Сергей Фирсов

РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ НАКАНУНЕ ПЕРЕМЕН (КОНЕЦ 1890-Х - 1918 ГГ.)

Распутин и Церковь

Во вторник, 1 ноября 1905 г., император Николай II занес в свой дневник краткое сообщение: «Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ.»[1]. В то время никто еще не мог представить, что сулит царской семье это знакомство. Увлечения «Божиими людьми» были довольно распространены в русском обществе.

Так, заведующий архивом и библиотекой Святейшего Синода А.Н. Львов отмечал в дневнике за 1894 г., что в столице империи, босиком и в веригах, бродит какой-то странник Антоний. Одно уже то, что он появился в Петербурге в таком виде, создало ему ореол святости. «Народ валит к нему тысячами, — замечал Львов, — и несет, конечно, всевозможные приношения — и большие, и малые. Такие явления повторяются ныне все чаще и чаще и составляют просто знамение времени. Относительно таких безобразных проявлений всяких ханжей и проходимцев и писания об них не принимается никаких ни полицейских, ни цензурных мер. Можно ожидать, что скоро их будут возводить в звание "синодальных странников", как есть теперь синодальные миссионеры. Удивительное, право, время!»[2] Львов едва ли мог представить, что уже через одиннадцать лет его патетические восклицания окажутся сбывшимися пророчествами, а имя «главного странника» — уроженца Сибири Григория Ефимовича Распутина (1869–1916) — станет нарицательным.

Он родился в крестьянской семье, нигде не учился, вплоть до смерти так и не постигнув всех премудростей письма: сохранившиеся собственноручные записки «старца» поражают безграмотностью. Почти тридцать лет прожил дома, работал в хозяйстве отца даже после того, как женился. Затем начался период странничества, в течение которого Распутин самостоятельно научился читать и писать, познакомился со Священным Писанием. Природная любознательность и живой крестьянский ум помогли Григорию «выйти в люди», произвести впечатление на мистически настроенных пастырей и искавших религиозного утешения православных мирян. Цельный и волевой (что в дальнейшем не раз отмечали современники), Распутин в тот период не давал повода к соблазну — вел себя (по крайней мере, на публике) благочестиво и скромно.

Однако уже тогда, на грани веков, проявился его особый дар воздействовать на женщин. «Духовно утешенная» Распутиным купчиха отвезла его в Казань, где познакомила с православными клириками. Викарный епископ Казанской епархии Хрисанф (Щетковский), непонятно почему, решил дать молодому крестьянину рекомендацию, с которой тот в 1903 г. и приехал в Петербург к ректору духовной академии епископу Сергию (Страгородскому). Последний познакомил с Распутиным инспектора академии архимандрита Феофана (Быстрова), а тот, в свою очередь, — Саратовского епископа Гермогена (Долганева). В дальнейшем именно отец Феофан рассказал о «страннике» дочерям черногорского князя (впоследствии короля) Николая Негоша — Милице и Анастасии, которых окормлял духовно. Сестры в то время были дружны с императрицей Александрой Федоровной и поведали своей венценосной подруге о новой религиозной знаменитости. Первые встречи Николая II и его супруги с Распутиным проходили, как правило, в присутствии сестер-«черногорок». Последующее разочарование сестер в «старце» привело не к удалению Распутина из дворца, а, наоборот, к разрыву Александры Федоровны с подругами. О возможных причинах этого разочарования речь пойдет ниже, сейчас же хочется остановиться на ином, — почему этот человек сыграл такую незаслуженно видную роль в истории Русской Церкви и что можно сказать о его религиозности.

Известно, что старец — это духовный наставник, помощник и врачеватель духовных недугов, умеющий понять грешника и вывести его на путь покаяния. Стоит вспомнить, что в то самое время, когда известность Распутина росла и крепла, жили и проповедовали такие великие подвижники православия как, например, отец Иоанн Кронштадтский (+1908), Оптинские старцы Иосиф (+1911), Варсонофий (+1913), Нектарий (+1928). Почему же внимание всероссийского самодержца и его супруги привлек именно Распутин? Односложного ответа не существует. Однако современники, придерживавшиеся порой диаметрально противоположных политических взглядов, при разговоре о феномене Распутина обычно обращали внимание на психологический фактор.

«Важно сказать, чем он в действительности был, — писал товарищ последнего царского обер-прокурора Святейшего Синода князь Н.Д. Жевахов, — но не менее важно отметить и то, чем он казался в глазах Их Величеств и тех людей, которые считали его святым». Действительно, Распутин уже при жизни стал легендой; и легенда заслонила собой образ реального, живого человека. Для адептов «старца» легенда была самодостаточна, как, впрочем, и для его противников (хотя в первом и во втором случаях содержание легенды было совсем не тождественным). Мифотворчество нашло отражение и в мемуарах современников, пытавшихся понять причины роста влияния «старца» на царскую семью.

Пример тому — отношение Григория Распутина к св. Иоанну Кронштадтскому. Генерал В.Ф. Джунковский, в связи с выступлениями против сибирского странника лишившийся должности товарища министра внутренних дел, в своих воспоминаниях передавал слух, что разрыв великих княгинь Милицы и Анастасии с Распутиным был вызван тем, что распоясавшийся «старец» стал поносить к тому времени покойного о. Иоанна Кронштадтского, которого они почитали как святого. «Этого было достаточно, — писал Джунковский, — великий князь Николай Николаевич [муж Анастасии Николаевны. — С. Ф.] приказал его больше не пускать. Великие княгини совсем отошли от Распутина и пытались возбудить против него и императрицу и Государя, но было уже поздно, в Распутина уже верили». Со своей стороны, убийца Распутина князь Ф.Ф. Юсупов, восстанавливая биографическую канву жизни «старца» и описывая его «петербургский период», особо отметил, что в Александро-Невской лавре Распутина принял о. Иоанн Кронштадтский, «которого он поразил своим простосердечием». Великий молитвенник будто бы поверил, «что в этом молодом сибиряке есть "искра Божия"».

Впрочем, многочисленные фактические погрешности, встречающиеся и в мемуарах Джунковского, и в мемуарах Юсупова заставляют предположить, что сообщаемая ими информация о первых шагах сибирского странника в столице во многом легендарна, хотя признать ее полностью недостоверной также нельзя. Скорее всего, Распутин действительно встречался с отцом Иоанном, быть может даже разговаривал с ним. Вполне вероятно и то, что Кронштадтский пастырь обратил внимание на молодого странника, глубоко религиозного и любившего молиться. Известно, что Распутин любил посещать столичный Иоанновский женский монастырь, где был погребен подвижник. Однако послушницы, к радости игуменьи монастыря Ангелины, скоро его от этого отвадили. «Стоит Распутин, — вспоминал хорошо знавший настоятельницу митрополит Евлогий (Георгиевский), — пройдет одна из послушниц, взглянет на него и говорит вслух, точно сама с собой рассуждает: "Нет, на святого совсем не похож..." А потом другая, третья — и все, заранее сговорившись, то же мнение высказывают. Распутин больше и не показывался».

Проблема Распутина — это не только проблема психологическая, это также проблема историческая. Занимаясь изучением «распутинщины», товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства Б.Н. Смиттен обратил внимание, что именно «эпоха безвременья» содействовала расцвету «старца». Неудачи Русско-японской войны, революция и ее поражение, сменившая революцию реакция вызвали в обществе, особенно в аристократической среде, «повышенную нервную и чувствительную жизнь, странное сплетение религиозности и чувственности. <...> Распутин пришел на готовую почву, — заключал Смиттен, — и она его затянула; в свою очередь, он и сам после закреплял ее и развивал делом и идейно».

Впрочем, если Смиттена можно заподозрить в тенденциозности (все-таки он разоблачал — по должности — преступления царского правительства), то князя Жевахова в тенденциозности такого именно рода никак не обвинить. Ярый юдофоб и проповедник идеи «жидо-масонского заговора», князь, тем не менее, также как и Смиттен, отмечал в своих воспоминаниях факты новой религиозности, проявившейся в то время в аристократической среде (хотя и оценивал их, понятно, по-иному). Указывая, что представителей столичной знати «с Евангелием в руках и всякого рода приношениями» всегда можно было встретить тогда в притонах нищеты, в подвалах и трущобах, среди чернорабочих, в тюрьмах и больницах, Жевахов утверждал, что это не было случайным явлением. «Петербургское общество, во главе со своими иерархами, отнеслось с доверием даже с косноязычному "Мите" не потому, что было духовно слепо, — подчеркивал князь, вспоминая историю с одним из предшественников Распутина — "юродивым" Митей Козельским[3], — а, наоборот, потому, что чрезвычайно чутко отзывалось на всякое явление религиозной жизни, предпочитая ошибиться, приняв грешника за святого, чем наоборот, пройти мимо святого, осудив его».

Стремление обрести чистоту, окунувшись в «народную веру», можно считать характерной чертой религиозности некоторых «богоискательски» настроенных представителей русской знати тех лет. Поиск в этой самой вере ответов на запросы духа и разрешения религиозных сомнений подогревал интерес ко всякого рода странникам и кликушам. То обстоятельство, что ответов искали не только и даже не столько у известных старцев (например, Оптинских), сколько у разного рода новоявленных пророков, само по себе достаточно характеризует нездоровую обстановку, сложившуюся в русском обществе к началу XX века. Одна из причин этого нездоровья заключалась в том, что в обществе (и не только в аристократической среде) перестали доверять Православной Церкви, ее пастырям.

