Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Катакомбная церковь.
Наталья Гончарова
[ВОСПОМИНАНИЯ О КАТАКОМБНОЙ ЦЕРКВИ]
Запись И.Осиповой. http://www.histor-ipt-kt.org/vosp.html
Рассказывает Наталия Гончарова[1]
В 1929 году началась коллективизация, и родителей принуждали записаться в колхоз. В колхоз вступать "грех", так как наша семья относилась к истинно-православным христианам. Отец категорически отказался. У нас забрали весь скот, тряпки, посуду, продукты, вытащили вторые рамы окон, оставили нас голодными и холодными. В 1933 году была засуха, наступил страшный голод. Отец, бабушка и один ребенок умерли. Маму обижали, кто и как мог: и власть, и люди, потому что не колхозники. Старший брат не выдержал и уехал, остались нас трое и мама. Голод заставил нас побираться. У мамы оставалась одна старая шуба, и ту власти сорвали с плеч за налог, а налоги были непосильные.
Наступила зима, топиться было нечем, стены и окна покрылись снегом. Мы малы, а маме было не под силу добыть дров. Но в школу мы ходили. Хотя были голодные и холодные, и одежда на двоих с братом, но учились хорошо. В школе тоже испытание: родителей в колхоз гнали, а нас — в пионеры. Мы отказывались, боялись греха. А еще я увидела, что галстук похож на кровь. Крепился он зажимом, а на зажиме вверху написано: "Будь готов", в середине костер, а внизу — "Всегда готов" в этот костер. Меня это сильно напугало. До семи лет я ходила в сельскую школу, в 1939 году уехала к сестре в Калинин, где проучилась еще один год, хотя совсем неудачно.
В 1941 году началась война, и нас эвакуировали. Я приехала домой и хотела учиться дальше, но меня к учебе не допустили, а определили на окопные работы. Я сделала себе укрытие и скрывалась в нем. Мы всей семьей молились дома, но христиан было много, и мы стали собираться в селе Панино. Путеводителем у нас был Панин Григорий Михайлович. Молились по ночам, потому что преследовали нас, приходилось даже ползти метров сто по картофельному полю до дома молитвы. Окна в доме закрывали ставнями и ставили на улице сторожей, чтобы никто не подошел. Учили нас из Писания, чтобы мы не участвовали в злых делах, не голосовали, не вступали в колхозы, пионеры, профсоюзы, не брали паспортов и пенсий, так как все это относится ко "греху". Писание говорит: «Выйди народ мой из нея, не участвуй в делах ея. Эти дела все антихристианские».
Старших "братьев" и "сестер" забрали, заковали в наручники, побросали в машину и увезли. Остались только старики и дети, и несколько человек молодежи, которым удалось скрыться. Однажды, в 1944 году, ночью военные окружили дома христиан, а на утро забрали в машину, в чем есть, и увезли в Сибирь, в тайгу. Когда перед отправлением построили детей у вокзала, то все шагнули и запели "разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог". Многие умерли, не пережили, потому что их бросили на произвол судьбы. Потом, в 1945 году, арестовали оставшихся "сестер" и "братьев", а вместе с ними и нашу семью[2]: маму, меня и сестру. Посадили в районную КПЗ. Молиться не разрешали, били пинками. Мне за то, что я читала акафисты на память, замком выбили челюсть и исправили с другой стороны. Паек давали не исполна: вместо 400 грамм давали 300 грамм, суп — один раз в день, и то крупинка за крупинкой, за что и называли его баландой. В баню не водили, вши были в камерах и на нас.
Здесь кончилась война. Просидели мы 14 суток, и нас направили пешком в Рязань. Из обуви на ногах у всех были калоши, привязанные веревочкой, а вели нас в начале апреля, по целине, полем. Веревочки порвали калоши, и почти босые шли мы 60 километров до станции "Лев Толстой". Шли и всю дорогу молились, прося защиты у Господа, Матери Божией и всех святых. Паек в дороге не дали, "кормили" всю дорогу прикладами, и защиты нам ни от кого не было. Пришли на станцию ночью. Дали нам камеру, грязную от побелки и не топленную, и мы сильно промерзли. А утром отправили к вокзалу, чтобы ехать в Рязань.
