Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Поль Аршанбо

ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИЯ

(Морис Блондель и аббат Лабертоньер).

Аршанбо П. Философия действия. (Морис Блондель и аббат Лабертоньер) / Путь.— 1926.— № 4 (июнь-июль).— С. 121—126.

         «Я очень мало знаком с философией лиц, о которых Вы упоминаете, писал недавно Поль Клодель, отвечая на письмо Жака Ривьера, который спрашивал его о религиозно-философском движении, представленном М. Блонделем, аббатом Лабертоньером и Леруа, и я не имею к нему ни интереса, ни любопытства. Знаю только, что книги двух из них были осуждены Святейшим Престолом. Есть люди, которые стыдятся нашей бедной, старой матери Церкви. Они хотели бы нарядить ее по последней моде в прямой корсет и шляпу клош. Это скорее смешно, чем опасно»*). Нельзя быть более несправедливым и, так как мне было предложено познакомить с течением религиозной философии, которому я лично многим обязан, то я начну с протеста против столь поверхностного его истолкования. Конечно, во многих отношениях данное движение — «философия действия», «метод имманенции» (названия, под которыми оно наиболее известно), есть функция спекулятивного усилия современной философии. Это особенно поражает у Леруа, открыто провозгласившего себя интуитивистом-бергсонианцем и в экзогезе Луази. Но необходимо заметить, что инициатива Леруа является в этом отношении чисто личной. Что же касается М. Блонделя и аббата Лабертоньера**), то им не нужно было ждать церковного осуждения, ударившего по модернизму, чтобы предостеречь и указать на опасность систем «мобилизма» и «историзма». Оба они всегда утверждали, что их доктрина не только от этих систем независима, но и есть лучший способ их опроверже-

____________________

        *) Статья эта специально написана П. Аршанбо для журнала «Путь».

         *) Jacques Rivière et Paul Claudel. Correspondance 1907-1914. Dans le «Roseau d'or» № 6. Lettre du 24 oct. 1907, 111 p..

         **) Необходимопрочитать: М. Blondel. L'action, Alcan, ed. 1893. «Lettre sur les exigences de la pensée moderne en matière d'apologétique». Annales de philosophie chretienne. Janvier à Juillet 1896. Histoire et dogme. Quinzaine des 16 Janvier, 1 et 16 Janvier 1904. Le point de depart de la recherche philosophique. Annales de philosophie chrétienne, de Janvier et Juin 1906. Le procès de l'intelligence. Blond et Gay. ed. 1921. Leon Ollé Laprune, Blond et Gay, ed.  1923.

         Le problème de la mystique. Cahiers de la nouvelle journée.

         Père Labertonnière. Essais de philosophie religieuse Letheilleux. ed. 1923. Réalisme chrétien et Idealisme grec. Letheilleux, ed. 1904. Annales de philosophie chretienne. Dogme et thêologie. Annales, Septemb. et Oct. 1907. Fevrier et Oct. 1908. Décembre 1909, Positivismeetcatholicisme, BlondetGay, ed. 1911.

121

 

ния. Однако, в остальном, будучи хорошо знакомы с работами новейшей философии и духовными запросами, которые ищут в них удовлетворения, они избегали не только пренебрегать ею, но не останавливались и перед тем, чтобы ею вдохновляться, хотя бы для того, чтобы ее превзойти. Этого я не стану отрицать. Но утилизировать, не значит сдаваться. В этом начинании (имея ввиду традиционное учение), ни одна из существенных и незыблемых сторон христианской истины не была ими ни искажена ни забыта. Даже самые требовательные цензора должны будут этим удовлетворяться. Подойдем, однако, поближе к существу вопроса.

______________

        Нет никакой необходимости прибегать к цитатам и доказательствам, чтобы обнаружить, насколько философия действия отличается от направлений рационалистических, с которыми ее часто смешивали (смешение это происходит все реже и реже, но делается еще более непростительным). Против фидеизма и прагматизма она выдвигает устойчивость и плодотворность человеческой спекуляции. Из четырех форм познания, различаемых и последовательно освещаемых М. Блонделем: чувственной, понятийной, реальной и мистической, нет ни одной, которая, в конце концов, не оправдала бы свою ценность и, вместе с тем, не нашла бы своих границ в случае преждевременных притязаний на онтологию. В «Procès de l'Intelligence» именно М. Блондель решительно подчеркивает, что направление его не только не устраняет дискурсивное познание, а наоборот делает его в свое время и на своем месте орудием истины и жизни.

