Джон Эктон

ОЧЕРКИ СТАНОВЛЕНИЯ СВОБОДЫ

К оглавлению

Происхождение современного государства

Новая история повествует о том, как последние четыре столетия преобразовали условия средневековой жизни и строй ее мысли. В отличие от нового времени, средние века были эпохой стабильности, непрерывности, инстинктивной эволюции, лишь изредка нарушаемой такими творцами нового как Григорий VII или св. Франциск Ассизский. Не знавшие истории, люди той поры позволяли себе жить по законам неведомого им прошлого; не знавшие естественных наук, они не верили в скрытые силы истории, работающие в направлении более счастливого будущего. Им сопутствовало чувство упадка, и каждое поколение казалось столь уступающим предыдущему в смысле античной мудрости и унаследованных ценностей, что люди черпали утешение в уверенности в близком конце света.

И все же наиболее глубокой и основательной из преобразовавших общество причин является наследие средневековья. Именно в конце тринадцатого столетия была впервые пристально изучена психология совести, и голос совести люди стали отождествлять с тем явственно различимым голосом Бога, который никогда не изменяет и не обманывает и которому надлежит повиноваться всегда, ясен он или темен, несомненен или неуместен. Едва зародившись, это представление тотчас встретило отпор со стороны церкви, рассматривавшей всякое противодействие своей власти как проявление специфической ереси — и потому подавлявшей работу скрытого советчика, неподвластного какой-либо общественной и облеченной явным авторитетом власти. По мере того, как принуждение в обществе отступало, значение совести возвышалось, и территории, оставленные инквизитором, переходили в ведение индивидуальности. Люди стали усматривать меньше оснований в том, чтобы непременно походить друг на друга; начинается энергичное формирование и развитие независимой личности, протекающее под контролем совести. Способность отличать добро от зла перестает быть исключительным верховным правом государства, народа или народного большинства. Когда эта способность была выделена и осознана как божественное свойство человеческой природы, она проявилась в действиях, направленных на ограничение власти за счет утверждения первенства суверенного внутреннего голоса над сплоченной волей и устано­вившимся обычаями окружающих. Согласно этой гипотезе душа человеческая понималась как нечто более святое, чем государство, она получает своей свет свыше и заботится о вечном, то есть оказывается вне рамок общих правительственных интересов. Из этого корня возросла свобода совести, а с нею и все прочие свободы, необходимые для удержания власти в границах, делающих невозможными ее посягательства на безусловное главенство этого высочайшего и лучшего из начал в человеке.

Залоги и гарантии, позволявшие двинуться к этой цели, составили существо всей позднейшей истории: на их создание и утверждение были потрачены столетия. И хотя в целом движение это не обращалось вспять, но шло оно медленно, с запаздыванием, и сопровождалось борьбой, исход которой часто был далеко не ясен. Страсть властвовать над другими никогда не перестанет угрожать человечеству; она всегда находит новых и непредвиденных союзников для того, чтобы пополнить свой нескончаемый мартиролог. Поэтому прогресс в новой истории прокладывал себе дорогу посредством революций. Страны одна за другой переживали
кровавые потрясения народной борьбы, направленной на то, чтобы избавиться от прошлого, развернуть течение времени изменить законы общественного успеха — и спасти мир от господства мертвых. Народы были побуждаемы к этому не столько реальным злом окружающей жизни, сколько притягательностью идеала добра; вдохновлявшие их идеи и порывы были универсальными и отвлеченными. Прогресс потребовал от общества новых жертв в пользу тех, от кого нет отдачи, чье благосостояние не вносит соразмерной доли в служение прогрессу, чье самое существование есть бремя, зло, а в конечном счете и угроза обществу. Средняя продолжительность жизни, этот емкая мера усовершенствования, возросла в результате соединенных усилий основных двигательных начал цивилизации, моральных и материальных, религиозных и научных; она определяется поддержанием жизни увечного ребенка и жертвы несчастного случая, идиотов и сумасшедших, нищих и преступников, старых и беспомощных, излечимых и неизлечимых, — причем за все это общество платит неисчислимыми затратами и лишениями. Это растущее преобладание бескорыстных побуждений, это великодушие по отношению к слабым в общественной жизни сопровождается соответствующим ростом уважения к меньшинствам в политической жизни, каковое составляет самую сущность свободы. И в том, и в другом случае мы имеем приложение одного и того же принципа самоотречения и высшего закона.

Если взять продолжительные периоды времени, мы различаем успехи морального влияния перед материальным, торжество общих идей, постепенное исправление жизни. Можно убедиться в том, что в целом движение осуществляется от силы и жестокости к согласию и дружескому соединению, к человечности, разумному убеждению и постоянному обращению к общим, простым и самоочевидным принципам. Мы низвергли с трона необходимость в лице голода и страха, распространив свою деятельность из Западной Европы на весь мир, — с тем, чтобы все вносили свой вклад в сокровищницу цивилизации, — и пригласив в товарищеское совладение завоеваниями этой цивилизации как тех, кто живет в отдаленных краях, так и тех, кто стоит ступенью ниже. Нам следует обратить внимание на многое из того, что не осуществилось и миновало, так же точно как и на действенные проявления прогресса, помогающие строить здание мира, в котором мы живем. Ибо история должна освободить нас не только от чрезмерного влияния других эпох, но и от избыточного влияния нашего времени, вызволить нас из-под тирании среды, из-под давления столба атмосферы, воздухом которой мы дышим. Она вынуждает все исторические силы предстать ее суду и без утайки предъявить содеянное; разворачивая картины иных веков, знакомя с иным строем мысли, она усиливает способность противостоять влиянию современного окружения.