В молодости близко знавший Распутина, даже составлявший для императрицы Александры Федоровны его биографию, митрополит Вениамин (Федченков) много лет спустя с горечью констатировал общее охлаждение, свойственное тогдашним православным пастырям. «И вдруг появляется горящий факел. Какого он духа, качества, мы не хотели, да и не умели разбираться, не имея для этого собственного опыта. А блеск новой кометы, естественно, привлек внимание». Митрополит Вениамин был убежден в том, что далеко не все окружавшие Распутина люди были сплошь плохи. По его мнению, Распутин слишком рано вышел в мир руководить другими, не имея сам соответствующего духовного руководства, и притом отправился в такое общество, «где не очень любили подлинную святость, где грех господствовал широко и глубоко». Владыка, как Жевахов и Смиттен, подчеркивал наличие в высшем обществе почвы, которая содействовала росту увлечения Распутиным. «А потому не в нем одном, даже скажу не столько в нем, сколько в общей той атмосфере лежали причины увлечения им, — писал владыка Вениамин. — И это характерно для предреволюционного безвременья».

Однако в словах митрополита есть и новый, чрезвычайно существенный мотив. Это констатация беспомощности духовного сословия: «Мы перестали быть "соленою солью" и поэтому не могли осолить и других», писал владыка Вениамин. Представители традиционной религиозности, пастыри и архипастыри, вне зависимости от их собственных нравственных качеств, — воспринимались как выразители чувств и настроений «казенной» Церкви, выполнявшей любые распоряжения власти светской. Будущее показало, что отношение к Церкви как к специальному ведомству православного исповедания было одинаково опасно и для нее самой, и для ее Верховного ктитора, который искренно хотел преодолеть средостение между народом и властью, максимально приблизиться к своему народу, к «мужику».

Возможно, одной из причин, заставивших Николая II держать возле трона сибирского странника, и было желание иметь около себя представителя «простого народа», который бескорыстно доведет до царя все чаяния и проблемы этого самого «народа». А то, что «представитель» ко всему прочему еще и «старец», носитель подлинной духовности, так не похожий на обычных «традиционных» иереев и иерархов, — могло лишь укрепить императора в правильности сделанного выбора. Когда ему стали известны соблазнительные факты жизни «старца», он, как сообщает митрополит Вениамин, ответил: «С вами тут и ангел упадет! — но тут же добавил: — И царь Давид пал, да покаялся»[4].

Показательно не то, как император отреагировал на полученную информацию (начиная с 1910 г. он имел возможность многократно знакомиться с материалами о разгульной жизни «старца»), а то, что простому мужику он доверял несравненно больше, чем своим чиновникам и приближенным. По сообщению о. Георгия Шавельского, в августе или сентябре 1916 г. начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев прямо спросил императора, что он может находить «в этом грязном мужике». Николай II с удивительной для него откровенностью ответил: «Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей». А на такой же вопрос, адресованный Алексеевым Александре Федоровне, последняя, по сведениям того же источника, сказала: «Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете», — и отвернулась от генерала.

Своеобразным комментарием к сказанному можно считать «современные диалоги» С. Н. Булгакова «На пиру богов», написанные в начале гражданской войны для сборника о русской революции «Из глубины». В роковом влиянии Распутина, — писал Булгаков, вкладывая эти слова в уста «беженца», — более всего сказался исторический характер последнего царствования: ведь император «взыскал пророка теократических вдохновений». «Его ли одного вина, что он встретил в ответ на этот свой зов, идущий из глубины, только лжепророка? Разве здесь не повинен и весь народ, и вся историческая Церковь с первосвященниками во главе?»

Проблема Распутина — это проблема олицетворения идеала, восприятия «живого символа». Одни воспринимали его как нравственное чудовище, толкающее монархию в бездну, другие — как святого, непонятого и гонимого. Что касается Русской Церкви, то для нее оценка Распутина осложнялась прежде всего тем, что он был ее сыном, в верности которого многие сомневались, называя сибирского странника «хлыстом» и развратником. Обвинения, выдвинутые против Распутина, были столь серьезны, что просто игнорировать их не представлялось возможным. К тому же именно в «церковном вопросе» Распутин считал себя компетентным и по мере укрепления своего положения старался получить возможность влиять на происходившие в ведомстве православного исповедания назначения.

Таким образом, поставленный выше вопрос о причинах влияния «старца» на семью царя и на царскую церковную политику можно разделить на два вопроса, тесно связанных друг с другом. Первый — о личности Распутина; второй — о влиянии его на ход церковных дел.

Известно, что разговоры о хлыстовстве Распутина связывались с его личной жизнью: развратом и разгулом. Даже князь Жевахов, имевший печальную славу «распутинца», в воспоминаниях не стал отрицать фактов разгульного поведения сибирского странника. Он лишь указал, что трагедия императора и императрицы состояла в том, что Распутин не был старцем. По мнению мемуариста, вполне понятно, что одни считали Григория праведником, а другие — одержимым, так как «одни видели его таким, каким он был в царском дворце <...>, а другие— таким, каким он был в кабаке, выплясывая "камаринскую"». Рассмотрение личности Распутина с двух сторон, как мне представляется, правомерно: удивительное сочетание греха и праведности замечали в нем многие современники. Так, мнение Н.Д. Жевахова (к которому отношение распутинских почитателей традиционно доброе) о двойственности поведения сибирского странника, повторял В.Ф. Джунковский (критикуемый некоторыми сегодняшними почитателями «старца» как масон, много лет занимавшийся фабрикацией полицейских фальшивок на Распутина): «Он безобразничал, пьянствовал, развратничал, но это не мешало ему в то же время прикидываться самым кротким, смиренным и набожным, когда он бывал в Царском». Оставляя в стороне как недоказуемое заявление о лицемерии Распутина, отметим, что его набожность была таким же фактом для одних, как для других — его разгульность.

Митрополит Вениамин, например, писал, что в Распутине «боролись два начала, и низшее возобладало над высшим». А крупный чиновник Министерства внутренних дел С.П. Белецкий, в последние предреволюционные годы хорошо знавший (в том числе и по обязанностям службы) о жизни и привычках «старца», в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства сформулировал своеобразное религиозное credo Распутина. Как писал Белецкий, сибирский странник считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, таким образом внедрял в телесную оболочку грехи, в борьбе с которыми совершал «преображение» своей души. Иначе говоря: не согрешишь — не покаешься. Эту примитивную философию, свойственную «широкой русской натуре», Распутин, юродствовавший, по словам З.Н. Гиппиус, постоянно и с большой сметкой («соображал, где сколько положить»), использовал в корыстных целях. Именно поэтому Гиппиус считала, что Распутин интересен только как тип: его похоть, тщеславие и страх она видела в русской острой безмерности и бескрайности: «Все до дна: и гик, и крик, и пляс, и гомерическое бахвальство. В эти минуты расчет и хитрая сметливость отступают от него. Ему действительно "море по колено"».

Впрочем, скандальную известность Распутин приобрел не сразу: в течение нескольких лет слухи о его поведении не вызывали пристального интереса русской общественности, в том числе и церковной. Лишь с 1908 г. отношения Распутина с православными клириками стали портиться, его прежние покровители (начиная с архимандрита Феофана, из исповеди духовной дочери узнавшего о поведении «старца») отшатнулись от него. Отец Феофан постарался довести до сведения высочайших особ полученную информацию — близкий тогда к архимандриту отец Вениамин (будущий митрополит) ездил к князю В.Н. Орлову, другу императора, но результатов это не принесло — «он [Распутин. — С. Ф.] был сильнее».

С тех пор имя Распутина постепенно сделалось не только известным, но и нарицательным. Информированный общественный деятель, член партии конституционных демократов И.В. Гессен вспоминал, что впервые имя Распутина он услышал «лет за пять до войны от начальника гл[авного] управления по делам печати [А.В.] Бельгарда: он пригласил меня не в управление, а домой, — писал Гессен, — и необычайно взволнованно, задыхаясь и путаясь в словах, глухими намеками говорил об угрозе династии, о загадочном влиянии "старца", и умолял, во имя интересов родины, воздержаться от разглашения в печати». В этом рассказе многое удивляет. Выдавая подобную информацию, Бельгард должен был понимать, что тем самым подольет масла в огонь, заставив журналистов интересоваться причинами роста этого «загадочного влияния». Можно предположить, что чиновник постарался с помощью «утечки» предотвратить возможные в будущем газетные разоблачения. Однако, как показало будущее, этого избежать не удалось.

Было совершенно очевидно, что дискредитация Распутина скажется на отношении к царской семье и приведет к критике священноначалия Православной Российской Церкви, которое, в представлении прессы, недостаточно боролось с «хлыстом», а иногда даже использовало его в своих корыстных интересах. На самом деле все обстояло иначе. К Распутину уже давно присматривались, подозревая в сектантстве. Дело Тобольской консистории по обвинению крестьянина Григория Ефимовича Распутина-Нового в распространении подобного хлыстовскому лжеучения было начато еще до всевозможных публичных разоблачений «старца» — 6 сентября 1907 г. — и утверждено местным архиереем Антонием (Каржавиным) 7 мая 1908 г.

Это дело приводит в своей тенденциозной книге О.А. Платонов, стремящийся доказать надуманность обвинений против Распутина, который-де стал жертвой злостной и преднамеренной фальсификации. Расследование, по мнению автора, велось с целью доказать на пустом месте пресловутое «хлыстовство» Распутина. Возникает закономерный вопрос: а с какой стати Тобольскому епископу было начинать это расследование, собирать компрометирующие крестьянина Григория данные? О.А. Платонов полагает, что дело «организовал» великий князь Николай Николаевич, до Распутина занимавший место ближайшего друга и советника царской семьи. «В то время только он мог через руководителей Синода и епископа Тобольского назначить следствие по делу человека, который хорошо был известен в высших сферах и самому царю, — полагает Платонов. — Видимо, сначала дело носило характер проверки — что за человек так приближается к особе царя, а когда великий князь почувствовал ущемление своих интересов — оно приобрело клеветнический характер».

