(Опыт догматического истолкования)
Париж, 1948.
Главы 1-7; 8-14;
15-21; 22; Экскурсы: эсхатология
Откр.; "малый апокалипсис"; явления
Христа по Ап.
ВВЕДЕНИЕ
"Откровение" Иоанна есть последняя книга в Библии, которую
она собою и завершает. Уже тем самым "Откровение" напрашивается на сопоставление
с книгой Бытия, как с началом Библии, которой оно есть конец, по общему
замыслу и теме. При этом она в своем роде есть книга единственная, в целом
ни на что другое в Библии не похожая. Это место ее, как и общий ее характер, свидетельствует
о некоей особой ее значительности и своеобразии, хотя оно и не препятствует
частным ее сопоставлениям по содержанию с другими библейскими книгами. Во всяком
случае, уже этим внешним местом "Откровения" в Библии ему усвояется завершительный
характер некоторого последнего слова в Библии, которое находится в соответствии
с первым.
Эти-то черты "Откровения" и подлежат общему раскрытию и выявлению.
Но такое особое место и значение последнего слова свойственно "Откровению" и в
его догматическом, содержании, в нем договаривается и своеобразно завершается
догматическое богословие.<<1>>
"Откровение" вообще принадлежит к числу наиболее изученных книг
Священного Писания со стороны филологической, экзегетической, религиозно-исторической,
общебиблейской. Можно даже так сказать, что здесь изучено каждое слово и запятая.
Если при всем том остается достаточно места для многообразных и спорных толкований
и построений обще-экзегетического, а также и догматического характера, то это
является общим уделом научного библейского исследования, поскольку оно опирается,
все-таки на домыслы человеческие, отрываясь от почвы положительного церковного
разумения, поскольку, впрочем, оно для этого достаточно, по крайней мере, в данном
своем состоянии. Однако есть уже некоторая бесспорная область научных достижений
критической экзегетики, которою можно пользоваться и для нужд догматики. Ими установляется
общий характер "Откровения" со стороны литературных его особенностей внешнего
стиля и построения. Прежде всего, что касается его языка, приходится сказать,
что он носит явные и резко выраженные черты еврейского стиля, небезупречного благодаря
своим гебраизмам в отношении правильности языка и грамматики. Однако это не мешает
ему отличаться исключительной силой, так что о нем справедливо можно сказать:
"автор Апокалипсиса, хотя и не является совершенным художником, но он есть гениальный
писатель, обладающий редкой мощью своего призвания".<<2>> Конечно,
нельзя при этом отрицать очевидной разницы в стиле "Откровения" и четвертого
Евангелия, которое считается написанным позднее первого. Однако такое различие
не заставляет нас утверждать, вопреки церковному преданию, что обе книги являются
произведениями различных писателей. Во всяком случае, остается для этого возможность
чисто научного разногласия и спора. Для нас же существует поэтому полная и даже
научная возможность спокойно следовать свидетельству предания, для которого "автор
Апокалипсиса, как и Евангелия и посланий, есть один и тот же, т. е. Апостол Иоанн
Зеведеев",<<3>> Иоанн Богослов, сын Громов (как это принято и засвидетельствовано
было и в каноне священных книг на Востоке и Западе).
Этот своеобразный стиль Апокалипсиса свидетельствует об особой
силе еврейского духа и темперамента, этой книге присущего, и сравнительно как
будто даже ослабленного в четвертом Евангелии, в этом смысле более эллинистическом.
И этот нарочито еврейский характер этой книги еще более отражается в ее особом
литературном жанре и стиле, именно как Апокалипсиса. Здесь одинаково характерно,
что Апокалипсис как таковой есть в своем роде единственная книга во всей
Библии (несмотря на наличие отдельных апокалиптических текстов в некоторых местах
других книг), а вместе с тем он является одним из многих апокалипсисов, которыми
изобилует еврейская письменность, начиная со второго века до Р. X. и до второго
же века и после него. Несмотря на наличие отдельных памятников и нееврейского
происхождения (как Сибиллины книги), можно сказать, что эта апокалиптика в продолжение
нескольких веков (со II века до Р. X. и до II века после него) являлась особенно
характерным выражением еврейского духа в его самосознании и исторических его судьбах.
