Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.
ПЕССИМИЗМ И МИСТИКА В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ
Арсеньев А. Пессимизм и мистика в древней Греции / Путь.—1926.— № 5 (октябрь-ноябрь).— С. 67—86.
Чаяния лучшей участи за гробом, связанный с елевсинскими мистериями, выросли на почве натуралистического культа, первоначально земледельческого характера. «Дивное, совершеннейшее таинство» эпоптии — «в безмолвии срезанный колос», является символом новой жизни, выросшей из недр Матери-Земли — из похороненного семени. Залог повышенной жизни за гробом был дан в мистическом теснейшем общении с владыками подземного царства, владыками вместе с тем и природного процесса, произрастающих и плодотворящих сил земного лона. В культе Диониса имеем ту же основную стихию натурализма, то же искание общения с природной жизнью, но в несравненно более могучей, более повышенной степени; эта натуралистическая стихия прорывается здесь бурно, страстно, с всепревозмогающей, неудержимой силой, принимает характер одержимости, исступления. Человек, чувствуя себя ничтожным, слабым, мгновенным существом, стремится прикоснуться, прильнуть к истокам великой, преизбыточествующей, повсюду разлитой жизни природы, сбросить ненужные оковы, помехи своего жалкого человеческого «я», своей ограниченности, своей бедной индивидуальности с ее личным сознанием, оковы человеческих установлений и обычаев, чтобы слиться воедино с торжествующим, победным всепоглощающим Океаном живой, постоянно изменяющейся, текучей, и вместе с тем вечной стихии миpa.
Она так ярко раскрывается в бурной греческой или малоазийской весне, с
67
ее стремительными потоками, опьяняющим воздухом и торопливо, неудержимо раскрывающейся растительностью: тогда, в безмолвии весенних ночей (а иногда — только еще в предвкушении приближающейся весны— тотчас после зимнего солнцеповорота), окруженный сонмами неистовых, ликующих духов весенней оплодотворяющей жизни — сатиров, силенов, нимф, мэнад, Дионис, исполненный новых сил, возрожденный, оживший, приходит к своим верным. Они бегут из городов и селений — встречать его, туда, в горы и ушелья, среди непокоренной человеком природы. Киферон, Тайгет, Парнасс, дикие вершины Аркадии и Крита, фракийские и фригийские горные хребты и стремнины оглашаются громкими зазывными криками вакханок, ждущих, ищущих бога. Они, эти объятые священным упоением, этим восторгом исступления (μανία, οιςτρος) женщины, приготовились к достойной встрече: в руках их горящие смоляные факелы и острые тирсы, обвитые плющом, на плечах шкуры ланей и лисиц, подпоясаны они ручными змеями, которые лижут им щеки, глаза блуждают в бешеном веселии, гудит оглушительный гром тимпанов (бубен) и кимвалов (медных тарелок), звучит так страстно, так неудержимо-завлекательно «к безумию манящий напев» фригийской флейты, и под звуки ее охватывает мэнад (т. е. «бешеных», «исступленных») безумная вихревая пляска, и они пляшут, пляшут, покуда не падают от изнеможения. И громко время от времени разносится по горам их улюлюканье, их возгласы: «Эвое, Эвое!».
«Приди, о герой Дионис!» — так сохранились эти зазывания Диониса еще в позднем культе его у элидских женщин — «Примчись вместе с Харитами в храм в образе быка!... бык достохвальный!» Этими отзвуками вешних призываний Диониса полны песни хора в «Вакханках» Еврипида, они звучат, например, в чарующе-художественном перевоплощении, и из следующей песни эиванских старцев в «Антигоне» Софокла:
«В твою честь пылает
Алмазных звезд хоровод;
Ты — ночных веселий вождь!
О, явись! Светлый бог, Зевса дитя!
Пусть наш град вакханок твоих
Неистовый восторг огласит в тиши ночной
Твою славу честь, Дионис — владыка!»
Охваченные дионисиевским восторженным исступлением, фиванские женщины поют у Еврипида:
&nnbsp; «И — о! И — о!
Царь наш, владыка наш!
О, поспеши
В наш хоровод,
Бромий, о Бромий!»
68
А в Дельфах — мы знаем — местные вакханки Фияды еще в поздние времена громкими криками будили спящего младенца Диониса-Ликнита («лежащего в корзине»).
И Дионис приходил к своим верным. Вот он рыщет с факелом по горам и кличет вакханок. Он реет, носится повсюду незримым голосом. Иногда является он среди своих поклонников и в видимом облике, часто в животном воплощении - быка или козла (тесно связанных с культом оплодотворяющих сил природы).
«Быком обернись, ты наш Вакх, наш бог,
Явись многоглавым драконом,
Иль львом золотистым ты в очи метнись!»
поет ему хор вакханок.
«Достохвальным быком» — мы видели — называли его Элидские женщины.
«Ты кажешься быком мне, чужестранец:
Вот у тебя на голове рога.
Так ты был зверь и раньше? Бык, бесспорно!»
— говорит царь Пенфей Дионису.
С приближением бога вся природа преображается для его поклонников. Она становится щедрой, просветленной, полной невиданных чудес, они живут с ней общей, ликующей жизнью.
nbsp; «Чу!.. Прозвучало: «О Вакх, Эвоэ!»
Млеком струится земля, и вином, и нектаром пчелиным,
Смол благовонных дымом курится»...
Вот, вакханки расположились на Кифероне, по склонам горного луга, под ветвями дуба и ели — рассказывает нам прибежавший оттуда горный пастух. Они вьют себе венки из плюща, из цветущего тиса и дубовой листвы, а Природа раскрывает им свои сокровенные недра, они владычествуют над нею:
«Вот тирс берет одна и ударяет
Им о скалу. Оттуда чистый ключ
Воды струится. В землю тирс воткнула
Другая — бог вина источник дал;
А кто хотел напиться белой влаги, —
Так стоило лишь землю поскоблить
Концами пальцев, — молоко лилося.
С плюща на тирсах капал сладкий мед»...
