Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

 

Карл Юнг

АНАЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Прошлое и настоящее

Составители

Валерий Зелинский

и Алексей Руткевич

«МАРТИС»

Москва 1995
ИНСТИТУТ ОБЩЕГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

(МОСКВА)

Материалы книги даны

в авторской редакции переводчиков

==1

==2

Аналитическая психология: Прошлое и настоящее /К.Г. Юнг, Э.Сэмюэлс, В. Одайник, Дж. Хаббэк; Сост. В. В. Зеленский, А. М. Руткевич. – М.: Мартис, 1995. – 320 с. – (Классики зарубежной психологии).

ISBN 5–7248–0034–9

Книга состоит из двух разделов, в первом представлены статьи К.Г. Юнга разных лет, во втором – статьи современных американских психоаналитиков, последователей Юнга.

Для специалистов и широкого круга читателей.

==3

==4

Содержание

Предисловие. А. Руткевич 7

Карл Густав Юнг. Статьи разных лет

Психотерапия и мировоззрение 45

Переводе немецкого А. Руткевича

Психоанализ 53

Перевод с английского О. Раевской

Понятие коллективного бессознательного 71

Перевод с немецкого А. Руткевича

Совесть с психологической точки зрения 80

Перевод с немецкого А. Руткевича

Добро и зло в аналитической психологии 99

Перевод с немецкого А. Руткевича

Настоящее и будущее 113

Перевод с немецкого А. Руткевича

Три интервью из книги «Юнг говорит...» 167

Перевод с английского Е. Петровой

Письма 107

Перевод с немецкого А. Руткевича

Современная аналитическая психология

Э. Сэмюэлс.Школы аналитической психологии 210

Перевод с английского В. Никитина

В. Одайник. Массовая душа и массовый человек 243

Перевод с английского К. Бутырина

Дж.Хаббэк. Разрывание в клочья: Пентей, вакханки и аналитическая психология 256

Перевод с английского В.Зеленского

Послесловие. В. Зеленский 273

Указатель имен 305

Предисловие

==5

==6

Итогом долгой научной деятельности Карла Густава Юнга являются не только два десятка толстых томов Собрания сочинений, к которым постепенно прибавляются все новые (недавно вышли три тома его писем, несколько томов с записями семинаров). Юнг был психотерапевтом-практиком, он 60 лет лечил людей. По воспоминаниям детей Юнга[1] рабочий день его был таков: с 8 до 10 утра он знакомился с корреспонденцией, писал сам или диктовал письма; затем три часа до обеда и три часа после шел прием пациентов. Чтение научной литературы и написание собственных трудов протекали в основном уже вечером, после основной медицинской деятельности. Лишь в самые последние годы жизни число пациентов пришлось сократить, но до конца своих дней Юнг продолжал заниматься врачеванием. Основные положения его учения связаны с наблюдениями практикующего врача, они не «вымышлены» склонным к одному лишь спекулятивному мышлению теоретиком. Но главным источником знаний о человеческой душе для Юнга служил внутренний опыт. Его автобиография не зря называется «Воспоминания, сновидения, размышления»*. Сновидения являются тем подступом к тайникам коллективного бессознательного, без которого невозможна юнгианская психотерапия. (Еще Фрейд назвал сновидения «королевским путем» в бессознательное, но в ортодоксальном психоанализе истолкование сновидений не столь важно, как в учении Юнга.) В автобиографии очень мало воспоминаний в собственном смысле слова. Это история диалога сознания с глубинами психики, начиная с детских сновидений. Внешнюю канву жизни Юнга приходится дорисовывать исследователю творчества.

==7

Каждый мыслитель в той или иной мере зависим от социально-экономических и политических институтов, исторических событий своего времени, духовной атмосферы. Платон мог неприязненно относиться к афинской демократии, но он никогда не стал бы великим философом в столь милой его сердцу Спарте.

Юнг является европейским мыслителем, но Европа велика, в ней десятки культурных наций, различные религиозные и научные традиции. Он родился в 1875 г. в Швейцарии, прожил в ней, исключая время многочисленных поездок по миру, всю жизнь. То, что в Швейцарии медицинская психология связана в XX в. с разнообразными философскими учениями, пожалуй, не случайно. В конце прошлого века здесь работал Т. Флурнуа, а в наш век – такие сторонники соединения психоанализа с философией М. Хайдеггера, как Л. Бинсвангер и М. Босс; сугубо научная психология Ж. Пиаже далека от крайностей бихевиоризма и не исключает философского умозрения. Доныне психологическое образование в Цюрихском университете предполагает весьма основательный курс философской антропологии: односторонность современной естественнонаучной ориентации восполняется трудами великих европейских мыслителей. Чтобы лечить души других людей, нужно знать свою собственную, а подобное сознание неизбежно ставит «последние» вопросы, имеющие философский или религиозный характер.

Швейцария – это страна, где с давних пор уживаются протестантские и католические кантоны, где встречаются друг с другом немецкая, французская, и итальянская культуры (есть и еще один, ретороманский, язык, восходящий к народной латыни). Швейцария, отметившая в 1991 г. семь столетий своего существования, по крайней мере четыре из них не знала феодализма (да н ранее средневековые городские общины обрели здесь свои основные свободы). Федерализм и демократия – это синонимы для швейцарца. Он принадлежит прежде всего коммуне, обладающей огромной автономией, – хотя бы потому, что половина уплачиваемых им налогов остается в общине. Ей швейцарец принадлежит, как и его дети, даже если он переехал в другой город. Так, Юнг оставался всю свою жизнь гражданином Базеля: хотя родился он в местечке Кессвил (кантон Туpray), но отец его был базельцем, и он получил это гражданство по наследству. Почетным гражданином небольшого городка Кюснахт он стал на склоне лет, и это огромная честь для швейцарца, редкое исключение из правила. Швейцарец принадлежит сначала общине, затем кантону (их 25 в этой небольшой стране), а уж потом Швейцарскому Союзу. Понятно, что имеются общие проблемы, будь они экономическими, политическими или экологическими. Каждый взрослый мужчина ежегодно отправляется на 2–3-недельные военные сборы.

Приходилось исполнять эту гражданскую обязанность и Юнгу – от рядового он дорос до «капитана запаса», если употребить отечественную терминологию.

Швейцарцы почитают свою связь с общиной, самоуправляющимся кантоном – это важная часть их жизни. Они верны традициям, локальным

==8

диалектам и обычаям, которые сильно различаются от кантона к кантону. Эта привязанность к прошлому, к традиции предполагает и знание своей родословной Генеалогическое древо на протяжении столетий может быть здесь известно не только потомку какого-то аристократического рода (дворянство большой роли в Швейцарии никогда не играло), но и любому бюргеру – такому знанию способствуют тщательные записи как в церковном, так и в гражданском общинном регистре. Этот традиционализм, крепкая связь настоящего с прошлым в какой-то мере отразились и в учении Юнга. Конечно, ему было и тесно в Швейцарии – не зря основную его аудиторию с давних пор составляли англосаксы, – но, будучи «гражданином мира», он никогда не превращался в оторванного от всяких корней «призрака» (как он называл обитателей огромных мегаполисов), не помнящего родства, лишенного национальной культуры, духовного преемства.

Политика нередко вторгалась в XX в. в святая святых метафизической мысли, литературного творчества.

Поддерживать идеи о гармонии противоположностей, инь и ян, света и тьмы в мировом процессе и в душе каждого легче, живя в стране, которую обошли стороной войны и разрушения XX столетия2 . Однако в центре внимания Юнга не зря находился вопрос: откуда мировое зло? Вопрос отнюдь не только богословский. Войны, диктаторские режимы также были предметом пристального внимания Юнга. Писал он и по самому широкому кругу актуальных вопросов дня, идет ли речь о массовом обществе, колониальной политике, «женском вопросе» или идеологиях, апокалиптических чаяниях и т.д.

Юнг не только швейцарец, он еще и немец. Да, дома швейцарцы говорят на диалекте, который отличается от литературного немецкого, пожалуй, больше, чем украинский – от русского. Но в школе, университете, церкви, прессе, литературе присутствует исключительно hochdeutsch, не говоря уж о естественной близости именно великой немецкой культуры. Да и семья Юнгов по происхождению своему именно немецкая, они являются сравнительно недавними гражданами Альпийской Республики.

Остановимся ненадолго на родословной Юнга, она представляет интерес и неплохо изучена исследователями его творчества3. Первоначальные

==9

сведения о Юнгах относятся к первой половине XVII в.: доктор медицины и доктор юриспруденции Карл Юнг, ректор Майнцского университета, является первым заметным лицом в этом роду. Правда, архивы и церковные книги Майнца сгорели в 1688 г., во время осады города французскими войсками. Прадед Юнга, врач Франц Игнац Юнг (1759–1831), перебрался из Майнца в Мангейм. Во время наполеоновских походов он руководил полевым лазаретом. Его брат, Сигизмунд фон Юнг (1745–1824), был баварским канцлером и был женат на дочери Шлейермахера («фон» появился потому, что канцлер был произведен в дворянское звание).

Из всех предков Юнга самым заметным лицом был его дед Карл Густав-старший (1794–1864), перебравшийся в Швейцарию. Его сопровождала легенда, будто он незаконный сын Гёте, – основанием для этого служило несомненное внешнее сходство. Ни доказать, ни опровергнуть такого рода легенды невозможно: по крайней мере в год, предшествовавший рождению Карла Густава-старшего, Гёте не бывал в Мангейме, где безвыездно жило семейство Юнгов. Карл Густав-младший считал легенду «дурного вкуса». Хоть он безмерно восторгался Гёте с детских лет, но считал, что род врачей и богословов4 Юнгов сам по себе достоин уважения. Дед был личностью замечательной не только по своим научным заслугам. Он изучал в Гейдельберге естественные науки и медицину, уже в 24 года став доктором summa cum laude, был и хирургом-практиком и доцентом, преподавателем химии в Берлине. Здесь он входит в круг романтиков, близко знакомится с братьями Шлегель, Л. Тиком и Ф. Шлейермахером (под влиянием последнего он перешел из католичества в протестантство). Кое-какие поэтические его опыты были опубликованы в журналах романтиков.

Однако в Берлине Карл Густав-старший прожил недолго, поскольку принимал активное участие в политике – его идеалом была свободная и единая Германия. Когда же его приятель, студент теологии Карл Занд, заколол Августа Коцебу (1819) и последовали репрессии прусского правительства против «демагогов», то Юнг был арестован, да еще с тем отягчающим обстоятельством, что у него нашли подаренный Зандом молоток для минералогических работ (в полицейских донесениях именуемый исключительно «топором»). Через год с лишним пребывания за решеткой его без суда и приговора выпустили – с запретом жить в прусских владениях. С политической репутацией революционера-»демагога» получить место в любом немецком княжестве было невозможно, и в 1821 г. Карл Густав оказывается в Париже. Здесь происходит случайная встреча с Александром

К оглавлению

==10

фон Гумбольтом, которая и привела к переселению в Швейцарию.

Политические эмигранты и в XIX, и в XX в. часто жили в Швейцарии, достаточно упомянуть русских – Герцена, Бакунина, Ленина (а позже и Солженицына). Мало кто из этих эмигрантов оказывал какое-то влияние на швейцарскую жизнь – Кальвин является исключением. Из немецких эмигрантов-ученых К. Фогт и К.Г. Юнг-старший были, наверное, самыми заметными фигурами. Гумбольдт искал человека, который мог бы реорганизовать медицинский факультет Базельского университета, пришедшего в полный упадок в годы наполеоновских войн. Неустанная деятельность Карла Густава-старшего сделала его знаменитым, и его внук, обучаясь на медицинском факультете почти через полвека после кончины деда, постоянно ощущал духовное присутствие знаменитого предка. Нонконформизм, способность к неожиданным для окружающих поступкам его дед проявлял всю жизнь5 но куда любопытнее тот факт, что этот хирург, анатом и химик проявлял значительный интерес к психиатрии. В частности, он основал лечебницу для слабоумных детей, подчеркивая при этом значимость научных наблюдений и психологических методов лечения душевных болезней. Кстати, отец Карла Густава-младшего, Пауль Юнг (1842–1896) долгое время был пастором, обслуживающим и психиатрическую клинику. Этот младший из тринадцати детей знаменитого хирурга и декана был протестантским священником, не лишенным, однако, интереса к науке. Доктором он был не теологии, а филологии (восточные языки) и, судя по «Воспоминаниям, сновидениям, размышлениям», испытывал сомнения по поводу христианской веры, но бежал от сомнений с подлинным «жертвоприношением интеллекта». Проблема соотношения знания и веры сделается центральной в поздних трудах его сына, который выберет путь знания, гнозиса, а никак не предписываемой лютеранством веры. Первые возражения возникли еще в юности. «Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которую проводил мой собственный отец. Катехизис был невыразимо скучен. Я перелистал как-то эту книжечку, чтобы найти хоть что-то интересное, и мой взгляд упал на параграфы о троичности. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением стал дожидаться, когда мы дойдем на уроках до данного раздела. Когда же пришел этот долгожданный час, мой отец сказал: "Данный раздел мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю". Так была похоронена моя последняя надежда. Хотя я удивился честности моего отца, это не помешало мне с той поры смертельно скучать

==11

слушая все толки о религии»6 . Со студенческих лет Юнг просто не заходил в протестантские церкви; этот мир обедненного, «оголенного», как он писал, христианства был ему духовно чужд. Конфликты с отцом имели, однако, вовсе не «эдиповский» смысл. Позже ему было нелегко принять учение Фрейда об Эдиповом комплексе уже по той причине, что мягкий и слабохарактерный отец, находившийся «под башмаком» авторитарной жены, болезненный, мучимый сомнениями, никак не вызывал ревностного соперничества сына. Трудно сказать, что унаследовал от него сын – разве что способность к языкам, тем более что с 5 лет отец занимался с ним латынью. Позже отменное ее знание помогло в работе с колоссальным количеством алхимических трактатов XV-XVII вв. Английским Юнг овладел позже в совершенстве, французский знал, как и положено швейцарцу, но, судя по тексту французских его писем, несколько хуже7 .

В одном из писем, написанном уже в глубокой старости, Юнг заметил, что у него комплекс скорее «материнский», нежели «отцовский». Замечание подобного рода есть и в его «Воспоминаниях...», где о матери говорится как о раздвоенной личности, с выраженными парапсихологически-ми способностями, унаследованными от собственной матери. Ее отец, дед Юнга, Самуэль Прайсверк (1799–1871) был тоже наделен своеобразными способностями. Этот доктор богословия, составитель образцовой грамматики древнееврейского языка (ему он предавался всей душою, считая, что на небесах говорят именно на этом наречии) был духовидцем. Если анекдоты о деде с отцовской стороны имеют самый земной характер, то о деде-пасторе, лице духовном, осталось воспоминание в связи с его общением с духами усопших. В его кабинете, например, всегда стоял стул для духа его первой жены, с коим он раз в неделю обстоятельно беседовал. Мать Юнга рассказывала сыну, что в детстве ей часто приходилось стоять в кабинете за спиной пишущего проповедь деда. Она отгоняла духов, имевших скверную привычку мешать работе. Позднейший интерес Юнга к всякого рода духовидению, «двойному зрению», раздвоенности личности – все это рождалось и из семейной атмосферы. «Духи» (Poltergeist) часто навещали эту семью. До сих пор в ней хранится стальной нож, который неожиданно с грохотом раскололся в шкафу на 4 куска, словно прямо по лезвию его кто-то разрезал. Сохранилось воспоминание Юнга о том, как реагировал гостивший у него Фрейд на явление «полтергейста» (довольно скептически). Словом, оккультные интересы Юнга возникли не случайно.

И отец и мать Юнга происходили из семей, в которых многие поколения предков занимались умственным трудом, причем оба деда достигли в своих областях заметных успехов. Но младшим детям в огромных семьях

==12

не досталось в наследство материального благополучия. Интеллигенция – если это слово применимо за пределами своего исторического возникновения (Россия, Польша) – всегда жила своим трудом, лишь изредка выбиваясь на верхние этажи социальной иерархии. В протестантских странах многие выдающиеся деятели науки и культуры были сыновьями священников – достаточно вспомнить философов и литераторов конца XVIII- начала Х1Хв. В своем семинаре по произведению Ницше «Так говорил Заратустра» Юнг делает ряд интересных замечаний об «антихристианстве» Ницше, которое хотя и в форме отрицательной, все же связано с протестантским благочестием, немецкой «культурнабожностью». Это относится и к самому Юнгу. Он с юношеских лет находился в конфликте с верой отцов, только бунт его принял иные, чем у Ницше, формы. В семьях священников общий для европейской культуры разрыв по линии вера-знание приобретал личностный характер. В отличие от Ницше Юнг не отрицал христианскую традицию в целом, но искал по-прежнему живые глубинные ее корни.

Итак, Карл Густав Юнг родился 26 июля 1875 г. в местечке Кессвил в кантоне Тургау; через полгода семья переехала в Лауфен, а в 1879 г. – в Кляйн-Хюниген, сегодня индустриальный пригород Базеля, а тогда патриархальную деревню. Здесь он ходил вместе с крестьянскими детьми в начальную школу. Семья занимала старый дом, принадлежавший когда-то роду знатных базельских патрициев (но принадлежал он общине, которая предоставила его своему священнику). Материальное положение семьи было нелегким. С II лет Карл Густав начал учиться в базельской гимназии. Это было трудное для него время. Не столько с точки зрения учебы – лишь математика вызывала серьезные трудности8 . Во-первых, он попал из мира патриархальной деревенской школы с крестьянскими детьми в лучшую базельскую гимназию, где учились дети местных патрициев. Эти дети с прекрасными манерами и карманными деньгами, с поездками зимой в Альпы, а летом на море казались ему поначалу чуть ли не «существами из другого мира»: «Тогда я должен был узнать, что мы бедны, что мой отец – бедный сельский священник, а сам я – еще более бедный пасторский сынок с дырявыми башмаками и промокшими носками, сидящий по шесть часов в школе».

Карл Густав был малообщительным, замкнутым подростком. К внешней среде он приспосабливался с немалым трудом, предпочитая общению мир собственных мыслей и фантазий. Словом, представлял собой классический

==13

случай того, что сам он называл впоследствии «интроверсией». Сновидения и тогда играли огромную роль в его жизни. Чудовищные, страшные образы являлись в снах, происходила, как писал он вспоминая, «инициация в царство тьмы». В 12-летнем возрасте он «узнал, что такое невроз» – полгода он не ходил в школу, пока усилием воли не заставил себя преодолевать припадки дурноты, возникавшие, как он полагал, в силу «бегства от действительности».

В сновидениях той поры важен еще один мотив. Явлен был образ наделенного магической силой старца, который был как бы его alter Ego. В мелких повседневных заботах жил замкнутый и робкий подросток, личность №1, а в снах заявляла о себе другая ипостась, личность №2, обладающая даже своим именем (Филемон). Прочитав под конец обучения в гимназии книгу «Так говорил Заратустра» Ф.Ницше, он испугался: у Ницше тоже была личность № 2 по имени Заратустра; она вытеснила личность философа – отсюда безумие Ницше (так считал Юнг и впоследствии вопреки известному медицинскому диагнозу). Страх перед подобными последствиями «сновидчества» способствовал решительному повороту к реальности. Да и нужда заставляла повернуться к внешнему миру, а не бежать от него.

Вскоре после завершения учебы в гимназии, и поступления в университет умирает его отец, успев выхлопотать бесплатное место сыну на медицинском факультете. Тогда таких мест было мало, их предоставляли исключительно бедным, а бедность и стала реальностью после смерти отца. Семья переезжает в маленький дом в деревню Бистнинген, залезает в долги к родственникам. Юнгу приходится и подрабатывать в анатомическом театре и лаборатории и напряженно учиться. Уже то, что он закончил медицинский факультет за 5 лет, было редкостью по тем временам, обычно учились на пару лет дольше.

Однако он находил время для участия в студенческой деятельности – не столько в развлечениях, сколько в философских дискуссиях. Уже тематика докладов, сделанных им в студенческом обществе «Zofingia», говорит о круге его интересов – о границах естественнонаучного познания, об оккультизме. К удивлению своих друзей-студентов, он читает в свободное время прежде всего философов, наряду с древними философами это прежде всего Шопенгауэр, Кант, Ницше, Э. фон Гартман. Но вместе с тем в круг чтения входят Сведенборг, Юнг-Штиллинг, Месмер и прочие «оккультисты». Начало оккультным штудиям Юнга положило его знакомство с медиумическими сеансами. Его кузина, Елена Прайсверк, неожиданно проявила незаурядные медицинские способности, заговорила языками различных «духов». Два года Юнг посещает этот кружок и ведет наблюдения, которые впоследствии послужат материалом для его докторской диссертации.

В последнем семестре нужно было сдавать психиатрию. Юнг готовился стать специалистом по внутренним болезням и патанатомии, и, хотя он уже прослушал курс психиатрии, она не вызвала у него какого-либо интереса.

==14

Большой популярностью в медицинском мире психиатрия не пользовалась, врачи знали о ней, как правило, так же мало, как и все прочие. Взяв в руки учебник Крафт-Эбинга, Юнг прочитал, что психозы – «заболевания личности». «Мое сердце неожиданно резко забилось. Я должен был встать и глубоко вздохнуть. Возбуждение было необычным, потому что мне, как во вспышке просветления, стало ясно, что для меня нет иной цели, кроме психиатрии. Только в ней сливались воедино два потока моих интересов. Здесь было общее для духовных и биологических фактов эмпирическое поле, которое я повсюду искал и нигде не находил. Здесь же столкновение природы и духа было реальностью»9 .

После заключительного экзамена Юнг позволил себе «роскошь» сходить в театр («до того мои финансы не разрешали мне таких экстравагантностей»). В декабре 1900 г. он занимает место ассистента в Цюрихской клинике Бургхёльцли, руководимой видным психиатром Э. Блейлером.

Базель и Цюрих имели для Юнга символическое значение. Культурная атмосфера этих городов как бы несла на себе отпечаток двух противоположных тенденций европейского духа. Базель – живая память европейской культуры. В университете не забывали о преподававшем в нем Эразме и учившемся Гольбейне, на филологическом факультете еще были профессора, знавшие Ницше, на улицах города он встречал Я. Буркхардта, внучатый племянник коего Альберт Ори был ближайшим другом Юнга. Труды другого базельского профессора, Бахофена, о «материнском праве» уводили в глубь веков вплоть до гипотетического «матриархата». Интерес, Юнга к философии и теологии вызвал недоумение у его приятелей-медиков, но метафизика все же считалась в Базеле необходимой стороной духовной жизни. В Цюрихе же она относилась скорее к непрактичным «излишествам». Кому нужны все эти ветхие книжные знания? Наука тут рассматривалась как полезное орудие, ценилась по своим приложениям, эффективному применению в индустрии, строительстве, медицине. Базель уходил корнями в далекое прошлое, Цюрих устремлялся в столь же далекое будущее.

Незадолго до того перестроенный архитектором А. Рютли Цюрих почти без узких средневековых улочек, зато с густой сетью трамвайных линий (век назад это было новшеством!) был городом индустрии и финансов, был нацелен на богатство и власть. В двух этих городах Юнг видел «раскол» европейской души: новая позитивистски-рассудочная «асфальтовая цивилизация» предает забвению свои корни. И это закономерный исход, ибо душа ее окостенела в догматическом богословии, на место которого приходит плоский эмпиризм науки. Наука и религия вступили в противоречие именно потому, что религия оторвалась от жизненного опыта, а наука ведет к тому, что «мы стали богатыми в познаниях, но бедными в мудрости», как он напишет вскоре. В научной картине мира человек сделался механизмом среди прочих механизмов, его жизнь теряет всякий смысл.

==15

Необходимо найти ту область, где наука и религия не опровергают друг друга, а, наоборот, сливаются в поисках первоистока всех смыслов. Все коренится в человеческой душе, и психология как опытная наука должна не только устанавливать факты – она должна помочь современному человеку в поисках целостного мировоззрения, смысла жизни.

Клиника Бургхёльцли, расположенная на дальней окраине тогдашнего Цюриха (примерно в двух часах пешего хода от центра), представляла собой нечто вроде монастыря. Блейлер требовал от ассистентов не только высочайшего профессионализма, но и отдачи почти всего свободного времени лечению пациентов. Ежедневно ассистенты должны были докладывать о состоянии больных, 2–3 раза в неделю обсуждались истории болезни новых пациентов; вечерний обход завершался в 7 часов вечера, а после этого ассистенты должны были писать истории болезни. Ворота клиники закрывались в 10 вечера, у ассистентов не было ключей. Одним из требований Блейлера был «сухой закон» – Юнг нарушит его лишь через 9 лет, да и то под настойчивые уговоры Фрейда (впоследствии он не будет себе отказывать в стакане вина раз-другой в неделю).

Первые полгода Юнг вообще провел в клинике затворником. Все свободное время он тратит на 50-годичные тома журнала Allgemeine Zeitschrift für Psychiatrie, знакомится тем самым с публикациями за полвека с начала современной клинической психиатрии. В автобиографии он подвергает психиатрию того времени самой резкой критике. Во многом эта критика является обоснованной. Для понимания человеческой личности, будь ока здоровой или больной, мало формул естествознания, не говоря уж о того сорта психиатрии, которая наклеивает ярлык того или иного «синдрома» на пациента. Никто не признает хирурга в том, кто вызубрил учебники, но не умеет оперировать; психиатры же нередко ограничивались постановкой диагноза, описанием симптомов в наукообразных терминах. Лечить сложные психические расстройства они и не думали, да и средств их лечения не было. Но если брать клинику Бургхёльцли времен Блейлера, то она дала Юнгу очень многое. Блейлер ориентировал молодых психиатров на новые методы лечения, он, пусть с оговорками, принял впоследствии психоанализ (не применимый, правда, к большей части его пациентов-психотиков). Именно Блейлер обратил внимание Юнга на только что вышедшую книгу Фрейда «Толкование сновидений» – Юнг сделал по этой книге доклад на одном из заседаний в Бургхёльцли еще в 1901 г.

Работа Юнга в клинике шла во всех отношениях успешно. В 1902 г. он защищает докторскую диссертацию, быстро идет по иерархической лестнице и в 1905 г. занимает место старшего врача – второе, после Блейлера, место в Бургхёльцли. Он заведует амбулаторией, где занимается психотерапевтической практикой, руководит Лабораторией, в которой разрабатывает психологические тесты. В это же время он получает звание приватдоцента и преподает на медицинском факультете местного университета В автобиографии не упоминается тот факт, что в 1902–1903 гг. он полгода стажировался во Франции у П. Жане. В феврале 1903 г. он женился

==16

на Эмме Раушенбах, дочери фабриканта. С 1908 г. семья обосновывается в Кюснахте, где Юнг возводит по собственному проекту большой дом на берегу Цюрихского озера – здесь он будет жить до самой смерти.

Последователи Фрейда до сих пор нередко повторяют обвинения, раздававшиеся еще в начале века из среды венских фрейдистов: Юнг, мол, «обокрал» своего учителя Фрейда и из украденных кусочков сложил собственную систему. Обвинения эти просто несерьезны. Юнг был очень многим обязан Фрейду, причем и в старости он повторял, что Фрейд был самой крупной личностью, с которой ему доводилось встречаться.

Однако к моменту их встречи в 1907 г. основные идеи Юнга уже сформировались, он, кроме опубликованной диссертации («К психологии и патологии так называемых оккультных феноменов», 1902), выпустил две монографии, имевшие широкий резонанс среди психологов и психиатров. Одна из них была посвящена словесно-ассоциативному тесту, другая – «Психология Dementia Praecox» (1907), хотя писалась уже под известным влиянием идей Фрейда, и по своему клиническому материалу, и по подходу не была простым повторением психоаналитических идей. Переписка Юнга с Фрей-дом показывает, что поначалу он с большими сомнениями и оговорками соглашается лишь с отдельными положениями Фрейда, затем, с 1908 г. и примерно по конец 1911 г., сомнения отступают, чтобы с новой силой возобновиться при работе над первой доктринальной книгой Юнга «Трансформации и символы либидо».

В феврале 1907 г. Юнг приезжает в Вену, беседует с Фрейдом тринадцать часов без передышки – с этого начинается активная деятельность Юнга в зарождающемся психоаналитическом движении. Фрейд был необычайно заинтересован в помощи Юнга и ведомых им «швейцарцев». Как он писал в то время своему последователю Абрахаму, без этой поддержки психоанализ может оказаться в гетто, как «еврейская наука»; со стороны Юнга с его воспитанием, его научной и культурной средой требуется немалое мужество, когда он отстаивает психоанализ. Фрейд возлагает на Юнга огромные надежды, провозглашает его «кронпринцем», наделяет всяческими полномочиями Юнгу приходится заниматься колоссальной организационной работой – он является президентом только что возникшей международной психоаналитической ассоциации, главным редактором ее журнала – и это помимо напряженной врачебной, научной и педагогической деятельности. Так что Фрейд не из лести писал Юнгу, что «другого и лучшего продолжателя и завершителя моего дела я бы себе не желал»10 , а потом озаглавливал письма: «Дорогой друг и наследник». Понятен был и интерес Юнга к Фрейду - мыслителю крупному, смелому, сделавшему к тому времени в одиночку открытия, перевернувшие представления о психологии и психотерапии.

Но различия в позициях по целому ряду вопросов хорошо видны и по

==17

переписке в период 1908–1911 гг., когда Юнг полностью поддерживал Фрейда. Остаются открытыми вопросы об этиологии неврозов – сексуальную теорию Фрейда он так до конца и не принял. Расхождения касаются и мировоззренческих вопросов. Для Фрейда и тогда религия была иллюзией, чуть ли не навязчивым неврозом человечества, на место которой должна прийти наука. Юнг отвечал, что «религия может быть заменена только религией»11. Фрейд призывал Юнга принять учение о сексуальности как «укрепление против черной грязной ямы оккультизма», а для Юнга фрейдовское преклонение перед Эросом было не чем иным, как религией, слепой верой.

В личных отношениях этих двух выдающихся ученых слишком многое зависело, однако, вовсе не от научных или философских расхождений. Психоанализ осваивается не просто как совокупность научных знаний; врачующий должен сначала исцелиться сам, пройти курс анализа с учителем. Кстати, именно по инициативе Юнга в подготовку психоаналитиков был введен обязательный (и довольно длительный) курс «учебного анализа». Но в те годы техника психоанализа только вырабатывалась, «подопытными» были сами аналитики, а потому на теоретические споры накладывались эффекты «переноса», эмоциональные конфликты и отношения окрашивались в цвета семейной драмы. Отсюда истерические припадки у терявшего сознание Фрейда, видевшего в стремлении Юнга к самостоятельности нечто вроде потаенного желания «отцеубийства». Сколько бы Юнг ни писал потом о своей полной духовной суверенности в тот период, и переписка с Фрейдом, и тяжелый психический кризис после разрыва говорят, что «семейная» привязанность была и у него. Ситуация становилась совершенно непереносимой и из-за открытого недоброжелательства к Юнгу венского окружения Фрейда – «придворные» интриги появляются повсюду, где возникает хоть какой-то «двор». Именно это окружение создало впоследствии миф об антисемитизме Юнга. Вполне возможно, что явное охлаждение во взаимоотношениях произошло «с подачи» этого окружения Фрейда. Теоретические разногласия стали очевидными после выхода второго тома «Трансформации и символы либидо», но тональность писем Фрейда резко меняется не по прочтении книги, а после поездки Юнга в США. Доброжелатели, как водится, довели до сведения Фрейда именно те места лекций, где Юнг развивал собственные идеи, а не исполненные благодарности Фрейду похвалы психоанализу в целом.

Следует сказать, что этой поездке Юнга в США предшествовала другая, вместе с Фрейдом в сентябре 1909 г., когда оба они стали докторами honoris causa и были необычайно тепло приняты американцами. С этого начинается и история психоанализа в США, огромная его популярность в стране, которую Фрейд называл «большой ошибкой». Следует отметить, что и юнгианство всегда находило больше всего учеников и последователей (хотя и меньше, чем фрейдизм) в англосаксонских странах.

==18

Каковы теоретические итоги этого первого периода научной деятельности Юнга? Можно считать этот период временем формирования, созревания его собственного учения. Уже в диссертации он связывает помраченные состояния сознания у медиумов с бессознательно протекающими процессами. Не «духи», а бессознательно оформившиеся другие «Я», вытеснившие «Я» медиума (или пророка, основателя секты, поэта, вероучителя), говорят из темных глубин. Малообразованная девушка-медиум сама бы не придумала систему мироздания, которую изложил один из «духов», – систему, которая многими чертами напоминала представления о мире гностиков – валентиниан. Чуть позже один из пациентов Бургхёльцли в галлюцинации наблюдал малопонятные образы. Они не были ясны и самому Юнгу, пока через какое-то время не был открыт и переведен один древний текст, где тот же фаллический образ употребляется при характеристике Митры. Ясно, что работавший мелким клерком пациент представления не имел о митраизме, да и текст был открыт несколько лет спустя. Юнг постепенно подходит к центральному пункту своего учения, которое позже он назовет учением об архетипах коллективного бессознательного: за порогом сознания лежат вечные праформы, проявляющиеся в разные времена в самых различных культурах. Они как бы хранятся в бессознательном и передаются по наследству от поколения к поколению. Бессознательные процессы автономны, они выходят на поверхность в трансах, видениях, в образах, создаваемых поэтами и художниками. Именно Юнг ввел в психоанализ метод проведения параллелей между сновидениями, фантазиями и религиозно-мифологическими символами (эту его заслугу Фрейд признавал и после разрыва отношениий между ними).

Понятие «комплекс» было также введено в психоанализ Юнгом по ходу работы над словесно-ассоциативным тестом. Он послужил отправной точкой для целого ряда проективных тестов и даже созданного впоследствии «детектора лжи». Тест содержал обычно сотни слов. Испытуемый должен был тотчас реагировать на каждое из них первым пришедшим ему на ум словом. Время реакции замечалось секундомером. Затем операция повторялась, а испытуемый должен был воспроизводить свои прежние ответы. Часто время подбора слова реакции удлинялось, испытуемые отвечали не одним словом, а целой тирадой, ошибались при воспроизведении своего ответа, заикались, замолкали, полностью уходя в себя. При этом они не ощущали, например, того, что ответ на одно слово-стимул занимал у них в несколько раз больше времени, чем на другое.

Юнг полагал, что такого рода ошибки связаны с тем, что слово-стимул задевало тот или иной «комплекс» – пучок ассоциаций, окрашенный одним эмоциональным тоном. Эти неосознаваемые аффектные состояния, заряженные психической энергией, обладали каким-то ядром – им могло быть и вытесненное в бессознательное представление; но они могли образовывать и «маленькую собственную личность», свое автономное Ego. Если «затронуть» этот комплекс (напомнить словом о вытесненном), то появляются следы легкого эмоционального расстройства вплоть до регистрируемых

==19

физиологических реакций. Так, реакция одного из испытуемых на слова «нож», «порт» и ряд других была настолько заметной, что Юнг с уверенностью сказал испытуемому после сеанса, что тот кого-то убил в порту. Изумленный таким всезнанием психолога, тот рассказал, что был матросом и действительно в драке в одном из портовых кабаков убил ножом человека, но вот уже несколько лет живет добропорядочным бюргером и не вспоминает о прежней матросской жизни. Подавленные воспоминания, однако, продолжали жить в бессознательном. Первоначально Юнг полагал, что этот тест может совершить настоящий переворот в криминалистике, но впоследствии признавал, что применение его имеет свои границы – «комплекс» может не иметь ничего общего с действительными событиями, но возникнуть в связи с бессознательными фантазиями, подавленными стремлениями, установками. Для разработки теории Юнга этот тест имел то значение, что при проведении эксперимента выявлялись фрагментарные «личности», которые у нормального человека находятся в тени его сознательного «Я», но у шизофреника с выраженной диссоциацией личности эти Ego выходят на первый план. И появление «духов» в сознании медиума, и распад личности шизофреника, и «одержимость бесами» получают свое объяснение – весь легион этих. «бесов» уже имеется в нашей душе, а наше сознательное «Я» является лишь одним из элементов психики, у которой есть более глубокие и древние слои. Впоследствии Юнг стал относить комплексы к личному бессознательному, тогда как характеристики особых «личностей» сохранились за архетипами коллективного бессознательного.

Ни одна новая теория не возникает на пустом месте, из ничего – у Юнга было много предшественников, в 1910–1912 гг. он находит время для чтения огромной литературы по мифологии, этнографии, религиоведению, астрологии и прочим «тайным наукам». Книга «Трансформации и символы либидо» была первой попыткой синтеза, еще весьма несовершенной12 , но в ней уже очевидно присутствуют далекие от фрейдовских идеи. Фрейд в это время работал над «Тотемом и табу», одной из важнейших для психоанализа книг. Для обоих онтогенез повторяет филогенез, оба проводят параллели между мифами, сновидениями, детским и первобытным мышлением. Однако если Фрейд и другие психоаналитики, писавшие в то время о мифах (Ранк, Абрахам), склонны были сводить мифы к индивидуальным детским фантазиям, к «принципу удовольствия», то Юнг считает мифологию выражением универсально-человеческого, коллективного бессознательного. Отличие от фрейдизма связано как со значительно меньшим интересом к детской психологии13 , так и с несравнимо более высокой

К оглавлению

==20

оценкой фантазии. То, что для Фрейд а было иллюзией, для Юнга оказывается родом интуиции. Помимо логического мышления, ориентированного на приспособление к внешнему миру, имеется иной тип – обращенное вовнутрь «интровертированное мышление».

Учение о двух типах мышления многими чертами напоминает модные в то время теории «философии жизни» (Юнг прямо ссылается на Бергсона, писавшего об интеллекте и интуиции). Влияние на Юнга немецкого романтизма и «философии жизни», витализма в биологии не вызывает сомнений. Шопенгауэра и Ницше он читал еще студентом, многотомное исследование романтика начала XIX в. фон Шуберта он изучал в 1910–1911 гг. Но очевидны и отличия, связанные с психологическим подходом Юнга. Так, он часто ссылается на Леви-Брюля, писавшего о первобытном мышлении как мире «коллективных представлений (representations collectives) и «мистического соучастия» (participation mistique). Но у Леви-Брюля подход определяется скорее социологизмом дюркгеймовской школы, тогда как у Юнга мифологическое первобытное мышление принадлежит не только давнему прошлому – это биопсихологическая константа, важнейшее измерение человеческого бытия. Человек первобытного племени лишь в незначительной мере отрывается от «матери-природы», у него еще нет субъект-объектной пропасти, созданной развитым сознанием. Помимо приспособления к внешнему миру, необходимо сохранять гармонию с внутренним, с унаследованными бессознательными детерминантами поведения и мышления. Дикарь сохраняет гармонию с помощью мифов, магии, ритуалов: он еще не знает дифференциации внешнего и внутреннего, физического и психического, субъекта и объекта. Отрыв сознания от бессознательного в мифологии часто описывается как «грехопадение», но столь же часто в мифах содержится и другая оценка – мифы о героях, поражающих хтонические чудовища, также говорят об этом разрыве с материнской почвой. Даже в Библии в связи с грехопадением говорится «станете как боги» («знание добра и зла»). В первобытном обществе мифы и ритуалы, инициации помогали индивиду в приспособлении к внутреннему миру. Современное человечество, сделавшее ставку на покорение внешнего мира силами разума, оказалось в опасном отрыве от жизненной почвы. Для логического мышления характерна направленность на внешнюю реальность. Такое мышление протекает в суждениях, оно словесно требует усилия воли, оно утомляет. Требуются образование, воспитание такой направленности – логическое мышление есть инструмент и порождение

==21

культуры. Связанные с ним наука, техника, индустрия суть орудия контроля над реальностью. В традиционных обществах логическое мышление было развито значительно слабее, там еще отсутствовала потребность в усиленной «тренировке» интеллекта. Юнг высказывает гипотезу, что средневековая схоластика была такого рода тренировкой для европейской науки нового времени. В отличие от античной философии, понятия которой еще не оторвались от классических образов мифологии, схоластика была чисто понятийной игрой, подготавливая тем самым современную науку. Логическое мышление экстравертивно, т.е. поток психической энергии направлен преимущественно вовне, к внешнему миру. Западная цивилизация является предельным случаем экстравертивности: знание в ней однозначно связывается с силой, властью над природой, могуществом, рациональным контролем.

Ненаправленное интуитивное мышление представляет собой поток образов, а не понятий. Оно нас не утомляет. Стоит нам расслабиться, и мы .теряем нить логического размышления, переходя к естественной для человека игре воображения. Такое мышление непродуктивно для приспособления к внешнему миру, зато оно необходимо для художественного творчества, мифологии, религии, внутренней гармонии. «Все те творческие силы, которые современный человек вкладывает в науку и технику, человек древности посвящал своим мифам»14 . В сновидениях контроль логического мышления ослабевает и у современного человека, он снова вступает в утраченное им царство мифологии. Но современное человечество, совершившее горделивый отказ от «предрассудков», насчитывает лишь с десяток поколений. В коллективном бессознательном осели праформы, которые находят свое выражение именно в мифах. Даже если бы все религиозно-мифологические традиции были одним ударом уничтожены, то вся мифология возродилась бы уже в следующем поколении, поскольку символы религии и мифологии укоренены в психике каждого индивида, они унаследованы нами от тысяч поколений. Массы всегда живут мифами, от них в переходные эпохи могут избавиться лишь небольшие группы людей, да и они крутят старые мифы, освобождая место для новых; но это «новое» в действительности есть лишь забытое старое.

Эти идеи мы найдем во всех последующих трудах Юнга. Другим важным – и решающим для разрыва с Фрейдом – было положение о несексуальной природе либидо. Фрейд связывал в то время психическую энергию с сексуальным влечением (впоследствии им был введен и «инстинкт смерти»). Для Юнга либидо есть психическая энергия вообще, она лишь в отдельных невротических случаях выступает как сексуальное влечение. Фрейд рассматривал душевные процессы с помощью физикалистской модели, в которой определяющую роль играл жесткий детерминизм. Для Юнга психические процессы наделены целесообразностью; можно сказать, что фрейдовское понимание причинности является демокритовским, а юнговское

==22

– аристотелевским. Психика является для Юнга саморегулирующейся системой, в которой происходит постоянный обмен энергией между ее элементами. Энергия рождается из борьбы противоположностей. Основополагающей для Юнга является идея «единения», «сбегания друг к другу» противоположностей («энантиодромия» Гераклита, complexio oppositorum Николая Кузанского, инь и ян китайской философии). Обособление какой-либо части психики ведет к утрате энергетического равновесия. Когда сознание отрывается от бессознательного, а именно это происходит у современного человека, бессознательное стремится «компенсировать» этот разрыв. В неожиданных ситуациях, когда возникают затруднения, с которыми не в силах справиться сознание, бессознательное проявляет свою компенсаторную функцию, подключается энергия всей психики. Нужно только уметь «слушать», что говорит бессознательное, прежде всего в сновидениях. Давление бессознательного, «вторжения» (Invasionen) его содержаний в сознание могут вести не только к индивидуальным психозам, но и к коллективному безумию. Светильник разума тогда захлестывают темные воды бессознательного, разного рода «вожди» делаются медиумами до- или сверхчеловеческих сил. Массовые движения, политические события нашего века Юнг объяснял именно такого рода «вторжениями» – основанием для этого служил его личный опыт конфронтации с коллективным бессознательным.

После разрыва с Фрейдом Юнг оказывается в полном одиночестве. Он уходит со всех постов в Психоаналитической ассоциации, покидает и университет. Отношения с швейцарскими медиками были давно испорчены (Юнг ушел из Бургхёльцли еще в 1909 г.), он сталкивается с полным непониманием во врачебной среде, порываются отношения почти со всеми прежними друзьями и знакомыми. Начался критический период, который сам Юнг называл временем «внутренней неуверенности, даже дезориентации». Этот период длился примерно 6 лет, до 1918 г., причем начальная его стадия была чрезвычайно болезненной, почти психотической. Юнг снимает все запруды с пути бессознательных образов, отдается их потоку, и они заполняют сознание. Эти образы приобрели особенно чудовищный характер весной и летом 1914 г.: вся Европа утопает в крови, в ней плавают обрубки человеческих тел, реки крови подступают к Альпам. Эти фантазии неожиданно прекратились, когда галлюцинации стали реальностью первой мировой войны15 . По воспоминаниям Юнга, войны он никак не ожидал, полагая ее невозможной, и видел в своих видениях скорее предчувствие социальной революции в какой-нибудь из европейских стран. «Прорыв» бессознательного в его сознание он считал частным случаем того, что происходило с меньшей очевидностью в душах всех европейцев – войны

==23

рождаются в психике индивидов, делающихся игрушками сил, превозмогающих благие сознательные намерения. Из этого личного опыта конфронтации с бессознательным рождается и вся система психотерапии Юнга: он преодолел близкое к психотическому состояние сам, теперь он знал, как лечить других. Итогом шести лет непрерывной медитации были составленные в то время (и до сих пор в силу их личного характера неопубликованные) «красная» книга с записями и рисунками сновидений, а также Septem Sermones ad Mortuos, опубликованная небольшим тиражом – от имени гностика Василида Александрийского – книжица, в которой нашли отражение и видения той поры, сопоставимые с гностицизмом.

Для российского исследователя творчества Юнга представляет значительный интерес то обстоятельство, что чуть не единственным другом Юнга в то время был оказавшийся в Швейцарии Эмилий Карлович Метнер. Сегодня это имя знакомо в основном историкам музыки в связи с его братом-композитором Николаем Метнером. Лишь в воспоминаниях Андрея Белого, который был долгие годы ближайшим другом Э.Метнера, последнему уделено значительное внимание. Дореволюционные книги Метнера о Гёте и Вагнере позабыты, как и то, что именно он основал издательство «Мусагет» и журнал «Логос». Этот обрусевший немец (или «русский немец») был не только культуртрегером, но и незаурядным умом. По свидетельству Белого, еще в начале века Метнер высказывал идеи, которые позже вошли в обиход через труды Шпенглера и других западных философов. Возьму на себя смелость утверждать, что некоторые линии романа Белого «Петербург» («туранство» и т.д.) связаны с влиянием Метнера.

По свидетельству сына Юнга, психологическая поддержка со стороны Метнера имела большое значение для его отца. Метнер оказался единственным собеседником, полностью понимавшим идеи Юнга. Это и неудивительно, если учесть его прошлое – идеи русских символистов, софиоло-гов. Канта, Гёте и Ницше были тем воздухом, которым Метнер дышал в России. Его близким другом был и такой философ, как И.А.Ильин, – антипод всякого рода мистических прельщений. Основополагающая работа Юнга – «Психологические типы» создавалась в чуть не ежедневных беседах с Метнером16 . По воспоминаниям дочери Юнга, всякий раз, как появлялся Метнер, в доме звучал клавир. Словом, Юнг нашел тонкого, умного и не менее образованного собеседника, и в первой историософской части «Психологических типов» можно найти множество параллелей с тем, что было характерно для русской философской культуры начала века.

==24

Конечно, влияние Метнера не следует и преувеличивать. Он мог помочь Юнгу в оформлении каких-то идей, но принадлежали они самому Юнгу. Метнер же становится издателем сочинений Юнга, пишет предисловия к переводам его работ17 , издает на немецком книгу «О так называемой интуиции» (1922), в которой пытается дать философское – кантианское по духу – обоснование юнговской психологии. Впрочем, уже по этой работе видны отличия – в трактовке гностицизма, в полном неприятии всякого оккультизма (Метнер сводит счеты с прельстившей Белого антропософией). Для исследователя творчества Юнга большую ценность представляет его большая статья18 – последняя публикация Метнера – в изданном к 60-летию Юнга томе, поскольку в ней речь идет о личности Юнга, причем в тот период, который мало знаком последующим биографам – ученикам Юнга 30–50-х годов. Для них Юнг – это уже непререкаемый авторитет, «старый мудрец из Кюснахта»; время поисков, противоречий, внутренней борьбы, сомнений осталось позади.

«Психологические типы» являются первой зрелой работой Юнга, в которой уже реализован синтез его психиатрического и психотерапевтического опыта, научных наблюдений, религиозно-философских, культурологических и этнографических идей. Ранее сформулированные идеи об экстра-вертивном и интровертивном мышлении получили окончательный вид, проводится детальный анализ психологических типов и функций. К тому времени круг идей Юнга уже окончательно сформирован, в дальнейшем будет происходить приращение материала и углубление теории, но основные контуры последней уже отчетливо видны.

Из книг, оказавших определенное влияние на Юнга в период, непосредственно предшествующий этой зрелости мысли, следует отметить вышедшую в 1917 г. книгу немецкого теолога Р.Отто «Священное». В ней проводится феноменологическое описание опыта «нуминозного», божественного как величественного, дающего полноту бытия, но в то же время ужасающего, переполняющего страхом и трепетом. Но если у Отто речь идет о восприятии сверхъестественного в духе иудео-христианской традиции, да еще в специфически лютеранском ее прочтении, то Юнг употребляет термин «нуминозное» в более широком смысле. Перед трансцендентным иудео-христианским Богом человек чувствует, что он лишь «прах и пепел», «персть земная», тогда как у Юнга нуминозное связывается с опытом архетипов коллективного бессознательного.

В книгах и статьях 20-х годов эта теория развивается в первую очередь на основе психологических и психиатрических наблюдений, прежде всего

==25

в фундаментальной работе «Отношения между Я и бессознательным» (1928); в дальнейшем Юнг все чаще привлекает материалы алхимии, мифологии, различных культур и традиций. В 20-х годах он совершает поездки в Африку и Америку, знакомится с жизнью тамошних почти первобытных племен; в 30-х годах он отправляется в Индию и на Цейлон. Интерес к европейской алхимии пробуждается при столкновении с китайской: работа над комментарием к даосскому трактату «Тайна золотого цветка», переведенному егодругом Рихардом Вильгельмом, привела не только к знакомству с древним Китаем. Долгое время Юнг не мог объяснить причину совпадений между регулярно воспроизводимыми в сновидениях, галлюцинациях, бреде, фантазиях его пациентов образами и символикой позднеэл-линистических религиозно-философских учений, прежде всего гностицизма. Собственное бессознательное Юнга, судя по написанному им от имени Василида тексту, также говорило символами, напоминающими гностические. В средневековой алхимии Юнг обнаружил промежуточное звено: подавленная в свое время христианством гностическая мысль существовала в «тайных науках» средневековья и лишь в последние века была окончательно вытеснена в бессознательное. Но стоило ослабеть давлению христианства, как стала пробуждаться именно гностическая символика. К концу христианского Эона (астрологически – Рыбы) вновь выступили те символы, которые вели спор с христианскими в начале эры Христовой.

Понятно, что утверждения такого рода предполагают и своего рода «метафизику», и философию истории. Юнг постоянно подчеркивал, что он эмпирик, психолог и психотерапевт, метафизических гипотез не выдвигает и не решает, держится области возможного опытного знания. При этом он часто ссылается на Канта («Совершенно устаревшей, а именно со времен Иммануила Канта, – писал он в одном из поздних писем, – является точка зрения, будто во власти людей утверждать метафизические истины»). Однако его учение об архетипах коллективного бессознательного имеет отнюдь не эмпирический характер. Само собой, образы сновидений или галлюцинаций, мифологии или искусства представляют собой фактологическое основание его учения. Но эти образы могут получить и совсем иную теоретическую интерпретацию.

Вводя понятие коллективного бессознательного, Юнг должен был четко отделить свою концепцию от психоанализа Фрейда. То, с чем имеют дело психоаналитики, – это личностное бессознательное, состоящее из вытесненных «комплексов». Они в детству или зрелом возрасте входили в сознание, но были вытеснены из него, либо это просто забытые, не преодолевшие порога сознания представления. В любом случае они встречались индивиду на протяжении его жизни, это часть его психической биографии.

Содержания коллективного бессознательного, напротив, «никогда не были индивидуальным приобретением, но обязаны своим появлением исключительно наследственности». Это глубинная часть психики, имеющая универсальную и безличную природу, связанная с инстинктами, т.е. наследуемыми факторами. Коллективное бессознательное существовало задолго

==26

до появления сознания и продолжает преследовать свои «собственные» цели несмотря на развитое сознание, а иногда и вопреки ему. Это итог родовой жизни, уходящей через тысячи поколений людей в животное царство. Юнг сравнивал коллективное бессознательное с матрицей, грибницей (гриб – индивидуальная душа), с подводной частью горы или айсберга: чем глубже мы уходим «под воду», тем шире основание. Как и наше тело, психика есть итог эволюции, в ней запечатлелись типичные реакции организма на повторяющиеся условия жизни. Инстинкты – это автоматические реакции такого рода, причем они могут быть чрезвычайно сложными. Под влиянием врожденных программ находятся не только поведенческие акты, но также восприятие, мышление воображение. У человека имеются как общие для всех млекопитающих (или даже для всего живого) инстинкты, так и специфически человеческие бессознательные реакции на среду обитания, будь то физические явления, другие люди или собственные психофизиологические с-остояния. Универсальные праобразы, праформм поведения и мышления Юнг называет архетипами. Это система установок и реакций, которая определяет жизнь человека («тем более эффективно, что незаметно»). Архетипы -это корреляты инстинктов, вместе они образуют бессознательное. Это как бы две стороны одной медали – когнитивный образ и поведенческий акт. Сознание направляет волевые акты, интуитивное постижение архетипа «спускает курок» инстинктивного действия в соответствующей ситуации «Архетипы суть типичные способы понимания, и повсюду, где мы встречаем единообразные и регулярно возобновляющиеся способы понимания, мы имеем дело с архетипами»19 . В архетипах накопился опыт тех ситуаций, в которых бесконечному числу предков современного человека приходилось «спускать курок» именно такого действия; это когнитивная структура, в которой в краткой форме записан родовой опыт.

Юнг сравнивал архетипы с системой осей кристалла. Она преформиру-ет кристалл в растворе, выступая как поле, распределяющее частицы вещества. В психике таким «веществом» является внешний и внутренний опыт, организуемый согласно этим врожденным формам. Строго говоря, сам по себе архетип не входит в сознание, он не дан в чувственном опыте. Архетипы в этом смысле гипотетичны, представляют собой своего рода модель, позволяющую объяснить наличный опыт. В сознание входят «архе-типические образы», уже подвергнутые сознательной переработке. В опыте сновидений, галлюцинаций, мистических видений эти образы стоят ближе всего к самому архетипу, поскольку сознательная обработка здесь минимальна. Ясно, что не всякий образ сновидения или галлюцинации имеет архетипический характер – такого рода образы легко узнаются по своей нуминозности, по своей потрясающей нашу психику мощи, ощущению превозмогающей нас силы.

==27

В мифах, сказках религиях, тайных учениях и произведениях искусства спутанные, воспринимаемые как нечто страшное, чуждое нам образы превращаются в символы, становящиеся все более совершенными по своей форме и все более общими по своему содержанию. Постепенно формируются мировые религии, которые «содержат изначально тайное сокровенное знание и выражают тайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания возвещают в образе и слове освященные древностью учения, сочетающие в себе одновременно религиозное чувство, созерцание и мысль»20 . Чем прекраснее, грандиознее такой образ, тем дальше он от индивидуального опыта, тем больше опасность превращения живой религии в окостеневшую догматику. Когда-то античные божества умерли, и на их место пришло христианство, которое, впрочем, в своих ритуалах и мистериях унаследовало очень многое от эллинистических религий. Католицизм был той формой, которая пронизывала и организовывала все стороны средневековой западноевропейской жизни. Как и все другие религии, христианство располагало тогда «магической защитной стеной» против жуткой жизненности, таящейся в глубинах души. Такой стеной являются символы и догматы, способствующие ассимиляции колоссальной психической энергии архетипических образов.

Историю протестантизма Юнг назвал «хроникой штурма» этих священных символических стен. Протестанты обескровили церковь, лишили ее языческих обрядов и ритуалов, подорвали авторитет духовенства, избавили прихожан от исповеди, вменив им в обязанность читать Библию и слепо верить. Результатом являются утрата церковной жизни, омертвелость догматов, развитие историко-филологической критики Библии. Символы утратили свой наглядно-образный характер, стали формулами, совершенно бессмысленными для быстро развивавшегося научного мировоззрения. В традиционном обществе символы, произрастающие из глубин психики, проецируются вовне, образуя упорядоченный космос. В таком мире человеку легко жить, все стоит на своих местах, имеет цель и смысл. И дикарь, и человек традиционной культуры каждым своим действием воспроизводил мифологический праобраз; он чувствовал себя реальным лишь в той мере, в какой он был причастен божественному порядку, мировым космическим циклам. В иудео-христианском монотеизме эти циклы были разорваны, мировое время стало линейным, необратимым, но христианство все же преодолевало, по словам М.Элиаде, «ужас истории»21 , поскольку обещало окончательное преодоление бремени, победу над тьмой и хаосом, страданием и самой смертью. Кроме того, в средневековом христианстве оставалось очень много языческого – именно ему объявил войну протестантизм.

==28

С разрушением стены символов «огромное количество энергии тем самым освободилось и двинулось по старым каналам любознательности и приобретательства, из-за чего Европа стала матерью драконов, которые пожрали большую часть Земли». За Реформацией последовало Просвещение, стали развиваться наука, техника, индустрия. Разложенный на формулы символический космос оказался чуждым человеку; «расколдование мира» привело к духовной опустошенности, конфликтам, войнам, абсурдным политическим и социальным идеям и, конечно же, к колоссальному росту числа психических заболеваний.

Когда символических стен более нет, то энергия архетипов не усваивается, они вторгаются в сознание в виде психотического образа мистических видений, политических пророчеств «вождей». Понятно, что по своему содержанию последние остаются мифологическими – Юнг видел в национал-социализме выход на поверхность германского язычества, тогда как в коммунистической идеологии для него было очевидным присутствие мифа о «золотом веке», детской мечты о рае на Земле. На смену этим приходят иные политические мифы – мы живем в эпоху коллективного и индивидуального безумия.

Следует сказать, что оценки нацизма в 30-е годы были у Юнга однозначно негативными – и в опубликованных в то время работах, и в письмах, и в опубликованном недавно двухтомном тексте семинара по книге «Так говорил Заратустра» Ницше. Сын Юнга в начале 30-х годов учился в Германии, и, по его воспоминаниям, всякий раз, как он приезжал в Швейцарию и беседовал с отцом о немецкой политической жизни, оценки национал-социалистического движения были только отрицательными. Германия, как писал он в 1936 г., стала «страной духовной катастрофы».

В чем причина обвинений Юнга в «пособничестве нацистам», антисемитизме, расизме, которые впервые появились в середине 30-х годов, потом были реанимированы сразу после войны и раздаются до сих пор как со стороны фрейдистов, так и иных марксистов? Предположим, последние, имея в виду советских критиков Юнга, попросту малограмотны: им читать Юнга, разбираться было недосуг, они прочитали где-то и воспроизвели, уснастив соответствующими идеологическими восклицаниями. С фрейдистами ситуация особая – там доныне Юнг, по крайней мере в старшем поколении учеников Фрейда, остается «предателем», о нем по различным поводам сочиняют были и небылицы22 . Однако обвинение в

==29

сотрудничестве с нацистами и в антисемитизме является достаточно серьезным, чтобы не остановиться на фактах. Как известно, всякий факт можно интерпретировать по-разному, обнаруживая те или иные мотивы поступка. Вряд ли кто-нибудь станет обвинять Фрейда в пособничестве итальянскому фашизму на том основании, что он подарил свою книгу Муссолини, либо делать его ответственным за расстрелы австрийских социал-демократов, подавление восстания которых он приветствовал. Не обращая внимания на множество противоречащих тому фактов, за поступками Юнга фрейдисты находят в качестве одного из главных мотивов антисемитизм и расизм. Единственным основанием для этого является одно высказывание Юнга в статье 1934 г., где говорится о различиях в психологии индоариев и евреев, объясняемых разницей в коллективном бессознательном. Собственно говоря, речь идет о том, что психоанализ Фрейда непригоден для понимания таких феноменов, как национал-социализм, который Юнг объяснял вторжением архетипических образов.

Объяснение нацизма «архетипом Вотана», наверное, не следует считать удачным. Несвоевременным было и само высказывание Юнга, полемически направленное против фрейдистов, но подчеркивающее различия в расовом коллективном бессознательном в условиях гонений на евреев. Однако о психологических отличиях писали и авторы-евреи, причем не только убежденные сионисты, но и тот же Фрейд (достаточно вспомнить его письмо членам ложи «Бнай Брит»23 ), а Юнг при этом специально подчеркивал, что различия не означают «неполноценности» той или другой стороны. У китайцев тоже своя психология, но никто не станет заявлять, что китайцы «неполноценны». Тут Юнг ошибался, как раз те, кто обвинял его в расизме, подняли шум в печати: «Он сравнивает евреев с монгольскими ордами!»24

Юнгу, поклоннику древнекитайской культуры, вообще склонному возвеличивать традиционные общества и противопоставлять их современной цивилизации, месяцами жившему среди индейцев и негров, всякие заявления о «миссии белого человека» казались отвратительной ложью. Европейская цивилизация навязывает всем свои жизненные формы, крушит, как слон в посудной лавке, созданные веками религии и традиции. «Неполноценной» для него была скорее именно западная культура. Сравнение же евреев с китайцами объяснялось тем, что речь шла о двух народах со

К оглавлению

==30

значительно более древней, чем у германцев и прочих северных индоариев, культорой, которая частью отпечаталась в коллективном бессознательном. Это дает известные преимущества – большую дифференцированность сознания, рефлексии, но приводит и к недостатку спонтанности в творчестве новых культурных форм. То же самое писал Юнг и об индо-арийской по своему происхождению Индии, сравнивая йогу с западной «психотехникой»: древность культуры имеет и позитивные и негативные черты. Во всяком случае о расизме тут говорить не приходится.

Какие-то иллюзии в связи с начальными этапами нацистского движения у Юнга были, но тут он был отнюдь не одинок. Лестные оценки раздавались со стороны и таких умудренных опытом британских политиков, как Ллойд Джордж или Черчилль25 . Но и тогда он однозначно оценивал нацизм как массовую одержимость. После войны, когда на него посыпались обвинения, он не считал возможным для себя вести газетную перепалку. Как спорить с газетой Weltwoche, писал он русскому философу Б.П.Вышеславцеву, где появились эти обвинения, если она 10 лет подряд прославляла нацистский режим, содержалась на немецкие деньги, доходила до такой низости, как оправдание убийства австрийского канцлера Дольфуса, а сразу после войны при том же главном редакторе обвиняет его в антисемитизме, противопоставляет Томасу Манну? Швейцарское правительство в страхе перед немецкой агрессией практически не пропускало политических беженцев или евреев из Германии, швейцарские банки получали золотые слитки, сделанные из зубных коронок сотен тысяч убитых в концлагерях и посредничали в сделках между американскими и немецкими фирмами все эти годы26 . С этими людьми вести публичную дискуссию было просто бессмысленно. Отвечать пришлось ученикам Юнга – евреям. В 30-е годы, когда всякому эмигранту требовалось не просто тайком перейти границу, но еще и заручиться рекомендациями, получить место работы, чтобы закрепиться в Швейцарии, Юнг оказал большую помощь целому ряду психоаналитиков-евреев. Некоторые из них – И.Якоби, А.Яффе и другие стали его ближайшими учениками. Неудивительно, что именно они чаще других отвечают на обвинения фрейдистов – именно их, а не авторитетных еврейских раввинов и религиозных деятелей27 .

==31

Именно застарелая неприязнь к Юнгу последователей Фрейда служит причиной всех этих обвинений. В чем заключалось, если отбросить предвзятые заявления об антисемитизме, «сотрудничество с нацистским режимом»? С приходом к власти они стали очищать все организации от «расово чуждых» элементов. Немецкие психотерапевты уговорили Юнга стать главой Международного психотерапевтического общества, в которое входило и немецкое психотерапевтическое общество, руководимое двоюродным братом Геринга28 . Юнг пошел на это, по его признанию, чтобы спасти все то, что еще можно было спасти в немецкой психотерапии. Перед ним стоял выбор: либо остаться в стороне с «чистыми руками», либо помочь своим коллегам. Он выбрал последнее. Следует сказать, что в это общество входили английские, голландские, скандинавские психоаналитики, с тем же Герингом считал возможным поддерживать деловые связи ближайший сподвижник Фрейда и его будущий «официальный» биограф Э.Джонс. Несколько раз он намеревался уйти с этого поста, но его уговаривали остаться не только немецкие, но также английские и голландские психоаналитики. Когда он со своего поста все-таки ушел, то президентский пост занял английский психотерапевт (а книги Юнга сразу оказались в «черном списке» у нацистов).

Сотрудничество с преступным режимом – это очень серьезное обвинение. Его, если не брать очевидные случаи (скажем, Джентиле был министром у Муссолини), следует тщательно обосновывать. Споры вокруг «случая Хайдеггера»29 показывают, что обвинители зачастую прибегают к очевидным передержкам. Когда речь идет о «президентстве» Юнга – это очевидно. Перед такого рода прокурорами следует поставить вопрос: если в какой-то стране властвует преступный режим, то следует ли ученым, писателям, деятелям культуры прервать всякие связи с живущими и работающими в этой стране коллегами? Сколько тогда «пособников сталинизма» можно найти среди западных деятелей культуры, причем необязательно марксистов? В случае нацистского режима поражает избирательность В. Гейзенберга, работавшего над атомной бомбой для гитлеровской Германии, эти обвинения как-то обходят стороной, зато сразу после войны в «пособничестве» обвинили даже Г. Гессе, поскольку его книги выходили в Германии. То, что Юнг оказался объектом пропагандистской кампании, нельзя назвать случайностью – с ним просто сводили совсем иные счеты.

==32

В работах 20–30-х годов Юнг обращался к чрезвычайно широкому кругу проблем психотерапии, психологии, культурологии, религиоведения. Он ездит по миру, читает лекции в Цюрихской высшей технической школе, ведет семинары для небольшой группы последователей, основывает в 1935 г. Швейцарское общество практической психологии, получает почетные титулы в Гарварде и Оксфорде. Но основной областью его деятельности оставалась врачебная практика, и учение об архетипах коллективного бессознательного сформировалось в результате опыта лечения пациентов. Конечно, значительную роль сыграли самоанализ, столкновение с собственным бессознательным. Психоанализ Фрейда также несет на себе следы самоанализа, осуществленного Фрейдом в 1895–1896 гг. У Юнга эта «конфронтация с бессознательным заняла около 6 лет. На основе этого погружения и выхода из него были разработаны психотерапевтическая теория, метод и техника. Центральным понятием его психотерапии является «индивидуация». Оно используется Юнгом в ином значении, нежели в средневековой теологии. Речь идет о движении от фрагментарности к целостности души, о переходе от «Я», центра сознания, к «Самости» как центру всей психической системы. Такое движение начинается, как правило, во второй половине жизни. Среди учеников Юнга имеют хождение нигде не записанные его слова: «Естественным завершением жизни является не старческое слабоумие, но мудрость». Он считал достойным сожаления молодечество стариков, ставшее столь характерным для западной культуры. Это столь же неестественно, как старческая усталость молодежи. С момента зрелости и примерно до 35–40 лет ориентация на внешний мир. карьеру, власть, семью, положение вполне естественна. Но в этом переломном возрасте возникают вопросы о смысле всей этой деятельности, религиозные и философские размышления о, жизни и смерти. Большая часть пациентов Юнга принадлежала именно к этой возрастной группе, и невротические симптомы очень часто имели своей причиной именно неразрешенные конфликты мировоззренческого или морального порядка. Понятно, что Юнг, имея дело с более простыми случаями, когда не было нужды в сравнительно долгом анализе30 , не «палил из пушек по воробьям». Но там, где это было необходимо, с помощью врача осуществлялась «регрессия», т.е. погружение в глубины бессознательного, чтобы затем, после нее, могли вновь осуществиться «прогрессия», движение к внешнему миру, лучшая к нему адаптация.

Зачастую невроз возникает именно потому, что спонтанно начался процесс индивидуации, подключилось бессознательное, «компенсирующее» односторонность сознания. Естественной целью психической системы является движение от «Я» к центру, к «Самости», символизируемой в сновидениях то кругом (мандалой), то крестом, то ребенком и т.п. образами.

==33

Но сначала невротик сталкивается с иными архетипами. «Амплификация», расширение сознания, проходит через ряд стадий31 .

Сам Юнг в последние десятилетия своей жизни стал «мудрым старцем из Кюснахта». После поездки в Индию в 1938 г. он долго болел, а в 1944 г., после перелома ноги, случился тяжелейший инфаркт. Юнга посетили в это время видения, начавшиеся именно в те мгновения, когда он был близок к смерт. Его душа, выйдя из тела, странствовала по мировому пространству, он видел земной шар из космоса, а затем оказался на астероиде. Пройдя по узкому входу внутрь небесного тела, он оказался в храме, но тут ему явился образ, в котором черты его лечащего врача слились с чертами Базилевса-жреца с острова Кос, где находился храм Асклепия – Юнгу было дано указание вернуться обратно на Землю. Правда, еще три недели он не мог прийти в себя – мир казался после испытанного какой-то темницей. Посещали его и другие видения такой интенсивности, что казались истинной реальностью. Здесь сливались прошлое, настоящее и будущее, здесь царили иные законы. Эти видения не только окончательно убедили его в бессмертии души, но и послужили толчком для поздних работ, имевших преимущественно религиозно-философский характер.

Активная деятельность Юнга продолжалась до 1955 г., до потрясшей его смерти жены. В эти годы юнгианство оформляется как движение. Ранее Юнг всячески противился этому, опасаясь, что его идеи станут какой-то догмой для секты «верных», как то ранее произошло во фрейдизме. Крайне неохотно пошел он и на создание Института К. Г. Юнга, но ученики сумели его уговорить. Сам он в работе института никакого участия не принимал, доверив все дела первому ректору института К.Майеру и Совету (кураториуму). Единственное, на чем настояли ученики, – это обязательное участие одного из членов семьи Юнга в кураториуме. Сначала в него входила жена, Эмма Юнг, затем дочери (сейчас младшая его дочь, Хелене Хёрни-Юнг). Опасения Юнга в известной мере сбылись: институт постепенно терял черты клуба, в котором собирались заинтересованные исследователи для дискуссий. Видимо, такое развитие было неизбежным – поток желающих получить подготовку все увеличивался, прежде всего из США и Англии. В Англии в те годы начал выходить Journal of Analytical Psychology, в США Пауль и Мэри Меллон, лично знавшие Юнга, основали «Bollingen Foundation» – этим фондом финансировалось издание Полного собрания сочинений Юнга на английском языке. Интерес Юнга к гностицизму сослужил добрую службу исследователям этого позд-неантичного учения. Один из открытых в Наг-Хаммади кодексов исчез где-то в Каире. Длившиеся несколько месяцев розыски привели К.Майера в Брюссель, где кодекс был обнаружен в вокзальном сейфе. Одному из богатых и влиятельных пациентов Юнга удалось его выкупить и передать

==34

институту. Получивший название «Кодекс Юнга» древний документ был передан ученым-античникам и опубликован в 1955 г.

Юнг завершает в те годы свои исследования по алхимии, но его все в большей мере привлекают проблемы теологии, а также парапсихологии. Гностическое богословие Юнга находит свое выражение в книге «Ответ Иову», где прослежи вьется эволюция иулео-христианского Бога – этот первоначально гневный и стоящий «по ту сторону добра и зла» Бог постепенно в диалоге с человеком и через него проходит к сознанию и доброте. Движение начинается с вопроса Нова. «может ли человек оправдаться перед Богом?» – и заканчивается вочеловечением Бога, рождением Иисуса Христа. Бог становится носителем милосердия, справедливости, любви, тогда как его темный, гневный лик отходит в бессознательное. Но эта сторона божества HP исчезла: правой рукой Бога является Христос, левой – Люцифер, Антихрист. Интересно то, что из русских религиозных мыслителей, толковавших о богочеловечестве и человекобожестве в начале века, Юнг был знаком только с Мережковским32 ; некоторые идеи его через К.Кереньи вошли ранее в тетралогию Т.Манна «Иосиф и его братья». От всех богословов, даже самых неортодоксальных, Юнга отличают, конечно, и учение о бессознательности божества, и подчеркивание темной, страшной для человека его стороны. Пророчества Юнга о «дне гнева Господня», царстве Антихриста, дальнейшем переходе из христианского Зона (Рыб) к иному Зону. стоящему под знаком Водолея, конечно же, далеки и от неортодоксального богословия. В переписке Юнг 50-х годов богословская проблематика занимает важнейшее место.

Интерес к парапсихологии, астрологии, алхимии возник у Юнга еще в самом начале его деятельности. От уверенности в существовании «духов» он перешел к объяснению оккультных явлений с помощью теории коллективного бессознательного: «духи» стали «проецируемыми бессознательными автономными комплексами». В работы 40–50-х годов вносятся важные поправки, Поскольку Юнг теперь убежден в «транспсихической реальности», в которой теряют свою жачимость законы провинности, пространственновременные детерминанты. Вместе с известным физиком Паули Юнг публикует книгу «Объяснение природы и психика». В ней, во-первых, проводится мысль о том, что архетипические образы играют значительную роль в умозрениях естествоиспытателей. Юнг и ранее проводил мысль, что платоновские, а потом картезианские идеи суть выражение архетипов. Иначе говоря, внутренние образы проецируются мыслителями на внешний

==35

мир, и тот порядок, который обнаруживается в космосе, есть проявление внутренного порядка. Кантовские априорные категории, а затем понятия современного естествознания утратили пластичный символизм платонов» ских идей. но они попрежнему ведут свое происхождение от архетипов.

Во-вторых, Юнг дает в этой книге описание эффекта «синхроничности». Это «акаузальные смысловые отношения», когда событию во внутреннем., психическом мире соответствует событие во внешнем. Такого рода явления ему не раз доводилось наблюдать самому; кроме того, именно «синхронические» явления описываются в древнекитайской «Книге перемен», с ними сталкиваются исследователи парапсихологии. Чаще всего такие явления встречаются, когда подключается коллективное бессознательное. Парансихологические феномены особенно часто дают о себе знать в критических ситуациях, когда сознание не может с ними справиться и «включается» компенсаторная функция бессознательного. В связи с этим были внесены поправки в теорию коллективного бессознательного, имеющие в целом философский характер. Архетипы имеют «психоидный» характер, т.е. и не чисто психический и не только физический. Поэтому-то и возможны физические эффекты, производимые архетипами. В архетипах противоположность материи и сознания утрачивает свою значимость – речь тут идет именно об архетипах, а не об архетипических образах как психических фактах. Целый ряд парапсихологических яялений – sentiment du deja vu, ясновидение, телепатия, телекинезис истолковываются Юнгом как синхронические феномены, выходящие за пределы причинно-следственных связей, нарушающие (как. например, ясновидение) известные нам физические законы. Синхроничность определяется Юнгом как «временное совпадение двух или более некаузально друт с другом связанных событий, наделенных одинаковым или сходным смысловым содержанием»33 . Временное совпадение – это не астрономическая одновременность: временные различия в значительной мере субъективны; в случае предвиденного будущего временная дистанция между двумя событиями может исчисляться годами. Бывали и иные случаи, когда, например, две английских учительницы в 1901 г. в версальском парке впали в галлюцинаторное состояние и стали как бы свидетельницами событий времен французской революции. Другой пример синхроничности Юнг приводил из собственного психотерапевтического опыта. Одна пациентка с волнением рассказывала о необычайно ярком сновидении с золотым жуком, и в этот самый миг золотой жук сел на оконное стекло. У каждого из этих событий – у сновидения и передвижения жука – своя причинность, и связь двух этих рядов не каузальная, но смысловая. Жизнь, считал Юнг, куда сложнее всех наших теорий, к тому же столь изменчивых. Верить в последнее слово науки, которое уже завтра устареет, – это не более чем предрассудок. В поздних работах Юнга найдется немало высказываний об ограниченности, а иногда и о ничтожности научного знания. Последние

==36

истины выразимы лишь символически, количественные методы науки тут ничем не помогут. Хуже того, наука, «излюбленное орудие Сатаны», привела вместе с техникой и индустриальной цивилизацией к чудовищному оскудению внутреннего мира людей.

Оценки этой цивилизации в поздних трудах Юнга довольно пессимистичны. В работе «Настоящее и будущее» (1957) он прямо пишет об угрозе индивиду со стороны современного общества. Страшна не сама по себе коммунистическая угроза. Хотя и в западном обществе имеются подрывные меньшинства, пользующиеся свободами ради пропаганды их уничтожения, они не имеют шансов, пока у них на пути стоит рациональность духовно стабильного слоя населения. По самой оптимистической оценке, это примерно 60% населения. Но эта стабильность весьма относительна. «Стоит температуре аффектов превысить критическую грань, и силы разума отказывают, а на его место рвутся лозунги и химерические мечтания, своего рода коллективная одержимость, которая быстро развивается в психическую эпидемию. В это время обретают влияние те элементы населения, которые при господстве разума влачили асоциальное и едва терпимое существование»34 . Такие лица вовсе не являются редкостными курьезами за пределами тюрем и сумасшедших домов. По оценке Юнга, на каждого явно душевнобольного (таковых во всех развитых странах примерно 1% населения) приходится 10 человек с латентным психозом. До приступа безумия у них чаще всего дело не доходит, но при внешней благопристойности они не вполне нормальны. Опасны же они именно тем, что духовное состояние этих людей соответствует состоянию группы, одержимой политическими или религиозными страстями, предрассудками или фантастическими мечтами. Стоит обществу попасть в кризисную полосу, стоит массе прийти в возбуждение, и оказывается, что такие индивиды лучше всего адаптированы – ведь в такой ситуации они чувствуют себя «как дома». Их химерические идеи, их фанатическая озлобленность тут находят свою почву. Происходит психическое заражение остальных – ведь и у них в бессознательном дремлют те же самые силы, безумцы просто несколько ближе стоят к этому пламени. Стоит ослабеть силам правового государства, и эта психическая эпидемия ведет к социальному взрыву, а потом к тирании худших.

