Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.

 

Екатерина Дюкшина

[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]

Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html

Рассказывает Екатерина Семеновна Дюкшина, Татария

У нас в селе была большая церковь. И как хорошо молились в ней! В церкви помощником служил муж маминой сестры, и они при церкви жили. После войны, я комсомолкой тогда была, наняли татар ломать церковь, им за это три раза добавляли зарплату. А там была плащаница рядом с иконой Матери Божьей. Я рядом стояла и видела, что, когда татары достали плащаницу, огонь из нее поднялся вверх, и Святой дух пошел из нашей церкви

Отцу во время войны ногу оторвало, и мама хотела уйти от него, детей еще не было. А он сказал ей: «Если уйдешь, я себя "порешу". И ты грех возьмешь на себя». Мама осталась и родила нас, пятерых. Мать с отцом никогда не ругались, если кто начинал ругаться, другой сразу же выходил из избы. Так они жили и нас так же научили жить. Мать моя всегда молилась, часто молилась на огороде, тогда ведь не давали в избе молиться. В саду у нас смородина была, яблони, кусты, вот в этих кустах на скамеечке мама садилась и Евангелие читала. И я тоже стала с мамой молиться.

К нам и Серафима приходила, звала маму к себе в дом на общую молитву. А Иван Иванович, коммунистом был. Серафима часто говорила ему: «Иван Иванович, оденьте крест. Прошу вас». Он ей: «Да как? Как я партийный билет брошу?» А она ему: «Бросьте и все». Думал он, долго думал, в первую очередь ему неохота было бросать удобную жизнь. Сначала ругался, потом стал ходить ко мне. А я говорила: «Мы к Серафиме пошли молиться. Иди и тоже послушай». Он отвечал: «Как я пойду туда? На мне и креста нет». А я ему: «Какой на тебе крест. Ты же коммунист, на тебе билет партийный».

В пятьдесят седьмом Саломея сказала мне: «Кать, а что же Иван Иванович без креста? Давай что-нибудь сделаем, чтоб он крест надел» Я ей: «А ты приди к нам и спроси: "Иван Иванович, вот у Серафимы молятся, а мы ничего не понимаем. Ты грамотный, поймешь ведь, правильно они молятся или нет"». Пошли мы с ним вместе к Серафиме, чтоб он посмотрел, как там молятся, ведь надо как-то завлечь его. А тогда к ней много народу приехало из разных деревень, долго молились и потом говорили, говорили. Он вернулся и сказал: «Теперь я понял. Они говорят так же, как мама моя рассказывала. Придется и мне по этому пути идти, так мне все это понравилось. И я там один сидел без креста». Я ему: «Я тебе дам крест. Надень его на себя». Он промолчал. Потом как-то поздно пришел, может часа в два ночи. А утром встали мы, он умылся и спросил: «Дашь мне крестик?» Я радехонька, принесла ему крестик. Он его поцеловал и надел.

Саломея пришла узнать, как дела наши, спросила его: «Ну, Иван Иванович, показалось ли тебе там?» Он ей: «Как не показалось? Там всю правду говорят». Тогда она предложила: «Я в Баланду собираюсь молиться, хочешь, тебя позову? Там тоже все время собираются». А я про себя: «Хоть бы пришли они за ним». Накануне вечером Саломея пришла: «Буду у Вас ночевать. Завтра все вместе пойдем». Пошли мы туда, а там отец Филарет служил. Помолились вместе и потом все разговаривали. Ивану там еще больше понравилось, он пришел и сказал: «Там вся правда, а мы все неправдой живем. Что теперь делать мне? Партийный билет у меня, завтра поеду в район и сдам. Они против Бога».

А я стала про себя молиться: «Господи, дай ему разум». Утром поели мы, положила я ему в сумку кусочек хлеба. Взял Иван партийный билет и паспорт, пришел в райком и бросил свой билет на стол. Они спросили: «Чего надумал-то?» А он сказал: «Я надумал Богу молиться». Они стали его ругать, а он стоял на своем. Они засмеялись. В милиции его хотели задержать, но потом отпустили. Пришел домой и сказал: «Меня хотели забрать». А я ему: «Ну, пусть забирают, мало ли сидят наших. Вон Салманида отсидела пять лет, да и все по пять лет отсидели и пришли. И ты посидишь, а потом придешь». И у меня тогда не было страха, а, наоборот, радость была, что Иван пошел по истинному пути. Значит, Господь его хранил, и если убьют, значит, убьют за Христа. Он-то ведь вон как страдал за наши грехи! И за себя я не боялась, что детей могут отобрать.

