Яков Кротов. История.. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.

 

О священнике Никите Игнатьеве

Публикация И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html. Первоисточник: "И врата адовы не одолеют ее…" Суздаль: "Суздальские епархиальные ведомости", 1998, № 4. С. 32-40.

 

 

… Отец Никита Игнатьев каждый день ожидал этого момента 40 лет — и он так и не наступил для него. Но и свободы он так и не дождался, и ему пришлось умереть и быть погребенным так же тайно, как он жил… Своим духовным чадам он говорил: «Если наша Церковь сможет выйти на свободу, если мне можно будет выйти, не скрываясь, из дому — не говорите мне сразу, без подготовки — я этого не перенесу…» Он боялся, что этой радости не выдержит его сердце. Эти 40 лет были воистину бескровным мученичеством, когда каждый день он полагал жизнь за паству свою — а его духовные чада каждый день готовились принять муки за него…

Сейчас модно называть «бескровными мучениками» митр. Сергия и следующих за ним патриархов с их единомышленниками.

Но история жизни этого человека свидетельствует: мученичество — пусть и бескровное — есть нечто совсем иное…

Всем известная бескровная мученица — Св. София не велела своим малолетним дочерям — Свв. Вере, Надежде, Любови — исполнить волю Адриана, а благословила их принять муки за Христа…

Откуда был родом Игнатьев Никита Илларионович — точно неизвестно. В те опасные времена не принято было выспрашивать даже близкого человека — довольствовались тем, что он расскажет сам. Все же как-то спросили отца Никиту: «Ваша Родина далеко?» — «Далеко, где растет виноград — моя родина там, — отвечал батюшка. — Когда паломники шли к Иерусалиму, к Черному морю — у нас ночевали».

Гостеприимный дом его родителей всегда был открыт для странников. У отца Никиты был брат, Димитрий, на 8 лет старше его, и отец их объяснял свое гостеприимство так: «У меня два сына — может, и им придется поскитаться…» Так и сбылось, во всяком случае — в отношении младшего. Отец Никита говорил, что, как его родители давали приют паломникам, так и его самого потом скрывали добрые люди.

Один старичок-странник долго жил у его родителей, так они его и похоронили… Через много-много лет, рискуя собой, будут тайно погребать отца Никиту хозяева дома, давшего ему последний приют.

Воспитывался Никита по-христиански; он говорил, что был близок к Церкви с малых лет, уклонялся от игр: «Молодежь пойдет гулять, а я — в церковь…» С детства читал и пел на клиросе, изучил все службы; читал мальчик и Апостол, для чего становился на лавочку-подставку.

Родителей отца Никиты звали Илларион и Евфросиния. Их замучили большевики — заморили голодом: заперли в одной из комнат их дома и не разрешали никому приносить им еду, говоря всем, что они больны. Но соседи знали, какая у них болезнь — говорили, что, если б дать им есть, они бы поправились.

Отец Никита, видимо, был ровесником века, родившись где-то в самом его начале. Революция, таким образом, пришлась, должно быть, на его 16-17-летие. В этом возрасте, неизвестно только, уже после кончины своих родителей или еще при жизни их, он попался красным, имея на руках написанное против них воззвание старца, кажется, по имени Иона. Юношу, почти еще мальчика повели на расстрел, но по дороге он лишился чувств и оказался в больнице, откуда ему помог бежать знакомый врач.

Где-то в пору его юности там же, на юге, произошло его знакомство с архимандритом Серафимом и матушкой Екатериной Ильиничной Головановой — она была инокиня в монастыре, который окормлял архимандрит Серафим, причем воспитывалась в этом монастыре с детства. Судьба будущего отца Никиты оказалась в дальнейшем тесно связанною с судьбами этих двух людей, хотя, к сожалению, не имеется сведений, при каких обстоятельствах произошло их знакомство. Может быть, это случилось и позже, во время ссылки в Туркестан, куда его отправили за отказ служить в Красной армии. В Туркестане в это время находилось ссыльное духовенство, были и епископы. Произошло знакомство отца Никиты с ними, и, по некоторым сведениям, там он и принял рукоположение в священный сан. Говорили, что архимандрит Серафим был из монастыря откуда-то из-под Ташкента; быть может, отец Никита и познакомился с ним во время ссылки?

Ссыльные хотели уйти в горы, было уже и место приготовлено, когда всех разогнали, и отец Никита остался один. Когда срок его ссылки истекал, он не пошел на отметку, и самовольно отправился в Москву, где в это время был брат его Димитрий, служивший диаконом; там же находился и приехавший в Москву из-под Ташкента архимандрит Серафим.

Отец Никита рассказывал, что, во время его служения священником в Москве, ему не единожды доводилось держать Ризу Спасителя в руках, поднимая и показывая ковчег с ней народу. Риза Христа-Спасителя хранилась в Успенском Соборе; там ли служил отец Никита, или принимал Святыню на руки во время Крестного хода?

Прописан отец Никита в Москве не был. Жизнь его там становилась все невозможней; была за ним слежка, спасаясь от которой пришлось ему один раз выскакивать на ходу из трамвая. Особенно трудным положение его стало после Декларации митр. Сергия.

