Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: XI-XII века.
Джон Норвич
НОРМАНДЦЫ В СИЦИЛИИ. ВТОРОЕ НОРМАНДСКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ
К оглавлению
Введение
Посвящается Энн
В октябре 1961 г. мы с женой проводили отпуск в Сицилии. Я имел смутное представление о том, что в Средние века там некоторое время правили нормандцы, но этим мои познания ограничивались. В любом случае, я не был готов к тому, что увидел. Там были соборы, церкви и дворцы, которые естественно и гармонично сочетали в себе все лучшие черты архитектуры трех ведущих цивилизаций того времени - североевропейской, византийской и сарацинской. Здесь, в древнем центре Средиземноморья, соединялись Север и Юг, Запад и Восток, латинский и тевтонский мир, христианство и потрясающий пример терпимости и просвещения на уровне, уникальном для средневековой Европы и редко достигавшимся даже в последующие века. Я был поражен и жаждал узнать больше. Вернувшись из отпуска, я отправился прямиком в Лондонскую библиотеку.
Там меня ждал печальный сюрприз. Несколько французских и немецких книг XIX в., написанных с педантичной ученой основательностью и невыносимо скучных, пылились на верхней полке; но для обычного английского читателя, желавшего узнать что-нибудь о нормандской Сицилии, не нашлось практически ничего. В первый момент я даже думал, не подвела ли меня одна из самых прославленных английских библиотек, я отлично знал, что это не так. Если Лондонская библиотека не располагала книгами, которые нужны, это означало, что ни одной такой книги нет. Так я впервые столкнулся с вопросом, на который и теперь, пять лет спустя, не могу дать ответ: почему одна из самых удивительных и романтических глав европейской истории между эпохами Юлия Цезаря и Наполеона практически не известна широкой публике. Даже во Франции любую попытку заговорить на эту тему встречают пустыми междометиями и несколько смущенным молчанием.
В Англии, которая пережила похожее, хотя и не столь блестящее нормандское завоевание, почти в то же самое время и впоследствии дала Сицилии несколько государственных деятелей и даже королеву, всеобщее недоумение читалось еще отчетливей. Г-н Фердинанд Шаландой, автор классического труда, посвященного этому периоду, включил в свою монументальную библиографию из более шестисот названий только одного английского автора - Гиббона. Хотя за шестьдесят прошедших лет в Англии появилось несколько блистательных ученых, во главе с мисс Ивилин Джэмисон, которые сумели пролить свет на этот темный период истории, до сего дня вышли только две неспециальные книги, рассказывающие о нормандском завоевании Сицилии более-менее подробно. Я имею в виду книгу Э. Кертиса "Рожер Сицилийский", написанную умело, хотя несколько тяжеловесно незадолго до Первой мировой войны, и труд Ван Вайка Осборна "Величайшие нормандские завоевания", где аккуратность и эрудиция ученого принесены в жертву его буйному воображению. Обе эти книги опубликованы в Нью-Йорке; обе вышли давно и не охватывают всего интересующего меня периода.
Вывод напрашивался сам собой: если я хочу полного изложения истории нормандской Сицилии для читателя-дилетанта, надо написать книгу самому. Вот почему я выношу сегодня на ваш суд - со страхом и робостью - первую из двух книг, вместе охватывающих всю историю от первого дня в 1016 г., когда группа нормандских паломников высадилась на берег у храма Архангела Михаила на горе Гаргано, до того момента 178 лет спустя, когда самая блистательная корона Средиземноморья перешла к мрачнейшему из германских императоров. В этой книге рассказано о первых 114 годах, до Рождества 1130 г., когда Сицилия стала королевством, а Рожер II ее королем. Это были героические годы, годы тяжких трудов и завоеваний, в которых главную роль играли сыновья и внуки Танкреда де Отвиля, и прежде всего Роберт Гвискар, один из немногих гениальных военных авантюристов в истории, которые начали с нуля и умерли непобежденными. Потом настроения изменились, северная суровость подтаяла на солнце; и звон стали постепенно сменился шепотом фонтанов в тенистых патио и бренчанием струн.
