива. В ее лице много сохранилось от детской склонности гримасничать. Она похожа на большого добродушного ребенка. Иное дело Мария. Красота ее подобна запаху цветка. С самой щедрой палитры нечего было бы добавить к совершенству ее лица. Голова ее гордо поднята, и взгляд точно нехотя скользит по лицам людей; глаза постоянно точно ищут кого-то поверх толпы. Выражение этих глаз напоминает мне взгляд Иоанна сына Захария...

Они пришли ко мне со своим горем. Их брат внезапно и очень тяжело заболел. У него началась острая горячка, которая уложила его в постель. По началу они считали, что горячка пройдет сама, как проходят болезни, вызванные переменчивой и холодной погодой....Но горячка Лазаря не проходила. Она спалила его тело, словно сухую щепку.

-Если это продлится хотя бы пару дней, он умрет, - сказала Марфа тихо и словно с усилием.

-Чем я могу помочь вам? - Я знаю, что деньги им не нужны, ремесло Лазаря и Марфы всегда давало им достаточно для безбедной жизни.

- Советом, равви, - произнесла Мария. - Ты знаешь, - она улыбнулась сквозь печаль, - что, если бы Он был здесь, то излечил бы Лазаря одним словом...

Слова Марии прозвучали для меня словно удар в грудь. Да разве не было Его в Иерусалиме когда болела Руфь? Так почему же?...Передо мной снова встал этот горький вопрос. Наверное, я никогда не смогу на него ответить, а может быть, ответил на него уже давно. Я решил, что Он не помог мне, так как считал близким себе. Забавное объяснение, не правда ли? Но оно немного успокоило меня, а теперь этот покой украли слова этой женщины.

- Да, - сказал я, медленно превозмогая горечь. - Но ведь Он ваш друг, так что, если бы вы Его попросили...Но Его сейчас нет, и я даже не представляю, где Он находится.

- Я знаю, где Он, - сказала тихо Марфа. - Я знаю...Он пошел в пустыню около Ефрема...

-Так позовите Его.

Они пошевелились. Теперь заговорила Мария, которая сидела, не проронив ни слова, предоставив говорить сестре.

- Но ведь если Он придет сюда, они погубят Его! Ведь когда Он был здесь последний раз, они хотели побить Его камнями!

Я задумался над ее словами, поглаживая бороду.

- Да, - признался я, - Ему действительно грозит опасность...У Него враги и среди священников, и среди учителей, и среди народа...

Я почувствовал искушение сказать; "Вы правы, не нужно звать Его" Я ничего не имею против Лазаря, я не желаю ему зла, но я так сильно хотел, чтобы он выздоровел сам, без помощи Учителя! Да и другие мысли точили мне сердце - одна капля, потом другая... Стоило задержаться на них, и они бы хлынули рекой. " Здоровье и жизнь Руфи, - думал я, - не касались Его. Ее смерть была ему безразлична, Вот если бы умер Лазарь..." Я почувствовал в сердце злую радость; Лазарь Его друг, но умри он, Учитель, возможно, поймет, что чувствует человек, не имеющий помощи ниоткуда. Точно кто-то чужой распоряжался во мне, выкрикивал, приказывал, не позволял слова сказать..."Тогда Он не замечал

моего отчаяния, - стучало у меня в мозгу. - Заметит ли Он теперь отчаяние этих женщин? Мне Он не помог - но себе-то, себе - наверное, поможет... Тогда стало бы ясно, каков Он..." Время шло, а все не знал, что мне ответить Марфе и Марии.

- Если ему что-то угрожает, - внезапно сказала Мария, - то пусть Лазарь лучше умрет.

Ее слова показались мне попросту кощунственными, и я с беспокойством поглядел на сестер.

- Ты, Мария, - заметил я, - наверное, не слишком любишь брата...

- Нет, нет, - поспешила с ответом Марфа. Ее маленькое лицо передернулось от волнения, веки дрожали и большая слеза появилась в уголке глаз. - Нет, равви, не суди о ней так, Она очень любит Лазаря, но она помнит также, что Он говорил...

- Не защищай меня, Марфа, - прервала сестру Мария. - Равви сказал правду: я не так

сильно люблю вас, как вы меня. Но я так боюсь за Него...

Ее глубокий мелодичный голос, который поначалу показался мне безжалостным, дрогнул и повис на одной ноте, как камень, упавший в пропасть на охапку травы.

- Если бы Лазарь умер, то... Это было бы огромным несчастьем... Я плакала бы до конца жизни... Я никогда не простила бы себе, что так отплатила за его доброту... Но...

Но если бы что-то угрожало Ему, - она прижала ладони, сжатые в кулачки, к губам, - то все люди... и камни... должны были бы...- Она широко открыла глаза, словно увидела что-то ужасное. - Нет! Нет! Нет! - раздался ее крик. Этого нельзя допустить!

Я снова погладил бороду, словно этот жест помогал мне думать. "Если бы Руфь была жива, и если бы я был уверен, что Он своим приходом исцелит ее, я не сомневался бы ни минуты". Внезапно в моей памяти возникло воспоминание: его возглас - горестный и словно предупреждающий: "Блудницы обгонят вас по дороге в Царство". Блудницы... Я посмотрел на Марию, словно увидел ее в первый раз. В ее взгляде была слепая преданность и верность. Такое страстное выражение лица я видел в жизни только один раз- на лице Симона. Но физиономия Симона тупая и бессмысленная в то время как у Марии оно ошеломляюще прекрасно. На нем не видно ни следа прежних грехов, словно она никогда и не грешила и не стыдилась их. На этом лице новое чувство точно стерло следы прежних поцелуев. Я перевел взгляд на Марфу. Бедная Марфа! Ее я понимал лучше. Она бы не смогла сделать выбор так решительно, как сестра. У нее новая любовь не стерла всего, что было раньше. Я понимаю ее. Хотел бы и я столько ждать от Учителя... Ждать? это слово само появилось под моим пером! Чего мне ждать от Него! Ведь Руфи уже нет... Его Царство - не царство всего лишь слов и грез... Мы с Марфой - обычные люди, мы знаем цену боли и силу людских привязанностей. Мы боимся того, что может произойти...

- Что же я могу посоветовать? - сказал я, преодолев себя, добавил: - Думаю, что вы должны спасать брата... Если...- я говорил, словно ворочал камни, - Учитель придет в Иерусалим. то ему здесь может грозить опасность. Но если Он придет только к вам, в Вифанию - кто узнает об этом? Попросите его только, - я заканчивал, стиснув зубы, - чтобы Он не показывался в горде...

- Как ты мудр, равви, - воскликнула Марфа. Она улыбнулась, хотя на ее щеке ползла слеза. Мария ничего не сказала. Она сидела с низко опущенной головой, как человек, который уже сказал все, что должен.

- Вам, наверное, некого послать, - сказал я. Во мне родилась необходимость сделать что-то вопреки себе, своим мыслям, своей тоске. - Хотите, я пошлю в Ефрем моего Ахира? Он человек, отыщет Учителя и приведет к вам... Они поклонились мне учтиво и благодарно.

Но прошла целая неделя, пока Ахир снова предстал передо мной. Вид у него был очень усталый, ноги в грязи, плащ промок насквозь. Ахир - верный слуга, и я использую его только в делах, для которых нужен доверенный человек. Еще его отец служил в доме моего отца, так что у меня нет от него тайн. Я уверен в его преданности. и не сомневался, что он отыщет Учителя, хотя бы тот скрылся в самую глухую деревеньку.

- Ты нашел Его? - спросил я. Я так ценю Ахира, что даже позволил ему сесть в моем присутствии.

- Нашел, равви, - ответил слуга, - нашел, и Он уже идет. Если ты хочешь повидать Его в Вифании, поспеши туда - под вечер Он должен прибыть.

- Однако, долго ты Его искал.

- Не очень долго, равви. По правде сказать, около Ефрема его не было Он ушел за Иордан. Но когда я нашел Его там, Он не сразу захотел идти...

- Не хотел?

- Да, Он странный человек... Когда я сообщил Ему о болезни Лазаря, Он только улыбнулся и сказал ученикам: "Эта болезнь не смертельна, но через нее явлена слава Сына Человеческого". И больше никаких разговоров о том, что надо идти в Вифанию, не было. Я не знал, что и думать. Это, равви, действительно странный человек. Такое ощущение, будто Он знает все, а поступает так словно ничего не знает. Я уже хотел возвращаться, но через два дня Он сам подозвал меня и велел еще раз рассказать о болезни Лазаря. Потом он обратился к своим: "Идем, в Иудею," Ученики, услышав это, начали кричать, чтобы Он не шел, потому что здесь ему грозит смерть. А Он сказал: "Пока светит день, человек видит свою дорогу и не спотыкается, а когда придет ночь, он может упасть... Пойдемте - наш друг Лазарь уснул и надо его разбудить." - "Если он спит, - ответили ученики, - значит, он выздоровеет. Ведь сон - лучшее лекарство..." Тогда Он покачал головой: "Лазарь уснул, - произнес Он, - вечным сном. Его нет в живых..."

- Откуда Он узнал об этом? - изумился я. До меня весть о смерти брата Марии и Марфы дошла три дня назад. Он так и не дождался Учителя, угас рано утром, как задутый светильник.

- Не знаю, - Ахир пожал плечами. - Не знаю.

Значит Ему было известно, что Лазарь умирает и все равно Он не пришел раньше... Выходит, я был прав, полагая, что Он неохотно помогает друзьям. Казалось бы, я должен был быть удовлетворен этим; Он поступает с ними также как со мной.И все же я почувствовал что-то, похожее на сожаление. Кроме того, я испытывал смутное чувство вины, словно был виноват, что без помощи Учителя Лазарь умер...

- И тогда Он отправился? - переспросил я Ахира.

- Да, - подтвердил тот. - Ученики больше не возражали. Один из них воскликнул; "Если уж Равви идет на смерть, так погибнем вместе с ним!"

Я пренебрежительно усмехнулся. Кто же это такой храбрец? Симон или Фома? Подобное хвастовство свойственно этим двоим. Но если бы они знали, что действительно грозит их Учителю, то не показали бы и носу в Иерусалим до конца своих дней. Такое бравирование - чаще всего признак легкомыслия! Иногда я жалею, что не могу быть хоть изредка легкомысленным..." А впрочем, - решил я про себя, - хотелось бы на Него посмотреть, узнать, что Он ответит, когда Его спросят: "Почему же ты не пришел раньше, если все-таки отважился придти?"

- Иди, Ахир, - сказал я. - Позови Датана и Хефера. Пусть принесут мой посох, симлу и сандалии. Они пойдут со мной в Вифанию...

Дом Лазаря был погружен в траур. Плакальщиц уже не было, но в комнатах стоял запах ладана. Вокруг стола сидела толпа печальных гостей. Марфа приносила блюда и прислуживала. Глаза ее покраснели от слез, губы были поджаты. Впрочем, несмотря на это, у гостей не было ни в чем недостатка. Она обо всем подумала, обо всем позаботилась. Этой работой Марфа заглушила свою боль. Казалось даже, что она движется быстрее, чем всегда.

Мария сидела в саду на скамье. Увидев меня, она вскочила. Прядь рыжих волос упала ей на щеку, словно медная змейка. Она быстро спросила:

- Равви, Он придет?

Она тяжело дышала, в ее зеленоватых расширенных глазах было жгучее нетерпение.

- С минуты на минуту будет, - ответил я. Она опустила голову и тяжело вздохнула. как бегун, который потерял все силы, добежав до конца. Только через минуту она поклоном поблагодарила меня и вернулась к своей скамье. У Марфы лицо человека, который потерпел поражение, но в состоянии его перенести. Лицо же Марии вовсе не походило на лицо проигравшей - казалось, она еще борется...

Ахир рассчитал точно. Солнце уже спускалось за Елеонскую гору, когда кто-то подбежал к дому с криком:

- Марфа, Марфа, Учитель уже пришел!

Марфа была ближе и сразу выбежала. Я поспешил за ней. Он как раз входил в калитку, сделанную в низкой стене из белых камней. Он выглядел, как всегда; спокойный, ласково улыбающийся. Марфа подбежала к нему и бросилась в ноги. Я только теперь увидел, как ее плечи, которые неколебимо несли тяжесть домашней работы, стали вздрагивать. Не произнося ни слова, она плакала у Его колен, а Он склонился и гладил ее голову. Наконец, она подняла на Него взгляд. Голос ее, столь спокойный на людях, теперь дрогнул:

- О, если бы Ты был здесь, Равви, Лазарь бы не умер! Но я знаю, - сказала она, превозмогая себя, - что теперь если Ты попросишь Всевышнего, Он все для тебя сделает...

Иисус кивнул головой, подтверждая ее слова.

- Твой брат воскреснет, - ответил Он.

- Я знаю, что воскреснет, - произнесла она покорно. - Так учат нас мудрецы, и так учил ты, Равви. Он воскреснет в последний день...

Спокойно, но решительно Он положил ладони ей на плечи, слегка отдалил от себя, словно желая заглянуть в ее верные глаза.

- Я, - произнес Он, - есть Воскресение и Жизнь. Кто в меня уверовал, живет, даже если умер, а кто живет - не умрет никогда. Веришь ли ты в это, Марфа? Она глядела на Него доверчиво и покорно.

- Верно, равви, - ответила Марфа. И вдруг, с неожиданной для женщины решительностью, проговорила: - Я верю, что Ты Мессия, Сын Всевышнего, сошедший с небес.

И, словно почувствовав, что к этому отчаянному признанию нечего добавить, встала и поспешно удалилась. Я был потрясен. Мне припомнилось, как Иуда рассказывал, что Симон так же назвал Его где-то около Панеи. "С ума посходили эти люди, что ли? - пронеслось у меня в голове. - Что они в Нем видят?" Конечно, Он человек необычный... Это Пророк, Учитель... Но то, о чем они говорят - богохульство. А Он не возражает и не наказывает за такие слова. "Сын Всевышнего! Да этого и слушать нельзя!" Он же направился в мою сторону через сад. Меня охватило сомнение; идти или остаться и приветствовать его. Но в ту же минуту из дома выбежала целая группа людей, а впереди всех - Мария. Теперь и она бросилась ему в ноги и приветствовала теми же словами, что и сестра:

- О Равви, если бы Ты был здесь, Лазарь бы не умер...

Его ладонь коснулась ее рыжих волос, словно подбирая с них золотистую пыль. Это прикосновение словно по волшебству изменило выражение его лица: покой внезапно уступил место боли. Впервые я увидел то, о чем говорил Иуда: этот Человек вздрогнул. Идя сюда, я думал: " Он равнодушен к страданиям". Я не упрекал его за это... Теперь же я увидел лицо, которое боль охватила с быстротой пламени. Эта боль легла на Него, как маска. В Нем точно прорвалась плотина, которая сдерживала страдание, Он точно допустил, даже призвал сострадание.... Я часто видел плачущих людей, и всегда мне казалось, что их болезненные гримасы вымучены. Он же не морщился от слез, Его боль не выходила гримасой. Она оставалась в нем не находя выхода. Лицо Его потемнело, как небо, закрытое грозовой тучей, но из Него светилось сострадание. Внезапно Он всхлипнул: так плачет ребенок, которого отняли у матери. Ты знаешь, чем была для меня смерть Руфи... Но так даже я не страдал тогда... У моей боли были границы, а Его подобна морю - тому, что за Великим морем. В его плаче был слышен крик тысячи стоящих перед гробами людей. Он плакал над Лазарем, но мне на минуту показалось, что и над Руфью...

- Где его похоронили? - спросил Учитель сквозь слезы.

- Идем, Равви, мы покажем тебе его могилу, - сказали люди.

Мы направились в глубь сада. Он шел по-прежнему в слезах между двумя, тоже плачущими, сестрами. За ними вереницею тянулись ученики и гости. Я подумал: "Не знал, что Он так сильно любил Лазаря. На какую же любовь способно Его сердце! Никогда, наверное, мне не постигнуть Его до конца. Если бы динарием хозяина виноградника была Его любовь, смог бы кто-нибудь пожаловаться на справедливость?"

Но если Он так любил Лазаря, почему не пришел вовремя, чтобы его исцелить? Раз Он знал, что Лазарь умер, то должен был знать о его болезни раньше, чем его известил Ахир. Исцелил стольких людей, а Лазаря не смог. Что за странная дружба, которая мучает близких и самого себя? А может, Он просто испугался. Может, Он не хотел исцелять, потому что знал, что любое чудо, сотворенное в Вифании, в тот же день станет известно в Иерусалиме?

Мы остановились перед скалой, в которой высечена гробница. Камень, закрывающий вход, был втиснут в узкий желоб, резко уходивший вниз. Мы остановились. Было тихо, слышались только Его всхлипывания, а у меня в висках билась кровь, как первый весенний сок в ветвях окружающих нас кустов. Он не переставал плакать, и сейчас выглядел невероятно слабым и жалким человеком, подавленным болью. Как противоречит Его состояние обращению к Марфе! В этих слезах была вся наша беспомощность по отношению к смерти. Вот так же плакал и я, когда закрывали камнем гробницу Руфи. "Конец, конец, теперь конец" - повторял я тогда. Впрочем, признаюсь, для меня под этим камнем Руфи не было. Там лежало только ее бедное, замученное тело, отталкивающее своей болезненностью. Сама же она была где-то в пространстве, невидимая и далекая... Могильный камень отделяет нас только от воспоминания об умершем. Зачем Он сюда пришел? Разве лишь для того, чтобы изливать свою скорбь по Лазарю. Ведь там, под камнем, лежит просто разлагающееся тело...

- Отодвиньте камень, - донеслось до моих ушей.

Мне показалось, что я ослышался. Но шум удивления среди людей уверил меня в том, что Он действительно сказал эти слова. Я посмотрел на него. Этот Человек меняется с удивительной быстротой. Он уже не плакал, а стоял, выпрямившись, перед белой каменной стеной, как Моисей, ударяющий жезлом в скалу. Я не знаю, почему мне пришло в голову именно это сравнение. Все разом отпрянули, оставив Его перед гробницей вместе с двумя сестрами. Мария смотрела на Учителя широко раскрытыми глазами. Ее длинные темные ресницы мерцали, словно лучи звезд. Эти глаза, казалось, кричали - кричали о надежде...Лицо же Марфы, искаженное недавней судорогой боли, снова стало серьезным - лицо владеющего собой человека.

- Там запах тления, Равви, - сегодня четвертый день, как мы похоронили его...

Он прервал ее, точно упрекал:

- Ведь Я же сказал тебе: верь Мне!

Она больше не возражала и кивнула в знак готовности. Четверо сильных мужчин взялись за камень и с огромным усилием откатили его. Перед нами зачернела яма, точно разверстая пасть. Из нее повеяло холодом, затхлым запахом, смешанным с тяжелым запахом разложения. Учитель раскинул руки и поднял голову. Он всегда так молился: быстро, тихо или же едва слышным шепотом. Я не слышал того, что Он говорил, но слова, с которыми Он затем обратился к людям, услышали все. Он произнес их громко, как приказ, призывающий в бой целое войско. Убежать я не мог, но закрыл глаза руками. Не знаю, от чего мы боимся мертвых, даже если это были самые любимые нами существа. Может, именно потому, что неподвижно лежащее тело уже не является этим существом? Это только тело...Пальцы мои прикрывали глаза, но сквозь них я не переставал смотреть. Наверное и я вскрикнул, как другие. На пороге склепа, показалось что-то белое, продвигающееся к верху не ловкими движениями...Все кричали, закрывали глаза и падали на землю. Над всем этим раздался Его голос:

- Развяжите его.

Но ни кто, кроме сестер и самого Учителя не посмел подойти к завернутому в саван существу. Они втроем склонились над ним. Настала тишина. Казалось, что каждый из нас бережет силы, чтобы вновь закричать, когда судхар спадет с лица воскресшего. Но когда мы увидали между Марфой и Марии голову их брата, никто не закричал. Кричать было не от чего. Это был живой человек, словно проснувшийся, недоверчиво улыбающийся, прищуривавшийся, оглядывавшийся с удивлением на себя, сестер и окружающих...Потом он поднял взгляд на Учителя. Что было в этом взгляде? Страх, удивление, любовь? Я не могу тебе сказать. Я увидел в глазах Лазаря радость - от того ли, что он ожил, или от того, что первым человеком, которого он увидел перед собой в новой жизни, был Учитель? Я увидел, как он упал на колени, а Учитель прижал его голову к своей груди. Потом, повернувшись к Марфе, Он произнес почти уже весело:

Дайте ему поесть, вы видите - он голоден.

Люди, видевшие все это, стояли словно окаменев, испуганные и пораженные. Но страх постепенно проходил. Одни за другим приближались они к Лазарю и робко касались его. Подошел и я. Это был живой человек. Запах разложения исчез, не было ни бледности, ни холода, ни неподвижности...Лазарь улыбался нам, протягивал руки для приветствия, как человек, который приехал из далекого путешествия. Он ел хлеб, который принесла Марфа. Молчаливое удивление постепенно перерастало в бурный восторг. Пример подали ученики. Раздались радостные крики. Все кричали одновременно, как пьяные, которые не отдают себе отчета в том, что кричат.

Аллилуйя! Аллилуйя! Великий Равви! Великий Пророк! Сын Давида! Мессия! Мессия! Сын Всевышнего!

И все смелее звучали слова:

-Сын Всевышнего! Мессия! Аллилуйя!

Но я не кричал вместе с ними. Когда поминальное пиршество переменилось в праздничное, я покинул дом Лазаря и Марфы. Хотя на улице был холодный и туманный вечер, я предпочитал вернуться в Иерусалим, нежели делить с ними ночную радость. Ты, наверное, понимаешь меня, Юстус. Его Он воскресил...А если бы я проводил Его к гробнице, в которой вот уже скоро год лежит Руфь, - заплакал бы Он, сказал бы как сейчас: "Выйди из гробницы"? Я не верю в это, не могу поверить...Он говорил когда-то: "Нужно иметь веру, и тогда по твоему приказу гора рухнет в море".

Я хотел бы в это верить, но не в силах. Так что, наверное, я не заслужил этого чуда. Не заслужил - это единственный ответ. Видно, я хуже, чем все они нет места. - эти амхаарецы, рыбаки, мытари и уличные женщины! Для Марии Он сотворил чудо, для меня нет...Я хуже, слабее, я большой грешник. Не знаю, как это получилось, не знаю, как я мог до сих пор этого не замечать. Я был уверен, что лучше их, чище...Но Он весь мир перевернул вверх дном. Он отдал его простакам, вроде Симона, Фомы, Филиппа...Для меня в этом мире нет места. Мне нужно было родится амхаарецом, а не наставником, знатоком Закона и творцом агад...Но я тот, кто я есть. Поэтому страдала и умерла Руфь, - умерла в знак того, что не относится к Его миру. В прежнем мире я был богат, а Лазарь - нищ. Теперь роли переменились. Но я не хочу объедков с чужого стола! Я не хочу разделять чужую радость. Я возвращаюсь к себе, к своему одиночеству, боли и к воспоминаниям о Руфи! Я не хочу быть с ними! Если бы Он воскресил мне Руфь, я бы уже ничего не желал в этой жизни...

Я не знаю, кто Он. Безусловно, это великий Человек, может быть - Мессия, а может быть, и впрямь - Сын Всевышнего... Но кто бы Он ни был, радость, которую Он дарит предназначена не мне!

*) Речь идет о занятии Иерусалима римским полководцем Плинием Помпеем в 63 г. до н. э.

П И С Ь М О 18

Дорогой Юстус!

В течение последних недель я испытываю печаль, горечь и почти что отчаяние. Никогда бы не поверил, что смерть может быть чем-то желанным! Разве может смерть быть спасением? Я всегда был одиноким человеком, может, поэтому я так бесконечно любил Руфь, но сейчас у меня такое чувство, будто только теперь я познал настоящее одиночество. Теперь, когда Он меня обманул! Я начинаю говорить как Иуда. Знаю. - Он не обманывает. Он ведь даже не сумел бы обмануть. В чем угодно можно было бы Его упрекнуть, но только не в двуличии. Он не обманывает. Это мы сами обманываемся, понимая по-своему Его слова. Что Он мне тогда сказал ... "Возьми Мой крест, а я возьму твой..." Он ни словом не вспомнил о Руфи. Это только мне казалось. что мой крест - ее болезнь, а Его - тревоги из-за наших хаверов. Истинный смысл Его слов лежит где-то намного глубже. Минуло три года с тех пор, как я увидел Его в первый раз там. над Иорданом. Мне казалось, что за это время я разгадал Его. Ничего подобного! Я все еще не знаю, кто Он! Он сказал недавно, что Он - это Начало... Для меня Он действительно стал началом, но началом чего? Мне уже сорок, я не юноша; я приобрел знания и положение в обществе, считаюсь лучшим составителем агад в Иерусалиме. Можно считать, что я уже нашел свой путь и должен идти по нему спокойно до самой смерти. Это обычный уклад моей жизни. Но эта болезнь перевернула мою жизнь! Болезнь - и Он. Вот что было началом чего-то нового. Я перестал писать агады. Нет, это не значит, что я не смогу их больше сочинять в будущем. Наоборот! Словно что-то велит мне писать их снова, но я сопротивляюсь этому велению. Я не хочу этого... Не хочу, потому что мои агады возникали до сих пор без боли, без усилия, из радостного желания послужить ими Всевышнему. Теперь я знаю - все это прошло, все кончилось... То, что я теперь написал бы, было бы написано не на восковой дощечке, а на обнаженном сердце. Я должен писать - и боюсь этого. Послушай, Юстус, я начинаю понимать, чего Он от меня хотел. Я был прав! Это была ловушка. Он хотел, чтобы я стал Его летописцем. Именно это должен был означать Его крест. Я полагал, что должен Его оборонять, защищать... Но Он этого совершенно не желает. Он подвергает себя опасности. Может быть, сознательно ищет смерти Но мне Он велит писать агады о Себе. Теперь я чувствую это со всей уверенностью... Он этого хотел... И поэтому Он не вылечил Руфь. Он наверняка знал о ее болезни. Он читал отчаяние в моих глазах. Он знал каждую секунду ее агонии. Может быть...Может быть. Он даже плакал над ней, как плакал над гробом Лазаря. Но Он не исполнил моего желания. Он позволил Руфи умереть и не воскресил ее. Ах, как Он безжалостен к своим! И к Себе тоже... Все его чудеса - для чужих. Иуда прав, чувствуя себя обманутым. Ведь он пошел за Ним. веруя, что это будет его Господин, его Царь, его Мессия, а Он - Мессия для тех, кто Его отвергает. Те же, что пошли за Ним, должны разделять Его судьбу, потому что наверное этот Мессия должен быть каким-то другим, не таким, какого мы ждали... Жизнь- это сплошной обман, и именно мне Он велел писать агаду о себе... Я живу среди вещей понятных, простых, освященных традицией. Агады о Нем - Это противоречит всему! Тот, кто захотел бы написать, вступил бы в борьбу со всеми. Агада о Нем вызвала бы возмущение... Признания можно добиться, рассказывая о чем угодно, только не о Нем! Я человек мирный, ненавижу споры, готов сто раз уступить, только не нажить себе врагов сопротивлением. Агада о Нем восстановила бы против меня всех. Все стали бы моими врагами! А я не хочу этого, не хочу! Зачем Он избрал меня для Себя! Зачем я пошел за Ним Он сказал тогда: "Ты недалек от Царства..." И я сразу почувствовал, что это словно мое призвание... Зачем я пришел к Нему? Может, Руфь выжила бы? Люди обычно не теряют самых любимых существ, у каждого на свете есть какая-то радость. У меня нет никакой. Никакой! Моя способность сочинять агады - теперь как рана на ладони... Что значит, Юстус, эти слова: "рана в ладони"? Я-то хорошо знаю, у кого пробита ладонь. Я дрожу... Зачем я написал это? Как четко исполняются все Его слова. Он сказал; "Я даю тебе свой крест..." Моя ладонь прибита той Его агадой, как у приговоренного к смерти - к балке креста.

П И С Ь М О 19

Дорогой Юстус!

Когда я выходил из дома воскрешенного Лазаря, я был уверен, что никогда уже не вернусь сюда. Но оказалось иначе. Я как раз собираюсь Его увидеть.

От Лазаря ко мне пришел мальчик с поручением. Брат Марфа велел ему передать: "Приди к нам на праздничное застолье. Учитель в нашем доме. Мы хотим тебя видеть". Я удивился. К изумлению и гордости примешался страх. Ведь я же ясно дал понять, какое решение было принято на собрании Синедриона, и просил, чтобы об этом известили Учителя. Впрочем, об этом говорится все громче и громче. Шелиахи читали в синагогах воззвание Великого Совета. Самому Лазарю грозит опасность, особенно из-за того, что люди постоянно толкуют о его воскрешении и приходят даже издалека в Вифанию повидать человека, который был мертв. Правда, время сейчас более спокойное. Приближаются праздники, и толпы паломников стекаются в Иерусалим. Среди тысяч людей легче ускользнуть от внимания преследователей. В эти дни Синедрион наверняка не предпримет ничего против Учителя. Господствует убеждение, что галилеяне вступились бы за своего Пророка, а ведь всем известно, на что они способны. Зачем же идти на риск. Вместо того, чтобы быть на глазах, Ему лучше уйти за Иордан или в Трахонтиду и скрыться там на какие-то два-три года. Было бы излишним благочестием являться на праздник, когда над твоей головой уже навис приговор...

Теперь у меня нет никакой возможности спасти Его. В Синдрионе и Великом Совете мне не доверяют и скрывают вес, что делается против Него. Кроме того, а что, если сам Всевышний желает Его смерти? Эта мысль не перестает буравом сверлить мою голову. Я до сих пор был смутно уверен, что Он является кем-то, посланным Предвечным с особой миссией... Учения некоторых пророков в свое время тоже казались возмутительными и дерзкими. Но Всевышний их охранял, окружал своими чудотворными попечениями. А Его приговаривают к смерти, и кто знает, не чувствует ли Он сам этого? Почему Он словно лезет на рожон? Он поступает как человек, который сознательно стремится к постижению поставленной перед ним цели. Но если так, то во всем этом скрывается какая-то огромная и для меня непонятная тайна...Что же это за Мессия, который явился в мир, чтобы быть убитым по приговору Всевышнего? Мы ожидали Мессию – Победителя, Триумфатора, а не Мессию гонимого.

Впрочем, ты меня, наверное, не понимаешь. Я должен описать тебе все, потому что только тогда смогу ожидать от тебя какого-либо мнения и совета.

Уже на следующий день после воскрешения Лазаря, стража Великого Совета поспешила в Вифанию, чтобы арестовать Учителя. Но Он ушел до рассвета, и высланная погоня не смогла найти Его. Стражники вели себя неслыханно; они избили Лазаря, ударили Марию, перевернули все в доме вверх дном, поломали многие вещи и изрубили верстак Лазаря. Уходя, они пригрозили, что, если, когда вернутся им не скажут, где Учитель, то будет еще хуже. Великий Совет исключил Лазаря из числа фарисеев.

Через два дня я был вызван на собрание Синедриона. Это должно было быть праздничное собрание, потому что Кайафа был в пятнадцатый раз подряд избран первосвященником, а Пилат это избрание утвердил. Зная напряженные отношения между саддукеями и прокуратором, я не предполагал, что это случится. Очевидно, Пилат хочет задобрить род Боэка и Анании, чтобы снова иметь возможность с ними торговать. Он ведь неплохо на этом зарабатывал. Сейчас единственным посредником между ним и Синедрионом является Иосиф. У него нет никаких особенных притязаний, так что было бы трудно склонить его на торговлю должностями.

Кайафа выступил на собрании в простой одежде первосвященника, которую Пилат выдал ему на время праздников из сокровищницы в Антонии. Мы приветствовали его вставанием и поклоном, он же благословил нас. Я терпеть не мог Кайафу. Жадный, злой, завистливый человек, да еще обжора. Для него хорош любой способ добывания денег. Он имеет проценты с оборота всей храмовой торговли, и вместе со своими сыновьями тщательно следит за тем, чтобы не упустить своего. Кайафа и Иуда схожи между собой, с той разницей, что Иуда бедняк, его жадность легко погасить, и если бы у него появилась возможность распоряжаться большими деньгами, он не знал бы, что с ними делать. Алчность же Кайафы так велика, что он не гнушается даже асами, вытянутыми у самой бедноты, меняющей в ларьках свои нищенские гроши на налоговые деньги. Только в наше печальное время, когда священные обязанности в Храме исполняют негодяи и маловеры, мог такой человек добиться высшего положения в стране! Его никто не любит, даже среди своих у него есть враги (впрочем, саддукеи всегда грызутся между собой, как псы, и только по отношению к нам выступают сплоченно). Но все боятся его, потому что в гневе он не разбирает средств. У него белое, одутловатое лицо с большими отвислыми щеками, которые дергаются, когда Кайафа сердится; черные волосы и черная борода уложены на греческий манер локонами. Как и все саддукеи, Кайафа хотел бы походить на грека, а так как греческой атлетикой он не занимается, то отрастил большой живот. Я смотрю на него с омерзением, но, тем не менее, должен сказать, что, когда он стоит перед нами в праздничном афоде, когда лоб его прикрыт золотой дощечкой с надписью "Свят Господь", то он кажется совершенно иным человеком. Тогда я не вижу его жадных глаз, алчного рта и прыгающих щек и огромного живота. Плюгавого сына Боэта заслоняет на время его высокое звание. Мы с Иосифом Аримафейским пришли на собрание последними. Так как я живу здесь же, неподалеку от Кайафы, то обычно прихожу в Синедрион одним из первых. Сегодня же, когда я входил в зал, большинство членов Совета были уже на местах. У меня мелькнуло подозрение, что я умышленно приглашен позднее, чтобы до моего прихода можно было поговорить о чем-то, чего мне нежелательно знать. Я поделился своими наблюдениями с Иосифом, и он сказал, что у него было такое же впечатление. Но он говорил об этом с насмешкой: "Они не боятся ничего и никого, а к большинству членов Синедриона испытывает презрение. Он считает, что они способны только на интриги и склоки. Я же, узнав, что от меня что-то скрывают, уже не могу быть спокойным. Я не переношу враждебности, враждебность же скрытая независима от того, чья она, всегда ли будит во мне страх. Поэтому я вздрогнул, когда Иона под конец собрания внезапно обратился ко мне.

-Два дня назад, здесь в пригороде, в Вифании, произошел необычный случай. Мы надеемся, что равви Никодим, который, как нам известно, был свидетелем его, захочет нам рассказать, что же там на самом деле произошло.

Он говорил вежливо, поэтому я справился со своим страхом. "В конце концов, что они мне могут сделать - подумал я. - И почему я не мог быть в Вифании во время чуда?" Я встал и подробно рассказал о всем происшедшем. Весь зал слушал меня в молчании, никто не прерывал мой рассказ ни вопросами, ни окриками. Но глядя на лица слушателей, я пришел к выводу, что то, о чем я говорю, для них не безразлично. Более того, я был твердо уверен, что то, о чем говорили до моего прихода, касалось Учителя.

-Итак, ты говоришь, достойный, что Он оживил Лазаря - когда я кончил. На лице его блуждала насмешка.

-Да, - подтвердил я.

-Хм. Получается, что произошло нечто необычное. - У меня было впечатление, что вся история скорее забавляет Иону, нежели беспокоит, но по каким-то причинам он чувствует себя обязанным расспрашивать меня. - Хм...Но может быть, Лазарь просто спрятался в гробнице, чтобы помочь своему другу?

-Нет, - уверенно возразил я. - Это невозможно. Лазарь и до того был уже болен. Когда мы пришли к гробнице, то нашли камень, закрывавший вход, а когда камень отвалился, оттуда понесло запахом тленья. Лазарь вышел, закутанный в саван.

-Ну, это нетрудно было разыграть, - засмеялся наси. - Он мог выздороветь. Вход можно было завалить, особенно, если существовал вход в гробницу с другой стороны. Правда? Можно также закутать живого человека в саван... А при выходе достаточно положить мертвого барана...

-Все эти мошенничества подтверждены? - спросил неожиданно Иосиф Аримафейский.

Иона и Иосиф всегда испытывали друг к другу неприязнь, которая возросла с тех пор, как Иосиф продолжил торговлю с Пилатом, а Иона, по заданию Кайафы, порвал с Прокуратором всякие отношения. Я считал, что мой друг, которого этот вопрос не волновал, хотел досадить Ионе. Тот ответил с деланной вежливостью:

- Они не были подтверждены. Никто и не искал подтверждений. Ведь все, как мы слышали, были так же изумлены этим чудом. Никому, наверное, и в голову не пришло, что вся эта история могла быть грошовым обманом. Впрочем, я, конечно, говорю об амхаарецах. Достойный равви Никодим сохранил, конечно же, здравый рассудок.

-Я фарисей, Иона, - прервал я наси. - Я верю в Воскресение...

Вокруг меня раздался гул. Зал, до сих пор слушавший в молчании, ожил. Со скамей наших хаверов послышались голоса:

-О чем ты говоришь, Никодим? И мы верим в Воскресение, мы тоже фарисеи, но люди воскреснут в последний день, и воскресит их Всевышний, а не какой-то грешник. О чем ты говоришь?

-А между тем, - обратился я к своим. - Он воскресил. Я и раньше слышал, что Он воскрешает, но в этот раз видел сам.

После этих моих слов воцарилась тишина, нарушаемая только перешептыванием. Иона развел руками и снова насмешливо улыбнулся.

-Ну, коль скоро равии Никодим видел...

- Ложь! - воскликнул внезапно равви Ионатан. - Никодим этого не видел! Я верю, что он говорит правду, но, несомненно, он подвергся какому-то внушению.

- Стало быть, этому внушению подвергаются и все те, кто видит Лазаря в храме и на рынке - отозвался Иосиф. - Я сам видел его только вчера.

Снова воцарилась полная гнева тишина.

-Да, это правда...- произнес. Наконец, Ионатан так тяжело, как всякий, кто вынужден уступать. - Лазарь ходит, рассказывает всем о своем воскрешении... Возможно, все это было обманом, как считает достойный наси, но обман это или нет - с этим надо, наконец, кончать ! Довольно подстрекательств со стороны этого галилеянина. После такого чуда все пойдут за ним. Я знаю, что сейчас говорят в городе. Неужели вам хочется иметь завтра войну с римлянами?

- Разумеется, нет, - отозвался Кайафа. - Достойный равви Ионатан рассуждает здраво. Мы радуемся его словам. Никто из нас войны не хочет. Такая война была бы для нас гибелью.

-Пора кончать с этим нечистым, - призвал равви Елеазар.

-Верно. Покончим с ним. Вы, достойные. - Кийафа обратился в нашу сторону, - неоднократно ловили его на ошибках, допущенных в проповедях. Так чего проще? Пусть только какой-нибудь человек, посланный вами, бросит первый камень, и пусть как следует бросит... Пусть прольется кровь, а тогда бросят и другие...

-Это невозможно, - покачал головой Иоанатан.

-Почему?

-Наши люди уже не раз хватались за камни... Из этого ничего не вышло. Он ловок, и друзей у него много, особенно теперь.

-Так приведем его сюда, приговорим к сорока ударам плетью и запретам находиться в городе. Пусть возвращается в свою Галилею.

-И это сделать тоже поздно! - раздался голос равви Иоиля, похожий на хриплый крик старого петуха. - Слишком поздно! Он уже научил людей грешить, относиться пренебрежительно и омовениям. Он должен умереть!

-Да, произнес уверенно и мрачно равви Ионатан. - Он должен умереть!

-Я ничего не имею против Иисуса, - отозвался Иона, равнодушно пожимая плечами, - но вы знаете, что из-за него я понес большие убытки. Никто уже не ждет чудес у Овечьего источника... Без сомнения, это человек опасный. Но мы должны подумать вот над чем; если мы, как обычно, захотим осудить его на смерть, то наш приговор подлежит утверждению Пилата, а Пилат, как вы знаете, может упереться и сделать нам назло.

-Поэтому лучше, - вставил Иегуда, брат Ионатана, - прибегнуть к помощи сикариев...

-Нет, нет! - упирался равви Ионатан. На лице главы Великого Совета я читал непоколебимое упорство. - Нет! Он и от сикариев способен улизнуть. Его необходимо убить, а учение Его - уничтожить. Он должен быть осужден и позорно казнен на глазах у всех...

-Но Пилат...- повторил свое предостережение Иона.

-Может быть. Иосиф поможет...- подсказал кто-то.

-На меня не рассчитывайте! - прогремел Иосиф своим зычным голосом. - Я не буду торговать ничьей смертью. Я купец, а не убийца!

-Ты даже чересчур купец, Иосиф! - произнес ядовито равви Елеазар.

- А ты кто - отпарировал мой друг.

-Утихомирьтесь! - воскликнул наси, ударяя об пол своим посохом. - Перестаньте пререкаться! Я так же считаю, что Иосиф не должен говорить об этом с Пилатом. Это только показало бы Пилату, что мы заинтересованы в смерти Иисуса. А так как Пилат нажрался золота и еще его не переварил, то как бы мы его не разозлили.

-Нечистый пес! -

гневно крикнул Кайафа, который со времени истории с акведуком взрывается при каждом упоминании Пилата.

-Так что же делать, - отозвался равви Ионатан. - Он должен умереть! - произнес он еще раз с усилием. - Наш закон...

- Мы помним...- быстро заверил его Иона.

-Наси только обдумает, - сказал успокаивающе Кайафа, какой смертью должен умереть этот чудотворец.

-Но Он здесь еще не осужден! - осмелился крикнуть я.

Мои слова вызвали оживление. Но наси снова успокоил собрание.

-Разумеется, - произнес он, глядя на меня и улыбаясь несколько иронически. – Разумеется, равви Никодим. Нам надлежит сначала схватить его и осудить. Это верно и справедливо.

-Он обратился к скамьям фарисеев. - Но для этого нужно, прежде всего знать, где он. Огласите во всех синагогах, что мы ищем его. И назначьте награду для того, кто укажет его местопребывание...

-Но не слишком большую, - вставил Кайафа. Перебирая пальцами по усеянному драгоценными камнями священному хошену, он добавил; -Чересчур большая награда создает вокруг разыскиваемого ореол величия. Мы назначим небольшое вознаграждение. Что-нибудь около тридцати сиклей, сколько отдают за невольника, которого убил соседский вол. Этого хватит... Нет нужды поощрять сверх меры того, кто нам донесет, - это наверняка будет какой-нибудь вонючий амхаарец.

- Досточтимый первосвященник совершенно прав, - заметил наси.

-И что же дальше, - нетерпеливо спросил равви Елеазар.

-Над этим нужно будет подумать, - произнес Иона. – Может, нам бы помогло возникновение небольшого бунта ...

- Снова бунт! - крикнули с неудовольствием несколько молодых фарисеев. - Чтобы Иерусалим опять избили палками от мала до велика.

Их утихомирил сам равви Иона.

Тихо! - произнес он. - Не ссорьтесь. Палка - хороший учитель... Если бы не эти палки, наша ненависть к римлянам увяла бы. Они нам еще могут пригодиться... ну хорошо, давайте подумаем, как должен умереть этот человек. Поэтому что он должен умереть!

-Должен! - повторила твердо пара голосов среди наших хаверов.

Я уже думал, что собрание на этом кончится, как вдруг равви Ионатан снова встал и обратился к Кайафе:

- Досточтимый! - произнес он. - Ты открываешь сегодня новую эпоху своего правления. Ты, наверное, запомнишь, какой привилегией ты был одарен сегодня. - Я был поражен этими словами, и особенно тем раболепием, с которым равви обращался к своему врагу. Видно, что-то изменилось в отношениях между нашими хаверами и саддукеями со времени общего выступления против Пилата. - Сегодня, - продолжал Иона, - ты можешь пророчествовать на священных камнях Урим и Туммим. Мы взываем к тебе и просим; пророчествуй! Скажи, что этот грешник должен умереть...

- Зачем вопрошать? - выскочил равви Елеазар. Я видел, что и другим хаверам тоже не понравилось выступление нашего главы. - Зачем вопрошать? Мы сами знаем, что он опасен и, следовательно, должен умереть...