Подобный ход мысли невозможно признать убедительным. Во-первых, Николай Николаевич (как и любой другой близкий императору человек) не мог занять то место, какое занимал «мужик» Распутин: о мечте Николая II преодолеть «средостение» уже говорилось выше. Во-вторых, Николай Николаевич в то время пользовался искренним расположением самодержца, регулярно с ним встречался. Более того, именно в 1907 г. в жизни Николая Николаевича произошло знаменательное событие — он, наконец, получил возможность жениться на великой княгине Анастасии Николаевне, которая 10 ноября 1906 г. развелась со своим первым мужем герцогом Лейхтенбергским. Сообщая об этом в письме матери — императрице Марии Федоровне — Николай II признался, что подтверждение столичным митрополитом Антонием (Вадковским) возможности женитьбы великого князя его очень обрадовало. «Этим разрешается трудное и неопределенное положение Николаши и в особенности Станы, — подчеркивал самодержец. — Он стал неузнаваем с тех пор, и служба его сделалась для него легкой. А он мне так нужен!»[5]

Итак, «нужный» великий князь, облагодетельствованный императором, на свой страх и риск начинает вести работу по сбору компрометирующей Распутина информации! В таком случае стоит признать Николая Николаевича человеком не только подлым, но и недалеким. Однако ни одно из этих определений не может быть подтверждено фактами: принципиальность и честность великого князя в императорской семье считались общепризнанными.

Разумеется, интерес Тобольской консистории к Распутину нельзя признать случайностью: контакты с императорской семьей должны были заставить официальные власти проверить личность сибирского крестьянина, а его частые контакты с женщинами могли насторожить церковное священноначалие. Возбудивший дело епископ Антоний (Каржавин) в 1888 г. защитил магистерскую работу «О рационалистических сектах». Занимаясь изучением рационалистического сектантства, он был, вероятно, знаком и с проблемами сектантства мистического. Близких отношений архиерея с великим князем выявить не удалось (если, конечно, не считать всех антираспутински настроенных пастырей и архипастырей изначальными сторонниками Николая Николаевича).

В деле говорилось, что по собранным сведениям, Распутин из своей жизни на заводах Пермской губернии вынес знакомство с учением «хлыстовской ереси» и ее главарями, а в Петербурге приобрел последователей, которые приезжали к нему в село и подолгу жили в его доме. Сообщалось о проходивших у Распутина молитвенных собраниях, на которых он является с золотым наперсным крестом, а также о хвастовстве Распутина своими знакомствами «с теперешними столпами православия» — архиепископами Сергием (Страгородским), Антонием (Храповицким), архимандритом Феофаном (Быстровым) и другими. Источником информации было местное духовенство. Конфликт Распутина «с определенной частью духовенства» возник, по словам О.А. Платонова, давно и носил принципиальный характер. Местные клирики имели возможность регулярно наблюдать за поведением «старца», чего были лишены его высокопоставленные «духовные друзья» в Петербурге, и давно подметили особое отношение Распутина к женскому полу, о чем в деле также имелась информация.

Изучив материалы, член Тобольской консистории протоиерей Дмитрий Смирнов подготовил епископу Антонию рапорт, приложив к нему отзыв инспектора местной семинарии Д.М. Березкина. «Внимательно исследуя материал, имеющийся в деле об учении и деятельности крестьянина слободы Покровской Григория Распутина-Нового, — писал Березкин, — нельзя не прийти к выводу, что пред нами группа лиц, объединившихся в особое общество со своеобразным религиозно-нравственным укладом жизни, отличным от православного». Рапорт архиерей утвердил, очевидно согласившись с приведенными доводами.

Таким образом, Григорий Распутин воспринимался в своей епархии как человек, подозреваемый в хлыстовстве. Чтобы понять, что значило подобное обвинение, необходимо сказать несколько слов о признаках хлыстовства, а также разобраться в восприятии упомянутого термина в интересующее нас время. Согласно православным представлениям, главными причинами сектантства являются неблагоразумная ревность человека о своем спасении; гордость и высокомерие, повергающие иногда в духовную прелесть даже подвижников; увлечение ложной наукой и философией; плотские страсти, нравственная разнузданность и ложно понятая свобода, доводящая людей до самообоготворения.

Профессор-протоиерей Тимофей Буткевич, в дореволюционной России считавшийся одним из крупнейших знатоков сектантства, писал, что в начале XX века хлыстовство «в той или другой форме» охватило «всю русскую землю». У хлыстов не было точно определенного богослужебного ритуала, общепринятого катехизиса, почему и классифицировать их молитвенные собрания, охарактеризовать виды их богослужений исследователям не удавалось. «Как верования хлыстов зависят от непосредственных откровений их лжехристов и лжепророков, — писал о. Тимофей, — так и их религиозные "радения" всегда носят случайный характер, так как все относящееся к ним — место, время, продолжительность, выбор кантов, их напевы, чтение книг Св. Писания, речи и виды "кружений" или "радений" в собственном смысле — зависит каждый раз от усмотрения лжехристов или лжепророков (общее название их в "корабле" — "старцы")».

Подобная трактовка давала значительный простор для определения хлыстовства. Сколько лидеров (лжехристов) — столько и сект. Под единый знаменатель, таким образом, можно было свести всевозможные религиозные новации, обязанные своим появлением неформальному лидеру («старцу») и нашедшие в традиционно православной среде некоторое количество почитателей. Кстати, и отличить настоящих православных от хлыстов было достаточно непросто: по внешнему виду последние казались самыми благочестивыми православными, регулярно посещали храм, почитали иконы. Какие же меры предпринимали миссионеры Православной Российской Церкви, чтобы распознать сектантов?

Они проанализировали внешние признаки, по которым можно было опознавать хлыстов. Стоит кратко обозначить эти признаки, как установил их официальный миссионерский съезд: проверенная народная молва; ночные собрания; легкие половые отношения, нескрываемые прелюбодейные связи; воздержание от мясной пищи; неупотребление спиртных напитков; истомленное лицо, неподвижный взгляд, гладко причесанные волосы (умасленная голова у мужчин и белый платок у женщин), вкрадчивая смиренная речь, нервные передергивания тела и своеобразная походка; мистические картины в домах; отсутствие на крестинах, свадьбах, брезгливость к акту рождения; называние друг друга уменьшительными именами; любовь к сладостям.

Очевидно, что по таким признакам весьма непросто определить сектанта: даже беспорядочные половые связи и уклонение от крестин в полной мере не дают представления о сектантстве подозреваемых «народной молвой». Не стоит забывать, что в то время слово «хлыст» считалось нарицательным и обозначало в устах православных миссионеров ругательство, по остроумному замечанию правозащитника и публициста А. Амальрика, имевшее тот же смысл, что впоследствии слово «фашист» у коммунистов. Обвинение в хлыстовстве, следовательно, можно считать также и проявлением политического недоверия. То, что Распутин оказался обвиненным в принадлежности к секте хлыстов, интересно уже само по себе (даже безотносительно к его действительному или мнимому неправославию). Не будет слишком большой натяжкой предположить, что странствуя и скитаясь по России, он мог сталкиваться и с христоверами (то есть хлыстами), с помощью которых сформулировал собственную «концепцию» борьбы с грехами и «христовой любви». Идея лидерства (псевдостарчества), предполагающая наличие некоего круга почитателей (и в особенности почитательниц) также могла выкристаллизоваться в хлыстовской среде.

Однако это вовсе не значит, что он был сектантом. Скорее его можно признать своеобразным религиозным вольнодумцем. Не случайно С.П. Белецкий вспоминал, что поддерживая в обиходе обрядовую сторону православия и высказывая свои мнения по вопросам догматического характера, «Распутин не признавал над своей душой власти той Церкви, к которой он себя сопричислял, вопросами обновления православной церковной жизни <...> не интересовался, а любил вдаваться в дебри схоластической казуистики, православное духовенство не только не уважал, а позволял себе третировать, никаких духовных авторитетов не ценил, даже в среде высшей церковной иерархии, отмежевав себе функции обер-прокурорского надзора, и чувствовал в себе молитвенный экстаз лишь в момент наивысшего удовлетворения своих болезненно порочных наклонностей».

Видимо, подобное вольнодумство проявлялось и до того, как Распутин попал во дворец. В связи с этим подозрения епископа Антония (Каржавина), утвердившего дело о сектантстве «старца», вполне могут найти логическое оправдание — «народная молва» оказалась востребованной тогда, когда Распутин стал приобретать славу «старца» и, соответственно, религиозно-нравственное влияние на своих высочайших друзей. Когда это влияние достигло значительных размеров и «слава» сибирского странника вышла за пределы Александровского парка, старое дело о принадлежности к секте хлыстов потребовалось закрыть. На фоне начавшегося тогда обсуждения «всесилия» Распутина в самых различных кругах русского общества сделать это было весьма трудно: ведь закрыть дело мог тот, кто его начал, то есть Тобольский архиерей.