Эта книга не претендует на научность. Помимо всего прочего, я не ученый. Несмотря на восемь лет того, что по-прежнему оптимистически называют классическим образованием, и недавний мучительный курс переподготовки, мои познания в латыни скромны, а в греческом - еще беднее. Хотя мне часто приходилось сражаться с древними источниками в оригинале, я всегда с благодарностью обращался к переводам, когда представлялась подобная возможность. Я старался прочитать как можно больше о рассматриваемом мной периоде, чтобы вписать свою историю в общеевропейский контекст, однако едва ли я раскопал какой-то новый материал или сделал оригинальные выводы. То же относится и к архивной работе. Я думаю, что посетил все важные места, упомянутые в книге (многие из них - в отвратительную погоду), но мои поиски в местных библиотеках и архивах - исключая Ватикан - были краткими и основном бесплодными. Но все это не имеет значения. Моя цель состояла, как я уже сказал, в том, чтобы дать читателю-неспециалисту такую книгу, о которой я мечтал во время первого посещения Сицилии, - книгу, где объяснялось бы, как нормандцы стали хозяевами этой земли, какое королевство они здесь создали и как они умудрились сформировать культуру одновременно такую красивую и необычную. Переведя дух, хочу сказать, что, надеюсь, я смог отдать им должное.
Глава 1. Начало
С отринутым забралом звездный шлем
Являл прекрасный мужественный лик
Архангела, как бы его черты
Недавние приметы юных лет утратили,
Висел огромный меч, - гроза погибельная сатаны,
На поясе подобном зодиаку блистательному при бедре
Копье в его руке.
Мильтон. Потерянный рай. Книга XI
Для путешественника, направляющегося от Фоджии на восток к морю, угрюмая тень горы Гаргано нависает над равниной как грозовая туча. Эта гора - темная масса известняка, поднимающаяся столь неожиданно над равнинами Апулии и вторгающаяся на сорок или около того миль в Адриатику, - выглядит необычно и немного пугающе. В течение веков ее называли "шпорой Италии" - название не слишком удачное даже исходя из зрительного образа, поскольку "шпора" находится слишком высоко на сапоге и кажется прикрепленной задом наперед. Гора Гаргано скорее напоминает большую жесткую мозоль, случайную и, главное, нежеланную. Даже местность здесь напоминает скорее Германию, чем Италию; жители этого сырого, продуваемого всеми ветрами края мрачны, одеваются в черное и стары (в противоположность остальной Апулии, где средний возраст горожан, судя по всему исключительно мужчин, похоже, не больше семи лет), что подтверждает странную его чужеродность. Гора Гаргано - и для туристов, и для самих итальянцев - нечто постороннее. Она - сама по себе.
Это чувство всегда существовало у апулийцев, и они всегда относились к горе одинаково. С отдаленной древности аура святости витала над горой. Уже в античности на ней располагались по крайней мере два важных храма: один - посвященный Поладерию - древнему герою-воину, не слишком прославленному и еще менее занимательному, и посвященный Калхасу, предсказателю из Илиады: в этом храме, согласно Страбону, "те, кто советовался с оракулом, жертвовал его тени черного барана, а затем спал в его шкуре". С приходом христианства святилища продолжали существовать в ином качестве, претерпев минимальные изменения, чтобы соответствовать духу времени; однако к V в. после тысячи или более лет в роли священного места гора была готова для того, чтобы на ней произошло чудо. 5 мая 493 г. местный пастух, искавший прекрасного быка, которого он потерял, неожиданно обнаружил животное в темной глубокой пещере на склоне горы. Его попытки выманить быка наружу оказались безуспешными, владелец наконец в раздражении пустил стрелу в упрямую скотину. К удивлению пастуха, стрела на полпути остановилась, повернула назад и вонзилась ему в бедро, нанеся неприятную, хотя и неглубокую рану. Крестьянин поспешил домой и рассказал о случившемся Лаврентию, епископу Сипонто, который приказал своей епархии три дня поститься. На третий день Лаврентий сам посетил место, где произошло чудо. Едва он прибыл, появился архангел Михаил в полном вооружении и объявил, что пещера впредь будет храмом, посвященным ему и всем ангелам. Затем он исчез, оставив как знак свою большую железную шпору. Когда Лаврентий с помощниками несколькими днями позже снова приехали на гору, они обнаружили, что ангелы в его отсутствие не бездействовали - грот превратился в часовню. Ее стены были украшены пурпуром, повсюду разливался мягкий теплый свет.