В последнее время, благодаря постоянному развитию приспособляемости и распространению сходных влияний, сгладились различия между людьми, существенно уменьшилась сумма несхожестей, проступающая в международных отношениях. Народами множества стран управляют одни и те же интересы, владеют одни и те же чувства и страсти; их занимают одни и те же проблемы; их классики взаимозаменяемы, их естественно-научные авторитеты едва ли не совпадают, так что они с готовностью объединяются, чтобы совместно проводить исследования или эксперименты. В течение примерно тысячи лет, считая от гибели Римской империи до падения ее восточной преемницы, из рассыпанных по континенту этнических элементов постепенно складывались современные европейские народы. Примерно к 1500 году они достигли той полноты размежевания и отстраненности, что склонны были видеть друг в друге врагов. Древние связи ослабли, папа римский утратил авторитет общепризнанного миротворца; мысль о создании международного кодекса, стоящего выше побуждений народов и власти государей, еще не забрезжила на небосклоне философии. Европе предстояло пройти через период отчуждения, распростершийся между переживавшим изменения старым порядком и еще не явившимся на свет новым.

Новая история начинается под давлением завоеваний Османской империи. Константинополь пал. Предшествовавшая этому попытка договориться о помощи Запада, на условиях объединения латинской и греческой церквей, потерпела неудачу: достигнутое на Флорентийском соборе соглашение между церквами не было ратифицировано, наоборот, вызвало сильнейшее возмущение и такой взрыв негодования, что даже подчинение туркам предстало на некоторое время не столь нестерпимым, как подчинение Риму, — что приблизило катастрофу, ибо такой поворот дела не побуждал западных христиан спешить принести себя в жертву ради своих непримиримых восточных братьев. Обещания помощи, обусловленные принятием Флорентийской унии, были с презрением отвергнуты. Небольшие силы папских и генуэзских наемников разделили судьбу защитников Константинополя, конец которого не смогло бы надолго отвратить и восстановление единства веры. Уклонившиеся державы исходили в своей нерешительности не только из догматических доводов. Ужас перед латинской нетерпимостью оказался обстоятельством, в наибольшей степени благоприятствовавшим туркам в Восточной Империи, и они тотчас пообещали протекцию и неприкосновенность патриарху и его прелатам. Завоевание всего полуострова и островов растянулось на время жизни целого поколения; наиболее благоразумной по­литикой было не предпринимать ничего такого, что могло бы уменьшить вытекающие из терпимости преимущества и не возбудить тревогу гонениями. Установленный турками режим предусматривал скорее увеличение числа христиан, чем их обращение, тем самым увеличивая собираемую с них дань как золотом, так и кровью. Янычары набирались среди сыновей христиан; они становились вероотступниками, мало того: не имея ни семьи, ни дома, каковым им служил военный лагерь, ни занятия, за исключением войны, они оказались не только лучшими профессиональными солдатами на земле, но и силой, постоянно готовой свести на нет мирные соглашения и изыскать новые предлоги для войны. Впоследствии по временам случались жестокие и безрассудные мятежи, всякий раз обнаруживавшие неспособность нецивилизованного племени понять интересы и свойства более развитых в культурном отношении чужеродных подданных. Но сознание свирепой иноземной тирании явилось позже; поначалу же жизнь под турками не означала столь резких перемен, как жизнь под игом итальянских деспотов, и не побуждала новых подданных султана страстно желать освобождения.

После Варненского вероломства 1446 года, когда христиане нарушили только что заключенный в Срегедине договор, стало очевидно, что там, где речь идет об обязательствах, взятых ими на себя по отношению к людям иной религии, доверять им невозможно. Воздерживаться от угнетения и грабежа людей столь свирепо разобщенных, столь полных ненависти, столь неспособных к объединению ради защиты своих очагов и алтарей, обнаруживающих такую живейшую готовность домогаться помощи и посредничества язычников в своих внутренних распрях, — представлялось абсурдным лицемерием, граничащим со слабоумием. Несколько имевшихся здесь княжеств — Сербия, Босния, Валахия, Морея и близлежащие острова, — отличавшиеся друг от друга национальным составом и религией, были завоеваны по отдельности, и не предприняли ничего для совместной защиты. В Эпире держался Скандербег, вернувшийся из ислама и турецкой службы на родину и под сень Рима. В течение многих лет, с помощью поставок из Апулии, берега которой его часовые на мысе Лингетта могли различать в часы восхода, он победоносно противостоял туркам, сознавая, что его страна исчезнет вместе с ним. Янош Хуньяди защищал христианство на венгерской границе столь успешно, что доставшаяся его сыну монархия противостояла напору целых семьдесят лет. В то время как передовые силы турок стояли на Дунае, Мехмет захватил Отранто, и во всей Италии до самых Альп не было силы, способной противостоять ему. Вскоре после этого он умер, Отранто был потерян, и операция по его захвату не возобновлялась. Подданные султана были народом солдат, а не мореплавателей. В своих морских операциях они полагались на моряков Эгейского моря, в большинстве своем христиан; так, для переправки своей армии через Геллеспонт они наняли корабли генуэзцев.

Мехмету наследовал Баязет, при котором Европа получила временную передышку. Его брат, опасный претендент на престол, ибо власть переходила к тому из наследников, кто оставался в живых, бежал в христианские страны, где был задержан в качестве заложника рыцарями ордена св. Иоанна, а затем папой, — без надежды быть когда-либо выкупленным. Султан платил за то, чтобы он оставался в неволе.