Опыт нашего века в значительной мере подтверждает эти наблюдения Юнга – во всех социальных движениях, какой бы окраски они ни были, велико участие людей с явными психопатологическими отклонениями, делающимися иной раз и «вождями» национального или уездного масштаба. Такому ходу событий способствуют и массовое общество, лишающее всех индивидуальности, социальная механика государства, превращение церкви в один из инструментов управления и контроля. В западном обществе люди стали «рабами и жертвами тех машин, которые завоевали для них

==37

пространство и время»35 они находятся под угрозой выпестованной ими военной техники; они отчуждены от осмысленного труда и духовной традиции, стали винтиками огромной машины. Массовый человек безответствен, он даже не понимает того, чему он обязан своим относительным благосостоянием, и ставит на первое место свои фантастические мечты, которые постепенно прокладывают путь тирании и духовному рабству. Словом, на перспективы западной цивилизации Юнг смотрит далеко не оптимистически. Это заметно и по разбросанным по его трудам и письмам последних лет тревожным и даже апокалиптическим замечаниям – близится «день гнева», который не пощадит ни грешника, ни праведника. По своим политическим воззрениям Юнг был довольно консервативен, относился недоброжелательно не только к социал-демократии, но и к тому варианту «общества всеобщего, благоденствия», которое постепенно стало формироваться в США и европейских^странах в 50-е годы. При всех обвинениях в иррационализме и спиритуализме он был сторонником политической рациональности XIX в. Современные общественные науки казались ему новыми инструментами той социальной механики, которую использует в своих целях делающаяся всевластной бюрократия, прокладывающая путь тирании. Впрочем, как признавался он сам в одном из писем (русскому философу-эмигранту Б. П. Вышеславцеву), современная социология была Юнгу практически неизвестна. Он смотрел на общественные процессы то как врач, прочитывающий по отдельным признакам симптомы заболевания, то как религиозный мыслитель, пытающийся постичь божественную волю. Определенную роль в его размышлениях о судьбах западной цивилизации играла и астрология: христианский Эон, стоящий под знаком Рыб, подходит к своему концу.

Юнг продолжал работать и в глубокой старости. В восемьдесят лет ему удалось закончить книгу по алхимии, над которой он работал более тридцати лет. Настояния учеников привели к тому, что он начал было писать свою автобиографию, но затем бросил и стал просто вспоминать вслух, а записи бесед оформила в главы книги его секретарь А. Яффе. Последняя книга – «Человек и его символы», в которой Юнгу принадлежит большой первый раздел (остальные написаны учениками), писалась, когда ему было почти 85 лет. После продолжительной болезни он умер в Кюснахте 6 июня 1961 г.

Говоря о влиянии идей Юнга, можно было бы составить долгий список литераторов, художников, режиссеров, историков религии, мифологии, искусства. Однако с полным на то правом могут называть себя юнгианцами прежде всего психотерапевты, получившие подготовку в одном из учебных институтов Международной ассоциации аналитической психологии. Центральным является Институт К.Г.Юнга на его родине, в Кюснахте, где единовременно обучается около 400 студентов из разных стран. Подобные учебные центры имеются и за пределами Швейцарии: в Италии есть два

==38

таких института, в США их около десятка. В них принимаются лица, имеющие высшее образование и немалые средства (обучение стоит довольно дорого), однако преобладают среди них медики и психологи, поскольку в США и в большинстве европейских стран не любят самозванных «целителей» и практикующими психотерапевтами могут стать только обладатели соответствующих дипломов.

Хотя по своей численности юнгианская ассоциация заметно уступает фрейдистской, ассоциация аналитической психологии насчитывает тысячи членов, располагает фондами, центрами, журналами, издательствами. Близкие ученики Юнга с известным ожесточением говорят о «духе коммерции» или «американизации» аналитической психологии, вспоминая о тех временах, когда вокруг Юнга собирался уравнительно узкий круг посвященных, а само учение не смешивалось с немалым числом идей и методов, не имеющих прямого отношения к трудам основоположника.

Действительно, в современной аналитической психологии разрабатываются проблемы, которым Юнг не уделял значительного внимания. В качестве примера можно привести «анализ детей» (Kinderanalyse), первоначально развивавшийся А.Фрейд и М.Клейн, но никак не Юнгом, считавшим затруднения детей психическими проблемами их родителей. На сегодняшний день до половины студентов Института К. Г. Юнга обучаются на отделении Kinderanalyse. Другим примером может служить огромная феминистская литература, созданная последовательницами Юнга: при всем его интересе к женской душе36 сторонником феминизма он никак не был. Конечно, можно сожалеть об ушедшей «героической» эпохе аналитической психологии, но расширение научной тематики говорит о развитии теории и практики, тогда как превращение небольшого кружка в солидный социальный институт при всех сопутствующих недостатках (есть и своя «юнгианская бюрократия»!) свидетельствует о жизнеспособности данного направления психологии и психотерапии.

С большинством своих первых последователей начала века Юнг без особых сожалений расстался во время первой мировой войны. Из них только Тони Вольф нетолько сохранила верность учителю в трудное для него время, но и оказала некоторое влияние на разработку «комплексной психологии» (так поначалу называлась аналитическая психология). В 20–30-е годы Юнг обретает немалое число учеников, среди которых было много англосаксов. С тех пор не только Цюрих, но также Лондон становится одним из важнейших центров юнгианства. Складывается та первая группа исследователей и практикующих врачей, которая организует (вопреки немалому сопротивлению Юнга) ассоциацию и Институт К. Г. Юнга. Таким его сподвижникам, как М.-Л. фон Франц, И. Якоби, К. Майер,

==39

Дж. Л. Хендерсон, Э. Нойманн, А. Яффе, принадлежит значительное число трудов как по вопросам клинической психологии, так и по мифологии, истории искусства, литературы, религии. В узкий круг ближайших сотрудников входили и некоторые писатели, например Л. ван дер Пост.

Вслед за этим первым поколением юнгианцев пришли те, кто учился уже не у самого основателя, но проходил подготойку в имеющихся учебных институтах. Для этих по меньшей мере двух поколений характерно не только расширение тематики, но также полное отсутствие «полемического , задора».

Институционализировавшееся учение уже нет нужды отстаивать и обосновывать его право на существование, юнгианцы спокойно сосуществуют с фрейдистами в некоторых немецких психоаналитических институтах, они используют как данные разнообразных наук о человеке, так и психотерапевтические методы других школ. В отличие от ортодоксального психоанализа юнгианство никоей не знало «отлучений», хотя споры и конфликты случались. Этот либеральный дух хорошо выразил один из наиболее продуктивных британских юнгианцев, А. Сторр: «Я получил подготовку и по общей психиатрии и как аналитик школы Юнга; потому я подхожу к психотерапии в терминах полученной мною подготовки. Но я не настолько доктринер, чтобы воображать, будто моя точка зрения является единственно возможной. Я прекрасно знаю то, что мои коллеги, например последователи Фрейда и Клейн, получают со своими пациентами результаты, которые не лучше и не хуже моих собственных»37 . Среди читателей и почитателей Юнга имеется немалое число любителей астрологии, алхимии и прочих «тайных наук», но их не так уж много среди психотерапевтов, которые вообще нередко ставят под сомнение религиозные прозрения и пророчества мэтра.

На сегодняшний день возникло несколько течений, которые один из публикуемых в данной книге авторов, Э.Сэмюэлс, назвал «постюнгиан-скими». Хотя сам этот термин мне откровенно не нравится – все нынешние «пост-» (от постиндустриального общества до постмодернизма) созданы любителями «-измов», которые не задумываются о том, что и после их теорий что-то будет, – но, говоря о нынешней аналитической психологии, нельзя ограничиваться трудами ее основоположника.

Эта книга с большим запозданием приходит к российскому читателю: она была задумана ,и в основном подготовлена пять лет назад, когда имелось лишь несколько переведенных статей Юнга. Устареть она всё же не успела, поскольку, помимо'не публиковавшихся ранее работ (и небольшого числа писем) Юнга, в нее входят труды представителей современной аналитической психологии. Аналитическая психология развивается многочисленными членами научного сообщества, достаточно открытого для того, чтобы соединять фундаментальные идеи Юнга с теоретическими разработками и методами других школ.

К оглавлению

==40

Сделавшись «парадигмой» теории и практики тысяч последователей, учение Юнга, быть может, не только многое обрело, но и что-то утратило – поэзию интуитивных прозрений все более замещает проза индуктивных выводов, студенты Института К. Г. Юнга нередко пишут скучные и банальные диссертации, стремясь лишь к получению вожделенного диплома. Но такова судьба каждой научной школы, сделавшейся одновременно специальным институтом и интеллектуальной традицией. Только так сохраняются большие идеи, и та роль, которую учение Юнга продолжает играть в мировой культуре, во многом определяется повседневной деятельностью новых поколений его последователей.

А. Руткевич

==41

==42

==43

==44

Карл Густав Юнг

Статьи разных лет

00.htm - glava02

Психотерапия и мировоззрение*

Психотерапия выросла на почве сугубо практических вспомогательных методов, в силу чего долгое время испытывала трудности при осмыслении собственных идейных оснований. Подобно тому как психология поначалу руководствовалась фи-зикалистскими, а затем физиологическими понятиями и лишь после долгих колебаний подошла к сложным феноменам, т.е. к собственному полю деятельности, так и психотерапия сначала была вспомогательным методом и лишь постепенно освободилась от круга медицинско-терапевтических представлений. Она осознала, что имеет мало общего с физиологическими предпосылками, что ее интересуют в первую очередь процессы психические. Иными словами, она была принуждена обратиться к психологическим вопросам, а они быстро взорвали узкие рамки уже сложившейся экспериментальной психологии с ее элементарными определениями. Требования психотерапии вовлекли в поле зрения еще столь молодой науки сложнейшие психические состояния. Чтобы справиться с новыми проблемами, представителям этой науки зачастую недоставало необходимого понятийного арсенала. Неудивительно, что в этой психологии, возникшей, так сказать, под принуждением опыта терапии, заявило о себе ошеломляющее многообразие идей, теорий и точек зрения. Сторонний наблюдатель не мог избавиться от впечатления вавилонского многоязычия. Эта путаница была неизбежной, пока не прояснилось, что психику нельзя лечить не рассматривая ее в целом, не

==45

дойдя до ее последних и глубочайших оснований так же, как нельзя лечить больное тело без учета целостности его функций, не говоря уж о том, что надо принимать во внимание всего больного человека (как подчеркивает это сегодня и современная медицина в лице отдельных своих представителей).

Чем «психичнее» состояние, тем оно сложнее, тем в большей мере соотносится оно с целым. Конечно, элементарные психические состояния теснейшим образом переплетаются с физиологическими телесными процессами. Нет ни малейших сомнений в том, что физиологический фактор представляет собой по меньшей мере один полюс космоса психики. Но если влечения и аффекты, как и вся невротическая симптоматология, проистекающая из психического расстройства, очевидным образом покоятся на физиологическом основании, той само это расстройство способно ввергнуть в беспорядок физиологическую упорядоченность. Если это расстройство заключается в вытеснении, то этот фактор, а имение вытеснение, принадлежит к «высшему» психическому порядку. Как показывает опыт, это уже не элементарная физиологическая причина, но, как правило, в высшей степени сложное образование Например, им может быть рациональное, этическое, эстетическое, религиозное или иное как-то связанное с традицией представление, для которого наука не находит физиологического базиса. Эта сфера доминант высокой сложности образует другой полюс психики. У него есть своя энергия, которая в иных случаях многократно превосходит энергию физиологически обусловленной психики.

Уже первые вторжения находившейся в процессе становления психотерапии в собственно психологическую область привели ее в столкновение с глубинной проблемой противоположности. Структура психики настолько коптрадикторна и контрапунктна, что нет ни одного психологиче.гкого всеобщего утверждения или определения, коему туг же не нашлось бы противоположного.

Для противоречащих друг другу во всем теорий и особенно для совершенно нереализуемых мировоззренческих предрассудков проблема противоположностей стала самой идеальной ареной для их борьбы. Психотерапия своим развитием разворошила настоящее осиное гнездо. Достаточно привести в качестве примера простейший случай так называемого вытеснения влечений. Стоит убрать вытеснение, и влечение высвобождается. Освободившись, оно должно было бы себя проявить, показать на деле.

==46

Но ситуация в таком случае делается болезненной, иногда даже слишком. Влечение должно модифицироваться, как принято говорить, «сублимироваться». Как это должно происходить без нового вытеснения, этого, по правде говоря, никто не знает. Уже словечко «должно» указывает на бессилие терапевтов, а одновременно и на границы их разумения. Будь человек animal rationale, разумным животным, то эти призывы к разуму были бы уместны. Но только человек по природе своей не таков – по меньшей мере ровно настолько же он и неразумен. Поэтому-то разумом часто и не удается обойтись при такой модификации влечения, чтобы оно повиновалось разумному порядку. Выявляющиеся тут моральные, этические, философские и религиозные конфликты нельзя просто измыслить: практика перекрывает самую смелую фантазию. Всякий добросовестный и любящий истину психотерапевт мог бы многое рассказать об этом (разумеется, тайком). Тут выходит на поверхность вся проблематика нашего времени, философские и религиозные вопросы наших дней, и если терапевт и пациент заранее не спасовали перед трудностями, то их пронизывает до костей. Оба вынуждены вступить в мировоззренческий спор и с самим собой и с партнером. Готовые ответы и решения имеются, но они в принципе и не желательны и не удовлетворительны. Ни одного гордиева узла нельзя разрубить окончательно, у них есть одно пренеприятное свойство – они всегда сами снова завязываются.

Мировоззренческий спор – это задача, которую неизбежно выдвигает сама психотерапия, даже если не каждому пациенту дано дойти до последних оснований. Нужно определить масштаб, с помощью которого следует измерять, нужны этические критерии, определяющие наши действия. Поэтому пациент ждет от нас ответственности за наши суждения и решения. Не все пациенты удовлетворяются тем, что мы избегаем решений, осуждая их на инфантильную неполноценность, не говоря уже о том, что подобными терапевтическими ошибками подрубается тот сук, на котором «сидит» сам терапевт. Иными словами, психотерапевтическое искусство требует умения выявить и занять четкую позицию, достойную веры, умения обнаружить окончательные убеждения, доказывающие свою прочность тем, что помогают снять невротическую расщепленность у самого терапевта или не дать ей возникнуть. Наличие невроза опровергает терапевта. Ведь ни одного пациента не поведешь дальше того места, которое сам занимаешь.

==47

Наличие комплексов, однако, не означает невроза – комплексы суть обычные психические центры, их болезненность не есть болезнетворное расстройство. Страдание – это не болезнь, а нормальная противоположность счастья. Комплексы болезнетворны лишь в том случае, если их наличие отрицается. Будучи сложнейшим образованием, мировоззрение представляет собой полюс, противоположный полюсу связанной с физиологией психики. Как высшая психическая доминанта мировоззрение оказывает решающее воздействие на судьбу психики. Мировоззрение руководит жизнью терапевту и образует сам дух его терапии. Даже при строжайшей объективности мировоззрение является в первую очередь субъективным образованием.

Оно будет многократно разбиваться, сталкиваясь с истиной пациента, – и вновь и вновь обновляться. Ибо убеждение с легкостью перерождается в самоуверенность, а тем самым в безжизненное окостенение. Твердое убеждение доказывает себя мягкостью и податливостью; подобно всякой высшей истине, оно произрастает из оставленных заблуждений.

Не стану скрывать своего мнения: мы, психотерапевты, действительно должны быть философами или философствующими врачами. Более того, мы фактически являемся ими, иной раз сами того не сознавая, – уж очень велика пропасть между нашим занятием и той философией, которой обучают в университетах. Можно назвать это religio in statu nascendi* , поскольку в великом многообразии изначальной жизненности еще нет тех меток, которые позволяют провести четкую грань между религией и философией. У нас нет досуга для систематической классификации или абстракции – в этом вечное неудобство психотерапевтической ситуации, Бездействующей на мир аффектов психическими расстройствами. Поэтому мы не в состоянии предложить философскому или теологическому факультету чистую экспозицию вырванных из жизни тезисов.

Наши пациенты страдают в оковах невроза, они являются пленниками бессознательного. Когда мы пытаемся проникнуть в эту сферу действия бессознательных сил, то вынуждены защищаться оттого же их влияния, коему подлежат наши пациенты. Подобно врачам, имеющим дело с эпидемиями, мы подвергаемся опасности и должны быть предельно осторожными с грозящими

==48

сознанию силами, идет ли речь о нашем собственном существовании или вызволении больных из объятий бессознательного. Мудрое самоограничение еще не учебник по философии, а молитва, произнесенная в случае опасности, не трактат по теологии. Но и тот и другой питаются из источника религиозно-философской установки, соответствующей динамике самой жизни.

Высшие доминанты всегда наделены религиозно-философской природой. Это просто констатация факта, даже у дикарей мы можем наблюдать его, причем в богатейшем многообразии. Любая трудность, опасность, критическая стадия жизни сразу узнаются по выходу на сцену этой доминанты, являющейся естественной реакцией на заряженные аффектами ситуации. Но нередко она пребывает во мраке, как полусознательные и возбуждающие ее аффективные состояния. Аффективные расстройства пациентов пробуждают соответствующие религиозно-философские факторы и у терапевта. Осознание примитивных содержаний такого рода часто болезненно и неприятно для врача, а потому он, разумеется, стремится найти поддержку, руководство в какой-либо имеющейся системе философии или принятой в обществе религии. Такой выход тоже оправдан, поскольку тем самым появляется возможность подыскать убежище для пациента в какойнибудь обещающей защиту внешней организации. Такое решение имеет смысл, поскольку тотемные кланы, культовые общины и вероисповедальные церкви существовали повсюду с древнейших времен с неизменной целью – упорядочить хаотичный мир влечений.

Однако ситуация усложняется, если пациент сопротивляется подобному коллективному решению. Тогда встает вопрос, согласен ли терапевт преломить свои убеждения через истину пациента. Чтобы лечить, терапевт хуже или лучше, но должен искать вместе с пациентом, без предзаданных мнений, чтобы найти соответствующие эмоциональным состояниям пациента религиозно-философские мысли. Они предстают в архетипическом облике как первые ростки на той материнской почве, которая некогда породила вообще все религиознофилософские системы. Если же терапевт не намерен ставить под вопрос собственные убеждения при встрече с убеждениями пациента, то возникает законный вопрос о прочности его позиции. Вероятно, он заботится о самосохранении и потому неподатлив, но это грозит ему неподвижностью. Психическая эластичность – индивидуальная или коллективная

==49

– функционирует в заданных границах, иногда настолько узких, что некая неподвижность действительно означает рубеж человеческих способностей. Ultra posse пето obligatur* .

Влечение никогда не изолированно, да его и невозможно изолировать. Оно всегда несет с собой архетипические, духовно окрашенные содержания. Влечение или, с одной стороны, обосновывается, или, с другой – ограничивается. Иными словами, влечение всегда и неизбежно сопрягается с чем-то вроде мировоззрения, каким бы архаичным, непрозрачным, сумеречным оно ни было. Влечение заставляет мыслить, и если не мыслят по доброй воле, то возникает компульсивное мышление. Ведь оба полюса души – физиологический и духовный – неразрывно связаны друг с другом. Нет одностороннего высвобождения влечений, а дух, оторвавшийся от влечений, обречен витать в пустоте. Такая связь с миром влечений вовсе не обязательно гармонична. Напротив, она заряжена конфликтами и несет страдания. Важнейшей целью психотерапии является не перевод пациента в какое-то невозможно счастливое состояние – его нужно укрепить духом и научить с философским терпением переносить страдания. Целостность и полнота жизни требуют равновесия радости и страдания. Последнее неприятно, и люди, естественно, стремятся не думать о тех бедах и заботах, на которые обречен человек. Поэтому раздаются успокоительные речи об улучшении, движении к максимуму счастья. В них нет и проблеска мысли о том, что и счастье отравлено, если не исполнена мера страдания. За неврозом как раз очень часто скрывается естественное и необходимое страдание, которое люди не желают претерпевать. Яснее всего это видно на примере истерических болей, отщепившихся от той душевной боли, которую хотели избежать.

Христианская доктрина о первородном грехе, о смысле и ценности страдания имеет непревзойденное терапевтическое значение. Для западного человека она, без сомнения, куда больше подходит, чем исламский фатализм. Точно так же вера в бессмертие дает жизни непрерывный проток в будущее, что помогает избегать психические заторы и регрессии. Хотя для обозначения этих психологически значимых представлений используется слово «доктрина», было бы ошибочно полагать, будто речь здесь идет о произвольных, чисто интеллектуальных теориях.

К оглавлению

==50

Психологически это не подлежащий сомнению чувственный опыт. Позволю себе банальное сравнение: если я чувствую себя хорошо и привольно, то никто не докажет мне, что это не так. Логические аргументы отскакивают от факта чувственного опыта. К таким фактам Принадлежат первородный грех, осмысленность страданий и бессмертие. Но их опыт харизматичен, никакое человеческое искусство не в силах к такому опыту принудить. Только безоговорочная самоотдача дает надежду на достижение такой цели.

На такую самоотдачу, однако, не всякий способен. Тут не существует никаких «ты должен», «обязан» – во всяком напряжении воли ударение неизбежно стоит на «Я», а тем самым достигается нечто противоположное самоотвержению. Титанам было не под силу взять штурмом Олимп, Христос не брал штурмом небо. Целительнейшие и душевно самые необходимые переживания – это та «труднодостижимая драгоценность», для достижения которой от обычного человека требуется необычайное.

Как известно, это чрезвычайное в практической работе с пациентами предстает как прорыв архетипического содержания, для усвоения которого недостаточны имеющиеся в распоряжении « философские или религиозные мнения. Они просто не годятся для архаического символизма этого материала. Поэтому мы вынуждены обращаться к материалам дохристианских и внехристианских мировоззрений. Мы исходим при этом из того, что человеческое бытие не прерогатива человека западного типа, а белая раса не является богоизбранным видом homo sapiens. Да и некоторые нынешние коллективные явления непонятны без обращения к соответствующим дохристианским их предпосылкам.

В этом знали толк средневековые врачи, философия которых явно коренилась в дохристианском мире, причем была такой, что в точности соответствовала тому опыту, который и сегодня наблюдаем у наших пациентов. Эти врачи признавали, кроме света откровения, и lumen naturae* в качестве независимого источника для врача, если переданная церковью истина оказывалась недействительной для самого врача или пациента.

К историческим исследованиям меня побудили практические причины, а не прихоть. Наша школьная медицина, подобно академической психологии и философии, не дает врачу ни нужного

==51

ему образования, ни средств для того, чтобы пониманием и делом встречать настоятельные требования психотерапевтической практики. Поэтому мы с готовностью пошли в школу, без робости по поводу нашего исторического дилентантизма, на выучку к тем врачующим философам далекого прошлого, для которых душа и тело еще не были растащены по разным факультетам. Мы являемся специалистами par excellence, но сама наша специальность требует от нас универсализма, фундаментального преодоления узкой специализации, чтобы слова о единстве тела и души не оставались лишь пустыми звуками. Если уж мы беремся врачевать души, то нам нельзя с закрытыми глазами проходить мимо того факта, что невроз не есть некая особая сущность болезнетворно расстроена вся психика в целом. Потрясающим открытием Фрейда было то, что невроз представляет собой не просто симптоматическое образование, но вовлекает всю душу в функциональное нарушение. Важен теперь уже неневроз, а выяснение того, кто имеет невроз. Мы имеем дело с людьми, им мы и должны быть верны.

Нынешнее заседание (сентябрь 1942 г. – А.Р.) свидетельствует, что наша психотерапия осознает свою цель, а именно равно принимает во внимание физиологический и духовный факторы. Выросшая на почве естественных наук, она переносит объективный эмпирический метод на феноменологию духа. Даже если нам суждено остановиться на этой попытке, уже этот шаг имеет огромное значение.

==52

00.htm - glava03
Психоанализ*

Психоанализ является научным методом, требующим известных технических приемов; благодаря его техническим результатам развивалась новая отрасль науки, которой можно дать название аналитической психологии. Рядовому психологу да и врачу эта отрасль психологии малознакома, ибо технические ее основания им почти неизвестны. Причину этого нужно, может быть, видеть и в том, что новый метод изысканно психологичен и что его поэтому нельзя причислить ни к медицине, ни к экспериментальной психологии. Медик по большей части почти не имеет психологических знаний, психолог же несведущ в медицине. Поэтому нет почвы, пригодной для укоренения самой сути нового метода. Кроме того, и сам он представляется многим столь произвольным, что они не находят возможности согласовать с ним научные взгляды. Фрейд, основатель психоанализа, особенно связывал его с половыми явлениями: это было причиной упорного предубеждения, отталкивавшего многих и многих ученых. Излишне говорить, что подобная антипатия не может быть достаточным логическим основанием для отрицания чего-либо нового. Но ввиду этого ясно, что лектор по психоанализу должен преимущественно заниматься изложением его принципов, оставляя до поры в стороне его результаты, ибо, если самому методу отказывают в научности, ее нельзя допускать и в его результатах. Прежде чем коснуться принципов психоанализа, я должен упомянуть о двух весьма

==53

нередко встречающихся предубеждениях против него. Первое из них считает психоанализ чем-то вроде анамнеза, лишь до известной степени углубленного и осложненного. Но ведь известно, что всякий анамнез главным образом основывается на указаниях семьи больного и его собственном сознательном самопознании, разоблачаемом прямыми вопросами. Психоаналитик же, хотя, естественно, и устанавливает данные анамнеза столь же тщательно, как и всякий другой специалист, прекрасно знает, что это лишь внешняя история больного, которую отнюдь не следует смешивать с самим анализом. Анализ есть сведение того актуального содержания, которое обычно остается случайным, к его психологическим детерминантам. Процесс этот не имеет ничего общего с анамнетическим воспроизведением истории болезни.

Второе предубеждение, большею частью основанное на поверхностном знакомстве с психоаналитической литературой, считает психоанализ способом внушения, посредством которого больному навязываются известная вера или учение о жизни, благодаря чему он излечивается как бы внушением (mental healing) или христианской наукой (christian science). Очень многие психоаналитики, в особенности с давних пор занимающиеся анализом, ранее прибегали к терапевтическому внушению и поэтому прекрасно знакомы с его действием. Они знают, что способ воздействия психоаналитика диаметрально противоположен способу гипнотизера.

В противоположность теравпевтическому внушению психоаналитик никогда не пытается навязывать больному того, что последний не может признать свободно и чего не найдет разумным благодаря собственным умозаключениям. Постоянному стремлению нервнобольного добиться указаний и советов психоаналитик неуклонно противопоставляет старание отвлечь его от пассивно воспринимающей установки и заставить применять собственный здравый смысл и критику, чтобы, так сказать, вооружиться ими и благодаря этому оказаться в состоянии самостоятельно справляться с жизненными ситуациями. Нас нередко обвиняют в навязывании больным совершенно произвольных толкований. Я был бы рад при случае наблюдать за попыткой «навязать» подобное произвольное толкование одному из моих больных (они нередко принадлежат к моим коллегам). Невозможность подобного предприятия обнаружилась бы весьма быстро. Сам анализирующий всегда зависит от больного и его суждений по

==54

той причине, что анализ по природе своей именно и состоит в том, чтобы привести к познанию самого себя. По принципу своему психоанализ столь отличается от терапевтического внушения, что эти методы невозможно сравнивать.

Была также попытка сопоставить анализ с методом убеждения Дюбуа (Dubois), который представляет собой процесс строго рациональный. Но и это сопоставление не выдерживает критики, ибо аналитик должен уклоняться от всякой попытки спора или убеждения больного. Разумеется, он выслушивает и принимает к сведению сознательные его конфликты и задачи, но отнюдь не с целью удовлетворить его стремление добиться поддержки или совета относительно своего поведения. Проблему нервнобольного нельзя разрешить ни советами, ни сознательными рассуждениями. Без сомнения, своевременно данный добрый совет может привести к хорошим результатам, но трудно предполагать, чтобы психоаналитик всегда был в состоянии своевременно дать нужный совет. Конфликты нервнобольных большею частью (лучше сказать, всегда) отличаются таким характером, что не представляется возможным что-либо им посоветовать, – не говоря уже о том, что, как хорошо известно, больной всегда ищет совета лишь с целью снять с себя всякую ответственность, отсылая и других и себя самого к высшему авторитету.

Наперекор всем прежним методам лечения психоанализ стремится преодолеть расстройство психики посредством не сознания, а бессознательного. Это, естественно, требует сознательного содействия больного, ибо до бессознательного можно добраться лишь путем сознания. Данные анамнеза служат исходным пунктом. Подробное его изложение обыкновенно дает ценные указания, благодаря которым психогенное происхождение симптомов становится ясным больному. Подобное разъяснение, разумеется, необходимо, лишь если он приписывает неврозу органическое происхождение. Но и в тех случаях, когда больной с самого начала сознает психическую причину своего состояния, критический разбор истории болезни весьма полезен, дабы указать ему психологическое сцепление идей, которое он обычно не замечает. Таким способом нередко выявляются проблемы, особенно нуждающиеся в обсуждении. На подобную работу иногда уходит несколько сеансов. Но в конце концов разъяснение данных сознания подходит к концу – ни больной, ни врач уже не могут привнести в него ничего нового. При самых благоприятных

==55

обстоятельствах это совпадает с формулированием какой-либо проблемы, оказывающейся неразрешимой. Возьмем, например, случай: человек, ранее совершенно здоровый, заболевает неврозом между 35 и 40 годами; положение его обеспечено, он женат, у него дети. Параллельно с неврозом у него развилось сильнейшее противление относительно его профессиональной деятельности. По его словам, первые симптомы невроза обнаружились при преодолении некоторых связанных с этой деятельностью затруднений. Впоследствии невроз обострялся при всякой заминке в делах, улучшение же наблюдалось всякий раз, когда счастье ему улыбалось при исполнении профессиональных обязанностей. Изучение анамнеза приводит к следующему заключению: больной сознает, что, если бы он работал успешнее, полученное удовлетворение сразу привело бы к страстно желаемому улучшению состояния его здоровья. Однако это ему не удается вследствие сильного противления, внушаемого ему самим делом. Путем логических рассуждений эта задача неразрешима.

Другой случай: 40-летняя женщина, мать четверых детей, четыре года тому назад после смерти одного из них заболела неврозом. Новая беременность и рождение ребенка привели к значительному улучшению ее состояния. Это утвердило ее в мысли, что она бы вполне выздоровела, если бы смогла иметь еще ребенка. Однако она была уверена, что ее желание неисполнимо и потому попыталась отдаться филантропической деятельности. Но это ее не удовлетворяло. Между тем, по собственным ее наблюдениям, всякий раз, как ей удавалось чем-либо заинтересоваться, ей тотчас же становилось лучше, но она была не в состоянии найти чтолибо, что могло бы действительно занять и удовлетворить ее: ясно, что и тут рассуждение бессильно.

Здесь психоаналитику прежде всего надлежит выяснить, что именно мешает больной отдаться более широкому и живому интересу, нежели желание иметь ребенка.

Так как мы не можем предположить какого-то раз и навсегда установленного решения подобных проблем, то приходится искать его в индивидуальности конкретного лица. Ни сознательный распрос, ни рассудочные советы тут не помогут, ибо причины скрыты от сознания больного; так что не существует проторенного пути, чтобы добраться до этих бессознательных вытеснений. Единственное средство, указываемое для этого психоанализом, – дать больному говорить обо всем, что ему непосредственно

==56

приходит в голову. Аналитик же должен тщательно следить за всем высказываемым и все это отмечать, отнюдь не пытаясь навязать больному свое собственное мнение. Тут обнаруживается, что первый больной более всего занят мыслями о своей брачной жизни, которую мы до тех пор считали нормальной. Теперь же оказывается, наоборот, что у него постоянные столкновения с женою, которую он, видимо, не понимает, .это и вызывает врача на замечание, что профессиональная работа, очевидно, не есть единственная проблема больного, ибо отношение его к жене также требует рассмотрения. Это становится для него исходным пунктом мыслей о его семейной жизни. Засим являются воспоминания о любовных переживаниях холостяцкого периода его жизни. Из подробного рассказа выясняется, что больной всегда держал себя весьма своеобразно при более интимных отношениях с женщинами, причем своеобразие это принимало форму некоторого детского эгоизма. Подобная точка зрения оказывается для него совершенно-новой и неожиданной и объясняет причину многих его любовных неудач.

Разумеется, невозможно в каждом конкретном случае достигнуть успешных результатов применением бесхитростного способа – дать больному свободно высказываться, хотя бы уже потому, что лишь в редчайших случаях нужные психические данные лежат столь неглубоко; не говоря уже о том, что у большей части больных налицо прямое противление не обинуясь выражать все свои мгновенные переживания. С одной стороны, переживания эти часто слишком болезненны, чтобы рассказывать о них врачу, которому, быть может, и не вполне доверяют; с другой – может также случиться, что больному представляется, будто никаких особых переживаний и не было, что принуждает его говорить о более или менее безразличных для него предметах. Надо заметить, что обыкновение не высказываться прямо отнюдь не есть доказательство сознательного утаивания неприятных содержаний – разговор не к делу является нередко бессознательной привычкой. Подобным больным иногда помогает совет не насиловать себя, а хвататься за первую попавшуюся мысль, как бы незначительна или даже нелепа она им ни представлялась. Но подчас и это указание оказывается бессильным, и врач принужден бывает прибегнуть к иным мерам. Одной из них является ассоциативный опыт, обычно прекрасно осведомляющий о главнейших склонностях определенного лица в данное

==57

время. Второй же способ проникнуть в психику больного – это анализ сновидений, являющийся классическим орудием психоанализа. Анализ сновидений постоянно подвержен столь ожесточенным нападкам, что необходимо хотя бы вкратце изложить принципы, которыми он руководствуется. И толкование сновидений, и сам приписываемый им смысл, как известно, пользуются дурной славой.

Недавно еще снотолкование было в большом ходу, и в него твердо верили, но недалеко и то время, когда наиболее просвещенные люди находились под гнетем всяческих суеверий. Поэтому понятен и сохранившийся по сей день живой страх подпасть многим из них, лишь недавно отчасти преодоленным. Подобная робость перед суеверием в сильной мере способствовала возникновению противления анализу сновидений; сам же по себе анализ тут ни при чем. Сновидение избрано нами как объект исследования отнюдь не вследствие какого-либо суеверного восхищения перед ним, но потому, что оно психический продукт, возникающий независимо от сознания сновидца. Когда мы осведомляемся о непосредственных мыслях больного, он почти не в состоянии удовлетворить наше любопытство; в лучшем случае он может предоставить нам лишь малосущественное или имеющее вынужденный характер. Сновидения же суть непосредственные мысли, непосредственные фантазмы, они вынуждены, вместе с тем они неоспоримо психические явления, точно так же, как всякая мысль. Про сновидение можно сказать, что оно входит в сознание в виде сложного построения; связь же его элементов друг с другом бессознательна. Лишь ассоциациями, соотносимыми впоследствии с отдельными его образами, можно доказать возникновение их из воспоминаний ближайшего или отдаленного прошлого. Обращая к самому себе вопрос: «Где я видел или слышал нечто подобное?», благодаря тому же процессу непринужденного ассоциирования возникают воспоминания о действительно пережитых известных отделах данного сновидения, иногда накануне, иногда ранее. Это общеизвестный факт, который, вероятно, подтвердит всякий. Таким образом, сновидение обычно представляет собой непонятное сопоставление известных элементов, вначале чуждых сознанию, но распознаваемых путем непринужденного ассоциирования. Это определение может быть оспариваемо на том основании, что оно является априорным. Надо, однако, заметить, что оно согласуется с единственной общепризнанной и общеприменяемой гипотезой о генезисе

==58

сновидения, выводящей его из мыслей и переживаний недавнего прошлого. Итак, мы в этом случае не покидаем знакомой уже нам почвы. Это отнюдь не должно означать, что какие-либо части данного сновидения издавна и во всех подробностях были известны сновидцу, так что им можно было бы приписать сознательный характер; напротив, все они без исключения большей частью, а то и всегда не поддаются признанию. Лишь после мы припоминаем, что сознательно пережили какой-либо эпизод данного сновидения. С этой точки зрения оно продукт бессознательного происхождения. Отыскание бессознательных его источников технически является процедурой, издавна применявшейся инстинктивно: старание просто направлено на то, чтобы припомнить, откуда заимствован означенный эпизод. На этом весьма нехитром принципе и основано психоаналитическое толкование сновидений. Происхождение некоторых их отделов относится к сознательной жизни, нередко к переживаниям, которые благодаря очевидной маловажности подлежали забвению, а потому и готовились окончательно погрузиться в бессознательное. Эти отделы всегда порождены бессознательными представлениями (образами).

Итак, принципы психоаналитического толкования сновидений чрезвычайно просты и, собственно говоря, давно известны. Дальнейшая процедура логически и настойчиво развивается все тем же порядком. Если посвятить рассмотрению какого-либо сновидения достаточный промежуток времени – чего, конечно, вне психоанализа никогда не бывает, – воскресает все большее количество воспоминаний, относящихся к отдельным его частям, хотя иногда и не ко всем, – такие приходится волей-неволей оставлять на время. Говоря о воспоминаниях, я, конечно, подразумеваю не только те, что имеют своим предметом известные конкретные переживания, а главным образом те, что относятся к внутреннему смыслу последних. Сопоставленные воспоминания мы называем материалами данного сновидения. Рассмотрение этих материалов производится согласно общезначимому научному методу: работа над всякими опытными материалами всегда начинается со сравнения и сопоставления их согласно сходным пунктам. Точно такой способ применяется и к материалам сновидений: общие характерные их черты сопоставляются, касаются ли они внешней формы или внутренней сути. При этом необходимо отказаться от всяких предвзятых мыслей. По моим наблюдениям,

==59

начинающий всегда ищет выражение какой-либо определенной склонности, согласно которой и выстраивает свои материалы. Я наблюдал это особенно у некоторых моих коллег, бывших ранее более или менее завзятыми противниками анализа благодаря всяческим предрассудкам и непониманию. Когда судьба приводила их ко мне и они благодаря собственному анализу наконец вникали в его метод, то неизменно оказывалось, что первая ошибка в их собственной практике состояла в том, чтобы подгонять анализируемые материалы под свои предвзятые мнения, другими словами, допускать влияние на предлежащие им материалы прежней их установки к психоанализу (который они были не в состоянии оценить объективно, а лишь сквозь призму субъективных фантазий). Когда решаешься предпринять рассмотрение материалов сновидения, нельзя пугаться каких-либо совпадений или сравнений. В эти материалы всегда входят весьма разноценные образы, из которых порой бывает чрезвычайно трудно выбрать тот, который должен служить для сравнения. К сожалению, я не могу пояснить этого на примере, дабы не затягивать чрезмерно своей лекции. Таким образом, бессознательные психические содержания классифицируются совершенно так же, как и всякие иные сравниваемые материалы, из которых нужно вывести какие-либо заключения. Нередко делается следующее возражение: почему надо приписывать сновидению бессознательное содержание? Возражение это я считаю ненаучным. Всякая психологическая данность имеет вполне определенную историю. Всякая произносимая мной фраза, кроме сознательно выражаемого ею смысла, обладает и историческим смыслом, который может расходиться с первым. Тут я намеренно выражаюсь несколько парадоксально, ибо, конечно, не возьмусь объяснить всякую фразу согласно ее индивидуально-историческому смыслу. Это легче сделать для образований более обширных и сложных. Всякий, разумеется, признает, что поэма, например, помимо своего явного содержания всегда особенно характерна для автора по, своей форме, выбору сюжета и истории своего возникновения. Поэт искусно выражает в ней мимолетное настроение, историк же литературы открывает в ней и благодаря ей то, о чем сам автор и не подозревает. Анализ данного поэтом сюжета, предпринятый каким-либо литературным критиком, можно по методу сравнить с психоанализом даже до самых заблуждений, в которые нередко впадают: психоаналитический

К оглавлению

==60

метод успешно приравнивается к историческому анализу и синтезу. Предположим, например, что нам известно значение обряда крещения, в настоящее время совершаемого , церковью. По словам священника, крещение есть принятие ребенка в христианскую общину. Но это объяснение неудовлетворительно. Почему дитя окропляется водой и т.п.? Чтобы осмыслить обряд, следует почерпнуть известные сравнительные материалы из его истории, иначе говоря, из относящихся к нему воспоминаний человечества. Для этого нужно исходить из следующих точек зрения.

Во-первых, обряд крещения есть, очевидно, обряд посвящения. Стало быть, надо собрать воспоминания именно о подобных обрядах.

Во-вторых, для обряда крещения употребляется вода. Эта особенность требует преимущественно цепи воспоминаний о тех обрядах, при которых употребляется вода.

В третьих, ребенок окропляется водой при совершении обряда крещения; необходимо пересмотреть те виды обрядов, при которых новообращаемый окропляется водой или погружается в воду и т.д.

В-четвертых, необходимо отыскать все мифологические воспоминания и суеверные обычаи в каком-либо отношении схожие с символическим обрядом крещения.

Подобным способом получается сравнительное описание данного обряда: установив, откуда заимствованы составные его части, мы далее распознаем первоначальный его смысл и тем самым вступаем в мир религиозных мифологем, выясняющих многосторонние значения крещения и их происхождение. Подобным же образом и аналитик подходит к сновидению; сопоставив различные его отделы с историческими их параллелями (хотя бы и весьма отдаленными), он затем приступает к построению психологической истории данного сновидения и выявлению скрытого в нем смысла. Подобная монографическая разработка сновидения, точно так же, как и упомянутый выше анализ обряда крещения, позволяет глубоко заглянуть в деятельность тончайших, переплетающихся точно сеть бессознательных детерминант. Уразумение этой деятельности, как уже сказано, сравнимо лишь с историческим пониманием обряда, на который мы привыкли смотреть весьма поверхностно и односторонне. Тем не менее на практике, особенно в начале анализа, не всегда применяется столь обширный

==61

и совершенный способ разбора сновидений; тут мы собираем и сопоставляем ассоциации лишь до тех пор, покуда скрываемая больным проблема не выяснится настолько, что и сам он не может не увидеть ее. Тогда мы подвергаем ее сознательной разработке, т.е. по возможности разъясняем ее, покуда снова не очутимся перед неразрешимым вопросом.

Теперь вы, вероятно, спросите: что же делать, если больной ничего не видит во сне? Могу вас уверить, что до сих пор подобного примера не было: всех больных, даже утверждавших, что они никогда ничего во сне не видят, анализ приводит к сновидениям. Зато нередко больной, вначале имевший весьма яркие сновидения, внезапно лишается способности их запоминать. До сих пор в моей практике неизменно оправдывалось эмпирически выведенное заключение, что отсутствие сновидений зависит от того, что больной располагает непроанализированными еще сознательными материалами, которые по какой-либо причине им утаиваются. Наиболее обычным является тут следующее рассуждение: «Я нахожусь в распоряжении врача и охотно следую его указаниям, так пусть он и делает свое дело, я же предпочитаю пассивную роль».

Но противление бывает и более серьезного характера. Некоторые больные, например, не будучи в состоянии признать какие-то известные свои нравственные недостатки, проецируют их на врача, хладнокровно предполагая, что и он, конечно, более или менее несовершенен в нравственном отношении, а потому им и невозможно говорить с ним о некоторых венцах. Итак, если больной с самого начала анализа не имеет сновидений или же если они внезапно прекращаются, он, несомненно, утаивает материалы, подлежащие сознательной разработке. Тут личные отношения врача и больного нужно считать главной помехой, они могут препятствовать им обоим разобраться в данном положении. Не следует забывать, что, подобно тому как врач должен иметь и выказывать принципиальный интерес к психологии своего больного, так и последний, особенно если он обладает острым, хотя бы до некоторой степени, умом, осваивается с психологией пользующего его врача и невольно принимает по отношению к нему соответствующую психическую установку. Таким образом, сам врач слеп по отношению к психической установке больного ровно настолько, насколько он слеп к себе самому и проблемам своего бессознательного. Поэтому-то я и утверждаю,

==62

что врачу необходимо самому подвергнуться анализу раньше, нежели применять его. Иначе может случиться, что аналитическая практика принесет ему одни разочарования, ибо при известном стечении обстоятельств он дойдет до такого момента, когда всякий дальнейший успех невозможен, что может заставить его окончательно потерять голову. В таком случае он охотно признает психоанализ праздным времяпрепровождением, да бы не сознаться, что он сам посадил корабль на мель. Если же вы уверены в своем психоанализе, то и больному можете сказать не колеблясь, что отсутствие у него сновидений указывает на еще не использованные им сознательные материалы. Говорю, что в таких случаях необходима известная доля уверенности в самом себе, ибо непринужденное выражение мнений и беспощадная критика, которую тут иногда приходится выдерживать, могут совершенно сбить с толку того, кто к. ним не приготовлен. Непосредственным следствием подобной потери равновесия со стороны врача обыкновенно бывает, что он пускается в рассуждения с больным для того, чтобы удержать свое влияние на него, но это, разумеется, делает дальнейший анализ совершенно невозможным.

Как уже сказано, сновидениями вначале следует пользоваться лишь как источниками материалов для анализа. В начале анализа не только излишне, но и неосторожно подвергать их так называемой окончательной разработке, ибо полное и действительно исчерпывающее истолкование их более чем трудно. Истолкования сновидений, встречающиеся в психоаналитической литературе, нередко односторонни и весьма спорны, как, например, известное сведение их Венской школой к половым стремлениям. Ввиду обширности и разносторонности материалов сновидений необходимо остерегаться односторонних формулировок. Тут главным образом ценно, особенно в начале лечения, именно многообразие значений, а никакие исключительность их. Так, например, больная видит во сне, вскоре после первых сеансов, что находится в гостинице в незнакомом городе. Внезапно начинается пожар, ее муж и отец, находящиеся тут же, помогают ей спасать тех, кому угрожает пламя. Надо заметить, что больная обладает развитым умом, но чрезвычайно скептически настроена и непоколебимо уверена в том, что анализ сновидений – вздор. Я с трудом убедил ее испытать его хоть раз. При этом я немедленно понял, что объяснить ей действительное значение

==63

данного сновидения совершенно невозможно, ибо противления ее слишком сильны.

Я выбрал пожар как наиболее выдающееся происшествие сновидения исходным пунктом для непринужденного ассоциирования. Она начала с того, что недавно прочла в газете о пожаре большого отеля в N; она помнила этот отель, ибо однажды провела в нем некоторое время. Там она познакомилась с одним господином, с которым у нее завязался довольно сомнительного свойства роман. Оказалось, что у нее уже было не одно подобного рода приключение и все они носили столь же легкомысленный характер. Эта весьма важная черта её прошлого была обнаружена первым же непринужденным ассоциированиемпри частичном анализе сновидения. В этом случае не было возможности объяснить больной его неоспоримое значение. Поскольку и скептицизм ее носил характер легкомысленный, постольку она никогда не признала бы подобного значения.

Но после того как легкомыслие ее было разоблачено и доказано даваемыми ею самою материалами, появилась возможность гораздо подробнее анализировать позднейшие ее сновидения. Поэтому вначале весьма полезно пользоваться сновидениями для обнаружения важнейших бессознательных материалов посредством непринужденных ассоциаций самого больного. Это лучший и наиболее осторожный метод, особенно для начинающих. На произвольное толкование сновидений я смотрю весьма отрицательно: это суеверный образ действий, основанный на принятии установленных раз и навсегда символических значений. Между тем определенных значений не существует вовсе. Некоторые символы повторяются чаще других, но и тут возможны лишь общие положения. Так, например, совершенно неправильно считать, что змея в сновидениях всегда имеет исключительно фаллическое значение; так же неправильно отрицать a priori возможность, что она может обладать подобным значением в известных случаях. Всякий символ имеет несколько различных значений. Потому я не могу согласиться с правильностью исключительно половых толкований, какие попадаются в некоторых психоаналитических изданиях, ибо на опыте обнаружил их односторонность, а стало быть, и неосновательность. Как пример приведу следующее несложное сновидение одного молодого больного: Я поднимался по лестнице с матерью и сестрой. Когда мы дожили до верхней площадки, мне сказали, что сестра вскоре ожидает ребенка.

==64

Теперь я покажу вам, каким образом на основании общепризнанной до сих пор точки зрения это сновидение истолковывается в половом смысле. Известно, что фантазмы о кровосмешении играют значительную роль в психике нервнобольных. Поэтому образы матери и сестры можно считать соответствующими намеками.

Лестница, как полагают, обладает твердо установленным половым значением (ритмическое движение при подъеме на ступеньки – совокупление). Из этих предпосылок логически вытекает ожидание ребенка. Сновидение это при подобном толковании несомненно является исполнением инфантильных желаний, которым, как мы знаем, фрейдовская теория сновидений отводит широкое место.

Я же в данном случае рассуждал следующим образом: если считать лестницу символом совокупления, по какому праву брать мать, сестру и ребенка как действительных (т.е. символических) лиц? Другими словами, если на основании признания символизма образов сновидения некоторые из них принимаются как символы, почему делать исключение для других? Если уж приписывать символический смысл подъему по лестнице, такой же смысл нужно приписать и образу матери, сестры и ребенка. Поэтому я и не истолковал произвольно этого сновидения, а анализировал его. Результат получился изумительный. Привожу слово в слово ассоциации к отдельным образам с целью дать вам возможность составить о них самостоятельное понятие.

(Предварительно надо упомянуть, что сновидец – молодой человек, лишь несколько месяцев тому назад окончивший университет; не будучи в состоянии принять какого-либо решения, когда ему пришлось избрать профессию, он заболел нервным расстройством. Вследствие этого он бросил всякие занятия; невроз его принял, кроме других симптомов, и гомосексуальную форму.)

Ассоциация к матери: «Я страшно давно ее не видал; право, я упрекаю себя в этом; грешно выказывать ей подобное невнимание». Мать, таким образом, есть что-то непозволительно запущенное им.

«Что это?» – спросил я его.

Он смущенно ответил:

«Мои занятия».

==65

Ассоциация к сестре: «С нашего последнего свидания прошли годы. Как мне хочется увидеть ее! Вспоминая о ней, я всегда думаю о нашем прощании. Я поцеловал ее с искренней любовью! В ту минуту я первый раз понял, что значит любить женщину». Он сам тотчас же понял, что сестра его – олицетворение любви к женщине.

Ассоциация к лестнице: «Подниматься вверх, достигнуть вершины, успевать в жизни, вырасти, стать великим человеком». К ребенку: «Родиться вновь, воскресение, возрождение, стать новым человеком».

При первом же взгляде на эти ассоциации становится ясным, что смыслом данного сновидения является не столько осуществление инфантильных желаний, сколько стремление исполнить известные биологические обязанности, до тех пор упущенные благодаря инфантилизму. Неумолимая биологическая справедливость иногда принуждает человека искупать в сновидениях пробелы в выполнении обязанностей, запущенных им в действительной жизни.

Данное сновидение – весьма типичный пример предвосхищающей (проспективной) телеологической функции сновидений, выдвинутой моим коллегой Мэдером (Maeder). Если придерживаться одностороннего полового толкования, действительное значение сновидения ускользает. Сексуальность в сновидениях является лишь средством выражения, но отнюдь не всегда смыслом или целью их. Указание на проспективный или предвосхищающий смысл сновидения получает особое значение, когда анализ настолько продвинут, что больной интересуется будущим, а не одной лишь внутренней жизнью или своим прошлым.

Относительно же применения символизма только что разобранное нами сновидение лишний раз доказывает, что твердо установленных и не изменяющихся символов не существует; в лучшем случае наблюдаются частые повторения приблизительно общих значений. Что же касается так называемого полового значения, то опыт привел меня к установлению следующих практических правил.

Если в начале аналитического лечения обнаруживается несомненно половой смысл какого-либо сновидения, смысл этот нужно признать реальным, т.е. указывающим на необходимость подвергнуть половой вопрос тщательному рассмотрению. Так, например, если кровосмесительная фантазия несомненно составляет

==66

скрытое содержание какого-либо сновидения, следует подвергнуть инфантильные отношения больного к его родителям, братьям и сестрам, а также к другим лицам, могущим играть для него роль отца или матери, особенно внимательному рассмотрению с этой точки зрения. Если же в позднейший период анализа какое-либо сновидение содержит кровосмесительную фантазию, которую мы имеем основание считать уже разрешенной, то ей не нужно приписывать безусловно полового значения, ее следует считать символической. В этом случае половая фантазия имеет значение символа, а не конкретности. Если же мы не пойдем далее конкретного значения, то тем самым сведем психику больного исключительно к сексуальности, благодаря чему происходит задержка развития его личности. Выздоровлению больного не может способствовать возвращение его к первобытной сексуальности, это лишь остановит его на низшем уровне развития, с которого ему невозможно достигнуть освобождения или полного восстановления здоровья. Возвращение к состоянию варварства не может быть полезным для цивилизованного человека.

Приведенное выше правило, а именно что половое значение сновидения есть лишь аналогия или символ, разумеется, остается в силе и в сновидениях, имеющих место в начале анализа. Практические же причины, заставляющие нас не придавать символического значения подобным половым фантазиям, таковы: неподдельную реальную ценность следует признавать за ненормальными половыми фантазиями нервнобольного, лишь поскольку образ действий его поддается их влиянию. Мы убеждаемся на опыте, что эти фантазии не только препятствуют его приспособлению к своему положению, но и приводят его к действительным половым актам, не исключая даже кровосмешения. При подобных обстоятельствах нет смысла останавливаться исключительно на символическом содержании сновидения, но сначала нужно разобрать конкретное его содержание.

Сделанные выводы основаны на ином понимании сновидения, нежели у Фрейда, ибо я на практике разошелся с его взглядами. По Фрейду, всякое сновидение в сущности своей есть символическая завеса вытесненных желаний, противоречащих личным идеалам. Моя точка зрения иная: сновидение всегда содержит прежде всего сублиминальное отображение психологических обстоятельств данного лица в бодрствующем состоянии; оно подводит итоги сублиминальным ассоциативным материалам, возникающим

==67

благодаря настоящему психологическому положению. Волевой смысл сновидения, называемый у Фрейда вытесненным желанием, для меня есть способ выражения. Действие сознания с биологической точки зрения есть психологическое усилие данного лица, направленное к тому, чтобы приспособиться к окружающим условиям. Сознание его ищет приспособления к требованиям всякой данной минуты, или же, другими словами, перед ним стоят задачи, которые он должен разрешить. Во многих случаях способ разрешения ему неизвестен, поэтому сознание всегда стремится отыскать его путем аналогии. Ибо мы всегда стараемся схватить все находящееся в будущем, а потому нам неизвестное соответственно нашему внутреннему пониманию предшествовавшего. Нет основания предполагать, что бессознательное следует иным законам, нежели те, которым повинуется сознательное мышление. Бессознательное, подобно сознанию, ищет способы охватить биологические проблемы, дабы разрешить их согласно предшествующему опыту. Точно так же поступает и сознание. Неизвестное ассимилируется нами путем сравнения.

Несложным примером этого является хорошо известный факт, что при открытии Америки испанцами индейцы приняли незнакомых им до тех пор лошадей за больших свиней, потому что свиньи были у них домашними животными. К этому процессу мышления мы всегда прибегаем для опознания незнакомых предметов: это и есть причина, давшая начало символизму. Символизм есть не что иное, как процесс понимания путем аналогии. Кажущиеся вытесненными желания, составляющие содержание сновидения, суть волевые стремления, служащие средством выражения для бессознательного. Этот мой взгляд совпадает со взглядом Адлера, другого сторонника фрейдовской школы. .

Благодаря этому различию в понимании сновидения, дальнейший анализ также получает иной характер, нежели до сих пор. Символическое значение, придаваемое половым фантазиям в позднейший период анализа, необходимо ведет не к сведению личности больного к первобытным стремлениям, а к расширению и дальнейшему развитию его психической установки, другими словами, оно обогащает и углубляет его мышление, что в итоге дает могущественнейшее орудие в борьбе человека за приспособление к жизни. Логически развивая новый ход анализа, я пришел к убеждению, что аналитик должен в положительном смысле считаться с религиозными и философскими побуждениями,

==68

т.е. с так называемыми метафизическими потребностями человека. Он не должен ни в коем случае истреблять скрытые за ними движущие силы путем сведения их к первобытным половым источникам, но должен подчинять биологической цели эти психологически ценные факты. Таким образом, инстинктам возвращаются функции, от века им предназначенные.

Тем же путем, каким первобытный человек благодаря религиозным и философским символам высвободился из первобытного своего состояния, и нервнобольной может справиться со своей болезнью. Едва ли нужно говорить, что этим я вовсе не навязываю больному веру в религиозные или философские догматы – речь идет лишь о необходимости принять ту психологическую установку, которая в раннюю эпоху цивилизации характеризовалась живой верой в подобные догматы. Но эта религиозно-философская установка отнюдь не соответствует признанию догмата, ибо всякий догмат есть лишь преходящая формулировка мышления, являющаяся плодом религиозно-философской установки, и зависит от эпохи и обстоятельств, при которых он возникает. Установка же есть результат цивилизации; эта функция чрезвычайно важная биологически, ибо она способствует возникновению побуждений, вынуждающих человека к творческой работе на пользу будущим векам, а если нужно – и к жертве на пользу рода человеческого.

Таким образом, человек сознательно достигает того единства и целостности, того же доверия и той же способности к жертве, которые суть бессознательные и инстинктивные свойства диких животных. Всякое отклонение от хода развития цивилизации, всякое сведение ее к более примитивной стадии лишь превращает человека в изуродованное животное, но никогда не возвращает его к так называемой естественной человеческой норме. Многочисленные успехи и неудачи на протяжении моей аналитической практики убедили меня в несомненной правильности подобной психологической ориентации. Помощь наша нервнобольному отнюдь не состоит в освобождении его от требований цивилизации, а лишь в том, что мы побуждаем его принять деятельное участие в тяжелей работе ее развития. Страдания, которым он при этом неизбежно подвергается, заменяют невротические страдания. Но тогда как невроз и сопутствующие ему болезненные явления никогда не сопровождаются несравненным чувством успешного выполнения работы на пользу других или бесстрашного

==69

исполнения долга, страдания, вытекающие из трудной, но полезной работы, из преодоления действительных затруднений, приносят с собой мир и удовлетворение, даваемое осознанием, что жизнь прожита с пользой.

К оглавлению

==70

00.htm - glava04
Понятие коллективного

бессознательного*

Вероятно, ни одно из введенных мной эмпирических понятий не было встречено с таким непониманием, как идея коллективного бессознательного. В данной работе я попытаюсь дать: 1) дефиницию понятия; 2)дескрипцию его значимости для психологии; 3) разъяснение метода доказательства; 4) пример.

ДЕФИНИЦИЯ

Коллективное бессознательное есть часть психики, которая отрицательным образом может быть отличена от личностного бессознательного тем фактом, что в отличие от последнего оно не обязано своим существованием личному опыту и, следовательно, не является персональным приобретением. В то время как личностное бессознательное состоит в основном из некогда осознававшихся содержаний, которые исчезли из сознания, будучи забытыми или подавленными, содержания коллективного бессознательного никогда не входили в сознание. Таким образом, они никогда не были индивидуальным приобретением, но обязаны своим существованием исключительно наследственности. Если личностное бессознательное состоит по большей части из комплексов, содержание коллективного бессознательного в основном представлено архетипами.

==71

Понятие архетипа, являющееся неотъемлемым коррелятом идеи коллективного бессознательного, указывает на существование в душе определенных форм, которые, кажется, имеются всегда и везде. Исследования по мифологии обозначают их как «мотивы»; в психологии первобытных племен им соответствует понятие «representations collectives»* Леви-Брюля, а в области сравнительного религиоведения они были определены Юбером и Моссом как «категории воображения». Адольф Бастиан уже давно называл их «элементарными» или «примордиальными мыслями». Из этих ссылок должно быть достаточно ясно, что моя идея архетипа – буквально предшествующей формы – не стоит в полном одиночестве, но представляет собой нечто признанное и значимое в других областях знания.

Мой тезис, следовательно, таков: помимо нашего непосредственного сознания, которое имеет полностью личностную природу и которое, как нам кажется, является единственной эмпирически данной психикой (даже если мы присоединим в качестве приложения личностное бессознательное), существует вторая психическая система, имеющая коллективную, универсальную и безличную природу, идентичную у всех индивидов. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, но наследуется. Оно состоит из предсу шествующих форм, архетипов, которые лишь вторичным образом становятся осознаваемыми и которые придают определенную форму содержаниям психики.

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Медицинская психология, вырастающая из профессиональной практики, настаивает на личностной природе психики. Я имею в виду точки зрения Фрейда и Адлера. Это психология личности, этиологические и каузальные факторы в ней рассматриваются почти исключительно как личностные по своей природе. Тем не менее даже эта психология базируется на неких общебиологических факторах, например на сексуальном инстинкте или влечении к самоутверждению, каковые никоим образом не являются просто личностными особенностями. Такого рода психология вынуждена делать это, поскольку она претендует на

==72

статус объяснительной науки. Ни одна из этих точек зрения не отвергает a priori существования общих человеку и животным инстинктов или того, что инстинкты обладают значительным влиянием на личностную психологию. И все же инстинкты являются безличными, универсально встречающимися наследственными факторами, имеющими динамически-мотивирующий характер, и они часто настолько удалены от сознания, что современная психотерапия сталкивается с задачей помочь пациенту осознать их. Более того, инстинкты по своей природе не являются расплывчатыми и неопределенными – это специфически оформленные мотивирующие силы, которые задолго до сознания преследовали внутренне, присущие им цели и продолжают это, делать несмотря на любой позднее достигнутый уровень сознания. Следовательно, они находятся в отношении очень близкой аналогии с архетипами, столь близкой, что есть достаточные основания предположить, что архетипы суть бессознательные образы самих инстинктов. Другими словами, они являются образцами инстинктивного поведения.

Гипотеза коллективного бессознательного, таким образом, является не более смелой, чем предположение о существовании инстинктов. Легко признать, что человеческая деятельность в значительной мере находится под влиянием инстинктов, совершенно независимо от рациональной мотивации сознания. Так что в утверждении о том, что наше воображение, восприятие и мышление подобным же образом находятся под влиянием врожденных универсально данных формальных элементов, нормально функционирующий интеллект, как мне кажется, найдет столь же много или столь же мало мистицизма, как и в теории инстинктов. Хотя упрек в мистицизме часто звучал в адрес выдвинутого мной понятия, я должен вновь подчеркнуть, что понятие коллективного бессознательного не является ни спекулятивным, ни философским, но эмпирическим. Вопрос, попросту говоря, в следующем: имеются или нет бессознательные и универсальные формы такого рода? Если они существуют, тогда есть область психики, которую можно назвать коллективным бессознательным. Верно, что далеко не всегда легко диагносцировать коллективное бессознательное. Для этого недостаточно указаний на совершенно очевидную архетипическую природу продуктов бессознательного, поскольку они могут быть дериватами того, что было приобретено с помощью языка и образования. Необходимо

==73

отделить и все случаи криптомнезии, что иногда весьма затруднительно. Однако, несмотря на все эти трудности, остается вполне достаточное количество индивидуальных инстанций, вне всякого сомнения указывающих на автохтонное возрождение мифологических мотивов. И если подобное бессознательное вообще существует, то оно должно приниматься во внимание в процессе психологического объяснения, а некоторые этиологии, ранее предполагавшиеся личностными, заслуживают критического пересмотра.

То, что я имею в виду, легче всего прояснить на конкретном примере. Возможно, вы читали работу, в которой Фрейд обсуждает одну из картин Леонардо да Винчи: святая Анна с девой Марией и ребенком Христом. Фрейд интерпретирует эту замечательную картину в терминах того факта, что у Леонардо было две матери. Данная каузальность является личностной. Мы не станем останавливаться на том, что данный сюжет далеко не уникален в живописи, не в той мелкой неточности, что св. Анна является бабушкой Христа, а не его матерью, как это вытекает из интерпретации Фрейда. Нам достаточно указать на вплетающийся в личностную психологию безличный мотив, хорошо известный по другим областям знания. Это мотив дуальной матери, архетип, многочисленные варианты которого встречаются в области мифологии и сравнительного религиоведения, образующий основу для множества «representations collectives». Я мог бы отметить, например, мотив двойного происхождения, т.е. происхождения от земных и божественных родителей, как в случае с Гераклом, получившим бессмертие и неохотно усыновленным Герой. То, что в Греции представляло собой миф, в Египте было настоящим ритуалом: фараон по своей природе был и человеком и божеством. В родильных палатах египетских храмов изображаются на стенах второе божественное зачатие и рождение фараона. Он является «дважды рожденным». Эта идея лежит и в основании всех мистерий возрождения, включая и христианство. Сам Христос является «дважды рожденным»: крещением в Иордане он возродился водой и духом. В римской литургии источник обозначается как «uterus ecclesiae», и, как вы можете прочитать в римском требнике, он так называется и поныне («благословление источника» в святую субботу накануне Пасхи). Далее в соответствии с ранней христианско-гностической идеей появившийся в виде голубя дух интерпретировался

==74

как Sophia-Sapientia – Мудрость и Богоматерь. Благодаря этому мотиву двойного рождения сегодняшние дети, вместо того чтобы добрые или злые феи магически усыновляли их своими благословениями или проклятиями, имеют «крестного отца» и «крестную мать».

Идея второго рождения встречается повсюду и во все времена. На самых ранних этапах медицины оно было магическим средством исцеления; во многих религиях оно представляет собой самый центр мистического опыта; это ключевая идея в средневековой оккультной философии; наконец, это детская фантазия, имеющая место у бесчисленного количества детей, больших и малых, верующих в то, что их родители не являются настоящими, но лишь воспитателями, которым они были переданы. Бенвенуто Челлини также думал подобным образом, как он рассказывает об этом в своей автобиографии.

Теперь мы можем полностью исключить предположение, будто все верящие в двойное рождение реально имеют двух матерей; или, наоборот, будто те немногие разделившие судьбу Леонардо заразили человечество своими комплексами. Здесь скорее не обойтись без предположения, что универсальная распространенность мотива двойного рождения – вместе с фантазией о двух матерях – отвечает на общечеловеческую нужду, проявляющуюся в этих мотивах. Если Леонардо да Винчи действительно изображал двух своих матерей в св. Анне и Марии – а в этом я сомневаюсь, – он тем неменее лишь выражал нечто представлявшее верования бесчисленных миллионов людей, живших до и после него. Обсуждаемый в указанной работе Фрейда символический гриф делает данную точку зрения еще более вероятной. С известными основаниями он ссылается на «Иероглифику» Гораполлона как на источник символа. Этой книгой широко пользовались во времена Леонардо. Там вы можете прочитать, что грифы только женского рода и символизируют мать. Они зачинают от ветра (pneuma); это слово приобрело значение «духа» в основном под влиянием христианства. Даже в случае чуда нисхождения духа святого pneuma по-прежнему сохраняет двойное значение ветра и духа. Этот факт, помоему, вне всякого сомнения указывает и на Марию, которая, будучи девственной по естеству, зачала от пневмы подобно грифу. Далее, согласно Гораполлону, гриф также символизирует Афину, родившуюся без родов прямо из головы Зевса, которая была девственницей

==75

и знала лишь духовное материнство. Все это действительно представляет собой аллюзию Марии и мотива возрождения. И совсем не очевидно, что Леонардо своей картиной хотел сказать что-нибудь иное. Даже если верно предположение, будто он отождествлял себя с младенцем Христом, он, скорее всего, воспроизводил мифологический мотив дуальной матери, но никоим образом не свою личную предысторию. А что говорить о всех прочих художниках, писавших на эту же тему? Разве все они имели двух матерей?

Перенесем теперь случай Леонардо в область неврозов и предположим, что пациент с материнским комплексом страдает от делюзии, будто причина невроза лежит в том, что у него было две матери. С точки зрения личностной интерпретации мы должны будем признать, что он прав – хотя он будет совершенно неправ. Ибо в действительности причина невроза будет лежать в реализации архетипа двух матерей совершенно независимо оттого, была ли у него одна мать или две, поскольку, как мы видели, этот архетип функционирует без какой-либо индивидуальной или исторической связи с относительно редко встречающимся фактом двойного материнства.

Конечно, есть искушение предположить наличие простой причины личностного характера, но все же эта гипотеза будет не только неточной, но и совершенно ложной. Вполне понятны трудности в понимании того, как мотив дуальной матери – незнакомый врачу, получившему лишь медицинскую подготовку, – может иметь столь значительную силу, чтобы произвести травматическое состояние. Но если мы примем во внимание гигантские силы, потаенно лежащие в мифологической и религиозной сферах человеческого бытия, этиологическая значимость архетипа не покажется столь фантастичной. В многочисленных случаях невроза причина нарущений лежит в том самом факте, что психическая жизнь индивида лишена кооперации с этими мотивирующими силами. Тем не менее чисто личностная психология, редуцирующая все к личностным причинам, всеми силами стремится отрицать существование архетипических мотивов и даже старается разрушить их личностным анализом. Я считаю это достаточно опасной процедурой, которая медицински совершенно не оаравданна. Сегодня вы можете много лучше, чем двадцать лет назад, судить о природе вовлекаемых сил. Разве мы не видим, как целая нация возрождает архаический символ и

==76

даже архаичные религиозные формы, как эта массовая эмоция воздействует, революционизируя жизнь индивида самым катастрофическим образом? Человек далекого прошлого живет в нас сегодня в такой степени, в какой нам это и не снилось перед войной. А что такое в конечном счете судьба великих наций как, не сумма психических изменений индивидов?

До тех пор пока невроз остается частным делом, коренится исключительно в личностных причинах, архетипы не играют никакой роли. Но если речь идет об общей несовместимости или ином вредоносном состоянии, производящем неврозы у относительно большого числа людей, то мы должны предполагать наличие констеллированных архетипов. Так как неврозы в большинстве случаев являются не просто частным делом, а социальным феноменом, мы должны предполагать, что в этих случаях также подключаются архетипы. Происходит активация соответствующего данной ситуации архетипа, в результате чего скрытые в нем взрывоопасные силы приходят в действие – часто с непредсказуемыми последствиями. Нет такого безумия, жертвой которого не становились бы люди под властью архетипа. Если бы тридцать лет назад кто-нибудь решился предсказать, что наше психологическое развитие идет к возрождению средневековых преследований евреев, что Европа вновь задрожит от римских фасций и грохота легионов, что люди вновь станут пользоваться римским приветствием, как две тысячи лет назад, что вместо христианского креста архаичная свастика поведет за собой миллионы готовых к смерти воинов, – разве этого человека не заклеймили бы как впавшего в мистицизм идиота? А что мы видим сегодня? Сколь бы удивительным нам это ни казалось, весь этот абсурд стал ужасающей реальностью. Частная жизнь, приватные этиологии и неврозы сделались чуть ли не фикцией в современном мире. Человек прошлого, живший в мире архаичных representations collectives, вновь поднялся на поверхность видимой и до боли реальной жизни, причем речь идет не о нескольких неуравновешенных индивидах, но о многих миллионах людей.

Архетипов имеется ровно столько, сколько есть типичных жизненных ситуаций. Бесконечное повторение отчеканило этот опыт на нашей психической конституции – не в форме заполненных содержанием образов, но прежде всего как форм без содержания, представляющих только возможность определенного

==77

типа восприятия и действия. Когда встречается ситуация, соответствующая данному архетипу, этот архетип активируется, появляется принудительность, которая, подобно инстинктивному влечению, прокладывает себе путь вопреки всякому разуму и воле либо производит патологический конфликт, т.е. невроз.

МЕТОД ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Мы должны обратиться теперь к вопросу о том, как можно проверить существование архетипов. Поскольку предполагается, что архетипы вызывают определенные психические формы, нам необходимо обсудить, как и где можно получить материальную демонстрацию этих форм. Главным источником являются в таком случае сновидения, у которых есть то преимущество, что они суть непроизвольные, спонтанные продукты бессознательной психики. Тем самым они являются чистыми произведениями природы, которые не фальсифицируются какой бы то ни было сознательной целью. Спрашивая индивида, можно установить, какие из появившихся в сновидениях мотивов известны самому индивиду. Из тех, что ему незнакомы, мы должны исключить все те мотивы, которые могли бы быть ему известны. Например, если вернуться к случаю Леонардо, символ грифа. У нас нет уверенности, взял ли Леонардо этот символ у Гораполлона или нет, но это было вполне возможно для образованного человека тех времен, когда художники отличались широкими познаниями. Поэтому, хотя мотив птицы является архетипом par excellence, его наличие в фантазии Леонардо еще ничего не доказывает. Следовательно, мы должны обратиться к мотивам, которые по возможности неизвестны сновидцу, но которые все же функционируют в его сновидении таким образом, что совпадают с функционированием архетипов, известных нам по историческим источникам.

Другим источником необходимого для нас материала является «активное воображение». Я имею в виду последовательность фантазий, протекающих при произвольной концентрации внимания. Я обнаружил, что существование нереализованных, бессознательных фантазий увеличивает частоту и интенсивность сновидений, ив том случае, если фантазии становятся осознанными, сновидения меняют свой характер, делаются более слабыми, редкими. Отсюда я сделал вывод, что сновидения часто содержат

==78

фантазии, которые «хотят» стать осознанными. Источниками сновидений часто являются подавленные инстинкты, обладающие естественной тенденцией оказывать влияние на сознание. В таких случаях перед пациентом просто стоит задача созерцания любого фрагмента фантазии, кажущейся ему значимой – случайная идея или какая-то дошедшая до сознания часть сновидения, – пока не прояснится его контекст, т.е. соответствующий ассоциативный материал, в который внедрен этот фрагмент. Речь идет не о «свободном ассоциировании», рекомендуемом Фрейдом при анализе сновидений, но о разработке фантазии путем наблюдения дальнейшего материала фантазирования, прибавляющегося естественным образом к данному фрагменту.

Здесь не место вступать в обсуждение технических деталей метода. Достаточно сказать, что получаемая в результате цепь фантазий приоткрывает бессознательное и дает богатый архетипическими образами и ассоциациями материал. Понятно, что этот метод может использоваться лишь в определенных, хорошо подобранных – случаях. Метод небезопасен, поскольку может увести пациента слишком далеко от реальности. Так что уместно предупредить против бездумного его применения.

Наконец, очень интересным источником архетипического материала являются делюзии параноиков, фантазии, наблюдаемые в состояниях транса, сновидения раннего детства (от трех до пяти лет). Такой материал имеется в избытке, но он лишен всякой ценности до тех пор, пока мы не можем провести убедительные мифологические параллели. Конечно, недостаточно просто увязывать сновидение, в котором присутствовала змея, с мифологическим значением змей, ибо кто может гарантировать, что змея в сновидении та же, что и в мифе? Чтобы провести значимую параллель, необходимо знать функциональное значение индивидуального символа, а затем выяснить, не находится ли этот символ – явно параллельный мифологическому – в сходном контексте, а следовательно, не имеет ли он то же самое функциональное значение. Установление подобных фактов не только требует длительного и трудоемкого исследования, но и является неблагодарным предметом для доказательств. Поскольку символы не должны вырываться из контекста, постольку необходимо углубляться во всеохватывающее описание как личностного, так и символического аспектов, что далеко выходит за пределы данной лекции.

==79

00.htm - glava05
Совесть

с психологической

точки зрения*

Слово «совесть» указывает, что имеется в виду особый случай «ведания» или «со-знания». Специфика «совести» состоит в том, что это есть знание или весть об эмоциональной ценности представлений, имеющихся у нас по поводу мотивов наших действий. Уже из этого определения видно, что совесть является сложным феноменом, состоящим частью из элементарного волевого акта или сознательно необоснованного стремления к действию, а частью из разумного чувства. Это ценностное суждение, отличающееся от интеллектуального суждения тем, что наряду с объективным, всеобщим, предметным его характером в нем заметна и отсылка к субъективному. Ценностное суждение всегда предполагает субъекта, так как оно предполагает, что нечто прекрасно и хорошо «для меня». Если же утверждается, что нечто прекрасно и хорошо для кого-то другого, то мы имеем дело с суждением необязательно ценностным – оно может быть утверждением интеллектуального порядака. Сложный феномен совести, таким образом, состоит как бы из двух уровней. Один из них, образующий основание, содержит в себе психическое явление, а другой – своего рода надстройка содержит утверждающее или отрицающее суждение субъекта.

Сложности феномена соответствует его пространная эмпирическая феноменология. Совесть может предварять, сопутствовать, дополнять сознательную рефлексию, выступать как просто привходящее аффективное явление при протекании каких-либо

К оглавлению

==80

психических процессов (причем моральный ее характер тут не сразу различим). Например, при совершении того или иного действия она может заявить о себе по внешней видимости как беспричинное состояние страха. При этом субъект ни в малей-щей мере не осознает связи своего действия с сопутствующим состоянием страна. Нередко моральное суждение сдвигается в последующее сновидение, непонятное для субъекта. Например, одному бизнесмену была предложена внешне серьезная и честная сделка, которая, однако, как он осознал это позже, могла вовлечь его в фатальное для него дело о мошенничестве, прими он тогда это предложение. На следующую ночь (а сделка, как уже было сказано, казалась ему вполне приемлемой) ему приснилось, что руки его по плечи покрылись грязью. Он был не в со стоянии найти здесь какую бы то ни было связь с событиями предшествующего дня, так как и представить себе не мог, что предложенная сделка ставит его в уязвимое положение, поскольку соединялась для него с представлением об удачной деловой операции. Я предупредил его, и он был достаточно предусмотрительным, чтобы принять определенные меры предосторожности, каковые и спасли его потом от колоссальных убытков. Будь ситуация изначально обозримой для его сознания, он непременно испытал бы муки совести, поскольку понимал бы, что речь идет о «грязном деле», несовместимом с его моралью. Как говорится, он «покрыл бы руки грязью». Сновидение облекло это изречение в образную форму. В данном случае отсутствует классическая характеристика совести, а именно conscientia peccati, сознание греха. Отсутствует и специфическое чувство мук совести. Вместо них во сне возник символический образ покрытых грязью рук, обративший внимание на возможную нечистоту дела. Чтобы его моральная реакция, т.е. его совесть, стала осознанной, он должен был рассказать мне свое сновидение. Этот рассказ был в каком-то смысле актом совести, поскольку в связи со сновидением возникла какая-то неуверенность. Она была результатом практики анализа, показавшего ему, что сновидения часто приносят нечто значимое для самопознания. Без этого опыта, наверное, он не обратил бы на сновидение внимания.