Уже начиная с великих пророков послепленных, еврейский народ мыслит и чувствует
жизнь апокалиптически, хотя это и не было единственно определяющим его
самосознание. В нем могла найти для себя место проповедь Предтечи, Христа и апостолов,
и вообще все христианство. Оно и победило апокалиптику. Последняя угасла с разрушением
Иерусалима, которое последовало после целого ряда мессиански-апокалиптических
движений и восстаний, руководимых лже-мессиями. Однако Церковь языков, воспринявшая
от Израиля христианство, не восприняла его апокалиптически, но осталась от него
свободной.
Однако же, - и нельзя этого с достаточной силой подчеркнуть,
- Церковь, отвергнув апокалипсисы как особую форму национально-еврейского самосознания,
избрала и провозгласила в качестве боговдохновенного один из апокалипсисов,
в своем роде единственный, Она его сохранила и прославила, внеся в канон священных
книг. Тем самым Церковь одновременно и упразднила, как бы за ненадобностью, но
вместе и утвердила в пребывающем значении, в качестве некоего vetus testamenium
in novo,<<**1>> наш "христианский" Апокалипсис. Во всех священных
книгах не только Ветхого, но даже и Нового Завета (хотя и в греческом тексте),
слово Божие звучит еврейским голосом, говорит, в известном смысле, на еврейском
языке, так что нуждается в переводе на вселенское наречие, доступное для "всех
языков". Поэтому и в Новом Завете мы слышим живую речь ап. Павла, так же как и
других апостолов, которая, не теряя своего личного и национально-еврейского характера,
становится уже проповедью вселенской. И это же самое должно быть сказано и об
Апокалипсисе, который свой еврейский стиль, образность, темперамент предал и сохранил
как вселенский, всечеловеческий, и этот своеобразный текст местного и частного
обобщил во всенародный.
Но не этим только духовным переводом исчерпывается это обобщение.
Оно имеет еще и иное, более широкое и углубленное значение. Дело в том, что язык
и мысль апокалипсисов включили в себя элементы, можно сказать, вселенского паганизма,
им присущ синкретический характер, исследованием чего с таким успехом и
так настойчиво занимается религиозно-историческая наука. Чрез ее анализы и вдохновения
еврейские образы и учения апокалипсисов раскрываются как вмещающие в себя наследие
глубокой древности от разных религий и народов. Можно сказать, что они, а в частности
и наш Апокалипсис, писались густыми синкретическими чернилами религиозной истории
мира. Их можно опознавать, и эти образы дешифрировать, возводя их к первоисточникам.
В них можно находить разнообразные влияния, традиции и заимствования, теперь раскрывающиеся
в религиозно-исторической науке все полнее и шире. Если даже священный текст Библии
как религиозное предание избранного народа не является закрытым для этих влияний
окружающих языческих народов, то для апокалиптической письменности оно является
общим правилом. А чрез нее синкретические образы проникают и в наш христианский
Апокалипсис, который чрез то хранит в себе и несет их, усвояя им вселенский характер.
"Религиозно-историческая" наука, с торжеством открывая эти черты синкретизма,
нередко применяет это для профанирования священной книги, обмирщения и уничтожения
ее содержания. Однако такого рода применение вовсе не обязательно и не бесспорно.
Нет нужды отвергать или подвергать сомнению историческую правильность этих научных
наблюдений, чтобы обессилить такое их применение и смысл. Содержание священных
книг, в частности и Апокалипсиса, от этого не разлагается и не упраздняется в
своей собственной силе, оно включает в себя в качестве материала, красок и образов,
и эти чужеродные элементы. Чрез это мощь и богатство его образов только умножаются,
не теряя своего собственного значения. Язык и образы апокалиптики, как и нашего
Апокалипсиса, собою открывают таким образом двери для мировой истории в последнюю
книгу Нового Завета.
Итак, Апокалипсис и по своему стилю, как и по своему характеру,
является чужеродной книгой в Библии, принадлежащей к определенному литературному
жанру определенной эпохи. Однако она включена в Библию как ее органическая часть,
существенно необходимая. И это включение как известный библейский догмат сделалось
настолько органическим, что оно заставляет позабыть исторические и специфические
особенности Апокалипсиса. Он предстоит пред нами во всем своем своеобразии, как
некий монолит. Его литературно-исторические особенности не воспрепятствовали принятию
его как христианского откровения определенного характера. Эта юдаистическая
по стилю книга синкретического характера восприняла черты христианского откровения,
стала христианской книгой, органически войдя в состав Нового Завета как
откровение о Христе и Церкви Его. Язык и образы его ассимилировались и преобразились
здесь до полного перерождения, и мы, читая эту книгу, как часть христианского
откровения Нового Завета, забываем об этом ее происхождении и особых свойствах.