69
На корабле, на котором безрассудные пираты в своем ослеплении хотят похитить божественного мальчика Диониса, также происходят чудеса. И это посреди моря! Так рассказывает нам один из гомеровских гимнов, посвященный Дионису.
«Вдруг на быстрый и черный корабль волной ароматной
Хлынула сладкая Вакхова влага, и чудный повсюду
Запах пошел от вина. И дивяся сидели пираты.
Смотрят: по парусу следом и зелень лозы виноградной
Вниз потянулась, и парус покрылся, и гроздья повисли.
Темною зеленью плющ пополз, расцветая на мачту.
Плод показался на нем, и листьями снасти венчались.
К берегу править тогда мореходы велят, и внезапно
Страшный на палубе лев появился с зловещим рычаньем»
и т. д.
Дочери царя Орхоменского (в Беотии) Миния отказываются чтить Диониса оргиями. И Дионис, явившись к ним, пугает их в наказание своими чарами, и сводит с ума. Вот наприм., из станков их струятся ему навстречу нектар и молоко...
Грани между человеком и всей остальной Природой — как миром животных, так и миром неодушевленным, снимаются. Вакханки у Еврипида прикладывают волчат и сосунков лани к своим набухшим молоком грудям (ибо многие из них — молодые матери — бросили внизу, в городах и селениях, детей, спеша на зов Диониса). Звери прыгают, резвятся, ликуют вместе с ними, встречая Вакха. Вот, при взмахе тирсов открываются вакхические игры, в один голос мэнады начинают призывать Вакха.
«И вся гора, и звери ликовали с ними,
В единой пляске заходило все».
Впрочем, в высший момент вакхического напряжения смолкают крики и возгласы — αίΒἀκχαισιγῶσιν, говорит древнегреческая пословица — «Вакханки молчат», чувствуя близость бога. У Еврипида при звуках голоса Диониса, раздавшегося на Кифероне, неожиданно смолкает вся природа:
«И засиял божественный огонь
Между землей и небом в это время.
Ни дуновенья ветра. Охватило
Безмолвие и мягкий луг и лес,
И голоса звериные замолкли»...
70
В этих оргиях Диониса душа сливалась с великой жизнью Природы в момент ее высочайшего напряжения, подъема, воплощенного в образе чаровника-бога, бога юных, ликующих, стихийно-могучих сил, бога прозябания и оплодотворения, бурного расцветания» (DionysosAnthios, Phytalmios, φλεών , φλοῖος и т. д.), бога жизненного избытка. Отдаться ему, чувствовать себя лишь безличной струйкой в этом всеувлекающем потоке природного экстаза, напиться этого опьяняющего напитка — не только дионисиевского вина, но и светлого жизненного восторга, раствориться в этой огромной, безбрежной, всеохватывающей, стремительной и радостной Жизни! Вот ответ иссохшей, измученной душе.
Однако, жизнь эта была не чистая, не полная, не свободная от пут и от скорбей и теней: она ведь была жизнью Природы, слагавшейся из бесконечной цепи роковых, неизбежных и безостановочных умираний. И сам бог Дионис каждый год регулярно, согласно неизбежному, неизменному природному кругообороту, умирал, уходил, «исчезал», погибал трагической смертью. Об этом рассказывает и его миф: мальчика Диониса растерзали на куски злобные титаны или его разорвали его же поклонницы — исступленные мэнады. В легендах о дионисических героях — о тех, которые боролись с Дионисом, когда его культ победной волной хлынул — должно быть из Фракии — в Грецию, и гибли в борьбе, растерзанные на куски (так напр. царь Пенфей и царь Ликург), равно и о тех, что гибли такой же смертью, будучи верными служителями Диониса (так в первую очередь вещий фракиец Орфей, певец и проповедник Диониса, растерзанный мэнадами) — в этих рассказах и образах наука с полной очевидностью усмотрела удвоение образа самого бога. Мало того: самый этот миф о растерзанном боге, о растерзанных дионисических героях был лишь проекцией, лишь порождением, лишь закреплением под видом единовременного события периодически справлявшегося ритуала: ежегодно или каждые два года заживо разрывалась поклонниками на куски священная жертва, отождествлявшаяся с самим богом. И тут же, в сыром виде она ими и пожиралась, еще теплая, еще дымящаяся кровью, подобно тому как напр. титаны согласно мифу пожрали Диониса, а охваченные вакхическим безумием, противившиеся было сначала Дионису, орхоменские и аргивские женщины — своих собственных детей. Жертва во времена седой старины была, по-видимому, нередко человеческая, как на это указывают многочисленные следы в мифах и обрядах; позднее она заменялась жертвой животной: разрывались на куски и пожирались мэнадами бычки и козлы— излюбленные животные воплощения Диониса (а также змеи и молодые олени
Там стада
У нас паслись», рассказывает пастух у Еврипида:
«так с голыми руками
На них мэнады бросались. Корову
71
С набрякшим вымем и мычащую волочат.
Другие нетелей рвут на куски. Там бок,
Посмотришь, вырванный. Там пара ног передних
nbsp; На землю брошена, и свесилось с ветвей
Сосновых мясо, и сочится кровью.
Быки — обидчики, что в ярости бывало
Пускали в ход рога, повержены лежат.
Их тысячи свалили рук девичьих»...
Дикое пожирание кровавого мяса поклонниками Диониса носило характер сакраментальный: это было, по-видимому, реальное, наглядное приобщение к божественной жизни, к божественной сущности воплощенного в жертве бога. Ибо в этом была цель всех «оргий», всего «экстаза»: обстановка ночи в диких горах, оглушительная, опьяняющая музыка, бешеное верченье, пляски и выкрики — все это приводило к самозабвению, к потере обыденного сознания, выводило из себя, а «выходили из себя» верующие для того, чтобы встретить бога, чтобы воспринять его в себя, чтобы слиться с ним в общую, нераздельную жизнь. Бог отождествлялся со своими поклонниками, входил в них в момент оргиастического экстаза и жертвенной трапезы; поэтому они сами являются воплощенными Вакхами, носят одно и то же имя с богом - βάκχος, βακχη «Богом одержимые женщины» (ένθεοιγυναἰκες) так называет вакханок Софокл. А чрез отождествление с богом верные участвовали и в его возрождениях, в его возвращениях к обновленной жизни, каждой весной (с особым же торжеством эти «явления» Диониса справлялись каждые два года на так назыв. «триетерических» празднествах, приходившихся, впрочем, еще на зиму), все в новых и новых, бесчисленных — человеческих, животных, растительных — воплощениях.