Поучителен здесь важный факт: моральная оценка действия, находящая свое, выражение в специфической тональности чувственного представления, не всегда есть дело consdentia peccati, но может функционировать и без его участия. Фрейд выдвинул

==81

гипотезу, что в подобных случаях имеет место вытеснение, исходящее из некого психического фактора, так называемого «Сверх-Я». Но для того чтобы сознание осуществило волевой акт вытеснения, требуется предположить, что моральная предосудительность вытесняемого содержания уже была как-то осознана. Ведь без такой мотивации не был бы задействован соответствующий волевой импульс. Но как раз такое знание настолько отсутствовало у нашего бизнесмена, что он не только не обнаружил ни малейшей чувствительности, он и мое предупреждение принял с немалыми оговорками. Основанием для этого является тот факт, что двусмысленность сделки он никоим образом не осознавал, а потому был лишен и всяких мотивов для вытеснения. Так что гипотеза о сознательном вытеснении в данном случае также неприменима.

Произошедшее представляет собой бессознательный акт, протекавший так, словно он является сознательным и намеренным действием, а именно актом совести. Будто субъект осознавал аморальность сделки и ответил на это соответствующей эмоциональной реакцией. Но весь процесс протекал за порогом сознания, сублиминально, и единственным оставленным им следом является сновидение, но и в нем моральная реакция является бессознательной. «Совести» как ведания нашего «Я», как соп-scientia, в данном случае нет. Если совесть является веданием, то ведающий не эмпирический субъект, но бессознательная личность, которая по всей видимости, поступает как сознательный субъект. Эта личность знает о двусмысленности сделки, она осознает также характер своего Я, не боящегося преступления закона ради прибыли. Поэтому она побуждает соответствующий приговор совести. Иначе говоря, Я замещается здесь бессознательной личностью, которая и совершает искомый акт совести. Подобные или сходные наблюдения побудили Фрейда придать особую значимость «Сверх-Я». Фрейдовское «Сверх-Я» выступает теперь уже не как природная и наследуемая психическая структура, но скорее как приобретенное сознанием достояние – через традиционные обычаи, через так называемый моральный кодекс, воплощенный, например,, в Десятословии. «Сверх-Я» оказывается патриархальным наследством, и как таковое оно является сознательным приобретением, собственностью сознания. Когда у Фрейда «Сверх-Я» выступает как почти бессознательный фактор, то при этом он опирается на практический

==82

опыт работы с индивидуальными случаями, с которыми он считался как с фактами, а именно что акт совести, как и в нашем примере, удивительно часто протекает бессознательно. Как известно, Фрейд и его школа отвергают гипотезу об унаследованных инстинктивных способах поведения, обозначаемых нами как архетипы. Они считают их мистическими и ненаучными, поэтому бессознательные акты совести объясняют вытеснением «Сверх-Я».

В понятии «Сверх-Я» нет ничего выходящего за границы общеизвестного. Оно тождественно в данном отношении тому, что называется «моральным кодексом». Особенностью является лишь тот факт, что в индивидуальном случае тот или иной аспект моральной традиции выступает как бессознательный. Следует упомянуть, что .Фрейд отдавал себе отчет о наличии неких «архаических остатков» в «Сверх-Я», признавал, что акты совести находятся под влиянием архаических мотиваций. Поскольку наличие архетипов, т.е. подлинно архаических способов поведения, Фрейд оспаривал, то остается предполагать, что под «архаическими остатками» он подразумевал наши сознательные традиции, которые в индивидуальном случае могут выступать как бессознательные. О врожденных типах у него и речи быть не может, ведь они для него должны были бы быть «унаследованными представлениями». Насколько мне известно, примеров тому он не приводит. Поскольку свидетельств в пользу гипотезы Об унаследованных инстинктивных способах поведения, а именно архетипов, имеется вдоволь, то «архаические остатки» в «Сверх-Я» являются, вероятно, какой-то невольной уступкой учению об архетипах. Это означает тем самым и принципиальное сомнение в абсолютной зависимости бессознательного содержания от сознания.

Для такого сомнения есть все основания: во-первых, бессознательное и онтогенетически и филогенетически старше сознания, а во-вторых, слишком уж хорошо известен тот факт, что бессознательное не поддается никакому (или почти никакому) воздействию сознательных волевых актов. Или оно может лишь вытесняться или подавляться, да и то по большей части только на время. Как правило, оно сразу же выставляет за это свой счет. Не будь это так, психотерапия была бы беспроблемным делом. Путем разумения и воли тогда можно было бы получить окончательный доступ к бессознательному, психика без остатка

==83

трансформировалась бы в сознательные намерения, если бы бессознательное целиком зависело от сознания. Лишь далекие от мира идеалисты, рационалисты и прочие фанатики способны предаваться таким мечтам.

Психика – это не волевое явление, но природа, которая хотя и модифицируется в иных моментах искусством, наукой и терпением, но без глубочайшего повреждения человеческое существо не поддается превращению в artificium* . Конечно, можно сделать человека больным животным, но уж никак не вымышленным идеальным существом.

Хотя люди доныне предаются самообману, будто сознание представляет целостность человеческой психики, оно является лишь ее частью, о связи которой со всей целостностью, впрочем, мы мало что знаем. Так как бессознательная часть на деле не осознается, то границы ее колышками не обставишь. Иначе говоря, мы не можем указать, где начинается и где заканчивается психика. Хотя нам известно, что сознание и его содержания представляют собой изменяемую часть психики, но чем глубже мы пытаемся проникнуть, хотя бы косвенно, в область бессознательной души, тем чаще возникает у нас ощущение, что тут мы имеем дело с автономной сущностью. Следует даже добавить, что наилучших успехов в лечении и воспитании мы достигаем как раз там, где соучаствует бессознательное. Т.е. там, где цель нашего воздействия совпадает с бессознательной тенденцией развития. И наоборот, наши наилучшие методы и намерения отказывают там, где природа не приходит на помощь. Без хотя бы относительной автономии был бы невозможен и универсальный опыт дополняющей, т.е. компенсаторной, функции бессознательного. Будь бессознательное в самом деле зависимым от сознания, в нем ничего, кроме сознания, и не содержалось бы.

Наш пример сновидения и множество других сходных случаев приближают к мысли, что сублиминальная моральная оценка и нравственный кодекс сновидения действуют так, словно основополагающими законами бессознательного являются сознание, опирающееся на традиционные моральные законы, или всеобщая моральность. Либо они по меньшей мере оказывают воздействие на бессознательное. Такой вывод находится в очевидном противоречии с универсальным опытом автономии бессознательного. Хотя моральность является всеобщим свойством человеческой психики,

==84

но не тот или иной моральный кодекс. Последний никак не может быть природной психической структурой. Тем не менее, как то показывает наш пример, имеются обстоятельства, когда , акт совести протекает в бессознательном точно так же, как в сознании. Он следует тем же моральным предписаниям, а потому возникает видимость, будто моральный кодекс управляет и бессознательными процессами.

Эта видимость все же обманчива – есть столько же, если не больше, примеров, когда сублиминальная реакция вовсе не совпадает с моральным кодексом. Однажды я консультировал весьма знатную даму, отличавшуюся не только благородством манер, но и высокой «духовностью». Она желала избавиться от своих «гадких» сновидений. Целыми сериями шли постыдные сновидения, наполненные пьяными проститутками, венерическими заболеваниями и тому подобным. Дама была в ужасе от таких непристойностей и никак не могла объяснить, почему именно ее, всегда стремившуюся к высокому, преследуют подобные образы дна. Точно так же она могла бы спросить, почему именно святые подвергались наисквернейшим искушениям. Если моральный кодекс играет здесь вообще какую-то роль, то как раз обратную. Вместо того чтобы производить нравственные увещевания, бессознательное удовлетворяется изготовлением всяческой иммо-ральности, словно оно имеет в виду лишь нравственно предосудительное. Такого рода опыт встречается настолько часто и регулярно, что еще апостол Павел должен был признать, что доброго, которого он хочет, не делает, а злое, которого не хочет, делает (К римл. 7,19).

Сновидение и предостерегает и искушает, а потому возникает сомнение в том, что можно расценить как моральное суждение, в нем совершающееся, иными словами, приписать бессознательному моральную функцию. Разумеется, мы вольны понимать сновидение моральным образом, не предполагая при этом, что с бессознательным связана какая-то моральная тенденция. Скорее может показаться, что с равной объективностью оно производит и аморальные фантазии и моральные суждения. Парадоксальность, внутренняя противоречивость совести издавна хорошо знакомы исследователям этого вопроса: помимо «правильной» есть и «ложная» совесть, которая искажает, утрирует, превращает зло в добро и наоборот. Это, например, совершают иные угрызения совести, причем с такой же принудительностью,

==85

с такими же сопутствующими эмоциями, как и при истинной совести. Без этой парадоксальности вопрос о совести вообще не представлял бы проблемы, поскольку всегда можно было бы целиком полагаться на решение совести. Но по этому поводу имеется огромная и вполне оправданная неуверенность. Требуется необычайное мужество или, что то же самое, непоколебимая вера, когда мы желаем следовать собственной совести. Мы послушны совести лишь до какого-то предела, заданного как раз извне нравственным кодексом. Тут начинаются ужасающие коллизии с долгом, разрешаемые по большей части согласно предписаниям кодекса. Лишь в редких случаях решения принимаются индивидуальным актом суждения. Там, где совесть не получает поддержки морального кодекса, она с легкостью впадает в пристрастия.

Пока царствуют традиционные моральные предписания, отличить от них совесть практически невозможно. Поэтому мы так часто встречаемся с мнением, будто совесть есть не что иное, как суггестивное воздействие моральных предписаний, что ее не существовало бы вообще без моральных законов. Феномен, именуемый нами «совестью», обнаруживается повсюду, во всем человеческом. «Совеститься» мне как-то по тому поводу, что он сырую шкуру скребет железным ножом (должно было бы каменным), либо из-за того, что он бросает друга в беде, когда должен был бы прийти на помощь, – в обоих случаях речь идет о веком упреке, идущем изнутри, об «угрызении» совести. Нечто вроде шока в обоих случаях вызывает отклонение от укоренившегося путем долгого употребления обычая, от общезначимого правила. На все непривычное и необычное первобытная душа отвечает эмоциональной реакцией, которая тем сильнее, чем больше противоречие с «representations collectives»* , сопровождающими соответствующее правилам действие. Первобытный ум все и вся снабжает мифическими выводами и объяснениями. Все, что мы склонны расценивать как чистейшую случайность, понимается первобытным умом как преднамеренное магическое воздействие. И это никак не «вымыслы», а спонтанные образы фантазии. Они появляются без умысла, естественно, невольно, именно как архетипические реакции, свойственные человеческой психике. Нет ничего превратнее мнения, будто миф есть «выдумка».

==86

Скорее миф напоминает все прочие подлинные образы фантазии, явленные по большей части в сновидениях. Hybris* сознания состоит в том, что оно желает все вывести из примата сознательного, хотя само оно достоверным образом происходит из более древней бессознательной психики. Единство и длительность сознания – это недавние приобретения, и именно поэтому всегда есть страх их вновь утратить.

Моральная реакция изначально присуща психике, в то время как моральный закон есть позднее, окаменевшее в суждениях следствие морального поведения. Он кажется идентичным моральной реакции, т.е совести. Но эта иллюзия исчезает в то мгновение, когда происходит коллизия долга, когда становится очевидным различие между нравственным кодексом и совестью. Решение тут зависит от силы: перевесит ли традиционно-конвенциональная мораль или совесть. Должен ли я говорить правду, ввергая тем самым других в верную катастрофу, или должен солгать, чтобы их спасти? К голосу совести тут прислушивается тот, кто закоснел в одном: «ты не должен лягать». Он просто последует нравственному кодексу. Но если прислушаться к совести, то охватывает одиночество и становится слышным субъективный голос, о котором поначалу не известно, какие им движут мотивы. Никто не дает гарантии, что им руководят лишь благородные побудительные причины. Себя знаешь иной раз слишком хорошо, чтобы фиглярствовать по поводу стопроцентности своих исключительно добрых намерений – до мозга костей альтруистических. При самых благих наших деяниях за спиной всегда стоит дьявол, который отечески похлопывает нас по плечу и нашептывает: «Ты это сделал просто замечательно!»

В чем оправдание истинной и подлинной совести, возвышающейся над моральным кодексом и не подчиняющейся его решениям? Что дает мужество полагать, что тут не «ложная» совесть, не самообман?

Иоанн (1 Посл. 4, 1) говорит: «Испытывайте духов, от Бога ли они». Это предупреждение применимо и к нашему случаю. Ведь совесть с древнейших времен понималась скорее как божественное вмешательство, чем как психическая функция; ее приказ означал vox Dei, глас Божий. Это показывает, какую ценность и какое значение придавали и до сих пор придают данному

==87

феномену. Психология не должна упускать из виду подобные оценки, ибо эти хорошо известные явления требуют осмысления, раз уж мы занялись психологической трактовкой совести. Вопрос об истинности, который в связи с этим иной раз неправомерно поднимают, не имеет ничего общего с психологической проблемой. Vox Dei есть свидетельство совести и должен приниматься как свидетельство. Все психологические факты, устанавливаемые не при помощи аппаратов и точных естественнонаучных методов, суть свидетельства, мнения, наделенные психической реальностью. Мнение о том, что глас совести есть глас Божий, истинно психологически.

Так как феномен совести не совпадает с моральным кодексом, но скорее ему предшествует, содержательно его превосходит (будучи, возможно, «ложным»), то представление совести как vox Dei делается крайне деликатной проблемой. А именно трудно указать ту точку, где заканчивается «истинная» и начинается «ложная» совесть, каков критерий их различия. Здесь снова в дело вступает моральный кодекс, ставящий себе целью точное познание добра и зла. Но если голос совести есть глас Божий, то авторитет у него должен быть непременно более высоким, чем у традиционной морали. Тот, кто наделяет совесть этим достоинством, должен тогда наудачу доверяться божественному решению. Он более следует своей совести, нежели оглядкам на конвенциональную мораль. Верующему в Бога как в summum bonum* легче следовать внутреннему голосу, ибо он уверен, что никогда не будет введен в заблуждение. Однако об этом мы лишь всегда просим в «Отче наш», чтобы Он не ввел «нас во искушение», а тем самым оказывается погребенной и надежда верующего, будто в коллизиях долга он может следовать голосу совести не обращая внимания на «мир» – в данном случае на предписания морального кодекса (ибо он «повинуется больше Богу, нежели человекам» (Деян. апостолов, 5, 29)).

Как ни обосновывать совесть, она ставит индивиду требование: следуй своему внутреннему голосу, не бойся сбиться с пути. Можно не повиноваться этому приказу, ссылаясь на подкрепленный религией моральный кодекс, но при этом испытывая тяжелое чувство измены. Этос был и остается внутренней ценностью, утрата его нешуточна, а в определенных обстоятельствах

==88

возможны и ощутимые психические последствия такой утраты. Известно это, правда, сравнительно немногим, ибо вообще немногие объективно отдают себе отчет о душевных взаимосвязях. Душа относится к тем предметам, о которых мало осведомлены, так как мало кому понравится осведомляться о собственной тени. Сама психология платит дорогую цену за сокрытие истинных причинных связей. Чем научнее она действует, тем больше так называемая объективность, являющаяся прекрасным средством избавления от обременительного чувства совести, которое представляет собственную динамику моральной реакции. А без эмоциональной динамики феномен совести теряет всякий смысл – в этом и состоит бессознательная цель так называемого научного подхода.

Совесть является автономным психическим фактором. В этом сходятся все, кто не отвергает ее прямо. Это видно из представления о ней как о vox Dei, «гласе Божием», часто вступающем в резкое противоречие с субъективными намерениями, принуждающем к далеко не добровольному решению. Если сам Фрейд наделил свое «Сверх-Я» чуть ли не демонической властью (хотя «Сверх-Я» per definitionern* представляет собой не подлинную совесть, но человеческие конвенции и традиции), то при этом ничуть не преувеличивал. Он просто констатировал то, что регулярно встречается в опыте практикующего психолога. Совесть – это требование, которое либо вообще направлено против субъекта, либо по меньшей мере готовит ему немалые трудности. Разумеется, этим не отрицается наличие случаев бессовестности. Представлять себе совесть чем-то полученным в результате обучения может лишь тот, кто воображает, будто она была уже в предыстории, когда возникли первые моральные реакции. Совесть – далеко не единственный автономный внутренний фактор, противостоящий воле субъекта. Таков всякий комплекс, а ведь никто в здравом уме не скажет, что комплекс есть результат обучения. Никто не имел бы ни единого комплекса, если бы ему вдалбливали его путем обучения. Даже домашние животные, которым никак не припишешь совести, имеют комплексы и моральные реакции.

Автономия психического заставляет первобытного человека подозревать магические и демонические силы. Для него это считается

==89

в порядке вещей. Правда, при ближайшем рассмотрении выясняется, что и человек античной культуры, например Сократ, тоже имел своего демона. И тогда существовала всеобщая и естественная вера в сверхчеловеческие существа, каковые сегодня рассматриваются нами как олицетворения проецированных содержаний бессознательного. Эта вера не утеряна и сегодня, она существует в различных модификациях, например в предположении, что совесть есть глас Божий. Или в том факте, что она является весьма существенным душевным фактором и сопровождает независимо от темперамента наиболее дифференцированную функций (скажем, интеллектуальная или чувственная мораль). И что, даже не играя по видимости никакой роли, совесть косвенно заявляет о себе в форме навязчивых симптомов. Во всех этих проявлениях находит свое выражение собственная динамика моральной реакции, которую в зависимости от условий называют демоном, гением, ангелом-хранителем, «лучшим Я», сердцем, внутренним голосом, внутренним или высшим человеком. В непосредственной близости к положительной или истинной совести стоит отрицательная, именуемая ложной, совесть. Соответственно она принимает имена дьявола, искусителя, соблазнителя, злого духа и т.д. С фактом этой близости сталкивается каждый отдающий себе отчет о своей совести. Он должен признаться, что мера добра в лучшем случае лишь не намного превосходит меру зла – если вообще превосходит. И некий Павел признавался в наличии у него «ангела сатаны» (2 Коринф. 12. 7). Греха следует избегать (порой это и возможно), но уже на следующем шаге, как показывает опыт, мы в него снова впадаем. Только бессознательные и некритичные люди могут воображать себе, будто они способны постоянно пребывать в моральном благолепии. Большинство лишено самокритичности, поэтому самообман делается чуть ли не правилом. Более развитое сознание выносит сокровенные моральные конфликты на дневной свет, обостряет уже осознанные противоречия. А это достаточное основание для самопознания и психологии вообще, для того, чтобы пренебрегать душой.

Нет другого такого психического феномена, который отчетливее высвечивал бы полярность души, нежели совесть. Несомненную ее динамику, чтобы вообще ее понимать, следует представлять энергетически, т.е. как некий потенциал, возникающий из противоположностей. Совесть доводит до сознательного восприятия

К оглавлению

==90

всегда и по необходимости существующие противоположности. Величайшей ошибкой является предположение, будто от этой противоречивости можно избавиться. Она является неизбежным структурным элементом психики. При попытках снять моральную реакцию путем дрессировки противоположности просто переворачиваются и пользуются друг другом для выражения морального. Но они не исчезают. Если верно представление о совести как о vox Dei, то из него логически вытекает метафизическая дилемма: либо дуализм с ограничением божественного всемогущества, либо монотеистический образ Бога (например, образ Яхве в Ветхом завете), в котором легко увидеть сохраненные черты моральной противоречивости. Эта фигура соответствует целостной картине психики, которая динамически опирается на противоположности. Тут и платоновская упряжка с белым и черным конями, и Фауст: «Две души живут в моей груди» (а с ними никакой возничий не управится, как на то ясно указывает судьба Фауста).

Психология может подвергать критике метафизические высказывания, находить в них человеческое, но они сотворены не ею; она устанавливает лишь их наличие как своего рода восклицаний. Она знает, что ни одна формулировка не является доказуемой, а тем самым объективной. Но законность субъективных высказываний она должна признать. Подобные высказывания суть психические проявления человеческой сущности. Без них нет психической целостности, даже если придавать им лишь субъективную значимость. Субъективным высказыванием является и гипотеза о vox Dei, подчеркивающая нуминозный характер моральной реакции. Совесть – проявление Мана, демонстрация «чрезвычайно действенного», т.е. свойство, присущее прежде всего архетипическим представлениям. Именно потому, что моральная реакция только по видимости тождественна суггестивному воздействию морального комплекса, она подпадает под категорию коллективного бессознательного. Это архетипический pattern of behaviour* , существующий повсюду вплоть до животной души. Как природное явление архетип имеет морально амбивалентный характер; лучше сказать, он сам по себе лишен моральных качеств, внеморален (как и яхвистический образ Бога, в акте познания обретающий моральные черты). Яхве справедлив

==91

и несправедлив, добр и жесток, правдив и обманчив. Все это целиком относится и к архетипу. Праформа совести поэтому парадоксальна: сжечь еретика вроде Яна Гуса, с одной стороны, похвальное и святое дело, что и сам он, согласно преданию, признал, воскликнув с костра: «О sancta simplicitas»* . С другой же стороны, это проявление гнусной и жестокой мести.

Обе формы совести, истинная и ложная, проистекают из одного источника, а потому близки по своей убедительности. Это находит выражение и в другом отношении, например в символических именах Христовых, таких, как Люцифер, Лев, Ворон (вернее, Нюктикоракс), Змей, Сын Божий и т.д., каковые являются у него общими с Сатаной. И в идее, что добрый Бог Отец христианства настолько мстителен, что ему понадобилось жесточайшее жертвоприношение собственного сына, чтобы примириться с человечеством; либо в идее, согласно которой summum bonum принадлежит стремление вводить во искушение подчиненное ему и беспомощное человечество, дабы на последнем лежала ответственность за вечное проклятие (если только человечеству со временем не удастся учуять эту божественную ловушку). Эти невыносимые для религиозного чувства парадоксы заставляют меня предложить редукцию представления о vox Dei к доступной и понятной для нас гипотезе архетипа. Будучи биологическим феноменом, pattern of behaviour, архетип морально индифферен- тен, хоть и наделен динамикой, способной глубочайшим образом воздействовать на человеческое поведение.

Понятие «архетип» так часто получало ложное истолкование, что без объяснения его о нем и упомянуть нельзя. Оно является итогом многократных наблюдений, анализа мифов, сказок, мировой литературы, где всегда и повсюду встречаются одни и те же мотивы. Их же мы обнаруживаем в фантазиях, сновидениях, бреде и навязчивых идеях наших современников. Эти типичные образы и взаимосвязи получили название архетипических представлений. Чем они отчетливее, тем заметнее становится одна их черта – наделенность особой жизненной окрашенностью, специфическая динамика в рамках душевной жизни. Они впечатляют, воздействуют, очаровывают. Их истоком является архетип, который сам по себе недоступен созерцанию. Это бессознательная праформа, принадлежащая унаследованной психической

==92

структуре: вследствие этого она может спонтанно заявлять о себе повсюду. В соответствии со своей инстинктивной природой архетип лежит в основе чувственно окрашенных комплексов – отсюда их относительная автономность. Архетип является также психической предпосылкой религиозных воззрений, он обусловливает антропоморфность образов Бога. Но это не является основанием каких бы то ни было метафизических суждений, будь они утвердительными или отрицательными.

С представлениями такого рода мы остаемся в рамках возможного человеческого опыта и познания. Vox Dei означает здесь не более чем свойственную архетипу тенденцию, а именно характерный для мифических высказываний нуминозный опыт. Он и выражает и обосновывает эти мифические события. С этой редукцией к эмпирически улавливаемому мы ничуть не отвергаем трансцендентного. Когда кого-нибудь поражала молния, античный человек верил, что это громовая кара Зевса. Мы обходимся без такой мифологической драматизации и удовлетворяемся скромным объяснением: неожиданное выравнивание электрического напряжения случайно происходит именно там, где этот несчастный прятался под деревом. Слабым местом этого аргумента является, безусловно, так называемая случайность, о которой более ничего не скажешь. В первобытности такой случайности как раз не было, поскольку все было умыслом.

С одной стороны, сведение акта совести к коллизии с архетипом – это целиком оправданное объяснение. Но, с другой – мы должны добавить, что психоидный архетип, т.е. его недоступная созерцанию и бессознательная сущность, является не просто постулатом ума. Ему свойственны парапсихологические характеристики, обозначаемые мной во всей их совокупности термином синхроничность. Случаи телепатии, ясновидения и им подобные необъяснимые феномены особенно часто наблюдаются в архетипических ситуациях. Здесь возможна связь с коллективной природой архетипа, ибо коллективное бессознательное в противоположность личностному бессознательному всегда и везде у всех людей одно и то же, как и все прочие основополагающие биологические функции или инстинкты. Не вдаваясь в тонкости, можно сказать, что синхроничность наблюдается при инстинктивных действиях, например в кочевом инстинкте с его выраженным синхронизмом. В связанных с бессознательной психикой парапсихологических феноменах категории пространства и

==93

времени релятивизируются; коллективному бессознательному присущи внепространственные и вневременные свойства. Поэтому с известной вероятностью можно утверждать, что архетипическая ситуация сопровождается синхроническими феноменами (например, ситуация смерти, когда такие явления относительно часто имеют место).

Как и при всех архетипических явлениях, фактор синхроничности должен приниматься во внимание в случае совести. Далеко не всегда основанием совести является субъективная моральная оценка – голос совести часто звучит в момент архетипической констелляции. А именно встречаются случаи, когда переживаются острые муки совести, хотя для них нет видимых оснований. Разумеется, во множестве случаев этот факт можно объяснить незнанием или самообманом, но в принципе не исключен и такой случай, когда угрызения совести возникают во время разговора с незнакомым человеком, у которого для таких угрызений как раз есть все основания, только они остаются бессознательными. Это относится также к страху и другим эмоциям, в основе которых тоже лежит коллизия с архетипом. При разговоре с индивидом, у которого имеются «констеллированные», т.е. активированные бессознательные, содержания, возникает параллельная им констелляция в собственном бессознательном. Иначе говоря, переживаются одинаковые или сходные архетипы. И если один из них не столь бессознателен, как другой, не имеет повода для вытеснения, то в его сознании всплывают эмоционально окрашенные ощущения, поднимается страх совести. Он склонен приписывать эти моральные реакции себе самому, тем более что для совершенно чистой совести у него нет и малейшего повода. Но в данном случае эта похвальная самокритичность заходит слишком далеко. Сразу же после завершения беседы необъяснимым образом исчезает и ощущение нечистой совести, столь же необъяснимо, как оно и возникло. А через какое-то время выясняется, что этот собеседник должен был бы испытывать угрызения совести. Тут мелькают и такие случаи, один из которых описал Цшокке (Zschokke) в своем «Самонаблюдении». Он остановился в трактире в Брюгге, где за обедом перед ним сидел молодой человек. Неожиданно своим-внутренним взором Цшокке увидел, как его vis-á-vis взламывает сейф и завладевает лежащими в нем деньгами. Цшокке была известна даже точная сумма, причем он был настолько в этом уверен, что прямо задал

==94

вопрос молодому человеку. Тот был настолько ошеломлен познаниями Цшокке, что немедленно удалился.

Такая неожиданная картина неизвестных нам ранее событий может проявиться в сновидении; она может быть причиной осознаваемого неприятного, но трудно формулируемого чувства; может дать повод для догадки, вообще неизвестно к кому относимой. Психоидный архетип имеет тенденцию локализироваться не в отдельной личности, но воздействовать на ее ближнее или дальнее окружение. Передача происходит в большей части случаев через подпороговое восприятие мельчайших признаков данного аффекта. Звери и дикари обладают особо тонким чутьем. Такое объяснение не подходит, однако, в парапсихологических случаях.

С опытом такого рода чаще всего сталкивается психотерапевт или иное лицо, которому приходится в силу профессионального долга вести беседы с людьми, с которыми у него нет личных связей, – беседовать об их интимных делах. Разумеется, далеко не всякий «беспричинный» страх совести имеет своей причиной воздействие собеседника. Подобный вывод оправдан лишь там, где, по зрелом размышлении, собственная виновность оказывается совершенно неадекватной для объяснения имевшей место реакции. Различить тут все не так уж просто: психотерапия является делом деликатным, нельзя задевать этические ценности, ставя под вопрос результат лечения. Но это имеет значение не только для психотерапевтического процесса, представляющего собой лишь отдельный случай человеческого общения в целом. А именно стоит обоим собеседникам натолкнуться на фундаментальное, существенное, нуминозное, стоит возникнуть некому между ними созвучию, как возникает феномен «participation mystique»* (такое название оправданно дал ему Леви-Брюль). Это бессознательное тождество, в котором обе индивидуальные психические сферы до такой степени пронизывают Друг друга, что уже трудно решить, что и кому принадлежит. Если при этом задета проблема совести, то виновность одного делается виновностью другого, и поначалу нет никакой возможности распутать это эмоциональное тождество. Для этого требуется особый акт рефлексии.

==95

Я задержал внимание на этом феномену, поскольку хотел показать, что понятие архетипа не является чём-то окончательным. Было бы искажением моей позиции предположение, будто сущность совести редуцируется к «всего лишь» архетипу. Психоидная природа архетипа заключает в себе много больше того, что поместилось бы в психологическое объяснение. Эта природа указывает на сферу unus mundus, к которой разными путями идут психология и атомная физика, причем независимо друг от друга они используют аналогичные вспомогательные понятия. На начальной своей ступени процесс познания расходится и разбирается на части; на второй ступени разделенное снова сходится, и объяснение становится удовлетворительным лишь вместе с достижением их синтеза.

Поэтому я не могу ограничиться только психологической природой совести, но должен упомянуть и теологический аспект данного феномена. Кстати, последний совсем не предполагает того что акт совести eo ipso* является предметом лишь рациональной психологии. На первом месте тут находится vox Dei. Это не умничанье рассудка, а первичный голос самого феномена, нуминозныи императив, авторитет которого издревле стоял куда выше человеческого рассудка. Даймонион Сократа вовсе не является эмпирической личностью Сократа. При объективном рассмотрении, т.е. без рационалистических предпосылок, совесть притязает на божественный авторитет, заявляет о себе как vox Dei. Объективная психология, отдающая себе отчет об иррациональном, не может пройти мимо этих притязаний. Она не задается вопросом об истине последнего – на этот вопрос и нет ответа. По теоретико-познавательным основаниям вопрос этот давно устарел. Человеческое познание должно довольствоваться построением моделей, истинность которых имеет вероятностный характер. Требовать большего – значит впадать в немыслимую самонадеянность. Познание и вера все-таки различны. Мы говорим здесь о предметах возможного знания, т.е. о познании, а не о вере, которая изначально лежит за пределами всякой критической дискуссии. Частым употреблением парадокса»познание посредствам веры» – не навести мостов через разделяющую их пропасть.

==96

Психологическое объяснение совести имеет полное право довольствоваться формулировкой о коллизии сознания с нуминозным архетипом. Но тут требуется дополнение: архетип сам по себе, т.е. психоидная сущность, этой формулировкой не улавливается. Эта сущность трансцендентна, как непознаваемая субстанция психики. Мифическое выражение совести – vox Dei – относится к ее нуминозной сущности. И это не менее объективный феномен, чем сама совесть.

Подводя итог, я хотел бы сказать, что совесть находится в соответствии с психической реакцией, которую следует называть моральной, поскольку она всегда появляется там, где сознание оставляет пути обычая, нравов (mores). Поэтому в большинстве индивидуальных случаев совесть означает реакцию на действительное или замышляемое отклонение от морального кодекса. Она сходна с первобытным страхом перед необычным, а потому «безнравственным». Это поведение, так сказать, инстинктивно, в лучшем случае лишь частью осознанно, а потому оно при своей моральности не может притязать на этическое значение. Последнее характерно для совести лишь в том случае, когда она рефлексивна, включена в сознательное обсуждение. А это становится возможным лишь вместе с появлением принципиального сомнения, когда сталкиваются два возможных способа морального поведения, при коллизии долга. Такая ситуация разрешима только путем подавления: одна неосознанная моральная реакция подавляет другую. Напрасно в таком случае взывать к моральному кодексу, а рассудок здесь попадает в ситуацию буриданова осла, оказавшегося между двумя охапками сена. Окончательное решение зависит от творческой силы этоса, в которой человек участвует целиком. Как и все творческие способности человека, этос эмпирически происходит из двух источников: рационального сознания и иррационального бессознательного. Этос есть особый случай того, что мы называем «трансцендентной функцией», подразумевающей борьбу и сотрудничество сознательных и бессознательных факторов. На языке религии: разума и милости.

В задачу психологии не входит расширение или сужение понятия совести. В общем словоупотреблении «совесть» означает уверенность в наличии какого-то фактора, который в случае «доброй совести» принимает решение или подтверждает деяния, соответствующие имеющимся нравам. В противном случае она осуждает их как «безнравственные». Выводимое из «mores»

==97

(нравы, обычаи) представление о совести можно поэтому назвать «моральным». От него отличается этическая форма совести, выступающая при столкновении двух одобряемых моралью «должных» решений или поступков. В этом не предусмотренном нравами случае, как правило индивидуальном, требуется суждение, которое уже больше чем просто морально (т.е. соразмерно нравам). На нравы ему тут не опереться. Решающим для совести фактором выступает не традиционный моральный кодекс, а бессознательный фундамент личности или индивидуальности. Решение всплывает из темноты глубинных вод. Конечно, такие коллизии долга очень часто и без труда решаются путем обращения к нравам, т.е. путем подавления одной из противоположностей. Но не всегда: при достаточной совестливости конфликт доводится до конца и возникает творческое решение, привнесенное констеллированным архетипом. Это решение обладает принудительным авторитетом и по праву характеризуется как vox Dei. Такое решение соответствует глубинным основаниям личности, ее целостности, охватывающей сознание и бессознательное, а потому превосходящей наше «Я».

Таким образом, понятие и феномен совести при рассмотрении их с психологической точки зрения содержат в себе две различные стороны: напоминание и увещевание, идущие от нравов, и коллизию долга, разрешаемую путем творчества. Таковы моральная и этическая стороны акта совести.

==98

00.htm - glava06
Добро и зло

в аналитической психологии*

Я выражаю сердечную благодарность профессору Зайферту за все столь основательно сказанное им относительно проблемы Тени. Если в соответствии с вашими пожеланиями я должен еще что-то добавить, то я скажу по поводу чисто эмпирического аспекта добра и зла, как конкретно имеет с ними дело терапевт. Должен сознаться, что я всегда сталкиваюсь с трудностями, обсуждая эту тему с философами или теологами. У меня возникает ощущение, будто они говорят не о самом предмете, не о сути дела, а лишь о словах, понятиях, обозначающих этот предмет. Мы так легко даем увлечь себя словами, что они замещают всю действительность. Мне говорят о добре и зле, предполагая, что я уже знаю, что это такое. Но я этого не знаю. Когда кто-нибудь говорит о добре или зле, то он подразумевает именуемое им добрым или злым, то, что он ощущает как доброе или злое. Он говорит о них тогда со всевозрастающей уверенностью, не зная, является ли в действительности таковым называемое им добрым или злым, покрывают ли его слова действительность. Возможно, образ мира у говорящего не вполне согласуется с реальным положением дел, а объективное замещено внутренним, субъективным образом.

Для того чтобы договориться по столь сложному вопросу о добре и зле, нам нужно исходить из следующего: добро и зло суть сами по себе принципы, и следует думать, что принципы эти простираются за пределы нашего существования. Говоря о

==99

добре и зле, мы ведем конкретный разговор о сущности, глубочайшие качества которой нам в действительности неизвестны. Если нечто переживается нами как злое или греховное, то переживание это зависит от субъективного суждения, равно как мера и тяжесть греха.

Вам, думаю, известна забавная история того исповедника в Техасе, к которому пришел молодой человек с перекошенным от ужаса и отчаяния лицом. «What's the matter?» (Что случилось?) «Something terrible happend» (Произошло ужасное) – «But what happend?» (Но что же произошло?) – «Murder» (Я убил) «How many?» (Скольких?). По этому диалогу видно, насколько различно воспринимают оба одно и то же положение дел, одну .и ту же действительность. Какое-то определенное положение дел я называю злом часто без уверенности в том, что это действительно зло. Какие-то вещи кажутся мне злом, не будучи таковыми в действительности. Нередко я и сам оказывался в ситуации, когда, отпустив пациента, я готов был волосы на голове рвать, считая, что сделал что-то неправильно, был чересчур суров или что-то не так сказал. А при следующей встрече этот пациент говорил мне: «Это было неповторимо, именно тогда было сказано то, к чему я должен был прислушаться». Может произойти и прямо противоположное. Я могу думать, что часовой стаж был превосходным, скажем, превосходным было мое истолкование сновидения пациента – а ему оно кажется ложным.

Откуда у нас эта вера, эта внешняя уверенность, будто мы знаем, что такое добро и зло? «Eritis sicut Deus, scientes boRum et malum(I. Mose 3, 5)* Только боги знают, мы не знаем. Это чрезвычайно верно и психологически. Если у вас такая установка: «Это может быть весьма скверно, а может и нет», – то у вас есть шанс, что вы поступите правильно. Но если вы знаете заранее, скверно оно или нет, то ведете себя, будто вы сам Господь Бог. Однако все мы лишь ограниченные люди и в каждом конкретном случае по существу не знаем, творим ли добро или зло. Мы знаем их абстрактно. Видеть конкретную ситуацию насквозь, во всей её полноте посильно одному Господу Богу. У нас может только сформироваться мнение, при том что мы не знаем, является ли оно правомочным. Мы можем быть в высшей степени предусмотрительными: то или иное является добром или злом

К оглавлению

==100

с учетом такого-то масштаба. То, что нашему народу кажется злом, другой народ может считать благом. Относительность оценок касается и эстетической области: одному произведение современного искусства кажется шедевром, за который он готов платить огромные деньги, чего никак не может понять другой. И все же мы не можем просто-напросто не судить. Если кажущееся нам злом мы назовем добром, то в итоге будет ложь. Если я скажу кому-нибудь: «Написанное вами – шедевр», думая при этом, что оно никуда не годится, то это ложь. Возможно, мое суждение какое-то время будет оказывать положительное воздействие на данного человека, он будет польщен. Но по-настоящему действует на другого только то, что я отдаю ему мое наилучшее, а именно мое признание, идущее из глубины моего убеждения и отданное ему, к тому же в нужное время. Когда мы подпадаем под влияй рте эмфатических оценок, то приходим в эмоциональное состояние, в котором мы в наименьшей мере способны применять верный масштаб.

Мой подход к этой проблеме является эмпирическим, а не теоретическим или априорным. Когда пациент приходит к терапевту, то приводит его к нему конфликт. Речь тогда идет о том, чтобы вскрыть эту конфликтную ситуацию, часто бессознательную, но прежде всего чтобы найти выход из конфликта. И тут мне не остаются ничего другого, кроме как предусмотрительно сказать самому себе: в точности мы не знаем, что там разыгрывается. Положение дел может казаться тем или иным, но разве его нельзя с полным на то правом истолковать иначе? То, что сначала могло показаться негативным, затем оказывается тем, что и должно было случиться с пациентом волей судеб. Поэтому я часто говорю: я надеюсь на Бога, что теперь не плошаю.

Возможно, речь тут идет об аффективно-эксцессивной ситуации, как говорил Альберт Великий: «in exsessu affectus»* Присмотревшись, мы заметили, что добро и зло суть principia. Принцип происходит от prius, от того, что было раныш того, что лежит вначале. Последним мыслимым principium является Бог. Principia в последнем счете суть лики Божий. Добро и зло – это principia нашего суждения, но в последнем онтическом их корне они суть начала, лики, имена Божий. Когда in excessu affectus, в эмоционально-эксцессивной ситуации я сталкиваюсь

==101

с парадоксальным положением вещей или событием, то сталкиваюсь в конечном счете с одним из божественных ликов. Логически расценить или осилить божественный лик я не в состоянии, ибо он сильнее меня, т. е. имеет нуминозный характер. Тем самым я встретился с tremendum et fascinosum* . «Осилить» нуминозное я не могу, я способен лишь открыться ему, дать ему меня потрясти, довериться его смыслу. Принцип всегда есть нечто чрезвычайное, в сравнении со мной могущественное. Даже последние физикалистские принципы я не в состоянии осилить, в своей чистой данности они стоят намного выше меня, надо мной, они имеют силу. Тут задействовано нечто непреодолимое.

Если в excessu affectus я скажу: «Это плохое вино» либо: «Этот тип – подлая собака», то я не знаю, имеет ли смысл данное суждение. У другого о том же вине или том же человеке может быть совсем иное мнение. Мы знаем лишь поверхность вещей, мы знаем их лишь такими, какими они нам явлены, а потому нам следует быть очень скромными. Часто со мной бывало так, что я хотел исключить из мира пациента абсолютно, как мне казалось, вредную для него тенденцию, а потом в каком-то глубинном смысле оказывалось, что он был прав, следуя этой тенденции. Например, я хотел предупредить одного человека, что он подвергается смертельной опасности. Когда мне это удалось, я был уверен, что это окажет на него нужное терапевтическое воздействие. Но вскоре, когда он последовал моему совету, я увидел, что он-то как раз был прав, подвергаясь этой опасности. Тогда возникает вопрос: должен ли он подвергаться смертельному риску? Если он не отваживается рисковать своей жизнью, то в каком-то наиважнейшем для него смысле его опыт будет обеднен. Он никогда не ставил свою жизнь на карту, а потому никогда и не выигрывал.

При рассмотрении вопроса о добре и зле терапевту также остается только надеяться, что он правильно видит вещи, но он никогда не должен быть уверен в этом окончательно. Как терапевт, я не могу подходить к проблеме добра и зла в данном конкретном случае теологически или философски, но могу обходиться с ней лишь эмпирически. Это не означает, что при эмпирическом подходе я делаю добро и зло сами по себе относительными. Я ясно вижу: вот зло, но весь парадокс в том, что у данного

==102

человека в этой конкретной ситуации, на определенной ступени его пути к зрелости это зло может оказаться добром. Имеет силу и обратное: в ложный момент в недолжном месте добро обратится своей противоположностью. Не будь это так, все было бы просто – слишком просто. Когда я не сужу a priori, но прислушиваюсь к конкретной данности, то я уже не знаю заранее, что для пациента добро, а что зло. Хотя многие вещи наличны, они не прозрачны для нас, как и их смысл, они явлены нам in umbra* , сокрыты и окутаны тьмой. Лишь с ходом времени проникает луч света на тайное до той поры. То, что в Ветхом завете было явлено in umbra, то воссияло в луче истины в Новом завете.

Это верно и психологически. Было бы заносчиво с нашей стороны мнить, будто мы всегда можем сказать, что для пациента добро пли зло. Наверное, нечто для него действительно является злом, он его все же творит и в результате испытывает муки совести. Но это может быть для данного человека – глядя и терапевтически и эмпирически – великим благом. Возможно, он должен пережить и перетерпеть зло и его власть, ибо лишь так он может наконец преодолеть свое фарисейство по. отношению к другим людям. Возможно, ему надлежало получить щелчок по носу – называйте это как хотите – от судьбы, либо бессознательно, либо от Бога: свалиться в грязь, поскольку лишь такое мощное переживание способно «подтолкнуть» его, хотя бы на шаг вывести его из инфантилизма н сделать более зрелым. Как ,может человек знать, что ему требуется освобождение, если он самоуверенно мнит, будто ему не от чего освобождаться? Он видит свою тень, нижние уровни своего бытия, но отворачивает от них взгляд, бежит от них, не вступает с ними в сражение, ничем не рискует. Он хвалится тогда перед Богом, перед самим собой, перед другими людьми своими белыми и незапятнанными одеждами, но этому ангелоподобию и всесовершенству он поистине обязан своей трусостью, своей регрессией. И вместо того чтоб стыдиться, он становится перед храмом и глаголет: «Благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди...» (Лука, 18, 9–14).

Такой человек мнит, будто он праведен, так как знает, что неправедно, и сторонится этого. Но оно никогда не было конкретным содержанием его жизни, и он не знает, от чего ему нужно спасаться. Лишь частичную гарантию дают и слова апокрифа:

==103

«Человек, если ведаешь, что делаешь, ты блажен, если же не ведаешь, проклят». Человек, знающий, что он делает, когда творит зло, имеет шанс на блаженство, но поначалу он в аду. Ибо творимое зло, даже творимое сознательно, остается злом. Если же человек не становится на этот путь, не совершает этого шага, то это может оказаться душевной регрессией, отступлением во внутреннем развитии, инфантильной трусостью. Тот, кто мнит, будто с помощью слов апокрифа, «ведающего деяния», он может уберечься от греха, или от него спастись, заблуждается, ведь он скорее утопает в грехах. Но тут же мы имеем дело с таким парадоксом, который является ужасающе шокирующим для нашего привычного чувствования. Церкви, однако, это ведомо, когда она (в литургии в ночь Воскресения) говорит о felix culpa* праотцев. Не впади они в грехи, то не было бы felix culpa, повлекшей за собой еще большее чудо спасения. Тем не менее зло остается злом. Не остается ничего иного, как смириться с этой парадоксальной мыслью.

Сами того не желая, как люди мы поставлены в ситуации, когда «principia» впутывают нас в нечто, из чего выпутываться предоставлено нам самим. Иногда с помощью Божией нам указан ясный путь, но иной раз возникает чувство, будто мы оставлены всеми добрыми духами. В критических ситуациях герой всегда теряет свое оружие, и в такой момент, как перед смертью, мы сталкиваемся с голым фактом, не ведая, как мы к тому пришли. Тысячи сплетений судеб неожиданно приводят к такому положению. Символически это представлено борьбой Якова с ангелом. Тогда человеку не остается ничего иного, как постоять за себя самого. Это ситуации, где требуется реагировать целиком. И может статься, что тут не удержишься за параграфы предзаданного морального закона. Тут начинается самая что ни на есть личностная этика: в серьезнейшем столкновении с абсолютным, в прокладывании пути, который осуждают общепринятые параграфы морали и хранители закона. И все же человек чует, что он никогда не был так верен своей глубиннейшей сущности и призванию, а тем самым и абсолютному, ибо только он и Всеведающий одновременно смотрят на конкретную ситуацию изнутри, тогда как судящие и осуждающие видят ее лишь извне.

==104

Есть известная история о сыне, ставшем совершеннолетним. Отец сказал ему: «Теперь тебе уже двадцать. Обычные люди держатся Библии итогом, что говорит проповедник. А для разумнейших есть и свод уголовных законов». Иными словами, ты стоишь между «официальной» религиозной моралью и моралью публичной. Там же, где с ними сталкивается собственная совесть, там рождается личностное, этическое решение, с сознанием творческой свободы – следовать моральному закону или нет. Например, я могу попасть в положение, когда я – чтобы сохранить врачебную тайну – должен лгать. И было бы суетно пугаться этого, произнося речи о собственной морали. К черту такое самопочитание.

Я высказал все это, чтобы прояснить свою практическую позицию. Я вижу свою задачу не в философских дискуссиях. Для меня речь идет о практических вещах. Конечно, философская сторона дела для мня тоже не лишена интереса, но так и собаку за печь не заманишь. Реальность добра и зла заключается в вещах, в ситуациях, которые набрасываются на тебя и овладевают тобой, в которых утопаешь с головой, когда положение делается conspectli mortis, когда речь идет о жизни и смерти. То, что мне достается во всей силе и интенсивности, то переживается мной как нечто нуминозное, обозначу ли я его как божеское, дьявольское или судьбоносное. Тогда я сталкиваюсь с чем-то сильнейшим, непреодолимым. Трудность заключается в следующем: мы имеем обыкновение обмысливать эти проблемы до полной ясности, до «дважды два – четыре». Но на практике-то так не получается, мы не приходим к такому принципиальному решению. И желать этого было бы заблуждением. Тут есть сходство с законами природы, каковые, как мы признаем это, действуют повсеместно. В обычной морали все в точности, как в классической физике: тут статистические истина и мудрость. Сегодняшний физик хоть и знает, что каузальность имеет статистическую истинность, но в практическом случае он всегда спрашивает о действующем для данного случая законе. Сходным образом происходит и в области нравственности. Не стоит соблазняться мыслью, будто тобой сказано нечто абсолютно значимое, когда ты судишь о практическом случае: это добро, это зло. Конечно, мы часто должны судить – этого не избежать. Возможно, мы даже высказываем при этом истину, попадаем «в десятку». Но считать

==105

наше суждение окончательным было бы нелепо, ибо мы тогда желали бы уподобиться Господу Богу.

Даже тому, кто совершает какое-либо действие, часто не видны его глубинные моральные побуждения, сумма сознательных и бессознательных мотивов, лежащих в его основании, и уже тем более при суждении о действии другого, воспринятом извне, а не в его глубинном бытии. Кант с полным правом требовал, чтобы индивид и общество продвинулись от «этики дел» к «этике принципов». В последнем и глубочайшем основании лишь Бог способен видеть целиком те принципы, которые стоят за совершаемым делом. А поэтому наши суждения о добре или зле in concrete должны быть всегда осмотрительны и гипотетичны, а не столь аподиктичны, словно мы способны узреть последние основание. Взгляды на мораль зачастую так же расходятся, как представления о лакомстве у нас и эскимосов.

Меня могут упрекнуть в том, что моя позиция является чересчур эмпирической, но это и требуется, чтобы найти решение. Когда мы наблюдаем, как люди сталкиваются с одной и той же этически значимой ситуацией, то возникает своеобразный двойной эффект: неожиданно делаются видны обе стороны. Эти люди замечают не только свою моральную неполноценность, но автоматически и свою лучшую сторону. Они с полным правом говорят: «Я все-таки не настолько плох». Противопоставить человеку его тень – значит показать ему светлую сторону. Испытав это однажды, обнаружив себя между противоположностями, человек неизбежно ощущает и собственную самость. Тот, кто воспринимает одновременно свою тень и свой свет, видит себя с двух сторон, а тем самым занимает середину.

В этом тайна Востока: созерцание противоположностей учит восточного человека видеть характеристики майи. Она наделяет действительность характером иллюзии. За противоположностями и Ё противоположностях явлена сама действительность, видимая и охватываемая целым. Это целое индиец называет Атманом. Самосознание позволяет нам сказать: «Я семь тот, кто говорит добро и зло» или еще лучше: «Я семь тот, через коего говорится доброе ли, злое ли. Тот, кто во мне, говорящий principia, пользуегся мною для их выражения. Он говорит через меня». Это соответствует тому, что восточный человек называет Атманом, тем, что, образно говоря, «дышит насквозь» (atmet durch). Но не только сквозь меня, но и сквозь все, иначе говоря,

==106

это не только индивидуальный Атман, но и Атман-Пуруша, всеобщий Атман, Дух, который все пронизывает. В немецком языке мы используем для него слово «Selbst», «самость», в противоположность малому «я». Из сказанного ясно, что эта самость не есть лишь нечто более сознательное или выше вознесенное «Я», что напрашивается в таких выражениях, как «самосознательное», «самостоятельное» и т.д. То, что именуется здесь «самостью», пребывает не только во мне, но во всем, как Атман, как Дао. Это психическая тотальность.

Упреки в том, что я тем самым сотворил имманентного Бога, некий «эрзац Бога», проистекают из недоразумения. Я эмпирик и как таковой могу доказать существование высшей целостности, доказать эмпирически. Эта высшая целостность переживается сознанием как нуминозная, как tremendum et fascinosum. Как эмпирика меня интересует только характер переживания этой высшей целостности) которая в себе, онтически, является indescritibile* . Эта «самость» никогда и нигде не занимает места Бога, но является, наверное, сосудом для милости Божией. Такие недоразумения проистекают из предположения, будто я иррелигиозный, в Бога не верующий, коему следовало бы просто указать путь к вере.

И в индийской духовной истории не раз заявляли о себе подходы, в которых Атман не отождествлялся монистически с Брахманом (например, у Рамануджив противоположность Шан-каре или в Бхакти-йоге), и Ауробиндо полагает, что индиец сегодня настолько поднялся вверх от ступени бессознательного к сознательности, что уже не признает за абсолютом характера просто бессознательной, аперсональной мировой силы. Но это уже не чисто эмпирические вопросы. Как эмпирик, я могу по крайней мере констатировать, что и восточный и западный человек поднимаются через переживание Атмана, «самости», высшей целостности над игрой майи или противоположностей. Они знают, что тьма и свет создают мир. Я могу совладать с этой противоположностью путем созерцания обоих, освобождения от них, прихождения в центр. Лишь тут я не подлежу власти этих противоположностей.

У нас неверный образ Востока. Оттуда до нас дошел шутливый вопрос: кому дольше идти к освобождению – тому, кто любит

==107

Бога, или тому, кто Бога ненавидит? Поначалу ожидаешь ответа, что несравненно дольше требуется идти тому, кто Бога ненавидит. Но индус говорит: если он любит Бога, то семь лет, если ненавидит – только три. Ведь если он ненавидит Бога, то куда больше о нем думает! Такая вот утонченная бессовестность! По вопрос этот абсолютно правилен, причем в том самом виде, как он замыслен. Такого рода шутливый вопрос ставится скорее перед обрадованной публикой, чем перед крестьянином.

Эта история напомнила о наблюдении, сделанном мной на Цейлоне. Там я видел, как два крестьянина со своими повозками встретились в узком переулке. Подумайте, что произошло бы здесь, в Швейцарии, где мы так изобретательны на брань! Там же произошло следующее: они поклонились друг другу и сказали: «Преходящая помеха. Без души (анатман)». Иначе говоря, эта помеха имеет место лишь вовне, в пространстве майи, а не в пространстве подлинной действительности – туда она не проникает, там она не оставляет следа. Можно было бы подумать, что нечто подобное у столь простых людей выглядит почти невероятным. Перед подобным останавливаешься в изумлении. Но для тамошних людей это нечто само собой разумеющееся. Тоже самое пережил Рихард Вильгельм:, он видел двух поспоривших мальчишек рикш. Словесное сражение было ужасающим, Вильгельм думал, что сейчас в ход пойдут кулаки, а то и кровь польется. Но вот один из них вскакивает, движется на другого, но при этом проходит мимо, толкает колесо его повозки – этим разрешается ссора. Я сам видел мальчишек, надвигающихся друг на друга с кулаками, только кулаки останавливались за пару сантиметров до лица другого, повисали в воздухе – ни один из них не причинил вреда другому. Это результат воспитания каждого из тех мальчишек – на Цейлоне все еще властвует древний буддизм. Таково моральное воспитание, ставшее привычкой, тут нет никакой их заслуги.

А теперь, дамы и господа, есть ли у вас еще вопросы? (Был задан вопрос о «дьяволе», о его особой, соответствующей нашему времени реальности, поскольку у всякой эпохи свой дьявол.)

Дьявол нашего времени пенс гипс ужасен! Если посмотреть на наше нынешнее положение, то трудно предвидеть, что еще может произойти. Развитие будет идти дальше столь же принудительно, все божественные силы творения попадут постепенно в руки человека. Чудовищное свершилось путем расщепления атомного

==108

ядра, чудовищная власть досталась людям. Когда Оппенгеймер увидел первое испытание атомной бомбы, то ему вспомнились слова Бхагавадшты: «Ярче тысячи солнц». Связующие мир силы очутились в руках человеческих, а люди способны дойти и до идеи об искусственном солнце. Причем речь идет о силах, которые сами по себе не злы, но в людских руках они становятся страшными орудиями, в руках у злых людей. Разве это зло не является действительностью, переживаемой нами, выходящей на первый план в нашем реальном мире? Зло – это чудовищная действительность! И оно пребывает в жизни каждого индивида. И если мы желаем видеть принцип зла как действительный, то мы можем назвать его «дьяволом». Лично мне не легко считать верной идею зла как privatio boni* .

(Один практический вопрос: что должен делать психотерапевт? Должен ли он указывать пациенту, как тому избежать зла, либо он должен принудить пациента самому искать путь?)

Вы вводите меня в соблазн – дать некое правило. Но я лучше дам такой совет: делайте так, делайте и эдак, действуйте, как терапевт, исходя не из неких априори, но прислушивайтесь к отдельному случаю, к требованиям конкретной ситуации – вот ваше единственное априори. Например, пациент может быть настолько бессознателен, что он не способен занять никакой позиции относительно своих проблем. Такой пациент, подобно психотику, еще отождествляет себя со своим бессознательным и скорее примет врача за безумного, нежели осознает свою внутреннюю ситуацию. Попробуйте-ка сказать совершенно бессознательной матери – Кали Дурга, – считающей себя лучшей матерью в мире, что на ее совести невроз старшей дочери и неудачный брак младшей, – и вас ждет нечто! И прежде всего пациентке вы не поможете. Сначала нечто должно произрасти изнутри нее самой. Другой пациент достиг известной сознательности, он ждет от вас каких-то ориентиров. Тогда было бы большой ошибкой не дать ему знать вашу позицию. Должно говорить в верный момент, в верном месте и верное.

Нельзя подходить к пациенту как к какому-то подчиненному существу, лежащему на кушетке, над коим вы возвышаетесь как Бог и сверху вниз наделяете его своим словом. Нужно также избегать всего, что может выступать как внушение болезни. Пациент

==109

и без того имеет эту тенденцию, он охотно бежит в этом направлении, в болезнь: «...теперь можно сдаться, теперь можно прилечь, я ведь совсем болен...» Болезнь – это тоже своего рода разрешение жизненных проблем: «Я ведь нынче болен, пусть доктор мне поможет!» Как терапевт, я не должен быть наивным. Пациентов, если только они действительно не прикованы к постели, нужно рассматривать как нормальных людей, можно даже сказать, как партнеров. Это служит здоровым основанием для дальнейшего лечения. Ко мне часто приходят люди в ожидании, что я вот-вот совершу медицинское чудодейство. А когда я обращаюсь с ними как с нормальными людьми и веду себя как нормальный человек, они разочаровываются. Один пациент, лежа на кушетке в какой-то другой приемной, имел дело лишь с «молчаливым богом». Когда я стал с ним разговаривать, он в изумлении, чуть ли не в ужасе заявил: «Но вы же выказываете аффекты, вы даже свое мнение выказываете!» Конечно, у меня есть аффекты, и я их выказываю. Нет ничего важнее, чем принимать другого человека как человека, а тем самым находить соответствующий его особенностям способ лечения.

Поэтому я говорю молодым терапевтам: учитесь, познавайте все и самым наилучшим образом – а потом, когда приходите к пациенту, забудьте обо всем. Ведь и хорошим хирургом не станет тот, кто досконально выучил учебник. Но перед нами сегодня возникает настоящая опасность – вся действительность замещается словами. Это ведет к ужасающему отсутствию инстинкта у современного, в особенности у городского, человека. Он лишен контакта с растущей, живущей, дышащей природой. О кролике или корове знают только по иллюстрациям, энциклопедиям, киноэкрану и думают, будто их действительно знают, а потом дивятся тому, что в стойле «пахнет», ведь об этом в энциклопедии ничего не написано. Подобна этому и опасность того, что страждущему человеку терапевт торопится поставить медицинский диагноз. Считается, что самое важное сделано, если знают, что данная болезнь описана в семнадцатой главе такого-то автора. Несчастный пациент может страдать дальше.

Иногда говорят об «осиливании зла». Но есть ли у нас та «сила», чтобы «осиливать»? Стоит помнить о том, что «добро» и «зло» поначалу даны в нашем суждении в определенной ситуации, либо, иначе говоря, что некие принципы завладели нашими суждениями. Зачастую тогда об осиливании зла и речи быть не

К оглавлению

==110

может, поскольку мы находимся в несвободном положении, в апории, т. е. что бы мы ни выбрали – все дурно. Важно почувствовать, что мы оказались в нуминозной ситуации, окруженные Богом со всех сторон, – он может побуждать и к тому и к иному, да и делает это. В Ветхом завете тому достаточно примеров. Или вспомним о Терезе Авильской, с которой зло приключилось во время путешествий. Карета развалилась на части при переезде через небольшую речку, она упала в холодную воду. «Господь, как ты это позволил?» – «Да, так я обращаюсь с моими друзьями». – «Так вот почему их у тебя так мало». Тереза поставлена в ситуацию, когда она не знает, откуда к ней подступает зло – в данном случае физическое, – как ей его «классифицировать», но она чувствует даже тут непосредственное присутствие Бога. Именно так вступают в действие «principia», «изначальные силы»: они помещают человека в нуминозную ситуацию, для которой он не находит решения чисто рационального порядка. Человек чувствует себя не «деятелем» и властелином ситуации, ибо «деятелем» в такой ситуации ощущается Господь. Никто не в силах предвидеть, чем она разрешится, мы часто даже не можем сказать, как решается проблема добра и зла в такой ситуации. Мы предоставлены здесь высшей власти.

Если с такого рода проблемой я столкнусь практически, при анализе, то, наверное, скажу: так, теперь немного спокойно подождем и посмотрим, какие, например, сны обнаружатся и не вмешаются ли высшие силы – болезнью, смертью ли, – но во всяком случае теперь нельзя самому решать. Вы и я – мы ведь не Господь Бог.

Иначе говоря, нужно быть предельно внимательным при доведении до сознания пациента его тени, чтобы бессознательное не сыграло в шутку так, что до настоящего столкновения с тенью дело не дойдет. Возможно, пациент на мгновение заметит темноту в себе самом, но в тот же миг скажет себе: все не так уж плохо, так, пустяки... Либо пациент пересолите раскаянием – ведь это так чудесно, так «красиво каяться», наслаждаться им, как пуховой постелью холодным зимним утром, когда нужно подниматься. Такая нечестность с самим собой, такое нежелание видеть препятствует встрече с тенью. Но мере роста сознательности в свет вступают также доброе и положительное. Мы должны считаться и с той опасностью, которая заключается в маниакальном стремлении к таким аффектам, как раскаяние, меланхолия

==111

и т. д., они ведь искусительны. До самомнения могут ведь дойти, например, и потому, что так прекрасно каются. Потому люди любят театральность, фильмы, проповеди, трогающие их до слез, они наслаждаются собственной трогательностью.

По ходу нашей беседы однажды встретилось слово «эзотерический». Говорят, например, что психология бессознательного ведет к эзотерической этике. С таким словом следует быть осторожным. Эзотерика – это ведь равно тайная наука. Но подлинных тайн мы не знаем, их и так называемые эзотеристы не ведают. Эзотеристы, по крайней мере прежде, должны были не выдавать своих тайн. Но истинную тайну и невозможно выдать. С настоящими тайнами и «эзотерическим заниматься» нельзя именно потому, что они неведомы. Так называемые эзотерические таинства суть на деле искусственные тайны, а не действительные. У человека есть потребность иметь тайны, а так как о подлинных тайнах он не имеет ни малейшего представления, то создает себе искусственные. Подлинные же тайны нападают на него из глубины бессознательного, так что он иной раз то выдает, что должен был хранить втайне. Уже поэтому мы вновь обнаруживаем нуминозный характер лежащей в основании действительности. Не мы владеем тайнами, действительные тайны владеют нами.

==112

00.htm - glava07
Настоящее и будущее*

УГРОЗА ИНДИВИДУУМУ В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

Людей всегда занимал вопрос: «Что принесет будущее?», – но занимал не всегда в равной степени. В исторической перспективе чаще во времена физических, политических, экономических и духовных бедствий они в тревожной надежде направляли свой взгляд в будущее и создавали предчувствия, утопии и апокалиптические видения. Вспомним о веке Августа – начале христианского Эона с его хилиастическими ожиданиями либо о метаморфозах западного духа, сопровождавших коней первого христианского тысячелетия. Сегодня мы живем накануне завершения второго тысячелетия, во времена апокалиптических предчувствий всемирного разрушения. Каков смысл той трещины, которая отчетливо предстает в виде железного занавеса, разделившего человечество на две половины? Что произойдет с нашей культурой, с нашим человеческим существованием вообще, если начнут рваться водородные бомбы? Либо если духовный и моральный мрак государственного абсолютизма распространится по всей Европе?

У нас нет ни малейшего повода недооценивать эту угрозу. По всему западному миру уже имеются подрывные меньшинства. с заготовленными для поджога факелами. Они даже пользуются защитой нашего права и нашего гуманизма, а потому на пути у этих идей стоит лишь критический разум благоразумного и духовно

==113

стабильного слоя населения. Не стоит переоценивать его мощь. Она изменчива, находится в зависимости от национального темперамента, страны, даже региона с его системой общественного воспитания и образования и прежде всего от воздействия серьезных факторов политической и экономической природы. Верхняя граница этого слоя по самым оптимистичным оценкам и на основе опыта голосования лежит где-то возле 60% от числа избирателей. Тем самым не опровергается несколько более пессимистичный взгляд, поскольку дар разума и критического размышления вовсе не является непременным свойством человека, и даже там, где они имеются в наличии, у них нет твердости и устойчивости – как правило, тем более, чем обширнее рассматриваемая политическая группа. Масса подавляет еще возможную у каждого по отдельности способность трезво видеть и размышлять, она принудительно влечет к доктринёрской и авторитарной тирании, стоит хоть чуть ослабнуть правовому государству.

Разумная аргументация возможна и перспективна лишь до тех пор, пока эмоции не превысили некоторой критической для данной ситуации точки. Стоит температуре аффектов превзойти этот градус, и действенность разума отказывает, па его место приходят лозунги и химерические желания, иными словами, род химерической одержимости, которая, разрастаясь, производит психическую эпидемию. В этом состоянии приобретают значимость те элементы населения, которые раньше, под властью разума, влекли асоциальное и едва терпимое существование. Подобные индивиды вовсе не представляют собой редкого курьеза, обнаруживаемого разве что в тюрьмах и сумасшедших домах. На всякого явно душевнобольного, по моей оценке, приходится как минимум с десяток латентных случаев. При видимой нормальности их воззрения и поведение находятся под влиянием бессознательных болезнетворных и извращенных сил, хотя до прорыва последних дело чаще всего не доходит. Никакая медицинская статистика по понятным причинам не даст нам справки относительно частоты латентных психозов. Но даже если их число меньше десятина каждое явное душевное заболевание и преступление, то сравнительная незначительность в процентном отношении к числу всего населения перевешивается особой опасностью подобных индивидов. Их душевное состояние соответствует как раз коллективному возбуждению группы, которой владеют аффективные предрассудки и фантастические желания. В

==114

такой среде они оказываются самыми приспособленными, тут они чувствуют себя как дома. Ведь им по собственному опыту знаком язык подобных состояний, они умеют с ними обходиться. Взывающие к коллективному неразумию, исполненные фанатичной злобы, химерические идеи падают на плодородную почву: здесь говорят те мотивы, поднимается та злоба, которые дремлют у нормального человека под покровом разума и благомыслия. Хотя число таких индивидов ничтожно в сравнении со всем населением, они опасны как источник заразы, а именно по той причине, что так называемый нормальный человек располагает лишь весьма ограниченным самопознанием.

«Самопознание» обычно путают со знанием собственной сознательной личности, своего «Я». Всякий, у кого есть сознание «Я», полагает само собой разумеющимся, будто он себя знает. Однако сознанию «Я» ведомы только его же содержания, но никак не бессознательное. Человек путает познание самого себя с тем, что в среднем известно о нем в его социальном окружении. Действительное его психическое состояние остается по большей части сокрытым. В этом отношении душа подобна телу: неспециалисту тоже очень мало известно о физиологических и анатомических структурах, хотя ими и в них он живет. Требуются специальные познания, чтобы довести до «Я» хотя бы уже известное, не говоря уж о неведомом.

То, что обычно называется «познанием себя», есть по большей части ограниченное и зависимое от социальных факторов знание о происходящем в человеческой душе. Здесь мы вновь и вновь сталкиваемся с предрассудками (мол, такого «у нас», «в нашей семье», в ближайшем, либо далеком окружении не бывает); нередки также иллюзорные предположения по поводу якобы имеющихся свойств, которые, однако, служат лишь сокрытию действительного положения вещей.

Именно эта широко простирающаяся область бессознательного недостижима для критики и контроля сознания; здесь мы явно беззащитны перед лицом возможного влияния и психического заражения. Против психической заразы, как и против любых других опасностей, мы можем защищаться лишь в том случае, если осознаем, где, когда и как на нас нападают. В случае самопознания речь идет о постижении индивидуального состояния, поэтому теория дает здесь очень мало. Чем выше воздвигается притязание на всеобщую значимость, тем меньше теория отдает

==115

должное индивидуальному положению дел. Основанная на опыте теория по необходимости является статистической, т.е. она говорит о какой то идеальной середине, платая исключения сверху и снизу, замещая их абстрактным средним. Это среднее имеет свое значение, но только в действительности оно как таковое не встречается. В теории оно тем не менее признается неоспоримым и фундаментальным фактом. Исключения по одну или другую сторону вообще не предстают в конечном результате, они снимают друг друга. Скажем, если я получу в результате вычисления средний размер камня в 145 граммов, то это мне немного скажет о реальном содержимом слоя гравия. Тот, кто на основании такого расчета полагает, будто с первого раза выпет из этого слоя гальку весом 145 граммов, наверняка ошибается. Может случиться, что он, несмотря на все поиски, не найдет ни одного камня весом ровно 145 граммов. Статистический метод дает нам идеальное среднее, а не картину, эмпирической действительности. Подобный метод улавливает неоспоримо существующий аспект реальности, но он может полностью исказить фактическую истину. В особенности это свойственно теориям, опирающимся на статистику. Факты действительности индивидуальны; если несколько утрировать, то можно было бы сказать, что настоящая картина действительности вообще состоит из сплошных исключений, а тем самым абсолютным принципом, господствующим в реальности, оказывается иррегулярность.

Об этом следует помнить, когда речь заходи г о теории, которая должна служить руководством для самопознания. Самопознание просто невозможно в соответствии с подобными предпосылками, поскольку предметом познания тут выступает индивид – относительное исключение из правил, иррегулярность. Не всеобщее и повторяющееся, а уникальное – вот что отличает индивидуума. Его следует понимать не как повторяющуюся единицу, но как неповторимую единственность, которая в конечном счете не доступна ни для сравнения, ни для познания. Человека можно и должно описывать и статистически, иначе о нем вообще не высказать ничего всеобщего. В этих целях его можно трактовать и как сопоставимую единицу. Так появляются общезначимые антропология и психология с абстрактно-усредненным образом человека. Только из этого образа выпали все индивидуальные черты, которые важнее всего для понимания. Когда я хочу понять отдельного человека, то я должен отложить в сторону все

==116

научные познания о среднем человеке, отказаться от всякой теории, чтобы смотреть всякий раз по-новому и без предубеждений. К задаче понимания я могу приступать лишь vacua libera mente* , тогда как научное познание требует всевозможных знаний во всеобщей форме.

Идет ли речь о понимании стоящего передо мной индивидуума или о самопознании, в обоих случаях я должен повернуться спиной к теоретическим предпосылкам, ясно отдавая себе отчет в том, что научное познание тут умолкает. Однако последнее не только пользуется всеобщим почитанием, оно вообще служит современному человеку в качестве единственного духовного авторитета. Понимание другого индивида требует, так сказать, crimen laese maiestatis** , а именно игнорирования научного познания. Такой отказ означает нелегкую жертву: можем ли мы избавиться от научного подхода, не утратив при этом чувства ответственности? Если психолог одновременно является еще и врачом, стремящимся не только к научному упорядочению феноменов, но и к человеческому пониманию своего пациента, ему прямо угрожает коллизия долга: он оказывается между двух противостоящих друг другу установок, между познанием и пониманием. В терминах «или-или» этот конфликт не решается, тут требуется «двухколейное» мышление: мыслить одно, не забывая при этом и другого.

В силу того что очевидное достоинство познания выступает в то же самое время как специфический недостаток понимания, возникает риск парадокса. С одной стороны, для науки индивидуум – это лишь абстрактная, бесконечно повторимая единица, обозначаемая любой буквой; с другой – для понимания уникальный индивид является как раз благороднейшим и единственно реальным предметом, отодвигающим на второй план все эти милые научному сердцу закономерности и регулярности. Данное противоречие становится проблемой прежде всего для врача. Полученное им естественнонаучное образование оснащает его статистическими истинами, но перед ним стоит задача излечения больного, который требует индивидуального понимания, особенно в случае психических страданий. Чем схематичнее избранное им лечение, тем сильнее будет оправданное сопротивление со

==117

стороны пациента, тем меньше шансов на исцеление. Психотерапевт nolens volens должен принимать во внимание индивидуальность пациента и в соответствии с ней вносить изменения в метод лечения. Сегодня во всех областях медицины приходят к признанию того, что задачей врача является лечение больного человека, а не абстрактной болезни, одинаковой у всех и каждого. Сказанное по поводу медицины представляет собой лишь отдельный случай общей проблемы воспитания и образования. Опирающееся только на естественные науки образование имеет своим фундаментом статистические истины и абстрактные познания. Тем самым образование служит передаче нереалистичного рационалистического мировоззрения, «для которого индивидуальный случай, будучи просто пограничным феноменом, не играет никакой роли. Но индивидуум есть иррациональная данность и как таковая представляет собой особого рода действительность, а именно действительность конкретного человека, противоположную идеальному или нормальному человеку, к которому относятся суждения науки. Естественные науки к тому же склонны представлять результаты своих исследований таким образом, словно они получены вообще без человеческого вмешательства. Неизбежное воздействие психики остается невидимкой. (Исключением из этого правила является современная физика, признающая зависимость наблюдаемого от наблюдателя.) Тем самым естествознание дает картину мира, из которой как бы исключена человеческая психика. Отличие естествознания от Humaniora* здесь очевидно.

Ущерб от влияния естественнонаучных постулатов претерпевает не только психика, но и сам человек: все индивидуальное подвергается нивелировке и пребывает в безвестности, так как образ реальности искажается идеей среднестатистического. Психологическое воздействие статистической картины мира не следует недооценивать: она вытесняет индивидуальное ради анонимных единиц, скученных в массы. Наместо конкретных индивидуальных существ приходят названия организаций, причем высшее место занимает понятие государства как принципа политической реальности. Моральная ответственность индивида замещается государственным интересом, на место моральных и духовных особенностей индивидов становятся общественное благосостояние

==118

и повышение жизненного уровня. Цель и смысл жизни каждого (а только она является подлинной жизнью!) заключаются уже не в индивидуальном развитии, а в государственном интересе, который извне чеканит человека, подчиняет его абстрактным понятиям, вбирающим в себя вообще всю жизнь. Индивид все меньше способен принимать моральное решение, направлять свою жизнь, им управляют как социальной единицей, каковую кормят, одевают, воспитывают, которой дают соответствующее жилье, которую развлекают, причем идеальный масштаб тут задан благоденствием и довольством массы. Правители сами являются точно такими же социальными единицами, от управляемых они отличаются лишь тем, что предстают как специализированные носители государственной доктрины. Ей не нужны способные к критическому мышлению личности, доктрине требуются просто специалисты, которые ни на что не способны за пределами своей специальности. Чему учат и чему учатся – это определяется государственным интересом. Всемогущая государственная доктрина, в свою очередь, направляется всевластными высшими правительственными четами; это они говорят от имени государственного интереса. Тог, кто путем выборов или с помощью произвола выбирается на эти места, уже не знает над собой никакого присуждения, ведь он сам теперь стал государственным интересом и действует по личному усмотрению. Вместе с Людовиком XIV он может сказать: «L'Etat c'est moi»* . Тем самым он оказывается единственным или одним из немногих индивидов, которые могут свободно употреблять свою индивидуальность. Если только они еще способны отличать ее от государственной доктрины, скорее они являются рабами собственной фикции. По такая односторонность психологически компенсируется бессознательными подрывными тенденциями. Рабство и бунт пребывают в неразрывной связи друг с другом. Властолюбие и недоверие духу пронизывают весь общественный организм снизу доверху. Кроме того, для компенсации своей хаотичной бесформенности масса творит себе «фюреров», а они неизбежно впадают в инфляцию собственного «Я», чему история дает немало примеров.

Развитие такого рода логически неизбежно с момента омассовления индивида. В гигантских скоплениях человеческих масс

==119

индивидуальность и без того исчезает, а к этому добавляется в качестве одного из главных факторов омассовления естественнонаучный рационализм. Он грабит индивидуальную жизнь, лишает ее фундамента, а тем самым и ее достоинства, ибо как социальная единица человек утрачивает свою индивидуальность и превращается в абстрактный статистический номер в организации. Теперь он играет лишь роль бесконечно малой и взаимозаменяемой единицы. Но если смотреть извне и рационалистически, то он таковым и является. Под этим углом зрения было бы даже смехотворно рассуждать о ценности или внутреннем смысле индивидуума. Как вообще можно говорить о достоинстве отдельной человеческой жизни – ведь этому противостоит очевидная истина науки.

С этой точки зрения индивидуум действительно имеет исчезающе малое значение, и тот, кто отстаивает нечто другое, обнаруживает нехватку аргументов. Полагая важным себя самого, свою семью, ценимых им близких или знакомых, он имеет дело с довольно-таки комичной субъективностью своих ощущений. Что такое эти немногие в сравнении с десятками и сотнями тысяч, с миллионами? Это напоминает мне аргумент моего глубокомысленного друга, с которым мы оказались в насчитывавшей десятки тысяч толпе: «Вот самое убедительное доказательство против веры в бессмертие души: все они жаждут бессмертия».

Чем больше масса, тем недостойнее индивид. Но там, где он испытывает превозмогающее чувство собственной малости и пустоты, где он утрачивает смысл жизни (пока тот не исчерпывается общественным благосостоянием и высоким жизненным уровнем), там он уже на пути к государственному рабству. Сам того не ведая и не желая, он прокладывает дорогу к этому рабству. Кто видит только внешнее, только большие числа, тому уже нечем обороняться от подобных свидетельств своих чувств и разума. Именно этим и занят сегодня весь мир: в восхищении и преклонении перед статистическими истинами и большими числами всякий ежедневно убеждается в ничтожности и бессилии отдельной личности, пока она не представляют и не олицетворяет какой-нибудь массовой организации. И наоборот, любой индивид хоть чуть видимый на сцене мира, чей голос внятен широкому кругу, кажется некритичной публике носителем массового движения и общественного мнения. Только на этом основании его приемлют или ведут с ним борьбу. Массовое внушение тут обычно

К оглавлению

==120

преобладает, а потому остается неясным: является ли его послание собственным его деянием, за которое он несет личную ответственность, либо он просто функционирует как некий мегафон, передающий коллективные мнения.