Она для нас дана как Священное Писание, как книга, написанная великим апостолом
христианским. Она воспринята нами в общем библейском контексте как часть Библии,
новозаветная книга, в связи со всем новозаветным откровением. Она принадлежит
к числу пророческих книг и в таковом качестве есть единственная пророческая
книга в Новом Завете. Хотя все пророческие книги в Библии, именно в Ветхом Завете,
имеют характер откровения, поскольку содержат и христианские пророчества, однако
Апокалипсису принадлежит исключительное место в этом отношении в качестве именно
христианского, новозаветного пророчества: "откровение Иисуса Христа, которое дал
Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре... Блажен читающий
и слушающий слова пророчества сего" (Откр. I, 1, 3). Иоанн, апостол и евангелист,
который написал четвертое Евангелие и три соборные послания, он же является и
пророком в Откровении.
Есть различие между пророками, апокалиптиками и апостолами, хотя
есть между ними и общие черты, на основании которых они сближаются между собою.
Пророки учат, обличают, но также и предвещают грядущее, - иногда в общих и отвлеченных
чертах, иногда же символически и образно, и тогда они сближаются с апокалиптиками:
такова книга пророка Даниила и некоторые другие. Прозрения и провещания относительно
грядущего имеются и в Евангелиях, как и в апостольских посланиях. Однако "Откровению"
присущ особый характер, в котором соединяются литературные особенности и образы,
свойственные апокалипсисам, с пророчествами, свойственными пророкам. Можно сказать,
что в нем апокалипсис перестает быть самим собой, ибо становится пророчеством,
хотя и излагаемым особым, апокалиптическим языком. Апокалипсис перестает принадлежать
к апокалиптике, но становится пророчеством. В этом состоит вся единственность
в характере христианского апокалипсиса. Это выражается и в его самоопределении.
Откр. I, 1-2-3: "И Он показал, послав (оное) чрез
Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие
и свидетельство Иисуса Христа, и что он видел. Блажен читающий и слушающий
слова пророчества сего".
Иоанн Богослов, евангелист, есть и тайнозритель. Он, с одной
стороны, есть свидетель как исповедник и проповедник, апостол, слова которого
суть "пророчество" по своему содержанию и достоинству, так сказать, по своему
значению и ценности. Этим предполагается, что он достоин принять пророчество,
стать его проповедником в мире. Постольку и в этом смысле он есть и пророк.
Однако его духовный образ вместе с тем и отличается от того, что свойственно пророку
в его собственном служении. Именно ему не свойственно пророческое искание, вопрошание
и вдохновение, в ответ на которые подается пророчество Духом Святым как "слово
Божие", как "рука Божия" на пророке. Пророчество постольку есть не только озарение
свыше, но и вопросоответ, дело богочеловеческое. Но тайнозритель имеет видения
как откровения. Ему показывается то, о чем он не спрашивал и даже не мог спросить,
поскольку открываемое превышает человеческий кругозор, простирается дальше его,
в область, ему трансцендентную. Если пророчество есть богочеловеческое озарение,
в котором творческое вдохновение встречается с вдохновением божественным, то "видение"
представляет собой как бы односторонний акт Бога в человеке или над человеком.
Образ такого божественного воздействия выражается как состояние "бытия в духе",
в трансе, выводящем в трансцендентность. Со стороны человеческой это предполагает,
очевидно, избранничество, соответствующее особое достоинство, однако тайнозритель
не спрашивает, но видит, ему показуется или говорится чрез ангела. От него
требуется способность увидеть показуемое, воспринять его, поведать людям,
но при этом и самому устоять, понести пророчество, не разложиться духовно
от него. Таково именно свойство "апокалипсиса", откровения, в отличие от пророчеств.