Бормоча молитвы, епископ приказал, чтобы на скале над входом в пещеру была построена церковь, а четыре месяца спустя, 29 сентября, он освятил ее в честь архангела.
Церковь Лаврентия в маленьком городе Монте-Сан-Анджело давно исчезла, но архангел Михаил не забыт. У входа в его пещеру стоит теперь восьмигранная колокольня XIII в. и довольно тяжеловесный портик в романском стиле, построенный сто лет назад. Внутри длинная лестница уводит вас в недра скалы. Стены увешаны подношениями, принесенными по обету, - костыли, повязки, протезы; глаза, носы, ноги, груди, неумело наштампованные на оловянных пластинках; картины - подлинный крестьянский примитив - изображающие дорожные происшествия, работающих лошадей, перевернутые кастрюли и другие неприятные события, во время которых жертва была спасена благодаря чудесному вмешательству архангела. Наибольшее умиление вызывают костюмы, которые надевали на маленьких детей в честь архангела, благодаря его за оказанную услугу, - крошечные деревянные сабли, крылья из оловянной фольги и кирасы; рядом порой вешают фотографию ребенка - все это постепенно разрушается на темном сыром камне. Внизу за парой восхитительных бронзовых византийских дверей - подарок богача Амальфитана в 1076 г. - расположена сама пещера, почти такая же, какой оставил ее Лаврентий. Воздух внутри нее звенит от молитв и душен от ладана, курившегося на протяжении пятнадцати веков; вода сочится из камня и капает со сверкающего каменного свода, и верующие собирают ее в маленькие пластиковые чашки. Главный алтарь, залитый светом и увенчанный статуей архангела, занимает один из углов; в остальном пространстве властвуют крошащиеся колонны, заброшенные алтари в глубоких нишах, темнота и время.
Гора Сан-Анджело в свое время была одной из главных святынь Европы. Ее посещали Григорий Великий в VI в. и святой Франциск в середине XIII в. (он подал верующим плохой пример, вырезав инициалы на алтаре у входа), императоры - Оттон II, который в 981 г. прибыл туда с очаровательной молодой женой - византийской принцессой Феофано, и их меланхоличный, склонный к мистике сын Оттон III, который в порыве религиозного рвения прошел босиком весь путь из Рима; а также в 1016 г. группа скромных нормандских паломников, чья беседа со странно одетым странником в этой самой пещере изменила курс истории и привела к основанию одного из самых мощных и блистательных королевств Средневековья.
К началу XI в. нормандцы фактически завершили тот путь, который меньше чем за сто лет привел их от варварства к цивилизации. Сборище безграмотных язычников превратилось в христианское, хотя не слишком разборчивое в средствах полунезависимое государство. Даже для энергичной и одаренной расы это было колоссальное достижение. Еще жили люди, чьи отцы могли помнить Ролло, светловолосого викинга, который провел свои длинные корабли вверх по Сене и в 911 г. получил от французского короля Карла Простоватого восточную часть современной Нормандии. В действительности Ролло не был первым из завоевателей-нормандцев, но он сумел объединить усилия и стремления своих соплеменников, для того чтобы обжить новую землю. Уже в 912 г. многие нормандцы, включая самого Ролло, приняли крещение. Некоторые, как пишет Гиббон, крестились по десять или двенадцать раз ради белых одежд, выдаваемых на церемонии; а тот факт, что во время похорон Ролло помимо даров монастырям за упокой его души принесли в жертву сотни пленников, заставляет предположить, что в эти ранние годы политическая выгода была не менее весомой причиной обращения, чем духовное просветление, и Тор с Одином не без борьбы уступили позиции Святому Духу. Но в пределах жизни одного или двух поколений, признает Гиббон, "народ в целом полностью изменился". То же справедливо по отношению к языку. К 940 г. древнескандинавский язык, на котором еще говорили в Байе и на побережье (где он продолжал жить за счет новых поселенцев), был уже забыт в Руане. До конца столетия он полностью и практически бесследно вымер. Последнее важное достижение оставалось перенять нормандцам для того, чтобы окончательно стать французами, - достижение, которое долгое время вызывало восхищение у них и их потомков и стало краеугольным камнем двух самых эффективных государственных систем, когда-либо виденных в мире. Речь идет о быстро строившемся величественном здании французского закона, который нормандцы приняли с распростертыми объятиями.
