Марк Бурно

О ХАРАКТЕРАХ ЛЮДЕЙ

Психотерапевтические очерки, письма, психотерапевтические рассказы, повесть, собранные в этой книге, издавались в разное время, начиная с 1976 года. Они уже немало участвовали в лечении и предупреждении разнообразных нервных расстройств и продолжают и сегодня обнаруживать свое целительное и профилактическое воздействие.

Предисловие

Психотерапевтические очерки, письма, повесть, рассказы, составляющие эту книгу, написаны и впервые изданы в разные годы. Они уже, насколько могу судить, серьезно помогли многим нервным пациентам, а также служат врачам, психологам, арттерапевтам – в том числе в нашей кафедральной психотерапевтической амбулатории (кафедра психотерапии Российской медицинской академии последипломного образования), дополняя, углубляя непосредственное живое влияние психотерапевта и лекарственную терапию. Книга, однако, предназначена не только для лечения, но и для предупреждения различных серьезных нервных расстройств – то есть для множества здоровых людей с тягостными душевными переживаниями, в человеческом горе. Послужит она и родственникам, близким людям, знакомым душевнобольных, невротиков, психопатов, и тем, кто просто интересуется клинической психотерапией, особенно терапией духовной культурой, учением о характерах, психиатрией сравнительно мягких душевных расстройств.

Настоящие психотерапевтические очерки, письма, повесть, рассказы по необходимости исправлены и дополнены. Мне хотелось, однако, сохранить живущее в них время и себя самого прежнего: в одних работах я еще молодой, в других постарше, в третьих уже совсем седой, как сейчас.

Еще я намеренно не вытравлял отдельные повторы, потому что именно в такой книге они уместны. Это одно из важных отличий психотерапевтической прозы для широкого читателя от научной.

Сентябрь 1998 г. Москва, Вешняковская улица Автор

Сегодня хоть немного более, нежели вчера, знать, понимать себя среди других людей – это значит яснее видеть свою дорогу, свое предназначение в жизни. По мере того, как постепенно постигаешь, что же именно в соответствии с твоими природными особенностями у тебя получается лучше, чем другое, и лучше, чем у многих других, – стараешься более и более делать в жизни это свое и по-своему. То есть стараешься душевно-духовно развиваться, расти в соответствии со своей природной предрасположенностью к определенным осмысленным и любимым жизненным делам. И тогда, рано или поздно, возникает в душе тихий или яркий стойкий свет содержательно-осознанной встречи с самим собою для людей. Этот радостный свет и есть уже пожизненное, даже сквозь наплывы тревоги-тоскливости, творческое вдохновение, пронизывающее всего тебя до самой крохотной клеточки организма природно-волшебными лекарствами и потому целебное в высоком смысле.

Уже немолодой врач-психотерапевт, я убежден, что многим людям с душевными трудностями изучение характеров помогает обрести это свое счастье. Реальное счастье, свойственное именно твоему складу.

Мой психотерапевтический метод – терапия творческим самовыражением – предназначен прежде всего для пациентов с тягостно-тревожным переживанием своей неполноценности. Он состоит, коротко говоря, в изучении характеров и различных нехарактерологических душевных трудностей (депрессивных расстройств, навязчивостей и т. д.) в процессе разнообразного творческого самовыражения с поиском своего, свойственного своим конкретным особенностям, целебного пути в жизни, своего смысла (Бурно, 1989, 1990, 1994). Изучая характеры и то, как обнаруживают они себя в творчестве известных художников, в творчестве, в поступках, переживаниях вообще, мы с пациентами, конечно же, стремимся и в собственном творчестве к своей духовной неповторимости, уникальности, но в общих рамках определенного, все повторяющегося в Человечестве характерологического склада – как и в рамках, например, определенной, повторяющейся половой конституции, повторяющегося нашего человеческого вида.

Эти известные общие рамки дают нам ориентир, дабы не заблудиться, не свернуть в сторону со своей намеченной Природой, но не всегда ясно видимой дороги, дабы легче, естественнее включились свойственные нам творческие механизмы. Ведь если душевно сложный человек по каким-то причинам, упрямо-намеренно или вынужденный обстоятельствами, делает в жизни не то, к чему предрасположен, не может раскрыть-реализовать себя творчески – он обычно болеет душой и телом. Так, сплошь и рядом несчастен тот, кто не только в юности, но и в паспортной зрелости пытается выпрыгнуть из рамок своего характера, завидуя людям с другим складом и не обращая серьезного внимания на собственные личностные богатства, не зная толком о них, а то и презирая их.

В этой книге попытаюсь кратко описать известные здоровые и болезненные характеры – основной «рисунок«, самую суть каждого. Этот рисунок в случае патологии характера лишь болезненно усилен, гипертрофирован, более отчетлив и выразителен в своем гротеске или затуманен болезнью.

В классической клинической психиатрии, неотделимой от характерологии – учения о здоровых характерах, сложилась целая группа-гирлянда человеческих характерологических типов (характеров), независимо от того, как их называть. Каждому здоровому характеру в патологии соответствует своим рисунком врожденно-патологический характер – психопатический (болезненно усиленный) и даже олигофренический (с греч. – малоумный). Характер может быть «занавешен», «замутнен», искажен или чуть «завуалирован» каким-то болезненным процессом, протекающим остропсихически или мягко, с остановками или с полным завершением, оставшимся, например, в виде душевного «рубчика», еле видимого, но иногда по-своему красивого – и в общении с людьми, и в творческой работе. В таких случаях характер все равно более или менее просвечивает. Может быть, тут уместнее говорить не о конкретном законченном характере, здоровом или патологическом, а шире и глубже – о «характерологическом радикале».

Естественно, что высокое, сложное творчество как выражение сложной, страдающей индивидуальности есть все же удел людей с более или менее болезненной душой, с болезненно усиленными чертами характера. Таким образом, подлинное творчество есть лечение от страдания, как удивительно сгущенно показал это Дюрер в своей «Меланхолии» (1514).

Там, где есть серьезные основания думать о врожденной патологии характера или о депрессии, острых страхах, галлюцинациях и т. п., конечно же, требуется помощь психиатра, психотерапевта. Но там, где все, так сказать, в терпимо-житейских рамках, возможно человеку и самому поработать с собою, начав хотя бы с изучения этой книги, а потом, с ее помощью, может быть, перейти к более подробным и сложным работам. Часть из них дана в списке литературы.

Книга, надеюсь, послужит как краткое пособие и пациентам, и здоровым людям с душевными трудностями, занимающимся в терапии творческим самовыражением. Она может пригодиться также врачам всех лечебных специальностей для более отчетливого понимания душевного состояния, характеров своих пациентов, в том числе даже психиатрам и психотерапевтам, поскольку здесь, кажется, удалось мне описать существо каждого характера с ясностью, какой не было в прежних моих работах. Вступление

Характер данного человека – это, по-моему, его душевная человеческая природа в своей особенности-неповторимости, развивающаяся с младенчества по законам Природы, среди других людей, животных, растений, минералов, в глубинном взаимодействии со всем этим. Не только с Землей, но и с Космосом, то есть с событиями, в нем происходящими: ведь каждый из нас живет, в конечном счете, в звездном небе – как и горная бабочка, и квартирный таракан.

Таким образом, характер конкретного человека есть его душевно-телесная индивидуальность. Как неисправимый клиницист-материалист по природе своей (надеюсь, несколько подвижный своею мыслью, не воинствующий и даже одухотворенный), я не способен представить себе характер какого-то человека без особенностей его тела, соответствующих характеру. Даже характеры бессмертных для меня Пушкина, Чехова, Толстого живут в моей душе вместе с телосложением этих гениев.

Каждый из нас уникален душой и телом – не было телесно и духовно меня до меня и не будет меня после меня. Будут только похожие на меня, как были они и до меня. Похожие, но не в точности, как не будет и не было никогда такого же в точности желтого, засушенного листика березы, что лежит под стеклом на моем письменном столе. Но, как существуют уникальные, каждый сам по себе, листья березы, и листья липы, и листья осины, и еще другие, объединенные общими свойствами (березовыми, липовыми, осиновыми), так существуют и определенные характеры, объединяющие неповторимых людей по общим свойствам в какую-то группу-характер. Так, каждый человек с сангвиническим характером уникален, неповторим среди других сангвиников, но все они объединяются общими сангвиническими свойствами, составляющими сангвинический характер вообще.

Существо этих характеров вообще – характерологических радикалов – я и попытаюсь здесь кратко описать. Некоторым из них даю свои названия, но непременно отмечу и другие принятые в науке обозначения. Вот она – «гирлянда» характерологических типов (радикалов): сангвинический (синтонный) характер (циклоид); напряженно-авторитарный характер (эпилептоид); тревожно-сомневающийся характер (психастеник); застенчиво-раздражительный характер (астеник); педантичный характер (ананкаст); замкнуто-углубленный, аутистический характер (шизоид); демонстративный характер (истерик); неустойчивый характер (неустойчивый психопат); смешанные (мозаичные) характеры: а) «грубоватый» характер (органический психопат), б) «эндокринный» характер (эндокринный психопат), в) «полифонический» характер.

Первые пять характеров (радикалов) и «грубоватый» объединяются известной, частой для них склонностью, в соответствии с их природным устройством, к реалистическому (материалистическому) мироощущению; замкнуто-углубленные и «эндокринные» – к идеалистическому мироощущению; «демонстративные» и «неустойчивые» обычно меняют свое мироощущение по обстоятельствам; «полифонисты«, в зависимости от полифонического варианта, могут быть и материалистами, и идеалистами.

В основе мироощущения (материалистического и идеалистического), с точки зрения характеролога, лежит особенность природного ощущения (чувства) каждого из нас, когда задаем себе вопрос: чувствую свое тело по отношению к своему духу (в широком смысле) источником духа или его приемником? Реалисты (материалисты) обычно уверенно отвечают на этот вопрос себе и другим: источником; чувствую, как тело мое светится духом, и не чувствую какой-то самостоятельности своего духа, способности его существовать изначально, непосредственно вне меня. Так, например, чувствовал себя всю жизнь Чехов, хотя и пел в детстве в церковном хоре. Идеалист же либо отчетливо ощущает уже с детства изначальность, первичность духа – как, к примеру, пишет о себе в воспоминаниях Павел Флоренский (1992) – либо приходит к этому лишь с годами, либо не понимает этот вопрос, считая его не имеющим смысла, но и не согласен с тем, что тело (высокоорганизованная материя) – источник духа.

Здесь, конечно же, много сложностей, тонкостей. Я не вхожу в кратком очерке в обсуждение разницы между «духовным» и «душевным» и еще во многие важные тонкости-подробности, подходы в этих сложнейших попытках понять людей, Человечество. Но о нравственности и в краткой работе о характерах сказать необходимо.

Не существует, убежден, характеров нравственных и безнравственных. Конкретный человек с определенным характером может быть более нравственным или менее нравственным, прежде всего в соответствии со своими природными задатками. Но характер накладывает свой отпечаток на строй безнравственности человека. Безнравственный сангвиник, например шекспировский Фальстаф, совсем иной по картине своей безнравственности, нежели напряженно-авторитарная Кабаниха Островского. Сангвинический (синтонный) характер (циклоид)

Как полагали в гиппократовской древности, в сангвиниках из всех других жидкостей организма преобладает кровь (по-латыни - sanguis), потому они так свежи, румяны, энергичны. Им свойственна синтонность, то есть естественная реалистичность (греч. syntonia – созвучность, согласованность). Отсюда другое название сангвиников – синтонные люди (синтонный характер). В патологии соответствуют им циклоидные психопаты (циклоиды). Отсюда третье название здоровых людей с сангвиническим складом – циклоидные акцентуанты. В отличие от психопата акцентуант – здоровый человек, но и он несет в себе в рамках здоровья характерологический рисунок, подобный определенному психопатическому, в данном случае – циклоидному.

Классические описания этого склада принадлежат Э. Кречмеру (1921) и П.Б. Ганнушкину (1933). Кречмер отметил и частое здесь пикническое (от греч. pycnos – плотный, густой) телосложение. Эти жизнелюбы нередко отличаются телесной полнотой, особенно во второй половине жизни.

Существо сангвинического радикала – естественная (синтонная) реалистичность, наполненная круговыми (циклоидными) полнокровно-живыми колебаниями настроения (у здоровых – в рамках здоровья), то есть колебаниями от тревоги-печали к радости-свету. При этом практически всегда в тревоге-печали светится хоть крошка надежды-радости, а в радости ночует тревожинка. Естественность (натуральность), в сущности, и есть некий (хоть немного теплый) сплав этих противоположных чувств с преобладанием то одного, то другого – как естественно сплавлено все в Природе. Этот сплав, названный Э. Кречмером «диатетической пропорцией» (пропорцией настроения), ясно видится в солнечно-печальном творчестве Чарли Чаплина и Аркадия Райкина.

Синтонностью обусловлены и высокое искусство перевоплощения, и детски-живая, непосредственная способность «схватывать» иностранные языки с возможностью сложного, почти без акцента, национального произношения.

Будучи чувственным, добрым материалистом, сангвиник получает нередко пьянящее его, главное для него наслаждение от соприкосновения органов чувств с желанным реальным, то есть живет, прежде всего, подробными ощущениями-наслаждениями (пищевыми, любовными и т.д.), без которых страдает. Даже в глубокой старости вспоминает он красочные вкусовые и эротические ощущения своей молодости (например, подробности приготовления какого-то блюда или какие-то запахи), тогда как старый психастеник (тревожно-сомневающийся) вспоминает прежде всего свои бедные красками переживания-размышления.

Именно чувственно-материальное, телесное ощущает сангвиник источником духа. Однако, благодаря своей мощной жизнелюбивой чувственности, горячей эмоциональности со страхом смерти, он нередко, особенно в пожилые годы и если достаточно грустен, молится Богу. Сангвиник такой земной человек, что никак не хочет умирать и поэтому порою верует в бессмертие. Бога он обычно не способен представить себе абстрактно, как Дух без плоти – он ощущает Бога как нечто материально-теплое, как доброго, мудрого старика, защищающего его, посылающего ему радости среди печали.

Синтонному человеку нетрудно искренне приспособить религию, учение о нравственности к своим влечениям, как это сделал, например, Лютер. Нередко сангвиник добросовестно и с душой выполняет религиозные обряды, пока это не помешает его плоти, настроению. К аскетической самоотверженности он вообще мало способен.

Синтонная тревожность нередко перекрывается, гасится чувственными желаниями. Конфликты между желаемым и морально-допустимым редки, так как желаемое часто ощущается по-детски естественным. Например, близость с любовником в тайне от мужа так естественна, будто Бог с ней вполне согласен.

На место веры в Бога в душе сангвиника может стать вера в нечто другое материально-осязаемое: например, вера в богоподобность всех людей с альтруистическими чувствами к ним (как это случилось с материалистами Л. Фейербахом, А.И. Яроцким, Г. Селье) или в созданный одной всеобщей сознательностью счастливый для всех людей строй (как это случилось с Н.Г. Чернышевским и марксистами).

Таким образом, естественность (натуральность, синтонность) в общепринятом понимании-чувствовании есть, думается, то, что особенно близко к природе (натуре), детству человека и человечества, к простому народу с его сказками и поверьями. Это – открытая, непосредственная доброта-теплота, наполненная светом радости, в котором растворена печалинка-тревожинка. Печалинка-тревожинка эта по временам может сгущаться в тоскливость или тяжелую раздражительность с угрюмой надутостью, а радость способна переходить в неуемное буйство влечений. Естественный человек настроением, поступками крепко зависит от своих естественных влечений, но в его напряженности от влеченческого голоса нет злой агрессивности напряженно-авторитарного человека.