Привезли в Рязань, подвели к дому, написано: "Бюро услуг", а вошли во двор — там внутренняя тюрьма для политзаключенных. Завели внутрь тюрьмы, посадили в общую камеру. Там камеры нас удивили: побелены до половины под краску, койки, матрацы, одеяла, простыни, подушки перовые — все это для политзаключенных. Обыскали нас, сняли кресты, но кресты нам вернула надзорка, ибо она была христианка. Там "печатали" пальцы. Мы все считали это за грех, нам крутили руки, надевали наручники и "печатали"… Потом вывели нас на улицу. Стоит "воронок", стали в него сажать, а "воронок" разбит на тумбочки. По два человека впихнули, даже кости захрустели. Жара непомерная, дышать нечем… Привезли в баню, помыли и обратно в "воронок", так же набили и на место доставили.
Теперь развели по камерам по четыре человека, дали обед: четыреста грамм хлеба и суп. Устали мы, хотелось хоть головой на тумбочки. Стояли у койки и стулья, но только приклонилась — звук в дверь ключами, нельзя спать до отбоя. А отбой был в одиннадцать часов ночи. В глазке беспрестанно движение — подсматривали все. А только дали отбой, только повалились на койку, открылась дверь, надзиратель показал на каждого пальцем и спросил: «Фамилия?» Ответила: «Гончарова». Руки назад, на допрос повели, на второй этаж.
Следователь Сушилин держал меня всю ночь, а задал всего несколько вопросов: голосование, колхоз, школа, пионер. Я отвечала: все "грех". А из этого "греха" получилось целое дело. Он получал за часы, а нас держал всю ночь. Он может дремать, а нам — сидеть прямо. Ну, какой выход? Мы без сна падаем. Узнали: можно искать вшей в голове. Вот тогда нам пришел отдых, одна другую обыскивала, и обе спали. Утром в 6 часов подъем, спешили помолиться, дальше туалет, завтрак, прогулка, обед, молитва, ужин, а после ужина отбой и допрос. И так шесть месяцев. Судила Москва, заочно Особым совещанием, по статье пятьдесят восемь, пункты десять и одиннадцать. Срок мне дали четыре года. После суда направили нас в общую тюрьму.
* * *
После суда нас направили в общую тюрьму. Встретили неприветливо, поселили в общую камеру. Там были "блатные", "фраера", колхозники, а нас звали "монашками". Нас спросили: «Будете работать?» Ответили: «Да, но в праздничные дни не пойдем». Нас посадили в карцер. Здесь нас было много. В этой тюрьме пробыли полгода. Потом нас отправили этапом неизвестно куда. Прибыли на вокзал, объявили: «Поедете в Коми республику». Погрузили в бычьи вагоны, как скот, и повезли. Паек сухой, воды нет, бросали снег. Вагоны нетопленные, и надзиратели. забегали, гоняя нас из угла в угол, чтобы не померзли. Колея дороги одна и разъезды. Вагоны загоняли в тупик, так что ехали мы месяц. Морозы.
Привезли в Воркуту на пересыльку. Там комиссия. Раздевали догола и смотрели приметы. Одевались и на места. Потом повезли по лагерям. Я одна попала на Предшахтную, где начальником был Бакулин. Завели меня в барак. Барак на двести человек, на окнах решетки, справа стояла большая кадка для оправки. И всю ночь движение на кадку — вонь, дышать нечем. Мужчины пробирались к женщинам, было что-то страшное. Когда я была в бараке, бесконечно стояла на молитве.
И тот же вопрос и мой ответ: работать буду, но в христианские праздники, сколько бы их ни было, нет. А они без разговора посадили в карцер, — раздели, оставили только обувь, юбку, кофту и платок. Карцер топили плохо, холод. Давали триста грамм хлеба и стакан воды. Я накидывала юбку на голову, она широкая была, дышала и этим немного смягчала холод. Молилась, пела молитвы, псалмы и тем утешалась. Отсижу пять суток, потом двое суток в бараке, и обратно на пять суток в карцер. А то ставили на мороз около карцера, тогда замерзала до крайности, другой раз не могла ноги развести. Замерзала, приведут в барак, ночь там, и опять в карцер. И так прошло четыре года.