Долгие годы турки были заняты на Востоке. Селим завоевал Сирию и часть Персии. Он завоевал Аравию и получил из рук шерифа Мекки титул халифа и покровителя этой мусульманской святыни. Он завоевал Египет, где принял на себя прерогативы имама, который был не более чем тенью в Каире, но в Константинополе сделался носителем верховной власти и непререкаемого авторитета в исламском мире. Наконец, Сулейман Великолепный, собрав воедино силы левантийских стран, обратился против врага, закрывавшего собою ворота в страны цивилизованной Европы. Взяв Белград, он начал в 1526 году кампанию, увенчавшую собою турецкую историю. В битве при Мохаче Венгрия утратила свою независимость. Князь Трансильвании склонился перед турками с готовностью принять власть из их рук; с той поры обширная долина Дуная сделалась для них полем брани вплоть до эпохи Собеского и Евгения [Савойского]. Но законным наследником короля Владислава, павшего при Мохаче, был Фердинанд, единственный брат Карла V; поэтому Венгрия, значительная часть которой тогда принадлежала богемской короне, отошла в те же руки и в качестве древнего владения Габсбургов стала частью мощной Австрийской монархии, простиравшейся от Адриатики до отдаленной Сарматской равнины, — так что победа Сулеймана поставила его лицом к лицу с первой державой, способной остановить его продвижение. Турки были отражены под Веной в 1529 году и на Мальте в 1564 году. Этим был положен предел их завоеваниям в Западной Европе; а после Лепанто в 1571 году они расширяли свои владения только за счет приобретений в Польше и Московии. Они все еще обладали почти неограниченными возможностями; все морское побережье — от Катара2, включая всю окружность Понта Эвксинского и вплоть до Атлантики, — принадлежало магометанам; Средиземное море лишь на одну четверть не было внутренним турецким озером. Должно было пройти еще немало времени, прежде чем турки поняли, что им не суждено владычествовать в западном мире, как они владычествовали в восточном.

В то время как эта грозовая туча нависла над Адриатикой и Дунаем, а страны, лежащие в пределах досягаемости турецкой сабли, находились под угрозой уничтожения, западные народы были заняты поспешным укреплением своего единства и сосредоточением власти. В результате супружества Фердинанда и Изабеллы и последовавшего за ним покорения Гранады; в результате того, что во власти царственной четы оказалось вновь открытое полушарие, — Испания впервые выдвинулась в число великих держав; с другой стороны, Франция, изгнав со своей территории Англию, заведя у себя постоянную армию, захватила обширные пограничные провинции, сокрушила центробежные силы феодализма — и явилась на исторической сцене в качестве значительно более устрашающей и воинственной силы, чем прежде. Эти вновь образовавшиеся державы предвещали опасность, и вот в каком направлении: их подъем ощущался не столько в сравнении с Англией или Португалией, сколько с Италией. Англия при Тюдорах достигла внутреннего успокоения; что касается Португалии, то она уже опережала все европейские страны по части океанской торговли. Но Италия была раздробленной, миролюбивой и бедной гражданскими доблестями, сделавшими неприступной и неуязвимой Швейцарию; сверх
того, она изобиловала вожделенными роскошествами цивилизации, была неистощимой сокровищницей большинства тех вещей, которые столь остро требовались в соседних странах и которых больше взять было негде. Лучшие писатели, ученые и учителя, самые совершенные художники, талантливейшие военачальники, сухопутные и морские, наиболее прозорливые исследователи таинства государственной власти из числа известных до той поры и с тех пор не превзойденные, весь ошеломляющий блеск Возрождения, все плоды целого столетия прогресса были представлены в этой стране, готовые стать добычей мощной державы, способной поставить их себе на службу ради своей выгоды.

Было очевидным, что эти недавно усилившиеся страны, продолжавшие подвигаться вперед как в единении, так и в сосредоточении своих бьющих через край сил, не могут не посягнуть на страны в политическом отношении упадочные и ослабленные. Вмешательство в итальянские дела не вытекало из государственных интересов и не должно было быть политикой Франции, границы которой всюду, кроме северо-запада, положены самой природой. Здесь страна была открыта; отсюда неприятельская территория подступала к столице, — поэтому естественной представлялась экспансия в направлении Антверпена, Льежа или Страсбурга. Но Франция была приглашена в Италию, и там ей был обещан теплый прием, ибо после поражения 1462 года притязания анжуйской династии на Неаполь перешли к французскому королю. Арагонская династия, хоть и сумела успешно отразить натиск претендента, не была законной на неаполитанском престоле и сверх того оказалась перед необходимостью бороться за свое существование против восставших баронов. Восстание было подавлено, недовольные неаполитанцы отправились в изгнание и оказались во Франции; здесь они уверяли Карла VIII, что его ожидает легкий триумф, пожелай он только протянуть руку за знаками величия, по праву принадлежащими наследнику дома Анжу. С изгнанниками оказался делла Ровере, наиболее влиятельный из итальянских кардиналов, племянник бывшего папы и сам впоследствии на

столетия прославившийся понтифик. Во всеоружии тайн конклава, он настаивал на том, что Александр VI должен быть смещен, поскольку заплатил за свое избрание деньгами и ценностями, причем известно, сколько; и что приобретенная таким образом духовная должность ipso facto [1] вакантна.

Вмешательство Франции, предвозвещенное страстным красноречием Савонаролы, приветствовала и Флоренция, ко времени перехода власти из рук прославленного Лоренцо к его менее способному сыну уставшая от правления Медичи. Правитель Милана Лодовико Сфорца также был в числе тех, кто побуждал Францию к вмешательству: с Неаполем у него были семейные счеты. Его отец, удачливейший из кондотьеров, который получил власть над Миланом благодаря женитьбе на представительнице семейства Висконти, известен своим высказывание: «Боже, убереги меня от друзей, а от врагов я и сам уберегусь.» Поскольку герцоги Орлеанские тоже происходили из семьи Висконти, Лодовико надеялся привлечь Францию заманчивой перспективой овладеть Неаполем.