- Да, зачем вопрошать? - отозвалось много голосов. Я не понимал легкомыслия равви Ионатана. "Он искушает Всевышнего, - подумал я внезапно. - Если пророчество ответит "нет", кто же тогда осмелится поднять руку на Учителя". Но злоба уже захватила Ионатана. Все больше голосов кричали: "Зачем вопрошать?" Но великий

учитель упрямо качал головой.

- Пусть святые камни скажут, прошу тебя, досточтимый...

- Ты просишь об этом...- произнес Кайафа голосом, в котором прозвучало удивление. - Просишь... Стало быть. только ты, равви, просишь меня об этом? Зачем же из-за такого пустяка обращаться к Всевышнему?

- Я так же прошу тебя об этом, - воскликнул я в уверенности, что таким способом спасу Учителя. Ведь Всевышний никогда не может встать на сторону несправедливости. А здесь готовилось убийство невинного человека. Я должен был помешать ему. Кайафу я ненавижу, но пророчествовать он будет как первосвященник. В такие минуты Всевышний говорит даже устами грешника. Пусть скажет! Всем станет ясно, что Учитель - человек, пришедший от Него! Пусть Он оградит Его своей силой, если уже я не в состоянии ничего сделать.

- Ну, если вы так хотите...- Кайафа развел руками. Он уступал неохотно. Ему не хотелось пророчествовать, и он оглядывался вокруг в поисках того, кто бы его от этого освободил. Но все растерялись и не могли сообразить, как воспротивиться желанию Ионы. Первосвященник беспомощно шарил по обкладке хошена. Он наверняка отдавал себе отчет в том, что пророчество - дело довольно хлопотливое; либо ему придется стоять на страже жизни человека, которого он считает опасным... Но колебаться было уже нельзя. Первосвященник обязан пророчествовать, если о том просят хотя бы два Синедриона.

- Как хотите, - повторил он и еще раз огляделся. Даже всегда проворный Иона не мог ему ничем помочь. А наши хаверы совершенно растерялись после неожиданного выступления главы Великого Совета.

- Молитесь, - сказал Кайафа, - чтобы Господь послал свой ответ через меня...- Он широко раскинул руки, склонил голову и начал произносить формулу пророчества: - О Адонай, Саваоф, Шехина! Дай знак мне, твоему первосвященнику, которого Ты благоволил избрать на служение Себе! Дай мне знак и ответь; нужна ли для блага избранного Тобою народа смерть этого человека? Дай знак! Вот, я кладу свою десницу в священный кошен, я чувствую под пальцами святые камни Урим и Туммим. Я не знаю, который из них черный, который золотой, но тот, который я взял, пусть будет Твоим ответом. Если это Урим, то Ты ответил: "Нет!", если Туммим - "Да!" О Адонай, Саваоф, Шехина! Семикратно святой, взываю к Тебе! Я уже выбрал камень. Я уже достаю его из священной сумки. Вот знак всевышнего, смотрите!

Он раскрыл свою пухлую ладонь. Люди вскочили со скамеек и окружили первосвященника кольцом.

- Туммим, Туммим - разразился внезапно крик. У меня стеснило дыхание. - Тумимм! - услышал я рядом. - Господь дал ответ - он должен умереть!

Что это значит, Юстус ? Ответь мне поскорее, что может означать такое пророчество? Стало быть. Он должен умереть?! - Вот к каким немыслимым результатам привело это воскрешение. Я известил об этом Лазаря и просил сообщить Учителю. С тех пор прошло две недели. Наши хаверы все еще совещаются, как Его схватить. Воззвание о поимке было оглашено во всех синагогах. Но Он по-прежнему, словно ничего и не случилось, пребывает в Вифании. Лазарь зовет меня к себе.

Итак, мне пора... А когда я вернусь, сразу напишу тебе, но ты, не дожидаясь нового письма. Ответь, что обо всем этом думаешь.

ПИСЬМО 20

Дорогой Юстус!

Я был в Вифании и виделся с Ним... Но то, что произошло потом, затмило встречу в доме Лазаря, - встречу, с которой я вернулся в глубокой меланхолии. Два дня спустя, наступил час, который потряс меня. Я никогда не переживал ничего подобного. Мне казалось... Нет, не казалось, я был уверен! Я кричал, и вокруг меня сотни людей кричали то же, что и я. Ты, наверное, знаешь, что означает чувство такого единения. Но вечер принес беспокойное отрезвление. И, наконец, сегодня...

Однако, я должен рассказать все по порядку. Я пошел в Вифанию. Лазарь устроил пир для Учителя и учеников. Кроме них, был только я. Я уже писал тебе, что Лазаря избили стражники, искавшие Учителя. Оказывается, в этой драке ему сломали руку, несколько ребер и выбили глаз - все тело его было изуродовано. Избивая его, стражники кричали, чтобы он хорошенько запомнил, что никогда не умирал. Человек, который восстал из гроба полный сил, превратился в скрюченного болезнью калеку. Он не мог даже встать, чтобы нас приветствовать. Но все-таки, когда Учитель приблизился к нему, он порывисто схватил Его руку и прижал к губам. Сидя по другую сторону стола, я думал: "Однако, это воскрешение не слишком облагодетельствовало Лазаря. В прежней своей жизни люди его уважали и почитали, теперь с первого дня он сталкивался только со страданиями и оскорблениями. Смерть Руфи была концом ее мучений; должно ли было это воскрешение стать для Лазаря их началом? Для чего же, в таком случае, Он его воскрешал? И почему Лазарь так Ему благодарен?"

Я был погружен в эти мысли, когда почувствовал на себе Его взгляд. Я поднял голову. Он смотрел на меня, словно звал к себе. Мне пришлось спросить:

- Ты чего-нибудь хочешь, Равви?

- Я хочу спросить тебя, друг (так Он теперь меня называет): ты любишь притчи?...

- Люблю, Равви - мудрость жизни кажется мне всегда самой ясной в машале и агаде. Я сам сочинил их не мало...

- В таком случае, выслушай мою. Вышел хозяин, чтобы сеять, и бросил зерна перед собой. Одно упало на землю хорошую, мягкую и влажную и быстро пустило корень. Другое упало на землю твердую и бесплодную. Хотя оно тоже пустило корень и выбросило росток, но был он слабым, как ребенок, который только начинает вставать на ноги. Хозяину жаль стало землю, на которой рос такой ничтожный колос, он еще раз взялся за нее, глубоко вспахал, убрал камни, которые вцепились в нее, и полил... А когда пришла пора жатвы, урожай с этой плохой земли был не хуже, чем с земли хорошей. И сказал хозяин: "Не жалею я ни работы своей, ни стараний, потому что эта земля стала еще дороже, раз я вложил в нее столько сил. И хорошие плоды она принесла.." Что ты скажешь, друг, об этой притче?

- Хороший машал, - ответил я. - Ты, несомненно, хотел сказать, что человек трудом может из самой ничтожной вещи сделать что-то хорошее?

- Ты правильно понял, - сказал Он с одобрением, но, как ребенку, который понял только то, что ему под силу.

- Нет такой плохой раковины, чтобы из нее нельзя было получить жемчужину, - продолжал Учитель. - Нет овцы в стаде, которую не стоило бы искать ночью среди скал и темноты...Но так поступает только хороший хозяин...Вот почему Сын человеческий поливает слабые колосья и идет на поиски потерянных овец.

Мне показалось, что я улавливаю в Его словах что-то новое. Он, наверное, имеет в виду своих учеников и деликатно объясняет мне своей притчей, почему Он выбрал именно их. Мой взгляд скользнул по их лицам: тупые, как бы заклейменные тягой к склоке. Плохая земля, требующая больших усилий, да еще не известно, какие плоды она принесет. Он продолжал смотреть на меня, словно хотел, чтобы спросил еще что-то:

- Но, - отозвался я, - ведь не всегда же труд хозяина приносит урожай...

- Не всегда, - согласился Он, и по лицу Его скользнула тень.

- Не всегда, - повторил Он еще раз. - А ведь Сын Человеческий готов идти в любую минуту - хоть в дождь, хоть в бурю - чтобы найти заблудившуюся овцу, как женщина, которая потеряв динарий метет дом , пока его не найдет, как крестьянин, который удобряет землю, пока она не даст хороший урожай.

Он опустил голову. Снова этот Человек погрузился в печаль, которая пригнула Его к земле, как сочно налившийся плод сгибает молодую неокрепшую яблоню. Внезапно у меня в голове мелькнула мысль: этот Человек тоже сломался! Он ждал победы, но Ему нужны были товарищи, и он выбрал их среди мужичья. Это была ошибка, большая ошибка! Он был уверен, что сможет переделать этих рыбаков, ремесленников и мытарей! Но нет! Они остались, кем были. То, что Он теперь говорит, это только самообман .Вопреки действительности, Он утверждает, что нет плохой земли, из которой нельзя было бы получить хорошего урожая. Из этой амхаарецкой земли ничего путного не вырастет. И он это чувствует, хотя еще и сопротивляется.

Почему же Он жаждет невозможного? Амхаарец всегда останется амхаарецом. Можно облегчить его долю, но в нем самом ничего не изменится. Почему Он не обратился к таким, как я? Ему не пришлось бы тогда сетовать что плохая земля, несмотря на старания, дала плохой урожай... Тогда, после первого нашего разговора, я вышел потрясенный и увлеченный. Я был готов идти за Ним. Я отправился В Галилею. Я только ждал знака с его стороны. Если бы только Он исцелил Руфь... Я бы все сделал для Него...

Прислуживала нам Марфа, как всегда внимательная и старающаяся, чтобы ни у кого не было ни в чем недостатка. Марии дома не было. Это удивило меня: обычно она не отходит от Учителя и, сидя рядом, словно впитывает каждое Его слово. Сегодня я, как пришел, ее не видел. Однако, стоило мне подумать об этом, как она вошла в дом. Мария шла ссутулившись, босая, с распущенными по плечам волосами и руками прижимала что-то к груди. Она походила на плакальщицу, а не на хозяйку, приветствующую желанного гостя. Даже тогда, когда Лазарь лежал в гробе, она не казалась столь отчаявшейся. Она шла тихо вдоль стены, словно не желая обращать на себя внимание. Остановилась за ложем Учителя. Волосы прядями ниспадали на ее лицо, но я видел глаза - потемневшие, почти черные, прикрытые, точно от сдерживаемой боли.

Внезапно она отняла руки от груди, и тогда я увидел, что она держит в ладонях изящный алебастровый флакон, Она умело открутила крышечку, и весь дом наполнился пьянящим запахом. Должно быть, это то масло, которое на рынке зовется "царским". Оно неверятно дорого. Она налила масло на волосы Учителя и принялась кончиками пальцев осторожно растирать капли вдоль прядей волос, умащивая их. Застольный разговор внезапно смолк. Если Учитель в этот вечер казался грустным и молчаливым, то его ученики выглядели разговорчивее, чем обычно. Они болтали, словно прялки, смеялись и, видно, спорили друг с другом, Но тут все притихли и без единого слова уставились на Него и на Марию, Они ничего не говорили, но их лица выражали, казалось одну мысль. Вслух ее произнес Филипп:

- Ого! Ну и запах! Настоящее "царское"! Такой флакон стоит не меньше двух динариев...

- Три, - уточнил Иуда с профессиональной осведомленностью, - целых три динария.

- Прекрасно пахнет...

- Однако сколько стоит! - воскликнул Симон Зилот.

- Приличное масло можно купить и подешевле, - заметил Иаков Старший.

- Да и вообще, зачем это масло! - воскликнул Иуда. - Только развратные женщины пользуются такими благовониями. Зачем это? Вместо того, чтобы тратить на него деньги, лучше было бы раздать их нищим.

Последние его слова прозвучали как пощечина, Он смотрел на Марию, и было видно, что имел он в виду ее, Давно же Он не любит ее - сколько в этих словах застарелой неприязни, на которую наросла злоба. Должно быть, Он знал ее и раньше, знает, какие слова больней ее ранят.

- Разве не так? - обратился Иуда к другим ученикам.

- Верно, верно, - дружно согласились они.

- Хорошо сказал! Ты прав, Иуда. К чему такое дорогое масло? Лучше бы деньги раздать нищим... И Равви это наверняка понравилось бы больше.

Женщина безмолвно опустилась на колени. Она и не пыталась защищаться. Я видел ее лицо - в ореоле красно - золотых волос - тут же, у ног Учителя. Он, видя ее огорчение, нежно коснулся ладонью лба Марии и погладил по голове. В кругу учеников, оживленно высказывающих свои замечания, эти двое казались чужими, которых коснулось страдание, непонятное окружающим и неразделяемое ими.

- Зачем вы обижаете ее? - произнес Учитель тихо. - Она любит Меня и хотела Мне послужить. Бедные всегда будут с вами, и вы не сможете забыть о них! Но Я уже недолго с вами останусь...Она прежде похорон умастила мое тело. Не делайте ей больно. Я говорю вам: где бы на земле вы не говорили о жертве, которую Я принес вам, будете вспоминать при этом ее поступок...Ученики замолчали. воцарилась тишина. Его слова, должно быть, были для них потрясением: веселье сразу испарилось. Они вопросительно и испуганно переглядывались, шепча что-то друг другу. "Похороны? Похороны? - слышал я. - Что Он опять говорит?" Филипп снова высказался за всех. В его больших бесцветных глазах появились слезы.

- Равви, мы тоже любим Тебя... - промолвил он. Зачем Ты говоришь нам о своей смерти? Ведь если Ты не пойдешь в город, ничего не случится... Не ходи туда...

- Не ходи! - повторили остальные.

Свободным, но решительным жестом Он откинул голову, как человек, который принял твердое решение.

- Я должен идти туда, - произнес Он.

- Но священники и фарисеи узнают об этом! - воскликнул Иуда. Он устремил на него спокойный, но бесконечно печальный взгляд.

- Весь мир, - возразил Он, - узнает об этом...

Действительно, весь мир узнал об этом!

У меня до сих пор стоит перед глазами начало того дня. Я шел в Храм улицами, наполненными множеством людей, и не обращал внимания на крик, доносившийся из-за стен со стороны Кедрона. Накануне праздников город всегда полон криков, пения, споров, шума и торгов. Некоторые паломники входят в Иерусалим с песнями под звуки киинор. Я был задумчив и не отдавал себе отчета, что поблизости происходит нечто необычное. Внезапно кто-то совсем рядом выкрикнул мое имя знакомым и одновременно странно чужим голосом. Я поднял глаза и увидел перед собой равви Иоэля и Ионатана. Но не только голоса двух великих мудрецов звучали странно: их внешний вид показался мне еще более непривычным. Сейчас это были не почтенные соферы, которые ходят по городу, погрузившись в свои мысли, чуждые окружающей толпе. Передо мной были два возбужденных человека, взволнованно размахивающие руками. Они подскочили ко мне с двух сторон.

- Равви Никодим! Что Он собирается сделать? Ты наверняка знаешь... Чего Он хочет?

Кто? Кто, почтенные?

Я не понял, кого они имеют в виду.

- Ну, он! Этот ваш... пророк! - выдавил из себя равви Иоэль.

В его словах в эту минуту не слышалось презрения, а только ужас.

- Я ничего не знаю. Его здесь нет, - ответил я неуверенно, удивленный их словами.

- Как это нет? Как это нет? - воскликнули они одновременно.

- Он как раз сейчас движется сюда во главе тысячной толпы. Все амхаарецы, весь народ побежал к Нему... Чего он хочет, Никодим? Ты дружен с Ним... Ведь, Он, наверное, не будет призывать к убийствам? - бормотал равви Иоэль. - Ведь Он добрый, не правда ли? ...

- Он идет сюда?

- Ты не слышишь? смотри! - Они схватили меня за руки и потянули под портик. Из-за колонны я, действительно, увидел толпу людей, направляющуюся по дороге с горы Олив в ущелье Кедрона.

- Смотри! - воскликнул Иоэль. - Все пошли за ним! Весь Иерусалим! и многие из наших хаверов! Они машут ветками и кидают плащи под копыта осла, на котором Он едет. Это, наверное, ты рассказал ему о пророчестве , что Мессия будет ехать на осле!?... Слышишь они кричат: "Слава сыну Давида!"

- А Он и есть сын Давида! - коротко повторил я.

Может быть, может быть... Раз ты говоришь... - поддакнул Иоэль. - Но скажи, что Он хочет сделать? Распустит Синедрион и объявит себя Мессией?

- Он, - ответил я, вслушиваясь в крики, которые с приближением толпы превращались в бурю, и глядя на людей, выбегавших за ворота города навстречу идущим, - Он хочет Своего Царства...

- Его царство - господство амхаарецов, мытарей и блудниц, - злобно произнес равви Ионатан. - Такой царь - что может быть лучше для мужичья?

- Уважаемый, - равви Иоэль запнулся, вытянув от страха руки и беспокойно оглядываясь на меня. Я понял, что почтеннейший служитель жертвенника и ходатай за грехи Израиля боится и готов признать в Учителе Мессию, лишь бы не потерять в этом перевороте жизнь. Но ненависть Ионатана не знает уступок. Этот человек никогда никому не уступал, и я убежден, что ничто не принудит его пойти на это. Он скорее умрет, чем сдастся.

Крик толпы уже раздался под двойным порогом Золотых ворот. Меня охватило воодушевление и восторг. На мгновение я забыл о всех своих бедах, о тоске и страхе. " Наконец-то, - подумал я, - Он выступил. Показал, кто Он. Все, что было: Его отступления, страхи, предсказания смерти, - все было проверкой учеников. Но время испытаний кончилось, и наступил час победы. Теперь- то уж Он не будет странствующим и всеми гонимым проповедником. Он явился - и весь народ уверовал в Него" Я думал, что к Нему относятся враждебно, что Он потерял влияние и любовь народа. Ничего подобного! Крик, которым встречал Его город, говорил о триумфе. А перепуганный Иоэль и бессильно злобствующий Ионатан походили на беспомощные листья, которые сорвал с ветки резкий порыв зимнего ветра. Правда, еще есть римляне... Но в этот момент они не казались мне страшными. Ничто не казалось мне страшным. Внезапная перемена наполнила меня неизмеримой уверенностью в силах Учителя. "Он все сможет, - думал я, - Он Мессия! Он скрывался, но сейчас явил себя, когда Иисус Навин приказал трубить, пали стены Иерихона. Что римляне! Может, они согласятся признать Его? Впрочем, Он всегда и все сможет..."

- Мессия, - вызывающе сказал я, глядя Ионатану в глаза, - будет таким, какого нам пошлет Всевышний,

Он ответил мне злобно, тоже вызывающе:

- Такого Мессию мы не хотим, хотя бы его послала сама Шахина!

Толпа уже вошла в город. У меня не было никакой охоты и дальше препираться с Ионатаном. Этот человек, который всегда беспокоил меня своей категоричностью, теперь перестал для меня существовать. Я не обращал на него внимания. Обломав ветку дерева, я побежал навстречу идущим. Позади слышались шаркающие шаги Иоэля. Видно, ученый муж чувствовал себя в большей безопасности рядом со мной.

Однако, пробиться к Учителю было нелегко. Сотни, тысячи людей окружали его стеной. Все что-то выкрикивали в Его честь. Это был триумф, в который я ни за что не поверил бы, скажи мне о нем днем раньше. Из людской гущи до меня как звук бубна донесся голос Симона: ученики окружали своего Учителя, как гвардия - царя. Продвинувшись, я увидел Учителя, слезающего с осла. Сияющие и возбужденные победой ученики не отступали от Него ни на шаг. Среди них я увидел Иуду, Его тоже, казалось, распирало от гордости. Он бегал, метался, отдавал какие-то распоряжения: кому-то велел отойти, других звал поближе к Учителю. Заметив меня, он кивнул головой, но так небрежно, словно я больше не был знаменитым Фарисеем, а он - лавочником из Бецета. Это уже не был нищий, скрывающий свою злобу под покорной улыбкой, Скорее, главный и верховный из приближенных царя.

- Подойди, равви, - сказал он приветливо. - А ты, - крикнул он какому-то амхаарецу, который протиснулся к Учителю, - отодвинься. От тебя разит! Подвинься, слышишь? Сколько повторять? Чего уставился?

Толпа вокруг кричала и пела:

- Аллилуйя, аллилуйя! Слава , сыну Давида! Благословен грядущий во имя Всевышнего! Осанна! Приветствуем тебя, едущий на осле царь! Аллилуйя!

- Ах, - прошептал кто-то за моей спиной. - Он не должен позволять им говорить так. Это грех, большой грех...

Иоэль произнес эти слова тихо, но Учитель, который слез с осла и направлялся в сторону Храма, как раз в этот момент проходил мимо нас и, должно быть, их услыхал. Он внезапно взглянул в нашу сторону. Вопреки всеобщему ликованию, Его лицо не светилось радостью. В глаза Его, как в те времена, когда Он, уступал просьбам, исцелял и очищал людей, была грусть и скованность. Он шел, а окружающие его амхаарецы расстилали по земле свои плащи. Он ступал по ним, но так, словно все эти почести были ему неприятны. Босые ноги оставляли на черной киликийной ткани четкие следы. Не останавливаясь, Он посмотрел на Иоэля, и благочестивый мудрец съежился под этим взглядом как засыхающий на солнце гриб.

- Если люди умолкнут, - произнес Он, - закричат камни...

- И пошел дальше. Я бросился за Ним. Но через минуту Он остановился, словно потрясенный увиденным. Галереи Храма, как всегда в дни праздников, были облеплены палатками. Здесь продавались жертвенные животные, на самых верхних ступенях, почти у входа в Храм разместились двадцать лавок менял, которые из своих доходов выплачивают Кайафе солидный налог. Крик идущих за Учителем людей слился с шумом торговцев, со звоном монет, бросаемых на камни для проверки пробы или ссыпаемых на чаши весов. Здесь же блеяли овцы, мычали коровы, и к этим звукам присоединилось воркование голубей и хлопанье их крыльев. Базар перед воротами Храма - зрелище не из приятных, но, признаюсь, я уже привык к нему. Впрочем, с первого дня существования нового Храма, священники взяли его в свои руки и превратили в источник наживы. Ему, наверное, знакомо это зрелище, но сегодня Он смотрел на базар пылающим взором, словно видел его впервые. На лице Учителя поочередно отразились отвращение, негодование, ужас и, наконец, гнев -но не ярость. В Его глаза никогда не появляется пламя ненависти. Не было ее и сейчас, когда Он спокойным, рассчитанным движением развязывал свой кушак и складывал его в двое. Толпа, следующая за Ним, внезапно остановилась, Учитель шел один по направлению к галереям, шел свободно, как человек намеревающийся сделать неприятную, но необходимую работу. В своем гневе Он выглядел скорее жалким, нежели грозным; торговцы даже не обратили на Него внимания и продолжали увлеченно заниматься своими делами. Не замеченный никем, Он прошел сквозь сутолоку и поднялся на самую

верхнюю ступень. Потом, приблизившись к одному из столов, величественно и торжественно ударил своим бичом по самой середине, а потом столкнул вниз. Золото посыпалось на камни под ноги толкущихся здесь людей, а весы, громыхая чашками, скатились до самой нижней ступени. Меняла вскочил и закричал таким диким голосом, словно с него сдирали кожу. Он подскочил к Учителю, казалось, он хочет броситься на Него. Но тут же, словно от какого-то толчка, отпрянул и кинулся в толпу собирать рассыпанные монеты. А учитель шел дальше, в самую гущу торгующих, опрокидывая столы, сбрасывая клетки, ломая загородки для скота. Над базаром поднялись крики и причитания. Но никто даже не пытался сопротивляться Ему. Купцы хватали свое добро и исчезали. Этот человек был один, но сотни людей, имеющие скрепленные печатями разрешения на торговлю возле Храма, разбегались перед Ним. Толпа,

заполнившая галереи, исчезла, словно пыль, смытая потоками дождя. Учитель остался один - высокая белая фигура с бичом в опущенной руке. У Его ног валялось несколько потерянных монет, похожих на зерна янтаря, и множество темных лепешек навоза, словно груды морских водорослей, оставленных на берегу отливом. На опустевшем побережье остался человек, минуту назад величественный, а сейчас поникший и внезапно как будто обессилевший. Но толпа этого не замечала. Для нее Он был ниспровергателем власти священников. Триумфатором, Победителем, Царем и Мессией. С новым воодушевлением и энтузиазмом раздались крики:

- Слава сыну Давида! Слава! Приветствуем тебя, Царь, пришедший во имя Всевышнего! Осанна! Осанна!

Ученики окружили Его. Приблизившись немного, я услышал, как Он что-то говорит им. То, что донеслось до меня, было удивительным и страшным. В конце Он сказал:

- Мне тревожно... Но разве Я могу сказать Отцу: "Избавь Меня"? Ведь не для этого Я и пришел...

Он говорил еще что-то, но я не расслышал... Раздался грохот, словно рядом ударила молния. Я взглянул вверх, но тучи не увидел. Только небольшие белые облака плыли по ясному небу. Пока я пытался понять, с какой же стороны движется гроза, в толпе закричали:

- Это ангел говорил с Ним! Ангел говорил с ним! Он - истинный Сын Давида! Аллилуйя!

Учитель не протестовал. Он только спросил, обращаясь к ученикам:

- Слышали? Это был голос для вас. - И торжественно продолжал: - Над миром начался суд. Теперь уже пришло время, чтобы Я был распят на кресте, и всех привлек к себе...

-Не говори так! - закричал Симон.

-Не говори так! кричали ученики. - Не омрачай нашей радости! Мессия не умирает! Он не может умереть! Не говори так!

- Не говори так! - закричал и я. -Мессия не умирает.

Но я чувствовал, что мой восторг и радость погасли. Как вражеские воины закидывают камнями колодцы в покоренной стране, так Он обрушил на нас страх. Я не понимаю: зачем же было приходить сюда, вести за собой целые толпы - чтобы украдкой скрыться в Вифанию? Он был прав: весь мир узнал о Его силе. Но, зажегши этот светильник, Он сам же его погасил. Такие, как Иоэль, уже, наверное, оправились от страха и теперь возненавидят Его еще сильней за эти мгновения слабости. А садукеи? Учиненный Им разгром базара вызовет адский гнев! Представляю себе Кайафу. До сих пор они выступали против Него только в угоду нам. Теперь же они будут соревноваться друг с другом, чтобы погубить Его!

Зачем Ему этот триумф, если он не ведет к победе?

И вот сегодня:

Утром Он явился в город и несколько часов сидел под портиками. Я разглядел Его в гуще толпы, и в ней же я заметил несколько молодых фарисеев, наверняка посланных Великим Советом следить за Ним. Думаю, что Учитель прекрасно знает об этом, но почему-то пренебрегает опасностью и, будто нарочно, нападает на фарисеев. В какой-то момент, слыша, как люди обращаются к нему со словами: "Сын Давида", Он спросил стоявших рядом хаверов:

- Чьим же, по-вашему, сыном будет Мессия?

Несколько голосов неохотно и не сразу ответили Ему:

- Сыном Давида. Так говорят пророки...

Он спросил еще раз, словно сказанного было недостаточно.

- А что значат слова псалма: "Сказал Господь Владыке моему: " воссядь по правую руку, а всех врагов твоих Я положу Тебе под ноги"? Значит, Давид называет Владыкой своего собственного потомка! Как это возможно? Вы в силах объяснить?

Они угрюмо посмотрели друг на друга и отошли, опустив головы и ничего не отвечая. Он проводил их грустным и любящим взглядом. Потом произнес:

- Неразумные и слепые люди! В голосе его не было больше суровости. - Неразумные и слепые... - повторил Он, качая головой, и снова с горечью сказал: - Сколько раз я посылал к вам Моих пророков, но вы побивали их камнями и убивали. Чаша вашего зла должна наполниться до краев! О, город! - воскликнул Он, но не гневно, а с жалостью и страданием. - Город, убивающий пророков и всех, посланных к нему! - Он стоял, простирая руки, глядя на лежащие внизу мазанки Офеля и дворцы на склонах Сиона. - О город! - голос Его стал похож на голос матери, оплакивающей сына, - Столько раз Я хотел собрать твоих детей, как наседка собирает под своими крыльями цыплят, но они не хотели! О, город! Гибель ждет тебя! Ты опустеешь, как дом, в котором гуляет ветер. Они не увидят Меня, пока не воскликнут: " Благословен пришедший во имя Господне!...

На Его глазах показались слезы. Люди вокруг молчали, изумленные этой вспышкой, Они были взволнованы Его словами, хотя не понимали их. Он с каждым днем выглядит все более печальным. Даже лицо его похудело и побледнело, словно весеннее солнце не смеет опалить Его.

Иисус дал знак ученикам идти за собой и направился в сторону Золотых ворот. Я пошел за ними. Приближался вечер, и зубчатая тень стены плащом накрывала ущелье и простиралась дальше, почти до гробницы Авессалома. Зато широкий склон Елеонской горы был залит розовым светом. В замершем воздухе царила тишина.

Мы миновали ворота и начали спускаться в овраг. Учитель шел впереди, молчаливый и ссутулившийся, словно все еще оплакивая город, которому сам и предсказывал гибель. Ученики брели за Ним, сбившись в кучу, словно стая испуганных птиц, и тихо о чем-то переговаривались. Уверенность в себе. которую они выказывали три дня назад, исчезла без следа. Позади всех шли я и Иуда. Ученик из Кариота снова стал маленьким человечком, его душила внутренняя ярость. Когда мы поднялись на мост, под которым шипел поток, он сказал тихо и торопливо:

- Видишь, равви, видишь... Он снова отступает! Он не хочет... Стоит ему захотеть, и все пойдут за ним. Значит, он может. Но не хочет. Почему он не хочет?

- Не знаю, - пробормотал я.

-Почему Он еще тогда не взял власть в свои руки? - как в горячке шептал Иуда. - Он мог это сделать, мог... Но Он предал. Предал дело...

Какое дело? - спросил я рассеяно.

Он взглянул на меня воспаленными глазами. На Иуде тоже сказались последние дни: он похудел изменился и стал еще уродливей. Он напоминает мне теперь, сам не знаю почему, большого паука, которому давно не попадалась муха.

- Дело... - повторил он, но тут же осекся. В его взгляде устремленном на меня, я читал ненависть - Ты, равви, этого не поймешь... - произнес он уклончиво. Иуда больше не пытался заговорить со мной, да я и не стремился к этому. О чем мне с ним говорить? Каждый из нас что-то искал в Учителе, А Он не смог никого удовлетворить, И не потому, что Он был слишком мелок, - скорее, слишком велик, гораздо более значителен, чем все ожидали. Когда к нему сотнями приходили за исцелениями, Он смотрел на людей удивленно, словно спрашивал: "Только этого вам и надо?" В ответ на все наши надежды Он, казалось, так же спрашивал: "Это все, что вам надо? Я принес вам несравненно более ценный дар..." Но что же Он принес? Разве солнце иначе светит с тех пор, как Он ходит по земле и рассказывает об этом своем Царстве?

Тем временем мы выбрались на залитый солнцем склон. Тени наши вытягивались перед нами, ломаясь на ступеньках, выбитых в красной глине. Приземистые и серые оливковые деревья серебрились в лучах солнца. Учитель продолжал идти медленно, тяжело ступая, словно силы совсем покинули Его. Я заметил также, что время от времени Он подносит руку к лицу, наверное, для того, чтобы стереть пот. А может, Он вытирал слезы?

Внезапно Он остановился и указал рукой на небольшой пологий уступ из плоских камней вдоль низкой каменной стены, предлагая сесть, Учитель сел первым, мы расположились рядом. Молчание тянулось долго. У наших ног в тисках террасы Мориа скучился город; солнце, лившееся сквозь колоннаду Тиропеона, исполосовало его как тигровую шкуру. Было отчетливо видно, как по двору Храма снуют люди. Солнце опускалось все ниже, и его лучи полого скользили по крышам и внутренним дворикам. Тем прекраснее и выше казался Храм, стены которого резко вырисовывались на раскаленном небе и удлинялись собственной тенью, напоминая ступени огромной пирамиды. В это мгновение он казался еще прекраснее, чем всегда. Напротив виднелись утонувшие в глубокой тени Корианфские ворота, которые отделяют Женский двор. Сам двор казался колодцем из которого, словно камень на дне, отсвечивали Золотом ворота, ведущие к жертвеннику. Великолепное здание, господствующее над равниной, приковало к себе наши взоры. На него невозможно наглядеться. Это- гордость и любовь всего народа. Солнце, спрятавшееся за Храмом, просвечивало сквозь завесу над колоннами отражалось от золотой крыши и окрашивало пурпуром султан дыма, который возносился над алтарем. Оно словно разливало над миром ореол голубизны, багрянца и золота. Храм, казалось, парил в воздухе, как неземное видение. Как же он прекрасен! Я всю жизнь провел у стен Храма, но всегда с восторгом смотрю на его очертания, такие далекие и одновременно величественные. Ирод был негодяем без чести и веры, но это строительство, несомненно, искупило часть его преступлений.* Пока стоит Храм - не раз думал я -даже в самые тяжелые времена остается надежда. Как оказалось не только я испытывал эти чувства.

- Взгляни на Храм, Равви, - воскликнул кто - то из учеников, кажется , Иоан, - какая красота!

Иисус ответил все тем же грустным голосом , каким говорил накануне под портиком:

- От него не останется камня на камне...

Меня словно охватил порыв ледяного ветра.

- Что ты говоришь, Равви?! - воскликнуло несколько взволнованных голосов. - Этого не будет! Этого не может быть!

- Не останется и камня на камне... - повторил Он твердо.

Я видел Его лицо сбоку: жилы на висках пульсировали, в глазах стояли слезы и рот искривился в отчаянной печали. - Но вы, - заговорил Он после горестного молчания, - как только увидите войско, окружающее город - бегите! Бегите из Иерусалима в другие города, в поля, в горы. Не возвращайтесь за чем бы то ни было! Бегите! Ибо настанут дни возмездия, страшные дни, которые предсказывали пророки. Люди будут умирать от голода и меча, так будет до конца, до окончания времен.

- А потом? - жадно спросил я.

Не глядя на меня, Он произнес:

- Тогда появятся знаки на солнце и звездах; людей будут угнетать, как никогда. Страх поселится среди вас - страх ожидания бедствий, и от него одного умрет много людей. Но сначала обрушатся на вас: будут преследовать, осуждать, бросать в темницы и бичевать. Брат предаст брата, а отец сына. Во многих сердцах угаснет любовь. Тогда вы вспомните, что Я говорил об этом. Но когда придется предстать перед судьями, не договаривайтесь между собой заранее, что будете отвечать. Дух Святой скажет вам - как - и научит вас. Весь мир будет ненавидеть вас за верность Мне. Но перенесите это! Выстойте! Вас захотят обмануть. Придут люди и скажут: " Мы - мессии" Они будут творить знамения и обещать всяческие блага, не верьте им! Не слушайте их! Ожидайте Моего прихода. Я приду, не оставлю вас, друзей Моих, в опасности и страхе, Я приду для тех, кого избрал, Я сокращу эти страшные дни...

Мы молчали, пораженные и подавленные. Может, того, о чем Он говорит, никогда не будет. Пророки не раз предсказывали события, которые не сбывались. Но Он говорит с такой уверенностью, словно ни одно из Его слов не может не сбыться. Он словно видит то, о чем говорит - и поэтому перед нами возникает картина и волнующая, и странно неясная...

- Я сокращу эти дни. - Теперь в Его голосе зазвучала доброта, Он как бы догадался, насколько мы сражены Его словами, и хотел нас утешить. - Не бойтесь, - произнес Он мягко. - Когда все это произойдет, держите головы высоко - смело и гордо. Тогда я буду уже близко. Только бодрствуйте, чтобы Я не застал вас спящими или пирующими... И много молитесь, не переставая, молитесь...

- Так скажи нам сразу, когда это будет, - попросил Филипп.

Иисус откинул голову.

- Дня конца, - произнес Он, - никто не знает, кроме Отца. Вы должны бодрствовать. Как молния, придет Сын Человеческий, как грабитель, который крадется в дом ночью, пока не запел петух. Поэтому молитесь и бодрствуйте, чтобы не случилось с вами то, что случилось с людьми во времена Ноя - они ведь не ждали приближающегося потопа. Бодрствуйте, как должны бодрствовать подруги невесты, ожидая жениха на свадебный пир... Бодрствуйте, а не страшитесь...

Несмотря на эти успокаивающие слова, мы молчали, удрученные картиной, которую он нарисовал. Внезапно в тишине раздался дрожащий голос Симона:

- А ты, Господин, где будешь тогда?

В ответ он слегка улыбнулся. Солнце закатилось за зубчатую стену Храма, и только лучи его полосами лежали на остывающем небе. Окруженный ореолом силуэт Храма превращался в черную каменную глыбу. Подул ветер. Он прошуршал листьями оливковых деревьев и снова растаял в тишине.

Ответ Учителя как струя елея пролился на море нашего страха. Видно было, что Он хочет поскорее прогнать смятение - одним своим словом. Как тогда, на море, и хотя то, что Он ответил, относилось только к Симону, каждый из нас вздохнул свободней в неясном предчувствии, что это ответ и для его обеспокоенного сердца. Слова прозвучали тихо, но в них была такая сила, что они казалось, никогда не смолкнут:

- Там, где будешь и ты Петр...

* Царь Ирод в течение многих лет реставрировал и украшал Храм.

ПИСЬМО 21

Дорогой Юстус!

Это случилось! Случилось то, что должно было произойти! Они схватили Его! Может, уже убили... Впрочем, Он сам этого хотел. Иисус сделал все, чтобы сосредоточить на себе всю ненависть священников и мудрецов. По правде говоря, Он не шел на риск сам и последние дни вечерами незаметно выбирался из города. Запутывая следы. Он уходил в Вифанию или ночевал в каком-нибудь саде на Елеонской горе. Но днем Он был в Иерусалиме и проповедовал там до последнего дня. Еще вчера утром под портиком Он спорил с людьми, подосланными Великим Советом, садукеями и иродианами, одерживая верх над ними... Но эти победы были только словесными, Что с того, что они отходили под смех черни, переполненные бешенством и желанием мести. Слова, которыми Он побеждал, не менее чужды людям, рукоплескавшим Ему.

Это были всегда Его слова, только Его - неуступчивые, временами неожиданные, не такие, как у остальных людей... Он всегда остается собой. Он словно не признает никаких правил. Даже самые прекрасные в нашей жизни вещи должны быть заключены в охраняемые законом формы. Человек должен подчиняться известным предписаниям.

И быть добрым нельзя так, как хочется. У Иисуса же все иначе: Он требует, чтобы все правила уступили одному закону, который Он считает абсолютным и который, по Его мнению, должен соблюдаться прежде других: закону милосердия... Кто совершает дела милосердия, тем самым якобы исполняет все остальные правила. Закон дал нам Десять заповедей. Наши соферы создали множество дополнительных предписаний. Но для Него, если человек не любит Всевышнего и своего ближнего, - не имеет смысла удерживать от убийства, кражи, прелюбодеяния, не нужно соблюдать правила чистоты и субботу! Он построил свое учение на Законе, но и возвысил его над законом... Закон - верх человеческого совершенства - для него только начало. Закон требует: "Будь честным человеком". Он же, как будто учит: "Если ты честен, можешь стать моим учеником. Но если ты и не честный человек - только люби, и тоже будешь моим учеником..."

" Только люби..." Это простое учение, но, пожалуй, и самое трудное. Однако почему человек, который хочет только абсолютной, не уступающей ничему любви, так ненавидим? Час назад Его схватила храмовая стража... Возможно, однако, Его еще не убили. После рассказа Иакова я весь дрожу. Это страшно...

Я хотел бы каждое письмо начинать с конца: события жизни Иисуса столь потрясающи, что каждое предыдущее слово меркнет перед последующим. Но я хочу, Юстус, чтобы ты знал каждую подробность. Поэтому постараюсь последовательно описать все события, пролетевшие быстрей парфянских стрел.

Сегодня утром я встретил равви Иоэля. Я был прав - благочестивый молитвенник за грехи народа вполне оправился от испуга. Его глаза бегают еще быстрее обычного, а голос напоминает кваканье жабы.

- О, кого я вижу, кого я вижу... - при виде меня он простер руки. Во рту его заблестели два кривых желтых зуба. - Равви Никодим... Давно мы не виделись (целых четыре дня) Почтенный равви никогда не бывает на заседаниях Малого Синедриона.

Его слова подтвердили мои предположения: происходят какие - то заседания Великого Совета, которые скрывают от меня, и, может быть, еще от некоторых. Слуги говорили мне, что старейшины садукеев каждый вечер встречается с самыми влиятельными хаверами в малом дворце Кайафы на склоне горы Злого Совещания.

Но ни меня, ни Иосифа об этих собраниях никто не предупреждал. Иоэль ощупывал взглядом мое лицо, словно желая узнать, что я думаю. Я решил прикинуться равнодушным.

Не считаю нужным бывать на каждом собрании, - ответил я ему.

-О, конечно, конечно... - поспешил согласиться Иоэль. Он потирал руки особым, свойственным только ему движением и не переставал вглядываться в меня. - Конечно... - бормотал он. - Почтенный равви Никодим занят, не так ли? Он пишет свои великолепные агады? О, если бы я умел так писать! Огромное богатство дал тебе Всевышний, почтеннейший. Огромное! Пиши, пиши, Никодим. Этим ты послужишь Предвечному, а сам стяжаешь славу. Когда-нибудь весь народ будет заучивать агады равви Никодима, сына Никодима. Лишь бы только ты ни на что не отвлекался и не тратил свои мысли на вещи ненужные. Мы ждем от тебя прекрасных мудрых творений... Пиши. Но недавно я огорчился, когда увидел, что ты, вместо того, чтобы писать, ходишь за этим человеком из Галилеи. Жаль твоего времени, почтеннейший... Ты только пиши. Вот истинное служение Всевышнему. А я видел тебя с веткой в руках, бегущим за тем... Сдается мне даже, будто мне послышалось, как ты назвал его Мессией...

Я не отвечал, сделав вид, что не расслышал его последних слов. Он не настаивал и стоял, сгорбившись, усердно потирая руки.

- Этот человек, - заметил Иоэль, - восстановил против себя слишком многих... Мало было ему нападать на священные предписания чистоты, он еще купцов разогнал... Возможно, он правильно сделал... Однако, этим он вооружил против себя всех.

О, саддукеи никогда ему не простят! Теперь они хотят его смерти! А тот кто имеет врага в лице Кайафы, должен ждать всего... В любой момент... Да, да, - вздохнул он внезапно, - тяжелы грехи нашего народа... Много должен выстрадать тот, кто решил искупить их...

Он отошел, волоча ноги. Я задумался, зачем он мне все это рассказал, и решил, что причина кроется в неприязни, которую Иоэль питает к Кайафе. Иоэль считает первосвященника гнойным нарывом на теле народа. Он смертельно ненавидит его. Заметно, что даже ненависть к учителю меркнет перед его ненавистью к первосвященнику. Видно, нелегко ему было согласятся на союз, который Ионатан от имени наших хаверов заключил с садукеями. И мне показалось, что Иоэль сознательно

предупредил меня об опасности, угрожающей учителю. Ведь это, главным образом, священники настаивали на том, чтобы отложить арест Иисуса на дни после Праздников. Сейчас, задетые за живое понесенными потерями, они готовы забыть об осторожности.

Истолковав слова Иоэля, я принял решение. Едва стемнело, я сел на осла и выехал через Гнойные ворота на Вифлиемскую дорогу. Но, отъехав немного от города, я свернул на склон Елеонской горы, чтобы через сады добраться до Вифании. Таким образом, я хотел избежать возможной слежки.

Дом Лазаря был так тих, что казался совершенно уснувшим. Я постучал колотушкой в дверь и долго ждал, пока мне откроют. Наконец, послышались тяжелые шаги и на пороге появился Лазарь. Он пробует ходить на костылях. Признаюсь, что всякий раз, оказавшись с ним с глазу на глаз, я испытываю что-то вроде страха. Смерть отдаляет и возвышает человека, а я никак не могу забыть, как стоял перед закрытой гробницей Лазаря. Никогда после я не говорил с ним об этом. Кто знает - может быть, мне следовало это сделать? Может быть, он мог бы сказать мне что-нибудь о Руфи?... Может быть, там знают хоть что-то друг о друге... Но я не осмелился спросить его. Впрочем, память о Шеоле покинула, наверное, его с момента возвращения к жизни. Разве можно жить, зная о том, что там?

