Антонио Сикари

О БРАКЕ

Книга оп.:Милан-Москва, 1993 г. 144 с.

Quid tam tuus quam tu? sed quid tam non tuus tu, si alicuius est quod es?

Что принадлежит тебе больше, чем ты сам? но что принадлежит тебе меньше, чем ты сам, если то, что ты есть, принадлежит другому?

Блаж. Августин, Комментарий к Евангелию от Иоанна, 29, 3

«Христианская Россия» МИЛАН — МОСКВА 1993

Antonio Sicari

BREVE CATECHESI SUL MATRIMONIO

Jaca Book

Антонио Сикари О БРАКЕ

Перевод Л. Харитонова

Всем супругам, которых я благословил перед алтарем Христовым

Предисловие

Что с экзистенциальной точки зрения (по отношению к сознанию) подразумевает стремление мужчины и женщины к тому, чтобы их брак получил «благословение» от Христа и потому стал Таинством?

Это подразумевает, что они должны постоянно соотносить единство своих личностей (осознавая и проживая его) с Царством Божьим, а значит и со Славой Христовой.

Впрочем, ведь и сама жизнь была нам дана, чтобы воздать славу Христу. Это слово «слава» обозначает Тайну, которая каким-то образом проявляется так, что мы можем видеть, ощущать, осязать ее, познавать ее в опыте, благодаря иной реальности, создающейся во имя этой Тайны.

И вот, Иисус Христос пришел именно для того, чтобы раскрыть нам Тайну. Св. апостол Павел так говорит в Послании к Галатам: «Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Единородного), Который родился от жены» (Гол 4, 4). Стоило бы задержаться на этой фразе, задержаться, ни о чем не думая, только прося, чтобы тайна заполнила собою ум и сердце. «Родился от жены»! Это значит, что Тайна явилась как любовь!

Итак, Иисус, пришедший раскрыть нам Тайну, как человек пережил определенные отношения с тайной. «Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного; ибо Я всегда делаю то, что Ему у годно» (Ин 8, 29). А Христос, после того, как Он пришел раскрыть нам Тайну и после того, как в Своей земной жизни Он был с Нею постоянно связан, тоже не оставил нас одних. Верно, конечно, что когда Церковь отмечает праздник Вознесения, Она воспоминает событие, которое заключается в том, что Христос уходит, а ученики остаются, чтобы продолжать Его дело. Но есть и более глубокий смысл у этого праздника: лежащее в его основе событие означает, что наша человеческая реальность — из плоти и костей состоящая,— наше чувство, наш разум, во Христе начинают приобщаться к той Тайне: мы начинаем свое знакомство с Тайной с того, что видим, ощущаем Ее, прикасаемся к Ней.

Жизнь в вере и в самом деле можно кратко описать, воспользовавшись многозначной, таинственной и глубокой формулировкой апостола Павла, которая для жизни человеков то же, что колодец, из которого никогда не перестают черпать, в который никогда не перестают погружаться. Вот эта формулировка: «Во Христе Иисусе». Христиане это люди, призванные видеть, ощущать, проживать реальность в сопричастности Христу Иисусу.

Отношение одного человека к личности другого, внешнее выражение их взаимной преданности, прощение, которого с неизбежностью требует совместная жизнь двух разных существ (которая нередко сопровождается мучительными страданиями), верность, часто оказывающаяся весьма болезненной жертвой, труд, необходимый для того, чтобы выполнить возложенную на них задачу, такую сложную и основополагающую по своему значению для истории природы и Церкви: все извлекает целостный смысл, энергию, сокровенное очарование из любви ко Христу, который есть Истинная Личность, в коей согласно Тайне Отца состоит замысел о мире. Можно сказать, что когда супруги-христиане посвящают свою жизнь Христу, то суть этого в том, что они предлагают Ему свое девство.

Кому-то это покажется неожиданным, а еще кого-то может даже привести в замешательство, но слово «девственность» — первое слово, которое следовало бы произносить после слова «вера». Вера каждого из нас выхолащивается, умаляется, если не переживается в целомудрии. Тот, кто откликается на призыв девственной жизни в узком смысле, не отличается от любого другого христианина, причастного к Иисусу Христу, но сопричастность девственника Христу является полной именно потому, что он прикасается к самой драгоценной части благовестия, принесенного Христом в мир,— части, которая отождествляется с Воскресением там, где мир веры становится опытно познаваемым преддверием последней полноты и потому чудом, необратимым и однозначным знамением завершенности, которая всем нам предназначена.

Характерные черты отношений между мужчиной и женщиной являются условием и симптомом такого взгляда на мир и таких отношений с ним, которые осуществляются в этом всеобъемлющем способе видеть, чувствовать, рассуждать. И можно понять причину, по которой именно отношения между мужчиной и женщиной суть одновременно условие и симптом — ибо именно при такой связи мир возвышается до личных отношений в полном смысле слова. И поэтому как раз на этом глубоком уровне новое богатство, которое скрыто в формулировке «во Христе Иисусе», проявляется самым очевидным образом.

Каждый христианин был призван Христом через какие-то обстоятельства, физические, ощутимые, исторические, и эти конкретные обстоятельства, поскольку они дают определенное направление всей жизни, влияют, как знамение, на существование каждого человека. Среди всех этих обстоятельств и форм призыва девство, вместе с высшим свидетельством мученичества, являются формами наиболее ясными, поскольку по природе своей они устроены так, что в глазах того, кто их переживает и того, кто является их свидетелем, они не имеют никакого смысла, если их воспринимать вне истины о Христе умершем и воскресшем.

Жить девственником не значит отказаться от мира во имя Христа, это значит выбрать Христа для мира.

Но и для тех, кто не избрал девство как образ жизни, необходимо, чтобы любые отношения (имея в виду их абсолютное измерение) были девственными, т. е. тем преддверием последней полноты, тем судом, тем чудом воскресения, которые Иисус принес в мир. Нужно всегда бодрствовать, вступив в такие важные отношения, как отношения между супругами (впрочем, это касается всех отношений: с друзьями, детьми, родственниками), дабы постоянно в качестве главного в них звучал один мотив: «во Христе Иисусе».

Земная жизнь Иисуса, как Человека, в Котором осуществился таинственный замысел Отца о мире, совпадает с нашей жизнью, и поэтому Его миссия. Его история. Его поступки проходят через наше тело и наш дух, через нашу личность, так, чтобы каждый христианин мог четко расслышать слова, сказанные Им во время Вознесения: «Се, я с вами во все дни...».

Каждый христианин ответственен за эту новую человечность, которая должна вместить измерение тайны. Так мы воздадим славу Христу.

Приобщаясь к тайне Христовой, верующие — какую бы из двух ветвей единого христианского призвания они не выбрали: девство или брак — имеют одну и ту же цель — славу Христа в мире, и один и тот же непреложный закон,— любовь ко Христу.

Желаю всем, кто познакомится с глубокими размышлениями и точными советами, содержащимися в этой книге, чтобы любовь озарила радостью великий долг, а долг дал стержень и устойчивость великой любви,— так, чтобы все обратилось в Таинство, через которое Христос Воскресший овладевает миром. Всем миром.

Луиджи Джуссани

Глава первая

ЧТО ОТКРЫВАЕТСЯ В ЛЮБВИ?

1. Встреча

«Если человек никогда, ни на одно мгновение не попадает в атмосферу встречи, он покидает эту землю в убеждении, что его существование было лишено смысла и ценности. Он уходит пустым, потому что никто его не наполнил» (С. Григель).

Уже сам наш опыт свидетельствует о том, насколько глубоко существование каждого человека обусловлено неизбежной вязью отношений: язык, жест, напряжение разума и воли, биение чувств, склонность к деятельности, неотложный зов труда и нужды — все это связано с отношениями, в которые люди непременно вступают и без которых жизнь невозможно себе представить.

Но встречами мы называем только некие особые отношения: те, которые помогают нам осознать самих себя, которые позволяют нам существовать как личностям.

Конечно, верно, что вообще сначала нужно быть личностью и в полной мере обладать ее достоинством, а затем уже вступать в отношения с другими, но только благодаря некоторым истинным встречам мы замечаем, что же, действительно, означает быть личностью. В самом деле, именно исходя из таких «встреч» человек может наконец найти ответ на самые глубокие вопросы: «кто я такой?», «чего я стою?», «для кого я просто есть, а для кого я что-то стою?» и «в чем же тогда смысл моей свободы?»

Значит, истинная встреча позволяет нам узнать «цену» своего личного существования, т. е. его «ценность». Всякий

Глава первая

раз, когда это происходит, человек может утолить жажду живой водой,—любовью, начиная с самого рождения: те, кто дал жизнь ребенку, должны встречать его лаской. «Нам хорошо оттого, что ты есть»,— вот первая истина, которую родители должны суметь передать своему ребенку.

Без этой первой «встречи» восприятие ребенком существования всего мира и его самого подвергается серьезной опасности.

В самом деле, ведь именно когда ребенок в первый раз улыбается — в ответ на улыбку, тепло и ласки матери — он начинает осознавать Бытие и воспринимает самые глубокие и восхитительные черты его: единство (в любви), доброту, истину, красоту.

Таким образом, наиболее уравновешенной будет та человеческая жизнь, в которой «необходимые» встречи (т. е. те встречи, которые уготованы нам природой, чтобы каждому могла открыться его судьба, его «призвание») происходят нужным образом в нужный момент: встреча с родителями как супружеской четой (в ее нерасторжимом единстве), встреча с «учителем», с «братом (другом)», и наконец: встреча с тем человеком, который окажется личностью столь значительной, что только в общении с ним можно будет произнести само это слово «любовь» почти как имя собственное.

Эта решающая любовная встреча, которая свяжет воедино существование двух людей («супружеский союз»), потом раздробится на бесчисленное множество других «встреч» между ними (всех тех, которые подарит долгая, если Богу будет угодно, жизнь): в этих встречах «я» будет узнавать все больше о себе, причем именно по мере того, как будет открываться другому.

Иоанн Павел II в своей энциклике «Redemptor hominis» пишет: «Человек не может жить без любви. Он остается непонятным самому себе, его жизнь остается бессмысленной, если он не получит откровения любви, если он не встретится с нею, не постигнет ее, не усвоит ее себе, так или иначе, если не предастся ей всей душой» (№ 10).

Отметим, сколь богаты в смысловом отношении эти слова, и обратим внимание на то, что Папа рассматривает встречи с любовью как поистине необходимые для человеческой жизни. Без них человек лишается чего-то крайне существенного и даже не в состоянии понять тайну Искупления. Только тот

Что открывается в любви?

человек, который встретится с любовью, может действительно постигнуть всю красоту и драматичность собственного существования, его блеск и нищету, и потому может желать «искупления» — пришествия Того, Кто полностью «откроет» человеку его самого.

С другой стороны, уже вся литература о любви, от той, в которой любовь предстает сплошной мукой, до той, в которой она изображается как вершина мистического опыта, неоднократно затрагивала такой вопрос: без или до встречи с любовью «я», по сути дела, и не знало, что существует; после встречи «я» испытывает что-то вроде дрожи, сотрясающей все его существо: дрожи испуга при мысли, что встречи могло бы не быть, и дрожи благодарности и бесконечного смирения при мысли, что она пришла так незаслуженно!

Примеров можно привести великое множество; выберем из них отрывок из стихотворения П. Неруды, исполненный удивления и взволнованности:

Пока тебя не было, любовь, не было у меня ничего, и я колебался меж улицами и вещами. Им не было счета, и не было имени им, мир состоял из воздуха и ожиданья

(...)

Все было мертвым, пустым и немым, обычным, заброшенным и никчемным, было чуждым и все отчуждало;

все принадлежало никому и другим,

пока твоя бедность и красота

не осыпали осень мою своими дарами.

(пер. М. Алигер)

Не для контраста, а главным образом для того, чтобы показать сущностное единство всякой любви — от любви к тварям до любви к Творцу, до любви к Богу, ставшему Человеком из любви к человеку — напомним страстную молитву, которую оставил нам св. Григорий Назианзин в своем стихотворном «Плаче и молении ко Христу»:

Если бы не Твой был я, Христе,

мне стало бы это обидой.

Мы родимся на свет, утомляемся, насыщаемся, спим,

бодрствуем, ходим и бываем больны и здоровы;

есть у нас и удовольствия и труды.

Но временами года и солнцем наслаждается и все,

что есть на земле.

А умирают и согнивают телом и скоты,

которые, правда, презренны,

Глава первая

но не подлежат и ответственности.

В чем же мое преимущество?

Ни в чем, кроме Бога;

и если бы не Твой был я, Христе,

мне стало бы это обидой.

(русский перевод цитируется по изданию: Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского. М., 1889. Ч. 5. С. 14).

Итак, встречи — словно вехи на нашем жизненном пути, они открывают нам его смысл; они словно перекликаются, так что за одной встречей с необходимостью следует другая, более глубокая и истинная.

В сущности, это тот след, который оставил Бог в Своем творении. Фламандский средневековый мистик Б. Хадевих такими словами выразила одно из самых больших открытий нашей жизни:

Является всегда, скрываясь, любовь Божья, стремится человек за ней, она же все невидима, и это сердце бодрствовать всечасно побуждает.

Твердо полагая, что дело обстоит именно так, мы вступаем на путь, который должен научить нас любить. Нашими попутчиками могут стать прежде всего молодые пары, которые готовятся к таинству брака, но пройти этот путь было бы полезно и тем, кто хочет научиться лучше понимать человека, самих себя и других.

2. Влюбленность

Итак, обратимся вновь к той особой встрече, которая лежит у истоков любого брака, т. е. у истоков выбора, совершая который два человека вручают друг другу навсегда свою жизнь, потому что предчувствуют, что это будет иметь решающее значение для личной судьбы каждого из них.

Встреча начинается с влюбленности, и это явление следует рассмотреть со всей внимательностью.

Уже возвратная форма соответствующего глагола («я влюбился в тебя») предупреждает о скрытой опасности: встреча предлагается, но может и не состояться.

В самом деле, в каждой настоящей встрече участвует «я», которое узнает, чего оно стоит, поскольку ему встретилось «ты», которое его принимает; однако не следует забывать, что и

Что открывается в любви?

«ты» это, в свою очередь, «я», которое должно встретить такой же прием и обрести в этой встрече одну судьбу с другим «я».

Стало быть, встреча никогда и ни для кого не может стать просто удобной возможностью для нарциссического самолюбования, когда другой почти превращается в твое зеркало. Эту опасность несет в себе любая влюбленность.

Любить значит дарить себя другому, отдавать себя, открывая другому самое сокровенное, соглашаясь «пропасть» для другого:

действительно, тайна «я» открывается перед лицом другого «я», но только в тот момент, когда оба полностью соглашаются быть «ты».

Если мы это почувствуем (intuire — сколь примечательна уже этимология этого глагола: in-tuire, «быть принятым внутрь», «быть защищенным»), то заметим, насколько двусмысленным языком пользуются влюбленные: «Я влюбился в тебя» — не желая того, говорящий утверждает, что любовь обращена на него самого («я влюбил себя»), а другой человек это пока еще только случайное обстоятельство.

Нет, мы вовсе не собираемся утверждать, что этот опыт, оставляющий столь глубокий след на всей последующей жизни, не обладает особой красотой и самостоятельным смыслом (об этих его свойствах мы скажем чуть ниже), но чтобы правильно оценить значение влюбленности, нужно уже в самом начале понять, сколь это тонкая и, соответственно, хрупкая материя.

Нетрудно заметить, как легко может получиться так, что другой слишком долго будет оставаться только случайным обстоятельством, которое позволяет мне испытывать некоторое чувство, влечение, волнение, и вот я уже дохожу до того, что люблю только свою собственную любовь, люблю тот приятный факт, что я способен любить.

Блаж. Августин, подвергнувший себя в «Исповеди» такому проницательному самоанализу, вспоминая о своей беспокойной юности, пишет: «Кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил и любил, чтобы меня любили... Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь» (III, 1,1).

Такова полная разочарований история многих «влюбленных», у которых пик любви приходится на это первое переживание, а все остальное (включая совершение таинства и реальную, повседневную жизнь вдвоем) становится лишь медленным угасанием первоначального влечения, постепенным

Глава первая

разрушением: мнилось, огонь такой жаркий и не потухнет долго, а оказалось — свеча на ветру...

И часто это не только «конец», но и разочарование, обида, досада от того, что мы обманулись, или нас обманули.

Кто-нибудь, возможно, скажет, что это непедагогично — начинать разговор о влюбленности со свойственных ей опасностей и иллюзий.

И все же мы решили пойти этим путем, потому что, как нам кажется, слишком широко распространилось весьма серьезное заблуждение, согласно которому любовь существует лишь постольку, поскольку продолжается состояние «влюбленности». Или еще хуже: некоторые отказываются от любви, с которой связаны, во имя новой влюбленности, желая присвоить последней приоритетные права.

Теперь стоит все-таки остановиться несколько подробнее на том значении, которое отводится Божьим замыслом этому исполненному блаженства опыту влюбленности.

Если и остается верным, что во время первой влюбленности «другой» это главным образом счастливый случай, позволяющий по-новому осмыслить себя самого, смысл своего существования и свою судьбу, не менее верно и то, что эта «многоценная подсказка» природы может и должна быть прожита не эгоистично и без нарциссизма.

Следует даже уточнить, что эгоизм и нарциссизм возникают только когда этап влюбленности непомерно растягивается, или идеализируется, или превращается в самоцель; но когда жизнь идет нормальным порядком, у этого этапа совершенно определенная задача.

Она станет яснее, если мы вспомним ту сцену из Библии, в которой Адам, созерцая впервые представшую перед ним Еву, восклицает: «На этот раз, да, это кость от костей моих и плоть от плоти моей!»

Слова «на этот раз»* (Быт 2, 23) указывают на то, что наконец Адам узнал существо «подобное ему», а до этого он безуспешно искал его среди прочих живых тварей.

Адам «влюбился» в Еву, ибо открыл самого себя в благодати ее тела: он ее узнал, еще до того, как «познал».

Будет уместно напомнить полное содержание этого древнего сказания, которое для нас, христиан, есть Откровение

* В русском синодальном переводе эти слова отсутствуют (прим. перев.}.

Что открывается в любви?

Божие (т. е. оно заключает в себе то знание, которое Господу было угодно нам открыть); впрочем и неверующие признают, что этот отрывок исполнен глубокой мудрости.

Все помнят рассказ о жене, сотворенной из ребра уснувшего человека; но чтобы ощутить, какие красота и глубина стоят за этим символом, быть может, сначала нам надлежит сравнить этот рассказ с другим,—дабы увидеть, чем они отличаются друг от друга.

Чтобы объяснить тайну человеческой любви и вечного притяжения полов, в глубокой древности был создан миф, поведанный Платоном в «Пире»: было когда-то такое существо, мужчина и женщина одновременно (андрогин). Оно было цельным, но нашло в этой цельности повод для высокомерия и гордости, и бог (Зевс) решил наказать его, разделив надвое, навечно отъединив мужскую часть от женской. С тех пор каждая «половина» страстно и мучительно стремится обрести недостающую. И вот этот тяжкий, мучительный поиск вызывает сочувствие у бога Эроса (Эрос-любовь), и он постоянно нисходит с небес, чтобы помочь половинкам найти друг друга и воссоединиться.

По этому мифу, влюбленность возникает, когда происходит узнавание цельного, изначального «себя» через обретение,другой, потерянной части «я».

Стоит ли подчеркивать, сколь красив и человечен этот древний рассказ, пытающийся объяснить, откуда взялась любовь и отчего неистощима ее сила. Но если мы сравним его с библейским сказанием, то несомненно обнаружим в последнем большую глубину и соответствие истине.

Итак, в Священном Писании говорится не об «андрогине», а об одном человеке (Адаме), появляющемся до всякой половой дифференциации: он господин вселенной, и в этом его отличительная черта, но в любом случае он «одинок», находится, так сказать, в «бесконечном одиночестве», которое свидетельствует о том, что он абсолютно отличен от всего существующего, что он создан для «иного», что его единственный собеседник это Бог, сотворивший его по Своему подобию.

Так получается, что человек — создание пограничное, живущее на границе между миром вещей и животных, с одной стороны, и миром Божьим, с другой.

И тогда Творец решает вмешаться: Адам (в таинственном сне) разделяется на человека-мужчину и человека-женщину,

Глава первая

но это разделение есть вовсе не наказание, а лекарство и даже благодать.

Когда Господь открывает грудь Адама, чтобы создать Еву из его же состава. Он запечатлевает на Своих созданиях рану любви, приобщая их к тайне божественной любви (в самом деле, впоследствии откроется, что и Сам Господь есть несколько Лиц в едином Существе, т. е. Троица).

Итак, люди (мужчины и женщины) рождаются от дара, который Адам приносит Господу, предоставляя для Его деяния часть своего единственного «состава».

Как видим, в Библии тоже ставится проблема изначального единства, предшествующего всякой половой дифференциации, но так, что любовь между полами и их стремление к телесному соединению являются даром, который берет начало в изначальном единстве и находит в этом единстве закон и цель своего существования.

В соответствии с таким взглядом, положительное значение влюбленности состоит вот в чем: влюбляясь, человек открывает себя самого в благодати тела другого, в том смысле, что единство, которое в первый раз ощущается как возможное, превращается почти в изначальное призвание и судьбу. Поэтому нет ничего странного в том, что часто влюбляются, «познакомившись» только с телом (в том благородном смысле, который придает этому слову книга Бытия) другого человека:

оно пленяет уже тогда, когда о внутреннем «я» «другого» еще почти ничего не известно.

Нередко влюбляются, не зная почти ничего о том, в кого влюбились. Но это происходит оттого, что влюбленность это только догадка об изначальном благе единства, догадка, которую можно проверить только каждодневным трудом, построением целой жизни. Иными словами, когда каждый из двоих желает блага другому. Когда они «любят друг друга»*.

3. «Желать друг другу блага»

Плод влюбленности — супружество, история двух людей, добровольно, вместе подчиняющихся связи, которая соединит

* В итальянском языке кроме глагола «любить» (amare) есть глагольный оборот, означающий ту же идею (voler bcne) — буквально «желать блага, добра» (прим. перев.).

Что открывается в любви?

их на всю жизнь. На протяжении этой жизни должна будет получить подтверждение догадка об изначальном единстве.

В ее конце брак осуществится полностью, если перерастет, так сказать, во вторую и более цельную влюбленность.

«Ты — это я сам...»,— писал Г. фон Мольтке жене в своем последнем письме, перед тем, как нацисты повесили его за активную проповедь христианства.— «...Ты та часть меня, которой может недоставать только мне одному. Именно вдвоем, вместе мы образуем человеческое существо. Это истина, несомненная истина: мы воплощаем в себе замысел Творца».

Так супружество оказывается как бы между двумя «влюбленностями», начальной (о которой мы уже говорили) и заключительной, когда кто-то из двоих остается один (из-за смерти супруга или супруги) и все же ощущает нераздельное единство с тем или той, кто был рядом всю жизнь.

За этот «промежуток» супружество должно стать историей, настоящей историей любви.

Я тебя люблю: это выражение особенно замечательно тем, что здесь употреблен переходный, а не возвратный глагол и, таким образом, оно полностью объективно: есть субъект, который любит, и «объект», на который любовь целиком направлена и которому она приносится в дар.

То, что «я» чувствует, испытывает, обретает значение постольку, поскольку активно и действенно обращено к «ты». Сам по себе эмоциональный уровень встречи может понижаться или даже, в иные моменты, исчезать: но это не мешает любить, не мешает и «желать блага», если понимать это выражение в самом буквальном и абсолютном смысле — желать другого, как блага, желать блага другому. Конкретнее — использовать все свои возможности, чтобы другой получил то благо, которое я ему подарил и раз и навсегда пообещал не забирать обратно, отдав ему себя самого, словно чистую прибыль.

Это должно быть такое «желание блага», которого хватит и на то, чтобы хотеть «желать блага» и тем самым отсекать всякое желание предохраниться, уклониться.

Переход от влюбленности к любви — хотя бы как устремление, намерение, вопреки боязни или даже предвидению собственной немощи,— необходим, чтобы можно было говорить о встрече, с неизбежностью перерастающей в

Глава первая

супружество, и чтобы можно было просить о «браке» и получить просимое.

Конечно, влюбленность это сила, но она требует обещания и решения любить; любовь же это труд и задание на всю жизнь, которое надо выполнить «любой ценой».

То, что любовь должна быть независимой от эмоций и инстинктов, нетрудно заметить и по другим значительным встречам. Нельзя, например, рассчитывать на то, что мать будет «влюблена» в больного или беспокойного ребенка, из-за которого она не спит ночами, но она знает, что должна его «любить» и хочет этого, несмотря на свою безумную усталость.

Никакой вид «любви» не может серьезно повлиять на нашу жизнь, если мы не будем готовы к самопожертвованию.

В браке, который дает начало долгой семейной жизни, без самопожертвования вообще невозможно обойтись: переход от влюбленности к любви, от «чувства» к «желанию» блага, имеет определяющее значение, поскольку только так могут развиться те потенциальные воспитательные возможности, которые несет в себе эта встреча по отношению к участвующим в ней людям.

Но даже тогда, когда еще нет повода задумываться о трудностях повседневного совместного существования, тот, кто любит, боится, что ему отвечают взаимностью только за то или иное качество, за какие-то определенные эмоции, которые ему удается пробудить в любимом или любимой. А хотелось бы быть любимым не за «что-то», а просто «ради любви».

И мы понимаем влюбленных, когда они смиренно и мудро увещевают друг друга, подобно героине этого стихотворения Э. Баррет Браунинг:

Меня ты любишь?

Так да будет это ради любви —

и только. Не говори:

«люблю ее за волосы, улыбку,

за нежные слова и мысли,

которые похожи на мои; за то,

что чувство сладкое покоя

сегодня подарила мне».

Ведь могут эти вещи, мой Любимый, измениться

— в себе или в тебе;

и так умрет любовь. И не люби,

чтоб слез не стало на моих ресницах;

тот, кто тобой утешен,

уж не заплачет больше, и любовь умрет.

Ради любви люби меня —

так любят навсегда, навечно.

Что открывается в любви?

Впрочем, выражение «любить ради любви» могло бы показаться только игрой слов или поэтическим идеалом, если бы мы не помнили, что и вся мистическая духовная традиция настойчиво подчеркивает красоту «чистой любви», говоря о ней, как о цели, поставленной перед человеком самим Богом,— цели абсолютного бескорыстия, которой нельзя достичь без долгой и терпеливой аскезы.

Действительно, по своей природе человеческая любовь парадоксальна и драматична.

4. Парадоксальность и драматичность любви

Два человека встречаются, повинуясь первому инстинкту любви, который очень скоро перерастает в чувство, а потом в решение. При этом они, так сказать, являются воплощением двух пределов и двух бесконечностей: предела, который не способна одолеть моя любовь к тебе, предела, который не способна одолеть твоя любовь ко мне; и вместе с тем моей бесконечной потребности получить от тебя всю возможную любовь и твоей бесконечной потребности быть любимым(ой) всецело.

В ответ на вопрос: «сколь сильно ты умеешь любить?» каждый покраснеет, вспомнив и признав свою несомненную немощь.

На вопрос: «сколь любимым ты хочешь быть?» каждый ответит с обескураживающей ненасытностью.

Еще древние аскеты предупреждали: «мало твое сердце, но и целому морю не заполнить его».

Может ли получиться так, что это переплетение двух пределов и двух «бесконечностей» не разорвет и не разрушит со временем ту самую «чету», которая от такого переплетения родилась?

С помощью одних человеческих средств эта проблема неразрешима, что и объясняет появление всех тех произведений, в которых она получает поэтическое, драматическое, трагическое осмысление. Поэзия и красота возникают, когда мы останавливаемся, чтобы погрузиться в созерцание и вкусить бесконечность любви, завороженные тем порывом всеохват-ности, который у нее всегда наготове.

Эту поэзию можно уловить уже в языке подростков. Они находят его как-то инстинктивно, когда просят друг друга и

Глава первая

друг другу обещают любить вечно («...всегда») и принадлежать всецело: «я весь (вся) твой (твоя)...».

Частично такая поэзия и нежная красота сохраняются и тогда, когда мы начинаем обнаруживать «предел», но только на том этапе, когда человек испытывает смирение, ощущая себя недостойным любви другого, воспринимаемой, как слишком большой и бескорыстный дар. В самом деле, каждый истинный опыт любви сразу же приносит это острое и болезненное ощущение: я не заслуживаю этой любви.

Но очень скоро начинает проявляться истинная драматичность вместе с раздражением по отношению к пределу, осознаваемому как некий фрустрирующий момент: это еще не предел, причина которого в моей собственной греховности или греховности другого, но это уже предел, выражающийся в том, что мы неизбежно обнаруживаем свою неадекватность:

человек замечает, что он не в силах дать другому все то, что тот (та) от него ждет. Впрочем, если бы каждый из двоих мог дать другому все, что тот (та) от него ждет, это означало бы только, что оба они «истощимы» и лишены того «сам(а) не знаю чего», в котором и состоит их обаяние.

То, что нас неосознанно привлекает в другом человеке, это его потребность в бесконечности; в любви есть и головокружительное стремление отдать себя этой потребности, сознательно рискуя оказаться неадекватным другому,— в силу необъяснимого «закона» жизни. Любящие знают, в непосредственном интуитивном опыте, что существует в любимом человеке некий рубеж, за которым его личность становится недостижимой, и что так и должно быть.

И вот это уже то ощущение, которое может обратиться в источник досады и горькой ревности,— или же «благодати», как мы увидим далее.

Весь драматизм «последней некоммуникабельности» он и она испытывают не только если и когда один или другой (или оба) эгоистически сосредоточиваются на себе или друг другу изменяют, но даже (и конечно, в еще большей степени) и тогда, когда они любят друг друга так, что готовы отдать другому «весь мир», и несмотря на это, остаются взаимно недоступными в какой-то последней тайне, самой сокровенной сущности, неотъемлемо личной судьбе каждого.

А. Эмери, американский психиатр, проницательно замечает: «Одна из самых глубоких травм супружеской жизни характерна только для счастливых браков, ибо в несчаст-

Что открывается в любви?

ливых семьях эта истина никогда не всплывает на поверхность. Обнаруживается она, когда мы замечаем, что как бы ни любили своего супруга (супругу), каким бы полным не было достигнутое нами взаимопонимание, между нами всегда остается непреодолимая стена. Нам не удается погрузиться в другого до самого дна, не удается добиться полного взаимопроникновения. Мы даже не можем разделить с ним (с ней) всего, что тот (та) чувствует. Я это я, а ты это ты. Каждый из нас представляет собой неприкосновенную сущность, и в таком качестве мы стоим на разных берегах. Мы друг друга любим, друг в друге нуждаемся, стараемся сделать общим достоянием все, что возможно... но преграда остается. Мы вглядываемся в лицо другого и не можем отыскать в нем свое «я». Сумеем ли мы когда-нибудь до конца узнать друг друга?»

Вместе с тем нужно подчеркнуть, что этот предел, за которым начинается «некоммуникабельность», с точки зрения людей как Божьих тварей, весьма целесообразен: он предохраняет их от профанации; он напоминает, что источник Любви не здесь, как не здесь и то тихое море Добра, в которое впадает любое «благо» и любое «желание блага».