А через два дня за ним из райисполкома приехали, привезли паспорт и партийный билет, сказали: «Это ты послушал свою растрепу и стал так говорить. Мы знаем, зачем ты молиться задумал. Ты в колхозе работаешь, а колхоз тебе ни в чем не помогает. У тебя ведь изба старая, захотел новую избу вымолить? Так вот — завтра всем колхозом идем в лес, будем деревья рубить, тебе избу строить. Только от председателя не отказывайся». А он им: «У меня бревна во дворе лежат, не надо мне никакого дома». А ведь, действительно, он себе ничего не брал, все людям раздавал: этим выпишет, другим выпишет. Я-то приносила, на ток пойду, украду зерна, положу за пазуху — нас ведь обыскивали. Принесу домой и сварю ему что-нибудь — у нас совсем нечего было есть. Сам-то он ничего не брал.

Уговаривали его по всякому, говорили: «Мы выпишем вам хлеба. Завтра колхоз начнет строить вам дом. Только заберите обратно партбилет». Он ответил: «Нет, не буду председателем. И обратно ничего не возьму. Я пошел по воле Божьей, не отрекусь». Они тогда ему: «Ну, смотри». И уехали. Потом сняли его с должности. Пришел муж домой, сказал: «Ну, завтра заберут меня». Стал он по ночам валенки валять, пятеро детей ведь было. А через некоторое время пришла повестка в суд. Мы все собрались и пошли. Спрашивали его там, и он все отказывался. А народ, который в зале сидел, удивлялся — от всего отказывался. Что только не говорили! Такую неправду! Потом спросили: «Сколько ты брал за валку валенок?» Он промолчал. Они ему: «Сейчас тебя забираем, дадим пять лет». А он им: «Сколько Богу надо, столько и дадите. Забирайте». Взяли его и осудили на пять лет.

Я попросила дочь Саломеи: «Сбегай, кусочек хлеба отрежь и ему положи». Принесла она хлеб, и он в карман положил. Забрали его и увезли на машине. Идем мы обратно, а Настя как даст мне: «Посадила мужика! Посадила человека!» А Саломея сказала ей: «Не трогайте вы ее. Она и так без памяти, ни жива, ни мертва». Пришли мы домой, начали молиться, потом спать легли. Утром встали, опять помолились, и ребята мои плакали и тоже молились с нами, сыну уже было десять лет.

А на суде приказали нашу овечку и козу не пускать в общее стадо. Пошла я к дяде Леонтию , попросила взять мою овечку и козу, дескать, мне не дают, может, молочка принесешь ребятам. Как мужа забрали, у меня ворота сняли, я в то время в лесу была. Пришла — а у меня в огороде лошади стоят, капусту и морковь жуют. Пошла я в огород, а там сосед капусту мою забирает себе. А потом приехали и все, что росло в огороде, увезли. Стали вызывать и требовать: «Откажись от веры, а то детей заберем». Я отвечала: «Нет. Детей у меня пятеро, вырастут они в вере. И все».

Через некоторое время и мне пришла повестка в суд. Саломея предупредила всех наших. Помолились мы утром, ребят я оставила с соседкой, и пошла на суд. Судья спросила: «У тебя дети молятся?» Я сказала: «Молятся. И утром и вечером со мной». Стали обвинять меня: «Ты в школу детей не пускаешь, молиться их заставляешь». Я им: «Проверяйте! У них только четверки и пятерки. И ни одного пропуска нет». А суд решил: «Отобрать троих детей!» Оставили мне самых маленьких, их в детдом еще не принимали. Старшим сказали, они заплакали, обняли меня.

Еще день мне разрешили побыть с ними, пришли мы домой, помолились вечером, утром я завтрак им сварила и накормила их. Потом подъехал на лошади сын моей подруги, он приехал детей в детдом забирать, сказал: «Давай собирай их скорей, в сельсовете ждут». А мороз сильный был, я ему: «Они ведь замерзнут». Постелили сено в телегу, положили детей туда и повезли. А я как упала в дверях в обморок, больше уже ничего не помнила. А на другой день подохла лошадь в колхозе, на которой детей моих увезли в детдом. Вот как Господь наказал их!