Чувственный материализм располагает многих сангвиников не только к пищевым, сексуальным, развлеченческим наслаждениям, не только к энергичной практической деятельности в самом широком смысле, к добрым организаторским делам, к предпринимательству, но и к кровавым революциям во имя переустройства мира, радостной борьбе за народное счастье. «Борьба – моя поэзия», – писал сангвинический А.И. Герцен.

Сангвиники, в отличие от напряженно-авторитарных (эпилептоидных), чаще не полководцы по натуре, но своими политическими сочинениями неплохо вдохновляют истинных воинов с оружием в руках. В повседневной жизни практичность многих сангвиников может быть также нравственно подмоченной, хотя и в дружбе с уголовным кодексом (вспомним Остапа Бендера).

Синтонные писатели и художники изображают в своих вещах прежде всего реалистическое действие и живые, бытовые, чувственные людские переживания – будь то проза Рабле, Дюма-отца или произведения Пушкина, пьесы Островского, повести Моравиа и Саган, будь то картины передвижников, Ренуара, будь то музыка Моцарта, Мусоргского, Штрауса.

Синтонность вообще свойственна простому народу, народным сказкам, поверьям. Синтонность объединяет простолюдина и с ребенком, и с интеллигентом. В детях, в целом, тоже больше синтонности, яркой языческой реалистичности. К зрелости люди становятся суше и более собою, сообразно генетически заложенному в них. Не случайно именно сангвинический Пушкин творчеством своим создал полнокровный, «вкусный» русский язык для всей страны: и для детей, и для разнообразных взрослых. Даже замкнуто-углубленная (аутистическая) Ахматова любила Пушкина, но не тревожно-сомневающегося (психастенического) Чехова. В то же время Запад, не способный в полной мере чувствовать наше пушкинское национальное чувственное, более проникается точнее переводимыми на другие языки нравственно-художественными размышлениями Достоевского, Толстого, Чехова.

Благодаря подробной чувственности своего восприятия сангвиник, в отличие от рассеянных людей с блеклой чувственностью, тут же заметит и новую рубашку на сослуживце, и что подстригся он, и т.п. А если он врач, то с порога уже заметит и бледное пятно на коже у пациента, и легкое изменение дыхания. Но это красочное живое воображение способно и до дикой паники раскрасить ужасными картинами подозрительность, ревность, страх опасной болезни в сангвинике.

Сангвиник способен «растворять» свою тревогу в практических делах, действиях – успокаивается-разряжается на высокой скорости за рулем автомобиля; или ему необходимо, чтобы снять напряжение, «отстучаться» за печатной машинкой и т.п.

Чувственная материалистичность определяет, обусловливает и «голос крови» в сангвинике. Это яркое чувство родной плоти в родственнике обычно не лежит здесь в основе кровной мести, что часто встречается у людей авторитарно-напряженного склада, но ради кровного родственника, даже ему не знакомого, сангвиник нередко готов горы сдвинуть, «слыша» на расстоянии свою кровь.

Естественность сангвиника, даже правонарушителя, преступника, всегда смягчает, обезоруживает нас искренностью-теплом. Это сказывается и в юморе, к которому склонны сангвиники. Юмор всегда тепел, он не разделяет того, кто смеется, и того, над кем смеются, потому и так заразителен – смеемся вместе.

В синтонности-естественности есть нечто первозданное, не загрязненное человеческими условностями-искусственностями, нечто невинное своею природной неиспорченностью, как физиологические отправления малого ребенка или какого-нибудь животного, не напоминающего нам взрослого человека. Всепоглощающей естественностью, непосредственностью объясняется и нередкое детское отсутствие дистанции в общении сангвиника с человеком, перед которым принято робеть.

Сангвиник (циклоид), таким образом, живет прежде всего влечениями-ощущениями-настроениями. Этим определяется строй его мыслей, его отношение к людям. Многие чувствительные сангвиники (циклоиды) берегут от людских прикосновений свой душевный покой за внешней хмуростью (часто детски беспомощной) и даже как бы холодной замкнутостью-необщительностью с теми, кто может попортить их настроение. Некоторые из них могут даже остро и стойко ненавидеть (правда, тоже с детски беспомощной тревожной надутостью) тех, кто может испортить их хрупкое настроение, например, критикуя их отношение к жизни, мировоззрение.

Думается, в ленинской сангвинической авторитарности не было подлинной жестокости-садистичности (так полагал, кстати, и Н.А. Бердяев). Но многое ли это меняет в катастрофических результатах революционной жути?

Синтонная реалистичность, как видим это и в повседневной жизни, и в истории человечества, может служить и Добру (например, добрейшая синтонная санитарка бескорыстно, из жалости варит дома нежный питательный бульон для одиноких послеоперационных пациентов), и Злу (например, синтонный чиновник-аферист ради потехи и тяжелого кошелька «облапошивает» несведущих в законах доверившихся ему граждан).

Сангвиники (циклоиды) разнообразны, как и любой другой личностный тип внутри себя. В одних бурлит организаторская энергия, стремление переделывать-переворачивать все вокруг в жизни людей и Природы. В других неуемная чувственность переливается за рамки морально дозволенного, как у Казаковы. Третьи – ужасные ипохондрики-паникеры. Четвертые чаруют всех вокруг себя своим тихим, уютным, душевным теплом-заботой. Пятые несут в себе весь этот сложный, переливающийся калейдоскоп чувств.

Кстати, мягкая, грустная, добрая жалостливость простых полных телом русских женщин часто сангвинического происхождения. Одна одинокая сангвиничка жалостливо-восторженно кормит на улице бездомных собак и кошек, берет их жить в свой дом, упоенно живет для них. Другая, тоже одинокая, боится глянуть на улице собаке в глаза, чтобы не привязаться к ней, не дрожать, не тревожиться потом, что заболеет собака, еще умрет... Так же боится она привязываться и к людям. Но глубинно-общее, связывающее этих разных сангвиничек, конечно же, чувствуется, и это есть синтонная бурная эмоциональность, которая в третьей сангвиничке направлена сплошь на практические дела или эротику с полным равнодушием к животным и растениям. Или же сангвиник обожает животных, а живым цветам предпочитает красивые искусственные, потому что не вянут.

Поменявшееся (часто и без внешних толчков) настроение порою резко преображает сангвиника. Тонкая душой, нежная, самоотверженная в уходе за больным мужем, подругой, женщина в дурном настроении, например, в бурной неоправданной ревности, делается вульгарно-базарной, даже как бы слабоумной, совершенно не похожей на себя прежнюю.

Естественная, теплая отзывчивость-доброта сангвиников нередко путает неопытных новичков: заботливо приголубленные, обласканные в первую встречу, они могут получить на другой день, когда настроение сангвиника качнулось вниз, что называется, «мордой об стол». Эмоция может так «по-бабьи» «понести» даже сангвинического мужчину, что он наговорит, а то и натворит Бог знает что – и потом подолгу стыдится этого.

Жить, работать вместе с таким сангвиником – значит серьезно зависеть от его настроения, успокаивая себя тем, что и гнев, и авторитарность его насущно естественны, что хоть зла не таит, не мстителен, а если и мстителен, то обычно безобидно, по-детски. Вспоминается, как сердился один армянский сангвиник в фильме о поварах: «На тебя не кричи, на него не кричи – я же тогда лопну!»

По причине непредсказуемых прыжков настроения, рабской зависимости от них, на многих циклоидов решительно нельзя положиться – могут вдруг после обычного разговора, качнувшего их настроение, неожиданно убежать, оставив и даже прокляв ответственное дело, в которое сами же вкладывали столько искреннего душевного тепла, забывая и здоровье, и время. Наконец, милая, естественная в доброте своей сангвиническая одинокая женщина может подпустить в разговоре с подругой из зависти-ревности какую-нибудь шпильку-неделикатность. «Есть ли у вас дома эта чудесная книга? – например, спросит она и спохватится: – Впрочем, вряд ли ты знаешь, это мне у мужа твоего надо спросить, а тебе, небось, не до чтения, хозяйством замученной».

Сангвинические (циклоидные) расстройства настроения часто разнообразно-калейдоскопичны. Это – тоскливость, тревога за себя, за близких, страхи (в том числе страхи ужасных болезней). Порою тягостное настроение «переодевается» в навязчивость, раздражительность, неприятные телесные ощущения с ипохондрическими переживаниями, вегетативные дисфункции (в виде головных болей, сердцебиений, рвот, перепадов артериального давления и т.д.), истерики-рыдания, истерические расстройства чувствительности (боли, жжения, онемения). Нередко все это перемешивается в пеструю тягостную настроенческую кашу, из которой вырастают острая подозрительность, ревность. Однако сквозь все это, в отличие от, например, шизофренических расстройств, мягко просвечивает синтонность.

Сангвиническому взволнованному человеку, конечно же, делается существенно спокойнее, если удается подробно выговориться тому, кто сочувственно слушает. Если, например, муж такой женщины не желает слушать «перемалывание из пустого в порожнее» об отношениях с подругами или на службе, стремится уйти в другую комнату – может наступить бурная истерика со слезами, подозрениями в том, что он-де думает молча о «какой-то другой» и т. п.

Живущий, прежде всего, влечениями-ощущениями, сангвиник нередко трагически печалится в пожилые годы, когда плоть начинает потихоньку увядать. Часто ему так хочется до глубокой старости наслаждаться своей ослабевающей, но еще свежей чувственностью. Синтонная одинокая женщина, в отличие, например, от своей тревожно-сомневающейся подруги, и далеко после шестидесяти нередко трагически ощущает свою чувственную нерастраченность, досадную невостребованность. Другая, замужняя, отчаянно-детски рыдает, заметив возрастную пожухлость в интимных переживаниях (часто по настроению, временную): «Неужели никогда больше не смогу почувствовать того пронзительного женского счастья, которым так пьянела?»

Но многие зрелые умом, творческие сангвиники с годами начинают ценить глубокую сложность и одновременно ясность своего сангвинического духа, и тогда это духовное переживание превращается в главнейшую их радость и смысл. Иные сангвиники-оптимисты радостно убеждены в том, что смерти нет, пока есть жизнь, а после «хоть трава не расти». Другие с одухотворенной грустью печалятся о своем увядании, о неизбежной смерти и стремятся оставить себя в памятниках себе – нерукотворных и рукотворных (успокаиваясь известным пушкинским «нет, весь я не умру»). Проблема Фауста (и самого Гете) – проблема сложного, одаренного сангвиника, готового каждодневно бороться за земные радости «древа жизни», предпочитая их «сухой» науке, представляющего себе и загробный мир в плотски-реалистических формах, подобно древним грекам с характерной для них сангвинически-языческой реалистичностью-осязаемостью их богов.

Напряженно-авторитарный характер (эпилептоид)

Антрополог Я.Я. Рогинский (1977) выводит из еще первобытной необходимости борьбы с «враждебными силами внешнего мира», наряду с другими «вековыми типами характера», волевой тип «охотника-воина», соответствующий нашему напряженно-авторитарному характеру.

Данный склад личности, по рисунку своему внешне напоминающий эпилептический, в его психопатической выраженности (эпилептоидный психопат, или эпилептоид) зримо, подробно-классически описан Ф. Минковской (1923, 1935) и П.Б. Ганнушкиным (1933).

Существо напряженно-авторитарного (эпилептоидного) радикала – в реалистической авторитарности, сказывающейся прямолинейно-агрессивным, самолюбивым мышлением, чувствованием и поступками. Душевную напряженность такого человека по-настоящему смягчает лишь какая-то реализация, осуществление его изначальной авторитарности, – и хорошо бы, чтобы реализация эта происходила с пользой для общества.

Прямолинейность мышления, чувствования всегда более или менее агрессивна – и агрессивность всегда прямолинейна. Не агрессивен тревожно-сомневающийся. Он постоянно взволнованно сомневается, рассматривает со стороны свои мысли и чувства – так ли думает-чувствует, в соответствии с разными обстоятельствами жизни? Тревожные сомнения по закоулкам ищут истину, обнаруживают то драгоценное, мимо чего прошли по прямой дороге бестревожные, прямолинейные в своем мышлении. Однако сомневающийся плох в тех делах, где вредно раздумывать, философствовать: за рулем автомобиля, у сложного пульта, в группе захвата преступников или будучи тюремным надзирателем, руководителем сложного коллектива, полководцем, солдатом в боевом окопе и т. п.

Прямолинейный обычно уверен (даже сверхуверен) в своей правоте и победе, обстоятельно-солиден, тяжеловесно-четок, подавляя, убеждая несогласных своим авторитетом. Такой человек может быть иногда внешне даже как бы довольно живым своей мыслью, но, присмотревшись, заметим, что мыслит он (нередко при прекрасной памяти) все же в довольно прямолинейных, хотя и сложных, подробных рамках. Без символичности и реалистической многозначности – как бы на латыни, на языке напряженно-авторитарного Древнего Рима. Или это приземленно-ядреный, саркастический, авторитарный язык Салтыкова-Щедрина, Розанова. Тяжело, весомо, внушительно в свое время ложились в людей догматические слова эпилептоидного Сталина.

Вследствие прямолинейности-авторитарности такой человек часто и не спрашивает того, с кем заговорил (например, на улице), есть ли у него время для разговора, и сердито обижается, когда собеседник спешит. Даже те из напряженно-авторитарных, кто несколько не уверен в себе, часто сердятся, озлобляются, когда оказываются неправыми, на тех, кто обнаруживает их неправоту. Они стремятся к власти и только ею лечат свое переживание неполноценности. Вообще сердитость-напряженность, прорываясь время от времени агрессивными взрывами, постоянно (сильнее или слабее) присутствует в душе напряженно-авторитарного человека (особенно эпилептоида). Ранимые, чувствительные люди нередко дурно чувствуют себя рядом с таким человеком: или возникает в душе боязнь, острая неуверенность в себе, или невольно хочется подчиняться такому человеку, чтобы его смягчить, умилостивить, или возникает протест-негодование, оттого что авторитарно давят на тебя.

Душевная постоянная напряженность эпилептоида, особенно пожилого, есть одновременно и пагубная напряженность-нагрузка на его кровеносные сосуды. Он непременно должен расслабляться каким-то удовлетворением своей авторитарности (только бы во имя Добра!) или хотя бы взрывами негодования на домашних (не влияющими серьезно на его карьеру) – чтобы лучше чувствовать себя и душевно, и телесно (например, чтобы не получить инсульт). В этом отношении жизнь с эпилептоидом для его близких есть испытание. А когда он пенсионер, потерявший власть и ослабевший уже телесно, когда остается ему в воспоминаниях ругать других и восхвалять себя (о чем бы ни говорил) – необходимо близким, если это возможно, потерпеть, послушать все это, дабы всем же не было хуже. Может быть, даже искренне посочувствовать ему (если это возможно), когда он сердится, например, на пьяных, влюбленных, долго целующихся в троллейбусе.

Страх лишиться хоть какой-нибудь власти делает напряженно-авторитарного человека тяжело подозрительным, и эта прямолинейная подозрительность (ревность, мысли об опасности и т. д.) есть убежденность в том, чего нет на самом деле, в психопатических случаях болезненная. Думается, именно эпилептоиды с их особой высокой склонностью к напряженной подозрительности, сверхценным идеям вообще (в том числе изобретательства) составляют известную группу паранояльных психопатов (параноиков).

Прямолинейной душевной защитой объясняется тут и способность с убежденностью в своей правоте, в победе думать как бы «мимо» неприятного, травмирующего и смотреть «сквозь» своего противника или тоже «мимо» (будто не видя его), дабы не раниться этой встречей.