- Да будет Всевышний с тобой, равви, - приветствовал он меня, - Входи, прошу тебя. Ты приехал поздно, и, наверное, устал. Учитель не спит, мы собрались все вместе. Он говорил сегодня о тебе...

- Мне нужно как раз сказать Ему кое-что...

- Так войди. Марфа сейчас даст тебе воды умыться.

Все были в горнице. Свет очага освещал груду собравшихся. Иисус сидел посередине, возвышаясь над ними в своем белом хитоне, ладони Его были сплетены на коленях. Он ничего не говорил - смотрел в огонь. Мне сразу подумалось, что лицо Его в этот вечер кажется почти старческим. В течение этих двух дней Он за каждый час словно проживает года. А ведь, несмотря на свою серьезность, Он молод, полон сил и здоровья. Из самых тяжелых путешествий Он возвращался нимало не уставшим. Теперь же лицо Его выражало измождение, потерю сил, словно Он был придавлен бременем тревог. Он тяжело дышал. Высокий лоб был нахмурен. Мне казалось, что Он потерял всякую надежду и покорно дожидается поражения. Услыхав мои шаги, Он поднял голову.

Слабая улыбка, словно луч солнца, заблудившийся осенним днем, скользнула по Его губам.

- Мир тебе, друг, - сказал он, раскрывая мне объятия. Он часто приветствовал так своих учеников, но до сих пор не проявлял подобной сердечности по отношению ко мне. Я почувствовал на плечах Его горячие руки. Может, Он искал у меня спасения? Непроизвольно я постарался почувствовать себя свободным и сильным,: слабость других обычно делает нас сильными. Но на этот раз я не смог... Во мне тоже жили страх и отчаяние. Ни один из нас двоих, мелькнуло у меня в голове, не в состоянии принять решение. И когда Он обнимал меня, я глянул через Его плечо: ученики и женщины сидели, опустив головы. Казалось, они разделяют упадок сил Учителя. Даже Марфа, столь стойкая в тяжелые минуты казалась сломленной.

- Я думал о тебе сегодня, Никодим, - услышал я. Он выпустил меня из объятий. - И Я очень хотел увидеть тебя...

- Ты, что-нибудь хочешь от меня равви? - спросил я. Я ждал, что Он мягко покачает головой в знак отрицания, как это было много раз, когда Его спрашивали, хочет ли Он есть, пить, спать, отдыхать. Но Он поднял на меня страдающий взгляд, похожий на взгляд одного из тех больных, которых Он исцелил, и сказал тихо:

- Да.

- Что ты хочешь? - спросил я. Хотя видел, что Он совершенно обессилен, я не мог забыть тех минут, когда внезапно в одно мгновение человеческая слабость как бы спала с Него, чтобы явственней стала непонятная и скрытая сила. И не только это. Он ведь столько раз проявлял свою несравнимую ни с чем доброту. Он не спас Руфи, это правда...Но Он столько дал другим, что я, не получивший ничего, чувствовал Его должником.

- Чего ты хочешь? Только скажи. Я сейчас же исполню любое желание. Знаешь ли ты, с чем я сюда приехал? Я хочу Тебя спасти. Тебе грозит опасность. Завтра рано утром я пришлю сюда пару ослов, или еще лучше верблюдов, и надежного человека. С ним Ты уйдешь подальше. Оставаться здесь для Тебя небезопасно. Фарисеи и священники что-то затевают. Сегодня утром я узнал кое-что и понял, что они хотят схватить Тебя еще до конца праздников. Обязательно уезжай. Настанет момент, когда все успокоится и Ты сможешь вернуться.

Я почувствовал на своей ладони прикосновение Его руки.

- Не говори Мне об этом, друг, - произнес Он тихо. - Я не уеду. У каждого дня есть свой вечер....Я жду от тебя другого...

- Что же я могу дать Тебе, равви?

- Отдай мне свои печали, Никодим.

- Мои печали?

- Да, друг. Ведь именно так мы договорились тогда. Время пришло. Отдай Мне сегодня свои печали. Мне они нужны. Я нуждаюсь в них. Мне все еще их не хватает...

- Не понимаю...- пробормотал я. Понять Его теперь было уже совершенно не возможно. Но и тогда, в первый раз - что значило "родиться заново"? Он никогда этого не объяснял. Иисус редко объясняет свои слова. Когда Ему говорят, что они не понятны, Он только смотрит в глаза и улыбается, словно говоря: "Не понимаешь? Когда-нибудь поймешь!" Его учение не похоже на учение греческих философов. Они объясняют мир сразу, рассказывают, каков он. Он же хочет, чтобы человек шел от открытию к открытию, сам раскрывал все тайны мира. Он не вооружается перед жизнью, а роняет непонятные слова и не известно, как и когда они откроют свой смысл. Иногда кажется, что Он противоречит самому себе. Я слышал, как Он много раз говорил: "Будьте как дети, нужно, чтобы вы были, как дети..." И одновременно - эти непонятные слова, которые словно говорят: "Вы должны до них дорасти". Но кто вырос - уже не ребенок, ребенок должен смиряться с тем, что не понимает мира.

Но Он ничего мне не объяснил, только показал на низкий столик, знаком предложил сесть и смотрел на меня. Сердечность и любовь светились в Его взгляде. Он был похож на человека, который покорно просит о чем-то. Снова прозвучали слова:

- Отдай мне свои печали...

Сухое дерево потрескивало в очаге. Марфа неслышно подошла к нам, чтобы узнать, не хочу ли я выпить теплого молока.

- "Отдай мне свои печали", - думал я. Это звучало бы насмешкой, если бы Он мог насмехаться. Разумеется, я готов их отдать. Мне их не жалко, мне они не нужны. Именно для того, чтобы избавиться от них, я пришел сюда этой ночью, пробираясь по распутице. Я привел печали с собой вместе с кошельком, висящим на поясе. Но здесь их стало еще больше. "Отдай мне свои печали..." Он и тогда их не взял у меня. Я смотрел на Учителя поверх глиняного горшка и ждал, не скажет ли Он чего-нибудь еще. Однако, Он снова устремил взгляд на огонь и на лице Его вновь появилось выражение сомнения, страдания и душевного надлома. "Это всего лишь слабый человек" - мелькнуло у меня в голове. В течение трех лет эта мысль время от времени возвращается ко мне. А я-то уже вообразил не весть что...

Поздно ночью я узнал, что мне нужно возвращаться. Марфа пошла вывести моего осла из стоила. Я встал и подошел к Учителю. Мне казалось, Он уснул, склонившись на руки. Но Он поднял лицо, услышав мои шаги, и тогда я увидел, что щеки Его мокры от слез. Должно быть, Он уже долго беззвучно плакал. Только губы и борода Его дрожали.

- Предвечный да будет с Тобою, Равви, - сказал я.

- Ты уходишь? - спросил Он.

- Да. Уже глубокая ночь. Скоро и петухи запоют.

- Да, - прошептал Он, словно сам себе, - ночь поздняя...и петухи...- Он вздохнул. - Я хотел бы, чтобы ночь скорее кончилась, и хотел бы, чтобы она тянулась без конца, - признался Он в чем-то непонятном. - Незабываемая ночь. Я точно запомнил, что Он сказал "незабываемая".

- Помни, - произнес Он, возвращайся от своих мыслей ко мне, - Я жду твоих печалей. Да будет мир с тобой, дитя...

Этот человек, моложе меня, говорил со мной как старец, как глава рода. Он протянул руку и провел ладонью по моему лицу. пальцы Его были теплыми и мягкими. Никогда еще не знал я более волнующего прикосновения, - даже тогда, когда Руфь касалась ладонями моего лица, чтобы утешить, видя, в какое отчаяние приводят меня ее муки.

Возле дома, придерживая осла, стояла Марфа и с ней еще кто-то. По небу плыли тяжелые облака, постепенно заслоняя волну лунного света. Однако в эту минуту луна выбралась из туч и вознеслась вверх сверкающим кругом. Тени стоящих, казалось, расплывались по дороге, искрящийся как речка из расплавленного металла. В человеке, стоящем рядом с Марфой, я узнал Иуду.

- Равви, разреши мне пойти с тобой в город? Я должен сделать несколько покупок к празднику...

- Иди, - ответил я. Я был даже доволен, что его присутствие избавит меня от необходимости остаться наедине со своими мыслями. Я сел на осла, сказал Марфе: "Господь с тобой", и поехал дорогой, ведущей к дому. Иуда шел рядом. Нас покрывала тень деревьев. Свет струился через листья и большими пятнами падал на каменистую тропу. Где-то лаяли собаки. Но когда мы выбрались из деревушки, нас окружила тишина, нарушаемая только шелестом оливковых деревьев, которые качал ветер.

- Кажется, ты был прав, - произнес я спустя какое-то время; до сих пор мы не сказали друг другу ни слова. - Учитель совершенно сломлен. Куда подевалась Его сила...

- Он сам отрекся от нее! - вдруг раздался рядом со мной возбужденный шепот. Игра теней и света не позволяла разглядеть лицо моего спутника. Но страстность, с которой он обратился ко мне, говорила о том, что и он думал об Учителе. Не давая мне вставить ни слова, Иуда продолжал говорить, и с каждым словом в его голосе нарастало волнение. - Я уже говорил тебе, равви: Он отказался от нее! Он мог победить! Мог! Он мог разогнать эту шайку богачей, ростовщиков, негодяев и воров, кровопийц и бездельников, по уши набитых динариями...Он мог их уничтожить! - Иуда сдержал свой гнев, словно вставшего на дыбы коня. Я слышал его хриплое дыхание, почти переходящее в плач.

- Боюсь, - начал я, - что если бы главы Синедриона узнали о Его слабости, то они бы больше не раздумывали. Они бы уж не спустили с Него глаз и сразу после возвращения людей с праздника схватили бы Его...

- Они не станут ждать конца праздников - снова прервал меня Иуда. - Они Его убьют! Может сегодня, а может завтра...Он погиб! - Иуда порывисто коснулся рукой шеи моего осла. Животное остановилось; он теребил кривыми, как когти, пальцами его короткую гриву. - он уже погиб!... - повторил Иуда. - Почему у меня никогда не было даже пяти динариев?! - в темноте наполненной звуками, похожими на звяканье рассыпанных монет вырвался звук, напоминающий предсмертный стон. Он навалился на осла всем телом. Я чувствовал на спине его жаркое дыхание и не мог понять, в чем дело. - У меня не было даже пяти собственный динариев, чтобы купить себе вина, масла, любви...Он говорит, что любит людей. Сказки! Он не понимает, что человека никто никогда не полюбит, если он бедняк, нищий, голь...

Ему давали деньги. Но он вел себя так, словно у него их не было... Я так не мог. - Голос у Иуды дрожал, зубы стучали. - Я не мог... Не мог... Вина – никогда, друзей - никогда, чего-нибудь лучшего – никогда, никогда женщины, которая бы сама ... сама...-

Снова раздались его нетерпеливые восклицания; Я не мог... не мог... не мог...

Почти лежа на осле, он повернул голову так, что темнота больше не закрывала ее. Лицо словно сбросило маску или высунулось из воды. Осветивший его месяц как будто смыл с него краски, морщины и тени - теперь это было безжизненное лицо статуи. Нижняя челюсть отвисла, как у трупа.

-Надо ехать...- сказал я. Шатаясь, Иуда отошел от осла. Мы тронулись. Я слышал его тяжелые шаги - он тащился рядом со мной как пьяный; казалось, эта вспышка совершенно лишила его сил, дышал он тяжело, с присвистом. Потом я услышал, как он чем-то побрякивает; вероятно, у него были зажаты в руке монеты, и он упорно подбрасывал их вверх и ловил. Казалось, в нем все кипит.

Дорога вела в глубь черного берега. Осел замедлил шаг и переступал осторожно. Я слышал стук его копыт по плоским камням. Над нами возвышался край скалы. – черной, но как бы отражающей внезапно появляющийся на ней свет. Я дрожал- то ли от холода. то ли от внутреннего беспокойства. " Что Он говорит - пытался вспомнить я. - "Отдай Мне свои печали..." Что это значит? Может это одна из его тайн - страшная и мучительная, но, как все Его тайны, скрывающая на дне своем неожиданный покой. А может, это только бессознательные слова человека, охваченного отчаянием " Последняя беседа с Иисусом вернула меня мысленно к тому разговору на горе. Тогда Он сказал: "Возьми Мой крест - и дай Мне свой..." Я и тогда не понял этих слов. Я ждал, я надеялся в глубине души, что Он исцелит Руфь. Но Руфь умерла... Ее болезнь была моим тяжелейшим, если говорить его языком, крестом. Он не взял Его на себя. А теперь, кто знает, не ждет ли Его самого настоящий крест... Это страшное истязание! Я никогда не мог смотреть на распятие. Я не могу даже представить себе, что было бы, если бы распяли меня. От одной мысли об этом перехватывает дыхание, я словно чувствую сверлящую боль в запястьях. Мне станет дурно, если я буду и дальше думать об этом! Иуда тоже, наверное, боится креста. Может, для того, чтобы заглушить этот свой страх, он и звенит монетами. Но я больше не в силах переносить этот звон. Хотел он прикрикнуть на него, чтобы он перестал, но сдержался. Но я боялся, что мои слова вызовут новый поток его безумного бреда молча ехал я дальше среди пятен лунного света, которые как бы скакали, ослепляя меня своим мельканием. А Иуда шел и все бренчал сиклями...

Утром я вошел в мастерскую, которая находится рядом с моим домом. Я хотел сделать заказ и уйти, но в мастерской было так хорошо, что вместо того, чтобы уйти, я присел на бревно и стал слушать веселое постукивание молотков. Столяры долбили дерево, негромко припевая. Эти простолюдины радуются наступающему Празднику и отдыху, который их ждет. Если бы я мог быть таким же свободным, как они! Их радость немного рассеяла мое беспокойство, и я начал уже забывать о злых призраках, преследовавших меня ночью. Но в этот момент в дверях показался Ахир и знаком попросил меня выйти. Сердце мое замерло. Я сразу понял, что минуты душевного покоя миновали, а мой слуга - гонец, снова призывающий меня в мир страха и печали. С каждым днем я все больше ощущал приближение чего-то зловещего: теперь же по месту Ахира я понял, что оно прошло.

Я вышел из мастерской. У дверей меня ждали Иоанн и Симон, которых Ахир встретил около Силоама. Они пришли сказать мне, что Учитель просит представить в Его распоряжение на сегодняшний вечер верхнюю часть моего дома: Он с учениками хочет есть там " галилейскую пасху". Эта идея еще больше усилила мое беспокойство. Я не хотел отказывать - ведь не принято отказывать странникам, которые хотят совершить у тебя пасхальную трапезу. Но зачем Он это делает, зачем он темным вечером приходит в город. где Ему постоянно грозит опасность. В довершение всего, Он хочет устроить пир в двух шагах от дома первосвященника, в моем доме, у меня, которого Синедрион сознательно считает его учеником. Что это; страшное безрассудство или сознательное искушение Всевышнего . Я ответил Симону;

-Если Учитель хочет этого - я, разумеется, не откажу Ему. Но заклинаю вас: не совершайте безумств! Никакого шумного въезда в город. Приходите тихо, небольшими группами, затерявшись в толпе. Лучше, чтобы никто не знал, что вы хотите провести ночь в Иерусалиме.

Иоанн кивнул в знак согласия. Но Симон невозможен. Хвастовство и уверенность снова обуяли его. Подперев бока, он заговорил (а когда раздается его трубный голос, все обращают внимание);

- Учителю нечего бояться. Пусть кто-нибудь только попробует Его тронуть! Особенно теперь...- И он многозначительно постучал по свертку, который держал под мышкой.

- Что это у тебя - спросил я, чувствуя беспокойство.

Он развязал узел и торжествующе показал мне два коротких меча, какие можно купить в кузнечном ряду.

- Могут пригодиться. - похвастался Симон, заворачивая мечи. Каков глупец! Он хочет сразиться со слугами Великого Совета и Храма. Остатки моего покоя разбились вдребезги, как кувшин из индийского стекла. Самые неприятные предчувствия охватили меня. Ничто не может быть хуже зла, которого еще нет, но прихода которого мы боимся. Призрак его кажется нам страшнее, чем даже само зло...

Они совершили трапезу наверху и пели гимны, а я беспокойно бродил по дому, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора. Каждый шаг за дверью, раздававшийся громче обычного, заставлял мое сердце биться сильнее. Когда же воцарилась глухая тишина, его удары снова замедлялись, меня покидали силы, и я был близок к обмороку.

Наступила ночь, когда я услышал, наконец, что они выходят. Я с облегчением вздохнул. Утомленный огромным напряжением, я бросился на постель и тут же заснул. Но проспал я недолго. Меня разбудили. Ахир склонился надо мной, теребя за плечо. Он сказал, что кто-то пришел и хочет немедленно меня видеть. Закутавшись в плащ, я вышел к гостю. Это был Иаков - брат Иоанна. Сыновья Заведея, хотя и разняться возрастом, очень похожи друг на друга. Деликатные и робкие, они скрывают свое рвение и часто не могут его выразить. Но Учитель, который видит людей насквозь и знает о самых потаенных чувствах, назвал их как-то Сынами Грома. Когда я вспоминаю, как Он без усилия, словно читая развернутый свиток, открывает в человеке его добродетели и слабости, меня снова охватывает уверенность что это не простой человек... Иаков всегда одет чисто, волосы его причесаны и весь облик очень опрятен. Но теперь передо мной стоял человек в разорванной симле, с мокрыми, спутанными волосами, которые спадали на глаза и лоб. Его ноги были забрызганы грязью и разбиты в кровь; взгляд блуждал. Его всего трясло. Он не сказал сразу, зачем пришел, какое-то время приходил в себя, словно слова застряли у него в горле. Потом с трудом произнес:

- Они схватили Его!

И хотя я ожидал этого, но от слов Иакова согнулся, словно пораженный молнией. Ноги отказали мне, я опустился на стул, в голове была пустота, а перед глазами мелькали черные пятна. Слабость охватила меня, казалось, что сейчас я лишусь чувств. " Так все же... - зазвенело у меня в мозгу, - так все же..." Все мои мысли, все разговоры с Иисусом вылились в эту минуту в два слова.

- Так все же... - повторил я вслух. - Так Он не сумел убежать, скрыться, спастись... Они Его схватили!

Я сидел, как мне казалось, очень долго, с опущенной головой, сотрясаемой дрожью, чувствуя тошноту. Когда я поднял голову, Иаков все еще стоял передо мной, как разбитое молнией дерево. Глядя на него, я понял, что для этого ученика - самое страшное не в том, что Учитель схвачен. Его глаза выражали не только боль и ужас. В них было отчаяние. Подобные чувства заразительны: я предчувствовал, как у меня на лбу выступил холодный пот, словно ко мне прикоснулись жабьи лапы. Зубы мои стучали, и этот размеренный звук, раздавался в пустом уснувшем доме, напоминая топот быстро бегущих ног. Я с трудом прошептал:

- Как это было?

- Как было?... - спросил он медленно, словно не понял вопроса, словно только сейчас пытался сам себе объяснить, что же произошло. Неуверенно, запинаясь, начал Иаков свой рассказ.

- Мы ели пасху в твоем доме, равви. Как обычно. Он... Он был печален. Вот уже два дня, как Он печален. Ты сам видел. Он говорил... Не знаю... Я не все понимал... Он сказал, что скоро уйдет, но потом вернется, потому что не хочет оставить нас сиротами. Может, они Его выпустят? Как ты думаешь, равви? - Я с сомнением покачал головой, а он продолжал с усилием проглотив слюну. - Мы говорили, что пойдем с Ним, куда угодно, что мы не боимся даже смерти. Он улыбнулся, словно не верил... и говорил, чтобы мы любили друг друга как никто не любит... Мы должны помнить. Мы должны помнить, что Он всегда с нами и что за Его любовь мы должны сделать все, что нам надлежит... Долго, долго говорил. Я не смогу повторить всего... После трапезы Он всем нам вымыл ноги: Петр не хотел позволить Ему, но Он сказал, что так нужно. Тогда Петр согласился и мы все тоже. А когда пасха была уже съедена, Он взял хлеб и роздал его нам. Каждому. Потом вино. Тоже каждому. И говорил, как в тот день, когда люди оскорбились и ушли, что теперь это Его тело и Его кровь - и что мы должны их есть и пить... Но хлеб по-прежнему оставался хлебом, а вино - вином... Мы не знали, что и подумать. Потом Иуда сразу ушел. Учитель сказал ему что-то, и добавил "Делай скорее", Он снова сказал, чтобы мы любили друг друга... И что кто Его видит, видит и Отца... Потому что Филипп спросил:" Какой Он, Отец?" И что мы хотим, чтобы он нам Его показал... Он долго говорил... Теперь у меня в голове все путается... Иоанн и я сказали, что мы будем первыми в Царстве. Тогда Симон обиделся, а Иаков закричал, что первым будет он, потому что он брат Иисуса. Но Учитель велел всем замолчать. Он сказал, что в мире первенствуют цари, а в Царстве первый будет как самый низкий слуга... Как слуга слуг. И наконец. Он спросил, был ли у нас в чем недостаток, когда мы ходили с ним по Галилее. Перее, Самарии и Иудее. Мы ответили, что не было. И это правда: всегда было, что съесть и выпить, хотя Господин и запрещал заботиться о завтрашнем дне. " Не теперь, - сказал Он, - так уже не будет. Теперь вы должны позаботиться о сумке для сиклей и запасов. а у кого сумки нет, пусть продаст симлу и купит меч." Тогда Симон воскликнул. что мечи уже куплены и положил перед ним два. Мы с жаром закричали. что будем биться и не дадим Его схватить. а громче всех кричали Симон и Фома. Однако Он даже не взглянул на мечи. Какое-то время Он сидел, опершись на руки, прикрыв лицо рукой, словно мы не очень огорчили Его. Потом встал и сказал: "Довольно. Пора уходить отсюда". Ночь была поздняя. Луна уже стояла над башнями храма. Во Дворце первосвященника горели светильники, раздавались голоса. Я удивился, что там не спят в столь позднюю пору. Мы тихо направились в сторону Офеля. Внезапно чья-то фигура встала перед нами. Это была Мария. Его мать. До сих пор она сидела под смоковницей и, как видно, дожидалась нас. Теперь она быстро шла навстречу учителю. Мы остановились. Они стояли рядом, в бликах лунного света, который просеивался сквозь голые ветви деревьев. "Сын мой. - услышал я ее слова. умоляю Тебя, не уходи... Прошу Тебя..." Она что-то еще добавила, но шепот стал неразборчивым. Потом заговорил Он, так же тихо, только для нее. Вдруг она вскрикнула, упала и закрыла лицо руками. Он подошел, склонился над ней и стал гладить пальцами ее щеки, словно Он был матерью, которая хочет вытереть боль и слезы с лицо своего ребенка. Он уже ничего не говорил. Это длилось минуту. Потом Он отстранил ее. Она еще пыталась сопротивляться, ее руки хватали Его плащ. Но Он уже шел вниз по направлению к воротам Источника. Он не оглянулся. Она крикнула Ему вслед; "Я буду с тобой!"... Никто из нас не знал, что все это значит. Мы прошли миом нее, а Мария продолжала неподвижно стоять под деревом с протянутыми руками. Мы спустились вниз, в темноту, по направлению к пруду. Офель лежал с левой стороны подобно лесу - тесно выстроенные домики напоминали заросли. Над ним из-за портиков светился Хром. Он снова казался удивительно великим и прекрасным. А, помнишь, равви, учитель сказал, что от него не останется камня на камне... Разве это возможно Скажи сам, равви! Мне кажется, что этого не будет. Ему только показалось, что он победит людей Храма. А победили Его они! Кому же под силу развалить такие стены на такой скале!

Он воскликнул и после минутной передышки продолжал.

-С правой стороны, где стена поворачивает у башни над Гнойными воротами, весь угол забит палатками паломников, которые прибыли на праздник. Мы миновали ворота и спускались дальше. Кедрон ночью шумит, как море в бурную. Едва мы вышли из города, Он снова начал говорить. Остановился у винограда и сказал; "Мы как это дерево; - я – ствол, а вы - ветви..". Он снова повторил, чтобы мы любили друг друга. "Любите друг друга. - говорил Он. - любите всегда. особенно в тяжелую пору..." Мы не понимали Его, подталкивали друг друга локтями... Он это видел. "Поймите все. - сказал Он. - как только Я пришлю вам Утешителя... Он вас всему научит... Нужно, чтобы Я ушел, иначе Утешитель не придет... Я же иду к отцу..." Тогда нам с Иоанном показалось, что мы понимаем. Когда-то Он был с ним и Симоном на горе... Мы никому не говорили об этом, потому что Он велел нам молчать. Там... Я и правда не знаю, могу ли сказать тебе об этом, равви... Но мы подумали, что Он идет к своему отцу именно так, как тогда на той горе. И что снова свершится чудо, только теперь его увидят все... Весь мир! Поэтому мы сказали, что теперь верим во все, что он говорит. Но он, вместо того, чтобы обрадоваться, грустно посмотрел на нас, как во время спора, кто будет первым в Царстве. "Теперь верите... "Он прикусил губы. "Пришло время и вы оставите Меня одного. - сказал Он. - Но Я не одинок..." Потом Он встал и начал молиться, воздев руки.

Луна поднималась все выше, и ее свет струился, как вода с утеса, в глубь ущелья. Мы устали - последние дни все спали очень мало. В голове стоял шум от множества услышанных слов. Один за другим переходили мы через мост. Он решил заночевать в саду Оливковой Давильни. Едва мы очутились под деревьями в мягком сумраке, все стали снимать плащи и расстилать их. Но учитель не лег. Он стоял в темноте, как белая языческая статуя. "Спите здесь, - сказал Он, - а я буду там, подальше..." Никто из нас не удивился этому. Он часто молился ночью, когда мы, измученные днем, спали. Но, удаляясь, он позвал меня, Иоанна и Симона; "Идите за Мной"

Мы подошли к одиноко возвышающейся скале. Он остановил нас и сказал: "Бодрствуйте и молитесь. И Я буду молиться. Мне тяжело, как перед смертью..." Он сказал это таким голосом, что мы взглянули на Него. Еще никогда он не говорил с нами так. Со дня пира у Лазаря Он был печален, но эта печаль не мешала Ему говорить и учить нас. Еще минуту назад он говорил спокойно. Однако сейчас это спокойствие исчезло как пузырь на воде. Он показался мне тревожным, охваченным отчаянием. "Молитесь, бодрствуйте, - повторил Он несколько раз. - Дух полон силы, но плоть так слаба!" Он отошел медленно, словно ноги подгибались под ним. Правда, недалеко, на расстоянии броска камня. Место это было освещено, поэтому мы увидели, как он упал на колени, склонив лицо до земли. Симон сказал; "Давайте помолимся, если Равви этого хочет!" Мы не стали становиться на колени, потому что очень устали, только повторяли; "Аллилуйя". Но Иоанн сразу заснул... Юноша, вроде него, не умеет бодрствовать, не раз засыпал он в лодке... Впрочем, мои векам тоже отяжелели, и молитва застывала на устах. Я не заметил, как Симон захрапел. Очнулся я, не зная, бодрствовал все это время или тоже спал. Однако, мне пришло в голову, что больше уже, наверное, не надо бодрствовать. Я положил голову на пень и сразу заснул, как в воду упал.

... Разбудил меня голос Учителя. Я поднял голову. Он стоял над нами и говорил тем же жалобным голосом, как нищий у Ефремовых ворот; "... Почему вы спите. Вы не смогли продержаться один час " В тени ветвей было темно, хотя свет луны стал ярче и лежал на поверхности деревьев как иней. В темноте звучали Его слова. На какую-то минуту луна осветила фигуру Учителя, и тогда я увидел Его лицо. Клянусь Моисеем! Оно было страшным! Может, ты видел, равви, лица людей, побитых камнями, Его лицо было точно таким же: белое, искривленное болью, натянутое, как тетива... Нет! Не то: не как лицо побитого камнями. Это было лицо человека, которого душат, который медленно задыхается, но борется до конца за каждый глоток воздуха. Ночь была холодной, но лицо Его было в поту, застывшим струйками, словно это была кровь... Дыхание Его стало хриплым... Мы онемели. Я и впрямь не знал, что с ним. Если бы я мог- сорвался бы с места и убежал с криком, как от страшного сна. Но какая-то сила приковала меня к земле. Он стоял над нами, произнося слова, которые падали среди к хрипа как искры из-под отточенного ножа. Он говорил тихо, но мне же казалось, что Он кричит... И знаешь, как калека, нищий, который не может протиснуться сквозь толпу. Сколько раз слышали мы такой крик в толпе- причитающий. жалобный. А теперь так звучал Его голос. "Почему вы заснули - повторял Он. - Почему вы заснули. Не спите, не спите. Вы нужны Мне. Молитесь. Бодрствуйте. Молитесь... Только первое искушение приходит в одиночку. Десятое приходит вместе с пятым, двадцатое - с девятым... Последнее - со всем предыдущими..."

... Он поднял руку и провел ею по лицу. Покачиваясь, повернулся к тому месту, где только что молился. Какое-то мгновение Он был незаметной тенью в коридоре мрака, потом свет снова упал на Его фигуру, как на подставленный солнцу меч. Он медленно опускался на колени. В тишине, которую время от времени нарушал шум воды, я слышал Его стон. Он что-то повторял страдающим голосом, каждый раз несколько одних и тех же слов. Но каждый раз по-новому - словно пел. Не знаю, что Он говорил, но слова были одни и те же. Иногда Он произносил их быстро, взволнованно - иногда медленно, словно задумавшись. Что Он мог говорить. Страх все больше охватывал меня. Он велел нам молиться, а слова псалмов застывали на губах, я путался, не мог говорить, у меня не было силы держаться. Симон пробормотал, что если мы нужны Учителю, нам нельзя засыпать. Но едва он сказал это.... Видишь ли, равви, сон казался мне единственной возможностью спрятаться от страха... Когда я услышал, что Симон храпит, мне стало завидно... Он уже не боялся, а меня продолжал мучить страх!..

Думаешь, Юстус, я его не понял. Дрожа, словно трава, которую лижет огонь, я чувствовал, что и во мне растет жгучее желание заснуть сном, в котором все забудется! Это - наше спасение, если хоть так мы можем убежать. Только в моих снах мне не скрыться. Иногда они еще мучительнее, чем явь. Я знал много таких снов после смерти Руфи - снов, в которых она воскресала, чтобы потом умереть... Счастливы люди, которые сомкнув глаза, забывают обо всем!

Я понял, почему он смущенно остановился.

-Зачем вы снова заснули - спросил я.

Он застонал, как человек, которого ударили по открытой ране.

-Я так боялся, так боялся...

-И тогда они пришли и схватили Его?

- Нет, возразил Иаков. - Он подошел к нам еще раз. Теперь он уже не стонал и не плакал. Он только сказал; "Что ж, спите..." Мы смотрели на Него, продрав глаза. Нам было стыдно, что мы заснули. Но почему же Он не сказал, что эта минута была последней. Он много раз повторил: "Бодрствуйте вместе со Мной..." Но разве мы могли знать.

Вдруг раздались крики, между деревьями замелькали красные пятна факелов. Стража окружила сад, и теперь на нас со всех сторон шли солдаты, уверенные, что мы не сможем бежать. Но Симон, у которого был меч, выхватил его из-за пояса и с жаром размахивал им; "Должен ли я сражаться. Господин Должен ли я сражаться " Я услышал испуганные крики - это проснулись остальные ученики. Слуги Храма тем временем смыкали круг. В неровном свете факелов я видел мечи, палки, щиты и лица людей, злобно что-то выкрикивающих. Симон выскочил вперед...

Но, Юстус, Учитель остановил его и исцелил рану, которую тот успел нанести одному из солдат первосвященника. Разве не мог скрыться Он, столько раз исчезавший с глаз толпы Похоже, Он и впрямь сказал; "Теперь уже не будет чудес...Теперь нужно иметь сумку и меч." Меч . О каком мече идет речь, если Он не позволил Кефе сражаться .

Я уже и не надеялся снова заснуть. Потому и сел описать тебе все происшедшее и уже заканчивал, когда - в мои двери кто-то постучал. Сердце замерло. Я сразу решил, что этой ночью они хотят также покончить и со всеми друзьями Учителя. Вместо того, чтобы идти к дверям, я побежал на террасу- в глазах моих потемнело, сердце застучало. Но внизу стоял только один человек.

-Кто там - крикнул я.

- Это я, Хай.

Я узнал одного из асхаров.

-Чего ты хочешь в столь поздний час

Равви, первосвященник велел передать тебе, чтобы ты немедля явился в его дворец. Весь Синедрион соберется там через несколько минут. Будет суд над бунтовщиком из Галилеи...

- Ночью? Разве ночью может быть суд. Закон запрещает....

-Не знаю, равви, не мое дело разбираться в Писании. Мне велено передать... Я бегу дальше...

И он исчез в темноте.

Я вернулся в дом. Иаков сидел у стены, неподвижный и мрачный. Он не смог простить себе того, что уснул. Как это он сказал: "Учитель хотел, чтобы мы бодрствовали... Он просил, чтобы мы бодрствовали...

Как он это сказал; "Учитель хотел, чтобы мы бодрствовали..." А он заснул. Но, по крайней мере, он спал рядом с Иисусом... Разве печалью поможешь. Я столько раз засыпал возле Руфи... Мы и так бы Его не спасли! И не спасем, если Он сам не сумеет спастись. Не сумеет или не захочет. Мессия, который пришел, но не хочет победить - это конец веры в Мессию. А если Он не сможет? Тогда это будет вообще означать, что Он не Мессия. Что лучше; знать, что мы ошиблись или, что вообще вера в Мессию- заблуждение ! Хватит! Хватит! Я не в состоянии разобраться в этом! Надо идти. А может, лучше сказаться больным. Осудят Его и без меня. Но если Он только для того и отдался нам в руки, чтобы показать их суду свою силу. Я был бы тогда похож на пловца, который потонул у самого берега... Нет, надо идти. Надо быть мужественным. Надо вступить в борьбу за Него. Я не хочу быть таким, как этот Иаков, который плачет и не смеет высунуть голову на улицу. Я, конечно, не застал опьяняющей поры проповеди в Галилее. Я пришел в конце, в последние минуты, как поздний работник из его машала...Я думал, что это будут мгновения триумфа, а это, между тем, - минуты горького поражения. Трудно. Так бывает в азартной игре. Может, я пожалею обо всех своих сомнениях, а может, не прощу себе, что не усомнился лишний раз. Однако, довольно! Надо, в конце концов, быть кем-то. Надо выпить свою чашу...Я иду. Письмо сворачиваю и беру с собой. Если встречу под Гистосои отъезжающий караван, сразу пошлю его тебе. Ах, почему нет рядом тебя, Юстус! Может, ты объяснил бы мне, что значили Его слова; "Отдай Мне свои печали. И что надо сделать, чтобы отдать их . К сожалению, ответить некому... О, Юстус, если бы ты мог хотя бы сказать мне, ждет ли Он еще! Ведь Он говорил; "Я жду...Помни. я жду их..." Он говорил так, как говорит о воде человек в пустыне... Но теперь Он - узник, которому грозит смерть... Могу ли я прибавить еще горестей узнику. А ведь если не Он, то кто? Кто? Только Он так желал моих печалей...

П И С Ь М О 22

Дорогой Юстус!

"Отдай Мне все, что тебя связывает..." Так сказал Иисус тогда на горе. Потом, когда Руфь умерла, мне показалось, что я все понял: Он не хотел исцелить ее... Но почему Он теперь снова повторил: "Отдай Мне свои печали?" Что это значит Что это, значит, Юстус? Почему Он хочет взвалить их себе на плечи? И Он намерен это

сделать? К сожалению, теперь уже никто не дает мне ответа...

Что бы ни случилось, слишком поздно. Теперь Он – заключенный, которому угрожает смерть. А что может сделать заключенный для свободного человека?

В сопровождении двух слуг с факелами (сейчас полнолуние, ночи светлые, и факелы не нужны, но я предпочитаю не выходить на улицу один) - я направился в дом первосвященника. Он был света и шума. Даже снаружи его окружала стража: рослые воины стояли вдоль стены, расставив ноги и опершись на копья. Возле светильников зажженных на дворе, видны были еще стражники, а также слуги Храма, левиты, асхары и, наконец, какие-то незнакомые люди с внешностью разбойников. Под стеной в темноте виднелся ряд ослиных спин. В желтом свете огней и факелов на стенах мелькали тени двигающихся людей.

- Приветствую тебя, равви, - произнес он вежливо. - Синедрион еще собирается... Заключенного проводили к досточтимому Анании. Не хочешь ли пойти и послушать, что Он будет говорит?

Я ответил утвердительно, и он проводил меня вглубь двора. Дом первосвященника Кайафы соединен с домом его тестя. Анании, нужно только пройти через два дворика. По дороге я всюду видел горящие жаровни и толпы людей возле них. Саддукеи подняли на ноги весь Иерусалим. Над людьми, сидящими у жаровен, носился шум разговоров, переходящий временами в крик. Из-под колоннады в передней дома Анании доносился какой-то шум. Через боковой вход левит проводил меня в большой зал, построенный на манер Римского атриума - посредине под открытым небом был устроен бассейн. За моей спиной под колоннадой сидел Анания на низком троне в окружении несколько священников, седдукеев, а также фарисеев и наставников. Можно только удивляться, как быстро многолетняя ненависть превратилась в дружбу. Почти одновременно со мной, через другие двери, находящиеся прямо трона Анании, ввели Учителя. Я застыл на месте, словно внезапно врос в землю. Зрелище было мучительным. Руки Иисуса были связаны спереди, а сам Он был опоясан толстым окованным поясом, к которому привязали веревки. С их помощью можно тянуть человека, не касаясь его. Без сомнения, именно так и вели Его из сада Масличной Давильни. Мне кажется, солдаты при этом изощрялись в жестокости. Учитель, которого тащили изо всей силы, много раз падал. Его плащ и хитон были в грязи. Видно было, что Его били, ибо одежда была смята, местами разорвана, а волосы растрепаны. Из-под симлы выглядывали разбитые и окровавленные ноги. Но, несмотря на все это Он по-прежнему возвышался и ростом и значительностью над головами окружающих его людей. Лицо Иисуса было печальным, но Он владел собой, не оглядывался по сторонам, а прямо и спокойно смотрел в лицо Анании. Если Он и испытывал чувство страха, то оно исчезло в глубине Его существа, как камень на дне озера. Когда Он остановился, молчаливый и прямой, я мысленно представил Его там, под черными деревьями, когда он говорил пришедшим к Нему людям: " это Я. Если вы ищете меня, то дайте уйти остальным..." Вид Его, должно быть, поразил собравшихся старейшин, потому что в зале воцарилось молчание, нарушаемое только треском факелов.

Внезапно я услышал нечто вроде карканья. Это смеялся Анания.

Старый тощий саддукей всегда набит злобными насмешками. Окружавшие его саддукеи и фарисеи захохотали, вторя ему. Может, эта вспышка была им необходима, чтобы найти силы сказать первое слово Узнику? Ибо через минуту я услышал голос первосвященника:

- Ах, это ты, Иисус Назарянин? Какая честь видеть тебя... Хе-хе-хе... Так что же? Сам пришел? - Сбоку мне был виден ястребиный профиль Ананьи: длинный нос, словно клюв, нависал над жидкой бесцветной бородой, длинные губы вытягивались вперед, словно для поцелуя.

- А где же твои ученики? Твои слуги? Где твое царство? Внезапно тон его изменился. Он плашмя ударил ладонью в подлокотник трона.

- Все кончено! Достаточно ты грешил! Довольно твоих богохульств! Ах, Ты - Он искривил свой беззубый рот. - Ты обесчестил Храм Господень! Может, ты надеялся, что тебе все и всегда будет сходить с рук!?

Он замолчал и надменно развалился в кресле. Но вместо него теперь закричали другие. Они подскакивали к узнику, размахивали перед Его лицом кулаками. Обвинения сыпались, как из рога изобилия чудо первого впечатления рассеялось. Когда от удара одного из стражников Учитель упал на каменный пол, все бросились на Него, готовые оскорблять, топтать и бить Его.

Я смотрел на это, охваченный ужасом. В этих людях вырвалась на волю неведомая и скрытая до сих пор злоба. Я должен был протестовать против такого обращения, но голос застрял в горле. Может, я и сказал бы что-нибудь, наконец, если бы Ананья сам не остановил нападающих. Учитель встал, люди расступились.

- Все кончено... - повторил бывший первосвященник. - А теперь говори: чему ты учил людей? Послушаем твои россказни. - Он снова злобно засмеялся, а вместе с ним и все его окружение. - Ну, говори! - закричал он с угрозой в голосе. - Ты что, онемел? – Видно, устремленный на него спокойный взгляд Учителя, раздражал Ананию.

Голос Ииисуса звучал так же, как всегда: ровно, размеренно и очень печально;

-Мое учение Я проповедовал открыто. Я учил во дворе Храма и синагогах. Каждый мог слышать то, что Я говорил. Если ты хочешь знать, спроси тех, кто слышал Меня...

Он не успел договорить, потому что кто-то подбежал и с размаху ударил его кулаком в лицо. Человек был маленький, но удар, должно быть, оказался сильным, потому что Иисус снова упал. Нападавший воспользовался этим и пнул Его ногой. Он заорал:

- Ах ты, разбойник! Так-то ты отвечаешь досточтимому!

Все окружающие были готовы снова броситься на лежащего. Но Иисус поднялся, сначала на колени, а затем уже и во весь рост. Из разбитого носа и рта струилась черная кровь. Щека, на которой виднелся след руки. опухла на глазах. Он выговорил с трудом, изменившимся голосом;

-Если Я плохо ответил, скажи. Но если хорошо, то почему ты Меня ударил!

Вместо ответа маленький слуга изо всей силы плюнул прямо в лицо учителю, после чего разразился громким смехом. Поглядывая краем глаза на Ананию, он крикнул:

- Чтобы в другой раз не смел так разговаривать.

Я и сейчас помню это лицо; низкий лоб, лисьи, полные хитрости глаза, мясистые щеки. Ах, вспомнил! Это был Гади, тот самый, которого когда-то во время праздника Кущей Ионатан послал со стражниками схватить Иисуса, а потом накричал на него, что тот вернулся ни с чем. Выгнанный из страны Великого Совета, он, как видно, поступил на службу к Анании. А теперь мстит... Саддукеи, фарисеи, слуги и стражники были готовы вновь броситься на Учителя. Но в этот момент появился Хай и, склонившись перед Ананией, сообщил, что Синедрион уже собрался и ждет Узника.

Заседания Синедриона происходят в доме Кайафы. Здесь всегда готова зала заседаний со скамьями полукругом. Несмотря на необычное, противоречащее всем правилам время собрания, здесь можно было увидеть не только двадцать четыре обязательных члена, но и почти весь Синедрион. На скамьях не было ни одного свободного места. В середине, около Кайафы, который ерзал от нетерпения, сидел Ионатан, наси Совета, а также его заместитель – саган – Измаил, сын фабия, муж дочери прежнего первосвященника. Семья Анании облепила все должности, как мухи тело дохлого осла. На скамье саддукеев видели и другие сыновья Анании; Елеазар. Анания, Иегуда, а также все старейшины священников во главе с Симоном Каннитом, Иисусом сыном Дамая и Саулом. Чтобы сесть на свое обычное место, мне пришлось пройти между нашими хаверами; Симоном сыном Гамалиила, Иоханом бар Заккеем, Илией бар Авраамом, Симоном бар Пойра, Иоэем бар Герионом... Я поздоровался с ними кивком головы и заметил, что, увидев меня, они начали о чем-то перешептываться. Был здесь и Иосиф Аримафейский. Я сел рядом с ним. Наси вызвал обоих писцов; защиты и обвинения, чтобы они заняли свои места на концах полукруга скамей. Только тогда он встал.