Если здесь и можно искать вопросоответа, то лишь в самой общей форме некоего недоумения,
смущения, растерянности, не более того. При всей грандиозности откровений Апокалипсиса,
видения здесь просто чередуются, следуют одно за другим, а затем и укладываются
по известному плану в повествование о них, и отношение к ним созерцающего остается
пассивным, восприемлющим. Эта духовная сравнительная пассивность отличает апокалипсисы
от пророчества. В известных случаях то, что имеет характер апокалипсиса по своему
содержанию и стилю, может становиться и пророчеством, включая в себя элементы
вопросоответа. Таковы, например, апокалиптические по своему содержанию главы книги
пророка Даниила (ср., напр., Дан. VIII, 27: "И я, Даниил, изнемог и болел
несколько дней; потом встал и стал заниматься царскими делами; я изумлен был видением
сим и не понимал его". Ср. Ин., I, 3). Здесь, хотя и в общих очертаниях,
выступает и личность самого созерцателя видений. Но этой личности мы тщетно стали
бы искать в Иоанновом откровении при всей его потрясающей силе: здесь мы находим
лишь видения тайн, но не самого тайнозрителя, который остается сокровенным, не
раскрывающимся в личности своей, хотя таковая и существует. Может быть, в этом
одна из причин всей трудности и даже безответности вопрошаний о соотношении обоих
священных писателей, - составителей четвертого Евангелия и посланий, с одной стороны,
и тайнозрителя, с другой.
Этой как бы безличностью, отсутствием индивидуальных черт в апокалиптической
письменности объясняется и псевдонимный характер, ей свойственный. Псевдонимия
есть не только симптом духовной болезни, свойственной состоянию диаспоры и до
наших дней (болезнь при том заразительная, как соответствующая известному духовному
состоянию, так и профессиям: сцене, литературе и т. д.), но и соответствует тому
отсутствию индивидуального лица и состоянию апокалиптика, пассивности его созерцательности,
о которой мы говорили выше. Во всяком случае, следует констатировать, что псевдонимия
есть черта, присущая апокалиптической письменности, потому и носящей название
апокрифов (кроме, конечно, Апокалипсиса Иоанна).
Следует сказать несколько слов и о месте Откровения в Новом Завете.
Откровение занимает последнее место в Библии, и это вытекает из
всего его содержания, как и особого его значения. Содержание его посвящено тому,
что может быть названо христианской философией истории, причем эта историософия
граничит с эсхатологией, в нее переходит. В нем раскрываются судьбы христианской
церкви в мире, именно под особым углом зрения, - как бы борьба христианства с
антихристианством. Мировая история изображается здесь как величайшая мировая трагедия,
в которой небесные воинства вместе с земною церковью воинствуют с драконом и ангелами
его, зверь и блудница борются со святыми, Христос ведет брань и побеждает дракона,
и все это завершается картиной хилиастического, а затем и эсхатологического (о
чем ниже) преображения мира. Таким образом, все "Откровение" посвящено
одной теме, одному вопросоответу, - в нем говорится о судьбах церкви Христовой
в мире в пределах истории. Эти судьбы рассматриваются притом не в свете одной
только земной, человеческой истории, но в них участвуют и силы небесные, так что
получается исчерпывающее по глубине и силе раскрытие судеб христианской церкви,
подлинно "апокалипсиса". Такого вопроса и в таком объеме не ставилось во всем
Новом (а также и Ветхом) Завете. Если не считать отдельных эпизодических текстов,
христианское учение в таком ракурсе вообще не раскрывалось. "Откровению" принадлежит
в этом отношении совершенно особое, ему лишь одному свойственное место. Можно
в этом смысле сказать, что если бы "Откровение" отсутствовало в Библии, то в ней
и вообще отсутствовало бы такое учение о церкви воинствующей. На этом месте зияла
бы пустота, и жгучий вопрос о судьбах христианства в истории был бы отмечен...
молчанием. (Конечно, если не считать кратких указаний у синоптиков и в апостольских
посланиях). Но такой вопрос не есть порождение любопытства и праздномыслия, без
чего было бы можно и даже должно обойтись в смиренномудрии или же по лености мысли.
Нет, это есть насущный и жгучий вопрос, которого нельзя миновать в христианском
сознании.