Перевозили из лагеря в лагерь. Отсидела срок, но домой не пустили, а повезли на высылку в Красноярский край, Абанский район. Нас там распределили по колхозам. Нас было четверо, и нам двум не дали квартиру. Нас приняла женщина, у нее двое детей. От колхозной работы я отказалась категорически, и мы стали работать частно, у людей. Кому вязали, шили, а за работу — сколько дадут. Потом судили меня районным судом и дали шесть месяцев "принуды"[3]. Я от них отказалась. Из деревни Петропавловка отправили нас в тайгу, потому что продолжали не работать, не голосовать и т. д.
Приехала моя сестра и еще две духовных сестры. Нас арестовали в деревне Баикино и отправили в Абанскую тюрьму под следствие. Следователь Разумов. Законы те же, что и в Рязани: также отбой, допрос ночной и так далее. Просидела я шесть месяцев, и Москва осудила Особым совещанием по пятьдесят восьмой статье, пункты десять и одиннадцать. Дали восемь лет — это уже третья судимость. Направили меня в Иркутскую область, в город Тайшет, попала я в восьмую колонну. Как только вступила я ногой через ворота лагерного пункта — палачи русские встретили: наручники и палки в руках. Охрана била христиан как скотину, потому что допускалась на работу пьяная[4].
В лагере было восемьдесят верующих, но разной веры. Там уже были и наши "сестры", их как раз вытащили полумертвых из карцера и отправили в стационар. А меня сходу в карцер. Карцер размером два метра длины и полтора метра ширины, а нас набили туда, как селедок, да еще натопили. Стали гнать всех на работу. Меня объявили бригадиркой, как грамотную и всех моложе. Я отказалась, а дежурные в конторе, где бригадирам давали разнарядку, стали "развлекаться" со мной: пинками били меня из угла в угол, как мяч, и приговаривали: «Ищи пятый угол».
На другой день пришли в барак пьяные с палками, стали бить всех христиан, включая и меня. Били как скот, никакого сожаления. Потом стали сбрасывать женщин с верхних нар на пол. Одну христианку по имени Марфа сбросили, а она угодила головой на угол выступа, по которому залезали на верхние нары. Голову пробила, чуть кулак не влазил. В дверях стояли дежурные и никому не давали выйти. Но я прорвалась, за что хотели убить скамьей, но другая "сестра" заслонила собой, и ударили ее. Была свалка и неразбериха, но все же я добежала до начальника лагеря, он же был главврачом санчасти. Он быстро взял Марфу в санчасть и потом залечил рану. А эти пьяные надели "сестрам" наручники, и у некоторых от них кровь брызгала. Мы никому не жаловались, боялись греха и терпели ради Христа.
Потом меня одну посадили в БУР. БУР отличался от карцера величиной, туда можно было набить христиан человек сорок, как селедок. Пришли эти три "лба" и стали бить: один в одну сторону груди, другой в другую, третий — куда попадет. Били под сердце, но Матерь Божия сохранила. Потом они что-то стали шептать. Я испугалась, что они меня изнасилуют. Но они придумали другое: повалили меня на пол, один взял за голову, другой за ноги и прихлопнули несколько раз об пол. Решив, что я убита, потащили из БУРа в карцер и там бросили на цементный пол. Я опомнилась, поднялась и слышу стоны других.
Прошло немного времени, перевели меня в разваленный барак, а там были "сестры" по духу. Стали молиться вместе. Меня просили почитать акафисты, я знала на память утреннюю и вечернюю молитвы и три акафиста: "Спасителю", "Матери Божией" и "Николаю Угоднику". Я стала читать, а нарядчик и бригадир потребовали, чтобы бросила читать. Бросить не могла, боялась, если меня Господь накажет. Тогда они дождались ночи, выгнали всех из барака, оставив меня одну. И стали кидать меня на пол спиной, чтобы отбить почки. Как же я просила Матерь Божию о помощи! И не чувствовала боли, падала на пол, как на подушку. Тогда они потащили меня один за одну ногу, другой за другую. Я думала, они меня раздерут. А они подтащили меня к двери, и один, опираясь на нее, шагнул на живот в кирзовых сапогах. Если б я была не голодная, то могло бы все полопаться.