Это была победа над смертью, но кажущаяся победа, ибо за возрождением шло новое умирание, каждый год дряхлеет и замирает природная жизнь, каждый год бог - правда, вечно-юный и не знающий одряхления, правда, в расцвете, в зените своих сил и красы — заново гибнет, растерзывается на части своими же поклонниками, чтобы затем воплотиться опять — в новых, юных и могучих аспектах. Закон смерти не отменялся, он только становился звеном, необходимой и подчиненной частью в общем целом — великой, божественной природной жизни. Поэтому бог жизненного избытка — Дионис является и богом смерти, он отождествляется с Аидом, он владычествует над душами умерших, предводительствует их сонмом. Нормы натуралистического космома сохранились: из тех же могучих недр всеобщего миpoвогo процесса, из животворного всеобъемлющего лона Матери-Природы, вытекали и жизнь и смерть, уничтожение
72
и возникновение, жизнь слагалась из умираний; она всей силой неудержимого стихийного порыва с каждым расцветом весны стремилась к бытию, к самоутверждению, к победе над смертью, но на ней тяготела роковая печать бывания, роковое проклятие бездушного, неизменного природного круговорота, печать натурализма. Эти черты натурализма с необычайной яркостью выступают во всем культе Диониса, во всей первобытной варварской дикости его исступленных обрядов, в растерзании заживо животных, в усиленном, торжествующем культе фаллуса, в пожирании (в седую старину) человеческого мяса. Какое отвращение возбуждает в нас напр. заключительная сцена «Вакханок» Еврипида». Вакханки с торжеством возвращаются домой со склонов Киферона, впереди их мать царя — Агава. Она победно потрясает в руке окровавленным трофеем — обезображенной головой собственного сына Пенфея, которого она же и растерзала только что собственными руками там, на Кифероне, вместе с другими неистовыми вакханками, приняв его в исступлении за дикого зверя — за молодого львенка. Она радуется, она ликует удаче своего лова, своей «победе», и приглашает всех присутствующих радоваться вместе с нею: ибо разум ее еще затемнен исступлением, «священным» безумием (μανία) Диониса. И лишь мало-помалу возвращается к ней сознание и раскрывается весь несказанный ужас... — Охваченные этим же вакхическим безумием, женщины — как мы видели в других легендах — пожирали своих детей... Все это, конечно, звучит глубоким архаизмом. В историческую, хорошо известную нам эпоху греческой народной жизни, и культ Диониса смягчился, подчинился в значительной мере общему строю гармонически-светлой уравновешенности эллинского духа, потерял свою первобытную, кровавую, отталкивающую нас дикость. Конечно, вместе с тем он и побледнел и обесцветился и в значительной степени потерял силу своего исступленного религиозного импульса и экстатического буйного вдохновения. Почти следов его не находим в культах Диониса, воспринятых греческим городом-государством, напр. в веселых, ликующих, но не захватывающе-глубоких, не потрясающих душу аттических праздниках, полных веселых шуток и смеха, справляемых в связи со встречей весны, или со сбором винограда, или с первым вкушением молодого бурливого вина. Лишь кое-где, в некоторых более захолустных культах, преимущественно в горных диких местностях, сохранились до самых позднейших времен некоторые черты древнего оргиазма (но без человеческих жертв), в значительной мере, очевидно, вырождавшиеся уже в традиционную условность. Такие радения вакханок происходили каждые два года на вершинах Парнаса над Дельфами, происходили также на Кифероне и в некоторых гористых местностях Пелопоннеса, кое-где на островах и по горным склонам малоазийского побережья (под Милетом, под Магнезией). Христианские апологеты говорят об «омофагии», т. е. сакральном растерзании
73
и вкушении сырого мяса животных, как об обряде, существовавшем еще в их время в оргиях Диониса; тоже явствует напр. и из слов Плутарха (конец 1-го — начало 2-го века по Р. X.) Климент Александрийский (в конце 2-го века) пишет: «Вакханты оргиастически чтут «неистового» Диониса, справляя его неистовый культ чрез пожирание сырого мяса; они торжественно раздают мясо убиенной жертвы, обвивая себе головы змеями и испуская крики: Эвоэ!» Так и апологет Арнобий (в начале 4-го века) говорит, обращаясь к язычникам: «Чтобы показать, что вы полны божеством и могуществом его, вы разрываете окровавленными устами внутренности блеющих козлят. Из слов Фирмика Матерна, христианского апологета середины 4-го века, видно, что до самых последних времен античного миpa, на острове Крит, сравнительно захолустном и диком, справлялись оргии Диониса: «критяне разрывают зубами заживо быка и симулируют безумие исступленной души, оглашая чащи лесов неистовыми криками».
В культе Диониса человек отказывался временно от своего сознательного человеческого «я», от законов, устоев человеческого общества и погружался в темное, манящее лоно беспредельной и всепоглощающей природной жизни — жизни животной, жизни растительной, не озаренной светом сознания, могучей в своем буйном подъеме, организме, в своем стихийном, неудержимом и диком ликовании, стоящий вне нравственности, вне высших запросов духа. Это была жизнь безразличная и слепая в своем животном веселии, прекрасная и дикая. Для человека она была регрессом, отказом от всех достижений в области человеческого духа, она низводила его назад к исходному волнующемуся, хаотически-непросветленному, но зато неиссякающему жизнью, беспрестанно источающему стремительные и радостные потоки жизни — лону Природы. Ради этого стихийного процесса жизни, человек готов был забыть и о цели и об осмыслении существования, чтобы только жить в царстве Диониса, в царстве матери Природы — животно и инстинктивно и радостно. Но напрасно! Ибо и эта стихийная — казалось бы, столь победная, столь буйная в своем неудержимом торжестве — жизнь на каждом шагу своем оказывалась достоянием смерти, подобно самому юному богу. Здесь как раз и коренится эта меланхолия и печаль в культе радостного Диониса, что породила художественную скорбь и эстетически-просветленную, но безнадежную резигнацию греческой трагедии, а с еще большей силой проявилась в других, соседних, малоазиатских и передневосточных аспектах того же самого юного, ежегодно умирающего божества кипучих жизненных соков и сил Природы — в образах Аттиса, Адониса, Эшмуна, Талмуза и др., и вылилась там в «плаче по умирающем боге».