В этих обстоятельствах понятны растущая неуверенность индивидуальных суждений и вытекающая из нее коллективизация ответственности, которая откатывается от индивида к корпорации. Индивидуум все более и более делается функцией общества, а оно принимает на себя функцию подлинного носителя жизни, хотя само оно, если разобраться, есть не более чем идея, к примеру идея того же государства. И общество, и государство гипостазируются, делаются независимыми сущностями. Государство превращается чуть ли не в живую личность, от которой все чего-то ждут. В действительности государство представляет собой лишь камуфляж для тех индивидов, которые неплохо знают, как можно с его помощью тайком манипулировать другими. Изначальная конвенция правового государства неожиданно оборачивается примитивной социальной формой, а именно коммунизмом первобытного племени, которое подлежит автократической власти вождя или какой-то олигархии.

РЕЛИГИЯ КАК КОМПЕНСАЦИЯ ОМАССОВЛЕНИЯ

Чтобы освободить от любых ограничений эту фикцию единственной в своем роде государственной власти, т.е. произвола манипулирующего государством вождя, все нынешние социально-политические движения, стремящиеся к достижению этой цели, пытаются уничтожить религию. Для превращения индивидуума в функцию государства у него нужно отнять все прочие обусловленности или зависимости. Религия означает зависимость от иррационального, подчинение ему как данности, которая прямо не сводится к социальным или физическим условиям, а скорее соотносится с психическими установками индивидуума.

Разглядеть внешние условия существования можно лишь в том случае, если есть точка зрения, с которой на них смотрят. Религии дают человеку такую точку зрения или даже требуют ее от него, способствуя тем самым свободному суждению индивидуума. Религии дают ему запас прочности против многообразного и неуклонного принуждения извне, перед которым пасует всякий, кто жив лишь внешним миром и не чувствует под ногами

==121

никакой почвы, кроме асфальта. Если нет никакой другой действительности, помимо среднестатистической, то она одна наделена авторитетом. Тогда она одна решает и обусловливает, тогда ей нечего противопоставить, а свободное суждение и решение тогда не просто избыточны, они и невозможны. Индивидуум принужден исполнять роль статиста, быть функцией государства или какого-нибудь другого абстрактного принципа порядка, как бы он ни назывался.

Религии учат иному авторитету, который противостоит авторитетам «мира сего». Учение о божественной обусловленности человека выдвигает столь же высокие притязания на человека, как и мир. Может случиться, что абсолютность этих притязаний настолько же отчуждает человека от мира, насколько он способен потерять себя, поддавшись коллективной ментальности. В первом случае он может потерять свободу суждения и решения ничуть не меньше, чем во втором. К этой цели явно стремятся религии, когда они не удовлетворяются компромиссом с государством. В случае такого компромисса я вообще предложил бы говорить не о религии, а о вероисповедании (в полном соответствии со значением этих слов). Вероисповедание – это исповедание определенных коллективных убеждений, тогда как слово «религия» выражает субъективное отношение к неким метафизическим, т.е. внемирским, факторам. Вероисповедание направлено по существу на внешний мир, является внутримирским делом; смысл и цель религии – отношение между индивидуумом и Богом (христианство, иудаизм, ислам) либо путь освобождения (буддизм). Из этого проистекает теперешняя этика, которая без индивидуальной ответственности перед Богом означает лишь конвенциональную мораль.

Будучи компромиссом с мирской действительностью, вероисповедания склоняются к растущей кодификации своих воззрений, учений и обычаев. Тем самым они настолько овеществляются, что на задний план отходит их подлинно религиозная сущность, а именно живое отношение, непосредственная встреча с внемирским. Вероисповедальная точка зрения мерит ценность и значимость субъективной религиозной связи масштабом переданного традицией учения. Там же, где это не так сильно выражено (например, в протестантизме), там речь сразу заходит о пиетизме, сектанстве духовных мечтаниях и т.п., стоит кому-либо прямо сослаться на Божью волю. Вероисповедание либо образует

==122

государственную церковь, либо по меньшей мере является публичным институтом, к которому принадлежат не только верующие в узком смысле слова, но также бесчисленное число тех, кто безразличен к религии, кто принадлежит к вероисповеданию, так сказать, по привычке. Различие между вероисповеданием и религией здесь очевидно.

Принадлежность вероисповеданию поэтому далеко не всегда является делом религии, скорее это дело общественное, не затрагивающее основ индивидуума. Этот фундамент определяется отношением индивидуума с внемирской инстанцией, причем критерием тут является не произносимое вслух исповедание, а психологический факт зависимости жизни индивидуума не только от его «Я» (со всеми его мнениями), не только от социальных детерминант, но также от трансцендентного авторитета. Основания автономии и свободы индивидуума закладываются не одними высокими этическими правилами или ортодоксальным исповеданием веры, но прежде всего эмпирическим сознанием, недвусмысленным опытом личностного и многостороннего отношения с какой-то внемирской инстанцией, которая недоступна «миру со своим разумом».

Сказанное выше вряд ли порадует тех, кто считает себя частицей массы, но ничуть не больше она годится для исповедующих коллективные верования. Для первых высшим принципом мышления и деятельности оказывается государственный интерес, целям которого они, преданы, тогда как индивидууму право на существование предоставляется ровно настолько, насколько он представляет собой государственную функцию. Вторые признают за государством моральные притязания, исповедуют убеждение, согласно которому не только человек, но и возвышающееся над ним государство подлежит Божьей власти. В сомнительных случаях высшее решение падает на нее, а не на государственный интерес.

Я воздерживаюсь от метафизических суждений, а потому остается открытым вопрос: противостоит ли Богу внешний «мир», т.е. человек и природа в целом. Я могу сослаться лишь на тот факт, что психологически эти две области опыта .противостоят друг другу; об этом свидетельствует не только Новый завет, но и подчеркнуто отрицательное отношение современных диктаторских режимов к религии и церкви, их приверженность атеизму и материализму.

==123

Как социальное существо, человек не может долгое время жить без связи с обществом, а потому он способен найти действительное оправдание собственному существованию, духовную и нравственную автономию лишь в каком-то внемирском принципе. Так он может уравновесить давление внешних факторов. Не укорененный в Боге индивидуум на основании своих личных мнений не способен оказать какое бы тони было сопротивление физическому и моральному могуществу мира. Для этого он нуждается в очевидности своего внутреннего, трансцендентного опыта – только он мог бы защитить его от иначе неизбежного омассовления. Чисто интеллектуальный или даже чисто моральный взгляд на глупость и нравственную безответственность массового человека не поможет, это лишь некое колебание на пути к атомизации индивидуума. Тут не хватает силы религиозного убеждения, поскольку держатся здесь одного разума. У диктаторского государства в сравнении с разумом буржуа есть даже известное преимущество, поскольку это государство заглатывает вместе с индивидуумом его религиозные силы. Государство становится на место Бога – в этом отношении социалистические диктатуры являются религиями, а государственное рабство – род богослужения.. Такое искажение, фальсификация религиозной функции вызывают, конечно, сомнения, но они тут же подавляются, чтобы избегнуть конфликта с господствующим устремлением к омассовлению. Как всегда, это производит сверхкомпенсацию, а именно фанатизм, который, в свою очередь, является мощным рычагом подавления и искоренения всякой оппозиции, Свобода слова удушается, моральная, автономия жестоко уничтожается, причем цель освящает любые, даже самые дурные средства. Государственный интерес делается исповеданием веры, вождь или стоящий у государственного руля деятель превращается в полубога, стоящего по ту сторону добра и зла, а фанатик становится героем, мучеником, апостолом и миссионером. Есть лишь одна истина, она неприкосновенна, недоступна любой критике. Всякий, у кого остались хоть какие-то собственные мысли, есть еретик, и ему, следуя, хорошо известным образцам, уготавливаются малоприятные последствия. Государственную доктрину аутентично может интерпретировать лишь тот, кто держит в своих руках государственную власть, а потому он толкует так, как это ему заблагорассудится.

==124

Когда в результате омассовления индивидуум стал социальной единицей под каким-то порядковым номером, а государство сделалось высшим принципом, религиозная функция неизбежно вовлекается в этот водоворот. Религия есть прирожденное чело веку инстинктивное стремление, В ней осуществляются наблюдение и уяснение неких невидимых и неконтролируемых человеком факторов. Проявления этого стремления можно проследить во всей духовной истории. Его целью было сохранение психического равновесия: естественный человек имеет столь же естественное знание о пересечениях его сознания с неконтролируемыми сознанием факторами (будь они внешними или внутренними по происхождению). Поэтому люди с древнейших времен заботились о том, чтобы всякое решение с непредсказуемыми последствиями имело подстраховку подходящими для этого мерами, религиозными по своей природе. Незримым силам приносились жертвоприношения, произносились заговоры и молитвы, совершались прочие священнодействия. Всегда и повсюду имелись rites d'entree et de sortie* , которые для невежд в психологии – просветителей – были магией и предрассудком. Не следует недооценивать психологической эффективности магии. Исполнение «магического» действия придает человеку чувство уверенности, необходимое для решительного осуществления замысла. Такая страховка нужна .и для принятия решения, поскольку оно всегда тяготится односторонностью и ощущается как рискованное. Даже диктатор сопровождает свои государственные акты не одними угрозами, но также шумом празднеств. Марши, флаги, лозунги, парады а чудовищные сборища в принципе неотличимы от молельных процессий, пушечных залпов и фейерверков в честь изгнания бесов. Суггестивные демонстрации государственного могущества вызывают коллективное чувство безопасности. Правда, в отличие от религиозных представлений они не дают индивидууму никакой защиты против его внутреннего демонизма. Еще судорожней он цепляется за государственную власть, т.е. за массу, предается ей всей душой, ощущая собственное социальное бессилие. Подобно церкви, государство требует энтузиазма, жертвенности и любви, но если религии уповают на страх Божий, то диктатура уже позаботилась о терроре.

==125

Нападки просветителей на традицию с ее чудодействием ритуала просто бьют мимо цели, даже не задевая главного, а именно психологического воздействия. Им пользуются обе партии, церковь и государство, пусть для противоположных целей. Но и в области целей есть сходства: цель религии, а именно: спасение от зла, примирение с Богом, потустороннее вознаграждение, трансформируется в посюсторонние обещания: в обещание свободы от забот о хлебе насущном, обещание справедливого распределения материальных благ, грядущего всеобщего благоденствия, сокращенного рабочего дня. То, что исполнение этих обещаний столь же незримо, как и рай небесный, указывает лишь на еще одну аналогию с религией. От внемирской Цели массы обращаются к вере в исключительно посюстороннее. Она расхваливается не менее пылко, чем церковная вера, – направления противоположны, но в обоих случаях это «единственно правильная» вера.

Я не стану повторяться и перечислять все параллели между потусторонним и посюсторонними верованиями. Подчеркну лишь тот факт, что рационалистическая просветительская критика не может устранить естественной и от века существующей религиозной функции. С ее помощью можно установить несостоятельность той или иной вероисповедальной доктрины, даже ее высмеять. Но просветительские методы даже близко не затрагивают религиозной функций, которая образует фундамент всех вероисповеданий. Религия, т.е. добросовестное рассмотрение иррациональных факторов, души и судьбы, даже в наихудших своих формах восстает против обожествления государства и диктаторов. Naturam expellas furca tamen usque recurret* . Правильно оценив ситуацию, вожди и диктаторы всячески пытаются затушевать отчетливые параллели с обожествленными цезарями. Свое фактическое всевластие они прячут за фикцией государства, что, конечно, не меняет сути дела.

Диктатуре мало бесправия индивидуума, ей нужно выбить у него почву из-под ног, отнять метафизическую основу его существования. С моральным выбором отдельного человека уже никто не считается, важнее темное движение ослепленной массы, а потому ложь сделалась единственным принципом политического действия. Государством отсюда сделаны все возможные выводы,

==126

как о том неопровержимо свидетельствует жизнь миллионов и миллионов совершенно бесправных государственных рабов.

И диктаторское государство, и вероисповедальная религиозность в особенности настаивают на идее сообщества, общности людей. Собственно говоря, это идеал коммунизма, который навязывается народу до такой степени, что вызывает прямо противоположный результат: вместо общности появляется разъединяющее недоверие. Церковь ничуть не меньше подчеркивает идеал общности, а там, где церковь слаба, как в протестантизме, там болезненно ощущаемая утрата связей между людьми компенсируется надеждой или верой в «чувство общности». В такой «общности» нетрудно увидеть необходимое вспомогательное средство организации масс, но только меч этот является обоюдоострым. Так же как сложение нулей никогда не даст единицы, так и ценность сообщества соответствует средней духовной и моральной высоте составляющих ее индивидов. От общности нельзя ждать действия, которое выходило бы за пределы того, что укладывается в реакции на воздействие среды. Она не производит деяний, которые способны радикально и до самых оснований изменять индивидов – хоть во благо, хоть во зло. Такого изменения можно ждать от личностного взаимодействия одного человека с другим, но уж никак не от коммунистических или христианских массовых скрещений, которые не затрагивают внутреннего человека. События последнего времени ясно показывают, насколько поверхностным является воздействие пропаганды общности. Этот идеал не принимает в расчет обстоятельств, не видит конкретного человека, который когда-нибудь да предъявит свои требования.

ЗАПАД И РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОС

Такое положение в двадцатом по христианскому летосчислению веке заставляет западный мир оглянуться на свое наследие. Римское право, сокровищница метафизически обоснованной иудео-христианской этики, идеал вечных человеческих прав безмолвно ставят перед ним пугающий вопрос: как бы остановить подобное- развитие или даже повернуть его вспять? Мало толку от того, что социальную диктатуру клеймят как утопию и объявляют ее экономические принципы неразумными. Во-первых, тут Запад разговаривает сам с собой, его аргументы слышны лишь

==127

по эту сторону железного занавеса, а во-вторых, любые экономические принципы могут применяться если только примириться с вытекающими из них жертвами. Любая социально-экономическая реформа осуществима, стоит согласиться с голодной смертью трех миллионов крестьян, да еще при наличии миллионной армии бесплатной рабочей силы. Такое государство не боится никаких социальных или экономических кризисов.

Пока власть государства неприкосновенна, т.е. пока в распоряжении есть хорошо откормленная и дисциплинированная полицейская машина, такое государство может существовать неограниченно долгое время и даже приумножать свою власть. Несмотря на мировой рынок, состояние которого в значительной мере зависит от уровня оплаты труда, оно может увеличивать число своей неоплачиваемой рабочей силы, т.е. считаясь лишь с естественным ее приростом, а тем самым оставаться конкурентоспособной. Настоящая опасность грозит ему только извне, от военного нападения. Но риск год от года уменьшается, поскольку и роенный потенциал диктаторских государств непрерывно растет, и Запад не может позволить себе нападения, которое тут же пробудило бы русский или китайский национализм и шовинизм, – это целиком исказило бы благое намерение.

Остается лишь одна возможность, а именно распад этого государства изнутри, предоставив его своему внутреннему развитию. Поддержка извне здесь иллюзорна, если учесть имеющийся аппарат контрразведки и опасность националистической реакции. К тому же в распоряжении абсолютного государства за его пределами находится целая армия фанатичных миссионеров. Проходится считаться с «пятой колонной», которой предоставляет убежище правовой порядок западных государств. В ряде стран многочисленные общины тех, кто держится подобной веры, означают и слабость государственной воли. Сходное воздействие Запада по другую сторону остается невидимым и неощутимым, хотя нельзя исключить существования известной оппозиции в народных массах на Востоке. Всегда были и есть мужественные и честные люди, ненавидящие ложь и тиранию, но не нам судить, могут, ли они воздействовать на массы при господствующем полицейском режиме.

В этих условиях перед Западом вновь и вновь встает вопрос: что мы можем сделать против такой угрозы? Хотя Запад располагает значительной экономической мощью и заметным оборонным

==128

потенциалом, это не приносит успокоения. Ведь хорошо известно, что даже лучшие пушки и сильнейшая промышленность, относительно высокий уровень жизни недостаточны для того, чтобы сдержать психическое заражение религиозным фанатизмом. Люди всегда недовольны, и даже если у каждого рабочего будет по автомобилю, он ведь все равно на всю жизнь обречен быть пролетарием, а у других есть два автомобиля и на одну ванную в квартире больше.

К сожалению, на Западе по-прежнему не замечают того, что все наши призывы к идеализму и разуму, ко всем прочим почтенным добродетелям повисают в воздухе, даже если призывы без обмана и полны энтузиазма. Это лишь легкий ветерок против шторма веры, какой бы чудовищной она нам ни казалась. Мы имеем дело с ситуацией, которую не одолеть аргументами разума и морали. На вызванное духом времени высвобождение сил почти не действуют разумные доводы и моральные сентенции. Иной раз слышишь слова, с которыми нельзя не согласиться: в таком случае целебным эликсиром, противоядием должна быть сильная вера (иная, не материалистическая). Основывающаяся на такой вере религия будет единственной эффективной защитой против психической заразы. В высказываниях такого рода почти всегда присутствует сослагательное наклонение («должна бы быть»), что свидетельствует о слабости или даже отсутствии убежденности. Западу недостает не только такой объединяющей веры, способной встать на пути фанатичной идеологии; сам Запад, породивший марксистскую философию, опирается на те же самые духовные предпосылки, на сходные цели и аргументы. Церкви на Западе пользуются полнейшей свободой, но они не более полны (или пусты), чем на Востоке. У них нет заметного влияния на политику. Недостатком вероисповеданий как общественных институтов является как раз то, что они служат двум хозяевам. Они выводят самих себя из связи человека с Богом, но они же несут государственную службу, имеют обязанности перед миром, ссылаются на «Богу Богово, кесарю кесарево» и другие новозаветные притчи.

Вплоть до сравнительно недавнего времени еще говорили о «Богом данной власти», но сегодня это устарело. Церкви держатся традиционных коллективных убеждений, которые у очень многих верующих не имеют фундамента собственного внутреннего опыта. Они держатся на вере без размышления – слишком

==129

уж легко потерять то, о чем начинаешь размышлять. Содержание веры сталкивается в таком случае со знанием и выясняется, что иррациональность первой не дорастает до разумности второго. Вера не является достаточной заменой внутреннего опыта, и там, где он отсутствует, там и самая сильная вера, чудесно явившись, как donum gratiae* , столь же чудесно растворяется. Веру называют религиозным опытом в собственном смысле слова, но при этом не отдают отчета в том, что она в действительности представляет собой вторичный феномен. Она покоится на нашем опыте встречи с чем-то внушающим нам «pistis», т.е. доверие, преданность. У этого переживания имеется определенное содержание, которое можно истолковать в смысле того или иного вероисповедания. Но чем дальше заходит такое истолкование, тем чаще возникают беспредметные конфликты со знанием. Представления вероисповеданий уходят в глубокую древность, пронизаны впечатляющей мифологической символикой, которая, если буквально передать ее словами, впадает в невыносимое противоречие со знанием. Например, воскресение Христа из мертвых можно понимать не буквально, но символически, тогда возможны различные трактовки, которые не вступают в конфликт со знанием и не искажают смысла этого тезиса. На это возражают, говоря, что символическое понимание уничтожает надежду христиан на бессмертие. Это лишено смысла, поскольку человечество задолго до христианства верило в посмертную жизнь и не нуждается в Пасхе как гаранте бессмертия. Сегодня куда больше опасность того, что слишком многие целиком отринут всю буквально понимаемую мифологию, на которой стоит церковное учение. Не лучше ли символически понимать христианские мифологемы, нежели вообще их упразднять?

Пока непредвидимы, последствия того, что фатальный параллелизм церковной и марксистской государственных религий сделается очевидным для всех и каждого. Речь идет не о простом сходстве абсолютных притязаний, выдвигаемых, с одной стороны, представителями civitas Dei** , а с другой – сторонниками «божественного» государства. Моральные выводы из авторитета церкви, сделанные Игнатием Лойолой (коротко говоря, цель освящает средства), самым опасным образом предваряют ложь в

К оглавлению

==130

качестве государственно-политического инструмента. В обоих случаях требуют безусловного подчинения и обрубают человеческую свободу: одни во имя Божие, другие во имя государства, выкапывая могилу индивидууму. И без того хрупкое существование единственного носителя жизни оказывается под угрозой вопреки обещаниям одними благ идеальных, духовных, а другими материальных. Многие ли способны долгое время сопротивляться мудрости поговорки «лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Запад присягает на верность тому же научному и просветительскому мировоззрению сего стремлением к статистической нивелировке всего и вся, с теми же материалистическими целями, что и восточная государственная религия.

Что может предложить политически и конфессионально расколотый Запад современному индивидууму? К сожалению, только многообразные пути, ведущие к той же самой цели, которая едва отличима от марксистского идеала. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает свою уверенность в том, что время работает на нее, что мир созрел для обращения в эту веру. Факты здесь говорят самым внятным языком. Закрыть глаза, стараться не видеть собственной фатальной зачарованности – это никак не поможет Западу. Тот, кто все время безусловно подчинялся коллективной вере, отдавал свое вечное право свободы, тот может с такой же некритичной верой пойти в ином направлении, стоит только на место его мнимого идеализма поставить другое, «лучшее» убеждение. Что произошло в совсем недавнее время с культурным европейским народом? Немцев иной раз обвиняют в том, что они успели это позабыть, хотя нет никакой уверенности в том, что подобное не могло случиться и в других странах. И если другая культурная нация вдруг поддастся заразе столь же односторонней веры, то это никак не назовешь чудом. В каких странах самые большие коммунистические партии? Правда, кажутся иммунизированными Соединенные Штаты, образующие сегодня – о quae mutatio rerum* – настоящий политический хребет Западной Европы. Сказывается отчетливое противостояние США этой заразе, но как раз США ей, быть может, подвержены даже больше, чем Европа, поскольку образование и воспитание в Америке находятся под определяющим влиянием естественнонаучного мировоззрения

==131

с его статистическими истинами. У перемешанного и лишенного исторической почвы населения нет корней, а необходимое как раз в таких обстоятельствах историко-гуманитарное образование прозябает в Золушках. Такие предпосылки имеются у Европы, но тут есть и обратная сторона в форме национального эгоизма и парализующего скепсиса. По обе стороны Атлантики господствуют материалистические и коллективистские цели, в обоих случаях недостаток того, что объемлет и выражает человека в целом, что, собственно, и ставит его в центр как меру всех вещей.

Эта идея – «человек есть мера всех вещей» – вызывает повсюду сильнейшее сопротивление, и сомнение. Можно даже предположить, что единственным настоящим убеждением, находящим сегодня всеобщее и безраздельное согласие, является убеждение в ничтожности индивидуума в сравнении с большими числами. Говорится, правда, о том, что современный мир принадлежит человеку, что он властвует над воздухом, водой и землей, что судьбы народов в его руках. К сожалению, этот горделивый образ человеческого величия иллюзорен и опровергается совсем иной реальностью. На деле человек является рабом и жертвой тех самых машин, которые завоевали для него пространство и время. Он ими задавлен, он находится под угрозой могущества той самой военной техники, которая должна была охранять и защищать его физическое .существование. Духовная и моральная свобода гарантирована в малой части человеческого мира, но и ей грозят хаос, утрата всех ориентиров. В других частях света эта свобода вообще уничтожена. Наконец, если к трагическому прибавить комедию, этот властитель стихий, носитель свободных решений, поклоняется воззрениям, которые наклеивают ярлык ничтожества на все его достоинства, высмеивают человеческую автономию. Все достижения и владения не сделали человека больше, напротив, они его умалили. Это самым ясным образом видно на судьбе рабочих при господстве «справедливого» распределения благ. За работу на фабрике он платит утратой личной собственности, свобода передвижения дана ему как возмещение за цепи рабства на рабочее месте. У него нет никаких средств для улучшения своего положения, за исключением эксплуатации на изнурительной аккордной работе. А если он предъявляет какие-то духовные требования, то ему подсовывают политическую веру и мизерные профессиональные знания. Крыша

==132

над головой и каждодневная кормежка, как полезному рабочему скоту, – это, конечно, уже немало, ведь и необходимого для простейшего выживания он может со дня на день лишиться.

САМОПОНИМАНИЕ ИНДИВИДА

Поразительно то, что человек, очевидный инициатор, открыватель, носитель этого развития, зачинщик всех решений и мнений, составитель планов будущего, сам себя полагает quantité négligeable* . Противоречивая, даже парадоксальная оценка человеком своей собственной сущности столь изумительна, что объяснить ее можно лишь необычайной для него неуверенностью в суждениях, иными словами, тем, что сам для себя человек является загадкой. Это и неудивительно, ведь для самопознания ему недостает возможности сравнения. Он в точности знает анатомию и физиологию, чтобы отличать себя от прочих ammalia. Однако он лишен какого бы то ни было масштаба для суждения о себе как существе, наделенном сознанием, рефлексией, языком. На этой планете он уникален, не сравним ни с чем сколько-нибудь похожим. Возможность сопоставления и тем самым самопознания он получил бы лишь в том случае, если бы установил контакт с другими подобными ему существами из иных миров.

Человечество живет пока отшельником, хотя ему ведомо, что со сравнительно-анатомической точки зрения он состоит в родстве с антропоидами, чрезвычайно отличаясь от этих сородичей в психическом отношении. Специфическим отличием homo sapiens является как раз то, что он сам себя не знает, остается для себя тайной. Те или иные внутривидовые различия несущественны для познания, если сравнить их с возможностями, проистекающими от встречи с существом иного происхождения, но сходной организации. Наша психика, несущая ответственность за все творимое человеческими руками на нашей планете, остается неразрешимой загадкой, неописуемым чудом, т.е. предметом, вызывающим немалую озабоченность. Это роднит психику со всеми тайнами природы. Но там мы не теряем надежды, мы совершаем все новые открытия и способны найти ответ на труднейшие вопросы. В случае психики и психологии начинаются удивительные колебания. Как эмпирическая наука психология

==133

является не просто самой юной из дисциплин, она сталкивается с величайшими трудностями уже при определении собственного предмета.

Подобно тому как нам потребовалось освободить картину мира от предрассудков геоцентризма, еще большие усилия чуть ли не революционного порядка были нужны для освобождения психологии от обаяния мифологических представлений, а затем от предрассудка, будто психика, с одной стороны, есть лишь эпифеномен биохимических процессов мозга, а с другой – представляет собой нечто личностное.. Связь психики с мозгом никоим образом не доказывает ее эпифеноменальности, вторичности, каузальной зависимости от биохимических процессов в субстрате, хотя нам хорошо известно, сколь сильными могут быть психические нарушения, проистекающие из процессов головного мозга. Эти факты настолько впечатляют, что вывод об эпифеноменальности психики казался чуть ли не неизбежным. Однако уже парапсихологические явления взывают к осторожности с подобными выводами: они указывают на то, что психические факторы делают относительными пространство и время, а тем самым ставят род вопрос поспешные и наивные объяснения в духе психофизического параллелизма. Поэтому опыт парапсихологии отвергается с порога или из-за мировоззренческих причин, или из-за духовной лености. Во всяком случае этот метод остерегаются называть научным – обычная уловка при столкновении мысли с необычным. Чтобы судить о психических явлениях, мы должны принимать во внимание все феномены, а потому не следует держаться общей психологии, отвергающей существование бессознательного или парапсихологии. Структура и физиология мозга не дают никакого объяснения сознательным процессам. Своеобразие психики заключается в ее несводимости к чему бы то ни было другому. В физиологии психика предстает как относительно ограниченная область опыта, но тут же выясняется ее совершенно особое значение: она заключает в себе одно из двух непременных условий бытия вообще, а именно феномен сознания. Мир существует лишь будучи осознанным посредством психики, приходя к языку. Сознание есть условие бытия. Таким образом, психика обретает достоинство космического принципа, а он – философски и de facto -указывает психике на высокое место рядом с принципом физического бытия. Носителем сознания является индивидуум, который не творит психику по своему

==134

произволу. Наоборот, она преформирует его, из нее в его детские годы постепенно пробуждается сознание. Если психика имеет столь возвышенное эмпирическое значение, то не меньшим наделен и индивидуум – единственный непосредственный носитель психики.

На этом следует вновь и вновь делать ударение: индивидуальная душа, во-первых, уже в силу своей индивидуальности представляет собой исключение из статистических правил, а потому при научном ее познании посредством статистической нивелировки она теряет важнейшие свои черты. Во-вторых, церковные вероисповедания придают ей ценности ровно настолько, насколько психика допустима той или иной догмой. Иными словами, она должна подпадать под какую-то коллективную категорию. В обоих случаях воля к индивидуальности трактуется как эгоистическое упрямство. Наука обесценивает ее как субъективизм, а вероисповедания моралистически осуждают как ересь и духовную гордыню. В последнем случае нельзя не заметить, что в отличие от других религий как раз христианство учит символу веры, согласно которому индивидуальная жизнь человека и Сына человеческого в процессе индивидуации включила в себя боговоплощение и откровение. Самосозиданию человека тем самым была придана необъятная значимость, которую редко верно оценивали. Слишком часто внешнее загораживало путь к прямому внутреннему опыту. Не будь индивидуальная самостоятельность тайным стремлением многих людей, едва ли речь могла бы идти хоть о какой-то возможности духовного и морального претерпевания коллективного подавления.

Все эти препятствия на пути правильной оценки человеческой души сами по себе значат не так уж много, если сравнить их с одним примечательным фактом. Речь идет о том опыте, с которым чаще всего сталкиваются врачи. Заниженная оценка психики и прочие виды сопротивления в значительной мере проистекают из боязни, даже панического страха перед возможными открытиями в области бессознательного. Такого рода страхи можно обнаружить не только у тех, кто не приемлет фрейдовской картины бессознательного, они были и у самого творца «психоанализа». Он сам советовал мне сделать догмат из его сексуальной теории, обосновывая это тем, что такой догмат – единственное укрепление разума против возможного «прорыва черного потока оккультизма». Фрейд был убежден в том, что от бессознательного

==135

можно ожидать всяких «оккультистских» явлений (что вполне соответствует действительности). Речь идет об «архаических остатках», о том, что покоится на инстинктах, выражает себя в архетипических формах с присущими им нуминозными свойствами, зачастую вызывающими страх. Они неискоренимы, недоступны для интеллекта и представляют собой истинный фундамент психики. Вместе с разрушением того или иного их проявления они возобновляются в преображенном обличий. Страх перед бессознательным психическим является главным препятствием не только на пути самопознания, но в равной степени на пути роста и распространения психологического познания. Страх иной раз так велик, что о нем даже не отдают себе отчета. Над этим вопросом следовало бы всерьез задуматься каждому религиозному человеку.

Конечно, научная психология должна прибегать к абстракциям, т.е. удаляться от своего конкретного предмета. Но ровно настолько, чтобы вообще не потерять его из виду. Как раз по этой причине познания лабораторной психологии так невразумительны и малоинтересны как для практических целей, так и с самой общей точки зрения. Чем больше в поле исследования доминирует индивидуальный объект, тем жизненнее, практичнее и шире по своему охвату вытекающее из него познание. Однако тем самым предмет исследования делается чрезвычайно сложным, возрастает неопределенность единичных факторов, а потому и возможность ошибки. Академическая психология не идет на такой риск, подменяет сложные состояния простыми и безнаказанно обходится примитивными вопросами. Она ведь располагает полной свободой выбора вопросов, которые желает поставить природе.

Медицинская психология лишена этого завидного положения. Здесь вопросы ставятся объектом, а экспериментатор-врач сталкивается с состояниями, которые он не выбирал. Он их не избрал бы, будь у него даже полнейшая свобода. Главные вопросы ставит болезнь, точнее, больной человек. Тут природа экспериментирует над врачом, ожидая от него ответа. Своеобразие индивидуума и его уникальная ситуация стоят перед глазами врача, обязанности которого принуждают сталкиваться со сложными факторами и неопределенными ситуациями. Конечно, врач подойдет к ним уже имея обобщенный опыт, но он скоро приходит к обстоятельствам, которые не находят удовлетворительного

==136

выражения во всеобщих формулах. Чем глубже его понимание, тем меньше роль всеобщих суждений. Но именно такие суждения являются масштабом и фундаментом объективного познания. То, что врач и пациент называют «пониманием», приводит ко все большей субъективизации познания. Первоначально это казалось преимуществом, теперь грозит стать опасным недостатком. Субъективизация (технически – перенос и контрперенос) вызывает изоляцию от окружающего мира, а тем самым и нежелательные социальные последствия. Такая субъективизация всякий раз возникает вместе с перевесом понимания над познанием: по мере того как углубляется понимание, увеличивается разрыв с познанием. Идеальное понимание было бы в конечном счете совершенно лишенным познания сопереживанием, целиком субъективным и социально безответственным. Столь далеко зашедшее понимание невозможно, поскольку требует полного уподобления двух различных индивидов. Раньше или позже один из партнеров обнаруживает, что он вынужден жертвовать собственной индивидуальностью, которая захватывается другим. Понимание тогда рушится, ибо его предпосылкой является сохранение целостной индивидуальности обоих партнеров. Поэтому целесообразно доводить понимание до равновесия с познанием; понимание a tout prix* вредит обоим .партнерам.

Эта проблема встает всякий раз, когда речь заходит о понимании и познании сложных индивидуальных ситуаций. Именно в этом заключается специфическая задача психологов. Она встала бы и перед directeur de conscience** (занятого cura animanim*** ), но у того сама служба предполагает масштаб его вероисповедания. Право индивида и здесь ощутимо урезается коллективными предрассудками. Этого можно избежать лишь в том случае, если догматический символ, например образец христианской жизни, конкретен и адекватно воспринимается индивидуумом. Я предоставляю другим судить, насколько это верно для настоящего времени. Во всяком случае врачу слишком часто приходится иметь дело с пациентами, у которых вероисповедания либо имеют малое значение, либо они вообще утрачены. Профессия врача побуждает избегать предвзятых мнений. Он должен уважать метафизические, т.е. непроверяемые, убеждения

==137

и предположения, воздерживаться от приписывания им универсальной значимости. Подобная предосторожность тут тем более уместна, если учесть, что индивидуальные черты личности недоступны для произвольного внешнего вмешательства. Врач препоручает их внутреннему развитию, судьбе в самом широком смысле слова, будь ее решения мудрыми или нет.

Такие предосторожности могут показаться чрезмерными, но в диалектическом взаимодействии двух индивидов даже при самой тактичной сдержанности имеет место такое обоюдное влияние, что исполненный ответственности врач должен опасаться приумножения числа тех коллективных факторов, жертвой которых и без того является пациент. Он слишком хорошо знает, что проповедью даже самых наилучших принципов он вызовет только явное или тайное сопротивление, противодействие пациента. Без всякой на то нужды под угрозой оказывается цель – излечение больного. Психической ситуации индивидуума наших дней и без того настолько грозят реклама, пропаганда и прочие более или менее доброжелательные советы и внушения, что хоть раз в жизни ему стоит предложить человеческое отношение, в котором нет повторяемых до тошноты «ты должен, тебе следует» (и прочих признаний собственного бессилия). Врач обязан взять на себя роль адвоката против этого внешнего натиска и его проявлений в психике индивидуума. Опасность разнуздания анархических влечений, как правило, преувеличивается, так как против нее имеются как внешние, так и внутренние средства защиты. К ним можно отнести природную трусость большинства людей, затем следуют мораль, хороший вкус и last not least* уголовный кодекс. В противоположность этим опасениям немалые трудности доставляет как раз доведение индивидуальных побуждений до сознания, не говоря уж об их исполнении. Когда индивидуальные порывы все же вдруг осмеливаются нарушить установленный порядок, то врач обязан защитить пациента от неуклюжей близорукости, от впадения в гнусность и цинизм.

В дальнейшем по ходу общения наступает время, когда от врача потребуется оценка индивидуальных побуждений. Но до этого пациент должен достичь уверенности в своих суждениях, ручательства в том, что он действует по собственному усмотрению, способен решать сам, а не просто подражать коллективным

==138

условностям. В особенности там, где его индивидуальные мнения совпадают с коллективными. Пока индивидуум не стоит прочно на своих собственных ногах, так называемые объективные ценности ему не в прибыток, поскольку они служат лишь эрзацем его собственного характера и ведут к подавлению индивидуальности.

Неоспоримым правом социума является защита от безграничного субъективизма. Но до тех пор пока общество состоит из лишенных индивидуальности личностей, оно беззащитно перед лицом нападения всякого рода подлецов. Сплоченное и организованное общество оказывается легкой добычей жадных до власти индивидуумов в силу своей сплоченности, способствующей растворению отдельной личности. Сложение миллиона нулей никогда не даст единицы. В конечном счете все зависит от свойств отдельных лиц, и фатальная близорукость современного мира находит свое выражение в мышлении, «оперирующем лишь большими числами и массовыми организациями. Дисциплинированная масса в руках безумного – на это мир нагляделся вдосталь, и об этом следовало бы помнить. К сожалению, мало кто об этом думает; продолжают радостно организовываться, веруя во всеспасительную действенность массовых мероприятий. Отсутствует малейшее осознание того, что могущественные организации реализуются лишь с огромным риском для моральности. Настойчивость приведенной в движение массы должна воплощаться в воле одной личности, предводителя, который ни перед чем не остановится. Программа для такой массы должна быть утопической, с хилиастическими образами, доступными для самого ничтожного ума (и даже именно для него!).

Церкви тоже по случаю пользуются массовыми действами, побивая дьявола с помощью Вельзевула; те самые церкви, которые заботятся о спасении души индивида! Кажется, служители церкви не имеют ни малейшего представления об основах массовой психологии, а именно о том, что в массе индивидуум морально и духовно мельчает. Поэтому церковь не обременяет себя тем, что составляет истинную ее задачу – содействием (соnсеdente Deo* ) достижению метанойи отдельным человеком, т.е. его духовному возрождению. Без истинного обновления человека в духе не может быть никакого сообщества, ведь оно состоит как

==139

раз из суммы нуждающихся в спасении индивидов. Я вижу лишь ослепление церкви в ее попытках уловить отдельного человека в сети социальной организации. Его приводят тем самым в состояние урезанной вменяемости, тогда как его нужно поднять из затхлой бессознательной массы, привести к сознанию, что спасение мира заключается в спасении его собственной души.

На массовых сборищах ему, правда, вбиваются в голову сходные идеи и даже пытаются прибегнуть к средствам массового гипноза, чтобы эти идеи запечатлеть в его памяти. Но достигнутый успех обманчив: стоит пройти небольшому времени, стоит развеяться упоению и массовый человек подпадает под власть другого, еще более блестящего и громко провозглашенного лозунга. Индивидуальное отношение к Богу было бы для него действенной защитой от пагубного влияния массового действа. Разве Христос зазывал своих учеников на чудовищные сборища и разве привела трапеза на пять тысяч к тому, что ее участники не закричали потом вместе со всеми прочими: «Распни его!»? Разве самый «камень» – Петр – не впал в весьма сомнительные шатания вопреки своей избранности? И разве не потому Иисус и Павел являются образцами для «человеков», что пошли своим собственным путем на основе индивидуального внутреннего опыта, не склоняя головы перед миром?

Этот аргумент не мешает нам видеть реальную ситуацию церкви. Когда она пытается оформить аморфную массу, объединить посредством внушения разрозненных индивидов в сообщество верующих, то этим она служит не только социальным целям. Она предоставляет индивидууму неоценимое благо – осмысленную форму жизни. Но с помощью таких даров удостоверяют, но не преображают. Какой бы ни была община, внутренний человек не испытывает преображения. Среда не может даровать ему то, что он может купить лишь ценой личного напряжения и страдания. Наоборот, как раз благоприятное внушение среды усиливает опасную тенденцию, ожидать всего извне и приукрашивать себя, прикрыв яркими красками отсутствие самого главного – глубокого преображения внутреннего человека. Массовые феномены настоящего и особенно грозящие нам в будущем массовые проблемы требуют именно такого преображения. Население не убывает, но неизменно растет. Расстояния уменьшаются, земной шар все более сжимается. Пределы достижимого с помощью массовых организаций хорошо видны уже сегодня. Настало

К оглавлению

==140

время задать себе вопрос: кого объединяют такие организации, как устроен человек, именно действительный, а не статистический, индивидуум. Ответ на него возможен только с помощью нового самосознания.

Массовое движение скользит по поверхности больших чисел: в толпе чувствуют себя в безопасности, вера множества должна быть истиной, стремиться нужно к тому же, чего желает большинство, – ведь это всем потребно, а потому не может не быть благом. Желания толпы -вот принудительная власть. А лучше всего сладостно пребывать в стране детства, под присмотром родителей, в беззаботности и безответственности. Ведь о тебе пекутся вышестоящие, они за тебя думают, на все вопросы уже готовы ответы, на все приняты надлежащие меры. Инфантильная дрема массового человека настолько далека от реальности, что он даже не задумывается: кто, собственно говоря, оплачивает этот рай. Плата по счетам тайком доверена особым институциям, которые тому и рады: власть их все растет и растет, а чем больше они возвышаются, тем слабее и беспомощнее индивид.

Достигнув значительных масштабов, подобное состояние открывает дорогу к тирании, а свобода индивидуума превращается в духовное и физическое рабство. Всякая тирания имморальна и гнусна, а потому она куда свободнее в выборе средств, когда существует в виде института, куда индивид к тому же сам приносит счет. Стоит ему встать в оппозицию к государственной машине, и ему очень скоро дадут почувствовать фактическую изнанку этой морали. Его вынудят пользоваться теми же средствами, и таким образом множится зло, даже если индивиду удалось избежать прямого заражения. Эта зараза особенно опасна там, где решающее значение придается большим числам и среднестатистическим ценностям. Но именно таков наш западный мир – во все возрастающей степени. Большие числа, массы с их подавляющей мощью – вот что ежедневно предстает перед нашими глазами при чтении газет, демонстрирующих незначительность отдельного человека. Он теряет надежду, что его когда-либо или где-либо услышат. Стертые от употребления, сделавшиеся пустыми фразами идеалы liberté, egalité, fraternité* , чем они могут помочь, когда их произносят его палачи, представители массы.

==141

Сопротивление организованной массе может позволить себе лишь тот, кто в своей индивидуальности организован точно так же, как масса. Эти слова звучат для современного человека почти невразумительно. Средневековое воззрение, согласно которому человек есть микрокосм, так сказать уменьшенное отображение большого космоса, давно нами утеряно. Оно могло бы нас научить тому, что человек соразмерен миру и душе мира. Как душевное существо, он не является в своих созерцаниях простым отпечатком макрокосма, но является в огромной мере его творцом. Соответствием большому миру он наделен, во-первых, благодаря рефлексии своего сознания, а во-вторых, в силу унаследованной архетипической природы инстинктов, связующих его с окружающим миром. Своими влечениями он не только заключен в макрокосм, но и прорывается из него стремлениями, влекущими его по разным направлениям. Он постоянно впадает в противоречия с самим собой и лишь изредка умеет найти одну-единственную цель жизни. За это он платит дорогую цену, подавляя другие стороны своего существа. Поэтому часто возникает вопрос, стоит ли вообще форсировать такую односторонность, если естественное состояние человеческой психики заключается в противоречивости поступков, в диссоциации ее элементов. Так воспринимает Дальний Восток привязанность человека к «десяти тысячам вещей». Порядок и синтез рождаются из этого состояния.

Подобно тому как хаотичное движение массы принудительно направляется волей диктатора, так и диссоциированное состояние индивида требует одного направляющего и упорядочивающего принципа. Сознание, ego, хотело бы своей волей обрести эту диктаторскую роль, но оно упускает из виду существование могущественных бессознательных факторов, которые срывают этот замысел. Чтобы достичь цели, синтеза, нужно сначала уяснить себе природу этих факторов. Нужно либо испытать их воздействие, либо иметь наготове религиозные символы, которые их выражают, побуждая к такому синтезу. Чтобы уловить и внятно выразить то, что просит слова у современного человека, требуется религиозный символ. Этого не позволяют христианские символы в силу нашего их восприятия. Наоборот, в душе «христианского» белого человека разверзлась пропасть, и наше христиански обусловленное мировоззрение доказало свое бессилие

==142

перед лицом прорыва архаического общественного порядка, каковым является коммунизм.

Этим я вовсе не хочу сказать, что христианство себя исчерпало. Напротив, я убежден в том, что устарело вовсе не христианство, а существовавшие до сих пор его интерпретации, сталкивающиеся с сегодняшней мировой ситуацией. Христианский символ – это жизненная сущность, содержащая в себе ростки дальнейшего развития. Но последнее требует решимости и основательного размышления о предпосылках христианства. Но для этого требуется совсем иное видение индивидуума, т.е. микрокосма, нашей Самости. Неизвестно, что еще предстоит человеку, каким внутренним опытом он еще обогатится, какие душевные состояния войдут в фундамент его религиозных мифов. В этом мраке не- различить его будущих интересов и занятий, и перед этой проблемой его сознание беспомощно.

Все козыри оказались на руках у противника, который опирается на большие числа и их ошеломляющее господство. На стороне врага политика, наука и техника со всеми выводимыми из них следствиями. Высшую степень достоверности представляют аргументы науки, выше которых не поднимается дух человеческий. Так кажется по крайней мере сегодняшнему человеку, которого сотни раз учили об отсталости и темноте прошлых столетий с их суевериями. Современному человеку не приходит в голову, что его учитель – наука сама путается здесь, сравнивая несопоставимые величины. Хотя бы потому, что его нынешние духовные вожатые доказывают, будто невозможное для нынешней науки было невозможным во все времена. Это твердят прежде всего по поводу предметов веры, которые могли бы дать ему внемирскую точку отсчета по отношению к миру. Когда же он обращается с вопросом к представителям церкви, коим доверено сига animarum, то он слышит лишь о непременной принадлежности данной церкви, т.е. мирскому институту. Ему говорят, что сделавшиеся для него сомнительными предметы веры суть конкретные исторические события, что некие ритуалы обладают чудодейственной силой. Либо что сами эти служители- заместители страстей Христовых – освобождают его от греха и вечного проклятия. Стоит ему поразмыслить над такими словами, над скудостью предлагаемых ему заповедей, и он вынужден признаться, что вообще ничего в этом не понимает, а потому перед

==143

ним остаются две возможности: либо принимать на веру невразумительное, либо его попросту отбросить.

Сегодняшний человек без труда схватывает «истины», предлагаемые ему государством и массой. Куда сложнее с пониманием истин религии. Ему недостает объяснения: «разумеешь ли, что читаешь?» (Деяния ап. 8, 30). Если все религиозные воззрения им еще не оставлены, то связано это с тем, что они покоятся на инстинктивном стремлении, функционально присущем человеку как виду. Богов у него можно отнять лишь в том случае, если он получит других. Вожди массового государства не могут обойтись без обожествления. Где такое не навязывается силой, там на первый план выходят наделенные демонической энергией навязчивые факторы: деньги, работа, политическое влияние и т.д. Утрата этой естественной функции, т.е. полное ее исключение из сферы сознания и воли, ведет к тяжким нарушениям. Вместе с победой Deesse Raison* неизбежно произошли всеобщая невротизация современного человечества, расщепление личности, аналогичное нынешнему расколу мира. Заколюченная пограничная линия рассекает душу современного человека, по какую бы сторону он ни находился. В классическом случае невроза не осознается собственная изнанка, своя Тень; точно так же нормальный индивид видит свою Тень в другом, стоящем по другую сторону пограничного рва. Политической и социальной задачей на сегодня сделалось наделение дьявольскими чертами: по одну сторону – капитализм, по другую – коммунизм. Но так же как невротик все-таки наделен какой-то догадкой о непорядке в собственной душе несмотря на ополовиненность своего сознания, так и западный человек проявляет инстинктивный интерес к собственной психике и «психологии».

Врач volens nolens* оказывается на подмостках мира перед вопросами, касающимися поначалу интимного и сокровенного в жизни индивидуума, а в конечном счете обращенными к воздействию духа времени в целом. Личностную симптоматику по большей части вполне можно отнести к «невротическому материалу», к инфантильным фантазиям. Как правило, они плохо сочетаются с содержаниями взрослой психики, вытесняются моральными суждениями (если вообще доходят до сознания). Но большая

==144

часть фантазий не осознается, и по меньшей мере маловероятно, чтобы они вообще когда-либо осознавались и сознательно вытеснялись. Скорее они имелись в наличии, но оставались бессознательными, пока психологическое вмешательство не позволило им шагнуть за порог сознания. Процесс оживления бессознательных фантазий связан с бедственным положением сознания. Иначе они воспроизводились бы нормальным образом, не приводя к невротическим нарушениям сознания. Принадлежащие миру детства фантазии вызывают нарушения лишь в том случае, если они несвоевременно усиливаются ненормальными условиями сознательной жизни, а именно когда неблагоприятные конфликты отравляют саму атмосферу существования, когда воздействия родителей нарушают душевное равновесие ребенка.

Вместе с вспышкой невроза у взрослого появляется мир фантазий, напоминающий фантазии ребенка. Поэтому невроз пытались каузально объяснять наличием инфантильных фантазий. Но этим не объясняется отсутствие патологического воздействия фантазий в промежутке между детством и неврозом. Такое воздействие впервые заявляет о себе, когда индивидуум сталкивается с условиями, которые неодолимы для его сознания. Этот застой в развитии личности открывает окольный путь к инфантильным фантазиям, которые скрытно имеются у всех людей, но не оказывают никакого влияния, пока сознательная личность без помех направляет путь. Стоит фантазиям достичь определенного уровня интенсивности, и они прорываются в сознание, производят воспринимаемое пациентом состояние конфликта. Но расщепление личности надвое задолго до того подготавливалось в бессознательном: отток энергии от сознания (поскольку она не находила употребления) усиливает бессознательные негативные черты, прежде всего инфантилизм.

Нормальные фантазии ребенка соответствуют инстинктивной деятельности воображения. Происходит как бы тренировка будущей сознательной деятельности. Поэтому здоровое ядро целесообразности имеется даже в патологиях, в искаженных (отчасти извращенных) фантазиях невротика, регрессиях психической энергии. Подобное заболевание может означать нецелесообразное изменение динамики душевных процессов, которые сами по себе нормальны. Но инстинкты крайне консервативны, это относится и к их динамике и к форме, которая наглядно, образно выражает сущность инстинктивного стремления. Располагай мы

==145

картиной психики бабочки-юкка (классический для биологии случай симбиоза насекомого и растения), то мы и здесь обнаружили бы формы нуминозных представлений. Они не только принуждают бабочку упражняться в своей деятельности, способствующей оплодотворению цветов юкки, но также способствуют «узнаванию» ситуации в целом. Инстинкт – это не просто слепое неопределенное влечение, он всегда согласуется с какой-то внешней ситуацией. Отсюда специфическая форма инстинкта. Инстинкт изначален и передается по наследству, но столь же изначальна, т.е. архетипична, его форма. Инстинкт даже древнее и консервативнее, чем его телесное воплощение.

Биологические предпосылки, разумеется, есть и у вида homo sapiens, который, несмотря на присущие ему сознание, волю, разум, все же не выпадает из рамок общей биологии. Для человеческой психологии это означает, что наша сознательная деятельность покоится на фундаменте инстинкта: из него проистекает динамика психических процессов, равно как и основные черты осознаваемых представлений. Здесь нет никаких отличий от всех прочих живых существ. Человеческое познание есть приспособление априорных, изначально данных форм представления. Они нуждаются в модификации, поскольку в своей первоначальной форме соответствуют архаичной жизни, а не требованиям бесконечно изменчивой среды. Чтобы сохранить приток инстинктивной энергии в нашу современную жизнь – а это совершенно необходимо для поддержания нашего существования, – необходимы преобразование архетипических форм, приспособление их к требованиям дня.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД

К сожалению, наши представления неизбежно отстают и плетутся за изменением ситуаций. Иначе и не может быть, поскольку, пока нет перемен, наши представления более или менее приспособлены к миру и удовлетворительно функционируют. До поры до времени действительно нет никаких убедительных оснований для их изменения и нового приспособления. Вместе с трансформацией, создающей нестерпимый разрыв между внешней ситуацией и отныне устаревшими формами представления, поднимается принципиальная проблема мировоззрения. Иначе говоря, вопрос о том, как переориентировать или приспособить

==146

те формы представления, которые поддерживают приток энергии инстинктов. Рациональными новообразованиями их не заменить, поскольку в разуме запечатлена куда более внешняя ситуация, нежели биологические предпосылки человека. Такие новообразования не только не приближают нас к изначально человеческому, скорее они закрывают к нему доступ. Что соответствует целям марксистского воспитания, которое полагает (чуть ли не уподобившись Богу), будто может лепить людей по образу и подобию государства. Наши основополагающие убеждения во все большей степени делаются рационалистическими. Характерно то, что наша философия уже не представляет собой формы жизни, как это было в античности, но стала исключительно интеллектуальным занятием. Наши вероисповедания с их древними ритуалами и представлениями отображают картину мира, которая не вызывала ни малейших затруднений в средние века. Но она сделалась непостижимой для сегодняшнего человека, хотя глубокий инстинкт позволяет ему (несмотря на конфликт с современным мировоззрением) держаться представлений, которые в буквальном истолковании уже не соответствуют духовному развитию последних пяти столетий. Это помогает ему не упасть в бездну нигилистического отчаяния. Даже там, где рационалист считает себя обязанным критиковать буквализм и узкую конкретику верований, всегда следует иметь в виду то обстоятельство, что вероисповедания доносят до нас учения, символы которых вопреки уязвимым для критики интерпретациям наделены архетипической жизненностью. Интеллектуальное их понимание вообще не является чем-то неизбежным. К нему обращаются лишь там, где имеется недостаток чувства и интуиции, т.е. у тех людей для которых именно интеллект наделен убедительной силой.

Нет ничего характернее и симптоматичнее в этом отношении, чем возникший в новое время разрыв между верой и знанием. Противостояние тут достигло такого размаха, что приходится говорить о несовместимости двух категориальных систем, двух картин мира. Но речь идет все-таки об одном и том же эмпирическом мире, в котором обнаруживает себя человек. Богословие также предполагает, что его вера опирается на факты, на нечто воспринятое исторически в этом ведомом нам мире. А именно что Христос родился как человек, совершил множество чудес и претерпел свою судьбу, умер при Понтии Пилате, а после смерти телесно возродился. Теология даже противится всякому символическому

==147

пониманию своих первоисточников, скажем их истолкованию как мифов. С богословской стороны в последнее время были предприняты попытки «демифологизации» предмета веры (род уступки знанию), чтобы спасти хотя бы решающие свои положения. Но для критического мышления слишком очевидно, что миф является неотъемлемым элементом всех религий, что его в принципе нельзя исключить без ущерба для догматов веры.

Пропасть между верой и знанием – это симптом раскола сознания, характерный для нарушений в духовном состоянии нового времени. Словно две разные личности говорят об одним и том же факте со своей точки зрения, либо в одной личности в двух различных духовных состояниях появляются расходящиеся картины опыта. Если мы попробуем установить общее положение личности в современном обществе, то обнаружится, что она страдает от духовного расщепления, т.е. рода невротического нарушения. Это состояние никак не улучшится от того, что одна партия упрямо тянет вправо, а другая – не менее настойчиво влево. Такое случается в каждой страдающей душе невротика, пришедшего к врачу.

Выше я уже говорил кратко, но с вхождением в практические подробности, вероятно изумившие читателя, о том, что врач должен восстанавливать взаимосвязь двух половинок личности пациента. Лишь тогда может появиться целостный человек, а не половина, подавляющая другую. Именно таким подавлением все время занимался пациент, да и современные воззрения не предлагали ему иных средств. Индивидуальная ситуация больного в принципе неотличима от коллективной ситуации. Он является социальным микрокосмом, отображающим в уменьшенном масштабе свойства большого социума. Либо, наоборот, из этой мельчайшей единицы происходит путем сложения коллективное расщепление. Последнее более вероятно, ибо единственным непосредственным носителем жизни является отдельная личность, тогда как общество и государство представляют собой условные идеи. На действительность они могут притязать лишь будучи представленными каким-то числом индивидов.

Несмотря на преобладание безрелигиозности, наше время, так сказать, наследственно отягощено достижениями христианской эпохи. А именно господством слова, того самого Логоса, который является центральной фигурой христианской веры. Слово буквально сделалось нашим божеством и остается им даже

==148

там, где с христианством знакомы только понаслышке. Слова «обществом, «государство» и им подобные настолько конкретизировались, что стали чуть ли не олицетворенными. В верованиях толпы государство превратилось в неистощимый источник благ еще больше, чем короли в былые времена. К государству взывают, на него возлагают ответственность, его обвиняют и т.д. Общество возведено в ранг высшего этического принципа, его наделяют даже какими-то творческими способностями. Никто не замечает того, что необходимое на определенной стадии обожествление слов обладает и опасной изнанкой. В тот самый момент, когда «слово» достигает общезначимости путем векового воспитания, оно отделяется от своей изначальной связи с божественной личностью. Происходит олицетворение церкви, а затем last not least государства. Вера в «слово» делается суеверием, слово обретает черты адских лозунгов. Суеверие слов служит орудием обмана: с помощью пропаганды и рекламы граждан благополучно надувают, совершаются политические сделки и компромиссы, ложь достигает невиданных ранее размеров.

Так, слово, благая весть о единстве человечества, о его единении в образе великого человека стали в наше время источником подозрительности и недоверия всех ко всем. Суеверие слов является одним из наихудших наших врагов, но именно к слову всякий раз взывает невротик, чтобы убедить противника в собственной душе или заставить его замолчать. Сегодня верят, будто достаточно «только сказать» кому-нибудь, что ему «нужно делать», и все пойдет своим путем. Но может ли он делать, хочет ли, это вилами по воде писано. Искусство врачевания, напротив, установило, что нотациями, убеждениями, уговорами, советами ничего не добьешься. Врач должен досконально знать душевный инвентарь своего пациента, он стремится получить подлинное знание. Поэтому он устанавливает контакт с индивидуальностью больного, принимает в расчет самые личностные и интимные моменты духовной конституции пациента. Он делает это даже в большей мере, чем педагог или directeur de conscience. Научная объективность позволяет ему видеть в пациенте не только человеческую личность, но и особь антропоида, телесность которого устроена так же, как у животного. Естественнонаучное образование врача позволяет связать сознательную личность с бессознательным миром влечений, сокрытым за сознанием, а именно с сексуальностью и влечением к власти, т.е. самоутверждением,

==149

которое, согласно моральным представлениям Августина, есть concupiscentia* и superbia** Столкновение этих фундаментальных влечений в индивидууме – сохранения рода и самосохранения – образует источник множества конфликтов. В дальнейшем они становятся объектом морального осуждения, призванного исключать и подавлять коллизии влечений.

Влечение наделено двумя основными аспектами, а именно: как динамический фактор и как специфический смысл, иначе говоря, инстинкт и интенциональность. В высшей степени вероятно, что все психические функции покоятся на каком-то инстинктивном основании – это очевидно в случае животного, во влечении которого легко различить spiritus rector всего поведения. Ситуация делается менее определенной там, где Получает развитие способность к обучению, у высших обезьян и человека. Здесь -влечение в силу этой способности подлежит многообразным модификациям и дифференциациям, пока не достигает у цивилизованного человека такого расслоения, что достоверно можно различить лишь немногие основные влечения. Это два упомянутых выше влечения с их дериватами – до сих пор медицинская психология имела дело именно с ними. Чем дальше прослеживаются разветвления влечений, тем чаще исследователь наталкивается на образования, которые со все меньшей уверенностью может приписать тому или другому влечению. Упомяну лишь один пример: первооткрыватель влечения к власти высказывал даже сомнение, не следует ли объяснять по видимости бесспорное проявление сексуального влечения некой аранжировкой власти. У Фрейда наряду с превосходящим все остальное сексуальным влечением признавались «влечения Я», с явной уступкой Адлеру. Нет ничего удивительного в том, что при такой неопределенности большую часть невротических симптомов можно почти без противоречий объяснять в терминах обеих теорий. Эти затруднения никоим образом не означают ложности одной или другой из них (или обеих вместе). Скорее обе теории имеют относительную значимость и вопреки догматической односторонности их создателей признают существование и конкуренцию другого влечения. Хотя вопрос о человеческих влечениях не отнести к простым, вряд ли мы можем обойтись без предположения

К оглавлению

==150

о том, что, например, способность к обучению покоится на инстинкте подражания животного, хотя кажется исключительно человеческим свойством. В природе влечения уже заключается тенденция: препятствовать иным инстинктивным действиям, даже модифицировать их на свой лад. Так, певчие птицы способны к адаптации других мелодий.

Ничто так не отчуждает человека от базиса его инстинктов, чем способность к обучению. Она предстает как прогрессирующая трансформация человеческого поведения. К ней сводимы прежде всего перемены в условиях существования и требование все новых приспособлений, привносимое цивилизацией. Отсюда проистекают все те многочисленные психические нарушения и затруднения, обусловленные прогрессирующим отчуждением человека от своих инстинктивных корней. Он отождествляет себя с собственным сознанием, с знанием о самом себе, исключающем бессознательное. Современный человек ровно настолько знает себя, насколько способен осознавать. Сознание в огромной мере зависит от условий внешней среды, насильственно видоизменяющих первоначальные инстинкты. Поэтому его сознание ориентируется в первую очередь на познание, наблюдение внешнего мира, к свойствам которого он должен приспосабливать свои психические и технические средства. Эти задачи так настоятельны, а их реализация столь выгодна, что он как бы забывает за ними самого себя. Теряется из виду его изначально инстинктивная природа, на место его действительной сущности встают те представления, которыми он располагает по собственному поводу. Тем самым он незаметно уходит в мир понятий, где продукты его сознательной деятельности во все возрастающей степени замещают подлинную реальность.

Отход от инстинктивной природы неизбежно ведет цивилизованного человека к конфликту между сознанием и бессознательным, духом и природой, знанием и верой, т.е. к расколу его сущности. Такое расщепление в любой момент может стать патологическим, когда сознание уже не в силах подавлять или игнорировать его инстинктивную натуру. Рост числа индивидов с подобным критическим состоянием вызывает массовое движение, которое выдает себя за ходатая угнетенных. В духе господствующих тенденций источник всякой нужды обнаруживается во внешнем мире, а требования относятся к изменению внешних социально-политических условий. Некритически предполагается, что такими

==151

переменами можно решить даже проблему глубинного раскола личности. В результате возникают социально-политические образования, воспроизводящие в измененном виде все ту же нужду, но с утратой духовных и моральных ценностей, возвышающих культуру над цивилизацией. Для начала тут осуществляют примитивное переворачивание: низменное выходит на вершину, тень - на место света. А так как тень анархична и взвихрена, то свободу «освободившихся» угнетенных по необходимости приходится урезать драконовскими мерами. Дьявола изгоняют с помощью Вельзевула. Корни зла вообще не были поколеблены, происходит простое перемещение к противоположной позиции.

Коммунистическая революция унизила человека еще больше, чем демократическая коллективная психология, поскольку отняла у него свободу в социальном, моральном и духовном смыслах.

Помимо политических трудностей, это взрастило на Западе и один гигантский психологический порок, сделавшийся неприятно заметным уже во времена немецкого национал-социализма: появилась возможность указывать пальцем на эту воплощенную Тень. Она обрела отчетливые очертания по другую сторону политической границы, тогда как мы стоим по другую сторону, а потому хороши собой и можем наслаждаться владением истинных идеалов. Не говорил ли один государственный деятель, что для зла ему недостает воображения? Он выразил этими словами тот факт, что западному человеку угрожает полная утрата собственной Тени. Он отождествляет себя с фиктивной личность?, а Мир с абстрактной картиной, подготовленной для него естественнонаучным рационализмом. Тем самым он утрачивает почву под ногами.

Духовный и моральный противник обрел реальность не в его собственной душе, а где-то по ту сторону географической разделительной линии. А его не победить с помощью внешних мероприятий, будь они полицейскими или политическими. Разделительная линия все опаснее раскалывает сознание и бессознательное человека. Мысль и чувство утрачивают свой внутренний противоположный полюс, а там, где бездействует религия, недалеко до всемогущего божества разнузданных страстей.

Нашу философию совершенно не интересует вопрос: согласен ли с нашими сознательными планами и намерениями тот человек в нас самих, которому мы пока давали исключительно негативное имя, обозначив его как Тень. Эта философия ничего не

==152

знает о теневом существовании, коренящемся в своеобразии инстинктивной природы человека. Без риска опасных последствий опрометчиво упускать из вида эту динамику, равно как и априорный мир инстинктов. Насилие над инстинктами или пренебрежение ими ведет к болезненным последствиям физиологического и психологического характера, с которыми имеет дело врач.

Уже более полувека известно (или считается, что известно) наличие противоположного сознанию бессознательного. Медицинская психология предоставляет все необходимые эмпирические и экспериментальные доказательства по этому поводу. Имеется бессознательная психическая реальность, влияние которой на сознание вполне доказуемо. Из этого факта до сих пор не сделаны общие выводы, мыслят и действуют как и прежде, словно индивид наделен одной, а не двумя сторонами. Поэтому он кажется безобидным, разумным и человечным. Его мотивы не ставятся под сомнение, и даже не ставится вопрос о внутреннем . человеке и его деятельности по другую сторону. Это легкомысленно, поверхностно и даже неразумно, поскольку игнорировать реакции бессознательного психологически негигиенично. Можно презирать желудок или сердце, но это не мешает нам видеть последствия плохой диеты или перенапряжения, которые оборачиваются страданиями всего человеческого существа. О последствиях душевных ошибок умалчивают, ведь «психическое» весит не больше воздуха. Хотя никому не придет в голову отрицать, что без психики вообще нет мира и уж по крайней мере человеческого мира. Иными словами, все зависит от человеческой души и ее функций. Наибольшего внимания она заслуживает именно сегодня, когда радости и горести будущего все более зависят не от угрозы диких зверей или природных катастроф, не от эпидемий, но исключительно от психических изменений человеке. Достаточно едва заметного нарушения душевного равновесия в голове одного из нынешних вождей, чтобы утопить мир в крови, огне и радиоактивности. Потребные технические средства уже наготове по обе стороны. Слишком легко возникают никем неконтролируемые сознательные решения, пример которых был дан миру одним фюрером. Сознание современного человека настолько прилепилось к внешним объектам, что лишь на них возлагается ответственность, будто от них зависит принятие решения. Забывается, что психика некого индивида может однажды

==153

освободиться от объекта, что подобные «неразумности» наблюдаются каждый день и могут затронуть всякого.

Потерянность сознания в нашем мире связана прежде всего с утратой связи с миром инстинктов, а эта утрата есть итог духовного развития человечества на протяжении близящегося к концу Эона. Чем больше человек господствует над природой, тем сильнее ему в голову ударяет гордыня поразительных познаний и умений. Тем больше он презирает все естественное и случайное, т.е. иррациональное, в том числе и объективность психики, которая не сводится к сознанию. В противоположность субъективизму сознания бессознательное объективно. Оно заявляет о себе в форме противящихся сознанию чувств, эмоций, импульсов и сновидений, которые совершаются непреднамеренно, но во власть которых человек впадает объективно. Психология до сих пор является по большей части наукой о содержаниях сознания. Она меряет все коллективной мерой. Индивидуальная душа делается каким-то пограничным и случайным феноменом (хотя только она обладает в конечном счете действительностью); бессознательное, способное заявить о себе только у реального, т.е. иррационального, человека вообще игнорируется. Речь идет не о какой-то невнимательности или незнании, но о настоящем сопротивлении самой возможности иного, чем «Я», психического авторитета. Это «Я» страшится даже малейшего сомнения в своем единовластии. Религиозный человек должен был бы свыкнуться с мыслью, что не является монархическим владыкой в своем доме, что решает все-таки не он сам, а Бог. Но много ли осталось тех, кто готов на деле положиться на волю Божию, кто не придет в смущение, объясняя ею свое решение?

Религиозный человек, если держаться того, что вообще подлежит опытному установлению, находится под непосредственным воздействием бессознательных реакций. Он именует их обычно совестью. Поскольку имеются также моральные реакции других людей, то верующий соизмеряет свою совесть с традиционным этическим масштабом, т.е. какой-то коллективной величиной. В этом он решительно поддерживается его церковью. Пока индивид способен твердо держаться традиционной веры, а обстоятельства времени не требуют развитой индивидуальной автономии, этим можно и ограничиться. Но все сразу меняется, как это происходит сегодня, когда мирской человек ориентируется на внешние факторы и утрачивает религиозные убеждения, входит в массу.

==154

Верующий должен считаться с необходимостью защиты к обоснования своей веры. Теперь он уже не может положиться на силу внушения consensus omnium, он чувствует слабость церкви и незащищенность ее догматических предпосылок. А церковь советует ему приумножать веру, будто этот donum gratiae зависит от человеческого усмотрения. Истоком действительной веры является не сознание, а спонтанный религиозный опыт, в котором переплетаются чувства верующего и его непосредственная связь с Богом. Тем самым возникает вопрос: есть ли у меня вообще религиозный опыт и прямая связь с Богом, а потому и уверенность в том, что для меня есть спасение от растворения в массе?

САМОПОЗНАНИЕ

Положительный ответ на проблему религиозного опыта имеется лишь в том случае, если человек исполняет требования строгого самоиспытания и самопознания. Этот замысел лежит в пределах досягаемости его воли. Если он реализуется, то человек не только может сделать немало открытий по собственному поводу, он получает также одно психологическое преимущество: он сам делается достойным серьезного внимания и интереса. Он как бы ставит этим подпись под декларацией о достоинстве человека, делает хотя бы первый шаг к фундаменту своего сознания, к истоку религиозного опыта. Это не значит, что бессознательное тождественно Богу и ставится на его место. Это медиум, посредством которого нам может быть явлен религиозный опыт. Первопричина такого опыта лежит за пределами возможного человеческого познания. Богопознание представляет собой трансцендентальную проблему.

Религиозный человек имеет одно громадное преимущество при ответе на грозные вопросы нашего времени. У него есть по крайней мере ясная идея об основании его субъективного существования, о связи с «Богом». Я ставлю слово Бог в кавычки, чтобы дать тем самым ясно понять: речь идет об антропоморфном представлении, динамика и символизм которого опосредованы бессознательной психикой. Всякому дано, если он того хочет, по крайней мере приблизиться к источнику такого опыта независимо от веры или неверия в Бога. Без такого приближения лишь в крайне редких случаях происходит чудесное преображение, прототипом которого может служить опыт Павла по дороге

==155

в Дамаск. Нет нужды доказывать существование религиозного опыта. Но всегда остается открытым вопрос, образует ли истинное основание этого опыта то, что метафизика и теология именуют Богом или богами. На самом деле вопрос этот праздный: ответ на него приходит сам собой вместе с превозмогающей силой нуминозного переживания. Им человек так захвачен, что ему вообще не до метафизических или гносеологических интерпретаций. Самодостоверность приходит с очевидностью, которая не нуждается в антропоморфных доказательствах.

Принимая во внимание всеобщее психологическое невежество и предвзятость, можно считать чуть ли не несчастьем то, что единственное переживание, дающее фундамент индивидуальному существованию, доверено сомнительному посреднику, который кажется произведением наших предрассудков. Вновь и вновь слышится голос сомнения: «Что доброго может прийти из Назарета? Бессознательное принимается за «просто животную природу», если не скопище отходов работы сознания. В действительности оно per difinitionem наделено необъятной широтой, а потому беспредметными становятся все пере- и недооценки, отпадают все предрассудки. Такие речи особенно комичны в устах христиан, сам Господь которых родился в стойле на соломе, среди домашних животных. Хорошему вкусу больше подходило бы рождение в храме. Обмирщенный массовый человек ждет нуминозных переживаний на массовых сборищах – это, конечно, куда более импозантный фон, чем единичная душа человеческая. Церковно ориентированные христиане разделяют это безумие.

Устанавливаемое психологией значение бессознательных процессов для возникновения религиозных переживаний в высшей степени непопулярно и: среди левых и среди правых. Одни признают решающим для человека откуда-то извне привнесенное откровение как историческое событие. Другие объявляют это бессмыслицей, вообще отказывают человеку в религиозной функций, только веруют при этом в партийную доктрину, которая почему-то требует высшей интенсивности веры. К этому добавляется то, что различные вероисповедания предлагают самые различные вещи каждая претендует, на обладание абсолютной истиной. Но сегодня мы живем в одном мире, сегодня расстояния измеряются часами, а не неделями и месяцами, как то было раньше. Экзотические народы утратили непривычность диковинки из этнографического музея. Они стали нашими соседями, и то,

==156

что было прерогативой этнологов, превратилось сегодня в политическую, социальную и психологическую проблему. Мировоззрения уже проникают друг в друга, и недалеко то время, когда и в этой области остро встанет вопрос о взаимопонимании. А оно невозможно без постижения глубинных оснований иной точки зрения. Для этого необходимо иное видение, которое вызовет соответствующую реакцию с обеих сторон. История пройдет мимо тех, кто пытается затормозить это неизбежное развитие во имя собственной традиции. Вопреки всем различиям единство человечества властно скажет свое слово. На эту карту уже сделала ставку марксистская доктрина, в то время как западная демократия думает отделаться техникой и хозяйственной помощью. Коммунизм учитывает огромную важность мировоззренческого элемента, универсальных принципов.

Опасность мировоззренческой слабости для нас не меньшая, чем для экзотических народов. Недооценка психологического фактора жестоко мстит за себя. Было бы поэтому своевременно преодолеть отсталость в этом отношении. Поначалу это может остаться благим пожеланием, поскольку следующее из него требование самопознания крайне непопулярно. Оно кажется досадным идеализмом, отдает морализаторством, да еще имеет дело с той психологической Тенью, которая всячески отрицается. По крайней мере никто охотно о ней не говорит. Задача, стоящая перед нашим временем, является невероятно сложной. Она ставит высшим требованием responsabilité* , если только последняя не окажется вновь traison des clercs** . Ответственность касается прежде всего людей влиятельных, руководящих другими, располагающих необходимым интеллектом для понимания ситуации нашего мира. От них можно было бы ожидать совестливого приведения мира в порядок. Но как раз потому, что речь здесь должна идти не об одном интеллекте, но также о морали, у нас нет повода для оптимизма. Природа не настолько расточительна в своих дарах, чтобы наделять одновременно и высоким интеллектом и дарами сердца. Где есть одно, обычно отсутствует другое, а совершенствование одной способности происходит за счет другой. Особенно болезненным является поэтому расхождение интеллекта и чувства, они плохо переносят друг друга, о чем говорит нам опыт.

==157

Нет смысла формулировать как моральные требования те задачи, которые принудительно ставят наше время и наш мир. Так мы в Лучшем случае способны прояснить психологическое положение мира для близоруких и разъяснить его словами, доступными даже для тугодумов. Но и в этом есть свой смысл: нужно надеяться на людей доброй воли, а потому неустанно проговаривать необходимые мысли. Вдруг да получит распространение истина, а не одна популярная ложь.

Ужас, распространяемый в последнее время диктаторскими государствами, – это вершина всех тех мерзостей, за которые несут вину наши близкие и дальние предки. В этом главная трудность для нас, европейцев. Начав жестокостей и кровавых бань среди христианских народов – всем этим изобиловала наша история, – европеец должен нести ответ и за все то, что он принес своими колониями, вломившись в мир экзотических народов. Тут возникает образ чернее черного. Человеческое зло столь велико, что чуть ли не эвфемизмом кажутся речи о peccatum originale* , о наследственном грехе, имея в виду сравнительно невинные промахи Адама. Наш случай является куда более тяжелым.

Согласно общему мнению, человек есть то, что знает о нем его сознание. Поэтому он полагает себя безобидным, добавляя к собственному злу еще и глупость. Невозможно отрицать свершавшиеся и свершающиеся поныне чудовищные преступления, но они всякий раз перекладываются на других. Если же они принадлежат недавнему или тем более давнему прошлому, то они быстро и благопристойно тонут в море забвения, чтобы вернуться к сновидениям, именуемым «нормальным состоянием». Этому противостоит ужасающий факт: ничто не исчезает бесследно, ничто нельзя переделать заново. Зло, виновность, глубокий страх совести и мрачные предчувствия стоят перед глазами тех кто хочет видеть. Все совершенное было сделано людьми; я человек, соучастник человеческой природы, а потому я совиновен по сущности своей, ибо неизменно наделен способностью и стремлением совершить нечто подобное. Юридически мы не были сообщниками, нас там не было, но мы все же являемся потенциальными преступниками по нашей .человеческой сущности. Нам не хватало лишь подходящего случая, нас не захватывал адский водоворот. Ни одному из нас не выйти за границы той

==158

черной коллективной тени, которую отбрасывает человечество. Совершено ли злодеяние много поколений назад или сегодня, оно остается симптомом всегда и повсюду наличной предрасположенности. Поэтому неплохо было бы обладать «воображением зла», так как лишь глупец способен долго упускать из виду предпосылки собственной натуры. Так легче всего стать инструментом зла. Носителю бацилл холеры и его окружению ничуть не помогает незнание заразности болезни, а нам не помогут безобидность и наивность. Наоборот, они даже ведут к искушению проецировать невидимое зло на других. Вместе с такой проекцией противостояние с другими усиливается, растет и трансформируется страх. Мы непроизвольно и тайно ощущали его по поводу нашего собственного зла, а теперь он переносится на противника, многократно умножая весомость угрозы с его стороны. Утрата видения собственного зла лишает нас даже способности как-то с ним обходиться. Здесь мы сталкиваемся с. принципиальным предрассудком христианской традиции, завлекающим нас в политические затруднения. А именно будто зла следует избегать, по возможности не касаться, не упоминать. Это неблагоприятно, это табу, это страшно. Благородная поза и обхождение зла стороной. (пусть лишь кажущееся) соответствуют естественному стремлению уже первобытного человека: избегать зла, не воспринимать его, а по возможности прогонять куда-нибудь за границу, как то происходило с ветхозаветным козлом отпущения, уносившим зло в пустыню.