К тому же слухи о распутинской «святости» в начале 1910-х гг. стали широко распространяться в церковной среде. В 1911 г. о негативном влиянии Распутина доложил Николаю II первоприсутствующий член Святейшего Синода митрополит Антоний (Вадковский). По словам председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, государь возразил митрополиту, заявив, что эти дела его не касаются. Митрополит Антоний взял на себя смелость ответить, что эти дела касаются всей России, так как цесаревич не только сын императора, но и наследник престола. После того, как Николай II вновь прервал владыку, заявив, что не позволит, чтобы кто-либо касался происходящего во дворце, архипастырь, по словам Родзянко, волнуясь, заявил: «Слушаю, государь, но да позволено будет мне думать, что русский царь должен жить в хрустальном дворце, доступном взорам его подданных».

Сообщенное Родзянко находит подтверждение в так называемом «Дневнике Распутина», писанном под диктовку одной из почитательниц «старца» — аристократкой Марией (Муней) Евгеньевной Головиной. Текст «Дневника», подготовленный Головиной, хранился у монахини Акулины Никитичны Лаптинской, также почитательницы Распутина, излеченной им от «беснования». От Лаптинской, видимо, «Дневник» и попал в руки архивистов. В «Дневнике» можно найти материал с характерным названием: "Как я митрополиту Антонию нос натянул". В нем идет речь об уже упоминавшемся докладе Петербургского владыки. Распутинские заявления столь показательны, что их стоит привести полностью, сохранив «живую речь» сибирского странника, донесенную до нас составительницами «Дневника».

«Я, грит Антоний, монах честной, мне от миру ничаво не надо! А коли не надо, зачем — лезешь? Тоже, вот, явился к Папе [Николаю II. — С. Ф.] с докладом обо мне. "Большой", мол, "нам от мужика этого— конфуз...Он и царством править хочет и до Церкви добирается. Он в царский дом вхож и на царску семью — пятно от его кладется". А Папа и говорит Антонию: "Зачем не в свое део мешаешься? Кака тебе забота до того, што в моем дому делается? Аль уж я и в своем доме — не хозяин?" А Антоний и говорит: "Царь-Батюшка, — в твоем доме сын растет... и сын этот будущий наш царь-повелитель, — и попечалься о том, по какому пути ты свово сына поведешь! Не испортил бы его душу еретик, Григорий?!"

А Царь-Батюшка на его цыкнул... Куда, мол, лезешь?!... Я, чай, и сам не маленький, учить меня не гоже.

Как пришел митрополит Антоний домой... кукиш проглотил... запечалился... А я велел через человека толстопузого [? — С. Ф.], штоб ему Мама [Александра Федоровна. — С. Ф.] наказала, што тебе, мол, Антоний, на покой пора... Ужо об этом позабочусь...

Вот».

Митрополит Антоний, как известно, вплоть до своей смерти оставался столичным архиереем, но его отношениям с монархом, и без того испорченным в годы Первой российской революции, этим докладом, думается, был нанесен окончательный удар. Видимо, только частые болезни владыки, заставлявшие надолго оставлять епархию, уезжая на лечение, делали неактуальной его отставку. А в ноябре «переломного» для Распутина 1912 г. митрополит Антоний скончался.

Можно констатировать, что с того времени пресса постоянно, прикровенно и откровенно, писала о «старце», намекая на его всесилие, в том числе (и прежде всего) в церковных делах. Так, 14 января 1912 г. в газете «Новое время» появилась статья известного публициста М.О. Меньшикова, озаглавленная «Распутица в Церкви». В резкой форме Меньшиков писал об увольнении от присутствия в Святейшем Синоде Саратовского епископа Гермогена (Долганева). Владыка, одно время считавший Распутина высоконравственным человеком, настоящим молитвенником, в конце концов узнал о его далеко не святой жизни и потребовал удаления из царского дворца. 16 декабря 1911 г. епископ, действовавший в союзе с иеромонахом Илиодором (Труфановым), под благовидным предлогом пригласил Распутина к себе на подворье и там в присутствии еще шести человек активно «обличал» его, несколько раз ударив крестом. Агрессивно «обличали» его и присутствовавшие. Подавленный, Распутин дал требуемые от него клятвы, но, отпущенный на свободу, тут же рассказал императрице о совершенном над ним насилии. Расплата не заставила себя долго ждать: уже 3 января 1912г. епископ Гермоген, уволенный от присутствия в Святейшем Синоде, получил распоряжение отбыть в свою епархию. 7 января повеление довели до сведения Саратовского архиерея, который, однако, не спешил покидать столицу.

В дни, когда будущее епископа еще не определилось, и появилась статья Меньшикова. Журналист сообщал о причинах, побудивших уволить владыку от присутствия в Синоде: неуступчивость в вопросах веры[6] и Григорий Распутин, против посвящения которого в сан священника, якобы, категорически выступал епископ. «Почти безграмотный (у меня есть записка с его подписью), — писал Меньшиков, — хлыстовский начетчик оказался в XX веке, в те дни, когда принимают в Петербурге лордов и джентльменов, ученых и писателей — большой силой. <...> По-видимому голос святителя Гермогена против великосветской хлыстовщины раздался как раз вовремя». Распутин, как видим, называется хлыстом, что делает борьбу против него в первую очередь борьбой религиозной, церковным долгом. Чем больше роль «старца», тем очевиднее долг преодоления «распутицы в Церкви».

Но статья не остановила падения владыки Гермогена. Отказ епископа подчиниться императорской воле привел лишь к тому, что 17 января он был уволен и от управления епархией. За неповиновение его наказали ссылкой в Жировицкий монастырь, император отказался отвечать на телеграммы владыки и не принял его. Обер-прокурор Святейшего Синода В.К. Саблер получил от Николая II телеграмму владыки, на которой рукой императора было написано, что архиерей должен немедленно удалиться из столицы. Пресса своими нападками на Распутина вызывала искреннее и глубокое недовольство самодержца, потребовавшего от министра внутренних дел принятия «решительных мер к обузданию печати» и запрещения газетам печатать что-либо о Распутине.

Однако остановить поток разоблачений было уже невозможно. А разоблачения, в свою очередь, только способствовали росту всевозможных слухов, в которых истина переплеталась с откровенным вымыслом. К примеру, заявляя о всемогуществе «безграмотного» Распутина, критики власти долгое время не ставили вопрос о том, как «мужик» может заниматься назначениями, выбирая по своему усмотрению «нужных людей». Впрочем, важность этого вопроса прекрасно понимали многие государственные деятели того времени. Так, председатель Совета министров В.Н. Коковцов уже в 1912 г. заявил редакторам газет, что статьи с упоминанием Распутина делают последнему рекламу и, «что хуже всего, играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти». Подобная постановка вопроса была, как показали дальнейшие события, единственно правильной: «старец» и не занимался назначениями сам, он лишь доверял тем людям, которые его почитали и поддерживал их выдвиженцев. Как писал крупный чиновник Министерства внутренних дел С.П. Белецкий, имевший частые контакты с Распутиным, «для него не существовало идейных побуждений, и к каждому делу он подходил с точки зрения личных интересов своих или, как он понимал, интересов А.А. Вырубовой» — его искренней почитательницы и ближайшей подруги императрицы.

Единственным местом, где Распутин считал себя полностью компетентным, была Церковь. Здесь у него мог проявляться собственный интерес, здесь он действительно мог успешно навязывать важные для него решения. Характерный случай — история приятеля «старца» архимандрита Варнавы (Накропина), уже упоминавшегося выше. Этого малообразованного монаха Распутин во что бы то ни стало желал видеть епископом. Члены Святейшего Синода первоначально не имели никакого представления о том, кто стоял за предполагавшейся хиротонией. Архиепископ Антоний (Храповицкий) в конце концов даже упросил обер-прокурора Святейшего Синода В.К. Саблера снять дело Варнавы с повестки дня. Однако вскоре вопрос был поставлен вновь. Архиепископ Антоний, наконец, понял в чем дело и сообщил Киевскому митрополиту Флавиану (Городецкому): В.К. Саблер признался, что таково желание царя.

«Преосвященный] Димитрий [Абашидзе, епископ Херсонский. — С. Ф.] сказал: «А потом и Распутина придется хиротонисать?» Я, — сообщал владыка Антоний своему корреспонденту, — начал предлагать разъяснить неудобство сего желания; тогда В[ладимир] К[арлович] вынул из портфеля всеподданнейшее прошение свое об отставке и пояснил, что в отказе Синода он усмотрит свою неспособность быть посредником между государем и Синодом и предоставит это дело другому. Тогда я от лица иерархов сказал: "Для сохранения Вас на посту, мы и черного борова посвятим в архиереи"».

«Он — хлыст и участвует в радениях, как и братцы и иоан-ниты», — писал архиепископ о Распутине 18 августа 1911 г. И тем не менее, protege «старца» стал епископом русской Церкви[7]! Интересно, что для владыки Антония не было вопроса — хлыст Распутин или же нет. Скорее всего, он повторял прежние известия, базировавшиеся на известном деле епископа Антония (Каржавина). Но отношение к Распутину одного из наиболее ярких архиереев, имевшего к тому же славу бескомпромиссного монархиста, заслуживает внимания.

Еще ранее, в начале того же 1911 г., Распутин показал свою силу, добившись оставления в Царицыне своего тогдашнего друга (и будущего врага) иеромонаха Илиодора (Труфанова). Решение Святейшего Синода о переводе иеромонаха настоятелем Новосильского монастыря было полностью проигнорировано. Забаррикадировавшись в царицынской «цитадели», Илиодор при поддержке своего епархиального начальства (того же владыки Гермогена) наотрез отказался покидать город. Светские власти штурмовать царицынский Свято-Духовский монастырь не стали, а митрополит Антоний (Вадковский) 3 апреля 1911 г. вынужден был сообщить мятежному иеромонаху, что «во внимание к мольбам народа» император разрешил ему «возвратиться» в Царицын. Царицынская эпопея, таким образом, показала бессилие не только саратовского губернатора П.П. Стремоухова, но и председателя Совета министров П.А. Столыпина, предпринимавших все меры к удалению Илиодора из Царицына, и стала для Распутина своеобразной «пробой сил».