К этому неизбежному «одиночеству» человека — не покидающему его даже и тогда, когда он любит и любим,— мы еще вернемся.

Пока же продолжим разговор о «пределе» и остановимся на вещах достаточно очевидных.

Если до сих пор мы говорили о «пределе», так сказать, онтологическом, коренящемся в сокровенной сути человеческой личности, то теперь следует наконец вспомнить и о бесчисленных и тягостных «пределах», которые мы ощущаем и создаем день за днем: тех, что обязаны своим появлением явной и непобедимой греховной немощи, в нас и вокруг нас,

Немощь эта определенно пагубна: она выливается в настоящее «зло», которое рождается в сердце, любящем и одновременно подтачивающем любовь, и иногда обретает такую силу, что обращает любовь в ненависть или, еще хуже, в равнодушие — в общем, в чувство разрушительное.

Бывает и так, что немощь порождается всеми заботами и тяготами повседневного существования, из-за которых может потерпеть крушение и обернуться трагедией даже самая «бесконечная любовь».

Глава первая

Так что не стоит забывать о печальном и горьком афоризме А. Камю, отмеченном безнадежным скептицизмом:

«живи Тристан на зарплату в пятнадцать тысяч франков в месяц (старыми), и ему было бы нечего сказать Изольде. Любовь это тоже роскошь».

Мы вовсе не должны закрывать глаза, особенно в наше время, на все то истинное зло («грехи», переводя на христианский язык), которое тяжким грузом ложится на нашу любовь и наши семьи, начиная с того момента, когда будущая чета только зарождается.

Столкновение между «бесконечностью» и «пределом» становится в таких случаях не только резким, но и столь сильным, что в общественном сознании эти два понятия оказываются совершенно оторванными друг от друга.

Так порыв к бесконечности и всеохватности превращается — в общепринятом представлении — в «литературу», «фантазию», «поэзию», «юношескую мечту», «иллюзию» и т. п. В то же время «конкретный» подход к пределу (и даже его бесстыдное восхваление) становится сюжетом разнообразных зрелищ или предметом заботы административных органов: в «средствах массовой информации», в так называемых «искусствах» (роман, театр, кино), в языке, в законодательных актах и в руководстве жизнью индивида и массы.

И все же, каждый раз, когда рождается любовь — во всей неповторимости и истинности этого события,— во всяком случае, в том первом свидетельстве, которым сама любовь возвещает о своем приходе, вновь, во всей полноте и неотвратимости, возникает изначальная драма: любовь направляет тех, кто принимает ее и следуют за нею, именно туда, где открытость бесконечности соседствует с осознанием и опытным познанием предела.

А дальше человек свободен идти туда, где он, действительно, сможет прикоснуться к бесконечности, либо туда, где предел неизбежно встанет во весь рост и в конечном счете задушит любовь.

Любви же свойственно бескорыстно свидетельствовать о Себе, если Она и в самом деле существует, не только как о силе, приводящей в движение вселенную, но и как о божественной Личности, которая в этой силе заявляет о Себе.

Прежде чем завершить эту главку, мы хотели бы привлечь внимание к последнему наблюдению: тот, кто испытал любовь, никогда не осмелится отрицать, что в ней заключены и сосуществуют стремление в абсолюту и невероятная немощь,

Что открывается в любви?

и что любовь это всегда приключение, исход которого не вполне ясен, даже тогда, когда мы вступаем в это приключение, любя истинно и горячо.

Но не все с такой же легкостью согласятся с тем, что парадоксальность и драматичность любви побуждает человека напрямую обращаться к Богу любви.

Однако достаточно показательно, что поэты приходят к этому выводу почти неизбежно, даже если сознательная вера — не их стезя.

Так, например, Ж. Превер завершает свой прекрасный и широко известный гимн любви («Эта любовь...») молитвой, и кажется, что эта молитва обращена непосредственно к Богу:

Мы, которые знали тебя,

О тебе позабыли,

Но ты не забудь нас!

Одна только ты есть у нас на земле!

Так не дай нам холодными стать!

С каждым днем удаляясь все дальше и дальше,

Знак подай,

Улыбнись нам,

Неважно откуда (...)

И позже

Средь зарослей памяти,

В темном лесу ее

Вдруг появись,

Протяни нам руку свою

И спаси нас.

(пер. М. Кудинова)

Другой автор, человек, лучше осознающий, что несет в себе вера, П. Лагерквист, оставил нам такое стихотворение, которое исполнено некоего предчувствия:

Мой друг — незнакомец, .

некто, кого я не знаю.

Незнакомец такой далекий.

По нему мое сердце тоскует.

Потому что нет его рядом.

Потому что, быть может, совсем его нет?

Кто же ты, чьим отсутствьем полно мое сердце?

наполняющий свет весь отсутствьем своим?

Мы уже говорили, что не все будут готовы признать, что когда мы любим, этот вопрос («кто ты?»), обращенный к

Глава первая

любви, оказывается одним из самых главных. Однако чтобы признать это, достаточно научиться замечать ту бесконечность, о которой мы говорили как о «благодати» и тот предел, который мы определяем как «потребность в искуплении».

5. «Бесконечность» как благодать и «предел» как потребность в искуплении

Несмотря на все недолжное обращение с любовью и на все удары, на нее обрушивающиеся, можно сохранить в ней те ее свойства, в которых она проявляется при своем зарождении.

Итак, прежде всего, существует тенденция к тому, чтобы каждая истинная любовь представала как чувство всеобъемлющее, как стремление к бесконечности.

С этой точки зрения способность человека влюбляться и любить представляет собой высочайшую вершину, на которой его «я» достигает апогея своих возможностей.

Уже сам разум человеческий, в своем сокровенном динамизме, пытается найти смысл всего существующего и испытывает глубокое и страстное желание приобщиться к Тайне сущего, в коей сокрыты все смыслы.

Правы были древние, когда говорили, что человеческий разум никогда не утолит свою жажду познания и делали простой (но сколь мудрый!) вывод: самое очевидное объяснение этой вечной неудовлетворенности состоит в том, что существует нечто или Некто, которое или Который все время дает возможность познавать себя заново и никогда не исчерпывается. Точно также они ощущали, что этот поиск Истины нераздельно связан с поиском Добра и Красоты и что все три этих понятия сливаются воедино в поиске Любви.

Поэтому когда появляется «некто», кого нам суждено полюбить,— пусть даже это будет малое создание — это Любовь врывается в нашу жизнь, охватывая нас целиком: уже сама несоразмерность между любимым человеком и Любовью, заполняющей ум, сердце и тело,— несоразмерность, которую сразу же ощущает каждый любящий,— свидетельствует о том, что в нашу жизнь пришло «знамение».

Любовь сотрясает всего человека, как призыв к бесконечности, к тому, чтобы испытать потребность во всем,

Что открывается в любви?

захотеть «всякого блага» другому,— нет никого, кто, полюбив, сразу же не ощутил этого.

Тот (та), кто вызывает в нас это чувство,— объект (или, лучше сказать, «субъект») неадекватный (каким бы обаянием ни обладал любимый человек),— это мы тоже ощущаем почти немедленно.

Но это именно то мгновение, в которое мы, в порыве к бесконечности, узнаем в любимом человеке не столько предел, сколько «знамение».

Каждый, кто любит, без всяких различий, испытывает то, что говорил о себе Ромео, когда сравнивал любую женщину со своей Джульеттой:

А в чертах

красавиц s прочту напоминанье

о той, кто без сравнения лучше всех.

(пер. Б. Пастернака)

Итак, любимая женщина это «реальность» по отношению к любой другой женской красоте, но и она, по сути, только «напоминанье», «знак»*, указующий на иное: Любовь бесконечную и абсолютную.

Доказать это можно тем, что она — создание конечное — в состоянии пробудить бесконечную страсть и дать ее прочувствовать, даже если потом она не сумеет сдержать это обещание бесконечности.

Соответственно, в библейско-христианской культуре любовь будет называться «знамением», т. е. «таинством».

Таким образом в любви бесконечность предлагается как возможность обретения «благодати».

Это именно та мысль, которую Новалис — всю жизнь оплакивавший смерть своей юной невесты,— вкладывает в уста одного из своих персонажей: «Я не знаю, что такое любовь, но вот что я могу тебе сказать: мне кажется, что я только теперь начинаю жить.— О, моя Матильда, именно сейчас я чувствую, что значит быть бессмертным! Ты все перевернула во мне! Но только благодаря тебе я то, что я есть. Без тебя я был бы ничто. Что дух без неба? А ты и есть небо, которое меня поддерживает и утешает. Я ничего не смыслю в вечности, но думаю, что вечность это, наверно, то, что я чувствую, когда о тебе думаю...»

* Именно это слово — «note» («знак», «знамение») употребляет Шекспир (прим. перев.).

Глава первая

Не следует думать, что слова эти приемлемы только потому, что их употребил знаменитый поэт.

Ведь и столь строгий в определениях теолог, как К. Ранер, пишет в одном из своих трудов: «И атеист, если он любит истинно..., приобщается к Богу, осознает он это или нет. И в нем личная любовь к «ты» другого абсолютна, и благодаря этому он безмолвно принимает Бога, соглашается выйти из самого себя (это происходит и должно происходить, когда мы любим), что возможно лишь постольку, поскольку его первооснова — в том, что мы называем Богом».

А философ Г. Марсель пишет, что, когда где-то на Земле свершается тайна, и «ты» и «я» узнают друг друга, люди, так сказать, оказываются на границе между божественной реальностью и образом человеческим.

И поясняет:

— тому, что в человеческом плане составляет привлекательность «ты», человека, который притягивает нас к себе, «словно он открыл кредит на наше имя», соответствует в религиозном плане благодать (дарование абсолютного Ты);

— мы взываем к «ты», и «ты» появляется, чтобы мы с радостью приняли его в свою жизнь; этот призыв соответствует в религиозном плане молитве;

— встрече между «я» и «ты», встрече, которая полностью изменяет жизнь, соответствует в религиозном плане обращение.

Итак, мы пришли к тому, что любящий непременно приобщается к бесконечности и что именно опытное познание бесконечности позволяет нам переживать предел как «знамение» (об ином). Но теперь перед нами встает следующий вопрос: бывают ли такие ситуации, в которых человеку затруднительно воспринять предел как ожидание и преддверие большей полноты, и которые, напротив, представляют собой разрушительный опыт и приводят к горькому разочарованию? Ответ прост: каждый предел есть потребность в искуплении;

это вопль, взывающий о приходе Искупителя.

В справедливости этого утверждения мы уже могли убедиться, когда цитировали замечательное высказывание Иоанна Павла II: каждый человекдолжен получить откровение любви, он должен встретиться с нею, постигнуть ее, усвоить ее себе, предаться ей всей душой.

И затем Папа приходит к такому, на первый взгляд, неожиданному выводу: «Вот почему именно Христос-

Что открывается в любви?

Искупитель... полностью раскрывает человека самому человеку» («Redemptor hominis», № 10).

Это почти равнозначно безоговорочному суждению: чем более мы признаем необходимость углубления в истинный и целостный опыт любви, тем более очевидной становится необходимость в Искупителе.

И заметим: необходимость не столько в том, кто поможет нам подняться после падений или укрепит наши колеблющиеся постройки, сколько в том, кто самым решительным образом даст нам возможность уяснить до конца, в чем состоит наша тайна, наше самое сокровенное устроение, тайный состав нашего сердца: «полностью раскрыть человека самому человеку».

Если переживание предела не становится ожиданием Искупителя, а значит, и молитвой — в том числе и для тех, кто еще не знает лика Иисусова,— тот, кто испытывает это переживание, неизбежно будет вынужден, рано или поздно, восстать против своего собственного опыта любви и резко отвергнуть его.

Если мы прожили достаточно долгую жизнь, нетрудно с горечью припомнить, как мы видели и слышали, сколько зла могут причинить друг другу и сколь сильно могут друг друга ранить два человека, которых когда-то соединяла любовь, но потом ее сменила взаимная неприязнь.

6. К сути христианского откровения

После всех размышлений, приведенных выше, совсем не покажется странным то место Св. Писания, которое представляет собой сердцевину всего христианского откровения: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин 4, 16).

В сущности. Евангелия это рассказ о том, как в живой школе Иисуса из Назарета человек может встретиться с Абсолютом, триединым Богом-Любовью, Который открывает нам нас самих, человека человеку, любовь любви.

Этим путем мы должны будем пройти сейчас вновь, хотя бы очень быстро.

Предварительно следует сказать, что христианский опыт собственно и должен состоять именно в этом: мы призваны понять, что все наши встречи с любовью естественным

Глава первая

образом являются знамением, преддверием, желанием встречи с Богом и шрамом от этой встречи, после которой мы сможем пережить любовь во всей полноте.

Будет уместно, если мы разъясним смысл употребленных только что слов.

Итак, человеческая любовь это:

— Знамение: ибо она есть отблеск «встречи», которая произошла «в начале». Чем же еще может быть разумная и любящая тварь, если не бесконечной потребностью в той Любви, которая ее сотворила?

— Шрам: ибо наша изначальная зависимость от Бога-Любви была уязвлена также изначальным, намеренным и своевольным разрывом;

— Преддверие: ибо в конце нам назначена новая и еще более всеохватная «встреча», поскольку изначальная Любовь не может и не хочет остаться побежденной;

— Желание: чтобы здесь и сейчас произошло событие, в котором драма нашей свободы — нашей потенциальной бесконечности и нашего актуального греха — разрешилась бы чисто по благодати, исходящей от той же самой Любви.

Кто бы ни ощутил все это (а каждый настоящий человек может это интуитивно предвидеть или получить от этого помощь), перед ним неизбежно встанут глубочайшие вопросы о Любви, которые приближают к христианскому откровению.

Для эксперимента задумаемся на минуту — путь даже мысли наши будут нечетки и неточны — о том, что преподает нам христианское богословие о Пресвятой Троице: это три божественные личности, которые в любви осуществляют свое абсолютное единство: Отец, Который рождает Сына, Который есть «сущий в недре Отчем», Который всегда пребывает «в Отце», и т. д., и т. д.

Это истины, которые инстинктивно кажутся нам трудными для усвоения.

Но прочитаем сейчас одно современное стихотворение о любви и обратим внимание на то, как опыт бесконечности («поразительная красота») и предела («невозможность быть одним существом»), когда человек изо всех сил стремится выразить себя и выстроить себя, сами подсказывают поэту слова, словно взятые непосредственно из догмата о Пресвятой Троице, из первой главы Евангелия от Иоанна.

Мы позволили себе выделить эти места.

Что открывается в любви?

Бывает, когда мвлчишь ты и смотришь в окно, Твоя красота поражает меня, как отчаянье,— и ничто от него не спасает: не в утешенье слова, поцелуи — отчаянье это огромно, как моя жизнь, и старо, как она. Что видеть тебя должна и быть не могу тобой, от тебя отделенная самими глазами своими;

что ты там сидишь, вне меня рожденный,—

это больно: так же больно рожать (...)

И вот кажется мне, что ты вечен,

а я словно миг лишь могу быть с тобой,

и словно моя мимолетность меня от тебя отделяет...

но ты обернулся, и я вижу твою улыбку.

(М. Вазалис)

Только улыбка и взгляд — знаки того, что союз двух людей все же хорош, все же дарован,— могут умерить (но не заменить и не удалить надолго из памяти) троическое стремление (т. е. стремление с самого «начала» быть одним существом), которое стало бы разрушительным и безнадежным, если бы не было, и для нас тоже, фактором предначинательным и завершающим.

Интуитивное знание об изначальной и благой онтологической зависимости от создающего нас и любящего нас (желающего нам блага) Бога (этот опыт природа хотела бы применить по отношению к каждому новорожденному; т. е. то, что существовать значит быть желанным, быть принятым, насколько и поскольку «эти родители» принимают «этого ребенка»), побуждает нас в течение всей жизни с неизбежностью задаваться такими вопросами: В кого я, действительно, влюблен? Кого я, действительно, люблю, когда говорю, что люблю? Кто превращает в ложь всякую мою любовь, если не Он, Которого я люблю? Или кто делает так, что ограниченность любви становится для меня невыносимой, если я не принимаю ее, как знамение Его временного отсутствия?

Кроме того, осознание существования изначальной раны, которая поразила меня и удалила от Бога, косвенным образом порождает еще более серьезные и глубокие вопросы: Кто, действительно, в состоянии полюбить мой предел? Кто может бесконечно наполнять мое сердце, не останавливаясь перед моей убогостью?

Все эти вопросы можно обобщить в одном: «кто может искупить мою любовь, ставшую столь безнадежно сложной?»

Глава первая

Ставя перед собой со всей серьезностью такой вопрос, мы вовсе не отрываемся от смиренной, славной, скорбной земной любви,— мы только побуждаем ее «заговорить» в полном объеме; мы делаем ее в полной мере «вопросом».

Но становится она и «убеждением», самодостаточным, как силлогизм: «если два конечных существа испытывают почти бесконечную Любовь, это означает, что им нужна бесконечная Любовь».

Это, конечно, не дает человеку никакого «права», но делает его остро заинтересованным сначала в том, чтобы божественная Любовь могла открыться и одарить собою, а затем в том, чтобы услышать весть о происшедшем событии.

Христианство заслуживает нашего изумления и внимания, ибо рассказывает о любви Бога к нам и озаряет для нас своим светом сам лик Отца, Который предлагает нам войти в общение со Своим воплотившимся Сыном, Который пришел на землю как истинный Жених, возлюбивший человечество и каждое отдельное создание.

Вот почему вся Священная история представлена в Библии в виде громадной свадебной притчи, в которой рассказывается о браке между Небом и Землей, между природой Божеской и природой человеческой, между Христом и Церковью. В этом же контексте следует воспринимать и отношения между «этим мужчиной» и «этой женщиной», чью любовь поэтому и нужно понимать как Таинство, т. е. как Знамение, свидетельствующее о благодатной любви Самого Бога к Своим тварям и заключающее ее в себе.

Глава вторая

ОТКРОВЕНИЕ ЛЮБВИ В "СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИИ "

Итак, мы выявили сам источник любых рассуждений о любви, установив, что достаточно узнать ее хотя бы немного, чтобы увидеть перед собой бесконечность и испытать что-то вроде головокружения.

Человек может ощущать себя жалким созданием, но когда он любит и любим, он смутно чувствует, что соприкасается с чем-то «божественным», более того, с Самим Богом, даже если он не в состоянии объяснить, как это происходит.

Так вот. Библия это рассказ о том, как из человеческой истории выделяется особый пласт (история избранного народа), в котором Сам Бог постепенно раскрывается как Любовь, а люди научаются любить его и друг друга.

Это «священная история», которую можно прочитать и как историю воспитания в человеке умения любить. Сейчас мы хотели бы проследить основные ее этапы, ибо уверены, что она лично касается каждого из нас: это такое повествование, в которое в один прекрасный миг вступаем и мы, как персонажи и главные действующие лица.

1. «Заповедь любви»

«И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими» (Втор 6, 5).

Эту «заповедь» можно считать сердцевиной всей священной истории, да и всей человеческой истории.

Глава вторая

Существовал на земле народ, получивший от Бога эту «заповедь», принявший ее и поставивший ее в самый центр всей своей культуры и всей своей жизни.

Это не значит, что ему всегда удавалось соблюдать эту заповедь до конца, но несомненно он отнесся к ней со всей серьезностью.

Как же сложились эти особые отношения между Богом и народом, от которого Он недвусмысленно потребовал любви?

Когда Господь решил избрать один из народов, чтобы сделать из него знамение спасения для всех людей. Он не стал искать самый лучший, цивилизованный, нравственно «продвинутый» народ на свете: избрал Он народец маленький, ничем особо не примечательный, несущий на себе весь груз печального состояния человечества.

Если обратиться к той теме, которая нас интересует в первую очередь,— к теме брака — библейские писатели ничуть не боятся показать нам народ «жестокосердый», для которого были почти в порядке вещей развод, многоженство, прелюбодеяние, социальная несправедливость, униженное положение женщины и т. д.

Отметим даже, что с первых страниц Библия учит: Бог намеренно избрал «бесплодную» историю. Не случайно уже в самом начале мы встречаемся с семьями, удрученными отсутствием детей.

Все великие матери избранного народа (Сарра, Ревекка, Рахиль) были бесплодными и только благодаря чудесному вмешательству Ягве история спасения могла продолжаться «из рода в род».

Так говорит Рахиль Иакову: «Дай мне детей; а если не так, я умираю» (Быт 30, 1), и патриарх, хотя и разгневался («Разве я Бог?..»), но должен был попросить в молитве, чтобы жена родила желанного сына обетования.

То же самое произошло с Исааком и Ревеккой (Быт 25, 21).

Авраам и Сарра, первоизбранники, тоже были стары и «мертвы телом», когда получили обетование о наследнике, по вере своей в Бога, которая воистину есть вера в Того, Кто «животворит мертвых и называет несуществующее, как существующее» (Рим 4, 17).

Итак, уже в начале священной истории отношения между Богом и людьми обрели связь с жизнью нескольких супружеских

Откровение любви в «Священной истории»

пар: в каждой из них муж и жена любят друг друга, но имеют НУЖДУ в Его благодатной помощи, чтобы избавиться от бесплодия.

Это своего рода символ. Но из него можно извлечь твердое убеждение: не только Авраам, но и Сам Господь есть в своем роде отец для того народа, который появился на свет силою Его чудесного вмешательства.

Не зря Его называют «Богом Отцов», и когда избранный народ окажется в египетском рабстве. Бог придет ему на помощь и освободит его, как отец, освобождающий и опекающий свое дитя.

Далее в Библии мы находим замечательный рассказ об Исходе (= выходе из рабства), который приводит к следующему итогу: между Богом и Его народом заключен Союз-Завет, неизменные отношения: Бог гарантирует Свое отеческое присутствие и Свою защиту, а народ обещает сыновнее послушание,

Ягве — Бог-«ревнитель». Вступая в эти отношения с человеком. Он не допускает неверности с его стороны: Ему не просто угодно быть любимым. Он заповедует, чтобы Его любили.

И эта любовь — не чувство и не сердечная склонность; это долг: каждый человек должен отдать Богу всего себя, всю свою жизнь в ее наибольшей конкретности.

Впрочем, есть в этой концепции что-то вроде внутреннего противоречия. Если и существует на свете нечто такое, что никак нельзя заповедать, то это любовь (ибо она по сути своей свободна, бескорыстна).

С того момента, когда кто-то станет принуждать нас себя любить, для нас окажется практически невозможным любить его истинно.

Именно по этой причине во всем Ветхом Завете ощущается сильное напряжение.

С одной стороны, народ получил наказ любить Бога, с другой, над сердцем человеческим тяготеет своего рода «проклятие»: оно словно не в силах любить Его долго.

Итак, оставалась только одна возможность: Бог должен был дать наказ — именно для того, чтобы человек пожелал «измениться сердцем».

В очень сжатой и обобщенной форме мы изложили весь «секрет» Ветхого Завета: это история народа, поставленного

Глава вторая

перед лицом опаляющей любви Божьей, народа, которому отдан невозможный «приказ» (ответить на эту любовь!), с тем чтобы он пожелал проникновения Самого Господа в сокровенную глубину человеческого сердца.

Эта сокровенная работа Божия (о которой особенно ясно пророчествовал Иезекииль 35, 25) будет называться «новым Заветом (Союзом)», а осуществляет ее Иисус Христос и Его Дух.

Но в ожидании этого события время использовалось для воспитания — воспитания верующего человека, который должен был осознать, что не способен любить, должен был захотеть, чтобы что-то изменилось, и подготовиться к этим изменениям.

Самое интересное (учитывая цель нашей книги) проследить, как в рамках этого воспитательного процесса вызревает, в частности, идеал человеческого супружества.

2. Перевоспитание любви (вклад пророков)

Этой работе посвятили себя пророки.

Прежде всего они пропитали живым чувством те союзнические отношения между Богом и народом, которые на первых порах воспринимались скорее как юридически оформленный договор.

Они начали говорить о Боге как о Муже, а о человечестве — народе — как о Жене.

Они энергично заявляют, что Он, конечно. Супруг «ревнивый», но при этом верный, «не престающий давать любовь Свою».

Человечеству же, выступающему в роли Жены, постоянно потребно, чтобы Бог принимал его таким, какое оно есть, и прощал. Пророк Исаия говорит даже: «твой Творец есть супруг твой» (54, 5), т. е. Тот, Кто должен всегда сызнова творить, создавать,Свою Супругу.

Именно по этой причине столь часто используется в Ветхом Завете символ человеческого брака.

По правде говоря, для той эпохи, когда пророки осознали супружеские отношения между мужчиной и женщиной как

Откровение любви в «Священной истории»

символ союзнических отношений между Богом и народом, символ этот оказывается, так сказать, «скудным» по своему содержанию, в том смысле, что конкретный опыт супружеской жизни, стоящий за ним, не особенно воодушевляет: любовь в те времена страдала многочисленными изъянами, и отношения между любящими нередко терпели крах, а основополагающие свойства любого брака (его нерасторжимость и супружеская верность) мало кем воспринимались как таковые и уж совсем редко становились для кого-то руководством к действию. И все же образовался своего рода светящийся круг:

благодаря тому, что пророки увидели в человеческом браке метафору для описания отношений человека с Богом, свет озарил обе реальности. Конкретная и смиренная земная любовь (несмотря на все ее недостатки и падения), помогла разглядеть сокровенные свойства любви, которую Господь изливает на Свои создания, чтобы соединить их с Собою. И в то же время, как следствие использования этой метафоры, в качестве некоего избытка и божественного дара—супружеские отношения между людьми приобретают новую чистоту и глубину, возвращаются к своей изначальной красоте.

Попробуем рассказать, придерживаясь библейского повествования, как шел этот воспитательный процесс.

Итак, Бог любит избранный народ, оставаясь при этом реалистом, а народ все более отдаляется от Него, постоянно изменяет Ему. В Библии говорится: «прелюбодействует с другими богами» (ср. Исх 34, 16; Ос 1,2). Заметим, что глагол «прелюбодействует» здесь употреблен не в метафорическом смысле: речь идет об измене, грехе именно потому, что народ поддавался влиянию средневосточных культов плодородия (плодородия земли и женщины), которые осуществлялись посредством «священной проституции». Жрецы и жрицы Ваала сексуально и «плотски» посредничали в отношениях с богом.

Существование таких культов было для евреев ужасным и довольно хитрым искушением.

Против Бога Синая, Которого нельзя изображать, к Которому нельзя приближаться (разве только соблюдая Его Закон), выступает бог хананеев, который, напротив, общается со своим народом (любит его!) плотски и в поклонении которому физически участвует все существо человека. При этом человек и бог вступают в отношения оргиастически-

Глава вторая

восторженные. Их главная цель — обеспечить верующего самым драгоценным благом: плодородием женщины и земли.

Значительная часть Ветхого Завета пребывает под знаком этого искушения: иметь бога, которого можно любить и почитать всей своей плотью, которым можно «обладать». Что же может сделать в этой ситуации Ягве? Только одно:

принять этот вызов, но парадоксальным, новым способом: как мы сказали бы теперь,— «таинственным» (от слова «таинство»).

Он избирает человека, Осию, чья жена предавалась блуду (возможно, «священному»). Пророк оскорблен в своей любви как мужчина (ибо он стал презираемым, обесчещенным, униженным мужем), и как человек Божий, как пророк (ибо он предался идолопоклонству). Сердце его истерзано. Закон приговаривал такую женщину к смерти.

Видимо, Осия развелся; во всяком случае, мысль о том, чтобы вновь ввести в свой дом эту женщину, была в человеческом, культурном и религиозном плане абсурдна, «невозможна».

И вот Господь говорит Осии: «иди еще, и полюби женщину... прелюбодействующую, подобно тому, как любит Господь сынов Израилевых» (3, 1—5). Осия призван свидетельствовать — от лица Бога, — что любовь может продолжаться несмотря ни на что, несмотря на то, что ей явно пришел конец.

Эти слова есть не только откровение о том, как Боглюбит человека. Это откровение и о любви между вполне конкретными мужчиной и женщиной, любви трудной и мучительной, любви невозможной, которая становится возможной через послушание, по благодати, силою подученного Духа. И вот эта любовь, уже охваченная тлением, возрождается по благодати и благодаря этому чуду претворяется в воплощение любви Божией и позволяет уразуметь, как устроена любовь Божия.

С другой стороны, человек начинает понимать (ибо сердце его, действительно, может теперь вместить больше), какой должна быть его любовь: верной, несмотря ни на что, сильной — сильнее любой измены. Такой должна быть эта любовь, чтобы любящий не оглашал измену, а нес сам всю ее тяжесть.

Все это имело столь глубокий экзистенциальный смысл, что дети Осии даже получили «имена», выражающие собой

Откровение любви в «Священной истории»

тайну истории отношений между Богом и Его народом; а имя выражает суть бытия. История продолжается, и Бог продолжает открывать Себя, используя ту же воплощающую силу.

В эпоху пророка Иеремии (2, 2; 3, 1; 6, 13) положение было настолько печальным, что при его описании часто звучат горькие слова: «не слышен больше голос жениха и голос невесты»; нет больше веселых свадеб, жизнь умирает («смерть входит в наши окна»), ибо народ утратил ощущение глубокой супружеской связи с Богом, «привыкнув делать злое». И тогда Бог требует от Иеремии безбрачия: Он требует, чтобы пророк отказался от естественных сердечных наклонностей, от желания иметь дом, жену, детей. Господь говорит ему: «Не бери себе жены, и пусть не будет у тебя ни сыновей, ни дочерей на месте сем. Ибо так говорит Господь... о матерях их, которые родят их, и об отцах их, которые произведут их на сей земле: тяжкими смертями умрут они, и не будут ни оплаканы, ни похоронены; будут навозом на поверхности земли...» (16, 2 след.).

Само по себе безбрачие в Ветхом Завете расценивается как недостаток, но следует заметить, что в случае с Иеремией обращенный к нему призыв не жениться наполнен не только отрицательным содержанием. В более глубоком смысле Иеремия призван разделить с Богом скорбь, которую Он испытывает в Своей любви. Это Господь — Жених без невесты, это Он видит, как умирают Его дети. Вот что говорит Он Иеремии: «Гору Мою в поле, имущество твое и все сокровища твои отдам на расхищение...» (17, 3).

Потому внутренняя форма безбрачия Иеремии есть состра-стие Господу, приобщение к тому страданию, которое сопутствует Его любви: в этом смысле это совершенно позитивный опыт.

К концу своего призвания Иеремия понимает это, применительно к себе и к другим людям, и утешает писца Варуха, который жалуется на свою нелегкую долю: «ты говоришь:

«горе мне, ибо Господь приложил скорбь к болезни моей; я изнемог от вздохов моих, и не нахожу покоя!» ... так говорит Господь: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню,— всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси!..» (45, 3—5). Безбрачие, разрушающее ту сторону жизни пророка, которая связана с проявлением супружеских

Глава вторая

и родительских чувств, несет в себе не только пустоту;

главным образом, оно выполняло особую роль: Иеремия был взят со всеми своими невостребованными чувствами и перенесен в область любви Божией. Так что и этот опыт, когда человек не должен вступать в брак, может принадлежать к откровению любви.