Если держаться противоположной точки зрения, согласно которой зло сидит в самой природе человека независимо от его выбора, то оно выходит на психологическую сцену как прирожденный противник добра. Эта точка зрения прямо ведет к психологическому дуализму, хотя он предшествует всякому видению, он преформирован политическим расколом мира и еще более бессознательным расщеплением современного человека. Дуализм приходит не с этой точкой зрения, мы преднаходим его в расколотости. Невыносимой кажется мысль, что мы сами несем ответственность за подобную вину. Поэтому стремятся локализировать зло вокруг отдельных преступников или групп, а самим в невинности умывать руки. Но долго в позе безобидности не удержишься. Опыт показывает, что исток зла лежит в человеке, пока мы обходимся без метафизического принципа зла в соответствии с христианским мировоззрением. Этот постулат имеет то

==159

огромное преимущество, что слишком тяжкая ответственность сваливается с человеческой совести и возлагается на дьявола. Психологически это верная оценка того факта, что человек является скорее жертвой своей психической конституции, нежели ее своевольным изобретателем. Если вспомнить все беды и мучения человечества, то неизбежно возникает вопрос: откуда все это, почему одновременно со всеми благодеяниями прогресса в юриспруденции, медицине и технике, при всех заботах о жизни и здоровье были изобретены неслыханные средства разрушения, которые с легкостью могут уничтожить человечество? Из того, что усилиями современных физиков произросли такие цветы человеческой изобретательности, как водородная бомба, вряд ли следует, что все они преступники. Огромная духовная работа, востребованная ядерной физикой, была осуществлена людьми, способными на такое напряжение сил и самопожертвование ради осуществления этой задачи, что сточки зрения моральных усилий они заслуживают не меньшего восхищения, чем если бы они потрудились ради изобретения чего-нибудь полезного и доброго для человечества. Даже там, где путь к великому открытию пролагается сознательным волевым решением, важную роль играет спонтанность интуиции. И здесь свою роль играет бессознательное, зачастую именно оно вносит решающий вклад. За результат несут ответственность не только сознательные усилия, к ним внезапно примешивается бессознательное со своими загадочными целями и намерениями. Достаточно вложить оружие в руки, чтобы тут же был наведен прицел. Познание истины – это благороднейшее стремление науки, и там, где в тяге к свету истины она обнаруживает опасные ее последствия, возникает впечатление не преднамеренности, а фатальности. Сегодняшний человек не более зол, чем, скажем, человек античности или дикарь. Только под рукой у него несравненно более действенные средства осуществления зла. Расширение и дифференциация его сознания сопровождались отставанием от них его морали. В этом огромная проблема современности: одного разума уже недостаточно.

Отказ от проведения таких адских экспериментов, как расщепление атомного ядра, был в пределах досягаемости человеческого разума в силу их опасности. Но страх того зла, которого он не видит в себе, но охотно передоверяет другому, всякий раз вяжет разуму руки, хотя известно, что применение такого оружия означало бы конец человеческого мира. Страх всеобщего разрушения

К оглавлению

==160

спасает нас от наихудшего, но возможность его будет висеть над нами как темное облако до тех пор, пока не будут наведены мосты через душевную и всемирно-политическую пропасть не менее надежные, чем водородная бомба. Мы можем вмешаться и изменить положение только с осознанием того, что все пропасти происходят из раскола души. Пока самые личностные движения души остаются бессознательными и неведомыми, они скучиваются и производят отношения власти и массовые движения, которые выходят из-под контроля разума и уже никем не могут быть направлены к какой бы то ни было благой цели. Всякие прямые воздействия представляют собой обман, тогда как гладиаторы этого очковтирательства сами одержимы иллюзиями.

У человека пока нет ответа на эту раздвоенность; бездна неожиданно разверзлась перед ним вместе с новейшими событиями мировой истории. Это случилось после многих столетий жизни в духовном состоянии, когда само собой разумеющимся считалось творение человека Богом по образу и подобию своему как единицы мироздания. Мы утратили представление о том, что кирпичиком в структуре мировой политики является индивид, а потому он изначально вовлечен во все ее конфликты. Он осознает себя, с одной стороны, как малозначимую частицу и выступает как жертва неконтролируемых им сил. С другой – он отбрасывает страшную тень, имеет противника в себе самом. Этот невидимый помощник в темных делах вовлекает его в политический кошмар: к самой сущности политического организма принадлежит то, что зло всегда обнаруживается у других. Почти неискоренимой страстью индивида является перекладывание на другого всего того груза, о котором он не знает и знать не желает, пока речь идет о нем самом.

Ничто не оказывает более отчуждающего и подавляющего воздействия на общество, чем эта моральная леность и безответственность; ничто так не взывает к взаимопониманию, чем эти проекции друг на друга, которые нужно оттянуть назад. Необходима самокритика – другому ведь не прикажешь, чтобы он осознал свои проекции. Как и мы сами, он о них не ведает. Предрассудки и иллюзии постижимы лишь в том случае, если на основе психологических познаний появляется готовность к сомнению в верности собственных предпосылок, к тщательной и добросовестной проверке их фактами. Слово «самокритика» является самым обычным в марксистски ориентированных государствах,

==161

однако в противоположность нашему пониманию эта «самокритика» должна служить государству, а не истине и справедливости в межчеловеческих отношениях. Омассовление никак не ведет к взаимопониманию между людьми, скорее оно ведет к атомизации, т.е. к душевному обособлению индивидов. Чем меньше у индивида привязанностей, тем больше выигрывает государство, и наоборот.

В демократическом мире дистанция между людьми слишком велика, она куда больше того, что необходимо для благоденствия или даже душевных потребностей. Чтобы преодолеть слишком очевидные противоречия, в ход идут идеалистические потуги, взывания к идеализму, энтузиазму и к совести. При этом забывают о неизбежности самокритики, нет ответа на вопрос: кто, собственно, выдвигает идеалистические требования? Не тот ли, кто желает перепрыгнуть через собственную тень, кто жадно цепляется за идеалистическую программу, обещающую ему полное алиби по поводу его собственной тени? Респектабельность и поверхностная мораль прикрывают обманчивой мантией темноту внутреннего мира. Сначала нужно убедиться в том, что идеален сам рассуждающий об идеализме, чтобы совпадали слова и дела, причем не по одной видимости. Быть идеальным невозможно, и подобное требование повисает в воздухе как неисполнимый постулат. Все эти проповеди и демонстрации идеализма приемлемы лишь в том случае, если видна их изнанка. Без такого противовеса идеализм выходит за человеческие пределы и вырождается в благонамеренный блеф. Надувательство означает незаконную эксплуатацию других, подавление, а оно никогда не ведет к добру.

Признание собственной тени ведет к той скромности, которая требуется для осознания собственного несовершенства. Оно необходимо для установления человеческих отношений, поскольку они покоятся не на дифференциации, которая подчеркивает различия по степени совершенства и порождает противоречия, но на признании слабости, несовершенства, нужды в помощи и поддержке. Таковы мотивы и основания взаимной зависимости. Совершенному не нужны другие люди, а слабый ищет к кому прислониться и не противопоставляет себя партнеру. Противопоставление оттесняет его в подчиненное положение, унижает моральным превосходством другого. Это происходит там, где играют свою роль явно завышенные идеалы.

==162

Размышления такого рода не следует относить к избыточной сентиментальности. Вопрос о межчеловеческих отношениях и внутренней связности нашего общества важен уже в силу атомизации сбитых в массу людей, личностные отношения которых подточены ширящимся взаимным недоверием. Там, где нет правовой безопасности, где работают полицейская слежка и террор, обособление неизбежно. К тому же оно является целью диктатуры, которая заинтересована в приумножении бессильных социальных единиц. Чтобы противостоять такой опасности, свободному обществу нужны средства взаимосвязи, обладающие аффективной природой, т.е. некий принцип вроде Caritas, христианской любви к ближнему. Но такая любовь страдает как раз от взаимонепонимания, вызванного проекциями. Высший интерес свободного общества требует поэтому психологического понимания человеческих отношений – на них строится социальная связь, а тем самым и сила общества. Где убывает любовь, там приходит власть насилия и террора.

Эти размышления не являются призывом к идеализму, речь идет об осознании психологической ситуации нашего времени. Я не знаю даже, что сегодня слабее: идеализм или разум публики. Я понимаю, что для существенных перемен в душе требуется прежде всего время. Медлительный рассвет понимания кажется мне поэтому более действенным в длительной перспективе, чем блеснувший на миг недолговечный идеализм.

ЗНАЧИМОСТЬ САМОПОЗНАНИЯ

То, что в виде «тени» кажется сегодня примером неполноценности человеческой психики, содержит на деле не только негативное. Уже тот простой факт, что путем самопознания, т.е. исследования собственной души, человек натыкается на инстинкты с их образным миром, высвечивает те дремлющие в душе силы, которые редко себя обнаруживают, пока не нарушился порядок. Они содержат в себе возможность большей динамики. Все зависит от подготовленности и установок сознания: пойдет ли прорыв таких сил и связанных с ними образов к духовному росту либо обернется катастрофой. Только врачам сегодня известна по имеющемуся опыту вся недостаточность психологической подготовки сегодняшнего человека, поскольку лишь врач вынужден искать в природе индивида те вспомогательные силы

==163

и представления, которые оказывают помощь на пути сквозь тьму и опасности. В требующей терпения работе он не может взывать к традиционным «ты должен, «ты обязан». Врач не может переложить все муки на плечи другого, а сам довольствоваться дешевой ролью увещевателя. Толку от проповедей мало, но общая беспомощность столь велика, требования столь суровы, что часто и врачи повторяют старые ошибки, не ломая долго голову над субъективными проблемами. Кроме того, он имеет дело с отдельным индивидом, а не с сотней тысяч. Ничего не совершится, пока не изменился индивид, но старания считаются оправданными лишь там, где речь идет о массах.

Воздействие на всех индивидов, которые нуждаются в духовном воспитании, недостижимо и в сотни лет. Духовные перемены происходят почти незаметно, малыми шагами на протяжении тысячелетий. Их не ускорить и не сдержать рациональными рассуждениями, не говоря уж об осуществлении чего бы то ни было в пределах одного поколения. Достижимо изменение индивидов, которые могут затем оказать влияние на широкий или узкий круг себе подобных. Я имею в виду не проповеди, но тот установленный на опыте факт, что индивид, нашедший доступ к бессознательному, незаметно воздействует на свое окружение. Углубление и расширение сознания производят то, что дикари называли словом «мана». Происходит непроизвольное воздействие на бессознательное других, индивид обретает какой-то неосознаваемый престиж среди других, сохраняющий эффективность до тех пор, пока им не начинают преднамеренно злоупотреблять.

Усилия на пути самопознания небезнадежны уже потому, что действует еще один незаметный фактор, идущий навстречу нашим ожиданиям. Это бессознательный дух времени, компенсирующий установки сознания. В форме предчувствий он улавливает грядущие перемены. Самым очевидным примером тут может служить современное искусство, которое под видом решения эстетических проблем занято психологическим воспитанием публики. А именно оно размывает и разрушает прежние эстетические воззрения с их понятиями прекрасного по форме и осмысленного по содержанию. Привлекательные художественные образы сменяются холодными абстракциями, которые кладут конец наивно-романтической любви к объекту. На весь мир провозглашается, что пророческий дух искусства переходит от прежней привязанности к объектам к темному хаосу субъективных

==164

предпосылок. Но искусство пока что не открыло под покрывалом мрака того, что связует всех людей и способно выразить целостность их души. Для этого нужна рефлексия, а потому подобных открытий следует ожидать от другого опыта.

Великое искусство всегда оплодотворялось мифами, т.е. тем бессознательным символическим процессом, который идет сквозь Зоны. Как изначальное проявление человеческого духа, он является и корнем всех будущих творений. Развитие современного искусства с его по видимости нигилистическими тенденциями распада нужно понимать как симптом и символ характерных для нашей эпохи представлений о мировом закате и мирообновлении. Такое настроение заметно повсюду: в политике, общественной жизни, философии. Мы живем в период «смены божественных ликов» – в Кайрос, когда сменяются основополагающие принципы и символы. Такие устремления не являются делом нашего сознательного выбора, они выражают изменения внутреннего и бессознательного человека. Грядущие поколения должны будут отдать себе отчет об этих чреватых последствиями переменах, если человечество вообще желает спастись от саморазрушения, которое несет мощь науки и техники.

Как и в начале христианского Зона, сегодня мы вновь сталкиваемся с отставанием морали, которая неадекватна современному научному, техническому и социальному развитию. Слишком многое поставлено на карту, слишком многое зависит от психологических свойств человека. Дорос ли он до встречи с искушением – воспользоваться своей мощью для инсценировки мирового заката? Сознает ли он, на какой путь вступил, какие последствия должен вывести из положения мира и собственной душевной ситуации? Знает ли, что он почти утратил жизнеутверждающий миф о внутреннем человеке, сохраненный для него христианством? Представляет ли, что его ожидает, когда на мир обрушатся катастрофы? Может ли вообще вообразить, каково значение такой катастрофы? И знает ли, наконец, индивид, что это он играет решающую роль?

Счастье и довольство, душевное равновесие и смысл принадлежат переживаниям индивида, а не государству. Оно является лишь конвенцией между самостоятельными индивидами, хотя грозит сделаться всемогущественным и подавить отдельного человека. Врач более других знает о душе, и от него многое зависит. Социальные и политические обстоятельства времени, конечно,

==165

играют немалую роль, но безмерно переоцениваются в их важности для счастья или несчастья индивида, пока рассматриваются как единственно решающие факторы. Поэтому все планы страдают от одной и той же ошибки: игнорируется психология человека. Эти планы для него предназначены, но слишком часто они способствуют лишь порождению иллюзий.

Поэтому и врачу, который всю свою долгую жизнь занимался причинами и следствиями душевных нарушений, позволено высказать свое скромное мнение по поводу современной мировой ситуации. У меня нет ни избытка оптимизма, ни восторженности высоких идеалов. Меня просто заботит судьба, радости и горести конкретного человека – той бесконечно малой величины, от которой зависит весь мир, той индивидуальной сущности, в которой – если нами правильно понят смысл христианской благой вести – даже Бог ищет свою цель.

==166

00.htm - glava08
Три интервью из книги «Юнг говорит...»*

Интервью на берлинском радио 26 июня 1933 г.

21 июня 1933 г.

Юнг дал согласие возглавить Международное медицинское общество психиатрии, объединяющее национальные общества Дании, Германии, Великобритании, Голландии, Швеции и Швейцарии со штаб-квартирой в Цюрихе. Юнг как президент предоставил возможность вступить в Международное общество евреям и антинацистам, исключенным из членов Немецкого психиатрического общества. Несмотря на то что у Юнга в его деятельности на посту президента было много сторонников, он подвергался и нападкам за участие в обществе, имевшем связи с нацистской Германией. Споры вокруг этого вопроса не утихли до сих пор. Документальным свидетельством того времени является интервью, взятое у Юнга Адольфом Вайцзеккером, немецким нейрологом и психотерапевтом, ранее учившимся у Юнга. Оно было записано и передано по берлинскому радио 26 июня 1933 г. Тогда же Юнг провел семинар по сновидениям для группы берлинских психоаналитиков, который продолжался в течение пяти дней. Записи радиоинтервью и лекций, прочитанных Юнгом да семинаре, сохранились до настоящего времени в мимеографической форме.

Вайцзеккер: Сегодня мы с особенным удовольствием приветствуем в нашей студии наиболее прогрессивного психолога современности Карла Густава Юнга из Цюриха. В настоящее время доктор Юнг читает в Берлине курс лекций и любезно согласился ответить на ряд вопросов, связанных с современными

==167

проблемами. Как вы увидите, существует современная школа психиатрии, конструктивная в своей основе. Ни для кого не секрет, что психология и анализ ради самих себя справедливо вызывают сомнения в наши дни. Нас утомили беспрестанное расследование и расчленение по всем интеллектуальным направлениям, и весьма удачно, что здесь присутствует психолог, который подходит к человеческой душе совершенно иным образом, чем другие хорошо известные психологи и психотерапевты, особенно фрейдистского толка. Доктор Юнг родился в семье протестантского пастора в Базеле. Это немаловажно, поскольку во многом определило его подход к человеку на иных, нежели у Фрейда и Адлера, основаниях. Решающим в его психологической теории является то, что доктор Юнг не рвет в клочья и не разрушает непосредственность нашей психической жизни, тот ее творческий элемент, который всегда играл существенную роль в истории немецкой мысли, но относится и нему с величайшим почтением и не обесценивает его, позволяя себе в практическом лечении конфликтов и неврозов руководствоваться конструктивными и позитивными силами, которые дремлют в бессознательной жизни каждого человека и которые могут быть разбужены. Поэтому его психология является не интеллектуальной, но скорее исполненной видения.; она стремится укрепить в человеке конструктивные силы и не останавливается с торжеством на разоблачении негативных элементов, поскольку в действительности это не привносит ничего нового в жизнь личности и общества. Позвольте мне теперь, доктор Юнг, предложить вам ряд вопросов, ответить на которые вы могли бы и как швейцарец, т. е. с определенной долей беспристрастности, и как психолог с огромным душевным опытом. Я хотел бы спросить вас сначала, существует ли, исходя из вашего опыта психолога, принципиальное различие между психической ситуацией в Германии и Западной Европе и в чем оно заключается? Дело в том, что мы в настоящее время окружены глубоким непониманием, и было бы интересно услышать, что, по вашему мнению, может быть причиной взаимных недоразумений.

Юнг: Действительно, существует громадная разница между психической настроенностью немцев и остальных западноевропейцев. Дело в том, что под национализмом, которому отнюдь не чужды западноевропейцы, они понимают собственного изделия

==168

шовинизм, и для них непонятно, каким образом именно в Германии национализм становится национально созидающей силой. Эту особенность немцев можно объяснить только молодостью немецкой нации. Их энтузиазм по перестройке немецкого общества остается непонятным для остальных западноевропейцев: для них эта проблема просто не актуальна, поскольку они достигли национального единства столетиями раньше и в других формах.

Вайцзеккер: Да, и теперь я хотел бы задать вам второй вопрос, чрезвычайно важный для нас в связи с тем, что новый поворот событий в Германии возглавило молодое поколение. Как вы объясните уверенность немецкой молодежи в преследовании своей достаточно романтической цели и какое значение имеет тот факт, что. старшее поколение не может вполне избавиться от своего рода сдержанности, даже если оно просто Симпатизирует происходящему? Что, на ваш взгляд, необходимо предпринять, чтобы перекинуть мост через эту безнадежную пропасть между поколениями, которая еще более усиливает раскол в нашем национальном единстве? Что является причиной этого?

Юнг: Уверенность немецкой молодежи в стремлении к своей цели представляется мне совершенно естественной. Во времена огромных сдвигов и перемен естественно ожидать, что молодежь захватит власть, потону что только ей присущи дерзость, порыв и вкус к приключению. В конце концов это их будущее поставлено на карту. Это их рискованная затея ,и эксперимент. Старое поколение естественно отходит на задний план, и жизненный опыт должен бы подсказать ему подчиниться неизбежному ходу событий. Пропасть между поколениями обусловлена как раз тем, что старшее поколение не идет в ногу со временем и, вместо того чтобы предвидеть ход событий, оказывается застигнутым бурей новой эпохи. Но не следует думать, что это характерно только для немцев. Сейчас это прослеживается во всех странах. Старшее поколение испытывает громадные трудности в том, чтобы сориентироваться в этом новом мире. Политические перемены идут рука об руку с переменами в искусстве, философии и религиозных взглядах. Повсюду веет ветер перемен. Мне приходится часто, контактировать с людьми старшего поколения, и они признаются мне, что по существу почти не понимают нового времени и страдают от неспособности найти выход из создавшегося

==169

положения. Многие из них даже прямо обращаются ко мне за советом, поскольку считают, что благодаря небольшому психологическому знанию можно было бы лучше разобраться в происходящем, а также предвидеть ход событий. Но я должен сказать, что старшее поколение совершает непростительную ошибку, не умея разглядеть за абстрактной идеей реального человека. Это заблуждение находится в прямой связи с ложным интеллектуализмом, характерным для XIX столетия в целом.

Вайцзеккер: Благодарю вас, доктор Юнг. Мы услышали о вашей позиции по наиболее общим проблемам ситуации в целом. Теперь я хотел бы задать несколько более конкретных вопросов относительно вашей психологии. Какова, на ваш взгляд, позиция психолога в целом на сегодня? Что является ее задачей в такое время – время активности?

Юнг: Как раз потому, что мы живем во время, требующее активности и ответственности, от нас требуются большая сознательность и самосознательность. В наше время огромных политических и социальных перемен, как я говорил, ко мне как к психологу часто обращаются люди, которые испытывают нужду в психической ориентации. Эта потребность обнаруживает здоровый инстинкт. Когда царит всеобщая неразбериха, как сегодня в Европе, когда все увеличивается расхождение во взглядах, инстинктивно возникает потребность, как бы я сказал, в общем Weltanschauung* , которое позволило бы выработать единую точку зрения и ясно увидеть внутренний смысл движения в целом. Если мы в этом не преуспеем, то весьма вероятно, что нас бессознательно увлечет ход событий. Потому что массовое движение, подавляя личность силой внушения, делает ее бессознательной. Политическое или общественное движение ничего не выигрывает, имея в своем лагере толпы загипнотизированных последователей. Напротив, в равной мере существует опасность огромного разочарования по пробуждении от гипноза. Поэтому наибольшую ценность для массовых движений представляют приверженцы, следующие ему не из бессознательных побуждений, но из сознательного убеждения. А это последнее может основываться только на Weltanschauung.

К оглавлению

==170

Вайцзеккер: И вы думаете, если я вас правильно понимаю, что в определенных случаях лучше всего овладеть таким Weltanschauung с помощью психологии – вашей психологии – с тем, чтобы обрести внутреннюю устойчивость и действовать успешно и уверенно во внешнем мире, в противном случае наши бессознательные побуждения, настроения и, я не знаю, еще что-то смогут навязать себя в наших действиях, направленных вовне. Как вы знаете, сегодня в Германии психология во многом не вызывает доверия как раз потому, что она занята саморазвитием так называемой личности и тем самым вызывает подозрения в известном кабинетном индивидуализме или индивидуализме роскоши, принадлежащем веку, который закончился для нас. Поэтому я хотел бы спросить вас: каким образом именно сейчас, когда коллективные силы всего общества взяли на себя руководство в формировании нашего образа жизни, каким образом мы должны определить усилия психологии в ее практической роли, которую она должна играть в жизни и обществе в целом?

Юнг: Саморазвитие личности особенно необходимо в наше время. Когда человек как личность не осознает себя, то и в коллективном движении отсутствует ясное осознание цели. Только саморазвитие личности, которое, как я полагаю, должно быть высшей целью всех психологических усилий, может способствовать появлению сознающих свою ответственность представителей и лидеров коллективного движения. Как недавно сказал Гитлер, лидер должен иметь мужество и в одиночку следовать своим собственным путем. Но если он не понимает самого себя, каким образом он может руководить другими? Вот почему истинный лидер всегда тот, кто имеет мужество быть самим собой и способен видеть насквозь не только других» но прежде всего самого себя.

Вайцзеккер: Теперь я позволю себе коснуться специальной темы. Каково различие – хотя я уже коснулся этого вначале – каково различие между психологией, которая, подобно вашей, исполнена видения, и психологией Фрейда и Адлера, которая всецело основывается на интеллектуальной основе?

Юнг: Как вы знаете, одно из прекраснейших качеств немецкого ума заключается в способности быть открытым для восприятия творения в целом, во всем его неисчерпаемом многообразии – без заранее составленного мнения. Но как Фрейдом, так

==171

и Адлером развивается обособленная частная точка зрения – делающая упор. только на сексуальность или стремление к власти – в противовес целостности феноменального мира. В этом случае какая-то часть феномена обособляется от целого и расчленяется на все более мелкие и мелкие фрагменты до тех пор, пока смысл того, что пребывает только в целом, не оборачивается бессмыслицей, а красота, присущая целому, не доводится до нелепости. Я никогда не смогу доброжелательно принять эту враждебность к жизни.

Вайцзеккер: Я особенно признателен вам, доктор Юнг, за последний ответ. Я думаю, что на многих он подействует освобождающе. И в заключение еще один вопрос, представляющий для нас сегодня особенный интерес, это вопрос о руководстве. Исходя из вашего опыта психолога, что бы вы могли сказать об идее личного руководства и руководящей элиты – идее, которую признают теперь в Германии, – в отличие от избираемого правительства, зависимого от общественного мнения, как это получило развитие в Западной Европе?

Юнг: Сегодня мы переживаем время варварских вторжений, но они происходят в душе человека. Это переломный момент в развитии наций. Время массового движения всегда время вождей. Всякое движение естественно достигает высшей точки в лидере, который олицетворяет собой смысл и цель народного движения. Он является воплощением национальной идеи и ее выразителем. Он на острие пришедшего в движение народа. Потребность народа в единстве всегда порождает вождя, причем это не зависит от формы государственного устройства. И только во времена общественного застоя бесцельно жужжит машина парламентских обсуждений, за которой никогда не чувствуется ни жизненной глубины, ни серьезных причин; даже наиболее миролюбивое правительство в Европе, швейцарский бундесрат, в случае необходимости облекается чрезвычайными полномочиями, демократическими или недемократическими. Совершенно естественно, что лидер должен стать во главе элиты, которая в прежние времена формировалась из аристократии. К аристократии считают себя принадлежащими по праву природы, это аристократизм крови или аристократизм расы. Западная Европа не понимает особого психического и критического положения молодой

==172

немецкой нации, поскольку не ощущает себя в той же самой ситуации ни в историческом, ни в психологическом отношении.

Вайцзеккер: Благодарю вас, доктор Юнг, за готовность, с которой вы ответили на эти вопросы, а также за суть ваших ответов, которые будут иметь огромное значение для многих из наших слушателей. Действительно, мы живем сегодня в период перестройки, когда все зависит от внутренней консолидации, которая достигается и созидается в душе человека. Для этой цели мы нуждаемся, если позволите выразить мое личное мнение, в лидерах, подобно вам действительно знающих человеческую душу, немецкую душу, и чья психология как раз не интеллектуальная болтовня, но жизненное знание человеческой души.

Диагностируя диктаторов

Октябрь 1938 г.

Запоминающийся интеллигентный и неутомимый X. Р. Никербокер был одним из лучших американских иностранных корреспондентов. Родился в Техасе в 1899 г.; в 1923 г. в Мюнхене, где он изучал психиатрию, во время пивного путча Гитлера переключился на журналистику, в дальнейшем большая часть его карьеры связана с Берлином. Но он также печатал материалы о Советском Союзе (премия Пулитцера 1931 г.), итало-эфиопской войне, гражданской войне в Испании, японо-китайской войне, присоединении Австрии, Мюнхенском соглашении. Он писал репортажи о битве за Британию, о войне в Тихом океане: погиб в 1949 г. в Бомбее в авиационной катастрофе.

Никербокер посетил Юнга в Кюснахте в октябре 1938 г., приехав непосредственно из Праги, где оказался свидетелем распада Чехословакии. Это интервью, одно из самых продолжительных, которое дал Юнг, было опубликовано в «Херст Интернейшенл-Космополитен» за январь 1939 г. и в несколько измененном виде вошло в книгу Никербокера «Завтра Гитлер?» (1941). В основу настоящей публикации положена статья из «Kocмополитен», из которой исключили всякий иной материал, кроме вопросов и ответов. В этом же выпуске журнала был помещен биографический очерк о Юнге, написанный Элизабет Шепли Серджент. Эти статьи из «Космополитен» сделали имя Юнга известным в США.

Никербокер: Что произойдет, если Гитлера, Муссолини и Сталина, всех вместе, закрыть на замок, выделиэдля них на неделю буханку хлеба и кувшин воды? Кто-то получит все или они разделят хлеб и воду?

Юнг: Я сомневаюсь, что они поделятся. Гитлер как шаман будет, вероятно, держаться в стороне, не ввязываясь в ссору.

==173

Муссолини и Сталин, каждый по своему собственному праву вождя или сильного, будут, вероятно, добиваться обладания хлебом и водой, и Сталин как более грубый и жестокий, вероятно, получит все.

Существовали два типа сильных людей в примитивном обществе. Один их них – вождь, физически более мощный и сильный, чем все его соперники, другой – шаман, сильный не сам по себе, а в силу власти, спроецированной на него людьми. Таким образом, это император и глава религиозной общины. Император как вождь обладал физической силой благодаря своей власти над солдатами; власть же ясновидящего, которым являлся шаман, не его физическая, а реальная власть, которой он обладал вследствие того, что люди признавали за ним магическую – сверхъестественную способность, могла временами превосходить власть императора. Он мог, например, помогать или, напротив, строить препятствия на пути к счастливой жизни после смерти, мог объявить вне закона личность, общину или целую нацию и исключением из религиозной жизни общины обречь на лишения и страдания.

Муссолини – человек физической силы. Увидев его, вы тотчас сознаете это. Его тело наводит на мысль о хороших мускулах. Он лидер, потому что индивидуально сильнее любого из своих соперников. И действительно, склад ума Муссолини соответствует его классификаций, у него ум вождя.

Сталин принадлежит к той же самой категории. Он, однако, не созидатель. Он просто захватил то, что сделал Ленин, вонзил свои зубы и пожирает. Он даже разрушает не творчески. Ленин снес целую структуру феодального и буржуазного общества в России и заменил ее своим собственным творением. Сталин разрушает его.

С умственной стороны Сталин не так интересен, как Муссолини, которому он подобен в основном типе своей личности, и не имеет ничего общего с таким интересным типом, который представлен Гитлером, – типом шамана, человека-мифа.

Никербокер: Тот, кто захватил власть над ста семьюдесятью миллионами людей, подобно Сталину, не может не заинтересовать, нравится он вам или нет.

Юнг: Нет, Сталин именно животное – хитрый злобный мужик, бессознательный зверь – в этом смысле несомненно самый

==174

могущественный из всех диктаторов. Он напоминает сибирского саблезубого тигра этой мощной шеей, этими разглаженными усами, этой улыбкой кота, слизывающего сливки. Я могу предположить, что прежде Сталин мог быть Чингисханом. Меня не удивит, если он сделает себя царем.

Гитлер совершенно другой. Его тело не внушает представления о силе. В его облике прежде всего обращает на себя внимание полный сновидений, призрачный взгляд. Я был особенно поражен, рассматривая наброски, сделанные с него во время чехословацкого кризиса; его глазами смотрит ясновидящий.

Во всяком случае не возникает сомнений в том, что Гитлер принадлежит к категории действительно мистических шаманов. Ничего подобного не приходилось видеть в этом мире со времен Магомета – так кто-то отозвался о нем на прошедшем Нюрнбергском съезде партии.

В том, что Гитлер поступает, как нам кажется, необъяснимым и странным, алогичным и неразумным образом, проявляется явно мистическая особенность Гитлера. И обратите внимание – даже номенклатура нацистов откровенно мистическая. Взять хотя бы название нацистского государства. Они называют его третий рейх. Почему?

Никербокер: Потому что первым рейхом была Священная Римская империя, второй был основан Бисмарком, третий создал Гитлер.

Юнг: Все так. Но здесь более глубокий смысл. Никто не назвал королевство Карла Великого или державу Вильгельма первым и вторым рейхом. Только нацисты назвали себя третьим рейхом. Потому что это имеет глубокое мистическое значение: в каждом немце выражение «третий рейх» вызывает в его бессознательном библейские ассоциации.

Таким образом, Гитлер, который неоднократно показал, что осознает свое мистическое призвание, предстает для фанатиков третьего рейха чем-то большим, чем простой человек.

Обратимся теперь к широко распространенному возрождению культа Вотана в третьем рейхе. Кто был Вотан? Бог ветра. Рассмотрим название Sturmabteilung – штурмовые войска. Шторм, как вы понимаете, ветер. Точно так же и свастика – вращающаяся фигура, образующая вихрь, с направлением движения всегда в левую сторону – подразумевает в буддистском

==175

символизме пагубное, неблагоприятное, ориентированное на бессознательное.

И все вместе, эти символы третьего рейха, вслед за его пророком под знаменами ветра и шторма и вращающихся вихрей направляют массовое движение, увлекая немцев в урагане безудержных эмоций все дальше и дальше к судьбе, которую никто, вероятно, даже он сам, ясновидящий, пророк, фюрер, не может предсказать.

Никербокер: Но почему Гитлер, который невольно заставляет каждого немца близ себя падать ниц, обожествляя его, не производит почти никакого впечатления на иностранцев?

Юнг: Совершенно верно. Вообще-то некоторые отреагировали точно, так же, как реагирует всякий немец в Германии. Это происходит потому, что для всякого немца Гитлер является зеркалом его бессознательного, в котором не для немца, конечно, ничего не отражается. Он рупор, настолько усиливающий неясный шепот немецкой души, что его может расслышать ухо ее бессознательного.

Он первый человек, который поведал каждому немцу, какой тот все время представляет и видит в своем бессознательном судьбу Германии, особенно после поражения в мировой войне, и единой характерной особенностью, присущей всякой немецкой душе, является типично немецкий комплекс неполноценности – комплекс младшего брата, который всегда немного запаздывает на пир. Власть Гитлера не политическая, она магическая.

Никербокер: Что вы подразумеваете под магической властью?

Юнг: Чтобы понять это, необходимо понять, что такое бессознательное. Это часть нашей ментальной структуры, которая контролируется нами в незначительной степени и в которой откладываются всякого рода впечатления и ощущения, включая сюда мысли и даже заключения, которых мы не осознаем.

Помимо впечатлений, которые мы воспринимаем, существуют всякого рода впечатления, постоянно воздействующие на наши органы чувств, которых мы осознать не можем, потому что они слишком слабы, чтобы привлечь наше сознательное внимание. Они воспринимаются за порогом нашего сознания. Но все

==176

эти сублимированные восприятия фокусируются, ничего не утрачивается.

В то время как мы беседуем здесь, кто-то может разговаривать едва слышным голосом в соседней комнате. Вы не обратите на это внимания, но разговор за соседней дверью несомненно регистрируется в вашем бессознательном, подобно нашему разговору, записываемому на диктофон. В то время как вы сидите здесь, мое бессознательное принимает о вас информацию, хотя я ее не осознаю, и вы были бы удивлены, если бы я смог рассказать вам все, что я уже бессознательно узнал о вас за это короткое время.

Секрет власти Гитлера заключается не в том, что его бессознательное содержательнее, чем мое или ваше. Секрет Гитлера двоякий: во-первых, это исключительный случай, когда бессознательное имеет такой доступ к сознанию, и, во-вторых, он предоставляет бессознательному направлять себя. Он подобен человеку, который внимательно прислушивается к потоку внушений, нашептываемых голосом из таинственного источника, и затем действует в соответствии с ним. В нашем случае даже если наше бессознательное изредка становится доступным для нас через сны, у нас слишком много рациональности, слишком много церебрума, чтобы подчиняться ему. Так вел себя, например, Чемберлен; Гитлер же слушает и подчиняется. Истинный вождь всегда ведом.

Попытаемся понять, как это происходит. Он сам обращается к своему голосу. Его голос есть не что иное, как его собственное бессознательное, в которое немцы спроецировали самих себя; это бессознательное семидесяти восьми миллионов немцев. Это то, что делает его могущественным. Без немцев он, вероятно, не казался бы таким, каким предстает сейчас.

Это буквально соответствует истине, когда он говорит, что если он на что-нибудь способен, то только потому, что за его спиной стоит немецкий народ, или, как он иногда говорит, потому, что он есть Германия. Поэтому с его бессознательным, являющимся вместилищем душ семидесяти восьми миллионов немцев, он могуществен, и с его бессознательным восприятием действительного соотношения политических сил у себя и в мире он до сих пор остается безошибочным.

Вот почему политические решения, которые он принимает, оказываются верными вопреки мнениям всех его советников и

==177

вопреки мнениям всех иностранных обозревателей. Всякий раз, когда это происходит, это означает только, что информация, собранная его бессознательным и достигающая сознания, благодаря его исключительному дару оказывается более верной, чем у всех других, немцев и иностранцев, пытавшихся оценить ситуацию и пришедших к иным, чем у него, выводам. И конечно, это означает, что, имея эту информацию в своих руках, он должен быть готов действовать в соответствии с ней.

Никербокер: Я думаю, это относится к трем действительно критическим ситуациям, которые он создал, каждая из которых влекла за собой острую опасность войны: когда он ввел войска в Рейнскую землю в марте 1936 г. И в Австрию в марте 1938 г. и когда он мобилизовал и принудил союзников бросить Чехословакию. Как известно, в каждом из этих случаев многие из самых высокопоставленных военных советников Гитлера предостерегали его от осуществления этих акций, поскольку полагали, что союзники окажут сопротивление и также что Германия потерпит поражение, если начнется война.

Юнг: Верно! Действительно, Гитлер сумел составить мнение о своих противниках лучше, чем кто-либо еще, и хотя казалось, что его встретят силой, он знал, что его противники уступят без борьбы. В этом смысле особенно характерен случай с Чемберленом, когда тот прибыл в Берхтесгаден. Там Гитлер впервые встретился с высшим государственным деятелем Британии.

Так, позднее, в Годесберге, Чемберлен утверждал, что приезжал, .чтобы указать Гитлеру, помимо прочего, не заходить слишком далеко, что иначе Британия начнет военные действия. Но бессознательное восприятие Гитлера, которое до сих пор не подводило его, проникло так глубоко в характер британского премьер-министра, что все более поздние ультиматумы и предупреждения из Лондона не производили какого бы то ни было впечатления на его бессознательное. Бессознательно Гитлер знал – он не угадал или почувствовал – он знал, что Британия не рискнет начать войну. Тем не менее выступление Гитлера в Спортивном дворце, когда он под священной клятвой объявил всему миру, что первого октября введет войска в Чехословакию и без согласия Британии и Франции, это выступление впервые и только раз показало, что Гитлер в свой крайне критический момент испытывает страх, следуя за Гитлером-пророком.

==178

Его голос говорил ему, что надо идти вперед, что все будет хорошо. Но его человеческий рассудок указывал ему на многочисленные опасности, возможно непреодолимые. Поэтому вначале голос Гитлера дрожал; его дыхание прерывалось. Его речь была сумбурной и к концу затянулась. Какой человек не дрогнет в такой момент? В ходе этого выступления, определившего, вероятно, судьбу сотен миллионов людей, он предстал человеком, решившимся на то, чего смертельно боится, но преодолевшим свой страх, потому что так было предписано Голосом.

Никербокер: Его голос не ошибался. Но кто знает, останется ли он верным? Если это так, то было бы весьма интересно проследить ход событий нескольких последующих лет, поскольку он заявил как раз после чешской победы, что сегодня Германия стоит на пороге своего будущего. Это только начало, и, если его голос говорит ему, что немцам предназначено стать повелителями Европы, а возможно, и мира, и если его голос не ошибается, не означает ли это, что тогда мы находимся на пороге чрезвычайно интересного периода истории?

Юнг: Да, по-видимому, немцы теперь убедились, что обрели своего мессию, спасителя, которого они ожидают со времен поражения в мировой войне. Это отличительная способность людей с комплексом неполноценности. До некоторой степени положение немцев необыкновенно напоминает положение евреев древности. Комплекс неполноценности евреев был обусловлен политическими и географическими факторами. Они жили в той части мира, которая уподобилась учебному плацу для завоевателей с любой стороны, и после их возвращения из первого изгнания в Вавилон, когда им грозило уничтожение римлянами, они придумали спасительную идею мессии, который объединит всех евреев в нацию еще раз и спасет их.

И немцы приобрели свой комплекс неполноценности по сходным причинам. Они слишком поздно появились в Дунайской долине и положили начало своей нации намного позднее Британии и Франции, уже процветавших на своем пути к национальному государству. Они слишком запоздали с захватом колоний и основанием империи. Когда они сплотились и объединились в нацию, то, оглядевшись вокруг, обнаружили Британию, Францию и другие страны во всеоружии взрослых наций, богатые колониями, и тогда сделались обиженными и завистливыми,

==179

подобно младшему брату, чьи старшие братья захватили львиную долю наследства.

Это был подлинный источник немецкого комплекса неполноценности, который так много определил в их политическом мышлении и деятельности и который, несомненно, имеет теперь решающее значение в их политике в целом. Невозможно, как вы видите, говорить о Гитлере, не говоря о немцах, потому что Гитлер и есть немецкий народ.

Недавно я побывал в Америке, и мне пришло на ум, что можно провести интересные географические параллели с Германией. Я обнаружил, что кое-где на американском восточном побережье существует определенная прослойка людей, которых называют «жалкие белые бедняки», и я понял, что они в своем большинстве являются потомками ранних поселенцев, некоторые из них носят прекрасные старинные английские фамилии. Жалкие белые бедняки остались, когда люди с энергией и инициативой погрузились в свои закрытые фургоны и отправились на Запад.

Затем, на Среднем Западе, вы встретите людей, которых я считаю в Америке наиболее уравновешенными, я имею в виду наиболее уравновешенных психически. Но в некоторых местах далее на запад вы встретите крайне неуравновешенных людей.

Рассматривая Европу в целом, включая Британские острова, мы имеем, как мне кажется, Ирландию и Уэльс эквивалентом вашего западного побережья. Кельты одарены ярким богатым воображением. Затем вашему умеренному Среднему Западу соответствует в Европе Британия и Франция с их психически уравновешенными народами. И затем вы попадаете в Германию, и как раз за ней живут славянские мужики, жалкие белые бедняки в Европе.

Мужики не встают по утрам и спят целый день. Немцы, их ближайшие соседи, поднимаются по утрам, но слишком поздно. Вы не помните, как немцы даже теперь изображают Германию на зсех своих карикатурах?

Никербокер: Да, «Спящий Михель», высокий худой субъект в ночном платье и ночной колпаке.

Юнг: Совершенно верно, и Спящий Михель проспал разделение мира на колониальные империи, и таким образом немцы приобрели свои комплекс неполноценности, который побудил их развязать мировую войну, и, когда они ее проиграли, конечно,

К оглавлению

==180

их чувство неполноценности только усилилось, появилось ожидание мессии, и таким образом они получили своего Гитлера. Если он не является их истинным Мессией, то он подобен одному из ветхозаветных пророков: его миссия заключается в том, чтобы объединить людей и привести их к Земле Обетованной.

Это объясняет, почему нацисты должны бороться с любого вида религией, кроме их собственного идолопоклонничества. Во всяком случае у меня не возникает сомнений, что кампания против католической и протестантской церквей, которые они желают заменить новой верой гитлеризма, будет проводиться по очень серьезным, с точки зрения нацистов, причинам, с безжалостной и неослабевающей энергией.

Никербокер: Вы полагаете, что гитлеризм, возможно, станет постоянной религией для Германии в будущем, подобно магометанству для мусульман?

Юнг: Я думаю, что это весьма вероятно. «Религия» Гитлера наиболее близка к магометанству, реалистичная, земная, обещающая максимум вознаграждений в этой жизни, но с мусульманоподобной Валгаллой, попасть в которую и наслаждаться жизнью в ней имеют возможность достойные немцы. Подобно магометанству, она проповедует доблесть меча. Первая идея Гитлера – сделать своих людей могущественными, ибо дух арийской Германии заслуживает, чтобы его подкрепляли сиплой, мускулами и мечом.

Конечно, это не духовная религия в том смысле, который мы обычно вкладываем в это понятие. Но вспомним, что в ранние дни христианства церковь претендовала на тотальную власть, как духовную, так и светскую! В наши дни церковь оставила это притязание, которое переняли тоталитарные государства, требующие не только светской, но и духовной власти.

Мне сейчас пришло в голову, что «религиозный» характер гитлеризма подчеркивается также тем, что немецкие общины по всему миру, недосягаемые для политической власти Берлина, усваивают гитлеризм. Обратите внимание на немецкие общины в Южной Америке, особенно в Чили.

Никербокер: Меня удивило, что в этом анализе диктаторов ничего не было сказано о влиянии матери и отца на сильного человека. Доктор Юнг не отводит для них значительной роли?

==181

Юнг: Было бы большой ошибкой думать, что диктатором становятся вследствие личных обстоятельств, например вследствие сильного сопротивления своему отцу. Миллионы людей, противостоящие своим отцам столь же решительно, как, скажем, Муссолини или Гитлер, никогда не станут диктаторами или чем-либо подобным.

Надо вспомнить закон о диктаторах: «Преследует тот, кого преследовали». Диктаторы должны претерпеть от обстоятельств, способных привести к диктатуре. Муссолини пришел в момент, когда страна была в хаосе, рабочие вышли из повиновения и людей страшила угроза большевизма.

Гитлер пришел, когда экономический кризис понизил уровень жизни и увеличил безработицу до невыносимого уровня, а затем великая инфляция, несмотря на дальнейшую стабилизацию, довела до нищеты весь средний класс. Как Гитлер, так и Муссолини получили свою власть от людей, и лишить их власти было бы невозможно. Любопытно, что оба, и Гитлер и Муссолини, основывают свою власть главным образом на низших средних классах, рабочих и фермерах.

Но вернемся к обстоятельствам, при которых диктаторы приходят к власти: Сталин пришел, когда смерть Ленина, уникального творца большевизма, оставила партию и народ без руководства, а страну без определенного будущего. Таким образом, диктаторы делаются из человеческого материала, который страдает от непреодолимых нужд. Три диктатора в Европе чудовищно отличаются один от другого, но не так сильно, как они, отличаются их народы.

Сравните, как воспринимают Гитлера и как относятся к нему немцы, с тем, как относятся к Муссолини итальянцы. Немцы весьма восприимчивы. Они впадают в крайности, они всегда немного неуравновешенны. Они космополиты, граждане мира, легко теряют свою национальную идентичность, любят подражать другим нациям. Всякий немец хотел бы одеваться подобно английскому джентльмену.

Никербокер: Но не Гитлер. Он всегда одевался по-своему, к никто не мог когда-либо обвинить его в том, что он пытается выглядеть так, будто покупает свое платье на Savile Row.

Юнг: Совершенно верно. Поэтому он говорит своим немцам: «Теперь, Gott, вы должны стать настоящими немцами!»

==182

Немцы чрезвычайно восприимчивы к новым идеям, и когда знакомятся с той из них, что находит в них отклик, привлекает их, то способны принять ее на веру, без критики, и на время полностью подпасть под ее влияние, но затем, по прошествии времени, точно таким же способом отбросить ее прочь и усвоить новую идею, возможно совершенно противоположную первой. Таким образом они управляют своей политической жизнью.

Итальянцы более уравновешенны. Их мысли не колеблются и не барахтаются, не скачут и не прерываются вследствие непомерных восторгов, которые являются каждодневными проявлениями германского ума.

Поэтому вы находите в Италии дух уравновешенности, которого не хватает в Германии. Когда в Италии к власти пришли фашисты, Муссолини даже не сместил короля. Муссолини действует не через экстаз духа, но как бы с молотком в руке вгоняет Италию в желаемую форму, почти так же, как его отец, бывший кузнецом, изготовлял обычно подковы.

Эта муссолини-итальянская уравновешенность темперамента подтверждается отношением фашистов к евреям. Вначале они не преследовали евреев совсем, и даже сейчас, когда по различным причинам начали антисемитскую кампанию, первоначальное отношение до некоторой степени сохраняется. Как я полагаю, Муссолини вообще последовал антисемитизму главным образом потому, что убедился, что мировое еврейство неисправимо настроено против фашизма- достаточно вспомнить Леона Блюма во Франции, – а также потому, что желал укрепить связи с Гитлером.

Гитлер – шаман, род божественного сосуда, полубожество, более того, миф, тогда как Муссолини – человек, и все в фашистской Италии принимает более гуманную форму, чем в нацистской Германии, где ход событий определяется через откровение. Гитлер как человек едва существует. По меньшей мере скрывается за своей ролью. Муссолини, напротив, никогда не заслоняется своей ролью. Его роль пропадает за фигурой самого Муссолини.

Я видел дуче и фюрера вместе во время официального визита Муссолини в Берлин. Мне посчастливилось находиться в нескольких ярдах от Муссолини, когда войска прошли гусиным шагом. Если бы я не видел его реакции, то впал бы в распространенное заблуждение, что Муссолини ввел немецкий гусиный шаг в итальянской армии потому, что подражал Гитлеру. Это разочаровало бы меня, потому что я разглядел в поведении Муссолини несомненный стиль, несомненное выражение самобытного

==183

человека с надлежащим пониманием в определенных вопросах.

Например, я думаю, что это проявилось в том, что он сохранил короля. И выбор титула, «дуче» не дож, как в старой Венеции, не дюк, но дуче – простое итальянское определение вождя – было самобытным и обнаружило надлежащий вкус.

Итак, поскольку я наблюдал за Муссолини, то не мог не заметить, что он следит за лучшим гусиным шагом, какой когда-либо видел, с удовольствием и интересом маленького мальчика в цирке. Он еще больше развеселился, когда появилась кавалерия и верховой барабанщик пустил лошадь галопом, чтобы занять свое место на одной стороне улицы, в то время как отряд остановился на другой. Для этого барабанщик прогалопировал вокруг отряда, развернулся к нему лицом, не касаясь при этом поводьев, и направлял лошадь коленями, в то время как его, руки были заняты барабанными палочками.

Это было так великолепно проделано и настолько понравилось Муссолини, что он засмеялся и захлопал в ладоши. Так что введение им впоследствии гусиного шага в Италии, как я убежден, было сделано исключительно для своего собственного эстетического удовольствия. Это действительно наиболее впечатляющий шаг.

По сравнению с Муссолини Гитлер произвел на меня впечатление в некотором роде деревянного каркаса, одетого в платье, механизма, напоминающего робота или с маской робота. В продолжение всей церемонии он ни разу не улыбнулся, как будто он сердился, был в дурном настроении. Он не обнаружил ни одного человеческого признака. Его лицо выражало непреклонную одержимость целью, без тени юмора. Казалось, что он дублер реального человека и что Гитлер-человек прячется внутри, и прячется намеренно, для того чтобы не нарушить механизм. Какое поразительное различие между Гитлером и Муссолини! Я не мог не почувствовать расположения к Муссолини. Его жизненная энергия и пластичность были теплыми, человеческими, заразительными. У вас уютное ощущение от Муссолини как человека. Гитлер вас пугает. Вы понимаете, что никогда не будете способны разговаривать с этим человеком, потому что это никто, это Не человек, а коллектив. Он не личность, он целая нация.

==184

Я полагаю, что безусловно закономерно, что у него нет личного друга. Как можно интимно разговаривать с нацией? Вы можете объяснить Гитлера при личном сближении не более, чем объяснить великое произведение искусства, изучая личность художника. Великое произведение искусства является продуктом времени, мира в целом, в котором живет художник, результатом взаимодействия миллионов людей, которые его окружают, неисчислимых потоков мыслей и энергий, струящихся вокруг него.

Таким образом, Муссолини, который только человек, будет легче найти преемника, чем Гитлеру. К счастью, в отличие от Муссолини я не вижу такой возможности для Гитлера.

Никербокер: Что, если Гитлер женится?

Юнг: Он не женится. Не может быть женатого Гитлера, даже если он женится. Он перестанет быть Гитлером. Но невероятно, что он когда-либо решится на это. Меня не удивит, если станет известно, что он всецело пожертвовал своей сексуальной жизнью ради Дела.

Это нередкое явление, особенно для людей типа шамана, хотя гораздо менее характерное для типа вождя. Муссолини и Сталин, по-видимому, ведут вполне нормальную сексуальную жизнь. Подлинной страстью Гитлера является, конечно, Германия. Можно сказать, что он будет находиться либо под властью женщины, либо под властью Идеи. Идея всегда женственна. Ум женственен, потому-то голова, мозг являются созидательными, следовательно, подобны чреву, женщине. Бессознательное в мужчине представлено всегда в образе женщины; бессознательное в женщине всегда представлено в образе мужчины.

Никербокер: Насколько важную роль играет личное честолюбие в складе характера трех диктаторов?

Юнг: Я сказал бы, что оно играет весьма незначительную роль для Гитлера. Я не думаю, что он честолюбив более, чем обычный человек. Честолюбие Муссолини превышает честолюбие обычного человека, но этого недостаточно, чтобы объяснить его силу. Он сознает также, что соответствует национальной потребности. Гитлер не управляет Германией. Он только истолковывает общее направление событий. Это делает его таинственным и психологически привлекательным. Муссолини в известной

==185

мере управляет Италией, но в остальном он является орудием итальянцев.

Другое дело – Сталин. В его характере непреодолимое личное честолюбие. Он не отождествляет себя с Россией. Он правит Россией подобно царю. Не забывайте, что он как бы то ни было грузин.

Никербокер: Но каким образом объяснить выбранный Сталиным курс? Как мне кажется, Сталин далеко не безынтересен и столь же загадочен. Большую часть своей жизни он был революционером-большевиком. Отец сапожник и набожная мать отдали его в богословскую школу. В юности он становится революционером и затем на протяжении последующих двадцати пяти лет он ничем не занимался, кроме борьбы с царем и царской полицией. Он сидел в дюжине тюрем и из всех убежал. Как же вы объясните, что человек, который всю свою жизнь боролся против царской тирании, неожиданно уподобляет себя царю?

Юнг: В этом нет ничего удивительного. Потому что вы становитесь тем, с чем вы постоянно боретесь. Что подточило военную силу Рима? Христианство. Завоевав Ближний Восток, римляне оказались завоеванными его религией.

Вы вынужденно смыкаетесь с тем, против чего боретесь, и способны этим заразиться. Необходимо досконально знать царизм, чтобы поразить его. И когда вы убираете царя, то становитесь царем сами, подобно тому как охотник на диких зверей может уподобиться зверю.

Я знаю одного человека, который после многих лет охоты на крупную дичь в надлежащей спортивной манере был задержан, потому что применил против животных пулемет. Человек сделался кровожадным, как пантеры и львы, которых он убивал.

То же самое относится к борьбе Сталина против царского кровавого угнетения, и теперь он действует как тот же самый царь. По моему мнению, Сталин теперь ничем не отличается от Ивана Грозного.

Никербокер: Ну а то, что уровень жизни в Советском Союзе значительно повысился и продолжает повышаться, начиная с низшей точки голода 1933 г., о чем сообщалось многими и что отмечал я сам?

==186

Юнг: Это так. Но Сталин вместе с тем, что он царь, может быть хорошим администратором. Было бы чудом, если бы кто нибудь сумел привести такую богатую от природы страну, как Россия, к обнищанию. Сталин не оригинален, он обнаруживает порочную склонность, так грубо и так цинично уподобляя себя перед всеми царю вопреки своим политическим убеждениям! Это действительно пролетарий.

Никербокер: Но вы до сих пор не объяснили мне, каким . образом Сталин, лояльный член Коммунистической партии, боровшийся в качестве революционера-подпольщика за общественные идеалы, превратился в узурпатора?

Юнг: По моему мнению, превращение Сталина произошло в ходе революции 1918 г. До этого он, возможно, бескорыстно служил на благо Делу и, вероятно, никогда не задумывался о личной власти для себя самого по той счастливой случайности, что ему, кажется, до поры до времени не представилось даже намека на возможность устремиться к чему-либо подобному личной власти. Для него не существовало проблемы. Но в ходе революции Сталин увидел с самого начала, как захватывают власть. Я уверен, что он сказал себе самому с изумлением: «Но это так легко!» Он должен был следить, как Ленин и другие достигают высшей степени полной власти и сказать себе: «Так вот как это делается! Что ж, я смогу превзойти их. Необходимо лишь убрать того, кто впереди меня».

Он несомненно уничтожил бы Ленина, останься тот жив. Ничто не могло остановить его, как ничто не останавливает теперь. Естественно, что он заинтересован, чтобы его страна процветала. Чем богаче и могущественнее страна, тем могущественнее он сам. Темно менее он не сможет направить свои усилия всецело на повышение благосостояния страны, пока его личная жажда власти не будет удовлетворена.

Никербокер: Но он сейчас несомненно обладает всей полнотой власти?

Юнг: Да, но он должен удержать ее. Он окружен стаей волков. Он вынужден все время держаться настороже. Я должен сказать, что мы, как я думаю, должны быть ему признательны!

==187

Никербокер: За что?

Юнг: За наглядную демонстрацию всему миру очевидной истины, что коммунизм всегда ведет к диктатуре.

Но теперь оставим это в стороне, и позвольте мне объяснить, в чем заключается мое лечение. Как врач, я обязан не только анализировать, ставить диагноз, но и предлагать лечение.

Почти все время наш разговор шел о Гитлере и немцах как несравненно более важных явлениях диктатуры. Исходя из сказанного, я должен назначить лечение. Чрезвычайно трудно бороться с такого рода явлением. Это крайне опасно. Я имею в виду род состояния, когда человек действует под принуждением.

Далее, когда мой пациент действует под властью высшей силы, силы в нем самом, подобно голосу Гитлера, я не рискую приказывать ему не подчиняться своему голосу. Он не послушает меня, если я рискну приказать. Он будет действовать даже решительнее, чем если бы я ему не приказывал.

Единственное, что я могу предпринять, – это попытаться, интерпретируя голос, побудить больного вести себя с меньшей для него самого и общества опасностью, чем если бы он подчинялся голосу непосредственно без интерпретации.

Поэтому я полагаю, что в этой ситуации единственный путь спасти демократию на Западе – под Западом я подразумеваю также и Америку – не пытаться остановить Гитлера. Можно попробовать отвлечь его, но Остановить его невозможно без громадной катастрофы для всех. Его голос говорит ему объединить всех немцев и вести их к лучшему будущему, лучшему месту под солнцем, к процветанию и богатству. Невозможно удержать его от осуществления этих намерений. Остается лишь надеяться повлиять на направление его экспансии.

Я предлагаю направить его на Восток. Переключить его внимание с Запада и, более того, содействовать ему в том, что удержит его в этом направлении. Послать его в Россию. Это логичный курс лечения для Гитлера.

Я не думаю, что Германия удовольствуется куском Африки, большим или малым. Германия поглядывает на Британию и Францию с их заманчивыми колониальными владениями и даже на Италию с ее Ливией и Эфиопией и задумывается о своих собственных размерах, противопоставляя семьдесят восемь миллионов немцев сорока пяти миллионам британцев на Британских островах,

==188

сорока двум миллионам французов и сорока двум миллионам итальянцев, и она готова считать, что должна занять в мире место, не только большее, чем занимает одна из трех великих западных держав, но гораздо большее. Каким образом она достигнет этого на Западе без уничтожения одной или более наций, его населяющих? Существует единственное поле приложения ее действий – это Россия,

Никербокер: Что произойдет, если Германия попытается свести счеты с Россией?

Юнг: О, это ее собственное дело. Для нас важно только, что это спасет Запад. Никто из покушавшихся на Россию не избежал неприятностей. Это не очень подходящая пища. Возможно, потребуется сотня лет, чтобы немцы переварили ее. Между тем мы будем спасены, я имею в виду всю западную цивилизацию.

Инстинкт должен подсказать государственным деятелям Запада не трогать Германию в ее нынешнем настроении. Она очень опасна. Инстинкт не подвел Сталина, подсказав ему не препятствовать войне, в которой западные нации уничтожают друг друга, тогда как он дождется срока, чтобы обглодать кости. Это спасло бы Советский Союз. Я не верю, что он вступит в войну даже на стороне Чехословакии и Франции, разве к самому концу, чтобы воспользоваться истощением обеих сторон.

Поэтому, рассматривая Гитлера как пациента и Европу как семью пациента и ближайших соседей, я предложил бы послать его в Россию. Там много земли- одна шестая часть всей поверхности земного шара. Не будет большим уроном для России, если кто-то захватит часть, и, как я сказал, никто никогда не преуспел в этом.

Как спасти ваши демократические США? Они, конечно, должны быть спасены, даже если все мы погибнем. Вы должны остерегаться помешательства, чтобы избежать заразы. Имейте у себя многочисленные армию и флот, но берегите их. Выжидайте, если начнется война. Америка должна 0бладать значительной военной мощью, чтобы сохранить мир в мире или решить исход войны, если она начнется. Вы Последнее прибежище демократии.

Никербокер: Но каким образом сохранить мир в Западной Европе, позволив Германии «идти на Восток», как вы выразились, после того как Англия и Франция официально гарантировали

==189

теперь границы нового государства Чехословакии? Во всяком случае не начнется ли там война, если Германия попытается включить это государство-обрубок в свою административную систему?

Юнг: Англия и Франция выполнят свои новые гарантии по отношению к Чехословакии не более, чем выполнила Франция свое предыдущее поручительство за Чехословакию. Никакая нация не держит своего слова. Нация – большой бессмысленный червяк, преследуемый чем? Конечно, роком, судьбой. У нации не может быть чести; она не может держать слова. По этой причине в старые времена старались иметь короля, обладающего личной честью и словом.

Вы понимаете, что сто самых интеллигентных в мире людей составят вместе тупую толпу? Десять тысяч таких обладают коллективной интеллигентностью крокодила. Вы, должно быть, заметили, что разговор за обедом тем ничтожней, чем больше число приглашенных? В толпе качества, которыми кто-либо обладает, размножаются, накапливаются и становятся преобладающими для толпы в целом.

Не всякий обладает достоинством, но всякий является носителем низших животных инстинктов, обладает внушаемостью пещерного человека, подозрительностью и злобностью дикаря. Вследствие этого многомиллионная нация являет собой нечто даже нечеловеческое. Это ящерица, или крокодил, или волк. Нравственность ее государственных деятелей не превышает уровня животноподобной нравственности масс, хотя отдельные деятели демократического государства в состоянии несколько приподняться над общим уровнем.

На Гитлера, однако, более чем на какого-либо другого деятеля в современном мире невозможно рассчитывать, что он выполнит поручительство за Германию в любой международной сделке, в соглашении или договоре, если это будет противоречить ее интересам. Потому что Гитлер – это сама нация. Это объясняет, кроме того, почему Гитлер вынужден говорить так громко – даже в частной беседе, – потому что он говорит семьюдесятью восемью миллионами голосов. Монстр – вот что такое нация. Каждый должен опасаться нации. Это нечто ужасное. Как может подобное иметь честь или слово? Вот почему я за малые нации. Малые нации предполагают

К оглавлению

==190

малые катастрофы. Большие нации предполагают большие катастрофы.

Звонит телефон. В тишине студии и безветренного дня за окном я услышал, как пациент кричит о том, что ураган в спальне сбивает его с ног.

«Ложитесь на пол, и вы будете в безопасности», – посоветовал доктор.

Тот же самый, совет мудрый психотерапевт дает Европе и Америке, в то время как резкий ветер диктатуры неистовствует у оснований демократии.

Послевоенные

психические проблемы

Германии

Май 1945г,

Это интервью было опубликовано через четыре дня после безоговорочной капитуляции немецкой армии в Реймсе в газете «Die Weltwoche» (Цюрих) от 11 мая 1945 г. под заглавием «Обретут ли души мир?». Интервью, вероятно, имело место несколько ранее. В неполном переводе оно было опубликовано в одной из газет 10 мая 1945 г.

Шмид: Не считаете ли вы, что окончание войны вызовет громадные перемены в душе европейцев, особенно немцев, которые теперь словно пробуждаются от долгого и ужасного сна?

Юнг: Да, конечно. Что касается немцев, то перед нами встает психическая проблема, важность которой пока трудно представить, но очертания ее можно различить на примере больных, которых я лечу. Для психолога ясно одно, а именно то, что он не должен следовать широко распространенному сентиментальному разделению на нацистов и противников режима. У меня лечатся два больных, явные антинацисты, и тем не менее их сны показывают, что за всей их благопристойностью до сих пор жива резко выраженная нацистская психология со всем ее насилием и жестокостью. Когда швейцарский журналист спросил фельдмаршала фон Кюхлера* о зверствах немцев в Польше, тот негодующе воскликнул: «Извините, это не вермахт, это партия!» –

==191

прекрасный пример того, как деление на порядочных и непорядочных немцев крайне наивно. Все они, сознательно или бессознательно, активно или пассивно, причастны к ужасам; они ничего не знали о том, что происходило, и в то же время знали.

Вопрос коллективной вины, который так затрудняет и будет затруднять политиков, для психолога факт, не вызывающий сомнений, и одна из наиболее важных задач лечения заключается в том, чтобы заставить немцев признать свою вину. Уже сейчас многие из них обращаются ко мне с просьбой лечиться у меня. Если просьбы исходят от тех «порядочных немцев», которые не прочь свалить вину на пару людей из гестапо, я считаю случай безнадежным. Мне ничего не остается, как предложить им анкеты с недвусмысленными вопросам», типа: «Что вы думаете о Бухенвальде?» Только когда пациент понимает и признает свою вину, можно применить индивидуальное лечение.

Шмид: Но как оказалось возможным, чтобы немцы, весь народ, попали в эту безнадежную психическую ситуацию? Могло ли случиться подобное с какой-либо другой нацией?

Юнг: Позвольте сделать здесь небольшое отступление и наметить в общих чертах мою теорию относительно общего психологического прошлого, предшествовавшего национал-социалистической войне. Возьмем за отправную точку небольшой пример из моей практики. Однажды ко мне пришла женщина и разразилась неистовыми обвинениями в адрес мужа: он сущий дьявол, он мучит и преследует ее, и так далее и тому подобное. В действительности этот человек оказался вполне добропорядочным гражданином, невиновным в каких-либо демонических умыслах. Откуда к этой женщине пришла ее безумная идея? Да просто в ее собственной душе живет тот дьявол, которого она проецирует вовне, перенося свои собственные желания и неистовства на своего мужа. Я разъяснил ей все это, и она согласилась, уподобившись раскаявшейся овечке. Казалось, все в порядке. Тем не менее именно это и обеспокоило меня, потому что я не знаю, куда пропал дьявол, ранее соединявшийся с образом мужа. Совершенно то же самое, но в больших масштабах произошло в истории Европы. Для примитивного человека мир полон демонов и таинственных сил, которых он боится; для него вся природа одушевлена этими силами, которые на самом деле не что иное, как его собственные внутренние силы, спроецированные во внешний

==192

мир. Христианство и современная наука дедемонизировали природу, что означает, что европейцы последовательно вбирают демонические силы из мира в самих себя, постоянно загружая ими свое бессознательное. В самом человеке эти демонические силы восстают против кажущейся духовной несвободы христианства. Демоны прорываются в искусство барокко: позвоночники изгибаются, обнаруживаются копыта сатира. Человек постепенно превращается в уроборос1 который уничтожает самого себя, образ, с древних времен являвшийся символом человека, одержимого демоном. Первым законченным примером этого типа является Наполеон.

Немцы проявляют особенную слабость перед лицом этих демонов вследствие своей невероятной внушаемости. Это обнаруживается в их любви к подчинению, в их безвольной покорности приказам, которые являются только иной формой внушения. Это соответствует общей психической неполноценности немцев, следствием их неопределенного положения между Востоком и Западом. Они единственные на Западе, кто при общем исходе из восточного чрева наций оставались дольше всех со своей матерью. В конце концов они отошли, но прибыли слишком поздно, тогда как мужик (the mujik) не порывался освободиться вообще. Поэтому немцев глубоко терзает комплекс неполноценности, который они пытаются компенсировать манией величия: «Am deutschen Wesen soll die Welt genesen»2 – хотя они не чувствуют себя слишком удобно в собственной шкуре! Это типично юношеская психология, которая проявляется не только в чрезвычайном распространении гомосексуальности, но и в отсутствии образа anima в немецкой литературе (великое исключение составляет Гёте). Это обнаруживается также в немецкой сентиментальности и «Gemütlichkeit»* , которые в действительности суть не что иное, как жестокосердие, бесчувственность и бездушие. Все обвинения в бездушии и бестиальности, с которыми немецкая пропаганда нападала на русских, относятся к самим немцам; речи Геббельса нечто иное, как немецкая психология, спроецированная

==193

на врага. Незрелость личности ужасающим образом проявилась в бесхарактерности немецкого генерального штаба, мягкотелостью напоминающего моллюска в раковине.

Германия всегда была страной психических катастроф: Реформация, крестьянские и религиозные войны. При национал-социализме давление демонов настолько возросло, что человеческие существа, подпав под их власть, превратились в сомнамбулических сверхчеловеков, первым среди которых был Гитлер, заразивший этим всех остальных. Все нацистские лидеры одержимы в буквальном смысле слова, и, несомненно, не случайно, что их министр пропаганды был отмечен меткой демонизированного человека – хромотой. Десять процентов немецкого населения сегодня безнадежные психопаты.

Шмид: Вы говорите о психической неполноценности и демонической внушаемости немцев, но как вы думаете, относится ли это также к нам, швейцарцам, германцам по происхождению?

Юнг: Мы ограждены от этой внушаемости своей малочисленностью. Если бы население Швейцарии составляло восемьдесят миллионов, то с нами могло бы произойти то же самое, поскольку демонов привлекают по преимуществу массы. В коллективе человек утрачивает корни, и тогда демоны могут завладеть им. Поэтому на практике нацисты занимались только формированием огромных масс и никогда – формированием личности. И также поэтому лица демонизированных людей сегодня безжизненные, застывшие, пустые. Нас, швейцарцев, ограждают от этих опасностей наш федерализм и наш индивидуализм. У нас невозможна такая массовая аккумуляция, как в Германии, и, возможно, в подобной обособленности заключается способ лечения, благодаря которому удалось бы обуздать демонов.

Шмид: Но чем может обернуться лечение, если его провести бомбами и пулеметами? Не должно ли военное подчинение демонизированной нации только усилить чувство неполноценности и усугубить болезнь?

Юнг: Сегодня немцы подобны пьяному человеку, который пробуждается наутро с похмелья. Они не знают, что они делали, и не хотят знать. Существует лишь одно чувство безграничного несчастья. Они предпримут судорожные усилия оправдаться перед лицом обвинений и ненависти окружающего мира, но это

==194

будет неверный путь. Искупление, как я уже указывал, лежит только в полном признании своей вины. «Меа culpa, mea maxima culpa!»* В искреннем раскаянии обретают божественное милосердие. Это не только религиозная, но и психологическая истина. Американский курс лечения, заключающийся в том, чтобы провести гражданское население через концентрационные лагеря, чтобы показать все ужасы, совершенные там, является поэтому совершенно правильным. Однако невозможно достичь цели только моральным поучением, раскаяние должно родиться внутри самих немцев. Возможно, что катастрофа выявит позитивные силы, что из этой погруженности в себя возродятся пророки, столь характерные для этих странных людей, как и демоны. Кто пал так низко, имеет глубину. По всей вероятности, католическая церковь соберет богатый улов душ, поскольку протестантская церковь переживает сегодня раскол. Есть известия, что всеобщее несчастье пробудило религиозную жизнь в Германии; целые общины преклоняют по вечерам колени, умоляя Господа спасти от антихриста.

Шмид: Тогда можно надеяться, что демоны будут изгнаны и новый, лучший мир поднимется на руинах?

Юнг: Нет, от демонов пока не избавиться. .Это трудная задача, решение которой в отдаленном будущем. Теперь, когда ангел истории покинул немцев, демоны будут искать новую жертву. И это будет нетрудно. Всякий человек, который утрачивает свою тень, всякая нация, которая уверует в свою непогрешимость, станет добычей. Мы испытываем любовь к преступнику и проявляем к нему жгучий интерес, потому что дьявол заставляет забыть нас о бревне в своем глазу, когда мы замечаем соринку в глазу брата, и это способ провести нас. Немцы обретут себя, когда примут и признают свою вину, но другие станут жертвой одержимости, если в своем отвращении к немецкой вине забудут о собственных несовершенствах. Мы не должны забывать, что роковая склонность немцев к коллективности в неменьшей мере присуща и другим победоносным нациям, так что они также неожиданно могут стать жертвой демонических сил. «Всеобщая внушаемость» играет огромную роль в сегодняшней Америке, и насколько русские уже зачарованы демоном власти, легко увидеть из последних событии,

==195

которые должны несколько умерить наше мирное ликование. Наиболее разумны в этом отношении англичане: индивидуализм избавляет их от влечения к лозунгам, и швейцарцы разделяют их изумление перед коллективным безумием.

Шмид: Тогда мы должны с беспокойством ожидать, как проявят себя демоны в дальнейшем?

Юнг: Я уже говорил, что спасение заключается только в мирной работе по воспитанию личности. Это не так безнадежно, как может показаться. Власть демонов огромна, и наиболее современные средства массового внушения – пресса, радио, кино etc. – к их услугам. Тем не менее христианству было по силам отстоять свои позиции перед лицом непреодолимого противника, и не пропагандой и массовым обращением -это произошло позднее и оказалось не столь существенным, – а через убеждение от человека к человеку. И это путь, которым мы также должны пойти, если хотим обуздать демонов.

Трудно позавидовать вашей задаче написать об этих существах. Я надеюсь, что вам удастся изложить мои взгляды так, что люди не найдут их слишком странными. К несчастью, это моя судьба, что люди, особенно те, которые одержимы, считают меня сумасшедшим, потому что я верю в демонов. Но это их дело так думать; я знаю, что демоны существуют. От них не убудет, это так же верно, как то, что существует Бухенвальд.

==196

00.htm - glava09
Письма*

Пастору Вальтеру Узаделю

ГАМБУРГ, ГЕРМАНИЯ

18.8.1936

Дорогой господин пастор!

Я с большим интересом прочитал Ваш небольшой текст о молитве и должен во всем с Вами согласиться, если предположить, что говорите Вы с верующими либо с людьми, способными веровать. Вера предполагается Вами как нечто само собой разумеющееся. Эта предпосылка, однако, уже недействительна для широкого круга людей – в этом вся трудность. Коли есть вера, то излишни и всяческие споры о молитве, ведь она тогда подразумевается. Но если мы не имеем веры, то и разговор о молитве, по-моему, беспредметен. Тогда следует спрашивать: почему у нас больше нет веры? Или так: как нам прийти к вере? Откуда взять современному человеку уверенность в том, что круг мира открыт Божественному? То, что этот мир пребывает, да и всегда был в ужасающем состоянии, – это ведь знают и неверующие. Одно такое признание вряд ли приведет современных людей к вере. Скорее наоборот! Всесовершенство Бога предполагало бы и совершенство творения, а не этот мрачный полуад, исполненный скверны, глупости и зла. Нужда совсем не обязательно учит молитве, чаще ругани, насилию, преступлению.

==197

Я имею дело с нынешними образованными людьми, которые, как правило, не способны верить, и проклинать их за это я никак не могу. Они глубочайшим образом отчуждены от церкви и религии, поскольку оттуда доносится одно лишь «ты должен», а о нем вообще не известно, как его исполнять. В чем нуждается современный человек, что составляет единственную возможность возникновения у него религиозной установки – это как раз не напряжение воли и моральное принуждение, а опыт того, что его картина мира, соответствующая hybris его сознания, является наделе неудовлетворительным. Такой опыт возможен лишь в том случае, если нечто совершается в его личностном мире без содействия его сознания. Это опыт самодеятельности души, независимый от воли и сознания, обладающий убедительной силой. Важнейшей задачей воспитателя современных душ, мне кажется, является указание им пути, ведущего к опыту изначального, с каковым, например, столкнулся Павел по дороге в Дамаск. Такой путь открывается только в индивидуальном процессе развития. Разумеется, я говорю об образованных людях. Коллективные воздействия также могут иметь место, как то показывает ошеломительный успех оксфордского движения. Но лично я держусь той точки зрения, что тут мы имеем дело просто с «psychologie des foules»* , с соответствующими прогнозами.

Уход из церквей образованных людей вообще является ощутимой утратой, так как означает соскальзывание церкви к низшим народным слоям, а тем самым и утрату духовной жизни. Церковь, опирающаяся лишь на массы, уже едва отличима от государства. Мне кажется, что протестантизм фатальным образом потерял контакт с индивидуальной личностью. Отсутствие личной исповеди – чрезвычайно важной функции «directeur de conscience»** в длительной перспективе представляет опасное отчуждение духа.

Я надеюсь, что Вы не примите во зло откровенность моих замечаний. Больше, «чем кто бы то ни было, я проникнут мыслью о необходимости религиозных убеждений, но именно поэтому передо мной встает, так сказать, технический вопрос о возможности религиозного опыта вообще.

[К.Г. Юнг]

==198

Пастору Гансу Вегману

ЦЮРИХ, ШВЕЙЦАРИЯ 12.12. 1948

Дорогой господин пастор!

Ваше дружеское письмо от 8.12 было именно тем, что я хотел услышать, а именно ясной и недвусмысленной позицией по церковному вопросу. Я не знал, что Вы столь критично мыслите по данному предмету. Однако я считаю Вашу аргументацию верной, так как сам я по религиозным вопросам мыслю столь же, если не более, радикально. Ваше предшествующее письмо также нисколько не было мне скучно. Я опасаюсь скорее того, что надоедаю Вам своими заботами, а потому прошу прощения, что вновь Вам пишу. Но сегодня проблема «религии» - независимо от субъективной ее действительности - разрастается до космических размеров параллельно современным событиям. Я не верю, что ratio есть suprema lex* человеческого поведения. В первую очередь уже потому, что поведение это в решающие моменты направляется как раз не разумом, но скорее властвующими над ним бессознательными импульсами. Об этом говорит нам опыт. В разуме этим импульсам не находится эквивалента того, что удовлетворительно выражало бы их природу, давало им имя и образ. Поэтому сознанию необходима форма, так сказать сосуд, в который мог бы излиться бессознательный напор, в котором он мог бы принять культурный образ. Этот напор по природе своей действует лавинообразно. Форму ему всегда давала религия и никогда- разум. Проблема эта делается тем настоятельнее сегодня, так как культурное человечество скоро окажется на распутье -вместе с возможностью применять атомную бомбу. Урановая бомба по действенности еще не так грозна, новые плутониевые бомбы, производимые на конвейере, будут в 150 раз эффективнее! Мы стоим в непосредственной близости к самоубийству человеческой культуры, а в будущем могут быть открыты и такие цепные реакции, которые представляют опасность для всей планеты.