Именины у отца Никиты были 24 мая (по старому) на Никиту Столпника.

В Москве была некая матушка, называемая темная, то есть слепая, — как-то при каком-то случае она начала ругать отца Никиту:

— Раскольник, раскольник, что отошел от владыки Сергия?! Я сейчас пойду к Сергию; он к тебе приедет на легковой машине и увезет к себе — будешь у него служить!

Но отец Никита, не растерявшись, твердо объяснил, почему он никогда не будет служить у митр. Сергия, добавив при этом:

— Он на легковой машине днем катается по Москве, а я ночью пешком боюсь идти…

— Как твое имя? Никита? — спросила прозорливая матушка (она не знала его имени).

— Никита.

— Столпник?

— Столпник.

Тут матушка как стукнет отца Никиту ладонью по голове:

— Так будь же столпом православия!

Это она испытывала его, ругая раскольником…

К московскому периоду времени относится дружба отца Никиты с Епископом Максимом (Жижиленко) , о котором известно, что он был рукоположен во епископа по благословению Св. Патриарха Тихона специально для катакомбной Церкви. Они даже снимали вместе комнату, но, к большому сожалению, не сохранилось подробностей их тесного общения, кроме последнего трагического эпизода их совместной жизни. Возвращаясь откуда-то вечером, Владыка Максим и отец Никита заметили в окнах своего жилища свет. Насторожились: «Что-то неладно: в доме — свет горит, и в нашей комнате светло…»

Отец Никита пошел с черного ходу: хозяйка, увидав его, замахала ему, чтобы он уходил. Оказалось, в комнате их был обыск: один милиционер рылся в вещах, другой дремал за столом. Отец Никита пытался увести Владыку Максима, но тот решительно отказался: «Мне придется пойти — там облачение, там митра!» Он не пожелал оставить в руках милиции свое архиерейское облачение, пошел в комнату и был там арестован...

Был ли это тот самый арест, который привел Епископа Максима на Соловки — неизвестно… Но со временем в Соловецком концлагере судьба свела Владыку Максима с епископами Виктором Вятским и Нектарием Яранским. <…>

После ареста Владыки Максима охота за отцом Никитой продолжалась, и его дальнейшее пребывание в Москве окончательно стало невозможным. Архимандрит Серафим находился в это время в Йошкар-Оле; оттуда получил отец Никита от него письмо с приглашением приехать. По одним сведениям, в этом письме содержался совет заехать по дороге в Казань к Владыке Нектарию Трезвинскому; по другим сведениям, отец Никита сначала приехал к архимандриту Серафиму в Йошкар-Олу, а уж оттуда отец Серафим направил его в Казань к Епископу Нектарию: ты, мол, поезжай к Владыке, он тебя определит здесь куда-нибудь…

Но эти подробности не столь существенны, а о встрече с Владыкой Нектарием, по воспоминаниям, сам отец Никита рассказывал так: «Я приехал в Казань, разыскал эту улицу, дом, номер… Пришел — он в столярке работает, невысокого роста, в штатской одежде, в пиджаке. «Как бы мне Владыку Нектария найти, увидать?» — «Сейчас, — говорит, — увидите». Он быстро повернулся, — юркий такой, молодой был, недавно ведь из Академии, — пошел, надел подрясник, рясу надел, клобук; вышел: «Вот Владыка Нектарий вам».

Отец Никита взял благословение и сознался, как ему неудобно перед Владыкой: «Принял Вас за послушника…» — «Ничего, зато я Вас — за митрополита…»

Отец Никита и в самом деле был очень представительный, красивой наружности, по словам его духовных чад, всем одарен был: «И красотой, и высотой, и голос, и волос…»

Чтобы сказать о голосе: после беседы Владыка Нектарий увел отца Никиту из кельи попеть около двора. Когда отец Никита запел, соседи начали сбегаться слушать… 

Во время же самой беседы отец Никита рассказал, что не подписал Декларации и подвергся после этого преследованиям в Москве, так что невозможно стало там оставаться, вот архимандрит Серафим посоветовал обратиться к нему, Владыке…

«Так поезжай в Вятскую губернию, — сказал Владыка, — поезжай в Санчурск, там проживешь, там уголок потише…» И Епископ Нектарий написал бумагу примерно такого содержания: «Разрешаю служить протоиерею Никите Игнатьеву во всех православных храмах Яранской епархии…» (Тогда еще были православные храмы, подчинявшиеся Епископу Нектарию, управлявшими этими приходами из Казани). «Владыка, я ведь к отцу Серафиму в гости, я ведь только на две недели…» — попробовал возразить молодой священник. Владыка похлопал его по плечу: «А может, на двадцать лет…»

Его пророческие слова сбылись вдвойне — не двадцать, а сорок лет пробыл в этих краях протоиерей Никита…

Переночевав у Владыки, утром отец Никита поехал в Йошкар-Олу, где, как перст судьбы, и застигла его телеграмма: в селе Городище забрали священника… Пришлось послушаться Епископа и отправляться на пустовавшее место в Городище, тем более, что решить свою судьбу по-иному никак и не получалось: возвращаться-то отцу Никите было некуда. Ездили в те годы гужом; нашли такую подводу, что только бы доехать, и как приехали в Городище, колесо, как будто только этого и ждало — отвалилось… 