Некоторые напряженно-авторитарные по-своему доверчивы и склонны менять свое отношение к событиям, людям в зависимости от внешних обстоятельств и под влиянием мощных своих влечений. Чаще, однако, все эти обстоятельства, вызывающие здесь перемены, ублажают авторитарность.

Сердитость-агрессивность здесь обычно мягчает к старости (особенно слабея со склерозом и алкоголизмом, порождающими благодушие), но подозрительность и скупость к старости могут по-плюшкински усиливаться.

Как и сангвиник, напряженно-авторитарный чувственен, но агрессивной чувственностью (иногда с моментами садистичности, мстительности). С угрюмой авторитарной солидностью ямщиков, пьющих чай на картине Кустодиева «Московский трактир», могут сидеть за столом одни из напряженно-авторитарных. Упоенно-слащаво дегустируют кушанья другие. По-своему благородно-деловито едят третьи. Но живой, заражающей нас аппетитом сангвинической естественности мы тут не встретим.

Сексуальное влечение здесь мощно и агрессивно напряжено. Одни напряженно-авторитарные люди могут быть охвачены страстью к сексуальному разнообразию и цинически-прямолинейно оправдывают это заботой о своем здоровье. Другие – природные однолюбы, подобно волкам. Такой человек порою настолько беспомощно зависит своим освобождением от острого, тяжелого сексуального напряжения от своей жены, что не может ее и пальцем тронуть, валяется у нее жалко в ногах, вымаливая близость, терпит все ее измены, разрешая, таким образом, вить из себя веревки. Если вдруг не убьет жену или не покалечит, измучившись.

Нередко отличаются эти люди могучей волей – до позеленения, посерения кожи. При этом некоторые эпилептоиды с «заячьей душой», при всей внешней агрессивности-напряженности, не могут не сдерживаться и потому органически не способны поднять на кого-то руку в обычной (не боевой) жизни.

Выполнение своего влечения к власти здесь – смысл жизни, главная радость. И в этом отношении напряженно-авторитарный (эпилептоид) сражается за власть в широком смысле, в какой бы профессии, должности это ни приходилось делать – власть в науке, в литературе, в искусстве, власть богатства (как у пушкинского Скупого рыцаря) и т. д.

Свойственная напряженно-авторитарным (эпилептоидам) борьба за справедливость может происходить и в должности бухгалтера, и в какой-нибудь избирательной комиссии, – но и тут, как обычно, с напряженностью воина. Если такой человек лечится от алкоголизма, то нередко становится он яростным борцом за трезвость, от которого плачут, например, его умеренно пьющие родственники. Но каким-то образом для своего благополучия, счастья такой человек должен чувствовать свою власть.

Сражаясь в бою или в мирной жизни, ограниченный своей прямолинейностью, охваченный агрессивностью, он просто не думает в это время об опасности, о смерти. Будучи авторитарно-прямолинейным реалистом, он способен прямолинейно подолгу не думать о том, что смерть имеет к нему какое-то отношение. Когда же ему напомнят о ней, скажет: «Зачем вспоминать плохое? Оно само придет». Или истово-прямолинейно, с той же сверхубежденностью верует в Бога и вечный рай для себя после смерти.

«Голос крови» нередко проникнут здесь агрессивностью, мстительностью, склонностью к кровной мести. Напористый воин, часто атлетического сложения, он по-настоящему уважает лишь сильного. Безнравственному эпилептоиду просто необходимо показать силу, как овчарке, чтобы стал тебя уважать и преданно тебе служить. Многие эпилептоидные женщины (нередко красивые напряженной гипнотизирующей красотою львиц, ведьм) терпеть не могут мягкотелых интеллигентных мужчин, которые не способны брать их силой.

И Бога-защитника тоже многим напряженно-авторитарным хочется иметь мускулистого, властного, строгого, чтобы рабски поклоняться ему, чувствуя себя хозяином над своими рабами. Но Богом, философией и своим земным начальством способен он оправдать и свои преступления (например, так-де лучше для государства). Истинный воин, сбивая вражеский самолет, прямолинейно не размышляет о том, кто в нем, – враг, и все. И летчик-воин не думает прямолинейно о тех, на кого обрушится бомба, – надобно выполнить поставленную боевую задачу, и все тут.

Многим нравственным эпилептоидам свойственны высокая честность, добросовестность, исполнительность, «добрый» «боярский» консерватизм, «казачья» преданность Добру.

Ради утоления своих мощных влечений многие безнравственные люди такого склада готовы служить любой власти, а нравственные делаются истинными самоотверженными, не ложными борцами за справедливость. Ведь мы называем нравственными тех, кто хочет другим людям того же добра, что и себе, то есть добра в своем понимании.

Прямолинейность мышления-чувствования может, конечно, вносить здесь немало сложности в вопрос о нравственности напряженно-авторитарного. Так, добрый «боярский» консерватизм не всегда добрый. Или, например, такой человек всею душой заботится о дочери покойного брата, не разрешая ей выходить замуж за человека, который ему не нравится. «Да, им хорошо сейчас вместе, – рассуждает он. – Но ненадолго это, я убежден. И я за нее в ответе перед братом.» И он, пожалуй, сам искренне хотел бы, чтобы с ним так же поступили, если б он был на месте этой девушки. Или в трудное время приводит домой к обеду гостей, не заметив, что жена из-за них осталась голодной, и т. п.

Люди, не равнодушные к власти, часто тянутся к историческому чтению. Там – именно о том, кто и как взял и потерял власть, и часто это созвучные им по складу люди.

Напряженность влечением к власти, особый интерес к военным событиям видятся в картинах Сурикова, Верещагина. Нередко напряженно-авторитарный художник – мастер агрессивной напряженности или утонченной натуралистичности (как Шилов).

Получающий высокое удовольствие от власти не способен обычно к подробно-одухотворенному углублению в себя, в человеческие сложные отношения. Но, конечно же, у каждого своя особенная жизненная дорога – и важно подробнее нащупать ее поверхность под ногами.

Безнравственные эпилептоиды (напряженно-авторитарные) обычно обнаруживают себя благообразной маской из различных слащаво-уменьшительных словечек с лакейски-угодливым поведением, за которой прячут безнравственную природу. Все это имеет прямое отношение к утонченному, так называемому восточному коварству. Но благородным нравственным эпилептоидам (напряженно-авторитарным) всячески следует помогать в их тяжелых подчас отношениях с людьми хотя бы скрывать, по возможности, яркую свою авторитарность, властность, хотя бы изображать, что прислушиваешься к другим людям, ценишь их мнение и т. д. – дабы еще выше подняться им в жизни. Тревожно-сомневающийся характер (психастеник)

Подробно-клинические описания этого склада личности в его болезненной усиленности (психастеник, психастенический психопат – от psychastenia (душевная слабость, с греч.), описания, замечательно дополняющие и углубляющие одно другое, сделаны П. Жане (1903, 1911), С.А. Сухановым (1905, 1912), П.Б. Ганнушкиным (1907, 1933), И.П. Павловым (1935).

Существо тревожно-сомневающегося (психастенического) радикала – обусловленная природной, изначальной тревожностью-дефензивностью, вкупе с чувственной жухлостью-блеклостью и засильем реалистической аналитической работы мысли, тревожно-тягостная неуверенность в своих достаточно реалистически-земных чувствах, особенно при обстоятельстах, когда эти чувства принято, следует как-то естественно обнаруживать (в беседе с малознакомым человеком, в обстановке радостного или горестного события и т. п.).

Дефензивность (defenso – оборонять, латин.) – понятие, по содержанию противоположное понятию «агрессивность». Это – переживание своей неполноценности, сказывающееся в робости, застенчивости, стеснительности, нерешительности, тревожной мнительности, в малодушии, склонности к сомнениям, неуверенности в себе, – и, наконец, все это проникнуто ранимым самолюбием. Дефензивность свойственна и людям иного склада (например, дефензивным сангвиникам, многим замкнуто-углубленным), но у тревожно-сомневающихся (психастеников) она затуманена изнутри еще и деперсонализационным* переживанием неестественности своих чувств, неуверенности в своих чувствах с попытками более или менее подробного тревожного анализа происходящего.

Это тревожное засилье мысли (анализа) над чувством (непосредственным чувственным переживанием) сказывается в том, что такой человек в общении с не самыми близкими ему людьми, с ощущением своей неестественности и тревогой по этому поводу, постоянно неуверенно рассматривает, обдумывает свое эмоциональное к ним отношение, стараясь этим помочь себе чувствовать. Собеседник может заметить в его глазах некоторую тревожную растерянность или отсутствие (погруженность в свои мысли, рассеянность, смотрение «сквозь» людей). По этой причине психастенику часто легче написать человеку письмо, нежели встретиться с ним.

Природный смысл этой мягкой деперсонализационности – в защите чувствительной души от ранящих ее прикосновений действительности. Во всяком случае, если случается какая-то беда (смерть близкого человека, угроза собственной жизни), Природа помогает выключением способности остро тревожиться-переживать в углубившейся деперсонализации. Но в легкой тревожной деперсонализации, общаясь с людьми, организуя, например, какие-то совещания, такой человек нередко по рассеянности что-то упустит или скажет не то, кого-то не поблагодарит – и потом жестоко мучается этими своими упущениями и старается готовиться к подобным испытаниям предварительными записями по пунктам.

А бывает, что, при всей своей нравственной щепетильности, тревожной добросовестности в соблюдении законов и инструкций, тревожно-сомневающийся (психастеник) вдруг по рассеянности переступит черту разрешенного. Иногда возможно это и не по рассеянности, а по причине душевной отваги, вспыхивающей в замученной совести.

Наедине с собою, с книгами, в творчестве в своей комнате или в общении с самыми близкими чувство собственной эмоциональной измененности (чаще это тревожное душевное онемение) ослабевает-отпускает, чтобы вскоре, по обстоятельствам, вновь появиться.

Тревожная сосредоточенность на мыслях об ускользающих непосредственных чувствах нередко объясняет и несобранность, житейскую рассеянность этих людей. Дефензивность, загруженная подробным аналитическим размышлением, сотканным из сомнений, обнаруживает себя сложными нравственно-этическими переживаниями с обычным здесь тягостным самообвинением.

Таким образом, тревожно-сомневающийся (психастеник) не есть просто бесчувственный человек. Он способен остро голодать, но утоляет голод без острых, пьянящих гурманистических или сексуально-эротических подробностей. Чувственность здесь недостаточно художественна, остра, чтобы человек мог сойти с ума в чувственной близости. Возможно для него часто даже исследовательски наблюдать в это время за вяловатыми проявлениями своей чувственности, в которых невозможно забыться. Но нередкая здесь чеховская нежность-лиричность одухотворенного тревожно-сомневающегося (психастеника) может сводить с ума самых чувственных, легко суживающихся сознанием женщин.

Одухотворенно-застенчивая, затаенная нежность-лиричность свойственна и многим психастеническим женщинам.

Тревожно-сомневающийся (психастеник) – человек не с непосредственно-чувственной, а с мыслительной (неяркой, реалистически-аналитической) эмоциональностью, дефензивностью, испытывающий по отношению к другому человеку именно на расстоянии (вспоминая прошлое или воображая будущее) гораздо более цельное чувство, нежели в непосредственном общении. Ему трудно без подлинного практического чутья, чувственной хватки интуитивно оценить другого человека – и потому он его тщательно обдумывает-анализирует, «раскладывая по полочкам».

Он может быть великим актером, режиссером, но и тогда «раскладывает по полочкам», как Станиславский, – на потеху непосредственным, чувственным, живущим прежде всего сердцем актерам. Другие знаменитые тревожно-сомневающиеся (психастенические) люди, являющие нам в творчестве свой склад (радикал), – это Баратынский, Белинский, Дарвин, Чехов, Павлов, Моне, богатые не чувственностью, но размышляющей одухотворенностью.

Не будучи достаточно практичным, такой человек должен воспитывать в себе готовность действовать, одолевать свою лень в сложной работе мечтаний. Бывает, тревожно-сомневающийся (психастеник) любит свою заболевшую собаку, а к ветеринару все не отведет ее (ленив на подъем). Неорганизованному по природе своей психастенику (тревожно-сомневающемуся) необходимо жить по расписанию, в режиме, радуясь и тому, что выполнил расписание хоть на две трети.

Непрактичность, обусловленная во многом инертностью-медлительностью, обнаруживает себя и в том, что тревожно-сомневающийся не предложит вовремя помочь знакомой женщине с тяжелой сумкой, не спохватится сказать вовремя доброе слово нуждающемуся в нем – с последующим внутренним раскаянием. И тут ему также ничего не остается, как заранее дрессировать в себе готовность действовать, дабы не мучиться потом угрызениями совести.

Многие из таких людей, особенно в молодости, способны так сильно гиперкомпенсироваться (вольно или невольно являть в поведении своем свою противоположность), что их считают сверхуверенными, «неистовыми». Но это все есть «нахальство от застенчивости», готовое в любой момент, по обстоятельствам, рассыпаться в жалкое самообвинение.

Гиперкомпенсация неуверенности в себе здесь нередко выражается в излишней порою категоричности, учительском (менторском) тоне – при способности, однако, самокритически на все это посмотреть.

От чувственной бедности, деперсонализационности многие тревожно-сомневающиеся (психастеники), живущие в деперсонализационном тумане прежде всего своими тревожными сомнениями (сомнение – мыслительная работа, в отличие от тревожной мнительности, то есть склонности в основном чувством преувеличивать опасность), не запоминают в достаточных подробностях яркие события, которые происходят с ними в жизни. Не запоминается, например, лицо, облик человека, вкус пирога, который так нахваливал, потому что в самом деле было вкусно. Забывается ощущение влюбленности с воспаленной яркостью мира вокруг, будто прошло что-то больное, ненастоящее. Видимо, необходима достаточно сильная повседневная чувственность, чтобы в подробностях вспоминать прежние особенно яркие чувственные переживания, когда «захлебывался» чувствами. Иначе же остается от жизни пронзительно-грустное ощущение чеховского восьмидесятилетнего Фирса: «Жизнь-то прошла, словно и не жил...» Дабы этого, по возможности, избежать, следует побольше записывать, фотографировать, рисовать свою жизнь, дни своей радости, чтобы творчески ярче отпечатывать их в душе и чтобы можно было, перечитывая дневник, рассматривая альбомы, оживить в себе то эмоциональное, чувственное, что было, все-таки было.

Но житейские обиды, личностные оскорбления, чьи-то попытки нарушить духовную свободу, так легко забываемые (вытесняемые из сознания) многими чувственными людьми, до самой смерти занозами сидят в уязвимой душе тревожно-сомневающегося (психастеника) и без всякого записывания. Мужчина с таким характером обычно ищет с людьми прежде всего духовного, идейного, личностного созвучия и не способен долго любить женщину одними лишь вяловатыми своими чувственными ощущениями. По этой причине он может гораздо сильнее любить духовно созвучного ему неродного человека или даже созвучную ему застенчивостью собаку, нежели несозвучного близкого родственника (слабый «голос крови», в отличие от, например, сангвиника).

Главное в переживаниях тревожно-сомневающегося (психастеника), если он достаточно сложен, – это тонкие нравственно-этические мотивы, служение (в том числе научное) Добру. Именно это его по-настоящему волнует, и это он в подробностях запоминает своей весьма средней (не чувственной, не механической) памятью. Она не удерживает в себе ни подробности семейных романов, ни детективные происшествия, но хранит многое из творчества названных выше созвучных тревожно-сомневающихся (психастенических) художников и ученых, а также – из творчества созвучных тревожно-сомневающемуся (психастенику) своей психастенической гранью психастеноподобных эпилептиков Достоевского и Толстого.