Первой «политической» жертвой этого противостояния оказался обер-прокурор Святейшего Синода С.М. Лукьянов. По мнению товарища председателя Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства Б.Н. Смиттена, «в эксцессах Илиодора Лукьянов в полном согласии со Столыпиным видел лишь компрометирующий Церковь беспорядок, но на пути к устранению этого беспорядка встречался с высочайшими повелениями, бывшими помехой к устранению Илиодора». Не случайно и Илиодор в своих записках приводит чванливое заявление Распутина о том, что именно он возвратил иеромонаха обратно в Царицын. Как бы то ни было, но скандал, учиненный в Саратовской епархии, привлек всеобщее внимание. Для мало-мальски внимательного наблюдателя было ясно, что никакой иеромонах сам по себе, без поддержки «в верхах», не может столь нагло и столь долго «трясти государя императора за шиворот», по словам правого члена Государственной Думы В. В. Шульгина. Распутин, чем дальше, тем больше привлекал внимание общественности как закулисный дирижер. 1912 год как раз стал временем, когда его «тайна» окончательно вышла на Божий свет.

Новый скандал, связанный с тем, что бывшие друзья (Распутин и Илиодор) рассорились, не привел к изменению взглядов императора на «распутинский вопрос». Более того, царь и близкие ему люди решили, что все явления последнего времени (прежде всего скандал с епископом Гермогеном) были проявлением «слабости Столыпина [к тому времени уже убитого. — С. Ф.] и Лукьянова, которые не сумели укротить Илиодора, явно издевавшегося над властью». Логики в этом заявлении нет — Николаю II лучше, чем любому другому было известно, что причину «слабости» Столыпина нужно искать в поддержке Илиодора Распутиным. Даже если кто-то не хотел замечать распутинское влияние и отказывался верить в его «всесилие», он должен был найти разумное объяснение происходившим в ведомстве православного исповедания переменам и назначениям.

В самом деле: почему сняли Лукьянова и почему на его место назначили Саблера, почему убрали из Святейшего Синода и сурово наказали искреннего монархиста епископа Гермогена и его близкого помощника иеромонаха Илиодора, совсем недавно пользовавшихся благосклонностью властей? Не получая от верховной власти вразумительных ответов, русское общественное мнение вынуждено было искать их самостоятельно. И хотя поиски шли в правильном направлении (изменения в духовном ведомстве связывались не с государственной необходимостью, вынуждавшей императора менять обер-прокуроров или увольнять из Святейшего Синода недавно назначенных к присутствию иерархов, а с влиянием на него неких «безответственных сил», обеспокоенных решением своих проблем), их последствия неизбежно должны были сказываться на авторитете власти и критическом отношении к ее верховному носителю. В подобных обстоятельствах молва о хлыстовстве сибирского странника становилась фактором, не считаться с которым власть не могла.

Именно этим можно объяснить то, что в феврале 1912 г. Николай II приказал В.К. Саблеру достать из Святейшего Синода дело по обвинению Григория Распутина в принадлежности к хлыстовской секте и передать его на ознакомление председателю Государственной Думы М.В. Родзянко. Император хотел, чтобы Родзянко, ознакомившись с делом, высказал ему свое собственное мнение. Результат оказался для государя неожиданным: председатель Государственной Думы привлек к изучению материалов членов Думы Н.П. Шубинского и А.И. Гучкова. Получив 26 февраля 1912 г. аудиенцию, Родзянко повел себя как деятель, призванный спасти царя от опасности, исходящей от близости Распутина к престолу[8]. «Общественность» в лице представителей Думы как бы поучала царя, предлагая ему навсегда выгнать «старца». Результат мог быть только один — Николай II понял свою ошибку и никогда впредь этого вопроса с «общественностью» не обсуждал. Ему тем более было неприятно поведение Родзянко, что в январе 1912 г. Дума уже заявила о своем отношении к Распутину.

Дело началось с конфискации брошюры издателя Религиозно-философской библиотеки М.А. Новоселова «Григорий Распутин и мистическое сектантство», в машинописных копиях уже ходившей по рукам. 22 января В.Н. Коковцов, просматривая папку сообщений о наиболее интересных эпизодах внутренней жизни империи, нашел извлечение из письма неизвестного архимандриту Троице-Сергиевой Лавры Феодору. В письме говорилось, что в Москве открыто готовилась антираспутинская брошюра, которую в последний момент уничтожила полиция, чем оказалась раздосадована великая княгиня Елизавета Федоровна. Автор, изображая хлыстовство Распутина, обвинял высшую церковную иерархию в попустительстве сектантству. Как считал анализировавший работу Новоселова А. Амальрик, она была написана на основании тех же материалов, что и дело о сектантстве Распутина.

Характерно, что на экземпляре, которым пользовался Амальрик, имеется пометка известного сектоведа, социал-демократа В.Д. Бонч-Бруевича: «Многое из сообщенного в брошюре по тщательной проверке оказалось ложью, многое крайне преувеличено. Вл. Бонч-Бруевич. СПб., 17 августа 1912 г.». Очевидно, что хлыстовство Распутина было Новоселовым преувеличено. Но факт запрещения его брошюры явно перевешивал эту «частность». К тому же власти конфисковали и антираспутинскую статью Новоселова, опубликованную в «Голосе Москвы».

Стремление императора остановить поток неприятных публикаций неизбежно приводило к обратному результату. В итоге, Государственная Дума обратилась с запросом о незаконной конфискации газет с антираспутинскими материалами к министру внутренних дел, приложив к нему и статью-письмо Новоселова. Скандал в Думе по поводу Распутина и его власти продолжался и после того, как «старец», по совету премьер-министра, покинул столицу. Объектом нападок стал обер-прокурор Святейшего Синода В.К. Саблер, которого голословно обвиняли в том, что за свое назначение он поклонился Распутину в ноги. В марте 1912 г. член Думы А.И. Гучков обрушился на церковную власть, которая якобы подчинена Распутину. «Из его речи можно было заключить, — вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский), — что Синод Распутину мирволит, а обер-прокурор всячески добивается его расположения... Состояние Саблера было отчаянное». История с епископом Гермогеном, которая обнажила больные проблемы церковно-государственных отношений, стала детонатором для взрыва недовольства Распутиным. Даже такой крайне правый депутат, как В.М. Пуришкевич не удержался от нападок на Саблера, хотя в тот раз и не произнес имя Распутина.

«Я убежден и скажу вам, — патетически восклицал Пуришкевич, — что ни один революционер не сделал столько зла России, как последние события в Православной Церкви; никакая смута 1905 г., никакие посягательства на устои народные не привели к тем результатам внутреннего шатания, тем враждебным отношениям отдельных классов общества, к каким привели последние события в Православной Церкви. И если бы спросить в данный момент, кому бы желали левые поставить памятник в Российской империи, благодаря за то, что он сделал для разрушения Церкви, все левые ответили бы: В.К. Саблеру». Для слушателей было ясно, что метил Пуришкевич не столько в обер-прокурора, сколько в Распутина.

Однако именно в это время с Распутина, которого общественное мнение заглазно именовало «хлыстом», было официально снято обвинение в принадлежности к сектантству. Свое слово сказал новый Тобольский архиерей Алексий (Молчанов), назначенный на кафедру в апреле 1912 г. Интересны обстоятельства этого дела. Епископ Алексий попал в Сибирь из Пскова, что можно считать явным понижением, даже ссылкой. Причиной послужило обнаружение в Воронцовском монастыре Псковской епархии секты иоаннитов, адепты которой, неумеренные почитатели отца Иоанна Кронштадтского как сошедшего на землю Бога, считались сектантами хлыстовского толка. Вскоре по прибытии на новую кафедру епископ завязал отношения с крестьянином Григорием Распутиным, стал бывать у него в доме. Не прошло и нескольких месяцев, как епископ Алексий «обстоятельно изучил следственное дело о Григории Новом». В результате этого изучения и появилась на свет специальная записка, в которой отрицалась принадлежность Распутина к секте хлыстов.

Архиерей доказывал невиновность Распутина как с помощью своих личных впечатлений, так и посредством сведений, представленных зависимым от правящего епископа причтом церкви Покровской слободы. Владыка принимал Распутина у себя в Тобольске, подолгу беседовал с сибирским странником и в Покровской слободе. В результате преосвященный вынес впечатление, что ранее возбужденное дело о принадлежности Распутина к секте хлыстов не имело достаточных оснований, а он «со своей стороны считает Григория Распутина православным христианином, человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается». Упоминалось в записке и о ценных дарениях Распутина своему сельскому храму. Консистория, рассмотрев «новые данные», вскоре приняла решение— «дело о крестьянине] сл[ободы] Покровской Григории Распутине-Новом производством прекратить и считать оконченным». Это консисторское определение 29 ноября 1912 г. было утверждено епископом Алексием.