Зато и радость же была у жителей с приездом отца Никиты; был старец Мирон в этих местах, который предсказывал: Городищенская гора покроется бархатом… И, действительно, как бархатом, покрывалась она народом: прихожане стекались со всех сторон — и пешие, и конные — чтобы полюбоваться службами отца Никиты. Во время службы, как говорят, никто из церкви не выходил, и по окончании ее люди не хотели расходиться, как будто ожидая чего-то… Характерно было это ожидание людей, видимо, изголодавшихся по слову истинного пастыря, не знающих, как поступить на этом очередном страшном переломе русской жизни. Отец Никита давал всем совет не вступать в колхоз.

Но со вторым священником, отцом Д., начались разногласия — видимо, из-за зависти последнего. Жена этого священника даже ездила к Владыке Нектарию с какими-то жалобами на отца Никиту. Вошла она в келью Епископа без платка. «Ну-ка, поди вон», — сказал Владыка. Она пождала-пождала и вошла снова, и опять без платка — и святитель снова ее прогнал.

В это время в селе Табашино построили новую церковь, и местный юродивый приговаривал, ходя около нее: «Церковь-то новая, а батюшек нет. Есть только один батюшка далеко — отец Никита…»

Тогда братья-строители приехали к Владыке Нектарию и просили, чтобы им прислали отца Никиту. Епископ удовлетворил их просьбу. Но и на новом месте не обходилась без скорбей жизнь батюшки.

 В этом храме уже был священник-»обновленец», и отца Никиту некоторые возненавидели. Его даже пытались отравить — жена старосты испекла пирог с отравой.

Староста же храма в Городище, напротив, требовал вернуть назад полюбившегося батюшку; говорят, на священника, выжившего отца Никиту, так рассерчал — даже дело дошло до того, что у того камилавка покатилась по церкви… Отца Никиту вернули в Городище; но скорби уж следовали за ним неотступно. То дали ему разнарядку: лично выработать 100 кубометров леса… Отец Серафим отсоветовал ему: не ходи, не твое это дело.

То начались — примерно с 29-го года — за ним слежки. Напали на него милиционеры: сначала двое, потом четверо навалились, принуждали остричь волосы, он не давался; стукнули головой об скамейку — он остался без памяти. Когда очнулся в участке — вокруг волоса, сам остриженный, в крови… Волосы не дали даже собрать… Но выпустили.

Отец Никита продолжал говорить: «В одной рубашке останься, а в колхоз не ходи».

Как-то приехал к нему на исповедь начальник ГПУ — тулуп подпоясанный — чтобы послушать, чему учит народ священник. Отец Никита и ему на исповеди про колхоз сказал то же самое, что и всем, но почувствовал недоброе в этом «исповеднике» и обратил внимание, что тот не подошел к Причастию.   

Недели через две отец Никита и матушка Голованова, бывшая в то время псаломщицей при нем, пошли к знакомым пить чай. Когда вернулись к пристанищу своему, батюшка не стал ложиться спать. Постель в его комнате осталась неразобранной. Сам батюшка так рассказывал: «Я сел и сижу, малахай в руках и не раздетый. У меня сердце заболело — наверно, что-то будет». Раздался стук в окошко. «Идут меня забирать», — уверенно сказал отец Никита.

На стук матушка Голованова пошла встречать непрошенных «гостей» со свечкой… Дверь из избы открывалась наружу, и отец Никита встал в сенях за распахнутой дверью. Ввалившись с улицы в сени, «гости» внезапно оказались в непроглядной темноте. «Ой, свечу задуло! — воскликнула матушка. — Пошли в залу, там светло». Вошедшие устремились в освещенную часть жилища, а отец Никита в это время вышел из дому: он оказался вполне готовым к приходу «гостей», и даже одежда верхняя была на нем.

«Где батюшка?» — спросили «гости». — «А вызвали его с требой в Серково».

Осмотрели дом. Койка батюшки оказалась не разобрана — они поверили и поехали в сторону Серкова…

Этим кончилась приходская жизнь отца Никиты.

Сходили за старостой, отслужили молебен в церкви в последний раз, и отец Никита пошел странствовать. Подсказывало ли ему сердце, что уж больше на этой земле в храме служить и даже бывать не придется?

Где ночь, где две, где месяц, где неделю оставался отец Никита. А матушка Голованова на какое-то время поступила псаломщицей в Кикнурском районе; там была у нее келья. Она пела на клиросе сама и привлекала к церковному пению сирот, таким образом воспитывала их.

Трудно было до войны, а потом стало еще труднее.

В военные годы был какой-то перерыв в Вятской жизни отца Никиты. Перед войной он опять уехал в Москву, где в это время собрались и отец архимандрит Серафим, и многие их знакомые. В Москве ведь тоже действовала Катакомбная Церковь, и духовенству, вероятно, было, что обсудить.