В сентябре 1494 года Карл VIII, во главе армии, отвечавшей его непосредственной задаче, вторгся в Италию через альпийское поселение Мон-Женевр. Его солдат, все еще облаченных в средневековые латы, можно видеть на картинах мастеров Ренессанса. За ними следовала артиллерия, новейший вид оружия, которому в следующем поколении предстояло смести прочь закованное в броню рыцарство. Репутация французской пехоты была не слишком высока. Однако швейцарцы приобрели в своих войнах с Бургундией славу лучших в Европе пехотинцев. Боевые порядки их копейщиков, атаковавшие сплоченной массой, отличались слабой маневренностью, но неизменно побеждали во многих итальянских сражениях; в целом швейцарцы считались превосходнейшими солдатами, пока не высянилось, что они готовы за вознаграждение служить любой стране, но отказываются сражаться против своих соотечественников. Под Павией, однако, они потерпели жестокое поражение от испанцев, и их слава пошла на убыль. Это были немцы, ненавидевшие Австрию; их верность золотым лилиям — один из постоянных факторов французской истории. Швейцарская гвардия исчезла из Франции вместе с белым знаменем в июле 1830 года.

В начале 1495 года Карл достиг Неаполя, не встретив сопротивления, но и ничего не завершив — даже не возвестив по пути, во Флоренции и в Риме, хозяином которых он на некоторое время сделался, истинной цели своего похода. Освобождение Константинополя неизбежно приходило на ум каждому предприимчивому властителю южной Италии. Эта страна была аванпостом Европы против Востока, христианства против ислама, естественным местом встречи крестоносцев, базой снабжения армии, наконец, тылом для отрядов, нуждающихся в перевооружении и пополнении рядов. Царствовавший султан не был, подобно своему отцу, непобедимым воином; в отличие от своего преемника Селима, он не господствовал над всем Востоком; ему, кроме того, связывал руки самый факт существования его брата, которого Карл, покидая Рим, взял с собою для какой-то невыясненной последующей службы, но которого вскоре утратил.

Карл VIII не был взращен опытом великих дел — и принял титул короля иерусалимского в знак взятой на себя миссии крестоносца. Но он назвался еще и королем Сицилии на правах представителя дома Анжу; между тем Сицилия отнюдь не была заброшенной и никому не нужной территорией: остров принадлежал королю Арагона, самому ловкому, осмотрительному и способному из европейских монархов. Перед отправлением в Италию Карл вошел с ним в сношения, и Фердинанд, в благодарность за уступки в исправлении границы, обязался по Барселонскому договору не предпринимать против Франции враждебных действий, пользуясь отсутствием соседа. Быстрый, неожиданный и полный успех французского оружия в Италии подорвал самую основу этого соглашения. Укрепившемуся на юге Карлу было теперь совсем не трудно стать полновластным хозяином Рима, Флоренции и всей Италии до ее северной оконечности, откуда уже виден лев Святого Марка. Столь громадное и внезапное превосходство представляло серьезную опасность. На протяжении всего похода успехам французов сопутствовала скрытая ревность Испании. Владения католических королей расширялись; их империя с не вполне очерченными границами, на деле уже превосходившая площадью Римскую, вздымалась из-за Атлантики. Простой учет развития событий подводил к мысли, что от Фердинанда можно было ожидать притязаний на Неаполь. И вот теперь, когда беспомощность неаполитанцев обнаружилась, стало ясно, что он просчитался, позволив Франции занять земли, которые он сам мог захватить с еще большей легкостью, переплыв Мессинский пролив. Фердинанд присоединил свой голос к тем итальянцам на севере, которые выступили за изгнание захватчика, и его посланник Фонсека разорвал Барселонский договор перед лицом французского короля.

После коронации в кафедральном соборе, оставив гарнизоны в своих крепостях, Карл во главе небольшой армии отбыл во Францию. Перевалив через Апеннины в Ломбардию, он встретился у Форново с превосходящими силами противника, выставленные в основном Венецией, и должен был с боем прокладывать себе путь. Спустя две недели после его ухода из Неаполя испанцы под предводительством Гонсало де Кордова высадились в Калабрии, в качестве подкрепления свергнутому королю. Династия, павшая в результате прихода французов, вернула себе престол, и к моменту смерти Карла, последовавшей в 1498 году, в его руках не оставалось ничего из его легких и бесславных завоеваний в Италии.

Преемник Карла, Людовик XII, был герцогом Орлеанским, то есть происходил из семейства Висконти, и он тотчас вознамерился предъявить свои права на Милан. В борьбе против своего соперника из рода Сфорца он вступил в союз с Венецией и папой Александром; а чтобы иметь возможность жениться на вдовствующей королеве и сохранить для короны ее наследственное владение — герцогство Бретань — добился расторжения своего первого, бездетного, брака. Ле
гата, доставившего из Рима необходимые документы, благодарный король пожаловал княжеским достоинством, невестой почти королевского ранга и армией для отвоевания утраченных церковью владений в центральной Италии. Ибо этот легат был никто иной как кардинал Валенсии, ставший с той поры герцогом Валенсинуа, но гораздо лучше известный в истории по именем Цезаря Борджиа. Богатая Ломбардская равнина, сад Италии, была завоевана с той же легкостью, что и Неаполь по время первого похода. Сфорца сказал венецианцам: «Я стал /для них/ обедом, вы будете ужином», и отправился в Альпы набирать швейцарцев. В 1500 году, под Но-варой наемники предали его, и он кончил свои дни во французской тюрьме. На своем пути домой с арены предательства швейцарцы увенчали свою погубленную репутацию тем, что захватили Беллинцону в долине реки Тичино, которая так и осталась одним из их кантонов.