-Досточтимые отцы и учители, - начал он. - Мы собрались здесь для того, чтобы осудить человека, поступки и проповеди которого таят в себе опасность для веры, нравственности и для самого существования народа Израиля. Вы знаете, о ком я говорю; об этом наггаре из Галилеи...

-Но почему. - Иосиф встал со своего места, - нас созвали среди ночи? Разве нет дня для свершения суда.

Иосиф говорил низким голосом, напоминающим звук рога. Он, должен признать, смелее меня... Таким его сделали баснословное богатство и связи с римлянами. Собственно, и я не должен никого бояться. Кто может мне что-нибудь сделать? Но, таков уж я есть... Человеку с моим характером нелегко... Но изменить его я не могу. Ведь это я должен был бы говорить, а не Иосиф, потому что он немногое знает об Учителе. Только то, что я ему рассказывал. Сам он с Учителем никогда не беседовал. Может он выступил из дружеских чувств ко мне? Хотя, пожалуй, скорее из желания возразить Ионатану. Их взаимная неприязнь растет, особенно после осеннего столкновения саддукеев с Пилатом, когда прибыли от торговли с римлянами поплыли в руки Иосифа.

-Досточтимый...- Иоанатан склонил голову жестом вынужденного уважения. - Вопрос слишком важен...

-Даже самые важные вопросы нельзя обсуждать ночью.

- Нет, можно! - крикнул равви Иоханаан. Вот уже действительно неожиданность - увидеть в этом зале, как фарисей спешит на помощь саддукею.

-Нельзя! - настаивал Иосиф.

-Разумеется, когда речь идет о человеческой жизни, то нельзя...- раздалось несколько неуверенных голосов с разных концов зала.

-Но существует галах, которая гласит...- начал Иоханаан.

-Однако. если софер сказал....- раздалось с одной из фарисейских скамей.

-Мнение ученого имеет значение только, если его одобрит весь Синедрион!

-Нет! - закричал кто-то из наших хаверов. - Слова учителя так же святы, как когда-то были святы слова пророков...

Это замечание вызвало замешательство на саддукейских скамьях. Раздались голоса;

-Ложь!! Это фарисейские выдумки!

-Тише! Тише! - Ионатан поспешно начал успокаивать собравшихся. – Тише, досточтимые. – Тише, досточтимые. Не будем сейчас решать этот вопрос. У нас есть дела поважнее, а спор о смысле Писания длится много лет... Договоримся пока что так. Если все мы согласны, что мнение учителя может стать законом - не так ли - чего же проще, чем сделать законом мнение, которое минуту назад высказал почтенный равви Иоханаан бар Заккай.

- Но речь идет о принципиально важном вопросе...- снова начал один из молодых фарисеев, сидящий в конце скамьи.

- Мы не занимаемся сегодня принципиальными вопросами! - вставил наси.

-Не занимаемся, - согласился с ним равви Иоанатан, я понял, что обе стороны хотят любой ценой избежать спора. Наши старейшины кивали головами в знак согласия. Не поддержанный своими, молодой фарисей замолчал и сел. Но Иосиф не хотел уступать.

- Я не согласен! - снова заговорил он. - Никого нельзя судить ночью.

- Однако, если учители согласны со священниками...- сказал Ионатан.

-Но я не согласен! - загрохотал Иосиф, ударяя своей огромной ладонью по скамье.

Воцарилось неловкое молчание, советники на фарисейских и саддукейских скамьях, наклонившись друг к другу, шепотом переговаривались. Ионатан беспомощно повторил:

-Но если учители и священники...

Кайафа, который, видно было, с самого начала сидел как на иголках, внезапно воскликнул:

- Какое нам дело до мнения одного человека! Мы только попусту тратим время! Давайте скорее судить этого обманщика!

-А я предлагаю уступить уважаемому Иосифу, произнес неожиданно равви Онкельс. Этот грек всегда найдет выход из самых трудных ситуаций. - Дело, по всей вероятности, затянется, - развивал он свою мысль. - Мы будем рассматривать этот вопрос, это наше право. Решение же мы вынесем, когда уже настанет день. Так что мы вполне останемся в рамках закона.

- Правильно! Верно! Верно! - заговорили все разом. Ионатан улыбнулся с облегчением, и что-то сказал Кайафе. Я видел, как первосвященник кивнул головой и с ненавистью посмотрел в сторону Иосифа.

-Тогда начнем рассмотрение дела, - сказал наси. - Ввести обвиняемого и свидетелей. - Он хлопнул в ладоши.

Сначала стража привела Учителя. Теперь Он не был связан, и на губах не было крови. Но губы, щека, опухли и посинели. Волосы его были все еще растрепаны. Должно быть, Он был измучен, потому что каждую минуту тяжело переступал с ноги на ногу. Он не потерял осанки. На собравшихся Он не смотрел, опустил голову, и, казалось, пересчитывал плитки пола. Его волосы упали и заслонили лицо.

За Ним ввели толпу свидетелей. Это был гнусный сброд, от которого тянуло запахом чеснока и гнилых сливок. Среди этой своры прирожденных воров были видны кое-где лица более солидных, но смертельно испуганных людей. Сразу было понятно, что их затащили сюда или угрозами, или деньгами. Иоанатан прочел им предписанную формулу:

Помните, что вы должны говорить правду, потому что в противном случае кровь невинного человека будет на вас... Стоявший в середине полукруга лавок писец схватил одного из свидетелей за плечи и провел к наси.

- Как тебя зовут - спросил Иоанатан.

- Хуц... сын...сын...- запинался тот, - сын... Си...Симона...

-Что знаешь ты о вине этого человека?

-Я...я.. ви... видел, - заикался тот, что...Он...он... ел вместе... с грешниками ...с... нечистыми...

-Саддукеи делают это достаточно часто, - сказал молодой фарисей соседу, но так громко, что его слова услышали все.

- Что еще - поспешно спросил свидетеля Иоанатан.

- Он...он...ска...сказал...что нельзя...давать письма... разводного.

- Ты также это слышал - спросил Иоанатан следующего свидетеля.

- Да, досточтимый. Он сказал, что раньше не было разводных писем.

- И что нельзя их давать?

- Нет, досточтимый. Он сказал только, что раньше писем не было...

- Гоните этого дурака! - крикнул нетерпеливо Кайафа. - Пусть говорит следующий!

- Что ты знаешь о преступлениях этого Галилеянина - спросил Ионатан маленького робкого человека, похожего на нищего.

- О. я знаю много, благочестивейший! - калека трещал быстро, захлебываясь словами. - Очень много. Он исцелял. То есть все думали, что он исцелял. Но было не так. Многие опять заболели...

- То есть, он пользовался чарами - подсказал свидетелю равви Иоэль.

- Конечно, пользовался чарами! О, я знаю! Всегда, когда исцелял, он вызывал сатану...

- Не произноси, вслух, глупец! - крикнул сурово первосвященник.

- А ты, - Иоанатан вернулся к предыдущему, - тоже видел, что вылеченные им снова заболевали?

- Нет...- человек отнекивался, смотря изумленным взором на стоящего сбоку, все еще молчащего учителя.

- Зачем сюда привели такого болвана - злился Кайафа. - Прочь его!

- Он сказал одному, - заговорил кто-то из толпы свидетелей, - что если опять начать грешить, начнется болезнь еще хуже.

- Молчи! - первосвященник ударил кулаком по пюпитру. - Никто тебя не спрашивает!

- Кто слышал, что люди опять заболевали - наси спрашивал выгодного свидетеля.

- О, я знаю много, досточтимый... Он не приносил жертв в Храме...

- Это правда?

- Пусть умру на месте, если соврал! Когда сборщик подати пришел к его ученикам, они сказали, что их учитель запретил им платить...

-Дайте сюда этого сборщика!

Убогого, запуганного человека силой выкинули из толпы свидетелей.

- Ближе! - приказал ему Ионатан. – Нет, еще ближе!

Тот придвинулся медленно и боязливо.

- Внимательно слушай, что я тебе говорю. Верно, что Его ученики, - он показал на Учителя, - не хотели платить подать на Храм?

- Благочестивейший, досточтимейший...- человек после каждого слова проглатывал слюну, так что его кадык дергался вверх и вниз. - Я точно скажу. Когда я пришел и сказал, чтобы заплатили... А это был, досточтимый, месяц Тишри, потому что в месяце Адар его не было в области...

- Это нас не интересует! Отвечай! Заплатил или не заплатил - закричал Кайафа.

- Конечно, конечно...- Кадык скакал, точно был живым существом, метающимся под кожей...- Точно говорю...Его ученики пошли к нему, чтобы его спросить, досточнейший...

- И не заплатили?

- Да, наидостойнейший... Я точно говорю... Они пошли спросить. И он сказал...

- Чтобы не платили, да?

- Я точно говорю... чтобы заплатили... Потому что он сказал...

- Но они не заплатили?

- Точно, говорю, досточтимый... Заплатили...

- Вон!..Вон! Ну и шотек! Следующий! Говори ты!

Понурый, высокий старик с филактериями на лбу и бородой, седеющей на груди, был незнакомым мне фарисеем. Он говорил медленно, гладко, намного более правильным языком, чем амхаарецы, которые свидетельствовали до него.

- Этот человек приказывал своим ученикам собирать большие деньги. Говорилось, что это на милостыню для нищих и сирот. Но деньги шли для него. Это распутник... Он говорил о покаянии, а сам якшался с уличными женщинами... Целая стая женщин ходила за ним. Они устраивали для него богатые пиры...

- Откуда ты об этом знаешь?

- Все видели рядом с ним женщин...

- И ты тоже видел - Ионатан повернулся к стоящему рядом человеку.

- О да, - подтвердил тот: галилеянин, он говорил на еще еле понятном наречии окрестностей Тибериады. - Я сам видел, как равви Нахум из Наина пригласил его на пир, а блудница пришла и умыла ему ноги...

- Зачем этот амхаарец болтает о каком-то человеке из Наина - разозлился равви Симон. - Пусть говорит о блудницах!

-Мы сами это знаем! - крикнул равви Иоэль. – Помните, как во время последних праздников он не позволил побить камнями женщину, которую уличали в прелюбодеянии?

Да, - неохотно подтвердила пара голосов, - помним.

- Не стоит к этому возвращаться...- сквозь зубы проговорил Иоанатан.

- Да, конечно.

- Кто подтвердит, что сказал этот свидетель - Иоанатан обращал вопрос к остальным свидетелям, - что Галилеянин общался с блудницами? Кто из вас это видел?

- Неужели нас всех подняли среди ночи, - раздался трубный голос Иосифа, - чтобы судить кого-то за общение с блудницей?

Терпение, Иосиф. Есть обвинения и поважнее.

- Я их еще не слыхал. И вообще пока я не слышал обвинений. Один свидетель противоречит другому.

- Вон его! - крикнул Кайафа, давая знак страже удалить человека с длинной бородой.

- Сейчас ты услышишь, Иосиф, то, чего ждешь, - заявил Иоанатан.

- Иди сюда ты, - он поманил пальцем, стоящего среди свидетелей левита. - Что ты скажешь?

- Этот человек, - сообщил левит, - ел сегодня. Пасху...

- Богохульство! - крикнуло несколько голосов. - Нарушение Закона!

- Вовсе нет! - заглушил всех Иосиф.

- Подождите. Иосиф вам скажет, - насмешливо сказал Ионатан, - ведь это в доме его приятеля, почтенного равви Никодима, члена Великого Совета фарисеев, был пир.

- Конечно! - отпарировал Иосиф. - Я вам объясню... Он галилеянин, правильно? Что говорят предписания о праве галилеян есть пасху в вечер пасхальной Субботы?

- Сам себя гробишь! Суббота начинается вечером...

- Но пасхальная уже началась. Может, помните, для чего две Субботы соединяются в одну? Мы знаем, для чего; чтобы было меньше хлопот...

Наступила тишина. Кто-то проговорил:

- Он прав. Галилеяне могут этим пользоваться.

- Но мы не знаем, - вскочил Ионатан, - справлялся ли пасхальный мир в соответствии с предписаниями...

- Раз "мы не знаем", зачем говорить о преступлении человека! - воскликнул Иосиф.

Снова стало тихо. Я слышал злобное пыхтение Кайафы. Он походил на быка, рвущегося на красный плащ.

- Именно его ученик, - процедил Ионатан, - осведомил нас, что Иисус после пира совершил еще разливание вина и преломление хлеба...

- Где этот ученик? Пусть он скажет сам...

Но несмотря на вызов, никто не появился.

- Его нет, - насмешливо сказал Иосиф. - Но мы обойдемся без него. Я вам говорю: старые предписания глася,. что в вечер Пасхи можно в знак дружбы и братства делить вино и хлеб, лишь бы это было после совершения трапезы.

- Это забытый обычай...- бросил Кайафа. Его взгляд, точно нож пронзил моего друга.

- Но законный...- заметил Иосиф.

- Следующий свидетель! - прервал спор Иоанатан. Я слышал, как он тихо сказал Кайафе: "У нас их достаточно".

- Этот человек, - снова говорил какой-то галилеянин, - не соблюдал постов.

- Он говорил, почему?

- Говорил, что надо будет поститься потом...

- Когда "потом"?

- Не знаю, досточтимый. Он сказал, придет время поститься...

- И ты это слышал - спросил наси другого свидетеля.

- Он говорил иначе, досточтимый; что милосердие важнее, чем пост...

- А так, как я тебе сказал, он не говорил? Может, ты не понял, что он говорил? Ты из Иудеи, ты не понимаешь галилиейского наречия?

- Понимаю, досточтимый... Но я не слышал, чтобы он так говорил...

- А ты видел, чтобы он не постился?

Свидетели испытующе посмотрели друг на друга.

- Я этого не видел, - пробормотал иудей.

- Но люди говорят, что не постится, - пробормотал быстро первый.

- Кто еще, - спрашивал Ионатан, - видел, как этот человек не постился?

Снова настала тишина. Прервал ее какой-то амхаарец с морщинистым лицом и большими загрубелыми ладонями каменщика.

- Но я слышал, как он говорил, что омовения не нужны. Он сам сказал: "фарисеи омывают себя снаружи, но вам довольно, если вы будете чисты внутри..."

- Боже, какой грешник! - простонал Иоэль и сгорбился сильнее обычного.

- Это важное обвинение, - сказал равви Иоханаан. – Позволь, почтенный, - он обратился к наси, - я задам свидетелю несколько вопросов. - Когда Ионатан утвердительно кивнул головой, Иоханаан спросил:

- Cлушай, человек, видел ли ты, чтобы он когда-нибудь омывал руки перед едой?

- Нет, никогда не видел, - подтвердил свидетель.

- А видел ли ты, - теперь спрашивал равви Елеазар, чтобы он, по возвращении из города, где чистый человек всегда может столкнуться с грешником, омывал все свое тело?

- Нет.

- А видел ли ты, несчастный, погрязший в грехах человек, - спрашивал равви Иоэль, - чтобы он или его ученики когда-нибудь мыли медную посуду, в которой готовится еда?

- Нет.

- Или каменные сосуды, которых может коснуться нечистая женщина?

- Нет.

- Или глиняный кубок, из которого мог пить чужой?

- Нет.

- Или ложе, на котором мог возлежать чужой?

- Если, равви Иоэль, ты будешь спрашивать этого человека обо всем, что вы приказываете обмывать, нам не хватит на заседание и ночи, - бросил Анания сын Анании.

- Как ты можешь так говорить, -возмутился равви Ионатан?

- Это очень важно!

- Но слишком долго!

- И если это и есть вина этого человека, - отозвался Иосиф, идемте домой спать... Фарисеи хотят обмывать чуть ли не звезды и луну...

- Ты сам, Иосиф, осквернен. Ты часто бываешь в домах гоев! - заявил Иоэль.

- Равви Никодим. - Иоханаан теперь обращался ко мне, твой друг и сосед высмеивает омовения, которые ты и сам, может быть, забросил...

- Нет... Я тщательно соблюдаю чистоту, - защитился я. - Но не хочу преувеличивать...

- Что ты называешь преувеличением, Никодим - напал на меня Иоэль?

- Преувеличение, как учил великий Гиллель, - требовать омовения всего сосуда, ручки которого могла коснуться нечистая рука, - я затронул нескончаемый спор.

- Ложь! Ложь! - загорелся равви Елеазар. - Ручка есть одно целое с сосудом! Если ручка...

- Мы судим богохульника или препираемся из-за глупого горшка - закричал Кайафа.

- Мы определяем,- залебезил с фальшивой сладостью в голосе равви Онкело. А как велика нечистота этого Галилеянина.

- Ведь вы говорили, что по сравнению с вами никто не чист! - крикнул Иосиф сын Дамая.

- Иосиф Аримафейский прав. Само солнце для вас недостаточно чисто,- рассмеялся Симон Каинит.

- Кто не заботится о чистоте тела, тот не заботится и о чистоте сердца, отпарировал равви Иоханаан.

- Если мы не будем тщательно омывать всего, амхаарец не будет отмывать ничего, - загорячился равви Елеазар.

- Велики, велики грехи Израиля! - причитал Иоэль, воздев руки. - Велики наши грехи, если уж почтенные люди говорят такое...

- Утихомирьтесь, наконец! - крикнул Иоанатан. - Тише! - повторял он, пока, наконец, не затихли крики по обеим сторонам поставленных напротив друг друга скамей. – Хватит, досточтимые. Не будем судить этого человека за его нечистоту. Ведь это обычный амхаарец... Они все грешны, не правда ли?

- Ионатан правильно говорит, - признал равви Ионатан от имени всей семьи фарисеев.

- Следующий свидетель! - наси вызвал человека с лоснящимся лицом городского ворюги. - Что ты знаешь о нем?

- Он сказал, что его плоть это хлеб и каждый может его есть, а его кровь - вино.

- Ужас! - скривился с отвращением Иегуда бар Анания.

- Только шотех может сказать такое, - отозвался кто-то из саддукеев.

- Или мушугги...

- Плоть и кровь, это скопище пороков, - вот все, что интересует амхаарецов! А где забота о духе - с горечью сказал Иоэль.

- Это не грех, это безумие! - заметил молодой фарисей с конца скамьи.

- Что еще ты можешь о нем сказать - допытывался Ионатан.

- Он...- человек запнулся, всплеснул руками, словно возмущаясь, - он заявил, что храм будет разрушен! - крикнул он.

- Ооо!...-пронеслось по скамьям.

- Кто его разрушит - спросил свидетеля наси.

Человек секунду размышлял.

- Римляне! - крикнул он, наконец.

- Никогда рука Эдома не разрушит Храма! - сурово произнес Анания сын Анании. - Храм вечен.

- Конечно, конечно, - поддакивали все.

- А ты не помнишь, что сказал Господь наби Иеремии; c Христом будет, как со святилещем в Силоме - отозвался Иосиф. (*В г. Силоме находилось одно из первых святилищ до построения храма. Оно было разрушен фалистимянами в Х! в до н.э.)

Гневные взгляды снова обратились к моему другу.

- Ты, Иосиф, мудр и знаешь Писание, - сухо сказал Анания сын Анании. - Поэтому ты должен помнить, что Иеремия говорил о нашествии Навуходоносора (пусть Шеол никогда не будет милостив к нему!), но, потом предрек новый поворот событий и восстановление святыни.

- Я знаю об этом, мне не нужно рассказывать о пророчествах! Иосиф поднялся, повернув лицо к саддукейской скамье, но смотрел он поверх них куда-то в пространство. - Многое из того, о чем говорил Иеремия, исполнилось... Но не все. И многое из того, что исполнилось, может произойти и во второй раз, и в третий, и в десятый... Кто из нас знает, о каком Новом Завете говорит пророк? Что значит, что каждая птица знает свое время, а народ израильский своего времени не замечает Слушайте... Разве вам не кажется, что нечто носится в воздухе, нечто великое, что можно обрести и можно потерять

- Смотрите, Иосиф принял пророчествовать! - заверещал Кайафа. - Почему бы и нет? В другое время мы готовы слушать его предсказания... Но сегодня у нас много других дел!

-Верно, верно, - подтвердил Иохананн. - О пророках мы охотно слушаем в синагогах. Но сначала давайте кончим с делом этого человека.

Иоанатан вернулся к свидетелю;

- Итак, он заявил, что храм будет разрушен?

- Так, досточтимый.

- Римлянами?

- Нет, - крикнул викерий с нижнего места. - Я слышал, что он сказал, что сам разрушит Храм, а потом его восстановит.

- Что? Он сам? - первосвященник сорвался со скамьи. Тянувшееся не один час разбирательство исчерпало запасы его терпения. Он начал горячо спрашивать: - Он сам хотел разрушить Храм?

- Да, теперь я вспоминаю, он сказал именно так, - подал голос первый свидетель. - Он даже говорил, что восстановит его за три дня..

- За три дня! - фыркнул младший Анания. - За три дня? Наверное, чудом?

- Он даже сказал, - теперь заторопился второй свидетель, что восстановит его не руками...

- Нет,- поправил первый, - так он не говорил.

- Нет, говорил! Разве ты не слышал - взорвался второй.

Нет, не говорил, Семей...

- Свидетели не согласны друг с другом, - заметил Иосиф Арамафейский.

- Так как же, в конце концов - угрожающим тоном спросил Кайафа. - Но будьте внимательны! Напрягите свою тугую память и скажите: - крикнул первый.

- Говорил! - закричал одновременно второй. - Он говорил, что Сын Ягве восстановит Храм!

Наступила гробовая тишина. Этот амхаарец позволил себе и произнести Имя Всевышнего. Надлежало немедленно его выгнать, огласить нечистым, лишить права входить на двор Верных и в синагоги. Я видел, как Иоэль, который сидел недалеко от меня, заткнул уши и со стоном опустил голову на аналой. Я поднял взгляд на Кайафу и с изумлением увидел, как его лицо, на котором до сих пор было лишь нетерпеливое бешенство, прояснилось, точно под влиянием неожиданного прозрения. Он порывисто поднялся с места, подняв обе руки. Мы поняли, что он хочет говорить, пользуясь своими высокими полномочиями. Правда, не обязательно, чтобы сам первосвященник проклинал глупца. Зала замерла в ожидании. Но Кайафа не смотрел на изумленного результатом этих слов свидетеля. Он обратил взор на Учителя, который все это время стоял со склоненной головой между двумя стражниками; дерево лишенное листвы, но гордое и несгибаемое.

- Слушай, ты! - крикнул Кайафа. Он начал торжественным голосом; - Во имя Всевышнего я приказываю тебе отвечать; Ты ли мессия, Сын Ягве?

Мы непроизвольно подняли головы и прикрыли глаза. Только в таком заклятье и только первосвященнику можно выговаривать страшное имя Сущего. Мое сердце заколотилось. Я поглядел на Учителя. Каков бы ни был Кайафа, когда он говорит так, - он перестает быть простым человеком. Я понял, что Иисус должен будет ему ответить. Но что? Будут ли это снова слова, за которыми таится бездна? Он легко поднял голову. Лицо Его, покрытое темными синяками и опухшее, в это мгновение имело выражение силы, как тогда, когда одним коротким словом Он изгнал сатану или когда звал из темного отверстия гробницы Лазаря...Если тучный сын Боэта своим вопрошением вырос до размеров сверхчеловека, то еще в большей степени совершилась эта перемена в избитом Узнике. Может быть, Он на самом деле ждал этой минуты, чтобы опровергнуть все, что Он пришел опровергнуть? У меня перехватило дыхание... Моя жизнь была на Его губах. Должен был раздаться гром и сотрясти дом Кайафы. "Может быть, - промелькнуло в голове, - у этого Самсона отросли волосы? " Я чувствовал волнение или движение воздуха, подувшего над головами. Все: члены Синедриона, страна, слуги, свидетели, - весь Иерусалим - смотрели в лицо Учителя. Тогда я испытывал судьбу. Сегодня это сделал своим заклятьем Кайафа... Когда раздастся ответ, только один человек останется в живых... Ведь он первосвященник.

- Атали камарта, - услышал я. Но этот голос не был громом. Невероятное признание было не громом, а звуком, шедшим из страдальческих, опухших губ. - Ты сказал... И потому ждите Сына Человеческого, когда придет Он в силе Господней...

Занесенные в торжественном жесте руки Кайафы опустились к горлу. Он скрючил толстые пальцы, будто задыхался. Я услышал треск раздираемой материи.. Порывистым движением человека, которого уже не может сдержать обряд, первосвященник разорвал хитон сверху донизу.

- Богохульство! - голос из крика сорвался в визг, потом в шепот. - Богохульство! - Кайафа обратил к скамьям свое побагровевшее лицо. – Слышите? Вам еще нужны свидетели? Разве мы все не свидетели?

Члены Великого Совета вскочили. Среди криков "Богохульник!" "Богохульство! слышен был треск раздираемых хитонов. В общем хаосе только наси сохранил спокойствие и теперь напоминал, что правила позволяют только первосвященнику раздирать одежду сверху донизу, каждый другой человек должен раздирать ее снизу вверх...

Я поговорил с Иосифом, а потом в одиночку ночью начал пробираться во двор.

"Что это значит" - раздумывал я. - На торжественное заклинание первосвященника. Он ответил признанием, что Он - Мессия и Сын Всевышнего... Но, однако, он не убил этими словами своих врагов. Есть признания, которые должны быть лавиной, несущейся с горы в ущелье... Почему у Него самые сверхчеловеческие слова звучат так обычно, по-человечески? Кто Он? Неужели мы в течение столетий ждали Мессию, чтобы Он первым своим откровением выбрал себе смерть? Что Он был обречен еще до начала суда, в этом и у меня не было сомнений с первой минуты заседания Синедриона. Перерыв, который устроил наси, нужен только затем, чтобы приговор был вынесен днем, правда, если речь идет о казни, приговор должен быть утвержден Пилатом; но я уверен, что этот изверг ни на секунду не поколеблется это сделать. Если бы речь шла о помиловании, можно было бы ждать с его стороны сюрприза. Но не перед смертным приговором! Итак, Его ждет смерть... Кто проголосует против? Я, Иосиф, может, еще кто-нибудь... Не наберется и шести голосов. Что же делать? Иосиф сказал: восстать против приговора, кричать, что решение недействительно, что учителю не дали защищаться, что, наконец, имя "Сын Божий" есть в Писании.. Но здесь речь идет об имени. Я это знаю лучше... Еще два часа назад Иаков повторял мне слова, которыми Иисус уверил учеников, что Он и Отец едины... Он действительно считает Сыном Божиим! Считает себя... а кто Он в действительности? В течение трех лет я наблюдал Его вблизи и издалека. Его дела и поступки поражали. Не было никогда такого человека, как он... Не было никогда человека... Потому что, произнося изумительные речи, он всегда оставался человеком. Он воскрешал мертвых, а сам холодным утром дрожал от стужи... Я видел, видел сто раз, тысячи раз эти противоречия. Так может быть, Иуда был прав? Может. Он поддался страху? Может. Он мог стать Сыном Божиим, но не признал этой чести? Может Он перестать быть человеком, но решил им остаться "

Моя голова пылала от этих мыслей. Я бродил вокруг жаровень. Люди возле них притихли, дремали. Только со второй половины дворца доносился крик... Я избегал приближаться туда. Когда Ионатан приказал вывести Иисуса из зала, могло показаться, что Учителя растерзают в клочья. Стражники, слуги, даже члены Синедриона ринулись на Него с кулаками. Его били и пинали, пока Ионатан не крикнул: "Не убейте его! Помните, что он еще не осужден!" Тогда бить перестали, но все плевали Ему в лицо. Иосиф хотел Его защитить, но Учителя окружили и увлекли в залу совещаний. Я вышел во двор. Нет, я не сумел ничего для него сделать... Почему я такой трус? Иаков сетовал, что ученики разбежались и скрылись. Но чем могли низкие амхаарецы помочь Ему... Я.... Да и я - что я мог? Если бы мне удалось кого-нибудь подкупить, я бы не пожалел денег. Все имущество я отдал бы им.. Я готов выполнить наш договор... Он говорил: "Отдай мне свои печали и возьми мой крест..." Крест? Я почувствовал холодный озноб по всему телу. Крест... Он так часто говорил о нем, точно знал, что именно так предстоит Ему погибнуть. Ибо если Он погибнет, то на кресте. Мы просили у Пилата обещания, что распятие отменят. Теперь он скажет: "Вы сами хотите..." Так как же мне взять этот Его крест? Дать распять себя вместе с Ним? Но ведь это самоубийство! Никто не хочет моей смерти. Почему же я, человек деликатный, рассудительный, мудрый и уважаемый должен идти и просить для себя самой позорной казни? И ведь крест... Не может быть смерти ужасней, чем это умирание человека, повешенного на глазах у всех, долгое ожидание того, чтобы судороги остановили биение сердца. Страшна не смерть, а агония. А ведь крест - это агония без конца! Когда я думаю о своей смерти, мне всегда хочется видеть ее быстрой, как погружение в сон. Только смерть...Разве я знаю, когда начала умирать Руфь? Когда начался ее крест... Принято говорить: "Он умер легко"... А кто же умирает легко? Нет, нет! Нет такой силы, которая бы заставила меня этой полной трепета ночью взять Его крест. Почему они - Его ученики - не сделают этого? Они убежали, а я должен умереть? Нет, нет! Лучше уж закрыть глаза на все, что было и что будет... Ведь всякое воспоминание можно вытравить из памяти, наш договор... Он не имеет значения! Что от этого приговора Руфь умерла, а теперь я сам умираю от страха. Он, по крайней мере, погибнет за свое учение, за рассказы о своем Царстве, которого, скорее всего, нет... Если Всевышний столь милосерден, как столько раз рассказывал Иисус, то должен Он знать, что каждый из нас, людей – песчинка, не способная сопротивляться страху... Впрочем, может быть, некоторые умеют не думать о будущем. Я же всегда сосредоточен на этом. Страх перед неизвестностью целиком поглощает меня. Таков уж я и другим быть не могу быть. Чем же его учение лучше прежнего, которое гласило, что каждого - праведника или грешника - ждет холодный, темный и печальный Шеол? Как можно отдать жизнь за что-то, что является верхом счастья, но чего нельзя себе представить? Царство... Зачем Он пришел рассказывать о каком-то ином мире, которого не могут видеть глаза живого человека? Зачем Он пришел? Он принес свои безумные мечты в мир, который был хоть немного понятен... Когда Руфь умерла, я думал: "Ничего у меня не осталось..." Но жизнь оказалась сильнее. Я снова начал есть, спать, строить планы на будущее... Видимо, можно как-то пережить смерть даже самого дорого человека. Все можно... Зачем же помнить об этом... Царство

Я ходил, дрожа от холода, останавливался у костров, но не мог задержаться на одном месте и снова двигался дальше. Моя тень мелькала то передо мной, то рядом, то волочилась сзади, как плащ. Голодные мулы тихо мычали. Где-то далеко за городской стеной раздалось пение петуха. Крики людей там, за стенами дворца, походили на звук, которого ничем нельзя в себе заглушить; звук надвигающейся грозы... Время тянулось без конца, словно все та же, до мелочей известная дорога.

Внезапно крики, доносившиеся до сих пор издалека, начали приближаться ко мне. Надо было бежать. Но ноги вросли в землю. Я остановился, весь сжавшись, как человек, ожидающий удара по голове. Толпа кричащих людей шла в мою сторону. Те, и кто еще не принимал участия в глумлении над учителем, поднялись от своих костров и спешили им навстречу. Кто-то около меня крикнул. Вдруг меня толкнул какой-то огромный мужчина, который, закрыв лицо, бежал в сторону ворот. Мне показались чем-то знакомыми очертания его головы. Но я не успел оглянуться и приглядеться. Совсем близко прошла большая группа стражников, слуг, молодых левитов и фарисеев. Под окрики и свист между ними шел Учитель. Я только мгновение видел его; оплеванное лицо, шутовская корона из соломы, руки, связанные сзади, и страдальческий взгляд, скользящий по лицам людей, словно лунный свет по листьям. На секунду этот взгляд остановился и на мне. Но в нем больше не было чудотворной силы! Еще час назад, когда Кайафа проклял Его, казалось, что у Иисуса есть слово, способное поставить других на колени. Теперь же это был человек, брошенный на самое дно человеческой жизни; нищий, прокаженный, больной, узник - все это в одном лице... Он прошел мимо, как призрак, но образ Его все стоял перед глазами. Они двигались дальше, толкая и оплевывая его, отвешивая несмешливые поклоны. Я по-прежнему колебался... Если бы в Нем осталось хоть немного от прежнего Учителя! Мне было бы легче защищать его. Но защищать человека. которого собственная слабость сделал чем-то - как бы это сказать - почти отталкивающим...

Рассвет внезапно сменился предутренней серостью. Слуги начали собирать нас в зал заседаний. Через минуту все уже сидели на своих скамьях. Словно для того, чтобы ускорить приход дня, все лампы были погашены и тени резко соприкасались с белыми пятнами света. Кайафа нетерпеливо вскочил. Он не дал слова Ионатану и приказал сам;

- Ввести Узника!

Должно быть Иисусу только что развязали руки, потому что я видел, как оживают его опухшие и посиневшие ладони. Он еле стоял на ногах, опустив голову, словно бессознательно обороняясь. В волосах его были остатки соломы, а на щеках следы плевков.

Упершись одной рукой в бок, Кайафа спросил:

- Повтори-ка нам еще раз, что ты осмелился сказать; так ты – Мессия?

Он ответил, не поднимая головы, голосом очень уставшего человека:

- Что с того, что я повторю... Ведь вы не поверите и не выпустите меня... Но сегодня ваш час...

- Кайафа холодно и неприятно засмеялся, и одновременно, словно ободренные этим смехом, раздались другие голоса;

- Неужели ты - Сын Всевышнего?

Мне показалось, что Иисус огромным усилием воли превозмог охватившую его слабость. Он выпрямился, поднял голову и произнес:

- Ты сам сказал это...

Вымолвив это, он уронил голову, а тело Его снова обмякло. Казалось, что он не слышал криков, раздававшихся над Его головой. Он стоял, чуждый всему, что происходило вокруг. Он не дрогнул даже тогда, когда Кайафа спросил членов Синедриона:

- Какой приговор вы выносите?

- Смерть! -вырвалось сначала из уст Ионатана, а затем побежало по всем скамьям. - Смерть! Смерть! Смерть!

- Нет. - закричал Иосиф. - Я не согласен! Такое рассмотрение недействительно, и недействителен приговор. Этот человек невиновен...

- Невиновен? - Кайафа весь затрясся от негодования. – Невиновен? С каких пор. Иосиф, дозволено грешнику говорить, что он - Мессия и Сын Всевышнего?

- А если он и в самом деле - Сын Всевышнего - спросил мой друг. - А если...

-Он? - прервал Иосиф возмущенный первосвященник. - Он? Присмотрись к нему повнимательнее. Иосиф! Разве похож он на кого-нибудь, кроме себя? Этот грозный амхаарец, по-твоему. - Мессия?!

- Он творил чудеса, продолжал спорить Иосиф.

- С помощью дьявола! - воскликнул бар Заккай. - И египетские колдуны творили чудеса перед фараоном, только чудеса нашего Моисея были более великими...

-А если все-таки? Послушайте. - Иосиф обратился теперь ко всем собравшимся. - Я не знаю... Я всего лишь купец. Я никогда с Ним не разговаривал. Я никогда не думал об этих вопросах. Но когда я смотрю на Него, когда я слышу Его, во мне пробуждается беспокойство... А что, если он и впрямь окажется Мессией?

Ответом ему был глухой гул голосов, разбившийся на отдельные выкрики;

- Не говори глупостей. Иосиф! Он - не Мессия. Он- обманщик! Ты позволяешь водить себя за нос! Может, он приворожил тебя ? Мессия не придет из Галилеи!

Пример Иосифа ободрил меня; я набрался смелости, поднялся со скамьи и громко сказал:

- Он родом не из Галилеи! Он родился в Вифлееме. Именно в том городе...

Но мой голос заглушила буря возражений.

- Каждый может говорить что угодно, раз уничтожены родословные книги! Довольно вздора! Ты и так слишком много сделал для него, Никодим! Ты ходил за ним, принимал его в своем доме. Ты приветствовал его, когда и он на осле въезжал в город. Может, прикажешь нам кланяться каждому амхаарецу? Мы знаем, какими должны быть знаки явления Мессии!

- Не будем тратить время! - закричал Кайафа. - Какой будет приговор?

- Подождите еще немного! Этот человек... -я не помню, чтобы Иосиф когда-нибудь говорил так. В его трезвом, ясном уме должна была произойти какая-то перемена. – Слушайте, - продолжал он, - неужели ничто не беспокоит вас? Разве вы не видели, как все ваши обвинения отпали от Него, как сухая глина, от кожи? Я и в самом деле не интересовался Им и защищал его только потому, что вы несправедливо Его судили... Но теперь я не знаю...

- А если не знаешь, иди спать! - закричал Анания сын Анании. – Здесь достаточно людей, чтобы вынести приговор!

- Можете идти оба, и ты, и твой друг. Будет лучше, если вы пойдете и выспитесь!

- Приговор! Приговор! - подгонял Кайафа.

- Приговор, - повторил Ионатан. - Какой вы выносите приговор?

-Смерть! Cмерть! Смерть! - как удары молота раздавались со скамей.

- Все голосуют за смерть для богохульника? - спросил наси.

- Я - нет! - твердо произнес Иосиф. - Я считаю этот приговор несправедливым...

-Я тоже...- произнес я, стараясь совладать с дрожью в голосе.

-И я, - третий, неожиданный голос принадлежал молодому фарисею с конца скамьи. - Этот человек не может быть виновным.... Молодой хавер смело смотрел на первосвященника. - Я тоже не знаю, кто Он, - признался молодой фарисей. - Только раз Он заговорил со мной, - он прикрыл глаза. словно хотел с темноты сомкнутых век снова увидеть пережитое. Однако, овладев собой, он вернулся к суровому деловому тону. - Но он невиновен!

Кайафа разразился грубым торжествующим смехом;

- Невиновен! Невинный младенец! Ах, вы... - он стиснул зубы. - Но ваше сопротивление ни к чему не приведет! - Он смерил нас троих ненавидящим взглядом. - Это ты, Иосиф, взбунтовал их. Ты верно полагаешь, что если ты - самый богатый в стране человек, то тебе все позволено. Ты еще пожалеешь о своем милосердии. Мы еще посчитаемся с тобой. И с тобой, Никодим... Вы предатели... Увидите...- рычал он.

Я почувствовал легкое головокружение, словно очутился над пропастью. Сбоку донесся до меня шепот Иоанатана:

- Ты, Никодим, изменил клятвам хаверов... Ты защищаешь человека, который хотел очернить нас в глазах людей. И мы с тобой еще не считались...

В гробовом молчании один за другим покидали мы залу обрядов. У порога я оглянулся на Учителя. Последний раз вспыхнула во мне надежда, что Он все-таки сделает нечто и все изменит, что Он покажет свою силу. Но Иисус стоял с поникшей головой, подавшись немного вперед, словно готовый вот-вот упасть.

Мы вышли. Со стороны Храма доносился звук серебряных труб. Верхушки башен дворца Хасмонеев запылали розовым светом. Было холодно и свежо. Трава стеклилась бусинками росы. Мы шли медленно, нечего не говоря друг другу. Иосиф не выдержал и выругался:

- Клянусь бородой Моисея! Какие негодяи! И еще угрожают. Но я им тоже покажу...

- Куда ты пойдешь - спросил я.

- Домой, спать, - буркнул Иосиф. - Больше я уже ничего не могу для Него сделать.

- Я заснуть, наверное, не смогу. Пойду в Храм и там подожду решения Пилата...

Мы остановились. Иосиф хотел сказать что-то еще, но только гневно махнул рукой и ушел. Молодой фарисей стоял в нерешительности.

- А ты, равви, - спросил он неожиданно, - хорошо Его знал?

Я сделал неопределенный жест.

- Да... Нет... Я пробовал узнать Его... Но...

- Он только раз обратился ко мне, - произнес фарисей.

- Прямо как будто вложил в меня ладонь и всего вывернул наизнанку... Кто он, равви, Никодим?

Я медленно развел руками.

- Разве я знаю?

-Но ты говорил, что он родился в Вифлееме?

- Да, так мне говорили.

- Почему мы ничего не знаем о нем наверняка! - воскликнул юноша. - Этот человек скрыт мглой. Как можно защищать того, кого не знаешь?

Я оставил его с этим вопросом на губах и медленно отошел. Солнце все сильней искрилось на позолоченных зубцах Храма. Первые паломники подымались в гору. И вдруг в расщелине стены я увидел лежащего человека, голова которого была как бы втиснута в камни. Вначале он показался мне пьяным, отсыпающимся после ночной гулянки. Но по судорожным движениям его плеч, я понял, что он плачет. По этому плачу я узнал его. Нас столько разделяет... Эти амхаарецы всегда были мне так чужды... Но сейчас я испытывал сочувствие к этому большому и глуповатому на вид рыбаку (впрочем, может, это было только сочувствие к самому себе). Я склонился над ним и положил ему руку на плечо.

-Петр, - произнес я. Не знаю, что это мне пришло в голову назвать его тем именем, которое дал ему учитель. Он резко обернулся.

- Ах, это ты, равви...- зарыдал он. Лицо его было вымазано слезами и грязью. - Не называй меня так! - воскликнул он жалобно. - Я не скала. Я – земля, пепел, пыль придорожная... Знаешь ли ты, что я сделал? - Он схватил меня за край симлы, словно опасаясь, что я уйду, не выслушав его. Из широко посаженных глаз лились настоящие фонтаны слез. Толстые губы кривились в рыданиях. - Я...я.... отрекся от Него! Я сказал, что не знаю Его! Я сказал, что я Его не знаю... Не знаю, что Он... Что я никогда Его не видел...

- Где это было? - спросил я.

- На дворе первосвященника, - всхлипнул он. Я сразу вспомнил: это он тогда звал меня в темноте. Однако, я удивился, как это он осмелился туда пойти...

- Не плачь...- я сильнее сжал его плечо. Мне хотелось утешить его. - Это бывает...- сказал я. - Все мы люди...

Но ничто не могло его успокоить. Рыдания стали только сильнее.

- Я предал Его... Я отрекся от Него... - бормотал он. - От Него, который так любил...

- Это бывает...- повторил я, - страх бывает сильнее любви. Быть может. Он,- я словно говорил это самому себе, - он, может, вовсе, и не тот, за кого себя выдает...

- Я слишком глуп...- он снова залился слезами, - чтобы знать, кто Он. Но Он так любил. А я Его... - повторил он среди горьких рыданий. - Я думал, что так люблю Его... Никогда теперь уже я не скажу... Никогда! Никогда! - огромным кулаком он бил себя в грудь. - Никогда! Я был так уверен в себе... Я проклинал Иуду.... что он предал.... а потом - точно так же... еще хуже, еще хуже...- С отчаянием прижимал он ко рту свои большие ладони.

"А ведь это правда, - думал я. - Он так любил... Я всегда чувствовал, что если бы для кого-то из нас понадобилось перенести то, что Он выносит сейчас. Он сделал бы это, даже не задумываясь.... Симон чувствует это, хотя и не может понять. А я? Я от него не отрекся. Но, может быть, именно потому, что никто не спросил меня о Нем, как спрашивали Симона. Судьба или случай сделали так, что мне удалось избежать грубых угроз. Возможно, меня исключат из Синедриона и Великого Совета...Но - это все, что мне могут сделать... А Симона могли убрать, даже не спрашивая об этом Пилата... Может, поэтому я только и не отрекся. Зато усомнился... Симон отрекся - но не усомнился... Для меня это, по-прежнему, вопрос веры... Для него - любви..."

Может быть, я должен плакать, как Симон. Но у меня нет слез... Последние я выплакал над Руфью, и даже не тогда, когда она умерла, а когда я знал, что ей суждено умереть... У меня нет больше слез, нет и доверия... Симон плачет, но ему наверняка кажется, что Учитель, несмотря на его предательство, по-прежнему любит его... Я перестал верить в то, что Он ждет меня, и поэтому не могу плакать...