74
IV
Орфические таинства.
В радениях Диониса верующие, в бурном подъеме аффективной жизни, стремились слиться со стихийной, божественной сущностью великого целого, чрез «исступление», выход из своего сознательного «я», своей разумно-человеческой личности, чрез дикий оргиазм религиозной одержимости, непреодолимо увлекающего «священного безумия» - μανία. Со временем эти черты дионисиевского культа сгладились, стушевались, тем более, что уже искони они были до известной степени чужды обычному, более трезвому, более сознательному и гармонически-уравновешенному укладу греческой души (что сказалось, по-видимому, и в том сопротивлении, которое, согласно легенде, культ Диониса встретил при своем первоначальном распространении по Элладе), или, во всяком случае, играли в нем лишь подчиненную роль. Следы оргиастических переживаний и действий сохранились — мы видели — кое-где и до поздних времен, но в значительной степени они стали архаическими, архаизирующими обрядами, внешним, формальным воспроизведением древнего, малопонятного, узаконенного традицией ритуала. Стихийный, заражающий массы, неудержимо распространяющийся подъем в значительной степени отлетел. Еще меньше, по-видимому, следов религиозно-захватывающих и бурно-исступленных переживаний - напр. в аттических общественных празднествах, посвященных Дионису.
Религиозную, мистическую глубину унаследовали от первоначальных оргий Диониса непосредственно связанные с ним своим происхождением и близостью своей веры орфические общины. Но при всей этой близости, общий религиозный материал, сходные духовные чаяния и устремления выливаются в весьма различные формы, пробивают себе совершенно новые пути.
Легендарный родоначальник орфического движения, вещий певец Орфей — личность, может быть, вымышленная, а, может быть, действительно существовавшая, хотя и относящаяся к глубокой древности (первые же исторически-определенные сведения об орфиках относятся к 6-му веку до Р. X., к двору Пизистрата в Афинах).
Орфей, согласно преданию, является служителем бога Диониса, но иногда он изображается в оппозиции к дионисическому культу и гибнет от рук разъяренных мэнад. В этих рассказах о растерзании на части противников Диониса его поклонниками мы усмотрели проекцию не только мифического образа и судьбы самого бога, погибшего точно так же (от руки своих же верных, по некоторым версиям), но вероятную проекцию, отражение и действительного ритуала, в котором гибла растерзанная на части человеческая жертва, отождест-
75
вленная с богом, чаще всего, должно быть, какой-нибудь служитель, жрец Диониса, который естественнее всего и являлся представителем и носителем вселившегося в него божества. Таким служителем Диониса, погибшим в качестве его представителя, временного воплощения, может быть, и был Орфей. Но этим не ограничивается его отношение к оргиастическому культу бога жизненной силы, буйного предводителя неистовых мэнад. Орфей, или вернее орфики, были не только поклонниками Диониса, но и реформаторами его таинств, в смысле их религиозного и нравственного просветления. Из повышенного, страстного стремления к ритуальной чистоте, магически и внешне понимаемой, стремления столь характерного для орфиков и носящего все черты весьма первобытного миросозерцания, вырастает мало-помалу струя нравственного пафоса. Не отказ от своей разумно-человеческой природы, а усиление, возвышение сознательно-нравственного начала, неустанная работа над своим духовным очищением, жажда чистоты и святости — вот отличительная тенденция орфической веры в ее высших проявлениях. «Я прихожу чистая из среды чистых, о подземная Царица!» (έρχομαιέκκαθαρῶνκαθαρά, χθονίωνβασιλεα), — так говорит, переходя в иной мир, орфическая душа. Не подавление человеческого достоинства, человеческого сознания в стихийном безразличии бушующих волн великой животно-космической жизни, а утверждение, возвеличение этого сознательного, светлого, человеческого начала, как искры божества, как части божественной природы — в этой неравномерной оценке сознательного, человеческого элемента лежит и все огромное различие между дико-исступленными оргиями мэнад и гармонически-светлым, нравственно-углубленным обликом певца Орфея, который буйный разгул природных сил смиряет своей просветленной, божественной песней. Этим различием, этой противоположностью объясняется, быть может, и та ненависть вакханок к Орфею, о которой говорит миф. Одно объединяло орфиков с культом Диониса, почему они и сделались его реформаторами и проповедниками: мистическая струя, стремление приобщиться, вернуться к божественной жизни, слиться с ней. Эта божественная жизнь и для орфиков воплощалась в боге Дионисе, и для них она была великой жизнью Целого, но путем возвращения к ней являлся для орфической веры путь очищения, путь аскезы, первоначально понимаемый, должно быть, ритуально-магически (этот магический характер орфизм никогда окончательно не потерял), но вскоре приобретший значение и нравственного совершенствования.