С той поры никаких официальных обвинений над Распутиным уже не тяготело. Но это вовсе не значило, что все поверили в результаты нового исследования. Не вызывал большого доверия инициатор пересмотра — епископ Алексий, вскоре (в октябре 1913 г.) переведенный на четвертую по значимости кафедру— архиепископа Карталинского и Кахетинского, экзарха Грузии. Обычно назначение на Кавказ говорило о том, что власти «имеют виды» на архиерея и ему предстоит со временем надеть митрополичий клобук. Весной 1912 г. наказанный переводом в Сибирь, полтора года спустя епископ сделал головокружительную карьеру, вместе с назначением на почетную кафедру, получив также и место члена Святейшего Синода. «Верный везде верный. И на Кавказе он будет нашим другом», якобы написал Распутин в телеграмме, направленной им в Царское Село. Слухи о близости «старца» к епископу Алексию отмечали и составители официальной справки о Распутине, вероятнее всего подготовленной чинами департамента полиции в первой половине 1913 г. Из документа следовало, что родной брат владыки Алексия отец Николай Молчанов в марте 1913 г. получил назначение священником в село Покровское, где диаконом состоял муж племянницы епископа; оба постоянно посещают дом Распутина. Таким образом, причт Покровского перестал быть опасен Григорию — теперь там служили преданные ему люди.

Уже эти факты говорили о степени влияния «старца», сумевшего с помощью «верного» архиерея закрыть дело и, вероятнее всего, протежировавшего владыке при назначении экзархом. Однако чины департамента полиции, равно как и канцелярия Святейшего Синода, прекрасно знали, что вопрос о сектантстве нельзя считать закрытым. Так, по словам С.П. Белецкого, директор канцелярии Святейшего Синода В.И. Яцкевич секретно передавал ему сведения, из которых следовало, что Распутин был сектантом и тяготел к хлыстовщине. Об этом в свое время (т. е. во время офици-

ально тяготевшего над Распутиным обвинения) сообщал церковный причт села Покровского. Но «переписка эта своего дальнейшего развития не получила и только повлекла за собою перемену причта и назначение, взамен его, нового духовенства, которое, благодаря влияниям Распутина, было хорошо обеспечено, пользовалось его поддержкой и покровительством и считало Распутина преданным Церкви», — вспоминал Белецкий.

Итак, Распутин имел печальную славу хлыста, в основе которой было его пристрастие к женскому полу и слухи о «радениях». Современные почитатели «старца» категорически отрицают сам факт развратного поведения Распутина, указывая либо на сознательный обман составителей сводок, либо на присутствие неких «двойников», либо на иные малоубедительные доводы. Однако не верить многочисленным сообщениям невозможно: в той же официальной справке о Распутине сообщалось о посещении им проституток («как и раньше»), с указанием их имен и места жительства. Представить, что составители (равно как и многие другие) все выдумывали, — значит выдумать какого-то нового, не существовавшего в реальной жизни Распутина, и создать новую мифологему. Это тем более бессмысленно, что по имеющимся косвенным данным можно предположить, что и глубоко верившая в «старца» императрица догадывалась о его вольной жизни и пыталась найти нравственное обоснование этому.

Протопресвитер русской армии и флота Г.И. Шавельский в своих воспоминаниях приводит интересный рассказ, который в сентябре 1915 г. ему поведала вдова герцога Мекленбург-Стрелицкого графиня Карлова. Графиня рассказала отцу Георгию, что Александра Федоровна передала ей для прочтения, как весьма интересную, книгу «Юродивые святые русской Церкви», в которой красным карандашом императрицы были подчеркнуты слова, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности. Комментировать это, по мнению протопресвитера, не стоило. Правда, о. Георгий оговорился, что заголовок книги воспроизводил по памяти. «Мне говорили, — писал он, — что книга эта составлена архиманд[ритом] Алексием (Кузнецовым), распутинцем, в оправдание Распутина. Может быть, в награду за эту услугу архимандрит Алексий, по рекомендации Распутина, в 1916г. был сделан викарием Московской епархии». В дальнейшем, ученый монах представил свою книгу в столичную духовную академию для получения степени магистра богословия, но совет академии ее отверг.

Очевидно, речь шла о религиозно-психологическом исследовании «Юродство и столпничество», изданном в Петербурге в 1913г. Скорее всего, императрица могла обратить внимание на главу IX («Бесстрастие, как завершение подвига "юродства". Проявление высшей степени святости в св. юродивых»). Автор (в то время иеромонах) подчеркивал, что бесстрастие есть стремление к богоподобию, при котором все страсти утихают. «Приобретению состояния бесстрастности, — указывалось в книге, — способствовала еще сильным образом та житейская обстановка, среди которой действовали св. юродивые, приучавшие себя к индифферентному бесстрастному обращению с людьми (напр[имер] с блудницами)».

Приходя к блуднице, такой святой не только не чувствовал движения страсти, но даже блудницу приводил к чистому и подвижническому житию. Далее иеромонах Алексий приводил историю со святым юродивым Серапионом Синдонитом, предложившим одной затворнице проверить, умерла ли она для этого мира — снять одежды и пройтись вместе с ним обнаженной по городу. Таким образом, — делал вывод автор, святые юродивые препобеждали естество, становились выше его. «И только божественной помощью, — указывал о. Алексий, — при собственных напряженных усилиях ума и воли, и можно объяснить то явление, что св. юродивые, вращаясь почти нагие в кругу женщин, оставались нечувствительными к женским прикосновениям».

Уже то, что Распутина могли сравнивать со св. юродивыми — достаточно показательно. Однако не менее показательно, что для большинства имевших с ним дело лиц (исключая, конечно же, поклонников) Распутин оставался человеком аморальным, «хлыстом», окруженным «мироносицами». Столь откровенная неприязнь к человеку, почитаемому в императорской семье, неминуемо должна была закончиться трагически: ведь даже крайне правые смотрели на «старца» как на проходимца и политического авантюриста. Говорящий на вдохновенно-мужицкий лад, «но в господском вкусе», Распутин, по мнению беседовавших с ним людей, говорил не то, что думал, не высказывая никогда собственных мыслей.

«Видали вы на траве комки белой пены, точно слюны? — писал в дневнике после разговора со "старцем" слывший черносотенцем Б.В. Никольский. — В этой пенистой слюне живет червячок. Так и у Распутина, слова — слюнная пена, точно кто плюнул; никто и не заподозрит в глубине этого плевка вредного червяка-паразита, жадную, хитрую, скрывающуюся мысль». Эта образная характеристика интересна тем, что показывает: отношение к Распутину базировалось на понимании его неординарности.

Для Русской Церкви борьба со «старцем» потому и представляла огромные сложности, что предполагала разоблачение человека тонкого, понимавшего обстановку, в которой ему приходилось вращаться. Обвинение в хлыстовстве в конце 1912 г. было снято, указания на недостойное поведение Распутина за пределами дворца на его обитателей особого впечатления не производило. Что в подобной ситуации было делать? Часть церковных иерархов выбрала путь публичного осуждения «старца», при любом удобном случае стараясь доводить до трона информацию о его поступках. Некоторые архиереи выбирали путь заискивания перед Распутиным, стараясь с его помощью укрепить собственное положение. Были также и такие, кто стоял в стороне от «распутиниады», не осуждая сибирского странника, но и не заискивая перед ним.

Среди иерархов сторонниками Распутина считались митрополиты Московский Макарий (Парвицкий-Невский) и Петербургский Питирим (Окнов), архиепископы Владимирский Алексий (Дородницын), Тверской Серафим (Чичагов), епископ Саратовский Палладий (Добронравов) и многие другие. Впрочем, слухи о «распутинстве» тех или иных архиереев часто оказывались преувеличенными. Так, престарелый Московский митрополит Макарий (о котором кратко говорилось в предыдущем параграфе) до своего переезда в Москву был вовсе незнаком со «старцем». Сам Распутин желал встречи с «апостолом Алтая» (как называли владыку Мака-рия). Об этом архиерею сообщил С.П. Белецкий. «Владыка к этому отнесся спокойно и, не изменяя ни выражения лица, ни своих глаз, только тихо и тем же голосом ответил: "Говорят, что он дурной человек, но раз он хочет моего благословения, то я в нем никому не отказываю"».

Филерские наблюдения также подтвердили, что Распутин не ездил к Московскому митрополиту, хотя и глубоко почитал последнего: когда однажды зашел разговор о замене владыки Ма-кария более молодым архиереем и о переводе его (правда, митрополитом) в Иркутск, то «Распутин вскочил, изменился в лице и заявил, что до смерти владыки Макария никогда этого не будет и добавил: "Не трошь, он святой"».

Очевидно, почитание Распутиным московского архиерея было достаточным основанием для того, чтобы владыку Макария признали «распутинцем». Это не удивительно, — ведь иные примеры свидетельствовали о реальной зависимости назначения на важную кафедру от благосклонности «старца». Один из таких примеров — изложенная выше история столичного митрополита Питирима (Окнова).

В годы Первой мировой войны имя Распутина стало известным всем подданным Российской империи, о нем ходили фантастические слухи и легенды. В конце 1915 – начале 1916 гг. «слава» сибирского странника достигает своего апогея: в столице распространяется слух о том, что «старец» скоро получит придворное назначение — «возжигателя лампад». Филеры отмечали, что сосед Распутина, проживавший по той же, что и он лестнице, проходя мимо агентов, обратился к ним с заявлением: «Вашего патрона скоро назначат в Царское Село управлять всеми лампадами»[9].

Еще раньше Александра Федоровна с возмущением написала об этому мужу, заметив, что злоязычие людей не дает ей повидаться с «Другом» в отсутствие императора. «Теперь уверяют, — писала императрица, — будто Он [Распутин. — С. Ф.] получил назначение в Ф[едоровский] Собор, что связано с обязанностью зажигать все лампадки во всех комнатах дворца! Понятно, что это значит, но это так идиотски-глупо, что разумный человек может лишь расхохотаться»[10].

