Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Керстин Хольм

МОИ 22 ГОДА В РОССИИ

Керстин Хольм в течение 22 лет она была корреспондентом Frankfurter Allgemeine — одной из крупнейших и влиятельнейших немецких газет — в России. С 1 сентября 2013 г. Керстин Хольм снова работает во франкфуртской редакции своей уважаемой газеты. Неудивительно, что коллеги попросили «репатриантку» написать текст о том, как она ощущает свою первую за последние 22 года «немецкую осень» (двойное значение: «немецкой осенью» — Deutscher Herbst — в Германии называют серию терактов, совершенных в сентябре-октябре 1977 года «Фракцией Красной армии»). Текст «Моя немецкая осень», опубликованный в номере за 26 сентября, принес автору многочисленные отклики аудитории — как свидетельствует Керстин Хольм, «так много, как никогда». С согласия автора и газеты COLTA.RU публикует русский перевод текста.

http://www.colta.ru/articles/society/1478, 2013

Первое, что с тебя спадает, когда покидаешь Россию, — это паранойя. После 22 лет, проведенных в Москве, я постепенно привыкаю к свежему воздуху, мягкому климату и бесконечному «переходному времени года». Лишенная подспудного страха доброжелательность случайных встречных, женщины, одетые свободно и с фантазией, добротно сконструированные дома и дороги — все это приводит меня почти в эйфорию. Пожилая торговка фруктами никому не пытается отчаянно навязать свой товар. Молодая мама не боится отправлять своего сынишку за газетой в киоск через дорогу.

Меня трогает вид немецких полицейских. Мне кажется, что здесь, в Германии, они действительно служат делу общественного порядка. Беседу с немецким полицейским — в которую я ввязываюсь при каждом удобном случае — можно рассматривать как одну из форм приобщения к культуре. Российские правила общения с полицейским таковы: на все вопросы отвечать кратко и корректно, сокращать контакт до минимума, никогда не начинать первому разговор. Один мой немецкий приятель вывел парадоксальную формулу: как город Москва вообще-то более безопасна, чем Париж или Нью-Йорк. Но зато здесь по-настоящему опасны полицейские. Другой мой знакомый, американец, который однажды был обыскан русским полицейским и при этом лишился наличности, с тех пор при виде стража порядка переходит на другую сторону улицы и бежит бегом прочь.

Чем больше я писала о России, тем яснее мне становилось, что мне никогда не понять эту страну. Но я научилась вести себя адекватно: как антилопа в саванне. Нельзя ожидать, что тротуары будут ровными и безопасными. Нельзя ожидать, что вывески, которые висят на зданиях, имеют хоть какое-то отношение к тому, что находится внутри. Напротив, следует ожидать, что твой внешний вид может подействовать провоцирующе на кого-то из особенно чувствительных встречных. Ты учишься подавлять свою мимику. Ты учишься наблюдать за окружающим миром боковым зрением и сразу оценивать, не наметил ли тебя кто-то в качестве добычи. На просторах саванны российских улиц, по которым скитаются стада автомобилей, следует особенно остерегаться юношей с горящими глазами: пока вы подробно объясняете ему, как доехать до Красной площади, его партнер ловко ворует вашу сумочку.

Но главная опасность — это залегшие в укрытии охотники: голодные полицейские, исполненные надежды, что от вас пахнет алкоголем, что вы едете на чужом автомобиле без доверенности или делаете еще что-нибудь подобное и, главное, что вам некогда. Шанс, что попавшийся грешник попробует уличить их в коррупции, минимален. Лишь тот, кто ведет себя открыто и корректно, хотя бы примерно знает законы и держится так, будто ему абсолютно некуда спешить, имеет шанс быть отпущенным — поскольку время, которое придется затратить на такую жертву, непропорционально добыче.

Я не знаю, каким образом пространство — как нас тому учит физика — может быть искривленным. Мне также сложно понять, как время может становиться шаром в соответствии с представлением о нем композитора Бернда Алоиса Циммермана. Но я могу лично засвидетельствовать, что в России, если глядеть из перспективы простого смертного, пространство действительно является искривленным, а время действительно представляет собой некий клубок.

Всякий, кто пытается зафиксировать российскую историю в соответствии с гегельянским мышлением как некое линейно развивающееся, поступательное действие, не понимает ее сути. Ни одна эпоха здесь не завершается, ни одна проблема не решается. Вопрос о том, стоили ли реформы Петра Великого, обеспечившие стране модернизацию и расцвет, жизней тьмы крепостных, которыми были оплачены царские мегапроекты, по сей день не утратил своей актуальности и продолжает обсуждаться.

В Германии мир предстает метрическим, квадратным. Время протекает линеарно. Здесь учатся на ошибках прошлого, ставя тем самым на этом прошлом крест. Даже пространство ощущается здесь как разделенное на квадраты невидимыми линиями. Законы существуют здесь для того, чтобы выполняться, как общественный транспорт — для обеспечения циркуляции населения. Законы — не посохи пастырей, которыми эти пастыри грозят человеческим стадам, чтобы призвать их к послушанию. В России же знаменитые скверные дороги и такой же общественный транспорт являются своего рода кандалами для населения. Особенно обитателей маленьких населенных пунктов они приковывают к их месту жительства.

В Германии мир предстает метрическим, квадратным. Время протекает линеарно. Здесь учатся на ошибках прошлого, ставя тем самым на этом прошлом крест.