Но и оставаться в Москве долго было нельзя, и наступил день, когда архимандрит Серафим сказал отцу Никите: «Возвращайся в Вятку». — «У меня ведь нет документов». — «Вот наш документ, — отец Серафим показал рукой вверх. — Господь!»

Без проверок в военное время не обходилось в поездах; и на сей раз с обоих концов вагона шел с фонариками патруль.

«Проверяющий наставил на меня фонарик, — рассказывал отец Никита. — А у меня никаких документов, только икона Божией Матери Владимирской спрятана на груди…»

Патрульный некоторое время молча смотрел на отца Никиту, освещая его фонариком, а отец Никита смотрел на него… С батюшкой были сопровождающие, замерли и они.

В это время подошел второй: «Ну, что не проверяешь?» — «Все проверено, пошли», — неожиданно прозвучал ответ его товарища.

Все купе, как рассказывают, прямо-таки обезумело от удивления, что их не проверили. Отец Никита особенно чтил Божию Матерь Владимирскую, и не один раз Она спасала его...

Но и без скорбей опять не обошлось. Вернувшись из Москвы, отец Никита обнаружил, что на месте его последнего перед отъездом в Москву пристанища был обыск, пропала драгоценная утварь и белое облачение, которым батюшка особенно дорожил, как приготовленным на свое погребение. Перенапрягшееся от пережитых волнений сознание не выдержало и оставило батюшку; он упал и сильно стукнулся, на лице выскочила опухоль и осталась на долгое время; эту опухоль отец Никита потом вылечил, помазывая маслом из лампады.

А были ли вообще в скитальческой жизни отца Никиты дни, которые обходились без тревог, которые он мог провести безмятежно? Мы об этом не знаем; в памяти его духовных чад остались беспрестанно-тревожные дни. И в то же время… Значит, было то, ради чего они соглашались выносить все эти немыслимые, даже невообразимые большинству современных людей тревоги?..

Разумеется, властям не давала покоя мысль, что отец Никита скрывается где-то в их краях.

Уже были арестованы все другие, известные властям, катакомбные священники, среди них еще не упомянутые нами отец Иоанн Разгулин, иначе — Лисинский — по названию деревни Русская Лиса, где он родился около 1906-7 года. Был рукоположен Владыкой Нектарием в Казани, но, по малоучености и неподготовленности отца Иоанна, без права совершать Литургию. Владыка Нектарий рукоположил его как бы вперед, на последние времена, на случай, если некому будет преподавать христианам Святые Дары. Отцу Иоанну еще только предстояло освоить премудрости священнического служения; но, на обратном пути от Епископа, он, не имея на то Епископского благословения, в одном из сел на праздник, когда вышли священники на литию, вдруг тоже явился рядом с ними в священническом облачении, чем немало удивил окрестных жителей, среди которых пошел шепот: «Смотрите, Иванушка-то поп!» Видимо, слухи об этом мгновенно распространились, и спустя недолгое время неосмотрительный отец Иоанн был арестован, что явилось последствием непослушания его своему Епископу. Отец Иоанн Лисинский отсидел около 10 лет и умер уже в конце 70-х годов, оставаясь тайным священником; но, по той причине, что он приступал к совершению Божественной Литургии, не имея на то Епископского благословения, не имел он, как видно, и большой паствы. 

Как уже упоминалось, был арестован и замечательный пастырь, отец Иоанн Протасов, на многие десятилетия снискавший по себе благодарную память и успевший из тюрьмы пред смертью передать свою паству отцу Никите. И отец Никита остался на свою окружину один — начался его многолетний поединок с безбожною властью.

Пять регионов поднялись на ноги искать батюшку; всех выловили, а отца Никиту поймать не могли. Но чего стоило это каждодневное сознание, что за тобой идет охота, отцу Никите — об этом знал лишь Бог, сам батюшка и преданные его духовные чада. Но это духовное их единство было им дороже жизни. «Для нас он был незаменим», — вспоминали его чада. И добавляли: «Как всякий человек, он жить хотел…» Но это была уже не жизнь, а житие. Как всякие люди, хотели жить и они, но у них было то, что дороже жизни, и они были готовы отдать ее за своего пастыря, и в его лице —за самое дорогое сокровище, столь бережно ими хранимое — Церковь. Пока с ними был их пастырь, с ними была Церковь, и они были с Церковью и в Церкви: могли прийти в жизнь, прожить ее и уйти из нее, как то подобает христианину: крестившись в православной вере, исповедуясь, причащаясь Святых и Великих Небесных Таин, сподобляясь христианской кончины и погребения; с ними был Бог… С ними было то, что одно придает смысл жизни, и, стало быть, ее безмерно дороже, и многие из них действительно шли на смерть, в тюрьму, в ссылку, а остальные, по собственному их свидетельству — «собирались в очередь этого»… И, значит, то, чем они обладали, стоило всех жертв, ими приносимых, всех неудобств, лишений, треволнений и страхов; оно было поистине бесценно. Самые гонимые, самые несчастные и обездоленные люди на земле — они были самые счастливые.

И это трепетно-бережное их отношение к Церкви, какое представляло собою противовес тому поруганию и насмеянию, которому предал Церковь митрополит Сергий, действительно обездолив неисчислимое множество своих соотечественников, как правило, даже и не подозревающих, чего они лишены…

А сам он?