Однако дело было не в разуме, а в творимой легенде. Интерес русского общества к Распутину провоцировался политическим влиянием «старца», в годы Первой мировой войны достигшим колоссальных размеров. По мнению близко знавших его лиц, Распутин осознавал свою роль и старался играть ее с полной самоотдачей. «Распутин— связь власти с миром,— писал последний министр внутренних дел царской России А.Д. Протопопов. — Доверенный толкователь происходящих событий, ценитель людей. Большое влияние на царя, громадное на царицу. По словам царицы, он выучил ее верить и молиться Богу; ставил на поклоны, внушал ей спокойствие и сон». Отмеченное нуждается в разъяснении — в представлении императрицы Распутин был прежде всего «старец» (кстати, вспоминая о Распутине, она всегда писала о «Нем» с заглавной буквы). В течение войны 1914–1917 гг. императрица в своих письмах мужу 228 раз упомянула имя Распутина, он — только восемь. Цифры эти достаточно красноречивы и свидетельствуют, что если для Александры Федоровны «Он» был необходим, то для государя — только не был лишним. Видимо, не вполне корректно связывать огромное влияние Распутина лишь с его умением «заговаривать кровь» страдавшего гемофилией наследника — в тех же письмах имя «старца» в контексте болезни цесаревича Алексея практически не упоминается.

Оскорбление «старца» для императрицы было личным оскорблением. Поэтому, когда дело касалось критики действий Распутина и призывов убрать его подальше от трона, она была непреклонна и требовала наказания виновных. Она не желала понять роковую связь, соединявшую в умах многих ее верноподданных «православного старца» Распутина и православных всероссийских самодержцев. Вопрос о дискредитации Церкви сибирским странником был для Александры Федоровны неактуален и не связывался с опасным процессом десакрализации монархии, на который давно обращали внимание как церковные «либералы», например, митрополит Антоний (Вадковский), так и правые — епископ Гермоген и его последователи. Летом 1915 г. с письмом к митрополиту Макарию по этому вопросу обратился известный проповедник, священник московского храма Никиты Великомученика В.И. Востоков. Близкий к тогдашнему обер-прокурору Святейшего Синода А.Д. Самарину, отец Владимир видел в Распутине человека, давно оскорблявшего Церковь, разрушавшего государственную жизнь и подкапывавшегося под священное достоинство русского царя. Он напомнил Московскому архипастырю вступительную речь А.Д. Самарина перед членами Святейшего Синода: все, соблазняющее народ должно быть немедленно искореняемо. Синодалы ее поддержали. «Если же и после столь торжественного, ясного заявления церковной иерархии о борьбе с накопившимися церковными соблазнами распутинское зло останется в прежней силе, при молчании о нем церковной власти, — восклицал о. В. Востоков, — то народ вправе будет назвать такую власть лицемерною, а ведь это ужасно!»[11]

Призыв остался без последствий, но, скорее всего, дошел до императрицы. Антираспутинское настроение о. Владимира для Александры Федоровны секретом не было. Не случайно, откликаясь на сочувственную телеграмму, посланную Востоковым А.Д. Самарину (после вынужденной отставки последнего), она написала Николаю II, что было бы хорошо, если б митрополит Макарий «отделался» от о. Владимира. («Давно пора. Он причиняет бесконечные неприятности, и это он руководит Самариным»)[12]. Вскоре от священника действительно «отделались» — перевели из Москвы в провинцию.

Не трудно понять, как воспринимались подобные переводы и почему их связывали с именем сибирского странника. С влиянием Распутина также связывалось увольнение неугодных сановников, прежде всего — обер-прокуроров Святейшего Синода. После отставки В.К. Саблера, которой давно добивалась Дума, император 5 июля 1915 г. назначил исполняющим должность обер-прокурора уже упоминавшегося выше московского губернского предводителя дворянства А.Д. Самарина. Однако на своем посту Самарин пробыл весьма недолго — уже 26 сентября его отстранили. Причина была ясна — стремление обер-прокурора отстранить «старца» от влияния на ход церковных дел: не случайно еще в середине июня 1915 г. императрица, стремясь не допустить этого назначения, писала Николаю II: «Он будет работать против нас, раз он против Гр[игория]»[13]. В отчаянии от назначения был и сам Григорий. «Успокоение» наступило лишь после отставки Самарина. Однако нужный человек был найден не сразу: заместившего Самарина А.Н. Волжина в конце концов тоже заменили, назначив на должность обер-прокурора чиновника Министерства народного просвещения действительного статского советника Н.П. Раева, сына столичного митрополита Палладия, предшественника владыки Антония (Вадковского). Этот обер-прокурор находился в полной зависимости от митрополита Питирима, следовательно, мог контролироваться и Распутиным. Переписка императрицы с Николаем II дает возможность проследить как происходили подобные назначения и что советовал своим венценосным покровителям сибирский странник. Разумеется, он не мог разбираться в тонкостях политической игры, но прекрасно осознавал, что ему выгодно, а что — нет. Преданный человек Распутину был нужен не для того, чтобы проводить какую-то «свою политику», а только с целью удержаться на плаву, остаться нужным «царям». Не случайно, когда он замечал, что некогда облагодетельствованный им человек начинает играть самостоятельно, а результатом этой игры может стать уменьшение его, Распутина, влияния во дворце, то сразу же предпринимал превентивные меры.

Показателен пример архиепископа Варнавы (Накропина). Умный и наблюдательный, владыка достаточно быстро понял на чем держится влияние Распутина и стал умело ему противодействовать, видимо, желая занять место «старца». «Вследствие этого, — припоминал С.П. Белецкий, — при мне[14] уже можно было наблюдать, что приезды епископа Варнавы нервировали Распутина, он подозрительно относился к нему, старался причинять ему затруднения в приемах в высших сферах и всячески противодействовал сильному стремлению Варнавы уйти из Тобольской епархии на север. Но не могу умолчать, что, сделавши ту или иную неприятность владыке, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее».

Наблюдения Белецкого подтверждаются и признаниями министра внутренних дел А.Н. Хвостова, сделанными перед журналистами в феврале 1916г. «Варнава отстранен, — заявил он, — они боятся его влияния и поэтому Питирим с Распутиным его отдалили, как удаляют всяких лиц, которые могут ослабить их влияние». Разумеется, необходимо иметь в виду, что в указанное время Хвостов яростно боролся со «старцем» и был, естественно, весьма субъективен в оценках. Но в данном случае он не только характеризовал, но и констатировал (министр отвечал на вопрос, какую роль играет Варнава).

Много лет спустя, анализируя феномен Распутина, И.В. Гессен видел отличие «старца» от всех прежних «незатейливых чудотворцев» в его государственном влиянии. Однако, если это влияние укрепилось только в годы мировой войны (до осени 1915 г. сибирский странник не оказывал никакого давления ни министерские назначения), то стремление воздействовать на политику духовного ведомства проявлялось им еще в столыпинскую эпоху.

Интересуясь по преимуществу церковными делами, Распутин тем самым дискредитировал Церковь, которая в глазах многих потакала «хлысту и развратнику». Убедить в обратном могло лишь удаление «старца» из дворца. Однако вместо этого государь стремился любыми способами «замолчать» распутинский вопрос, считая его вопросом личным. В данном случае он удивительным образом отступал от всегдашнего правила связывать «личное» и «государственное», к чему был приучен еще Победоносцевым. Между тем неудачи войны стали связывать с изменой. «Любимца двора, странного человека Григория Распутина, молва признала немецким агентом, толкающим царя на сепаратный мир с Германией», — вспоминал Ф.И. Шаляпин. Естественно, вспоминалась и царица — солдаты на фронте считали дурной приметой получать из ее рук Георгиевский крест — убьет немецкая пуля.

В таких условиях положение Святейшего Синода было поистине щекотливым. Во-первых, его члены уже имели печальный опыт противодействия «старцу» и знали, чем все заканчивается. Во-вторых, в условиях войны выступление против Распутина могло рассматриваться обществом как выражение политического и религиозного недоверия императрице: ведь об отношениях Александры Федоровны и сибирского странника распространялась масса небылиц. Кроме того, предреволюционный состав Святейшего Синода в своем отношении к Распутину не был един, да и отношения между митрополитами не походили на дружеские. Митрополит Владимир откровенно выказывал свою антипатию к митрополиту Питириму, а митрополит Макарий, как правило, молчал и ни во что не вмешивался. Архиепископы Сергий (Страгородский) и Антоний (Храповицкий) в то время не имели в глазах царской четы авторитета (как враги «Друга») и вести самостоятельную борьбу против Распутина не могли. Другие архиереи, не имевшие связей «в сферах» и помнившие судьбу епископа Гермогена, также не решались гласно выступить против «старца». Были и такие архиереи, что старались завязать с Распутиным добрые отношения — например, в этом подозревался Черниговский архиепископ Василий (Богоявленский). Правда, пользовавшийся расположением Николая II член Святейшего Синода, протопресвитер русской армии и флота Г.И. Шавельский, по его словам, в марте 1916 г. разговаривал с императором о пагубном влиянии Распутина на моральный дух армии; но к удалению «старца» этот разговор не привел. В итоге, священноначалие Русской Церкви оказалось заложником обстоятельств и времени: оно не имело возможности ни выступить против «старца», ни заявить о церковной позиции по «распутинскому вопросу». В ответ на обвинения в поддержке Распутина иерархи молчали.