Интерес и уважение к закону были отличительными чертами большинства средневековых обществ Запада; но один из парадоксов нормандской истории заключается в том, что эти качества проявились в такой степени у народа, прославившегося своими беззакониями по всей Европе. Пиратство, нарушение клятв, грабеж, насилие, вымогательство, убийство - такие преступления совершались жизнерадостно и постоянно нормандскими королями, герцогами и баронами задолго до того, как Крестовые походы опустили еще ниже планку на шкале моральных норм цивилизованного мира. Объяснение состоит в том, что нормандцы были прежде всего прагматиками. Они видели в законе величественную и прочную структуру, на которой можно строить государство и которую можно использовать как оплот в любом предприятии. Как таковой, закон становился не их господином, но их рабом, и они стремились укрепить его просто потому, что сильный раб полезнее слабого. Такое отношение превалировало среди нормандских правителей на севере и на юге. Именно поэтому даже самые неразборчивые в средствах властители почти всегда умудрялись давать изобретательное законное оправдание всему, что они делали; и почему величайшие нормандские строители государственности, король Генрих II в Англии и король Рожер в Сицилии, сконцентрировали свои усилия прежде всего на построении развитой правовой системы в своих владениях. Никто из них никогда не рассматривал закон как абстрактный идеал и тем более не смешивал его с правосудием.
Прагматический подход и забота о внешних формах видны еще отчетливей в отношении нормандцев к религии. Они казались по-настоящему богобоязненными, как всякий человек в Средние века, и, как большинство людей, пребывали в убеждении, что главная цель религии - обеспечить человеку возможность после смерти избежать адского пламени и достичь небес как можно быстрее и безболезненнее. Благополучие в таком путешествии обеспечивается, как обычно верили, исполнением правил, предписанных церковью, - регулярным присутствием на мессе, соблюдением постов, покаянием по необходимости, паломничеством при случае и щедрыми дарами церквам и монастырям. Пока эти формальные требования не нарушаются, человек волен в остальном поступать как хочет и его не следует судить строго. Также нет необходимости подчиняться диктату церкви в мирских делах. Как мы увидим, подлинные религиозные чувства Гвискара или Рожера никогда не мешали им драться зубами и когтями против того, что они считали недопустимым посягательством со стороны папства, так же как искренняя вера Генриха Плантагенета не предотвратила его столкновения с Беккетом. Отлучение от церкви было действительно суровым наказанием, применявшимся в особых случаях; однако западноевропейские правители подвергались ему довольно часто, и, по крайней мере если говорить о нормандцах, оно, по-видимому, не слишком влияло на их политику; обычно им удавалось добиться того, что отлучение вскоре снимали.
Материалистичные, сообразительные, восприимчивые, все еще сохранившие неистовую энергию и непоколебимую самоуверенность своих предков-викингов, первые нормандские авантюристы были прекрасно подготовлены к той роли, которую им предстояло играть. К этим качествам добавлялись еще два, может быть, недостойные похвалы сами по себе; однако без них великое королевство на юге не возникло бы никогда. Прежде всего нормандцы были необыкновенно плодовиты, что означало постоянный прирост населения. Поиски "жизненного пространства" привели первых завоевателей из Скандинавии в Европу, а два столетия спустя те же обстоятельства заставили их жадных до земли сыновей двигаться дальше на юг. Во-вторых, они были прирожденными бродягами - не только по необходимости, но также по темпераменту. Они не испытывали, как отмечает древний хронист, привязанности ни к одной стране, которую в тот или иной момент называли своей. Быстрины Севера, холмы Нормандии, прибрежные луга Англии, апельсиновые рощи Сицилии, пустыни Сирии поочередно были покинуты бесстрашными, легкими на подъем молодыми людьми, ищущими места, где поживы будет больше.