Непрактичность в широком смысле (происходящая, прежде всего, от слабой чувственности) выражается здесь и в том, что тревожно-сомневающийся (психастеник) не рассчитает время на дорогу, накупит в магазинах больше, чем сможет унести, купит одежду не того размера, запланирует больше дел, нежели сможет выполнить, плохо ориентируется зрительно-географически. От рассеянности он слишком много времени теряет на поиски какой-то вещи или бумаги.

Тревожно-сомневающийся человек (психастеник), реалист по своей природе, мало способный к религиозным переживаниям, обычно живет не чувственными радостями, не организаторскими делами, не борьбой, не сладостью власти. Он способен довольствоваться в жизни немногим, но хочет делать какое-то свое, посильное благородно-нравственное дело для людей. Или женщина готова помогать мужу это делать.

Важно, однако, знать, что выполняешь свой долг, как-то служить Добру. На этом и держится здесь мироощущение. Если нет возможности это делать, то человек страдает. Охваченный изначальной размышляющей тревогой, он и страшных болезней, смерти, сумасшествия боится потому, что ужасно для него не выполнить в каком-то более или менее завершенном виде свой жизненный долг Добра.

Вегетативная неустойчивость (сердцебиения, головные боли от сосудистых спазмов, пустая отрыжка и проч.), которая здесь врожденна, как и у других дефензивных людей, остеохондрозные ощущения, боли, геморрой и другие хронические, обычно не опасные, неприятности, к которым так предрасположены дефензивные люди – все это составляет богатую, пышную почву для тревожно-ипохондрических переживаний (переживаний о страшных болезнях, которых на самом деле нет).

Размышляющая тревога и слабая, жухлая чувственность, отсутствие богатого чувственного жизненного опыта мешают трезво ощутить маловероятность беды и обусловливают здесь почти постоянные тревожные сомнения по поводу и самых крохотных сбоев в организме. Эти сбои (например, мышечная боль, гнойничок, изжога) нередко со страхом-тревогой воспринимаются как нечто злокачественное, как возможное «начало конца». «Всю жизнь будто хожу по минному полю», – сказал о подобных своих ипохондрических переживаниях один психастеник. При этом известно, что такого рода душевно страдающие ипохондрики, каждодневно рассматривающие свое тело (в том числе и с лупой), погружаются в медицинские справочники, надоедающие вопросами врачам, нередко доживают до глубокой старости (Грушевский, 1994).

Тревожно-сомневающийся (психастенический) человек не способен не думать о плохом, о том, о чем не хочется думать. Он всегда тревожно знает, что во всяком случае когда-нибудь тяжело заболеет и когда-нибудь (а может быть, скоро!) умрет. Его душевная защита, включающаяся в обстановке опасности для жизни, благополучия – именно деперсонализационная: онемение души с неспособностью остро переживать и с ясным пониманием происходящего. Бессмертие для него – это реальная жизнь после смерти в памяти близких и, может быть, не известных, но созвучных ему душевно людей, – своими делами, которые стремится более или менее завершить в своей жизни. Хочется остаться в памяти, разговорах именно таким, каким и жил, а не в виде «безликого привидения». Пусть это бессмертие будет не таким долгим, как у Шекспира или Гомера, он готов довольствоваться и малым: только бы не умереть сразу же, вместе со своим телом. Ахматова полагала, что нерелигиозный Чехов несовместим со стихами, видимо, потому, что всю поэзию, как известно, понимала-чувствовала как Божественное звучание, цитату из Господа.

Отмеченная выше вегетативная неустойчивость обычно спаяна с так называемой раздражительной слабостью (истощающейся раздражительностью), которая сказывается то в бессонницах, то в тягостном чувстве усталости, в лени, то в капризной нетерпеливости.

Размышляющая неуверенность в себе выражается и в «вяловато-неуверенных» формах тела при склонности к узкому (лептосомному – от leptos – узкий, греч.) сложению с некоторой нескладностью. Выражается она и мягкой неловкостью движений тела, частой здесь нелюбовью к физкультуре.

Тревожно-сомневающаяся (психастеническая) женщина не есть классическая (в принятом смысле) теплая, слабая, чувственная, мило кокетничающая женщина. Размышляющая и чувственно суховато-глуховатая (хотя по-своему задушевно застенчиво-милая, нежная), она нередко пожизненно переживает, что не чувствует себя ни заботливой женой, ни горячей любовницей, ни трудолюбивой матерью, ни хорошей хозяйкой (непрактично-медлительная «рассеянная неряха»), ни полезным работником в своей профессии, а просто, дескать, неудачное, «недоделанное» существо, ни то, ни се, «ни рыба, ни мясо». Не чувствует интуитивно по-женски, практически людей; ригидным мышлением своим не понимает, например, почему муж оказался другим, нежели папа (не помогает по хозяйству, не делает, как папа когда-то, с детьми зарядку и не сообщает, когда сегодня придет домой). Непрактичность, отсутствие чувственной хватки, высокая тревожность мешают ей выбирать для себя что-то из одежды в магазине: всматривается тупо-напряженно в каждый шовчик, не может ясно уловить оттенки цвета и, к ужасу своей спешащей уже сангвинической подруги, помогающей ей покупать, просит еще поразмышлять с ней вместе, стоит ли брать это. И вообще. «Все только порчу, не создана я для этой жизни».

Лишь немногие из психастеников без помощи психотерапевта способны познать-прочувствовать свои духовные ценности, другие характеры, собраться как-то и, благодаря всему этому, найти свое незаурядное место в жизни, среди близких, созвучных им людей, навсегда обретая свой, свойственный своей природе смысл.

Особенно для примитивных, несложных душой тревожно-сомневающихся (психастенических) людей, без творческой смелости, без чувства юмора, благородного хулиганского полета в душе, жизнь превращается нередко в назойливо-строгое, механически-утомительное в своей тревоге выполнение какого-то свода правил (а то как бы чего не вышло!), навязчиво-скучное служение своему нравственному долгу, что может быть весьма тягостно для близких и даже, по сути дела, безнравственно. В этом смысле чеховский Беликов («Человек в футляре»), по-видимому, являет собою сгусток самого скверного психастенического.

Нередко и сложный ранимый психастеник (тревожно-сомневающийся) сухо отталкивает от себя людей, которые кажутся ему сразу же или с некоторых пор в чем-то лучше, значительнее его, а то и просто тот человек выше чином, ученой степенью. Или психастеник (тревожно-сомневающийся) избегает общения с этими людьми (хотя прежде, например до «повышения кого-то в чине», были друзьями). И все это – дабы не чувствовать себя рядом с таким «преуспевающим» человеком еще более неполноценным.

Или, например, иной психастенический профессор может быть весьма тяжелым своей раздражительной категоричностью, от которой несправедливо не видит в статье своего ученика что-то поистине хорошее из-за каких-то действительных недостатков. Однако он способен (во всяком случае, со временем) понять эту свою несправедливость и жестоко помучиться самообвинением. Самообвинение, однако, самообвинением, а эгоизм психастеника, нередко отталкивающего от себя практически все, что не помогает служить делу (иногда ненужно-вымученному), – эгоизмом.

Может психастеник мучать близких своей, хоть и истощающейся, раздражительностью, мелочно-патологической добросовестностью-ответственностью, «великой» мечтательной ленью на диване от неспособности действовать активно-энергично.

Тем не менее и нравственно-психологические мечты-размышления чеховского интеллигента о светлом будущем (тесно связанные с его неспособностью живо и быстро практически действовать, упорно и добросовестно работать), и «ты меня уважаешь?» ленивого, непрактичного, пьяного русского мужика Емели есть все-таки составные части одного из российских деревьев, и мужик – корень этого дерева.

Подобные поступки и переживания-страдания не свойственны ни сангвинику, ни напряженно-авторитарному. Но в отличие от сангвиников и напряженно-авторитарных даже безнравственные психастеники крайне редко совершают какие-либо преступления, так как испытывают неимоверный страх перед возможным наказанием и даже перед самой процедурой следствия и не способны этот страх забыть, вытеснить в бессознательное. У них нет для этого ни пышно-красочных занавесок-эмоций, ни прямолинейной сверхуверенности в том, что преступное дело сладится без осложнений для них, а главное – жалит-мучает больная совесть.

Старые психастеники (тревожно-сомневающиеся), видимо, по причине, прежде всего, возраста, склеротической чувствительности, усугубившейся тормозимости-инертности и неспособности даже в старости естественно принять положение о полной смерти человека – могут сделаться, как и сангвиники, верующими в вечную жизнь души, в возможность встречи с любимыми, ушедшими из жизни. Религиозное это чувство, однако, проникнуто реальными земными красками. Думается нередко о материальности мысли, переживания и т. п.

Вообще говоря, болезнь и старость каждого из нас по-своему предрасполагают к вере.

* Деперсонализация (франц. depersonnalisation; де- + латин. persona – личность) – переживание своей эмоциональной измененности.

Застенчиво-раздражительный характер (астеник)

Родственный предыдущему склад. Описан П.Б. Ганнушкиным (1933), С.И. Консторумом (1935). Asthenia – слабость, с греч.

В психиатрии, характерологии нередко говорят широко об астеническом характерологическом складе, включая сюда и психастеника (тревожно-сомневающегося).

В астенике (застенчиво-раздражительном) преобладает над всем остальным раздражительная слабость с вегетативной неустойчивостью (то, что принято называть в медицине «астеническим синдромом»). Тягостные обычно переживания своей, неполноценности, высокая душевная ранимость не проникнуты здесь мыслительностью-аналитичностью-деперсонализационностью, как у психастеника (тревожно-сомневающегося). Тут больше истощающейся чувственности, «воспаленных» красок, но больше и истощающейся раздражительности, неряшества – от почти постоянной усталости, капризнее ранимость. До старости, например, саднит астеническую женщину обида на то, что в детстве подруга украла у нее куклу, а потом, поиграв, потрепав, подбросила. При этом, гиперкомпенсируясь, она все детство проиграла с мальчишками в футбол.

Здесь нет двигательной психастенической неловкости (от жухлой подкорки), но горькое ощущение повседневного расставания с чем-то, с кем-то может быть, по-своему, еще тяжелее, сильнее от ригидности, не загруженной сложным аналитическим размышлением. Малыш не может расстаться с кусочками старых поломанных игрушек. Женщина плачет, расставаясь с кошкой, с которой познакомилась в санатории.

Напрягаясь острой застенчивостью с сослуживцами, знакомыми, астеники (застенчиво-раздражительные) часто уже не способны сдерживаться с домашними, которых и не стесняются. Деперсонализация (менее выраженная, стойкая здесь) не спасает их от эмоционального захлеста, и на близкого человека обрушиваются по пустяку (например, за вопрос, который можно было бы и не задавать – и так ясно) такие ужасные оскорбления, что, кажется, после этого и жить вместе уже никак невозможно. Однако астеник (застенчиво-раздражительный), чуть остыв, сам уже нередко не чувствует в недавних своих словах, в своем поведении этой злостности-оскорбительности. Ему кажется – ну, пошумел немножко, ничего страшного. Отдохнул – и снова милый, теплый и преданный.

Ничего не остается, как, в самом деле, научиться по возможности не принимать содержания ругательств в этих вспышках всерьез, терпеть вспышки как стихию, дождь. Терпеть и непонимание шуток в раздражении, и мелочную подозрительность в том, что близкие в чем-то ущемляют-унижают. Однако астеников надобно все же призывать сдерживаться в своей агрессивной раздражительности к близким – никто не имеет права незаслуженно обидеть человека, сорвав на нем раздражение. Лучше вылить из себя эту раздражительность в одиночестве, например, на какую-нибудь куклу.

Также следует мягко настаивать, чтобы астеник заставлял себя действовать, зная, что ему, чеховскому недотепе-мечтателю, трудновата живая практическая реакция, работа. Человек, мучающийся от того, что многого не успевает от своей несобранности, лени-усталости, должен собирать себя к делам с помощью планов, расписаний занятий, жить в строгом режиме, даже если не выполняешь его сполна. Содержание уродливого, больного, еще более несчастного животного, служение ему нередко тут серьезно смягчает переживание своей неполноценности.

Чем более здесь в телосложении мускулистости-жилистости, чем больше уверенности в движениях, моментов гурманства, тем обычно человек ближе к астеническому полюсу от психастенического. Наконец, для женщины астенического (в широком смысле) склада, как, впрочем, и для всех дефензивных, быть добротно и красиво одетой – значит быть более уверенной в себе. Педантичный характер (ананкаст)

Описан Куртом Шнейдером (1923), Н. Петриловичем (1966). Изначальная тревожность здесь, по причине педантичного характерологического склада, переживается иначе, нежели тревожно-сомневающимся (психастеническим) человеком. Тревожно-сомневающийся характерологический склад претворяет внутреннюю тревогу, наполняющуюся содержанием окружающей жизни, в болезненные сомнения, а педантичный – в символически-ритуальные навязчивости, ананказмы (от Ананке – имя древнегреческой богини неизбежности-судьбы).

Поскольку педант привержен внешнему порядку до мелочной точности, формалист, «профессионально-скрупулезный» коллекционер до мозга костей – постольку и содержание многих его тревог (как он и сам это понимает) становится тоже, в сущности, бессодержательным в житейски-практическом смысле. Часто при этом бессодержательность выступает уже в таком гротескном виде, что и самому уже остро-неприятно инороден карикатурный педантизм в виде каких-то навязчивостей. Если навязчивое стремление-боязнь ни в коем случае не наступить на какую-черту (чтобы не случилось плохого) или навязчивый страх, что вырвется в разговоре с какими-то людьми совсем не подходящее здесь нецензурное слово и опозорит, порушит карьеру, еще могут не выглядеть для педанта (ананкаста) такой уж ненормальностью, то навязчивое желание во что бы то ни стадо (чтобы все было хорошо) узнать ненужную фамилию продавца какого-то овощного магазина, промелькнувшего вчера на экране телевизора, – это уже и для него самого «окончательный идиотизм».

Истинная, мучительная ананкастическая навязчивость всегда содержанием своим чувствуется страдающим ею человеком как нечто изначально неправильное, глубоко чуждое его отношению к конкретным событиям и людям. Но если это символически-ритуальное «судьбоносное» стремление-желание все же выполнить (чтобы все было хорошо), встревоженная душа смягчается-успокаивается до следующего ананказма.

Ананказмы выполняются обычно лишь тогда, когда возможно их выполнить (скажем, узнать какую-то фамилию) и лишь в пределах морально дозволенного (с точки зрения ананкаста). К примеру, навязчиво убить кого-то или поранить тут практически невозможно (по литературе и опыту моей психиатрической жизни). Но навязчиво убить себя возможно – ананкастически испытывая судьбу на краю пропасти или в попытках застрелиться (навязчивое желание испытать, будет ли осечка). Так, видимо, погиб Маяковский. Как ананкаст он довольно содержательно-отчетливо изображен в книге Ю.А Карабчиевского (1990).

Педанты (ананкасты), будучи нередко страстными коллекционерами, случается, попросту навязчиво крадут важные для них предметы коллекций.

Таким образом, педант (ананкаст) есть человек, природой своей предрасположенный к разнообразным ананказмам, которые вместе с обострениями материнской своей основы – изначальной тревоги-тоскливости – то разрастаются, то увядают. Какая-то увлеченность жизнью, влюбленность или просто перемена места (путешествие), улучшая, оживляя настроение, нередко смягчают или выключают навязчивости.