В основе всех вещей, всего существующего лежит великая, божественная жизнь, но разделенная, раздробленная хаосом, множественностью явлений — жизнь растерзанного, страждущего Диониса. «Богословы», говорит нам Плутарх, пересказывая орфические идеи, но уже претворенные элементами более позднего философско-богословского развития (главным образом, стоическими), «учат в стихах и
76
прозе, что Бог, будучи по существу нетленным и вечным, но в силу некоего определения, рока и некой причины испытывающий изменения в ce6е самом, периодически то воспламеняет всю природу в единый огонь, снимая все различия вещей, то становится многообразным в разности форм и страстей и сил, каковое состояние он испытывает и ныне и зовется при этом Миром (Космосом) — наименование наиболее известное. Тайно же от большинства людей мудрые именуют его преображение в огонь Аполлоном, выражая этим именем идею единства, или Фебом, означая идею чистоты и непорочности. В превращениях же божества и его переходах в воздух и воду и землю и светила и в смену рождений, животных и растительных — они таинственно усматривают некое его страдание, растерзание и расчленение. И в этом состоянии они зовут его Дионисом и Загревсом, Ночным (Никтелием) и Равнодателем (Исодэтом, т.е. равно распределяющим дары — евфемистический эпитет подземного бога смерти, всех принимающего гостеприимно), « и повествуют обо его гибелях и исчезновениях, умираниях и возрождениях — все загадочные символы и мифы, изображающие его вышесказанные изменения».
Эта раздробленность, изменчивость, множественность жизни космоса произошли из первоначального мирового единства, которое существует, пребывает и поныне, но таится за пестрым хаосом явлений. Орфики стремятся приподнять эту завесу над прошлым и настоящим мироздания — они видят повсюду единую жизнь. Это многоименный, многообразный всебог, «Сияющий» змей — Фанет, Разум Mиpa — Мэтис, Живительный (Эрикапей), Первородный (Протогон), он же Зевс, он же Эрос, Дионис и Аид, бог жизни и смерти, бывания и уничтожения, разлитой повсюду, всеобъемлющий, основа и субстрат и вместе с тем двигающая сила космического процесса, родоначальник всякого существования. Когда еще ничего не было, Эрос, с золотыми крыльями за спиной, вылупился из миpoвогo яйца, положенного древней Ночью в беспредельное лоно Эреба. Из него все рождается, но во всех видоизменениях он пребывает все тот же — единый и вечный. «Я призываю великого Протогона, двухполого», поется в позднейшем орфическом гимне, «носящегося по эфиру, рожденного из яйца, радующегося своим золотым крыльям, ревущего быком, источник жизни для блаженных богов и для людей; семя незабвенное, много прославленное, Эрикапея (призываю), неизреченного, тайного, бурно шумящего — светящийся отпрыск!»
Ты, что с очей помрачающий сумрак отъемлешь,
ты, что взмахами мощными крыл реешь в мире повсюду,
что приносишь священного Света сиянье, почему и зовешься Фанетом (Сияющим)...
о приди же, Блаженный, Премудрый Многосемяный,
к свершению таинств святых... к служителям оргий!»
77
Это «первородное», «сияющее» существо (Протогон, Фанет), источник и носитель всякой жизни в мироздании, воспевается вместе с тем и как Дионис мистерий:
όνδἠνὐνκαλέουσιΦάνηταιεκαὶΔιόνυςον,
Εὺβουλῆατ᾽άνακτακαιἈνταύγηνάρίδηλον
άλλοιδ᾽άλλοκαλούσινἑπιχθονίωνὰνθρώπων.
Πρῶτοςδ᾽ὲςφαοςηλθε, Διώνυσοςδ᾽έπεκλήθη…
&nnbsp; «Его называют теперь Фанетом — (сияющим (и Дионисом),
Евбулеем владыкой и ярко сверкающим — Антаугом,
Иные по-иному зовут его из людей земнородных.
Но первым пришел он на свет и назвался тогда — Дионисом».
Но вместе с тем он и Зевс, ибо Зевс по преданию проглотил первородного змея Фанета и сделался с тех пор сосредоточием, носителем внутри своей единой пантеистической сущности жизни всего миpa. Поэтому и говорится:
«Зевс первый, Зевс же и последний, громовержец.
Зевс — глава, Зевс — средина, из Зевса же все создано.
Зевс и мужем явился и вместе — бессмертной женою.
Зевс — основанье земли и звездного неба..
Зевс — корень моря, он — солнце и вместе луна.
Зевс — владыка. Зевс сам — всему первородец.
Единая есть Сила, единое Божество, всему великое Начало.
В нем же и Разум (Мэтис), первый родитель и Эрос сладчайший...»
И еще:
«Един Зевс, един Аид, един Гелиос, един Дионис».
— εῖςΖεὐςεῖς᾽Αιδης, εῖςἥλιος , εῖςΔιόνυσος, т. е. единая великая сила является принципом и возникновений и умираний, и раскрывается в формах миpa и таит в себе семена грядущих явлений.
Космос — мы видели — есть раздробленный, страдающий бог Дионис. Смысл, цель развития для миpa, как и для человека, — вернуться к полному единству. Для миpa этo достигается периодическими разрешениями, растворениями всего существующего в изначальную, единую мирооснову, как это мы видели уже в философии Эмпедокла (который был под несомненным сильнейшим влиянием орфических тенденций, болee того — может рассматриваться как один из ярких представителей орфической мистики). Это возвращение к начальному единству происходит у Эмпедокла действием великой силы — Любви (Φιλότης), Влечения, одной из двух основных мировых сил его системы. Недаром и у орфиков их Эрос, который является в их теогониях исходной точкой и движущим началом всего космического процесса, древним родоначальником всего существующего, и отождествляется с Жизнедавцем Дионисом, называется вместе с тем и «приводящим все к единству» — ὸΕοωςὸὲνοποιός. Лишенная этого изначального един-
78
ства, страждет растерзанная множественностью явлений сущность миpa; наиболее, же ярко и божественно все проявление — в человеческой душе, заточенной, как говорит Платон, ссылаясь на орфиков, в темнице или гробнице тела. И индивидуальная душа стремится точно также вернуться к своему Первоисточнику, к полноте божественной жизни. Путь же к сему лежит отнюдь не в подавлении ее разумности и сознания, а напротив того — в сохранении и культивировании этого «преславного дара Мнемосины» (т.е. богини сознания, памяти) — Μνημοςὺνηςαὶοίδίμονδῶρον, в сознательно-нравственном делании, в нравственном очищении и вместе с тем (и это, очевидно, является основным и изначальным) и в ритуально-обрядовой чистоте, в соблюдении ряда сакрально-мистических предписаний. Подобно тому, как существовал определенный «пифагорейский» образ жизни, так точно имелся и «орфический», во многом весьма сходный с ним, ритуально-нравственный жизненный уклад, жизненная норма, орфический путь спасения.