Международные специалисты по городскому развитию и планированию улиц неоднократно отмечали, что в Москве площадь проезжих улиц непропорционально мала по сравнению с общей площадью города (если сравнивать с крупными западными городами). Этот дисбаланс усугубляется страстью российских градостроителей к восьмиполосным дорогам одностороннего движения без возможности поворота: это приводит к тому, что в Москве, чтобы добраться от A до B, приходится проезжать куда больше километров, чем в любом другом городе мира. Один высокий полицейский чиновник однажды открыто сказал в эфире радиостанции «Эхо Москвы», что официальной целью московской транспортной политики является уменьшение до минимума права отдельно взятого водителя на маневр. Цель этой тактики становится ясна в тот момент, когда полицейская машина, которую никогда не видно на вечно забитых перекрестках, быстренько перекрывает любую улицу, чтобы пропустить колонну верховных пастырей российской политики, проносящихся мимо с мигалками со скоростью двести километров в час.

В те долгие часы, которые я регулярно проводила в Москве в этих искусственных пробках под какофонию раздраженных гудков (разумеется, я в таких концертах тоже участвовала), я физически ощущала, насколько этой системе наплевать на бесчисленное множество «человеко-часов» рабочего и жизненного времени. Каким бы репрессивным ни был старый Советский Союз, в нем все же существовала вера в человека или в его «продуктивный потенциал». Уже само распространение массовой советской профессии «инженер» указывало на существование хотя бы теоретической веры в возможность создания хороших отечественных автомобилей, автобанов, строительных машин и так далее.

В качестве сегодняшнего «гражданина-в-пробке-стоящего» понимаешь, что гражданское население с точки зрения экономики и военной стратегии представляет скорее паразитарную группу, имеющую претензию на доходы от продажи полезных ископаемых. Это дает ответ на загадку, почему используемый при сооружении или отделке самых помпезных дворцов и площадей в московском центре дорогостоящий гранит или мрамор так скверно обработан: истеблишмент на верхнем конце экономической цепочки питания ценит материал, но не труд низкоквалифицированных бесправных мигрантов.

Какой контраст с немецкой строительной культурой, со всеми этими дверными ручками, петлями, плинтусами и распорками, создание и доведение до ума которых осуществляются с прямо-таки трогательным пафосом функциональности! Например, во Франкфурте, напротив Старой оперы, есть чудесный маленький парк с небольшой колоннадой. Колонны вытесаны из простого известняка, но с таким ремесленным совершенством, что мое сердце согревается и даже взыгрывает от патриотических чувств! Как часто я думала об этом скромном шедевре, разглядывая тщательно отполированные, но грубо отесанные и криво положенные плиты московского мрамора — зрелище, от которого у меня почти наворачивались слезы на глаза. Я убеждена в том, что европейская демократия в целом и немецкая в особенности неразрывно связана с культурой работы, ремесла в широком смысле этого слова. Мне кажется, что лишь эта культура способна обеспечить долгосрочное и соответствующее особенностям вида выживание человеческих особей в зоопарке нашей цивилизации. Работая в стране, где многие из самых высококвалифицированных ученых, музыкантов продолжают получать за свою работу, как принято говорить в Германии, «вареное яйцо и бутерброд», я не могла не казаться себе этакой черно-белой коровой голштинской породы. Выживание этой породистой коровы в степи обеспечить непросто, но ее всячески кормили и холили, а она в ответ давала особо ценное молоко — то есть высоковитаминный продукт культурной журналистики. Это молоко пользовалось спросом на родине коровы. Впрочем, сам спрос на темы с весьма скупо цветущих нив российской культурной жизни возможен только в условиях культуры в высшей степени процветающей и мощной, культуры, способной, в духе Шиллера, черпать наслаждение из этих «плодов трагического».

В России право сильного присутствует повсеместно и абсолютно неприкрыто. Потроха матушки-Земли распродаются за гроши, и лишь сильнейший обеспечивает себе львиную долю доходов. Все ценное — гуманность, сочувствие, настоящее искусство и умение его ценить — возможно только в модусе постоянного сопротивления. И всегда является личным подвигом отдельно взятого индивидуума. Например, у меня есть знакомая, врач, которая бесплатно оперировала женщину, не имевшую денег заплатить за лечение. Или профессор консерватории, организующий концерты авангардной музыки на высочайшем уровне и настаивающий на том, чтобы они были бесплатными, — в интересах студентов и энтузиастов современной музыки. Подобные люди наживают себе лишь неприятности. На врача сердятся коллеги по больнице, на профессора — концертный отдел его консерватории. Все они хотели бы, конечно, зарабатывать деньги.

Россия с ее неприглаженностью порою напоминает мне зубра, который не дает молока и вообще смотрится как насмешка над любыми соображениями эффективности. Технологический модернизм лишь отравляет его. Он хронически болен. Возможно, неизлечимо. Он никогда не видел изнутри коровника другой супердержавы, а штормы истории по географически-климатическим причинам неизменно свирепствовали над ним особенно жестоко. Благодаря этому он развил дикую силу и тонкий нюх, не нужные его более высокоразвитым сородичам, с которыми судьба обошлась благосклоннее. В этой правде жизни заключается его неотразимый шарм.

Я знаю, что лишь немногие могут оценить это обаяние. Знаю, но, если честно, до сих пор не могу этого понять.