        Идеалистическому субъективизму он противополагает если не форму, то сущность традиционного определения истины. Истинное утверждение не есть только то, которое удовлетворяет наши желания или хотя бы согласуется, в кантианском смысле, с существенными условиями нашего представления. Истинное утверждение это то, которое приобщает нас к Бытию, делает его обладателем, дает жить им и в нем. Эгоистическому индивидуализму он говорит, что единство, традиция, авторитет столь же необходимы для жизни духовной как и для жизни материальной человека. Мы не рождаемся свободными, но у нас есть возможность сделаться свободными. Человек не есть чистый разум. Он достигает знания лишь через веру. Мы освобождаемся и просвещаемся лишь с помощью организованного и иерархически построенного общества, с помощью Церкви.

        Имманентистскому натурализму он говорить о том, что сверхприродная жизнь не является простым расцветом наших способностей или завоеванием нашей воли, что она предполагает дар, благодать, без которых самые благородные усилия наши будут напрасны. Человек ищет и содержит в себе нечто большее, чем он сам и лишь поэтому только он себя и постигает и осуществляет. Применение «метода имманенции» ведет к утверждению трансцендентной реальности.

        Во всех этих пунктах мысль Мориса Блонделя и аббата Лабертоньера находится в полном согласии не только с официальным теологическим учением, но и с perennis philosophia, которую оно с такой силой приспособило к своему догматическому синтезу. Отчего же происходит это слишком очевидное недоразумение? Где начинается и куда ведет раздор, без которого совершенно непонятно сопротивление, без сомнения вполне искреннее и часто глубоко продуманное? Что делает инициативу Блонделя и оригинальной и глубокой и обоснованной?

        Я надеюсь это станет вполне понятным, если мы подумаем с одной стороны о важном значении, которое эллинизм (главным образом в аристотелевской форме своей) играл в развитии христианской мысли,  и  с другой  стороны, о тех важных теоретических и моральных недостатках, которыми он страдает с христианской точки зрения.

        Для Греков, этих настоящих учителей философии Запада, реальность состоит в глубине своей из идей, «форм» или сущностей, связанных между собой интеллектуальным единством. Созерцать эти сущности, размышлять о их взаимоотношениях, в этом и заключается вся наука, наука об универсальном как они говорят, где все частное и случайное, лишь с трудом находит себе место. Это дает счастье. Нет большей радости, чем радость умозрения и ничто, скажут вам стоики, не может отнять у нас эту радость. Наконец, это даже сама добродетель, к тому же тождественная с счастьем. Все оценивается и признается

122

 

лишь по своей разумности. Мудрец, один лишь мудрец имеет все права и потому достаточно быть просвещенным, чтобы делать добро. Нельзя быть злым добровольно. Греческая философия есть интеллектуализм в самом подлинном смысле этого слова.

        Вот почему, каким бы парадоксом это не казалось, наши авторы обычно называют такое направление мысли словом экстренсесизм, обозначая этим отсутствие чувства свободы и человеческой личности. Систему форм и сущностей во всем великолепии своей очевидности, при этом совершенно безразличной к нашему деланию — вот что находим мы в этой концепции по отношению к нам. Но всякое утверждение формы предполагает трансцендентное принуждение, налагаемое на материю без возможного с ее стороны сопротивления. Всякое утверждение очевидности предполагает принудительное принятие, принудительную любовь и этим замораживает их. Пред лицом божеств столь равнодушных трудно человеку сохранить особое чувство своей индивидуальности, своей судьбы, своей неизменной автономии. В этом изумительном Космосе, созданном не для него, где он является таким же элементом, такой же частью машины, как и все другие, величайшей победой его может быть лишь минутное созерцание порядка и красоты вещей. Но созерцание это не «спасает» и достигший его все же не избегает своей судьбы и смерти. В Граде, отображающем этот Космос, свобода предоставляется лишь немногим, но свобода эта не дает права совести восставать против несправедливого закона. Инициатива Сократа является исключением и мы знаем какой ценой она им куплена. То же видим мы и во всей античности в чистом ее виде. Не Град для граждан, а граждане для Града.