Есть у нас и другой пример на ту же тему.

Пророк Иезекииль, в отличие от пророков Осии и Иеремии, живет в счастливом браке. Говоря о своей жене, он называет ее «утеха очей моих».

Но и его жизнь пришлась на трагический момент священной истории: Иерусалим обречен на разрушение. Храм будет вскоре лежать в развалинах, народу предстоит пережить изгнание. И Господь призывает Иезекииля, как и других пророков, воплотить Слово любви самой своей жизнью: «Сын человеческий! вот, Я возьму у тебя язвою утеху очей твоих; но ты не сетуй и не плачь, и слезы да не выступают у тебя. Вздыхай'в безмолвии...» (24, 16—17).

«И после того, как говорил я поутру слово к народу, вечером умерла жена моя...»,— пишет пророк.

Этой безмолвной, и всеохватной скорбью, своим разбитым супружеским счастьем пророкдолжен свидетельствовать перед народом о том, что значит для Бога пойти на вынужденную меру: «Вот, я отдам на поругание святилище Мое, опору силы вашей, утеху очей ваших и отраду души вашей...» (24, 21).

В заключение мы можем сказать, что пророки были призваны вычленить в своем человеческом опыте, затрагивающем их личную жизнь, новый, воплощенный в этом опыте способ восприятия любви Бога к избранному народу.

Одновременно и как следствие этого выработалось новое понимание и самих супружеских отношений: более позитивное, более значительное, помогающее достойнее переносить страдания.

Пиком этого процесса можно считать две священные библейские книги: книгу Товита и Песнь Песней.

В книге Товита рассказывается о том, как юноша и девушка получают наставление в любви, воспринимаемой почти как таинство. Эта любовь уже не только инстинктивное

Откровение любви в «Священной истории»

следование природе, но и движение двух сердец, которые руководимы Богом. В результате брак становится призванием, даром, принимаемым с благодарностью, «благословлением».

Ангел говорит Товии: «Она предназначена тебе от века» (Тов 6, 18), и в общем-то это — центральное место всей книги.

Что касается Песни Песней, то до сих пор экзегеты спорят, прославляет ли она земную любовь или, пользуясь символическим языком, воспевает историю любви Бога и Его народа: в любом случае, даже если рассказ ведется только об отношениях двух людей, жениха и невесты (что кажется наиболее правдоподобной трактовкой), тот факт, что прославление этих отношений принимается в качестве богооткровенного слова, сообщает любви достоинство таинства.

Эти две книги достойны долгих размышлений. Все это помогало человеку научиться «любить, как Господь любит»: единство и верность в любви, постоянная готовность к прощению.

Последнее и прекрасное слово пророков о человеческом Браке принадлежит Малахии:

«Господь свидетель между тобою и женою юности твоей, против которой ты поступил вероломно, между тем как она жена Союза твоего. Не сделал ли Он одно существо, имеющее плоть и духа жизни? (...) ...берегите же друг друга и никто не поступай 'вероломно против жены юности своей» (2, 14—15)*.

3. «Не сделал ли Он одно существо?» (Идеал)

Все, что мы рассказали до сих пор, касается истории избранного народа: в его лоне начался процесс искупления недолжной супружеской жизни. Несмотря на неослабевающее «жестокосердие» (окончательно выскажется о нем Иисус),

1Перевод, цитируемый А. Сикари, значительно отличается от русского синодального перевода (прим. перев.)

Глава вторая

сердце человеческое все же как бы согрелось, соприкоснувшись с откровением любви Господней. Соприкосновение это, как мы видели, имело не только идеологический илидоктринальный характер; оно происходило в рамках личного и конкретного опыта некоторых людей Божьих. Но эта история и этот союз словно светящаяся точка на фоне более обширной истории и более обширного союза: того, который Творец от начала заключил с людьми, своими созданиями.

Проблема любви также вписывается в это более объемное откровение. В Библии есть, как сказал Иоанн Павел II в своем пространном «катехизисе», и «евангелие начала» (в книге Бытия), в котором человек показан в своей изначальной непорочности, каким его хотел видеть и замыслил Господь, в качестве «существа, предназначенного для брака».

Если мы вернемся к первым страницам Писания, то обнаружим в них, помимо всего прочего, и краткий рассказ о замысле Божьем относительно любви между мужчиной и женщиной.

Мы уже упоминали об этом, когда говорили о влюбленности.

Теперь мы можем повторить сказанное прежде, изложив вкратце содержание «катехизиса», в котором Иоанн Павел II дал для всей Церкви толкование первых страниц Библии.

Любовь, какой мы знаем ее от века, больна, это союз хрупкий. Но мы в состоянии осознать, что он хрупок именно потому, что она несет на себе шрам от «начала» и тоску по нему — «началу» не вовсе утраченному, ибо оно остается своего рода «заданным уроком», предназначением.

За мутной пеленой первородного греха можно разглядеть, что «мужское» и «женское» в этом мире являются неким явным знамением, которое среди людей простирается, всегда и только, «на» кого-то и осуществляется «вместе с кем-то». Иными словами, мы существуем в истинно человеческом измерении, всегда и только в ситуации свободного дара и свободного приятия (дара). Адам только тогда был сотворен полностью, когда он смог узнать и принять Еву и, приняв ее, даровать ей себя. Ева существует, чтобь! быть отданной Адаму, и, даруя себя, она выявляет себя во всей полноте.

Откровение любви в «Священной истории»

Потому «мужское» и «женское» являются воплощенными «таинствами»: разделение людей на мужчин и женщин открывает для мира, что все, что существует благодаря любви, от любви же и исходит. Это разделение открывает каждому человеку, что бытие есть соединение в таинстве причастия, «приобщение».

«Мужское» и «женское» выражают собой, в телесном обличье, два одиночества, которые более не являются таковыми, поскольку предназначены друг для друга, но остаются таковыми, ибо каждый «дан» другому творческим актом Бога, Который поддерживает непосредственные и неповторимые отношения с каждым из Своих созданий:

каждое из них есть Его образ, каждое «Ему угодно ради него самого».

В своем собственном теле, принадлежащем к тому или иному полу, каждый познает свою уникальность и неповторимость и свою «отданность другому».

Адам и Ева существуют как создания, предназначенные для брака.

Грех и смерть вошли в мир «через сердцевину этого единства»: когда два человека, которые существовали «без греха и не стыдясь», т. е. в ситуации взаимного дарения, пожелали «отнять дар», сделать полученный дар «объектом вожделенного обладания», сначала — отняв у Бога дар своего собственного существования, отрывая его от Союза (подобно тому, как они сорвали запретный плод с дерева), а потом — отняв друг у друга дар личности другого («и узнали они, что наги, и устыдились»).

Браку, как нам известно сегодня, надлежит с терпением пройти долгий путь, чтобы ему вновь открылось сияние «начала».

И чтобы, в полноте времен, это стало возможным, Сама Любовь Божия соделалась плотью: любовь, которой «Господь так возлюбил мир», нашла свое выражение в Христе.

Иисус учил «любить так, как Он возлюбил», и при этом оставался девственным; Он решительно требовал, чтобы за Ним следовали и любили Его более чем кого бы то ни было, даже ценой разрыва отношений, освященных Законом (ср. Лк 14, 26).

Что же открывается с приходом Христа?

4. Любить, «как Христос возлюбил»

С приходом Христа открывается, что Он по праву есть единственный Посредник, что всякая другая любовь должна быть дарована именно Им, что всякая другая любовь может быть дана только по Его откровению и при Его посредничестве. Понять это не так трудно, как кажется на первый взгляд.

«Любить Бога» и «любить ближнего» — две эти заповеди были взаимосвязаны еще до Христа в том смысле, что ближний (в том числе и тот, ближе которого нет,— муж, жена) обычно является для человека «посредником» (скорее именно посредником, чем средством) между ним и Богом. Любя других, мы как раз и любим Бога, более того. Сам Иисус хочет, чтобы мы научились узнавать Его и в самом бедном брате и даже во враге.

С этой точки зрения супруг (супруга) в первую очередь должен стать для другого «путем к Богу», должен так или иначе явить ему лик Божий.

Все это непременно нужно отметить, но это еще не все. С приходом Христа установились и иные, более существенные отношения. Может даже показаться, что они противоречат отношениям, описанным выше.

Любовь человека направляется непосредственно к Нему, Богу, ставшему нашим ближним, к Тому, Кто возлюбил нас первым и «до конца», к Тому, Кто воскрес. Кто жив. Кто есть евхаристия. Это Он наполняет Собой наше одиночество, это Он — тот Первообраз, по образу Которого мы созданы, это «в Нем, для Него, от Него» мы существуем. Если эти отношения углубляются и переживаются нами на этом глубоком уровне (как полное предание себя Ему: «не я живу, но Он живет во мне»), то происходит так, что Сам Христос берет на себя роль Посредника, и Сам открывает человеку другое существо.

Во Христе другое существо, несмотря на свое непостоянство, заслуживает моего доверия, несмотря на совершенный грех, достойно прощения, несмотря на свою нестойкость, достойно нерасторжимой связи, несмотря на свою бедность, становится достойным преданности и бесконечного уважения.

Во Христе мы не можем ни «истратить» другого, ни полностью «овладеть» им: мы должны оставить ему возмож-

Откровение любви в «Священной истории»

ность пребывать в некоем достойном одиночестве, которое не дает осуществиться языческому мифу о слиянии.

«Другой» «даруется» в откровении и в постоянном искуплении. Теперь вновь можно обрести «начало».

Все новозаветные наставления о браке, действительно, являются «новым Законом», действительно, становятся понятными и «моральными» только в свете этого радикального поворота в представлениях о любви и в самой ее «истории». Это Он, Иисус Христос, Сын Божий любит, Он лично. Все, что христиане называют «любовью» есть только отражение и воплощение Его трудов: мы любим поскольку и насколько знаем, что любимы.

В конце этого недолгого путешествия по страницам Библии мы способны понять, почему можно считать вполне приемлемым и соответствующим истине следующий афоризм Новалиса:

«Историей каждого человека должна быть Библия. Будет Библия... Библия есть высшая задача любой литературы».

Глава третья

ХРИСТИАНСКОЕ ТАИНСТВО БРАКА

1. Любовь-таинство

Корни таинства брака — в этой истине: два человека, которые любят друг друга, избирают друг друга, приносят друг другу в дар свою жизнь, благодаря этому узнают — в неповторимости и единстве своих личностей — что Бог есть Любовь и что их единое сердце охвачено неодолимым стремлением к Нему.

Если бы они захотели в более развернутом виде изложить содержание той литургической формулы, которой они пользуются, давая обещание любви будущему супругу (супруге), получилось бы вот что:

«Меня любит, и мне нужно, чтобы меня любил Господь, давший мне жизнь; и я люблю, и хочу любить всецело Господа, к Которому устремлена вся моя жизнь. Он обычно пребывает со мною, с тех пор, как я встретился с Христом, Который взял меня с Собой, в Свою Церковь.

Теперь ты пришел (пришла) в мою жизнь, и я научился любить тебя, т. е. желать, чтобы твоя любовь обрела то же предназначение, что и моя.

Потому я беру тебя в мужья (жены) и обещаю любить и уважать тебя всю жизнь, как Он тебя любит, и буду учиться у Него этому каждый день. А теперь с надеждой ожидаю от тебя такого же доброго обещания».

Любить, пребывая в таинстве, означает, таким образом, хранить свою любовь, единственную и драгоценную, в рамках

Христианское таинство брака

опыта Любви большей, с той глубокой уверенностью, которую эта Любовь дает. Это означает превратить свою любовь во что-то вроде непрерывного «воплощения».

Попробуем теперь передать содержание повседневной молитвы, которую супруги должны научиться приносить своему Богу и Господу (пусть даже часто молитва эта будет безмолвной):

«Господи, мы знаем — каждый из нас двоих, о себе, и о другом,— что влюблены мы только в Тебя; мы знаем, что смысл жизни — в Твоей любви, которая, как дар, изливается на нас, и что никто никогда не сможет Тебя заменить. Мы благодарим Тебя за то, что Ты даешь нам в этой жизни бесчисленные знамения Своей любви и особенно за то, что Ты сделал нас «знамениями» друг для друга. Нам двоим Ты дал это единственное и драгоценное, взыскательное и сладостное призвание — воплотить Твою Любовь, суметь постигнуть Ее самою плотью нашей, объятием нашим, нашим единством, творчеством нашим и нашей нежностью. Помоги же нам быть этим «таинством» всегда».

Пытаясь придать конкретную форму «христианским» чувствам и молитвам, которые обычно не выходят на поверхность, остаются невысказанными, мы руководствовались тем, что существует одна весьма серьезная опасность: кто-то может вообще всего этого не осознавать.

Переживать Таинство брака, не воспринимая хотя бы самую суть этих вопросов, значит оставаться на поверхности совершающейся тайны, а это было бы трагедией.

В сущности, без этой «литургии», только что «озвученной» нами, невозможно претворить в жизнь три цели христианского таинства брака: нерасторжимость, единство, детотворение.

2. Нерасторжимость

Понятие это означает, что существующая связь не может быть разорвана. Но было бы ошибочно полагать, что сила ее исчерпывается теми юридическими обязательствами, которые накладывает на супругов данное перед алтарем обещание.

Если бы дело обстояло так, получилась бы парадоксальная ситуация: нерасторжимость оказалась бы естественной и даже желанной, пока любовь жива и горяча, но с ослаблением

Глава третья

чувства превратилась бы в сухой и невыносимый юридический постулат, так что совместная жизнь стала бы сначала очень тяжелой, а потом и вовсе непереносимой.

Если же рассматривать «нерасторжимость» как часть «таинства», то она будет означать следующее: супруги осознают, что их любовь объята любовью большей; и вот они решают, что от этой большей любви не уйдут ни за что, даже если их любовь обернется страданием, по вине обоих или кого-то одного.

Ведь в самом деле, из Откровения известно, что Бог есть Тот, Кто, любя, всегда готов проявить милосердие, простить, соединить вновь те нити, которые человек пытается разорвать.

Ничто и никогда не сможет оторвать человека от Бога. Даже если кто-то решит оставить и предать Христа и пребывать в таком состоянии до последнего мгновения своей жизни,—до последнего мгновения он может быть уверен, что Христос примет его в Свои объятия, если только он протянет Ему навстречу руки или обратит к Нему взор.

Св. апостол Павел пишет в Послании к Римлянам: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?.. я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (8, 35—39).

Требования Таинства состоят в том, чтобы каждый из супругов просил у Бога возможности стать для другого воплощением подобной любви, подобного нерасторжимого единения.

Именно эта истина веры, от которой нельзя отказаться, придает такое упорство и неуступчивость католической Церкви, когда она не допускает развода даже в том случае, если один из супругов может привести самые разумные доводы в пользу этого шага.

Если связь осуществилась в самом акте совершающегося Таинства (в ином случае Церковь будет говорить о «неосуществленной», недействительной связи и после тщательного рассмотрения свидетельств и доказательств объявит, что «установлена недействительность связи»), т. е. если всту-

Христианское таинство брака

пающие в брак законным образом попросили у Бога соединить их и Бог принял эту просьбу, то пути назад уже нет.

Каким бы страданием и абсурдом не показалась или не стала эта связь, наша вера твердо свидетельствует, что в этой жизни любовь Бога к этой твари (и ответ, который она Ему дает) должна проявиться через нерасторжимо соединенного с этим созданием человека.

Так Бог дарует Свою любовь, и так Он принимает ее от обоих супругов.

Следует подчеркнуть, что это остается верным и в том случае, если некую супружескую связь можно будет охарактеризовать только «негативно» (т. е. исключительно тем, что «ее уже нельзя разорвать»), как чистое страдание, чистую покорность воле Божьей, как «я-не-могу-вступить-в-другую-связь».

Даже если один из супругов будет вынужден — по своей вине или без вины — жить отдельно от другого (когда по человеческому разумению возможности для примирения нет), между ними все равно останется таинственная связь (отьединившийся супруг не получит права на другую связь, другое таинство), и ему останется только любить Христа (и получать любовь от Него). Любовь эта проходит через страдание от отсутствия «знамения», которое должно было существовать, но было отнято.

Именно болезненное и несправедливое отсутствие «знамения» вызывает потребность в любви Божией, когда никаких других возможностей уже не осталось. В этом случае, с христианской точки зрения, отделившийся супруг обретает своего рода призвание «девства», неизбежное в силу Крещения и «освященное» страданием. Конечно, и в этих обстоятельствах Церковь выполняет свою посредническую роль, через «знамение» любви к ближнему.

Итак, требуя нерасторжимости брака. Церковь побуждаема не жестокостью или бесчеловечностью, но верой. Верующий должен знать, что, когда он попросил у Бога воплотить в Его жизни Его собственную любовь, произошло нечто окончательное, бесповоротное.

Вспомним, какой замечательный образ использовал в своей пьесе «Перед лавкой ювелира» К. Войтыла: Анна, живущая в разлуке с мужем, приходит к ювелиру (этот

Глава третья

персонаж символизирует собой Самого Бога), у которого она когда-то покупала обручальное кольцо, и просит его взвесить кольцо, чтобы определить содержание драгоценного металла:

Ювелир оглядел работу, долго взвешивал кольцо на ладони и смотрел мне в глаза. Потом прочитал выгравированную внутри кольца дату — день нашей свадьбы. ...наконец произнес: «Кольцо ничего не весит... Муж ваш, должно быть жив... в таких случаях кольцо одного из супругов в отдельности ничего не весит — весят только оба вместе. Чашки моих ювелирных весов обладают тем свойством, что определяют не вес металла, а бытие и судьбу человека...

(пер. С. Старосельской)

Исходя из нужд педагогики, следует добавить ко всему этому несколько методических замечаний.

Нельзя начинать воспитывать в себе понимание требования о нерасторжимости брака, когда нам уже мучительно трудно соблюдать это требование. Нужно вкусить нерасторжимости и попытаться понять ее, когда она еще желанна, благодаря любви: это в первую очередь внутренняя работа, а затем уже долг; это дар, а затем уже обязанность. Отметим особо: «желание» нерасторжимости (и способность к реалистичным «прогнозам» о грядущих трудностях) это тест для пар, намеревающихся вступить в брак,— тест, который должен подтвердить их зрелость и готовность к принятию Таинства.

Если, несмотря ни на что, из-за непредвиденных жизненных обстоятельств нерасторжимость превратится исключительно в тяжкий долг (вовсе необязательно это должно происходить по чьей-то вине), то такая ситуация может потребовать от ее участников подлинного героизма. Но в этом случае никто не имеет права давать поблажки или снисходить к посредственности: если Господь требует от Своей твари (пусть даже грешной) святости (а мы знаем, что таково призвание всякого христианина), то никто не имеет права

Христианское таинство брака

преуменьшать (для себя или для других) эти требования Божьи или не придавать значения возможностям, которые дарует Его благодать.

Каждый — даже если не сумеет на деле преодолеть свою посредственность и лицемерие — по крайней мере имеет право (долг) признать, что призвание, к которому предназначил Его Бог, прекрасно, и, в конце концов, может почувствовать тоску по этому призванию и боль от собственного несоответствия ему.

Поэтому милосерднее всего по отношению к тем, от кого их вера потребовала героизма, говорить правду: всегда свидетельствовать о требованиях, предъявляемых замыслом Божьим. Наша цель — помочь оценить и полюбить этот замысел, помочь увидеть в нем стимул для роста.

Именно в этом (а не в снисходительности) должно проявляться милосердное отношение Церкви и ее пастырей к супругам, переживающим серьезные трудности в совместной жизни.

3. Единство и верность

Обещание хранить единство и верность, которым обмениваются, вступая в брак, будущие супруги, также выражает их стремление удержать свою хрупкую любовь в лоне абсолютно неколебимой и неизменной Любви Божьей.

В самом деле, возникает такой вопрос: как могут два человека, ограниченные по определению (что подтверждается опытом повседневной жизни), обещать друг другу хранить верность и сдержать обещание, несмотря на те драматические изменения, которые с неизбежностью происходят в каждом из нас?

Любят всегда конкретное «ты», с его лицом, характером, особенным строем личности. Потом время делает свое дело, и мы замечаем, что это «ты» подвержено изменениям: лицо стареет, характер меняется, время ранит, различные события оказывают серьезное, а иногда и определяющее влияние.

Здесь сразу же можно возразить, что это касается не только «ты», на которое любовь обращена, но и «я», которое любит.

Глава третья

Но тут как раз и кроются корни драмы: обычно «я» полагает, что изменения, происходящие с ним самим, это нечто понятное, неизбежное и даже полезное (иногда потому, что «я» вообще неспособно понять, насколько велики эти изменения, а иногда потому, что оно привыкло подчинять себе все обстоятельства), в то время как изменения, затрагивающие другого, за редчайшим исключением, представляются каким-то обманом.

Неверность приходит, когда супруги начинают искать в другом мужчине или другой женщине то, что, как они полагают, претерпело наибольшие изменения в спутнике жизни: например, красоту, свежесть тела, великодушный нрав, или способность принимать партнера таким, какой он есть, или еще что-нибудь.

Порой вообще не ждут никаких «изменений» (т. е. прелюбодеяние начинается сразу же), но только оттого, что не останавливаются раз и навсегда на настоящей любви, а просто увеличивают количество партнеров в жажде накопить кучу впечатлений о тех или иных качествах других людей. В связи с этим придется вспомнить и о том крайнем случае, когда человек, собираясь жениться, вместе с тем исключает для себя необходимость следовать долгу супружеской верности во всем «физическом» наполнении этого понятия, поскольку считает такую обязанность делом невыполнимым или во всяком случае не хочет налагать ее на себя. Все это делает брак совершенно недействительным.

Соблюдение верности уже с человеческой точки зрения требует от любящих друг друга людей известной степени взаимопроникновения (физическое единство является знамением и орудием этого взаимопроникновения) и почти «взаимопорождения ».

Собственно, единственная новость, которая открывается в браке тем, кто в него вступил, состоит в способности одного человека принять другого в себя и заново родить его силой своей любви.

Эти слова не следует воспринимать, как некое поэтическое преувеличение. За ними стоит конкретный и терпеливый труд, выражающийся в заботе одного супруга о том, чтобы «вырастить» другого и сопровождать его на пути к назначен-

Христианское таинство брака

ной ему судьбе. А этот труд несет в себе ту же красоту и то же напряжение, какие мы видим в беременности и в родах.

Попробуем выразить все это более точно в христианских терминах: если удел каждого верующего — родиться для Царства Божьего (в соответствии с тем, что говорил Иисус старому Никодиму: «должно тебе родиться свыше»), если это «рождение» должно начаться и произойти уже сейчас, значит супружеская любовь имеет смысл только если один помогает другому родиться, если один как бы носит в себе другого, как вынашивают ребенка.

Эта мысль находит своеобразное подтверждение от противного в одном из стихотворений X. Рамона Хименеса, где он описывает конец любви как смерть ребенка:

Она умерла, как ребенок, дитя

твоей шальной души,

моей шальной души.

И видя любовь свою мертвой,

и видя любовь мою мертвой,

не знаю, смеешься иль плачешь.

Ведь это как будто

умерли ты и я,

мы оба.

И вот только когда и если один из супругов постоянно «рождает» другого (все время помогает ему «рождаться» для его высокого удела), другой всегда будет для него «новым», несмотря на долгую привычку, несмотря на физическое или психическое «старение».

Так получается, что два человека хранят взаимную верность, потому что живут, так сказать, один в другом.

Когда по благодати нам случается повстречать уже весьма пожилых супругов, продолжающих любить друг друга, как в первый день и даже больше, которые могут признаться с замечательной простотой, что их взаимная верность была реальной и давалась им легко (даже если изредка и возникали какие-то отклонения, сразу же прощенные), мы замечаем, что они словно проникнуты друг другом: каждый живет в другом, бережет другого самим своим существом.

Это также типично христианская «вершина» и идеал: действительно, перед нами характерный опыт «веры», глубоко укоренившейся в религиозном чувстве человека.

Глава третья

Г. Марсель пишет: «Любить человека значит сказать ему: «Ты не умрешь!», потому что любовь, которую я к нему испытываю, открывает мне, что он существует в измерении высшем по отношению к биологическому явлению под названием «смерть».

Конечно тот, кто любит, знает, что не в его силах обеспечить исполнение этого «ты не умрешь», но он знает и то, что, как это ни невероятно, именно таков смысл слов «я тебя люблю» (если любящие хранят верность друг другу).

Получается, казалось бы, парадокс, но его можно разрешить, почувствовав, что любовь приводит человека к порогу, за которым его «религиозное чувство» готово принять откровение.

«Я люблю тебя, сохраняя верность, значит ты не можешь умереть; если смерть придет, чтобы разрушить нашу верную любовь, значит существует другая, большая верность, к которой мы стремимся, чтобы она открылась нам и вошла в нашу любовь».

Именно такой смысл придает каждый любящий прекрасной молитве псалмопевца, который говорит Господу: «Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему (т. е. тому, кто принадлежит Тебе) увидеть тление» (Пс 16, 10).

Вот что означает «верность»: взрастить в себе такую любовь к другому, что благодаря ей другой освобождается (конечно, в форме обещания) от власти смерти.

Это наполняет конкретным и реальным содержанием известное высказывание о том, что любовь «сильнее смерти». Поэтому в последнем письме фон Мольтке жене (которое мы уже цитировали) мы находим эти слова, столь удивительные для человека, стоящего перед лицом скорой и неминуемой гибели:

«Все равно я уверен, что ты не потеряешь меня на этой земле ни на одно мгновение».

Но тут же он справедливо добавляет: «и нам было позволено еще раз символизировать эту реальность нашим общим участием в святой Вечери, для меня — в последнем Причастии».

В этом смысле верность совпадает с «надеждой веры». Кроме того, несомненно существует тесная связь между нерасторжимостью и верностью: мы уже упоминали, что

Христианское таинство брака

нерасторжимость никогда не должна превращаться только в подчинение связи, от которой осталось одно объективное содержание; нерасторжимость должна стать союзом, каждодневно заключаемым, каждодневно возобновляемым. Эта «повседневность» и называется верностью. И совершенно очевидно, что только постоянное пребывание супругов в лоне любви Божьей (в лоне Таинства:

в лоне вечной юности Христовой) может подкрепить, поддержать эту верность.

В самом деле, непостоянство любящих земною любовью, которое так трудно принять и перенести, обычно вызывается. даже не естественной эрозией, создаваемой временем и привычкой, а неисправимым упрямством сердца, влекомого ко злу и разделению.

Верность напрямую связана с грехом и с Тем, Кто от греха может нас избавить.

Нет такой человеческой верности, которая бы могла устоять перед изменениями, происходящими в нас, когда оказывается, что мы «доброго, которого хотим, не делаем, а злое, которого не хотим, делаем».

Поэтому верность может поддерживаться только силой прощения, иными словами: любящие останутся верными друг другу, если все возрастающая любовь Христа и ко Христу, таинством которой они стали, бросит на чашу весов «больше-чем-дар» (буквальный смысл итальянского слова «пердоно», «прощение»).

Это прощение («пердоно») подается нам Христом в двух ситуациях: когда любовь между мужчиной и женщиной не прекращается и благотворно воздействует на обоих. Он высвечивает в ней, в качестве «притягательной радости», «довесок» Своей собственной любви; если же любовь между мужчиной и женщиной угасает и у них остается горький осадок, Он превращает их грусть в тоску по Себе.

Вот почему людям, живущим в таинстве брака, никогда не следовало бы ни впадать в экзальтацию или проявлять высокомерие (из-за любви отданной и полученной), ни предаваться унынию (из-за несостоявшейся любви); в их жизни должны мирно чередоваться такие моменты, когда они знают, что им надлежит благодарить, и такие моменты, когда они знают, что им надлежит «вымаливать» лик Христов. В обоих случаях речь идет о молитве.

4. Чадотворение

Только если мужчина и женщина, нерасторжимо связанные друг с другом и соблюдающие верность, «порождают» друг друга, в рамках этого «первого рождения» они могут предложить себя Богу в качестве соработников, чтобы стать «родителями» новой жизни.

Возможно, кому-то это утверждение покажется удивительным, но в нем заключено главное.

Действительно, обычно полагают, что для «полноценного» рождения ребенка определяющее значение имеет любовь, которую по отношению к нему испытывает каждый из родителей в отдельности. На самом же деле более всего для этого необходима совместная любовь родителей, причем совместная не только в вертикальном направлении (т. е. к ребенку), но и в горизонтальном (т. е. между ними).

То, что верно для физического рождения, верно и для рождения «духовного» (которое продлевает, очищает и просветляет первое): у истоков существования ребенка стоит любовь между отцом и матерью; и только ощущение этой любви оправдывает его возникновение и удостоверяет благость его существования.

Стало быть, это необходимо и для его психологического созревания.

Известно, что отношение ребенка к родителям постепенно меняется; известно и то, как трудно ему даются эти изменения (вспомним, например, о том моменте, когда он, до сих пор обожествлявший отца, начинает замечать, что и у отца есть свои слабости).

Постигнет или не постигнет ребенка разочарование, потеряет или не потеряет он «доверие», очень во многом зависит от того, сможет ли он, к своему большому удивлению, обнаружить, что отец и мать продолжают любить друг друга и принимать друг друга, несмотря на то, что каждый из них, безусловно, знает о немощах другого.

«Замечая взгляд, исполненный любви, который мать устремляет на отца и наоборот, они (дети) убеждаются в том, что даже это человеческое существо, кое, во всяком случае по достижении ими определенного возраста, они начинают считать

Христианское таинство брака

несколько заурядным,— даже оно обладает достоинством и величием. Величественный образ отца, прочитанный в глазах матери, и наоборот, привлекает внимание ребенка к невидимому величию человека, которое существеннее видимого, и учит его следовать по пути прощения, которое необходимо для того, чтобы устанавливать в жизни действительно человеческие, стабильные и благодарные отношения» (Р. Буттильоне).

Итак, мы подошли к самой сути проблемы воспитания, хотя это и не входило в наши намерения, поскольку эта тема выходит за пределы данной книги.

Так что углубляться мы в нее не будем, но и того, о чем мы уже упомянули, достаточно, чтобы заметить, сколь тесно и жизненно переплетены те драгоценные свойства брака, о которых мы говорили в предыдущих главках (нерасторжимость и верность), с другим его драгоценным свойством — чадотворением. Более того, нужно сказать, что с того момента, когда на свет появляется ребенок, нерасторжимость и верность перестают быть только двумя «ценностями», присутствующими в жизни супружеской четы и становятся, для родителей и перед ними, живым человеком.

С христианской точки зрения историческое «объяснение от противного» (заложенное в самой природе человека) причины, по которой Бог требует от супругов, без всяких исключений, нерасторжимости их союза и соблюдения верности, заключается в конкретном существовании «личностей» (детей), являющихся живым воплощением этих неотъемлемых свойств брака.

Ребенок навечно превращает мужа и жену в своих мать и отца.