С террасы над портиком я видел, как внизу пестрая толпа людей змеей пробирается по крутым и извилистым улочкам, то расширяясь, то сужаясь, над толпой носился шум, становившийся все громче по мере ее приближения. Впереди шествовали стражники, расчищая дорогу криком, а если это не помогало, то палками. За ними важно, во все великолепии своих тюрбанов, пурпурных плащей, эфодов и золотых цепей шли священники, рука об руку со старшинами Великого Совета. Сразу за ними вели Иисуса. Он был окружен стражниками, двойной кордон которых сдерживал напирающую сзади, кричащую толпу городского сброда, привыкшего подбирать объедки со стола священников. Эти люди за деньги сделают все, чего от них потребуют. Еще вечером им было велено собраться на дворе первосвященника. Теперь они шли, понося учителя. К ним присоединялись разношерстные уличные ротозеи, в которых нет недостатка даже в столь ранний час.

Но когда шествие минуло мост и вступило во двор Храма, оно просто растворилось в огромном скоплении паломников, которые, несмотря на раннее утро, собрались здесь, чтобы купить жертвенных животных и разменять деньги. Базар, который разогнал Учитель, стал еще больше: так вырастает скошенная крапива или чертополох. Пробивающая себе дорогу толпа обращала на себя всеобщее внимание. Тысячи людей начали присоединяться к ней, и сразу же враждебные крики и свист тех, кто вел Учителя, были заглушены изумленным шумом голосов, стоявших на стороне связанного и окруженного стражей Пророка из Галилеи. Мне показалось даже, что в этой суматохе я различаю возмущенные крики галилейских крестьян. Это меня поразило. Час назад, покидая дом Кайафы, я был уверен, что участь Учителя решена. Однако теперь во мне снова ожила надежда. "Иосиф ошибся, - подумал я. - Синедрион вынес Ему приговор. Но Синедрион и даже Пилат - это еще не все! Толпы людей всего два дня назад назвали Учителя Сыном Давида. Галилеяне не отдадут своего пророка!" Я быстро спустился вниз. Мою слабость как рукой сняло; я был готов к новым действиям, к новой борьбе за жизнь Учителя. Точно такие же вспышки энергии бывали у меня и в годы болезни Руфи. Ни на что не обращая внимания, я пробирался к шествию, которое вместе с толпой, тянущейся за ним, теперь постепенно окружило весь Храм. Я расталкивал людей. В какой-то момент пола плаща зацепилась за столик менялы, и монеты со звоном посыпались на каменные плиты. Вслед мне посыпались оскорбления и гневные крики - кто-то со злостью выкрикнул мое имя. Однако, я не обернулся. Но несмотря на это, я был не в состоянии пробиться к голове шествия, если бы мне не пришла в голову мысль сократить путь и пройти через Двор верных. Здесь было пусто: паломники и жертвователь и жались к воротам, чтобы выбраться наружу. Людская волна вынесла меня на противоположную сторону Храма, прямо к подножию стен грозной крепости Антонии. Здесь я мог присоединиться к шествию. Толкаясь между тесно идущими людьми, я на лету успевал схватывать обрывки фраз;

- Галилеянина схватили...ночью... Он им не дастся! Весь Синедрион... Проклятые сыны Боэта! Куда они его ведут? Он творил чудеса, исцелял... Он заколдовал воду в Овечьем пруде! Вздор! Это Мессия... Ты богохульствуешь... Это великий и добрый Учитель... Он не грешник! А если он и есть мессия? Вот увидите - Он им не дастся! Пойдемте, посмотрим... А что же римляне? Как бы они снова не взялись за палки!

Римлян, должно быть, обеспокоило все это шествие и его шум, потому что, когда мы приблизились в Антонии, я услышал резкие звуки рогов и буцин, раздающиеся внутри крепости. У ворот нас встретил тройной ряд легионеров в шлемах, надвинутых на глаза, защищенных плотно смыкающимися между собой щитами. Из проема над воротами высунулся командир гарнизона Саркус. Он приложил ладони к губам и крикнул:

- Стоять! Если вы не бунтовщики, остановитесь!

Шествие вместе с толпой, которая к нему присоединилась, застряло в тесной улочке, ведущей в крепость. Голова процессии, состоявшая из членов Синедриона. по призыву Саркуса остановилась в нескольких шагах от шеренги солдат. Однако, никто не мог ответить Саркусу на его вопрос, потому что мешал шум: множество людей продолжало присоединяться к задним рядам толпы. Интересуясь, по какому поводу сборище, и шумно выражая свое мнение; все кричали; одни против Учителя, другие против священников, наконец, третьи ( а таких было больше всего) - против римлян. В городе не забыли римских палок, и ненависть к Пилату оживает при малейшей возможности. Я обратил внимание, что в толпе сновало множество фарисеев. Они особенно толкались среди галилеян и бросали отрывистые слова; готов поклясться, что они убеждали в их вине Учителя. Запруженная людьми улица гудела, как при пожаре. Шум не стихал, поэтому я заметил, как равви Иоханаан сказал что-то одному из младших хаверов, и тот, взгромоздившись на плечи товарищей, крикнул вглубь улицы:

- Тихо! Успокойтесь! Первосвященник хочет говорить!

Вот до чего дошло: мы успокаиваем народ, чтобы саддукеи могли говорить! Шум стих. Я услышал хриплый голос Кайафы:

- Мы явились к достойному прокуратору с важным делом. Мы привели заговорщика, который устраивал беспорядки. Иди, господин, и попроси прокуратора выйти и послушать нас. В замок мы войти не можем, потому, как ты знаешь, завтра у нас великий праздник и нам возбраняется сейчас входить в дом к иноверцам.

Саркус не успел даже ответить, как в проеме рядом неожиданно появился Пилат. Он стоял на широко расставленных ногах, скрестив руки на груди. Должно быть, ночью он пил, под глазами были мешки, а отвислые щеки придавали лицу брезгливое выражение отвращения. Впрочем все его существо выражало злобу, как бывает у человека, вставшего не стой ноги и ищущего только повода, чтобы выместить на ком-нибудь злость. Мне сразу пришла в голову мысль, что Пилат не позабыл прошлогодней истории и своего триумфа, как не позабыл, наверное, и прежних поражений. Для этого человека, отравленного безнадежностью, месть должна была быть своего рода развлечением – возможно, даже, что только она придавала его жизни смысл. Он молчал, и, казалось, оценивал размеры собравшейся толпы. Кайафа сделал незаметный жест, и тотчас стражники, грубо, с силой потянули за цепи и веревки и выволокли узника вперед. Пилат перевел взгляд с толпы разодетых членов Синедриона, а потом и на фигуру Учителя, брезгливо сказал:

- Так вы пришли обвинять вот этого... Я вижу, вы не очень-то ждали моего решения. Этот человек едва жив...

Он говорил правду. За одну эту ночь от Учителя осталась одна тень. Лицо Его было покрыто красными пятнами ударов и грязными подтеками от пыли. Его правая щека опухла и обезобразила линию носа. Растрепанные и запыленные волосы опускались беспорядочными прядями. Борода, которую стражники первосвященника таскали, должно быть, кулаками и рвали изо всех сил казалась бурым месивом из крови и волос. Приоткрытые губы были сухими и черными; засохшая кровь в их уголках придавала им выражение страдания. Из-под покрытого грязью лба, словно с усилием, смотрели глаза, как два окна, открытые в беззвездную ночь...

- Это известный бунтовщик! - сказал Ионатан. - Иначе мы бы не привели его к тебе.

- Если он столько натворил, вы должны были бы сами его судить, - в голосе, раздававшемся сверху, звучала насмешка.

- Мы и осудили его, - произнес старый Анания. - Согласно нашему приговору, он заслужил смерть. Но нам, достойный прокуратор, запрещено приводить такой приговор в исполнение...

- Разумеется, - запрещено! - бросил Пилат. - В Иудее только я распоряжаюсь жизнью людей. Если бы это было в ваших руках...- он сделал презрительный жест рукой. - Ваш приговор меня не интересует, - продолжал он резко. - Я сам решу, что с ним будет. Давайте его сюда!

- Видя, как от толчка одного из стражников Учитель упал на землю. Пилат гневно воскликнул: он едва дышит! Вы хотите, чтобы я судил человека, которого вы сначала замучаете. Что вы имеете против него?

- Читай! - обратился Кайафа к одному из левитов. Я чувствовал, что первосвященник весь кипит, задетый словами Пилата за живое. История с акведуком навсегда поссорила этих двух людей, так долго поддерживающих друг с другом приятельские отношения.

Левит поднял вверх свиток и начал читать так, как будто пел псалом:

- Первосвященник Наисвятейшего, Имени которого человек недостоин произнести. Иосиф Кайафа сын Боэта, посовещавшись с почтеннейшими и мудрейшими священниками, учителями и знатоками Закона, постановил признать Иисуса сына Иосифа, наггара из Назарета, виновным в том, что он призывал людей не платить дани цезарю...

- Это ложь! - прервал чтение Пилат. - Я лучше знаю, кто платит подати, а кто их не хочет платить!

- Читай дальше! - сказал Кайафа голосом, в котором звучало еле сдерживаемое бешенство.

- А также, - продолжал левит, - виновным в подстрекании людей и в том, что он провозглашал себя царем израильским...

- Царем? - гневная резкость Пилата сменилась насмешкой.

- Ах, так вы своего царя привели ко мне? Ну, если так... Будем его судить! - и он обратился к стоящему рядом сотнику;

- Дай-ка сюда этого царя...

Римские солдаты выхватили веревки из рук стражников и потянули учителя на большой, выложенный цветными плитами, двор. Тем временем слуги вынесли для Пилата кресло и раскинули над ним балдахин из пурпурного полотна. Издалека я видел, как Пилат сел на этом троне, высокое основание которого переходило в гнусные очертания римского орла. Рядом встал ликтор, при котором был писец, записывающий показания. Я не слышал слов, но по жестам Пилата можно было догадаться о содержании разговора между ним и Учителем. Пилат сначала спросил о чем-то, но Иисус, казалось, не слышал Его слов, потому что римлянин повторил свой вопрос несколько раз. Потом прокуратор велел писцу еще несколько раз прочесть приговор Синедриона. Он снова о чем-то спросил, указывая на свиток, и на этот раз Учитель сказал что-то, но так, что Пилат только насмешливо пожал плечами, словно речь зашла о чем-то бессмысленном. Он снова сказал что-то, несколько наклонившись к узнику, и на этот раз тот ответил несколькими фразами. Услышав ответ, Пилат откинулся назад и, развалившись в своем кресле, какое-то время серьезно смотрел на Учителя, словно только сейчас заметил его. По легкому движению головы было видно, что он переводит взгляд от ног до растрепанных волос и снова от волос до обнаженных и окровавленных ног стоящего перед ним человека. И вопрос, который он задал, не был уже похож на сухой допрос скучающего судьи; это был вопрос, полный сомнения. Учитель говорил довольно долго. В какой-то момент Пилат нетерпеливо пожал плечами и, несмотря на то, что узник еще не кончил говорить, встал с кресла и вышел на ступени. Через минуту мы снова увидели его в проеме. Он поднял руку, призывая к молчанию, потому что во время допроса толпа начала шуметь и улица снова наполнилась спорами и гомоном.

- Я, - произнес коротко Пилат, - не вижу преступлений, в которых вы его обвиняете....

На мгновение воцарилась тишина. Прервал ее высокий, переходящий в писк, голос Кайафы:

- Это подстрекатель! Это заговорщик! Бунтовщик!

Зазвучали также голоса и других членов Синедриона;

- Достойный прокуратор... Это опасный человек! Мы осудили его... Он совершил много преступлений....

- Я не нашел их, - коротко продолжал Пилат. Я понял, что прокуратор догадался, как важно впервые объединившимся фарисеям и саддукеям, приговорить Учителя к смерти, и именно поэтому противиться этому. Все более возбужденные крики членов Синедриона соперничали с глухой тишиной толпы, которая не знала, что же ей думать об обвинении против Учителя. Но Пилат слишком хорошо знал Иудею, чтобы не отдавать себе отчета в том, что решение священников и учителей - ничто, пока за ним не стоит народ. Он равнодушно щелкнул пальцами.

- Не кричите! - сказал он таким тоном, словно хотел подразнить их еще больше, - в конце концов, - он несколько раз качнулся с пятки на носок и облизнул губы, - если вы так хотите добиться приговора для этого человека, - я чувствовал, что то, что он сейчас скажет, будет новым выпадом против первосвященника и его окружения, - вы можете отвезти его к тетрарху. Раз он – галилеянин, я уступаю его Антипе.

Пилат отвернулся и сошел с бины. Солдаты вытолкали Учителя за ворота. Его снова отдали в руки стражникам, которые злобно дернули за веревки.

Толпа медленно начала выбираться на улочки. Над ней продолжал носиться гомон ожесточенного спора. Священники и учители шли, окруженные стражниками. Когда они проходили мимо меня, я заметил, что они оживленно и страстно разговаривают друг с другом. Ни один из них наверняка не имел ни малейшей охоты идти к Антипе. Я прекрасно понимал, почему Пилат отослал их к царю. Он знал, что этот трус не осмелится второй раз поднять руку на человека, окруженного всеобщим почитанием. Он, без сомнения, не забыл ту сцену в Махароне. И во мне стала расти уверенность в том, что Учитель уцелеет, если даже такой изверг стал на его защиту. Правда, Иисус предсказывал... Но это могло быть только испытанием. Где-то очень глубоко в сердце, словно укол тонкой иглы, появилась мысль: "Он сумеет спасти себя..." Я сильно сжал пальцы. В каждом из нас - два человека; один полон благородных желаний и порывов, другой готов даже в печали о других затаить свою подленькую зависть... Если бы существовала сила, очищающая человеческие сердца!

Я заметил также, что Иоэль, Онкелос и Иоанатан бар Узиэль, выбравшиеся из кольца стражников, вместо того, чтобы идти к Антипе, подзывали снующих в толпе фарисеев и что-то говорили им. Судя по всему, это были какие-то новые указания. Однако, когда я подошел ближе к разговаривающим, те, переглянувшись, смолкли.

Я держался на небольшом расстоянии от членов Синедриона. Шествие двигалось вдоль портиков, миновало мост и вступило на Гистос. Здесь стоял дворец, выстроенный Антипой взамен прежнего, дворца Ирода, который римляне выбрали себе. Время шло, и все больше людей, узнав об аресте учителя, сбегалось со всех сторон. В переполненном паломниками городе это известие распространялось, как огонь в стоге сена. Никого не остановили даже приготовления к Пасхе. Толпа, которая перед Антипой вела себя довольно тихо, поняв, что нужно идти пешком с одного конца города на другой, поддалась детскому желанию покричать, пошуметь, посвистеть. Постепенно разгорались споры, приводившие людей в возбуждение, словно скачки на ипподроме. которым Ирод испоганил склон Сиона. Спорили все ожесточенней: "Это Мессия..."

- "Ты что говоришь! Обычный галилеянин! Мессия никогда не дал бы себя ударить..."- "Он исцелил мою жену... Мессия победит Эдом..."- "Вспомните, как он вернул зрение Матфею сыну Хузы".

- "Но он говорит, что Храм будет разрушен... Это проклятый..." Вдруг я услышал, как один из фарисеев говорил окружившим его людям: "Не забывайте, что римляне всегда перед Пасхой освобождали одного из узников. Нужно просить об этом..."- "Верно, верно, - прозвучало в ответ. - Они проклятые должны освободить .Уж мы покричим..." "Просите за Варраву. Он против них сражался..."- подначивал фарисей. Я даже рот открыл от изумления. Что за бред? Этот кровожадный бандит никогда не выступал против римлян. Его добычей всегда оказывался беззащитный люд. Сами саддукеи как-то просили Пилата избавить город от этого негодяя. А теперь они подговаривают людей просить за него.

Тем временем голова процессии остановилась перед дворцом. Начались переговоры с филархом Антипы, потому что никто из членов Синедриона не хотел войти внутрь, не доверяя чистоте дома тетрарха; если он отказался выйти из дворца (мы - то знаем почему- боится народа). В конце концов, узник был передан четырем фракийским солдатам из гвардии тетрарха и введен внутрь. Священники, ученые и вся толпа остались на улице.

Долго ждать не пришлось. Вскоре стало заметно оживление под колоннами, и стража снова вывела учителя. Руки его, как и прежде были связаны, к поясу были прикреплены веревки, но на грязную и разорванную одежду был наброшен белый плащ. Филиарх, не сходя с высоких ступеней, ведущих во дворец, объявил:

- Наидостойнейший царь Галилеи и Переи Ирод сын Ирода советует вам, почтенные, сказать достойному прокуратору, что он благодарит его за то, что прислал узника...

- Мы не на посылках у Антипы! -крикнул с обидой Иоанатан.

- Так повелел царь, - грек сделал жест словно желая оправдаться. - А узника он вам отдаст. Судить его он не будет.

Фракийцы столкнули Учителя с мраморных ступеней. Снова концы веревок оказались в руках странников Храма. Кайафа что-то сказал сдавленным от бешенства голосом. Тогда они принялись яростно бить и хлестать Иисуса. Шествие повернуло по направлению к Храму, и странники всю дорогу не переставали мучит своего пленника. Его пихали, дергали за цепь, толкали, чтобы он упал. Я с ужасом подумал. Что, возможно, не умея никак оправдать приговор, они хотят просто замучить Учителя.

Мы снова остановились перед воротами Антонии. На балконе появился насмешливо улыбающийся Пилат.

- Ну так что же Тетрарх также не нашел преступлений, выдуманных вами?

Советники Синедриона молчали, хотя я видел, как они яростно стискивают кулаки. Кайафа повернул свое багровое лицо к равви Иоанатану, а тот в ответ слегка кивнул головой. Снующие в толпе фарисеи, начали шептать: "Теперь кричите! Пора!" Где-то в задних рядах раздалось несколько голосов:

- Узника! Отпусти узника!

Голоса начали расти и сливаться воедино:

- Узника! Хотим узника!

- Через минуту кричала уже вся улица:

- Отпусти нам узника!

-Что они кричат? - спросил Пилат Ионатана.

- По заведенному обычаю, достойный прокуратор, в день Пасхи ты отпускал одного из узников...- ответил сын Анании, с трудом изображая вежливость. - Они просят именно об этом...

Толпа, уповая на свою многочисленность и силу, шумела так, что в ушах звенело;

-Узника! Отпусти узника! Отпусти узника!

Пилат язвительно улыбнулся. Должно быть, эта постоянная игра против бывших друзей доставляла ему удовольствие. Он дал знак, что хочет говорить, и терпеливо ждал, пока не смолкнет последний запоздалый выкрик, похожий на камень, отставший от пронесшейся лавины.

- Так вы хотите, чтобы я отпустил вам узника? Я не отказываюсь... - Он возвысил голос и взглянул на толпу поверх голов членов Синедриона. Он смотрел на улицу, покрытую людьми, как ветка, которую облепил рой пчел. - У меня их двое; Иисус, которого вы называете Мессией, которого ваши старейшины как раз привели ко мне, - и Варрава... Которого из них вы бы хотели, чтобы я выпустил?

Воцарилась мертвая тишина. По гладким щекам Пилата скользнула улыбка триумфа. Этот ход ему удался. Толпа, которая до сих пор была только свидетелем всего происходившего, теперь должна была решать. Варрава в течение двух лет наводил страх для купцов и паломников. Но, нетерпеливо ожидая, что скажет толпа, я не обольщался насчет позиции Пилата. Жизнь Учителя была ему совершенно безразлична; он хотел только противопоставить себя воле Синедриона. Он вел бы себя точно так же, если бы речь шла о любом другом человеке. Прокуратор полагал, что за те два поражения недостаточно одной победы.

Вдруг из толпы раздался голос (наверняка одного из наших хаверов - ведь я могу отличить речь амхаареца);

- Отпусти Варраву!

- Отпусти Варраву - повторило еще несколько голосов.

Если бы Пилат спокойно сказал: "Взгляните на тех, кто требует Варраву; это не ваши люди..."- я уверен, который раз никто бы так не прокричал. Учитель творил не только дела милосердия; он обличал фарисеев и разогнал саддукейский базар, на котором обманывали народ. Игра Его обвинителей была в высшей степени рискованной. Но я не думал, что наш старейшина так хорошо знает прокуратора. Пилат попал в западню: он не мог сделать ничего лучшего, чем нетерпеливым насмешливым голосом, в котором одновременно звучал приказ, сказать, словно не слыша этих голосов:

- Ну, быстрее! Уже выбрали? Так не хотите Иисуса? А может, кто-нибудь из вас предпочитает бандита плотнику из Галилеи? Нет? Так я выпущу Иисуса...

Нет! - раздались голоса. - Нет! Мы хотим Варраву! Теперь голосов было больше. Толпа - это ребенок, она дает управлять собой, пока не понимает, что подчиняется чужой воле. - Отпусти Варраву! Отпусти Варраву! Хотим Варраву!

- Варраву? - повторил он удивленным голосм. Теперь я уже знал, что произойдет. Люди на улице поняли, что Пилат защищает Учителя. А ведь и их тоже волновала не жизнь Иисуса, а желание одержать победу. Борьба с фарисеями и саддукеями уступило место борьбе с римлянами. Теперь хотели одержать победу над ним. Кто победил один раз - хочет победить и во второй. А неуверенные слова говорили о слабости Пилата. Толпа инстинктом чувствует колебания противника. Сразу зазвучали тысячи голосов:

- Отпусти Варраву! Варраву!

- Варраву! - поднялся гам. - Варраву!

Теперь уже все кричали, что было сил: "Варрава" стало не просто именем человека, а лозунгом - "Варраву!", - "Отпусти Варраву!".

На лице Пилата отразился гнев. Он был взбешен тем, что отдал свое оружие толпе, а она обернула его против него же. Маленький греческий эфеб *, каких полно во дворце, подошел к Пилату и что-то быстро сказал. Я видел, как щеки Пилата вдруг передернулись. Глаза его беспокойно блеснули. Он что-то быстро сказал мальчику. Потом, опершись ладонями на балюстраду, высунулся из окна. Он продолжал говорить поверх голосов служителей храма, словно все еще считал, что сможет убедить толпу.

- Так вы хотите Варраву, а не Иисуса?

- Варраву! - выла улица одним голосом.

- А что же мне делать с Иисусом?

На минуту снова воцарилась тишина. Сердце мое стучало, как молот. Если бы я крикнул: "Освободи и его!", толпа, может, пошла бы за мной! Наверняка пошла бы...Но я не умею управлять людьми... Я не люблю толпы...Я боюсь ее... Меня охватили страх и робость. Голос застрял в горле. Я услышал, как снова кричат рассеянные в толпе фарисеи:

- Распни его!

Пот выступил у меня на лбу, в груди не хватало воздуха.

- Распни его! - повторили заводилы. Казалось невероятным, чтобы многотысячная толпа поддалась их воле. Но снова нашим помог Пилат. Все собравшиеся видели, как он сморщился и со злостью ударил кулаком стену. При виде этого толпа торжественно завыла:

- Распни его!

Теперь он обратился к служителям Храма и синагог.

- Так вы хотите, чтобы я снова распинал? - спросил Пилат с иронией. - Так вы сами просите об этом?

- Народ этого хочет...- ответил Ионатан, разводя руками.

Голоса раздавались, не умолкая ни на минуту;

- Распни его! Распни его!

Побежденный прокуратор закусил губу. Дважды он обращался к толпе и дважды потерпел поражение. Но в этом варваре, который, видно, мечтал когда-то о лаврах полководца, таились упорство и желание любой ценой повернуть толпу против священников. Впрочем, я понимаю его; одна такая победа дала бы ему упоение неизвестной до сих пор славой, славой человека, умеющего управлять Иудеей. До сих пор никто не мог этим похвастать. Цезарь смог бы оценить это по достоинству. И кто знает, что было бы результатом такого успеха? Вот какие страсти столкнулись над головой Учителя. Его жизнь в этой игре была только ставкой.

у Пилата было лицо полководца, который обдумал последний возможный способ атаковать и теперь, рассчитывая только на него, готов пожертвовать всеми своими людьми. Он подозвал центуриона. Через минуту несколько солдат вышли к воротам и отобрали Учителя из рук стражников. Пилат спустился с бины. Я видел, как он снова уселся в своем кресле. Узника повели куда-то дальше, вглубь литострата. Я не мог разглядеть, куда именно и зачем, но некоторые это видели. Через минуту по толпе, словно ветер по ветвям пальм, пронеслись слова: "Они бичуют его!"

Это длилось довольно долго. Люди стояли в тишине, уже напряженные и жаждущие крови прокуратора, которую за него должен был пролить Учитель. Из глубины двора доносились крики и смех солдат, а издали, со стороны Храма - блеяние жертвенных баранов. Мне казалось также, что я слышу удары страшных римских бичей. Стоящие вокруг меня люди громко дышали. Мне пришла в голову мысль: "Если это продлится дольше, то вместо смерти они начнут просить о милосердии." Но я ошибся; бичевание распалило их и заставило еще с большим нетерпением желать доведения жизни до конца.

Потом я увидел, как группа солдат приближается к прокуратору. Он встал, и какое-то время смотрел на них. Нет, не на них - среди них был кто-то, и я сразу понял, кто. Наконец, прокуратор направился к лестнице. За ним следовали солдаты. Он молча встал в проеме. Рядом появился Учитель.

- Вот Он!...- услышал я голос Пилата.

Я закрыл, зажмурил глаза. Горло сдавило, в груди сперло дыхание, судорогой свело внутренности. В прикрытых веками глазах мелькали светлые пятна, сердце стучало, как колокольчик на шее бегущей овцы... Это уже не был Учитель... Это был уже ничто... "Руфь. Руфь..."- думал я. Был момент, когда она тоже перестала быть собой... В проеме передо мной предстало, видное до колен, кровавое, жалкое подобие человека... Человека, с которого содрали кожу. Неподвижная голова на закостеневшей шее несла шутовской венок из шипов терновника. Под ним были глаза, вернее, темные впадины, и нельзя было разглядеть, теплилась в них жизнь или нет. Щеки и борода были в крови, и тело напоминало кровавое месиво. Ярко-красное полотно, которое солдаты набросили на израненные плечи, впивалось в раны, словно тысячью присосок. Иисус походил на давильщика винограда, только что окончившего работать. По груди и ногам струилась, капая на землю, кровь. Уголки губ того, кто был Учителем, безжизненно опустились. В связанных ладонях торчала палка.

До меня долетел крик из первых рядов толпы:

- Распни его!

Мне чуть не показалось, что и я закричал: "Распни его !"

Пусть это кончится! Это невозможно видеть!"

- Распни его! - кричали вокруг.

- Сами распните его! - закричал злобно Пилат.

На эти слова отозвался равви Ионатан;

- Означает ли это, достойный прокуратор, что ты хочешь отпустить его на свободу? Ведь сами мы не можем распять его? А он должен умереть, потому что утверждает, что является сыном Всевышнего...

Я увидел, что гладкое лицо Пилата снова передернулось, как незадолго до того, когда маленький эфеб принес ему какое-то известие. Он оглянулся на своих солдат, словно желая удостовериться, что они рядом. Даже отсюда была заметна тревога в его глазах. Он молча спустился во двор. Я видел, как он снова сел в свое кресло, под крыльями золотого орла. Прямо перед ним солдаты поставили узника. Тогда прокуратор поднялся. Белая фигура стояла рядом с красной. Они разговаривали. Пилат заложил руки за спину. Тяжелой походкой ходил он взад и вперед. Затем неожиданно поднялся на бину.

Я не смотрел на него - полный отчаяния, я смотрел на красную фигуру, стоявшую там, во дворе. Мне казалось, что я живу второй раз... Точно так же, как тогда; то же ужасное чувство, что это не я страдаю, хотя предпочел бы страдать, потому что, может быть, хоть тогда я мог бы заняться своей болью... И одновременно с самого дна сердца поднималось пьянящее чувство облегчения, что это все-таки не я...

- Последний раз говорю вам, - слышал я голос Пилата, но не чувствовал в его тоне уверенности, - я не вижу преступлений этого человека. Я наказал его и отпускаю...

- Распни его! - выла толпа.

- Распни его! - кричали священники, левиты и саддукеи.

- Распни его! - раздавалось среди фарисеев и ученых.

- Но ведь это ваш царь...- Пилат вел себя, как посаженный на цепь пес, который в припадке бессильного гнева кусает свою подстилку. - Вы хотите, чтобы я распял вашего царя ?

- У нас нет царя, - донеслось до меня сквозь крики толпы; это говорил Ионатан, - мы подчиняемся цезарю...

- Ты хочешь, чтобы мы снова поехали на Капри с жалобой на тебя? - произнес кто-то, по-видимому, сам Анания.

- Распни его! Распни его! - неслось со всех сторон.

- Толпа не уступит...- звучало среди саддукеев.

- Дойдет до кровопролития! - воскликнул равви Оникелос.

- Ты знаешь, как этого не любят в Риме...

- Распни его! Слышишь - хрипло кричал Кайафа. - Ты взял золото... Теперь распни...

- Распни! - раздавалось все настойчивее.

- Ты снова хочешь того, что было в Кесарии? - продолжал спрашивать Анания.

- Этот человек должен умереть! - кипел равви Ионатан.

- Смерть богохульнику!

- Распни его!

- Хорошо, - процедил Пилат сквозь зубы, теперь это был полководец проигравший, боевой запал которого сменился холодным презрением ко всему миру. Он спустился с лестницы с снова сел в кресло. Во мне еще теплилась капля ничем не объяснимой надежды... Он произнес несколько слов, выпрямившись и опершись ладонями о колени. Возможно, это было краткое и ужасное латинское "Sвisad crucem". Когда же он, в свою очередь, обратился к ликтору, я понял, что не ошибся. На дворе все пришло в движение; солдаты выходили и строились шеренгами. Вывели коня. Писец отложил свои таблички и писал что-то на большой доске...

Прокуратор еще раз появился в окне. Возле него стоял эфеб с кувшином и миской. Пилат жестом священника приказал полить воду себе на руки. Отряхивая их, он сказал:

- Я не отвечаю за эту кровь...

- Мы отвечаем! - крикнул Кайафа.

- Мы! – закричал Ионатан бар Узиэль, а за ним и рассеянные в толпе фарисеи.

- Мы - вторила им, не ведая сама, что кричит, упивающаяся победой толпа.

Наконец в воротах показалось шествие. Возглавлял его центурион на коне, с ним было человек двадцать солдат. За ними шал Учитель, уже в своей одежде, столь грязной и окровавленной, что она напоминала скорее лохмотья нищего. Балка креста давила ему на плечи; из-под нее напряженно приподнималась истерзанная голова в терновом венке. Он шел неровно, почти шатаясь; казалось, что если бы прислужники не держали его за веревки у пояса, он свернул бы с дороги, и слепо слился с толпой. Следом за ним, так же согнувшись под кнутами, шли два человека из банды Варравы; их ждала смерть, минувшая их предводителя. Шествие замыкала оставшаяся часть центурии.

Толпа расступилась, но при виде окровавленной, спотыкающейся фигуры разразилась звериным ревом. Сейчас для этого сборища существовал лишь человек, которого хотел спасти римлянин и которого удалось вырвать из его рук. Вверх поднимались кулаки. В Господа сыпались камни и объедки. Солдаты были вынуждены создать и по бокам что-то вроде заслона, чтобы скрыть Учителя от ударов. Пилат, не спускаясь с бины, презрительно смотрел на удаляющийся конвой. Внезапно под самые ворота, почти на порог крепости, вбежал Кайафа. Он в бешенстве плевался; борода, цепочка, плащ, широкие рукава, - все летало вокруг него, словно стаи птиц. Кипя от злости и махая руками, он закричал:

- Что ты сделал? Почему ты так написал? Что? Что? Этого не может быть!

Я все понял. Один из прислужников, идущих рядом с Учителем, нес под мышкой табличку, на которой Пилат приказал написать на трех языках вину осужденного: "Иисус Назарянин, царь Иудейский!"

- Что приказал написать? Ты взял золото...- кричал Кайафа. Остальные саддукеи и фарисеи тоже подбежали под бину, полные гнева. - Прикажи исправить надпись! Напиши: "Обманщик, жулик, заговорщик, который приказал называть себя царем..."

Но Пилат только пожал плечами. Сейчас, потерпев поражение, он уже перестал считаться с противником. Отворачиваясь от них, он бросил через плечо:

- Что я написал, это не изменю...

Я не видел, как его вели. Шествие спустилось вниз, потом из недр Тиропеона двинулось к городским воротам. Гул толпы, все время сопровождающий осужденных, не смолкал ни минуту. Но и в поведении следовавших, как я, сзади, было заметно сильное возбуждение. Люди не переставая лезли вперед, тяжело дыша и возбужденно расталкивая друг друга, поднимаясь на цыпочки, пытаясь что-то разглядеть за головами впереди идущих. Разговоры утихли; обменивались только короткими взволнованными фразами. Когда шествие останавливалось, все одновременно начинали протискиваться вперед. Глаза идущих блуждали, руки дрожали.

Я плелся в самом конце, совершенно разбитый. У меня не хватило смелости идти рядом с Учителем. Я оставил Его одного... Но я боялся, смотреть на его лицо, которое словно съежилось под тяжестью тернового венца, на Его запавшие глаза... Когда мы останавливались, в нараставших криках слышались слова, выражавшие злобную радость: "Упал! Лежит! Упал! Вставай! Вставай, быстрей! Иди!" Смотреть на это у меня тоже не хватало смелости. Сколько уже раз в жизни я трусил при виде боли. Идти становилось все труднее, я спотыкался... В какой-то момент, глядя в землю, я увидел на каменных плитах красный след ступни. Я был уверен, что это след именно его ноги. Тело Иисуса превратилось в сплошную рану; от головы, исколотой терновником, до самых ступней, изодранных острыми камнями... На нем не было живого места... Я дрожал при мысли, что снова его увижу. Почему человеческое тело, которое в иные минуты может быть так прекрасно, здесь представляет собой ужасное зрелище, самое страшное, какое только можно представить?!

Я шел дальше. Мы миновали ворота. Шествие вышло к невысокому холму, возвышающемуся между дорогой и городскими стенами. Здесь все остановились. На вершине холма вместо деревьев торчало несколько голых стволов. Каменистые склоны поросли серой полынью, тут и там виднелись плеши, как на шкуре паршивого осла; здесь должны были похоронить осужденных. Нарисованные на скале белые значки предостерегали тех. кто избегал осквернения. Уважающие себя верные шли тропой, на которую могло ступить одновременно только два-три человека. Это замедлило шествие. Но нетерпеливая и не заботящаяся о чистоте чернь ползла напролом через камни и могильные плиты.

Когда, наконец. я смог взобраться наверх, кресты были сколочены. Двое разбойников были вздернуты на крайних столбах. Для Учителя палачи предназначили средний столб, более высокий. По его отшлифованной поверхности стекала кровь многих преступников. Она впитывалась в дерево, словно возвращающаяся обратно смола. Леска с оскорбительной надписью была уже прибита, и многие указывали на нее пальцами, посылая проклятия Пилату. На мгновение сквозь толпу я увидел голову Учителя. Но она тут же исчезла: палачи велели ему лечь. Несмотря на шум, я услышал тяжелый стук молотка. Потом кто-то дал команду, и стоявшие сзади солдаты стали ставить столб, медленно поднималась поперечная перекладина, а с ней и распятый Учитель. Его рот открылся, голова судорожно откинулась, все мышцы напряглись... Появление распятого тела было встречено криками. Не зная, что кричать, толпа издавала протяжные вопли, вроде тех. которыми перекрикиваются пастухи в горах. Палка, скользнув по столбу, наконец, попала в паз. По натянутой, истерзанной коже пробежала болезненная судорога. Снова раздался тупой стук молота. Кто-то внизу прибивал ступни.

Учитель висел между серо-голубым небом и вершиной холма, покрытой черной шевелящейся людской массой. Его тело напрягалось, словно пытаясь отделиться от креста. Палачи, прибивая Его, из всех сил растянули руки, так что грудь выгнулась и уже не опускалась. Он задыхался. Лицо посинело, жилы на шее вздулись, вот-вот готовые разорваться, из открытого рта вырывалось тяжело дыхание. Ничего, кроме узкой набедренной повязки, не было на его обнаженном теле, и поэтому теперь отчетливо видны были все следы перенесенных мучений. Он и в самом деле напоминал одну сплошную рану, открытую гноящуюся язву... Я не мог смотреть на Него, не мог вынести этого зрелища...В его мучениях было что-то большее. нежели только боль: была в них какая-то жалкая, беспомощная. попранная застенчивость... Я снова вспомнил Руфь: ее глаза в те минуты, когда врачи снимали покрывало с ее изуродованного тела... Мысли о ней не оставляли меня ни на минуту. Словно она висит рядом с Иисусом... Мне казалось, что среди этих тяжелых вздохов я слышу и ее дыхание...

Толпа утихла. Люди тихо переговаривались между собой, какая-то женщина вдруг зарыдала. Но тут из толпы, словно этих страданий было слишком мало, кто-то закричал:

- Эй, ты! Может, сойдешь с креста?

В этом голосе была слышна насмешка, но и что-то похожее на отчаянный призыв. Еще несколько голосов с разных сторон повторили:

- Сойди с креста! Ну? Почему ты не сходишь? Ты мог проповедовать и творить чудеса... Так что теперь не учишь? Сойди с креста!

Шум усиливался. Чем больше раздавалось криков, тем, казалось, более настойчиво и возбужденно они звучали.

- Сойди с креста! Сойди! Ты, разрушитель Храма! Мошенник! Подстрекатель! Спустись вниз! Мессия! Сойди с креста! Царь! Сын Предвечного! Сходи с креста, сходи! Сойди!

Мне показалось, что один из голосов доносился сверху. Я поднял голову. Так и есть - кричал распятый разбойник.

- Сойди, сойди, слышишь?!

Я увидел, как шевельнулась истерзанная голова Учителя; он взглянул на разбойника. В этом взгляде не было ни гнева, ни упрека. Но разбойник словно именно этим и задетый, глотнул воздуха и, набрав, сколько мог слюны, плюнул в сторону Учителя, прохрипев:

- Ты... обманщик...

Тогда отозвался второй, висящий справа от Учителя.

- Дурак! Ты богохульствуешь... Ты знаешь, за что мы умираем... Но... Он... Он...- голос срывался. Ему только не хватало дыхания. - Равви...- обратился он к Учителю. - Если...ты идешь... в свое Царство...может... вспомнишь обо... мне...

Я снова увидел, как голова Иисуса медленно повернулась на омертвевшей шее. Я просто не мог поверить, но на его лице, опухшем и окровавленном, мелькнула. словно тень улыбки:

-... Сегодня... мы будем... там... вместе...- сказал Он.

И снова тяжело задышал, ловя воздух широко раскрытым ртом.

Я вдруг обратил внимание, что крики вокруг крестов смолкли. Я не спускал глаз с Учителя и потому не заметил того, что вызвало всеобщее волнение. Люди, вместо того, чтобы наблюдать за осужденными, беспокойно оглядывались. Блеск солнца утратил свою ослепительность, а потом и вовсе угас. Из-за соседних холмов незаметно выполз рыжий туман, как мгла или дым, расплывающийся в мокром дождливом воздухе. И хотя был полдень, становилось все темней. Подул ветер, налетая то с одной, то с другой стороны, поднимая небольшой смерч. На небе, окрашивающемся в цвет спаленной зноем Иудейской пустыни, затерявшееся где-то солнце оставило после себя только блики света, похожие на редкие звезды. Кто-то крикнул: "Землетрясение!" Хотя я этого не почувствовал, меня охватил слепой животный страх. И не только меня. Собравшаяся толпа рассыпалась сразу, словно стая воробьев, в которую бросили камень. Все с тревожным гулом бежали вниз. Наверху остались только представители Синедриона, солдаты и горстка самых смелых. Ветер кружился и свистел, в его порывах слышалось что-то напоминающее человеческие крики, полные ужаса. Становилось все темнее, словно с неба на землю пролился дождь пепла. В буро-розовом свете, который еще теплился и немного освещал окружающую нас тьму, видны были только близкие предметы. Городская стена, дорога на Иоппию совершенно скрылись из виду. Я приблизился к кресту. Теперь здесь не было почти никого: солдаты беспокойно крутились вокруг, какие-то фигуры в плащах с капюшонами, наброшенными на голову, стояли, почти прижавшись к кресту, на котором висел Учитель. другие стояли вдалеке, сбившись, словно стадо перепуганных овец.

- Слышал? - спросил кто-то рядом со мной. - Он звал Илию...

- Пойду, дам ему пить...- ответил второй голос. - Он просил воды...

- Пусть Илия придет, и сам даст ему...- полунасмешливо, полу пугливо произнес третий.

Я оглянулся; людей Синедриона уже не было. Они ушли, оставив, словно на страже, одного фарисея.

Я подошел к кресту. Ветер бил в лицо маленькими острыми камешками. Тяжелый столб покачивался и слегка скрипел. Вокруг стояли несколько женщин и один мужчина. Я узнал его, - это был Иоанн сын Заведея. Рядом с ним я увидел Мать Учителя. Лицо ее, обращенное вверх, застыло в боли, словно высеченное из камня. Ладонь ее опиралась на скрипящее дерево. Сверху прямо на ее пальцы медленно стекали струйки крови. "Его кровь, - думал я, - на этом дереве смешивается с кровью последних грешников..." Из мрака до меня доносился Его хрип. Он участился, стал громче, срывался. Прямо перед моими глазами были его ступни, наложенные одна на другую и прибитые длинным гвоздем. Распрямившиеся пальцы ног выдавали напряжение мышц...

Когда сияло солнце, я не решался смотреть на него. Нов этом мраке я чувствовал себя спокойней стоя здесь, под крестом, на котором он висел. "Сейчас, наверное, что-то случится, - подумалось мне. - Эта тьма, эта ночь в середине дня, это ужасное напряжение должны, наконец, кончиться... Должны... Или Он и правда - кто-то, или..."

Неожиданно сверху до меня донесся голос, словно разорванный на отдельные слова. Сначала они звучали тихо, потом - вылились в протяжный крик, подобный крику ночной птицы. Мне казалось, что я слышу:

- Авва...в руки... Твои...

Я поднял голову и прислушался. Но теперь уже ничего не было слышно, только столб скрипел, да свистел ветер. Я заметил, что и стоявшие рядом прислушиваются. Но ни звука больше не донеслось. Мрак скрыл фигуру над нами, и только колени висящего, как мне показалось, согнулись сильнее и не распрямились.

Иоанн произнес: "Умер" и закрыл лицо руками. Женщины заплакали. Только Его Мать стояла, как и прежде - с сухим лицом, обращенным к небу, неподвижным и посеревшим. Я, не двигаясь, стоял поодаль, устремив взгляд в прибитые ступени. Сзади до меня донеслись слова, сказанные по-гречески одним из солдат:

- "Это не мог быть обычный человек...

Я продолжал беспомощно стоять здесь, словно был еще одним столбом, вбитым в белую скалу. "Итак. Он умер..."- думал я. Для тех, кто видел в нем Сына Всевышнего, это должно быть поражением из поражений... Но и для меня. Признаюсь: я ждал, что все-таки что-нибудь произойдет... Словно воспоминание о пощечине жгла меня мысль, что Он может спастись... Но Он не смог! Но и мы Его...Я сам... Ведь я вступился за Него, восстановил против себя весь Синедрион и Великий Совет. И тем не менее, у меня такое чувство, что я сделал не все... Точно так же было, когда умерла Руфь... Но что же еще мог я сделать?

Как раньше я не заметил наступления темноты, так теперь не понял, когда эта хмурая мгла начала рассеиваться. Возвращался день. Из рыжего тумана выступали скалы, холмы, зубчатая городская стена и дорога, сейчас совершенно пустая... Я поднял голову. Его тело тяжело провисало, не поддерживаемое напряжением мышц. Голова свисала на грудь, руки вытянулись как ослабленные веревки. Синеватая кожа лица бледнела. Я видел полу прикрытые веки и приоткрытые губы, между которыми белели зубы... Тело уродливо согнулось в последней судороге. По сравнению с этим скорченным трупом, тела разбойников казались греческими скульптурами, - они сохранили человеческие пропорции. Здесь же не было никакой пропорции, никакой гармонии. Словно прежде чем умереть на кресте, Он перенес проказу и паралич. Словно все болезни мира выступили на этом теле...