Почти 2000 лет тому назад мир вступил в последний месяц платоновского года, в век Pisces** – тогда же появились хилиастические

==199

предчувствия. К 1000 году они сделались еще отчетливее, а к 2000 году по Рождеству Христову в руках у человечества оказалось как раз то орудие, которым оно уготавливает себе конец. И наверняка уготовит, если только скоро дело не дойдет до третьей мировой войны, в которой будут основательно разгромлены те народы, которые также могут воспользоваться атомной бомбой. Это единственный шанс, что наступит великий поворот, всеобщий отход под Мариньяно. Под последним я способен себе представить только религиозное движение, охватывающее весь мир. Лишь оно способно сдержать дьявольские разрушительные силы. Вот почему меня так волнует церковный вопрос: церковь – та мирская инстанция, в которой дух (в религиозном смысле) соприкасается с животный массой. Церковь имела бы raison detre* , если б ей удалось спасти жизнь человечества или хотя бы культуру. Я знаю, что ломать в одиночку над этим голову бесполезно. Но говорить об этом следует. Поэтому-то я и надоедаю Вам снова своим длинным письмом, за которое опять таки прошу прощения. Это может показаться детским или суеверным, но меня как-то успокаивает сознание, что я все это высказал.

Само собой разумеется, ответа я не жду, если только Ваше перо само не придет в движение.

[К.Г. Юнг]

К оглавлению

==200

Генриху Больцу

МЮНСТЕРБЕРГ, ГЕРМАНИЯ 13. 11. 1951

Многоуважаемый господин Больц!

Для ориентировки: я психиатр, а не философ, чистый эмпирик, размышляющий над определенными фактами опыта. Душа для меня есть сводное понятие для целостности так называемых душевных процессов. Дух – качественная характеристика определенных душевных содержании (по сходству с такими характеристиками, как «материальный» или «физический»). Атлантида – мифическая фантазия. Л. Фробениус – наделенный богатой фантазией и несколько легковерный оригинал. Великий собиратель фактов, как мыслитель он много ниже.

Бог: некий внутренний опыт, не подлежащий сомнению как таковой, но впечатляющий. У душевного опыта есть два источника: окружающий мир и бессознательное. Всякий непосредственный опыт является душевным. Имеется опыт окружающего мира, передаваемый физически, и внутренний (духовный) опыт. Один столь же достоверен, как и другой. Бог не какая то статистическая истина, а потому столь глупо доказывать бытие Бога или пытаться его опровергнуть. Когда кто-нибудь чувствует себя счастливым, то ему не нужны для своего чувства доводы и опровержения. Равным образом нет оснований для утверждения, будто «счастье» или «горе» неиспытуемы. Бог – это всеобщий опыт, затемненный исключительно тупым рационализмом либо соответствующей ему теологией. <...>

То, что человечество с немыслимо давних времен именует «Богом», то Вы испытываете каждый день. Только Выдаете ему так называемые разумные наименования. Например, называете его аффектом. Он наделен такой душевной силой, что способен выбить из колеи все Ваши сознательные намерения, фатально их перечеркнуть, а то и порвать их в клочья. Поэтому так много людей, страшащихся «самих себя». В таком случае ведь Бог называется «Я сам». Окружающий мир и Бог – вот два первоначальных опыта, они равновелики, у обоих есть тысячи имен, каковые, впрочем, ничего не меняют в положении дел. Корни обоих нам неведомы. Душа является зеркалом обоих. Она есть та точка, в которой они соприкасаются друг с другом. Почему Вы вообще спрашиваете о Боге? Потому что Бог подстрекает Вас и побуждает к самым странным спекуляциям.

О вере говорят, когда потеряно знание. Вера и неверие в Бога – это лишь эрзацы знания. Наивный дикарь не верит, он знает, ибо внутренний опыт для него столь же значим, как и внешний. У него еще нет никакой теологии, он еще не дал себя затуманить утонченно-глупыми понятиями. Жизнь его с необходимостью ориентирована на внешние и внутренние факты, в которые он в отличие от нас погружен без обособления. Он живет в одном мире, а мы – лишь в одной его половине и потому только верим (или не верим) в другую. Мы ее прикрыли с помощью так называемого духовного развития. Иначе говоря, мы живем в сотворенном нами самими электрическом свете и – что всего комичнее – веруем или не веруем в Солнце. <...>

[К.Г. Юнг]

==201

Фрейлейн Доротее Хох

3. 7.1952

Многоуважаемая фрейлейн Хох! Я Вам очень признателен за то, что на сей раз Вы отнеслись к моей просьбе несколько дружественнее и понятливее. Я отдаю себе отчет в том, что личные мотивы всегда и везде играют свою роль при раздражении, но думаю, что это все-таки чересчур легковесно – подозревать другого без близкого и точного знания обстоятельств в том, что его аргументация по существу .дела была вызвана личным злопамятством. Только при завершении дискуссии, когда все деловые моменты исчерпаны, можно осмелиться поставить вопрос: а не играли ли здесь свою роль и личностные моменты. Писать аннотацию на «Общение с людьми» Книгге я все-таки не стану.

Вы удивляетесь моей реакции на Ваше свидетельство о личной встрече с Христом. Думаю, я не должен от Вас утаивать, что подобные свидетельства, по моему опыту, производят на многих людей ужасающее впечатление. У них возникает ощущение ( и мне кажется, с полным на то правом), что они имеют дело с неким electus, избранным из человеческого общества – из всех лишенных Божьей милости, заблуждающихся, неверующих, сомневающихся, богооставленных. Религиозный человек – тут почувствует собственную неполноценность. Тем самым Вы лишаете многих теологов популярности и делаете излишним врага, от которого ожидают лучшего понимания не прошедших инициации обычных людей.

Я придерживаюсь той точки зрения, что Библия была составлена людьми, а потому она «мифологична», т.е. антропоморфна. В ней Бог, конечно, становится созерцаемым, но не зримым. Последнее было бы чересчур для нашего человеческого несовершенства, даже если бы мы могли созерцать Бога воплощенного. Таков наш morjh doulon* – после имевшего места кенозиса. Таков и удостоверенный язычниками образ katocoV** и «раба Божьего» в Ветхом завете. Таков и образ лишенных успеха, страждущих героев – Эдипа и Прометея.

==202

Предположение об исключительности христианства, выводящее его за пределы человеческого, уже не мифологического, т.е. исторически обусловленного, производит на мирянина такой же фатальный эффект, как и упомянутое выше «свидетельство». Евангелие тем самым ирреализуется: исчезает возможность всякого соприкосновения с ним человеческого разумения. Тем самым оно по видимости делается невероятным и не заслуживающим веры. По существу оно стерилизуется, так как все те психические приуготовления людей, которые могло бы вместить Евангелие, резко отметаются или даже подавляются, обесцениваются. Такая близорукость не является ни разумной, ни христианской – она все успешнее опустошает протестантские церкви. Зато так покойнее, ведь священнику тогда нет заботы о понимании общины – как и прежде, он может довольствовать ее проповедью.

Образованные люди скорее убедятся в значимости Евангелия, если им будет показано, что миф всегда в большей или меньшей мере предсуществовал, а именно был в наличии в архетипической форме у каждого индивида. Тогда люди увидят, что, собственно говоря, уловлено Евангелием, слова которого так искусно прикрываются богословами. Без такой привязки изречения Иисуса остаются просто чудесной историей, которая понимается как сказка и служит одному лишь развлечению. Исключительность равнозначна непонятности. Что Вам делать с Вашим apax legomnon* ? Если им сразу не очаруются, то оно другому вообще ничего не скажет. Как же Вы хотите тогда «встретиться с людьми в их жизни», если изрекаете вещи – да еще. такие исключительные, – которые с душой человеческой не имеют ничего общего?

Вы ссылаетесь на свою проповедь. Например, Вы говорите о воскресении из мертвых, в которое древние безусловно верили, – а как быть с современным человеком? Он ведь не имеет о таинствах ни малейшего понятия, тем более что они были дискредитированы протестантской теологией (ведь для Вас есть лишь одна истина). А все то, что Бог делал для людей до Вашей истины, так это какая-то халтура. Разве знает современный человек, что такое «вода», что значит «дух»? Вода пребывает внизу, тяжелая и вещественная, а ветер, «духовные» и дыхательные тела – наверху. Античному человеку все это было понятно, как

==203

взаимостяжение противоположностей, как complexio oppositerum* . Для него конфликт был тем более невозможен, поскольку материю он отождествлял со злом. Христос вогнал человечество в невообразимый конфликт. Сам он был предельно честен, вплоть до жесточайшей кончины жил своею жизнью, без почитания человеческих конвенций, в противостоянии своей законнической традиции – как злейший еретик в глазах иудеев, как безумец в глазах собственной семьи. Ну а мыто? Мы подражаем Христу и надеемся, что он нас избавит от нашей собственной участи. Как овцы, мы следуем за пастухом – конечно же, к наилучшему из пастбищ. Нет и речи о том, чтобы взаимоотнести наши верх и низ. Наоборот, Христос и его крест должны спасти нас от нашего конфликта, который мы просто оставляем в неприкосновенности. Мы являемся как раз верными букве закона и традиции фарисеями, мы бежим от ереси и думаем лишь об imitatio Christi**, но никак не о возложенной на нас собственной действительности, о единении противоположностей в нас самих. Зато предпочитаем веровать, будто Христос это за нас уже сделал. Вместо того чтобы нести свой собственный крест, мы обременяем Христа нашими неразрешенными конфликтами. Мы «себя подставляем под его крест», но уж никак не под наш собственный. А тот, кто делает последнее, – тот еретик, «самоискупитель», «психоаналитик» и Бог весть кто еще. Крест Христов он нес сам и был крест его собственным. Ставить себя под чужой, уже вынесенный другим крест, конечно, проще, чем нести свой под насмешки и презрение своего окружения. Так можно наипрекраснейшим образом следовать традиции, да еще и набожным почитаться. Неплохо организованное фарисейство, только явно не христианство. Лишь тот, кто жив смыслом и духом Христовым, – тот христианин. Тот же, кто Христу подражает и имеет, скажем так, бесстыдство брать на себя крест Христов, хотя и свой нести не желает, тот, по моему разумению, еще и букваря христианского благовестно не выучил.

Поняла ли Ваша община, что она должна замкнуть слух для сообразного традиции учения, зато испытать тьму собственной души, приложить все силы, чтобы стать тем, кто каждый есть, какова для каждого его собственная индивидуальная задача, тяжесть которой никто другой на себя не возьмет? Все молят «да

==204

минует нас чаша сия», чтоб нам она не повредила. О том и Христос молил, только безуспешно. А мы пользуемся Христом, чтобы в этом преуспеть. Теология уже по всему этому ничего знать не желает о психологии – ведь она и свой собственный крест не в силах обнаружить. Но о кресте Христовом хотят толковать: как он замечательно проторил нам путь смертью на кресте, наши конфликты все разрешил. Можно и то вспомнить, что жизнь Христова каждой своей чертой являет образец индивидуации, а потому она неподражаема: можно лишь в том же смысле целостно жить своей собственной жизнью со всеми вытекающими последствиями. А это трудно, этому и стараются воспрепятствовать. Как это делается, покажу на примере. Один набожный (овца Христова, иначе говоря) профессор богословия мне публично возразил, что я-де «в вопиющем противоречии со словом Господним» говорю о неэтичности «оставаться» ребенком. «Христианин» же должен сидеть на коленях Отцовых, и тогда-то милейший Иисусишка и одиозные заботы об индивидуации как-нибудь на себя возьмет. Наивно, но вместе с тем намеренно, с бессознательным намерением исказить сам смысл Евангелия, вместо того чтобы дать себе труд понять смысл жизни Христовой как образец, – выводятся, в мнимом согласии со словом Господа, инфантильность и безответственность. А ведь это был образцовый didaskaloV ton 'Israhl* , который не раз читал Новый завет. И никто, кроме меня, не протестовал, ибо всем и такое годится. Это лишь один пример того, как нас вводят в блаженный обман. Так незаметно наш протестантизм сделался иудаизмом redivivus* .

Бегством от конфликта является и конфессионализм. Не хотят более быть христианами, потому что позанимали стулья и скамьи той или иной церковной схизмы. Конфессии, слава Богу, однозначны, а потому с чистой совестью можно вытеснять собственную разорванность и «мужественно» отстаивать какое-нибудь одностороннее убеждение – ведь все прочие, увы, ложны. Когда я как христианин пытаюсь соединить в себе католицизм и протестантство, то мне, воистину по-фарисейски, припоминается это как особая прочность моих воззрений. А применение в этом психологии вообще считается перворазрядным скандалом. Сопротивление

==205

душевному, обесценение души как «лишь психического» – вот настоящий показатель фарисейского лицемерия. Следовало бы радоваться тому, что догматические представления подкрепляются психологически. Не будь психологических оснований, и догматы оставались бы чуждыми, засохли бы – собственно, это и верно по отношению к протестантизму. Бессознательно того и желают, ибо уж тогда о собственном кресте и не вспомнят и можно беспрепятственно произносить речи о кресте Христовом, вырвавшем нас, волей Господней, из нашей действительности. Допустимым делается тот адский срам, что так называемые христиане никак не объединятся, что они и дальше могут существовать отгородившись по своим конфессиям.

Даже если Вы полагаете, что мои размышления не совсем обычны, то и тогда Вам необязательно их проповедовать перед Вашей общиной. Христос, однако; принял свой крест, стоивший ему жизни. Легко жить похвальными истинами, но трудно в одиночку придерживаться того, что противостоит коллективности и для нее не похвально. Ясно ли Вашей общине, что в иных обстоятельствах Христос и это обозначает?

Эти мысли пришли ко мне при чтении Вашей проповеди, любезно предоставленной Вами в мое распоряжение. Особенно очаровали меня Ваши слова о «тотальной самоотверженности». Вполне ли Вам ясно, что значат слова: безусловная самоотдача? Судьбу без всяческих «если» и «однако», без уверенности в том, что все свершится безопасно – иначе никто ни на что не решается и ничем не рискует. Таких несколько темных, но близких действительности тонов я не обнаружил в Вашей проповеди.

С наилучшими пожеланиями...

[К.Г. Юнг]

==206

Уильяму Киннею

ЭВАНСТОН (ИЛЛИНОЙС), США

26.5.1956

Дорогой мистер Кинней!

Отвечая на Ваше письмо, хотел бы сказать следующее: простого ответа на проблемы этики не существует, как нет, насколько мне известно, и книг, которые могли бы Вас удовлетворительным образом сориентировать. Этика зависит от предельного решения христианской совести, а сама совесть зависит не только от человека, но и от его партнера, от Бога. В конечном счете этический вопрос концентрируется в отношении между человеком и Богом. Всякое иное этическое решение было бы конвенциональным, т.е. подчинялось бы традиционному и коллективному кодексу моральных ценностей. Эти ценности всеобщи и не специфичны, поэтому они не подходят к индивидуальным ситуациям – так же, как схема или диаграмма не выражает данного индивидуального многообразия. Соблюдению морального кодекса соответствует интеллектуальная оценка индивида на основе антропологической статистики. Тот, кто берет на себя роль высшего судии, принимает решение по поводу этического поступка и устанавливает моральный кодекс, тот вдобавок ставит себя на место Бога живого, Его воли. Ведь кодекс он устанавливает по-человечески, а затем объявляет его богоданным законом. Самая большая трудность заключается, конечно, в определении «воли Божьей». Психологически «Божья воля» дана во внутреннем опыте как превосходящая, решающая сила. Ей придаются различные имена - инстинкт, судьба, бессознательное, вера и т.д.

Психологическим критерием «воли Божией» во все времена служило ее динамическое превосходство над индивидом. После того как вое было сказано и сделано, решает именно этот фактор –сущностное нечто, которое заранее нам неизвестно. Мы узнаем его лишь вослед, мы постепенно учимся такому познанию на протяжении жизни. Долгие годы нужно жить самой совершенной и сознательной жизнью, чтобы уметь различать собственную волю от Его воли. Вместе с опытом и более или менее отчетливым знанием себя самого появляется и некоторый опыт относительно Бога. Но если человек ориентируется на моральный кодекс – сам по себе необходимый, – то божественное решение

==207

он, скорее всего, пропустит, а потом пойдет блуждать. Пытайтесь жить столь сознательно, столь совестливо и совершенно, насколько вообще возможно жить; учитесь самопознанию – кто .и что Выесть – это имеет в конечном счете решающее значение...

[К.Г. Юнг]

Доктору медицины Б. Лангу

ЛАНГЕНТАЛЬ, ШВЕЙЦАРИЯ

8.6.1957

Многоуважаемый коллега!

Я благодарю Вас за дружеское письмо. Автора всегда радует, когда он узнает, что его голос был услышан. Лучшего ведь себе и не пожелаешь...

Относительно Мартина Бубера я был бы Вам признателен, если бы Вы еще раз ясно передали, что Вы имеете в виду, говоря, что он пытался мне что-то «доказать». Это слово я никак не расшифрую. Бубер придерживается ложного мнения, будто метафизические утверждения либо истинны, либо ложны. Он не понимает того, что я – как психолог и психиатр – рассматриваю высказывания и верования прежде всего как суждения, являющиеся сами по себе, конечно, фактами, но о которых далее нельзя утверждать, истинны они или ложны. Например, я могу исследовать с психологической точки зрения высказывание о телесном воскресении Христа в пасхальную ночь, не утверждая при этом, что высказывание истинно или ложно. По поводу всех метафизических положений можно сказать, что их фактичность сводится к высказанному. Однако ни об одном из них невозможно доказательство их истинности или неистинности. Решение об истинности метафизического утверждения (или ему противоположного) явно лежит за пределами естествознания, к коему принадлежит и психология. Совершенно устаревшей, а именно со времен Иммануила Канта, является точка зрения, будто во власти людей утверждать метафизические истины.

Это было и остается прерогативой веры. Вера опять таки представляет собой психологический факт, далеко не означающий, однако, доказательства, В лучшем случае это факт существования

==208

веры, соответствия ее определенным психологическим потребностям. Так как нет ни единой человеческой потребности 1603 какого-то основания, то следует ожидать, что потребность в метафизических высказываниях покоится на соответствующем фундаменте, даже если последний бессознателен. Этим, однако, ничего не утверждается и ничего не опровергается. Этого Бубер не понимает. Ведь он теолог, который наивно мнит, будто то, во что он верит, непременно так и должно быть. Но так мы никогда не придем к взаимопониманию с другими философскими и религиозными учениями, если каждый будет мнить, что его утверждение единственно верное.

Бубер, скажем, наивно предполагает, что всякий одинаково с ним думает, произнося слово «Бог». В действительности же он имеет в виду Яхве, в то время как ортодоксальный христианин – Троицу, мусульманин – Аллаха, буддист – Будду, даосист – Дао и т.д. Каждый настаивает на своей точке зрения и воображает, будто владеет единственной истиной. Поэтому я предлагаю скромность, т.е. взаимное согласие в том, что Бог может говорить разными языками. А богословы во всех их вариантах хватают Господа под рукава и предписывают ему, каким он по их мерке должен быть. К какому бы людскому взаимопониманию это ни вело, а в нем мы сегодня так остро нуждаемся. Мой внешний скептицизм означает на деле только необходимое нам теоретико-познавательное самоограничение, о котором у Бубера, кажется, нет и малейшего понятия. Я говорю, что Бог есть в первую очередь наше представление, а меня передергивают так, словно мной сказано: «Бог есть лишь наше представление...» Глубинные основания сущего, нами в высшей степени почитаемые, сохраняются, но они не помещаются в области нашего познания. Честная наука не должна впадать в зазнайство. Нам необходима связь с трансцендентным, но власти над ним она нам не дает.

[К.Г. Юнг]

==209

Мортону Т. Келси

МОНРОВИЛ (КАЛИФОРНИЯ), США

3.5.1958

Дорогой мистер Келси!

Большое спасибо за Ваше дружеское письмо! Оно тем более для меня важно, поскольку это первое и единственное письмо, полученное мной от американского теолого-протестанта, прочитавшего «Иова».

Впрочем, исходить я должен из того, что большего внимания и не заслуживаю. Тем более ценно для меня Ваше дружеское письмо. Психология книги Иова кажется мне в высшей мере значимой для внутренних мотивов христианства. Уже с давних пор я дивился отсутствию необходимых выводов во всех известных мне комментариях к ней. Вспышки близорукого гнева по поводу моего толкования меня не удивляют, поразительными являются чуть ли не всеобщие апатия и равнодушие богословов.

Как Вы заметили, я говорю об антропоморфном образе Яхве и не впадаю в какую бы то ни было метафизику. Такая методологическая позиция дает мне необходимую свободу критики. Камнем преткновения является отсутствие у Яхве человеческой морали. Не заметить этого нельзя. Столь же мало верится и в целесообразность, разумность природы, творения Господня – в человеческом их смысле. Разум и моральные ценности – две различные черты зрелого человеческого духа – обычно смешиваются друг с другом. Таков и яхвистический образ Бога – или понятие Бога, за которым, без сомнения, лежат некие человеческие сущности: это образ олицетворенной брутальной силы, неэтичного и бездуховного промысла. Но в нем есть наряду с насильственным стремлением к власти и противоречащие ему черты доброты и великодушия. Это образ своего рода демонического природного божества и одновременно образ предводителя, вознесенного до неслыханных высот. Иного и трудно ожидать – cum granosalis* - от более или менее стихийного общества.

Разумеется, этот образ не был измыслен, как не был он вообще интеллектуальным образованием. Речь идет скорее о спонтанном откровении, т.е. религиозном опыте людей, подобных Самуилу (ср. 1 Цар., 3) или Иову. Поэтому он и доныне сохраняет

К оглавлению

==210

свое значение. И сегодня люди вопрошают: как возможно, у. что Бог такое допустил? Этот вопрос следует ставить и перед

Богом христианства: почему отдал Ты на страдания своего Сына , единородного ради несовершенства Твоего же творения? Образ Бога соответствует тому переживанию, в котором он открывает- ся: определенный религиозный опыт ведет и к определенному образу. Мир в целом нигде лучше не открывается, чем в образе богооткровения. Поэтому «просветленный» человек Будда стал выше наивысших брахманических богов.

Ужасающее несовершенство божественного образа должно быть объяснено и понято. Ближайшей аналогией тут служит наш опыт бессознательного. Сущность бессознательной психики можно описать лишь при помощи парадоксов: она личностна и безлична, моральна и аморальна, справедлива и несправедлива, этична и неэтична, наделена тончайшим интеллектом и в то же время чрезвычайно сильна и крайне слаба и т.д. Таков психический фундамент, строительный материал для наших понятийных структур. Бессознательное есть часть природы, которую не вмещает наш дух, способный лишь набрасывать модели на основе возможного и ограниченного познания. Его результаты в высшей степени несовершенны, хоть мы и похваляемся, будто проникли в глубочайшие тайники природы. Подлинная природа объектов человеческого опыта всегда сокрыта во тьме. Естествоиспытатель и за теологией не может признать способности к более глубокому познанию, как и за любым иным человеческим Путем познания. О высшем существе мы знаем так же мало, как и о материи. Но и сомнений в существовании высшего существа столь же мало, как в существовании материи. Мир по ту сторону сознания действителен, и это факт опыта.

Только мир этот нам непонятен.

В таком случае допустимо .предположение, что Summum Bonum не только в высшей степени добро, высоко и совершенно, но и настолько от нас удалено, что целиком лежит за пределами нашего разумения. С тем же правом, однако, можно предположить, что последней реальностью является существо, наделенное всеми качествами его творения, т.е. добродетелью, разумом, интеллектом, добром, сознательностью, но и всеми их противоположностями – вот это для нашего разумения оказывается совершеннейшим парадоксом. Но такое понимание соответствует фактам человеческого опыта, тогда как Summum Bonum не

==211

разъяснит нам очевидного существования зла и страдания. poqen to kakon?* Этот древнейший вопрос остается без ответа. Поэтому и допустимо существование подобного – главным образом бессознательного – высшего существа. Такая модель объясняет, почему Бог создал человека и видит в нем свою цель. Q этом полностью согласуются друг с другом Ветхий завет, Новый завет и буддизм. Согласно Мейстеру Экхарту, Бог не был блажен в своей божественности. Он должен был породить человека. Это и свершается в Иове: творец зрит себя самого глазами человеческого сознания – именно поэтому Бог становится затем человеком, поэтому человеку во всевозрастающей мере передается опасная прерогатива божественного «духа». Это нашло выражение в словах: «вы боги» (Иоанн, 10, 34), когда человек еще и не начал себя познавать. Он нуждается в самопознании, чтобы вооружиться против опасностей incarnatio continual** это боговоплощение начинается с Христом и излиянием «Духа Святого» на несчастного, почти совсем бессознательного человека. .

До сих пор наш затуманенный взор обращен назад, на явление Троицы – вместо того чтобы глядеть в будущее, видеть ту цель, к которой ведет нас дух. Поэтому человечество совершенно не подготовлено к тому, что совершается. Божественные силы влекут человека далее, к растущему сознанию и познанию; при этом он все дальше уходит от своей религиозной почвы, она ему * уже непонятна. А учителя религии и вожди его все еще пребывают в плену у начальных времен когда-то нового Эона сознания. Они не видят, что из этих начал проистекло. Влекущая человека сила была названа «Духом Святым» – он ведет к углублению сознания и всевозрастающей ответственности вместе с обогащенным познанием. Подлинная история мира заявляет о себе как продолжающееся боговоплощение...

[К.Г. Юнг]

==212

Мистеру Леонхарду

НЬЮКАСЛ, АНГЛИЯ

5.12. 1959

Дорогой сэр!

Вопрос, который Вами обыгрывается, был подброшен мне мистером Фримэном в характерной для него манере, т.е. совершенно неожиданно. Поэтому я просто скажу то, что мне сразу пришло в голову. Стоило мне ответить: «ограда зубов моих» – как я сразу же понял, что сказал нечто уязвимое, раздражающее и даже двусмысленное. Так что я уже ждал писем вроде Вашего. Заметьте, я не говорил: «Бог есть». Я сказал: «Мне нет нужды верить в Бога, я знаю». Это не значит, что я знаю о каком-то И определенном Боге (Зевсе, Яхве, Аллахе, тринитарном Боге и т.д.), но знаю, что со всей очевидностью сталкиваюсь с неизвестной величиной, которую я in consensus omnium называю «Богом» <...> Я поминаю Его, я зову Его всякий раз, как пользуюсь именем Его во гневе или в страхе, вообще когда я непроизвольно произношу: «О Господи». Это происходит, когда я встречаюсь с кем-то или чем-то сильнее меня. Такое обозначение подходит для всех потрясающих меня эмоций в моей собственной психической системе, эмоций, которые осиливают мою сознательную волю, захватывают надо мной власть. Этим словом я называю все то, что перечеркивает мои заблаговременно составленные карты, насильственно и беспощадно опрокидывает мои субъективные воззрения, намерения, планы; то, что влечет по иному направлению – на горе и на радость – поток моей жизни. У меня нет никакого влияния на истоки этой судьбоносной силы, а потому и положительный и отрицательный ее аспекты я называю в согласии с традицией «Богом». Этой силе я даю имя «личного Бога», ибо моя судьба – это и я сам, в особенности когда эта сила подступает ко мне в образе совести (vox Dei), с которым я могу говорить и даже спорить. (Мы действуем и в то же время знаем, что действуя мы являемся одновременно субъектом и объектом.)

И все же я ощущаю интеллектуальную аморальность, когда предаюсь вере, когда отождествляю мое представление о Боге с универсальной метафизической сущностью различных конфессий или «философией». Я воздерживаюсь от дерзкого гипостазирования,

==213

я не осмеливаюсь на такие оценки, как: «Бог может быть лишь добрым». Только мой опыт может быть добрым или злым, но все же я знаю, что превосходящая меня воля покоится на фундаменте, трансцендирующем всякое человеческое представление. Я знаю Бога, пока я знаю о своем столкновении с превосходящей меня волей в моей собственной психической системе. Решись я на незаконное гипостазирование моего образа, то я сказал бы, что знаю Бога по ту сторону добра и зла, живущего во мне и повсюду: Deus est circulus, cuius centrum est ubique, eius circumferentia vero nusquam* .

Надеюсь, я ответил на Ваш вопрос.

[K.Г. Юнг]

Юджину М.Э. Рольфу

СЕНТ-ЛБАН, АНГЛИЯ

19.11. 1960

Дорогой сэр!

Прочитав Вашу книгу от первой до последней страницы, я теперь могу поделиться своими впечатлениями, по крайней мере некоторыми впечатлениями. Тема сама по себе столь обширна, что всеобъемлющее ее представление невозможно. Я встретился в Вашей книге с целым рядом своих старых друзей, подивился Вашей мудрости и осторожности, проявляющейся уже в том, что и мое имя Вы не связываете с дурными предзнаменованиями. Одну задачу – дать «христиански мыслящим» агностикам доступ к христианству, – думаю, Вы решили. Посели эти агностики мыслят не по-христиански? Если они насквозь прокоптились тем адским пламенем, которое вот уже 20 лет полыхает в Европе, – что тогда? Прекрасно услышать еще раз о божественной любви, но куда подевался страх Божий, гибельная весть Вечного Евангелия (Откр. 14, 6)? Одним словом, poqen to kakon?** Далека не все агностики настроены по-христиански. Ужасное имеет куда более глубокие корни.

==214

Вы вновь взываете к христианской Аниме Тертуллиана и первым римским столетиям, провозгласившим себя тем светом, который во тьме светит. Но как быть с Анимой наших помраченных дней? Будем надеяться, что Ваш читатель найдет обратный путь к тем давним векам, к прекрасным, исполненным духа баптистериям с их таинствами, к святой вечере и первым пробужденным ею чувствам, к Пантократору, правившему всем духовным универсумом. Но там и начинается гибельная история мира с тревожным вопросом о неразрешенной тьме – на него нет ответа. Софизм по поводу privatio boni уж слишком прозрачен.

Впрочем, Вы напрасно ищете в Дельфах загадочные слова: «Vocatus at que non vocatus deus aderit»* . Они высечены перед дверью моего дома в Кюснахте (рядом с Цюрихом). Найдете Вы их и в «Adagia» Эразма (XVI в.). Но слова действительно принадлежат дельфийскому оракулу, и они гласят: да Бог пребудет, но в какой форме, с каким ликом? Эту надпись я сделал в напоминание моим пациентам и себе самому: «Timor dei initium sapientae»** . Тут начало иного, не менее значимого пути – не к христианству, но к самому Богу. А это и есть, по всей видимости, последний вопрос.

[К.Г. Юнг]

Отцу Давиду, капуцину францисканского монастыря

АРД МЬЮИР, ИРЛАНДИЯ

11.2.1961

Дорогой отец Давид!

На основе шестидесятилетнего опыта я с чистым сердцем могу подтвердить мои тогдашние слова об исцелении от невроза1 .

==215

Так как невроз проистекает из фрагментарного состояния человеческого сознания, он излечивается только при сближении с целостностью человека. С начала истории религиозные представления и убеждения имели и фармакологический духовный аспект. Они выражают целостность мира, собираемую и соединяемую из фрагментов. Пилюлями или инъекциями такого исцеления не добьешься.

Я благодарю Вас за дружеское письмо, которое ценю тем больше, поскольку как среди богословов, так и в моем собственном цеху я не слишком популярен. Этой удивительно и неудивительно.

[К.Г. Юнг]

==216

==217

Современная

аналитическая психология

==218

00.htm - glava10
Эндрю Самюэлс

Школы

аналитической психологии*

Разобраться в современном юнгианском мире не так-то просто. Прежде всего Юнг выступает как психологмыслитель и аналитик, а не гуру или пророк, что подтверждается и работами аналитических психологов постюнгианского периода.

В своей книге «Юнгианская психотерапия: Исследование в области аналитической психологии» М. Фордхам подчеркивает: «слишком мало было написано о развитии различных школ аналитической психологии, которые сильно разрослись»1 . Я решил возразить, памятуя утверждение Фордхама, что «аналитическая психология – это наука, имеющая собственные права... ее идеи и практическую сторону возможно оценивать безотносительно к людям, их создавшим». Думается, это иная книга, нежели работа Брауна (Brown) «Фрейд и постфрейдисты» (Freud and the PostFreudians, 1961), ибо в отличие от фрейдистов постюнгианцы еще не создали официально признанных школ, хотя неофициально этот процесс уже идет. В аналитической психологии есть школы, разделяющие общие воззрения, но догматизм и конфликты между подобными группами еще не устранены. Однако у читателя меньше шансов узнать об этом из работ юнгианцев, чем из работ фрейдистов.

==219

Существуют ли «юнгианцы»?

Разговор о юнгианцах, постюнгианцах и их школах по сути своей чреват множеством спорных моментов. Юнг заявлял, что существует всего-навсего один юнгианец – он сам. Он уклонялся от любых поползновений основать школу психологии. Думается, Юнг старался избежать того, что считал у Фрейда избытком раввинского диктаторства. Он не хотел повторять болезненную историю становления психоанализа, где было намешано слишком много личного. Юнг был идеологом индивидуации, подчеркивавшим, что каждый человек становится сам собой и отличается от других.Однако, как утверждает Хендерсон, «нынче существует некая юнгианская основа здания, которая не допускает неограниченного экспериментирования или теоретизирования». Но дальше он говорит, что Юнг «ненавидел всякую систематизацию, это и стало причиной столь долгого становления его школы»2

Заметной чертой постепенного превращения юнгианцев в многочисленную группу является серия предисловий, которые Юнг написал для книг своих тогдашних последователей. Очевидно, по коммерческим и иным соображениям было важно получить. одобрение Юнга. Но, как свидетельствует М. Фордхам, Юнг скорее делал это с искренними чувствами. Известны такие предисловия к книгам Адлера, Ф. Фордхама, М. Фордхама, Хардинга, Ханна, Якоби, Э. Юнга, Ньюманна, фон Франца, В икса, Р. Вильгельма и др.

Это позволяет предположить, что Юнг прекрасно знал: он тот, кто представляет всех подобных авторов широкой аудитории и является для них авторитетной основой или точкой отсчета.

Я не был знаком с Юнгом и не оспариваю его неприязненного отношения к идее последователей или «юнгианцев». Но по всем меркам он был крайне разносторонней и многогранной личностью, а также имел очень широкий круг знаний и интересов. Вот почему в его собственных работах встречаются противоположные точки зрения. Рискну утверждать: наряду с презрением к последователям в Юнге развились многие характерные черты лидера, особенно желание, чтобы они (последователи)

К оглавлению

==220

«продолжили работу»3 . В шекспировском «Юлии Цезаре», в момент, когда заговорщики забеспокоились о том, что Цезарь может и не прийти в Капитолий, Деций предлагает поручить это дело ему. Он точно знает, как обойтись с Цезарем. Среди различных способов манипулирования этим великим человеком Деций использует и такой: он постоянно предостерегает Цезаря от предательства лжецов:

Скажу ему, что лесть он ненавидит,

И он доволен будет этой честью*

Мне думается, здесь следует переменить роли: Юнг льстит своим последователям, заявляя, что не нуждается в них. Многие постюнгианские книги до сих пор содержат ритуальные заявления, что Юнг не желал иметь учеников, а значит, понимайте так: автор едва ли может считаться просто последователем мэтра или его учеником. Так открещивание Юнга от лидерства, вероятнее всего, помогало ему это лидерство сохранять.

В мемуарах о Юнге по случаю его столетнего юбилея Форд-хам приводит ряд доказательств, что Юнг осознавал свою отеческую роль. Члены Лондонского клуба аналитической психологии (там встречались все юнгианцы, но организация эта не была профессиональной) вели переговоры о разделении и создании профессиональной организации, впоследствии известной как Общество аналитической психологии.

Обучение аналитической психологии

С самого начала Юнг испытывал смешанные чувства по поводу создания официальных учебных программ и в Цюрихе и в других местах. Но впоследствии стал активно помогать разрабатывать курс лекций и настаивал на проведении экзаменов4 . Юнг уступил общим стандартам и позволил внести изменения в старую систему, где призвание в сочетании с анализом собственной

==221

персоны или близкого друга, а также посещение юнговских семинаров составляли все, что требовалось для «выпечки» аналитика. При таком подходе анализ потенциального аналитика, естественно, был центральным моментом. Фрейд в 1912 г. признавал, что Юнг первым сформулировал принцип, согласно которому аналитик сам должен подвергнуться анализу.

Еще одно малоизвестное цюрихское новшество (насколько я знаю, не прижившееся в других местах). Там допускается посещение определенных лекций без непременного желания сделаться аналитиком... Многих звали, да немногих выбрали, и современная тенденция здесь такова: отбором обучающихся занимаются юнгианские аналитические институты.

Место теории

Теперь следует рассмотреть место теории в аналитической психологии. Полезно будет вспомнить взгляды Юнга на роль теории, а затем и вклад некоторых постюнгианцев в эту проблему.

В одной из своих работ Юнг с изрядной долей озорства выражает предпочтение догме перед теорией, ибо «для определенного типа интеллектуальной посредственности, характеризуемой просвещенным рационализмом, любая научная теория, которая упрощает вещи, является прекрасным средством защиты вследствие громадной веры современного человека во все, что имеет ярлык "научный"... Мне думается, сама по себе любая научная теория (сколь бы ухищренной она ни была) с точки зрения психологической истицы обладает меньшей ценностью, нежели религиозная догма. Причина здесь проста: всякая теория является крайне абстрактной и исключительно рациональной, тогда как догма выражает иррациональное целое посредством воображения. Это гарантирует куда лучшее истолкование такого иррационального факта, как душа»5 .

В другой работе Юнг пишет: «В психологии... теории дьявольски опасны. Конечно, нам нужны какие-то точки зрения по причине их направляющей и эвристической значимости. Но их всегда следует считать не более чем вспомогательными концепциями, которые в любой момент можно отбросить»6 .

==222

Прежде всего нужно установить, где именно Юнг действительно стоял на теоретической основе. Многие из его трудов вообще лишены теоретических разработок. Они были написаны в виде лекций, например лекций для швейцарских пасторов, для клиники Тависток в Лондоне, для Terry lectures в США.

Юнг всегда сознавал, что в психологических исследованиях между наблюдателем и наблюдаемым существует большее дублирование, чем обычно требуется, а личные пристрастия и конституциональные факторы играют значительную роль. По в целом подход Юнга предполагает подозрительное отношение к теории. После того как из «человеческого материала» была получена теоретическая формула, Юнг применял ее к «практической работе до тех пор, пока эта формула либо подтверждалась, либо видоизменялась, либо вообще отбрасывалась»7 . Он утверждал, что все изобилие сравнительного материала, зачастую мифологического или антропологического, служит для введения иллюстрации или усиления теории, а не для ее подтверждения. В анализе он начинает с взаимоотношений между людьми или с жизненного наблюдения и разрабатывает теорию, которая затем иллюстрируется сравнительным материалом или же дальнейшими наблюдениями. Только тогда можно упорядочить хаос воображения и лавину данных из многих источников. Само же упорядочивание впоследствии помогает понять тот или иной аспект человеческого поведения. Возникает замкнутый процесс: человеческий материал - теория - иллюстрация - приложение к человеческому поведению.

Как утверждает Л.Стейн8 любое теоретическое построение существует или изобретается лишь для выполнения определенной работы. Он указывает на позитрон, фотон и электрон у физиков, на ген у биологов, на фрейдистские ид, эго и суперэго и на юнговские архетипы. Современные исследователи используют теорию не для достижения эмпирических целей или описания явлений. Ученые пытаются показать, о чем их утверждения, что они значат. Создан неэмпирический подход, способный объяснять факты. Теория не подразумевает фактов и не выводится из них; ее можно проверить на фактах. Стейн иллюстрирует это на примере ньютоновского понятия гравитации. Гравитация – придуманное

==223

ухищрение, ибо ее никто и никогда не видел. Просто предметы либо падают, либо не падают. Теоретическое построение существует только для работы, которая и является его «эвристической ценностью».

Юнгианской психологии брошены два научных вызова. Первый направлен против всех глубинных психологических аспектов, которые объявляются ненаучными, поскольку имеют дело с недоказуемым. В том смысле, что нельзя, например, доказать существование Эдипова комплекса, это верно. Однако эта теория помогает осмыслить столь противоречивое явление, как предпочтение ребенком одного родителя другому, проясняет происхождение сексуального отождествления, причины извращений, выбор безнадежного партнера в браке и т.д. И здесь неизбежен вывод, что психология не похожа на другие науки.

Юнг был особенно прав, считая психологию естественной наукой, когда оспаривал утверждение, что областью ее интересов являются не ментальные продукты, а естественный феномен – душа. Лично мне кажется: для тех, кто требует, чтобы их воззрения считались высочайшими стандартами в науке, юнгианская психология всегда будет привлекательной.

Другой научный вызов был брошен фрейдистами. В связи с этим я вспомнил эпизод из книги «Психоанализ. Невозможная профессия»9 . Написавший ее журналист с горечью комментирует как правоверные фрейдисты отметают взгляды Мелани Клейн на ранний, внутренний, инфантильный мир, считая их безумными, фантастическими и недоказуемыми; «словно их собственные реконструкции комплекса кастрации описывали крайне заурядные, повседневные события».

Метапсихология

Этот термин был введен Фрейдом в противовес «метафизике». Данное понятие относится к наиболее теоретическому взгляду па психологию и включает в себя объединение других понятий, перенесенных с эмпирической почвы, соответствовавшей им на определенном этапе их эволюции. Ранее мы обсуждали идею о том, что теоретические построения в реальном мире не

==224

существуют. Метапсихология же старается обращаться с ними так, словно они все-таки есть.

Фрейд выделял в метапсихологии динамическую, топографическую и экономическую составляющие. Посмотрим, что это значит для аналитической психологии.

Для фрейдистской, юнгианской и постюнгианской психологии фундаментальным является прежде всего представление динамичности, нежели статичности психики. Это понимается как взаимодействие сил, нередко инстинктивных как идея конфликта между противоборствующими силами. Для Фрейда нерешенный и непреобразованный конфликт является источником невроза, тогда как Юнг рассматривал соединение явно несовместимых сторон психики в качестве здорового развития, создающего -новое положение. И индивид, исходя из этого нового положения, может действовать дальше. Возможно, главный динамический конфликт (и Фрейд и Юнг согласились бы с этим, хотя затем и установили бы свои различия) – конфликт между сознанием и бессознательным. В юнговском взгляде это усиливается предположением о существовании внутри бессознательного функции саморегуляции. В данном случае характерной особенностью (ее можно заметить а динамическом аспекте метапсихлогии) является способность отдельных частей психики соединяться или, наоборот, разъединяться. Этот ритм сочетания и объединения, с одной стороны, и разделения, вычленения и отчуждения – с другой, оборачивается важной составляющей для Юнга и жизненно важным моментом для постюнгианцев в их подходе к развитию личности, индивидуации и индивидуированию.

Разговор о топографии психики включает идентифицирование подсистем (sub-systems) и размещение их либо пространственно (как вначале делал Фрейд), либо структурно (чем он занялся впоследствии). Корни топографического подхода лежат в анатомии и физиологии, где различные части человеческого тела имеют свое местоположение и связаны с другими частями и органами. Если говорить об этой проблеме подробнее, не прекращаются попытки обозначить место, где рождаются фантазии и т. д. Сама идея бессознательного предполагает, что здесь многое скрыто, словно в фундаменте здания, но действие аналогично анатомо-физиологическим механизмам, особенно в психопатологии. И Фрейд и Юнг произвели расчленение целостной психики, дабы раскрыть ее части и подсистемы. Топография допускает

==225

вид функционирования, и главные характеристики конкретной подсистемы следует рассматривать в сравнительной их изоляции, как при анализе комплекса.

Что касается метапсихологии, то в контексте экономического подхода существует гипотеза: психологическую деятельность можно выразить в понятиях энергии, доступной для любого потенциального процесса, эта энергия способна изменяться. Вероятно, лучшей иллюстрацией к этому была бы клиническая практика. Пациенты с симптомами навязчивых состояний обнаруживают, что им не избавиться от вызванной этими состояниями деятельности путем сознательных усилий. С экономической точки зрения в симптоме заложено больше энергии, чем уходит на попытки его преодоления. Когда наступит черед рассматривать взаимодействие комплексов, польза этой гипотезы будет ощущаться постоянно.

Метапсихология оставляет мало места для дискуссий о том, что в личности врожденного или органически присущего, а что проистекает от взаимодействия со средой.

Школы аналитической психологии

Перейдем теперь к вопросу о различных школах в постюнгианской аналитической психологии. Можно печалиться о наличии таковых, можно считать это здоровой неизбежностью, но их нельзя игнорировать. Происходит это оттого, что теоретические расхождения обычно ведут к различиям в аналитической и лечебной практике. Они определяют, какой части данных о пациенте уделять внимание. Они же вносят свой вклад в значение, присущее таким данным.

Я опишу три из существующих классификаций постюнгианских школ, затем приведу свою собственную и завершу этот раздел рассмотрением того, насколько широко мог бы (или должен бы) простираться спектр юнгианской психологии, а также затрону вопросы эклектики.

==226

Классификация Адлера

Систематика Адлера явилась первой из трех опубликованных классификаций10 . Он чувствовал, что аналитической психологии необходимо измениться и развиваться по-другому. Ведь и идеи самого Юнга в свое время сходным образом претерпевали изменение. Адлер описывает некий континуум отношений, развернутых от ортодоксальных взглядов к неортодоксальным. Ортодоксальная группа продолжает применять юнгианские концепции и подходы в такой форме и таким образом (разумеется, кто в большей степени, кто в меньшей), какими их сформировал Юнг. В клиническом плане это подразумевает упор на выявление архетипических паттернов, имеющих значение, и через амплификацию сравнительных данных или активное воображение – внесение целевых элементов психического материала в сознание.

Понятие амплификации, или прояснения, является детально разработанной формой аналогии. Здесь содержание или сюжет известного мифа, сказки или ритуального обряда используются для выяснения или усиления того, что как раз и может стать клиническим фрагментом, – одного единственного слова, образа из сновидения или телесного ощущения. Если клинический фрагмент запускает в аналитика или пациента дремлющее знание, тогда из материала можно извлечь тот или иной смысл. Например, женщина недоумевает, почему у нее нелады с матерью. Во сне она видит, как в подземном мире встречается с мужчиной. Амплификация может заставить работать мифологему коллективного бессознательного, т. е. Деметру и Персефону, и тем самым подчеркнуть или сделать зримыми сексуальное соперничество и двойственные чувства к сексуальности Друг друга в контексте разлада между матерью и дочерью. Амплификация помогает донести до сознания эту динамику и, кроме того, помогает пациентке понять: она не одинока в своей проблеме, ее случай «типичный».

Идея активного воображения исходит из открытия Юнгом независимой способности бессознательного к созданию символов. Юнг обнаружил, что это можно применить в анализе, и работу с данной сферой обозначил термином активное воображение. Так установилось различие между данной формой воображения и

==227

пассивным фантазированием. Подчеркивалось, что пациент может оказаться вынужденным сделать выбор на основе проявления своего активного воображения. Это воображение является каналом для посланий из бессознательного, проходящих любыми путями, например через живопись, лепку, литературное творчество. Результаты оцениваются не с эстетической точки зрения, а по содержащейся в них информации о досубъективных зонах психического. Следовательно, активное воображение – это особый тип фантазии, включающий участие эго и имеющий целью установление связи с внутренней объективной реальностью. Эго несет в себе (как в приведенном выше примере) психический фрагмент в созерцательном плане. И далее: «Воображение как бы начинает раскручиваться, а образы из бессознательного – раскрываться. Эго вовлекается в некую драму, перемещаясь от одной сценической ситуации к другой или просто задавая вопросы. С установкой, признающей реальность психического, начинается беседа между сознательным и бессознательным; возникает диалектическое соотношение, позволяющее психическому свободно выразиться»11 .

И амплификация, и активное воображение зиждутся на представлении о динамической активности личности, которая может подавляться, как – в равной степени – могут подавляться агрессивность или сексуальность. Если анализ помогает устранить подавление, тогда начавшийся процесс поведет к изменению.

На другом конце спектра своего континуума Адлер помещает вторую группу – «неоюнгианцев». Эта группа видоизменила идеи Юнга» попытавшись объединить психоаналитические концепции (в Америке Эрика Эриксона, а в Англии Мелани Клейн и Винникотта). В результате произошел уход от юнговского подхода к истолкованию, уход от амплификации и активного воображения в анализе в сторону того, что Адлер обозначил как «редуктивное» истолкование. Здесь главное внимание сконцентрировалось на проблемах младенческого периода, повторении инфантильных черт во взрослой жизни и проблемах исто- рического ребенка (historic child) во взрослом человеке.

Третьим элементом в спектре Адлера является центральная группа. Она пытается сочетать два упомянутых, весьма различных подхода. К центральной группе Адлер относит и себя. Он

==228

отделяет эту среднюю группу от неоюнгианцев, считая, что для ученых его направления анализ переноса лишь один из нескольких доступных аналитику инструментов. «Равным, если не более важным, для него будет истолкование снов (и в меньшей степени более специфичный метод активного воображения)»12 (курсив автора. – Ред.). Адлер подчеркивает: его концепция переноса гораздо шире предлагаемой психоанализом. Помимо младенческого периода, он добавляет сюда возможность проекции на аналитика бессознательных потенциалов ребенка, находящегося в утробе матери.

Классификация Фордхама

Различные постюнгианские школы, как считает Фордхам, уделяют неодинаковое внимание тем или иным сторонам учения Юнга13 . Фордхам называет использование Адлером переноса не более чем незначительной уступкой14 , и потому его собственная классификация отлична от адлеровской. Его подход географический. К примеру, ему кажется, что в Юнговском институте в Цюрихе студентам преподают не что иное, как идеи позднего Юнга. Согласно Фордхаму, эти идеи «уводили Юнга все дальше и дальше от анализа к изучению возможностей, открываемых им в бессознательном15 . не думается, критицизм Фордхама вызван тем, что преподавание в Цюрихе основывается не только на преувеличении поздней ориентации Юнга, но и на игнорировании следующего факта: Юнг не намеревался возвращаться к своим ранним, зачастую узкоклиническим интересам.

Поскольку работа с пациентами постепенно сделалась для Юнга в значительной степени идиосинкразической и стала личной проблемой, о том, что в действительности происходило в анализе «цюрихского» образца, написано очень мало. Фордхама интересует и удивляет практика множественного анализа, которая якобы применяется в Цюрихе. Здесь возможно одно из двух: либо во время сеанса пациент встречается с несколькими аналитиками, либо это последовательный анализ с участием

==229

аналитиков, специализирующихся, допустим, на проблемах секса или психологического типа. Фордхам считает цюрихский стиль анализа культурным явлением, усиленным за счет особого положения самого института, находящегося в центре юнгианской субкультуры, где клинические цели не доминируют и даже не занимают первого места. По мнению этого классификатора, суть работы тамошней школы базируется на отыскании у пациента мифоподобных характеристик и соотнесении полученного материала с уже существующими психическими моделями. В итоге этот материал раскладывается по разным полочкам.

Продолжая свои географические изыскания, Фордхам перемещается в Лондон. Здесь, по его словам, отношение местных постюнгианцев к проблеме переноса столь радикально отличаются от цюрихской модели, что он готов говорить о «лондонской школе». В самых общих чертах она соответствует адлеровским «неоюнгианцам». Лондонская школа сложилась отчасти из-за интереса старших ее представителей к тому, что же в действительности проявляется в отношениях между аналитиком и пациентом, а отчасти из-за ощущения неадекватности юнговской оценки созревания в младенчестве и детстве. Фордхам отмечает активный обмен мнениями в среде психоаналитиков, «особенно клейнианской школы с ее повышенным вниманием к бессознательным фантазиям и контрпереносу, сделавшей возможным плодотворный взаимный обмен»16 .

Завершая свою классификацию, Фордхам отмечает, что подобные контакты в среде психоаналитиков происходили также в Сан-Франциско и Германии. Но, по его мнению, характерной чертой постюнгианцев Сан-Франциско является применение типологической теории, тогда как в Германии ведется интересная работа по контрпереносу. Нужно сказать, что лондонско-цюрихское разделение Фордхама в реальности более многогранно, чем непосредственное отнесение тех или иных особенностей к двум этим центрам. И в том – слабость его классификации, ибо во многих других юнгианских центрах наблюдается лондонское или цюрихское влияние.

Фордхам смело встретил конфликт своего времени между Лондоном и Цюрихом и признал, что он порожден догматизмом

К оглавлению

==230

и реакционными наслоениями. В Лондоне же ситуация оказалась куда сложнее. Там возникла вторая группа со своей собственной организацией и подготовкой, провозгласившая «обучение юнгианской психологии в ее ненарушенном виде»17 .

Классификация Голденберг

Третья классификация принадлежит Голденберг18 . В отличие от Адлера и Фордхама она считала, что постюнгианцы еще не оформились в школы. Поэтому пока не существует иной традиции самокритики или внутренней оценки, кроме контактов между отдельными аналитиками. По мнению Голденберг, если бы удалось создать какую-то классификацию, ученые других отраслей (и она сама в том числе) получили бы более свободный доступ к концепциям Юнга и работам постюнгианцев, а последние смогли бы общаться друг с другом и обсуждать свои идеи.

Голденберг разделяет постюнгианцев на две группы – второго и третьего поколения. Поколение понимается ею преимущественно в интеллектуально-историческом смысле и в связи с Юнгом как неким ядром познания (epistemological core), а не в смысле биологического возраста того или иного исследователя. Ко второму поколению Голденберг относит того, кто «считает себя учеником или учителем Юнга и всегда старался тем или иным образом выражать когерентное мнение (coherent account)»19 . Автор классификации подчеркивает, что термины «второе поколение» и «когерентное мнение» впервые были использованы самим Юнгом в предисловии к книге Ньюманна «Происхождение и история сознания»20 . Голденберг также отмечала важность юнговских предисловий в схеме эволюции постюнгианской мысли, а в некоторых случаях и в оценке автора такой книги.

Очевидно, Юнг ценил усилия по консолидации своего дела, а потому откликался на них. Ряд работ постюнгианцев второго поколения чрезвычайно популярен (возможно, популярнее книг самого Юнга), ибо, не высказывая сколь-нибудь существенного несогласия с ним, эти исследователи передают его идеи в более доступной

==231

форме или выражаются куда понятнее. И тем не менее Голденберг отнесла бы как Адлера, так и Фордхама ко второму поколению. Термин «третье поколение» оставлен ею для школы аналитиков, называющих себя «архетипальными психологами».

Новая классификация

При разборке собственной классификации мне больше всего хотелось создать модель, допускающую индивидуальные различия и в то же время описывающую постюнгианские школы связно и с достаточным совпадением. Этим удалось бы достичь двоякой цели, подытоженной Голденберг, – обеспечить доступ извне к работам постюнгианцев и повысить степень организованности, упорядоченности и взаимоотраженности во внутренних дебатах.

Моя гипотеза предполагает реальное существование трех основных школ. Их можно назвать классической, эволюционной и архетипальной школами. Мой метод состоит в выборе трех теоретических и трех клинических аспектов, к которым имеют отношение все аналитические психологи. Надеюсь наглядно продемонстрировать, что именно упорядочивание и всесторонняя оценка этих аспектов способствуют эволюции школ.

Теоретические аспекты:

определение архетипальности;

концепция самости (self);

развитие личности.

Клинические аспекты:

анализ переноса и контрпереноса;

упор на символические переживания самости;

исследование высокодифференцированной образности.

Что касается теории, мне думается, классическая школа оценила бы свои возможности в порядке 2, 1, 3. Т.е. интегрирующая и индивидуирующая самость была бы наиболее важной. За ней впритык шли бы архетипальная образность и потенциалы, а ранние переживания индивида рассматривались бы как менее значимые. (Мне представляется, что в общем плане это соотношение отражает собственно юнговское распределение приоритетов – отсюда и слово «классическая».) Эволюционная школа избрала бы другую последовательность – 3, 2, 1. Здесь важным

==232

оказалось бы развитие индивидуальных черт личности, которое повлекло бы за собой рассмотрение самости, воспринимаемой через создание ею на протяжении всей жизни человека архетипальных образов и скрытых возможностей. Архетипальная школа на первое место поставила бы архетипальную образность, на второе – самость, а эволюции уделила бы меньше внимания. Порядок был бы таким: 1, 2, 3.

В клинической практике классическая школа могла бы оценить свои интересы в порядке 2, 3, 1 или, возможно, 2, 1, 3. He уверен, действительно ли проблема переноса-контрпереноса или погоня за детальностью образов занимают второе место, уступая первенство исследованию самости. Эволюционная школа распределила бы свои приоритеты так: 1, 2, 3 или же 1, 3, 2. Здесь я с уверенностью могу говорить о главенстве проблем переноса и контрпереноса, но сомневаюсь, чему досталось бы второе место: ощущениям, порождаемым самостью, или же исследованию образов. Архетипальная школа, вероятнее всего, расставила бы приоритеты в порядке 3, 2, 1. Детальная образность считалась бы в клинической практике более полезной, нежели проблемы самости, а оба аспекта вместе важнее переноса и контрпереноса.

Естественно, существует и параллелизм с предыдущими классификациями. Моя классическая школа похожа на «ортодоксов» Адлера и «цюрихскую школу» Фордхама. Эволюционная школа частично напоминает адлеровских «неоюнгианцев» и фордхамовскую «лондонскую школу». Архетипальную школу можно было бы уподобить «третьему поколению» юнгианцев у Голденберг.

Шесть аспектов выбраны мной не случайно. Мысли и высказывания теоретиков всех трех школ лишь усиливают поставленные акценты. Например, Адлер (классическая школа) в своем «личном заявлении» (1975, не опубликовано) писал: «Мы делаем главный упор на трансформацию символов». Хотелось бы процитировать слова Юнга из его письма к П.В. Мартину (P. W. Martin) от 20 августа 1945 г.: «...основной интерес в моей работе связан с отношением к нуминозному (божественной силе), но фактически этим нуминозом как раз и является настоящая терапия».

Что касается эволюционной школы, в предисловии к сборнику своих статей Фордхам и его коллеги заявляют: «Признание переноса как такового было первым моментом, занявшим центральное место в клинической практике... Затем, по мере приобретения

==233

навыков и опыта, связанная с ним обеспокоенность начала уменьшаться, стало возможным коснуться явления контрпереноса... Наконец, произошло их слияние, наиболее удачно отраженное термином "перенос-контрперенос"» (1974).

Далее в этом предисловии обсуждается вопрос: имеет ли термин «интерпретация» (interpretation) какое-либо аналитическое значение, если он не связан с предыдущей эволюцией пациента. Хиллман21 , говоря с позиций архетипальной школы, утверждает: «На самом нижнем уровне психической реальности залегают фантастические образы. Они являются первичной деятельностью сознания... Образы – это единственная реальность, воспринимаемая нами непосредственно». В той же работе он отмечает и «первенство образов»22 .

Перенос-контрперенос

(Transference-countertransference)
Символические переживания самости

(Symbolic experiences of the self)
Исследование высокодифференцированной образности (Examination of highly differentiated imagery)

Определение архетипальности

(Definition of archetypal)

Концепция самости (The concept of self)

Развитие личности

(The development of personality)

==234

Мне предлагали свести все шесть элементов в таблицу, подобную той, что составил для психоанализа Байон23 . Замыслом его таблицы было помочь аналитикам в отражении проблем, встающих в их практике. Это произвольная запись контактов между аналитиком и пациентом, начиная с самых простых и до наиболее тонких взаимоотношений. Признаюсь, я и не пытался как-то сравнивать свою таблицу с внушительным построением Байона, состоящим из 48 категорий. Но и она может принести схожую пользу как часть профессионального самоанализа специалиста и оказать помощь в совершенствовании его внутреннего профессионального мира. И что более важно, читатели могут воспользоваться этой таблицей, чтобы лучше ориентироваться в различных постюнгианских дебатах.

Любая классификация в какой-то мере грешит искусственностью, ибо не так уж много отыщется людей, точно соответствующих описаниям. Для некоторых темпераментов классификация окажется малополезной или даже разрушительной в плане индивидуальности. Такие построения подразумевают, что их автор, тайно или явно, отдает предпочтение наиболее известной ему группе. Но само существование классификаций, подобных схемам Адлера, Фордхама и Голденберг, уже значимо, не говоря о таких крылатых фразах, как «клейнианско-юнгианский гибрид» Плота24 или изобретенного Хиллманом термина «архетипальная психология»25 .

В своей классификации я не стал отдавать каких-либо предпочтений. Основным моим тезисом было: все психологи-аналитики, вероятно, пользуются всеми этими теориями, и в определенное время, при работе с определенными пациентами их интересуют все клинические аспекты. Сведенные воедино шесть составляющих охватывают громадную часть аналитической психологии. Это общая сердцевина или основа, взятая у Юнга, со всеми последующими добавлениями. Вслед за Байоном ее можно назвать постюнгианским хребтом (post-Jungian vertex), заключающим в себе все перечисленные выше точки зрения или перспективы на будущее. Любой аналитический психолог будет характеризоваться тем, насколько активно он относится к дискуссиям, возникающим вследствие различной степени внимания, уделяемого тому или иному из шести аспектов. Подобное внимание, оценка, предпочтение вместе с личным выбором аналитиков и составляют школу. Поэтому такая классификация школ может рассказать гораздо больше о том, что в них общего, чем о различии мнений.

Далее. Можно найти в школах аналитической психологии нечто большее, чем общую традицию. В самых разных школах можно обнаружить общие направления развития, общее идейное и практическое будущее.

==235

Я уже говорил, что школы психоаналитиков со временем приобрели более формальную структуру, нежели школы аналитических психологов. Логично предположить, что это произойдет и в аналитической психологии или уже происходит. Посему любое поползновение игнорировать существование школ или преуменьшить их значение исторически нелепо либо ностальгически зовет назад, к временам большей общности.

В этой связи можно вспомнить о словах, которые Сегалу26 пришлось сказать о том, каково было Британскому психоаналитическому обществу строить подготовку с учетом различий в стане психоаналитиков. Существовала группа Б, состоявшая из Анны Фрейд и ее последователей, и группа А, куда входили как клейнианцы, так и исследователи, выделившиеся затем в среднюю группу независимых аналитиков. Сегал считает, что после едких перепалок 40-х годов, поскольку различия углублялись, был принят существующий порядок вещей. Программа обучения, приняв его во внимание, дает студентам не только крепкую основу в избранном пути, но и «знакомство с резко отличающимися точками зрения»27 .

Рассказ Сегала интересен еще и тем, что проливает свет на отношение враждующих группировок к Фрейду: «Враждующие стороны без конца цитировали Фрейда, но цитаты были разными. Впору было спросить: какой Фрейд, чей Фрейд?»28 И поскольку главный вопрос сводился к тому, является ли фрейдисткой Мелани Клейн, для аналитических психологов (у которых, как видно из книги, свои версии этой проблемы) неожиданными будут следующие строки: «До конца своих дней Клейн испытывала легкое замешательство и глубокую обиду на холодность Фрейда к ней и ее работе, которую считала тесно примыкавшей к его исследованиям. Полагая, что сама она развивалась в том же русле и ушла дальше любого из живущих аналитиков, Клейн очень тяжело переживала, что Фрейд не разделяет этой точки зрения»29 .

Скорее всего, полемика неизбежна. Гераклит говорил, что polemos (спор или конфликт) – это «отец всего и царь всего». Кроме идеологических факторов, школы аналитической психологии

==236

распространяют определенный эмоциональный настрой, необходимый в этой профессии. Осложняющим фактором является склонность постюнгианцев группироваться вокруг сильных лидеров. Не думаю, чтобы это воспитывалось сознательно. Однако выдвижение лидеров, явно происходящее из желания избежать превратностей и свести идеи в какую-то приемлемую систему, персонализировало ряд противоречий между школами30 .

Помимо этого, школам предстоит становиться более (а не менее) сильными, поскольку различные учредители охотнее предпочтут брать на обучение тех, кому по душе, что в данной школе сложилась бы обстановка согласия.

Снова ненадолго вернусь к своей классификации. Способ избежать напряженности в будущем – предположить, что в какой-то мере школы дублируют друг друга. Такой подход не только учитывает позиции отдельных специалистов, оказавшихся между школами, но и подчеркивает различия внутри одной школы. Это показано на приводимой ниже схеме (с. 240). Имена расположены в алфавитном порядке, чтобы читателю по мере знакомства с книгой было удобно к ним возвращаться. Наличие имен в одной колонке предполагает главным образом теоретическое сходство, а не дружеские отношения (хотя и они вполне возможны). Естественно, существует немало мыслителей, о которых я не знаю и чьи работы не комментирую. Некоторые из них не пишут ни книг, ни статей. Такие имена в колонках отсутствуют.

Рамки аналитической психологии

Я воспользовался термином постюнгианский, предпочтя его термину юнгианский, чтобы одновременно указать и на связь с Юнгом и на различия с ним. Мне непременно будут задавать вопросы... Сколь широким должно быть сообщество аналитических психологов? Возможно ли (желательно ли), чтобы множеству точек зрения, в которое нас вовлекают, была бы определена какая-либо общая цель? Сколь гибкой может быть терапия применительно к конкретному пациенту, прежде чем аналитик сочтет нужным (со всей профессиональной ответственностью) направить его к другому аналитику или даже врачу иного профиля?

==237

Хендерсон, которого я бы отнес к классической школе, затрагивает эти вопросы, анализируя сборник статей, выпущенных эволюционной школой. Он говорит: «Во всех этих статьях читатели лишились... духа приключений, к которому их приучили развертыванием глобальных философских идей и расширением архетипальных образов, относя последние к религии, алхимии и примитивным мифам. Это есть в юнгианской литературе и принадлежит перу таких авторов, как Ньюманн, фон Франц, Адлер, Хиллман и другие. Теперь мы видим: было ошибкой думать, что они иные, чем есть на самом деле. Они и не пытались добавить многого к юнговскому телеологическому (т.е. ориентированному на перспективу) методу с его сильной опорой на религиозный символизм... У Фордхама есть утверждение, что юн-гианский анализ не является несовместимым с фрейдистским анализом. Мне кажется, в ряде важных моментов... это утверждение оправдалось»31 .

Хендерсон напоминает: бесполезно ожидать от теорий и методов большего, чем в них вложено, или критиковать их за отсутствие того, чего в них и не должно быть. Принятие различий означает принятие ограничений в нас самих и других. Однако мысль о совместимости юнгианского и фрейдистского анализов для некоторых юнгианцев и фрейдистов совершенно неприемлема.

Здесь, как нередко случается, экстремисты из обоих лагерей – юнгианского и фрейдистского – оказываются в одной лодке. В психоанализе Гловер атакует любое упоминание о компромиссе, цитируя Джона Морли: «У защитников двойственного учения где-то в глубине таится мысль: человеческие ошибки не приносят вреда, либо по крайней мере вред так мал, что с лихвой окупается очевидным благодушием, в которое людей укутывают их ошибки»32 .

Гловер продолжает атаковать эклектизм, который является распространенным объективным способом подхода к проблемам и феноменам. Он отвергает какое бы то ни было джентльменское соглашение между оппонентами. В этом ему вторит Адлер, который сильно ополчается на Фордхама за одну мысль из некролога по случаю кончины Юнга. Фордхам говорил: личная несовместимость Юнга с Фрейдом и последующий разрыв явились

==238

катастрофой, от которой аналитическая психология и психоанализ в равной степени страдают и будут страдать, пока положение не исправится. Адлер же считает, что нужно признать необходимость сделать выбор и сжиться с принесенной жертвой33. Он отвергает фрейдистско-юнгианский синтез и выражает свое отношение к противоречиям внутри юнгианства. О его настойчивом требовании «неразбавленного» (undiluted) Юнга уже говорилось.

Таким образом, Адлеру по душе мысль, что юнгианская психология могла бы потерять «в плане понимания физических явлений, объект-отношений (object-relations) и некоторых настоящих терапевтических прогнозов»34 . Вот в чем опасность для пост-юнгианцев с точки зрения Адлера: при многих различиях они окажутся поглощенными и утратят свою истинную точку зрения.

В своей книге «Искусство психотерапии» Сторр35 занимает иную позицию, нежели Адлер. Он предсказывает, что вскоре психологические школы перестанут существовать как независимые центры, ибо теоретические споры не более чем бури в стакане воды, маскирующие свойственную психоаналитикам и психотерапевтам схожесть в главном. Возможно, из заоблачных высей видится больше сходства, а не различий, но такое предположение кажется весьма обнадеживающим, ибо нет признаков, что школы .глубинной психологии теряют свою привлекательность. (Это действительно так: школы по-прежнему остаются притягательными, хотя и был откат от аналитических методов вообще.)

Если Сторр считает, что перекрестное оплодотворение происходит в беспрецедентном объеме, здесь я с ним полностью согласен. Соглашусь, пожалуй, и с тем, что необузданная преданность одному человеку или одной идее может быть разрушительной. Но и психоаналитику и психотерапевту, несомненно, нужно работать убежденно и даже страстно. Если эти качества отсутствуют, что-то теряется.

==239

КЛАССИЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИОННАЯ АРХЕТИПАЛЬНАЯ

GuggenbühI Shorter R.Stein
Abenheimer Blomeyer

Clark

Dieckmann

Fiumara Goodheart Hobson

Hobson

Jacoby

Newton

Moore

Redfearn

Samuels

Seligman

Willams

Blum Bradway

Detloff

Edinger

Hall

McCurdy

Neumann

Perry

Schwarz

Ulanov

Whitmont Wllford

Carvalho Davidson Fordham

Gordon

Jackson

Kay

Lambert

Ledermann Lyons

Maduro

Plaut

L. Stein

Strauss

Zinkin

Adler

Binswanger

Castiilejo

Fierz

Frey-Rohn

Groesbeck

Hannah

Harding

Henderson

Humbert

Jacoby

Jaffé

E. Jung

Mattoon

Laughlin Layard

Meier

Perera

Singer

Stevens von der Heydt

von Franz

Weaver Wheelwright Wolff

Woodman
Avens

Berry

Casey

Corbin Giegerich Grinnel Hillman Lopes-Pedraza Miller M.Stein

 

Данные исследований свидетельствуют: психотерапевты любой ориентации получают сходные результаты. Но это еще не значит (и не должно восприниматься в качестве косвенного доказательства), будто абсолютно все равно, во что вы верите. Я просто не в состоянии принять метод гештальтрсихологии: учитывая мои образование и ориентацию, это было бы смехотворно и ложно. Отсюда следует, что выбор, определяемый нашим характером и убеждениями, необходимо развивать. Вывод таков: непредвзятое рассмотрение и критическое принятие традиции – это достоинство. Тогда знакомство с традицией делается обязательным. Однако не так-то легко исполнить требование критического выбора в этом сложном, изборожденном конфликтами научном мире.

К оглавлению

==240

Конфликт и выбор

Куда же идти читателю, интересующемуся юнгианскими идеями и желающему быть на их современном уровне? Поппер как-то сказал: всякому ищущему знания всегда следует направляться туда, где есть противоречия. Если вы признаете, что психологическая теория и практика как процесс развиваются органично, тогда вопросы, по которым специалисты расходятся во мнениях, отражают состояние их искусства. Можете не сомневаться, здесь вы найдете лучшие умы и таланты, узнаете самые современные точки зрения, синтез того, что уже сделано, и прогнозы на будущее36 .

Точка зрения Поппера противоречит другой, менее радикальной и более привычной. Согласно ей, нужно начинать с известного, не вызывающего разногласий и, изучив его (или по крайней мере разобравшись в нем), соваться во «взрослые» перепалки. Естественно, арена столкновения специалистов – жаркое местечко: страшно, голова кружится и везде раскол. Но когда битва за знание строится преимущественно на конфликте, а не на консенсусе – в этом есть своя логика. Такие мысли я высказываю давно и везде37 . Здесь лишь скажу: главное преимущество изучения, ориентированного на конфликт, перед ориентированным на консенсус вот в чем. Оно постоянно держит изучающего в активном положении, когда надо разрешать проблемы. Он должен решить, какая точка зрения из нескольких наиболее правильна и всего созвучнее ему. Он непременно окажется возле последнего звена исследовательской цепи, протянувшейся к Юнгу и дальше, в прошлое. Но первоочередной задачей для ищущего знаний будет проникновение в суть конфликта, а затем и собственный выбор.

Поппер говорит: «Мы не знаем, как и откуда начинать анализ этого мира. Нет мудреца, который бы нам подсказал. Даже научная традиция здесь не поможет. Она лишь скажет, где начинали другие и куда они продвинулись»38 . Поэтому вместо изучения в разумной последовательности работ Фрейда, Юнга,

==241

Клейн или Ньюманна вполне можно начать с нападок Хиллмана на эволюционный подход39 или с фордхамовской атаки воззрений Ньюманна на проблемы детства.

Большинство дебатов имеют прагматическую окраску. Уильям Джеймс говорил: «Идеи становятся истинными только тогда, когда они помогают нам установить удовлетворительные отношения с другими частями нашего опыта»40 . Тогда психологические теории, которые мы обсуждаем, следует рассматривать не как ответы на вопросы человеческой природы, а как средства для дальнейшего развития и практики. Прагматизм отличает определенная демократичность: можно свободно выбирать, какую из множества соперничающих гипотез принять. Если же рациональное сравнение не позволяет сделать выбор, человек свободен просто-напросто следовать собственным устремлениям.

И последнее замечание о школах. Тем читателям, чьи познания в аналитической психологии невелики, стоит для ориентации и понимания того, о чем идет речь, воспользоваться классификацией, таблицей и списком имен. Те же, кто более аи fait* , возможно, позабавятся мыслью, что школы можно рассматривать и как отдельные направления, существующие в мозгу аналитика. Иногда они соперничают, а подчас объединяются. Но обеим группам читателей мне хотелось бы сказать: эта книга отчасти совпадает с направлением мышления самого Юнга. Он настаивал, чтобы противоположности, прежде чем объединиться, непременно бы распочковались. Школы и отражают подобное распочкование, а мысль о том, что, сведенные вместе, они составляют науку, отражает объединение (conjunctio).

==242

00.htm - glava11
Володимир Одайник

Массовая душа

и массовый человек*

Юнг считает, что и массовая душа (a mass psyche) и массовый человек (a mass man) являются продуктом исторического развития, сформировавшего на протяжении четырех веков современную жизнь и сознание западного человека. До эпохи Реформации душа западного человека, по мнению Юнга, обладала определенной цельностью и уравновешенностью, потому что, несмотря на все свои изъяны, средневековая религия с ее как дружественными человеку, так и сатанински-враждебными символами обеспечивала необходимый выход для бессознательных и иррациональных сил души. Вплоть до начала индустриальной революции жизнь каждого человека была тесно связана с природой и другими людьми.

Реформация, Просвещение и индустриальная революция все вместе стали причиной непрерывно увеличивающегося разрыва между сознательным и бессознательным существованием западного человека. Невроз, который можно считать присущим всему человечеству и происхождение которого связано с необходимостью приспосабливаться – во все времена и в любом обществе – к противоречащим друг другу требованиям природы и культуры, – этот невроз все более обострялся, по мере того как индустриальная революция все дальше и дальше отодвигала западного человека от природы. Следствием этого стали разрыв западного человека со стихией общинной жизни, изоляция его и разрушение индивидуальности. В психологическом аспекте игнорирование

==243

и подавление инстинктов и бессознательного привели к возникновению массовой души и коллективной психической инфляции. В социологическом аспекте изоляция и атомизация индивидуумов породили массового человека и коллективистское общество и государство.

Пошатнувшийся авторитет римской церкви – наиболее заметный результат Реформации. Среди других важных результатов – возросшее значение земного существования индивидуума, что позднее находит выражение в современных политических идеалах равенства, демократии и социального обеспечения, хотя в то же самое время наблюдается постепенное усиление власти государства, по мере того как оно принимает на себя функции, которые прежде выполняла церковь. Реформация вызвала замешательство и раздоры в религиозной, интеллектуальной, политической и социальной сферах жизни. Европеец, привыкший к патриархально-иерархическому строю жизни, обратился в поисках опоры к государству. Он проецировал сместившийся [с церкви] «отцовский образ» («paternal imago») на государство и через некоторое время стал рассматривать его – подобно тому как он некогда рассматривал церковь – в качестве «власти, ответственной за все, что мыслится и волится»1 , а также в качестве «универсального гаранта», хотя теперь уже в гораздо более материальном смысле2 . Со своей стороны государство приняло на себя «извечные тоталитарные претензии теократии, неизбежно сопрягающиеся с подавлением свободного мнения»3, и в конечном счете попыталось «национализировать» религию, а еще позднее в ряде случаев и подавить ее совершенно.

В эпоху Просвещения делались попытки спасти и распространить вширь более гуманные интеллектуальные и социальные принципы Реформации, а на место традиционной и внешней власти поставить личную и непосредственную власть Разума. Однако, по мере того как это делалось, власть государства еще более усиливалась. Мистическое, таинственное руководство церкви было заменено рациональным, секулярным администрированием государства, а власть феодальной привилегии обернулась

==244

безличным, централизованным управлением. Более того, свойственный Просвещению философский упор на индивидуализм, равенство и демократию с неизбежно вытекающими из них эгоизмом, самодовольством и анархией породил «компенсаторное обратное движение к коллективному человеку» – возникновение социализма и коммунизма. Индивидуалистическая анархия и являющаяся следствием этого аморфность общества сделали необходимым в конечном итоге появление на политической сцене абсолютных монархов и диктаторов, которые обычно или потворствовали массам, чтобы лучше ими манипулировать, или правили тиранически4 .