Потом надзиратель позвал одну христианку, Кокореву Анастасию, узнать, жива ли я. Она подошла, заплакала: «Наталья, жива ль ты?» Я улыбнулась и сказала: «Жива». Они меня перенесли на солому, и у меня живот был от низа и до пояса черный, просто угольный. Врачей вызвать было нельзя, палачи могли и добавить. Когда я немного выздоровела, нас повезли на сенокос. И я опять отказалась работать. Там карцера не было, вместо него был подпол. Днем я ходила по лесу до запретной зоны, а ночью меня сажали, даже не сажали, а клали в этот погреб. Кто там, в подполе, крысы, мыши? Но их я не боялась. Боялась мужчин — они все позволяют. Они сажали меня в муравьиные кочки нагой. Я просила Спасителя и Матерь Божию и всех святых на помощь, чтобы дали мне, грешной, терпения.
Как-то начальник подвел меня к реке, хотел напугать или вправду бросить меня в реку. Я схватилась за него и сказала: «Падать будем вместе». Отпустил. Бани там не было, вшей стряхивала в костер. Так прошел весь сенокос. Потом обратно восьмая колонна в Тайшетлаге. Продолжалось мучение. Привели нас в барак, сняли всю домашнюю одежду до гола, принесли белье "сорокового срока", как говорили "блатные", валенки на полметра, рваные бушлаты, мужские шапки и ватные брюки. Мы не стали брать, нас теперь четверо было. Сидим голые сутки. Утром "сестер" одели насильно во все рваное, а мне принесли мою рубашку и на руках отнесли в больницу. Я там пролежала месяц.
Потом опять в карцер. Летом жара невыносимая, пить хочется. Я была в карцере, а сестры — в БУРе. Они были свободнее, могли выходить в коридор. Там стояла бочка с водой, противопожарная, вода зеленая. В карцере была дырка вверху. Они делали из бумаги трубочку, вкладывали в дырку и лили эту зеленую воду мне в открытый рот. Я ловила воду, пила, даже эта вода была медом. Потом надзиратели заходили в карцер и били христиан дрынами — подобие толстых палок — как скотину. Даже надзиратель с вышки не вынес, стал кричать: «Бросьте! Поступаете не по закону!» По-видимому, он вызвал комиссию из Иркутска.
На другой день приехали девять человек комиссии, стали спрашивать "сестер", потому что лица у них были синие: «Откуда у вас синяки?» Они отвечали: «Мы упали». Потому что нельзя было сказать, надзиратели-то стояли сзади и грозили кулаками в знак молчать, а то убьют. Но "блатные" встретили комиссию и рассказали, как издевались над "монашками", так звали нас, потому что мы молились Богу. На следующий день приехали два капитана. Одного фамилия, помню, была Ульянов. И здесь при встрече "блатные" ввели их в курс дела. Потом они стали по одному всех допрашивать. Здесь мы все рассказали.
В карцер нас потом сажали, но бить перестали и завели дело на суд. Подсадили к нам "наседку", чтобы подслушивать наш разговор, а мы-то их знаем. И когда меня вызвал следователь, я сказала: «Выведи предателя, мы и так вам известны. И еще чего хотите узнать, все расскажем». Вывели ее, подписали под меня двадцать четыре "сестры", как главную. Я сказала следователю: «Почему вы меня сделали главою, я всех моложе?» Он ответил: «Без главы группу не судят». Просидели в карцере под следствием две недели, и осудили нас иркутским судом на десять лет. А это уже судимость четвертая. Привели с суда, "сестер" посадили в БУР, а там пол цементный. Спать на полу холодно раздетой, на нары ложились бочком, как селедки, так и перевертывались. Одна вылезет с места, остальные повернутся, потом она втискивается. А меня оставили в карцере.