Людовик, бесспорный хозяин Милана и Генуи, уверенный в союзнической поддержке Рима и Венеции, находился в лучшем, чем его предшественник, положении для возобновления притязаний на неаполитанский престол. Но теперь за спиной Фредерика Неаполитанского стоял король Арагона и Сицилии Фердинанд, и представлялось маловероятным, чтобы он позволил без борьбы выдворить с престола короля, за которого сражался. Поэтому когда Фердинанд предложил Людовику изгнать Фредерика и разделить его королевство, это предложение было встречено с живейшей благосклонностью. Поскольку именно Фердинанд недавно вернул неаполитанскому монарху его престол, это означало ведение дел между христианскими народами теми же методами, которые вошли в норму и почитались справедливыми в обращении с неверующими и без колебания применялись такими видными деятелями эпохи, как Альбукерке и Кортес. Фредерик искал помощи у султана, и этот преступный акт был выставлен в качестве оправдания действий хищников. Папа утвердил раздел, а поскольку ему принадлежало право даровать неаполитанскую корону, то он и отрешил Фредерика от власти на основании этого представленного союзниками довода. Изысканная многозначительность происходившего подчеркивалась тем фактом, что папа сам в недалеком прошлом призывал турок вторгнуться в Италию, теперь же усмотрел в таком приглашении основание для того, чтобы лишить монарха его наследственного престола. В 1501 году французы и испанцы оккупировали причитавшиеся им по договору земли и повздорили при дележе добычи. Поначалу «великий капитан» Гонсало был оттеснен к Барлетте на заливе Адриатического моря, но к концу 1503 года он одержал решительную победу, после чего разбитые французы под предводительством Байяра отступили с берегов Гарильяно к берегам По. Неаполь сохранил зависимость от Испании на протяжении всей новой истории.

Вторжение иностранных армий и новые политические комбинации, нарушая прежнее равновесие между итальянскими государствами, обрекали слабейших властителей на уничтожение; при этом уже имелись силы, почти достаточные для того, чтобы под руководством талантливого вождя реорганизовать беспорядочный центр Италии, где никогда не существовало сильного правительства. Едва только французы ушли в Милан, эту возможность увидел и оценил Цезарь Борджиа, в чьих страшных руках стареющий папа был податлив, как глина. Сестра кондотьера только что стала герцогиней Феррары, граничившей с той по существу беззащитной областью, власти над которой он домогался, тогда как земли французского короля, его союзника и покровителя, простирались до Адды и По. Никогда столь благоприятствующие властолюбию качества не соединялись в подобном человеке. Ибо дарования Цезаря были поистине имперского масштаба. Он был одинаково бесстрашен перед лицом трудностей, опасностей и последствий совершаемого; не имея ни тени предпочтения в выборе между добром и злом, он мог с холодным бесстрастием взвешивать, лучше ли сохранить жизнь тому или иному человеку или же перерезать ему глотку. Он никогда не брался за то, чего не мог выполнить, и его быстрые успехи пробуждали в нем жажду новых — но лишь в пределах осуществимого. Он был отвратителен Венеции, но один венецианец, наблюдавший его молниеносное восхождение, задается в своем тайном дневнике вопросом, не является ли этот никогда не ошибающийся интриган назначенным судьбою избавителем. Он был ужасом Флоренции, и, однако же, секретарь флорентийской синьории, которому в критические часы кондотьер поведал некоторые свои мысли, писал о нем, как люди впоследствии писали о Наполеоне, и воздвиг ему памятник, втайне пленяющий воображение половины политических деятелей на земле.

Соединяя в себе функции приближенного французского короля и папского кондотьера, Борджиа начал с того, что вернул к жизни дремавшую власть в Риме, где младшие по иерархической лестнице осуществляли управление от имени старших. В результате там, где недавно множество деспотов вели непрерывную борьбу не за достижение тех или иных политических целей, но за свое существование, возникло единое государство, простиравшееся от моря до моря, от римской Кампаньи до солончаков дельты По, под началом папского князя и гонфалоньера, наделенного как полномочиями защищать святейший престол, так и властью держать его под контролем. Вслед за менее сильными вассалами, Рим, в свой черед, должен был стать областью, зависимой от царствующего дома Борджиа, причем сложившаяся система могла просуществовать не дольше, чем задумавший и воплотивший ее в жизнь человек. Лоренцо Медичи сказал как-то, что из всего, что он создал, переживут его одни лишь здания; таково было общее настроение среди мирян той эпохи, которые, в отличие от духовенства, не верили вещам неизменным и прочным и не предполагали, что общественные установления, поначалу скромные, незаметные и небыстро развивающиеся, выживут и пригодятся в последующие эпохи.