Ситуация скандально разрешилась убийством «старца», совершенном во дворце князя Юсупова в ночь с 16 декабря 1916 г. В убийстве принимали участие также член Государственной Думы Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, доктор Лазоверт и поручик Сухотин. То, как в обществе восприняли известие об убийстве Распутина, свидетельствовало, что процесс десакрализации самодержавной власти зашел слишком далеко — смерть царского «Друга» воспринималась чуть ли не как национальная победа. Даже в Ставке верховного главнокомандующего «и высшие, и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь как в день Пасхи». По словам Ф.И. Шаляпина, убийство Распутина укрепило мнение народа в наличии при дворе измены: ее заметили и за нее отомстили убийством. А раз так — все, что рассказывали о Распутине — правда!

Всевозможные слухи стали распространяться о том, где и как будет похоронен «старец». 19 декабря газета «Русская Воля» сообщила, что принято решение хоронить недалеко от столицы и привела легенду, рассказывавшуюся для оправдания этого слуха — «Убитый — прямой потомок легендарного Федора Кузьмича. Последний долго жил в Сибири — и вот...» Получалось, что Распутин — родственник Николая II. Подобные легенды не могут удивлять: еще Илиодора — друга-врага «старца» — после его победы над правительством Столыпина народная молва выставляла «незаконным братом государя, от отца, чисто русской крови». Психология народного восприятия очевидна — авторитет указанных лиц «освящается» их личной (то есть родственной) близостью к источнику власти. Следовательно, слухи о порочности таких «родственников», равно как и сведения об их благочестии непосредственно затрагивали психологию восприятия «простым народом» самих носителей высшей власти. По существу, это был религиозный подход к власти, свидетельствовавший сколь опасно игнорировать настроения, распространенные в обществе.

Петроградские газеты, печатавшие во второй половине декабря 1916 г. заметки о Распутине, отмечали, что недоучет религиозного отношения общества к «Другу» сказывается и на авторитете верховного носителя власти, правившего «милостью Божией». Слухи о «старце» подрывали и авторитет Православной Российской Церкви. Газеты сообщали своим читателям, что среди некоторых кругов столичного духовенства обсуждался вопрос, можно ли служить по Распутину панихиды. «По этому поводу запрошен преосвященный Питирим, митрополит Петроградский, — сообщали "Речь" и "Биржевые ведомости". — Передают, что в покоях владыки 19-го декабря происходило совещание. Обсуждались, между прочим, вопросы о порядке и месте погребения. 19-го декабря в епархиальных кругах распространился слух, что после Нового года митрополит Питирим переезжает в Киев».

Увязка со смертью Распутина возможного перемещения владыки в Киев (и, следовательно, возвращения оттуда митрополита Владимира) — сама по себе достаточно показательна. Этого, вплоть до Февральской революции, не произошло, однако надежда многих на такой исход — совершенно очевидна.

Распутин был похоронен 21 декабря в Царском Селе, рядом с Феодоровским собором. На похоронах присутствовала царская семья. По сообщению министра внутренних дел А.Д. Протопопова, именно Александра Федоровна и решила хоронить его в Царском Селе. И она, и император восприняли смерть «старца» внешне спокойно — Александра Федоровна только выразила надежду, что молитвы мученически погибшего Григория Ефимовича спасут их семью от опасности переживавшегося смутного времени. Николай II поинтересовался впечатлением, произведенным убийством на общество и настроением, которое в этой связи создалось. Видимо, впечатлением от случившегося они не хотели делиться даже с человеком, которому всецело доверяли.

На грудь «старца» царица положила иконку, которой благословил ее архиепископ Арсений (Стадницкий) 11 декабря 1916 г., во время посещения новгородского Знаменского собора, где находилась чудотворная икона Знамения Божией Матери. В этой поездке, оказавшейся последним до революции путешествием Александры Федоровны, ее «инкогнито» сопровождал и сибирский странник.

Отпевал Распутина не столичный митрополит, а епископ Исидор (Колоколов; 1866–1918), человек скандальной известности, лишь благодаря непонятному заступничеству «старца» незадолго перед революцией обретший «высочайшее благоволение». В 1916 г. он был управляющим, на правах настоятеля, Тюменским Троицким монастырем. Показательно поведение этого епископа. Вскоре после похорон «старца», вечером 24 декабря, по поручению митрополита Питирима, он приехал к члену Святейшего Синода протопресвитеру придворного духовенства А.А. Дернову с просьбой заранее подписать синодальный журнал по еще не заслушанному в присутствии делу. Оно касалось помилования монаха, обвиненного в изнасиловании и тому подобных пороках.

Видя, что успеха не имеет, Исидор, по словам Дернова, принялся валяться на полу, умоляя подписать журнал и в качестве последнего аргумента заявив, «что он ночью, в Чесменской богадельне, отслужил обедню и отпевание Григория Распутина. Когда отец Дернов ему с укоризной заметил, — записывал в дневнике переданное ему протопресвитером сообщение великий князь Андрей Владимирович, — как он мог ночью совершать обедню, что против всех правил Церкви, то епископ Исидор сознался, что был вынужден это сделать». Сообщая все это великому князю, А.А. Дернов был глубоко возмущен и оскорблен за Церковь; он даже сказал, «что ему придется покинуть Синод, ибо при таких условиях работать невозможно».

Покинуть Синод, впрочем, ему не пришлось — происшедшая революция разом перечеркнула все возможные планы людей, болевших за состояние синодальной Церкви. Новая ситуация потребовала новых нестандартных решений и разрыва того «симфонического узла», который давно связывал русскую Церковь с империей Романовых.

За полтора месяца до убийства Распутина, характеризуя состояние дел в Святейшем Синоде, протопресвитер Георгий Шавельский заметил в дневнике: «Церкви нужны реформы. Но среди наших иерархов не только нет человека, который смог бы провести их, — нет и такого, который понимал бы, что с ними надо до крайности спешить. Реформ не будет! А в таком случае революция церковная, — особенно если разразится революция государственная, — неминуема». Необходимость реформ понимал не один о. Георгий, — их насущность видели и митрополит Питирим, и обер-прокурор Раев. Так, на совещании, посвященном приходскому вопросу и материальному обеспечению духовенства, которое проходило в Петрограде 21 января – 4 февраля 1917 г. в присутствии обер-прокурора Святейшего Синода, его председатель — митрополит Питирим — заявил: «Клир — надежный союзник государства. От того — будет ли он спокойно себя чувствовать и работать — будет зависеть как будет вести себя и во время надвигающейся смуты»[15]. В дальнейшем некогда близкие к митрополиту современники характеризовали его «прогрессивные тенденции» и «либеральные мысли» как стремление «загладить впечатление от своей близости с Распутиным и от обстоятельств своей карьеры».

Проблема, однако, заключалась прежде всего в том, что дискредитированная распутинской историей Церковь в условиях всеобъемлющего экономического, социального и политического кризиса не могла требовать у православного государства помощи в проведении реформ, равно как и самостоятельно приступать к реформированию. В таких условиях разговор мог вестись только о частных изменениях, хотя все понимали, что без созыва Поместного Собора решить накопившиеся проблемы невозможно (тем более, что вопрос о созыве Собора к тому времени уже более десяти лет откладывался до лучших времен).

Нравственные коллизии, наблюдавшиеся в русском обществе, служили достаточным показателем того, насколько возможность проведения церковных реформ сомнительна «на мрачном фоне безнадежности». Фон, действительно, был мрачным. Например, З.Н. Гиппиус, вспоминая убийство Распутина, с издевкой отметила в дневнике, что после случившегося «ждем чудес на могиле. Без этого не обойдется. Ведь мученик»,— и тут же добавила: «Охота была этой мрази венец создавать. А пока болото — черти найдутся, всех не перебьешь»[16].

Негативное восприятие Распутина-«старца» представителями русской интеллигенции было не самым страшным последствием для страны (и, следовательно, для Православной Церкви). Опаснее было иное — отношение к Распутину в народной среде. Представляя 27 декабря 1916 г. доклад о роли Распутина, депутат Государственной Думы В.А. Маклаков отметил: «Сейчас в умах и душах русского народа происходит самая ужасная революция, которая когда-либо имела место в истории. Это не революция, это — катастрофа: рушится целое вековое миросозерцание, вера народа в царя, в правду его власти, в ее идею как Божественного установления. И эту катастрофическую революцию в самых сокровенных глубинах души творят не какие-нибудь злонамеренные революционеры, а сама обезумевшая, влекомая каким-то роком власть». Отмечая, что власть ужаснулась бы, узнав, каким языком говорит деревня, облекая зерно истины «в невероятные одежды легенды», — Маклаков предрекал ужас грядущей революции: «это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной»[17].

Спустя почти год после убийства Распутина, в дни захвата большевиками власти в Петрограде, член Поместного Собора князь Е.Н. Трубецкой высказал удивительно глубокую мысль, которую вполне можно считать пророческой. В разговоре с одним из иерархов он заметил, что легион бесов, совсем недавно сидевших в одном Распутине, после его убийства переселился в стадо свиней. Стадо, констатировал князь, на наших глазах бросается в море: «Это и есть начало конца русской революции».

Таким образом, Распутин стал знаковой фигурой и для Российской империи, и для Православной Российской Церкви, вступившей в 1917 год с грузом необоснованных обвинений и нерешенных внутрицерковных проблем. Уже после отречения императора, 25 марта 1917г., вспомнив о Распутине и пересказав легенду об отпевании сибирского странника «соборне» митрополитом Питиримом, З.Н. Гиппиус так определила главную проблему старой власти, обостренную близостью «старца» к царскому престолу: «Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия»[18].