Даже если они самовольно решают разорвать соединяющую их связь и изменить друг другу, личность ребенка обязывает их онтологически (а в некотором смысле также физически, психологически и морально) быть едиными. Родители — мужчина и женщина как таковые,— так сказать, утверждаются в истине о своей совместной судьбе благодаря самому непреложному факту существования ребенка.

Об эту естественную очевидность разбивается так называемый «современный подход», и сама собой отпадает необходимость в любых законах о разводе.

Глава третья

Требования, предъявляемые таинством, касаются не только христиан, поскольку коренятся в требованиях самого естества ребенка («естества», о существовании которого не порассуждаешь, сидя за письменным столом).

Лишенным всяких корней оказывается особенно положение тех детей, которым достается горькая участь быть таковыми (т. е. «детьми»), имея только биологических отца и мать, т. е. таких родителей, которые не могут «укоренить» свою судьбу (быть отцом и матерью) в единственной почве, способной напитать ее — супружестве.

Когда происходят подобные нарушения (и в соответствии с тяжестью каждого конкретного случая), ребенка может сделать ребенком в полном смысле слова только пропорционально понятый опыт единственного и изначального отцовства (материнства) Бога.

Стоит, наконец, сказать и о том, что для супругов ребенок это всегда нечто совершенно поразительное: ведь это их любовь, ставшая плотью, ставшая человеком. Более того, появление ребенка обновляет саму супружескую любовь: она становится более истинной и непорочной, словно проходит через очищение.

Вот как Ж. Сюпервьель рассказывает об этой тайне в стихотворении, озаглавленном «Рождение» (Naissance):

И что же общего меж страстью

и этим целомудрия цветком, младенцем чистым?

И отчего неукротимость чувств

оборотилась этим фонтаном, изливающим невинность?

И отныне в этой новой плоти

забьется тайна нашей любви?

Ворвавшись властно в наше сердце, любовь, теперь ты завладела этой колыбелью, ;

ты превратилась в эти с перевязочками ручки, в бочок,

в животик, столь чуждый всякому лукавству.

А мы вдвоем взираем удивленно

на этот наш секрет, так плохо, так прекрасно

защищенный.

До сих пор мы рассматривали тайну деторождения как основополагающее свойство супружеского союза.

Теперь вернемся к теме, которую мы выделяли с самого начала и которая представляет собой наиболее существенный аспект затрагиваемого вопроса: чадотворение как сотрудничество с Богом-Творцом.

Христианское таинство брака

В книге Бытия Ева, увидев первого в мире ребенка, восклицает: «Приобрела я человека от Господа»; эта древняя формула не лишена красоты, поскольку в ней выражена уверенность в обретении особого, привилегированного, «божественного» опыта. Человек знает, что он есть «образ Божий», т. е. что его место — в той точке, где тварь каким-то образом воссоединяется со своим Творцом. И вот эта связь ощущается еще глубже всякий раз, когда в материнском чреве формируется новый «образ Божий»,— благодаря согласному, совместному влиянию оплодотворяющего действия мужчины, женской способности к деторождению и творческого акта Бога.

Это означает, что ни один ребенок не появляется на свет только как результат, выражение или сумма действия биологических сил отца и матери; это дар, исходящий свыше: дар, обладающий той же консистенцией, что и новая душа, сотворенная специально для того тела, которое возникает из тел обоих супругов.

Конечно, нельзя произвести чисто механическое разделение и представлять дело так, что есть родители, создающие «это тело», и есть Бог, создающий «эту душу»: человек это нечто единое. Но понимать хотя бы «умом», что существует некое различие (выражаемое терминами «тело» и «душа»), нужно по крайней мере для того, чтобы сформулировать два непоколебимых убеждения: что ребенок не есть собственность или создание родителей (и уж ни в коем случае не общества) и что родители не могут обращаться по собственному усмотрению ни со своим телом, ни с телами детей, ибо где тело, там всегда и душа. Это объясняет, почему дать жизнь ребенку есть нечто совсем непохожее на попытки самостоятельно решить, «делать или не делать детей», даже если использовать самые передовые технические средства. Мы еще вернемся к этому вопросу, когда будем говорить о «тайне тела» (гл. IV, № 3) и о «тайне личности» (гл. V, № 3—6).

В Библии есть прекрасные молитвы, в которых человек с благодарностью вновь открывает для себя отношения, установившиеся между ним и Богом благодаря тому, что Бог создал его и заботился о нем еще с тех пор, как он пребывал в материнском лоне.

Само настроение молитвы определяется твердой уверенностью в том, что человек никогда, ни при каких обстоятельствах не может скрыться от взгляда Божьего, что он

Глава третья

не может и помыслить, что ему удастся ускользнуть от Него, что он призван вдти только теми путями, которые приводят к Нему и никогда не может «удаляться от лица Его», ибо Он знает нас лучше матери, знает нас ив самом деле, как Тот, Кто образовал нас в материнском чреве:

Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был втайне, образуем был во глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои;

в Твоей книге записаны

все дни, для меня назначенные,

когда ни одного из них еще не было.

(Пс 139, 13—16)

Итак, если верно, что Бог, сотворив мир, доверил землю сынам человеческим, тем более верно, что есть сфера, где Он продолжает творить, хотя теперь Он делает это в согласии с человеком рождающим.

Не только это, но и другое, более глубокое «сотрудничество» в этой области стоит у истоков нашей христианской веры.

Однажды случилось так, что в сотворении и зарождении нового человеческого существа принял непосредственное участие Сам предвечный Сын Божий — решив «сделаться человеком» и «быть рожденным от жены».

Так что была на земле Жена, которую можно назвать в буквальном смысле «Матерью Божией», «Матерью Создателя».

С этого момента и навсегда отношения матери и ребенка, установившиеся между Марией и Иисусом, предлагаются в качестве отправной точки, непосредственного ориентира всем другим матерям и детям, когда происходят роды.

Каждое дитя человеческое реально связано с Сыном и, соответственно, каждая мать реально связана с Матерью.

Таким образом, существует связь между Рождеством Христовым и «рождеством» каждого человека: в своей жизни мы должны попытаться обнаружить и понять эту «благодать», получаемую при рождении.

5. Семейная общность как общность церковная

Когда мы использовали слово «таинство» применительно к христианскому событию супружества, это означало — как теперь становится ясно,— что мы возложили на любовь между двумя созданиями, со всей ее человеческой малостью и хрупкостью (впрочем, большего нам не дано) — слишком славное и слишком большое наследство: все таинственное строенье творения и искупления.

Это настолько верно, что семья оказывается единственной христианской реальностью, к которой с полным правом можно применить то название, которое охватывает собой огромную общность народов и поколений, объединившихся вокруг Христа. Это название — «Церковь». И в самом деле, каждая семья есть (в себе самой) «домашняя церковь».

Стало быть, ее пропитывают со всех сторон все те тайны, к которым приобщило нас христианское откровение.

Задумаемся прежде всего о самой тайне Сущего, о Его самой сокровенной жизни, и мы заметим, как прямо из сердца Божия исходит новый способ понимания категории «семейности», мира «духовной общности».

Для нас, людей,— для нашего уровня мыслительных способностей и опыта — межличностные отношения могут быть только результатом соглашения между сторонами, общего решения совершать общий труд: такое соглашение требует в первую очередь психологического и социального примирения различий, происходящего .благодаря существованию известной объединяющей цели.

Что же касается семьи-таинства, то в ней единство есть дар, приходящий свыше, который предшествует любому человеческому усилию, более того,— поддерживает и вызывает его; дар этот нужно только распознать и принять.

Если мы признаем, что единство между людьми есть дар, это будет несовместимо с попытками во чтобы то ни стало добиться этого единства (если бы оно достигалось только трудом, определяющее значение приобретала бы проверка достигнутых целей и результатов).

А когда эти попытки оканчиваются провалом (особенно, если неудачи повторяются), то это может привести к отказу от дальнейших усилий; человек смиряется с собственным бессилием.

Глава третья

Если же единство есть дар, который надлежит распознать, тогда достигнутые результаты и цели являются только поводом для выражения признательности и благодарности, а неудачи — счастливой возможностью обратиться, простить и вновь открыть свое сердце.

Итак, семейное единство исходит свыше — «из единства Отца и Сына и Святого Духа», которое изливается в Церковь, а значит и в каждую семейную ячейку.

Существует также другая и более серьезная «драма» единства, которая в семье-таинстве разрешается по аналогии с миром Божьим, из которого она происходит и к которому должна привести.

Речь идет о трудностях в примирении «единства» и «различия».

Каждая семья на этом свете носит в себе — в силу любви, объединившей ее членов,— мечту о такой совершенной общности личностей, которая бы позволила им ощущать себя действительно и полностью едиными, причем в этом единстве не должна уничтожаться каждая личность в отдельности и неповторимые отличительные черты каждой из них.

Именно поэтому наши семьи всегда находятся в неустойчивом и драматическом равновесии между экзальтацией и фрустрацией: с одной стороны, единство чарующе и притягательно, оно предстает как всеобъемлющий и требовательный идеал; с другой стороны, различие есть неоспоримое благо, позволяющее каждому быть и оставаться самим собой.

Если слишком нажимать на единство, различие жестко напомнит о своих правах; если слишком нажимать на различие, единство будет безвозвратно потеряно.

Но то, что для любой другой семьи — лишь абстрактная мечта, для семьи-таинства есть «мечта троическая».

Этим термином, конечно, неточным, мы хотели обозначить бесконечную и совершенную красоту мира Божьего, в котором даруется Единство природы и Троичность личностей. Все это осталось бы для человека только мечтой, если бы не истина, по которой и он был принят в этот мир Божий — по благодати Христа и Его Духа Святого.

Поэтому мы и называем христианский брак «таинством», т. е. средством, позволяющим людям не только идти к полному

Христианское таинство брака

участию в жизни Бога, но и получить возможность вкушать ее уже сейчас.

Если христианская семья не переживает и не вкушает свою троическую мечту уже сейчас, затрачивая невероятные усилия, чтобы примирить благо единства с любовью к различию, и не сомневаясь, что троическая благодать ведет свою работу в сердце каждого, рано или поздно дело кончается тем, что супруги соглашаются со всеми, кто рассматривает супружеский союз как общественный договор, который не всегда легко оправдать и который вообще не всегда желателен.

Современный кризис семьи (разводы, аборты, фактическое сожительство), которая столь во многих отношениях как будто быстро катится к своему теоретическому и практическому упразднению, вполне можно истолковать, как бунт против троической мечты, сочтенной лживой и разочаровывающей.

Это особенно серьезно, если учесть, что часто в этом разочаровании христиане присоединяются к язычникам."

Есть в тайне троической любви, от которой берет начало человеческая семья, другая завораживающая и важная подсказка. Воспользовавшись трудным,'но выразительным термином, назовем ее «иерархией в единстве».

Христианину, постигающему Троицу, открывается, среди прочего, что между разными людьми могут существовать иерархические отношения, и при этом они не становятся менее едиными.

Так, Сын может полностью «зависеть» от Отца, может «получать» все, может быть «посланным и руководимым», может быть «послушным даже до смерти», одновременно будучи и оставаясь с Ним единым, поскольку Оба обладают сущностно одинаковым и равным достоинством.

В воплощении Сына и миссии Святого Духа — насколько Они показали нам это на земле и насколько мы смогли узнать от Них об Их троической жизни — открывается эта абсолютная возможность, заключенная в любви личностей: это любовь, которая может отдавать себя и «терять себя» и все же оставаться самой собой, которая может сделаться^последним» и «рабом» и все же быть «первым» и «Господом».

То же самое происходит в Церкви, и то же самое должно происходить в каждой семье.

Глава третья

Не отмена иерархии в отношениях может спасти семью на этом свете (как слишком часто утверждают), а любовь, составляющая ее суть. И попытки представить дело так, что любовь возникает как следствие запрограммированного равенства, а не равенство, иерархичное и неподвластное расчетам, рождается из любви, являются ужасным недоразумением. Поэтому каждая семья должна применительно к любви принимать и понимать на любом уровне — биологическом, эмоциональном, духовном — такой порядок отношений, в соответствии с которым каждый из ее членов в чем-то «первый» и «больший».

Итак, мы установили, какие отношения связывают человеческую семью и семью божественную (первая есть живая икона второй), лишь мимоходом упомянув о теме, требующей более глубокого осмысления: хранителем тайны, о коей мы говорили, является Церковь, и только она может воспитать  в -человеке понимание этой тайны — Церковь, которая есть «семья семей» (или «народ Божий»).

Церковь, Невеста и Тело Христово, представляет собой созидательную и воспитательную среду таинства брака.

Лоно Церкви — во всем его значении, в том числе и культурно-социологическом,' действительно должно восприниматься и опытно познаваться как материнское лоно не только каждой отдельной христианской семьи, но и всего того, что в семье и в отношениях между семьями принято именовать «любовью», и всего того, что они должны суметь построить — общество, соответствующее истинности их любви.

Следует в особенности подчеркнуть, что, поскольку семейная общность обладает «естественной», т. е. принадлежащей порядку творения, структурой (эта общность становится «таинством», ибо ее приемлютдвое крещеных, но при этом она ни в коей мере не теряет свою изначальную структуру), именно в рамках этой общности, в отдельном браке и в отдельной семье, христиане познают на себе все мировоззренческие и практические расхождения между естественным и сверхъестественным, или же плодотворно работают над укреплением связей.

Если использовать сильный библейский образ, можно сказать, что достаточно понаблюдать за «культурой»,

Христианское таинство брака

выражающейся в том, как конкретно христиане управляют своей семейной жизнью, чтобы понять, действительно ли некая церковная община ведет себя как Невеста Христова или же она ведет себя как блудница.

Апостол Павел писал коринфским христианам: «...я ревную о вас ревностью Божиею... боюсь, чтобы, как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе» (2 Кор 11, 2—3).

Выше мы говорили о «культуре», потому что именно на уровне «культуры», мировоззрения мы по-настоящему предаем Христа («чтобы... ваши умы не повредились»): конечно, нужно избегать ошибок и немощей в поведении, но как раз для ошибающихся и немоществующих у Церкви всегда в достатке даров и прощения.

Когда же грех затрагивает «ум», исчезает само желание получить прощение, молиться об обращении.

Наконец нужно заметить, что таинство брака нельзя отделить от других таинств, на которых стоит вся церковная жизнь.

Особенно уместно в этой связи упомянуть об Евхаристии: в качестве таинства тела Христова, предлагаемого телам верующих как пища-любовь, она таинственно и глубоко родственна браку, поскольку он тоже — таинство телесной любви, которой обмениваются супруги во имя Господа Иисуса.

Перед лицом Евхаристии и черпая в ней силы, супруги не только вспоминают и переживают реально опыт своей изначальной влюбленности в Бога (и Бога в них), но и принимают как уже свершившееся по воле Божьей то чудо, к которому стремится их немощная человеческая любовь.

Размышляя над тем, что человеческая любовь всегда ^выражается в принесении в дар самого себя, и о том, что этот дар непременно принимает форму «подарков» (жестов и слов), они застынут в изумлении, созерцая Личность (Христа), Которой удается (Ему и только Ему) Самой быть Своим собственным даром.

Это ответ Бога на то испепеляющее желание, которое так хорошо передано в стихотворении Педро Салинаса (La voz a ti debida):

Глава третья

Подарок, дар, подношенье

или знак моего желанья

отдать себя до конца.

Но больно мне отрываться

от того, что тебе вручаю, того, что твое по праву

и больше ничьим не будет —

только твоим. Дяя тебя.

А я один остаюсь

на том, другом берегу,

до сих пор с собой не расставшись.

Нет, не дарящим

мне хочется быть, но больше —

быть тем, что дарю тебе...

(пер. Надежды Муравьевой)

Когда, любя друг друга, два человека обмениваются дарами, в конечном счете их охватывает тоска оттого, что они не могут полностью отождествиться с собственным дарами — до такой степени, что сам «подарок», уже перешедший от одного к другому, парадоксально обозначает некоторую дистанцию: как будто вещи, принесенной в дар, повезло больше, чем дарителю, ибо она может всегда быть с любимым.

«Нет не дарящим мне хочется быть, но больше — быть тем, что дарю тебе»: ев'харистия это и есть то высочайшее таинство, в котором даритель становится дарованной вещью:

Христос превращается в хлеб и вино, и Он же подает их.

Аналогично (причем сходство не отменяет еще большего несходства) идеал супружеской жизни — такая жизнь, при которой супруги умеют приносить в дар друг другу, так сказать, материю своих тел, такую материю, в которую чудесным образом претворяется вся личность.

Тайна тела тоже есть тайна евхаристическая.

Глава четвертая

ТАЙНА ТЕЛА

Тайна тела, как мы уже упоминали,— это путь, избранный Богом, через который все творение проявляется как дар по сути своей и по предназначению.

Иными словами, именно через человеческое тело понятие дара, запечатленное в творении, приобретает сознание и достоинство личности.

Мы замечаем, что это так, уже воспринимая отдельного человека как существо духовно-телесное. Еще более очевидным это становится, если мы будем рассматривать тело как субстанцию, нераздельно связанную с полом (мужское — женское), поскольку в самом половом устроении тела выражается необходимость даровать себя и быть принимаемым — необходимость вместе физическая и духовная.

В связи с этим Иоанн Павел II вполне определенно и много говорил о «таинстве тела», в первую очередь отмечая его уникальность как единственного таинства, в котором с утонченной ясностью обнаруживается свойство дара, имманентное всему сущему.

«Тело,— говорит Папа,— и только оно способно сделать видимым невидимое — духовное и божественное. Оно было сотворено, чтобы передать видимой реальности мира тайну (любви), от века сокрытую в Господе, и быть, таким образом, ее знаком». Итак, в том творческом и спасительном замысле, естественном и сверхъестественном, о котором мы до сих пор говорили, тело является постоянным элементом, опорой и местом проверки этого замысла.

Глава четвертая

Поэтому именно тело в первую очередь «показывает», насколько «нравственна» переживаемая любовь.

В этой и в следующей главах мы как раз и хотели бы затронуть все нравственные проблемы, которые встают перед христианами, желающими сначала правильно подготовиться к таинству брака, а затем прожить его во всех его измерениях.

1. Дух и тело: единство человека

В человеке дух и тело проявляются во взаимодействии, и если мы хотим понять, что из себя представляет некий человек, нам нужно почаще наблюдать за тем, как проявляет себя его тело.

Тело выявляет внутреннее «я» и принимает ту форму, которая выражает волю внутреннего «я» к самопроявлению (в качестве примеров приведем жест, язык, художественную и трудовую деятельность, танец и т. д.).

В свою очередь и тело — в зависимости от того, какой вид оно вознамерилось принять,— медленно формирует дух.

Таким образом, с одной стороны, оно может служить духу «таинством», а с другой — может представлять для него опасность, поработить его и даже, в конечном счете, сделать плотским сам дух, тем самым унизив его.

Поэтому прежде всего мы не должны говорить, что человек имеет тело подобно тому, как он обладает неким предметом или орудием, которым и с которым он волен поступать по собственному усмотрению.

Конечно, есть некоторые человеческие науки, которые до известной степени могут ограничиться рассмотрением тела как собственного объекта исследования и сосредоточиться только на своих технических «возможностях» для его освоения.

Но весьма скоро приходит понимание того, насколько важно утверждение, что человек есть тело — конечно, не в том смысле, что духовная личность низводится до своей материальности,— нет, мы вновь говорим об упомянутой выше теснейшей связи между духом и телом, которая и позволяет нам свидетельствовать: тело — «реальный символ» личности, место, где «я» обнаруживает себя, выражает себя, выявляется, действует.

Тайна тела

Что тело это, действительно, такой священный хранитель и глашатай личности (пусть и не целиком отождествляющийся с ней) — мы можем уяснить на двух примерах, из числа самых трагических в истории человечества — пытке и порнографии.

Пытка, безусловно, является попыткой насильственно овладеть личностью, самым глубоким «я», внутренним «я», добравшись до его убеждений, надежд, ценностей, веры. Эта ужасная попытка добраться до духа через тело, взломать «панцирь».

Мы знаем, что пытка как искусство насилия над телом может становиться все более «изысканной» и тонкой, все более технически совершенной и беспощадной.

«Тело,— пишет М. Сейлс,— защищает самое сокровенное и самое человечное в человеке, то, что приближает его к Богу:

его совесть и свободу открывать себя другим людям. И это хорошо известно всем истязателям на свете. Именно посягая на тело, добираются до самого духовного в человеке и овладевают им.

Но в мученичестве выявляется онтологическое и почти божественное значение человеческого тела, этой кучки костей и крови, способной перенести такие страдания и заключающей в себе столько тайн».

Поэтому мы и начали, несколько парадоксально, свой рассказ о теле с нечеловеческого явления пытки.

В самом деле, иногда получается так, что истязатель добивается пыткой намного большего, чем ему хотелось: он начинает свои манипуляции с телом и продолжает их, пока не истерзает его вконец, чтобы добраться до самого нутра человеческого, но дело кончается тем, что перед ним оказывается не просто истерзанное тело, а тело мученика, ставшее «свидетелем», «святым».

Тело, подвергшееся пытке, и тело мученика парадоксально являются одним и тем же телом, когда оно выполняет свое смиренное и славное послушание — защищает и выявляет внутреннее «я».

Тогда возникает ситуация особой человеческой красоты:

сначала тело свидетельствует самым убедительным образом о бессмертии души; в самом деле, его обладатель идет на то,

Глава четвертая

чтобы быть замученным до конца, отдать жизнь, чтобы только «я» могло сохранить верность самому себе и не уступить. Итак, тело свидетельствует, что «я» больше самой жизни телесной, что «я» вовсе не отождествляется с жизнью тела, что «я» реализует себя даже через потерю тела.

(Действительно, в случае с пыткой, если тело сдается и предает «я», это тело продолжает жить, но его существование теряет смысл!)

С другой стороны, когда некое «я», чтобы быть самим собой, вынуждено в неимоверных страданиях приносить в жертву свое тело, тот, кто наблюдает за жертвоприношением, замечает в этом теле нечто священное, принадлежащее тому «я», которое было сохранено, так что, когда мы замечаем, что «я» бессмертно, это влечет за собой и надежду на воскресение тела.

Христианское благовестие имеет в этих перипетиях человеческой жизни естественного союзника.

Другим трагическим феноменом является порнография. Под этим термином мы подразумеваем гигантскую экономическую эксплуатацию отчаяния, т. е., если можно так выразиться,— эксплуатацию мира, в котором человеческие существа приходят в отчаяние, вытворяя со своими и чужими телами все, что только возможно, в попытке отыскать ту душу, в которую они разучились верить.

А затем это отчаяние предлагается в виде зрелища другим несчастным, которые сначала испытывают мимолетное наслаждение, а потом вновь и еще сильнее заболевают несчастьем. Вот важное свидетельство о. Клемана:

«Самые непристойные мерзости стали обычным делом в наши дни, когда люди замыкаются с ожесточенным упорством импотентов на функциях человеческого тела.

Средства массовой информации в мельчайших подробностях рассказывают о тайнах созревания плода в материнской утробе, о совокуплении и родах, не столько, чтобы изумить чем-то новым, сколько для того, чтобы пощекотать пресыщенные души легкой судорогой профанации. Непристойность разливается по нашим экранам, в какой-то степени как проявление бьющей через край жизненной силы, но особенно как следствие безнадежного нигилизма,

Тайна тела

который остается безнадежным, хотя и тщетно пытается возложить вину на общество...

Иные, полагая, что кожа, в конечном счете, есть лишь невыносимо ограничивающий фактор и обладает слишком личной и специфичной формой, пытаются довести стриптиз до показа «внутренней обнаженности»... увести стриптиз под кожу, осуществив заветную мечту всех садистов, т. е. добравшись до нагромождения внутренностей, потом — скелета, знаменующего собой ту самую смерть, которой им хотелось избежать».

Все эти наблюдения доказывают, что существует проблема человека и его тела: что существует эта прекрасная и страшная тайна, благодаря которой дух прозревается в теле, и тело есть внешняя оболочка духа, и между ними — такое тесное единение, что оно восстает против любой профанации, откуда бы она ни исходила.

Тот, кто продолжает упорно считать тело явным доказательством смертности человека, на самом деле ничего не знает не только о смерти, но и о теле. Более того, именно о теле он имеет самое отдаленное представление.

2. Тело в межличностных отношениях

До сих пор мы в своих наблюдениях ограничивались, главным образом, отношениями между человеком и его телом (в том числе и когда говорили о недолжном использовании человеком своего тела). Но нужно также рассмотреть роль тела в отношениях между людьми. Роль эта может быть двоякой:

возможно, тело будет проявлять самую горячую преданность, самое смиренное, благодарное и радостное стремление к единению (и служить орудием его достижения), но не исключена и такая ситуация, когда оно будет свидетелем и орудием вредоносной агрессии в самых разных формах.

Сразу же мы должны вновь обратиться к той «изначальной тайне», о которой уже так много говорилось в этой книге: в соответствии с нею человек существует в двух различных телесных формах, мужской и женской.

То, что человек живет, чтобы принадлежать другому и отдать себя целиком, это не идеальный принцип, а факт, «запечатленный» в самом строении двух тел, в котором

Глава четвертая

физически отражена их цель: одно устроено так, чтобы «принимать» в себя другое тело, а другое — чтобы предлагать себя и входить в тело, открывающееся ему навстречу. Тела свидетельствуют о потребности, которую испытывает человек-мужчина в человеке-женщине и наоборот. Мы знаем, сколь полноценно можно умиротворить и смягчить эту потребность. Но мы знаем и сколь неутолимой и агрессивной она может стать.

В первом случае тело, как мы уже говорили,— свидетель дара, хранитель дара и путь дара; во втором случае оно становится почвой для насильственного захвата, вымогательства и вообще местом, вызывающим подозрения. Тело призвано вызывать желание отдавать себя и принимать другого, но бывает и так, что его изучают и используют злонамеренно, чтобы установить, как можно завладеть другим человеком.

Культурный водораздел проходит по одному прекрасному глаголу, который употребляется в Библии для обозначения половых отношений,— глаголу «познать»: «Адам познал Еву». Корень слова «знание» («conoscenza») означает «родиться вместе».

Итак, в этом действии, в этих телодвижениях, в сокровенной близости взаимопроникающих тел, двое «рождаются вместе», два человека порождают друг друга. Теперь выражаются грубее, употребляя глагол «обладать»; и даже если язык это еще не все, в любом случае такое словоупотребление это знак оскудения культуры.

В этом контексте можно поразмышлять и над темой «наслаждения».

Оно тоже амбивалентно: с одной стороны, это знак и стимул — на уровне телесном, эмоциональном — влечения, которое один человек чувствует к другому, которое ищет удовлетворения и, найдя его, стихает в радости; с другой стороны, наслаждение может стать разрушительной и алчущей силой, которая все пожирает и все подчиняет себе, пренебрегая личностью или даже насилуя ее.

И все же, как это ни парадоксально, человек не способен действительно испытывать и находить удовольствие, когда он пренебрегает личностью другого, разве что он прибегнет к притворству, но это — самообман.

В сущности, человек знает, что «плоть несет печаль».

Тайна тела

В связи с этим вспоминается цикл гравюр «Miserere» Ж. Руо. На них запечатлена трагедия человека, о котором нужно молиться и которого нужно жалеть.

На всех 54 гравюрах — лица жесткие, трагические, но и такие нежные; два листа особенно близко соприкасаются с нашей темой — XIII и XIV.

Первый из них называется «Было бы так приятно любить». На нем изображено лицо женщины, немного наклоненное вперед, и лицо ребенка, повернутое к ней таким образом, что оно занимает то место, на котором должна находиться шея матери — словно два эти тела — две детали единой оправы.

На другой гравюре приглушенным контрапунктом изображена девушка с напряженным, нарумяненным, удивленным лицом, с широко раскрытыми глазами. Эта работа называется «Fille dite dejoie», в переводе «Девушка для утех», но это перевод не буквальный, французское название гравюры наполнено значительно более печальным смыслом; соответствующее французское выражение в его нормативной форме буквально переводится как «девушка радости», но Руо добавляет короткое словечко «dite», в котором заключена бесконечная боль: «Так называемая девушка радости».

Этим словечком он показывает, до какой степени люди способны предавать самих себя, даже когда они говорят о радости, об удовольствии. Подобным образом, с тем же неосознанным цинизмом, мы в итальянском языке употребляем выражение «ragazzadi vita» («девушка жизни») для обозначения личности униженной, которую используют, чтобы предложить за плату несколько мимолетных сладострастных содроганий незрелым людям, желающим «пожить полной жизнью».

Если мы и останавливаемся столь подробно на недолжном, негативном опыте использования тела, то только для того, чтобы еще больше оттенить его позитивность, которую мы и хотели бы подчеркнуть в этих и последующих главах.

3. Тело в трансчеловеческих отношениях

Под «трансчеловеческими» мы понимаем такие отношения, которые не только связывают двух людей между собой, но и открывают для них возможность принять в свое маленькое сообщество других людей, прежде всего — детей. «Отдавая

Глава четвертая

себя друг другу, супруги даруют друг другу жизнь ребенка, живой отблеск их любви, непреходящее знамение их супружеского единства, живой и нерасторжимый синтез их отцовства и материнства» (Иоанн Павел II).

Мы уже упоминали об этом, когда говорили одетотворении. Здесь мы можем напомнить знаменитое изречение М. Блонделя, который в нескольких словах излагает суть отношений, порождаемых супружеством: «когда двое суть едино, их становится трое».

Некоторые комментаторы предполагают, что и древнейший библейский текст можно понимав в том же смысле. Буквальный перевод должен быть таким: «человек соединится с женой своей, и двое станут (будут стремиться стать) одной плотью». Это выражение может равно обозначать и единство супругов, осуществляющееся в соединении тел, и такое, еще более глубокое единство, которое осуществляется в совместном «созидании» нового тела — тела ребенка.

Это новое тело, принадлежащее новой личности, не появляется просто после соединительно акта, совершаемого супругами, но предстает как дар, «сюрприз» Божий в тот миг, когда двое решают стать одной плотью. Третий является как плод.

Кроме того, во время беременности тело выявляет с новой и невероятной интенсивностью значение личности: верно не только то, что каждый существует (как мы уже видели) для другого и с другим, но и то, что каждое человеческое существо начинает свою жизнь внутри другого существа (личность внутри личности): первая «встреча», первый опыт «общения» проходят в атмосфере полнейшего доверия, полнейшей защищенности.

Знаменательно, что слово «принадлежность» («арра rtenenza»), которое приобретет затем решающее значение в созидании человеческой и церковной общности, этимологически содержит идею «родов». Этимологически связаны с опытом материнства и некоторые другие прекрасные слова, к которым мы прибегаем, чтобы описать радость жизни: например, слово «felice» («счастливый»), связанное с целым созвездием: «fermnina» («женщина»), «fecondita» («чадотворение»), «feto» («зародыш»), «figlio» («ребенок»).

Тайна тела

Все это наводит на мысль о радикальной несправедливости, которая совершается, когда мужчина и женщина соединяются телесно, не принеся прежде друг другу в дар свою личность (т. е. если они не могут или не хотят быть супругами), в результате чего новое тело (новая личность), рождающееся от такого союза, вынуждено появляться на свет, лишенное и той «принадлежности» во всех ее аспектах, и того «счастья», на которые каждый человек имеет право.