Затеянное Цезарем грандиозное предприятие не было ни задумано, ни ограничено Ватиканом. Он служил как папе, так и королю, и его союз с французами подразумевал нечто большее, нежели восстановление Романьи. Флоренция, взяв его на службу, тем самым сделалась его данницей. Болонья откупилась от него баснословными деньгами. Венеция внесла его имя в прославленный список имен своей высшей знати. Никто не имел представления о том, когда и где иссякнут его честолюбие и его возможности, каким образом его изобретательный гений обратит себе на пользу соперничество интервентов, какую роль в своей игре он отведет императору и туркам. Эпоха мелкой местной тирании отошла в прошлое с появлением единого для всей страны, над всеми прочими возвысившегося тирана, который вовсе не обещал быть хуже двадцати его предшественников уже потому, что даже если за ним числилось и не меньше преступлений, они не казались вовсе бесполезными для народа, ибо были основательно продуманы и совершены во имя приобретения власти — признанной и узаконенной цели политики в стране, где закон и право определялись результатом борьбы. Цезарь не был лишен популярности; его подданные сохраняли верность ему и тогда, когда удача изменила кондотьеру. Смерть Алек­сандра и поражение французов на юге внезапно оборвали его деятельность осенью 1503 года. Делла Ровере, кардинал Винкула, чей титул происходил от церкви Св. Петра-в-узилище, непоколебимый враг семьи Борджиа, стал папой Юлием II. Уже вскоре после восшествия на престол он оказался достаточно силен, чтобы выпроводить Цезаря из страны, чем тотчас воспользовались венецианцы, при дурных предзнаменованиях для республики вторгшиеся в Романью и оккупировавшие остатки многочисленных завоеваний Цезаря.

Прежде Юлий выступил против Александра на том основании, что тот недостоин быть папой; через непродолжительное время по восшествии Юлия на престол выяснилось, что речь здесь шла не о личной враждебности, но о полной и решительной перемене в идеологии и политике. Перемена эта выразилась не в религиозной реформе или в покровительстве учености, а прежде всего во взглядах на территориальную политику. Цезарь воссоздал к услугам папы герцогство Романью; согласно представлениям Юлия, теперь оно должно было быть надежно закреплено за святейшим престолом — вместе со всеми другими землями, которые можно было востребовать и получить на основании закона, с помощью дипломатии или войны. Представители семейства Борджиа добились власти оружием, и Юлий не мог позволить себе оказаться ниже их и тем испортить всю свою карьеру. Он должен был взяться за меч; но, в отличие от них, собирался сделать это во имя непосредственных интересов церкви. Он сверг завоевателя не для того, чтобы завоеванные земли вернули себе самостоятельность или отошли к Венеции, но для того, чтобы и он сам, и его преемники распространили свою власть на всю Италию, а через нее — на весь мир. На этом основании он и учредил земную власть пап, просуществовавшую три столетия. Ревнивый муниципальный дух средних веков привел к раздроблению общества; разрушить эти традиции разобщения и вновь составить из осколков большие общины возможно лишь посредством применения силы. Борджиа показал осуществимость этой задачи, — а также и то, что папа не должен доверять ни одному победоносному кондотьеру, будь он хоть его родным сыном. Поэтому Юлий решил лично командовать своей армией и сражаться во главе своих войск. Отпустивший длинную белую бороду, облаченный в латы, гордо скачущий под неприятельским огнем на своем боевом коне, папа являл собою живописнейшую романтическую фигуру своего времени.

Венецианцев, с помощью флота галер надежно державших в своих руках побережья, было непросто заставить уйти из захваченных ими городов. Центр тяжести интересов этой по преимуществу морской и торговой державы лежал так далеко на востоке, что однажды возникла даже мысль перенести столицу с берегов лагун на берега Босфора. Когда рост могущества турок начал наносить урон торговле венецианцев и всерьез угрожать их колониальной империи, граждане решили извлечь все мыслимые преимущества из раздробленности Италии и стать континентальной державой. Решению благоприятствовала небезопасность и необспеченность жизни под гнетом мелких владетельных князей, делавшая для их подданных весьма заманчивой перспективу перейти под власть уравновешенного и осмотрительного правительства, три тысячи кораблей которого господствовали на морях под христианским флагом. Отказываясь от принципа, согласно которому они воздерживались от проникновения вглубь материков, венецианцы ставили власть выше процветания, а интересы государства — выше безопасности тысячи патрицианских домов. Всюду, где начиналось волнение, рыбу в мутной воде ловила Венеция. Вдоль всего восточного берега, от склонов Альп к перевалам, служившим торговыми путями в Северную Европу и дальше, оттесняя Милан и Неаполь, патриарха Аквилеи и герцога Феррары, императора и папу, — всюду Королева Адриатики простирала свою дальновидную власть. Именно в период правления героя Байрона дожа Фоскари венецианцев осенило, что их миссия может заключаться в смещении слабых и беспомощных правительств на полуострове и в замене их венецианской администрацией; их знаменитый политик и историк Парута полагал, что им по силам осуществить то, что уже сделал Рим. Далеко идущие планы венецианцев не были секретом для их соседей, и те, кого граждане морской республики под всеми благовидными предлогами успели ограбить, дожидались часа возмездия.

Воспользовавшись советом Макиавелли, Юлий без труда создал лигу из врагов республики. Поскольку в интересы империи, Франции и Испании не входило излишне раздражать Венецию, усиливая друг друга, венецианцы вообразили, что смогут спокойно остаться при своем, позволив зависимым городам самим выяснить отношения с врагом. Падуя победоносно выстояла против Максимилиана, но в битве при Аньяделло поле боя осталось за французами, и в том же 1509 году, в Индийском океане, сражаясь под турецким полумесяцем против португальского флота, венецианцы потерпели поражение и утратили свои восточные рынки. Вскоре они взяли реванш. Достигнув своей цели — подняв Францию против Венеции в числе прочих участников составившейся в Камбре лиги — Юлий затем соединился с венецианцами для того, чтобы изгнать французов из Милана. Уже имея за плечами два успеха, то есть отвоевав папские владения и сломив мощь Венеции, он успел и в этом третьем своем предприятии по восстановлению Италии, ибо опирался на помощь венецианцев и швейцарцев. Французы потерпели поражение от испанцев в сражении при Равенне и от швейцарцев при Новаре, после чего оставили Милан.