Пока везли их пятнадцать километров, они замерзать стали. Завезли их в деревню, покормили и согрели там, потом повезли дальше еще двадцать километров. Ночевали у одной татарки и только на третий день приехали в нужное село. У какой-то тетеньки побрили их и привезли в детдом. Детей там было двести или триста человек. Две недели держали детей моих отдельно и с детдомовскими ребятишками не соединяли, чтобы они не научили их молиться.

Вечером пошла я к соседям, а они мне вилок моих не отдали. Пришла домой, поплакала, потом сварила супчик, покормила малых детей. Потом пришла ко мне одна старушка и сказала: «Я тебя к детям проведу». Пошла я в Аксубаево к бабушке Лене, а она сказала мне: «Собирайся. Я Пашеньку с тобой пошлю в Чистополь». Купила я пряничков, конфет, лепешек намесила, бабушка Лена собрала им яиц и печенья: «Надо не только вашим детям, но и всем беспризорным дать». Там татарка была, она ухаживала за детьми в детдоме. Пошла она к директору, а он не разрешил мне свидание. Утром пошла я опять к директору, он опять на свидание не пустил. Но детей при нас вывели во двор, выстроили строем, и мы смогли хоть увидеть их.

И тут директор сказал мне: «Встань перед строем!» Я встала. А директор при всех на меня: «Бессовестная мать! Как тебе не стыдно! Тут все беспризорные, без отца и матери, а ваши при живых родителях — и в детдоме. Да они вас кормить не будут в старости». А дочка моя, в галстуке красном, вышла из строя и сказала: «Вырастем, будем почитать папу с мамой. И будем папу с мамой кормить». Директор отвернулся и заплакал, потом сказал мне: «Идите. Сейчас все позавтракают, и дети к вам на свидание придут. Но только на час». Дочка с собой девчонку привела, подружку, а сын приятеля, мальчишка этот в сенях стоял. Ребята гостинчиков им дали, они и убежали.

Мы с детьми поговорили, передала я им все гостинцы, в конце сказала им, чтоб они сказали директору, что мама с бабушкой заболели, лежат, придти не могут и просят еще о свидании. Потом мы ночевать пошли, наплакалась я. Дети вечером пошли к директору и все, что надо, сказали, а он им в ответ: «Пойдите и посмотрите, если умрут они, мы их тут и закопаем». Утром мы позавтракали, пришли опять, и их пустили к нам. Но директор сказал им, что разрешает писать домой письма, но чтобы меня он больше здесь не видел. Ребята пришли, рассказали нам все и так радовались. Мы просили их передать директору поклон, отдали мешочек с гостинцами, сказав детям: «Раздайте всем ребятишкам». И они ушли.

Пришли мы с Пашенькой домой в Аксубаево, у бабушки ночевали и рассказали ей все. Пришла я домой и захворала. В письме детям в детдом написала: «Мы пришли домой. Слушайтесь всех, что заставляют, то делайте. Поклон всем подружкам и товарищам». А потом думала-думала, что дальше делать. Весной, когда растаяло все, Салманида предложила мне: «Айда, сходим в детдом. Я тоже хочу посмотреть, как там ребята. Подготовим все и пойдем. Когда вернемся, начнем копать огород наш». У меня-то отобрали, а у них еще был огород. Ну, пошли мы, зашли опять в Аксубаево к бабушке Лене. Она нам много дала с собой, другие знакомые тоже всего надавали, получилось по большой посылке. Пришли в детдом, вызвала я директора: «Миленький, отдайте их на каникулы домой. Я подпишу. Столько дней буду их держать, на сколько дадите». А он сказал: «Как кончат учиться, приходите за ними. Я отпущу их на месяц». Ушла я, а сердце у меня болит, опять засобирались к ним.

В детдоме татарка сказала, что не пустят нас к ним, а директор пустил. Дети прибежали, радостные. И разрешил он мне взять детей на месяц. Пришли домой вместе, а я не знаю сама, что делать теперь. Я их молиться заставляю, они молятся и плачут. Накануне того дня, когда мне надо было их вести обратно, к нам пришли все наши проститься. На следующий день рано утром мы пошли. Как только вышли из дома, а до детдома от нас пятнадцать километров, птички вокруг нас вьются и чирикают. Сынишка мой пытался поймать их, а они отлетают, потом опять близко летят. В Аксубаево зашли к бабушке Лене, она плачет, молится, просит Господа. Поели там и дальше пошли. Как из села вышли, опять птички за нами: «Чивыр-чивыр-чивыр». Просто чудо! И эти птички всю дорогу за ними летели, всю дорогу до детдома! А директор разрешил им писать письма домой.