Нет, в эти апостольские времена не на митрополите Сергии, не на его преемниках сбылись все расставляющие по своим подобающим местам слова: «Те, коих не достоин был мир, блуждали по горам и пустыням, в пещерах и ущелиях земли» (Евр. XI, 37-38).

И в подвалах, и в хлевах, и на сараях жил отец Никита, оправдывая свое прозвище «сенной», данное ему архимандритом Серафимом. О том, как проходила скитальческая жизнь батюшки, можем судить мы лишь по немногим дошедшим до нас эпизодам…

Нашел себе временное пристанище отец Никита у одной вдовы в селе Крутом Лисинского сельсовета. В это время учинили обыск по всей деревне — искали дезертиров. Было слышно, как, остановившись у дома вдовы, сыщики неожиданно решили проявить несвойственное им милосердие: «Не пойдем к ней, не будем тревожить старую женщину…» Но эту старую женщину в случае, если б найден был у нее непокорный советской власти священник, эта власть не усомнилась бы «потревожить». Для тюрьмы все возрасты годились, и как раз старух, по свидетельству очевидцев, в тюрьмах и лагерях было предостаточно — видимо, для могучей советской власти старухи представляли особую угрозу… Это был лишь один день из многих тысяч дней, приносивших свою тревогу.

В другой раз и в другом месте также искали дезертиров — не найдя их, охотники на людей решили взамен поохотиться на дроздов-рябинников. Пошла стрельба, причины которой отец Никита не знал, а только слышал, как начали биться в их ворота и кричать: «Он тут!» Откуда было знать батюшке, что в их двор упал подстреленный рябинник, и желавшие убедиться в своей меткости охотники за человеками хотели подобрать птицу…

У батюшки произошел нервный срыв, и, когда в дом, где он после этого случая боялся оставаться, зашла соседка, жившая домов за десять с детьми, батюшка сам, как малое дитя, ухватился за нее: «Уведите меня к себе!» Она увела его в сарай, где в соломе сделали нору, в которой отец Никита пролежал три месяца, не разгибаясь, только ножичком прорезал щелку, чтобы видеть свет, и молился. Хозяйка не всегда могла принести еды; не принесет хлебца — так и оставался батюшка голодный. После этих трех месяцев еле встал на ноги, падал, еле расчесал волосы…

Трудно было подыскать хотя бы недолгое убежище для батюшки — одни боялись его брать к себе, у других по каким-то причинам оставаться было опасно. На хозяев ложилась особая ответственность, и во время тайных богослужений, происходивших, разумеется, по ночам, хозяева обычно не столько молились, сколько стерегли. И бывало так, что, по их словам, прощались с жизнью… Бывали ложные тревоги, напрасные страхи, но, увы, дело обстояло так далеко не всегда. Тайну приходилось соблюдать так строго, что если, к примеру, к батюшке приходило двое, то было заведено, чтоб разговоров между собой об этом не было.

Обстановка была такая неспокойная, что прихожане отца Никиты решили отвести его в другой район, за 50 километров, где, им казалось, будет для батюшки безопаснее. Но это только теперь легко сказать — пройти 50 километров, а тогда очень трудно было сделать: даже простое такое  и всем, казалось бы, доступное дело — пешая хотьба, — превращалось в сложную задачу, когда каждый мужчина был на счету и на виду; а тем более для такой приметной фигуры, какой являлся отец Никита. Вот и приходилось ему превращаться на время перехода в согбенного старца, как сам он рассказывал: «Наберу ношу лаптей — а борода у меня большая была — пригнусь — как будто старик с лаптями идет на базар…» Так и переходили с места на место, и батюшка потом рассказывал, как волновался он перед каждым таким переходом.

Так и в этот раз — набрали лаптей, навешали их и пошли провожать отца Никиту. Дороги были перекрыты милицией, шли по тропочке по ржаному полю. Оставшиеся дома послали малых детей посмотреть, благополучно ли батюшка с провожатыми выйдут из деревни. Возвращаются дети — а на тропочке во ржи уже караулят два милиционера: еще бы чуть повременить, и батюшка не смог бы пройти…

Но и в деревне Соболяк, куда, наконец, пришли, ожидало новое огорчение. Оказывается, хозяйка дома приглашала отца Никиту лишь для того, чтоб он отслужил ей какую-то требу, а вовсе не затем, чтоб поселить батюшку у себя. Батюшкины провожатые — его преданные духовные чада — так скорбели от предстоящей разлуки с ним, что не могли скрыть слез. Хозяйка, заметив это, сказала: «Что вы плачете? Примите обратно вашего батюшку!» Сама она боялась брать его на жительство. Тут уж впору было заплакать от обиды за батюшку, ноги которого были стерты в кровь после неблизкого и небезопасного пути — обратно идти он был  уж не в силах — да и рискованно было возвращаться. Смягчилось сердце хозяйки, когда отец Никита предсказал ей возвращение мужа, от которого давно не было известий: «Запиши число, время и собирай посылку в заключение — муж будет жив». Действительно, через какое-то время пришло письмо от мужа, а вскоре приехал и он сам с раненой рукой.