        Даже сама истина является здесь насилующей и изначально принуждающей. Не все ли равно что она пробуждает, как воздействует? Она не только не нуждается в нашей любви и в нашем признании, но ей не нужно даже этой любви и этого признания, чтобы владеть нами и выявлять себя. Она сияет и этого ей достаточно.

        Такого рода тезисам, которые во всей полноте своей не защищались ни одним мыслителем, даже языческим, но в отдельности каждый из них глубоко проникал мысли некоторых из них, даже христиан, дело М. Блонделя и аббата Лабертоньера нанесло, поистине, решительный удар.

        Не система идей и законов, а лишь ряд событий — вот чем является для них арена нашей человеческой жизни, а за этими событиями скрыты существа и личности, с которыми мы имеем дело. Бог не есть чистая Сущность, безликая мысль, сияющая как бы из природной необходимости, чуждая существам, которыми она управляет и движет, не есть чистая Мощь, для прославления которой и создано все творение, которой мы обязаны всем, а ей не подобает быть обязанной нам хоть чем-нибудь.

        Бог есть доброта и милосердие. В Нем движение и жизнь, в Нем справедливость и любовь. Он вызывает к жизни подобных Себе, чтобы жить в них, соединяться с ними, их собой воодушевлять и в себе обожествлять, если они на Его любовь ответить любовью. Наша судьба — это дар предложенный нам и мы должны утвердить его. Природа не есть уже грандиозный предмет, давящий нас, не великое Все, гнетущее и фатальное. Она сделалась полем для нашего действия, местом наших испытаний, совокупностью средств, предоставленных в наше распоряжение и условий, дающих нам возможность совершенствоваться. Конечно, мы страдаем от ее законов, но, с другой стороны мы ими же и пользуемся: она является точкой опоры для человеческих усилий. В Град, именно в Град, вступаем мы с поднятой головой, свободными людьми, все сонаследниками Христа, и те которые среди нас носят имя учителей получили имя это для служения нам. Это не награда, но это более чем право. Их авторитет есть служение, функция, бремя, и мысль даже самого последнего из смертных должна предстоять перед ними, душа и жизнь его должны быть для них священными.

        Само слово истина в этой новой духовной среде получает новый оттенок, звучит по иному. Конечно, законы ее остаются неизменными, требования непреложными и, иногда, странным образом, даже тяжкими.

        Но и в этом случае речь идет о нас. Тайна, которую она нам приносит — это тайна нашего собственного существования. Требования, предъявляемые ею, направлены к нашему же спасению. Однако бесполезно было бы им подчиняться насильно

123

 

и без любви. Истина рождается из свободы и ведет к свободе. Vеritasliberabitvos. Метафизика любви, метафизика свободы вот как, в последнем итоге, представлена здесь христианская  философия.

_________________

        Среди многих, вытекающих отсюда выводов необходимо отметить два: центр перспективы моральной и религиозной спекуляции перемещается. Он переносится из идеи в действие. Конечно, нужно остерегаться слишком большого преувеличения различия. Действие, в блонделевском смысле, не ограничивается одним лишь внешним жестом, или выбором, или волевым решением. В психо-физиологический комплекс, его составляющий, входит и привносится идея, как принцип единства, движения, а иногда и исправления. Продуманный анализ не есть просто словесное или прагматическое искусство: оно отвечает на настойчивую и справедливую потребность духовной жизни. Вместо того, чтобы противополагать и отчуждать мысль от действия, оно  стремится их соединить и этим оплодотворить — фазы следующие одна за другой и связанные одним и тем же духовным происхождением, которое является одновременно и озарением интеллекта и эффективной реализацией нашего бытия и Бытия в нас. Но если действие охватывает идею, то оно ею не поглощается. Одновременно с ней оно вмещает в себе всю совокупность предчувствий, впечатлений и опытов, вначале, еще не-ясных и смутных, но способных к постепенному прояснению, которую М. Блондель в отличие от познания «понятийного» предлагает называть познанием «реальным», синтетическим и симпатическим, познанием непосредственного присутствия и прямого соединения, передающего нам отзвуки универсальной жизни. Отрываясь от этой, питающей нас среды, в погоне за химерой чистой идеи, мысль теряет почву и обрекает себя на увядание и бесплодие. Но, если вместо того чтобы сосредотачиваться на себе и довольствоваться собой, она сумеет сохранить связь с глубокой жизнью души, слиться с ней и овладеть ею усилием доброй воли и подлинного делания, то наступит таинственное озарение, доступное не только мистикам, но всем людям долга и веры: в силу действия доброго и прямого, истина из полутьмы инстинктивно-самопроизвольной жизни мало-помалу вступит в светлую зону разума. Qui facit veritatum venit adluсеm.