Частые здесь ипохондрические переживания, тревожная мнительность, боязнь загрязниться, боязнь воров, негодяев, насекомых, сверхаккуратность, страх смерти, муки совести – все это у ананкаста также чаще всего насквозь навязчиво, то есть чуждо своим содержанием душе, не по жизненному существу. Например, не страх смерти от рака (как это случается у психастеника), а страх страха рака. Не страх обидеть человека, а страх страха кого-то обидеть. И так до бесконечности.

Ананкаст обычно не боится смерти, но боится жизни со всеми ее возможными неприятностями, даже самыми крохотными. Боится и собственного несовершенства, своих грехов. Но это, однако, не муки совести, а, к примеру, навязчивые переживания, что совершил что-то недозволенное. Так, Раскольникову ничуть не жалко загубленных им женщин, но навязчиво страшно, что «нарушил букву закона» и теперь накажут. Ведь и в каторге он не раскаялся и так и не открыл Евангелие, лежавшее у него под подушкой.

Один ананкаст, писатель, навязчиво-мучительно волнуется, как бы не случилось чего плохого с женой: по многу раз в день тревожно звонит ей на работу, но, случается, говорит по телефону очень тихо, потому что в соседней комнате в постели его ждет любовница.

Что же есть самое существо ананкастического строя души? Педантически-ананкастическая личностная почва, представляющая собою, по сути дела, ослабленные ананказмы жизни. К навязчивостям (в том числе ананказмам) предрасположены люди с разными характерами, болезнями, но у педантов (ананкастов) как бы сам характер есть ананказм.

Существо педантичного характерологического склада – в навязчивом соблюдении какой-то формы при многих жизненных обстоятельствах на основе чаще материалистического (реалистического) мироощущения. Но реалистичность здесь не синтонная, не напряженно-авторитарная, не тревожно-сомневающаяся, а тревожно-ананкастическая с навязчивым переживанием своей неполноценности, но и с обостренной чувственностью, мощными влечениями.

Гиперкомпенсация нередко внешне искажает внутреннюю беспомощность, инертность-дефензивность педанта (ананкаста) грубоватой демонстративностью-высокомерием, авторитарной бесцеремонностью.

Среди педантов (ананкастов), как и в любом характере, встречаются и щепетильно-нравственные, и зловещие безнравственники с инфантильно-брюзгливой капризностью, морализаторской занудливостью. Но любой ананкаст – мученик. Вот он кому-то нагрубил, принес какое-то крохотное зло – и мучается навязчивым ужасом, что ему теперь отомстят. Изменил жене – и мучается навязчивым страхом венерического заболевания. Самый благородный ананкаст может весь день тревожно-навязчиво мучиться тем, что вот-вот случится страшное, а когда убеждается в том, что вроде бы ничего дурного-то и не случилось, то уж и день прошел.

Многие ананкасты, дабы смягчить свою тревогу, претворяющуюся в мучительные навязчивые ритуалы бесконечного мытья одежды и тела, бесконечные притоптывания и постукивания (чтобы все было хорошо), отворачивания острых углов и другого острого (например, угол книжки, вилка) от близких людей, чтобы не принести им вреда, и т. д., и т. п. – сами устраивают себе (обычно стихийно) более интересную лечебно-навязчивую работу. Этой часто увлекательной ананкастической работой («плетение»-сочинение в голове детектива, сверхтрудолюбивый поиск метафор для каких-то своих писаний, бесконечное погружение в коллекционирование и т. п.) человек заменяет-вытесняет навязчивости мучительные. Так Природа подсказывает пациентам и психотерапевтам прекрасный целебный прием.

Вообще характерологическую педантичность свою следует научиться применять в тех жизненных полезных делах, в которых она именно требуется, чтобы не вырастали из нее тяжелые навязчивости, способные серьезно вредить людям.

Так, один жалкий, но безнравственный ананкаст (покойный уже) более года навязчиво-каждодневно «плел» доверчивой страдающей жене «детективную» историю о том, что прах ее матери он сам, как обещал, захоронил под прекрасным богатым памятником, но туда по каким-то причинам никак нельзя еще поехать. Жена так тяжело переживала смерть матери, что не смогла быть на похоронах и боялась кладбища. Позднее, к ужасу жены, выяснилось, что деньги, предназначенные на похороны, истрачены, а капсула с прахом матери все еще не захоронена. Она хранилась все это время в каком-то шкафу в ресторане, где работал приятель писателя, хранилась под бравурную ресторанную музыку. У этого ананкаста-писателя в голове постоянно в течение многих лет усложнялось-развивалось одновременно по нескольку сюжетов подобных четко-программных лжесплетений, которые он с азартом рассказывал в бесконечных, в том числе телефонных, разговорах со знакомыми, верившими ему поначалу, будто он в чем-то им поможет. При всем этом ему семь раз в день надобно было поцеловать жену, чтобы все было хорошо.

Ананкасту-писателю и ананкасту-ученому в их творчестве обычно свойственны не столько искания духа и мысли, сколько «вымучивание» метафор, сказочно-ярких элегантных построений (как у Юрия Олеши), формул и графиков.

Многие педанты (ананкасты) превосходно выполняют точные, важные для человечества работы, где необходима щепетильная добросовестность.

Педанты (ананкасты) нередко крепкого атлетоидно-диспластического («мосластого») сложения. В России их не так много, но много в скандинавских странах и в Германии.

Замкнуто-углубленный характер (шизоид)

Описан наиболее полно, глубоко Э Кречмером (1921) и П Б Ганнушкиным (1933).

В своей патологической выраженности (шизоид, или шизоидный психопат) этот склад делает человека болезненно странным, внешне несколько похожим нестандартными суждениями и непредсказуемыми поступками на душевнобольного (шизофреника). Однако эти «нестандартность», «непредсказуемость» делаются понятнее, если проникнуться своеобразной (с точки зрения реалистов) «логикой» такого характера.

Существо склада – в аутистическом стиле мыслей, чувств, воли, движений. Аутистичность (самособойность, autos – сам, греч.) есть определенная природная самостоятельность, независимость «Я» от внешних воздействий, событий.

Всякий реалист психологически понятно и содержательно (с точки зрения здравого смысла) в своих переживаниях, реакциях, поступках отражает реальность. Сангвиник – естественно, напряженно-авторитарный - агрессивно, тревожно-сомневающийся – неуверенно. Все они ясно чувствуют почву реальности под ногами, поскольку эта материальная реальность для них и есть истинная, подлинная реальность, которой дышат, первооснова духа, несущего в самом тонком и загадочном своем проявлении, во всяком случае, печать этого своего материального источника. Они чувствуют это так явственно, как мужчина чувствует себя мужчиной, а женщина – женщиной.

Оттого и законы движения-развития материи и нематериального духа для диалектического реалиста созвучны. Так реалист-клиницист в душевных, духовных расстройствах усматривает те же закономерности, что и в расстройствах телесных. Оттого живой умом реалист обычно ясно чувствует природу характера человека и неплохо разбирается в людях даже без изучения характерологии. Аутист же в своих мыслях, переживаниях, поступках отражает не столько реальный внешний мир таким, какой он есть, сколько собственное, концептуально-теоретическое к нему отношение, в котором уже остается довольно мало от полнокровной реальности – как, например, в композициях Кандинского или в обнаженных женщинах на картинах Модильяни.

Это особое аутистическое отношение к реальности объясняется тем, что аутист чувствует подлинной реальностью не материю-действительность, а вечный, бесконечный, изначальный Дух, Предопределение, правящее миром. Этот Дух называют по-разному: Бог, Истина, Смысл, Гармония, Красота, Любовь, Абсолютный Принцип, Нерушимое, Вечный Разум, Добро, Цель, Творчество.

Порою аутист лишь чувствует это, не осознавая достаточно отчетливо, содержательно, но когда пытается искренне, творчески рисовать или писать, ему не хочется – во всяком случае, с годами – изображать жизнь реалистически. Реалистически (в принятом смысле) возможно изображать Материю, но Духовную реальность изображают либо откровенными символами (как Матисс, Петров-Водкин), либо сновидно (как Боттичелли, Борисов-Мусатов, Крымов).

Аутистическое изображение философично, концептуально, напрягает мысль, требует разгадать это более или менее иероглифическое или прозрачно-фантастическое отношение автора к действительности, являющее собою частицу Всеобщего Духа.

Концептуальностью-теоретичностью проникается обычно и любовь замкнуто-углубленных. Это вовсе не значит, что аутистке, например, достаточно жить в одиночестве одним духом влюбленности, мечтой о возлюбленном. Она стремится к нему и телесно, и тут может быть у нее высокая нежно-изощренная страстность. Однако зрелая замкнуто-углубленная женщина вряд ли рискнет сблизиться с любимым мужчиной, если есть опасность вообще потерять вследствие этого всякое общение с ним.

Склонность к символике, сказывающаяся, например, и в особом тяготении многих аутистов к «иероглифическим» пресмыкающимся, насекомым, кактусам, удивительно созвучна лептосомной символичности-геометричности, особой «прозрачности», красивой обескровленности их собственного тела, в котором нередко нет живой телесности (Нефертити, знакомый многим образ молодой худой монахини с узким, символически острым, знаково-потаенным лицом и т. п.). Часто эта замысловато-символическая законченность, отточенность телосложения видится уже в грудном возрасте.

В манерности-геометричности движений замкнуто-углубленных людей сквозит прозрачная символика. Все это располагает диалектического реалиста, человека с естественнонаучным (не теоретически-аутистическим) мышлением, еще серьезнее думать о выразительной печати материального, телесного на наших духовных особенностях.

Даже кровоизлияние в мозг обыкновенно не разрушает, а лишь несколько упрощает аутистичность. И аутистичность ясно видится уже у замкнуто-углубленного малыша. Нет в нем обычной зависимости от взрослых и чувствуется удивительное присутствие потаенно-внутренней жизни.

Конечно же, аутист способен видеть людей, природу, так сказать, такими, какие они есть и на самом деле, но это ему обычно не интересно, это для него все не истинная, а «падшая» действительность (Бердяев, 1990, с 35). Многие аутисты рассказывали мне, что высокая красота природы (например, осенних листьев) видится им как бы чуть отделенной от самих листьев; то есть видится Красота сама по себе, изначально-самостоятельная, «чистая», «символическая» Красота, с чувством, что «это мне посылается». Отсюда и предрасположенность к религиозности, к оккультизму. Реалист же видит-чувствует, как сама плоть дышит неотделимой от нее красотой. То есть для реалиста, чувствующего символы, сами вещи, сама плоть светится этими символами. При этом и диалектическому реалисту созвучно положение К.Юнга (1991): «Знак всегда меньше, нежели понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда больше, чем его непосредственный очевидный смысл» (с.51). То есть для аутиста символ – это знак, образ «оттуда».

Аутист-символист, таким образом, всегда, во всей своей повседневности теоретик, даже в бизнесе и в преступлениях. Теоретичность замкнуто-углубленного может обернуться в практических делах и делах зла невиданной увертливостью, цепкостью, ведущей к победам, и непредсказуемостю для реалистического соперника.

«Теорию», как и «гармонию», понимают обычно и широко, и узко. В широком смысле теория (в отличие от практики) – обобщение практики в научных положениях, учениях. В этом смысле можно говорить и о теоретических положениях, например, в экспериментальной физике, физиологии, клинической медицине, педагогике. Здесь обобщения возникают из экспериментов, клинического и педагогического опыта. Но в узком смысле теоретическое мышление – самособойное (из себя самого), аутистическое, символическое развитие-усложнение мысли, как это происходит в теоретической физике, теоретической математике и т.п.

Так же и «гармония» в узком смысле (та гармония, о которой обычно говорят, что она красива) есть именно аутистическая гармония, в сравнении с гармонией как волшебной соразмерностью вообще (например, в синтонно-сангвинической музыке Моцарта или Штрауса). Мысли, речь замкнуто-углубленного человека проникнуты именно аутистической теоретичностью, аутистической гармонией, логикой, хотя, с точки зрения иного реалиста, все это может быть «мимо» реальности.

Замкнуто-углубленному трудно любить человека непосредственно – не через идею, концепцию, Красоту, не через Бога. В теоретичности главная сила аутистического ученого – математика, физика, астронома, конструктора. Поэзия аутистических художников обычно также напряжена мыслью, философичностью, часто религиозной (к примеру, Боттичелли, Вермеер, Тютчев, Лермонтов, Блок, Ахматова, Пастернак). Для аутистических юристов, правозащитников Право есть Бог – а иначе они не могли бы со всей душевной заботой защищать права и мерзавца-преступника.

Теоретичностью, символичностью, религиозностью души замкнуто-углубленных одухотворенных мыслителей (писателей, ученых) объясняется и их нередко красиво-суховатый, отрешенно-бескровный, нередко «готический» в своей сложной и нежной тонкости язык (Августина, Тютчева, Лермонтова, Фрейда, Короленко, Мережковского, Т. Манна, Гессе, Швейцера, Ясперса, Леви-Стросса, Роджерса, А. Сахарова, Лихачева) – в сравнении с природно-реалистическим, одухотворенно-полнокровным языком мыслителей-реалистов (Гиппократа, Пушкина, Дарвина, Павлова, Чехова, Э. Кречмера, Ганнушкина).

В аутистическом языке больше мыслительно-духовного страдания-переживания, нежели душевно-реалистического наблюдения-раздумья, а значит, и меньше природно-этнографического, живой плоти бытия, характеров, больше универсально-человеческого. Национально-психологическая почва как бы осыпается здесь с отстраненно-теплых общечеловеческих символов, сплетающихся в Гармонию. Так, кстати, и в музыке Шаляпин противопоставлял аутистического философа Рахманинова полнокровному жизнелюбу Мусоргскому. Так и кинорежиссер Тарковский на Западе на съемках, не зная английского, чувствовал Гармонию «мимо» языка. Нередко именно поэтому аутист склонен к единобожию и не склонен к язычеству, национализму (если, конечно, это не является содержанием его теории).

Если для Запада характерна мыслительная аутистичность, то для Дальнего Востока – аутистичность чувственно-образная (например, дзэн-буддийская), в которой атеоретичность становится прозрачной теорией. Между ними – неповоротливо-задушевно-реалистическая Россия, пронизанная контрастами, тревожно-сомневающаяся, в основе своей дефензивная, рассеянно-непрактичная, но с бездонно-психологическими нравственными исканиями в самых светлых своих умах.

Природная «теоретичность» замкнуто-углубленного сказывается и в его повседневной, бытовой жизни: в «теоретических» (с убежденностью) рассуждениях аутистической дамы о том, как «заполучить» мужа и как его удержать возле себя, как воспитывать ребенка, чем кормить и как печь роскошный пирог, как вообще питаться и жить, как лечить болезни (это совсем не ее профессия), строить дома (тоже не ее специальность). Или же замкнуто-углубленный, не будучи врачом, соблюдает долгие годы сложную «концептуальную» диету, измучивает ею близких и даже лечит этой диетой (необыкновенно трудоемкой приготовлением блюд) тяжело больных людей, отвлекая их от профессиональной медицинской помощи.

Н.П Грушевский (1994) в своей хрестоматийной для врачей работе о том, как ведут себя на приеме у терапевта пациенты с разными характерами, пишет об аутистах: «Они обычно не излагают свои жалобы в порядке их появления, а «выдают» готовую схему болезни: набор симптомов и свои логические построения по поводу каждого из них. Причинно-следственные связи в этой схеме порой не выдерживают никакой критики» (с 110).