Отец Никита, возвратившись в Санчурский район, жил в одной деревне по прозванию «Свиной починок». Когда хозяйка-старушка уходила, батюшка запирался изнутри на крючок, который, возвращаясь, старушка отпирала, поддев снаружи палкой через кошачий лаз. Как-то в ее отсутствии пришли к ней, стали стучать и дергать дверь: «Заперто изнутри, не открывает — видно, померла!» Отец Никита стоял за дверью и держал крючок... Увы, немного было тех, в чьем сердце сохранилось: «Не бо врагом твоим тайну повеем…» Гораздо больше было тех, кто тайну выдал бы так или иначе: донес бы или проговорился; при этом пострадала бы хозяйка.

Как говорит, вспоминая о том времени, одна инокиня Катакомбной Церкви: «Разве может свободный человек передать то, что гонимый…» И нам сейчас трудно понять, насколько реальна и страшна была эта угроза. Между тем, за отца Никиту пострадало 40 человек одновременно (по другим сведениям — сначала 30, потом еще десять). Батюшка переходил с места на место, его никак не могли найти, и стали хватать его духовных чад; одна женщина была арестована лишь за то, что как-то отнесла ему чекушку сметаны, чего, кажется, по простоте своей и не думала скрывать от преследователей. Арестованных прихожан мучили, били, истязали, требуя от них адреса, где скрывается батюшка.

Была арестована среди прочих и матушка Екатерина Голованова. Ее арестовывали два раза. Первый раз пришли к ней и стали допытываться, где отец Никита; два милиционера, переодетые в штатское, повели ее в дом, который был у них на примете — там жили пожилые муж с женой. Увидев матушку, они обрадовались, и хозяйка, думая, что с матушкою кто-то свои, повела обрадованную речь, которую остановить матушка не могла, потому что милиционеры следили, как бы она не подала какой знак. Хозяйка и выдала тайну передвижения отца Никиты: «Ой, матушка, ой, милая, как живете-то? А мы ведь отца Никиту проводили-то вот так: навешали ему торбу лаптей, и он пошел…» Матушке, наконец, удалось незаметно мигнуть ей, хозяйка осеклась и остановилась: «Ну, что замолчала?» — спросили сыщики. — «Да я ничего не помню…» — «Счас выпорем — вспомнишь». Они сняли верхнюю одежду, под которой, как под овечьей шкурой, оказалось волчье нутро — милицейская форма, показали оружие. Но час был поздний, и притомившиеся стражи хотели спать. Один задремал за столом, другой — на пороге: видно, караулил дверь, чтоб матушка не сбежала. Матушка пождала-пождала, отворила окошко, да и была такова. Была она в бегах, как говорят, с полгода, потом все-таки ее опять арестовали. «Ну-ка, рассказывай, как сбежала». — «Да как — они спят, а я подумала: чего просто так-то сидеть, отворила окошко да и ушла». — «Правильно сделала, — был ей ответ. — Поймал — не спи».

Но теперь уж стражи советского порядка не дремали. Судили разом всех сорок человек (по другим сведениям — сначала тридцать); причем, матушка Голованова проходила у них по этому делу как главная. На следствии досталось ей: потом, много лет спустя, матушка С. видела у нее на спине рубцы от тех допросов. Мучали так, что некоторые не выдерживали и открывали адреса, по которым мог быть отец Никита; но преследователи, кажется, уже так отчаялись поймать батюшку, что уже не верили, даже когда им говорили правду.

На суде одна женщина по простоте своей заявила: «Если отпустите меня, так я в тот же день к отцу Никите опять пойду».Ей не поверили: «Мы его столько лет ищем и найти не можем, а ты в один день найдешь, где он?»

Давали на суде прихожанам отца Никиты помногу лет; получила двенадцать лет и матушка Голованова, из них два года карцера…

Уходили на страдания сподвижники отца Никиты и духовные чада его; продолжались и собственные его страдания и скитания — их впереди еще было тридцать лет… И окружало повсюду горе людское; терзала Россию война, терзали русских людей и свои же русские люди; сколько раз они появлялись, и в форме, и в штатском — кажется, на вид такие же русские, а на самом деле — враги, мучающие и истребляющие своих соотечественников. Сколько раз уже даже в нашей истории они приходят, встают у дверей, заходят по-хозяйски в дом, говорят служителям Божиим: «Пора!» — и уводят хозяев, отбирают последнее.

Пришел батюшка в Шамаково Кикнурского района. Отец и два сына были на фронте, мать дома оставалась с малолетками.  У них все отобрали по описи — в ступе чай кипятили, в ней же и суп варили, даже ложек не было. Сытый голодному не товарищ, а кто ничего не имеет — такого же разумеет; в этом доме сделали для батюшки «пряталку» — Бог хранил…

И удивительно — то, что разучились делать в те годы большинство взрослого населения России — хранить тайну, — умели дети в тех семьях, где скрывался отец Никита.

