Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.

 

Николай Жданов

[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]

Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html

 

Рассказывает Николай Жданов 

Мать забрали в первый день войны и расстреляли. Мать расстреляли за что? В колхоз не пошла, а соседка была «задушевная» ее подруга, жила через три дома от нас. Мать, может, когда и что не так сказала ей, и та пошла и заложила… Соседка «задушевная» рассказала и о сбежавшем с фронта Жданове Трофиме. Он прятался в другом доме, пришли и застрелили его.

Остались мы с крестной бабушкой. До 1942 года отец мой, Жданов Григорий Иванович, прятался дома, специально для этого был сделан  ящик. Стены широкие, видел, когда проходили мимо, и прятался в подоконнике. Вечером седьмого апреля сорок второго года пришли, «по заказу», уже знали, где отец находился. Пришли, прямо не спрашивая, выдернули подоконник, вытащили и давай, конечно, издеваться над ним. Били на наших глазах. Мы на печи сидели, я и младший братик, старший, не помню, где был. Младший сидел на корточках, а я на нем лежу и реву. И натура моя такая, хотел ведь кирпич выломать и кирпичом в них. Но… не хватило смелости. А мысль-то была… И его то с одной стороны ударят — упадет, поднимется — то с другой стороны… Потом отца на улицу вывели, пистолет наставляли.

Побольше года мы с крестной пожили, потом в сорок четвертом, утром на Казанскую приехал участковый и зачитал крестной постановление о высылке — двадцать четыре часа на сборы. А какие двадцать четыре, когда прямо тут же забрали сразу, два часа не собирались. Крестная: «Что брать?» — «Что есть, берите». А что там брать? Нечего. Крестная: «Картошки можно накопать?» — «Копайте». Крестная пошла, давай подкапывать картошку, жалко ведь оставлять. Да и кому оставлять, если всех увозят? Соседка приходит: «Ты что делаешь? Давай, дергай быстрее». Два мешка надергали, «гороха», правда, повезли с собой — этим потом и спаслись. Привели нас к сельсовету, собрали прямо на площадке, на улице, а в ночь нас увезли в Лебедянь.

Из Лебедяни везли в телячьих, совсем голых вагонах, весь эшелон был забит народом. А по дороге ведь бомбили поезда, но наш состав не тронули. В дороге давали сухой паек: рыбу-горбушу или хлеб. Крестная была старостой вагона, вот она пойдет получит на всех и по пайкам делила. И где поезд остановится на станциях, она побежит, наломает веток где-нибудь, разведет костер и варит картошку. Успеет сварить, не успеет, гудок загудит, мы все в вагон, она чугун забирает и несет — и полусырую ели. двадцать один день везли нас, кого-то в Тюмени отцепили, кого-то в Омске, потом нас до Новосибирска довезли. В Новосибирске отцепили состав, погнали всех в баню, потом отвезли в Томск, а из Томска уже пароходом до села Подгорное.

Здесь пересадили на баржу и отвезли до Усть-Бахтяра, там по колхозам нас распределяли работниками. Им нужны работники, приехали покупать нас. У моей крестной было четверо, трое нас и двоюродная сестра с нами ехала, ее мать вместе с отцом нашим забрали, и она вместе с нами воспитывалась. У Анны Клепиковой из Куймани восемь ребятишек и у Александры Клепиковой четверо было. Привезли нас, значит, в Гореловку, от Усть-Бахтяр двадцать километров, дали по землянке на две семьи. Нам дали типа землянки, низенький такой деревянный домик, весь врос в землю, и вот там мы жили: нас двенадцать ребятишек и двое взрослых, бабушка третья. Вскоре одна девочка у Анны померла, с голоду, конечно. Осталось нас одиннадцать. Какие с нас работники, от одиннадцати и ниже?!