А что может послужить лучшим оправданием для таких поисков, чем паломничество? Нет ничего удивительного в том, что при наступлении второго тысячелетия, когда мир не пришел к предсказанному концу, и волна облегчения и благодарности прокатилась по Европе, среди тысяч людей, толпами двигавшихся к святым местам, оказалось столько нормандцев. Пункты назначения могли быть разными; четыре считались столь священными, что визита туда было достаточно, чтобы получить полное отпущение грехов, - Рим, Кампостелла, гора Гаргано и, разумеется, Святая земля. В тот период Иерусалим находился уже около четырехсот лет под владычеством мусульман, но христианских паломников там принимали - один из странноприимных домов был основан самим Карлом Великим, и подобное путешествие не вызывало особых затруднений у тех, кто имел достаточно времени и сил; а меньше всего - у молодых нормандцев, которые воспринимали его как приключение и испытание и, без сомнения, получали от него удовольствие, но на свой лад, совершенно независимо от абстрактной духовной цели - спасения собственной души. Дополнительная выгода состояла в том, что по возвращении из Палестины они могли высадиться в Бари или Бриндизи и оттуда проследовать вдоль берега до храма Архангела, ибо архангел Михаил не только был хранителем мореплавателей и уже потому заслуживал благодарности, но и занимал особое место в сердцах нормандцев как патрон их собственного большого аббатства на Мон-Сен-Мишель.
Таким путем, очевидно, следовали сорок с лишним нормандских паломников, которые нанесли свой судьбоносный визит на гору Сан-Анджело в 1016 г. По крайней мере, так свидетельствует Вильгельм из Апулии, написавший, по поручению папы Урбана II, "Историческую поэму о деяниях нормандцев в Сицилии, Апулии и Калабрии" в самом конце XI столетия. Рассказ Вильгельма, отлитый в изящные латинские строки, начинается с описания того, как к паломникам приблизился в пещере странный человек, одетый на греческий манер в рясу и шапочку. Он им не очень понравился, а его одежду они сочли женоподобной; но его историю выслушали. Незнакомца, как выяснилось, звали Мелус; он был знатным лангобардом, отправившимся в изгнание после того, как возглавил неудачное восстание против Византийской империи, которая в то время держала под своей властью большую часть южной Италии. Он мечтал добиться независимости для своей родины, и этого, по его убеждению, нетрудно было достичь; все, что требовалось, - это помощь нескольких отважных молодых воинов, подобных его собеседникам. Против объединенной лангобардско-нормандской армии греки не выстоят, а лангобарды не забудут своих союзников.
Трудно представить, что жалость была главным чувством в сердцах паломников, когда они вышли на солнечный свет и поглядели на широкую долину Апулии, лежащую заманчиво у их ног. Они не могли тогда предвидеть, сколько великих деяний предстоит совершить и какие далеко идущие последствия это будет иметь; но они наверняка понимали, какие громадные возможности открываются за предложением Мелуса. Это был шанс, которого они ожидали, - богатая плодородная страна, в которую их приглашали, почти умоляли прийти, предоставляла неограниченный простор для того, чтобы проявить свою доблесть и достичь успеха. Более того, их действия были оправданы с точки зрения законной и религиозной, поскольку речь шла об освобождении покоренного народа от чужеземного угнетения и восстановлении на юге Италии римской церкви, вместо презренного константинопольского лжеучения. Должны были пройти годы, прежде чем эта жажда славы оформилась в ясные планы завоевания, и еще больше времени до того, как эти амбиции были столь блистательно осуществлены, а пока требовалось закрепиться в стране, а для этого призыв к борьбе за независимость Ломбардии был так же хорош, как всякий другой.
Итак, нормандцы обещали Мелусу, что окажут ему помощь, о которой он просит. Сейчас их слишком мало, и они пришли в Апулию как паломники, поэтому недостаточно экипированы, чтобы участвовать в военной кампании. Поэтому они должны вернуться в Нормандию, но только на время, которое необходимо, чтобы совершить подобающие приготовления и собрать соратников. В следующем году они вернутся, чтобы присоединиться к своим новым лангобардским друзьям и начать великое предприятие.