Тема "Откровения" необходима в составе Библии, последняя не может
ее миновать. О будущем, или о том, что "грядет вскоре", одинаково
не могли не спрашивать ни первохристианская церковь, ни все последующие века,
каждый по-своему, с растущей мучительностью, тревожностью и напряженностью. Человечество
погружено в историю и не может не мыслить о ней. Церковь имеет свои исторические
судьбы, раскрытия которых она не может не искать. Христос воцаряется в церкви
Своей в борьбе со зверем и антихристом, и мы, присутствуя и участвуя в этой борьбе,
не можем о ней не вопрошать. И таким ответом на эти вопросы, учением о судьбах
христианского мира в связи с церковью и является "Откровение". В наличии своем
оно органически связано со всем откровением, которое мы имеем в слове Божием.
Сказанным достаточно объясняется и то особое место, которое "Откровению"
свойственно в Библии, именно это есть последнее место, конец и заключение.
И этим оно естественно напрашивается на сопоставление с той книгой в Библии, которой
принадлежит первое место, именно книгой Бытия. В ней содержится
откровение о творении мира и человека, о происхождении тварного бытия, начале
земного мира и его истории. Естественно, что иначе и не могла бы начаться Библия
как божественное откровение о мире: это сам Бог поведал нам о том. Без такого
откровения и не могло бы оставаться человечество, его отсутствие обозначало бы
потрясающую пустоту, с которой не мог бы примириться человеческий дух и на ней
успокоиться. Но мир не только начинается, но и кончается в истории: начало ищет
для себя конца и смотрится в него.<<4>> Поэтому соотносительным является
место, занимаемое в Библии, как для Бытия, так и для "Откровения", начала и конца;
"Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет,
Вседержитель" (Откр. I, 8). "Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний"
(10).
Конечно, если рассматривать Бытие и Откровение экзегетически,
религиозно-исторически, научно-филологически, то между ними окажутся такие черты
различия и своеобразия, которые, как будто заранее исключают это сближение как
начала и конца. Однако можно сказать, не боясь парадоксии, что все различие между
ними со стороны их исторического облика или транскрипции является несущественным
и даже как будто случайным в отношении к общей их теме и ее значительности. Обе
они на человеческом языке выражают одну и ту же общую мысль, именно об истории
тварного, становящегося мира как имеющего начало и конец. Таков этот особый удельный
вес "Откровения" в составе Библии, в общем ее плане.
Рассуждая, в частности, об "Откровении", должно сказать,
что ему свойственно быть концом Библии, который содержит в себе завершение
исторического мира. Поэтому оно есть книга о грядущем, о том, "чему надлежит быть
вскоре" (I, 1; XXII, 6). Оно есть книга о конце истории, о том, что будет,
и как это будет. Оно есть книга о всей мировой истории в ее содержании и свершении.
Оно есть история мира, изложенная в символах и образах, в самом существенном ее
содержании. Оно отнюдь не есть история земных событий, как пишется она и изучается,
там не описывается никаких внешних событий или фактов, которые могут быть в точности
приурочены к пространству и времени. Оно есть символика этих событий, их внутренний
конспект, онтология, или, в этом смысле, философия истории. Оно имеет свою определенную
задачу, особое содержание, которое одинаково не свойственно как Библии, так и
общей истории. Библия знает свои исторические книги, и они действительно
посвящены истории избранного народа, его судьбам. Это и есть "священная история",
посвященная строительству спасения. Однако их содержание ограниченно, оно не включает
в себя онтологической полноты истории, так же как и конца ее. "Откровение"
же - универсально, оно содержит в себе если не начало, то, во всяком случае, конец,
есть философия конца, вернее, пророчествование о нем. Это есть собственная и исключительная
тема "Откровения", которая в таком виде отсутствует в Библии, в частности
и в Новом Завете. Конечно, нельзя отрицать, что и в нем затрагиваются апокалиптические
темы и содержатся апокалиптические и эсхатологические пророчества, - полное их
отсутствие было бы просто немыслимо и невозможно, как имеются они и в Ветхом Завете,
в особенности в пророческих его книгах. Однако нельзя даже сравнивать и сопоставлять
наличие их в "Откровении" со всей остальной Библией. Можно сказать прямо, что
откровения, относящегося к судьбам всего мира и Церкви в их связной истории, в
других книгах Нового Завета не существует, и оно есть исключительное достояние
его последней книги по общему ее плану и основному заданию (хотя нам и придется
делать его сопоставления с соответствующими библейскими текстами, в частности
евангельскими и апостольскими, сюда относящимися).
С таким характером "Откровения" связано и особое его значение,
внутренняя и внешняя необходимость наличия в каноне книги такого содержания.