        Слишком часто (обе ошибки иногда совпадают) акт веры понимается как интеллектуальное принятие, рожденное из одной лишь силы констатирования неопровержимых аргументов или, наоборот, из решения воли, заменяющей пробелы диалектики, признанной недостаточной. Наступает время установить полное и конкретное понятие веры: будучи целостным актом существа действующего и думающего, идущего «всей своей душой» к истине, вера предполагает принятие предмета веры сердцем и разумом. Будучи встречей двух существ, ищущих друг друга, живым взаимодействием любви и свободы она, конечно, заключает в себе и волю и действие. Но цель этого действия не в том, чтобы «сделать нас глупыми» (abêtir), как некогда выразился Паскаль — выражение не совсем удачное и требующее умелого истолкования. Оно должно помочь нам лучше видеть и понимать, чтобы довести до максимума верность и ясность интеллекта через целостное использование его сил.Fides quarens intellectum. Чувство солидарности, взаимопроникновения и триипостасности всех наших умственных и человеческих функций — вот что наиболее необходимо для понимания мысли Блонделя. И так как действие является главным первом всех наших способностей, то оно является также ключом для всех проблем.

Доктрина эта преодолевает не только антимонию интеллектуализма и прагматизма, но и болезненную антимонию «экстренсесизма» и «имманентизма».

___________________

        Многие думают, что можно охранить сверхприродную жизнь благодати и веры, если понимать ее лишь как помощь, не только даровую, но и чисто внешнюю, навязанную путем авторитета природе, которая вовсе ее не требует и может и без нее пребывать в порядке, полноте и совершенстве. Против такой чистой «трансцендентности» восстала в либеральном протестантизме и в некоторых формах модернизма доктрина чистой «имманентности», согласно которой религиозная жизнь, чисто субъективная, часто

124

 

произвольная вполне объяснима порывом и игрой высших наших стремлений. Против той и другой М. Блондель и аббат Лабертоньер провозглашают двойную и одинаковую необходимость как в внутренней потребности так и в помощи извне. Философски комментируя известные слова ап. Павла «Сего то Бога, Которого вы не зная, чтите, я проповедую вам», они стараются показать, что во всех человеческих поступках скрыта непобедимая, неистребимая потребность в завершении, в чем-то нас превосходящем, чего мы однако не можем достичь своими силами. Потребность в этом «едином» говорит о себе и выявляет себя, но остается неудовлетворенной; к ней устремлена волей или неволей, вся наша конкретная историческая судьба, без нее она неизбежно рушится, но обрести это «единое» она может лишь с помощью благодати и дара.

        Необходимое и для человека недостижимое — это и есть определение сверхприродного. Необходимое — оно окончательно избегает обвинения в нескромном вторжении или тиранической власти. Оно в нас самих есть нечто большее, чем мы сами. Невозможное — оно предполагает помощь позитивного откровения и объективного учения и сохраняет характер мертвящий и разлагающий. Оно входит и овладевает душой лишь через отречение и покорность. Но этим, отречением мы завоевываем себя, этой покорностью — спасаем и освобождаем себя. Зачем говорят нам так  часто  об автономии и гетерономии? Зачем ссылаются то на одну, то на другую из этих абстракций? Да, фактически и по праву, мы в известном смысле, автономны, потому что наивысшая оригинальность внутренней жизни не допускает ничего, предварительно не переработав и не оживив. По праву, потому что такими хотел бы нас Бог в своей любви, а Он не требует ничего что не вело бы нас к счастью и жизни. Но то, что дозволено и обещано человеку, не зависит от него одного. Лишь потому, что Бог Сам возжелал дать Себя нам, можем мы овладеть наивысшим объектом нашего желания. Лишь жертвуя тем, что в нас только от нас самих, мы освобождаем Ему место в нас. «Имманентность» так понятая не имеет ничего общего с самодовольным эгоизмом и гордостью. Это полная им противоположность.