Патриотизм Мелуса тем более понятен, что лангобарды могли гордиться своей долгой и славной историей. Они явились как племя полуварварских завоевателей из северной Германии и расселились к середине VI в. на территории, которая до сих пор носит их имя, основав процветающее королевство со столицей в Павии. Одновременно их соплеменники продвинулись дальше на юг и основали полунезависимые герцогства в Сполетто и Беневенто. Двести лет все шло хорошо, но в 774 г. Карл Великий вступил в Италию, взял Павию и королевству пришел конец. Средоточием ломбардской культуры и традиций теперь стали герцогства, особенно Беневенто, которое вскоре превратилось в принципат и - хотя формально находилось под сюзеренитетом папы по дарственной Карла Великого - сохраняло старые лангобардские обычаи. Здесь, на перекрестке двух важнейших римских дорог на юг - Виа-Аппиа и Виа-Траяна, где стоит великолепная триумфальная арка Траяна, лангобардская аристократия постепенно копила богатства и укрепляла свое имущество, так что к 1000 г. три властителя из Беневенто, Капуи и Салерно числились самыми могучими правителями на полуострове. Их дворцы блистали византийской роскошью, а их основным занятием были бесконечные заговоры с целью достичь извечной мечты - единого и независимого лангобардского королевства на территории всей южной Италии. Имея в виду эту цель, они признавали верховное главенство то Латинской империи Запада, то Византийской империи Востока (Беневенто время от времени еще отвечал неискренними заверениями на притязания папы), чтобы настроить одних своих сюзеренов против других. И естественно, они никогда не упускали возможности поддержать лангобардских сепаратистов на территории своих византийских соседей.
У Византийской империи долгое время были проблемы в Италии. Едва успели армии Юстиниана и его преемника изгнать остготов с полуострова в VI в., как обнаружилось, что его оккупировали прежние союзники Византии - ломбарды. Быстрые действия еще могли спасти ситуацию, но в тот момент Константинополь был занят дворцовыми интригами и ничего не предпринял. Между тем ломбарды наступали. В 751 г. у них хватило сил, чтобы изгнать византийского экзарха из Равенны, и с этого момента под греческим влиянием оставались только Калабрия, "пятка" Италии вокруг Отранто и несколько торговых городов на западном берегу, главными из которых были Неаполь, Гаэта и Амальфи. Вначале эти города представляли собой просто процветающие колонии империи, но со временем они превратились в наследственные герцогства, еще в основном греческие по языку и культуре, признающие византийский сюзеренитет и связанные с Константинополем тесными узами дружбы и торговли, но во всех практических делах независимые.
Карл Великий с его франками хоть и сокрушил ломбардов, 10 это не принесло никаких выгод грекам, а означало только появление соперника в борьбе за господство над южной Италией. Только в IX в., когда великая Македонская династия пришла к власти в Константинополе, Василий I и его преемник Лев VI Мудрый смогли приостановить упадок и частично восстановить позиции Византии в Италии. В результате их усилий Фемы Лангобардские, включающие Апулию, Калабрию и Отранто, или, как обычно называют эти земли, Капитаната, была к 1000 г. могущественной и процветающей провинцией империи, которая, в свою очередь, стала главенствовать на полуострове. Византия претендовала также на все земли, лежащие к югу от линии, соединяющей Террачину на западе и Термоли на Адриатике, и полностью отказывалась признать независимость греческих городов-государств и лангобардских княжеств.
У правителей Капитанаты было множество проблем. Прежде всего, их землю постоянно грабили сарацинские пираты из Северной Африки, которые теперь хозяйничали во всем Западном Средиземноморье. В 846 г. они совершили налет на Рим и ограбили собор Святого Петра, а двадцать лет спустя потребовался нелегкий и неприятный для обеих сторон союз между восточным и западным императорами для того, чтобы вытеснить сарацин из Бари. Монах по имени Бернард писал о том, что во время паломничества в Иерусалим в 870 г. видел, как пленных христиан тысячами сгоняли на галеры в Таранто, чтобы отправить их по морю в Африку как рабов. Еще через тридцать лет после того, как сарацины прибрали к рукам Сицилию, укрепив тем самым свои стратегические позиции, они уничтожили Реджо и вскоре стали такой серьезной угрозой, что византийский император согласился платить им ежегодно определенную сумму в качестве откупных. В 953 г., однако, эти выплаты были прекращены и грабежи возобновились. В последней четверти X в. едва ли год проходил без хотя бы одного крупного набега.