В Его смерти не было никакого величия. Только вопиющий ужас, на который хотелось как можно скорее набросить какое-нибудь покрывало... Те двое еще жили; я видел, как они задыхались, глотая воздух. Через пару часов они умрут и будут такими же, как Он... Только одно утешает нас в смерти - вера в ее величие... Но на самом деле никакого величия нет! Смерть не бывает добровольной. Весь ужас насилия выражало висевшее надо мной лицо. Я не мог оторвать от него глаз. Знакома ли тебе притягательная сила зеркала, и непонятная потребность строить перед ним гримасы? Это тело казалось зеркалом. Я видел в нем свое лицо. Мне казалось, что я так и простою здесь вечно. То, что в живых ужасает, в мертвых становится отталкивающим... Мне не жаль, например, что Он умер, но я не могу вырвать из сердца обиды из-за того, что Он мог умереть таким образом!

На этом столбе умирали десятки людей. Они точно так же хрипели, изнемогали от икоты, скрежетали зубами... А потом обвисали... Ничего не изменилось для него от того, что я был рядом. Человек умирает в одиночку... Я не слышал последнего вздоха Руфи так, как слышал его крик... А ведь они так похоже умирали, словно рядом друг с другом... Вдали от меня - и очень близко... Словно их смерть...

Я обернулся и посмотрел на человека, висевшего на правом кресте. Он хрипел и задыхался. Я помню, что Он ему сказал... Он всегда говорил только такие слова... Его смерть и Его жизнь всегда были одним благословением... И все-таки он умер. И верно безрассудным был бунт Иова. Для бунтующих нет ответа! А если Он всю эту мерзость хотел взять на Себя? ... Я столько раз говорил: "За что мне все это? Именно мне? А может, все иначе, может, это дается не тому, кто виновен, а тому, кто любит?

Но я так мало люблю... Так плохо люблю...

Он мертв... День возвращается к своим печалям и страхам. Теперь, я знаю, меня заполонят размышления о последствиях моего поведения в Синедрионе... Умирающий, по крайней мере, уходит в царство тишины. Может, в Его Царство... Если бы оно могло существовать - несмотря на эту смерть! Чего бы я не дал, если бы Он сказал Руфи то же, что этому разбойнику - и если бы я мог это слышать!

Рыжий мрак рассеялся, и солнце выглянуло из тумана красное, словно от злости или стыда. Туча, принесшая тьму, ушла за Елеонскую гору, оставляя после себя запах как после бури с тысячью молний. Знакомо ли тебе это чувство, когда кажется, что рядом нечто случилось, но мы еще не знаем, что. Беспокойство мучило меня, я ничем не мог заняться. Я поспешил домой. Поднялся на второй этаж. Здесь все осталось нетронутым, таким, каким было в момент, когда они ночью покидали дом.

Слуги ничего не убирали. Стол был застелен льняной скатертью, местами смятой. На ней стояли кувшины, кубки, миски, валялись куски хлеба и кости. Свет солнца покоился на столе тяжело, как натруженная ладонь .Обрядовые плащи и дорожные палки были брошены в углу возле большого сосуда для мытья ног и кувшина с водой. Я присел на скамью и задумался. Поглядел на большую чашу, из которой пил Учитель и из которой Он давал пить другим. Она блестела на солнце, словно была облита медом. Мне пришлось встать и заглянуть в нее, чтобы убедиться, что там ничего нет, так сильно мне казалось, что в ней кипит нечто. А ведь в ней ничего не было: она стояла пустая и бесполезная, как догоревший светильник.

Я был так погружен в свои мысли, что не слышал шагов на ступеньках лестницы и, только почувствовав, как кто-то коснулся моего плеча, поднял голову. Это был Иосиф. Рядом с ним я увидел Иоанна, сына Заведея. Его побледневшее и опухшее лицо искривила гримаса плача, растрепанные волосы спадали на лоб. длинные ресницы часто вздрагивали. как крылья ускользающей от преследования птицы.

Я почувствовал, что они пришли звать меня куда-то. Но мне хотелось только тишины и забытья. Поэтому я неохотно спросил:

- Чего вы хотите?

Иосиф сел на скамью рядом со мной и положил ладони на расставленные колени.

- Я не знаю, дошло ли до тебя известие о том, что Иисуса уже нет в живых...- сказал он, -Иисус умер быстро. Этот юноша прав, говоря, что когда это известие дойдет до Кайафы, первосвященник вспомнит о предписании закона, требующего погребения тела осужденного до захода солнца. Тогда его бросят в общую яму. Я думаю, этот человек достоин быть погребенным подобающим образом, не так ли? Поэтому, если хочешь, пойдем вместе с ним к прокуратору и попросим его, чтобы он выдал нам тело. Времени немного. Через час начнется Суббота.

Я поднял на Иосифа усталый взгляд.

- Ты хочешь просить у Пилата Его тело? Пилат не согласится... - заверил я Иосифа, желая сразу же отговорить его от этого намерения.

- А, может, и согласится...- произнес он. –Наверное, потребует денег, но должен согласиться. В любом случае, можно же попробовать. Мне кажется, ты уважал этого человека...

- Да, конечно, уважал...- пробормотал я, продолжая искать какую-нибудь отговорку. Меня ужаснула перспектива снова идти к прокуратору, торговаться за тело, взять на себя похоронные хлопоты, и тем еще больше восстановить против себя саддукеев и хаверов. Это было свыше моих сил!

- Пилат не захочет говорить сегодня с нами, - произнес я. Он взбешен. Это изверг, пьяница, он ведет себя, как жалкий наемник. Он будет готов отыграться на нас...

Иосиф серьезно смотрел на меня.

- Не исключено, - признался он. - Я хорошо его знаю... Но этот юноша так просит. Там, под крестом, осталась Его Мать и какие-то женщины... Мы все сошлись на том, что Он осужден был несправедливо. Нужно поступить так, как подсказывает сердце. Но, разумеется, - может, будет лучше, если я пойду к Пилату один. Я не раз беседовал с ним и никогда еще ни о чем не просил...

Я встал со скамьи.

- Ты не можешь идти один! - крикнул я. - Если ты сделаешь это...

После смерти Иисуса я дрожу перед каждым новым усилием.

- Если ты это сделаешь...- повторил я с раздражением, забывая, что если Иосиф и стремится выкупить тело Учителя, то, несомненно, поступает так прежде всего ради меня. - Это плохо кончится, вот увидишь... - говорил я жалобно. - Что с того, что мы похороним Его, раз мы не смогли Его спасти?! Но ты всегда как упрешься...

Я с раздражением ходил по комнате. Потом остановился, потому что мне снова показалось, что золоченая чаша, из которой пил Учитель, полна. Разумеется, это была только иллюзия. Но она снова обратила мои мысли к Умершему. Мое раздражение показалось внезапно отвратительным; словно я торговался с нищим из-за аса..."Он умер, - вдруг осознал я, - потому что не хотел уступить. Может, Он и не был тем, за которого Его принимали и кем Он сам себя считал. Но он погиб, как герой... Иосиф прав. Этот героизм заслуживает уважения..."

- В самом деле, я лучше один...- спокойно говорил Иосиф. - Ты устал...

- Нет, нет! - заглушал я в себе страх. - Я иду с тобой. Идем!

Улицы были так многолюдны, что трудно было пробираться сквозь толчею. Лица, которые утром следили за судом и казнью, вместо того, чтобы готовиться к Пасхе, теперь торопились использовать последние минуты дня. Но, несмотря на это, мы шли быстро, как никогда. Я опомниться не успел, как очутился перед воротами Антонии. Туча совсем уже скрылась за Соломоновым портиком. Небо было ясным, солнце ослепительно освещало башню, которая пылала как поднятый над городом факел.

У ворот мы назвали свои имена, и молодой сириец пошел предупредить прокуратора о нашем приходе. Я тихонько толкнул Иосифа локтем и напомнил ему о том, что мы осквернились, войдя в дом язычника. Он ответил:

- Твой Учитель, Никодим, наверняка не стал бы принимать это близко к сердцу...

Да, это так, Иосиф был прав. Для Иисуса милосердие было выше любого закона. Но с другой стороны; чего стоит учение Учителя, которого распяли? Однако, времени на размышление не было: юноша вернулся и объявил, что прокуратор ждет нас. Мы миновали ворота и по лестнице вошли в атриум. В центре был небольшой бассейн с фонтаном. Вид его сразу напомнил мне историю с похищением корбана. Но как раз в этот момент с другой стороны появился Пилат. Он приближался к нам, облеченный в белую тогу, и улыбался. В ответ на наш поклон он поднял вверх свою огромную лапу мясника, на которой блестел патрицианский перстень всадника.

- Приветствую вас, - произнес он. Что привело вас ко мне, почтенные учители, - вечером, да еще в такой день, как сегодня? Ведь это ваш самый большой праздник, не так ли? Еще утром наши старейшины не хотели переступить порог моего дома... словно я прокаженный...- В его насмешке мне почудилась злоба, и мне стало не по себе. Но он и впрямь собирался быть любезным, указал нам на кресла и сел сам. Солнце поблескивало на его лысине, окаймленной, словно венцом, остатками рыжеватых волос. - Какой-то сумрак окутал сегодня город, - произнес он, - словно дым от пожара...

Иосиф объяснил ему, с чем мы пришли.

- Что? - воскликнул Пилат. - Он уже мертв? Невероятно!

Мне казалось, что, выкрикивая эти слова, он вздохнул, как человек, у которого с сердца спала большая тяжесть.

- Я должен послать солдата, чтобы удостовериться в этом... Пилат ударил в небольшой гонг и приказал явиться центуриону. Тот пришел - уже в доспехах и с виноградным прутом в руке.

- Послушай, Лонгин, - сказал прокуратор, - отправляйся сейчас же на гору и узнай, правда ли, что говорят мне учители; умер ли Иисус.

Сотник вышел. Пилат встал и подошел к балюстраде террасы, которая обращена к городу. Отсюда за крышами домов виднелась Голгофа, черное, освещенное солнцем возвышение, а на его вершине силуэты крестов и стоящих у их подножия людей.

- Гм...- пробормотал он, потирая ладонями свой гладкий выбритый подбородок. - Так он умер? Умер... - Он вернулся к своему креслу и удобно в нем устроился. Затем обратился к нам:

- Он, кажется, называл себя сыном Юпитера, или что-то в этом роде? - Не дожидаясь ответа, Пилат стер со лба маленькие капли пота. - Я устал сегодня...- произнес он, и на лице его мелькнуло болезненное выражение. - С раннего утра гомон, шум, смрад. - Вдруг он заинтересованно спросил; - А зачем тебе, Иосиф, его тело?

- Мы хотим похоронить Его, как надлежит. Этот человек был великим пророком. Мне кажется, Он не виновен в том, в чем Его обвинял наси...

- Разумеется, он был не виноват, - подтвердил Пилат. - Разумеется! Но что с того? Не все у вас так рассудительны, как вы. И священники, и фарисеи, и толпа кричали: "Распни! Распни!" Если бы я им отказал, сразу бы начались стычки, потасовки, целое восстание. Мне пришлось бы послать солдат, чтобы навести порядок. Лучше уж дать погибнуть одному - как вы его называете пророку - чем оказаться перед необходимостью убивать многих. Я - не изверг, хотя слышал, что таким меня считают меня иудеи. В своих поступках я стараюсь руководствоваться философией умеренности. Но где же тут найти место для философии, когда кругом одни сумасшедшие? Одного безумца можно запереть в доме без окон. Но что делать, если весь народ лишился рассудка? Это сумасшествие приходится терпеть. Уф, и вывели же меня из равновесия сегодня ваши соотечественники! Кайафу и Ионатана словно злая муха укусила. Угрожать мне вздумали! Но я им отплатил за это! Что? Нескоро они у меня об этом забудут! Вы, наверное, слышали, как они скулили у моих ног: " Прикажи не писать так, напиши иначе, напиши, что он сам велел называть себя царем..." Но я не уступил..." Думают, я их испугался? Пусть получают за все! Вы читали, наверное? "Царь иудейский". Ха-ха-ха! Все должны были прочесть это! - Он потер ладони. - А вообще-то ваш Синедрион начинает воображать, что я буду скакать перед ним, как обезьяна на веревочке, когда им вздумается подергать! - в голосе прокуратора зазвучали злые нотки. -Пусть накинут это на головы. Можете им передать! Все решал, и буду решать только я! Кесарь на Капри, а Пилат в Кесарии...- Он разразился смехом, довольный своим каламбуром, и я также с облегчением улыбнулся, потому что тон его начал уже меня беспокоить.

- Тем временем у входа в атриум появился центурион.

- Ну что? - спросил Пилат.

- Все так, господин, как сказали тебе иудейские учители. Галилеянин мертв. Для большей уверенности я пробил ему бок. Потекла кровь с водой....

- Значит, в самом деле...- произнес вполголоса прокуратор. - Он мертв. - Затем обратился к нам! – Кажется, при жизни он творил чудеса, исцелял и даже воскрешал. Кто-то рассказывал об этом моей жене... Обычное дело; эти чудотворцы показывают разные фокусы, а потом, как только окажутся в беде, отправляются в Аид, как каждый из нас. Глупый мир, который глупо кончится. А самые большие глупцы - те, кто ищут в этой глупости какой-нибудь смысл. - Он подозвал сирийца. - Дай мне папирус!

- На клочке его он написал несколько слов, а юноша приложил печать.

- Возьмите, - обратился к нам Пилат. - Предъявите это и можете забрать тело Галилеянина...

Мы поклонились в знак благодарности. Но я был уверен, что дело еще не кончено. Меня даже удивило, что Пилат не поставил никаких условий. У нас обоих было золото в кошельках за поясом, и мы решили, что если его не хватит, мы выдадим Пилату долговую расписку.

- Сколько, достойный прокуратор, прикажешь заплатить за тело? - спросил я.

Лицо Пилата выражало колебание. Он готов был уже назначить цену, как вдруг остановился. Словно обдумывая что-то, прошелся по атриуму. Затем, подошел к балюстраде террасы и снова потер свой бритый подбородок. Солнце садилось все ниже, прячась за холмами где-то в направлении Азота. Отблески его так сильно освещали людей и креcты на Голгофе, что их силуэты исчезли и торчащая скала казалась пустой.

- Ну... может быть... так....- начал Пилат, отвернувшись от нас. Он был похож на человека, которому предстоит отречься от родины или чего-то столь же дорогого. - Может быть, так... Или нет! Нет! - вздохнул он. На лице его, вопреки словам, отражалась злость и горечь. - Нет! - возразил он еще раз самому себе. - Я дарю вам это тело. Возьмите его и похороните. Похороните, как положено. Если я вам его подарил, вы не должны жалеть ни благовоний, ни масел. Ведь вам оно ничего не стоило. Похороните его как следует. Я должен это, чтобы наказать их...- Лицо его прояснилось. Словно желая до конца насладиться своим неожиданно щедрым поступком, он добавил: Я поставлю их на место! Что? Теперь они этого не забудут. - Хорошая шутка! Царь иудейский! Ха-ха-ха!...

Иосиф с приказом Пилата и собранными по дороге людьми отправился прямо на Голгофу, а я тем временем пошел на базар купить миро и алоэ. Лавки были уже закрыты, но я достучался в одну из них и купил, сколько мог, благовоний. Двое мальчиков взяли товар, и мы пошли. Теперь тень уже спустилась на улицы, и только крыши домов купались еще в солнечном свете. За старыми воротами дорога, ведущая в Лидд, как ручей скалу, огибала Голгофу. Когда я покидал это место, склоны горы были переполнены чернью; сейчас же здесь было пусто, и только небольшая горстка людей шевелилась у вершины. Даже сюда доносились их громкие голоса и стук молотка. Я поспешил вверх тропинкой, ведущей между зарослями чабера, атунций и чертополоха; за мной шли мальчики со своей ношей.

Когда я ступил на большой склон, ведущий прямо к вершине, тело было уже снято. Оно неподвижно лежало на большом розоватом куске полотна, красно-коричневом от запекшейся крови и лучей заходящего солнца. Неправдоподобно вытянувшиеся руки все еще сохраняли очертания креста и далеко высовывались за край савана. Голова, которая так недавно свивала на грудь, была теперь откинута назад. На открывшемся лице не было безмятежности, свойственной умершим. Губы застыли в крике боли и отчаяния, казалось, он все еще кричит и страдает. От прежнего учителя остался только его рост. Он и при жизни был выше остальных на голову, а теперь, казалось, вытянулся еще больше, тело растянулось по всей горе.

Собравшаяся на краю уступа кучка людей окружила его тело. В самом центре круга Мать замерла над Иисусом. Полу сидя, полу стоя на коленях, она держала голову Умершего. На ее лице, все еще поразительно молодом и девическом - так поразительно похожим на лицо учителя - не было ничего, кроме страшной боли. Она не плакала, не всхлипывала, не причитала над лежащим, как причитают над всеми покойниками. Черные глаза Марии настойчиво вглядывались в опухшее лицо сына. Эта молчаливая боль была ужасна. Глядя на нее, я понял, что если муки Учителя для него самого уже кончились, то для Его Матери они еще длятся. Взгляд женщины, казавшийся неподвижным, переходил от раны к ране, от одного синяка к другому, словно запоминая каждый след мучений. Она, казалось, шла за Сыном, неся в себе то, чего не было на Его истерзанном теле.

Я отозвал Иосифа в сторону и указал ему на принесенные благовония.

- Почему вы все еще не обмыли тело? - спросил я. - Уже поздно. И смотри, солдаты проявляют нетерпение. - Стража, которая тем временем сняла тела распятых разбойников, уже подавала нам зники, чтобы мы поспешили.

- Я вижу, - кивнул Иосиф. - Они не хотят ждать, хотя я предлагал им деньги.

- Так что же мы сделаем?

- Есть только один выход. Мы и так и не успеем со всем этим... Но, как ты знаешь, здесь, в склоне той горы, у меня есть гробница. Давай смажем тело маслом и положим его пока туда. Утром, когда кончится Суббота, мы омоем и умастим его, как подобает, тем, что ты принес...

- Но предписания, Иосиф! - воскликнул я.

Он нетерпеливо махнул рукой.

- Ох уж эти ваши фарисейские предписания! Взгляни, как Она на Него смотрит, - указал он на Марию, все еще держащую на коленях голову учителя. - Мое сердце не в силах ради глупого предписания отобрать у нее тело... Может, я грешник, но...

Старший стражник подошел к нам.

- Поскорее, - сказал он. - Забирайте эти останки. Смеркается. Иудеи готовы напасть на нас за то, что мы нарушаем их праздник.

- Вот видишь, Никодим...

Выхода не было. Мы позвали Иоанна и рассказали ему о предложении Иосифа. Он не возражал и, казалось, не был огорчен тем, что мы хотим похоронить не обмытое тело. Я видел, как он подошел к Марии и, осторожно коснувшись ее руки, указал на заходящее солнце. Она без возражения сняла голову Сына со своих колен и положила ее на покрывало. Иоанн скрестил на теле раскинутые руки умершего. Они остались неподвижными и напряженными, ничто в них не напоминало плавных жестов учителя, когда тело стало переносить, из открытой раны в боку снова полились кровь и вода. Солнце стояло низко, длинные тени уже не умещались на вершине горы и спадали на ее склон. Наконец, платок закрыл лицо Учителя. Но, хотя, оно скрылось от наших глаз, но мысленно мы по-прежнему видели Его. Во всяком случае, во мне этот образ остался навсегда, как рана, от раскаленного железа. Я надеялся, что мне станет легче, когда я уже не буду видеть окровавленного лица, возбуждающего страх, но оказалось иначе; едва это лицо исчезло, я почувствовал, что мне не хватает его, что если еще хоть раз я не увижу его - то умру, умру от желания видеть его, от отвращения ко всему, что не есть это лицо. Ты знаешь, как выглядит лицо жестоко избитого человека. Ты знаешь также, какие мысли приходят в голову при виде следов таких мучений. Но когда лицо Учителя исчезло под полотном - поверь мне - во мне родилось что-то похожее на желание вернуться к Нему, несмотря ни на что. Чтобы не оно ко мне вернулось, а я к нему! Это был словно призыв из Шаола... Сколько раз, разговаривая с Ним, я читал призыв в Его глазах. И я всегда чувствовал себя виноватым в том, что не откликался на этот призыв. Это лицо зовет меня! Но при жизни оно было прекрасным, ясным и добрым. После смерти- оно кричит болью, завещает нам эту боль. Я всегда говорил тебе, что боюсь не столько того, что есть, сколько того, что будет... Но эта боль, как призыв. Понимаешь ли ты это, Юстус? Можешь ли ты понять боль, которая манит к себе?..

На следующий день я не пошел к могиле. Но с наступлением вечера кончился праздник Пасхи, и я не мог удержаться. Я выбежал из дому. Приветливый месяц освещал землю, словно большой круглый светильник. Все ворота были уже закрыты, но я знаю лазейки, через которые ночью можно выбраться за пределы городских стен. Одна из них находилась около Равнинных ворот, я торопился, как будто меня кто-то ждал. Но как только я оказался на равнине, ослепительно отполированной лунным светом, мне стало не по себе. Я сразу вспомнил о грабителях, которых всегда достаточно, особенно в праздничные дни. Но я не повернул обратно; этот призыв был сильнее, чем мне казалось. Я шел, как завороженный по зубчатой линии света и тени. Тени были глубокими, почти осязаемыми, свет же, напротив, скользил по поверхности, стирая контуры миллионами крошечных искорок. Временами я спотыкался о камни, которых не заметил в неверном свете. Ночь была холодной, я дрожал, несмотря на теплую симлу. За углом дворца Хасмонеев виднелась Голгофа. В лунном свете она напоминала огромный череп; две впадины были похожи на глазницы, полу засыпанные землей, темные кусты на склонах казались остатками волос. Я шел очень быстро, цепляясь кустом за кусты и болезненно натыкаясь на выступающие камни. Эта скала словно звала меня. Я бежал нетерпеливо, как любовник, которому назначено свидание. Направлялся я прямо к линии тени, которая лежала у подножья горы, как брошенный с плеч плащ. Но едва я переступил границу света и мрака, как раздался окрик, неожиданный, будто удар кулака.

- Стой!

Я остановился, как вкопанный. Душа у меня ушла в пятки, а язык закостенел, беспомощно пытаясь что-то произнести.

- Чего тебе здесь надо? - спросил крикнувший.

- Мне...ничего...я пришел только...- бормотал я, - к могиле...

- К могиле? - человек засмеялся. - Зачем? Покойникам не до ночных свиданий. Ну? Выкладывай, зачем пришел, если не желаешь попасть на допрос с пытками...

Мне сделалось дурно, казалось, я вот-вот лишусь чувств. В мыслях я уже видел себя истязаемым самыми ужасными пытками. Я готов был ответить что угодно, правду или ложь, лишь бы только мой ответ удовлетворил солдата. Но как раз в этот момент из темноты, на мое счастье, вышел второй солдат. Я услышал знакомый добродушный голос;

- Брось, Антоний... Это почтенный учитель. Я его знаю. Отойди. - Солдат опустил копье. Тот, второй, приблизился ко мне.

- Ты узнаешь меня, равви? - спросил он.

- Да, конечно, - поспешил ответить я. Внезапное облегчение сразу развязало мне язык. Этот десятник получил как-то от меня пару динариев за мелкую услугу. Это был старый солдат, уже седой и мошенник, каких мало. Когда-то его привел ко мне Ахир, заверив, что за деньги он сделает все, что потребуется. Я был спасен. - Ну конечно, я узнаю тебя, Люциан. Какое счастье, что ты оказался здесь! Я не забуду тебе этого...Но, скажи мне, - ко мне вернулся голос, - что вы здесь делаете?

- Мы? - он засмеялся. - Мерзнем и проклинаем все на свете. Ты и впрямь ничего не знаешь, равви? Нам велено охранять этого галлилейского пророка. Старейшины и священники просили об этом прокуратора. С наступлением вечера они наложили на камень большую печать. Я могу показать ее тебе. А в склеп ходить нельзя...

- Но тело не обмыто и не умащено! - воскликнул я.

- Ничем не могу помочь, равви, - отвтил он. – Правда, я слышал, что ты и купец Иосиф из Аримафеи взялись похоронить пророка, я знаю даже, что прокуратор отдал вам тело, не взяв за него ничего... Двенадцать лет я служу у него, а ничего подобного не видел. Скорее поверил бы, что вам придется залезть в долги к ростовщикам, чтобы удовлетворить его... Странные иногда происходят вещи. Но теперь я ничем не могу тебе помочь. Есть новый приказ - стеречь гробницу и утром, и вечером, никого не пускать внутрь. Священники и старейшины обещали нам за это небольшое вознаграждение. Но что за бессмыслица стеречь покойника! Хорошо, хоть только одну ночь...

- Так вы должны бодрствовать до следующего вечера?

- Да, ведь этот галилеянин уверял, что через три дня воскреснет. Ну, а уж если не воскреснет в три дня, то тогда не воскреснет вообще. Люди охотно верят в эти сказки, а нам приходится мерзнуть и лишать себя сна. Подойди к костру, равви, и согрейся.

- О, да вас тут много...- удивился я.

- Вся десятка! - ответил Люциан. - Вполне хватит для того, чтобы выкинуть всякого, кто захочет пролезть в гробницу. Да и его самого, если воскреснет, мы загоним обратно под камень! Правда, ребята? - весело спросил он кого-то в темноте.

Раздался грубый хохот.

- Уж он не встанет...

- Казнили его на славу...

Кто-то в темноте нетерпеливо ударил себя в панцирь.

- А если понадобится, убьем его еще раз!

Они снова засмеялись, неприятно и дико. Один из них, сидящий где-то в темноте, запел непристойную солдатскую песню. Слова ее причиняли мне боль; в этот момент мне была так необходима тишина и возможность остаться наедине со своими мыслями. Месяц незаметно плыл по небу, а время шло, и ночь пролетала над головой как тихий самум. Я медленно подошел к скале. Люциан шел за мной. Может, он боялся, что я сломаю печать. Его присутствие стесняло меня. Я хоть на минуту хотел остаться наедине с этой смертью.

- Люциан, - произнес я, - обещаю тебе, что не дотронусь до печати... Разреши мне только помолиться здесь, возле камня. Одну минуту...И пожалуйста, утихомирь своих товарищей. В ответ раздался взрыв хохота. А потом воцарилась тишина.

Скала была твердой, отталкивающей, холодной и влажной. Когда я приблизил к ней свое лицо, мне показалось, что я приближаюсь к лицу трупа. Лоб мой, когда я прислонился к скале, сразу сжала боль. Я провел ладонью по гладкому камню. Там, на узком каменном ложе лежал Тот, за жизнью которого я пристально следил три года. Я ходил неподалеку от Него, не решаясь на последний шаг. Я не знал радостей, надежд и восторгов, которые вдохновляли Его учеников. Я пришел к Нему в недобрый час, сломленный горем. И потому, может быть, я только одно и делил с Его учениками; страх. Я подсознательно боялся момента, когда странное учение о Царстве, начинающееся, казалось бы, с ничего, выйдет из детских пеленок. Я чувствовал, что оно не всегда будет подобно мелодичной галилейской песне. Его слова прорастают как зерна. Каждый из нас был подобен земле, в которую они падали, - плохой или хорошей, плодородной или истощенной. Какой земле был подобен я? Помню, как Он говорил о земле, которую надо вскапывать и удобрять, о зерне, которое нуждается в поливе и охране от зноя. Его слова не были похожи на растение, наделенное хищной силой, которое вырастает между грядками и, если оборвешь его ветки - выпускает новые, если вырвешь его - дает новые корни и новые побеги. Они не напоминали сорняки, но в какой-то момент тоже начинали прорастать. Я не знаю, когда это случилось. Я спал, а они тянулись вверх. Их корни подкапывались под мой дом. Я жил своей жизнью, которая казалась мне спокойной и безопасной. Теперь же я чувствую, что живу на земле, сотрясаемой подземными толчками...

Я ходил неподалеку от Него... Я разговаривал с Ним всего несколько раз. Я пришел простить Его - хотя так и не высказал своей просьбы. И Руфь умерла. Он не исцелил ее, хотя совершил столько чудес. Зато Он подарил мне непонятные слова. Что значило тогда: "Родиться заново? Что значило: "Возьми мой крест, а я возьму твой? Что значило: "Дай мне свои печали?"

Но даже оставаясь непонятными, эти слова продолжали расти во мне. Когда-то они казались мне посвящением в великую тайну. Но никакой магической силы они не имели. Их звучание никого не сделало сверхчеловеком, он сам...иногда мне кажется, что никто не был более человеком, нежели именно Он. Греческая философия создала героев, людей, которые ради идеалов правды, добра и красоты возносились на вершины сверхчеловеческого самопожертвования и приносили свою жизнь в жертву с радостью и готовностью. Он так же отдал свою жизнь. Он мог спастись, мог убежать, даже не прибегая к чуду, а просто скрывшись тогда, когда мы Его предостерегали. Но Он отдал свою жизнь. И насколько иначе, чем те! Он не был одним из тех стоиков, которые стараются подавить в себе человеческое начало. Он жил и умер в человеческой слабости. Смерть греческих героев всегда прекрасна. Он же умер без красоты. Красота тех смертей как будто сотворена для художников. А кто же захочет представлять необыкновенный ужас Его смерти? Всегда, всегда, до конца дней своих я буду видеть Его тело, распятое на кресте, как всегда буду видеть Руфь на руках поддерживающих ее женщин... Этот образ и есть то зерно тревоги, что растет во мне. Красота смерти греческого героя - это красота законченная. В Его же смерти не было ни красоты, ни законченности... хотя он мертв и хотя его церковь, состоящая из нескольких трусливых простаков, развалится в течение ближайших нескольких дней, мы, слышавшие Его слова, не сможем забыть об одном; Он учил, что все есть ничто, а милосердие - это все. О чем бы он ни говорил, в этом был главный смысл Его слов. Если бы Он не умер, кто знает, может, истину о том, что милосердие выше любого закона, можно было бы развить дальше. Он говорил только об этом. Только во имя этой правды он умер. Он не пытался избежать самой ужасной из смертей, словно желая показать, что милосердие, о котором он говорил. есть в отвратительной гибели на кресте... Он ничего не доказал! Смерть Руфи была трагичной. Я испытываю только чувство жалости - сам не знаю к кому - при мысли о том, как она умирала. Но Его смерть была еще и страшна. Я никогда не забуду, как Он с криком умирал на похоронном столбе. И даже когда мы сняли его с креста, всего в крови, у нас не было времени хотя бы обмыть его, как обмывают тело самого нищего перед положением в гроб. Он умер не с улыбкой греческого мудреца на устах... Мы похоронили его в грязи агонии, быстро, словно стыдясь, закрыли гробницу каменной плитой. А потом явились люди Синедриона и наложили печать... Так было сломлено свидетельство милосердия. Он умер во имя правды, которая никакой правдой не стала. Дочь Иаира воскресла. Лазарь воскрес... А Он умер и лежит, придавленный печатью Храма...- словно пророчеством Кайафы - и сапогом римского легионера. Никто не воскресит его, как Он не воскресит Руфь...Можно подумать, что только себя и ее он сознательно отдал на смерть. За что? Чтобы именно их смерть подтвердила, что закон выше милосердия, что Всевышний умеет карать, но не хочет прощать...

Я отошел от каменной стены. Стало еще темнее, пока я размышлял, а сияние луны несколько утратило свою прозрачность. Я вернулся к костру. Несколько стражников играли в кости, некоторые бродили кругом, прогоняя сон движением.

- Благодарю тебя, Люциан, - обратился я к десятнику, вытряхнул остатки монет из кошелька и вложил их в его руку. - Я очень благодарен тебе. Может быть, ты мне когда-нибудь понадобишься...

Я пошел прочь. Вслед мне долго доносились голоса ссорящихся из-за денег солдат. Потом один из них начал петь во весь голос снова непристойную песню. Ее отвратительные слова словно стегали меня и тяжело давили на плечи. "Даже от этого Ты не спасен. Учитель" - подумал я. Завтра вечером солдаты вернутся в свои казармы и будут насмехаться над Царем Иудейским, который умер, как разбойник из пустыни, и которого они охраняли, чтобы не воскрес. Он не мог воскреснуть, так как это они его охраняли. Презрение перерастет в насмешку и только насмешкой и останется. Никто не издевается над цикутой Сократа. Но что может спасти от насмешки крест?

Я вернулся домой. Спать не могу, поэтому пишу тебе, Юстус. У меня очень тяжелое чувство. Словно все, что уже умерло во мне, умирает снова...Я должен быть доволен тем, что держался от них на расстоянии, что не был его учеником... Синедрион и Великий Совет, наверное, припомнит мне, что я выступал в его защиту. Так что я должен быть доволен... Но все иначе - это чувство наполняет меня отчаянием. Мне кажется, что шедшие за ним все время, те, кто верили в Него всегда, что-то все же сохранили, несмотря на эту смерть и неудачу. А я не спас ничего! Для меня Он умер, как Руфь, - унеся все! Словно я потерял ее во второй раз. Словно я еще раз почувствовал боль от того, что Всевышний не захотел вернуть мне ее. Но одновременно – Юстус, это непонятно! Но я чувствую, что на дне моего отчаяния что-то изменится. Снова у меня в ушах звучат слова об этом рождении заново... Почему мне кажется, что именно эта ночь должна стать ночью моего второго рождения?! Что общего между Его смертью и рождением? Я чувствую боль во всем теле, страшную, пронзительную, словно боль роженицы или, может, незнакомую взрослому боль ребенка, появляющегося на свет. Напиши, что ты об этом думаешь. Но я знаю, что прежде, чем ты мне ответишь, ночь кончится - и с нею кончится все. Потому что, хоть мне и кажется, что она длится бесконечно долго, на самом деле она минет быстро... На черном еще небе уже появляется бледноватая серость. Тихо, и в этой звенящей тишине, мне кажется, я слышу шаги... Мне по-прежнему больно. Кажется даже, что боль стала сильней. Если так будет продолжаться дальше, я, родившись заново, умру. А что такое смерть? Почему я не спросил об этом Лазаря? Мне не хватает дыхания... Говорят, человек перед смертью за одно мгновение видит всю свою жизнь. И я вижу ее. Мои агада, Руфь - и Его крест... Крест, который я должен был взять... Но я не взял его! Он умер, чтобы я видел, что Он готов сделать для меня все. Не знаю, почему я так думал, но Он умер за меня! Крест, к которому Его прибили, был мой! Мой крест! А Его крест? Взял ли я его на себя? Нет! Нет! Симон схватился за меч, Иуда побежал к Кайафе и бросил ему под ноги деньги, полученные за предательство. А я? Что я? Я не сделал даже этого! Я ничего не сделал! Я хотел быть только наблюдателем... Я держал при себе свой страх и свои печали... Я уже знаю, кто я! Я -бесплодная земля... Я не смогу родиться вновь. Я не напишу о нем агад. Я умру прежде, чем наступит рассвет... Я умру от того, что противен сам себе... Я умру... Кто-то подбежал к дверям моего дома...

Юстус, это был тот десятник. Он стоял передо мной и дрожал так, как дрожал я перед ним этой ночью. Он шумно дышал, а пот катился по его щекам, несмотря на то, что утро пронизано ледяным холодом. Он потерял свое кольцо, щит и шлем... В кулаке он сжимал какие-то деньги. Он бил себя в грудь и кричал, обращаясь ко мне: "Говорю тебе, равви, что мы не спали! И не пили... Это не был сон..." Ты понимаешь, он говорит, что учитель встал из гроба... Он говорит... Юстус, я не знаю, что тебе писать. Что-то сдавило мне горло, и одновременно дрожь страха охватила все тело. Это невозможно! Я не взял его крест! Это было бы слишком страшно... Нет, им, наверное, показалось. Слишком много милосердия... Зачем обманывать себя? И потом такое неприятное чувство, словно пробуждаешься от сна, в котором Руфь жила и не мучалась...

П И С Ь М О 23

Дорогой Юстус!

Об этом надо петь, а не рассказывать...Разве можно описать чудо бедными, обычными человеческими словами, которые стынут на губах и превращаются в лепет? Самое страшное в провозвестии Иисуса - это то, что Человек, с человеческим сердцем и человеческим телом, поднимается с земли к звездам...

Я попробую изложить тебе все события, которые несутся, как перепуганные кони. Едва солдат ушел, я услыхал шаги новых вестников. Это вновь, как и вчера пополудни, были Иосиф и Иоанн. Но выглядели они иначе. У обоих в глазах и на лице было радостное изумление, граничащее с ужасом. Мой друг, прежде чем заговорить, сел напротив и долго поглаживал то бороду, то волосы. Иоанн стоял за его спиной, слегка пригнувшись. Его черные глаза сверкали, приоткрытые губы слегка дрожали.

- Гм...начал Иосиф. - Не знаю, дошло ли до тебя...Но это поразительно. Я ничего не могу понять. Послушай: этот юноша говорит, что рано утром все женщины пошли к гробнице, чтобы омыть и умастить тело! Они очень спешили...Ни одна из них ничего не знала ни о печатях ни о стражах. Тем временем...Впрочем, расскажи сам, - обратился он к Иоанну.

- Эти женщины, равви, - начал сын Заведея, - рассказывают, что как только они оказались за воротами против Голгофы, произошло что-то похожее на землетрясение...

- Я ничего такого не чувствовал, заметил Иосиф.

- И я тоже, - признался я.

- Я тоже, - сказал Иоанн. Он был взволнован, но втирался говорить спокойно и деловито. - Однако они уверяют, что было именно так. Словно молния ударила в скалу. Они видели блеск и слышали грохот...Потом увидели бегущих солдат. Представ себе, равви, они убегали, кидая на землю копья, щиты и шлемы...-Я знаю об этом, - кивнул я. Перед моими глазами все еще стояла залитая потом, смертельно испуганное лицо Люциана.

Женщины тоже перепугались, некоторые сразу убежали, но другие, несмотря на страх, пошли к гробнице...Мы провели эту ночь в доме кожевенника Сафана в Офеле. Никто не мог заснуть. Вдруг вбегает Иоанн, жены Хузы, и кричит, чтобы мы с женщинами шли к гробнице и посмотрели на отваленный камень, на котором сидит человек в плаще, искрящимся, словно свет солнца...Они уверены, что это был ангел...Он обратился к ним и сказал, что Учителя нет, потому что Он воскрес. Они с криком убежали. Мы стали их успокаивать. Мы говорили, что им, наверное, все померещилось... Но они кричали, говорили все разом, плакали и смеялись одновременно. Им по-прежнему кажется, что они видели ангела...Мы еще разговаривали с ними, когда торопливо вошла моя мать и сказала, что, идя с Марией, она слышала голос Учителя...Она ничего не видела, но слышала как Он обращался к своей Матери...Мы не знали, как к этому отнестись, и все дрожали от волнения. Фома кричал, что все, наверное, с ума посходили, свихнулись. Нафанаил тоже заявил, что женщинам скорбь помутила их ум, раз они кричат как сумасшедшие...Женщины кричали, кричали мы, к тому же прибежала Мария - сестра Лазаря...Она запыхалась, и волосы падали ей на плечи. Вид у нее был как тогда, когда сатана еще владел ею. Она так отчаянно стучала в двери, что мы решили, что это стража...Потом она начала кричать еще громче, чем все мы...Она уверяла, что видела Иисуса...Нас охватил ужас. Мы поняли, что произошло что-то страшное...Ведь я сам положил Его в гроб вместе с вами...Он был холоден и неподвижен...Она уверяет, что видела Его живым. Сначала она не узнала Его, но Он заговорил с ней и тогда у нее словно открылись глаза...Он стал перед ней на траве, она уверяет, что видела пробитые ступни, когда упала к Его ногам. Такого еще не было, что человек, снятый с креста ожил! Он не позволил коснуться себя. Сказал, что еще слишком рано, и исчез...Тогда она, как можно скорей прибежала к нам. Она тяжело дышала и ноги ее так ослабли, что она опустилась на пол...Оставаться в доме не было уже никаких сил, и мы выбежали. Мы шли быстро, расталкивали прохожих, вслед нам кричали. Но никто не остановился. Я добрался до гробницы первым, опередив Симона...

- И что же? - в волнении воскликнул я. - Что? Что ты увидел? Он глубоко вздохнул словно и впрямь собираясь бежать.

- Гробница и впрямь была открыта...У меня не хватило смелости войти внутрь. Я ждал Симона. Мы вошли вместе...

- И что же? Что? - я не мог дождаться последнего слова.

- Тела не было! - выпалил Иоанн. - В гробнице ничего нет! Саван, в который мы завернули тело Учителя, остался. На нем видны следы Его крови. Даже платок, которым мы обвязали Ему лицо, лежал рядом свернутый...Мы все забрали...Он перевел дух и умолк. Я тоже молчал. Иосиф обратился ко мне своим громовым голосом:

- Никодим, что все это значит?

Я беспомощно развел руками.

- Не знаю...Не знаю...Все это как в сказке. Женщины говорят, что тряслась земля, хотя в городе никто этого не чувствовал, что гром ударил среди ясного неба, что появились люди в сверкающих одеждах. Десять римских солдат в панике бегут. Мандолина утверждает, что видела и слышала Его...Гробница пуста...Нет, не укладывается все это в одно целое! Оставим невероятные предположения. Очевидно одно, тело исчезло из гроба...объяснить это можно по-разному. Предположение первое: Кайафа, желая осквернить тело, велел вывести его из гробницы, чтобы бросить в общую яму. Они переплатили немного солдатам, чтобы те изобразили страх.

- Бессмысленно, - прервал меня Иосиф. - Ни Кайафа, ни Анания не осмелились бы на подобный поступок. Ведь Пилат сам отдал нам тело и разрешил похоронить его ... Допустим они сделали все так, чтобы осталось неизвестным, кто взял тело... Но почему они, в таком случае, не дождались следующего дня? Вечером стража должна была уйти. А тем временем тело было под печатью Синедриона. Это был не крест, за которым никто не следил и который куда - то выбросили... Насколько было бы легче украсть тело. когда оно уже находилось в наших руках...

- Ты прав, - согласился я. Но в таком случае, тело взяли ученики.

- Глупости, Никодим! Ученики? Они? - движением головы он показал на Иоанна. - Ты посмотри только, как они перепуганы. Столько смелости понадобилось этому парню, чтобы среди бела дня высунуть нос из своего убежища. Ты считаешь, что они способны напасть на римских солдат? Шутишь, дорогой мой! Но если не они-то кто же? Был ли у него, кроме нас с тобой, друг достаточно близкий, чтобы осмелиться на такое?

- Нет. А может, это Пилат? - предположил я, сам не веря собственным словам. - мне говорили. что его жена интересовалась судьбой Учителя...

Иосиф с раздражением ударил ладонью по колену.

- Не смеши меня! - воскликнул он. - Ты что же, можешь представить себе римского прокуратора, крадущего у собственных солдат тело человека, которого он сам два дня назад приговорил к смерти? Я слишком хорошо знаю Пилата! Он шкуру сдерет с этих стражников! Он не простит им, что они посмели разбежаться, как стадо на виду у всего Иерусалима. Представляю себе, что там сейчас делается. Нет, Пилата можешь исключить!

- Но кто - же, в таком случае? - спросил теперь я.

Иосиф сидел неподвижно, глядя исподлобья то на меня, то на Иоанна.

-А если, - произнес он медленно, - Иисус воскрес?

Я ответил на его вопрос вопросом.

- Ты можешь поверить в это?

- Нет, - произнес он. - Я верю только в то, что могу измерить, взвесить, чего можно коснуться рукой...Я большим трудом поверил в воскресение Лазаря, и то только потому, что не мог не верить, поскольку видел его расхаживающим по городу...Но если кто-то воскрес и исчез - я не в состоянии в это поверить! Но с другой стороны, я не нахожу другого объяснения происшедшему. Поэтому я спрашиваю: а если Он все-таки воскрес? Возможно ли Воскресение?