На любом уровне четко различим закон, запечатленный в телах, закон, всегда взывающий к единству личностей. Тела, которые не выражают ответственности личностей, могут парадоксально порождать новых личностей, за коих никто не желает нести ответственность. Это может логически привести к трагическому абсурду: двое могут соединиться телесно и дать жизнь новому телу, как плоду от них обоих, чтобы затем убить в нем личность, которая живет в нем и естественными хранителями которой они должны были стать.

Итак, речь идет все о тех же отношениях между «телом» и «личностью» («я» и его собственным телом; между «я» и «ты», с одной стороны, и их телами, порождающими новое тело и новый личный субъект, с другой): именно эти отношения представляют собой точку опоры для решения вопроса о нравственности или безнравственности поведения, связанного с миром сексуальности и деторождения.

Глава пятая

ТАЙНА ЛИЧНОСТИ: НРАВСТВЕННОСТЬ

Говорить о нравственности не означает пытаться механически распространить абстрактные законы на область, которую многие считают «узколичной», затрагивающей сокровенную, внутреннюю жизнь человека, его совесть. Говорить о нравственности значит рассказывать о гармонии, которая — для спасения человека и человечности и для его счастья —-должна пронизывать все аспекты, физические и духовные, естественные и сверхъестественные, личные, соборные и социальные, того сложного явления, которое мы именуем любовью, особенно если'понимать ее как таинство.

Мы попробуем взглянуть на нее сквозь призму экзистенциальной ситуации людей, которые конкретно «любят друг друга».

1. Добрачная нравственность

Здесь мы намерены вновь обратиться к тому отрезку жизни, на котором встреча двух людей, испытывающих взаимную любовь, еще не привела каждого из них к окончательному принесению себя в дар (к «таинству»).

Итак, пара еще находится или на стадии зарождающихся чувств, или на стадии «уповающего ожидания» («помолвка»). Заметим мимоходом, что последующие размышления могут вдвойне пригодиться для оценки нравственности «отношений», которые и не должны перерасти в супружескую встречу,— потому ли, что вступившие в них этого не хотят,

Тайна личности: нравственность

или же потому, что отношения эти по тем или иным причинам к браку привести не могут.

Часто помолвленные юноши и девушки, или не помолвленные, но уже утверждающие, что любят друг друга, предлагают друг другу доказательство искренности своей любви: обмениваются соображениями о том, что определенные поступки нравственно чисты, поскольку свидетельствуют о силе и истинности связывающего их чувства.

По их мнению, эта любовь, .действительно, настолько искренна и настолько требует полноты, что должна включать в себя, например, добрачные отношения (и все, что к ним подводит), которые уже не могут считаться грехом.

«Любовь не может быть грехом»,— так они говорят.

Бесспорно, в этом есть доля истины: в самом деле, нельзя же ставить на одну доску безответственную половую жизнь двух людей, которых не связывает друг с другом ничего, кроме желания извлечь наивысшее наслаждение из тела партнера, и половые отношения мужчины и женщины, которые должны только подождать определенное время (причем часто но причинам «социологического» порядка), чтобы получить возможность, как говорится, «увенчать свою любовь».

Если некоторые любовные встречи это только, как пишет Милан Кундера, «сговор двух тел, которые пользуются ситуацией», то другие — это преддверие полноценного шага.

Кроме того, в этих оправданиях есть верная и обоснованная мысль, которую два любящих друг друга человека могут противопоставить любому, кто захотел бы представить их любовь грязным и недостойным делом только потому, что это еще не любовь супружеской пары: у любви есть своя красота и своя чистота, о которых нельзя судить со стороны.

Это вовсе не значит, что все добрачные любовные истории наделены тем «достоинством», которым мы гипотетически облекли некоторые из них, но мы намеренно рассматриваем только благоприятнейший вариант.

В любом случае, мы можем согласиться с тем, что любовь, которую, физически соединяясь, передают друг другу два человека, не является сама по себе греховной.

И все же мы должны ясно заявить, что любую добрачную связь с христианской точки зрения следует считать «грехом».

Глава пятая

Важно, конечно, не вызывать в себе искусственно комплекса вины, а иметь — когда это необходимо — чувство греха; иметь же его можно только перед лицом Христа Иисуса.

Почему же нужно считать грехом даже плотскую любовь юноши и девушки, которые искренне любят друг друга и чувствуют, что они уже соединены безвозвратно?

Здесь уместно вспомнить все то, что было сказано выше о любви как «знаке» «абсолютной влюбленности»: о любви — «таинстве», которая несет в себе благодать другой Любви.

Если для двух христиан, жениха и невесты, таинство, к которому они хотят приступить, означает нечто реальное, если формула-молитва, которую они произнесут перед алтарем Господним, обладает для них неким смыслом, то смыслом этим окажется исповедание веры.

Каждый из них объявит, что берет и принимает навечно другого, как дар, исходящий прямо от Бога, Который таким образом проявляет и воплощает Свою собственную вечную любовь.

И вот сразу же становится ясно, что грех весь, как на ладони,— в этой «спешке», «нетерпении», «грубости», с которыми двое верующих, коим бы полагалось подождать дара, вырывают его из рук Дарителя.

Так таинство оказывается, в конечном счете, обедненным: когда дело доходит до его совершения, вступающие в брак уже не просят смиренно Бога, чтобы Он благоволил ниспослать им Свой дар, а чуть ли не ставят Его «перед фактом», ожидая, что Он просто примет его к сведению.

Само собой разумеется, что эта рана, нанесенная таинству (жених и невеста объявляют, что ждут того, чем на самом деле они уже овладели, и что получают то, что на самом деле уже в их полном распоряжении), не есть нечто внешнее по отношению к любви, которую каждый несет другому,— нет, эта рана унижает их любовь изнутри.

Прежде всего, эталюбовь невольно оказывается в ситуации, характеризующейся некоторой неискренностью: чуть выше мы приняли в качестве гипотезы тот вариант, при котором жених и невеста, пытаясь оправдать свое поведение, заявляют о своей полной искренности; теперь мы должны сказать, что неискренность была в самих их действиях — действиях,

Тайна личности: нравственность

указывавших на уже гарантированную полноту отношений, в то время как ни один из них еще не мог за нее поручиться;

действиях, сопряженных с «отданием себя», в то время как каждому надлежало еще «возвращаться в свой дом»; действиях, связанных с абсолютным взаимным доверием, в то время как ни один из них еще не взял на себя сознательную ответственность ни за кого; действиях, наделенных социальной значимостью, но совершаемых украдкой; действиях, способных сделать из жениха и невесты «отца» и «мать» (или же: действиях глубоко незаконных), а значит и неразрывно соединить их в ребенке, в то время как они еще не соединены нерасторжимо друг с другом.

Все это, если отбросить все внешнее,— не что иное, как грех неискренности, а значит и грех нелюбви.

В своих размышлениях мы можем проникнуть еще глубже, еще ближе к корням.

«Язык тела», связанный с его использованием в половых отношениях, это язык, который кажется самым легким, а на самом деле он самый трудный.

Он кажется самым легким, потому что ему оказывает мощную поддержку инстинкт, потому что он доставляет удовольствие, потому что мы как будто знакомы с ним по природе своей, и не нужно прилагать усилий, чтобы выучить его.

В действительности он самый трудный: как раз те, кто пользуется им долго (супруги, много лет прожившие вместе), подвергаются искушению придти к выводу, что со временем он выхолащивается, становится однообразным и скучным, часто оборачивается унылым безмолвием, посреди которого один из партнеров разряжается, ворочая более или менее докучливо тело другого.

По прошествии многих лет раскрывается секрет: в начале тело было таким привлекательным благодаря его тайне, благодаря тому, что оно было «хранителем» личности другого человека, входной дверью в его сокровенное. Одним словом, в начале была «нежность», т. е. трепетная забота о таинственной духовной личности другого.

Когда любви уже много лет, только способность удержать эту нежность — что требует бесконечного терпения и упорного труда,— дает возможность языку тел сохранить «красоту» и

Глава пятая

насыщенность значений. Вот мы и подошли к другой ошибке-греху, допускаемой помолвленными-любовниками: они расточают время, которое сама природа предназначила для того, чтобы учиться нежности, причем такой нежности, которая еще не вступила в рискованное соприкосновение с трудным языком тел.

С нравственной точки зрения из всех этих соображений следует, что от помолвленных должно требовать, без всякого снисхождения, самой настоящей девственности, похожей и отличной от девственности тех, кто посвящает себя Богу.

Похожей, потому что и от помолвленных требуется, чтобы они познавали непосредственно и глубоко любовь к Богу и любовь, исходящую от Бога, и деятельную любовь к своему ближнему, к Церкви, не «вовлекаясь» в телесный язык, которого не требует их призвание.

Причем мы говорим не о о «формальной» девственности (т. е. такой, которая останавливается перед последними естественными преградами, но вполне допускает самые разнообразные формы любознательности и физических контактов), а о реальном и полном девстве.

Отличной, потому что, в отличие от тех, кто готовится дать обет безбрачия, их любовь всецело устремляется на одного конкретного человека, который находится рядом с ними, с которым они могут и должны пережить настоящую любовную близость. Насколько допустимы жесты, совершаемые во время такой близости, нужно судить как по их природе, так и по их направленности.

Итак, недопустимы все те жесты, которые по своей природе — если развернуть и проследить до конца заложенный в них естественный импульс,— могут привести к половому соединению.

Недопустимы и все те жесты (пусть даже внешне вполне невинные), которые мы мысленно выстраиваем в преддверии физического обладания другим человеком.

Допустимы же все те жесты, которые по своей природе и по заложенному в них намерению не выходят за пределы нежности, дружбы, которые один из любящих проявляет так, что они служат поддержкой и утешением другому.

Не всегда помолвленным будет легко проводить четкую границу между этими двумя типами поведения (в том числе и

Тайна личности: нравственность

из-за различной психофизической структуры мужчины и женщины: они должны учиться распознавать эту разницу, чтобы «помочь» друг другу сдержать обещание девственности). Не всегда им будет легко и удержаться в этих рамках — даже если они по-настоящему захотят соблюдать их и будут помогать в этом друг другу.

Но такая немощь составляет часть того необходимого «пути» и того «созревания», которые верующий переживает без смятения, даже когда ему случается пасть, ибо он знает, что всегда может получить прощение от Бога — особенно в таинстве,— чтобы начать сначала, со свежими силами и следуя истине.

Итак, задача двух христиан, готовящихся вступить в брак,— всегда «начинать снова», пока они не придут к совершению таинства, когда «нравственность» их жизни будет зависеть уже от того, насколько полно они примут дар Божий во всех его ипостасях.

2. Супружеская нравственность:

немного новейшей истории

Тема супружеской нравственности, разумеется, очень обширна и может охватить почти все аспекты общей жизни супругов.

Но мы намерены ограничить ее некоторыми вопросами сексуальной морали, ибо они затрагивают именно те отношения между людьми и их телами, в которых брак, собственно, и осуществляется.

Главная проблема, которая в первую очередь встает перед нашей совестью, заключена в следующих вопросах: как могут супруги-христиане примирить между собой понятие телесного соединения и понятие ответственного отношения к деторождению?

Если мы переведем вопрос в плоскость «допустимости», то он будет звучать так: допустимо ли отделять момент плотского соединения от момента зачатия, или соединяться физически, не зачиная ребенка (естественное регулирование и(или) использование противозачаточных средств), или пытаться зачать ребенка без физического соединения (генетическое моделирование и разного рода биотехнологии)?

Глава пятая

Второй вопрос возник совсем недавно, первый — очень древний, хотя бурный общественный интерес к нему пробудился лишь сравнительно недавно, когда папа Павел VI опубликовал энциклику «Humanae vitae», которая получила всемирную известность благодаря вызванной ею реакции.

Здесь было бы полезно совершить краткий экскурс в историю.

Экуменический Ватиканский Собор II кратко очертил образ христианской семьи и ценностей, которыми она должна руководствоваться.

В плане отцовства (материнства) Собор выдвинул критерий «ответственности», призвав супругов, с одной стороны, не ограничивать деторождение, т. е. считать детей «драгоценнейшим даром», а с другой — относиться к деторождению с чувством ответственности, т. е. «принимать во внимание как свое собственное личное благо, так и благо детей, как родившихся, так и тех, чье появление на свет еще только ожидается; оценивать жизненные условия, естественные и духовные, своего времени и собственного положения, и, наконец, считаться с благом семейной общины, преходящего общества и самой Церкви».

Собор одновременно призывал, с одной стороны, уважительно относиться к благу единства (которое выражается в характерной срорме действий, свойственных браку—действий «честных и достойных», которые следует совершать истинно по-человечески) и, с другой стороны, к благу ответственного чадотворения. Тем самым Собор недвусмысленно поставил проблему допустимости отделения момента физического соединения от момента зачатия.

Поскольку эта проблема затрагивала всю нравственную традицию Церкви и ее неизменное наставление по вопросам пола, Павел VI принял решение лично вынести окончательное суждение по проблеме и учредил экспертную комиссию, получившую задание глубоко изучить все ее стороны и обсудить, допустимо ли в некоторых, совершенно определенных и обоснованных случаях, производить с живым человеческим телом того или иного супруга некие действия, направленные на предотвращение зачатия.

Значительное большинство экспертов, входивших в состав комиссии, было за то, чтобы решить эту проблему многих

Тайна личности: нравственность

христианских пар в духе снисхождения, полагая, что, если муж и жена любят друг друга и в принципе всегда готовы дать жизнь ребенку, то допустимы отдельные супружеские действия, искусственно лишенные присущей им от природы творческой силы путем применения противозачаточных средств.

Однако папа не принял такого итога работы комиссии и в своей энциклике вновь выдвинул, однозначно и без изъятия, традиционную точку зрения:

«Недопустимым является всякое действие, которое, в преддверии супружеского акта, или при его совершении, или при развитии его естественных последствий, предполагает в качестве цели или в качестве средства воспрепятствовать деторождению» («Humanae vitae», № 13).

Почти все общественное мнение — включая часть клира и некоторых представителей епископата — поднялось против решения папы. Многие другие попытались по крайней мере ограничить его значение и приуменьшить обязательность.

В общем, можно сказать, что доверие к учению Святейшего Престола упало до самой низкой точки за всю современную эпоху, а сам Павел VI стал жертвой недостойной клеветнической кампании.

В целом, страница, связанная с «Humanae vitae», из-за непослушания некоторых христиан стала одной из самых печальных в истории Церкви — хотя сегодня многими она все больше осознается как одна из самых славных и пророческих страниц.

Прежде чем мотивировать последнюю часть нашего утверждения, стоит привести грустное свидетельство самого Павла VI. Вот как он разъясняет всей Церкви причины своего неожиданного решения.

Во время публичной аудиенции он произнес страстную речь, хотя был известен как человек очень скромный и не склонный к откровенности.

Через два дня после выхода в свет энциклики он признавался:

«Мы скажем вам просто несколько слов, не столько об известном документе, сколько о некоторых чувствах, которые наполняли нашу душу на протяжении довольно долгого периода его подготовки. Первым было чувство серьезнейшей

Глава пятая

ответственности. Оно привело нас к самой сути вопроса и не давало от нее уклониться в течение четырех лет, потребовавшихся для изучения и разработки материала энциклики. Скажем вам и о том, что это чувство причинило нам немалые духовные страдания. Никогда, как в этих обстоятельствах, мы не ощущали тяжесть своего служения. Много мы и молились. Сколько раз нам уже почти казалось, что мы повержены этим нагромождением документов, и сколько раз, говоря по-человечески, мы ощущали несоответствие своей личной убогости грандиозной апостольской обязанности высказаться на эту тему. Сколько раз охватывал нас трепет перед дилеммой:

проявить незатруднительное снисхождение к общепринятым мнениям, или вынести суждение, труднопереносимое для современного общества, которое может оказаться слишком тяжким для супружеской жизни. Мы воспользовались многими консультациями по частным аспектам проблемы, которые были даны людьми высокого научного, нравственного и пастырского уровня и, призывая дар Духа Святого, полностью предоставили свою совесть гласу истины, чтобы услышать его свободное слово, и постарались истолковать божественное правило».

Воспоминание об этой печальной «исповеди» одного из Святейших Отцов имеет для нас, христиан, немалое воспитательное значение: оно понуждает нас относиться серьезно и трезво к истине, с желанием понять ее и полюбить, как бы трудна она ни была.

Из всей той полемики, которая тогда разразилась — и была, действительно, жесткой и неприятной,— как нам кажется, достойна упоминания одна деталь (может быть, потому, что она малоизвестна). Пока некоторые известные католические теологи ужасались решению папы и спешили принести свои извинения за его «оплошность», в первую очередь, коллегам-некатоликам, тем временем самый авторитетный и видный из всех протестантских теологов того времени К. Барт — в очень многом далекий от католических позиций — написал письмо Павлу VI, в котором выражал свое благоприятное мнение о решении папы. Письмо завершалось такими словами:

Тайна личности: нравственность

«Заверяю Вас в своем самом большом уважении в связи с тем, что можно было бы назвать героической изоляцией, в которой Вы, Ваше Святейшество, сейчас находитесь».

То, что Папа оказался со своим решением в одиночестве пред ликом Божьим, было настолько верно, что Павел VI не захотел предавать огласке письмо, которое, очевидно, явилось для него достаточно существенной поддержкой,— не захотел выставлять его пред очи известного круга «шокированных» и исполненных презрения теологов.

Мы столь подробно останавливаемся на этих исторических деталях, несмотря на то, что пишем не исследование, а только краткий текст в помощь супругам, ибо полагаем, что сегодня верные христиане не могут с радостью принимать наставление своей Церкви, не освободившись прежде от того презрения к католическому учению о супружеской нравственности в области пола, которое у них накопилось — с их сознательным участием или без него — в форме тысячи всяких слухов и общих мест, бесконечно и назойливо повторяемых средствами массовой информации.

3. «Да» жизни

Чтобы подойти к правильному пониманию учения Церкви и ее жестких требований, нужно прежде всего уяснить, какая точка зрения лежит в-основе ее позиции: эта точка зрения — «да» жизни, рассматриваемой как благо, как дар.

Несмотря на кажущееся сходство, существует невероятная и глубочайшая разница между «я не могу ответственно сказать "да" жизни» и «я говорю "нет" жизни не принимая ее». Да и разница в терминологии (Церковь говорит об ответственном отцовстве (материнстве), а мир говорит о «контрацепции») намного серьезнее, чем это кажется на поверхностный взгляд.

Тот, кто всем своим существом произносит «да» жизни, может и должен с ответственностью определять время отказа, когда «да» не может и не должно быть произнесено, но душа говорит «да» неизменно.

И это вовсе не лишено смысла в мире, который постоянно будоражат силы, враждебные жизни, бытию; в мире, настоль-

Глава пятая

ко озабоченном обогащением, настолько устремленном к собственному благополучию, что существование другого человека воспринимается, в принципе, как опасность и угроза — опасность, что мы будем вынуждены разделить с кем-то свое имущество.

Значительное распространение «культуры» и практики аборта тесно взаимосвязано с «культурой» „и практикой контрацепции, не только потому, что аборт постепенно превращается (это подтверждено документально) в настоящее массовое противозачаточное средство, но главным образом потому, что оба явления находятся в русле одной и той же тенденции: поступающие так говорят «нет» жизни другого человека.

Контрацепция — как будто шаг более отдаленный и более легкий, аборт — более непосредственный (по отношению к уже рожденной жизни), но оба они следуют одной и той же логике.

Из этого вытекает не только то, что с теоретической и практической точки зрения нецелесообразно пытаться шире распространить одно явление (контрацепция), чтобы сократить другое (аборт), но и то, что в выигрыше будет всегда то явление, которое поможет наиболее эффективно отвергать жизнь. И с неизбежностью этим явлением будет аборт, который сделают совершенно неотличимым от контрацептивных действий и который не потребует утомительной и опасной непрерывности в применении, свойственной противозачаточным средствам.

Итак, мы затронули «вопрос об аборте», который вообще не должен был бы вставать перед супругами-христианами, потому что в нем заключено самое радикальное отрицание всего содержания веры, т. е. отрицание жизни как дара Божьего и человеческой личности как принадлежащей Христу, своему Спасителю, о ценности которой нужно «судить» по крови, пролитой за нее Сыном Божьим.

Поэтому Церковь исторгает из церковного сообщества тех, кто делает сознательный выбор в пользу аборта.

Если попытаться охарактеризовать несколькими словами умонастроение тех, кто говорит «нет» жизни, то для этого подходит лозунг, который полнее любого другого отражает

Тайна личности: нравственность

суть решения сделать аборт: «Ты не будешь жить, чтобы я мог (могла) жить лучше».

Трагическим доказательством этого служит тот факт, что уже живыми миллионы детей очень часто приносятся в жертву материальному благополучию («психологическое» благополучие часто является только удобной ширмой) тех взрослых людей, которые их зачали (и от этого никуда не деться).

Итак, если признать, что именно таков смысл этих действий, производимых с уже существующими детьми (а это известно всем, пусть даже кто-то жульничает или делает вид, что этого не знает), нетрудно догадаться, что таков же он, и в еще большей степени, еще на уровне вынесения решения, приговора по проблеме «иметь или не иметь детей».

Церковь же ощущает на себе ответственность, которую несет в данном случае она и только она: быть особой силой, полагающей, что благо жизни важнее всех прочих и что его надлежит советовать людям; Церковь принципиально говорит «да» жизни, совершенно отрицая не только всякое право на аборт, но и сам «контрацептивный менталитет», умонастроение, говорящее «нет» жизни.

Делая однозначный выбор между «быть» и «иметь», Церковь занимает четкую позицию и в споре между теми, кто рассматривает жизнь как нечто благое, что хотелось бы передать по наследству, и теми, кто, напротив, считает ее тяжким грузом, который лучше не возлагать на плечи новых созданий.

Решая первую дилемму, нужно было встать на сторону поборников бытия или поборников имения, при решении второй мы должны определить, встять ли на сторону испуганных и отчаявшихся или на сторону тех, кто живет непобедимой надеждой.

Кажется, что позиция пессимистов и отчаявшихся очень отличается от позиции тех, кто хочет наслаждаться жизнью и поменьше делиться своим наслаждением, но в конечном счете обе они приводят к одному и тому же отрицанию («нет» дару жизни), поскольку в их основе лежит одна и та же изначальная бессмыслица.

Зададим себе вопрос: почему человек создает семью? Ответ — в природе и в элементарном опыте человека: потому

Глава пятая

что он стремится жить, существовать, и существовать плодотворно.

Что же происходит потом, что разрушает это сопряжение с существованием? Перекос в свою собственную сторону: он проявляется или в том, что человеку удается видеть только те блага, которые можно потребить, или в том, что он различает блага лишь одного типа: все, что связано с жалостью к себе, выливающейся в сотворение кумира из себя самого. В обоих случаях человеку не удается полюбить жизнь, и он томится в недоверии к бытию.

Мы повторяем: Церковь подходит к проблеме «детей» с точки зрения «да»: да, благо есть зародить жизнь, это праздник, это надежда.

Вопрос только в том, чтобы сделать это ответственно.

Но «ответственно» не значит сразу же и без труда придти к отрицательному решению: нужно испробовать все пути, чтобы, как только будет можно, эта ответственность переросла в положительный ответ.

4. «Выносить решение» с ответственностью

Первый вопрос, который встает перед совестью супругов,— вопрос о совместном «постановлении». Нужно, чтобы «да» жизни в тот момент, когда вопрос встает (нужно решить, иметь или не иметь сейчас очередного ребенка), вытекало из суждения, отражающего общую ответственность обоих супругов.

Итак, это должно быть такое «да», которое учитывает все проблемы супружеской пары: есть ли у нее возможность принять, воспитать ребенка, достаточно ли у нее для этого средств, позволяет ли пойти на такой шаг физическое состояние супругов (здоровье, возраст и т. д.).

Разумеется, эта «ответственность», в свою очередь, составляет лишь часть ответственности большей — той, с которой проживается весь христианский опыт.

Удастся ли вынести суждение, которое было бы ответственно «христианским», по такой серьезной проблеме (производить ли на свет ребенка и если производить, то когда), конечно, зависит от тысячи всяких обстоятельств, от всего того, что как раз и помогает сформировать правильное или неверное суждение.

Тайна личности: нравственность

Если, например, пару окружают «друзья», равнодушные и враждебно настроенные к отцовству (материнству), вряд ли супруги смогут вынести независимое сбалансированное суждение по этой проблеме. Если свой интеллектуальный багаж они пополняют за счет известных телевизионных программ или журналов мод, вряд ли они извлекут оттуда верное с христианской точки зрения суждение по теме «дети» (и еще с меньшей долей вероятности — по теме «брак»). Если семейная жизнь организована так, что она является чем-то второстепенным по отношению к карьере, успеху, социальному соревнованию, вряд ли ребенок (и особенно, если он не один) окажется «благодатью» и «благом».

Если христианская жизнь (таинственная жизнь, молитвенная жизнь, нравственная жизнь) увядает, вряд ли ребенок сможет стать даром и призывом Божьим.

Если аскеза напрочь отсутствует в жизни супругов, вряд ли они смогут перенести те жертвы, которых потребует новая беременность и новые роды.

Это только примеры, с помощью которых мы хотели показать, что с христианской точки зрения нравственность не заключается в первую' очередь в верных или ошибочных средствах («методах») ограничения или регулирования количества детей.

Пара может жить в полном целомудрии, или пользоваться самыми что ни на есть натуральными «методами», и при этом все же пребывать во грехе — если решение не иметь детей безответственно перед лицом Божьим. А это решение почти всегда безответственно, если христианская жизнь, которую ведут супруги, сама по себе в целом безответственна.

Итак, в первую очередь для христианина нравственность заключается в ответственном отношении к его собственной жизни.

Все, что мы говорили на предыдущих страницах, пытаясь объяснить, в чем состоят красота и ценностное содержание таинства брака, конечно, должно было быть принято и усвоено.

Но это возможно только в рамках Церковного опыта, т. е. в рамках «сообщества христианских семей», способного предложить нечто вроде жизненной основы для вероятного несения ответственности.

Глава пятая

Если ответственность есть (это заключено в самом слове) возможность ответа, она возможна только после того, как мы услышали призыв, призвание.

Но призыв Христов это не голос: это дар, это предложение следовать определенной «форме жизни», и нужно учиться следовать ей, чтобы научиться жить и давать жизнь.

5. Единство и чадотворение

Итак, предположим, что супруги-христиане оказались в состоянии принять «ответственное» решение (несмотря на всех их грехи и непоследовательность), верно определив «количество» детей.

Именно после этого — и только после этого — можно ставить вопрос о «натуральных методах», о которых Церковь высказывается в своем учении, развернутом в энциклике «Humanae vitae».

Половой акт, через который муж и жена сообщают друг другу свою любовь, содержит в себе два ценных качества:

качество объединяющее и качество порождающее: супруги выражают и поддерживают существующее между ними единство, и это единство может быть генеративным.

В одни сроки соединение естественно генеративно, в другие — столь же естественно бесплодно.

Этот ритм совпадения (несовпадения) двух качеств (объединяющего и порождающего) естественно диктуется «природой» и «циклами» самой женщины.

Итак, наставления Церкви формулируются просто: если необходимо отделить момент соединительный от момента порождающего (ибо ответственный подход к чадотворению не позволяет «заводить» ребенка), нужно, чтобы это отделение происходило согласно природному ритму и в соответствии с женскими «циклами». Иными словами, нужно отказываться от соединения в циклы «генеративные».

Любое другое отделение, достигаемое искусственными средствами, недопустимо.

Мы должны уяснить себе эту позицию, разобрав ее внимательно и подробно.

Тайна личности: нравственность

Однако сначала надо сделать шаг назад и рассмотреть «соединительный» момент сам по себе.

Согласно учению Церкви, это должно быть настоящее супружеское соединение. Итак, уже на этом уровне существует нравственная проблема.

Достаточно представить себе, например, такую ситуацию, в которой кто-то добивается соединения насильно: это физическое соединение, но оно греховно и парадоксальным образом выражает наивысшую степень разделения.

Даже в браке (а не только вне его) можно соединяться физически, отвергая единство с супругом. Это может происходить самым различным образом, когда один обращается с другим ках с предметом, когда единение исключительно физическое, когда единство тел не есть орудие достижение более глубокого единства, которое стремится к вершинам духа.

Это верно, даже если не всегда возможно — с этой точки зрения — вынести точное суждение об отдельных супружеских актах.

Верно, вместе с тем, и то, что мы говорили выше об уровне, на котором принимается решение.

С нравственных позиций супругам недостаточно выбрать такие методы зачатия или его предотвращения, которые были бы допустимы, если их соединение есть уже само по себе факт аморальный, поскольку в нем участвует униженный и унижающий.

В одном из своих обращений к пастве Иоанн Павел II произнес такие слова, которые вызвали немалое удивление даже у католиков: папа учит, что можно «прелюбодействовать в сердце своем» (Матф 5, 27—28), не только «глядя с вожделением» на чужую жену, но и обратив такой же взор на собственную супругу.

«Так прелюбодействовать в сердце своем человек может даже со своей собственной женой, если он относится к ней только как к объекту удовлетворения инстинкта» («Катехизис» от 8 октября 1980 г.).

Итак, если предположить, что во-первых, решение супругов отделить момент соединения от момента зачатия было ответственным, и что, во-вторых, акт соединения был по-

Глава пятая

истине человечным, глубоко достойным и личным, супругам остается решить еще одну проблему — проблему «методов», которыми можно законно воспользоваться, чтобы осуществить акты соединения, не зарождая при этом новую жизнь.

Разница между так называемыми «натуральными» и искусственными или контрацептивными методами практически такова: применяя первые, супружеская пара должна только научиться пользоваться ритмом, уже заложенным природой, ритмом, согласно которому в теле женщины генеративные периоды сменяются негенеративными. А тех, кто применяет контрацептивные методы, не заботит, может или не может в данный момент женщина зачать физиологически: в любом случае эти методы искусственно препятствуют оплодотворению.

Они предусматривают применение различных средств — физиологических (прерывание полового акта), механических (презервативы и т. д.) и химических (пилюли и т. д.).

Логичным будет выглядеть следующий вопрос: почему же Церковь считает допустимыми методы, согласные с природой, и считает недопустимым применение противозачаточных средств в любой форме?

Начать нужно с небольшого предварительного замечания: на первый взгляд может показаться, что речь идет о незначительном (или даже важном) эпизоде из жизни «этой» отдельной пары, которая хочет быстренько разрешить вставшую перед ней проблему; на самом же деле, на карту поставлена судьба всего человечества: от того, каково наше сексуальное поведение (а значит, от того, каковы мы в браке и в семье), зависит решение вопросов: что на самом деле человечно, что такое на самом деле любовь к человеку и что такое его эксплуатация?

Справедливо будет прежде всего порассуждать немного на тему о «натуральности».