Впоследствии, выросшие и эту великую тайну любви и верности сохранившие в своем сердце, они вспоминали, как воспитывал их отец Никита — учил о будущей жизни. Он говорил детям: «Если б я не верил в будущую жизнь, я бы не скрывался, а вышел бы на улицу и пошел, или поехал бы на машине… Пройдет эта временная жизнь, хоть как не живи — и придется отвечать: будет Страшный Суд. А это временные страдания. Давайте потерпим. Готовьтесь — может, придется пострадать».

На исповеди наставлял: «Будьте кроткие, смиренные, творите добрые дела». И эти наставления всем сердцем воспринимали его и большие, и маленькие духовные чада, семя падало в добрую почву, и слова эти не оставались просто словами. Нет более кротких и смиренных людей на Руси, чем чада этих тайных батюшек, чада Истинно-Православной Церкви — и нет на Руси людей тверже и непоколебимее их…

Отец Никита и пошутить любил, особенно с детьми. Любил рассказывать стихи; зайдут ребятишки, а батюшка их встречает:

«На дворе случилась драка:

Разодрались бык с свиньей.

Пошли курицы в атаку —

Начался кровавый бой!»

Был стишок на более серьезную тему, про Ленина со Сталиным:

«Проиграли всю Россию

Два безумных дурака…»

На именины отца Никиты (24 мая по старому — Никита Столпник) как-то одна хозяйка решила угостить батюшку по-праздничному. Вошел именинник, увидал яства и умилился: «Наварила, напекла — все для милого Петра!»

Так и переходил отец Никита из дому в дом в это самое страшное время. Жил в одной семье, где служил в сарайчике, мимо которого ходили соседи за водой. Идет служба, а за стеной побрякивает ведром сосед, направляясь к колодцу. Как только не попались — удивлялись потом хозяева. Было придумал батюшка поселиться у бабушки одних своих прихожан — но враг везде находит: у хозяйки забрали сестру на 10 лет — отказалась голосовать; пришлось опять уходить…

Отец Никита, как известно, не разрешал ни вступать в колхоз, ни голосовать. Могут сказать: не слишком ли многого требовал он от своих духовных чад, если за это им грозила тюрьма? У нашего теплохладного времени обо всем другие представления, и о примере Святой Софии, благословивших своих дочерей на мучения за Христа, теперь не принято вспоминать. Такая позиция отца Никиты и других катакомбных священников представляется странной рядом с массою советских священнослужителей, которые с амвонов благословляли своих чад поспешать к избирательным урнам, чтобы отдать свои голоса за блок коммунистов и беспартийных, за «идеал человека» — Сталина, которые благословляли свою паству лгать и лицемерить без всяких границ и соблюдать все требования антихристовой власти... Скажут: суров был отец Никита и ему подобные батюшки! Но разве больше любили свою паству, разве больше заботились о ней те, кто благословлял русских людей отдавать себя в самое беспощадное рабство, какое только было когда-нибудь на свете.

Абсолютно бесправные русские рабы трудились на великих стройках коммунизма, пока не падали замертво, эти же рабы, превращаясь в живые обмороженные скелеты, добывали золото на приисках Колымы при 50 градусах мороза и выискивали случай прильнуть к будкам, в которых у печках отогревалось начальство, чтобы хотя на миг глотнуть теплого воздуха, получая за этот глоток тепла пинка сапогом… Раньше, — при других, как говорят историки-ученые, исторических формациях, — хозяева дорожили своими рабами и заботились, чтобы они были сыты; у этих хозяев рабов было несчитано и кормить их было ни к чему: на место умершего от голода поставлялось несколько других…

И одной из форм этого неслыханного в истории рабства были колхозы.

Одна прихожанка отца Никиты вышла из колхоза. Ее арестовали, стали придираться ко всему: что не ходит на выборы, не ходит в церковь. Вот для чего была нужна эта церковь — чтоб слушались советской власти, глашатаем которой она являлась.

Дали ей восемь лет — у нее осталось четверо детей. Человек, который уводил ее от детей в тюрьму, получал по полпуда масла, а колхозники на ферме работали за трудодни — бесплатно. Бесплатное молоко шло на молокозавод, а масло — палачам и выше — их начальникам и начальникам начальников… Самый настоящий рабский труд; потому так жестоко и преследовали тех, кто не хотел идти в рабство. И, несмотря на то, что единоличникам грозила тюрьма, колхозники завидовали им и говорили: вы живете как цари… Хотя чему особенно было завидовать: корову единоличников не пускали в поле, за право держать козу надо было заработать 200 трудодней; доходило до того, что в одной деревне даже говорил председатель хозяину, не пожелавшему вступить в колхоз: «Земля не твоя — колхозная, не смей сходить с крыльца!» Если разрушится старый дом — не разрешали строить новый или хотя бы ремонтировать старый. Приходилось по ночам, тайно, подводить новый фундамент, заменять подгнившие венцы; был случай, когда прихожане отца Никиты построили все же новый дом, и пришлось им перекатывать его на место старого — как будто он тут и был.

Скажут: слишком строг был отец Никита, настаивая на том, чтоб его духовные чада не вступали в колхозы и вели единоличное хозяйство. Да, на фоне всеобщего бессловесного послушания отказ вступить в колхоз был подвигом, связанным с несением скорбей, иногда вплоть до тюрьмы и до смерти. Но ведь неспроста колхозники, вынужденные заниматься изнурительным трудом, за который им не платили ни гроша, а лишь зачисляли, как будто в издевку, призрачные трудодни, — все же завидовали единоличникам.