_____________________

        В этом призыве ко всем объединенным и дисциплинированным человеческим энергиям для решения проблемы, в которой заинтересован не только интеллект, в этом понимании христианства, как закона любви и свободы, есть ли что-нибудь неожиданное, парадоксальное, смущающее для внутренней жизни Церкви? Есть ли в нем хотя бы малейшее сходство с переодеванием в угоду капризной моде?

        Не будем обращаться к Евангелию Св. Иоанна или к посланиям Ап. Павла — это сделало бы нашу задачу слишком легкой. Ограничимся хотя бы ссылкой на Св. Августина и его «Исповедь» — книгу которая наряду с «Мыслями» Паскаля наиболее родственна замечательному труду М. Блонделя: «L'Action». Две темы преобладают в ней. Прежде всего та, что искание истины и нравственное совершенствование всегда сопутствуют друг друга и что приближение к Бытию требует очищения и возрастания. Затем, что человек создан для Бога и что свойственное ему от природы беспокойство может быть удовлетворено лишь обладатель Бесконечного. Таковы две главные основные темы Блонделя. В истории христианской мысли августинизм не является лишь эпизодом. Его славная и непрерывная традиция пробивается к нам даже сквозь схоластику. Правда, для этой традиции томизм сначала представляется радикально противоположным, с его интеллектуализмом, унаследованным от Аристотеля, его страстью к рациональной и отвлеченной диалектике. Нам скажут, что католическая Церковь особенно рекомендует Св. Фому для изучения и размышления. Это он снабдил теологию своими формулами и излюбленными точками зрения. Конечно. Но каким заблуждением было бы видеть в сопротивлении в данное время, не скроем, довольно остром, доказательство глубокого и непоправимого разрыва христианской души. Да, торжественные заявления и решения Льва XIII, Пия X и Бенедикта XV признали исключительную ценность и, поистине, единственную роль Св. Фомы, как католического учителя Церкви. Ио они не претендовали на то, чтобы сделать из этого учителя Церкви по преимуществу нечто единственное, непогрешимое и исключительное. Дух эклектизма и новшества, который ему так свойствен, должен был бы отучить его последователей от таких крайностей. В самом

125

 

деле, Св. Августин, Св. Бонавентура, Св. Францисск Ассизский, Св. Тереза, Св. Иоанн Креста, Сюарец, Св. Франциск Сальский и многие другие сохранили своих верных последователей и, ныне, после временного забвения, есть много указаний, на то, что тот или иной из этих учителей вновь восстановит свое значение и влияние.

        Если католицизм не вмещается в томизм, то и томизм не вмещается в аристотелизм. Эта великая и все же узкая греческая философия, которая с метафизической точки зрения не признавала ни творения миpa, ни бессмертия души, а с моральной так легко уживалась с рабством и продажей детей, могла ли она перенестись на почву христианства, не подвергнув себя предварительно суровым изменениям и обработке?

        Вот почему значительные исторические труды так кстати появившиеся в связи с возрождением схоластики, рисуют нам аристотелевский томизм уже более вместимым и как бы раздираемым непримиримыми стремлениями.

        И Ж. Маритэн вскоре останется одиноким в своем упорстве против очевидности. Св. Фома Маритэна*) конечно очень враждебен философии действия. Св. Фома о. Сертилланжа**) уже менее. враждебен ей. Св. Фома о. Руссело***) или о. Пикара****) еще того менее. Целая серия весьма важных и весьма известных работ, напечатанная о. о. иезуитами под общим заглавием «Archives de Philosophie» говорит о более широком и приемлемом толковании томизма, которое, в конце концов, сделает беспредметной слишком поверхностную полемику.

        Всякий, кто сделает обобщающий вывод из всех этих фактов и симптомов, не колеблясь скажет: религиозная философия Блонделя не есть паразитарный нарост, а здоровый и сильный побег на древнем стволе христианства. И не так далеко время, когда это будет всеми признано. Мнение Поля Клоделя высказано им двадцать лет тому назад. И в этом единственное его оправдание.

Поль Аршанбо.

_____________________

        *) Главным образом в его введении в курс философии (печатается у Téqui).

         **) St. Thomas d'Aquin, Alcan, éd.

         ***) L'intellectualisme de St. Thomas. Beauchesne, éd.

         ****) Особеннов «Le problème critique fondamentale. Archives de Philosophie, II, Beauchesne, éd.

126