Кроме того, существовала Западная империя, за которой следовало наблюдать. Общий ее упадок, который последовал за смертью в 888 г. Карла Толстого, положившей конец династии Карла Великого, предоставил соперникам Западной империи долгожданный отдых; но со вступлением на трон Оттона Великого в 951 г. спор за земли южной Италии вспыхнул вновь с еще большей яростью. Оттон направил свою громадную энергию на освобождение Италии в равной степени и от греческой, и от сарацинской заразы, и почти на двадцать лет страна оказалась ввергнута в тяжелую и безрезультатную войну. Мир, как предполагалось, должен был воцариться в 970 г., когда дружбу между двумя империями формально скрепил брак сына Оттона - будущего Оттона II - и греческой принцессы Феофано; но это только дало молодому Оттону возможность по вступлении на престол требовать "реституции" всех византийских владений в Италии, как части приданого своей жены. На эти требования Византия, естественно, ответила отказом, и война началась вновь. В 981 г. Оттон пошел войной на Апулию, его гнев в данном случае был направлен против сарацин. Византийский император Василий увидел в этом свой шанс: Оттон, по его мнению, представлял значительно большую опасность. Гонцы поспешили к сарацинским вождям, был заключен временный союз, в результате чего после первоначальных успехов Оттон потерпел сокрушительное поражение около Стило в Калабрии; только постыдное бегство, в переодетом виде, спасло его от плена. Он так и не оправился после пережитого унижения и умер в Риме в следующем году в возрасте двадцати восьми лег. Ему наследовал его трехлетний ребенок, и потому неудивительно, что Западная империя какое-то время не доставляла греческим властителям хлопот; но не стоило успокаиваться и терять бдительность надолго.
Оттон - единственный германский император, погребенный в Риме. Его могилу до сих пор можно увидеть в Гротте-Ватикане - кроме порфирной крышки, которая, будучи первоначально перенесена из мавзолея Адриана, ныне служит купелью в соборе Святого Петра.
В самой Капитанате существовали серьезные проблемы. Калабрии и на "пятке" положение византийских властителей было достаточно прочным, поскольку в этих областях влияние ломбардов ощущалось мало. Кроме того, они стали убежищем для большого числа греческих монахов, бежавших в VIII в. от эксцессов иконоборчества в Константинополе, а в X в. от грабежа сицилийских сарацин; в результате греческие обычаи и принципы главенствовали в политике, религии и культуре. Калабрия, в частности, и до времен Ренессанса оставалась одним из главных центров греческой учености. Но в Апулии ситуация была более сложной. Имперскому правителю - катапану - приходилось приглядывать за местным населением итало-ломбардского происхождения, поскольку оно пользовалось достаточной свободой. Сохранялась лангобардская система управления; лангобардские судьи и чиновники применяли ломбардские законы, греческая процедура была предписана только для случаев (гипотетического) убийства императора или (менее гипотетического) убийства катапана. Государственным языком считалась латынь. В большинстве областей церковью ведали латинские епископы, поставленные папой; только в нескольких городах с большой долей греческого населения были греческие епископы.
Такая автономия казалась беспрецедентной для Византийской империи, и все же лангобарды в Апулии не желали принимать греческое правление. У них уже выработалось сильное национальное самосознание - за пятьсот лет они так и не ассимилировались с итальянским населением - и патриотические чувства постоянно подогревались принципатами на севере и западе. Кроме того, византийские налоги были велики, и, что еще более важно, опыт последних лет показал, что даже при обязательной военной службе (всегда непопулярная мера) империя могла защитить апулийские города, особенно прибрежные, от сарацин. Ломбардскому населению этих городов ничего не оставалось делать, кроме как организовать самооборону. Соответственно появились постоянные военные отряды, многие из них имели в своем распоряжении корабли, чтобы преграждать путь пиратам до того, как они высадятся.
Эти вооруженные люди, в свою очередь, представляли серьезную опасность для византийских властей, но в сложившихся обстоятельствах их едва ли можно было распустить. Все это добавляло уверенности ломбардам, так что к концу X в. в Апулии возникло активное и хорошо вооруженное движение сопротивления. Небольшой мятеж произошел в Бари в 987 г., а десятилетием позже началось другое, гораздо более серьезное восстание, на подавление которого потребовалось три года. Во время этого бунта был убит важный византийский чиновник. Затем в 1009 г. поднял оружие Мелус. Вместе со своим шурином Даттусом и многочисленными последователями он быстро овладел Бари, а в 1010 г. захватил Асколи и Трани; но весной 1011 г. вновь назначенный катапан собрал все наличные силы для осады Бари и сумел подкупить нескольких греков, живших в городе, чтобы те открыли городские ворота. 11 июня Бари пал; Мелус спасся и бежал в Салерно. Его жене и детям повезло меньше. Их захватили в плен и отослали как заложников в Константинополь.