Ее отсутствие порождало бы чувство неодолимой пустоты и недостаточности, которое
и искало бы для себя удовлетворения в неканоническом или "апокрифическом" его
восполнении, как это и имело место наряду с каноническим "Откровением"
до и после его составления. Особая проблематика его относится к откровенному учению
о конце и итоге истории. Разве могло бы откровение быть лишено "Откровения"
о судьбах мира и Церкви в нем, содержащего, так сказать, динамику экклезиологии,
символику войны мира со Христом и Его победы над ним? Конечно, все это уже содержится
и в Евангелии, но здесь оно не является предметом особого пророчествования, нарочитого
откровения.
Однако "Откровение", очевидно, уже предполагает и включает
евангельское учение о Христе. Вне его и помимо его оно является немыслимым и непонятным,
хотя оно им не исчерпывается и с ним не вполне совпадает. Ему свойственны собственные
черты, особый догматический и исторический ракурс, свой образ Христа вместе
с особой своей апокалиптикой и эсхатологией. Поэтому следует также сказать, что
и вся новозаветная, евангельская и апостольская догматика является без "Откровения"
неполной, в нем она находит свое восполнение или, по крайней мере, свой
особый ракурс. Можно сказать, что Христа "Откровения" нет в Евангелии, как и наоборот:
последнее не содержит в себе черт, свойственных первому. "Откровение" есть в своем
роде как бы пятое Евангелие, или же, если считать его принадлежащим четвертому
евангелисту, есть второе его же Евангелие, хотя и написанное совершенно иначе
и по иному плану. Хотя каждое из четырех Евангелий содержит в себе свой собственный
конец как завершение земной жизни Спасителя и Его земного служения, однако ни
одному из них не свойственно учение о конце мира и всей земной человеческой истории
в связи с силою второго пришествия Христова, являющегося завершением всего
пути истории мира и Церкви. Но именно это, и только это, и представляет содержание
"Откровения" как книги о конце земной истории в связи со всем ее свершением.
"Откровение" Иоанна, хотя и имеет сродство с ветхозаветными апокалипсисами
(у Даниила и других пророков), а также и неканоническими апокрифами, оно отличается
от них как откровение новозаветное, христианское, содержащее в себе учение о Христе
и Его образ. В этом смысле, повторяем, оно есть в некотором роде пятое Евангелие.
Есть синоптические евангелия, содержащие, хотя каждое со своими отличительными
особенностями, единый синоптический образ Христа, есть и Иоанновский образ Христа,
свойственный четвертому Евангелию. Но есть и свой особый образ Христа, хотя и
Иоанновский, но имеющий свои собственные черты, отличающие его даже от Иоанновского
же, но Евангельского. Такого особого образа Христа не имеют апостольские писания,
хотя им и присущи отдельные черты догматического о Нем учения.
Этот особый образ Христа, присущий Откровению, соединяет в себе
общеевангельское и апостольское учение со своими свойствами. В первом смысле можно
сказать, что Откровению, соответственно его сравнительно позднему, в конце I века,
происхождению, хотя и предшествующему по времени четвертому Евангелию, присуща
догматическая полнота, свойственная всей новозаветной христологии. Здесь мы имеем
учение о Нем прежде всего как об историческом лице, имеющем лично имя Иисус
(I, 9; XII, 17; XIV, 12), оно сопровождается и именем Христос, в отдельности
(XI, 15; XII, 10; XX, 4, 6) или в соединении обоих имен (I, 1, 2, 6; XXII, 21).
Ему усвояется происхождение от Израиля, отпрыск от рода Давида, Льва от колена
Иудина (X, 5). Он имеет 12 апостолов (XXI, 14). Говорится о Его распятии (XI,
8), воскресении (I, 5, 18) и вознесении (III, 21; XII, 5).
Вместе с тем Он есть Сын Божий, единственный, предсуществующий
в Божестве Своем (I, 2; II, 18, 27; III, 5, 21; XIV, I). Он есть Слово Божие (XIX,
13), как Он именуется еще ранее четвертого Евангелия в единственном тексте помимо
его. Он есть "Святый и Истинный" (XII, 7) и "Владыка святый и истинный" (VI, 10),
"Первый и Последний" (I, 17; II, 8; XXII, 13). Он есть и начало создания Божия
(III, 14). Он сидит на престоле с Богом (III, 21; VII, 17; XII, 5; XXI, 1, 3).