- Он говорил, что воскреснет из мертвых! - Воскликнул Иоанн. - Он много раз это говорил!

- А ты что об этом думаешь? - обратился ко мне Иосиф.

- Как фарисей, я, конечно, верю в Воскресение из мертвых. Но я считаю, что это произойдет не сейчас, а в такое время, когда произойдут изменения, которые...помогут нам поверить...Я верб в Воскресение, но не в том мире, который нас окружает.

- В сущности, - пожал плечами Иосиф, - мы думаем одинаково. А ты, - обратился он к Иоанну, - веришь?

Девическое лицо этого ученика, столь не похожее на лица других юношей в его возрасте, вспыхнуло. Еще до того, как он ответил, я бы уже понял, что он в это верит. Иоанн громко признался:

Да, досточтимый. Я верю в то, что Он воскрес...

Иосиф наморщил лоб, поднял руки вверх и бессильно уронил их. Он встал, прошелся пару раз взад и вперед по комнате. Затем снова сел. Он как раз собирался что-то сказать, как вдруг вбежал слуга с известием, что прибыл Ионатан сын Анании.

- Ионатан?! - воскликнул я изумленно.

- Так, так - кивнул головой Иосиф. - Мне не меньше, чем тебе, интересно, с чем он явился. - Иоанн, - обратился он к сыну Заведея, - ты уходи. Они не должны видеть тебя здесь. Тебе лучше не попадаться ему на глаза. Возвращайся к своим, но сразу дай мне знать, как только узнаешь что-нибудь новое.

Я вышел на порог приветствовать неожиданного гостя. Иоанатан прибыл в изящном паланкине - эти саддукеи во всем подражают грекам и римлянам! Я провел его в зал.

- О, и Иосиф здесь! - произнес он, увидев моего друга. Наси выглядел очень сердечно, словно накануне между нами не было никаких недоразумений. - Как удачно, что я вижу вас обоих.

- Он сел и с несколько вызывающей улыбкой позволил полить себе воды на руки. - Как я вижу, ты по-прежнему верен предписаниям...- рассмеялся он. - Ну, Никодим, - сказал он, вытирая ладони, - и сыграл же ты с нами шутку!

- Ты о чем, Ионатан?

- Не делай вид, что не понимаешь. Между нами говоря, я никогда не считал тебя способным на такое.

- Да о чем ты говоришь?

- Ты еще спрашиваешь? Ну, об этой твоей идее спрятать тело...

- Моей идее?

- Не моей же! Послушай, равви, не принимай нас за дураков. Нам хорошо известно, что это ты спрятал тело.

- Не брал я его!

-Ха-ха-ха! Нет ты и впрямь великолепен! Ну разумеется, сам ты его не брал. Как правоверный фарисей, ты не коснулся бы трупа. Но ты достаточно богат, чтобы оплатить подобную услугу. Ведь не станешь же ты отрицать, что ходил этой ночью к гробнице?

- Ходил...

- Вот именно! Как раз тогда ты и договорился с солдатами, что заплатишь им хорошенько за бегство при виде "духа". Может, нет? Не возражай. За это тебе ничего не будет. Должен признать, что ты ловко отомстил. Когда Кайафа узнал об этом, Я думал, он на месте задохнется со злости. Не знаю, может ты и самому Пилату заплатил за то, что он не сек солдат розгами, а отпустил их...Если память мне не изменяет, такого еще не было. Этот грабитель отдаст вам, самым богатым людям Иерусалима, тело даром, а потом милостиво позволяет своим солдатам, победителям парфян лететь через весь город, как перепуганным бабам. Ловко ты все устроил! Кайафе, в конце концов остался только крест, который, скажу вам по секрету, достался ему за большие деньги...

- Я не забирал тело, - повторил я.

Хорошо, хорошо...Будем считать, что не забирал...Разумеется оно испарилось. Но видишь ли, все дело в том, что тела умерших не разгуливают по Иерусалиму. На собрании мы отнеслись к тебе не почтительно...Я признаю это...Зато ты надул Кайафу. Око за око...Ха-ха-ха! Habet - так говорят римляне. Но теперь пусть уже все кончится...Слушай, Никодим давай договоримся. Никто из нас не крал тело...Никто и не собирался этого делать. Это кощунство. Но скажи нам, где оно. Мы не тронем его - клянусь, чем хочешь. Мы только хотим знать, что оно лежит под или другим камнем...

- Да говорю же тебе, Ионатан, что я не уносил тела!

- Нет, ты унес его! Унес! Эта была твоя месть. Но мы на тебя не в претензии. Оставь его себе! Пусть лежит себе спокойно в гробнице Иосифа или где еще. Но пусть оно лежит, как всякое тело!

- Но у меня его нет!

- Никодим, мы попусту тратим время...

- В последний раз говорю тебе: у меня его тела нет!

-Так у кого же оно, у Иосифа?

Теперь отозвался мой друг.

- У меня его тоже нет. Но я знаю, где оно. - С силой, ткнув пальцем на Ионатана, он произнес: - Это вы его спрятали!

Наси даже подскочил на стуле. Через минуту он начал смеяться, но я видел, что смех его не искренен и скрывает возмущение.

-Ха-ха-ха!...Ха-ха-ха!...Ну ты. Иосиф, и мудрец!...Но нас сей раз тебе никто не поверит...Мы взяли тело? Это сделали вы! Послушайте: довольно препираться. Ведь все знают...Я пришел к вам как друг. Правда, между нами были споры и недоразумения. Но мое сердце как на ладони.. Я не желаю ссориться, не хочу недомолвок, забудем о том, что было. Послушайте: Кайафа очень задет. А вам его гнев известен. Когда он хочет мстить, то не знает угрызений совести. Так что понимаете...Соломон сказал, что живая собака лучше дохлого льва...Похороните льва, как подобает- и все будет кончено. Ну, как? Что вы на это скажете, я взглянул на Иосифа. Лицо моего друга было серьезным, сосредоточенным, внимательным, и меня осветила какая-то идущая из глубины сердца мысль. Он серьезно покачал головой.

- Я тоже, Ионатан, люблю искренность, и не привык скрывать свои поступки, - произнес он - давай поговорим серьезно. Ты хочешь убедить нас в том, что мы выкрали тело. Так вот, как солидный купец и добрый израильтянин я заверяю тебя, что ни я, ни Никодим не имеем к этому никакого отношения. Вежливость, с которой Ионатан явился в мой дом, сразу исчезла с его лица.

- Только вы могли его украсть! - вскричал он гневно, - эта галилейская чернь никогда не отважилась бы на такое!

- И все- таки мы тело не брали.

- Может, вы станете утверждать, что это сделал Пилат ради своей Клавдии?

- Нет.

- Так что же случилось с телом? Ведь не растворилось же оно в воздухе...

- Ионатан, - Иосиф встал, подошел к Наси, и, опершись на поручень кресла, в котором тот сидел, склонился над ним. - Этот самый вопрос мы с Никодимом задаем с раннего утра. И мы не нашли ответа. Вернее, у нас есть только один ответ...

- Ох! - Ионатан снова засмеялся, но этот смех напомнил мне скрежет пилы о твердый сук. - Ха-ха-ха...Иосиф, ты ведь не учитель и не фарисей. Ты - рассудительный купец. Пускай Никодим верит в эти сказки...Но мы с тобой знаем, что это вздор! - Он приблизил лицо к Иосифу. Челюсти его были стиснуты так сильно, что на щеках заметно было дрожание мышц. Он продолжал говорить с хрипотой в голосе: - Это глупость, которой неизвестно кто хочет воспользоваться...Ясно только то, что дела Храма и Закона от этого пострадают. Говорю тебе еще раз: мертвый лев лучше пса, лязгающего зубами...Но воскресший...Хватит! Этого "духа" надо еще раз загнать под камень.

- А если Он Сам отвалил этот камень, - медленно произнес Иосиф, - не удастся, пожалуй, похоронить Его еще раз...

- Он сделал это не сам! Хоронили Его вы, но я знаю так же, что перед этим солдат пробил Ему сердце. А римские солдаты умеют попасть в самую точку. Человек, которому всадили римское копье между ребер, наверняка мертв.

- Да, он был мертв, - кивнул Иосиф.

- Так значит, Он не отваливал камня. Это вы положили Его в гроб, а потом вынесли:

- Мы не делали этого!

-Иосиф, Никодим! Я пришел сюда с добрыми намерениями, со словом мира. Но я еще раз предупреждаю вас! Кайафа готов на все. Мне известно, что сегодня утром он побежал к равви Ионатану, с которым сумел как-то договориться. Эти двое так дела не оставят. Я не хочу пугать вас, но, если вы и дальше будете упираться, они найдут способ заставить вас вернуть тело.

- Ты не хочешь пугать нас, но сам именно это и делаешь, - раздраженно сказал Иосиф.

- Я только предупреждаю... - Ионатан встал. Он еще раз попробовал перейти на дружеский тон. - Согласитесь, наконец. Нам безразлично, что вы сделали с телом. Все дело в гробнице и в том, чтобы вы с Никодимом объявили всем, что в ней лежит Галилеянин...

- А в ней будет пусто?

- Какой-нибудь труп всегда найдется.

Сикарии об этом, конечно, позаботятся?

- Помни, Иосиф! Ни твои тайные махинации с римлянами, ни твои деньги...

Знаю, можешь не пугать меня. Будь здоров, Ионатан. Поклонись от меня первосвященнику и вырази ему мои сожаления по поводу того, что в Храме разорвалась завеса.

- Все это глупые сплетни. Одному левиту приснилось, вот он и болтает всякий вздор, а чернь повторяет, потому что ей очень нравятся такие "ужасные" истории...

- Но я слышал, что завеса в день приготовлений к Пасхе и впрямь разорвалась...

- Ничего подобного!...А впрочем...Ты ведь знаешь, что у нас постоянно дрожит земля. В горе Мориа часто появляются трещины, в Храме падают жертвенники...И завеса могла...

- Ну, разумеется...

-Значит...Однако, может быть...Ведь вы рассудительные люди. Зачем вам бороться с Кайафой? Не знаю, слышали ли вы, но он потребовал исключить вас из Синедриона.

- Если бы вы не сделали этого, я бы сам ушел! Синедрион перестал быть собой после этого приговора!

И это твое последнее слово, Иосиф?

- Последнее.

-И твое, Никодим?

- Иосиф ответил за меня.

- В таком случае, мне нечего больше сказать. Помните о мести Кайафы. Лично я советую вам покинуть город...Он никогда не простит вам этого...

Проводив наси к паланкину, я вернулся в зал. Иосиф ходил взад и вперед, ссутулившись, с опушенной головой и заложенными за спину руками. Я упал в кресло, в котором только что сидел Ионатан. Меня лихорадило от тревоги и неизвестности. Иосиф долго молча шагал по комнате. Наконец, он остановился и сказал:

-После всей его болтовни две вещи стали для меня абсолютно ясными. Первое - их борьба с Учителем не закончилась. Они готовы сражаться и дальше с Его, как выразился наси, "духом", и с каждым, кто в этого "духа" уверует...А второе - если бы могли существовать хоть какие-нибудь подозрения, что они спрятали тело, то эти подозрения взвеяны окончательно. Ионатан не лгал. Он и в самом деле не знает, где тело... Не преувеличивает он и когда говорил, что Кайафа не остановится ни перед чем. И Ионатан. Впрочем, я их понимаю. Сейчас Учитель гораздо опаснее для них, чем при жизни...Он стал символом, а символ страшнее живого человека. Теперь они должны бороться...Послушай, Никодим, Ионатан прав: тебе грозит и какое-то время будет грозить опасность...Позднее злоба их утихнет. Теперь же они могут подослать к тебе сикариев. Им известно, что ты был ночью у могилы...Ты мне об этом не говорил. Зачем ты туда ходил?

-Этот гроб, - признался я, - словно призывал меня...

-Это правда, он зовет, - произнес Иосиф. - Даже теперь, когда он пуст. Надо будет сходить туда. Однако, я возвращаюсь к вопросу о твоей безопасности. Я согласен с Ионатаном: ты должен уйти из города. Ненадолго: дня на три-четыре. У тебя есть поместье между Эммаусом и Лиддой, не так ли? Ты в нем не бываешь, так что никому в голову не придет искать тебя там. Возьми с собой молодого Клеопу, который голосовал против приговора. Ему они тоже захотят мстить. Надо ему помочь. Он фарисей, так что тебе будет легче с ним договориться. Ну что ты думаешь об этом?

Я не люблю внезапных отъездов. Не люблю срываться с места, особенно тогда, когда каждая минута может принести какую-нибудь новость. Но Иосиф прав. По правде говоря, я предпочел бы, отправиться вместе с ним. Он так энергичен, а меня отвага и энергия окончательно покинули. Впрочем, слишком много энергии у меня никогда не было. Вот если бы Иосиф был возле Учителя в тяжелые минуты! Иосиф несколько раз говорил, что хотел бы познакомиться с Иисусом. Он уверял, что очень интересуется Его проповедями, о которых я рассказывал. Но все как-то до этого не доходило. В этом много моей вины...Я никогда не прилагал особых усилий, к тому, чтобы их познакомить. Я всегда был занят собой и своими делами. У меня было чувство, словно только в мою жизнь Учитель вошел столь глубоко...Иосиф - мой друг, а ведь я знаю его слишком мало. Я привык думать, что в жизни его интересует только торговля.

- А ты... - начал я - я не оставлю тебя одного.

- Обо мне не беспокойся. Мне ничто не угрожает. У меня связи с римлянами, и никто не осмелится на меня напасть. А ты иди. Иди немедля.

- Пойду, - решился я после небольшого размышления... - но... - мне все еще было неприятно, что я ухожу, а Иосиф остается перед лицом опасности. - А ты...

- Мне ничто не угрожает, - повторил он. - Наверняка...- он положил мне руку на плечо, а другой поглаживал черную вьющуюся бороду.

Вдруг мне пришло в голову, что этому человеку, столь плохо выполняющему предписание закона, я благодарен как никому. В течение многих лет он был как раскидистый дуб, о который мог опереться хилый куст моей жизни. Он был так заботлив добр к Руфи. Он зарабатывал для меня золото, когда мне было не до торговли. Однажды он сказал, что завещает мне все свое состояние. Он жил рядом со мной, а я, столь много беря у него, попросту его не замечал...Но вдруг глаза мои открылись. Во внезапном порыве благодарности я протянул ему руку.

- Иосиф, - сказал я, - ты воистину друг мне...Он ответил на мое рукопожатие, но покачал головой.

- Нет, - сказал он, - ты ошибаешься. Мне кажется, я только иду к истинной дружбе...- Он пожал мою руку - Иди и возвращайся цел и невредим. Каждый из нас обдумает наедине тайну исчезновения тела Иисуса, а потом мы поговорим. Хорошо? - Он улыбнулся и задумался. - Есть тайны, - произнес он спустя минуту, - в которые, чтобы познать их, нужно броситься как мы бросаемся в воду, - с уверенностью, что она расступится перед нами. Будь здоров, Никодим. Шалом алейхем. Ни кажется ли тебе, что некоторые загадки нужно сначала принять, чтобы потом их понять?

Мы шли не торопясь, потому что день был теплый, как никогда не бывает в месяце Нисан. Сначала мы говорили очень мало, оба шагали задумавшись и переваривая в душе события утра. Дорога в Эммаус опускалась по склону скалистого плато, на котором стоят Хеврон, Иерусалим и Гофма. Город расположен на последней горе; далее вдоль побережья тянется полоса Шааронской равнины, в это время года уже покрытая буйной зеленью и благоухающей цветами.

Мы решили, что переночуем в Эмаусе и только утром двинемся дальше. Примерно на половине пути Клеопа, до сих пор угрюмо молчавший и шедший с опущенной головой, вдруг вскинулся как молодой конь, и начал говорить голосом, кипящим от внутреннего возбуждения:

- Нет, нет, я не могу этого понять. Допустим, что Иисус воскрес...Хотя это немыслимо. Людей воскрешали именем Всевышнего, однако никто не поднимался из гроба сам! Но, допустим, случилось именно так...В таком случае объясни мне, равви, какой смысл был в этом суде, в этих мучениях, в смерти?...Тот, кто способен воскресить сам себя, не умирал бы, как раб! Нет, нет, я никогда этого не пойму. Разве что ты, равви, сможешь мне объяснить, растолковать все это. Ведь ты, наверное, понимаешь все лучше. Ты знал Его...

- Знал, - ответил я. - Но от этого мне вовсе не легче разобраться в происшедшем. Иисус в самом деле при жизни поступал иногда так, словно хотел напугать и испытать своих учеников...Потом опасность исчезала, она либо оказывалась иллюзией, либо Он ее побеждал. Гораздо чаще Он давал жизни одерживать победу. Он обладал огромной силой, однако никто не знал, когда Он захочет ею воспользоваться. Чудо воскрешения из мертвых - величайшее из чудес. Ты прав, Клеопа: сумевший восстать из мертвых, не должен тяготиться жизнью. Впрочем, что стоит такое воскресение?...Воскрес и исчез? Только его Мать и эта раскаявшаяся грешница видели Его...Ели бы этому воскресению суждено было стать знаком истинности Его учения, Его должны были увидеть и другие...

- Все должны были бы увидеть Его! - воскликнул молодой фарисей.

- Разумеется...Ведь те, кто не увидел Его, не поверят...Триумф Мессии не может происходить только в одном сердце...

- Ты считаешь, равви, что Он был Мессией?

- Откуда мне знать?...А если Он и был им - то этот Мессия совсем не таков, о каком нам твердили пророки. Он принес не то, чего мы ждали.

- А что же?

- Одно: любовь...

- Он как будто говорил, что тот, кто хочет быть Его учеником, должен возненавидеть своих близких: мать, жену, детей?

- Я слышал, как Он говорил это. Но слова звучали иначе, это только одна сторона правды...

-Так ты считаешь, равви, что Он не призывал ненавидеть? Почему же мне передавали эти слова...Я боялся...

- Слово "ненависть", Клеопа, было чуждо Ему. Он и в самом деле говорил: "Я принес меч", но тут же добавлял: "Сказано в старом законе: "не убий!"; а я говорю вам: "тот, кто гневается - уже убивает..." Нет, уверяю тебя, Он не знал, что такое ненависть. Он никогда и ни кого не ненавидел! Он умер...Мне даже кажется, что Он отдал себя в их руки чтобы показать, как можно победить ненависть...

- Но ведь победила ненависть! И Его убили...

- Да, - согласился я.

И снова каждый из нас ушел в свои мрачные думы. Наши тени двигались наискосок дороги. Я не заметил минуты, когда появилась третья...Человек, догнавший нас и теперь шедший между мной и Клеопой, казался путешественником, привыкшим к длинным переходам: он шел легко, едва касаясь ступнями земли. В нем не было ничего, что остановило бы взгляд: очень высокий, с посохом, хитон подвернут для ходьбы, только в руках нет даже узелка. Мы не слышали, как он подошел, а ведь он должен был идти очень быстро, потому что минуту назад на повороте дороги я оглядывался (никак не могу избавиться от беспокойства, что за нами выслали погоню) и никого не видел. Теперь же он старался идти с нами в ногу.

- О чем вы так оживленно беседуете? - спросил путник. - И, кажется мне вы чем то расстроены.

Клеопа пожал плечами.

- Ты ведь тоже идешь из Иерусалима и должен знать...

- О чем?

- Наверно, ты приходил в город случайно, а не на Праздники. За последние дни там случилось...

- Что? - вопросы нашего нового попутчика звучали нетерпеливо, словно он боялся, что ему не удастся завязать с нами разговор. Клеопа был слишком потрясен, чтобы говорить обо всем происшедшем спокойно, поэтому ответил я:

- Неужто ты не слышал о пророке из Галилеи, который ходил по всей стране, проповедуя и совершая невероятные чудеса? Он исцелял и даже воскрешал...Так вот, когда два дня назад Он пришел в город на праздник, священники и книжники велели схватить Его и, осудив на смерть, выдали римлянам. Те распяли его на кресте. Чудеса этого человека были так велики, учение его так прекрасно, что многие из нас полагают, что Он был послан Всевышним спасти Израиль. Я и сам так думал... Увы! Он умер... Умер страшной смертью...И вот уже третий день, как Его похоронили...

Я прервал свой рассказ, потому что мысли мои снова вернулись к его истерзанному телу, ко всему позору этой печальной смерти. Минуту мы шли молча вниз по тропинке. Солнце было теперь прямо перед нами: огромный красный шар висел над полосой серого тумана, распластавшегося над гладью моря.

- Итак, Он умер и Его похоронили... - нашему попутчику было мало рассказанного мной. - И что же дальше?

Клеопа безнадежно махнул рукой.

- Есть люди, - бросил он раздраженно, - которые верят, что он воскрес!

Путник смерил нас взглядом.

- А вы, - спросил он, - что думаете об этом?

Я взглянул на него несколько недоверчиво. Мне его расспросы не нравились. Создавалось впечатление, что о смерти Учителя ему все известно и спрашивает он только затем, чтобы узнать наше мнение. Может, это какой-нибудь соглядатай Синедриона? Но, в конце концов, подумал я, он один, а нас двое. Мы отошли от города уже на сорок стадий. И к тому же, хоть этот человек ничем не отличался от обычного путешественника, которого можно встретить на пустынной дороге, было в нем нечто возбуждающее доверие и склонность к беседе.

- Несколько женщин, - начал я, - отправились Сегодня на рассвете к его гробнице...Они вернулись и рассказали, что не нашли в ней тела, на месте него видели ангела, который, якобы, сказал им, что Умерший воскрес. К Его гробнице прибежали и ученики, и тоже не нашли тела...

- И что же? - спросил он, видя, что я опять замолчал. - Что вы об этом думаете?

Он уже не интересовался тем, что произошло дальше, а прямо спросил мое мнение. Я опять засомневался, но вновь поддался его спокойному тону. Он спрашивал не как праздный любопытный, а как человек, имеющий право задавать вопросы...

- Не знаю, - произнес с сомнением. - Не знаю...Этот Галилеянин был, конечно, необычным человеком. В какой-то момент я уже поверил, что он - Мессия...Никто никогда не совершал таких чудес. И никто никогда не говорил так, как Он. Но Мессия должен быть больше обычного человека...

И это говоришь ты, великий софер? - прервал он меня. - Разве ты не помнишь, что сказал Исайя о "ветви от корня Иесаева"?

- Помню. И этим Эзраита говорил: "Клянусь Давидом, семя Его наследует землю..."

- Ты считаешь, что это не исполнится?

- Как это может исполниться? Царский трон поделен между чужими! Иисус, даже если Он был потомком Давида, умер. Странная казнь...Если бы ты это видел...

- У тебя косное сердце! - сказал вдруг сурово наш попутчик. - Это учитель, который и других не учит и сам не хочет познать истину.

Я не помню, якобы ко мне обращались таким образом. И однако, я не чувствовал себя оскорбленным. Этот человек говорил гневно, но одновременно рассеивал туман, который застилал нам глаза.

- Вы все еще не видите, что исполнилось все то, что должно было исполниться? Разве не сказал праотец Иаков, что Посланный и Ожидаемый придет именно тогда, когда Иуда потеряет трон? Ты ничего не заметил в священных книгах, друг? Послушай...-Он с легкостью вспомнил слова наби Исайи: - "Слава возвеличит примирений путь , идущий через Галилею языческую, и народ, живущий во тьме, увидит свет великий..."

Разве ты не был в Галилее и не видел?

- Видел...шепнул я. Это правда! Я так часто слышал крики: "Мессия придет не из Галилеи!" А этот человек выловил заповедь пророка из Писания, как ловкий мальчик вылавливает рыбку из маленького пруда. Темный галилейский народ, народ амхаарецев, увидел Свет...Это верно...Я взглянул на нашего попутчика, а тот продолжал:

- Где Он родился? Разве ты не ходил туда, чтобы убедиться? Разве ты не читал: "Вифлеем в земле иудейской - из тебя выйдет Владыка Израиля..."? Кто родил Его? Разве тебе не говорили? И разве ты не помнишь: "Дева зачнет и родит Сына..."? Разве ты не слышал, что его родители вынуждены были бежать с ним в страну Фараонов? Что ты думаешь об этом? "Из Египта призвал я моего сына..." Кто возвестил о Нем? Разве не сказал наби: "Посылаю ангела, чтобы он приготовил путь Тебе...Глас вопиющего в пустыне: "Прямыми сделайте пути Бога нашему"...

- Правда...Ведь действительно все так! - воскликнул я. Солнечный шар спускался все ниже, багровея. Вдали искрилось море. Я отер лоб, весь покрытый потом. Слова незнакомца наполняли меня удивлением и одновременно ужасом. "Как же я всего этого не заметил?" - спрашивал я себя. Тексты, о которых он напомнил мне, падали на голову, словно тяжелые камни. "Я жил со священниками пророчествами под рукой, - думал я, - и не умел их прочесть. Прав был Учитель, говоря мне: "Ты - мудрец и ученый, а этого не знаешь?" Я упивался звучанием слов Писания и не понимал, что они означают. Как и другие, слепо и упрямо добивался я исполнения заповедей, которые мне нравились, которые были под силу моей мысли, которые обеспечивали мне шумный триумф, а нужна была тишина..."

Путник продолжал:

- Разве Он не учил, как сказано: "В притчах Он будет рассказывать о том, что скрыто от сотворения мира?" Разве не разослал Своих учеников, как рыбаков, чтобы они ловили людей на каждой горе, на каждом холме, в каждой пещере?...Разве не были предсказаны Его чудеса? Разве не должен был Всевышний заключить с народом новый Союз. Дать новый Закон, написанный в сердце?

- Ты прав! - услышал я рядом взволнованный голос молодого Клеопы. - Каждое твое слово шире открывает нам книги...Но если все это так - то почему он умер? Почему?

- И почему он умер именно так? - воскликнул я. - Как разбойник, ужасно, позорно, мучительно.

Мы оба пристально смотрели на него, мы чувствовали, что он, несомненно, намного мудрее нас. Казалось, он знает все, чего не знаем мы; из-за этого незнания мы походили на людей, о которых Писание говорит: " он боится и днем и ночью; утром он говорит: "скорей бы был вечер!", а вечером: "скорей бы было Утро!"

Спутник больше не упрекал нас и заговорил - мелодично, словно напевая под звуки кипноры:

- И этого вы не помните? - "Я - червь, а не человек, толпа смеется надо мной и презирает меня...Люди кричат и кивают головами: на Всевышнего понадеялся, пусть Он спасет Его! Окружила меня банда злодеев, рычащих как львы... Окружили меня псы яростные... Прибили руки мои и ноги и сосчитали каждую кость..." " От стопы до головы нет на Нем ни куска здоровой плоти... Сплошная рана и язва... Не было в нем ни красоты, ни величия... Мы видели, что ничего в Нем нет, и все-таки жаждали его, человека презираемого и самого убогого из людей. Мука страданий, которому ведом каждый недуг... Болезни наши перешли на Него, мучения наши Его коснулись... Он был для нас, как прокаженный, осужденный самим Предвечным на позорную гибель. За нас казнили Его, за нашу вражду... Но Его проказа да исцелила нас. Мы согрешили, но грехи наши Всевышний на Него положил...И Он сам хотел этого... Не разомкнул Он уст, чтобы защититься... С разбойниками вместе страдал и за разбойников молился..."

- О, Адонай! - прошептал я, Губы мои пересохли, словно я шел через водную пустыню.

-"Тело мое отдал Бьющим и не отвернул лица моего отдающих пощечины, - продолжал он. - Я был тих, как агнец, которого ведут на заклание..."

Мы не чувствовали пройденного пути. Когда, кончив говорить, наш попутчик вдруг остановился, словно желая попрощаться, мы с удивлением увидели, что находимся уже в Эмаусе. Ему, казалось было известно, что мы должны здесь остановиться, но сам он хотел идти дальше. Не сговариваясь, мы оба воскликнули:

-Равви, оставайся с нами. Мы хотим, чтобы ты еще о многом рассказал нам... Смотри, уже вечер. Утром мы отправимся дальше. Останься!

Он словно задумался. Но, так как мы не переставали просить его, кивнул и вышел с нами на постоялый двор. К счастью, там было еще пусто. Хозяин накрыл нам стол под раскидистой смоковницей и ушел приготовить ужин. Рыжие тени вытягивались на порозовевшей земле. С моря дул свежий, резкий, немного порывистый ветер. Вершины горной цепи, с которой мы спускались, тлели в красных лучах, словно поленья в догорающем очаге.

- Так Иисус был Мессией? - спросил Клеопа дрожащим голосом.

Прежде, чем ответить, попутчик наш снова вспомнил слова из Писания:

- "В тот день глухие услышат слова священных книг, и в темноте слепые прозреют. смиренные возвеселятся, убогие возрадуются святым Изтаиля... Искать Меня будут те, которые не искали, и скажу: " Вот Я" - народу, который меня никогда не призывал... Язычники придут с края земли..."

В сером, сгущающемся, словно затканном нитями паутины воздухе, голос его внезапно прозвучал как призыв победы и радости. После тех мучительных слов, описывающих кровавые видения. мы словно услыхали голос серебряных труб, летящий в небо песней торжества. Наши сердца забились еще сильнее и горячее.

Мы взглянули друг на друга с беспокойством. Мы одновременно подумали о том, что сейчас лучше скрыть свои мысли. Ведь если все это было правдой, на которую мы смотрели и которой не увидели, какая судьба ждет нас и весь избранный народ, просмотревший Обетованного, народ, который отвергнул и распял Его? Тяжело было тысячу лет ожидать Мессию. Но каков же будет конец этого ожидания, если понять, что Мессия пришел, а мы не приняли Его? Что это значит: отвергнуть Мессию? Что станет с посягнувшими на Сына Всевышнего?

Но Он, словно отгадывая наши мысли, сказал:

- Нужно было, чтобы сбылись слова Писания... И они сбылись...Сын Человеческий умер, чтобы не умерли вы, и живет, чтобы вы жили. Он должен был умереть, чтобы каждый из вас мог спастись. Ведь сказал пророк: "Даже если грехи ваши будут, как пурпур, Я отбелю их лучше снега и белее шерсти сделаю..."

Мы сидели в тишине, а ветер над нашими головами играл голыми ветвями смоковницы. Путник протянул руку к хлебу, который хозяин поставил перед нами, разломил его и дал по куску каждому из нас... И тогда - о, Юстус! Это Его движение... мне все сразу стало ясно. Я сразу заметил то, чего до сих пор не видел: пробитые ладони и эту улыбку, единственную в целом свете. улыбку безграничной любви. О, Юстус, как я заплакал! Как Симон... Потому что Он, дав узнать себя, тут же исчез... Был - и вдруг Его не стало среди нас. Но Хлеб остался... и чаша Вина... и слова... и эта ошеломляющая радость. которой Он заменил наше отчаяние... О, Юстус, я плачу, когда пишу тебе об этом... Мы сорвались с мета. Солнце уже окуналось в море. Ночь, словно шатер, раскинулась над нами. Но в нас обеих была одна непреодолимая, как приказ, мысль: вернуться! Вернуться немедленно, рассказать всем, что Он действительно воскрес! ничего важнее не было уже на свете! Об .том нужно было рассказать каждому. нужно было кричать с крыши - всем...

Мы быстро съели Хлеб и выбежали на дорогу. наши тени. неслись по серой, мшистой земле. Мы торопились, временами бежали. Ни один из нас не чувствовал, что бежит в гору, что воздуха не хватает. Мы не разговаривали, только время от времени оборачивались друг к другу и коротко спрашивали:

- Ты помнишь, когда Он говорил?...

- Помню! У меня горело сердце...

-Мы чувствовали Его, Клеопа! Мы чувствовали, что это Он!

На небе зажглась первая звезда. Мы то шли, то снова бежали. Я ни на минуту не вспоминал о тех опасностях, от которых еще утром скрывался...

Я не помнил о них и когда добрался до дверей, кожевенника Сафана. Стояла уже глубокая ночь, солдат на Антонии, как раз протрубил вторую стражу. Месяц скользил по усеянному бледными звездами небу, гася их при одном приближении. Небольшие белые облака, отчетливо вырисовывавшиеся на прозрачном черно-гиацинтовом небе, медленно плыли с севера на юг. Трущобы Офеля напоминали крутое горное ущелье после нескольких лавин или город превращенный в руины. Пробегая крутыми улочками - раньше я никогда не осмелился бы прийти сюда, особенно ночью - я дрожал от нетерпения. Низкие двери были закрыты. Я начал стучать в них обеими руками. Известие, которое я нес, жгло меня живым огнем. Открыли не сразу. за стеной послышались шорохи я понял, что кто-то боязливо разглядывает через щель. Нетерпение не позволяло мне ждать. я начал кричать:

- Это я! Никодим! Откройте! Это я! Я принес важное известие! Откройте!

- Мне показалось, что за стеной все еще сомневаются, поэтому я отбежал к пятну лунного света, лежащему посреди улочки, расширяющейся в этом месте и походящей на оброненное зеркало. в этом свете меня было легче разглядеть. Но уже раздался тихий скрежет открывающихся дверей.

- Входи, равви, - донесся до меня сдавленный голос Симона Зилота - Входи и не шуми! Опасно говорить так громко.

Опасность! Я ее не чувствовал. Я не испытывал страха. Я быстро проскользнул в узкие двери. За маленьким коридором находилась просторная комната, в которой, без сомнения, обычно сушились шкуры, потому что в ней стоял резкий запах дубильных веществ и сгнившей шерсти. Комната была набита людьми. Несмотря на поздний час, никто не спал. При свете огня в очаге я увидел собравшихся учеников - всех, кроме Фомы и Иуды - Мать Иисуса, ее сестру, Марфу, Марию, еще каких-то женщин, а также нескольких мужчин, с виду скромных ремесленников. Все лица в этот момент были обращены ко мне, во всех глазах было беспокойство. должно быть, их испугал мой слишком сильный стук в дверь. Но страх в них боролся с надеждой услышать известие, которого все они, наверное, подсознательно ждали. Я понял, что перед моим приходом они о чем-то спорили.

- Об Иосифе мы уже знаем... - быстро произнес Иаков сын Заведея. Я прервал его нетерпеливым движением руки. Не знаю, о чем он хотел говорить, но сейчас для меня не было ничего важнее своего известия. Я воскликнул:

- Я видел Его! Видел Его!

Минуту стояла тишина, потом вдруг всех как прорвало:

- Видите и он тоже! - Мириам видела Его!

-Матерям часто кажется, будто они видят умершее дитя!

- Не кричите так, люди услышат!

- Говорю вам, Он воскрес!

- Нет, нет! Это немыслимо!

-Я видел Его!

- Я пала Ему в ноги!... - теперь я слышал низкий, почти мужской голос Марии.

- Ты была ослеплена скорбью, тебе казалось!

- Мария Его видела, и я Его видел! - грохотал голос Симона.

- Поверьте мне!

- Симон, тебе почудилось, от слез ты сам не свой...

-Но я действительно видел Его! - воскликнул я. - Он прошел со мной много стадий. Он говорил, что должен был именно так страдать для нашего спасения...

- Равви, - сказал Иаков, брат Учителя, подойдя ко мне. - Скорбь и тебя заставила ошибиться... Перестаньте кричать! - Обратился он к собравшимся, которые изо всех старались переспорить друг друга. - Вы хотите, чтобы весь Офель сбежался на ваши крики? Чтобы сюда явилась стажа Храма? Вам всем известно, что нас обвиняют в похищении тела... Послушай, равви, - снова обратился он ко мне, - это отвратительное злодейство, бросившее тень на тебя... Поверь, мы тебе искренне сочувствуем... Но не поддавайся заблуждениям, как Мириам, Симон и Магдалина. Это могло только привидеться. Иисус умер, а тело Его выкрали люди Храма... Теперь они обвиняют нас, твердят, что это сделали мы. Если мы направо и налево начнем рассказывать, что Он воскрес, они прикажут схватить нас и убить... Все, кому показалось, будто они видели Его, введены в заблуждение... Это мог быть только Его дух... Есть люди, которым являются духи умерших... Может, кто-то из вас и видел Его дух.

_Это был не дух! - крикнула Магдалина, с силой встряхивая своей рыжей головой. - Это был не дух! Я могла коснуться Его, если бы Он только позволил...

- Это был не дух, повторил за ней Симон. Но в его словах я не чувствовал той безоговорочной уверенности, какая была в восклицании Марии. Впрочем, Симон казался каким-то подавленным, сникшим и покорным. Он никого не пробовал перекричать своим басом, не пытался никого убедить. - Я тоже не коснулся Его...- продолжал он, словно оправдываясь. - Но я слышал, как Он говорил. Господь сказал так... - произнес он тише, желая точнее воспроизвести голос Учителя, - вот так: "Петр..."

Разве дух может говорить, как Он? - обратился Симон ко мне.

- Это был не дух... - ответил я, - за одним столом с нами Он преломил хлеб и дал нам... Нет! Нет! Я последним уверую в неправдоподобие, но и я так же мог коснуться Его...

- Но ни один из вас Его не коснулся, - произнес Иаков.

- Тебе только померещилось, Симон, - сказал Андрей. - Ты видел призрак.

- Это был не призрак, - снова воскликнула Магдалина.

- Если бы хоть как духа можно было Его увидеть! - крикнул вдруг Иоанн. - Не было бы так тяжело...

- Нет, Иоанн, - услышал я в ту же минуту голос Марии. Вот так же Она обращалась к своему Сыну: хотя голос ее звучит тихо, но слова всегда значительны и падают в человека, словно зерно в землю Она говорит редко, очень редко. Показалось даже странным, что Она заговорила сейчас, в шуме спора. - Нет, Иоанн, - повторила она. - Он воскрес не только духом, Его дух никогда не умирал. Он лишь покинул нас ненадолго и вернулся. Он воскрес телом, чтобы наши человеческие глаза могли видеть, а наши человеческие уста - говорить...

- Но если так... - начал Иоанн.

- Вы слышали, что сказала Мария? - воскликнул Симон. - Я должен говорить об этом, должен, - ударял он в грудь своим огромным кулаком. - Я должен кричать...

- Об этом нельзя молчать... - согласился я с ним.

И тот миг Он появился среди нас. Двери не отворялись, треск огня в очаге не утих, дыхание не замерло. Мы все еще были в нашем мире, и Он был тоже с нами - такой же, как прежде: высокий, с зовущей улыбкой, раскрывший в приветствии руки.

- Шолом алейхем... сказал Иисус. Никто Ему не ответил, никто не двинулся с места. Мы стояли, вросши в землю, как жена Лотта, с лицами словно обращенными к огню, истребляющими греховные города. Воцарилась мертвая тишина, сквозь которую, как в тумане, доносился собачий лай и шум ветра, раскачивающего кипарисы.

- Чего же вы испугались? - спросил Он. - зачем вы ищите в своих головах ответа сложнее, чем тот, что сам к вам приходит? Это Я. Смотрите вот Мои руки и ноги. Коснитесь Меня. Я - не дух, лишенный тела и костей. Коснитесь меня. Вы еще не верите Мне, дети? вы все еще боитесь? У вас, наверное, есть какая-нибудь еда... Смотрите - вот Я ем вашу рыбу и мед. Разве вы и теперь не верите в то, что Я живой, здесь, среди вас?

- О, Равви! -крикнул Иоанн и, упав на колени, прикоснулся губами к краю Его плаща.

- Раввуни! - закричала Магдалина. Она ползла к Нему на коленях, вытянув руки, лицо ее светилось счастьем.

- Учитель! - рыдал Петр.

- Господи! - воскликнул Иаков. - Прости меня за то, что я не мог поверить...

- Иисус, - произнесла Мария. - Сын Мой...

- Равви! Учитель, Господь! - все теснились к Нему, целовали Его руки и одежду, плакали от счастья и восторга. Он же обнимал их, словно также радовался тому, что вернулся и снова был с ними.

Я подошел к Нему последним.

- Равви, - сказал я. - Долгий путь прошли мы вместе и только в конце его я узнал Тебя...Но Ты исчез. Ты был прав, поступив так. Я не заслужил милости быть рядом с Тобой. Я не сумел узнать Тебя, я не сумел бросить все, чтобы идти за Тобой. И если Ты оттолкнешь меня, это будет заслуженной карой...Я...Ведь я...

- Друг, - прервал Он меня мягко, - друг мой, которому я дал крест мой, приветствую тебя. Подойди, подойти ближе, дай я обниму тебя...

Что я могу написать тебе? Греки рассказывают сказки о сыновьях богини-земли, победить которых было невозможно, потому - что, пав на землю, они находили в ней силу и здоровье и с новым воодушевлением шли сражаться. Эта сказка - слабое подобие истины о Нем...Потому что, как только я коснулся этой горячей, почти пылающей груди, все. что было во мне слабостью, сразу стало силой. Он исцелил меня! О, Адонай! Он воскресил меня...

Мы сели вокруг Него на полу. Он стоял среди нас, как и раньше, и снова говорил о том, что необходимо было умереть ему именно так, чтобы исполнились Писания и чтобы на всех могла сойти милость освобождения от грехов...

- А вы будете свидетелями Моими, - закончил Он. - Вы пойдете по всему миру, а он велик и широк, и всем принесете обетование Отца...

На рассвете Он ушел, так же, как и пришел, не открывая двери - Он, взявший на себя грехи мира, чтобы царствовать над ним...

Когда утром я хотел уйти, ко мне подошел Иоанн и отозвал в сторону.

- Равви, - сказал он, - не ходи домой, чтобы с тобой не случилось того же, что с Иосифом...

С Иосифом? - выкрикнул я. Я почувствовал вдруг, как сжалось сердце. - Что с ним случилось? Говори...- спросил я резко. - Я ничего не знаю...

-Я думал, что это известие уже дошло до тебя, что ты знаешь...Твой друг, равви, мертв. Он пошел к гробнице Учителя - и там его убили подосланные сикарии...

Иосиф убит. Я не мог смириться с этим. Иосиф умер. Мой друг, мой единственный друг, который так много дал мне в жизни, которого я узнал по-настоящему - незадолго перед его смертью! Я отошел в угол, сел на лавку и закрыл лицо руками, но я не плакал. Этим утром я не мог плакать. Я не могу плакать, когда чувствую прикосновение груди Сына Божьего...Теперь я буду называть Его так! Разве может быть богохульством произнесение Имени Всевышнего, если этим именем зовут Его? Но Иосиф умер...Я, к сожалению, остался человеком. Радость Его прикосновения подобна дуновению ветра: едва он коснется нашей щеки, и уже нет его...Оно не избавляет от боли, как не избавляет от мира. Но и мир и боль теперь иные. Иосиф умер...Мне будет не хватать его. Пустота, образовавшаяся в моей жизни после смерти Руфи, станет теперь еще глубже...Но я знаю одно...Не знаю, а чувствую! Это будет только моя пустота! И Руфь и Иосиф - с Ним...Его смерть открыла край неведомой радости. Они теперь там. Пусть мне будет их не хватать до самого конца, и никто не заменит мне их. У них ни в чем не будет недостатка! Они с Ним в Царстве. Они наверняка с Ним... Что с того, что я опасности, если можно быть спокойным за судьбу самых дорогих мне людей?!

П И С Ь М О 24

Дорогой Юстус!

Мне уже начало казаться, что мы ничего не дождемся! Каждый день мы сходились на общую молитву, и каждый день, встав вокруг на колени у того места, где так еще недавно видели Его живым, молили напряженно даровать нам обещанное утешение. Напрасно! Мне хорошо известно чувство человека, который из последних сил просил о чем-то, но это "что-то" не было ему даровано: тогда нет даже горечи, остается просто пустота. Тогда кажется, что все безразлично, зло или добро; что-то должно случиться, и хочется, чтобы, наконец, что-то произошло, только бы поскорей, только бы кончилось время ожидания...

Мы все более удалялись от дня Его Ухода. Его Слава меркла в нас с каждым часом. К сожалению, нет чуда, которое длилось бы вечно. Воспоминания стираются в наших глазах, на пальцах рук нарастает новая кожа. Нет ничего, что было бы способно убедить человека раз и навсегда. За самой огромной радостью возвращается отчаяние. Мы молились... Однако, разве я знаю, с какими чувствами молится каждый из учеников? Их чувства могут быть иными. Я чувствовал все возрастающую грусть.