Не на худшие ли страдания даже здесь на земле, не говоря уж о жизни вечной, обрекали русский народ те пастыри, которые благословляли его на послушание антихристовой власти? А если бы все батюшки — или хотя бы большинство из них — поступали, как отец Никита? Наверно, труднее было бы загнать русских людей в это ярмо: ведь народ ожидал решающего слова Церкви. Все-таки было много русских людей, оказывавших духовное сопротивление насилию сатанистов. Конечно, эти духовно-стойкие люди умели находить по себе и истинных пастырей, но, с другой стороны, ведь можно сказать, что это именно истинные пастыри воспитывали такую крепкую паству.

 

 

Никита Игнатьев

 

Отец Никита Игнатьев каждый день ожидал ареста в течение сорока лет, но этот день так и не наступил для него. Но и свободы он так и не дождался, и ему пришлось умереть и быть погребенным так же тайно, как он жил… 

Родители отца Никиты — Илларион и Ефросинья — давали приют паломникам, один старичок-странник жил у родителей долго, они же его и похоронили. Так и самого отца Никиту позднее скрывали добрые люди, а через много-много лет его тайно погребли хозяева дома, давшие ему последний приют.

Воспитывался Никита по-христиански, был близок Церкви с малых лет, с детства читал и пел на клиросе, изучал все службы. Позднее он рассказывал: «Молодежь пойдет гулять, а я — в церковь». Однажды Никиту схватили красные, при обыске обнаружили у него воззвание старца и повели юношу на расстрел, но по дороге он лишился чувств и оказался в больнице, откуда ему помог бежать знакомый врач.

После отказа служить в Красной Армии был выслан в Туркестан. Возможно там он и познакомился с архимандритом Серафимом и матушкой Екатериной Ильинишной Головановой, инокиней монастыря из-под Ташкента, который окормлял архимандрит (она воспитывалась в монастыре с детства.). Здесь был рукоположен во иерея. После окончания ссылки нелегально выехал в Москву, где стал служить священником в одной из московских церквей.

Познакомившись с тайным епископом Максимом (Жижиленко), подружился с ним, позднее снимали вместе комнату. Однажды, возвращаясь вечером домой, заметили в окнах своей комнаты свет, насторожились — в доме шел обыск. Отец Никита решил скрыться, а епископ Максим не пожелал оставить в руках милиции свое архиерейское облачение и был арестован.

Продолжая жить на нелегальном положении в Москве, отец Никита, на которого охота чекистов продолжалась, был вынужден постоянно скрываться от слежки. Особенно усложнилось его положение после выхода декларации митр. Сергия, так что дальнейшее его пребывание в столице стало невозможным. В это время он получил письмо от архим. Серафима из Йошкар-Олы с приглашением приехать к нему.

Посетив епископа Нектария Яранского, получил благословение его на служение в Яранской епархии и выехал в село городище Вятской области, где был арестован священник. О его служении там потом вспоминали:

«Во время службы, как говорят, никто из церкви не выходил, и по окончании ее люди не хотели расходиться, как будто ожидая чего-то… Отец Никита давал всем совет не вступать в колхоз.

Примерно с 1929 годв «начались за ним слежки. Напали на него милиционеры: сначала двое, потом четверо навалились, он не давался; стукнули головой об скамейку — он остался без памяти. Когда очнулся в участке — вокруг волоса, сам остриженный, в крови…»

Перед войной отец Никита выехал в Москву, где в то время был архим. Серафим и много знакомых. Ведь здесь также действовала Катакомбная Церковь, так что духовенству было, что обсуждать. Но оставаться надолго в столице было нельзя, и наступил день, когда архим. Серафим посоветовал ему возвращаться в село. Здесь во время обыска пропала церковная утварь и белое облачение его.

Сначала отец Никита проживал в доме вдовы в селе Крутом Лисинского сельсовета, затем пролежал, молясь, три месяца в соломе в сарае и часто оставался голодным, когда хозяйка не могла принести ему еды. Потом короткое время прожил в селе Соболяк, затем вернулся в Санчурский район и поселился в доме старушки в дер. Свиной Починок, позднее перебрался в Шамаково Кикнурского района, где скрывался в доме солдатки с малолетними детьми. Впоследствии дети вспоминали, как воспитывал их отец Никита.

«Он говорил им: «Пройдет эта временная жизнь, хоть как не живи — и придется отвечать: Будет Страшный Суд. А это временные страдания. Давайте потерпим. Готовьтесь — може придется пострадать».

На исповеди наставлял: Будьте кроткие, смиренные, творите добрые дела». И эти наставления всем сердцем воспринимали его и большие и маленькие духовные чада, семя падало в добрую почву, и слова эти не оставались просто словами. Нет более кротких и смиренных людей на Руси, чем чада этих тайных батюшек, чада Истинно-Православной Церкви — и нет на Руси людей тверже и непоколебимее их…»