Многие именования и выражения, которые даются Богу в Ветхом и Новом Завете, применяются
и ко Христу.<<5>> Далее Христос изображается многими чертами во Славе
Своей как "Первенец из мертвых и Владыка царей земных" (I, 5), "Имеющий ключи
смерти и ада" (I, 18). "Он есть Господь Господствующих и Царь Царствующих (XVI,
14; XIX, 16). Он есть Верховный Первосвященник, Агнец Божий, "возлюбивший нас
и омывший нас от грехов наших кровию Своею и соделавший нас царями и священниками
Богу и Отцу" (I, 5-6). Пред Агнцем поется в новой песне: "Ты был заклан и кровию
Своею искупил нас Богу от всякого колена и языка и народа и племени, и соделал
нас царями и священниками Богу нашему" (V, 9). "Побеждающему дам сесть на престоле
Моем, как и Я победил и сел с Отцом Моим на престоле Его" (III, 21). В Откровении
имеется во всей полноте учение об Искупителе и искуплении, которое имеется в апостольских
посланиях (а также и в ветхозаветных пророчествах, в частности у Исаии, гл. LIII).
Это находится в обшей связи с учением о боговоплощении, в котором Сын человеческий
является и Сыном Божиим.
Одним словом, Откровение содержит в себе полноту христологии <<6>>
также в связи с триадологией.<<7>> В этом отношении оно содержит в
себе в общем, можно сказать, то, что проистекает из общего новозаветного учения.
Но при этом оно имеет в себе и нечто свое, чего последнее и не содержит: свой
особый, апокалиптический образ Христа, открывающийся в истории, в борьбе с князем
мира сего, драконом, в мировой трагедии. Этот образ надлежит, конечно, соединить
с евангельским и апостольским, и в этом состоит особая задача догматики Апокалипсиса.
(С этим связано и учение о Церкви как Жене и Невесте Агнца, а также и конце мира
- эсхатология. Наконец, сюда относится еще и та черта, которую можно определить
как христианский, мистический социологизм в таком изображении истории, где действуют
не столько лица в их индивидуальности, сколько образы духовных сил в их объединении.
Остается прибавить несколько слов о том соотношении, которое
существует между Иоанном Евангелистом и составителем посланий и Тайнозрителем,
написавшим Апокалипсис. По языку характер обоих различен, непосредственно это
чувствуется при чтении. Настолько ли велико это различие, чтобы можно было отрицать
принадлежность их одному и тому же перу, мнения ученых исследователей расходятся
до полной противоположности. Для одних эти различия столь велики, что исключают
такую принадлежность, для других же не существует таких препятствий, и филологическая
экспертиза последнего слова здесь не говорит. Поэтому остается полная возможность
в согласии с церковным преданием считать и евангелиста и пророка-тайнозрителя
за одно и то же лицо. Однако этим отнюдь не отрицается и даже не умаляется различие
в стиле и общем литературном характере Евангелия с посланиями и Апокалипсисом,
настолько, что, во всяком случае, может возникнуть вопрос о причинах и источнике
такого различия. Конечно, оно может быть связано и с возрастом, в котором, были
написаны эти творения. Апокалипсис появился ранее Евангелия и посланий, однако
эта разница не так значительна, она определяется (предположительно) всего в несколько
лет (3-5), и священный писатель находился в старческом возрасте уже и в изгнании
на о. Патмосе (около 96). Можно искать объяснения для различий в стиле, исходя
из предположения, что Евангелие вместе с посланиями имели для себя своего редактора,
что и отразилось на характере его стиля. Такого рода предположения в их разных
комбинациях, конечно возможны, но они представляют собой произвольные догадки,
которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты за отсутствием данных. Однако
остается несомненным то впечатление, что, переходя от Апокалипсиса к Евангелию,
мы как бы вступаем в иной мир, погружаемся в другую атмосферу.