В Гореловке был колхоз «Ударник», но наши в колхоз не ходили. Сначала ходила побираться бабушка, потом и мы пошли. Тут осень, картошка подошла. Взрослые пошли зарабатывать, мы помогали подрывать картошку. Два ведра нам давали. Зиму сорок пятого перезимовали, и нас перевели в дом, где было еще две семьи, еще плотнее стало, еще больше народу было. В ссылке мы собирались и молились, но по-прежнему ходили молиться только ночью, днем не разрешалось. В избе закрывали одеялами окна, читали на память, пели, голоса хорошие были. Мы детьми воспринимали нашу жизнь, как должное, не роптали. Деревня была длинная, народу собиралось в то время человек по сорок, на похороны собирались все, коллективы большие, там не гоняли, И никто не ходил работать в колхозе. Местные обзывали нас  и «богомолы» и «резаные», рязанские значит.

Еще одну зиму перезимовали, потом в ссылку собрались. Сначала ребятишек собрали в детские дома от матерей. Вот мы сироты были, нас не взяли, а кто с матерями был, одного возьмут, одного ей оставят — такое разделение было. В детский дом забрали, немного погодя старушек в инвалидный дом забирают. Остались мы с одной крестной. А в сорок шестом — это уже третья ссылка — отправили в Ершовку. Жданова Анна Ивановна собралась опять переезжать в землянку, но мы уже подросли, с братом Иваном ходили побирались, человек восемь нас собиралось. Побираться ходили по три-четыре человека, часть проходила по одной стороне деревни, часть — по другой. В сентябре роса холодная, а мы босиком. Староверы по-первости подавали, а потом нас много развелось, подавать стали реже, но не обижали, оставляли ночевать. По весне мы ходили собирать колбу, траву такую, очищали ее и этой колбой питались.

Однажды зимой мы с братом набрали кустов, ребятишек много было, собрались ночевать в одном месте. И кучей все идем, человек, наверное, восемь. Погода была снежная, снегу много было, лоток нам дали, мы на нем везли все. До одной деревни дошли, брат говорит: «Обернись, зайди на двор, может хлебушка дадут». Я забежал. И тут лошадь на меня — это с леспромхоза шел обоз. Спереди кучер был, а по четыре подводы бесхозные были. Я глупый был, на ходу заскочил на подводу, догнал ребят и бросил брату-то хлебушка, а сам дальше поехал. Ребят, вроде, там много, друг другу помогали, а тут брат отстал. Они его сначала везли, везли и бросили. Он один остался. Я домой прихожу, крестная спрашивает: «Где Иван?» Я говорю: «Идет. Там их много идет» — «Что ж ты бросил его одного, иди встреть». Я собрался, отдохнул и пошел встречать. Встретил, он километра с полтора, может быть, не дошел, уставший. Пришли, он говорит: «Теперь мы не пропадем. Хватит». Мы хлеба привезли две сумки большие. Супчик сварили, поели, легли с ним на печь и заснули. И вдруг в двенадцать часов ему плохо…

Потом мы нанимались рубить дрова по два-три кубометра: распилить, наколоть и сложить, но в праздничные дни мы не работали. Сколько мы пережили, сколько же нам досталось! Мы-то жили в избушке, а некоторые за деревней в логу, в землянке летом и до глубокой осени. Утварь была та, что захватили из дома. Помню, брат поймал зайца и за зайца выменял алюминиевую ложку, она после долго была у нас, уж истерлась вся. Тайком стали возвращать наших стариков, разыскали и вернули всех. Украдкой воровали, потом пешком шли. В сорок восьмом году привели бабушку, чуть-чуть живая, была, до того худая… она пешком прошла триста километров. В пятьдесят втором украдкой возвращались дети из детских домов, все прибежали украдкой, кто выжил.

Впервые мы пошли работать в пятьдесят третьем году , а до этого — абы как. Я пошел работать погонщиком, а весной пятьдесят пятого пошел плотничать. А в пятьдесят четвертом году мы взяли землю, чтобы обрабатывать, раскопали целину. В пятьдесят шестом я уже подрос, построил свой домик. В пятьдесят седьмом году организовалась строительная организация, я там плотником работал. В армию меня не забирали, а младший брат был в армии. В шестьдесят четвертом году у меня уже семья была: старшему сыну четыре года и младшему Кольке четыре месяца. Я приехал в отпуск, а колдунья та, подруга «задушевная», еще жива была. Она осталась уже совсем одна: двое сыновей ее сгорели, первая дочь угорела, а другая умерла от инфаркта. Идет она мне навстречу и спрашивает: «Ну, как вы там?» — «Нормально».