Любого человека, стремящегося найти истину и честно относящегося к этим поискам, не может не привести в некоторое замешательство следующее наблюдение: мы живем в эпоху, когда всячески подчеркивается, что существует настоятельная необходимость защищать природу, научиться

Тайна личности: нравственность

жить в согласии с ее ритмами и законами; как грибы после дождя плодятся различные движения, чрезвычайно озабоченные этой проблематикой. Так не странно ли, что на таком фоне единственной областью экологии, которой не удается завоевать место под солнцем, оказывается экология человеческого тела, в его самых деликатных проявлениях, связанных с зарождением потомства?

А если мы серьезно задумаемся над проблемой «противозачаточных пилюль», разве останемся равнодушными, когда обратим внимание на то, сколь беззастенчиво их пропагандируют, совершенно умалчивая о неотъемлемом от них «насилии» против природы?

Для того, чтобы пара могла предаваться половой жизни без всяких ограничений, с самого начала она идет на сознательное лукавство: мы делаем вид, что тело женщины всегда готово к оплодотворению (что по природе неверно) и применяем такие средства, которые способны воспрепятствовать любому процессу, ведущему к оплодотворению.

Таким образом, те, кто поступает так, отказываются наблюдать за природными циклами женского тела, чтобы узнать, когда оно готово к зачатию, и соединяются постоянно, делая вид, что оно готово к зачатию всегда.

Итак, неправедная сторона вопроса совершенно замалчивается: не упоминается о том, что для женщины прием противозачаточных пилюль означает необходимость годами поддерживать состояние поддельной беременности; о том, что в задачу пилюль входит искусственная остановка овуляции, которая естественным порядком происходит у женщины, достигшей возраста половой зрелости, только когда она уже беременна.

Мы несколько задержались на этом биологическом анализе, ибо изложению католического взгляда на моральный аспект сексуальных отношений в рамках супружества следовало предпослать несколько замечаний общекультурного плана: чтобы, когда человек слышал о «натуральных» противозачаточных методах, сам разум подсказывал ему, по крайней мере, обратиться с непосредственным и инстинктивным интересом к тому, что «натурально».

И чтобы не приходилось нам и в наши дни лицезреть недостойное зрелище в исполнении так называемых людей

Глава пятая

культуры и науки, которые не могут удержаться от усмешки, как только слышат о «натуральных методах».

Еще более недостойное зрелище, безусловно, являют собой те христиане, которые точно так же и в соответствии с теми же абсурдными предрассудками с презрением относятся к наставлениям и настойчивым призывам по этому поводу, исходящим от Церкви.

Подобные оценки, пусть другого рода и значения, можно было бы распространить на все разновидности контрацептивной практики. Те же, кто пользуется натуральными методами, как мы уже отмечали, выявляют естественные циклы женского организма и следуют им.

Эти методы основаны на констатации того непреложного факта, что в одни сроки женщина способна забеременеть, а в другие — нет, и на требовании считаться с этими сроками.

Предложение пользоваться натуральными методами может вызвать спонтанную отрицательную реакцию, основанную на трех возражениях:

— натуральные методы препятствуют свободному проявлению любви, поскольку предполагают, что потребность в физическом соединении должна регулироваться календарем;

— натуральным методам трудно научиться, и их трудно применять;

— натуральные методы малонадежны и малоэффективны.

Первый аргумент все же имеет определяющее значение, потому что тема «свободного проявления» или «спонтанности» так или иначе присутствует и в двух оставшихся возражениях:

как трудности в овладении, так и малая эффективность — за исключением некоторых особых случаев — связаны с тем, что эти методы можно избирать и применять только если мы готовы к некоторой работе над собой, требующей усердия.

Но как раз против усердия и труда восстает миф о спонтанности, особенно в такой интимной области, как любовь и супружеская жизнь.

Вряд ли можно опровергнуть тот факт, что в любви должна быть известная доля спонтанности, хотя если хорошенько подумать, то опыт подскажет нам, что спонтанность существует только на уровне того первого импульса, который

Тайна личности: нравственность

бросает одного человека к другому, а впоследствии все, что мы обыкновенно подразумевает под любовью (в особенности когда мы должны «получить» ее), имеет весьма отдаленное отношение к спонтанности.

Любить значит желать добра любимому человеку и тратить на него свои силы: стоит нам только задуматься над будничностью стоящих в связи с этим перед супругами задач, над конкретным воплощением этого утверждения, часто весьма неброским, над проблемами и трудностями, с которыми надо уметь справляться, как станет совершенно ясно, что настоящая любовь это терпеливое созидание, которое хорошо знает цену времени.

Только тот, кто рассматривает физическое соединение супругов как не терпящее отлагательств и отказов удовлетворение (собственного) желания, может ставить спонтанность как свойство любви на первое место.

И даже в этом крайнем случае, если мы согласимся хотя бы с тем, что такого соединения должны «желать» оба супруга, этого простого факта достаточно, чтобы нанести сильный удар по мифу об абсолютной спонтанности данного действия.

Если же признать также, что слияние тел должно быть наиболее полным выражением любви двух людей друг к другу, тогда нужно согласиться и с тем, что оно обусловливается всей жизнью: а жизнь знает, как отсоветовать то, чего «спонтанно» хотелось бы,- или подсказать то, чего «спонтанно» не хотелось бы.

Все те супруги, которые серьезно заняты преобразованием своей жизни в единое целое, знают, насколько важно, чтобы и половая жизнь деликатно, словно повинуясь усилию смиренной и доброй руки, вплеталась во всеохватное полотно существования.

И бесконечно число супругов, которые, стремясь только к спонтанности, первым делом теряют в физическом соединении как раз ощущение спонтанности,— уже в соответствии с законом привычки, если не брать в расчет другие причины.

И наоборот, то, что на первый взгляд кажется чем-то механическим (соблюдение женских «циклов»; эти «циклы» охватывают не только время, годное для зачатия, но и разнообразные фрагменты жизни и обстоятельств) и то, что

Глава пятая

порой требует от нас умения ждать и отказываться, а значит — «труда» и «жертвы», именно это порождает иную спонтанность: глубокую, тайную, никогда не исчезающую.

Чтобы это стало возможным, необходимо воспитать в себе те свойства, о которых обычно особенно прочно забывают супруги и которые они в первую очередь исключают из своей совместной жизни (именно по этой причине немало браков увядают): господство над собой, уважение к другому, общую ответственность.

Только натуральные методы предусматривают совместную ответственность обоих супругов, только в них проявляется одновременно духовная и телесная сущность полового соединения.

Прежде всего они требуют от супругов того чуда любви, которое именуется «нежностью».

Над этим последним словом надо поразмышлять хотя бы немного.

«Занимаясь любовью», и скажем даже: «несмотря на то, что они ею занимаются», супруги должны суметь научиться той высокой форме любви, которая называется «нежностью», единственной форме, которая остается и в те моменты, когда половое соединение невозможно.

Чтобы была нежность, необходимо погрузиться в другого человека духом, умом, сердцем, чувством, словом, жестом, самим даром тела.

Делать это можно и нужно всегда, но прямо необходимым это становится в те периоды, когда требуется соблюдать воздержание, которое, впрочем, не должно отдалять супругов друг от друга (т. е. недостаточно «воздерживаться» так, словно приходится подчиняться раздражающему ограничению).

Взглянем на проблему с другой стороны. Бесчисленные супружеские пары могли бы засвидетельствовать после многих лет совместного существования, к какой печали, убожеству, скуке способна привести продолжительная половая жизнь, если ее не пропитывает нежность. И столько же пар могут вспомнить первые времена после помолвки, когда на плотское соединение никто и не рассчитывал, и все же будущим супругам доводилось переживать моменты такой сильной соединяющей нежности, какую потом, получив ничем не

Тайна личности: нравственность

ограниченный доступ к телу друг друга, им уже не удавалось обрести. Итак, «женские циклы», с которыми так тесно связаны натуральные методы, это и есть то время, когда супруги призваны совершать то прекрасное деяние, о котором в последнее время они все чаще забывают: соединяться с нежностью (напомним, что тело в этом тоже принимает участие).

В заключение выскажем такую мысль: когда человек пользуется «натуральными методами», ему не приходится как бы то ни было ограничивать свое «самодарение», и все его человеческое существо бывает задействовано без остатка.

Человек всегда целиком дарует другому свою сексуальность, даже если в периоды, физиологически пригодные для зачатия, но неподходящие для него с позиций ответственного чадотворения, супруги научаются естественным образом отказываться от некоторых функций сексуальности, чтобы сделать упор на другие, более интимные аспекты любви.

Контрацептивные же методы не только имеют целью отделить, так сказать, личность от ее тела, но и в целом вписываются в тенденцию постепенного опошления и механизации сексуальности.

Контрацепция полагается незаконной, ибо искусственность, которую она вносит в отношения между мужем и женой, основывается на законе разделения.

Весьма благоразумен будет тот, кто вовремя заметит, как этот же закон действует во всей области человеческой сексуальности: как противозачаточные средства «служат» паре для того, чтобы отделить половую жизнь от чадотворения, так же во многих случаях они применяются для того, чтобы отделить половую жизнь от ответственности, накладываемой браком, и, если заглянуть еще глубже,— чтобы отделить половую жизнь от личности, которой она принадлежит, и от любви, выражением которой она должна быть.

И вот уже сама любовь начинает трактоваться как «механика тел», и часто с ней отождествляют то, что описывается в учебном пособии, из которого можно почерпнуть сведения еще об одной «технике», новой «позе», или необычной «придумке».

Глава пятая

И никто — и менее всех женщина — не может быть интересован в том, чтобы его «познавали» с помощью «механики тела», и в том, чтобы технические приемы заменили собой диалог.

6. Другие причины выбора

Из всего сказанного выше нетрудно уяснить, каковы причины, побуждающие Церковь предлагать натуральные методы и утверждать, что искусственные недопустимы.

Это так, даже несмотря на то, что, действительно, применяющие натуральные методы приносят большую жертву и иногда не могут рассчитывать на ту же механическую надежность, какую обеспечивают искусственные методы (именно потому, что в натуральных больше проявляется человеческое естество).

И все же может показаться, что мы не учли более явные и актуальные стороны проблемы: трудности пары, которая в некоторых случаях (несмотря на то, что супруги понимают все рассказанное нами о человеческой сексуальности и нежности и пытаются применить это к своей жизни) не знает, как разрешить свою особую проблему ответственного детотворения.

Так что не исключено, что для некоторых или для многих христиан —даже если они в принципе разделяют приведенные до сих пор соображения общего порядка — соображения эти перестанут быть столь убедительными и актуальными, когда они столкнутся с конкретными ситуациями, в которых пара, даже стараясь жить в высшей степени правильно, должна решить на практике свою личную трудную проблему ответственного детотворения. И все же мы по-прежнему настаиваем на том, что предписания Церкви черпают свою силу в комплексном подходе к общечеловеческой проблеме. Этот подход заслуживает самого серьезного обдумывания даже тогда, когда кому-то кажется, что его особая проблема требует немедленного, срочного разрешения.

Существуют три «соображения» универсального плана, объясняющие католическое учение в связи с его «целостным» характером.

Тайна личности: нравственность

Первое касается охраны человеческой четы. Еще Павел VI в энциклике «Humanae vitae» предупреждал:

«Есть основания для опасений, что мужчина, приучившись пользоваться противозачаточными средствами, в конце концов потеряет уважение к женщине и, не заботясь об ее физическом и психологическом равновесии, станет считать ее не более чем орудием эгоистического наслаждения, а вовсе не любимой и желанной подругой».

И вот если верующий человек отнесется с открытой душой к этому суждению папы, он не может не придти к некоторым выводам:

— что если такая опасность реальна и близка, нельзя оправдать собственную мелочную «личную мораль», объективно перекликающуюся с общей безнравственностью, к которой идет общество;

— что если это суждение реально, что-то из этой тяжкой и опасной общей «безнравственности» проникает и в личные решения, когда нужно сделать выбор в чем-то малом, даже когда эти решения не кажутся прямо продиктованными эгоизмом. Иными словами, фактически пара, делающая выбор в пользу противозачаточной практики, даже если супруги полагают, что ими движут не эгоистические мотивы, выбирает практику, которая объективно делает одного из них эгоистом по отношению к другому, пусть с согласия этого «другого».

Второе общее основание позиции Церкви, которое для нее очень важно, вот какое: если допускается, что семья вправе принять самостоятельное решение об использовании любых средств для того, чтобы отделить зачатие от физического соединения, что может помешать после этого государству решить — для мнимого блага самого государства, которое больше отдельной семьи,— своей властью навязать всем такое отделение?

И опасно не только и не столько государство, предписывающее законы своим собственным гражданам, сколько принуждение, которому некоторые государства могут подвергнуть другие, находящиеся в сфере их влияния. Ни для кого не секрет, что ведутся неправедные кампании, цель которых — распространить и навязать контрацепцию и

Глава пятая

стерилизацию целым народам, часто даже не осознающим, что они стали объектом такой кампании.

Это так называемый «демографический колониализм или империализм»:

«Народные массы нашего континента, и не только нашего, но и других, Африки и Азии,— писал в своем комментарии знаменитый бразильский епископ Д. Хельдер Камара еще в сентябре 1968 года,— очень скоро были бы проглочены и задушены пилюлями, если бы Павел VI не написал эту энциклику».

Третье основное доказательство носит узко теологический характер и настолько близко подходит к самому корню проблемы, что способно оттолкнуть всех тех, кто не привык быть последовательным в своей вере.

Это доказательство получило особое развитие в трудах Иоанна Павла II, который неоднократно возвращался к интересующей нас теме, продолжая и расширяя наставления Павла VI. Напомним еще одно место из энциклики «Humanae vitae». В 13 разделе папа Павел писал: «Пользоваться (...) даром супружеской любви, соблюдая законы порождающего процесса, означает признавать себя не вершителями судеб возникающей человеческой жизни, а скорее исполнителями замысла, установленного Творцом».

Так выражается убежденность в том, что, как говорил еще Иоанн XXIII — «человеческая жизнь священна и с момента своего возникновения напрямую связана с творческим деланием Бога».

Итак, Иоанн Павел II учит:

«У истоков каждой личности стоит творческий акт Бога:

ни один человек не появляется на свет случайно; он всегда есть цель творческой любви Бога. Из этой фундаментальной истины веры и разума следует, что способность к детотворению, запечатленная в человеческой сексуальности, есть — в своей глубочайшей истинной сути — со-трудничество с творческой силой Бога. Из той же истины следует, что мужчина и женщина не вольны распоряжаться по своему усмотрению этой способностью, они не хозяева ее, поскольку призваны, в ней и через нее, участвовать в творческом решении Бога.

Тайна личности: нравственность

Поэтому, когда, применяя противозачаточные средства, муж и жена отнимают у практического воплощения своей супружеской сексуальности заключенную в нем потенциальную способность к зачатию, они присваивают себе власть, которая принадлежит только Богу,— власть решать в последней инстанции, появляться ли на свет человеческой личности. Они не выступают при этом в качестве со-трудников творческой силы Бога, а присваивают себе роль последних хранителей источника человеческой жизни. Если учитывать это, контрацепцию нужно, с объективной точки зрения, считать столь глубоко недопустимой, что никогда и никакими обстоятельствами ее нельзя оправдать. Думать или говорить противоположное значит полагать, что в человеческой жизни могут возникать ситуации, в которых дозволено не признавать Бога Богом» (17 сентября 1983 г.).

Сила этого аргумента для верующих людей пропорциональна тому, насколько они готовы признать тайну человека, тайну его «прихода в мир» и тайну постоянного присутствия Бога в жизни человека. Другой, особый случай связан с ситуацией, когда человеческое тело неспособно к детотворению, потому что эта неспособность — поскольку она природна — сама принадлежит Божьему замыслу.

Все, что мы говорили до сих пор, совсем не означает, что считаться с природой и стараться пользоваться методами, ей адекватными, это легко: поступающим так приходится сталкиваться с ситуациями крайне неудобными и трудными.

Иногда супружеским парам необходимо проявлять самый настоящий героизм, чтобы на деле признавать в Боге Творца и не отступиться от своей собственной человечности. Церковь не закрывает глаза на эти проблемы, но хорошо знает, что порой соблюдать закон Божий «невозможно человеку, полагающемуся только на свои силы», а «человеку, который открывается благодати Святого Духа», — возможно.

Чтобы это убеждение смогло превратиться в опыт, Церковь предлагает супругам и священнослужителям, призванным оказывать им духовную помощь, руководящий принцип, который звучит так: «"пет" избирательности закона, "да" закону избирательности».

7. Проблема "избирательности"

Изложенный выше принцип («"нет" избирательности закона, "да" закону избирательности») можно будет легко понять, как только мы раскроем значение составляющих его терминов.

«"Нет" избирательности закона» означает, что никому не дозволено вводить избирательное отношение к нравственной норме, приспосабливая ее к различным обстоятельствам, или, так сказать, к различным «ступенькам», на которых человек находится или полагает, что находится.

Подобная градация была бы, в сущности, «расистской»:

люди подразделяются по уму, способностям, нравственной силе, социальному положению (или еще по чему-нибудь), и выносится решение, что закон Божий одним (очень немногим!) доступен и может быть исполнен ими во всей его полноте и красоте; другие же исполнить его не в состоянии, да и вообще им это не рекомендовано.

Этот духовный расизм сегодня очень популярен в интеллектуальных кругах и — что хуже — обычно выдается за «милосердие». Существует такая точка зрения, что можно послужить людям, поделив их на категории перед лицом истины, красоты, добра: на тех, кому имеет смысл говорить определенные вещи, от кого имеет смысл требовать известных возвышенных усилий, которым можно предлагать определенные идеалы, и на других, более мелких и слабых, для которых закон должен быть подправлен, сокращен, адаптирован, облегчен.

Даже многие священники совершили подобный странный пастырский выбор: поделили своих прихожан на группы в соответствии с собственными представлениями об их способности соблюдать закон Церкви.

Так что тому или другому христианину было совсем нетрудно отыскать священника, врача или просвещенного друга, которые взяли бы на себя задачу переделать для него закон Божий по своему усмотрению.

При этом они даже не хотят задуматься над тем, что, поступая таким образом, человек заранее определял, что в данном случае и для данного христианина закон Божий неприменим во всей серьезности его требований. Божья

Тайна личности: нравственность

благодать не обладает достаточной силой, и святость является невозможным призванием.

Как будто у Бога нет возможности одарить благодатью и мелкого, слабого человека.

Противопоставляя этой позиции свою. Церковь (говорящая «"нет" избирательности закона») утверждает, что закон Божий нужно предлагать всем, пробуждать желание следовать ему, помогать полюбить его.

То, что исполнение закона может потребовать героизма и святости, не есть аргумент против точки зрения Церкви, поскольку «каждый крестившийся — а значит, и супруги — призван к святости».

Даже если предположить, что придется в каком-то случае придти к заключению, что некий человек вообще не в состоянии понять, как следует применять натуральные методы, он может по крайней мере принести Богу свой малый дар — оценить красоту Его замысла, полноту Его воли.

И даже если в сердце человека останется только горечь от того, что эту волю ему не удалось осуществить или от того, что он не знает, как ей повиноваться, уже сама эта горечь будет свидетельствовать, что для него Бог есть Бог.

И тогда Божья тварь найдет — в тоске сердца — свое самое высокое достоинство. А когда мы уверены в том, что достоинство человека и христианина — с нами, можно и должно применить второй принцип: «закон избирательности».

Иными словами, нужно взглянуть со здоровым реализмом на конкретную ситуацию, в которой человек находится («ступень», на которой он стоит фактически), со всеми ее трудностями и человеческими «невозможностями» — и помочь ему идти, шагать (лат.: «gradus» — «шаг») к идеалу закона Божьего.

Человека ведут к полноте, к святости, помогая ему, насколько возможно: каждый должен помогать ему соответственно своим возможностям и своему «поручению» — священник как священник, врач как врач, друг как друг — совершать все возможные шаги, постоянно помня о том, что «то, что невозможно человеку, что не силам ему одному, не невозможно для благодати Божией».

Но только благодати надлежит определять «времена и сроки».

Глава пятая

«Соблюдать "избирательность"» это значит, что тот, кто хочет идти — и тот, кто хочет помочь другому в этом пути,— должен суметь избрать правильный маршрут, чтобы достичь всей полноты цели, поставленной законом Божьим.

И если вначале нужно вновь обсудить проблему ответственного «постановления», которую мы затронули в первую очередь,— значит нужно начинать с этого; и если нужно вновь обсудить проблему «быть» и «иметь», нужно начать с этого; и если нужно вновь обратиться к познанию собственного тела, следует начинать с этого узнавания, и т. д.

Церковь никому не мачеха; она указует на всеохватное, последнее благо и затем говорит: этот человека нужно сопровождать в его пути (и прощать ему шаги, которые он делать не умеет или еще не научился делать хорошо).

Но она знает, что если человек «идет», он находится внутри объективной ситуации «добра», внутри объективной «нравственности», которая есть как раз нравственность пути, повиновения, «следования».

В пути могут, конечно, быть взгорки и низины, взлеты и падения, и обо всем нужно будет судить по ответственности, которую фактически проявляет человек в своей конкретной ситуации.

Церковь прекрасно знает, что нет такой ситуации, в которой нечто, само но себе плохое, как, например, контрацепция, может стать хорошим (поэтому контрацепция всегда недопустима). Но вместе с тем он знает, что бывают такие ситуации, в которых вина человека — за такое, само по себе плохое, поведение — может быть большей или меньшей или даже вообще отсутствовать, в том случае, если он делает все, что может, чтобы попытаться продолжить путь.

В этой связи вспоминается такая запись Павла VI:

«Открывать всем истину, полную, спасительную. Христову, есть величайший акт милосердия».

Итак, во-первых необходима забота об истине; во-вторых, надо уметь сопровождать человека в его пути, не боясь понять или увидеть, что на этом пути можно по-разному судить о нравственности человека (но не об объективной нравственности).

Тайна личности: нравственность

Упомянутое суждение: «Контрацепция всегда недопустима» должно сохраняться во всей его объективной истинности, без всяких скидок.

Что же касается ответственности человека, то о ней нужно судить по тому конкретному пути, который каждый пытается пройти, искренне желая слиться с истиной.

8. Зачатие без соединения?

Последняя проблема, встающая перед нравственным сознанием супругов-христиан,— проблема разделения, противоположного тому, о котором мы говорили выше: допустимо ли осуществлять зачатие вне супружеского соединения?

Разумеется, эта тема затрагивает разнообразные проблемы генетического моделирования, на которых мы здесь не можем останавливаться.

Лучше мы сразу же отошлем читателя к недавнему документу, опубликованному «Конгрегацией по вероучению». Документ носит знаменательное название: «Дар жизни». Самые распространенные методики оплодотворения, используемые вне брака, нарушают человеческие и сакраментальные законы супружества (а часто еще и законы уважения к жизни) настолько явно и неприкрыто, что совесть без труда подсказывает нравственный приговор такой практике.

Даже многие нехристиане склоняются к тому, чтобы считать подобные действия совершенно недопустимыми.

Есть здесь, правда, один «вопрос», в котором все-таки заключена проблема и для верующих: как оценить положение четы, живущей хорошо, и в плане отношений между супругами, и с точки зрения брака как таинства, но при этом неспособной иметь детей путем нормального полового соединения и, может быть, получившей бы возможность иметь их, если бы лабораторные технические средства заменили собой естественное соединение?

Вот мнение Церкви: «Зачатие лишается с нравственной точки зрения присущей ему цельности, когда оно мыслится не как результат супружеского акта. т. е. особого жеста супружеского соединения».

Глава пятая

Именно тела супругов хранят в себе «знаки супружества и родительства»; именно телу известен «язык дара»; именно тело достойно человеческой личности.

Техника может продлить, так сказать, то, благодаря чему тело является материей, но она не может продлить то, благодаря чему тело выражает личность супруга — для супруги, и наоборот.

«Если оплодотворение осуществляется вне тел супругов, оно лишается, тем самым, смыслов и ценных свойств, которые выявляются в языке тела и в соединении человеческих личностей».

Специалисты объясняют: структура оплодотворения в пробирке это структура не дарения, а производства, и она связана с многими и разнообразными действиями, ни одно из которых не обладает структурой межличностного акта: акт отбора клеток, акт слияния, акт выращивания в пробирке, акт переноса и т. д. Хотя все это нацелено на то, чтобы «зачать ребенка», совокупность этих действий не образует нераздельный акт любви. Действуют не супруги, которые, любя друг друга, дают жизнь ребенку, а медико-биологическая «команда».

Таким образом, дело не только в том, что существует нераздельная связь между личностями супругов и их телами, но и в том, что существует морально нерасторжимый союз между телом — личностью ребенка и телом — личностью родителей. Именно они обмениваются трансличностным даром: это взаимный дар двух личностей (супругов), который должен превратиться в дар новой личности.

Когда родительские тела, хотя они и пользуются языком единения (присущим супружескому дару), все же не могут даровать реальность ребенка, тогда выявляется, через скорбь (от этого становясь особенно очевидным), тот факт, что у этих людей на дар нет права: ни на тот дар, который они хотели бы получить (ребенка от Бога), ни на тот дар, который они хотели бы дать (жизнь ребенку).

Отсутствие дара высвечивает предельно ярко тот факт, что ребенок является именно даром, который все же хотелось бы иметь.

Если бесплодные супруги пребудут под этим светом — даже если он окажется слепящим или прямо-таки ранящим —

Тайна личности: нравственность

последует вопрос, который они зададут друг другу со смирением и истинной готовностью услышать ответ: как победить свое бесплодие?

И тогда они поймут, что такая победа возможна, если они будут искать конкретные формы, в которых они могли бы предложить дар своего супружеского союза: и поскольку дара ребенка этот союз принести не может, проблема неизбежно переворачивается. Объективно существующие так называемые «филиальные дары» (которые остались без попечения соответствующих «супружеских союзов»: сироты, брошенные дети, люди, нуждающиеся в получении образования и благотворитечьной помощи) предстанут перед их супружеским союзом и попросят приюта.

Это будет один из тех таинственных случаев, когда, так сказать, не отец и мать рождают своих детей, а наоборот, дети рождают отца и мать — взывая к ним.

И об этом чуде должно быть известно христианам: поистине всякая любовь, даже та, которая исходит от детей,— всегда в каком-то смысле любовь «родительская»:

Как я люблю тебя, отец мой, странный отец, рожденный в моей душе, отец. во мне рожденный, чтобы меня родить... Будь во мне, как и я хочу быть в тебе.

(С. А. Груда, «Тайна отцовства»)

В самом деле, если не любовь будет находить решение для самых специфически человеческих проблем, и люди будут полагаться на все более сложную и совершенную технику, она, конечно, разрешит проблемы, но только ценой неизбежной и прогрессирующей дегуманизации.

Глава шестая

КРАТКИЕ ИТОГИ

1. Духовный путь супругов

Мы подошли к концу нашего «катехизиса», и полагаем, что будет уместно свести к нескольким «истинам» главные этапы того пути любви, который надлежит пройти супругам, начиная с их первой «встречи с любовью».

Итак, рассказать о христианском духовном пути супругов значит только понять и «создать» некоторые бесспорные «истины», которые формулируются ниже в схематичном виде (мы прекрасно отдаем себе отчет в том, что каждую из них следовало бы изложить намного подробнее).

Первая истина состоит в том, что человек одинок: мы говорим не столько о том разрушительном опыте одиночества, который рано или поздно все приобретают, сколько о том глубочайшем одиночестве, которое есть знак того, что он создан для Другого, что он является тварью, наделенной «духом», устремленным к божественному, что он есть «образ», который никогда и ничем не удовлетворится, пока не сможет обрести блаженство в созерцании своего божественного «Оригинала».

Это одиночество — точный антоним заурядности, оцепенелой тупости, обыденности: такое одиночество свидетельствует о некой бесконечности человека, о некой «внутренней вечности», по слову блаж. Августина. Это такое одиночество, которое питается, главным образом, молитвой.

Краткие итоги

Любой брак, участники которого пытаются с помощью своих мифических представлений о супружеских отношениях и особых приемов повлиять на это одиночество или даже преодолеть его, обречен на крах, на взаимные обвинения, яростное разрушение одним супругом другого.

Вторая истина, непосредственно связанная с первой, состоит в том, что потребность в любви, запечатленная в самом устройстве нашего тела и выражающаяся уже в различии полов, свидетельствует, что жизнь совершается в сотворчестве, осуществляется как взаимный дар: человек живет «с» другим и «для» другого. Это значит, что то коренное одиночество, о котором мы говорили, в конечном счете насытится. Его нельзя преодолеть полностью здесь и теперь, но здесь и теперь оно побуждает человека быть самим собой, принося себя в дар: оно побуждает его интуитивно прозревать в Бытии Троицу.

Мы (и особенно мы супружеское) это единственное место, где я — никогда не устраняемое — может научиться быть по-настоящему самим собой.

Третья истина состоит в том, что, выполняя эту задачу, человек страдает полнейшим бессилием, которое именуется грехом. Грех это такая разновидность эгоцентризма, которая заключается в том, что человек пытается получить дар (своей жизни и жизни другого), вымогая его, овладевая им и разрушая его (это «мы», замешанное на шантаже).

Поэтому четвертая истина состоит в том, что супружеская любовь должна быть искуплена любовью девственной: она должна быть искуплена любовью Того, Кто, будучи человеком, в своем стремлении принести Себя в дар, стал пищей (евхаристия); она должна быть искуплена в лоне Церкви, которая вся целиком воспринимается как органическое мы, где каждый, по благодати, является частицей другого — Церкви, которая в своей органической целостности возлюблена Христом и живет Его жизнью и Его духом, и действенно «отмечена» Его таинствами. Церковь выступает в роли матери-наставницы по отношению к любви человеческой, это она, Церковь, учит нас любить.

Пятая истина (центральная) состоит в том, что супружеская любовь исполняется и обретает истинность в

Глава шестая

таинстве: т. е. благодаря вере она становится малой Церковью. Это событие освящено благодатью, и об этом нужно помнить всю жизнь, чтобы являть его миру как знамение.

Супруги любят друг друга, потому что Христос любит их обоих (каждого в отдельности) и дарует их друг другу.

Шестая истина состоит в том, что к браку-таинству человек приходит не по инстинктивному природному побуждению, а по призванию. Истина в том, чтобы ощутить, в молитве и во вручении собственной человечности Христу, что другой дан тебе, как твое призвание: т. е. что твое призвание в том, чтобы взять на себя заботу о неповторимом призвании другого. Вступить в брак таинственно значит принять решение спасти другого (во Христе), посвятив этой задаче не собственное красноречие и нравоучительные устремления, а всю свою человечность. Именно на это убеждение опираются все нравственные требования, включенные в таинство.

Последняя истина состоит в том, что такое понимание любви сохраняется в Церкви — не в качестве исключения, а в виде закономерности и постоянного живого примера — теми, кто призван к опыту девственной жизни. Не потому, что они «самые лучшие», а потому, что девство как образ жизни, осуществляющийся из любви ко Христу, без фрустраций и внутренних запретов, с характерными для него щедростью и творческой силой, есть живое воспоминание о пришествии Христовом, которое есть корень и пища всякой любви. По мере того, как брак подвергается искушению «забыть» о том, что он — таинство, девство все больше предстает как мощный призыв ко Христу живому и истинному сегодня-для-меня-в-моей-конкретной-потребности-в-любви; знак, который различим во внешнем отказе от самого брака.