Людовик XII поклялся отомстить папе и, заручившись поддержкой императора, созвал в Пизе собор, на который съехалась меньшая часть кардиналов. Юлий ответил на этот выпад, созвав всеобщий собор в Латеранском дворце в Риме, первый со времени великого реформаторского собора; он еще заседал, когда в 1513 году Юлий умер. Как в Пизе, так и в Риме каждый из соборов рассматривался как эпизод в большой политической игре; ни там, ни тут не было сделано серьезной попытки залечить застарелые и признанные раны церкви. Действия Латеранского собора привели к распространению мнения, что главнейшие болезни были известны, но лекарство было отвергнуто, так что реформ, которые могли бы помочь религии, не следует более ожидать от церкви или государства. Юлий умер, не успев выгнать варваров, как он обещал. Французы были выдворены, но испанцы держались непоколебимо и по-прежнему оставались опорой святейшего престола. Неаполитанская корона была пожалована Фердинанду Арагонскому, и эта чудеснейшая из областей Европы навсегда привязала Испанию к Ватикану.

Если итальянский проект Юлия остался осуществленным лишь наполовину, то его римский проект был полностью завершен; перемежающийся сюзеренитет средневековья уступил место действенному суверенитету папы над половиной Центральной Италии, где обыкновенно царило безвластие; причем власть мирская была положена на основание столь прочное, что святейший престол сумел вынести надвигавшееся умаление его духовной власти. Весь блеск, присущий придворной жизни нового времени, кардиналы из правящих домов Медичи, Эсте, Фарнезе, Гонзага вокруг папского престола, церемониальная пышность государства, по существу являющегося королевством, приемы во дворцах, возведенных гением Браманте и Микеланджело, послы и сановники держав, венценосные главы княжеских фамилий, - все это превращало Рим в притягательный центр аристократического общества. В качестве столицы абсолютной монархии, подобной другим, Рим стал ассоциироваться с принципами, которым в средние века он противостоял своим духовным и мирским оружием. Значение произошедшей перемены вполне выяснилось, когда по заключенному в Болонье конкордату Лев X уступил Франциску I право назначать епископов и осуществлять надзор за французской церковью. Ибо по восшествии своем на престол Франциск послал в Италию войска, одержавшие победу при Мариньяно, вследствие чего Франция опять овладела Миланом и прилегающими землями, тем самым уничтожив последнее из достижений Юлия П. Наконец, предстояло еще развернуться решающей борьбе за освободившийся имперский престол. Фердинанда Арагонского не было в живых, и Неаполь перешел под власть составившей отныне нераздельное целое Испании. Рим твердо стоял за то, что Испания не должна слиться с империей, и в конечном итоге об это непоколебимое требование разбилась сильнейшая императорская династия. Как раз незадолго перед этим в Германии началась Реформация, и Лев хотел, чтобы преемником Максимилиана был выбран один из светских князей-курфюрстов. Политическая ситуация вынуждала папу предпочитать кандидатуру Фридриха Саксонского, который оказывал покровительство Лютеру. Состоявшееся в 1519 году избрание Карла было посягательством на равновесия власти; такой поворот дел был непривычен для средних веков, по постепенно начал заявлять о себе в эти дни. Франция, в прошлом не сумевшая отстоять Неаполь против испанцев, теперь оказалась перед необходимостью защищать Ломбардию против Испании, поддержанной Германией и Нидерландами. В течение четырех лет Франциск вел эту неравную борьбу, несмотря даже на то, что самый могущественный из его вассалов, Бурбон, привел врага к самым воротам Марселя. Решительная битва долгой итальянской войны произошла в июне 1525 года при Павии, где Франциск был взят в плен — и вынужден был покупать свое освобождение ценой жесточайших жертв.

Последовавшие за тем годы были не более чем очередной фазой в покорении Италии, но они памятны в иной связи. Ибо триумф под Павией сделал подавление лютеран осуществимой политической задачей. Крестьянская война ослабила их положение; император мог теперь привести в исполнение императорский Вормсский эдикт, а в Германии были люди, страстно желавшие этого. Карл выставил условием освобождения своего пленника его участие в уничтожении еретиков; Франциск тотчас изъявил полную готовность осуществить это лично и взять на себя половину расходов. Император решился поверить французскому королю на слово, ибо узнал, что папа возглавил против него мощную коалицию. Следуя совету лучшего из своих придворных, носивших духовный сан, начальника своей канцелярии Джиберти, папа Климент собирался еще раз подняться на борьбу, — пока цепи не окончательно скованы, и пока сам он, как тогда говорили, не превратился в испанского капеллана. Война, говорил папе Джиберти, ведется не за власть или территории, но за избавление Италии от постоянного рабства; такого рода убеждениями ему удалось на некоторое время поставить папу во главе нации. Климент заключил в Коньяке договор с врагами императора, освободил Франциска от его клятвы соблюдать Мадридский договор и попытался склонить к измене павийского победителя Пескару, посулив ему неаполитанский престол.