В карцере я сидела долго, топили плохо, через день. Я на доску, прикованную к стене, не ложилась, она была холодная. То присаживалась на корточки, то обратно ходила. Все ходила, пела молитвы, читала акафисты, пела псалмы, вспоминала Спасителя, как его распяли, как в древние времена мучили мучеников. И сама успокаивалась, говорила себе: «Все ради Христа и спасения души». Но сколько ни борись, холод, мороз сломит. Стала я уставать. Садиться невозможно на цементный пол, доска у стены примкнута, я из сил выбилась, сердце стало колоть от мороза, мне хотелось спать.
Я стала ждать, когда откроют ледяную доску, а ее открывали в одиннадцать часов, и я лягу, зная, что замерзну. Открыли доску, я помолилась и легла. Вдруг от потолка спускается женщина, вся в черном, лица ее я не видела, и прямо на меня встала. Помолилась и думаю: «Что бы это значило?» Походила и обратно устала, легла, а она опять спустилась, и все повторилось. И сколько я не пыталась ложиться, все же до утра она не дала заснуть. Утром отдали мне одежду и перевели в жаркую камеру, где я начала от жары задыхаться. Все сбросила с себя и легла на пол на пиджак.
Потом, за не исправление наших поступков, нас увезли за Братск, лагерь уже не помню. Там завели дело на нас, отослали в Москву. И опять осудили нас на год закрытой тюрьмы. Отправили на Урал, станция Мишкино. Там мы успокоились, дали нам отдых. В камере нас было человек десять. Кормили три раза, час прогулки, лежать разрешали поверх постели. Молились мы, сколько хотели. Срок шел незаметно. Однажды пришел начальник и сказал: приезжала комиссия с Москвы, вас будут отпускать. Мы ему поверили, он никогда не врал, фамилия его Ухов. И, правда, к обеду стали вызывать. Всех освободили, а с меня не сняли судимость и оставили досиживать четыре месяца до двенадцати лет. А десять лагерных лет сняли с меня.
* * *
Сестру освободили, и маму привезли из Рязанской тюрьмы парализованную. Сестра нашла в своем селе квартиру, пожили полгода, потом хозяйку напугали, что они, то есть сестра и мама, не голосуют, и тебя за них посадят. Она попросила уйти. Была весна, сестра просила еще у других людей. Ее пустили, и она маму перевезла по воде на санках. Потом через год я освободилась[5] из крытки, приехала домой — дома нет: соседи растащили по кирпичу. Пожили вместе на второй квартире, но скоро отказали — квартира продается. Просились к третьей колхознице, тете Груше. Она нас приняла, там мы и похоронили маму. Жили на свое рукомесло: шили одеяла, вязали кому что. Прожили у нее четыре года, голову приклонить некуда. Еще четыре года прожили у Анны Александровны Бахаевой. Стали повторять все, то есть продолжать молиться и идти таким же путем, как и до тюрьмы. Здесь уже пришло нам большое подкрепление. Господь воздвиг не только пророка, а откровение, что сокрыто было от вековых времен, в котором заключалось все пророчество и царство, все святители, которые объясняли про время. Дано это Ивану Яковлевичу Голошубову. Мы стали собираться по домам. Нас продолжали преследовать, переписывали, но не сажали. Это было до 1988 года, а потом свобода. Стали мы открыто молиться, продолжаем и по сей день. Все исполняем так же: у нас нет паспортов, пенсии, не голосуем. Вначале молились по домам, потом в Лебедяни, и, наконец, церковь наша образовалась в селе Силки под Липецком. Дали домик плохой, но христиане московские помогли нам.
[1] Наталия Алексеевна Гончарова, родилась в 1925 в селе Богородицкое Добровольского уезда Рязанской области. Семья крестьян-единоличников.
[2] 8 апреля 1945 — арестованы как «участницы антисоветской группы истинно-православных христиан».
[3] Имеются в виду принудительные работы.
[4] Помню фамилии надзирателей: Трошин, Денисов, Савелла, а начальник лагеря Нордорберг Александр.
[5] В 1949 — освобождена из лагеря и выслана в поселок Петропавловка Абаканского района Красноярского края. Отказалась работать в колхозе, вскоре была арестована и отправлена в тюрьму. Через полгода приговорена к 8 годам ИТЛ и отправлена в Тайшетлаг. В 1956 — освобождена из лагеря и выслана в Новосибирскую область, откуда через три месяца была освобождена и вернулась в Рязанскую область.