Перед Церковью стоит задача беречь обе харизмы (харизму супружества и харизму девственности) и помогать их взаимодействию.

Так что тех, кто призван к браку, не должно удивлять, что в конце этого катехизиса, предназначенного для них, мы будем говорить — и как раз в назидание супругам — о тех, кто получает от Бога иное призвание — призвание «посвященного девства».

2. Девство как знак и призыв

Все христиане знают, что в Церкви есть некоторые люди, которые добровольно отказываются от брака, чтобы посвятить свою жизнь Христу Богу и Его Церкви.

Это не только священники или монахи, но и миряне, остающиеся «девственными» в миру, во всем остальном живя точно так же, как все прочие крещеные люди.

Такой отказ от супружеской жизни не есть неспособность любить или страх перед сексуальностью, или, того хуже, презрение к браку; это «призвание», это дар и выбор, подсказанный Самим Христом.

Прежде чем давать богословское объяснение этому явлению, мы хотели бы послушать одну связанную с ним историю, своего рода притчу, которую поведал П. Клодель в своей замечательной пьесе «Весть для Марии».

Действие пьесы разворачивается в Средние Века, в эпоху политических и религиозных раздоров, когда существовали одновременно два папы и два императора и когда казалось, что и сама Церковь «зашаталась, покинутая всеми».

Впрочем, центральные события пьесы касаются только одной семьи, которая живет внешне безмятежной жизнью в своем богоблагословенном поместье, но на самом деле ее «единство» глубоко подорвано изнутри.

Старик отец покидает родной дом, чтобы совершить паломничество в Иерусалим: посреди всеобщего смятения он хочет «пойти вложить руку в след от Креста», в общем стремясь личными усилиями укрепить свою веру. Итак, он оставляет имение молодому помещику Жаку Юри, обрученному с его старшей дочерью Виоленой. Но в Жака тайно и страстно влюблена другая дочь, Мара, женщина «с наружностью желчной и сердцем твердым, как камень».

Заручившись поддержкой слабохарактерной матери, Мара требует от сестры уступить жениха ей, в противном случае угрожая покончить с собой.

Виолена, «нежная Виолена», любит всем сердцем своего жениха, но, как ребенок, она вручает себя Провидению и идет вослед Божьему замыслу, по которому она должна стать прокаженной, изгнанницей.

Глава шестая

И вот Виолена заражается проказой, поцеловав в порыве милосердия и христианской нежности прокаженного.

Это приводит к тому, что на нее падает подозрение в измене, ее изгоняют, а она берет на себя незаслуженную вину, чтобы Жак забыл ее и мог жениться на Маре.

Проходит много лет. Следы Виолены затерялись, правда ходят слухи о какой-то прокаженной старухе, живущей в лесной чаще.

Но вот однажды, когда, в отсутствие Жака, у Мары в ночь под Рождество умирает дочь, она без тени сомнения направляется к прокаженной и просит ее о чуде: просит воскресить девочку.

Мара, в своей ненависти, оказалась единственным человеком, который понял тайну святости Виолены.

Во время рождественского молитвенного бдения Виолена, прокаженная, держит на руках мертвую девочку. Завершив молитву, Виолена отдает сестре живого ребенка. Но теперь на губах у девочки капля молока, и цвет глаз изменился: они стали одного цвета с глазами Виолены.

Мара — удовлетворив свою примитивную, инстинктивную потребность — ощущает, как в ее сердце вновь просыпается ненависть к сестре, которая может «любить» и может «рожать», несмотря на то, что тело ее разрушено.

Понимая, что Виблена осталась, вопреки всем внешним обстоятельствам, настоящей женой и настоящей матерью, Мара убивает ее.

И только у истерзанного тела Виолены семья воссоединяется и каждый понимает, «насколько было бы легче повиноваться, чем предаваться суете».

Для этого достаточно было бы «любить архитектуру», как говорит Пьер де Краон, строитель соборов, прокаженный, которого Виолена поцеловала «по совету Бога»:

«Если бы все люди, как я, понимали архитектуру, кто отказался бы по доброй воле от своего предназначения, кто усомнился бы в том, что храм — самое надежное место на земле?»

Итак, «наша маленькая Виолена» это Невеста, у которой постепенно отбирается все: в глазах мира она—«разоренный храм». На самом же деле она — в самой сердцевине своего мира: да, замужество, материнство, само тело ее и сама жизнь

Краткие итоги

отняты у нее людской злобой, но по сути,— таинственным замыслом Божьим.

В конце пьесы отец, вернувшийся из долгого путешествия, приходит к таким выводам: «Моя маленькая Виолена оказалась мудрее... Разве цель жизни в том, чтобы жить? Разве чада Божьи навсегда прилепляются к этой несчастной земле? Не жить, а умереть; и не обтесывать крест, а взойти на него и отдать с радостью то, что мы имеем».

Вот учение о христианской девственности, изложенное в виде средневековой притчи, в которой важны не столько события сами по себе, сколько их непреходящее значение:

можно по-настоящему пережить опыт супружества (и «родить»), даже полностью отдав себя в руки Божьи, отказавшись ради Него от блага брака.

Те, кто избран для девственной жизни, внешне «одиноки», но в действительности они находятся в «сердце мира», там, где Сам Христос и есть это сердце.

Более того: те, кто вступают в брак, даже если они об этом ничего не знают, питаются в своей супружеской жизни и от дара, доходящего до них из этого центра любви.

Отвлечемся теперь от символики клоделевской притчи (хотя эту его пьесу следовало бы прочитать и осмыслить целиком) и попытаемся поточнее изложить христианское учение по данному вопросу.

Призвание девства в Церкви основывается на воспоминании о Марии и Христе и на «подражании» Им.

Для Марии — вопреки распространенному мнению — ее «девство» было прежде всего физиологическим свидетельством, укладывающимся в рамки земных представлений о физиологии, того, что ее ребенок — поистине и всецело Сын Божий: это был физический знак, так сказать, приближение Бога-Отца к нашей земной истории.

Именно Девственная Мать первой получила откровение об Отце (откровение, которому впоследствии Христос посвятит всю Свою жизнь), откровение столь же ясное, сколь ясным для Нее было то, что у Ее ребенка не было отца на земле.

Затем, в течение земной жизни Иисуса, неизменное девство Марии означало, что Она всегда в смирении стоит перед неисповедимой тайной отношений между Иисусом и Отцом, полностью принимая всю волю Божью, вплоть до того

Глава шестая

момента, когда Она увидела, как на Голгофе Отец отдавал Своего Сына, чтобы спасти всех людей. Тогда Мария тоже приняла Жертву Иисусову и взамен получила, оставаясь Непорочной, нас, учеников (ср. Ин 19, 25—27). Поэтому мы называем Ее своей Матерью.

Стало быть, призвание девства (воспринятое затем Церковью как путь жизни), если опереться на опыт Марии, означает «уверенность в Отце»: быть настолько детьми, так всецело быть ими, что одиночество в личной жизни побеждается нашим сходством с Сыном Божы<м.

В свою очередь это желанное «сходство», по отношению к Самому Иисусу, побуждает задуматься о тайне Его непорочности.

Христос был «девственником», потому что Он стал абсолютно близким каждому человеку, так, чтобы для всех быть Женихом (таким образом, вступление Иисуса в брак, влекущее за собой его особую близость к кому-то, не имело бы смысла). Итак, Его любовь непосредственно близка к каждому, и у этой близости есть и телесная ипостась, которая нашла выражение в евхаристии.

Так Иисус стал евхаристическим Женихом, пред которым стоит Невеста-Церковь.

Поэтому можно сказать, что в Церкви особое призвание некоторых ее членов к девству есть призвание выражать собственной жизнью «уверенность в присутствующем (воскресшем) Женихе» и учить такой уверенности.

В конечном счете, «уверенность в Отце» и «уверен ность в Женихе» это основание, на котором живет вся Церковь и каждый отдельный христианин.

В случае специфического призвания «девства» эти «уверенности» обретают обжигающий знак радостного одиночества, несущего в себе непостижимую для глаз мира сего тайну и становящегося поэтому свидетельством «в пользу Бога».

Цель этих завершающих наш труд размышлений о «призвании девства» не только в том, чтобы дополнить сказанное выше о браке, продемонстрировав существование в Церкви двух возможных «жизненных статусов». Более глубокая цель заключается в том, чтобы предложить всеобщему вниманию одно благотворное увещевание.

Краткие итоги

Каждый христианин имеет призвание полностью принадлежать Христу и Его Церкви: Крещение и Евхаристия суть таинства этой непреходящей и всецелой принадлежности.

Что касается того, «как любить Иисуса», то эта принадлежность может выражаться в форме двух призваний: призвания к таинству брака или призвания к посвященному девству.

Но никто не может остаться «без призвания». Из этого следует, что все те христиане, которым по какой бы то ни было причине не довелось осуществить супружеское призвание, должны на деле воспринять и прожить свою ситуацию как «девство, посвященное Христу и Церкви», как того требует таинство Крещения.

Это так, даже если этот «жизненный статус» не примет определенную традиционную, исторически сложившуюся форму.

Другими словами: в Церкви не может быть промежуточных или неопределенных состояний, разве что временно, когда такие состояния неизбежны с воспитательной точки зрения, поскольку они сопутствуют вызреванию того или иного призвания.

Но когда промежуточное состояние уже близко к тому, чтобы стать постоянным, или человек отдает себе отчет в том, что брак стал для него фактически невозможным или неосуществимым, в этом случае «девство» следует принимать мужественно и осознанно.

В качестве примера: тот факт, что кому-то не удалось воплотить в жизнь супружескую встречу (даже ощущая склонность к вступлению в брак) — по мере того, как время проходит и человек утверждается в мысли о невозможности такого пути,— этот факт все больше предстает не как ситуация вынужденного одиночества (или хуже — неразберихи в привязанностях), а как призвание провести остаток жизни в «девственном одиночестве», которое должно посвятить Господу Иисусу и Его Церкви.

То же самое нужно сказать о всех ситуациях, обычно возникающих, когда браки распадаются (по чьей-то вине или без нее), а также в случаях вдовства, или психо-физических болезней, или выбора профессии, которая требует от человека

Глава шестая

такой полной отдачи, что даже на чисто человеческом уровне считается трудносовместимой с браком.

Из этого видно, что только частично — и часто только в самом начале — выбор призвания определяется той или иной склонностью индивида. Этот выбор коренится значительно глубже — в простой конкретности «священной истории», которую каждый призван применить к своей жизни.

3. Эпилог

Радостно жить, чувствуя —

жизнь другая тебя проживает.

Смиряясь

темным сознаньем с непреложностью странной,

что кто-то в дальней дали

живет меня, мою жизнь...

Другие глаза глядят, и это зренье мое,

оттого что глаза — любовь.

Голос иной звучит, и я говорю слова,

что внове великой моей немоте,

и этот голос — любовь.

(...)

И тело, охваченное отчужденьем, заснет,

успокоится в смерти. Так умереть,

с бесконечной верой

в то, что жизнь моя не была только моею,

но нашей. (...)

(Педро Салинас, пер. Надежды Муравьевой)

БЕСЕДА О БРАКЕ

Чтобы оживить заключительную часть этой книги о браке, я попросил монсиньора Луиджи Джуссани, основателя движения «Комуньоне э либерацьоне» («Соборность и освобождение») побеседовать со мной хотя бы о наиболее важных из написанных страниц.

Выбор собеседника обусловлен причинами, для меня совершенно ясными: из всех моих знакомых священников никто, как он, не умеет говорить о христианской девственности.

Это может показаться не более чем парадоксом, но в ней выявляется сердцевина христианской тайны.

Две наибольшие заповеди («возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим» и «возлюби ближнего твоего, как самого себя») объединились в одну с тех пор, как Господь соделался нашим ближним во Христе — самым близким из ближних, настолько близким, что Он прикасается к нам каждое мгновение знаками Своего Воплощения, питает нас каждый день самим Своим Телом.

Св. Климент Александрийский приписывает Иисусу такие, не вошедшие в Евангелия, слова: «Ты видел своего брата? Ты видел своего Бога!».

Но если бы мы тут же воспользовались этой блестящей подсказкой, чтобы идеализировать отягощенную грехом внешность тварных существ, это было бы не более чем тупым морализированием.

Подсказка эта скорее побуждает нас взглянуть на Христа глазами Петра, Иакова, Иоанна и всех святых, для которых Христос стал братом и оставался им каждый день («Любишь ли ты меня больше, чем они?..»).

Беседа о браке

Эта любовь, обращенная непосредственно ко Христу, — умение видеть во всем творении и во всех людях Его знаки и любить Его, препятствуя всякой другой любви и всякой другой привязанности,— это и есть «девство».

Тот, кто в Церкви получает такое призвание, получает его для всех.

Монсиньор Джуссани любит говорить: «Тот, кто избрал девство своим жизненным статусом, в общине — словно направленный на всех указательный палец, который призывает:

будем помнить, кто мы такие!».

Таким образом, тот, кто живет в девстве и берется за наставничество, назидая молодежь «евангельскими советами» (монсиньор Джуссани носит в своем сердце сотни таких советов, которым он дал название «Memores Domini», т. е. «Тот, кто напоминает — себе и другим — о Господе»), особенно хорошо подготовлен к тому, чтобы понимать и описывать, наряду с прочим, и таинственное переплетение природы и благодати, которое представляет собой таинство брака.

С мирской точки зрения нужно было бы привлекать только супругов к обсуждению опыта супружества.

С точки зрения Церкви, беседа двух «девственников» на эту тему должна вызывать особый интерес.

Точно также было бы замечательно послушать, как несколько христианских супружеских пар, собравшись вместе, обмениваются мнениями по поводу тайны «посвященного» девства.

СИКАРИ. Хотелось бы начать нашу «беседу о браке», вернувшись к словам блаж. Августина, которые были взяты эпиграфом к этой книге: «Quid tarn tuus quam tu? sed quid tarn non tuus quam tu, si alicuius est quod es? — Что принадлежит тебе больше, чем ты сам? но что принадлежит тебе меньше, чем ты сам, если то, что ты есть, принадлежит другому?». Фраза эта взята из «Комментария к Евангелию от Иоанна» и относится к тому месту, где Иисус говорит: «учение Мое не Мое, но пославшего Меня Отца». Блаж. Августин в своем комментарии снимает видимое противоречие («учение Мое не

Беседа о браке

Мое»), напоминая о том, что Христос полностью принадлежит Отцу.

Это сразу же подводит нас к самой сердцевине вопроса, к теме принадлежности, в ее самой полной и радикальной форме...

ДЖУССАНИ. Да, эта фраза заключает в себе одну глубочайшую догадку, которая имеет отношение и к нам, людям,— о том, что содержание самосознания человека выявляется в принадлежности другому и как принадлежность другому. Особенно наглядно это можно наблюдать у ребенка: все его самосознание состоит в принадлежности отцу и матери, опытно познанной как благо. А если это не так, под угрозой оказывается само развитие его сознания.

СИКАРИ. Поговорим теперь о «супружеской принадлежности», которая начинает проявляться с первой влюбленности...

ДЖУССАНИ. Для взрослого, даже очень молодого человека, принадлежать другому человеческому существу не самое главное; на первом месте для него — ощущение самого себя, своей собственной личности. Чем более глубоким и истинным будет это самоощущение, тем большей будет способность человека принадлежать другому. Но здесь мы обнаруживаем еще более интересный секрет: чтобы иметь такое самоощущение, которое было бы достойным, содержательным, действенным — я бы даже сказал, «определяющим» для всего строя личности — нужно ощутить более «изначальную» принадлежность — по отношению к Христу, Тому, Кто избавляет нас от нашей немощи, от ужаса перед ненадежностью, временностью нашего существования.

СИКАРИ. Итак, вначале мы имеем дело с кругообразным опытом: в принадлежности собственным родителям человек обретает самосознание, обладая самосознанием, он получает возможность отдавать себя, снова принадлежать любимому человеку. Но как вписывается в этот процесс потребность принадлежать Христу?

ДЖУССАНИ. Когда от человека требуется всецело принадлежать кому-то, и это затрагивает всю его жизнь (а так и бывает в браке), нужно, чтобы самоощущение было адекватно

Беседа о браке

глубоким. И тогда человек замечает, что ему уже недостаточно самосознания, извлекаемого из принадлежности своему земному началу (отцу, матери). Сознавать себя должно во всецелой принадлежности Тому, Кто нас создал. Господу нашей жизни.

СИКАРИ. Теперь вернемся к еще инстинктивному, непосредственному и неосознанному этапу: некто ощущает потребность всецело принадлежать человеку, в которого он влюбляется; как эта первая данность может приобрести воспитательное значение, помогая открыть, или открыть заново ту глубочайшую принадлежность, о которой мы говорили? Какой путь следует пройти?

ДЖУССАНИ. Мне кажется, что путь здесь один — путь изумления. Именно так: если то, что встреча произошла, вызывает у встретившихся изумление, в нем уже заложено ощущение Благодати, дара. Ведь это и есть новая принадлежность, которую порождают незапланированные, неожиданные обстоятельства. Впрочем, необходима известная чуткость, некоторая простота сердца, чтобы заметить ее. Однако и в этом случае невозможно полностью оценить все значение этого предчувствия и этого изумления, если мы не встретимся с учителем и каким-то сообществом людей, в которых уже живет сознание, что все дано нам Богом.

СИКАРИ. Значит, встреча с любовью вызывает изумление, а дальше требуется некий наставник, который бесконечно расширил бы пределы этого изумления, приведя нас ко Христу...

ДЖУССАНИ. Да. Мы живем в такое шумное время, что этому, часто едва наметившемуся изумлению весьма непросто обрести глубину. Все сразу же становится привычным, вынужденным, механическим. Поэтому всегда необходима следующая встреча, «попадание» на некую реальность, уже осознающую существование более глубоких связей.

СИКАРИ. На реальность наставляющую: общину? священника? другую супружескую пару? монаха в миру?

ДЖУССАНИ. Конечно, христианская община это то место, где внутренние резервы, заложенные в этом первом изумлении,

Беседа о браке

могут высвободиться: в беседах, в собраниях, в каком-то опыте, в котором человек находит определенные аспекты, распахивающие перед ним новые горизонты. Но потом все равно не обойтись без встречи с конкретным человеком:

неважно, кем он будет, священником, семейным или избравшим путь девства; важно, чтобы это был человек, переживший истинное эмоциональное общение с Богом. Конечно, священник или девственник должны в большей степени осознавать критически этот переход от чувства, направленного на человека, к чувству, направленному к Богу.

СИКАРИ. Но этот «критически осознающий» человек, что он должен предложить конкретно, что он должен дать почувствовать юноше и девушке, которые испытывают просто изумление и благодарность за встречу с любовью, происшедшую так естественно?

ДЖУССАНИ. Ему следовало бы дать им почувствовать две вещи. Во-первых, что событие, их встреча с любовью, соткано Благодатью: это дар Другого, Которому принадлежит мир и все люди, и Который, Своими таинственными путями, устроил эту встречу, привел в действие бесконечное количество внешне случайных обстоятельств; вот как Он создает «для тебя» момент, исполненный смысла и чувства. Во-вторых, наставнику следовало бы помочь им различить пророчество, заключенное в той же встрече: изумление обещает принадлежность и обладание, которые станут тем сильнее, тем полнее, чем больше они будут совершаться в послушании великому Господу, Который открывается наставляемым как источник Благодати.

СИКАРИ. И все же это двойное открытие (изумленной тварности и обещания преизобилующего завершения) остается на уровне простого «религиозного чувства». Но как можно сделать так, чтобы юные влюбленные ощутили личный лик Христов?

ДЖУССАНИ. Видишь ли, уже вглядываясь в лицо того, кто открывает им смысл и цель их изумления, эти молодые люди обретают такое ощущение, что Бог, о котором им говорят, обнаружил Себя, вошел в их собственные отношения. Если юноша и девушка встретились не только друг с другом, но и

Беседа о браке

с тем, кто раскрывает для них смысл их любви, они познают на личном опыте, что такое воплощение Христово: в самом деле, это Христос прикасается к ним в тайне Своей Церкви, являясь в виде Своего «свидетеля» или служителя.

СИКАРИ. Но вполне может быть и так, что ребята скажут тебе: свою-то любовь мы ощущаем вполне конкретно, а любовь Христова это что-то такое расплывчатое, «духовное»!..

ДЖУССАНИ. Почувствовать Христа в Его телесной, воскресшей конкретности можно ведь тоже только по Его благодати... эта благодать будет затем находить все большее подтверждение: отрицательное — в ощущении ограниченности человеческой любви, ее хрупкости, конечности, неизбежной и все же болезненной; положительное — в том, что всегда есть возможность проникать глубже и глубже в это знамение, в это «таинство» — любовь между мужчиной и женщиной.

СИКАРИ. Итак, каждый человек носит в себе такую глубину, в которой встреча с Христом приобретает все большую конкретность по мере того, как человек все дальше в эту глубину проникает?

ДЖУССАНИ. Человеческая любовь отверзает эту глубину, а Христос по милости Своей может использовать ее для того, чтоб дать Себя почувствовать. Это словно заря эсхатологического дня, преддверие бесконечной принадлежности и бесконечного обладания. С другой стороны, в конкретной жизни каждой семьи, когцалюбовь — фактор стабильный, постоянный, супруги замечают, что обладание тем сильнее, глубже и истиннее, чем более оно осуществляется в отстраненности.

СИКАРИ. Таким образом, семья научает принадлежности, но и отстраненности. Это хорошо видно по тому, как разворачивается вся семейная жизнь. Но мне кажется, что смысл этого чередования принадлежности-отстраненности еще глубже, чем кажется на первый взгляд.

ДЖУССАНИ. Высшая отстраненность достигается там, где взгляд, полный любви, устремляется прямо на Предназначение другого. В семейной жизни на первых порах отстраненность рекомендуема и почти диктуется неизбежными ограничениями

Беседа о браке

и возникающими вслед за ними тяготами, которые во многих случаях могут вызвать усталость и неспособность развивать отношения, вопреки всем трудностям. Но для того, чтобы преодолеть и эту усталость, и эти разочарования, для того, чтобы искупить их, существует только одна рациональная возможность — следовать последней логике любви, которая есть страстная любовь к Предназначению другого.

СИКАРИ. В семье прежде чем где бы то ни было сопрягаются идея свободы и идея принадлежности. Фундамент семьи — любовь, а для любящих очевидно, что принадлежать и быть свободными это состояния, не противоречащие друг другу, а стремящиеся к тождеству. Все могут засвидетельствовать это в самые «человечные» моменты своей жизни. Как же так получается, что мы все же строим такой мир, в котором две эти идеи, два этих состояния расходятся — с такими разрушительными последствиями?

ДЖУССАНИ. Это происходит потому, что свободу стремятся отождествить с инстинктивностью, а принадлежность — с обременительной связью, чем-то вроде плена. Но по опыту любви мы все знаем, что свободы больше именно там, где «обладание» и «принадлежность» наиболее интенсивны. Впрочем, есть одно существенное условие: чтобы, обладая и «принадлежа» (взаимная принадлежность), мы постоянно ориентировались на собственное Предназначение — на Христа.

СИКАРИ. Но само слово «обладание» сразу же вызывает неприятные ассоциации. Все отстаивают ту точку зрения, что принадлежать кому-либо нежелательно и не должно. В каком смысле любовь к Предназначению искупает и облагораживает опыт обладания?

ДЖУССАНИ. Когда мы обладаем или нами обладают, это становится омерзительным, если делается по расчету. А любовь к Предназначению другого (эта любовь нераздельна с любовью к собственному Предназначению) позволяет соединять должным образом обладание и свободу.

СИКАРИ. Я бы хотел все же уделить еще немного внимания этому странному противоречию: если и есть некая естественная

Беседа о браке

данность, которую даровал нам Господь (уже в самом даре нашего появления на свет, в даре детства и семьи), то именно эта: принадлежать кому-то это хорошо, и только в принадлежности возможна свобода. Что же потом разрушает эту первоначальную данность? Вот взрослый человек гордо заявляет: быть свободным значит «не принадлежать», не зависеть ни от кого; принадлежать и зависеть значит только пребывать в унижении, в рабстве... Что же с ним произошло?

ДЖУССАНИ. Можно было бы увидеть в этом следствие первородного греха как обстоятельства, сделавшего возможным такое искажение. Но есть и более непосредственная причина. Это отсутствие соответствующего воспитания, а точнее — воспитание наоборот: дары, которые мы получаем от природы, если человек не осознает их первопричину, атрофируются:

используются они как-то убого, неполноценно, или, наоборот, неумеренно — в любом случае, над ними творится насилие. И это происходит неизбежно, когда человек не встречает Христа:

природа без Христа деревенеет, затуманивается, искажается.

СИКАРИ. Да, но есть и неверующие семьи, которым удается строить настоящие, стабильные отношения.

ДЖУССАНИ. И я знаком с несколькими такими семьями. Но я заметил, что эти отношения всегда ограничены известными рамками. Теоретически существуют замечательные примеры, но если копнуть поглубже, обнаружится, что есть уровни, до которых их единение не доходит или такие, которых оно не выдерживает. Этим отношениям не хватает полноты. Впрочем, по-прежнему не вызывает сомнений, что Бог и из камней может воздвигнуть детей Аврааму. Мы не можем ни исчерпать, ни направить в нужную нам сторону действие Святого Духа;

Господь может взрастить в простоте и истине и тех людей, которые Его не познали. Но почти всегда есть в них какая-то последняя тоска, последняя неуверенность: словно смотришь на море в очень жаркий день, и горизонт виден плохо.

СИКАРИ. Вернемся к тому «отсутствию воспитания», о котором ты говорил...

ДЖУССАНИ. Скорее нужно говорить о плагиате, совершаемом доминирующим умонастроением; ложь, заключенная в плагиате,

Беседа о браке

питается отсутствием воспитания, которое распространяется тем шире, чем слабее становится влияние Церкви. Это сопровождается отсутствием разумных доводов, помрачением сознания, его зашориванием. Пользуясь этим зашориванием, общество укрепляет свою власть.

СИКАРИ. Именно по этой причине в наши дни властные структуры стремятся разрушить стабильные семейные связи?

ДЖУССАНИ. Интерес тут у властных структур двойной: во-первых, разрушая это изначальное единство-сообщество, они получают возможность иметь дело с одиноким человеком: когда человек одинок, у него нет сил, он лишен чувства собственного предназначения, лишен чувства своей последней ответственности — и он легко подчиняется диктату условностей.

СИКАРИ. Значит, за всеми этими социальными уступками, касающимися семьи (аборт, развод, сожительство, попустительство в области секса), стоит всегда одна и та же цель: заставить человека забыть, что быть свободным и принадлежать кому-то это одно и то же...

ДЖУССАНИ. Конечно. Потому что так человек превращается в кусок материи, анонимного гражданина. Атака на семью ведется для того, чтобы человек стал более одиноким, чтобы у него не было традиций: тогда он не сможет совершить какой-нибудь ответственный поступок, неудобный для властных структур, или не санкционированный ими.

Вторая причина, более глубокая, такова: те, кто разрушает семью, идут в атаку на последний и самый сильный бастион, оказывающий естественное сопротивление тому миросозерцанию, которое вводится властными структурами, и производной от которого являются сами властные структуры: в соответствии с этим миросозерцанием реальность понимается атомистически, материалистически; в такой реальности благо — инстинкт или удовольствие, а благо еще большее — расчет.

СИКАРИ. Я думаю, что самая серьезная проблема сегодняшней Церкви состоит в тех представлениях о соотношении между естественным и сверхъестественным, которые имеют многие

Беседа о браке

христиане: одни воспринимают это соотношение спиритуалистически (вера никак не соотносится с реальной жизнью), другие моралистически (вера участвует в реальной жизни, но только как этическая опора естественного замысла). В обоих случаях забывают о том, что Сам Господь в субстанциональном акте слил воедино естественное и сверхъестественное, установив между ними нерасторжимую связь.

И вот мне кажется, что именно по этой причине будущее веры зависит от семьи.

Брак это единственная естественная реальность, которая становится сверхъестественной (таинство) благодаря только тому, что она представляет собой поступок двух крещеных людей...

В таинстве брака проблема соотношения между естественным и сверхъестественным разрешается на самом глубоком уровне: брак-таинство это такой момент истории, когда естественная и сверхъестественная реальность самым совершенным образом соединяются друг с другом, не смешиваясь,— в силу крещения, в силу веры.

ДЖУССАНИ. Ты хочешь сказать, что именно там, где природа выражает себя в наивысшей степени, она больше, чем где бы то ни было демонстрирует свою нерасторжимую связь со сверхъестественной реальностью...

СИКАРИ. Да, в семье человеческая природа проявляется во всей своей конкретности: каждая вещь, даже самая материальная (дом, работа, пища...),— все обретает цель и очеловечивается. Поэтому, если мы полагаем, что брак есть таинство, то это помогает нам определенным образом осмыслить тот факт, что мы являемся христианами: это в корне исключает всякий дуализм, всякий ложный спиритуализм. Чего же не хватает в тех обычных наставлениях, которые призваны помочь молодежи понять таинство брака?

ДЖУССАНИ. Не хватает веры в его истинную природу. В лучшем случае есть достойная забота о нравственности и неясное ощущение зависимости от Бога. А надо бы было смотреть на семью, как на самый впечатляющий пример Воплощения.

Беседа о браке

СИКАРИ. Как это было в первый раз, когда Сын Божий пожелал воплотиться во чреве женщины, ставшей Его Матерью. Вокруг этой тайны образовалась семья, настоящая семья, в которой, правда, каждый носил в себе знак своей тайной, таинственной инакости. Знак этот был девством. «Девственными» были все члены святого семейства — Мария, Иисус, Иосиф: и все же они были реально, физически связаны друг с другом. Это был настоящий брак. Это была настоящая семья. Но благодаря «конкретному» знаку девства каждый из них был непосредственно связан с Отцом Небесным. Каждый по-своему. Каждый — для своей задачи, миссии, предназначения. Все это вылилось в самый замечательный пример, образец для всех в Церкви,— и тех, кто живет в браке, и тех, кто живет в девстве.

ДЖУССАНИ. Когда меня приглашают совершить венчание, я часто прошу, чтобы во время литургии пели и хвалу Святому Духу, потому что всякий раз мы просим о таком же чуде, каким было Воплощение. Мы просим, чтобы Бог взял и преобразовал человеческую природу.

СИКАРИ. Здесь-то, я думаю, и подключается самым подлинным образом нравственная проблематика. Христианская мораль возможна, избавляюща только в том случае, если она возникает из изумления пред даром Божьим, если она — смиренный и великодушный ответ на величие дара, который Господь нам дает. Значит, прежде нужно воспитать в христианах изумление перед чудом их брака. Но что может побудить их воспринять как нечто доброе и осуществимое конкретный нравственный закон: например, тот, который руководит половой жизнью?

ДЖУССАНИ. Чтобы любить христианскую мораль и выполнять ее требования, нужно быть конкретно связанным с реальным Христом, нужно, чтобы Христос стал, действительно. Господом для всех: мы должны покорно полюбить законы, которые Он установил для Своего творения. Нужно, чтобы в доме властвовал Христос.