Именно: путь спасения и нравственного искупления души. Ибо душа из первоначального блаженного состояния оторвалась от исконного единства божественной жизни, благодаря роковой вине, греху. Об этой вере орфиков говорит нам Платон в своем Диалоге «Кратил», говорит напр. и пифагореец Филолай. И Эмпедокл знает об этом отпадении души от первоначального единства, благодаря силе «неистовствующей Вражды», т.е. принципу греховного самоутверждения, дифференциации. С тех пор души скитаются по миру в бесчисленных рождениях. И сам он является таким «изгнанником от богов и скитальцем» — φυγάςθεόθενκαἰὰλὰτης.
Бесчисленные рождения, — все новые и новые, не на радость — на томления скорби в течение тысяч лет; смерть является таким образом, лишь передаточным пунктом и переходом к новому воплощению — в человеческом или животном образе. Этими тяжелыми «скитаниями» по различным телам и стихиям должен падший «Демон» искупить свою вину. Еще дальше затягивается это мучительное странствие, если он тяжким грехом запятнает и свою смертную жизнь:
«Таков приговор судьбы», возвещает Эмпедокл: «непреходящее, древнее
Решение богов, закрепленное великими клятвами:
Кто (из духов, получивших в удел долгую жизнь)
Согрешает, оскверняя убийством члены свои
Тот блуждает трижды 10000 времен вдали от блаженных...
Рождаясь время от времени в различных видах тленных, созданий,
Меняя (один за другим) тяжкие пути жизни.
Ибо ярость эфира его в море гонит,
Море извергает на поверхность земли, земля — в лучи
Сияющего солнца, а оно (снова) бросает его в вихри эфира.
79
Одна стихия воспринимает его от другой, но для всех он — предмет отвращенья.
К таковым принадлежу ныне и я, изгнанник от богов и скиталец,
Ибо доверился неистовой Вражде».
И Эмпедокл успел уже сам изведать этот томительный и долгий путь многоразличных рождений:
«Я уже был и юношей и девой
И кустом, и птицею, и немою рыбою в море».
О круге таких очистительных перевоплощений в течение 10000 лет говорит и Платон, эсхатологические мифы которого точно также находятся под ярким и непосредственным воздействием орфических представлений. В промежутках между рождениями душа получает временное возмездие — награду или мучение — за дела, совершенные при жизни. Мало того — порочная или благочестивая жизнь, те или иные свойства, проявленные душою во время ее пребывания в теле, влияют и на способ воплощения души в ее последующем рождении для новой земной жизни. Таков общий закон для всех людей. Безрадостный, печальный удел!
Эмпедокл так описывает в своем лице чувства души попавшей после небесной обители в земную «пещеру» (ὰντρον ύπόστερον), «я зарыдал и заплакал, узрев необычное место... место безрадостное — где Убийство, Вражда и сонмы прочих Кэров и иссушающие болезни... блуждают во мраке по лучам Пагубы». Иссушающая пустыня земного существования! Недаром так томятся в ней жаждой орфические души: «Я истомилась от жажды и погибаю», говорится, как мы видели, на табличке 4-го или 3-го века до Р. X. из одной южно-итальянской гробницы (близ Петелии). То же, но в мужеском роде: «Я истомился от жажды — читаем двумя веками позднее на орфической могильной табличке из Крита.
А это «колесо бывания и рока» (τὴςΜοίραςτροχόςκαίτῆςγενέσεως), этот «круг Необходимости» (κύκλος᾽Ανάγκης), по которому «живое и мертвое происходят друг из друга» (τόζῶονκαίτὸτεθνεώςὲξάλλὴλων), круг все новых и новых, бесчисленных, томительных рождений (κa#973;κλοςτῆςγενέσεως)! «Тяжелым, горестным кругом» зовут его орфики — κύκλοςβαρυπενθής, ὰργαλέος.
Но избавление есть! Оно дано в орфических таинствах. Они открывают истомившейся душе ее небесное происхождение, ее божественную природу. Согласно только что изложенному орфическому учению, душа есть падший демон, падший небожитель, лишившийся блаженства за роковую вину; по другой версии, люди созданы из пепла Титанов, растерзавших и пожравших мальчика Диониса и испепеленных затем карающим перуном Зевса. Отсюда двойственность человеческого существа: низшая, страстная натура — наследие Титанов; божественный элемент в нас, который мы должны стараться высвободить из-под власти чув-
80
ственности, — частица проглоченной Титанами нетленной сущности Диониса. Этим намечается и самый путь спасения — человек должен вернуться к своему божественному первоисточнику чрез преодоление чувственной природы, чрез «воздержание от зла, невкушение от порока» (νηστεῦσαικακότητος). Это — путь аскетизма и постепенного сакрального и нравственного очищения, идеалом является чистота и святость — ὁσιότης. Эта аскетическая тенденция проявляется, впрочем, в весьма умеренных формах — главным образом, в воздержании и от мясной пищи, при том, по-видимому, за исключением тех торжественно-сакральных вкушений сырого мяса, которые были связаны с культом Диониса — Загревса, так ревностно чтимого и орфиками (орфическое вегетарианство вместе с тем коренится, очевидно, и в представлении орфиков о переселении душ в животные тела. Ряд других запретов и наставлений, связанных с «орфическим образом жизни», носят характер уже не аскетически-нравственных заповедей, а внешне-очистительных обрядов или архаического символизма— так запрет вкушения бобов может быть и яиц (подкрепляемый странным уподоблением головам родителей), запрет хоронить покойников в шерстяных одеждах, ибо шерсть нечиста, и предписание не прикасаться к могилам, к мертвецам, к новорожденным — все древние «табу», весьма распространенные правила ритуальной катартики, наследия седой старины.