В то же время разные теоретические гармонии (с разными системами взглядов) в двух аутистах могут жестоко ссориться друг с другом. Вообще, как «теоретики», многие аутисты без дефензивности (переживания своей неполноценности) убеждены, что во всем сведущи, и нередко на этой почве возникают семейные и служебные конфликты.

Замкнуто-углубленный как истинный теоретик или истинно верующий все несогласное с его теорией, религией склонен посчитать неверным. Не отличаясь способностью к теплой земной благодарности, многие (особенно недефензивные) аутисты без реальных оснований убеждены, в соответствии со своей внутренней теоретической концепцией, что кто-то, способный к этому, должен о них заботиться, устраивать им благополучную жизнь. О таком человеке говорят обычно: «Будто все ему должны, а он - никому».

В аутистических «кружевах» замкнуто-углубленного может быть само собою, без внешних реальных поводов, записано такое, о чем трудно догадаться реалисту, на которого он сердит, считая его почему-то обязанным себе чем-то, подозревая его в чем-то ужасном по отношению к себе. Так, аутистической женщине, бывает, довольно своей собственной влюбленности в мужчину, чтобы с убежденностью полагать, что она имеет на него полное право.

Эта будничная «теоретичность» может быть весьма оригинальной у достаточно умных аутистов, вырождаясь в резонерство, «мудреж» у примитивных, подобно тому как у примитивного психастеника творческие сомнения вырождаются в занудство.

Аутистической гармонией-теоретичностью объясняется и врожденная аккуратность замкнуто-углубленного ребенка, расставляющего свои игрушки в строгом и красивом порядке, следящего за тем, чтобы и домашние предметы лежали строго-красиво на своих местах.

По причине своей теоретичности, мешающей практически живо чувствовать обстановку, отношение к себе людей, многие замкнуто-углубленные, но в то же время внешне разговорчивые гости все не уходят из какого-то дома, где они уже давно в тягость хозяевам. Или приходят туда, где их не хотят видеть, с убежденностью, что их там любят. Или, например, требуют денег за какую-то несложную хозяйственную помощь с близкого им человека, или торгуются с ним, покупая у него книгу (все это - для соблюдения своего теоретически-гармонического порядка).

По этой же причине не так редко интеллигентный сложный шизоид, не сумевший творчески удачно применить свою аутистичность и не защищенный, например, профессорской «оранжереей» или практичной, любящей его женой, создает впечатление жалкого «мудрилы», беспомощно заблудившегося в жизни. Неспособный толком к простым для многих практическим делам-работам (они не входят в его гармонию), он буквально прозябает на воде и хлебе, одинокий, безбытный, со своими гербариями, тетрадками стихов, отвергаемый редакциями, под насмешками соседей.

Или видим аутистическую пожилую даму с обезьяно-уродливыми лицом и фигурой, в странных фиолетовых чулках, которая раздраженно-сердито недоумевает, почему она уже столько лет одинока, почему же не вместе с интересным богатым мужчиной: ведь она так привлекательна.

Заключенный душой в свое аутистическое кружево, такой человек нередко быстро и с интересом схватывает созвучные этому кружеву конструкции, внутренние концепции иностранного языка, но, будучи даже весьма утонченным, от недостаточности нравственного чутья (с точки зрения многих, особенно реалистов) своей бестактностью обижает-ранит близких и сослуживцев, не ведая, что это происходит.

Мышление сангвинического и тревожно-сомневающегося реалистов часто представляется аутисту примитивно-смешным, приземленно-убогим, как философия Фейербаха и Энгельса, как размышления Дарвина и Э. Кречмера. Но особенно склонны издеваться многие замкнуто-углубленные над людьми демонстративного (истерического) склада, пытающимися подражать их аутистичности, символичности, например, в искусстве, тут же едко-жестоко обнаруживая «показушность» их «аутистичности».

Теоретичность (проникнутость собственными концепциями на все случаи жизни, с известной отгороженностью-независимостью от людского мнения) помогает замкнуто-углубленному не беспокоиться о своей внешности - иногда даже уродливой, с точки зрения реалистов - пребывая то в вяло-небритом неряшестве, то в подчеркнуто-утонченной изысканности, то в необычно-пикантной оголенности. Вот выходит человек погулять в сказочной для двора узкой шапке с длинным козырьком, слушая из плейера через наушники музыку Баха, с отрешенным лицом, с длинной таксой на поводке, тоже готически замысловатой своим телом. Другой аутист любуется своими или чужими патологическими кожными высыпаниями, как красивой тканью.

Именно потому, что у аутистического психотерапевта нет природно-реалистической способности непосредственно душевно-живо сопереживать своему пациенту, он нередко и учится этому теплому сопереживанию (эмпатии) теоретически-технически.

Высокой аутистически-одухотворенной нравственностью, красотой наполнены иконы Рублева, картины Боттичелли, Вермеера, музыка Баха, Бетховена, стихи Тютчева, Гумилева, Пастернака, Ахматовой, Бродского, работы Канта, Швейцера, Ясперса, Бердяева, Флоренского. Но если философия многих реалистов (особенно тревожно-сомневающихся) сама по себе, без доказательств, нравственна, то здесь, скорее, речь идет о философии (о теории) нравственности.

И все же два таких разных человека, как одухотворенный психастеник (тревожно-сомневающийся) и одухотворенный аутист (замкнуто-углубленный), способны тонко, глубинно проникнуться друг к другу, созвучные именно в высокой своей духовности. Хотя при этом для замкнуто-углубленного Духовность есть чувство Бога в себе, посылаемое ему. Охватившее его чувство Гармонии, сладкого растворения души в Космосе и есть для него доказательство Бога. А для другого, тревожно-сомневающегося, Духовность есть вдохновенное реалистическое размышление о самых высоких природно-человеческих переживаниях - переживаниях Красоты, Гармонии, Смысла, Совести, Судьбы, Творчества, Ответственности - то есть того, с чего у аутиста начинается религиозное или экзистенциальное переживание. Но там для их начала еще необходимо аутистическое чувство, что и Гармония, и Смысл, и другие экзистенциалы существуют изначально и посылаются извне. Так же и произведения искусства, как всякое Творчество вообще, в соответствии с аутистическим мироощущением, есть послание Божественное, то есть то, что выше всего земного.

Аутистическая безнравственность происходит, в отличие от, например, психастенической, не от зловредно-тревожной перестраховочности, болезненного чувства ответственности, а от той же аутистической, порою одухотворенной, «теоретичности», оправдывающей своим кружевом умозаключений и кровавые революции, и фашизм. Сангвиническим революционным практикам - Дантону, Ленину - противостоят по своим иным (хотя и тоже кровавым) манерам аутистические («теоретические») практики революции - Робеспьер, Фуше, Бухарин. Таким образом, аутистическая безнравственность тоже витиевато-теоретична в большом и малом.

Мы можем говорить здесь о безнравственности, понятно, лишь с точки зрения реалиста. Со своей же, аутистической, точки зрения, замкнуто-углубленный, губящий за теоретическую идею жизни тысяч людей, и себе самому пожелает погибнуть за эту, нередко отстраненную от земного тепла-добра, концепцию, потому что она для него выше жизни. Благодаря этому, видим, что понятие нравственности не есть понятие общехарактерологическое-общечеловеческое: оно личностное, сообразное складу души.

Мировое Добро держится, прежде всего, той одухотворенно-нравственной аутистичностью, которая ценит превыше всего человеческую жизнь, и реалистически-теплым, трезвым большинством, хотя и оно может по временам хмелеть-гипнотизироваться идеями Зла. (Выделено мной - S.D.)

В «малом» безнравственном замкнуто-углубленная молодая «научная» женщина, также сообразно своей аутистической концепции, «для здоровья» сближается на час с «сексуальным террористом», «грязным пиратом», чтобы тут же, освободившись от чувственного голода, забыть о нем и не обращать на него при встрече внимания, платонически благоговея перед старцем-профессором, своим научным руководителем. Она же, при всей колкой застенчивости за легкими готическими очками, свободно-открыто говорит в компании интеллигентных людей о потаенных подробностях интимной жизни, потому что это включено в ее концептуальное кружево. И чувственно-жаркая телесная близость здесь (в противовес тревожно- сомневающемуся с его вяловатой, «трезвой» чувственностью, но и реалистически-лирической, обостренно-нравственной ответственностью за свои поступки) нередко слишком мало значит в сравнении с близостью духовной.

Как и толстовский Каренин, сегодняшний аутист обычно отбрасывает все, что не согласуется с его изначальной, внутренней аутистической системой-кружевом, и разрешает что угодно за занавесом соблюдения формальных правил-формул. Эта система-кружево есть для него частица Красоты, Гармонии, Бога в нем самом, и это - главнейшее, это залог его духовного бессмертия и спокойствия.

Не смерти, не болезни обычно боится сложный, зрелый аутист, а своего духовного несовершенства перед смертью В духовном росте-совершенствовании - главная потребность-задача его души, гнездящейся на время жизни в телесном «приемнике». Многие аутисты, особенно в старости, ясно чувствуют эту способность своей души уже понемногу как бы отделяться от слабеющего бренного тела, дабы вскоре уже торжественно-светло вступить в жизнь Вечную. При этом аутист может быть великим атеистом, как Фрейд, предложивший вместо религиозной «иллюзии» свою иллюзию пансексуализма, сексуальности, о которой говорил с волнением, как об особой «духовной силе» - как вспоминал об этом Юнг (1994, с. 157).

Из всех реалистов к замкнуто-углубленному (аутисту, шизоиду) ближе всего по духу, по-видимому, как отмечено уже выше, все-таки тревожно-сомневающийся (психастеник). Оба они, особенно же в интеллигентской своей глубинной усложненности, более всего ценят духовное, экзистенциальное движение в человеке и все то, в чем оно может обнаружиться: в письме, стихотворении, карандашном рисунке и т. п. Сангвиники, живущие в основном ощущениями, воспоминаниями ощущений, обычно, заботясь о чистоте квартиры, гораздо легче расстаются со старыми бумагами, письмами ушедшего навсегда близкого человека.

Иным аутистам (шизоидам) люди почти и не нужны - Природа наполнена для них символами, помогающими радостно чувствовать себя собою. Иные же замкнуто-углубленные (шизоиды) жадно тянутся к людям и часто не находят в непосредственном общении с ними желанного глубокого созвучия, страдая в пожизненных поисках такой встречи.

Парадоксальность, непредсказуемость мыслей, чувств, поступков замкнуто-углубленного, шизоида (парадоксальность, конечно же, - лишь с точки зрения реалиста) объясняется аутистичностью, как и кречмеровекая «психестетическая пропорция». Существо этой пропорции психической чувствительности (aisthesis - чувство, греч.) - в переплетении в душе аутиста обостренной чувствительности с бесчувственностью-холодностью, что может, например, выразиться в кровавой жестокости, переплетенной с пламенной влюбленностью, в божественной нежности, в испепеляюще-неземной страсти Нефертити, в одухотворенно-безоглядной жертвенности, пожизненной волшебно-платонической влюбленности, но только не в реалистической деятельно-земной теплоте-доброте.

Для аутиста подчас крыло бабочки значит неизмеримо больше, нежели земные переживания его близких, именно потому, что волшебный, нежнейший рисунок на этом крыле сотворен для него предопределением Духа, и созерцание крыла есть общение с Божественным. Вообще, если сангвиник и тревожно-сомневающийся умиляются в животных и растениях тем, что делает их похожими на человека, то замкнуто-углубленный нередко рассматривает в них звучание Космоса.

Верующий человек замкнуто-углубленного склада именно аутистичностью чувствует-знает Божий Промысел и, например, без сомнения объясняет им библейскую полынь, чернобыльник, как предзнаменование сравнительно недавней Чернобыльской катастрофы. Подлинным доказательством Бога считается переживание (опыт) светлой встречи с Ним (и не только во время литургии), то есть то самое особое, светлое, аутистическое переживание вдохновения, с чувством известной самостоятельности, изначальности этого переживания, посылаемости его извне. Вдохновенный же психастеник ощущает свое вдохновение как свечение изначально из себя, из своего тела, саморазвивающейся (по своим закономерностям) стихийной Материи-Природы, без Предопределения-Цели. Нередко аутист и считает свою природу более совершенной (нежели у реалистов) для улавливания Божественного, а реалист-атеист полагает все это «дурманом-сказкой о бессмертии», помогающей верующему человеку умереть без возможного трагического отчаяния.

Любовь замкнуто-углубленного может быть сложно-одухотворенным переживанием аутистически-идеального образа возлюбленной в душе, который также как бы посылается, несет Божественный свет в себе. Образ этот соприкасается то с одной, то с другой реальной женщиной, каким-то созвучием отвечающей этому образу, и нередко нет тут подлинного чувства вины за измену жене, потому что это любовное переживание происходит как бы свыше, посылается Великой Целью, оно священно, как переживание, чувство Александра к Марии в «Жертвоприношении» Тарковского, как чувство Юрия Живаго к Ларе в «Докторе Живаго» Пастернака. Или, случается, пожилой аутист изменяет своей бездетной жене, потому что считает своим жизненным долгом произвести на свет ребенка, пусть от другой женщины.

Одна замкнуто-углубленная женщина жестоко мстит своей сопернице, жене возлюбленного, вывешивая на бельевой веревке для сушки на своем балконе напротив ее балкона ползунки - будто у них уже есть свой ребенок. Другая готова, страдая от ревности, самоотверженно, с нежностью отдать любимого мужа сопернице, чтобы ему было с этой женщиной еше лучше, чем с нею. И все это записано-выткано в их сложно-аутистических душевных кружевах.

Ранимое колкое самолюбие, переживание своей неполноценности может порождать в замкнуто-углубленном панцирь-защиту в виде стеклянной неприступности, вежливой церемонности, или серой злости, или разнообразных улыбающихся клоунских масок.

Особым рисунком своего аутистического кружева замкнуто-углубленные часто трудно вписываются в обычный коллектив, хотя подчас и способны формально-живо общаться. Не могут они обычно безболезненно-мягко приспосабливаться к людям (в том числе и к иным аутистам), разнообразным делам-работам, учебным занятиям, к домам, улицам, местам природы, не созвучным им, не помогающим чувствовать себя собою, не смягчающим этим душевную напряженность.

Однако ко всему, что созвучно, творчески целительно, аутист тянется и способен здесь, в какой-то своей нише, нередко на благородно-высокое, одухотворенное, глубинно-нежное, мудрое. И если понимать, в чем именно состоит требующее своего развития духовное богатство конкретного аутиста и на что он не способен по природе своей (а значит, не надо от него этого требовать), - то возможно восхищаться им и любить его.

Демонстративный характер (истерик)

Клинически выразительно, в естественнонаучном духе, в своей патологической (психопатической) выраженности (истерический психопат, или истерик) этот склад описан П.Б. Ганнушкиным (1909, 1933).

Существо демонстративного склада (радикала) – в склонности увлеченным позированием тешить свое уязвимое честолюбие, тщеславие. Такое получается благодаря обычной здесь более или менее красочной чувственности с богатой вытеснительной защитой. Красками воображения возможно, угодно своим желаниям, невольно-бессознательно исказить реальность, вытолкнуть своей живейшей самовнушаемостью неприятное событие из сознания в бессознательное, не в состоянии критически, объективно посмотреть на себя в это время сбоку.

Вообще сильная вытеснительная защита практически исключает глубинность-сложность мысли, переживания и, значит, серьезную способность критически относиться к себе. Этой вытеснительной зависимостью мыслей, взглядов от существенно поправляющих, изменяющих в противоположные стороны мышление чувств демонстративный человек может быть и глуп, и тоже по-своему счастлив, защищен.