СИКАРИ. И все же все чаще встречаются христиане, в том числе и среди наших друзей, которым досаждает то, что Папа

Беседа о браке

часто говорит о половой морали. Они говорят, что теперь в этих вещах вообще никто ничего уже не понимает и что в любом случае необходимо обращать внимание совсем на другое. Надо, говорят они, по-новому подойти к евангелизации, надо вновь даровать изумление перед Христом, и больше невозможно начинать с этики или сразу же обращаться к проблемам половой жизни.

ДЖУССАНИ. Я совершенно не согласен. По двум причинам, разным, но взаимосвязанным. Первая — в том, что Папа настаивает на вещах основополагающих, существенных для построения любого общества: он упорно напоминает о ценности личности, благоразумия, «акта». Речь идет о человеке; не что иное, как природа человека поставлена на карту в этих сексуальных проблемах, которые могут показаться столь частными. Вторая причина заключается в том, что христианин, когда он размышляет над предписаниями документов Святейшего Престола, даже если ему кажется, что Папа начинает издалека, просто вынужден сразу же признать важность Христа для своей жизни.

СИКАРИ. Но верно ли, что новую евангелизацию необходимо начать не с этики, а с эстетики?

ДЖУССАНИ. Не следует слишком упрощать. Тот самый Папа, который побуждает нас к новой евангелизации, много говорит о сексуальной этике, потому что она затрагивает важнейшие, основополагающие моменты, те, с которыми связано сохранение самого достоинства человеческой личности. А это уже факт глубоко эстетический, ибо, если сохранна святость человека, красота присутствия Христова в мире поражает. Мораль, когда она затрагивает основы существования, является эстетикой того, что дано, творения, дара. Нужно вновь пробудить в людях изумление перед лицом творения, вновь подчеркнуть значение истины творения. Нравственность приводит человека к гармонии с движением творения, в которое он оказывается вовлеченным; и тогда вновь рождается красота творения. Сияющая красота там, где нравственность сохранена.

СИКАРИ. Я бы хотел, чтобы мы еще немного задержались на этой проблеме, потому что считаю ее чрезвычайно важной в

Беседа о браке

педагогическом плане. Говорят: нужно сейчас вновь проповедовать реального, живого Христа, а не этику.

ДЖУССАНИ. Но, не овладев этикой, нельзя понять реального, живого Христа. Мы не сможем обрести связь с этой реальностью, если останемся незатронутыми нравственным развитием, неотъемлемым от нее.

СИКАРИ. Но иногда приходится слышать, в том числе и от людей авторитетных: если бы дело было только в нравственных предписаниях, я не остался бы в христианстве, потому что это означало бы лишь взвалить на себя лишний груз. Я остаюсь в христианстве, потому что оно дает мне радость, удовлетворяет мои потребности...

ДЖУССАНИ. Я пребываю в христианстве, потому что оно есть истина; потому что тот факт, что я признаю реальность Христа и его присутствие в мире, склоняет, побуждает, призывает меня изменить характер моих отношений со всеми вещами, помогает мне стать более настоящим даже в мелочах. Когда мы пребываем со Христом, любовные отношения также становятся более истинными и вместе с тем причиняют большие страдания: мы соглашаемся претерпеть больше «скорбей», потому что хотим, чтобы отношения были более настоящими. Когда женщина любит мужчину, и фирма, в которой он работает, посылает его на полгода в Америку, она ждет его, она устремлена к нему, остается с ним единой.

Поразительный факт их любви, их единства проявляется в этической серьезности их взаимного ожидания.

СИКАРИ. Ты хочешь сказать, что есть такой уровень вопроса, на котором этика и эстетика совпадают?

ДЖУССАНИ. Я бы сказал, что настоящая эстетика та, которая порождается предназначением, ощущаемым как имманентное движению реальности. Настоящая эстетика всегда соответствует законам этики.

СИКАРИ. Как по-твоему, важно ли сегодня проповедовать помолвленным добрачное целомудрие, без всяких скидок и послаблений?

Беседа о браке

ДЖУССАНИ. Ну конечно! Потому что без девства они не научатся по-настоящему обладать друг другом: обладать — это любить и, в жесте, искать и любить Предназначение другого. Жест должен определяться Предназначением другого. Жест совершается, если он необходим, чтобы выполнить задачу, которую ставит Предназначение.

СИКАРИ. Вот-вот. Даже среди священников есть такие, которые полагают, что помолвленным не обойтись без интимных любовных жестов, чтобы лучше узнать друг друга, подготовиться...

ДЖУССАНИ. Это жалко-сентиментальная позиция. Говорить, что они любят друг друга («желают друг другу добра»), это только уловка. Любить («желать добра») это значит желать Предназначения, т. е. желать, чтобы пришел Христос. Но Христос приходит через жизненные обстоятельства, полностью соблюдая их природу. А природа обручения есть обещание, а не совершаемое украдкой и ограниченное забегание вперед. Иначе получается именно то, о чем мы говорили чуть раньше. Когда священник говорит обрученным: «...и да любите друг друга!». Предназначение отделяется от «фактов». Испорчен как эстетический, так и этический момент.

СИКАРИ. Что, собственно, стоит за словами: «вступить в брак значит принять призвание другого как свое собственное?»

ДЖУССАНИ. Это означает, что каждый из супругов может выполнить задачу, доверенную ему Богом (т. е. построить Церковь), только в единстве с другим.

СИКАРИ. Но часто бывает так, что один из двоих сознательно уклоняется от этого церковного служения. Как же тогда другой, который все же желает выполнить стоящую перед ним задачу, может осуществить свое призвание?

ДЖУССАНИ. Единство не есть непременно соответствие. Единство это истинность связи с другим человеком; это верность, несмотря ни на что. В этой связи я часто вспоминаю женщин, практически оставленных мужьями и все равно хранящих им верность!..

Беседа о браке

СИКАРИ. А если один из супругов окажется реально, физически оставленным, одиноким, какой смысл тогда будет иметь верность?

ДЖУССАНИ. Смысл можно отыскать, только открыв «девственный» аспект своего призвания. Заметим, что этот аспект присутствовал и раньше, когда отношения еще не были прерваны. Именно в нем еще тогда заключалась суть супружеских отношений. В несправедливом драматизме оставленное «девственный» аспект выступает на первый план с очевидностью болезненной, но вместе с тем способной оказаться спасительной.

СИКАРИ. Как бы ты мог получше рассказать об этом даровании тем, кто ощущает свою оставленность только как рану?

ДЖУССАНИ. Призвание это задание, выполняемое для Церкви, которое поручает нам Бог через обстоятельства жизни. Существуют два основных задания: брак, роль которого заключается в том, чтобы давать жизнь новым человеческим существам (в этом состоит его глубинный смысл, хотя в наши дни многие хотят эту функцию брака отодвинуть на второй план), и девство, роль которого в том, чтобы призвать всех к «идеальной форме». Поэтому те, кто по-настоящему живет в христианском браке, относятся с величайшим уважением к тем, кто в Церкви воплощает призвание девства. Вернемся к случаю оставленного супруга (супруги). С ним или с нею происходит вот что: через ужасный опыт оставленности он (она) призывается до конца осуществить дарование, на котором был построен его (ее) брак: пребывать целиком в воле Христовой для построения Церкви. Это значит, что жизнь будет проходить в ожидании, внешне бесплодном, в глубоком смирении; человек примет ситуацию девства, которая только кажется навязанной, вынужденной, поскольку эта ситуация не только «несчастный случай», но и обстоятельство, в котором необходимо различить крепкий, здоровый корень. Именно на этом «корневом девстве» нужно будет построить собственный покой, собственное миссионерство, принесение себя в дар Церкви.

Беседа о браке

СИКАРИ. Это относится и к тем, кому не удается вступить в брак, хотя они к этому стремятся?

ДЖУССАНИ. Да. Ведь трех призваний нет, более того, призвание вообще одно — христианское, с двумя различными ответвлениями. Тем, кому не удается вступить в брак или тем, кто не может его осуществить, я говорю: слушайте, где начало всего? Оно в нашем желании обладать и принадлежать. Но для тех, кто любит Христа, это желание есть знак отношений с Ним, которые, в сущности, уже осуществлены и которые все же надлежит всегда строить, познавать. Что бы ни произошло, в какую бы сторону ни уклонилось от намеченного пути наше желание обладать и принадлежать, нужно прилепляться к изначальной природе этого желания. Только это позволяет без фрустрации пережить принесение в жертву тех отношений, которые оказались практически невозможными.

СИКАРИ. Почему Библия и мистики, рассказывая о сокровенных отношениях между тварью и Богом, о «союзе», используют главным образом символику и язык брака?

ДЖУССАНИ. В Божьем замысле, в замысле о творении брак является «первой» реальностью: он естественным образом сохраняет данность единства, страстной любви к другому. Но когда Бог приближается, особенно когда приходит Христос, лично Он, эта первая реальность становится второй, становится знамением, таинством.

Иными словами, когда Тайна показывает свою страстную любовь к человеку, всякая другая страстная любовь становится символом. Об этом и говорят святые, и это они познают на собственном опыте. Вот почему именно девство проясняет истину брака, и тот, кто вступает в брак, также призван испытывать ту эсхатологическую ностальгию, которая выражается в девстве.

СИКАРИ. А что ты думаешь о тайне различия полов, в соответствии с которой конкретный человек может существовать только в двух формах (мужской и женской), словно каждый из нас — «половинка»?

ДЖУССАНИ. Я думаю в связи с этим прежде всего о все-примиряющей тайне единства, о Троице. Думаю, что все на

Беседа о браке

свете есть отдаленнейшее знамение единения Христа со мной, со всеми призванными, со всем человечеством. И еще я думаю, что это общее «предназначение» есть единство, которое уже сейчас постепенно осуществляется: «нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе». Вот глубокий, таинственный язык всякого различия, которое мы еще испытываем. И это нечто фантастическое.

СИКАРИ. Ты бы не мог еще немного развернуть эту мысль?

ДЖУССАНИ. Откровение тайны, что Бог есть абсолютное единство различных личностей (Троица), проясняет Предназначение человека, происхождение Предназначения. Мы должны участвовать в этой тайне, мы в нее вовлечены: мы всей душой желаем достичь ее, и все свидетельствует о ней — Христос, Церковь, брак. Более того, брак-таинство (и возникающая в нем семья) это самое обыденное и привычное место, которое было отведено людям, чтобы они могли в своей повседневной жизни прикасаться к этой тайне. В единстве семьи началось построение каждого из нас как личности.

СИКАРИ. Твои слова напомнили мне о той суровой проверке совести, которую в одном из произведений, датированных 1936 г., устроил себе Чезаре Павезе. Там он, сначала подвергнув безжалостному анализу свою человеческую несостоятельность, прозревает с поразительной ясностью и трезвостью, как встреча с любимой женщиной предоставляла ему неожиданный, но надежный шанс обновиться, спастись. Я бы хотел попросить тебя прокомментировать этот замечательный текст. Итак, Павезе пишет: «И все же... я нашел путь спасения. Я оставался таким же слабым, но этой женщине удавалось, просто принося себя в дар, привязать меня к дисциплине, к жертвам... Ее дар поднимал меня до прозревания новых обязанностей, придавал им конкретную, осязаемую форму. Потому что сам по себе я на это точно не способен,— знаю это по опыту. Стань я с нею одной плотью и одной судьбой, мне бы это удалось, я в этом уверен». Отрывок довольно грустный, он написан под впечатлением недавнего расставания и разочарования. Но, если видеть в нем прозревание дара, который был возможен, должен сказать, что редко мне доводилось читать описание

Беседа о браке

супружеского призвания, насыщенное такой библейской, такой «сакраментальной» лексикой.

ДЖУССАНИ. Это действительно прекрасный текст, который приводит мне на память другой, еще более ценный и позитивный, вышедший из-под пера Мигеля Маньяры. Там говорится о том, что так часто, по моим наблюдениям, происходит в наших общинах: парень, сущий негодяй, встречает девушку, и скоро выясняется, что «она не такая, как все другие». Это что-то новое, небывалое. Проходит полгода, и ко мне заглядывает его мать с такой вестью: «знаете, мой мальчик так изменился, это просто другой человек!» Произошло то самое чудо: девушка стала воплощением призыва, предназначения — она стала призванием! А если она, в свою очередь,— создание, отдавшее всю свою любовь Христу!.. Пусть это происходит, потому что есть Христос: вот оно, девство и в браке! У тех, кто не женится и не выходит замуж «ради любви к Христу», это чувство должно просвечивать в любых отношениях, в которые они вступают с каждым человеком. Эти люди должны быть знамением Его присутствия, которое бросает вызов всем и каждому.

СИКАРИ. Многие наши семьи начинают с доброго порыва к идеалу, но затем легко уступают привычке, усталости, скуке. Что же мешает идеалу таинства стать повседневной реальностью?

ДЖУССАНИ. То, что порыв к идеалу часто не основан на вере. С ними не происходит то, о чем говорил Мурнье: «нужно пострадать, чтобы истина не кристаллизовалась в доктрину, а вырастала из плоти».

СИКАРИ. Попытайся описать другую семью — «основанную на вере».

ДЖУССАНИ. Христианской чете, как и всем другим, дает жизнь взаимная преданность. Но для двоих верующих взаимная преданность является своего рода подсказкой от Бога, гласящей:

«Я хочу, чтобы вы были вместе». Итак: желание Бога соединить нас, чтобы мы вместе смотрели жизни в лицо и вместе шли к своему предназначению,— вот главная причина, по которой я хочу быть с тобой. В этом случае обнаружение

Беседа о браке

ограниченности земного чувства, опасность его превращения в привычку,— все находится под бдительным контролем. Крах или убогость многих христианских браков вызываются двумя причинами: первая из них в том, что оба супруга не были по-настоящему утверждены в вере. Их вера была лишь намерением, а не аскезой, не «страданием» (в том смысле, в каком употребляет этот термин Мурнье), которое помогает истине вырасти из плоти. Истина их отношений в том, чтобы участвовать в тайне Христовой, творить волю Отца небесного,— но эти вещи они восприняли как нечто абстрактное или даже отталкивающее.

Во-вторых, они не переставали полагать, что важнее всего их любовь друг к другу (взаимное желание добра). Им не пришло в голову, что на самом деле важнее всего для них полюбить друг друга (пожелать друг другу добра) по-другому: преобразовывать опыт своей любви, устремляясь вглубь явления, пока они не увидят в нем Благодать, которая в нем обитает, и не впитают ее.

СИКАРИ. А по какому признаку пара, семья может убедиться, что это изменение действительно произошло?

ДЖУССАНИ. Признак простой: в их жизни больше не существует «взаимное противление», и значит, привычка не подтачивает их брак.

СИКАРИ. Так что, если муж и жена говорят: «чем больше времени проходит, тем больше мы друг друга любим», из этого следует, что произошло обращение, о котором ты говоришь?

ДЖУССАНИ. Да, это показатель, но еще несовершенный:

нужно ведь еще уяснить, как соотносятся между собой их любовь и Церковь. Они должны сознавать, что их единение имеет непосредственное отношение ко всем семьям на свете. Проявляется это в их страстном стремлении к тому, чтобы все семьи на свете узнали и полюбили Христа. Иными словами, ими должно овладеть стремление к «соборности» и «миссионерству».

СИКАРИ. Не думаю, чтобы твои слова совпадали с тем, что в последнее время говорится об «открытой семье»...

Беседа о браке

ДЖУССАНИ. Часто этот термин употребляется в очень моралистическом, социологическом смысле, который не затрагивает сути отношений. Суть же состоит в том, что открытость должна быть страстным стремлением к тому, чтобы тайна Христова свела воедино всех людей, все семьи. Это страстное стремление к тому, чтобы Христа узнали. Это страстное желание восславить Христа. Нашим семьям жизненно необходимо часто перечитывать с молитвой 17 главу Евангелия от Иоанна.

СИКАРИ. Иногда возникает такая ситуация, что какая-то семья охвачена этим страстным желанием познакомить других людей с Христом и одновременно именно там, где эта семья живет, в доме, в котором она живет, совершенно ничего не происходит. Это плохой признак?

ДЖУССАНИ. Наше поведение по отношению к ближайшему окружению имеет важное значение. Семья, которая не слышит призыва «окормить» тех, кто живет рядом, не является истинно миссионерской, даже если посвящает себя Движению или Церкви. Чего-то не хватает. Но и в том случае, если кто-то откликается на призыв, это еще не значит, что он сможет претворить его в жизнь. Часто миссия, направленная на «соседей», оказывается самой трудной. Но призыв присутствует постоянно, в крайнем случае выливаясь в скорбь от того, что не удается обрести лучшие отношения.

СИКАРИ. Какую роль должна выполнять в семье молитва?

ДЖУССАНИ. Молитва это всегда просьба; это тварь, выражающая себя в форме просьбы. В семье молитва это просьба о том, чтобы осуществилось то «соответствие Христу», стремясь к которому два человека соединились, которое пробудило в них взаимное чувство. Одним словом, это просьба о том, чтобы совершилось пришествие Славы Христовой в мир — через их опыт любви, единства, миссионерства.

СИКАРИ. Ты бы мог дать в связи с этим какой-нибудь практический совет?

ДЖУССАНИ. Я всегда говорю две вещи: во-первых, что даже в наихудшие моменты, даже если супруги только что дрались,

Беседа о браке

нужно, чтобы они произнесли «Аве Мария», вместе обратились к Матери Божьей. Даже если они ненавидят друг друга, пусть прочитают эту молитву! Во-вторых, пусть один призывает другого к действию своим примером. Если один из них видит, как другой вычитывает молитвы по четкам, а сам он устал и не хочет этого делать, он все же ощутит призыв, который действует на него благотворно. Или так: один идет к Причастию, а другой — нет, но для этого другого это тоже призыв. Во всех этих случаях, даже если кажется, что это не так, есть нечто такое, что соединяет, сближает их. Это всегда «общая молитва», хотя бы немного. Полезна и «эксплицитная» общая молитва, важно только, чтобы она не превратилась в постылый ритуал. Не нужно поступать подобно некоторым обрученным, которые «молятся вместе», но при этом не молятся каждый в отдельности.

СИКАРИ. Поговорим немного о детях. По опыту многочисленных встреч с супружескими парами, некоторые из которых переживали кризис в отношениях, я убедился в том, что одно из самых серьезных заблуждений таково: они относятся к проблемам верности, нерасторжимости брака так, будто речь идет только об идеальных «ценностях», о «законах». Они никогда не понимали, что это прежде всего «факты», а затем уже «идеи»: дети являют собою живую нерасторжимость супружеской четы, верность, ставшую плотью. Богу было угодно, чтобы главные «свойства» брака стали очевидными и неоспоримыми для супругов в самой плоти их детей. Ребенок — «судья» всем идеологиям, всем срывам, которые сопутствуют браку. Может быть, то, что решение завести очередного ребенка дается с таким трудом, то, что многие хотят иметь как можно меньше детей, проистекает из неспособности супругов до конца соответствовать тайне и значению своего единства.

ДЖУССАНИ. То, что принять на себя заботу об очередном ребенке бывает так трудно для супружеской пары, является результатом такого рода расчетов: если я — мера всего, значит будет правильно «измерить» и детей (не только в количественном, но и в качественном плане). Вера же говорит нам нечто совершенно противоположное: что я принадлежу не себе, а Другому. Только на таком убеждении может основываться ответственное деторождение, составной частью которого является и расчет, ибо и в нем есть здравый смысл.

Беседа о браке

Но расчет не эгоистический. Он соответствует желанию «ответить» возможно более истинно и правильно на ожидания Того, Кому я принадлежу и для Кого я произвожу на свет детей. Диалог между двумя супругами приводит их к следующему ответу: они даруют Богу свое «творческое» единство и получают ребенка, который воплощает в себе самом это единство. В ребенке они соединятся навеки новым, неповторимым образом, непохожим на все другие; как ты говорил: единство, ставшее плотью, ставшее человеком.

СИКАРИ. Какую роль играет в супружеской жизни прощение?

ДЖУССАНИ. Простить значит вновь дать возможность жить, вновь дать предназначение, вернуть истинность отношений. И поэтому то плохое, что произошло (и воспоминание о том, что произошло) перестает быть раной, чем-то раздражающим и становится дополнительным доводом в пользу любви. Когда мы прощаем, происходит чудо: зло становится добром, потому что просит меня возлюбить больше, и я принимаю этот вызов. Когда мы прощаем, каждый поступает с другим так, как Христос постоянно поступает с ним.

СИКАРИ. Это, в частности, означает, что христианский брак получает в евхаристии свою истинную пищу...

ДЖУССАНИ. Безусловно. Чем больше задача, которая нам дается, чем она всеохватнее, тем более абсолютной должна быть наша связь со Христом. Брак требует всего, это задача всей жизни (не только во временном смысле, но и в плане интенсивности), и поэтому человеку нужно иметь адекватно всеохватную «память» о Христе. Евхаристия это источник и цель этой памяти: Христос дает Себя целиком каждому, всего Себя, даже саму плоть Свою и кровь Свою. Христос приносит Себя в жертву, чтобы заключить с нами союз. Именно на этом примере можно понять, что значит отдать себя за любовь.

СИКАРИ. Что бы ты мог посоветовать христианам, брачный союз которых разрушился по их собственной вине?

ДЖУССАНИ. Прежде всего я попытался бы взять их по отдельности, одного и другого, и ввести их в некую реальность, в которой они могли бы вновь обрести тягу к идеалу — в

Беседа о браке

общину, в компанию. Вновь соединить их можно только помогая им возрасти в живой и действенной вере: если они возрастут в вере, то заметят, что от них требуются жертвы во искупление их таинства, и начнут желать этого, даже если это им будет непросто. Если же возрастания в вере не произойдет, то любые попытки восстановить брак выльются в нестерпимый морализм. Возможность восстановить утраченное есть всегда, если только оба супруга соглашаются, так или иначе, «возрасти». Но нельзя уповать на случай, надеясь, что они переменят свои чувства.

СИКАРИ. Среди моих знакомых нет ни одного, кто бы мог как ты, с такой же страстью, говорить о «девстве», об этом ином призвании, которое Господь дарует тем, кто этого желает. Когда человек обретает это призвание, любовь к Предназначению, которое есть Христос, проникает собой все его существование, включая сферу эмоциональных контактов с другими людьми. Тот, кто избирает девство «ради Царства небесного», должен быть готов к тому, чтобы, вступая в отношения с любым человеком, видеть перед собой единственную цель: показывать в увлекательной форме, что Христос есть Господь, что Христа можно любить, как любят человека живого и присутствующего «здесь и теперь». Но тебе, восхищенному и завороженному тайной христианского девства, никоща не случалось завидовать какому-нибудь вполне удавшемуся супружескому союзу?

ДЖУССАНИ. Есть, конечно, искушение ответить «никогда». Но это было бы неверно. В жизни девственника не может не быть моментов, когда он испытывает святую зависть по отношению к некоторым супружеским парам. (Точно так же, с другой стороны, и супруги должны рано или поздно испытать тоску по христианскому девству). Но единственное, чему я мог бы «позавидовать» в жизни супружеской четы, это единство, полноценно выразившееся в их отношениях: «позавидую», если увижу, что в них со всей ясностью обозначается то полное единство с Богом, со Христом, со всеми людьми, к которому мы все стремимся с бесконечным желанием.

СИКАРИ. Значит, если бы ты увидел двух людей, по-настоящему единых друг с другом, это...

Беседа о браке

ДЖУССАНИ. ...Это пробудило бы во мне немедленное желание быть более истинным в той жизни, которую веду я сам.

СИКАРИ. Чем отличается «миссионерская» семья от семьи, которая становится приютом, убежищем?

ДЖУССАНИ. Семья-убежище строится исключительно на принципе «соответствия»: каждый следит за тем, чтобы другой «соответствовал», а если этого не происходит, семья слабеет, и жизненные обстоятельства обостряются. Семья-убежище это семья, где каждому важно, чем он «обладает», в которой последняя цель отношений — какие бы слова ни говорились — справедливость: «мне должно поступить так-то», «тебе надлежит сделать то-то». Например, один из супругов в высшей степени великодушен, но требует, чтобы другой признал за ним это, а если тот этого за ним не признает, то «великодушный» супруг создает тягостную атмосферу, удручается. Миссионерская же семья отличается тем, что она видит горизонт, видит весь горизонт, который открывает Христос, и при желании достигает его, выстраивая с повседневным, разумным терпением Церковь в самой себе и вокруг себя.

О книге А. Сикари

В годы. всевластия КПСС почти всех усопших, включая правителей, отпевали, многих крестили, но венчали крайне редко. Зачастую даже верующие супруги десятилетиями жили невенчанными, ибо за церковный брак власть карала наиболее сурово. И не случайно, ведь семья, основанная на соединяющем мужа и жену в единое целое браке, была для коммунистов серьезным препятствием на пути превращения человека в «колесико и винтик» обезличенного механизма человеческого общежития. Сначала они думали просто упразднить семью и даже начали строить дома, где мужчинам предлагалось жить отдельно, в мужском общежитии, женщинам — в женском, а детям — в детских помещениях. Потом оказалось, что это невозможно, ибо нельзя убить заложенное Богом в саму природу человека стремление жить вдвоем и растить детей. Коммунисты решили действовать по-другому: разрушить семью, не упраздняя ее законом и даже напротив, на словах декларируя необходимость укрепления семьи и пр. Коммунисты выступали против разводов, абортов, порнографии и т. д. Сталин запретил аборты, цензорам из главлита повсюду мерещилась порнография, а за развод зачастую увольняли кого с работы, кого из КПСС. Но все эти меры почему-то не вели к оздоровлению жизни. Наоборот. С каждым годом положение ухудшалось. Причина этого заключалась в том, что общество, которое создавалось в атеистической России, было по замыслу его конструкторов бесполым. Газеты в восторге сообщали, как женщины овладевают мужскими профессиями, становясь то трактористками, монтажницами-высотницами, а то и ремонтными рабочими на железной дороге (о последних в газетах, правда, не писали, зато каждый из нас сотни раз видел, как

Диакон Георгий Чистяков

их оранжевые жилеты мелькают вдоль железнодорожного полотна).

К началу 90-х гг. ситуация стала катастрофической. Так, например, на каждые 100 браков теперь приходится 40 разводов. Свадьбы теперь венчаются; поздравляя жениха и невесту, мы говорим им, что такое христианский брак, в котором в нашем доме всегда пребывает невидимый, но дорогой гость — Господь наш Иисус Христос. Мы говорим им о том, что брак — это «друг ко другу любовь в союзе мира», по словам одной из читаемых во время венчания молитв, и вообще пытаемся раскрывать, что представляет собой православное богословие брака, квинтэссенцию которого церковь преподносит нам в самом чине венчания. В будущем кто-либо из православных богословов, конечно, напишет книгу, в которой, разбирая чинопоследование этого таинства, расскажет о том, каким видит брак наша церковь. Однако, ныне в России изданы сотни книг для будущих или молодых супругов, но нет пока ни одной книги о христианском браке.

Перевод книги А. Сикари, без сомнения, восполняет этот пробел. Католическая церковь излагает свое учение о браке в папских энцикликах и других документах, на которые постоянно ссылается в своей книге А. Сикари. Православному читателю эти цитаты могут показаться утомительными и даже лишними, однако они чрезвычайно значимы: в них нашел выражение пастырский опыт Западной церкви, накопленный за столетия. У нас, в православии, аналогичный опыт, безусловно, накоплен, но беда в том, что он не сформулирован не только в записанных текстах, но даже в проповедях. Православный взгляд на любовь и брак выражается лишь во время исповеди, когда священник говорит с глазу на глаз со своими духовными детьми. По признанию десятков моих собеседников в разные годы на исповеди они от отцов В. Шпиллера, А. Толгского, Н. Тихомирова, А. Меня и многих других получили ценнейшие советы, в результате которых наладились их отношения в семье и коренным образом изменилась, наполнилась глубоким смыслом их жизнь. «Благодаря о. Александру Толгскому,—многократно говорила мне одна весьма ученая прихожанка храма Св. Ильи Пророка,— я поняла, что такое «брак». Но, сколько ни спрашивал я, что же именно говорил ей о браке о. Александр, она не могла

О книге А. Сикари

сказать ничего существенного и отвечала, что складно пересказать все, что он говорил ей, не может, ибо в разговорах со своим духовным отцом она всегда слишком волновалась и поэтому слов его никогда не запоминала. Примерно то же говорили мне и другие. И я понимаю, почему, ведь и сам я говорил как-то раз с одним московским протоиереем на эту тему, понял очень многое и очень многому научился, но пересказать его слов сейчас не могу, ибо это была не лекция и даже не беседа, а разговор, состоявший из отдельных реплик, отрывочных фраз и мыслей вслух, которые вне контекста конкретного разговора теряют свой смысл. Православная книга о браке, о любви жениха и невесты, мужа и жены, о рождении христианской семьи — дело будущего. Но, быть может, контуры этой книги возникнут в уме у кого-либо из читателей книги А. Сикари. И это будет замечательно.

В заключение хочу сделать два замечания. Первое. В дореволюционной России венчание было обязательным для каждого, кто формально считался православным. Другого способа оформить брак просто не было. Теперь — другое дело. Под венец жениха и невесту приводит не необходимость узаконить свои отношения, но вера. Вот почему мы должны помнить, что с венчания начинается история не просто семьи, но семьи христианской, поэтому ни в коем случае не следует превращать его просто в красивый ритуал. Не надо забывать о том, что чин таинства брака (как и литургия) начинается со слов «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа». Замечательный православный богослов о. Александр Шмеман спрашивает: «Что значит благословить Царство ?». И отвечает: «Это значит провозгласить его как цель того Таинства — странствия, восхождения, входа, которое теперь начинается». Христианский брак вводит нас в преддверие Царства Небесного, и не случайно А. Сикари в своей книге, а за сто лет до него Вл. Соловьев в «Оправдании добра» говорят о том, что -у христианина есть два пути к Богу, монашество или брак, и нет никакого третьего.

Второе. В сегодняшней России нередко случается, что ко Христу приходит уже женатый человек, а его жена остается неверующей, бывает и наоборот: жена обретает веру, а муж остается агностиком или атеистом. Иногда это

Диакон Георгий Чистяков

приводит к разрыву и затем к разводу, что никак нельзя одобрить. Ведь именно об этом апостол Павел говорит:

«Если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее. И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующей, и жена неверующая освящается мужем верующим. Иначе дети ваши были бы нечисты, а теперь святы» (1 Кор 7, 12—14). Сделать семью христианской в такой ситуации нелегко. Для этого нужна такая любовь, доброта, стойкость и подлинная, проявляющаяся не в словах, а в деле, вера. Жизнь в браке как для верующего и неверующего, так и для двух верующих супругов далеко не всегда проста. Христианский брак — это не увеселительное мероприятие, а подвиг. Но подвиг христианский всегда радостен, он всегда вводит нас в полноту жизни во Христе. Так и христианский брак — это радость, в которую вводит нас Христос:

«Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одной плотью, так что они уже не двое, а одна плоть» (Мф 19, 5—6).

Диакон Георгий Чистяков