Нравственная тенденция орфизма с чрезвычайной яркостью сказывается на примере в его эсхатологии. В специальном (по-видимому, им же и созданном) жанре литературы — видениях загробного миpa, рассказах о «сошествиях в подземное царство» (καταβἁσειςεὶςΑδου) подробно описываются всевозможные муки нечестивых, изображается и блаженство праведных. От различных степеней «чистоты» или же греховности души зависят далее и различные градации ее судьбы в цикле перевоплощений: рождение ее в более счастливой и славной или же униженной доле, человеческой или животной. По мере постепенного очищения души, ее удел на земле становится все выше и завиднее... «Под конец», говорит Эмпедокл, «становятся они прорицателями, поэтами, врачами и вождями среди смертных людей, откуда они вырастают в богов, величайших по чести, разделяя жилище и трапезу с другими бессмертными». Долгий срок испытания, очищения сокращается для тех, кто три раза подряд избрал жизнь истинной мудрости и святости: они, по словам Пиндара (у которого немало отзвуков орфических влияний), «направляются по пути Зевса к чертогу Хроноса, где дуновения океана веют вокруг острова блаженных». Впрочем, только посвящения в таинства могут обеспечить душе эту блаженную участь за гробом, возвращение на родину, на родное лоно Божества. Ибо именно таинства и раскрывают душе ее божественное происхождение, они именно указывают ей этот спасительный путь нравственного возрождения и ритуальной чистоты, мало того, они уже при жизни, рядом
81
культовых действий сакрально-магического, таинственного характера сближают человека с миром богов. А перед тем, как он уходит из жизни в мир иной, в тех же таинствах сообщались ему священные формулы огромной силы и действенности, которые облегчали ему странствия за гробом и гарантировали счастливое и скорое достижение заветной цели. Безусловно, эта магически-сакральная — вероятно, древнейшая — сторона орфического учения могла и впоследствии получать перевес и вырождаться во внешнее, грубое, чисто-обрядовое суеверие, внешнюю механизацию религиозного процесса, лишенную всякой религиозной глубины и нравственного смысла. Так это и было, и при том весьма часто — в деятельности и пропаганде орфиков-популяризаторов, орфиков низшего разбора, так называемых «орфеотелестов», кудесников, вещунов, толкователей снов, платных чудотворцев, живших за счет народного суеверия. О них с таким презрением говорит в одном месте своего «Государства» Платон, который ведь в общем охотно и с видимым сочувствием ссылается (главным образом в вопросах эсхатологии) на религиозную традицию орфизма. «Бродячие жрецы и предсказатели приходят к дверям богатых и уверяют их, что они получили от богов, чрез посредство жертв и заклинаний силу врачевать при помощи веселия и праздничных обрядов всякий грех, какой бы ни был совершен самим человеком или его предками... Они также снабжают нас кучами книг, носящих имя Орфея и Мусея, рожденных, как они говорят, Селеною (Луною) и Музами, и по этим книгам они совершают свои священные обряды; при этом они убеждают не только отдельных частных лиц, но и целые города в том, что существуют особые способы разрешения и очищения от грехов чрез посредство жертвоприношений и радостных удовольствий, как для живых, так равно и для умерших, и это и называют они посвящением в таинства (τελετάς), что избавляет нас от мук за гробом. Но ужасная участь ожидает тех, кто не принес этих жертвоприношений». Эти популяризаторы орфических таинств, профессиональные «очистители» и провидцы были, по-видимому, довольно обычным и распространенным персонажем в IV-м и III-м вв. до Р.Х. Так Феофраст, ученик Аристотеля, рисуя нам в своих «Характерах» образ суевера, отмечает, что регулярно каждый месяц он непременно посетит такого чудодея — «орфеотелеста» вместе с женой своей или, если жена не может то с маленькими своими детьми и няней их.
Конечно, по этой вульгаризации орфизма отнюдь нельзя производить оценки всему движению. Для выяснения таившегося в нем религиозного значения, религиозной глубины и ценности у нас есть другие, более красноречивые в этом смысле, документы. Целый мир орфических чаяний и устремлений восстает перед нами из могильных табличек, которые были найдены в Италии и на острове Крите, и на которые мы уже неоднократно ссылались. Всего найдено было десять табличек: пять в двух могильных холмах (две в большом холме, три в малом) близ
82
Местонахождения древнегреческого города Thurioi (Θούριοι) в Южной Италии, одна — близ места древней Петелии, также на юге Италии, три — на о-ве Крите в Eleutherna и одна в Риме. Южно-итальянские таблички относятся, по-видимому, к 4-му или началу 3-го века, критские ко 2-му веку до Р.Х., римская же к 1-му или 2-му веку нашей эры. Замечательна необычайная близость между собой всех этих могильных текстов — не только по общему духу и общему их настроению, но и в формах выражения, которые носят характер установленной сакральной формулы; так критские таблички являются лишь краткой выдержкой из текста найденного в Петелии, а римский текст - лишь сокращением большой Фурийской надписи. Таким образом мы можем установить тожественный комплекс орфических верований и чаяний и тожественность даже их ритуального выражения на расстоянии, по крайней мере, четырех или пяти веков.
Эти тексты клались в гроб, как напутствие в загробное странствование, иногда в форме краткого руководства, загробного путеводителя, который объяснял покойнику различные этапы его пути и влагал в его уста готовые священные формулы магического характера, устранявшие все препятствия:
«Ты найдешь от чертогов Аида налево источник,
nbsp; рядом же с ним стоит с белой листвой кипарис.
К источнику сему, смотри, отнюдь не приближайся.
Но ты найдешь там и другой — из озера Мнемосины
вытекающую струю холодной воды. Но стоят перед нею стражи.
Ты же скажи: «Земли я дитя и звездного Неба»...
&nnbsp; Это, как мы увидим — чудодейственная магическая формула, но мы имеем здесь вместе с тем и интимнейшую исповедь орфической души: она повествует стражам подземного миpa, поставленным перед тем источником, что должен утолить ее жажду о своей небесной родине и о своих томлениях в пустыне жизни:
«Земли я дитя и звездного Неба.