Так, ухаживая за больным мужем, недовольная таким «гнусным» занятием, истеричка поминутно упрекает, оскорбляет этого беспомощного человека, жалуясь вслух на свою «горькую» судьбу сиделки, а через несколько дней на его могиле, с чистым сердцем, благополучно вытеснив прежние упреки мужу, причитает-рыдает так, будто готова была бы еще целый век терпеливо за ним ухаживать. Сама же она от инфантильной своей бестревожности не боится никаких страшных болезней: все могут ими заболеть, но только не она; все умрут, но только не она. Сангвиничке, так же склонной к вытеснительной эмоциональной защите, изначальная тревожность все же не дает так надежно-искусно вытеснять из сознания неугодное, травмирующее.

Позирование (демонстративность) – суть стремление выставляться, привлекать к себе внимание неприкрыто-внешними, порою даже крикливыми средствами. Позирование (демонстративность) сказывается не только в особых, позирующих телодвижениях, но и в вызывающем (властно выставляющем себя) поведении, в слишком яркой одежде, или, например, в чересчур короткой юбке при очень толстых ногах, которые как раз нужно бы прятать.

Позирование сказывается и в стремлении демонстративно «приукрашивать», преувеличивать свою болезнь, даже серьезную. За истерическую позу (демонстрация) возможно, конечно, принять и приятное многим милое сангвиническое кокетство, синтонную яркость одежды и косметики, утонченно-мягкую живую демонстративность портретов синтонного Кипренского – но это все дышит естественностью, непосредственной радостью жизни, даже если порою и грубовато. Аутистичностью (концептуальностью) проникнута вычурно-экстравагантная «поза», одежда замкнуто-углубленного (шизоидного) человека. В истинной, истерической позе нет синтонной или аутистической цельности-глубинности, психастенической гиперкомпенсации, таящей в себе изначальную неуверенность. На то она и поза, драпировка, что не имеет под собою достаточно глубокого, сложного переживания, естественной (теплой) чувственности или символически-духовного, сказочно-божественного. Истинная поза демонстративного холодновата, а то и со «стервозинкой», ниточкой колкого холодка, отличающего капризное жеманство от милого кокетства. Сангвиническая типичная женщина-«крошка» и психастеническая женщина-«кисель» всегда теплее своей естественностью или неуверенностью, чем холодноватая истерическая «львица».

Холодноватость демонстративного человека может быть напряжена болью непризнанности от невнимания людей к своей особе, завистливостью, эгоистичностью. Очень многие несведущие люди верят в душевные сложные богатства демонстративных (истериков), в глубину их восторгов не только тогда, когда эти демонстративные – актеры на сцене, но и в повседневной жизни, когда они, например, по известному выражению аутистически-язвительного к истерикам Ясперса (1913; 1997, с. 538), невольно стремятся переживать больше, чем способны пережить. Это, конечно же, есть проявление душевной незрелости (инфантилизма – вечного детства), как и многое другое в таком человеке.

Душевный инфантилизм сказывается не только склонностью ко всяческому позированию, стремлением приукрасить свои переживания, показаться загадочно-необыкновенным, но и в неспособности достаточно глубоко и сложно думать-анализировать при бунинской красочной образности, в способности ярко-пряно, красочно-воспаленно чувствовать-ощущать. Наконец, высокая внушаемость ребенка или незрелого взрослого несет в себе стихийное несовершенное противоядие-защиту от себя самое в виде бессмысленного упрямства. Многие из демонстративных (истериков) способны и в детстве подробно-живо подражать серьезным людям. Этим они и кажутся преждевременно взрослыми.

Демонстративные (истерики), случается, представляют и аутистические переживания, поведение. Замкнуто-углубленные, однако, как отмечено выше, обычно тут же, с язвительными улыбками, разоблачают эту демонстративную псевдоаутистичность.

Некоторые демонстративные (истерики) так назойливо, с массой извинительных предисловий, демонстрируют свою «застенчивость», «совестливость», что не разбирающиеся в характерах люди принимают это за чистую монету болезненно-нравственного переживания. Даже большим горем (например, смертью единственного ребенка) истеричка нередко «депрессивно»-демонстративно упивается или трагически-томно смакует его, как дорогое вино. Истеричка может искусно-лукаво играть-лгать о мучительной для нее бедности, как теккереевская расчетливая лжица Ребекка Шарп («Ярмарка тщеславия»), или грубовато-жалобно притворяться безмерно несчастной, как чеховская «слабая, беззащитная» старуха Мерчуткина, которая «кофей сегодня пила и без всякого удовольствия» («Юбилей»).

Трудно говорить о мироощущении демонстративных, поскольку оно тоже здесь основано на самовнушении, способности верить в то, во что хочется верить, оно декоративно (от мистики до вульгарного материализма), в соответствии с возможностью восхитить, удивить или даже разозлить зрителей, читателей, которыми для такого человека становятся, в сущности, все окружающие его люди и даже он сам. Вообще о мироощущении здесь можно говорить так же условно, зависимо от обстоятельств, как и о мироощущении детей. Как и дети, демонстративные (истерики), за некоторыми исключениями, есть народные сказочники, язычники, неспособные к сложным духовно-абстрактным представлениям-переживаниям Бога, к сложному философскому идеализму.

Встречаются иногда демонстративные (истерики), создающие впечатление умных, утонченно-сложных, живущих внутренней потаенной жизнью, даже малоразговорчивых людей. Однако это только впечатление загадочности, объясняющее их способность играть и сложные роли, прикрываясь при этом цитатами, наукообразными (в науке) или просто заимствованными словами, и даже малословием, которое тоже может быть позой. Чуть заговорит такой человек по-своему (не по роли) – и исчезает впечатление самобытности, духовной сложности, анализа. Ничего порою тогда не остается, кроме банальностей, «умных» очков и напыщенно-важной гримасы на лице.

Но многим демонстративным присущи красочная образность, поэтичность, юношеский лиризм. Тут могут быть по-своему лирически-томные эстрадные таланты (Вертинский), элегантно позирующие поэты (Северянин), живописцы, на великолепных картинах которых все и вся постоянно красиво позируют, даже погибая, как на брюлловском полотне «Последний день Помпеи».

Есть среди демонстративных (истериков) и немало людей чувственно-расчетливых, холодновато-капризных в своей загадочности. Они, например, жестковато прекращают отношения даже с близкими родственниками, если те уже не входят по каким-то причинам в круг их карьеристических интересов.

Все же, как и большинство детей, демонстративные (истерики) по природе своей есть чаще реалисты-чувственники. Вспоминаю, как одна истерическая дама в группе творческого самовыражения, сравнивая «Спящую Венеру» Джорджоне с «Рождением Венеры» Боттичелли, выбрала как созвучную себе первую картину и сказала с убежденностью, что вот главное в жизни, то есть «хлеб», а остальное, всякие там поэтические тонкости – это уже потом. И в старости писатели истерического склада обычно продолжают писать так же чувственно-реалистически, как в юности, без одухотворенности-анализа. Даже если они гениальны своей юношеской чувственностью, как Бунин.

Безнравственные истерики (психопаты), дабы как-то звучать на сцене жизни, иметь зрителей, поклонников, клевещут и вершат в разных размерах геростратово зло, плетут интриги, пишут анонимки, наказывая так (порою жестоко) за невнимание к ним или насмешки.

В молодости многие из демонстративных (истериков) удивляют, особенно сверстников, живостью мысли, чувства, богатой памятью, сообразительностью. В юноше трудно бывает усмотреть на всем этом налет истерической театральности, отсутствие подлинной, углубленной самобытности. От них многого ждут в зрелости, а продолжается все та же юношеская живость-театральность-капризность, соединенная обычно с довольно высоким, «пожизненным» «юношеским» сексуальным влечением, что побуждает к бурному сексуальному разнообразию с последующими житейскими неприятностями. Однако красочное вытеснение неугодного из сознания, способность уверить себя, что это все необходимо для творчества, здоровья и т. д., – освобождает демонстративного (истерика) от чувства вины перед тем, кто им оставлен и мучается. Чувство этих мужчин и женщин нередко внешне мягкое, нежное, теплое, красивое, но, если присмотреться, – детски несложное-неглубокое, навсегда незрелое, подернутое колко-капризным прозрачным холодком. Телосложение может быть детски миниатюрным, а может быть и весьма грузным, с ранней лысиной, но душа неуемно-юношеская, любвеобильная – вплоть до инсультов в дряхлости.

Любвеобильность у истерических женщин нередко бывает лишь внешне-театральной, флиртовой, без способности упоенно-чувственно соединиться с возлюбленным. Эту утонченную, тронутую красивым ледком эротическую игру холодной (фригидной) истерички с замечательным проникновением изобразил Мопассан в романе «Наше сердце». Но ведь в этом и трагедия такой, в сущности, несчастной женщины.

Демонстративные (истерики) – всегда вечные дети (юноши) неустойчивостью, капризностью своих чувств (легкочувствием), сравнительным легкомыслием, пылкой образностью, стремлением «выставляться», быть в центре внимания, склонностью к бессмысленному упрямству от высокой внушаемости, к юношеской картинной пессимистичности. Потому и нетрудно (обычно!) расположить к себе такого человека, сердитого за что-то на нас, восхитившись им в том, в чем, действительно, возможно искренне сказать ему это доброе. И тогда многие из них мягчают, добреют, даже те, в ком ясно проглядывает чувственно-хищное.

Так часто клянут демонстративных, смеются-потешаются над ними. Но ведь многие из них приносят людям прекрасные (в том числе и целебностью своей) театральные, эстрадные, поэтические, живописные радости, освежают вечной детскостью, учат живым подробностям чувственной жизни, замечательным именно своей несерьезностью-незрелостью. А дефензивные демонстративные (истерические) женщины способны на сцене жизни на незаурядное самопожертвование ради повседневного спасения тяжелого алкоголика-мужа или душевнобольного родственника, если, конечно, знакомые, близкие постоянно восхищаются их небывалым подвигом, редким терпением и т. д. Неустойчивый характер (неустойчивый психопат)

Характер, родственный демонстративному (истерическому) более или менее сложной, тонкой природной незрелостью. Классически описан также П.Б. Ганнушкиным (1933).

Существо неустойчивого склада – в той же «пожизненной» инфантильности (точнее, ювенильности – вечной «юношескости»), но с преобладанием душевной неустойчивости в переживаниях и поступках, порожденной детски-юношеской поверхностностью мышления, чувствования наряду с юношески обостренным сексуальным влечением. Здесь нет истерически-демонстративной холодности, стервозинки – есть мягкость, задушевный лиризм.

Незрелость эту не следует путать с мнимой незрелостью некоторых аутистов или психастеников. Она проявляется, например, в том, что хрупкий телом, здоровьем аутистический интеллигент жалеет, что не догнал ограбивших его бандитов, чтобы просто посмотреть им в глаза. Или психастенический научный сотрудник жалуется начальству, что по причине скудной его зарплаты жена стала посылать его на рынок, заставляет крутить на кухне мясорубку, чистить картошку, и у него теперь меньше времени дома для работы за письменным столом. Это скорее беспомощность-непрактичность отрешенных, но духовно сложных людей, беспомощных перед реальной, грубой жизнью.

Истинная незрелость все же сказывается, прежде всего, в детской недоразвитости исконных человеческих чувств: чувства родного к своим детям, элементарной тревоги за близких и т. п. К примеру, когда взрослого человека трудно затащить посмотреть хоть раз на маленького ребенка, который от него родился. Или глянет, но нет отцовского желания увидеть сына вновь, даже детский страх этого при возможном романтически-поэтическом переживании по этому поводу (см. известные воспоминания в таком роде Анатолия Мариенгофа о Есенине: «Роман без вранья»). Причем сердце, действительно, по-есенински не лжет, поскольку легко верится в собственную ложь. Это и побуждает неустойчивых искренне оправдывать, иногда даже красиво обосновывать всякое свое непристойное или сомнительное желание и тут же выполнять его. Подобное поведение, переживание нельзя назвать естественным (синтонным), поскольку естественность, даже примитивная, естественна (натуральна) в своих материнских, отцовских и других инстинктивных, исконно теплых человеческих чувствах.

Слабая способность неустойчивых сдерживать свои желания, руководить ими, при живой чувственности, вечно юношеской остроте влечений объясняет высокую податливость таких людей, особенно в молодости, к пьянству, наркотикам, воровству, бродяжничеству и т. п.

Побуждают к этому и расстройства настроения в виде хандры по поводу несбывшихся романтических надежд, по поводу старения организма, которое так расстраивает уже в молодости: «Все прошло. Поредел мой волос» (Есенин). Когда у душевно достаточного сложного человека нет глубинной, духовной зрелости, единственной ценностью навсегда остается чувственно-романтическая молодость и главным переживанием – переживание ее увядания. Это переживание может быть и по-есенински прекрасным.

Романтичность как склонность-умение приукрашивать действительность, являть в ней некую свою позу может быть аутистической (поэт Жуковский, художники «Мира искусств»), синтонной (Кипренский, 3. Серебрякова), демонстративной (Энгр, Делакруа, Брюллов, Семирадский, Бунин) и лирически-неустойчивой (Есенин). Последняя всегда теплая, грустная, но в известной мере внешняя, «выставочная», без аутистической концептуальности и сангвинической естественности-цельности. Эта нестойкая мягкая театральность может пьянить своими чувствительными, юношески-лирическими красками. Она не содержит в себе истерической изощренно-картинной прохладной чувственности и действует детски-шемящей незащищенностью, трогательно-искренней языческой дружбой с Природой, дружбой, возможной лишь в беспомощном образном детстве.

Смешанные (мозаичные) характеры

Циклоид может быть психастеноподобным, истерик – шизоидным (аутистоподобным), аутист – сангвиноподобным. Вообще разновидности характера могут быть всякоподобными, но это подобие есть лишь «наслоение» на исконное характерологическое «ядро».

О смешанном (мозаичном) характере, думается, следует говорить, когда смешиваются кусками сами ядра, радикалы. Смешиваются же они вследствие патологического нарушения, просто грубых особенностей природной закладки характера или вследствие какого-то повреждения (механического, инфекционного, интоксикационного, радиационного) этой закладки в утробе матери или в младенчестве, то есть еще до того, как в самых общих чертах сложился характер к двум-трем годам жизни.

Мозаика характера творится болезненным процессом (шизофреническим, эпилептическим и т. д.) и в зрелые годы. Нередко во всех этих случаях какой-то характерологический радикал, не являясь ядром личности, все же преобладает над теми радикалами, с которыми перемешивается.

Грубоватый характер (в патологии – органический психопат)

Природу его составляет, чаще всего, врожденная органическая закладка – органическая (анатомическая) огрубленность тела, мозга и, значит, души. Грубоватый – это и значит в широком смысле органический.

Сюда относятся, видимо, многие описанные П.Б. Ганнушкиным (1933, 1964) «антисоциальные психопаты» и «конституционально-глупые». В прошлом веке Б. Морель называл этих людей дегенератами (вырождающимися) – см. об этом у Ю.В. Каннабиха (1929). Органических психопатов классически описала Г.Е. Сухарева (1959).

Органическая огрубленность тела обнаруживается в необычно низком (ниже 120 см) и необычно высоком (выше 195 см) росте (карлики и гиганты), в асимметрии, разнообразных неправильных формах тела: так называемый башенный череп, ягодицеобразный череп, резкое преобладание мозгового черепа над лицевым, так называемый седловидный нос, массивная нижняя челюсть, многоярусные зубы, «ухо фавна», ладьевидная грудь, добавочные рудиментарные молочные железы, врожденное ороговение кожи, чрезмерная волосатость, чрезмерная мускулистость и т. д. Подробно об этом у Х.-Б.Г. Ходоса (1984).