Все это заставило Карла обратить свой меч против Рима. Он поклялся, что ради мести рискнет всеми своими коронами, и обратился за помощью к Германии, в том числе к лютеранам. Скажите им, писал император, что они требуются против турок. Они поймут, о каких турках речь. Они поняли это так хорошо, что ландскнехты являлись под его знамена, имея в запасе серебряные веревки для шей кардиналов, тогда как золотой шнурок был припасен для папы. Карл выпустил подробный манифест против Климента, составленный Вальдесом, одним из немногих испанских лютеран; посвященные ожидали, что расправа будет короткой. Франциск с самого начала намеревался нарушить слово и не выполнять ни одного из условий, вредных или унизительных для Франции; но он опоздал. Внушительная германская армия перевалила через Альпы и в Ломбардии соединилась с испанцами. Впоследствии отмечалось, что испанцы были наиболее одержимы жаждой мщения, однако бросок на Рим предприняли немцы; Бурбон, под предлогом бедности отказавшийся им платить, провел их через аппенинские перевалы, по пути низвергнув с флорентийского престола династию Медичи. Рим был взят практически без всякого сопротивления. Климент заперся в замке Сан-Анджело, город был отдан на безжалостное разграбление, с прелатов требовали выкупа, о местонахождении всех сокровищ дознались с помощью пыток. Этот ужасный май 1527 года положил конец гордости, надежде и радости языческого возрождения; тяжелый, покаянный дух нисшел на общество, обещая свести Реформацию к реформе, уклониться от изменения доктрины изменением нравственности. Разграбление Рима, сказал кардинал Каетан, было справедливым наказанием: пострадавшие пострадали заслуженно. Город по праву завоевания принадлежал теперь императору, который мог распорядиться им по своему усмотрению, и римляне не возражали против того, чтобы он стал столицей Карла. Некоторые говорили, что упразднение светской власти пап обеспечит мир между державами, другие считали, что следствием станет появление патриарха во Франции, если не в Англии. С истощением последних усилий Франции, с переходом на сторону императора /адмирала/ Дориа, прихватившего с собою Геную, этот оплот французского влияния в Италии, — цепь операций, начатая неаполитанским походом 1494 года, завершилась в 1530 году осадой Флоренции. Карл заключил в Камбре мир с Францией, в Барселоне — с папой, и принял императорскую корону в Болонье.

Так завершились Итальянские войны, определившие главные черты политики нового времени. Конфликтам, не прекращавшимся на протяжении целого поколения; разброду и насилиям, тянувшимся еще дольше, — был положен конец. Италия получила от своего хозяина передышку, и на столетия поставила свои дарования ему на службу. Пескара, Ферранте Гонзага, Филиберт Эмануэль, Спинола были теми, кто сделал Испанию первой военной державой. Непобедимые легионы Пармы, которые создали Бельгию, вырвали Антверпен у голландцев, освободили Париж от Генриха VI и ожидали сигналов Армады, чтобы приступить к покорению Англии, были составлены из итальянской пехоты. Исключая лишь Венецию, сильную своим флотом и не преступными лагунами, Испания с этих пор господствовала во всей Италии, а благодаря обладанию обеими Сицилиями сделалась передовым оплотом против турок.

Италия утратила какое-либо участие в общей политике и сохранила свое влияние в Европе лишь через Рим. Конклав и возведение в кардинальское достоинство для пополнения конклава превратили Рим в постоянную школу переговоров и интриг, готовившую лучших в мире дипломатов. Благодаря покровительству Габсбургов папство пользовалось неизменной властью, гарантированной против любых пришельцев, не требовавшей оборонительных сил, разорительных и бесприбыльных расходов, вообще ничего, что рассеяло бы иллюзию идеального правительства, руководимого духовным христианским пастырем. Понтификаты неуклонно удлиняются: в шестнадцатом веке они составляют в среднем шесть лет, в семнадцатом — восемь, в восемнадцатом — двенадцать, в девятнадцатом — шестнадцать лет; благодаря оригинальному и характерному институту, известному под именем непотизма, выбор премьер-министров осуществлялся не из коллегии духовной аристократии, а из членов семьи правящего папы, что обеспечивало династические вливания в случайности выборной монархии.

Триумф и коронование императора Карла V, когда он встал над всем тем, что Европа узрела со времен Карла Великого, возродили древнюю веру в верховную власть, возвеличенную ее союзом с духовенством и добытую ценою независимости народов и равновесия сил между ними. Подвиги Магеллана и Кортеса, перспектива опрокидывания всех обычаев и традиций, навеяли неосуществленные грезы о необъятной Испании, вызвали к жизни фантом всемирной империи. Жажда неограниченной власти стала с тех пор господствующей силой в Европе, ибо она есть идея, с которой освященная международным и религиозными признанием монархия никогда не расстается по своей воле. Отныне на целые столетия эта идея постоянно утверждалась как необходимость и право. Это было высочайшим проявлением государства, каким оно представлялось Макиавелли: государства, не терпящего ни равенства, ни пределов своей власти, не связанного никакими обязанностями по отношению к человеку и народу; государства, покоящегося на уничтожении, оправдывающего и освящающего решительно все, что ведет к еще большему сосредоточению власти.

Этот закон нового времени, утверждающий, что власть тяготеет к неограниченной экспансии и не остановится ни перед какими барьерами внутри страны или и за рубежом, пока не столкнется с превосходящей ее силой, определил ритмический строй последующей истории. Ни племенные пристрастия, ни религиозная приверженность, ни политическая теория никогда в такой мере не служили побудительным началом к нескончаемой и универсальной враждебности и межнациональной борьбе. Оказавшиеся под угрозой интересы должны были сплотиться для создания самоуправления, для защиты религиозной терпимости и прав человека. Именно благодаря соединенным усилиям слабых, предпринятым под давлением необходимости противостоять господству силы и постоянству порока, в ходе быстрых перемен, разворачивавшихся на фоне медленного прогресса четырех столетий новой истории, свобода была сначала сохранена, закреплена и обеспечена, затем разнесена по свету, а в конце концов и понята народами.

[1] в силу самого факта (лат.), — прим. переводчика