Нет, это не был возврат сомнений, Это было нечто совершенно новое: сознание оставленности. Чувство, что счастье было и ушло.

"Господи, - думал я, стоя на коленях, - теперь я не сомневаюсь. Я знаю, что Ты - Сын Божий и, Сам - Бог. Только Бог мог воскреснуть и вознестись на небо. Но, открыв нам свою Божественность - Ты ушел. Ты незаметно пребывал среди нас, доставляя нам неземную радость. Потом на минуту блеснул, чтобы исчезнуть. И снова Тебя нет, как не было в те две бесконечные ночи. Что осталось нам после Тебя? Воспоминания? Зачем они? Разве ими можно насытить сердце? Жизнь это постоянная дорога вперед. Плохая она или хорошая, но цель ее должна лежать перед нами. Впрочем, у меня так мало воспоминаний... Такому как мне мало мгновений прошлого! Зачем было открывать свою Божественную Любовь, коль скоро всему суждено вернуться к началу? Иисус! Господь величия! - молился я. - Ты победил смерть, но не победил ее в нас. Мы все еще продолжаем умирать. Человек не дорос до своего Бога. Когда Ты уходил, те, что всегда были с Тобой, бросились к камню, на котором остались следы Твоих ног, и начали целовать его. Для них, любивших Тебя и хранивших Тебе верность, достаточно следа. Они так наивны, что надеются этим наполнить свою жизнь. Но я не наивен. И я - кажется мне - не любил Тебя. Ты вызывал во мне удивление, я уважал Тебя, теперь я верую в Тебя. Однако, я не могу сказать, что люблю. Ты сотряс меня, как ураган сотрясает дом. Ты сорвал меня с фундамента и снова поставил на него, но как-то иначе, так, что я уже не могу чувствовать себя тем, кем был. Во мне появилось беспокойство, беспокойство неудовлетворенности... Мне нужно чувствовать Тебя... Человек в своем одиночестве должен кого-то ощущать. Он ищет около себя друга, женщину, хотя бы собаку. Он хочет иметь рядом живое существо, хотя я знаю, что это заблуждение, потому что даже самый лучший друг не поймет всего, женщина захочет, чтобы ее в свою очередь утешали, брали на себя ее хлопоты, печали заботы, собака убежит, увлеченная лаем другой собаки... Но у меня нет этих иллюзий. Руфь умерла, Иосифа нет в живых... А прикоснуться к Тебе я не могу!

Они счастливы! Ты выбрал их и заполнил собой их маленькую жизнь. Меня Ты не выбрал. Я сам пришел к Тебе. Пугливо, ночью, постучался я в Твои двери. Выл ветер, который на минуту налетал, а затем стихал и исчезал куда-то. Ветви деревьев неспокойно шумели. Говорят, что благодаря ветру деревья растут быстрей, и что даже хлеба тучнеют, если их причешет ветер с Великого Моря...Ты тогда тоже говорил о ветре. "Слышишь этот ветер? - спрашивал Ты. - Он летит, куда хочет..." Много раз я вспоминал Твои слова, Я ждал порыва Твоего ветра, как ждет женщина любви... Я ждал, но ничего не смог дать Тебе! Я согласился взять Твой крест. Но это были только слова. Я не поступил так, как они, бросившие дом и все. Я принимал Тебя только половиной сердца. Но если бы Ты мне сказал! Я - человек, которому нужно ясное, отчетливое слово. Призыв. Приказ. Я так до конца и не знал, нужен ли я Тебе и чего Ты от меня хочешь. Мне казалось, что Ты желаешь, чтобы я написал о тебе для себя... И снова я вижу, что не люблю Тебя!"

Так обращался я к Нему, Юстус, а Он молчал. Теперь Он был Богом в небесах. Когда Он ходил по земле, то, казалось, мог плакать с каждым плачущим. Но, пребывая в небесах, Он не тратит слез! Когда Он возносился, ученики стояли, глядя вверх, с выражением радости на лицах. Для них Он был Господом, который теперь явно открывался как Бог. Они слишком простодушны, чтобы понять, что через пару дней снова начнут вздыхать, сетовать и поддаваться страху. Я это предчувствовал. Пока Он был, пока Он неожиданно являлся - полу -Дух, получеловек - все вроде было легко и прекрасно. Чересчур легко и чересчур прекрасно! Как попечение о больном. Но больного признали здоровым, и Он ушел. Он оставил нам обещание, которое, возможно, мы не так поняли. Когда мы с одеревеневшими коленками вставали с молитвы, сразу начинались разговоры: "Как это будет? Может, Он сам придет еще раз на землю, но уже в силе и славе? Каким будет обещанное утешение?"

Симон выкрикнул:

- А я говорю, что теперь Он пошлет ангелов, они построят Царство Израиля! И родится второй Давид...Среди учеников раздался шепот согласия. Фома заметил:

- Разумеется, если мы должны быть Его свидетелями до самого края земли, то сначала Он должен сделать эту землю подвластной нам...

- А вспомните, - Он сказал, что "царство внутри нас..."- вмешался в разговор задумчивый Иоанн.

- Это правда, - отозвался Филипп, - но если я хочу дать другому то, что имею в себе, я должен говорить. А попробуй так выйти и учить! Тебя сразу же схватят стражи храма и приведут к первосвященнику...

Когда он произнес эти слова, все тут же взглянули на тяжелый засов, запирающий двери. Прячась, боясь, приходили они в мой дом. Беспокойство, утихшее в дни возвращения Ушедшего, теперь пробудилось снова.

Я не высказывался, ничего не говорил. Они хорошо знали Его, помнили столько Его слов, могли на них ссылаться. Мои воспоминая скромнее. Я мысленно возвращался к тому, что случилось два дня назад, когда мы стояли на вершине Елионской горы, а Он, пронизанный сиянием, подобный облаку, за которым спряталось солнце, поднимался в ввысь. Мне все еще казалось, что я слышу Его слова: "Вы получите силу..." Силу? Когда это будет? Чем будет эта сила? Переменой в судьбах мира: вдруг перестанут страшить нас Великий Совет, Синедрион, первосвященник, Пилат, римские легионы, тетрархи, далекий цезарь? "Или, может, - думал я со страхом, - это только обещание, обещание Мессии, которого должно хватить на века и которое сбудется неожиданно, вопреки накопившимся вокруг него желаниям?"

Ученики заспорили. Только Мария молчала. Знала ли она больше, их о том, что должно было случиться? Ее последний крик боли раздался там, на горе. "О, Сын мой, - воскликнула она, - Ты опять хочешь покинуть меня? Возьми меня с собой, возьми, не оставляй..." Она бросилась Ему в ноги, Он же склонился над Ней и что-то тихо сказал, как прежде, лицом к лицу. Когда Он кончил, Мария опустилась еще ниже к Его стопам. Он не поднял Ее, как Сын; Он отступил от нее, как Бог, который дал повеленье и уходит. Она не зарыдала, а поднялась с земли и тихо встала рядом с другими. Потом, когда Он уже исчез, подошла вместе со всеми к следам на камне, преклонила колени и поцеловала камень побелевшими губами. Женщины подбежали, чтобы помочь ей идти, но Она отрицательно покачала головой и сама спустилась вниз, не как тогда с Голгофы, когда Ее словно ослепшую от боли, нужно было почти нести по тропинке. Высокая, как и ее Сын, Мария была выше многих мужчин. Ее лицо казалось каменным. Но это продолжалось только минуту. Вдруг Она остановилась. Подождала учеников, шедших следом. Она подняла руки, словно хотела заботливо обнять всех.

- Подойдите, дети... - произнесла она. Выражение боли ушло вглубь, его заслонила огромная, горячая сердечность. Взгляд Ее охватил всех, и меня. - Пойдемте вместе молиться и вместе в молитве будем ждать... Мы послушно направились за ней. Она, такая тихая и незаметная в дни, когда ходила следом за Сыном, теперь словно брала во владение эту горстку людей. Мы спускались вниз, по направлению к саду Масличной Давильни. "Здесь внизу началось, - думал я, - там наверху кончилось... Все на одной горе. "Напротив, на другой стороне долины, на вершине Мориа сверкал на солнце храм - золотой и белый, горделивый. Елеонская Гора утопала в зелени. Там были камень и золото, здесь - листья и крапинки тени; там история, здесь - жизнь... Мария вела нас между деревьями в зеленый овраг Кедрона, через поток, который плывет замирающим узким ручьем между побелевшими камнями, по направлению к воротам через пустой и безлюдный город, дышащий жаром в ожидании новых паломников.

Теперь каждый день Она говорила нам: "Преклоним колени и помолимся". Встав кругом на колени, мы обращали взор к небу. В первый день мы были уверенны, что молитва наша принесет немедленный результат. Но на девятый день мы уже не знали, как отнестись к Его молчанию. Он не давал нам ответа! А ведь молиться так дальше никто не был в состоянии. Жизнь есть жизнь. Можно жить и молиться, но нельзя без конца молиться и не жить.

Мы же молились и не жили!

За стенами дома безлюдный город снова начал наполняться движением и шумом. Приближался праздник Шавуст. Люди собирались с полей, опаленные солнцем, украшенные колосьями и виноградными гроздьями. Они с пением шли по улицам. Мы не замечали этого. Мы молились до потери дыхания. Но молитва приходила все с большим трудом, жизнь пробивалась к нам из - за стен. Мы чувствовали, что она не уступит. "Надо будет снова как - то жить", - эта мысль упорно проникала в мой мозг, - "жить так, словно всего случившегося никогда и не было. Бог пришел на землю, открыл Свое сердце - однако, земля осталась землей. Года через два, - думал я, - нам будет только казаться, что Он жил, умер и воскрес. Бог на небесах, это Бог на каждый день. Но Бог, Который страдал и умирал, должен постоянно воскресать заново, чтобы о Нем помнили."

"Ученики, - думал я, - пережили столько, что воспоминаний им хватит до самой смерти. Они будут рассказывать об этом сыновьям и внукам. Но если ничего не произойдет, то Его Церковь превратится в сказку. Самые могущественные Царства, царства славы и силы рушатся. Почему же должно быть более прочным Его Царство, Царство, рожденное любовью?"

Я часто смотрю на Марию. Она была единственным утешением, единственной надеждой. Его ученики погружались в воспоминания, умилялись над тем, что было. Она же теперь никогда не возвращалась к прошлому. Она молилась о будущем, Я смотрел на нее, и Она, чувствуя мой взгляд, подняла на меня глаза и улыбнулась. Казалось, Она понимает мое томление, но этим взглядом просит о еще небольшом усилии. И я возвращался к молитве, с напряжением повторял: "Господи, пошли то, что Ты обещал... Пошли скорее... Твоего прихода можно было ждать века. Время не тянется долго, когда ждешь Неизвестного. Но с тех пор, как ты дал услышать Свой голос - дальнее ожидание перенести нет сил. Девятый день минул, и ничего нет! девять дней! Понимаешь ли Ты, как это много? для Тебя тысяча лет - как один день. Но для нас день часто длится дольше, чем тысяча лет!"

Стемнело - начался праздник. Весь город высыпал на улицы. Толпы паломников, которые днем теснились в тени, теперь выходили из домов из-под навесов. Факельные процессии двигались по направлению к Храму. Отовсюду раздавались крики, везде слышались взрывы смеха, песни летели в небо, казалось, поют даже стены.

Мы поужинали и снова вернулись к молитвам. Это Мария позвала нас. Сегодня Она хотела большего чем в любой предыдущий день. Глаза слипались от сна, но мы изо всех сил превозмогали его. Мы хором пели псалмы. Каждый раз мы возвращались к молитве, которой Он научил нас: " Да придет Царство Твое..."Наверное, это Царство должно было прийти вместе с Утешителем. Над головой царила ночь, такая же тяжелая, как ночь Пасхи. Это тоже была ночь борьбы. " мы боремся, - думал я, - как Иаков с ангелом, как Учитель, когда был один в саду, боролся со Своим Отцом. Только мы - люди... Даже Она, мать Сына божьего, была человеком." Мы по-прежнему были одни... Однако, точно ли так? В комнате нас было больше десяти человек, молящихся в полузабытьи, но наша убогая, переходящая подчас в сонное бормотание молитва нарастала, казалось тысячью голосов, словно кто-то еще молился с нами. Несмотря на это, никогда еще в течение этих десяти дней мы не молились так плохо. Мы произносили слова псалмов из последних сил и без внимания. Каждую минуту кто-то из нас начинал дремать. Кто-то качался, почти падал. Колени горели. Каждая песчинка впивалась в колени, как острое шило. Казалось, этой ночи не было конца. " что же мы, до утра так будем молиться?" - взбунтовался я. Нетерпеливо, почти с гневом взглянул я на Марию. Но она снова вслед за одним псалмом начинала другой. Видя наши побледневшие от усталости лица, Она подбадривала нас улыбкой: " Еще дети, еще немного ... Ободритесь!?

И мы возвращались к нашему бормотанию, мы кидались в молитву как в реку, берег которой далеко-далеко. После такого усилия в человеке не остается уже ничего, словно он вырыл из себя все, выпустил всю свою кровь. Свет лампы тускнел, исчезал, приглушенный дневным светом. Мрак таял. Наконец, первый луч солнца упал на стену, был он слабый, ласковый и розовый, но с каждой минутой набирал силу, как растение, которое попало на влажную землю. Он рос, становясь все сильнее, яснее, золотистее. Мы продолжали молиться. Стена нами пылала. Она искрилась и била в глаза волной света, Веки горели. Я был на исходе сил. Опустив руку, я уперся о землю кончиками пальцев. Колени казались мне сплошной раной, ноги будто отрубили и я стоял на кровавых обрубках.

Вдруг Мария выпрямилась, подняла голову и руки. В это мгновение Она походила на первосвященника, приносящего жертву и ждущего огня, который спадет с неба, чтобы поглотить дар. Она что-то тихо говорила. Мы прервали молитву и, словно завороженные, смотрели на Нее. И тогда...

Что-то упало на нас. Что-то обрушилось сверху - невидимая глыба жара и силы... Тебе, несомненно, знакомо это чувство, возникающее при урагане: нам кажется, что кто-то, какой-то невидимый великан вошел в наш круг; сначала он стонет нетерпеливо, а потом начинает хватать, ударять, вслепую, толкать, бить. Это не доброе существо - это изверг, который дает нам почувствовать свой гнев, это безумный готов растоптать нас для удовлетворения своей ярости.

Но исполин, которого мы почувствовали среди нас, пришел не в гневе. Он пал на нас горящим клубом ветра, сдерживая, однако, свою силу, чтобы не спалить нас. Это был кто-то Милосердный, помнящий о нашей слабости. Он влетел в дом, как огромная птица, крылья которой мягко касаются лица и грозно шумят, но полет ее спокоен и уверен. Он описывал над нами невидимые круги. спускаясь все ниже и ниже, пока, наконец, не обрушится на наши головы. Он мог раздавить нас - мы хорошо чувствовали это - но не раздавил. Он только легко дотрагивался до нас полным любви прикосновением. Какие-то языки огня закружились в воздухе, вспыхивая на наших лбах, и проникали вглубь мысли. То, что происходило извне, теперь переливалось в нас. Мы глотали воздух, а огонь пробирался к нашим сердцам, и мозгу, жег нам губы, как уголь - губы Исайи. Он разрушал нас, но так, что мы ждали этого разрушения. Мы были подобны женщине, готовой погибнуть в объятиях возлюбленного. Вдруг мы поняли, что все кричим. Наверное, так кричит ребенок, покидающий лоно матери. Сила, сошедшая на нас, несмотря на свою доброту, раздирала нас на части. Если бы это продолжалось дольше, мы перестали бы существовать. Такого поцелуя было достаточно, чтобы заставить человека выйти из оков собственной воли. Еще мгновение, и мы превратились бы в огни, которые летали в воздухе подобно сорванным со стеблей цветкам. Но это ужасное дыхание не исчезало. Оно коснулось нас лаской, способной кусок глины превратить в живое тело - и ушло. От Силы, которая пронизала нас, что-то осталось внутри. Когда мы, не переставая кричать, поднялись, у нас были те же самые тела, что до этого, тела, нуждающиеся в еде и сне, саднящие колени. Но в этом убожестве была частица огня, способная спалить землю. Наше внутреннее равновесие куда-то исчезло. Нам приходилось кричать, потому что в теле не способно уместиться то, что было в нас. Мы встали в круг, как только что стояли на коленях - нетерпеливые, готовые сию минуту идти куда-то. Воля пылала в нас, словно облитый оливковым маслом столб. Нужно было чуть побольше времени, чтобы понять, что-то, что появилось в нас, стало нашим, необыкновенно созревшим существом. Слушай Юстус, я понял, что значит родиться заново! Он был прав: не нужно снова становиться ребенком. Родиться заново - значит, родиться сразу во всей полноте своих сил. Мы, люди, рождаем младенцев, которые только еще могут чем-то стать. Бог сразу рождает гигантов, способных снести городские ворота или разгромить вражескую армию палкой для понукания осла. О, Юстус, как много стало мне вдруг понятно! Я понял, что кричу. Меня переполняла мудрость мира, и о том же кричали ученики рядом со мной. Не подумай, однако, что я стал великим мудрецом и превзошел в познаниях тебя, моего Учителя. Нет, нет! Я познал только то, что было необходимо мне. Путь мой теперь прям и обозначен. Я знаю, куда мне нужно идти и что делать. И у меня есть все, что нужно для этого. Горе мне, если я этим не воспользуюсь! Но я пойду! пойду! Разве я могу оставаться? Ни один из нас не мог бы остаться...

Мы выбежали из дома. Прямо перед собой мы увидели толпу: местных купцов, паломников, людей, пришедших из далеких стран. При виде нас они разразились смехом. Должно быть, мы выглядели смешно - кучка людей с горящими глазами, кричащие и машущие руками. В толпе со смехом спрашивали друг о друге, кто мы и почему вдруг сошли с ума. Чужие языки и наречия звучали вокруг нас. Вдруг я обратил внимание, что некоторые из них понимаю. Будто бы я сразу и непонятным образом открыл тайны языка, которым буду пользоваться. И не только я, каждый из нас получил знание языка людей, ему вверенных. Мы не только понимали их, мы могли сами говорить с ними. Мы стояли, ошеломленные полученной силой и одновременно поведением, которое выразилось в этой силе. Теперь выбора не было. Мы столько раз уклонялись от своего предназначения со словами: "Я не могу этого выразить..." Но теперь невозможно было от чего-либо уклониться. Да, Юстус, в жизни человека только раз бывает подобное мгновение. Я знаю - сегодня я уже знаю. Сила, которая обрушилась на нас ,также имеет предел. От нее можно сбежать. Но только стрела летит быстро и, раз достигнув цели, навсегда остается в ней. Быстроногий беглец унесет ее в своем боку...

Мы стояли друг против друга: хохочущая толпа и горсточка людей ставших сильнее толпы. Я знаю себя, Юстус. Знаю - я трус. Я не перестал бояться и заглядывать в будущее.

Но данное мне повеление было сильнее страха. Теперь я понимал: вот Его крест. Раньше я не смог бы взвалить его на себя. Он знал, когда можно будет мне его дать. Невидимая огненная птица, которую Он послал нам, оставила в наших сердцах что-то от Его любви, которая изменила законы мира. Человек не может не бояться. Но любовь вытесняет страх, как луч солнца вытесняет из-за стен ночной холод...

- Эй вы, пьяницы! - крикнул кто-то из толпы. - Что вы шумите? Зачем нарушаете покой святого дня?

- Молодое вино ударило им в голову!

- Утихомирьтесь!

Следовало бы ответить мне. Одежда фарисея вызвала бы у них уважение. Но я раздумывал... Я уже все понял - но еще сопротивлялся. Теперь я знаю: это мне написал Он тогда на песке: " Почему ты не идешь?" Это меня Он назвал "бесплодной и твердой землей". Вдруг я увидел, что Симон пробирается вперед. Его широкое лицо раскраснелось, словно он и в самом деле был пьян. Огромными ладонями он, как веслами, разгребал товарищей. Я подумал: " Что же сможет сказать этот ахмаарец?" Симон встал впереди нас. Он стоял огромный, плечистый, широко расставив ноги, с опущенными плечами, словно тянул полную сеть рыбы.

Когда он начал говорить, его зычный голос сразу воцарился над криком толпы. Я много раз слышал, как он разражался резкими словами, а потом стихал, как мальчик, которого выбранили. Теперь он начал говорить медленно, серьезно, держа на поводу свою горячность

- Вы говорите, что мы пьяны? Это неправда! Ведь никто не пьет в столь ранний час. Но не думайте, что здесь ничего не случилось. Да - пришло то, что предсказал Иоиль, пророк Господень, когда говорил, что настанет день и " всевышний пошлет своего Духа на каждого человека..."

Я все еще думал: ведь эти слова следовало сказать мне. Наброски агад вертелись у меня в голове. Но одновременно я не мог противостоять силе слов Симона. Как могло случиться, что этот галилеянин, этот рыбак из Вифсании сможет так говорить? Его слова были просты, но касались самой сути. К тому же они покоряли мужеством.

- Вы не забыли, наверное, - говорил он, - Иисуса Назарянина, который недавно был среди нас, Творил знамения и чудеса, исцелял больных, воскрешал мертвых, выслушивал ваши просьбы? Этого Иисуса вы отдали на смерть, а язычники распяли Его. И Он умер. Но смерть не смогла побороть Его. Царь Давид умер и похоронен здесь, на Сионе. Но Иисус умер - и воскрес, а вот свидетели этому...

Он указал на себя и на нас. Этот человек, еще недавно кричавший на дворе дворца Каиафы, корчась от страха: "Не знаю я Его!", не смевший подойти к кресту и не пришедший помочь нам похоронить тело, теперь с неудержимой решительностью говорил: Я понял, что даже имея все то, что я получил, я не смог бы сказать так. Воодушевление Симона молниеносно передалось другим. Как он умеет любить! Мне казалось, что я заново открывал этого человека. Если любовь в Царстве Учителя - все, то Он был прав, сделав Петра первым в своей Церкви. Из какой же скверной глины можно вылепить сосуд Господень!

Люди, стоявшие перед нами, уже не смеялись. Они притихли и оцепенели, ошеломленные услышанным. На лицах многих появился страх и робость. Вдруг кто-то крикнул:

- Это не мы его убили! Это римляне!

- Это не мы его выдали! - раздался другой голос. - Это священники и фарисеи. Мы бедные люди...

Если ты говоришь, что Он воскрес и вознесся на небо, как допроситься у него прощения?

- Что нам делать? - доносилось со всех сторон. - Что нам делать? Он был добр и милосерден... Мы не хотели убивать Его...

Симон подошел ближе к нам. Он раскрыл руки тем же движением, каким Учитель призывал к себе толпу, и сказал:

- Не отпирайтесь от своей вины. Но и не переставайте верить. Он для вас пришел, страдал и умер, для вас, для ваших сынов и для тех, кто еще придет. Я не лучше вас, потому что отрекся от Него. Но Он все простил мне. Он хочет только, чтобы мы Его любили... Так любите Его и измените вашу жизнь. Покайтесь. Станьте живыми камнями в доме Божием. Любите Его, и друг друга любите. Пусть никакое зло не стоит между вами. Помните не серебром и золотом вы искуплены, но кровью Мессии - Агнца

непорочного. Креститесь во имя Его. Пусть прольется на вас вода, омыв вас, как землю во время потопа. И тогда придет к вам Дух - Утешитель. Придет как ветер, который веет сквозь поколения, как дождь на жаждущую землю, как неутомимый преследователь, как судья, всегда милосердный, как нищий, ожидающий у дверей дома, как больной, которому всегда не хватает утешения.

Он говорил, а они приближались к нему, неся на протянутых руках свое несчастье, и просили:

- Окрести меня... И меня... И меня...Крести меня во имя Иисуса Назарянина!

Я тронул Симона за плечо.

- Видишь, Петр... - я хотел сказать ему о том, что стало мне совершенно ясно, - Мне всегда казалось, что я лучше любого из вас... Сегодня я знаю... Во Имя Его...

Он нетерпеливо прервал меня.

- Не стоит об этом говорить, Никодим! Помни: это я от Него отрекся... Но к этому нет времени возвращаться, ведь ты видишь, - обвел он рукой людей, покорно столпившихся перед нами. - Этот огонь все сжег. - Как бы не зная, понял ли я, он положил мне на плечо свою огромную руку и наклонился:

- Я ответил Ему, когда он спросил меня, люблю ли я Его: "Ты все знаешь..." Он знает, сколько любви рассеяно в человеческих сердцах. И Он жаждет ее. Значит, мы должны

собрать эту любовь воедино... Так быстрей, Никодим, возьмемся за работу, чтобы Он, вернувшись, не застал нас праздными!...

П И С Ь М О 25

Дорогой Юстус!

Тебя, наверное, удивит это письмо - я так давно не писал тебе. Ты, может, уже знаешь: буду ли я писать или забыл о тебе, или вообще умер? Жив и помню о тебе, учитель. Я думаю о тебе уже давно, мне сейчас действительно нелегко писать и, я чувствую, будет еще труднее. Кто знает, может быть, письмо, которое я сейчас отправляю тебе, станет последним... Не стоит объяснять то, что рождается в человеке как неодолимый приказ. Я прошлый раз написал тебе: задача стала ясна, средства понятны. Я ждал еще знака, не желая ничего предпринимать по одной своей воле. Теперь есть такой знак. С этого момента уже ничто не задержит меня здесь. Ухожу... Может быть, ты спросишь - куда?

До сих пор не знаю. Пойду, куда Он меня пошлет. К людям, которые во мне нуждаются...

Иду не только я. Мы все расходимся. День Суда может наступить в любую минуту. Так говорит Петр. Он собрал нас и сказал:

- Идите, куда вас пошлет Дух Господень. Здесь на земле Израильской, останемся я, со мной Иаков, брат Господа, и Иаков, сын Заведея. Но остальные пускай идут, и скорее, потому что времени у нас, может быть, осталось меньше, чем у всех людей. Идите... Пусть Иисус, Господь наш, будет с вами...

Когда Петр приказывает, мы послушно следуем его словам. Подвернули в дорогу наши хитоны, взяли в руки посохи паломников, а те, кто как я, не были выбраны самим Учителем, опустились на колени, чтобы взять благословение от прикосновения рук Петра. Он делает так и так советует поступать с другими, чтобы дар учительства не шел от каждого порознь, но - через наше посредничество - от тех, кто был первыми свидетелями Господа...Ты знаешь меня давно, Юстус, и ты, наверное, удивлен, что, будучи фарисеем, я преклоняю колени перед амхаарецами из Гагилеи и беру их благословение как ценный дар в дорогу. Но все так изменилось! Не знаю, как тебе все описать. Эти несколько лет прошли быстро, точно вода в Иордани. В последнем моем письме я рассказывал тебе о схождении Утешителя и о великой проповеди Петра. И ты видишь, как стало; теперь всегда Петр говорит первым, а то, что он скажет, мы покорно принимаем. Хотя он сам не изменился, и теперь такой, какой и был...И ныне говорит он языком простолюдина, ладони у него по- прежнему огромные и твердые, случается ему поступать слишком поспешно, а затем отступать...Подчас он колеблется, не знает, что предпринять, - но никогда не бывает беспечным! Посреди Синедриона и Великого Совета он показал смелость, достойную маккавеев. Когда его с Иоанном бросили в тюрьму за исцеление нищего у Красных ворот, он сказал судьям: "Вы судите нас за то, что мы вернули здоровье бедняку, который целый год напрасно молил о помощи. Так знайте, что мы исцелили его не своим искусством, потому что мы рыбаки, умеющие разве что забрасывать и тянуть сети, но именем Иисуса, Которого вы распяли. Вы хотели Его убить, но Он воскрес и продолжает творить добро..."Таким человеком стал теперь Петр. Случается ему сомневаться когда к нему приходят спросить: как надо молиться, кого можно крестить, как творить Преломление Хлеба - и тогда, прежде чем ответить, он молятся, спрашивая совета, мучается, словно женщина, рожающая в первый раз. Более всего он колеблется, когда надо разбирать споры между братьями... Но перед опасностью он не дрожит никогда. Недавно он снова был в заключении вместе с другими. Священники дознались, что толпы бегают за ним, как когда-то за Учителем, и приносят ему своих больных и страдающих, а он их исцеляет и избавляет от злых духов. Учитель говорил: "Вы еще увидите чудеса гораздо большие" - так оно и есть, ибо даже тень Петра исцеляет людей...Потом пришла стража, и Петра вместе с другими старшими заключили в тюрьму. Но ночью к ним пришел ангел и освободил их. Он сказал им: "проповедуйте и дальше", и вот они немедленно, едва рассвело, вернулись под портик Соломонов и опять проповедовали о Иисусе. Первосвященник вызвал их, на этот раз уже не насильно, опасаясь народа, а попросив, чтобы они пришли. Апостолы стояли перед ним без страха..."Почему вы все еще говорите о этом вашем Иисусе? - спрашивал он их. - Вы обвиняете нас в том, что мы пролили Его кровь. Мы ведь запретили говорить вам о Нем!" Но не один мускул не дрогнул на лице Петра. Он непреклонно посмотрел на Ананию (сын старого Анании теперь первосвященник). "Важнее, - сказал он, - слушать Всевышнего, чем людей". Первосвященник, левиты и мудрецы смотрели на него с ненавистью. Разве могли они предполагать, вынося приговор галилейскому Пророку, что этот приговор уже никогда не даст им вернуться к старым мелочным спорам, что он свяжет их, как невольников? Петр снова заговорил громким голосом, который шумит, как волны на Гениксаретском озере, когда на Великом Море начинается буря: "Бог воскресил Иисуса, которого вы убили, и Ему быть Спасителем Израиля. Мы будем проповедовать об этом, как о свете озарения, будете вы сопротивляться или тоже пойдете с нами..."

Суд приговорил их к наказанию плетьми, и они вернулись окровавленные, но полные радости. Снова они говорили об Иисусе во дворе Храма и по домам. А Кефа проповедует больше всех других. Он стал поистине скалой. Не удивляйся, что я опускаюсь перед ним на колени и что мое сердце бьется, когда рука его касается моего лба, губ и груди...Мне стыдно, что когда-то я смотрел на него надменно. И сейчас случается мне думать иначе чем он. Подчас просто не могу с ним согласиться, и хотел бы сказать, как раньше: "Либо он , либо я..." Но когда он говорит, в его словах пробивается жар любви, который никто из нас не имеет, - и я стихаю. Я напоминаю себе, что сказал Учитель там, над морем в Галилеи: "Паси овец моих..."

Я больше не фарисей. Меня ославили как осквернившегося. На меня наложили отлучение. Я уже не член Синедриона. Мне не разрешается входить во двор верных иудеев или в синагоги. Это очень мучительно...Но надо было чем-то заплатить и за ту непостижимую радость!

Я уже лишился богатства. Продал дома, земли, товары и стада; деньги отдал апостолам, а они приказали назначенным для этого людям разделить их между нуждающимися. Так делают все наши богатые братья.

Никто не хочет ничего беречь для себя. Ведь все становится имуществом Божиим, а мы - только управители, которым придется дать отчет в каждом ассарии.

Я не продал только одного: дома, в котором Иисус был в ночь праздника и где на нас сошел Утешитель. Я отдал его Марии, Она жила в нем...

Но и Ее уже нет с нами...С Ее уходом исчез последний след Его жизни. Иаков, Иосиф, Иуда, Симон, сестры Учителя - это далекие тени. Она же была чем-то совсем другим. Ее лицо - это было Его лицо, Ее руки были Его руками...Ребенок наследует внешность и поведение от родителей, и Он все человеческое имел только от Нее...А может, это Она от Него их получила? Может, это Он, вступивший в вечность раньше, чем ребенком - в Нее, запечатлел на Ее челе, глазах и губах Свою мысль, Свою доброту, Свою улыбку?

В течение всей Его жизни Она была тихой женщиной. Но после Его ухода, Она начала говорить, и говорила много, потому что люди хотели слышать о Нем и для этого приезжали издалека - из Антиохии, Тарса, Александрии. Она рассказывала им, и в этих рассказах всегда были только Его слова, Его поступки; Она сама точно не существовала, была как дерево, в тени которого разыгралась сказка. Только два раза - Она рассказывала об этом с улыбкой, с какой отец посвящает сына в свои слабости - ветви дерева низко склонились, чтобы вплестись в течение истории. Первый раз, тогда, когда Иисус был еще ребенком и потерялся в Старом Городе, Она и Иосиф беззаботно возвращались домой. Потом Она бросилась назад бегом, с растрепанными волосами, которые выбились из - под платка, с вздымающейся грудью. Она сто раз пробегала по одним и тем же улочкам, - робкая галилейская крестьянка дерзко стучалась в двери незнакомых домов. Ей хотелось кричать от ужаса. Она не разбиралась в великих вопросах, сердце Ее говорило, что это Дитя, рожденное без мужчины, - богатство всего мира, которое не может погибнуть, пока находится в Ее руках. Она боялась не за себя, хотя иногда винила себя в преступлениях худших, чем убийство и святотатство, "Пусть все падет на меня, - повторяла она тысячу раз, - они, Господи, не виноваты..." Задыхаясь, Она взбегала в гору по склону Мориа, бежала по галереям, задевая людей и смущая фарисеев, остерегавшихся осквернения - они даже поспешно уступали Ей

дорогу... А когда Она нашла Иисуса, то произнесла речь, которую и спустя много лет вспоминала с острой болью: выговорила Ему за то, что Он спокойно сидит в кругу почтенных соферов, пока Она бегает по городу, полная страха и отчаяния, Он же, - она говорила об этом с той самой улыбкой - ответил: "Зачем вы Меня искали?" Ее задело не то, что Он так сказал. Ей стало больно, когда она напомнила себе, что Он мог так ответить; имел право ей напомнить, что для дела Божия ничего не значат страх и жалость, что рассеянность не может погубить Бога.

- В другой раз...

Она говорила тихо, мягко; мы, пришедшие послушать Ее рассказ, затаили дыхание, чтобы не проронить ни единого слова.

- Это произошло в самом начале, когда Он только начал учить... Он проповедовал тогда в Капернауме, в доме верующего, набожного человека. Бесчисленная толпа теснилась вперед, желая услышать Его слова. Пришли мудрецы, знающие Писание и фарисеи, гневно кричали что Его учение - от сатаны. Он отвечал им решительно и сурово. Я не была там, но ко мне прибежали женщины и сыновья Алфея. Они кричали, что Иисус совсем потерял лицо, и если Его сейчас не остановить, мудрецы обвиняют Его перед тетрархом, а тот бросит Его в тюрьму, как и Иоанна. "Он что, сошел с ума?" Я испугалась, мысли мои спутались, только в ушах звенело: " Взяв его, заточили в Махероне, взяв Его..." Я побежала вместе с другими, К дому нельзя было пробиться: люди обступили все вокруг, облепили двери и окна, стояли на крыше. Я только попросила, чтобы Ему передали: " Мы стоим перед домом и хотим, чтобы Ты больше не говорил... Выйди к нам..." Я не понимала, совсем не понимала... Через толпу дошел до меня Его голос, который я слышала спустя годы, и каждое слово осталось во Мне, чтобы родиться заново... Он спросил, как тогда в Храме: "Что же, Мать и братья пришли за мной? Моя мать и братья - вы. Каждый, кто исполняет волю Отца Моего - это мои братья и моя мать..." Меня сразу пронизала боль - та самая, которую почувствовал Он, когда должен был мне это сказать... Я всегда чувствовала каждую Его боль, даже когда я не понимала Его. Но в тот раз! Он же говорил дальше, отвергая упреки противников: "Разве сатана имеет силу изгонять сатану?" И снова обратился к тем, кому сказал, что они Его мать и братья: "Вы слышали, кем меня назвали? Сатаной! Ученик не выше своего учителя. Если меня навали сатаной, как же назовут вас моих родных? Но не бойся, малое стадо..." Я плакала, слыша Его слова. Не потому что он назвал других людей своей матерью, а из-за того, что снова вспомнила, что нельзя за Него бояться...

Хотя в тех рассказах Она и была скрыта в тени Иисуса, но казалось, что она жила с Ним одной жизнью. Только при Сыне можно было Ее увидеть. Она всегда появлялась тихо, незаметно. Она молчала - и начинала говорить, к чему - то прислушиваясь, - положив руки на прялку... Когда Петр ее просил, чтобы она поговорила с людьми, просящими о крещении, она ответила ему: "Это ваше дело. В этом помогайте себе сами. Достаточно... Но когда у вас не будет сил, когда будет наноситься ущерб Его делу, и вы будете озабочены этим, позовите Меня..." Однажды вечером... Мы сидели перед ней вчетвером Петр, Иоанн, Лука ( это тот лекарь из Антиохии, которого ты мне когда - то прислал, чтобы он вылечил Руфь.) и я. За окном была весенняя ночь. Чирикали птицы в ветках тамарисов, душный запах цветов переливался из двора в дом. Стол, на котором совершилась тогда Вечеря Господня, был отодвинут к стене.

Мария сидела посередине комнаты под висящим на потолке светильником, вокруг которого роем вились ночные бабочки. Мы - напротив на земле.

Ее обычный безмятежный покой в тот вечер исчез. Все утро Она молилась в одиночестве, а потом вместе с вдовами ходила разносить хлеб самым бедным и ухаживать за больными. Эта женщина, которая могла бы жить в постоянном окружении почитателей, не шевеля пальцем, ни на мгновение не переставала работать. Она работала даже больше, чем любая другая из сестер. Может, Она не могла забыть о словах: " Моя мать и братья это те, кто исполняют волю Отца Моего...?" Ни одна женщина не была более работящей более самоотверженной и терпеливой. Она не просто давала – она, давала так что люди радовались, если могли взять из Ее рук... Она учила примером, как надо давать. Стефан, который стал мучеником, был в этом Ее учеником. Может поэтому, когда в долине Кедрона ему разбивали голову камнями, он видел раскрытое небо и Иисуса по правую руку Бога...

Часто Мария уставала от дневной работы. Когда она сидела в тишине, казалось, что Она дремлет. Но я уже тебе сказал, что в тот вечер Она была оживленной, как никогда. Ее черные глаза горели на смуглом привлекательном лице как две звезды, упавшие в колодец. Она была зрелой женщиной, испытавшей много горестей, нужды и забот, а ведь по Ней никак нельзя было этого сказать. Она не изменилась с тех пор, когда я впервые увидел Ее на пороге моего дома. Тогда Ее вид помог мне превозмочь в себе тоску по Руфи... Те, кто знают Ее давно, говорят, что она ничуть не изменилась со времени рождения Сына... С того дня она как бы перестала подчиняться законам времени. И тем вечером она была такой, каким хочется видеть скоро уходящего человека - Уходящего надолго...

Неровный свет лампы бросал тени на Ее лицо и руки. Неожиданно Она сказала:

- Дети мои, хотя Меня не будет, я не ухожу от вас...

Мы быстро подняли головы. Я почувствовал, как мое сердце остановилось и замерло. Есть слова, которые умеют говорить только уходящие. Вот так же сказала в ночь перед смертью Руфь: "Я ухожу - вы остаетесь..."

- Не бойтесь, - продолжала Мария спокойно. - Я не буду от вас далеко. Я буду совсем близко. С каждым днем, с каждым часом, Я буду все больше входить в вашу жизнь... Останусь вашей...

Мы не понимали Ее слов, но всем четырем казалось, что Она говорит нечто неизмеримо важное, что может годами оставаться непонятным, а потом неожиданно загорится солнечной вспышкой или опадет дождем цветов. Наши глаза были устремлены на Нее. Шаронские розы за окном перестали пахнуть. Наступила тишина, в которой каждый звук раздается громом, тихо - как тогда, когда незримый Голубь должен был влететь к нам. Мы снова напряженно ждали - не знаю, чего. Она начала тем самым, тихим, звучащим как далекая песня, голосом:

- Я родила Надежду, вновь рождается Милосердие... Я подниму руки, и они будут распростерты над вами... Вы всего сможете просить у Меня, всего ожидать от Меня... Я буду лестницей, которую праотец Иаков видел во сне, - с ангелами, слетающими вниз и поднимающимися ввысь.

Еще Ее голос, полный доброты, висел в воздухе, когда внезапно она кончила непонятную речь, неясную, словно сон. Никогда мы не узнали, как это произошло... Это был момент краткий, как подрагивание века, Вдруг Она, Ее лицо, Ее облик - стали точно Его! В мерцающей короне отблесков и теней появился Иисус и заслонил Ее собою. Мы видели Его сидящим на скамье, на той самой скамье, сидя на которой Он преломил хлеб и претворил его в Свое Тело. Его ладони покоились на коленях, белые и пронзенные... И снова на полумрак весенней ночи как бы опустилось веко, а когда оно поднялось - не было уже ни Его ни Марии. Мы вскочили на ноги. Птицы запели, можно было подумать, что они молчали до мгновения ухода. Вокруг вновь распространился запах роз, только сильнее, точно цветы выросли рядом, на полу. Она исчезла, хотя мгновение назад была еще живым человеком. Ее слова все еще жили, но уже растворились в тишине, как слова тех, кто ушел туда, и уже только душа, даже меньше - образ, слово... На скамье лежал Ее плащ, как симла Илии, упавшая с огненной колесницы. Букет белых, едва распустившихся бутонов, рассыпался по земле.

- Где Она? - спросил я ошеломленно, неуверенным голосом, борясь со смятением. - Где Она? Что с ней случилось?

Иоанн ответил:

- Разве ты не видишь Он взял Ее...

Тогда я вспомнил, что люди говорили об Иоанне и обещании которое он получил.

- И за тобой Он так же придет? спросил я.

Он покачал головой.

- Сколько раз я вам говорил: Иисус никогда не обещал, что я не умру. Но тогда, во время Пасхи я слышал Его сердце... Это великая тайна... Она была Его сердцем... И потому не могла умереть...

Итак, Она не умерла, Юстус: душа и тело Ее ушли... Ее присутствие не привязывают нас больше к Иерусалиму. Теперь мы можем идти в мир - точно зерна мака, которые ветер вырвал из лопнувшей коробочки. У нас уже нет места, в которое мы могли бы врасти. Мы вечные крылатые семена, из которых, наконец, начинает расти дерево. Как Он и предсказал.

Я ухожу... моя дорога идет в Антиохию, и некоторое время я буду идти с Лукой. Сначала я не мог его видеть: он воскрешал во мне воспоминания о борьбе за жизнь Руфи. Но это уже прошло. Руфь - в Нем, так разве можно отчаиваться? Если я этого не вижу воочию, если я этого не чувствую - я верю в это, а вера, хотя она и горестнее зрения и чувства - намного сильнее.

Лука открыл мне под большим секретом, что ему хотелось бы нарисовать лицо Марии, Я возмутился и перевел ему, что Закон запрещает изображать облик людей. Правда, Лука грек, но с тех пор, как он присоединился к нам, его обязывают все святые установления старого Завета. Тогда он рассказал, что есть у него и другая мысль: собрать все то, что он слышал об Учителе и написать о Нем повествование. Как бы агаду...

Я тоже хотел написать об этом, помнишь? Но Лука напишет лучше... Не знаю точно, хотел ли Иисус, чтобы я писал о Нем. Мои агады слишком долго служили для моего прославления. Теперь я бы хотел, чтобы уже ничего не было для меня, а все для Него...

Пусть будет как хочет Он. Когда Он скажет идти - пойду, когда Он скажет умереть - умру. Он ходил, страдал и умер для меня. Разве достойна Его была бы моя агада? Кто способен показать Его таким каким Он был в действительности? Я не сумею открыть Его для других. Каждый может сам Его встретить, как встретил я по дороге в Эмаус...

А может и Иуда встретил его, когда оторвал от сердца серебро и бросил во двор Храма? Иуда... Наверно, каждый хоть раз встречает Иисуса. Но каждый из нас может и помешать в этой встрече другому.

Пусть Лука пишет! Если Он захочет, чтобы агада о нем была написана, Он может призвать любить человека. Для меня писать о Нем - счастье! Это дар от Него. Я Его должник... Что могу я дать Ему за всю любовь, которую Он открыл мне?