Отдельные, единичные подобные особенности могут быть рассеяны в телах разных характерами людей (особенно у психопатов). Здесь же присутствует типичный «букет» таких особенностей. Эти «признаки вырождения» (по-старому) у одних имеют зловещую, безнравственно-гангстерскую окраску, у других овеяны деревенской добротой.

Органическая душевная огрубленность в психопатических случаях сказывается в грубоватой возбудимости-взрывчатости, слабой способности сдерживать свои примитивные желания-порывы (бестормозность). Эта неуравновешенность не менее тяжела оттого, что порою такой инертный человек долго раскачивается; зато, раскачавшись, нескоро успокоится.

В личностной картине здесь перемешиваются разнообразные радикалы, но все они огрублены; в мышлении, переживаниях нет тонкости, стройности, а есть недисциплинированность, неряшливость, вязковатость. Эмоции нередко ходят тут ходуном, грубо вытесняя из сознания неприятное, выставляя таких людей, особенно в состоянии душевной взволнованности, нелепыми дураками, некритичными к своему глуповатому поведению, неприличным анекдотам в обществе. Злость, сердитая авторитарная напряженность, всегдашняя у напряженно-авторитарного (эпилептоида), подозрительность, обидчивость чередуются здесь с простодушием, глуповатой беспечностью, благодушием.

Нередко такой человек от преобладания в данный момент (по настроению) того или иного радикала представляется то глупым, то властно-жестоким, то тревожно-робким. Но патологической слабости обобщения, то есть клинического малоумия (олигофрении) здесь нет. По временам он душевно собирается и производит впечатление человека весьма интеллигентного, чтобы вдруг, вспылив, опять удивить своей «слабоумной» выходкой, подтвердив то, что обычно говорят о нем: «умный, умный, а дурак». В голове порою каша («в огороде бузина, в Киеве – дядька»), навязчиво-некритически пристает в поезде к незнакомым пассажирам с нетактичными вопросами об их жизни, а наряду с этим не только дом топором построит, но и телевизор починит.

Грубоватые люди (органические психопаты) могут быть победоносно-безнравственными – в том числе смазливыми, кукольными, ангельски-порочными с органически-огненными всплесками из глаз, или это «урка-клоун» без малейшей способности сочувствовать другому человеку – и могут быть несгибаемо-нравственными. Среди них немало и добрейших, грубовато-застенчивых, смекалисто-благородных, доверчивых Иванушек-дурачков. Одни из грубоватых – безнравственные бандиты, другие, нравственно-агрессивные благородные защитники потерпевших, рискуя жизнью, ловят этих бандитов.

Встречаются здесь не только преступники и полководцы, но и академики с прекрасной памятью, правители. Но нет, повторяю, душевной, духовной тонкости, чувства высокого, святого, сложно-углубленных философских, психологических исканий, серьезных размышлений о смерти и смысле жизни (все это может быть в своем духе и у напряженно-авторитарных, но не тут).

Тут – свой мир первобытно-огрубленной поэзии и прозы (иногда грубовато-задушевной, по-мужицки печальной), свой мир грубоватой сусальной живописи, неряшливо-наукообразных, краснобайски-резонерских диссертаций и т. п. Все это нередко проникнуто бушующей авторитарностью. Язык может быть и смачно-метким языком блатных, и сентиментально-тюремным «татуировочным» жаргоном («не забуду мать родную»). Достоевский по собственному каторжному опыту описывает в подробностях многое из этого в «Записках из Мертвого Дома».

Мироощущением своим грубоватые люди чаще воинствующие реалисты-атеисты, иногда безнравственно-смачно хохочущие над Богом, над религиозными чувствами, – потому что им, с их завидной способностью жить сегодняшним днем, наплевать, что будет с ними после их смерти. Реже они религиозны, но религиозность эта обычно неряшливо-противоречива, с моментами первобытного язычества, а иногда с удивительным природным чувством, указывающим, где там в лесу прячутся грибы, ягоды.

Грубоватая неуравновешенность религиозного мироощущения обнаруживается, например, в том, что такой человек одним, тормозимо-аутистическим своим радикалом истово верует в Бога, даже дьякон, но благодаря другому, неустойчиво-сангвиническому радикалу, вдруг напьется, запутается в женщинах и т. п. Жизненные советы их даже бывают дельны, толковы, пока они не входят в храм духовных тонкостей, где становятся пошловато-грубыми и смешными.

Подобная огрубленность души и тела, по-видимому, была, за некоторыми исключениями, всеобщей в первобытном человечестве и помогала выживать среди диких зверей и враждебных племен. Сегодня же алкоголь и другие пьянящие яды охотно подчиняют себе грубоватых и еще более огрубляют органическую личностную почву. Некоторым из этих людей и нечего особенно беречь-хранить от токсического разрушения в себе для одухотворенного творчества, незачем пренебрегать кайфом, который для них нередко – единственная отрада. На практическую смекалку и мастеровую ловкость рук, которыми многие из них часто богаты, алкоголь не действует так разрушительно, как на одухотворенную индивидуальность, например, актерскую, стирая, огрубляя ее.

Грубоватые люди своею грубоватостью как бы огрублены с рождения. Но они делают в жизни так много разнообразных дел умными, мастеровыми своими руками, для жизни всего человечества, что утонченные интеллигенты, представители «белой кости» пропали бы без них. К сожалению, многие интеллектуалы не видят, не чувствуют в простолюдинах, грубоватых людях родного, своих природных корней. Мы ведь обязаны этим людям своим происхождением в самом широком смысле и своей возможностью одухотворенно-творчески работать, потому что практически не способны выполнять их работу (вспомним крыловскую басню «Листы и корни»).

«Эндокринный» характер (в патологии – «эндокринный» психопат)

Людей с настоящим характером (с разнообразными его вариантами) немало, но характер этот не описан в литературе так выразительно, внятно, подробно, как многие другие.

В основе его – дисплазия (неправильное развитие) прежде всего эндокринной системы (системы желез внутренней секреции), что сказывается, в том числе, и в половых извращениях, в отсутствии нормального полового чувства и т. д.

Неправильное развитие, извращение надо понимать лишь с точки зрения здравого смысла, биологии, проблемы продолжения вида. Но сами эти люди нередко больными или неполноценными себя не считают, даже часто довольны, счастливы своею особой природой, стараясь быть вместе с себе подобными, глубоко их понимающими людьми.

Отдельные «эндокринные» телесные особенности (то, что делает мужчину внешне похожим на женщину, и наоборот), как и телесные «органические» особенности, могут быть тоже рассыпаны в разных характерами людях (особенно – в шизоидах). И здесь тоже решает дело «букет» эндокринной диспластики.

Творчество таких людей, обнаруживающее тонкое, сложное, порою волшебное смешение характерологических радикалов с мягким размыванием типично мужского и типично женского, может быть по-своему прекрасно, одухотворено. Какими-то особыми гранями оно созвучно и многим настоящим мужчинам и настоящим женщинам. И в то же время это нередко утонченное духовное богатство не могло бы быть создано настоящими мужчинами или настоящими женщинами. Речь идет, например, о живописи Леонардо да Винчи, Караваджо, поэзии Сапфо (Сафо) и Цветаевой, о произведениях Андерсена, Уайльда, Моэма, о музыке Чайковского.

«Полифонический» характер

Это – своеобразная характерологическая мозаика, порожденная шизофреническим процессом, который уже отзвучал или настолько мягок, что обнаруживает себя не бредом, не галлюцинациями, не другой психотикой в истинном смысле, а, в основном, характерологически.

Е.А Добролюбова (1996, 1997) предлагает считать эту мозаику самостоятельным характером в ряду других характеров и дала ему настоящее название. «Полифоническая» мозаика, по Добролюбовой, – одновременное звучание нескольких характерологических радикалов.

Поскольку наличествует здесь, как правило, «несколько реалистических радикалов», мироощущение такого человека видится все же материалистическим, но «странным», «загадочным», поскольку соединяется несоединимое. В самом деле, здесь характерологические радикалы соединяются как-то тонко-загадочно, без органической огрубленности и эндокринной диспластики. И сюрреалистическая соединимость несоединимого видится в загадочной соединимости материалистического (даже часто обыденно-материалистического, гиперреалистического) с идеалистическим, что производит впечатление странновато-неземного реализма.

Это отчетливо видится в философских сочинениях Спинозы, в картинах Босха, Дали, Пикассо, Малевича, Филонова, в гоголевских произведениях (особенно в повести «Вий»), в известном булгаковском «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». Такое творчество открывает возможность видеть-обдумывать мир, людей, себя одновременно из самых противоположных точек, в самых невероятных разрезах.

У циклоида в характере движется настроение, тут движется сама структура характера, но именно это дарит полифонисту невиданные творческие горизонты и пропасти в науке и искусстве.

О «полифоническом» характере как характере возможно говорить (как допускает и Добролюбова) лишь «в широком смысле», поскольку истинный характер всегда имеет устойчивый стержень. Этот же «характер» нередко заметно движется-изменяется болезненным процессом, если этот процесс не завершился. Когда, вследствие даже очень мягкого течения процесса, на первый план выходит в личностной картине то один радикал, то другой («сегодня я аутист, а завтра – сангвиник»), да еще время от времени наплывает тоскливость-напряженность с безразличием, занавешивающая-искажающая на время характер, о характере возможно говорить, понятно, лишь условно. Заключение

«Разбираться в людях», понимать их внутреннюю жизнь, «видеть людей насквозь», угадывать, что от кого в какой обстановке возможно ждать, – это значит, прежде всего, разбираться в человеческих характерах, которые я и попытался естественнонаучно, клинически, в самой своей сути, описать В естественнонаучном описании особенности души неотделимы от телесных особенностей, светятся друг в друге Это земная, реалистическая характерология.

Психологи, исследователи с аутистически-теоретическим, идеалистически-концептуальным мышлением подходят к характерам иначе Они, по понятным причинам, или вовсе не признают более или менее стойких характерологических вариантов, или считают характеры сугубо психологическими образованиями, связанными с телом лишь как с коробкой.

Или же, рассматривая характер в единстве с телом, они чувствуют пропасть между характерологическим (душевным) и личностным (духовным), понимая духовное человека как изначально самостоятельно существующую частицу Вечного Духа, знающего о каждом из нас. Так, К Юнг (1995), убежденный в «несоединимом разрыве между психическими и физическими явлениями» (с 646), идет от «предпосылки о верховенстве психического» (с. 650), и для него «психологические типы» есть «структурные элементы психического», а не описания душевных особенностей определенного типа конституции, как у Э. Кречмера (с. 651). Свою «исключительно психологическую типологию» (с. 651) Юнг сравнивает с «кристаллографической системой осей» (с. 659).

Мне думается, однако, что естественнонаучный и аутистически-психологический подходы в изучения характеров могут дополнять и развивать друг друга, дружески соединяться в горячей грани духовного и иного созвучия, оставаясь самими собою, как и вообще все равноправные разнообразно-нравственные способы изучения и переживания мира в Человечестве, в Культуре.

Из естественнонаучного понимания-изучения характеров нетрудно вывести и естественнонаучное понимание национально-психологических особенностей (надхарактерологических, но окрашивающих собою каждый радикал), религии, литературы, искусства, науки, политики. В этом смысле, как уже отмечалось выше, Запад более аутистически-мыслителен, Дальний Восток более чувственно, художественно-аутистичен, а между ними – тревожно-сомневающаяся духовно-бездонная Россия, могучая, русским большинством своего населения, прежде всего, глубинно-сложными нравственно-этическими переживаниями, своей нерасчетливостью-добротой, и этим более созвучная Православию. Католичеству, к примеру, уже созвучно иное характерологическое, исламу – третье. Лютер, сообразно своему сангвиническому характеру, боролся за синтонно-полнокровное христианство (лютеранство) В различных религиозных сектах увидим людей, объединенных и известными характерологическими особенностями. Неразвитые народы, дети, первобытные люди – ближе к язычеству, к народным сказкам.

Можно пойти естественнонаучным, «характерологическим» мышлением еще глубже эволюционно-исторически – в животное царство. Там мы угадаем напряженную авторитарность в оскалившемся волке, аутистическую независимость в манерно усевшейся на шкаф кошке. И, может быть, какой-нибудь специалист, изучающий психологию животных, уже пишет основательный труд о характерах животных через человеческую характерологию.

На Земле довольно много незрелых, душевно-безликих и агрессивных людей, для которых выше всего материальное благополучие, чувственные удовольствия, власть. При известных обстоятельствах они, не способные разумно-критически рассматривать себя со стороны, охватываются коротким, мощным эмоциональным мышлением и, веря в то, во что хочется верить, могут стать послушными толпами-стадами в руках безнравственных вождей. Пожалуй, только нравственное религиозное воспитание и строгое, тщательное исполнение государством законов с непременным-неизбежным наказанием преступника могут здесь как-то помочь предотвратить несчастья в тяжелое, грязное, переходное время еще не развившегося как следует у нас капитализма.

Конечно же, многое тут, в характерологии, сложно и туманно. И Боже упаси налево и направо вслух ставить характерологические «диагнозы». Но, опираясь на известные характерологичские ориентиры, будем про себя, тихо чувствовать и размышлять о людях вокруг. Не разлюбим тех, кого полюбили, если узнаем подробнее их душевный склад, потому что любой не слабоумный, не разрушившийся личностно человек бездонен-неповторим, таинственно сложен своей душевной духовной особенностью под знаком какого-то характера.

Очерк этот считаю психотерапевтическим в широком смысле и потому, что, быть может, с облегчением увидим-почувствуем из него характерологическую природность каких-то наших слабостей, тягостных переживаний, проступков и т. д. Простим себе то, что возможно простить. Простим и другим их природные слабости. Разглядим у других людей важное, ценное и для нас переживание, умение, не доступное нам. Но никому не простим безнравственности.

Как важно, особенно для самобытного, талантливого человека, быть самим собою на своем жизненном пути в Человечестве, делать в жизни свое Добро, совершенствоваться в своем, то есть в том, что получается лучше, нежели у многих других, и лучше, чем другое у тебя же.

Из своей повседневности, из многолетней психотерапевтической работы и преподавания врачам, из горестных и радостных дней жизни с самого детства, из путешествий в разные места страны и в другие страны, из рассказов путешественников, из их книг и фильмов, из книг, фильмов исторических, художественных, научных – вспоминаю множество людей с разными характерами, болезнями. Вспоминаю, начиная от первобытных людей из романов Рони-старшего, от древних русских славян, варягов, древних греков и древних римлян, древних египтян, древних евреев, древних германцев. Все это древнее, характерологически природное, видится-сквозит и сегодня в живых людях разных стран, в прежних и сегодняшних мировых событиях, в сегодняшней духовной культуре, которая для меня есть прежде всего культура характеров.

Самым интересным для меня в моих жизненных переживаниях (теперь уже с мягким светом осени) оказалась жизнь человеческих характеров, душевная жизнь вообще в ее естественнонаучном понимании, среди Природы и Культуры. И особенно интересными были всегда сложно-дефензивные состояния и душевная, психотерапевтическая помощь этим людям с тягостным переживанием своей неполноценности, своего тоскливого одиночества, с их тревожно-нравственными исканиями. Из этого вышла и моя терапия творческим самовыражением.

Убежден, что все это помогло мне самому как дефензивному психопату более или менее серьезно, стойко компенсироваться осознанным творческим самовыражением среди близких мне людей, животных и растений, на своей родной российской дороге, со своим смыслом жизни в душе.