"Духовное" (пневматическое) Евангелие от Иоанна все светится,
проникнутое миром, благостью, любовью; напротив, Апокалипсис весь горит, исполнен
бурь и откровений, волнует, потрясает. Это как будто два образа одного и того
же апостола: первый - "возлюбленный ученик", возлежащий на персях Учителя на Тайной
Вечери, стоящий у креста и усыновляемый с него Матери Божией, весь тишина, и любовь,
и нежная ласка, как в юности, так и в старости, как будто и не подвластный человеческому
возрасту, владеющий голосом вечности "старец". Второй же, Тайнозритель, с огненно
расправленной душой, его книга откровения принадлежит не сверхвременной старости,
но надвременной юности, это - молодая книга, хотя и также принадлежит старому
возрасту, она заставляет вспоминать иные черты, хотя и того же образа. Это - Воанаргес,
сын Громов, это один из сынов Заведеевых, который хочет огонь низвести на землю
на Самарян непокорных и о котором мать его просила посадить его по правую или
левую сторону в Царствии Божием. В нем кипит еще неумиренная человеческая сила,
которая, однако, умиряется в близости Господа. Но эта сила нужна Тайнозрителю,
чтобы вынести всю силу и трудность откровения. Однако и эти человеческие черты
недостаточны, чтобы объяснить все то огромное различие, которое остается в общем
духе Четвертого Евангелия и Апокалипсиса, так что сохраняется во всей силе трудность
и парадоксальность церковного предания, которое соединяет их в принадлежности
одному и тому же священному писателю, апостолу Иоанну. Здесь может быть два исхода:
один - в непокорности церковному преданию, которое требует того, что кажется человечески
невозможным, именно соединить Евангелие и Откровение как изваяния одного и того
же резца, или же его принять верой и в нем самом искать ответа на недоумения.
И именно этот последний исход остается единственно убедительным и вразумительным.
Да, стиль и общий характер обоих, Евангелия и Откровения, различны, кажется, до
несовместимости. Однако относится ли она к литературному стилю или тому особенному,
единственному в своем роде содержанию, которое обоим присуще? Конечно, последнее.
Во всей священной письменности, в Библии, да, думается нам, и во всей вообще мировой
литературе, не найдется другого случая такого совмещения не двух стилей,
но двух разных содержаний, относящихся к двум разным предметам религиозного опыта,
из которых каждый является в единственности и силе своей столь потрясающим. Спрашиваем
себя: если подлинно одному и тому же избраннику Божию дано встретить на жизненном
пути и пережить в религиозном опыте всю безмерность Четвертого Евангелия и все
потрясение Откровения, то каким же должен чувствовать себя пред лицом обоих
переживаний этот, хотя и единый, священный писатель? Как он будет повествовать
о нем в том и другом случае?
Таким образом, разница в характере напряженности, которая свойственна
Евангелию и Апокалипсису, должна быть всецело отнесена к тону особому в своей
единственности характеру их содержания, и это составляет лишнее свидетельство
о духовной их подлинности. Это не литература, но повествование о
невыразимом, хотя и ищущем для себя выражения на человеческом языке. И для каждого
из этих повествований находится своя небесная музыка, которая соответствует им
по возвышенности и вдохновенности. При этом различие это не только не устраняет
сродства предметов, но его предполагает, хотя в отдельных случаях они и излагаются
по-разному (как мы будем это отмечать ниже).
1 Я должен сделать подобное признание и о себе самом, в связи
со своими собственными догматическими писаниями и вопрошаниями. Лишь в самом конце
своего изложения догматики, в завершительной его части, в Невесте Агнца,
тема которой, как и заглавие, в известном смысле даны Откровением, я почувствовал
потребность вновь продумать "Откровение", именно, как последнее слово догматики
и в частности экклезиологии и эсхатологии. Это я и делаю теперь в качестве ее
послесловия - как послесловия именно к Невесте Агнца, поскольку здесь отведены
ему лишь краткие и недостаточные страницы. В этом смысле собственная тема настоящего
очерка не экзегетическая, но догматическая, хотя при этом оказываются, конечно,
неизбежны и чисто экзегетические экскурсы, в которых, однако, я откровенно опираюсь
не на свои, но на чужие исследования.
2 Аllо. Saint Jean. L'Apocalypse, Introduction, p.
CXXXIX. Paris. 1921.
3 Allo, 1. с. ССII.
**1 Новый Ветхий Завет (лат.).
4 Ср. Р. Bonnetain. Grâce (Dictionnaire de
la Bible, Suplément, t. III, р. 1146.). Paris 1938.
5 См. Charles, I, XII.
6 Allo, 1, c. IX.
7 Charles, I, СX.