Два года пробыли там дети. Муж Иван в это время был еще в ссылке. Потом в детдоме осталась одна дочка. Послали ее в Кустанай учиться на штукатура. Оттуда письмо пришло: «Папа, если ты за мной не приедешь, я здесь сама свою жизнь решу». Получили мы письмо, стали думать, что делать. Пошел муж к дяде, которому овечку отдали, попросил денег, как бы за овечку, отом у сестры тоже попросил — и все помогли, дали денег. Поехал Иван, а адрес в Кустанае забыл. А дочь далеко услали, он ехал и спрашивал на всех станциях, в общем, доехал все-таки, показали ему, где училище. Подъехал, а дочка прямо в воротах к нему бросилась. Пришел он к директору, сказал, что дочь забирает. А ему в ответ: «Мы ее одели, обули». Он заплатил, сколько денег у него было, и забрал ее домой.

Пошла она в десятый класс в селе Старо-Тимошкино, а от нас ходить ей туда надо было пять километров. Я стала искать там квартиру, пришла к знакомой, прошу: «Пусти дочку пожить». Она мне: «Я пущу, Катя, но только в переднюю избу не пущу ее. А в задней есть коечка». Причина простая была. У этой знакомой на квартире жила учительница, и она с владыкой Михаилом молилась. Поэтому, чтобы дочка не увидела ничего и не выдала, ее и пустила она в заднюю избу. Когда владыка Михаил приходил, бабушка звала дочку на печку погреться, чтобы он прошел к учительнице. Помолятся они, а ночью он уходил.

Пришла дочь на каникулы, а в доме и днем стали молиться. Иван мой после ссылки пошел табун пасти и продолжал молиться, ходил по многим домам. Огород у нас отобрали, и дети набирали в лесу ягод и грибов. Потом дети наши помогали нам во всем: и продуктами, и деньгами. Младший сын, в морфлоте служил. Как-то ехал к нам зимой из Чистополя, чуть не замерз совсем, предупредил, что, если мы будем здесь жить, не приедет больше к нам. И продали мы свой дом, купили дом в Аксубаево и переехали туда. А потом дети построили у нас во дворе свой дом, дочка с нами стала жить. Во время переезда, когда вещи складывали, увидела я возле трубы воск. Откуда, думаю? И вспомнила, как все было… Раньше мы ходили молиться обычно в разные дома: в Мокшино, Васильевку и Киреметь. Собирались ночью, молились, а утром домой шли. Но на Троицу молились всю ночь у нас, и народу из разных сел собиралось очень много, в двух избах молились. Негде было всем разместиться, и кто-то в нашей передней избе на полати залезал, молился там, а свечи около трубы ставил. До сих пор помню — такой молитвы, как у нас на Троицу, никогда больше не было!

Муж как-то весной колодец рыл и череп нашел. Раньше здесь был березовый лес, может, кладбище было рядом. Когда на Крещенье к нам приходили молиться, брали воду из того колодца, и она как святая была. Муж наказывал: «Никуда не ходи, молись, как молилась всегда». Я-то сама никуда уже не ходила, с детьми оставалась, мужа посылала, а сама дома молилась. Потом уж не могла отойти от мужа ни на минуту, он пять лет хворал после обширного инфаркта. Как-то совсем больной лежал, не вставал уже, и вдруг поднялся и пошел. Я подумала, что до ветра, а он вернулся и спросил: «Ты ничего не видала?» Я ему: «Нет, не видела». А он мне: «Приходил владыка Михаил с сумочкой и стоял здесь. Пошел поглядеть на него, а там уже никого»…

Через несколько дней опять сказал мне: «Вижу, у глубокого колодца владыка стоит, сказал, что с этого места ни шагу, это место будет дорогое. Только кто тут будет — не знаю». Перед самой смертью муж наказал мне: «Всех птиц корми, всех кошек и собак корми, всех людей и даже пьяниц — всех пригласи и корми. Сегодня мальчишечка пришел, корми». Я кормлю, каждый день он ко мне ходит, а я и не знаю, что за мальчишечка. Еще Иван сказал: «Если кто тебя обидит, проси прощения, говори: "Простите меня, я такая и есть". Всегда все возьми на себя, а Господь тебя сам простит. Никогда не обижайся, и свои руки не распускай».