С психологической точки зрения чрезмерный нажим этого периода на рационализм и неприятие им «суеверия», т.е. религии, привели к подавлению иррационального, бессознательного содержания души. Определяя душу как tabula rasa, философы-просветители отказывались признать, что старые религии с их возвышенными и смешными, доброжелательными и враждебными символами не были «взяты с потолка», а родились из глубины души, которая по-прежнему пребывает внутри нас. «Все эти элементы, сохраняя свою первоначальную форму, продолжают жить в нас и в любой момент могут вырваться наружу, сокрушая все на своем пути, – вырваться под видом массового психоза, против которого индивидуум беззащитен»5 . Иными словами, просвещение могло свести богов с их тронов и уничтожить духов природы, но не могло разрушить «психические факторы, им соответствовавшие, такие, как внушаемость, отсутствие критического подхода, боязливость, склонность к суевериям и предрассудкам»6 . Более того, Юнг отмечает, что в Европе христианство первоначально нашло отклик главным образом среди примитивных людей. Цель состояла в том, чтобы расколоть душу варвара надвое и, подавляя более низкую половину души, дать ему возможность «одомашнить более светлую и приспособить ее для цивилизации. Но более низменная, темная половина продолжает

==245

ожидать искупления и второго этапа одомашнивания (domestication)7 . Подрывая авторитет христианской религии, игнорируя бессознательное и отказывая его иррациональным аспектам в праве на существование, пришедший с Просвещением культурный способ выражения лишь содействовал общей невротизации современного человека, ибо, «если какая-либо естественная функция... лишена сознательного и намеренного выражения, результатом этого становится общее расстройство (disturbance)»8 Для западного человека такая ситуация была и продолжает оставаться особенно опасной, потому что, как указывает Юнг, из его сознания были вытеснены элементы крайне грубого, неистового, жестокого свойства. Вытесненное содержание уже в силу самого вытеснения приобретает повышенный энергетический заряд и динамичность – и берет «реванш», возвращаясь в форме разнообразных культов, помешательств, увлечений и т.д., наконец, в современную эпоху – в форме -измов. «Вызывавшие некогда трепет боги не исчезли, – пишет Юнг, – они лишь изменили имена: теперь они рифмуются на -изм»9 . И он настаивает на том, что разнообразные современные -измы «всего лишь изощренный заменитель утраченной связи с психической реальностью», т.е. с силами бессознательного10 . Они дают выражение и мобилизуют именно те иррациональные влечения, которые были вытеснены и искажены односторонним упором на рационализм и интеллектуализм. Более того, они приводят к идентификации индивидуального сознания с коллективным сознанием, находящей себе воплощение в -изме «избранных людей»; это, в свою очередь, усиливает групповую идентификацию с силами коллективного бессознательного. Подобная амальгама «безошибочно порождает массовую душу (psyche) с ее непреодолимой устремленностью к катастрофе»11 .

Хотя Просвещение, исходя из предполагаемой универсальной способности каждого человека быть разумным существом, и увеличило индивидуальную независимость и достоинство личности, по иронии судьбы само безграничное доверие к Разуму в конечном счете оказалось направленным против индивида. Потому

==246

что приверженность Просвещения к Разуму привела к господствующему в наше время духу «научного рационализма», способствующего омассовлению сознания путем сведения индивида, а по существу и всех индивидуально окрашенных событий к абстрактным статическим единицам.

Открылось, что индивид не более чем анонимная взаимозаменяемая частица коллектива, вносящая свой вклад единица массовой организации. И надо признать, что для «рассудочного взгляда со стороны это наиболее адекватное определение индивида, а раз так – представляется совершенно абсурдным продолжать говорить о его ценности или значении12 . В действительности трудно даже представить, каким образом и когда индивидуальная жизнь сможет быть наделена положенным ей по определению уважением и достоинством. Вместо конкретной личности мы имеем дело лишь с «названиями организаций и в конечном счете с идеей государства как принципа политической реальности»13 . И так как рационализм склоняется перед объективной реальностью, то современный человек воспринимает реальность по преимуществу эмпирически и, убеждаясь в безмерной мощи, принадлежащей крупным организациям и государству, «не имеет при себе ничего, что он мог бы противопоставить свидетельству своих чувств и своего разума»14 .

Юнг считает, что было бы ошибочным следовать рационалистическим принципам Просвещения до их логического конца и

==247

пытаться подчинить все личные и социальные явления рациональной воле. Никогда не было доказано, говорит он, что жизнь и мир рациональны; напротив, есть «серьезные основания для того, чтобы предполагать, что они иррациональны или скорее что в последнем своем основании они оказываются по ту сторону человеческого разума... Следовательно, разум и воля, которая ищет опору в разуме, действительны только до известного момента»15 . То, что находится за его пределами, иррациональные возможности жизни, разум исключает, искажая, таким образом, действительность, чтобы потом, когда реальность начинает мстить за свое искажение, почувствовать себя удивленным и подавленным. Так, в чисто теоретическом плане разум должен был бы положить конец продолжающемуся усовершенствованию и накоплению ядерного оружия, так же как и иррациональной и неэффективной манере решать международные проблемы с помощью войны. Но если история XX столетия что-то и продемонстрировала, так это то, что одного разума недостаточно.

Индустриальная революция, следовавшая по пятам Просвещения и осуществлявшая на практике его рациональные и научные теории, способствовала еще большему отделению западного человека от его бессознательной и инстинктивной природы. Оказалось, что, чем больше человек подчиняет своей власти природу, тем более высокого мнения он о своем знании и мастерстве и тем глубже его презрение ко всему природному и случайному, ко всем иррациональным данным (irrational data), включая бессознательную часть души16 . Похоже, что ничто не мешает связи между сознательной и бессознательной частями души больше, чем внешний успех и власть. Юнг часто ссылается на эпос о Гильгамеше для иллюстрации психологии комплекса власти: он понимает этот эпос как аллегорическое описание взаимоотношений между сознательным (Гильгамеш) и бессознательным (Энкиду) аспектами души в ситуации, когда сознание стремится господствовать над всем, в том числе и над бессознательным17 . Судьба современного человека во многом напоминает происходящее с Гильгамешем, и, подобно нашему знанию об

==248

этом эпосе, конец которого пока не найден, будущее его покрыто мраком18 .

Юнг также отмечает, что психическая эволюция человека не успевает идти в ногу с его интеллектуальным развитием и что бурный рост сознания, связанный с развитием науки и технологии, оставил бессознательное и моральные силы далеко позади. В то же время атаки со всех сторон на бессознательное принудили его занять «оборонительную позицию, которая находит себе выражение в универсальной воле к разрушению»19 , т. е. бессознательное стремится, в свою очередь, уничтожить мир, который, похоже, решился на то, чтобы разрушить бессознательное. Юнг видит в развитии ядерного оружия отчасти и работу бессознательного, поскольку бессознательное через посредство предчувствий и интуиций принимает участие в изобретениях и открытиях, и, «если оно вкладывает оружие в ваши руки, оно целится в какое-то насилие по отношению к себе»20 . Наконец, индустриальная революция довела до конца разделение между сознательным и инстинктивным началами и внесла свой вклад в возникновение массовой души, отрывая от земли большие группы населения и скапливая их в огромных городах, где, оторванные от почвы и вовлеченные в одномерное существование, они утратили, по мнению Юнга, всякий живой, здоровый инстинкт, в том числе и инстинкт самосохранения21 .

Таким образом, конечным продуктом объединенных сил Реформации, Просвещения и индустриальной революции является массовый человек – человек, социально изолированный от других людей, отделенный от своего бессознательного и инстинктов и в силу этого подверженный массовым психическим эпидемиям,

==249

наиболее характерным и ядовитым проявлением которых служат массовые политические движения. Фактически Юнг утверждает, что он мог бы без особого труда «построить политическую теорию невроза, поскольку современный человек испытывает возбуждение главным образом от политических страстей»22 . Тем же фундаментальным событиям, которым современный человек обязан своими особыми психическими и социальными расстройствами, он обязан и потому, что ищет выход и разрешение этим расстройствам в политике. Вследствие рационалистического и эмпирического мировоззрения Просвещения религия утратила свою роль исполненной смысла силы, способной иметь дело с психическими и социальными проблемами. Более того, взгляд Просвещения на человеческую душу как на «tabula rasa» логически требует от человечества искать источник любого добра и зла во внешних обстоятельствах.

Следовательно, даже если проблемы, встающие перед обществом, по происхождению явно психологического характера, общественное мнение все равно считает, что только с помощью социально-политических изменений можно разрешить их. Кроме того, вследствие социальной изоляции и психического отчуждения западного человека существует потребность в каком-нибудь объединяющем начале, которое собирало бы разъединенных индивидуумов и давало выражение их инстинктивным и бессознательным влечениям. Политическое движение дает удовлетворение и этой потребности.

В известном смысле современная ориентация на политические средства при решении психологических и социальных проблем представляется обоснованной, поскольку именно специфические особенности развития западного общества и государства поставили западного человека перед лицом социальных и психологических затруднений. Даже из юнговского анализа видно, что политические и обусловленные окружающей обстановкой изменения действительно имеют очень большое влияние на психологическое состояние человека. Однако суть юнгианского диагноза в том, что такого рода изменения, если они не принимают в расчет бессознательные и иррациональные стороны души, в лучшем случае бесполезны, в худшем опасны. Таким образом, хотя политические движения и могут смягчать некоторые

К оглавлению

==250

наиболее острые проблемы, по существу они не разрешают их, фактически приносят с собой пагубные последствия. Например, объединяя индивидуумов в группы, политические движения сводят вместе (constellate) силы коллективного бессознательного и порождают опасный эффект, так или иначе связанный с психической инфляцией. А поскольку бессознательное современного человека подверглось вытеснению, то примитивные, иррациональные и агрессивные элементы его содержания получают особенно сильный психический заряд, так что когда они наконец с помощью политического движения освобождаются, то имеют склонность мстить разрушениями как отдельной личности, так и обществу.

Более того, сам масштаб движения оказывает пагубное влияние на индивидуальное и коллективное сознание и поведение: существование в группе подстрекает ее членов к взаимному подражанию и взаимной зависимости, и чем больше группа, тем сильнее этот позыв. Ибо «где большинство, там безопасность; то, как считает большинство, конечно же, верно: то, чего желает большинство, заслуживает того, чтобы за ним (стремиться, оно необходимо и, следовательно, хорошо»23 . К несчастью, однако, моральность группы или общества, по мнению Юнга, обратно пропорциональна его величине; чем больше по своей величине агрегация индивидов, тем заметнее уменьшается роль индивидуального морального фактора и тем больше каждый отдельный член ее чувствует себя освобожденным от ответственности за действия группы. Следовательно, «всякая большая компания, составленная из превосходных по отдельности личностей, обладает как таковая моральностью и интеллектом неповоротливого, тупого и агрессивного животного. Чем больше организация, тем неизбежнее ее спутниками являются безнравственность и ничего не желающая видеть глупость (Senatus bestia, senatores boni viri)»24 .

В данном случае мысль Юнга совпадает с утверждением Густава Ле Бона, что, становясь частью толпы, индивид опускается до морального и интеллектуального уровня первобытного человека. В терминах Юнга это уровень исконного коллективного бессознательного, который активируется в результате образования массы; потому что «все, что превышает определенный человеческий размер, вызывает в ответ бесчеловечные силы в человеческом

==251

бессознательном»25. По-видимому, многие факторы задействованы здесь: влияние группы посредством внушения на сознательную и бессознательную психику индивида; инстинктивная склонность человека к подражанию; менее требовательная интеллектуальная и моральная природа коллективного мышления и действия; «мягкое и безболезненное ускользание в царство детства, в рай без заботы... и без ответственности»26 , склонность души – в рамках группового сознания – возвращаться к своим истокам и, наконец, мобилизация нуминозного архетипического содержания в коллективном бессознательном. Некоторые из этих регрессивных эффектов, порождаемых психологией толпы, могут отчасти найти себе противодействие в церемониях и ритуале. «Занимая внимание и интерес индивида, ритуал позволяет ему иметь относительно индивидуальный опыт даже внутри группы и поэтому продолжать более или менее отдавать себе отчет в происходящем»27 . Но там, где ритуал или что-либо еще, что способствует сосредоточению индивидуального сознания - например, чувство ответственности у исполняющего какую-либо официальную обязанность, – там, где этот фокус для сознания индивидуума отсутствует, там его душа неизбежно тонет в коллективном переживании и поведении. Возможно, что в данном случае следует проводить различие между спонтанно возникающей толпой и большой, постоянно функционирующей организацией типа церкви, армии или политической партии, хотя в действительности их воздействие на индивид и его психологический ответ часто бывают тождественными28 .

Отделенный от церкви, лишенный коммунальной и экономической поддержки со стороны гильдии или цеха и помещенный в урбанизованную среду, составленную из множества ато-мизированных, изолированных индивидов, современный человек особенно предрасположен к массовым психическим эпидемиям. При этом даже его физического присутствия в группе не требуется для того, чтобы эпидемия могла вспыхнуть29.

==252

Итак, современный человек – это массовый человек, а массы, будучи безымянны и безответственны, и если их архетипическое содержание приведено в активное состояние (having activated), вынуждены искать – и находить вождя. Вождь же дает им ориентиры и говорит, подобно Гитлеру: «Всю ответственность я принимаю на себя!»30.

Оценка Юнгом главных событий западной истории на протяжении последних четырех с половиной веков, описание которых лучше помогает понять теперешнее психологическое и политическое состояние западного человека, далека от того, чтобы быть положительной. И далеко к тому же не оригинальна. Критический, пессимистический взгляд на западную цивилизацию стал общепринятым среди европейских аристократов и либеральных демократов юнговского поколения, особенно благодаря разочарованиям, связанным с первой мировой войной и большевистской революцией31 . Фашизм и вторая мировая война только укрепили эту реакцию; многое из того, что стремится доказать Юнг, представлено в более детальном и исчерпывающем виде у Ортеги-и-Гасета в «Восстании масс» (1930).

Что, однако, является у Юнга оригинальным – это исследование и критика основных культурных, социально-экономических и политических достижений нового времени с точки зрения того, что он считает потребностями души (needs of the psyche). Дело не в том, что он испытывает ностальгию по средневековой церкви, но в том, что, по его мнению, средневековая церковь обеспечивала правильно организованную отдушину для иррациональной и бессознательной жизни души. Подобным же образом именно с этой точки зрения Юнг критикует рационалистические установки Просвещения. И его спор с наукой и индустриализацией состоит в том, что последние склонны делать упор на сознательное господство и власть и разрывают связи человека с

==253

природой, с его инстинктивной и бессознательной сферой. Добавьте ко всему этому последствия урбанизации и перенаселенности, ивы получите в результате, с точки зрения Юнга, собрание изолированных, отчужденных, бессильных, невротических субъектов, для которых единственной формой коллективного существования является масса. Массовый невроз порождает массовый психоз, следовательно, «массовую психическую эпидемию», которая в силу исторических и социологических причин принимает в современном западном мире форму массовых политических движений. Цель Юнга состоит в том, чтобы дополнить и обогатить современный политический разум психологическим измерением; при этом его не особенно интересуют экономический и идеологический факторы, во многом определившие характер политических движений в XX в.

Делая эмфазу на психологическом в противовес современной эмфазе на социально-экономическое, Юнг не проявляет интереса ни к исследованию их взаимодействия, ни к более ранним историческим примерам массовых психических эпидемий. Поскольку такие эпидемии свойственны не только нашему столетию, они могли проявляться не только в политической, но и в других формах. Крестовые походы и многочисленные милленаристские движения средних веков также являются примерами массовой психической инфляции. Одного наличия религии, допускающей выражение иррациональных бессознательных сил, еще недостаточно для предотвращения массовых психозов; сами эти Движения просто принимают религиозную форму.

Представляется, однако, очевидным, что средневековые милленаристские движения были реакцией на социально-экономические условия, весьма сходные с теми, которые принесла с собой индустриальная революция32 . Рост населения и расцвет торговли и текстильной промышленности в Х1-Х11 в. принесли с собой уже знакомую цепь связанных между собой явлений: резко возросшую социальную мобильность, распад обширных и коммунальных связей, крушение традиционных норм и авторитетов, крайности богатства и бедности, излишек рабочих рук, появление массы незанятых, без определенного социального положения людей, выход на арену деклассированной, низкопробной интеллигенции,

==254

хроническую экономическую неуверенность и социальную фрустрацию и, наконец, отсутствие каких-нибудь регулярных, установленных законом методов высказывать недовольство и настаивать на своих требованиях. Такая ситуация – как тогда, так и теперь, – стала причиной появления множества разобщенных, неустойчивых, отчужденных, озабоченных, бессильных и подавленных людей. Любое выводящее из равновесия, пугающее или возбуждающее событие – война, революция, призывы к крестовому походу, экономическая депрессия – действует на этих потерявших почву под ногами; отчаявшихся людей совершенно особым образом: на языке Юнга оно сводит вместе, констеллирует (constellates) коллективное бессознательное. Кризис вызывает массовую реакцию, «психическую эпидемию» в форме мессианского движения, возглавляемого авторитарным, харизматическим лидером, который не скупится на страстные обещания экономической обеспеченности, равенства и счастья – в этом мире или в том, который надлежит построить. Если учитывать многообразие и изменчивость процесса, то нет ничего удивительного в том, что интенсивность и формы отмеченных выше явлений и реакций на них сильно различаются. Тем не менее легко можно различить определенную общую модель среди множества массовых движений начиная с первых веков христианства и вплоть до современных националистических движений в странах третьего мира.

Конечно, тот факт, что психические эпидемии не являются исключительной особенностью Европы XX в., ни в коей мере не обесценивает юнговского психологического анализа. Этот факт лишь показывает, что социальноэкономические условия оказывают влияние на психологические состояния и реакции точно так же, как психическое силы, хотя бы раз, но существенно влияют на социально-экономические условия. Главное, что нужно иметь в виду, – это вопрос о том, как осуществляется их конкретное взаимодействие, как работает их конкретный механизм. С этим предупреждением мы теперь переходим к более детальной разработке Юнгом проблемы последствий воздействия современной политики на психику человека.

==255

00.htm - glava12
Джудит Хаббэк

Разрывание в клочья:

Пентей, вакханки

и аналитическая психология*

Зарисовка из моей аналитической практики...

После двухнедельного перерыва на занятия приходит женщина. Она хорошо выглядит. Отдых в целом прошел неплохо, и она с удовольствием пересказывает мне наиболее приятные эпизоды. Однако не обходится и без слез. Женщина знает, что плачет от зависти и злости, а причина тому – кто-то из ее друзей. Из множества моментов, затронутых в нашем разговоре, думается, стоит выделить три особо значимые детали. Первая: поначалу эта женщина сомневалась, удастся ли ей вернуться вовремя. Вторая: в приморском городке ей попался отличный вегетарианский ресторан. И третья: она пополнела и решила сесть на диету.

В процессе занятия удалось раскрутить ее бессознательный страх: пациентка боялась сорваться на мне, поскольку я не сумела достаточно надёжно защитить ее от ужасного гнева и зависти. Они возникли, когда эта женщина начала докапываться: а почему, собственно говоря, ее так заботит своевременное возвращение. Когда я растолковала ей суть, пациентке стало ясно: ей потому так нравилась прекрасная вегетарианская пища, что процесс еды давал возможность скрыть от себя бессознательное желание впиться в меня когтями и зубами, разорвать и проглотить. Прояснилось и с решением сесть на диету. Женщина правильно воображала плед у себя на тахте моими ограждающими

==256

руками. И раз она утратила поддержку извне, то взамен по ошибке принимала слишком много пищи внутрь.

Во всей этой истории был и положительный аспект: в вегетарианском ресторане женщина питалась плодами земли. Символически такая пища означает материнское молоко, приготовленное специально для младенца. Едва ли она могла пробудить у моей пациентки голодные, но людоедские и разрушительные импульсы. Эта женщина точно воспринимает смысл символов. Она понимает, как у нее появляются символы и образы, как они соприкасаются с ощущениями других людей. Пациентка не сомневается: если нам с ней удастся раскрывать значение проекций и переносов в ее фантазиях, мыслях и поступках, она, сможет интегрировать наш общий опыт; и шаг за шагом увеличивать веру в себя, и улучшать свои отношения с другими людьми. Она убедилась, что анализ помогает ей двигаться вперед невзирая на приносимую боль (а может, и благодаря этой боли). Пациентку я буду называть Энн.

В разное время пациенты, у которых анализ вытаскивал наружу самые потаенные эмоции, переживали на занятиях фантазии или рассказывали о снах. И те и другие касались жестоких нападений на мое тело. Людям требовались долгие недели и даже месяцы, чтобы избавиться, скажем, от мыслей о нанесении зверских ран, избиении, ударах ножом, увечьях, помешательстве и неминуемых автомобильных катастрофах. Одному пациенту привиделась скульптура работы Генри Мура; на месте сердца в ней зияла дыра. Некоторые пациенты, кому особенно трудно рассказывать о своей агрессивности и испытываемой вине, выражают себя в движении пальцев и рук. Они барабанят пальцами, сжимают кулаки, заламывают руки, трут их друг о друга либо вообще прячут руки, чтобы я не разгадала смысл этих движений. Одному мужчине тяжелое инфекционное заболевание и сильный жар помогли излечиться от неудержимого потока яростных, разрушительных импульсов. Вспоминая затем об этом, я припомнила, как изучала биографии людей, ставших впоследствии знаменитыми. Прелюдией к сознательному использованию их возможностей нередко становились неизлечимые болезни или тяжелейшие военные ранения. Я поняла: нужно принимать защитные меры против зарождающейся фантазии контрпереноса, против мыслей, будто я могу стать такому пациенту эдаким аналитиком-мамашей. Для него подобное явилось бы

==257

опасной накладкой. Помимо прочего, этот человек вовсе не тянул на вундеркинда.

Я отобрала материал нескольких анализов, чтобы продемонстрировать, сколь близкой к грубым, незрелым, примитивным, эмоциям может быть внутренняя жизнь. Начальным примером мне хотелось показать, как в процессе переноса выявляются скрытые желания, потребности и страхи, связанные с основными телесными и душевными состояниями. Естественно, здесь нужно тщательно вслушиваться в мельчайшие подробности – иногда в них находишь неожиданный смысл. Эти подробности необязательно касаются жестокости (явной, исключительной или потенциальной). Нередко они двойственны и наряду с боязнью смерти и разрушения несут в себе и любовь. Думаю, расширенное описание передает также и какую-то часть сути и своеобразия видений, переживаемых пациентом во время анализа. Обычно это свидетельствует, что нужно еще работать и работать. Во время рассказа о том, как пациент или пациентка жестоко обошлись с моим телом, у них протягиваются нити к реальной повседневной жизни, к детству и младенчеству и еще (правда, не столь явно) – к архетипичной природе примитивных импульсов. Я без конца убеждаюсь, что в ипостаси аналитика представляю для своих пациентов одновременно их собственную мать и более широкий, архетипичный образ матери, которую нужно атаковать, но которая обязана выжить. Если у пациента в достаточной мере развивается способность к восприятию символов, он (или она) в состоянии понять и самоатакующую природу некоторых образов и то, как в глубине деструктивных импульсов прячется потенциальная способность к любви и созиданию.

Мифы и анализ

В кругах юнгианцев хорошо известны многие мифические персонажи из различных уголков света: боги и богини, герои и героини. Рассказами и упоминаниями о них полна поэзия разных культур и языков, и немало поэтов не хуже аналитиков понимали страсти и эмоции. Для обсуждения и проработки собственного клинического материала я возьму не один какой-то мифический персонаж, а целую мифическую историю. Сосредоточиваясь на действиях и взаимодействиях древних персонажей, можно нагляднее представить и влияние аналитиков и пациентов

==258

друг на друга, а отчасти и внутренние силы и побудительные мотивы в каждом из нас. Иными словами, нашу активную и склонную к конфликтам психику. Подобные истории помогают расширить наше восприятие от индивидуального к архетипичному.

Миф этот повествует о фиванском царе Пентее, растерзанном в клочья своей матерью Агавой и ее сестрами, примкнувшими к дионисийским женщинам-вакханкам. Столь жуткую историю я выбрала по двум причинам. Во-первых, в практике анализа встречается немало пациентов, которым нужно столкнуться со своими внутренними страхами, пережить и проиграть их в безопасном месте, под защитным колпаком – чем можно считать взаимоотношения проективного переноса. Под ужасным и ужасом (horrid and horridness) я понимаю такие качества и проявления, которые относятся к разрушительной природе человека (это нечто более серьезное, чем агрессия). Это то, что вызывает в нас звериный ужас. Стоит вспомнить одну из древнейших историй нашего смешанного (иудейско-христианского) культурного наследия. Почти сразу за изложением мифа в Книге Бытия следует история о первом братоубийстве. Каин и Авель были чрезмерно завистливыми и не желали друг с другом разговаривать. Возможно, Ева больше любила Каина, своего первенца, ибо в Библии сказано: «...приобрела я человека от Господа» (Бытие 4, 1)* . Но когда .братья принесли Богу дары, «...призрел Господь Авеля и на дар его» (Бытие 4, 4). Каин обратил зависть в убийство, поскольку он не мог «трансформировать разрушительные чувства в созидательные поступки»1 .

И во-вторых, хотя, как мне думается, в природе и динамике человека всегда существовала разрушительность, способность людей обращать ее в массовые действия, в нашем веке она неизмеримо возросла по сравнению с прошлыми столетиями. Это вызывает серьезную озабоченность; предпринимаются многочисленные попытки, узнать, познать и исцелить эту разрушительность. Психологическое побуждение к разрушению отмечалось во всей человеческой истории и предыстории, и современная разрушительность (происходит ли она во «внешнем мире», в кабинетах аналитиков или в нашей психике) могла бы стать куда более

==259

понятной благодаря изучению древних либо более изначальных и мифологизированных человеческих поступков и страстей.

Параллельно с упоминавшимися исследованиями Ховарда Купера, подошедшего к притче о Каине и Авеле с позиций аналитической психологии, назову психоаналитическую статью Майкла Эйгена об использовании Байоном понятия катастрофы как предвестника или своеобразной грядки для взращивания веры: «Байон пытается проникнуть в такое измерение, где некая врожденная часть ритма нашего «я» распадается и соединяется. Раз это происходит, не к чему за что-либо цепляться или делать что-то частью себя... Древнейший язык – это эмоциональный знаковый язык... эмоциональные ставки, о которых свидетельствуется, катастрофичны... для психики, катастрофическая природа ее жизни является первой и наиглавнейшей задачей, которую она должна решить»2 .

Время катастрофы находится где-то между появлением на свет из материнского чрева и первым сосанием груди. В этот момент сосок может ощущаться чем то, что надлежит превратить в «часть себя».

Коллективный страх перед катастрофой охватывает мир в периоды войн, перемени сопротивления переменам. В индивидуальной аналитической терапии страх смерти (в чем-то он сродни страху перед рождением) – это катастрофа, разражающаяся в моменты сильного стресса у пациента. Причиной стресса могут стать тяжелая болезнь пациента или смерть человека, страх перед безумием и распадом личности или подлинное ощущение потери себя. Стоит отметить: перед тем как сделаться психоаналитиком, Байон участвовала первой мировой войне. Можно представить, какой громадный ужас от катастроф и разрушений крепко врезался в его психику.

Миф об Эдипе стал первым прототипом в ряду схем взаимоотношений, с помощью которых Фрейд наблюдал развитие или, отсутствие такового у пациентов. Когда Юнг сформулировал другие основополагающие схемы, все они оказались архетипичными. Выслушивая своих пациентов, аналитики любого толка используют теории, модели или мифы; предпочтение либо наиболее частое применение тех или других зависит от личных вкусов,

К оглавлению

==260

а также от полученного аналитиками образования. Опасность здесь заключается в том, что та или иная жесткая раскладка по полочкам услышанного от их подопечных может сильно затормозить развитие пациента. Теории, модели и мифы неплохо служат, если не оказывают на нас монотонного давления. Модели, предполагаемые мифами, вероятно, ценны как пища для размышлений, а не в качестве ответов на все вопросы. Мифологические истории имеют конец. Использовать их целиком рискованно: преждевременное окончание может не совпадать с устремлением пациента. Клинический материал, с которого я начала статью, соотносился с мифами только в частных случаях. Лично мне мифы кажутся полезными лишь в малых дозах. Как правило, они куда полезнее, когда нужно преобразовать впечатления в мысли, чем когда я рассказываю об этих впечатлениях пациентам, поскольку в данном случае на взаимоотношения может наложиться интеллектуальная сетка. Естественно, всех пациентов нельзя подогнать под одну модель, схему или миф о детстве. Но, наверное, для облегчения задачи я часто пользуюсь этим в уме. Так уж случилось, что дети присутствуют в мифологии многих культур, например Моисей в камышах, Дионис, Иисус.

Основа мифа о Пентее

Этот миф во всей своей полноте повествует о многих несопоставимых, но взаимосвязанных переносах – богах и простых смертных. Остановлюсь вначале на их генеалогических линиях, ибо о.ни помогут понять действие сил в кульминации драмы... Бог войны Арес и богиня любви Афродита родили дочь Гармонию. Она вышла замуж за Кадмуса, основателя Фиваиского царства. У них родились две дочери (а возможно, и больше). Одну из дочерей звали Семела, и впоследствии она, вероятно, стдла матерью Диониса. Я говорю «вероятно», поскольку мифы называют еще пять возможных кандидатур. Второй дочерью Кадмуса и Гармонии была Агава, родившая Пентея. Тот унаследовал от деда корону и сделался царем (либо регентом) Фив. Основная драма Пентея, растерзанного вакханками в клочья, есть расширенный вариант жуткой семейной драмы. Личности двоюродных братьев Пентея и Диониса были противоположны: у каждого отсутствовали качества, которыми в полной мере обладал

==261

другой. Относились ли они, выражаясь современным языком, просто-напросто к типам людей с преимущественным развитием правого и левого полушарий? Дионис был богом, наделенным разнообразными качествами, свойственными той стороне психики, что ведает страстью, эмоциями, вольностями и вдохновением. В Пентее божественные черты оказались сильно приглушены. Этот человек явно не доверял экстатическим проявлениям. Пентей соответственно напоминал монарха XVIII в., который боится революции и якобинцев, либо диктатора, становящегося все более жестоким. Было в нем что-то такое, что отдавало политиком-консерватором эпохи Аполлона, желающего, скажем, полностью запретить вино, ибо оно ведет к изрядным непотребностям. Относительно новый культ поклонника винопи-тия Диониса распространился из Фракии (север Греции) на Фиванское царство, пришел в Афины, Коринф, Дельфы и другие города-государства. Поклонниками этого культа, сопровождавшегося неистовыми танцами, были преимущественно женщины (их называли менадийками или вакханками), но встречались и мужчины. Винопитие, вызывавшее состояние вдохновения, а также ярости и умопомешательства, подвело черту предшествующей исторической эпохе, когда люди охотнее пили менее опьяняющий напиток – пиво. Тому есть свидетельства антропологов. Однако ясно, что вечный конфликт между мужчиной и женщиной отразился и во вражде Пентея и менадиек, равно как и конфликт Аполлона и Диониса в упрощенной форме символизирует противостояние разума и чувств. Юнг подробно описал это в своих «Психологических типах».

Существуют и иные аспекты мифа о Пентее, не столь важные для настоящей статьи, но заслуживающие упоминания. Мать Пентея Агава изображалась как богиня луны. В определенные моменты она превращалась в существо с лошадиной головой, жрицами у нее были дикие лошади. Есть историческая и литературная связь между луной и лунатизмом. Недавно я узнала, что в Корнуолле ряд любителей фольклора уверены в связи древних кругов из камней с загадочными танцами женщин. Часть этих кругов называется Девять Дев. Подобное совпадает с данными исследований Роберта Грейвса: «Семеле поклонялись в Афинах во время Леней или празднества Дикарок. Годовалого бычка, символизировавшего Диониса, разрезали на девять кусков и приносили ей в жертву. Один кусок зарывали, остальные поедали

==262

в сыром виде поклонники Семелы... Девять являлось традиционным числом склонных к оргиям жриц луны, принимавших участие в этих празднествах. Пещерная роспись в Когу-ле изображает девять таких жриц, танцующих вокруг священного царя3 .

И еще параллель с мифом о Пентее. Согласно тому же Грейвсу, в одной из древних легенд о Пуилле, принце из Даффида, что в Южном Уэльсе (как и Корнуолл, это кельтские земли), рассказывается о великой королеве валлийской или богине-матери, проглотившей своего сына-жеребенка. Позже я вернусь к теме убийства и пожирания младенцев.

Лучший источник, откуда можно почерпнуть детали мифа о Пентее, – пьеса Еврипида «Вакханки»4 . Это одна из двух его последних пьес, написанная после удаления из Афин на север Греции, в Македонию. Детство драматурга совпало с началом наиболее блистательного для Греции V в. до н. э. Угрозе вторжения персов греки противопоставили эффективные совместные действия своих городов-государств. Когда Еврипиду было около пятидесяти лет, разразилась Пелопоннесская война между Спартой и Афинами. Эта война окончилась трагическим поражением Афин, ибо история описывает Спарту как более жестокое, воинственное и менее просвещенное и культурное государство. В нас же с 1914 г. не утихают страхи по поводу гибели достижений цивилизации. Думаю, поэтому нам очень созвучен Еврипид, который вывел на сцену персонажи битвы с тенью в ее смертельно опасном обличье. Тень – одна из центральных психологических реалий, саднящее ядро всех терапевтических устремлений.

В «Вакханках» мы сталкиваемся с парадоксом, интуитивно знакомым всем цивилизованным мужчинам и женщинам. Цельность человеческого духа, наша психика требуют дионисийских ощущений. Но одновременно нас ужасает, что они одержат верх и уничтожат разум. Если же в своей боязливой двойственности (а она правит нами) мы отвергнем эти ощущения, если убоимся риска оказаться в их власти, то скатимся вниз и окажемся хуже скотов. Те обычно не нападают на себе подобных. Еврипид утверждает, что нам необходимо узнать и признать природу необузданных дионисийских сил в самих себе. Но в то же время

==263

мы должны попытаться понять, как с помощью других подвластных человеку сил (заботы, разума, порядка, цивилизации) можно эффективно уравновесить, а если возможно – и перевесить силы разрушения.

Сюжет мифа

«Вакханки» Еврипида – трагедия, где не достигается гомеостаза двух психических тенденций. Там нет ни равновесия, ни однозначного решения... Пьесу открывает Дионис, который сообщает: его сестры отвергают истинность того, что Семела возлежала с великим богом Зевсом и зачала его от Зевса. Среди усомнившихся и мать Пентея Агава. Вероятно, женщины просто позавидовали Дионису. В качестве кары за отрицание его божественного происхождения Дионис лишил их рассудка. Помешательство приняло парадоксальную форму. Женщины сделались фанатичными последовательницами культа Диониса, за что их вместе с другими фиванскими менадийками изгнали на вершину горы. В начале пьесы Пентей, царь фиванский, также яростно поносит и отвергает культ Диониса. Тогда молодой бог возвещает зрителям: если Пентей попытается силой заставить этих женщин (в числе которых и его собственная мать) вернуться к нормам благочестивого поведения, он, Дионис, примет облик простого смертного и поведет менадиек против царя. Пентей не подозревает об опасности: он подтверждает свое намерение покончить с непотребствами. Пентей говорит, что велит взять под стражу и заковать в железо их всех, включая и прекрасного чужестранца (как и обещал, Дионис принял человеческий облик). Пентей грозится уничтожить место их поклонений и забить камнями «изнеженного чужестранца с длинными кудрями». Начинается важный диалог между Пентеем и Дионисом. Дионис утверждает, что он в здравом уме, а безумен сам Пентей. Современный читатель (как, вероятно, и древние зрители) понимает: сила, которую отрицает Пентей, постепенно сводит его с ума. Зрелище усиливается природной стихией – землетрясение разрушает царский дворец. Затем мы узнаем, что помутившийся умом Пентей привязал в хлеву быка, веря, что заковывает в кандалы «изнеженного чужеземца». Ему даже почудилось, будто он пронзает кинжалом призрак. Однако Дионис ускользнул.

==264

Как правило, в древнегреческих трагедиях страшные дела творятся за сценой, и о них лишь повествует какой-нибудь пастух, бывший свидетелем. Современному аналитику в определенной степени приходится быть участником, но и он способен (или всего лишь способен) оставаться свидетелем происходящего. Так, в «Вакханках» следует жуткий и долгий рассказ об обманах и помешательствах... Дабы ублажить Пентея, пастухи сговорились захватить женщин и доставить их к поджидавшему в укромном месте царю. От этого вакханки, чей разум и поведение успокоились, вновь лишились рассудка. Дионис обманул Пентея, пообещав, что тот сможет без всякой опасности следить за вакханками. Этим Дионис решил наказать своего двоюродного брата за пренебрежение его божественной властью и чрезмерную уверенность в собственной, человеческой власти. Хор комментирует:

Когда мутится разум, и поносит Бога,

И поклоняется себе в бесчувственной гордыне,

Тогда закону должно вновь проявить владычество свое.

Вакханки напали на Пентея, и уже ничто не могло удержать их, разгоряченных безумием. Агава не узнала собственного сына и стала рвать его на части. Ей помогали сестры и остальные женщины. Чудовищная эта сцена сопровождалась криками, ревом и неистовыми завываниями. Агава настолько обезумела, что поверила, будто окровавленная голова сына, оказавшаяся у нее в руках, – это голова горного льва. Интересная деталь: Агава даже радовалась, что управилась своими руками и пальцами и обошлась без каких-либо изготовленных мужчиной орудий. В Англии женщины порой задавали тон активным пацифистским выступлениям против ядерного оружия (например, осада базы в Гринем-Коммон). Ради утверждения своей позиции они решились на беспрецедентное поведение и отказ от бытовых удобств. Часть женщин открыто выражала антимужские настроения, поскольку была «против оружия, изготовленного мужчинами». Многим столь экстравагантная преданность женщин идее ядерного разоружения казалась почти что безумием.

Стоит упомянуть еще ряд психологически значимых моментов пьесы... Так, старый Кадмус напоминает дочери, что схожим образом погиб другой его внук – Актеон, которого в клочья разорвали свои же гончие псы. Наряду с трагедией Пентея это одно

==265

из древнейших указаний на опасную подверженность повторениям безумства. Если нам недостает сознания, если вместо проработки своей двойственности мы лишь отмахиваемся от нее, подобные состояния приходят вновь. Они тормозят перемены, ибо нам боязно меняться... И еще пример из финала пьесы. Кадмус пробует укорять Диониса, говоря, что тот не должен был проявлять такое бессердечие. Но внук отвечает: всем управляет Зевс и судьбы не избежать. Называть ли это кармой? Или, пользуясь современной научной терминологией, генетической предрасположенностью? Если оглянуться на мифы и многовековой период развития мифологии, Диониса можно считать предшественником Христа. Однако Иисус был менее пессимистичен в отношении своего Господа, нежели Дионис относительно Зевса. Христос сеял веру и милосердие Бога и утверждал, что, пойдя правильной дорогой, мы сможем повлиять на судьбу и изменить ее в лучшую сторону. Центральный тезис «Вакханок» тот же, что и глубинной психологии (думаю, он созвучен и умонастроению многих верующих людей): наряду с развитием внутренней ответственности нужно с должным уважением относиться к силе, находящейся вне личного эго. И неважно, как называть эту силу: божеством, Единым Богом или объективной психикой.

Я всего лишь провожу параллели, указываю на аналогии и описываю, как на протяжении зеков мыслящие люди старались понять внешние события и внутренние состояния и повлиять на них. Я далека от утверждения, что в психику (оставим в покое психологию) нужно верить как в Бога.

Теории вокруг мифов

Применительно к аналитической психологии миф или сказание о растерзанном Пентее являются иллюстрацией к нескольким теориям о сути мифов. Я искренне признательна Г.С. Керку, занимавшему в 70-е годы пост профессора королевской кафедры греческого языка в Кембридже, за его анализ различных этнологических и антропологических теорий, созданных за последние сто лет7 . Мне бы хотелось связать кое-какие мысли, возникшие у меня после знакомства с этими" теориями, с аспектами анализа пациентов, приведенными в начале статьи.

==266

1. В психотерапии и аналитической практике, особенно на ранних стадиях (но и не только на них), аналитику нужно затратить определенные усилия, чтобы помочь четкому проявлению основных элементов личности пациента. Тогда можно будет понять, каковы они, и затем интегрировать их в образ жизни этого человека, будь то стены аналитического кабинета или окружающий мир. Во время этого процесса вычленения (аналитический процесс существует в алхимии) пациент и аналитик рассматривают основные или сырые (грубые, инстинктивные) части психики. Такой элемент образующей или чисто аналитической части терапевтического процесса соответствует природная теория мифа. Согласно ей, мифы повествуют о метеорологических, космологических, географических или физических явлениях. Поэтому в них присутствуют боги на небесах, говорится о земле, о луне, морях, ветрах, деревьях, животных и т.д. Такие персонификации и териоморфизм соответствуют до некоторой степени потребности объяснить природные элементы, а также структурным, но личностным версиям архетипов, в особенности отцовскому и материнскому. Содержание фантазий и снов на данной стадии вполне может выражаться в несложных картинах величественных сил природы, даже когда они предстают в сугубо современном виде. Содержание может быть упрощенным, идеализированным, скрытым вплоть до пародии. Такие картины могут содержать массу чувственных ощущений, например проявления гнева, что напоминает раскаты грома.

2. Далее следует этиологическая теория мифов, когда они навязывают причины или объясняют, почему мир и люди таковы, какие есть. Здесь особенно много мифов о происхождении смерти. Люди (в сравнении с животными) осознают смерть, но их занимает, всегда ли так было. Они спрашивают: что такое судьба? Вокруг этой загадки, а также вокруг проблемы возникновения у человека способности к уничтожению (она находится в вопиющем несоответствии с нашими созидательными способностями) сосредоточена масса историй. Жестокий обман Диониса и его подстрекательство к варварскому убийству нуждаются в объяснении. Необходимо рассмотреть со всевозможных точек зрения, как и почему осознанное желание пациентов подвергнуться созидательной терапии (она ведет к рождению новой личности) очень часто подрывается либо иным способом бессознательно атакуется и уничтожается их сопротивлением боли,

==267

которую они боятся испытать при раскрытии потаенных уголков своей психики. Их более всего пугает желание разорвать аналитика в клочья с последующей участью самим быть растерзанными психопатическими или инфантильными силами, которые высвобождает процесс погружения (regression).

3. Следующая теория считает рассказываемые в мифах истории объяснениями основ человеческих институтов. Сюда нужно отнести ритуалы, прецеденты, достойные уважения социальные и политические модели – законы, правительство, государство (и час, в котором 50 минут). Все это имеет целью призвать людей к благонамеренному поведению, даже если оно им и не по нутру. Естественно, Пентей с его приверженностью к порядку не мог не испугаться новых веяний, казавшихся одновременно безумными и таинственными. Можно вспомнить, как множество людей самых различных профессий были сильно встревожены появлением и распространением идей Фрейда. Им казалось, что анализ разнуздает чрезмерную сексуальность и иные виды распущенности. Несколько десятилетий стойко держался миф об анализе, отмеченный двумя особенностями. Во-первых, к анализу якобы более склонны женщины, нежели мужчины. И во-вторых, для непосвященных практика анализа является таинственной (и должна быть таковой).

4. Четвертая теория делает упор на нашей потребности добраться до своих истоков. До тех невероятно великих дней, которые Мирча Элиадэ тщательно изучал через шаманство, а Джозеф Кэмпбелл – в «Масках Бога» (the masks of God). Несомненно, в анализе имеет место нисхождение в давнее прошлое. С уверенностью могу назвать работу Лондонского общества аналитической психологии. Думаю, в том же направлении работают многие аналитические психологи Америки и члены Международной ассоциации аналитической психологии (например, Эли Хамберт). Использование кушетки не специально выдуманный ритуал. Просто она облегчает погружение, особенно для очень собранных, рациональных людей. Но если пациент испытывает страх или сопротивляется, кушетка вряд ли поможет. Пациенты, о которых я рассказала в начале статьи обнаружили (каждый по-своему) изменение в своих ощущениях. Вначале они не сомневались, что я причиняю им боль, затем признали, что они на меня нападают. Но эти люди стали терпимее, когда открыли в себе

==268

следующее: временами их поведение и восприятие мира совпадают с поведением и восприятием его в раннем детстве. Во время занятий пациенты возвращались в свои младенческие дни, когда у них создавалось и отчеканивалось чувство позитивности и доверия. Или же они вспоминали, как испытывали смешанные, двойственные ощущения. Иногда они ощущали свою большую покинутость, чем могли вытерпеть. В таких случаях накопление созидательного потенциала в личности могло протекать столь искаженным образом, что было насквозь пропитано пессимизмом, цинизмом или даже злобой.

5. Пятая теория, также имеющая самое прямое отношение к трагедии Пентея и аналитической психологии, говорит о тесной связи мифов с ритуалами. Когда толпы и отдельные люди перестали воздавать Дионису почести и подносить ему вино, он реагировал крайне агрессивно, как маньяк. Он уничтожил отступников, лишив их разума. Наши аналитические ритуалы, совершаемые в атмосфере общности пациента и аналитика, протекают в безопасном алхимическом сосуде. Там есть возможность вновь погрузиться в основные состояния нашей психики (и Порой ощутить пугающее «безумие», словно потерял себя), чтобы потом двигаться к интеграции и индивидуации, когда мы чувствуем, как обретаем цельность, и верим в это.

6. Наиболее подходящая теория, вытекающая из наблюдений, говорит о том, как мифы действуют. Иными словами, это чисто психологическая теория, появившаяся главным образом благодаря работам Фрейда и Юнга. Она близка антропологическому структурализму. Мифы пробуждают в людях нечто такое, что без них оставалось бы спящим, подавленным, угнетенным, но все равно нуждающимся в проявлении. Истории, подобные мифу о Дионисе, вакханках и Пентее, оттого продолжают захватывать нас через два с половиной тысячелетия, что мы можем отождествить себя с любым из персонажей. Когда, находясь в состоянии переноса, пациенты рвут па куски тело матери или считают (как это временами случается с Энн), что из-за вчерашнего бессердечия мамашианалитика, не обратившей внимания на ее 6еззащитнось, сегодня она размазана по стенке, я ощущаю себя в пугающей близости от бед, аналогичных трагедии Пентея (правда, в символическом виде). Дионис утверждает и демонстрирует: непочтение ко всемогущественному божеству

==269

– преступление, караемое смертью. Когда пациент находится в глубоком отчаянии, он способен самым жестоким образом упрекнуть аналитика, что тот не заметил его соскальзывания в когти страха перед муками адовыми. Дьявол тут обладает чудовищной силой. Если аналитик кажется бессердечным, это лишь усиливает ужас пациента, пока он не обнаружит собственного заблуждения.

В мифе о Пентее есть жуткий главный персонаж – Агава. Она убивает своего сына и разрывает на части, словно приговаривая его к полному лишению цельности. Теперь он не более чем куски мяса. В большинстве цивилизованных обществ детоубийство считается преступлением. На схожей основе строится миф о царе Эдипе. В подкреплений мифа о Пентее я вспоминаю об одном сне, наполнявшем неизъяснимой тревогой видевшую его женщину. Около двадцати лет назад у нее произошли три выкидыша, поскольку во сне ее заставляли поедать собственный плод – скользкий, омерзительного серого цвета. То, что это сон, не избавляло женщину от общего невроза и конкретного страха. Ей думалось: видно, в глубинах подсознания она почему-либо не хочет родить своих детей доношенными и здоровыми. Зрелище поедания укоренило в ней чувство отвращения и стойкий страх перед бессознательными силами. Все это продолжалось, пока анализ не помог ей освободиться. В истории о Пентее весьма зримо показано, каким образом мифы подтверждают наши страхи. Т.С. Элиот в одном из своих «Четырех квартетов» – «Восточный кокос» (For Quartets - «East Coker») писал о человеческом «страхе перед страхом, страхе перед безумием». А не так давно, комментируя только что прозвучавшее сообщение об ужасных событиях в Ирландии, радиожурналист отметил: «Подспудная жестокость всегда ждет случая выплеснуться наружу».

Миф о Пентее, разорванном матерью на куски, хорошо подкрепляет материалы анализа, ибо среди прочего потенциально иллюстрирует применение поворота вспять (reversal) в качестве защиты против беспокойства. Поясню сказанное. В нормальной жизни мать занимается цивилизированием своего ребенка. Общаясь с ним, она вначале показывает, как признаются и удовлетворяются его естественные потребности и как он может постепенно научиться переносить временное их подавление. Мать знакомит его с будущим, когда детское «хочу сейчас» может

К оглавлению

==270

превратиться в «могу подождать, потому что верю – это будет после». Затем мать помогает своему малышу сделать открытие: и он и она люди. Быть человеком – великая работа, которая не всегда доводится до конца. На протяжении первых лет ребенок набирается многостороннего опыта цивилизованной жизни. Будут конфликты, кризисы и выход из них. В общем мать (и отец) направляет рост и развитие своего потомства... Но Агава разорвала сына в клочья. Она сделала обратное поступкам многих маленьких детей. Те в состоянии кризиса атаку ют родителей – вначале физически, впоследствии словесно. Как правило, став взрослыми, дети делают то же самое. Агава убила сына, ибо он (согласно мифу) мешал разработаться в ней тому жизненному пласту, который до этого приходилось глубоко прятать. Поскольку прежде Агаву слишком ограничивали и контролировали, ее экстатическая данность оказалась подавленной. Примкнув к менад ийкам, она рассчитывала наверстать упущенное, но перемена оказалась слишком внезапной. Агава сделалась сродни разъяренному и перепуганному ребенку. Отрицание и поворот вспять с обычной дороги (воспитание родителем ребенка или внимание аналитика к ребенку внутри пациента) позволяют увидеть, насколько силен и в детях и в пациентах животный инстинкт бросаться на тех, кто их кормит. За этим броском, за разрушительной этой силой скрывается старый могущественный враг - страх. Но с ним необходимо встретиться лицом к лицу, ведь в процессе анализа то и дело пробуждаются различные страхи. Страх быть разорванным в клочья проявляется через реверсивные действия. У разных людей он принимает форму фантазий (или снов), в которых уже они сами рвут на куски аналитика, избивают его или закалывают кинжалом. Иногда я обнаруживаю: пациент, которого одолевают леденящие душу фантазии нападения на меня, пытается всеми силами показать мне, на что похоже (вернее, чем на самом деле является) пребывание в его шкуре. И я говорю им об этом. Мои слова приносят облегчение. Пациенты убеждаются, что и они и я уцелеем после этих ужасающих впечатлений.

==271

Заключение

С одной стороны, мифы вносят ясность в работу с пациентами, а с другой – клинический опыт расширяет и углубляет наше понимание мифологических сказаний.

В практике психотерапии существует серьезное различие между двумя группами пациентов. К первой относятся те, у кого в младенчестве и детстве было очень много или достаточно позитивных проявлений (любовь, доверие и т.д.). У них реактивация образов детства во время погружения может происходить в безопасной обстановке аналитического переноса. Ко второй принадлежат люди, отличавшиеся в детстве чрезмерной восприимчивостью, либо те, у кого факторы окружающей среды укрепили архетипичные, инстинктивные страхи. Им символизм отношений с аналитиком не приносит облегчения. Защитные механизмы детства слишком укоренились в них или настолько прочно вросли в структуру личности, что эффективные изменения затруднительны. Но мне кажется, таким людям все же не стоит отказываться от психотерапии. У меня был подобный пациент, который время от времени сообщал, что ему «стало лучше». Правда, не знаю, сможет ли анализ завершиться для него длительным обретением хорошего самочувствия.

Установлено, что для многих людей угрожающие силы представляются внешними. Но если (или иногда) эти люди овладевают проникновением в глубь себя, они открывают: опасность находится и внутри них, а не только во внешнем мире. На некоторых пациентах я убеждаюсь: для них необходима стадия терапии, когда избыток вины (его высказывают упомянутые проникновения) должен подвергнуться дальнейшей проработке. Это отнюдь не то же самое, что анализ суперэго. Происходит возврат к более глубоко скрытым фантазиям о всемогуществе, и пациенты непременно обнаруживают, что вся ответственность за насилие и разрушительность лежит вне их. От напоминания об их хороших качествах и возможностях пациенты только выигрывают. В мифе о Пентее продемонстрирована дихотомия внутреннего и внешнего. Ведь Дионис происходил из Азии, и для Греции был чужаком, представляющим наиболее серьезную угрозу стабильности. Но вместе с тем он активизировал внутреннюю разрушительную силу Пентея.

==272

Я попыталась соединить малую часть клинического материала с исследованием известного мифа. И в том и в другом случае угол зрения был одинаков: увидеть, каким образом психика избавляется от чрезмерного беспокойства. Тут и расщепление, и – проекция, подавление, превращение в зависть, злость и ненависть, а также отождествление с агрессором. Эти примитивные защитные механизмы необходимо выявлять, следить за их нежеланием раскрываться и допускать над собой анализ. Это особенно важно в начале терапевтического процесса, но не теряет своей значимости и на остальных стадиях. Пациент в защитных целях может использовать любые предсказуемые и непредсказуемые ситуации, действия и взаимодействия. Но если мы хотим эффективных результатов (под ними я понимаю все то, что ведет к благоприятным изменениям), нужно постоянное, неослабевающее внимание. К нему я и призываю.

Мифы, ставшие сюжетом пьес (что характерно для греческих мифов), касаются тех архетипичных сил, которые чаще всего пробуждаются к действию событиями повседневной жизни. Таких сил, к восприятию которых наша психика подготовлена. Опасности и потенциальные возможности являются опробованными версиями все тех же принимаемых без доказательства категорий – архетипов. «Вакханки» Еврипида целиком посвящены рассказу об опасностях и предупреждениях. В пьесе почти не показывается, как противостоять страху и жестокому разрушительству. Вероятно, это оставлено нам, но задача – не из легких.

==273

==274

00.htm - glava13
Послесловие

Мир, в который мы попадаем с рождения, жесток, и груб, и в то же время полон священной красоты. Какая чаша весов перевесит другую – смысл или бессмыслица, – зависит от меры, которая в конечном счете есть сам человек. Если бы бессмыслица правила всем безраздельно, жизненный смысл оставил бы нас на нашем пути. Но этого в действительности -- или мне это только кажется? – не происходит. Скорее всего, как и во всяких метафизических вопросах, истинны обе стороны: жизнь полна смысла и бессмысленна одновременно. Я же лелею беспокойную надежду, что смысл возобладает и выиграет сражение.

К. Г. Юнг

Как известно, глубинная психология есть общее название для обозначения психологических направлений, выдвигающих среди прочего идею о независимости психики от сознания и стремящихся обосновать фактическое существование этой независимой от сознания психики и выявить ее содержание. Условно глубинную психологию разделяют на классическую и современную. Классическая глубинная психология представлена концепциями Зигмунда Фрейда, Альфреда и Карла Юнга1 – соответственно психоанализом, индивидуальной психологией и аналитической психологией. Современная глубинная психология объединена общей проблемой понимания психического мира человека него поведения и включает в себя многочисленные школы и направления последователей и учеников названных выше классиков, равно как и независимых исследователей.

Аналитическая психология – одна из школ глубинной психологии, базирующаяся на понятиях и открытиях человеческой психики, сделанных швейцарским психологом Карпом Густавом Юнгом. Юнг предложил достаточно обширную и впечатляющую систему взглядов на природу человеческой психики. Его труды включают глубоко разработанную теорию структуры и динамики психического – сознательного и бессознательного, обстоятельную теорию психических типов и, что еще важнее, детальное описание универсальных и психических образов, берущих свое начало в глубинных пластах бессознательной психики. Юнг назвал эти изначальные образы архетипами коллективного бессознательного. Как указывает сам Юнг: «Человеческое тело представляет собой целый музей органов, каждый из которых имеет за плечами длительную историю эволюции, – нечто подобное следует ожидать и от устроения разума»2 . И далее: «Безмерно

==275

древнее психическое начало образует основу нашего разума точно так же, как и строение нашего тела восходит к общей анатомической структуре млекопитающих»3 . Другими словами, существует некоторый класс психических содержаний, события из которого не имеют своего источника в отдельном индивиде. Специфика этих содержаний заключается в их принадлежности к типу, несущему в себе свойства всего человечества как некого целого. Эти типы или «архаические остатки» Юнг назвал архетипами, используя выражение Блаженного Августина. Архетип происходит от латинского manor (печать, отпечаток) и означает определенное образование архаического характера, включающее мифологический мотив. Таким образом, архетип является тенденцией к образованию представлений такого мотива – представлений, которые могут значительно колебаться в деталях, не теряя при этом своей базовой схемы. К примеру, существует множество представлений о враждебном существе, но сам по себе мотив всегда остается неизменным. В чистом виде мифологические мотивы появляются в сказках, мифах, легендах и фольклоре. Важно также сразу же пояснить разницу между архетипами и инстинктами. То, что мы называем инстинктами, является физиологическим побуждением и постигается органами чувств. Инстинкты же, проявляющие себя в фантазиях и обнаруживающие свое присутствие только посредством символических образов, и есть архетипы. Открытие последних позволило Юнгу описать поразительные параллели между бессознательными образами, возникавшими в снах и видениях индивидов, и универсальными мотивами, содержащимися в религиях и мифологиях всех времен и народов.

Понятие архетипов коллективного бессознательного придает аналитической психологии дополнительное измерение по сравнению с другими школами психологии и психотерапии, связывая ее учение со всей историей эволюции человеческой психики во всех ее культурных проявлениях. Аналитическую психологию следует отличать от физиологической или экспериментальной психологии, стремящихся свести целостные психические явления к их составным элементам, равно как и от Поведенческой психологии, интерес которой сосредоточен на поведении субъекта как совокупности реакций организма на стимулы внешней среды. Задача аналитической психологии – раскрыть психический мир человека как естественное целостное явление, не ограничиваясь лишь терапией неврозов или изучением его интеллекта или типологических особенностей. Вместе с тем, как неоднократно подчеркивал сам Юнг, аналитическая психология есть практическая дисциплина в том смысле, что наряду с познанием целостной природы психики она оказывается и техникой психического развития, применимой к обычным людям, является вспомогательным средством в области медицинской и педагогической, религиозной и культурной деятельности.

В основе всех построений аналитической психологии лежит утверждение,

==276

что целостная психика не может быть познана с помощью годного лишь интеллекта, поскольку в психике, помимо рационального сознательного начала, присутствует еще и иррациональный бессознательный аспект. Подтверждением тому являются многочисленные процессы и переживания в психологическом опыте других людей, не соответствующие нашему интеллектуальному ожиданию. Как правило, наше рациональное сознание тотчас же опровергает эти процессы и переживания.

Соответственно конечной целью психологической концепции Юнга оказывается постижение жизни в ее внешнем и внутреннем проявлениях в психике человека как особой целостной реальности.

Лейтмотивом аналитико-психического подхода можно считать постулат о том, что психическое расстройство характеризуется разъединенностью личности, тогда как психическое здоровье есть проявление личностного единства. Исследовательская карьера Юнга началась в клинике для душевнобольных в Бургхёльцли, неподалеку от Цюриха, в то время Юнг находился под сильным влиянием Пьера Жане (у которого провел семестр в парижском Сальпетриере в 1902–1903 гг.) и Зигмунда Фрейда. Изучение в тот период шизофрении как раз привело Юнга к созданию иного, чем у Фрейда, более широкого взгляда на природу психической энергии. Фрейд полагал, что шизофрения наряду с другими психическими расстройствами развивалась из-за подавления сексуальности и перемещения эротического интереса с объектов внешнего мира во внутренний мир больного. Юнг же считал, что контакт с внешним миром поддерживается и иными способами, помимо сексуального, а потерю контакта с реальностью, характерную для шизофрении, нельзя связывать лишь с сексуальным перемещением. Так что принципиальной линией размежевания 3. Фрейда и К. Юнга является толкование понятия «либидо», или психической энергии. Впервые этот термин Юнг употребил в своей работе «Психология раннего слабоумия», написанной в 1907 г.4 В дальнейшем он анализировал это понятие в ряде статей, большая часть которых собрана в восьмом томе его Собрания сочинений. В частности, по отношению к неврозам Юнг пишет: «Я должен допустить, что чисто сексуальная этиология неврозов оказывается слишком узкой. В такой критике я основываюсь не на каком-либо предрассудке или предубеждении против сексуальности, но на весьма близком знакомстве с проблемой в целом.

Поэтому я предлагаю освободить психоаналитическую теорию от чисто сексуального подхода. Вместо этого я хотел бы внести энергетическую точку зрения в психологию неврозов.

Все психические явления могут рассматриваться как проявления энергии подобно тому, как все физические явления понимаются как энергетические реализации с того момента, как Роберт Майер открыл закон сохранения

==277

энергии. Субъективно и психологически эта энергия воспринимается и переживается как желание. Я называю ее либидо, используя это слово в его первоначальном смысле, который ни в коем случае не является только сексуальным. Саллюстий использует его точь-в-точь в том же значении, что и мы, когда говорит: "Они получали больше удовольствия (либидо) в красивом оружии и боевых лошадях, чем в проститутках и пирушках"»5 . В другом месте Юнг пишет: «Психическая энергия есть интенсивность психического процесса, его психологическая ценность. Ценность в данном случае не представлена в своем качественном выражении, как моральная, эстетическая или интеллектуальная; психологическая ценность всегда имплицируется в своей определяющей (детерминирующей) мощи, выражающей себя в определенных психический эффектах. Я также не представляю либидо как психическую силу, недоразумение, сбившее с пути многих критиков. Я не гипостазирую понятие энергии, но использую его, чтобы определить интенсивность и значение. Вопрос о том, существует или нет особая психическая сила, не имеет ничего общего с понятием либидо»6 .

Таким образом, в аналитической психологии либидо рассматривается как психическая энергия, которая направляет и побуждает личность к любому виду деятельности. Интерес, внимание, различного рода стимуляция являются разными выражениями либидо. Проявление либидо в отношении какого-либо объекта определяет степень ценности этого объекта для индивида. Либидо может быть сколь угодно трансформируемо или замещаемо, но ни в коем случае не разрушено бесследно. Если либидо, связанное с одним объектом, исчезает, следует ожидать его возникноэения где-то еще. Собственно, оно является показателем динамики жизненного процесса, проявляющегося в психической сфере человека7 .

По мере развития собственных исследований расхождения во взглядах с Фрейдом усиливались. В частности, Фрейд считал, что невроз зарождается в раннем детстве и главными его факторами оказываются кровосмесительные фантазии и желания, связанные с Эдиповым комплексом8 (исключение делалось лишь для так называемых травматических неврозов). Напротив, Юнг полагал, что причины, вызывающие невроз, гнездятся главным образом в сегодняшнем дне пациента, а превозносимые Фрейдом

==278

детские желания и фантазии – фактор вторичный. В случае нарушения рутинного течения жизни – неудачи или неспособности выполнить предъявляемые жизнью требования – либидо переключается на своего носителя и вытаскивает из забытого прошлого воспоминания о поступках и чувствах, которые в обычном состоянии никак не проявились бы. Невротические проявления, сопровождающие нарушение естественного и правильного пути развития индивида, оказываются весьма ценными в смысле психического здоровья ( но не только психического, о чем мы будем говорить ниже) сигналами, указывающими, что субъект развивается неправильно. В этом смысле невротические симптомы могут считаться компенсационными и оказываются частью механизма саморегуляции, нацеленного на достижение более устойчивого равновесия внутри психики. Может это и покажется парадоксальным, но Юнг иногда говорил о ком-нибудь: «Слава Богу, он стал невротиком!» Так же, как боль информирует нас о неполадках в телесных органах, так и невротические симптомы могут привлечь внимание к психическим проблемам, о которых человек мог и не подозревать. Идея саморегуляции проходит через всю концепцию аналитической психологии9 .

Теория либидо Юнга тесно связана с такими понятиями, как прогрессия и регрессия, а также с законом противоположностей. (Прогрессия – движение вперед, регрессия – возвращение в прежнее состояние, к более ранней стадии развития.)

Юнг определяет прогрессию как ежедневный успех процесса психологической адаптации10 . Соответственно адаптация осуществляется в два этапа: 1) получение установки; 2) завершение адаптации средствами установки. Установка на реальность необычайно устойчива, но еще более устойчив его ментальный хабитус; самым слабым звеном этой цепи оказывается эффективное достижение адаптации. Это очевидно вследствие непрерывных изменений в окружающей среде и необходимости все новых и новых к ней приспособлений. Прогрессия либидо в этом смысле заключается в непрерывном удовлетворении требований внешней среды. Последнее возможно лишь средствами установки, которая с неизбежностью выдвигается субъектом и характеризуется определенной односторонностью. Так что легко может случиться, что установка как таковая больше не удовлетворяет требованиям адаптации, поскольку изменившиеся условия требуют уже другой установки. Например, эмоциональная установка на некое внешнее событие, требующая эмпатии, может легко столкнуться с ситуацией, которая может быть разрешена только путем мышления. В этом случае можно говорить о неработающей эмоциональной установке и как следствие об отсутствии прогрессии либидо. Здесь важно отметить, что в процессе прогрессии объединяются пары противоположных установок, объединяются в скоординированном потоке психического динамизма. Противоположные

==279

пары стремятся подавить друг друга. Если в данном случае происходит подавление, то прогрессия либидо замедляется и в дело вступает регрессия. Оказавшиеся в затруднительном положении сознательные противоположности обесценивают друг друга, и тогда на их место заступает все увеличивающаяся ценность тех психических процессов, которые не связаны с адаптацией и поэтому почти никогда сознательно не эксплуатируются. Бессознательное начинает оказывать влияние на сознание, что с очевидностью отмечается в нарушении поведения. В процессе регрессии несовместимые и отвергнутые пережитки повседневной жизни, всякого рода предосудительные животные проявления выходят на поверхность. Поначалу может показаться, что эти элементы вовсе нежелательны, однако они содержат в себе зародыш иной жизни, поскольку способны повернуть репрессируемое либидо в новое русло. Репрессированное провалом сознательной установки. Регрессия в этом смысле – вовсе не обязательный ретроградный шаг в жизни субъекта, а скорее необходимая фаза его дальнейшего развития. И если, как мы отметили раньше, прогрессия есть непрерывный процесс приспособления к внешним условиям, то регрессия со своей стороны есть адаптация к миру внутреннему, приспособление к внутренним условиям, к требованиям самого индивида, а точнее, к его индивидуальности. Человек оказывается способным приспосабливаться к внешним и внутренним условиям только в случае, когда он находится в согласии, в гармонии с обоими.

Само течение психических процессов зависит от напряжения и степени взаимодействия между противоположными полюсами. Если одна сторона какой-либо пары становится значительно доминирующей в психическом пространстве личности, то вероятность, что она перейдет в свою противоположность, повышается. Это явление в аналитической психологии называется энантиодромией. Как объяснял этот термин сам Юнг, «энантиодромия» означает «течение напротив»11 . В философии Гераклита – откуда Юнг заимствовал это понятие оно использовалось для обозначения «игры противоположностей в ходе событий»12 , - убеждение, что все существующее переходит в свою противоположность.

Прежде чем перейти к анализу психологических типов, следует сказать о принципиально важном понятии в юнговской концепции, а именно о «реальности психического» или психической реальности. Для самого Юнга психическое было единственной «очевидностью», как он говорил, «высочайшей действительностью»13 . В своей работе «Реальное и сюрреальное»14 Юнг описывает это понятие следующим образом. Он сравнивает восточный тип мышления и западный. Согласно западному взгляду, все, что «реально», так или иначе постигается органами чувств. Такое ограничительное

К оглавлению

==280

толкование реальности, сведение ее к материальности хотя и кажется понятным, но представляет лишь фрагмент реальности как целого. Такая узкая позиция чужда восточному взгляду на мир, который абсолютно все относит к реальности. Поэтому Восток в отличие от Запада не нуждается в определениях типа «сверхреальность» или «экстрасенсорика» по отношению к психическому. Раньше западный человек рассматривал психическое лишь как «вторичную» реальность, полученную в результате действия соответствующих физических начал. Показательным примером данного отношения можно считать простодушный материализм а'ля Фохт-Молешот, декларировавший, что «мысль находится почти в таком же отношении к головному мозгу, как желчь – к печени»15 . В настоящее время, считает Юнг, Запад начинает осознавать свою ошибку и понимать, что мир, в котором он живет, представлен психическими образами. Восток оказался мудрее, таково мнение Юнга, поскольку он находил, что сущность всех вещей зиждется на психике. Между неведомыми эссенциями духа и материей заключена реальность психического. Психическая реальность в этом смысле призвана быть единственной реальностью, переживаемой нами.

Поэтому Юнг считал исследование психики наукой будущего. Для него актуальная проблема человечества заключалась не столько в угрозе перенаселения или атомной катастрофе, сколько в опасности психической эпидемии. Таким образом, в судьбе человечества решающим фактором оказывается сам человек, его психика. Для Юнга этот «решающий фактор» сфокусирован в бессознательной психике, являющейся реальной угрозой; «мир висит на тонкой нити и эта нить – психика человека»16 .

Идея психической энергии, саморегуляции, компенсации тесно увязана в аналитической психологии с классификацией «психологических типов». Различаются несколько таких типов. Они относятся к врожденной разнице в темпераменте, интегральном сочетании устойчивых психодинамических свойств, проявляющихся в деятельности, которые заставляют индивидов воспринимать и реагировать специфическим образом. Прежде всего следует различать два установочных типа: экстраверт и интроверт.

Экстраверт характеризуется врожденной тенденцией направлять свою психическую энергию, или либидо, вовне, связывая носителя энергии с внешним миром. Данный тип естественно и спонтанно проявляет интерес, и уделяет внимание объекту – другим людям, предметам, внешним манерам и благоустройству. Экстраверт ощущает себя наилучшим образом – что называется «в своей тарелке», – когда имеет дело с внешней средой, взаимодействует с другими людьми. И делается обеспокоенным и даже больным, оказываясь в одиночестве, в монотонной однообразной среде. Поддерживая слабую связь с субъективным внутренним миром, экстраверт будет остерегаться встречи с ним, будет стремиться недооценить, умалить и даже опорочить любые субъективные запросы как эгоистические.

==281

Интроверт же характеризуется тенденцией своего либидо устремляться вовнутрь, непременно связывая психическую энергию со своим внутренним миром мысли, фантазии или чувства. Такой тип уделяет значительный интерес и внимание субъекту, а именно его внутренним реакциям и образам. Наиболее успешно интроверт взаимодействует сам с собой и в то время, когда он освобожден от обязанности приспосабливаться к внешним обстоятельствам. Интроверт предпочитает свою собственную компанию, свой «тесный мирок» и немедленно замыкается в больших группах.

Как экстраверт, так и интроверт обнаруживают те или иные свои недостатки в зависимости от выраженности типа, но каждый невольно стремится недооценить другого. Экстраверту интроверт кажется самоцентричным, так сказать, «зацикленным на себе». Интроверту экстраверт кажется мелким пустым приспособленцем или лицемером.

Любой реальный человек несет в себе обе тенденции, но обычно одна развита несколько больше, нежели другая. Как противоположная пара они следуют закону противоположностей. Т.е. чрезмерное проявление одной установки неизбежно ведет к возникновению другой, ей противоположной. Но противоположная в силу ее недифференцированности, более слабого проявления, будет осуществляться в неадаптированной – грубой, незрелой, негативной форме. Так, например, выраженный экстраверт может стать жертвой подчиненной сосредоточенности на самом себе, проявляющейся в негативной форме, в виде депрессий. Крайний интроверт иногда переживает эпизоды вынужденной экстравертности, т.е. сосредоточенности на других. Но эта сосредоточенность будет выглядеть грубой, неэффективной и неприспособленной к внешней реальности.

Экстраверсия и интроверсия всего лишь две из многих особенностей человеческого поведения. В дополнение к ним Юнг выделял четыре функциональных типа, четыре основные психологические функции: мышление, чувство, ощущение, интуиция.

Мышление есть рациональная способность структурировать и синтезировать дискретные данные путем концептуального обобщения. В своей простейшей форме мышление говорит субъекту, что есть присутствующая вещь. Оно дает имя вещи и вводит понятие. Чувство – функция, определяющая ценность вещей, измеряющая и определяющая человеческие взаимоотношения. Мышление и чувство – функции рациональные, поскольку мышление оценивает вещи под углом зрения «истина-ложь», а чувство – «приемлемо - неприемлемо». Эти функции образуют пару противоположностей, и если человек более совершенен в мышлении, то ему явно недостает чувственности. Каждый член пары стремится замаскировать другого и затормозить. Скажем, вы желаете размышлять бесстрастным образом – научно или философски – что ж, необходимо отбросить все чувства. Объект, рассмотренный с чувственной позиции, будет отличаться в целостном отношении от рассмотрения под углом зрения мыслительной установки. Вечная тема борьбы между чувством и разумом в истории человеческой культуры – очевидное тому подтверждение.

==282

Следующая функция – ощущение говорит человеку, что нечто есть, она не говорит, что это, но лишь свидетельствует, что это нечто присутствует. В ощущении предметы воспринимаются так, как они существуют сами по себе в действительности. Интуиция определяется как восприятие через бессознательное, т.е. постижение картин и сюжетов действительности, происхождение которых неясно, смутно, плохо объяснимо. Функции ощущения и интуиции являются иррациональными – внешним и внутренним восприятием, независимым от каких-либо оценок.

В свою очередь, рациональные и иррациональные функции действуют взаимоисключающим образом. Все четыре функции представлены двумя парами противоположностей: мышление – чувство, ощущение – интуиция.

Хотя каждый индивид потенциально располагает всеми четырьмя функциями, на поверку одна из них оказывается обычно более развитой, нежели остальные. Ее называют ведущей. Функция же, которая развита меньше остальных, как правило, пребывает в бессознательном состоянии и оказывается подчиненной.

Зачастую еще одна функция может быть достаточно развита, приближаясь по степени активности к ведущей функции. Очевидно, что она представлена другой парой противоположностей. Эта функция вспомогательная. В соответствии с ведущей функцией мы будем иметь четыре функциональных типа: мыслительный, чувственный, сенсорный, интуитивный.

Мыслительный тип в большей степени соответствует мужчинам. Ментальная жизнь данного типа сводится к созданию интеллектуальных формул и последующей подгонке наличного жизненного опыта под эти формулы. В той степени, в какой этот тип идентифицирует себя с мыслительными процессами и не осознает в себе наличия других функций, а попросту подавляет их, его мышление носит автократический характер, интеллектуальные же формулы оказываются своего рода прокрустовым ложем, постоянно сковывающим целостное проявление жизни. В данном случае чувство оказывается функцией подчиненной, следовательно, чувственные оценки субъекта неизбежно пребывают в пренебрежительном запустении. Человеческие взаимоотношения сохраняются и поддерживаются лишь до тех пор, пока они служат и следуют управляющим интеллектуальным формулам, во всех иных случаях они легко приносятся в жертву.

Чувственный тип соответственно больше распространен у женщин. Утверждение и развитие межличностных взаимодействий и отношений партнерства являются здесь главной целью Чувствительность и отзывчивость к нуждам других являются показательной чертой, основным качеством данного типа. Самое большое удовлетворение здесь встречает переживание эмоционального контакта с другими людьми. В своем крайнем проявлении этот функциональный тип может вызвать неприязнь чрезмерным интересом, нездоровым любопытством по поводу личных дел других. О таких людях часто говорят: вечно он суется не в свои дела.

Поскольку в данном случае мышление оказывается функцией подчиненной, то и способность к абстрактному безличностному суждению у

==283

таких людей подвергается известному сомнению. Мышление как таковое здесь принимается лишь в той степени (или до той поры), в какой (или пока) оно обслуживает интересы чувственных взаимоотношений. Но сами взаимоотношения, как правило, очень неустойчивы, противоречивы, оценки постоянно колеблются, занимают крайние позиции. Мышление же служит стабилизирующим фактором.

Ощущающий (сенсорный) тип характеризуется отменной приспособленностью к обычной сиюминутной реальности, к «здесь и сейчас». Он охотно довольствуется жизнью в ее простейших незамысловатых проявлениях, бесхитростных формах, без каких-либо тонкостей, сложного размышления или туманного воображения. Ощущающий тип выглядит устойчивым и земным, реальным и настоящим в смысле готовности «жить» в данную минуту, но одновременно он выглядит довольно глупым. Глубинное зрение и воображение, способное «приглушать» это заземленное состояние, – продукты интуиции, выступающей в нашем случае как функция подчиненная. Ощущающий тип фактически подавляет все интуитивные проявления как нереалистические фантазии и таким образом избавляется от обременительных дрожжей внутренней неуклюжести, инертности.

Интуитивный тип мотивируется главным образом постоянным потоком новых видений и предчувствий, проистекающих из его активного внутреннего восприятия. Все новое и возможное, непонятное и другое, отличное являются приманкой для данного типа. В отличие от предыдущего он как бы развернут во времени, ведь все вещи имеют свое прошлое и будущее. Они откуда-то появляются и куда-то уходят, о чем с уверенностью говорить порой трудно. Так вот интуиция и есть некое свидетельство о прошлом и будущем этих вещей. Данная функция позволяет видеть круглые углы: живя в четырех стенах и выполняя рутинную работу, к интуиции прибегают редко, но она очень нужна, скажем, при охоте в тайге на медведя. Предчувствие в таком деле может стоить жизни. Везде, где бессильны понятия и оценки, мы целиком зависим от дара интуиции. Это особый вид восприятия, не ограниченного органами чувств, но проходящего через сферу бессознательного. Интуитивный тип чаще ухватывает слабые связи между вещами, которые для других кажутся несвязанными и чуждыми. Его разум работает скачкообразно и быстро, трудно проследить его действие. Если попросить действовать его более медленно, он может раздражаться и посчитать своих собеседников тугодумами и тупицами. Ему попросту трудно действовать медленнее. Слабость данного типа заключается в его бедной связи с реальностью, настоящим. Ощущение как психическое свойство у него подчинено и подавлено. Превращение возможности в действительность весьма затруднено, путь вспышки интуитивного прозрения в общепринятую точку зрения оказывается тягостным и обременительным занятием для интуитивиста., В реальной жизни такой человек зачастую остается непонятным окружающим, и его прозрения, если в результате они оказываются конструктивными, должны терпеливо разрабатываться другими людьми.

==284

Функциональные типы в чистом виде – по крайней мере в том, как они описаны здесь, – встречаются крайне редко. Обычно развитие вспомогательной функции смягчает и модифицирует остроту проявления описанных выше характеристик. Но и это еще не все, поскольку согласно установочному типу каждая из функций может быть ориентирована либо экстраверт но, либо интровертно. В результате мы имеем восемь возможных типов, впечатляюще описанных в шестом томе Собрания сочинений К. Г. Юнга «Психологические типы». На русском языке эта работа выходила в сокращенном виде в 1924 г. в психоаналитической серии, издававшейся под редакцией профессора И.Д. Ермакова17.

В идеале индивид должен полноценно владеть всеми четырьмя функциями (в расширенном виде восемью) с тем, чтобы давать соответствующий адекватный ответ на любые жизненные запросы. К сожалению, в действительности это недостижимо, хотя и остается желанной целью, идеалом, определяя таким образом одну из главных задач аналитической психотерапии: привести к сознанию данное положение вещей и помочь в развитии подчиненных, угнетаемых, неразвитых функций с тем, чтобы достичь психической целостности.