Но род мой — небесный; это, впрочем, вы знаете и сами.
Я истомилась от жажды и гибну. Но дайте мне скорее
Холодной воды, вытекающей из озера Мнемосины».
И они дадут тебе пить из божественного источника»...
Точно так же и в большом Фурийском тексте (открытом в трех вариантах — в трех различных могилах находившихся, однако, в одном и том же общем для всех трех могильном холме) душа, переступив за пределы земной жизни, восклицает, обращаясь к «бессмертным богам» — владыкам подземного царства:
«И я хвалюсь тем, что принадлежу к вашему блаженному роду
83
— καἰγὰρέγώνὐμὦνγένος᾽όλβιονεὐχομαιέἴναι.
«Но», продолжает душа, Судьба меня укротила (поразила) и (иссушило) блистание перуна»....
Душа унижена, повержена во прах, она иссохла, жаждет, полна томления, но она помнит о своем небесном происхождении и — более того — она вступила уже и прошла уже до конца по пути нравственного очищения и возрождения, по пути, приводящему «домой». Здесь перед нами в кратких выражениях целая сложная гамма переживаний и чаяний — самые сокровенные, самые заветные, глубокие и просветленные излияния орфической души.
Она уже «выплатила вину за дела несправедливые»....
«Чистая, я прихожу из среды чистых, о подземная Царица!
И заключается, увенчивается эта загробная исповедь мощными, торжествующими тонами религиозного восторга, радостным, светлым гимном избавления и обожествления человека.
«Я выскочил из круга, тяжелого и горестного!
«Я достиг желанного венца быстрыми стопами,
«Я прильнул к лону Владычицы — подземной Царицы!
«Блаженный и счастливейший, богом ты будешь вместо человека».
«Я козленок упал в (родное) молоко».
И еще: «Взойди» (так говорят властители загробного миpa к умершей Кекилии Секундине на римской табличке): «взойди, ибо по закону ты стала божественной» (νόμωιἰδιῖναγεγῶσα).
«Радуйся», восклицает другой текст (малая табличка из Θ&omiomicron;ὐριοι), «ибо ты испытал то, чего раньше никогда не испытывал.
Ты сделался богом из человека.
Ты, козленок, упал в молоко.
Радуйся, радуйся, шествуя по правому пути,
По священным лугам и рощам Персефоны!»
Здесь мы достигли кульминационного пункта, высшего обетования, высшего подъема орфической веры: «Я выскочил из круга, тяжелого, горестного!... богом сделался из человека!» Человек приобщался к божественной жизни, утолял свое долгое томление в живительной «холодной струе».
Представлялось ли это избавление, это приобщение к Божеству окончательным или только временным, периодическим? Душа умирающего орфика, достигшая орфической «чистоты» и просветленная таинствами, верит, что процесс бывания
84
закончен, остановилось «колесо рождения», она освободилась из «томительного Круга», из-под власти Судьбы. Но если таковы были чаяния и постулаты верующей души, стремящейся к успокоению от злой горячки бывания на лоне истинной жизни (κύκλουτελῆξαἰκαἰἀναπνεῦσατικακοτῆτος– т.е. прекратить круговорот и отдохнуть от страданий!), то, по-видимому, эти чаяния не совсем вытекали из основ орфического богословия, из общего учения орфизма о Боге и мире. Это учение не освободилось от представления о бесконечно повторяющихся мировых периодах. Все возвращается, все повторяется. Новый период является точным воспроизведением того, что было: нет ничего нового под солнцем.
«Те же отцы и те же сыновья вновь в тех же чертогах,
Те же жены достойные и добрые дщери
Происходят друг из друга в меняющихся поколениях» —
так гласило древнее изречение орфической мудрости, приписывавшееся самому Орфею.
οἴδ᾽αὐτοὶπατερεςτεκαἰυὶὲεςὲνμεγαποῖσιν
ἠδ᾽ἁγύχοισεμναἰκεδναίτεθύγατερες
γίγνοντ᾽άλλὴλωνμεταμειβομένησιγενέθλαις.
О той же вечной повторяемости всего, что есть и было, учили и столь близкие к орфикам по духу и учению пифагорейцы. Это общий закон для миpa, и нет из него исключений. Поэтому и душе, выскочившей временно из круга — до наступления нового «всекосмического периода», кругообращения — и достигшей вершин божественной жизни, нет гарантии там удержаться, возможны и новые и новые падения — с самой вышины небес, как это ясно видно из навеянного орфиками платоновского мифа (в Федре) о падении души из обители богов.
&nbnbsp; Орфический бог — бог натуралистического космоса: он — «двуполый», носит в себе «семена» всех вещей, рождается из космического яйца, воздух, светила, шумящее море, огонь эфирный, земля, горы и реки — члены его огромного тела, он является нередко и в зверином образе — в образе мощного быка или космического «Первородного», «страшного зверя» (προσιδεινφοβερωπὸν´έχίδναν). И жизнь этого бога есть мощная, всеохватывающая, ликующая, полная рождений и новообразований, постоянного движения, несущаяся широкими, бурными волнами, всенаполняющая жизнь Космоса.
Но эта жизнь подчинена закону смерти и возрождения, т. е. вечному природному круговороту. И выхода, т. е. не временного, а окончательного выхода из круга, на почве натурализма и натуралистической веры, быть не может.
Здесь мы еще в царстве натурализма. Нравственный и религиозный порыв орфизма стремится раздвинуть его рамки, вырваться за его пределы и временно как бы отделяется от его почвы.
85
Но неумолимый рок все возвращает опять на место. Божественная, просветленная жизнь есть жизнь лишь тех же высших космических сил, и, как ни жаждет того душа, но круг ложного бывания, злое, мучительное «колесо генезиса» еще не отменено навеки.
Это могла сделать лишь вера в сверхмирного, чистого, победившего слепую силу Рока, бывания и тления, утвердившего на место неизменного природного процесса умираний и возрождений, царство вечной полноты жизни — абсолютного Бога.
Н. АРСЕНЬЕВ.