Большинство конфликтов и расхождений в межличностных отношениях могут быть объяснены в контексте теории психологических типов. Например, сам Юнг, пользуясь своей теорией типов, объяснял разницу между психологическими концепциями Фрейда и Адлера. Теория Фрейда, говорил Юнг, связана главным образом с потребностью индивида в объекте, в любви к нему. В сущности это экстравертная теория. Альфред Адлер выставил гипотезу, основанную на потребности индивида поддерживать свое собственное самоуважение, престиж и власть. Здесь делается акцент на внутреннюю субъективную потребность. Следовательно, мы имеем дело с интровертной теорией.

Юнг отмечает при этом, что относительно учения Фрейда Адлер впал в противоположную крайность. Опровергая воззрение своего учителя, он сам стал жертвой, той же односторонности, когда инстинктом самосохранения попытался объяснить и понять все поведение человека18 . Ошибка как Фрейда, так и Адлера, считал Юнг, заключается в том, что они допускали постоянное действие единственного побудительного начала, тогда как опыт обнаруживает совершенно иное, а именно смену, чередование разных влечений. В контексте юнговского подхода концепции Фрейда и Адлера в одинаковой степени считают психическую жизнь человека неизменной по сути, окаменевшей системой. Юнг, напротив, считает психическое начало движущимся и текущим процессом, меняющимся вследствие смены разнообразных инстинктов19.

С энергетической точки зрения энергия, по Фрейду, содержит специфическую

==285

задачу сексуального выражения» в то время как у Адлера специфика заключается в стремлении к господству, к власти. Таким образом, у обоих энергия должна быть сублимирована (видоизменена), чтобы быть направленной для реализации других целей и задач, тогда как в концепции Юнга энергия может свободно адресоваться на разные цели. Культура, к примеру, с этом смысле не есть сублимированное сексуальное желание, иначе культурные потребности реализуются через актуализацию соответствующего архетипического начала.

Различия в типе могут лежать в основе трудностей, возникающих в межличностных отношениях. Как правило, большинство супружеских конфликтов связано с различиями в психологических типах. Знание своей собственной типологической особенности вместе с осознанием того, что все существующие типы равноценны между собой, зачастую могут помочь соотнести свои собственные личностные реакции с реакциями других и привести к более ясному и плодотворному человеческому взаимоотношению.

О психической структуре

Согласно Юнгу, человеческая психика носит целостный характер и представляет собой единство взаимодополняющих сознательных и бессознательных процессов. В соответствии с этим психическое подразделяется на сознательный и бессознательный аспекты. Эти аспекты или составляющие психики не только восполняют друг друга, но и находятся друг с другом в компенсаторных отношениях. Компенсация – основное правило психической деятельности, а сознание лишь малая часть психики как целого. Последнее характеризуется дискретностью, узостью, степенью ясности. Примерно треть жизни мы проводим в сонном состоянии с выключенным сознанием. Вне сознания протекает и все раннее детство человека. Как замечает Юнг: «Сознание способно нести весьма малое информационное содержание одномоментно. Все прочее в данный миг не осознается, и мы получаем ощущение непрерывности или общего понимания, осведомленности об осознаваемом мире только через последовательность сознательных моментов»20 .

Сознание в значительной степени продукт восприятия внешнего мира и ориентации в нем. Юнг отмечает, что не случайно французские и английские психологи XVII-XVIII столетий пытались вывести сознание из ощущений, говоря, что «нет ничего в разуме, что до того не присутствовало бы в чувстве». Разъясняя свое понимание места и роли сознания в психике, Юнг отмежевывается от Фрейда, который «выводит бессознательное из сознания». «Я ставлю вопрос обратным образом, – говорит он, – возникающая в сознании вещь вначале не осознается, и осознание ее вытекает из неосознанного состояния... так что сознание, скорее всего, продукт бессознательного»21 .

==286

Центром сознания (или его субъектом) и, кстати, отправной точкой всей эмпирической психологии является эго. Эго выступает как знак личности, местопребывание индивидуальности и всех психических содержаний, которые осознаются и в этом смысле должны быть связаны с эго. Бессознательное включает все психические элементы, выходящие за пределы сознательного представления, и поэтому с эго не связано. Таким образом, еще раз подчеркнем, что психику нельзя приравнивать к сознанию, она неизмеримо больше, чем сознание. Нами движут не только внешние стимулы – раздражители, но и внутренние импульсы. Именно последние неподвластны сознанию, не подлежат его контролю. Что же такое эго, к которому стекается весь поток осознаваемых психических содержаний? Это комплекс данных, конституированный прежде всего общей осведомленностью относительно своего тела, своего местопребывания в мире – иначе, существования – и данными памяти; у человека также есть определенные идеи относительно своего прошлого и будущего бытия. Поэтому эго есть комплекс психических данных.

В аналитической психологии понятие комплекс имеет свой специфический смысл. По определению Юнга, он является «агломерацией ассоциаций – чем-то вроде слепка более или менее сложной психологической природы – иногда травматического, иногда просто болезненного аффектированного характера»22 . Комплекс несет в себе определенную энергию и образует как бы отдельную маленькую личность. Отдельные комплексы (о них речь ниже), образуя вкупе целостную структуру психики индивида, являются сравнительно автономными группами ассоциаций, имеющих тенденцию жить своей собственной жизнью отдельно от его намерений.

Иначе комплекс можно определить как эмоционально загруженный психический фрагмент или элемент, представленный в виде некой последовательности или структуры связанных друг с другом идей и образов, сконцентрированных вокруг центрального ядра. Изучение этого ядра обнаруживает присутствие архетипического образа. Комплекс, помещаясь в бессознательной части структуры психики, представляет собой совершенно нормальное явление в противоположность пониманию Зигмунда Фрейда, который считал комплексные проявления патологическими.

Процессы, протекающие в сознании и бессознательной сфере, следуют различным принципам. Следуя указанному выше, принципом сознания являются отражение, рефлексия, бессознательное следует принципу автономности. Бессознательное рефлектирует не внешний мир, а само себя. Это происходит потому, что в каждом индивиде живет настоятельное стремление к внутреннему единству, при котором различные комплексы, противоположности, все составляющие его личности уравновешивали бы друг друга, а сознание находилось бы в обоюдной связи с бессознательным. Для Юнга личность выглядела как результат некого усилия, достижения, а не просто как нечто дарованное. «Если бессознательное вместе с

==287

сознанием может восприниматься как взаимоопределяющий фактор, если мы сможем жить так, чтобы максимально учитывать потребности сознательного и бессознательного, тогда сместится центр тяжести всей нашей личности. Он перестанет пребывать в эго, которое вряд ли является единственным центром психики, и окажется в гипотетической точке между сознательным и бессознательным. Этот новый центр можно было бы назвать самостью»23 . Самость, по Юнгу, выражает психическую целостность человека и оказывается субъектом всей психики.

Между внутренним и внешним миром человека пребывает эго-комплекс, задача которого – приспособление к обоим этим мирам. Экстравертной ориентацией эго связывает себя с внешней реальностью. Интроверсией эго постигает внутреннюю субъективную реальность и адаптируется к ней. Требование внешней адаптации ведет к возведению психической структуры, которая посредничала бы между эго и социальным миром, иначе, обществом. Такая посредническая структура называется персоной, от латинского слова, обозначавшего в античные времена актерскую маску. Это общественное лицо индивида, принятое им по отношению к другим людям. Персона состоит из многочисленных элементов, часть из которых основывается на личностных пристрастиях индивида, а часть образуется на базе общественных экспектаций (социальных ожиданий от данной личности).

Персона всегда есть некий компромисс между индивидуальностью и надеждами на нее других людей. Это как раз и есть та роль, которую каждый играет в обществе. Но, помимо этого, персона выступает как защитное покрытие, некая «кожа», оберегающая внутреннее, личное и ранимое от публичных взоров, от внешнего прикосновения. Среди множества символов, характеризующих персону, следует отметить одежду, которую носят люди. Так что сны, в частности демонстрирующие отсутствие, утрату одежды или ее несоответствие ситуации, говорят о проблеме персоны. В идеале персона всегда соответствует месту и времени, хорошо подогнана к индивиду и легко меняет «свое выражение», т.е. пластична.

Иногда персона обеспечивает своего носителя авторитетом и престижем, принадлежащими коллективу, какой-либо социальной группе и не предусмотренными для личного пользования. Подобное отождествление с персоной приходит к личностной инфляции, т.е. к разбуханию личности и отчуждению ее от реальности. Примером может служить сказочный Голый Король (или политический деятель, выступающий в бане как на митинге).

К другим расстройствам персоны можно отнести утрату персоны, что делает индивида сверхчувствительным и беззащитным к любым общественным прикосновениям, либо другую крайность, а именно ригидную персону, характеризующуюся избыточной защищенностью, которая только мешает нормальной приспособляемости, реальной адаптивности. Таким образом, персона отличается от личности, от настоящего лица индивида.

Аналогично персоне, расположенной между эго и внешним миром, другая

==288

психическая структура, называемая тенью у находит свое место между эго и внутренним миром бессознательного. Тень представляет собой сплав личностных характеристик и психических потенций, о которых индивид не имеет никакого представления, попросту не осознает. Обычно тень, на что, собственно, указывает сама этимология слова, содержит непривлекательные, негативные стороны психики, которые уважающее себя эго не позволяет идентифицировать в самом себе. В снах тень может быть представлена фигурами-персонажами преступников, забулдыг, нарушителей супружеской верности и т.п. Зрительно тень совпадает по половому признаку с полом сновидца.

Неспособность увидеть и признать свою тень является причиной очень многих наших невзгод и страданий. Ведь все то, что человек не в силах распознать в себе самом, следуя неумолимому закону, он вынужден увидеть в других. Таким образом, тень является к нам спроектированной, т.е. зафиксированной наподобие маски на лице родственника, друга, политического деятеля или национального врага. Это означает, что бессознательное качество себя самого вначале опознается и отреагируется* на внешних объектах. Пока тень остается спроектированной, индивид может легко ненавидеть и свободно обвинять все те качества, которые он видит в других. Тем самым поддерживается свое собственное чувство правоты. Показательным примером коллективной тени может служить ситуация межнациональных конфликтов: армяне-азербайджанцы, литовцы-русские, грузины-абхазцы и т.д. Именно подобная вражда вспыхивает между национальностями, когда миллионы людей соглашаются вместе проектировать свою тень на других, отрицая ее наличие в себе. Обнаружение тени как личностного содержания, особенно если оно было слишком негативным, может вызвать поначалу замешательство и депрессию. Это выглядит особенно показательно в тех случаях, когда предшествующая установка эго была чрезмерно амбициозна. К примеру, фанатичный коммунист, ругавший империализм и внезапно получивший наследство на Западе.

Тень оказывается первичным уровнем бессознательного, с которым встречаешься в психологическом анализе. Но далеко не всегда тень заведомо несет в себе негативное содержание. Зачастую и положительные бессознательные потенции личности находятся в тени. В таких случаях говорят о положительной тени. К тому же злое деструктивное начало тени часто проявляется в результате особых обстоятельств, а не по причине собственной отрицательной сущности. Скажем, мы замечаем, что животные делаются агрессивными во время голода, аналогично люди в сложных для выживания условиях становятся в массе более возбужденными и склонными к негативному поведению. Однако человеческие недостатки можно превратить в достоинства, создав соответствующие условия, тогда и сама тень потеряет многое из своего отрицательного аспекта. Иначе, получив

==289

сознательное внимание и поддержку со стороны общества, можно свои недостатки превратить в достоинства.

Понятие тени и ее проекции равным образом применимо и к явлениям общественной психологии. Показательным примером того, до какой степени может дойти проекция коллективной тени, служит преследование евреев нацистами.

Бессознательная психика как целое представлена двумя частями: одна из них личностное бессознательное или тень, другая - коллективное бессознательное. Личностное бессознательное – поверхностный слой психики – содержит личностные содержания индивида, принадлежащие непосредственно самому индивиду, который может и, собственно говоря, зачастую и делает их осознанными, а значит, интегрированными в сознании, в эго. Сюда относятся бывшие содержания сознания, слабоэнергизированные восприятия, не доходящие до порога сознания, или подпороговые впечатления, различные комбинации слабых и неясных представлений, не соприкасающихся с сознательной установкой. Вообще для этого уровня бессознательного характерно то, что его содержания, реализованные в сознании, переживаются как принадлежащие эго, собственному «я».

Коллективное бессознательное складывается из межличностных, универсальных содержаний, которые индивидуальным эго ассимилированы быть не могут. Здесь психические содержания переживаются как нечто внешнее и чуждое по отношению к эго. В этом смысле коллективное бессознательное выступает как объективная психика в противоположность психике субъективной, реализуемой в личностном бессознательном. Содержания объективной психики принадлежат не одной личности, а всему человечеству, этносу, народу, группе. Индивидуальное существование не производит эти содержания, последние оказываются врожденными психическими формами или архетипическими образами, о чем мы уже упоминали выше. Архетипический образ тем не менее проявляется в индивидуальной психике в символическом виде. Его следует отличать от архетипы, собственно жесткого структурного начала психики. Юнг сравнивал архетип с кристаллической формой, реформированной специфическим образом независимо от материального воплощения. Конкретная же индивидуальность архетипа реализуется символическим путем через архетипический образ, представление. Последнее зависит и варьирует в зависимости от той или иной констелляции психических элементов. Обратным образом архетипы упорядочивают эти психические элементы в архетипических образах.

Понятие архетипа тесно связано с понятием инстинкта. Инстинкт представляет собой врожденную, свойственную определенному виду, отдельной популяции структуру поведения. Инстинкты являются динамической программой, определяющей поведение животного или человека на биологическом уровне. Архетип имеет такое же отношение к психическому, как инстинкт к телесному. Архетип – регулятор психической жизни. Подобно тому как инстинкт постулируются путем наблюдения за единообразием в биологическом поведении любой особи данного вида, архетипы вырисовываются

К оглавлению

==290

в результате наблюдения за единообразием психических явлений. В некотором смысле архетипы есть психические инстинкты человеческого рода. (Можно предположить существование животных архетипов тоже.) Разумеется, инстинкты и архетипы тесно связаны между собой, и эта связь в общем виде может рассматриваться как взаимодействие разума и тела.

Архетип древнее, нежели культура, так что он не передается традицией, миграцией или речью. Он априорная форма психики и возникает (запускается) спонтанным образом повсеместно.

Архетип тесно связан и со структурой мозга и передается индивиду по наследству вместе с мозговой структурой. Он есть психическое выражение структуры мозга, вечная готовность к актуализации тех или иных психических форм.

Субъективное переживание тесно связано с архетипами и осуществляется через выраженные символическим образом определенные универсальные мифологические мотивы или архетипические образы. Последние являются основными компонентами любых религий, мифологий, легенд и сказок всех времен и народов. Архетипические образы присутствуют также в снах и видениях, в ряде экстатических переживаний, а также при некоторых психических расстройствах. Встреча с архетипическим образом всегда сопровождается сильным эмоциональным переживанием, сообщающим индивиду чувство надличностной энергии, некой силы, явно превосходящей индивидуальное эго. Показательными в данном случае являются сопереживания человека в храме или на митинге.

Возвращаясь к упомянутому выше различению между личностным и коллективным, следует указать, что между ними располагается психическая структура, связывающая эти уровни и умеющая быть одновременно и там и тут. Имеется в виде анима у мужчин и анимус у женщин.

Анима есть автономное психическое содержание в мужской личности, которое условно можно назвать «внутренней женщиной» в мужчине. Анима психически воспроизводит женское начало у мужчины и символически представлена женской фигурой – галереей образов от проститутки и совратительницы до мудрой святой (София), духовной наставницы. Женское начало персонифицируется в принципе Эроса, относящегося к любви и родственным узам. Мужская влюбленность как состояние есть проекция анимы. Совмещение эго и акимы делают мужчину женоподобным, не в меру чувствительным и обидчивым. Мужчина начинает вести себя как находящаяся в подчинении, чувствующая себя неполноценной женщина. В таких случаях можно говорить об одержимости анимой. Эти состояния приводят к психическому параличу, к неспособности самостоятельного поведения, сведенного до положения «шелкового мальчика». Вероятнее всего, можно ожидать появления такого состояния у мужчины в отношениях с женщиной, эмоциональные отношения с которой весьма запутаны. В реальной жизни это чаще всего происходит с собственной женой. Полноценное психологическое развитие анимы позволяет мужчине глубоко осознать и осмыслить природу человеческих взаимоотношений и обеспечивает ему

==291

возможность проникать в глубинные уровни психического, в его архетипические слои.

Соответственно анимус представляет мужские психические элементы в психологии женщин Символически это выражено рядом мужских фигур, начиная от страшного насильника, сексуального маньяка, терроризирующего свою жертву, до святого, пронизанного светом радости и доброты. Персонификация мужского начала в женской природе носит название Логоса, представляющего способность к осознанию, рефлексии, постижению разумом. В сумме это составляет рациональное начало, тогда как анима есть начало эмоциональное. Возникновение чувства любви у женщины аналогичным образом обязано проекции анимуса. Субъективная идентификация эго с анимусом понуждает женщину утрачивать контакт с ее женской природой и вести себя как неполноценный мужчина. Женщина в этом состоянии становится более жесткой, более агрессивной и самоуверенной. Одержимость анимусом заставляет женщину проявлять больший интерес к власти, к обладанию, нежели поддерживать взаимоотношения или родственные связи. В этом случае она начинает утрачивать в себе качества жены, матери, бабушки. Как и в случае с мужской анимой, анимус чаще всего обнаруживается в связи с эмоционально значимым мужчиной, в частности с мужем. Различные в своих проявлениях анима и анимус в целом имеют одинаковые характеристики и весьма схожи друг с другом. Они также испытывают взаимное влечение друг к другу – малейшее свидетельство одного тотчас же вызывает проявление другого у партнера. Зрелый и хорошо развитый анимус – весьма ценный психический компонент, позволяющий женщине действовать более разумно и целенаправленно, более соответствовать аниме мужчины. Сходным образом здесь обеспечиваются возможности проникновения в архетипические пласты психики.

Проблема панического развития человека

В прологе к своей автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг размышляет о специфике человеческого бытия и говорит, что, «подобно другому существу человек есть сколок бесконечного божественного проявления, но в то же время отличается от животного, растения или камня». Что же отличает человека от остального мира? Рефлектирующее сознание, говорит Юнг. Именно благодаря своему рефлективному дару человек восстал из животного царства и своим разумом продемонстрировал, что природа выдала наивысшую награду на развитие сознания24 «Правда, мы не знаем, сколь далеко простирается этот процесс осознания, – продолжает Юнг. – и куда он ведет. Это новый элемент в истории творения, и нет обозримых параллелей этому. Нам также неведомо будущее, homo sapiens»25.

Место человека в структуре мироздания, по Юнгу, выглядит следующим

==292

образом: «...существует большое внешнее и большое внутреннее, между этими двумя полюсами находится для меня человек»26 . В данном случае внешний мир – это коллективное сознание, конкретный мир настоящего, прошлого и будущего. Внешний мир представлен двумя измерениями – вертикальным и горизонтальным. Вертикаль – это духовный мир, сфера культуры, здесь зафиксирована определенная ступень развития человека или общества, их религиозные, этические, .эстетические и философские нормы и ценности. Горизонталь – внешняя физическая данность, непосредственная реальность, постигаемая с помощью органов чувств.

Внутренний мир связан с бессознательным началом, с живой психикой и всем субъектным миром, из которых вырастают сознательная психика и сама личность.

Психологическое развитие и есть прогрессивное возникновение и дифференциация эго или сознания из первоначального бессознательного. Само по себе бессознательное не есть «склад ненужных вещей», куда эго отправляет мешающие ему психические содержания, как считал Фрейд, а процесс. Так что психика меняется и развивается в результате взаимоотношений эго с содержаниями бессознательного. Данный процесс изменения и развития продолжается в течение всей жизни человека. В отличие от физического развития здесь не существует момента, когда можно было бы заявить – стоп, вот здесь достигнуто полное психическое развитие. Хотя условно, из описательных соображений, можно различать отдельные стадии развития психики, в действительности же одна стадия перетекает в другую в едином неразличимом потоке.

В начальной фазе эго практически несамостоятельно и обладает весьма слабой автономией. Оно находится главным образом в состоянии идентификации, отождествления с реальной психикой внутри и внешним миром (грудь матери, мать, игрушки и пр.) снаружи. Эго пребывает в мире архетипов и не различает сколь-нибудь ясно разницу между внутренними и внешними объектами. Эта ранняя стадия развития эго вслед за Леви-Брюлем была названа мистическим участием27 , и в равной степени ее можно наблюдать как у детей, так и у дикарей28 . Это состояние магической сопричастности эго своему окружению и истолкования этого окружения. Здесь разница между эго и не-эго плохо различима. Внутренний и внешний миры переживаются как единая целостность. Как и для дикаря, для ребенка нет в этих мирах ничего случайного. Овладевший речью малыш говорит о себе в третьем лице, оборачивается на собственный пукиш и т.п. Такое примитивное состояние мистического участия в ярких формах реализуется в явлении психологии толпы, в которой индивидуальное сознание, рефлектирующее ответственное начало личности, оказываются временно заслоненным отождествлением с динамикой коллективного поведения.

==293

Затем следует рождение эго из бессознательного, появление индивидуальной психики. Здесь мы наблюдаем последовательное отделение от мира родителей и различение мужского и женского начала. Наступает идентификация с полом, и появляются первые дитохомические структуры: свет-темнота, хорошее - плохое. Но в этих дихотомиях господствуют материнский принцип, женское начало. Мы наблюдаем правящую психическую сущность – великую мать. На этой стадии мужской принцип выражен еще слабо. Следствием этого этапа является известное наблюдение психологов, что девочки развиваются быстры

Вслед за фазой матриархата вступает в действие патриархальная стадия развития. Актуализируются отцовские архетипы. Главными личностными ценностями в это время становятся дисциплина, испытания, сознание индивидуальной ответственности. На этом этапе женское начало рассматривается как неизбежный, но починенный момент в Жизни человеческого вида. Этим этапом, в частности, отмечен послереволюционный период нашего общества. Он проходил под девизом «освобождения женщины» в контексте классовой борьбы.

Последней стадией в этом ряду является интеграгивная фаза. Здесь выясняются и осознаются недостатки и издержки пренебрежения анимой или женским началом в структуре психического, понимание ее необходимости. Эта фаза прекрасно иллюстрируется мифом о герое, побеждающим чудовище – дракона и вызволяющим (спасающим) прекрасную девицу из заточения. Чудовище в этом мифе манифестирует материнское начало в его пожирающем аспекте (плохая мать) (аналог: бабушка – волк). Через инициацию, патриархальную стадию осуществляется освобождение ани-мы, иначе, достижение большего совершенства психического, поскольку здесь требуется героический поступок.

Завершение данного этапа символизирует решающий шаг в психическом развитии: здесь интегрируются различные стороны психического, зачастую противоречивые – мужское и женское, дух и природа, материя и сознание, сознание и бессознательное. В мифе, как правило, герой женится, и вся история заканчивается свадьбой, брачным союзом, великим пиром «на весь мир». Многие литературные произведения и фильмы также часто заканчиваются свадьбой. Понятно, что женитьба-сама по себе еще не представляет собой конца психического развития. Даже самые важные события внешней жизни не более чем наружные проявления архетипического процесса развития. Так что эти фазы или стадии психического развития могут осуществляться в жизни индивида неоднократно и в самых разных отношениях. Они не более чем вехи. что-то вроде верстовых столбов на пути следования жизни человека, к которым он возвращается снова в процессе движения по спирали. Но каждый раз тот или иной верстовой столб минуется под другим азимутом, на другом уровне сознательного постижения.

Личностное становление представлялось Юнгу как результат достижения определенных усилий, а не чего-то дарованного просто так. Особое значение Юнг придавал психическому развитию во второй половине жизни

==294

человека. В первой половине человек занят освобождением от родительских уз, утверждением себя в мире в качестве супруга, полезного члена общества, родителя. Однако, реализуя себя в этих качествах, индивид вступает в расширяющийся диалог с собственной психикой. Уделяя внимание голосу, идущему изнутри, человек обретает новое единство сознания и бессознательного, которое Юнг назвал индивидуацией. Путь индивидуации – это непременно духовное путешествие; «только тот, кто сознательно внемлет силе внутреннего голоса, становится личностью29 . Исчерпывающим выражением пути индивидуации является упоминавшаяся ранее самость. Это центральное понятие юнговской психологии, архетип единства и целостности. Выражаясь иначе, самость есть «образ и принцип Бога в человеке»30 . Индивид в своих поисках самореализации и единства становится средством «Божественного промысла»31 . Выполняя свое высшее предназначение, он не только познает смысл жизни, но и исполняет Божью волю.

Геометрически самость представлена Юнгом как центр и окружность одновременно. В пределах своего парадоксального союза самость объединяет все противоположности, воплощенные в мужском и женском архетипах. Так что продукт подобного союза символически часто описывается как гермафродит. Другие многочисленные примеры центрального архетипа как единства противоположностей дает нам алхимический символизм. К примеру, философский камень – одна из главных целей алхимического процесса – изображался в символике брачного союза красного короля и белой королевы или единства солнца и луны, огня и воды. В алхимии, о чем не следует забывать, неутомимые любезна гели из средневековья стремились не только к «деланию» золота из неблагородных металлов, но и к совершенствованию своей собственной природы32 . Поэтому «деяние» алхимиков по совершенствованию вещества одновременно являлось психологическим процессом, ставящим целью совершенствование человека. Поздние работы Юнга во многом связаны с алхимией. Он находил параллели между превращениями, описываемыми алхимиками, и процессом индивидуации, наблюдаемым им у своих пациентов.

Юнг обнаружил, что самость воплощается в символах, кратных четырем и имеющих круговую структуру. Он назвал эти символы «мандалами», использовав санскритское слово. Мандалы на Востоке символизируют объединение и используются для медитации. В многочисленных случаях расстройства сознания созерцание мандал служит целям исцеления компенсации, наложения упорядоченной структуры.

Мандалы находят в культурных продуктах всех времен и народов, они представляют основной определяющий и интегрирующий принципы, лежащие в самой основе психики33.

==295

Процесс психотерапии

Психотерапия есть систематическое освидетельствование, обследование внутренней душевной жизни человека и последующее ее возделывание. Частным случаем сюда входит и психосоматическое врачевание, когда путем воздействия на психику исцеляются телесные недуги человека, снимаются физические симптомы и расстройства. Психотерапия включает психосоматику, но не ограничивается этим, как полагают некоторые. Центральным же полем для психотерапии остается целение души, психического начала в личности. Психотерапия применима не только к неврозам и психическим расстройствам, но также и к вполне нормальной психике, стремящейся направить в нужную сторону свое психическое развитие, так сказать, улучшить его. На сегодняшний день в мире существует множество самых разных уникальных и всеобъемлющих психотерапевтических техник и технологий. По данным американского специалиста в области истории психотерапии Дж. Цайга, свыше трехсот34 . Но главным в любом психотерапевтическом приеме, методе или технологии есть и остается личность самого психотерапевта.

Первоначальное требование для психотерапевта-аналитика состоит в необходимости прохождения через собственный личностный анализ, который ведет к более высокому уровню психологического развития. Основная аксиома психотерапевтического обучения заключается в том, что аналитик может вести психическое развитие своего клиента не далее того места, до которого дошел он сам. В основе анализа прежде всего лежит чисто человеческая удача для клиента обрести живое общение и диалог с личностью, в нашем случае психоаналитика, с развитым сознанием, что, собственно, и производит исцеляющий эффект.

Юнг считал, что вершин индивидуального развития достигают немногие люди, но это вовсе не означает, что путь индивидуации может быть подвергнут сомнению. Индивидуация означает уход из толпы, отказ от проявлений стадного чувства, что на первых порах усиливает одиночество и может вызвать беспокойство. Вспомним переживания Христа в пустыне, куда он удалился от людей, дабы постичь свое предназначение.

Большинство же людей предпочитают безопасное существование внутри толпы, в коллективе, предпочитают подчиняться – условностям и представлениям, разделяемым членами семьи, производственного коллектива, партии или церкви. Можно подозревать по крайней мере, что таким людям нет особой необходимости отправляться к аналитику. Юнг был убежден, что носителем духовных ценностей и идеалов является не какая-либо идеология или государство, но только сам человек.

Мы знаем, что есть люди, внутренняя природа которых побуждает искать собственный путь. Часто такие люди преуспевали во внешнем мире, но где-то в середине жизни им открывались застойность и пустота этого мира. Они начинали искать смысл жизни, и рано или поздно некоторые

==296

из них оказывались на приеме у аналитика. Целью аналитической психотерапии и является способствовать «развитию и созреванию индивидуальной личности», «развертыванию жизненной полноты в каждом индивиде, так как только в индивиде может жизнь воплотить свой смысл»35 . Отсюда и ориентация аналитика направлена на будущее пациента.

После первоначальной консультации, когда возникает решение о начале работы психотерапевта и клиента, начинается процедура детального анамнеза. Сюда входят история жизни пациента, обсуждение с ним всех более или менее значительных жизненных событий и переживаний, выстроенных в хронологическом порядке, по крайней мере тех, которые пациент способен восстановить в своей памяти. Затем обследуется текущая жизненная ситуация с фокусировкой на отдельных событиях и аспектах жизни, являющихся проблематичными для пациента (составляющих для него проблему). И только, когда прошлое и настоящее изучены достаточно полно и адекватно, а именно в той степени, в какой они стали доступны сознанию пациента и аналитика-психотерапевта, следует обратиться к бессознательному. Такой анамнестический подход вовсе не исключает попутного рассмотрения – затрагивания бессознательных аспектов, вопрос заключается в фокусе внимания на разных этапах анализа. Как указывал Юнг, путь к бессознательному может быть проложен по крайней мере четырьмя способами: методом ассоциаций, анализом симптома, непосредственно анализом бессознательного – архетипа и анамнестическим Анализом. Все приемы имеют равную логическую силу для реализации основной цели – установлении бессознательного как движущей силы личности. Но какие же бесы управляют душой, какова природа демонов, населяющих внутренний мир, и как научить человека жить с той внутренней драмой, которая не дает ему чувства психического благополучия и равновесия.

Главный подход к бессознательному осуществляется через толкование сновидений. Как в свое время заметил Фрейд, сновидения есть «королевская дорога» к бессознательному. Сон рассматривается как выражение текущих психических состояний, «дневной» психики, описанной символическим языком «самой» природы. Понимание сновидений в этом смысле становится мощным средством в росте сознания человека.

Рассматривая сновидение вне рамок психофизиологической объяснительной модели, можно сказать, что оно есть символ. Па современном языке мы могли бы добавить, что оно имеет сигнальную природу, свидетельствует о чем-то. В аналитической психологии понятие «символ» имеет дополнительное значение. Мы знаем, например, что слово или изображение что-то обозначают. Но они могут быть еще и символичны, если подразумевают нечто большее, чем их очевидное и непосредственное значение. Символ не просто знак, выступающий как определенный известный смысл, который можно выразить другим образом. К пониманию символа можно попытаться приблизиться используя метод аналогии, который позволяет вывести

==297

неизвестное значение к порогу восприятия, точке видимости смысла. В аналитической психологии расшифровка сновидения осуществляется путем так называемой амплификации. Амплификация дословно переводится как расширение и распространение и в нашем случае определяется как уточнение и прояснение отдельных образов сновидения с помощью прямых ассоциаций. Какие ассоциации вызывает у вас этот образ, с чем он у вас связан в жизни? такой вопрос обычен в анализе. Метод постепенного приближения интерпретируемого символа к искомой смысловой точке представлен двумя аспектами: личностной и общей амплификацией.

В личностной амплификации уточняются специфические для пациента наименования. знаки, образы, сновидения. Ассоциации являются спонтанными чувствами, мыслями или воспоминаниями, приходящими на ум по поводу каждого элемента сновидения. Более или менее полный набор таких ассоциаций обеспечивает личностньй контекст и часто ведет к разгадке значимого смысла.

Общая амплификация строится психотерапевтом на основе его собственного знания, у ее логика разворачивается в соответствии с мифологическими, фольклорными, религиозными, этническими и другими мотивами коллективного сознания. Общая амплификация обеспечивает коллективные архетипические ассоциации составляющими сновидение элементами и образами. Здесь в первую очередь требуется знание психотерапевтом коллективной и объективной психики. В случае если сновидение содержит архетипический образ или тему, аналитик демонстрирует это, представляя соответствующую образную структуру из мифологии, легенды, сказки или фольклора. Общая амплификация восстанавливает, собственно, коллективный контекст сновидения, дающий возможность взглянуть на сон как на явление, имеющее отношение не только к личной психологической проблеме, но также относящееся и к общей коллективной проблеме, свойственной целостному человеческому опыту. Архетипическая тема, вскрытая анализом, может отражать особенности переживаемого обществом исторического момента или содержать сведения, предсказывающие возможное будущее социального организма как целого. В процессе общей амплификации пациент знакомится с коллективной или объективной психикой и в то же время помогает своему эго отделиться от объективной психики. Пока индивид переживает свои проблемы, и в частности сны, как относящиеся только к его личной психике, он сохраняет свое эго отождествленным во многих чертах с объективной коллективной психикой и несет бремя коллективной вины и ответственности в отстраненном, обезличенном виде. В той степени, в какой коллективная вина и ответственность переживаются как личные, парализуется способность к совершению действий, эту вину и ответственность вызывающих. К примеру, охранник нацистских или сталинских лагерей, осознав личную ответственность за совершаемое им, уже не смог бы столь усердно нести свою службу. Но идентификация с психикой коллективной позволяет ему действовать в меру обязанностей и сил, не оставляя какого-либо психического осадка или напряжения.

==298

В дополнение к снам в дело анализа идет любая деятельность, любая активность воображения и выражения, экспрессии. Рисунок, живопись, скульптура, беллетристика и т.п. могут служить средствами проявления возникающего бессознательного материала. Творческий материал любого рода практически издается тем же самым, образом, что и сновидения. Даже, помимо всякой аналитической интерпретации, попытка придать речевое или изобразительное выражение бессознательным образам, теснящимся в глубинах внутреннею мира, бывает весьма полезной. Объективизация психического образа, осуществленная, например, путем живописного изображения, может помочь вычленить эго из бессознательной стихии и высвободить таким путем часть психической энергии.

На последующей стадии психотерапии в соответствующих случаях используется другая важная техническая процедура, называемая активным воображением. Данный прием или метод должен быть, естественно, хорошо изучен и требует известного навыка в пользовании. Важно знать, что применять его следует весьма осторожно, поскольку иногда возникает опасность вызвать активацию бессознательных неконтролируемых содержаний. При правильном же применении активное воображение оказывается очень полезным аналитическим инструментом.

Активное воображение в сущности есть процесс сознательного, свободного участия в фантазировании. Весьма часто этот процесс принимает форму диалога между эго и предметом фантазии, скажем, тенью или анимой. Активное воображение может оказаться крайне полезным для вывода бессознательного содержания в сознание, особенно, если эго чувствует, что оно достигло безвыходного положения. И в той степени, в какой пациент успешно использует на самом себе активное воображение, он теряет необходимость в психотерапевтической помощи. Последовательное включение данного метода часто приводит к завершению формальной психотерапии, поскольку на этом этапе пациент уже обретает способность соотноситься со своим собственным бессознательным.

Широко распространенным психотерапевтическим феноменом является перенос (трансфер, трансференция).

Но вначале несколько слов о самом психологическом явлении переноса. Изначально термин был введен Фрейдом. Буквально немецкое слово Obertragung означает «перенесение чего либо с одного места на другое», в метафорическом смысле оно означает также перевод из одной формы в другую. Психологический процесс переноса является частной формой более общего процесса проектирования. Проектирование же есть общий психологический механизм по переносу субъективных содержаний и компонентов любого вида в объект. Например, если я говорю: «Этот цветок красный» или «Звук низкий, голос бархатный» и т.д., то это заявление ко всему прочему есть и проектирование. Ибо всем известно, что цветок вовсе не красный сам по себе, а голос не бархатный – красный он только для нас и бархатный тоже для нас. И цвет и звук составляют содержание нашего субъективною опыта.

==299

Перенос – это процесс, случающийся между людьми, а не между субъектом – человеком и физическим объектом. Механизм как проектирования, так и переноса не является волевым осознанным актом, ибо невозможно проектировать (переносить), когда знаешь, что проектируешь (переносишь) свои собственные компоненты, а зная, что они твои собственные, невозможно приписать их объекту. Вот почему осознание факта проекции разрушает ее.

Эмоции пациентов всегда отчасти заразительны для аналитика, но дело осложняется тогда, когда содержание, проектируемое пациентом в психотерапевта, идентично с собственным содержанием последнего. В этом случае оба погружаются в пучину бессознательною и становятся соучастниками. Это явление взаимопереноса также впервые было описано Фрейдом. Соучастие – ведущий признак первобытной психологии, т.е. того психологического уровня, на котором отсутствует осознанное различие между субъектом и объектом. Но в ситуации аналитик-пациент общее бессознательное совершенно недопустимо, поскольку в этом случае теряются все ориентации и конец такого лечения ожидается в лучшем случае безрезультатным.

Интенсивность отношения переноса у человека всегда эквивалентна важности субъективных содержании. Когда перенос теряет силу, то не исчезает бесследно, а проявляется в другом месте, как правило, в измененном отношении к чему-либо. В общем виде ранняя форма подноса представляет собой ожидание быть вылеченным Тем же самым образом, как когда-то пациент был вылечен родителем того же самого пола, что и терапевт-аналитик. Однако в глубоком переносе после анализа этих поверхностных аспектов обнаруживается, что перенос базируется на проекции самости на аналитика. Аналитик становится носителем, обладателем внушающей страх и благоговение силы, близкой к авторитету божества. И пока такая проекция будет сохраняться, аналитик – желает он того или нет – будет оставаться держателем, хранителем наивысших жизненных ценностей. Это происходит потому, что самость является центром и источником психической жизни и контакт с ней должен быть сохранен во что бы то ни стало. Пока аналитик сохраняет в себе эту проекцию самости, связь с ним и остается эквивалентной связи с самостью, без которой полноценная психическая жизнь невозможна. Но по мере того как перенос становится сознательно различимым, зависимость от психотерапевта прогрессивно начинает замещаться внутренней связью с самостью. Самость интериоризирустся. Все слабее потребность в психических костылях переноса: пациент постепенно достигает прозрения и осознания своей внутренней силы и доселе спроектированный авторитет начинает обнаруживаться и проявляться внутри него самого.

Иными словами, чтобы снять перенос, а речь идет именно о снятии, необходимо помочь пациенту осознать субъективную ценность личностного и безличностного содержаний его переноса. Все то же знаменитое изречение апостола Павла: «Вы – боги!», обращенное к людям. В проекции может оказаться не только личностный, но и архетипический материал –

К оглавлению

==300

комплекс спасителя. Последнее явно не личностный мотив; это предощущение, ожидание, повсеместно обнаруживаемые в человеческих сообществах в любой период истории. Комплекс спасителя – архегипический образ коллективного бессознательного, и совершенно естественно, что он особенно активизируется в эпохи и времена, насыщенные общественными проблемами и характеризующиеся дезориентацией, как, например, наше сегодняшнее время. На этой стадии психотерапии, а именно разделения личностных и безличностных содержаний психического, важно учесть следующее. Личностные проекции вполне аннулируемы, достаточно сделать их осознанными. Но безличностные архетипические проекции в принципе неаннулируемы, поскольку они принадлежат структурным элементам самой психики, самого психического бытия. В этом смысле они оказываются не смешными реликтами переживаемого прошлого, его непонятно зачем сохранившихся остатков, а, наоборот, важными целенаправляющими и компенсаторными функциями, надежной защитой в ситуациях, когда человек, как говорится, действует «на автопилоте», теряет голову. Например, в случае паники тотчас же вмешиваются архетипы, дающие человеку возможность совершать адаптивные инстинктивные действия. Архетип включает инстинкт. И здесь нет никакой патологии, хотя активация коллективного бессознательного, предоставленного самому себе, может оказаться весьма разрушительной и привести к массовому психозу. Поэтому в человеческой истории связь индивида с коллективным бессознательным всегда регулировалась посредством религии.

Религия в мировой истории вовсе не являлась «опиумом для народа», как считали некоторые, но была мощной психотерапевтической системой, поставлявшей соответствующие формы, в которых выражались архетипические образы. Отдельный индивид в той или иной степени поддерживал свой контакт с конкретной религиозной системой или конфессией и через нее поддерживал свое психическое – душевное и духовное – здоровье.

После отделения личного отношения пациента к врачу от безличностных коллективных факторов процесс психотерапии вступает в завершающую стадию объективизации безличных образов. Это существенная часть психотерапевтического цикла и шире – всего процесса индивидуации. Цель этого этапа – отделить сознание индивида от объекта настолько, чтобы он больше не помещал гарантию своего счастья, а иногда и жизни в какие-либо внешние объекты, будь то другой человек или группа, класс. идея или сложившиеся обстоятельства. Чтобы человек пришел к ясному пониманию и внутреннему убеждению в том, что все зависит от него самого. Если он находит конструктивную созидательную форму подчиненной слепым безличностным формам, теснящимся в нем, заполняющим его жизнь, то он неизбежно оказывается оторванным от самой основы психического бытия и становится невротиком, теряет ориентацию, смысл и в результате попадает в конфликт с самим собой. Но если он оказывается способным объективировать безличностные образы и соотносится с ними, тогда он подключает к действию ту жизненно важную психологическую

==301

функцию, которая с момента пробуждения человеческого сознания находилась под попечением религии.

Вслед за Рудольфом Отто, впервые введшим это понятие, Юнг называл эту функцию нуминозным опытом. Говоря о понятии «нуминоз», или священный, божественный, сверхъестественный, Отто писал: «...это специальный термин для понятия "святой минус его моральный фактор... и минус его рациональный аспект»36 . Само слово образовано от латинского nomen – имя, название.

Юнг определял нуминозный опыт «либо как качество, принадлежащее видимому объекту, либо влияние невидимого существа, которое вызывает специфические изменения сознания»37 . Нуминоз, какова бы ни была причина, его вызвавшая, – это опыт субъекта, не зависящий от его воли. Ну-минозное невозможно преодолеть в себе, победить или отвергнуть, ему можно лишь открыться.

Изучение мирового религиозного опыта убедило Юнга в том, что нуминозность является аспектом, как сказали бы сейчас, экстрасенсорного образа Бога, как личного, так и коллективного. Бывают времена, когда бессознательные содержания прорывают плотину сознательного эго и овладевают нормальной личностью тем же путем, что и вторжение бессознательного в патологических ситуациях, наблюдаемых в клинике, и тем не менее опыт нуминоза по большей части психопатологическим не является.

Вместе с тем Юнг избегал искать какие-либо подтверждения физического существования Бога, довольствуясь психической реальностью Его присутствия. Для Юнга религия в широком смысле была прежде всего состоянием сознания, разума и опытом исследования, осторожного изучения определенных феноменов – «сил»: духов, демонов, божеств, законов, заповедей, позиций, а также внимательным взглядом на то, что поразило человека столь сильно, что вызвало в нем поклонение, послушание, благоговение и любовь. Говоря его собственными словами, «термин "религия" подчеркивает состояние, свойственное исключительно сознанию, измененному опытом нуминоза»38 .

Юнг считал человека религиозным по природе, а религиозную функцию столь же могущественной, как и половой инстинкт или инстинкт агрессии.

Утверждая психологическую точку зрения, Юнг стремился показать, что под религией он не понимает свод каких-либо определенных законов, само вероучение или конкретную догму. «Бог есть тайна, – говорил он, - и всему, что мы говорим о нем, люди верят и повторяют это. Мы создаем образы и идеи, но, когда я говорю о Боге, я всегда имею в виду образ, который из него сделал человек. Но никто не знает, каков он и никто не станет Богом сам»39 .

==302

Психологическим носителем образа Бога в человеке Юнг считал самость. Он считал, что она (самость) действует как руководящий принцип личности, отражающий потенциальную целостность индивида и подтверждающий ее смысл. Символами самости может являться все, что связывает человека с указанными выше атрибутами, составляя личностный аспект самости. Но такие определенные, освещенные веками основные формы, как крест и мандала, признаются коллективным выражением высших религиозных ценностей человека. Крест символизирует напряжение между крайними противоположностями человеческого и божественного, а мандала представляет собой разрешение этой оппозиции.

Таким образом, в отличие от Фрейда, объявившего Бога отсутствующим, Юнг вновь открыл божественное как направляющий принцип единства внутри глубин человеческой психики.

Убежденность Юнга в абсолютном единстве всего сущего – unus mundus – привела его к мысли, что и физическое и ментальное, как и пространственное и временное, – суть человеческие категории, наложенные на реальность, которые не отражают ее с необходимой точностью. Не более чем мир слов, описывающих мир реалий. Из-за дитохомической природы собственных мыслей и языка люди вынуждены все делить на противоположности. Поэтому человеческие утверждения антиномны. Фактически же выделяемые языком противоположности могут являться фрагментами одной и той же реальности, свойствами того же самого объекта. Сотрудничая в 50-е годы с известным физиком Вольфгангом Паули, Юнг убедился, что исследование физиками тонкостей материи и постижение психологами глубин и тайн психики в известной степени оказываются лишь разными способами подхода к единой скрытой реальности. Стремление психологов к «объективности» явилось следствием осознания того факта, что наблюдатель неизбежно влияет на наблюдаемый им эффект, сосредоточивая на нем свое внимание. Т.е. наблюдение и суждение о психическом как объекте исследования одновременно выступают в качестве субъекта, инструмента, при помощи которого мы подобные исследования осуществляем. То же самое происходит и в современной физике: элементарные частицы могут обладать свойствами волны или корпускулы, что зависит отличного выбора наблюдателя, или на субатомном уровне не удается одновременно измерить количество движения и скорость частицы. Т.е. здесь обнаружена возможность рассматривать одно и то же событие с двух различных точек зрения, пусть и взаимоисключающих, но все же дополняющих друг друга. Принцип дополнительности, введенный в физику Нильсом Бором и ставший краеугольным камнем современной физики, оказался применимым и к проблеме разума и тела. вероятно, разум и тело просто разные аспекты единой реальности, наблюдаемые с разных точек зрения.

Здесь мы приближаемся еще к одному понятию, введенному Юнгом для постулирования принципа беспричинной связи, объясняющего появление так называемых значимых совпадений. Имеется в виду явление синхронности, демонстрирующее, что при определенных обстоятельствах события

==303

во внешнем мире значимо совпадают с внутренними психологическими состояниями. Модные нынче экстрасенсорные опыты и парапсихологические эксперименты – лишнее тому подтверждение. Какова же природа синхронности?

Юнг неоднократно убеждался в том, что «психика погружена в нечто имеющее не психическую природу»40 . Он пришел к мысли о существовании архетипической реальности вне пространства и времени, проявляющей себя в качестве организатора психики индивидов. Проявление этой архетипической реальности в нас осуществляется лишь через нашу способность организовывать образы и идеи. Это всегда процесс бессознательный, который можно зафиксировать лишь тогда, когда он произойдет. «По мере накопления материала, – писал Юнг, – происхождение которого в феноменологическом мире не оспаривается, они (архетипы. – В.З.) становятся видимыми и психическими»41 . Здесь интересны сопоставления с данными синергетики, но это отдельная тема.

Архетипы, существующие вне пространства и времени, оказываются, по убеждению Юнга, ответственными за «многозначительные совпадения», т.е. за цепи событий, происходящих одновременно, но никак не связанных друг с другом причинным образом. Скажем, смерть одного человеку могла совпасть у другого с тревожным сном, связанным с этой смертью, и т.п. Юнг чувствовал, что подобные совпадения требовали в дополнение к случайности, хитрой категории, придуманной заклинательным разумом, иного объясняющего принципа. Так на свет появилась синхронность.

Синхронистические события часто возникают внезапным образом во время анализа бессознательного, в особенности когда активизирована объективная коллективная психика. В частности, анализ ассоциации сновидений показывает, что сны могут указывать на будущие события в той же степени и с тем же успехом, что и на прошлые.

Рассматривать или нет какое-то событие в качестве примера синхронности целиком зависит от субъективного отношения самого индивида. Очевидно, что подобные субъективные решения не могут быть проверены объективными статистическими методами и лишь субъект имеет право считать данное событие значимым совпадением. Но известно также, что появление синхронистических событий производит шоковой мистическое воздействие на индивида, пытающегося всеми силами найти подходящее рациональное объяснение происшедшему41 .

По мысли Юнга, синхронность основывается на универсальном порядке смысла, являющемся дополнением к причинности. Само восприятие структур упорядочения опыта воздействует на людей как смысл и переживается ими как гармонизация с внешним и внутренним миром, т.е. медитативно.

В. Зеленский

==304

[1] Автор предисловия благодарит за ценные сведения Франца Юнга и Хелене Хёрни-Юнг – сына и дочь К.Г. Юнга, его близких учеников – А.Яффе и К.А.Майера; работа в архиве К.Г.Юнга, в Цюрихской технической высшей школе (ЕТН) проходила с любезного согласия Ф.Юнга и при содействии д-ра Глау-са. Командировка в Цюрих финансировалась Фондом им. А. фон Гумбольдта.

* Юнг К. Г, Воспоминания, сновидения, размышления. Киев: AirLand, 1994.

2 Не совсем верно было бы представлять себе швейцарскую историю как вообще исключительно мирную. Мы смотрим в перспективе исполненного миллионных жертв XX в.; их не было в Швейцарии. Но Юнг родился за 25 лет до наступления нашего столетия, когда еще была свежа память о военных столкновениях 1833 г. (борьба крестьян и городских патрициев), гражданской войне 1845 г., когда 7 католических кантонов противопоставили себя остальным. В 1838 и 1857 гг. Швейцария становилась под ружье – ей угрожала война сначала с Францией, потом с Пруссией. Во время второй мировой войны также была всеобщая мобилизация.

3 Например, А.Яффе (в приложении к «Воспоминаниям, сновидениям, размышлениям») дает довольно обширную информацию – кроме устных рассказов самого Юнга использовалась «семейная книга» – огромный том in folio, в котором много старых писем и документов, а также архивы, церковные записи, предания. Интересный материал был собран Г.Ф.Элленбергером. CM.: Jaffe А.

4 Интересное наблюдение дочери Х.Хёрни-Юнг: до сих пор в огромном семействе Юнгов практически все мужчины выбирают три профессии – врача, богослова или архитектора. Богословская проблематика была для психиатра Юнга значима всю жизнь, а строительство из камня было одним из главных хобби. ром фон Гумбольдтом, которая и привела к переселению в Швейцарию.

5 Характерны многие анекдоты. Еще в Гейдельберге начала XIX в. молодой романтик мог эпатировать высшее общество, выходившее на прогулку с породистыми собаками, тем, что приходил в парк ведя на поводке свинью. «Пощечины общественному вкусу» во все времена требуют не одной бесшабашности, но и определенного склада характера. Когда Карла Густава-младшего с церковной кафедры обвиняли в еретичестве, а это также неоднократно случалось в весьма благочестивой стране, то Юнг прямо говорил, что триста лет назад почтенные сограждане его попросту сожгли бы.

6 Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного // Вопр. философии. 1988. №1. С.139.

7 В них очень много германизмов, язык тяжелый; напротив, многие произведения Юнга были сразу написаны им по-английски; по-английски же проходили его семинары в 20–30-е годы для узкого круга слушателей (в частности, недавно изданный в 2 тт. текст семинара по книге Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»).

8 По воспоминаниям его одноклассника А.Ори, Юнг был «математическим идиотом» и закончил гимназию с успехом лишь потому, что в то время требовалось набрать высокий средний балл, а по всем остальным предметам Юнг учился хорошо; с математикой же он справлялся в основном за счет прекрасной визуальной памяти, по большей части не понимая. В «Воспоминаниях...» Юнг пишет об этом не без юмора; важнее для понимания мировоззрения Юнга то, что мир математического естествознания был для него изначально закрыт, он не был способен подменить конкретную реальность абстрактной числовой формулой.

9 Erinnerungen, Träume, Gedanken von C.G. Jung. S. 115–116.

10 Sigmund Freud – C.G. Jung // Briefwechsel / Hrsg. M.Meguire, W. Sanerlander. Fischer, 1974. S. 17.

11 Ibid. S. 105.

12 Первое издание книги сильно отличается от переработанного и созданного много позже ее варианта. Основные положения юнговского учения содержатся уже в этом первом издании, но во фрагментарном виде ; книга переполнена фактами, ссылками, символами различных религий, параллелями между галлюцинациями, сказками, мифами и т.д.

13 Для Юнга Эдипов комплекс является лишь одним из многочисленных комплексов, взаимоотношения ребенка с родителями описываются не в сексуальной терминологии. Если у ребенка возникают невротические симптомы, то нужно искать их причины в неврозах его родителей. Для Фрейда неврозы взрослого человека коренятся в детских переживаниях, для Юнга они скорее связаны либо с конфликтами взрослой жизни, либо с взаимоотношениями сознания и коллективного бессознательного. Наибольшее значение он придавал критическому периоду - 35–45 лет, когда на первый план выходят религиозные проблемы, поиски смысла жизни.

14 Jung C.G. Symbole der Wandlung. Zürich, 1952. S. 23.

15 Сходные видения были в то время у Андрея Белого: «Мне казалось в первую осень войны: это я ее вызвал; во мне начиналась она. Непримиримый сознательный бой с двойниками моими кипел уже б июня... Так взрывы во мне стали взрывами мира; война расползалась из меня – вокруг меня». Или: «Катастрофа Европы и взрыв моей личности – то же событие» («Записки чудака»).

16 Кстати, рецензию на эту книгу для New Züricher Zeitung, опубликованную в двух номерах этой самой солидной швейцарской газеты, написал именно Метнер. Cм.: Neue Züricher Zeitung. 1921, 16.-17. Juni. Чтение старых газет заставляет, вспоминать об ушедших временах. В том же номере газеты читаешь о последних речах Троцкого и Зиновьева – первый все толкует о необходимости сталкивать друг с другом капиталистические страны ради мировой революции, второй сожалеет, что «еще мало крови пролито», но тут же есть и сообщение о начале нэпа, восстановлении финансовой системы в России.

17 При жизни Метнера в Цюрихе вышли «Психологические типы», предисловия его к следующим томам были отысканы в его архиве другим близким Юнгу русским философом-эмигрантом, Б.Вышеславцевым.

18 Medtner Emil. Bildnis der Persönlichkeit im Rahmen des gegenseitigen Sich Kennenlernens // Die kulturelle Bedeutung der komplexen Psychologie: Festschrift zum 60. Geburstag C.G. Jung. B., 1935. В последнем письме Метнеру Юнг тепло благодарит его за эту статью.

19 Jung C.G. Instinct and the Unconscious // Portabte Jung / Ed. J. Campbell. N.Y..1971. P. 57.

20 Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного. С. 135.

21 М. Элнаде, крупнейший историк религии последних десятилетий, многим обязан Юнгу, хотя его употребление таких понятий, как «архетип» и «архетипический образ», лишено всяких отсылок к биологически наследуемым образам или коллективному бессознательному.

22 Достаточно посмотреть на вступительную статью Кремериуса к опубликованным не так давно дневникам Сабины Шпильрайн и ее переписке с Юнгом и Фрейдом. Все свои силы этот маститый психоаналитик, один из наиболее известных в Германии «мэтров» тратит на доказательство моральной низости Юнга. не считаясь ни с реальным содержанием опубликованных документов, ни с элементарными требованиями объективности и попросту чистоплотности исследователя.

Эти документы, найденные в архиве Пиаже в Женеве, оказались в руках людей, о нравственном уровне которых говорит уже тот факт, что они сначала занимались примитивным вымогательством, требуя с семьи Юнга значительную сумму – иначе, мол, опубликуем порочащие Юнга письма. Когда шантаж не удался, то публикацию сопроводили статьей Кремериуса. CM.: Tagebuch. einer heimlicher Symmetrie: Sabina Spielrein zwischen Jung und Freud. 1979.

23 Или другое письма, где он подчеркивал, например, что еврею (психоаналитику К.Абрахаму) по «интелектуальной конституции, объясняемой расовым родством», легче принять его идеи. Впрочем, по замечанию американскою исследователя Г.Элленбергера, даже те не к месту произнесенные слова Юнга о культурной идентичности и психологии евреев «мало чем отличались от того, что говорили Теодор Терцль и сионисты».

24 Cм.: Harms Ernst. Carl Gustav Jung: Defender of Freud and the Jews // The Psychiatrie Quaterly. Utrea, (N.J.), 1946. P. 17.

25 Кстати, когда У.Черчилль в 1946 г. посетил Швейцарию, то по его желанию во время праздничных мероприятий место рядом с ним должен был занимать Юнг. В 1946 г. Черчилль вряд ли выбрал бы в сопровождающие дискредитированное сотрудничеством с нацистами лицо.

26 Известно, что крупнейшие американские фирмы вплоть до высадки союзников в Нормандии поставляли нацистской Германии нефть, без которой не могли обойтись эскадрильи и танковые колонны. Расплачивалась Германия тем же «зубным» золотом. Союзники США, да и американские солдаты в Северной Африке и Италии воевали с армией, поставки горючего для которой осуществлялись нефтяными магнатами США.

27 Как то показывает письмо Г. Шолема, приводимое секретаршей Юнга А. Яффе. CM.: Jaffe A. Parapsychologie, Individuation. Nationalsozialismus: Themen bei C.G. Jung. Zürich, 1985.

28 Который, как показывают сегодняшние исследования, был весьма далек от идеи радикальной «чистки»: немецкие психоаналитики вольно или невольно сотрудничали с режимом и даже преуспевали. Лишь единицы – А.Митчерлих, например, – были противниками нацизм^, причем другие аналитики вполне по-фрейдистски истолковывали неприятие режима «вытесненной гомосексуальностью». CM.: Forschen und Heilen. Auf dem Weg zu einer psychoanalytischen Hochschule. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989.

29 Споры эти вызвала прежде всего содержательная, но крайне тенденциозная книга В .Фариаса «Хайдеггер и нацизм».

30 В среднем анализ длится v юнгианцев около года (у фрейдистов 2–3 года), причем материальные затраты пациентов, платящих довольно высокий гонорар за каждый год анализа, меньше, чем в ортодоксальном психоанализе, поскольку более редкими (1–2 раза в неделю) являются сеансы.

31 Подробне о психологии и психотерапии Юнга см. послесловие В. Зеленского к этой книге

32 В библиотеке Юнга в Кюснахте имеется и вся трилогия «Христос и Антихрист», а также работы Мережковского о Наполеоне, Толстом и Достоевском. В упоминавшейся ранее статье Мегнера о Юнге говорится, что идеи Мережковского не раз приходили Юнгу на ум при написании первой его значительной работы – «Трансформации и символы либидо». Параллели между гностическим богословием Юнга и некоторыми идеями русских софиологов, однако, определяются не какими-то влияниями, а общими источниками – гностицизм, алхимия, немецкие романтики шеллингианство и т.д.

33 Jung C.G. Gesammelte Werke. Bd VIII. S. 500.

34 Jung C.G. Gegenwart und Zukunft// Das C.G.Jungs Lesebuch. Olten: Walter, 1983. S. 252.

35 Ibid P. 276.

36 О нем свидетельствует не только большая работа «Женщина в Европе» (Die Frau in Europa // Gesammelte Werke. Bd. 10), но и то внимание, которое Юнг уделял взаимоотношениям мужского и женского начала (Анима и Анимус) в своей психологии или «женскому элементу», дополняющему Троицу до Четверицы, в своем гностическом богословии.

37 Storr A. The Integrity of the Personality. L., I960. P. 20.

* Jung C.G. Psychoterapie und Weltanschauung // Gesammelte Werke. Olten: Walter-Verlag, 1941. Bd. 16. Пер. с нем. А. Руткевича.

* Религия в состоянии зароясдения, возникновения (лат.).

* Никого нельзя обязать сверх его возможностей (лат.).

* Естественный свет (лат.).

* Впервые напечатано в журнале Transactions of the Psycho-Medical Society (1913. Aug. 5 ). Пер. с англ. О. Раевской.

* Лекция, прочитанная в госпитале св. Варфоломея в Лондоне в 1936 г. и опубликованная в журнале этого госпиталя (Journal. 1936. Vol. XLIV). Перевод выполнен по изданию: The Portable Jung / Ed. J.Campbell. N.Y.: The Viking Press, 1971. Как и в данном издании, у нас опущена последняя часть лекции (4-я). Пер. с англ. А. Руткевича.

* Коллективные представления (фр.).

* Jung C.G. Das Gewissen in psychologischer Sicht // Gesammelte Werke. Olten: Walter-Verlag, 1958. Bd. 10. Пер. с нем. А. Руткевича

* Искусственное (лат.).

* Коллективные представления (фр.).

* Гордыня, дерзость (греч.).

* Высшее благо (лат.).

* По определению (лат.).

* Образец поведения (англ.).

* О святая простота (лат.).

* Мистическое соучастие (фр.).

* Тем самым, в силу того (лат.).

* Jung C.G. Gutund Böse in der analitischen Psychologie // Gesammelte Werke. Olten: Walter-Verlag, 1958. Bd. 10. Пер. с нем. А. Руткевича.

* Быт 3, 5. «... и вы будете, как боги, знающие добро и зло».

* В избытке аффекта (лат.).

* Внущающим трепет н зачаровывающим (лат.).

* В тени (лат.).

* Счастливой, блаженной вине (лат.).

* Неописуемым (лат.).

* Недостаток, отсутствие добра (лат.).

* Jung C.G. Gegenwart und Zukunft // Gesawmelte Werke. Olten: Walter-Verlag. 1957. Bd 10 Пер. с нем. А. Руткевича.

* Пустым и свободным умом (лат.).

** Оскорбление величества (лат.).

* Гуманитарные науки (лат.).

* «Государство – это я» (фр.).

* Ритуалы входа н выхода (фр.).

* Гони природу вилами, она все равно возвратится (лат.).

* Дар благодати (лат.).

** Град Божий (лат.).

* Какая перемена вещей (лат.).

* Ничтожно малым (фр.).

* Любой ценой (фр.).

** Руководитель совести (лат.).

*** Попечением о душах (лат.).

* Не в последнюю очередь (англ.).

* Повинуясь Богу (лат.)

* Свобода, равенство, братство (фр.).

* Богиня разума (фр.).

* Волей-неволей (лат.).

* Вожделение (лат. ).

** Гордыня (лат.).

* Ответственность (фр.).

** Предательство клерков (интеллектуалов) (фр.).

* Первородный грех (лат.).

* Фрагменты из книги «Юнг говорит: Интервью и встречи», впервые изданной в Англии в 1978 г. (Jung С.G. Jung Speaking: Interviews and Encounters. L.: Thames and Wudson, 1978). Пер. с англ. Е. Петровой.

Предпосланные каждому интервью историко-библиографические справки принадлежат составителю книги. – Ред.

* Мировоззрение (нем.).

* Георг фон Кюхлер (1881–1967) руководил вторжением в Западную Польшу в сентябре 1939 г. Он был осужден и приговорен к тюремному заключению как военный преступник Нюрнбергским трибуналом

1 Змея, заглатывающая свой собственный хвост.

2 Приблизительно: «немецкий дух спасет мир». Нацистский лозунг, заимствованный из поэмы Эмануэля Гейбеля (1815–1884) «Признание Германии». Строки из Гейбеля стали известны с тех пор, как их процитировал (неточно, как выше) Вильгельм II в своей речи в Мюнстере в 1907 г.

* Уют, приятность (нем.).

* Моя вина, моя большая вина (лат.).

* Jung С. G. Von Mensch und Gott: Ein Lesebuch // Ausgew. von F. Alt. Olten Walter-Verlag, 1989. Пер. с нем. А. Руткевича.

* Психология, толпы, массовая психология (фр.).

** Руководитель совести (фр.).

* Разум есть высший закон (лат.).

** Рыбы (астрол.).

* Разумную основание (фр.).

* Рабский образ (греч.).

** Заключенный, пленник (греч.).

* Неповторимое изречение (греч.).

* Соединение противоположностей (лат.).

** Подражание Христу (лат.).

* Учитель Израиля (греч.).

* Воскресший, обновленный (лат.).

* Букв. «с крупицей соли», т.е. с известной оговоркой (лат.).

* Откуда зло? (греч.).

** Непрерывного воплощения (лат.).

* Бог есть круг, центр которой» повсюду, а окружность нигде (лат.).

** Откуда зло? (греч.).

* Призванный и непризванный станет Богом (лат.).

** Страх Божий – начало премудрости (лат.).

1 Отец Давид спрашивал в своем письме, считает ли Юнг по-прежнему верными свои слова из вышедшей в 1932 г. работы «Отношение психотерапии к заботе о душе»: «Среди моих пациентов, перешедших за середину жизненного пути, т.е. за 35 лет, не было ни одного, чьей последней проблемой не была бы проблема религиозная.... и ни один из них реально не исцелялся без достижения религиозной позиции».

* Фрагменты из книги: Samuels A. Jung and Postjungians. L., 1987. P. 1–22. Пер. с англ. В. Никитина.

1 Fordham M. Jungian Psychotherapv: A Study in Analytical Psychology. Chichester: Wiley, 1978. P. 53.

2 Hehderson J. C.G. Jung: A reminiscent Picture of his Method // J.Analytical Psychology. 1975. Vol. 20, N 2. P. 114–121.

3 Jung C.G. Letters: Vol. 1–2 // Ed. G. Adler. L.: Routledge and Kegan Paul, 1973–1974. P. 481.

* Шекспир В. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1959. Т. 5. С. 250. Пер. М. Зенкевича. (Примеч. пер.).

4 Fordham M. Jungian Psychotherapy. Chichester: Wiley, 1978; Hillman J. Training and the C.G. Jung Institute // J. Analytical Psychology. Zürich, 1962. Vol. 7, N 1. P. 3–19.

5 Collected Works of C.G. Jung Vol. 11, § 81.

6 Ibid. Vol. 17. P. 7.

7 Ibid. Vol. 4, § 685.

8 Stein L. Analytical Psychology: A modern science // Analytical Psychology Ed. Fordhaiti M. et ai. L., 1973. P. 3.

9 Psychoanalysis:The Impossible Profession. Malcolm, 1982.

10 Adler G. Methods of Treatment in Analytical Psychology // Psychoanalytical Techniques / Ed. B. Wolman. N.Y.: Basic Books, 1967.

11 Weaver R. The Old Wise Woman. L.. 1964. P. 4.

12 Adler G. Methods of Treatment in Analytical Psychology. P. 349.

13 Fordham M. Jungian Psychotherapy; HillmanJ. Training and the C.G.Jung Institute. P. 50.

14 Fordham M. Jungian Psychotherapy. P. 16

15 Ibid. P. 50.

16 Fordham М. Jungian Psychotherapy; Hillman J. Training and the C.G. Jung Institute. P. 53.

17 Adler G. Dynamics of the Self. L., 1979.

18 Goldenberg N. Archetypal Theory after Jung. 1975.

19 Ibid. P. 203.

20 Neumann. Origins and History of Consciousness. 1954.

21 Hillman J. Loose Ends. Dallas, 1975.

22 Ibid. P. 174.

23 Bion W. Elements of Psychoanalysis in Bion. 1977.

24 Plant A. Some reflections on the Klein-Jungian hibrid (1962, неопубликовано).

25 Hillman J. Loose Ends. P. 138–147.

26 Segal Н. Klein, Fontana, L., 1979.

27 Ibid. P. 111.

28 Ibid. P. 95.

29 Ibid. P. 171.

30 Samuels A. Fragmentary Vision: A Central Training Aim.

31 Henderson J. Review of Analytical Psychology: Modern Science and Technique in Jungian Analysis // Psychological Perspectives. 1975. Vol. 6, N2, P. 197–203.

32 Glover E. Freud or Jung. L.: Alien @ Urwin, 1950. P. 187.

33 Adler G. «Analytical Psychology and the Principle of Complementarity» in the Analytic Process / Ed. J. Wheelwright. N.Y.: Putnam, 1971. P. 114

34 Ibid. P. 117.

35 Storr A. The Art of Psychotherapy. L., 1979.

36 Popper K. Conjectures and Refutations: The Growth of Scientific Knowledge, L., 1972.

37 Samuels A. Fragmentary Vision: A Central Training Aim.

38 PopperK. Conjectures and Refutations: The Growth of Scientific Knowledge. P. 129.

39 Hillman J. Loose Ends. P. 5–48.

40 Джеймс У. Прагматизм. СПб., 1910. С. XII

* Подготовленный, сведущий в чем-либо (фр.).

* Odainyk V. W. Jung and Politics: The Political and Social Ideas of C. G. Jung. N.Y. etc.: Harper Colophon books. P. 33- 46. Пер. с англ. К. Бутырина.

1 The Meaning of Psychology for Modern Man. Vol. 10. P. 153. Все ссылки на работы К.Г.Юнга в этой статье даны по: Collected Works of C.G.Jung, (Примеч. пер.).

2 PsychotherapyToday. Vol. 16. P. 104.

3 Epilogue to Essays on Contemporary Events. Vol 10. P. 231.

4 Все эти моменты заметны уже в «Общественном договоре» Руссо, в эпоху же французской революции они раскрываются в полной мере. Массовые демократии и тоталитарные режимы XX столетия всего лишь расширение и «технологическое усовершенствование» открытий, сделанных ранее. См: Тальмон Дж. Источники тоталитарной демократии. Нью-Йорк, 1961.

5 Two Essays. Vol. 7. P. 202–203.

6 After the Catastrophe. Vol. 10. P. 211.

7 The Role of the Unconscious. Vol. 10. P. 13.

8 The Undiscovered Self Vol. 10. P. 280.

9 Two Essays. Vol. 7. P. 203.

10 On the Nature of the Psyche. Vol. 8 P. 222.

11 Ibid. P 221.

12 The Undiscovered Self. Vol. 10. P. 253.

13 Ibid. P. 254.

14 Ibid. P. 252. В ряде других работ Юнг подчеркивает, что всякий дух времени (Zeitgeist) стремится остановить в росте индивидуальное сознание и развитие. Дух любой эпохи оказывает влияние на большинство людей и определяет характерные черты «коллективного сознания» данного периода. Он не имеет ничего общего с рациональными категориями, даже если рационализм является одним из ключевых для данного Zeitgeist понятий. Zeitgeist – это скорее склонность, предубеждение, эмоциональная тенденция, которая обычно действует на более слабые умы, действует – через бессознательное – с поразительной силой внушения, захватывающей человека целиком. Думать иначе, чем думают мои современники, – в этом всегда присутствует оттенок незаконности, чего-то, что вызывает беспокойство окружающих, и даже чего-то неприличного, болезненного или кощунственного и, следовательно, социально опасного для индивидуума» (Основные постулаты аналитической психологии. Т. 8. С. 340).-И если временами мы приходим к результатам, которые заставляют сомневаться в коллективной мудрости эпохи, коллективное сознание «легко добивается победы с помощью «разумных» соображений общего характера, доступных для любого среднего ума в любое время» (О природе души. Т. 8. С. 218).

15 Two Essays. Vol. 7. P. 48.

16 The Undiscovered Self. Vol. 7. P. 48.

17 Symbols of Transformation. Vol. 5. P. 298.

18 Эпос о Гильгамеше – произведение величиной в три тысячи строк, написанное приблизительно за две тысячи лет до Р. X. и сохранившееся на каменных табличках, найденных среди развалин Ниневии. Оно рассказывает о приключениях воинственного и властного Гильгамеша, согласно вавилонской легенде, царя Эреха, и его примитивного двойника, соперника и друга Энкиду. Когда Энкиду неожиданно умирает, Гильгамеша охватывает страх смерти. Он отправляется на корабле на поиски дерева, дающего вечную жизнь, но, найдя его, оставляет без присмотра, и его похищает змея. Тогда он обращается к духу Энкиду за утешением, но друг рисует ему мрачную картину будущего, ожидающего смертного.

19 A Study in the Process Individuation. Vol. 9, pt 1. P. 349.

20 The Undiscovered Self. Vol. 10. P. 298.

21 The Fight with the Shadow. Vol. 10. P. 222; After the Catastrophe. Vol. 10. P. 200.

22 Two Essays. Vol. 7, p. 19.

23 The Undiscovered Self. Vol. 10. P. 277.

24 Сенаторы – добрые мужи, но сенат – животное (лат.); Two Essays. Vol. P. 150.

25 The Fight with the Shadow. Vol. 10. P. 226.

26 The Undiscovered Self. Vol. 10. P. 277.

27 The Psychology of Rebirth. Vol. 9, pt 1. P. 127;

28 Cм.: Freud S. Group Psychology and the Analysis of the Ego // The Standard Edition of Complete Psychological Works of Sigmund Freud. L.: The Hogarth Press, 1955. Vol. 18.

29 Юнг здесь имеет в виду панику в Нью-Йорке и чуть позже в Кито (Эквадор), последовавшую в 1938 г. вслед за радиопередачей по роману Уэллса «Война миров». Другой пример – практика национал-социалистов, хотя Гитлер понимал воздействие массовых митингов, агитации и пропаганды чтобы направить коллективный ответ немцев.

30 After the Catastrophe. Vol. 10. P. 201

31 В трудах соотечественника Юнга Якоба Буркхардта (1818–1897) содержатся явные признаки такой критики. Юнг учился в Базельском университете, где Буркхардт был признанным авторитетом. Сходные установки находим и у Ле Бона в «Толпе» (1895).

32 См.: Кон Н.- Поиск тысячелетних) царства: Революционные милленарии и мистические анархисты средних веков. Лондон, 1970. См. особенно гл. 3 и заключение.

* Hubback J. Tearing to Pieces: Pentheus, the Bacchae and Analytical Psychology // J. Analytical Psychology. 1990. Vol. 35. P. 3–18. Пер. с англ. В. Никитина.

* Цит. по современному русскоязычному изданию Библии. (Примеч. пер.).

1 Cooper Н. Persecution And Silence: The Myth of Cain and Abel // Harvest. 1988. Vol. 33. P. 15.

2 Eigen М. Towards pions: Starting Роint Between Catastrophe and Faith // Intern. J. Psycho-Anal 1985 Vol. 66

3 Graves R. The Greek Myths. Harmondsworth: Penguin Books, 1955. Vol. 1.

4 Euripidus. The Bacehae / Transl. P. Villacott. Harmondsworth: Penguin Books, 1954.

7 Kirk G. S. The Nature of Greek Myths. Harmondsworth: Penguin Books, 1974.

1 Краткое изложение идей трех направлений можно, в частности, найти в книге: Какабадзе В,Л. Теоретические проблемы глубинной психологии. Тбилиси, 1983.

2 Jung C.G. Analytical Psychology: Tavistock Lectures. L. 1976. Готовится русский перевод в издательстве «Петрополис».

3 Jung C.G. Man and his Symbols. N.Y., 1964. Русский перевод см. в сб.: Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990.

4 Русский перевод этой книги вышел в 1936 г. под редакцией Метнера в издательстве Психологического клуба в Цюрихе: Избранные труды по аналитической психологии. Т. 1.

5 Jung C.G.: Selected Writings / Ed. Storr A. N.Y., 1989. P. 56–61.

6 Jung C.G. Dictionary of Analytical Psychology. L., 1983. P. 26- 27.

7 Рассматривая энергетическую концепцию Юнга в характеристике психических явлений, небезынтересно отметить сходную позицию по этому вопросу, высказанную в свое время нашим соотечественником Николаем Гротом. А именно что понятие психической энергии так же правомерно в науке, как и понятие физической энергии, и что психическую энергию можно изменять подобно физической. См., в частности: Грот Н. Понятие Души и психической энергии в психологии / Вопр. философии и психологии 1897. Т. 37–38.

8 Эдипов комплекс – одно из центральных понятий фрейдовского психоанализа: возникающий в раннем детстве бессознательный комплекс чувств и представлений, заключающийся в половом влечении к родителю противоположного ему пола и в стремлении физически устранить родителя одного с ним пола.

9 Jung C.G.: Selected Writings. P. 17.

10 Ibid. P. 59.

11 Jung C.G. Dictionary of Analytical Psychology, P. 96.

12 Ibid. P. 97.

13 The Collected Works of C. G. Jung. L.: Routledge and Kegan Paul, Vol. 8. P. 680.

14 Ibid. P 382–384.

15 Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1985. С. 187.

16 Adler G. Basic Concepts of Analytical Psychology. L., 1974. Guild lecture N 174. April.

17 Имеется также полное русское издание 1929 г., вышедшее в Цюрихе в издательстве «Мусагет».

18 Какабадзе В. Л. Теоретические проблемы глубинной психологии. С. 92.

19 Jung C.G. // Psychology and Education.1969. N 4. P. 71.

20 Jung C.G. Analytical Psychology. P. 7.

21 Ibid P. 8.

22 Ibid. Р. 21.

23 Collected Works of С. G.Jung. Vol. 13. § 67.

* Отреагирование (acting out) – психоаналитический термин, обозначающий вневербальную манифестацию, зачастую эмоционально окрашенную.

24 Юнг K.Г. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев: AirLand, 1994.

25 Там же.

26 Цит. по: Какабадзе В. Л. Теоретические проблемы глубинной психологии. С. 108.

27 См. закон партиципации: Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1929.

28 Там же. С .499.

29 Collected Works of С. G. Jung. Vol. 17, § 308.

30 Какабадзе В. Л. Теоретические проблемы глубинной психологии С.109.

31 Collected Works of С. G. Jung. Vol Ю. § 588.

32 Cм.: Морозов H. А. В поисках философского камня. СПб., 1909.

33 Franz M.-L. The Process of lndividuation // Mannandhis Symbols. P. 196–211.

34 Zeig K.The Evolution of Psychoterapy. NY., 1982. P.16.

35 Какабадзе В.Л. Л. Теоретические проблемы глубинной психологии. С. 110.

36 Otto R. The Idea bf the Holy. L.: Penguin, 1959.

37 Collected Works of C. G. June. Vol. 11, § 6.

38 Ibid. § 9.

39 Jung C.G. Letters. 1957. Vol. 2. P. 383.

40 Collected Works of C.G. Jung. Vol. 8, § 437.

41 Ibid. §440.

41 Ibid. P. 417–419.