Высоко на холме, возвышающемся над современной автострадой, которая соединяет Неаполь с Римом, расположен монастырь Монте-Кассино. На расстоянии он выглядит примерно так же, как, должно быть, смотрелся тысячу лет назад, это иллюзия: в отчаянной битве в феврале-марте 1944 г. фактически все аббатство было стерто с лица земли неустанными бомбардировками союзников, и существующие здания представляют собой послевоенную реконструкцию. Но все же жизнь в монастыре не замирала с 529 г., когда святой Бенедикт пришел на вершину этого холма и построил на руинах языческого храма Аполлона огромное аббатство, которое было первым из его начинаний и местом рождения Бенедиктинского ордена.
К истории нормандцев на юге Монте-Кассино имеет самое непосредственное отношение. Как величайший из итальянских монастырей он являлся одним из важнейших центров европейской учености в темные века. Он сохранил для потомства труды многих классических авторов, в том числе Апулея и Тацита; эти драгоценные книги как-то пережили разрушительный набег сарацин в 881 г., в ходе которого церковь и другие постройки были сильно разрушены. В те времена, когда начинается наш рассказ, монастырь вступал в свою золотую пору. В последующие двести лет его могущество достигло такого уровня, что он превратился почти в независимое государство. Он бросал вызов франкам, грекам, ломбардам, нормандцам, при случае даже самому папе; дважды настоятели Монте-Кассино, всегда считавшиеся одной из самых влиятельных фигур в латинской церковной иерархии, занимали престол святого Петра.
Во второй половине XI в. в Монте-Кассино жил монах по имени Аматус - или, как его иногда называют, Эмэ, - который примерно между 1075-м и 1080 гг. написал историю нормандцев на юге. В отличие от Вильгельма Апулийского, который, судя по всему, больше всего заботился о том, чтобы показать свое искусство в латинском стихосложении, Аматус писал несуетной прозой; он составил аккуратный и подробный отчет о событиях, современником, а часто, быть может, и свидетелем которых он был. К сожалению, подлинный латинский текст его сочинения утерян; все, чем мы располагаем, - перевод на итальянизированный старофранцузский, сделанный в XIV в. и сохранившейся в богато украшенной рукописи, которая теперь находится в Национальной библиотеке в Париже. У ученых, поскольку Аматус бесспорно наиболее надежный источник, относящийся к теме и периоду, потеря латинского текста вызывает большие сожаления; но для остальных это всего лишь означает, что важнейший труд, современных английских переводов которого не существует, освобожден от кошмарных хитросплетений средневековой латыни и является не только понятным, но также - благодаря своей живости, наивности и красоте каллиграфии - приятным чтением.
Аматус рассказывает другую историю о нормандских паломниках, которую интересно соотнести с изложенной Вильгельмом. По его словам, группа из примерно сорока молодых нормандцев, возвращаясь в 999 г. на корабле из Палестины, посетила Салерно, где их гостеприимно встретил князь Салерно Гвемар (А). Их мирный отдых там был, однако, грубо прерван появлением сарацинских пиратов: местные жители так боялись их ужасной жестокости, что даже не пытались сопротивляться. Возмущенные их трусостью, нормандцы взялись за оружие и бросились на врага. Их пример придал мужества салернцам, многие из которых к ним присоединились; а сарацины, не ожидавшие противодействия, были все убиты или обратились в бегство. Восхищенный Гвемар сразу предложил доблестным героям богатое вознаграждение, если они останутся при его дворе. Нормандцы отказались: после долгого отсутствия они торопились вернуться домой. Однако они были вполне готовы поговорить со своими друзьями, многие из которых были бы безусловно заинтересованы таким предложением, а доблестью отнюдь не уступали им самим. После этого они уехали, нагруженные подарками от Гвемара, весьма привлекательными для бесстрашных северных воинов, - там были "лимоны, миндаль, соленые орехи, прекрасные одеяния, железные орудия, отделанные золотом; и все эти дары соблазняли приехать в южные земли, текущие молоком и медом, где можно найти такое множество красивых вещей".
В 1016 г., когда Мелус побывал на горе Сан-Анджело, сарацины нападали на Салерно, но нигде не упоминается о сарацинском набеге в 999 г., которым Аматус датирует свои рассказ. Может быть, даже если история в целом правдива, автор допустил здесь одну из своих редких хронологических ошибок и два визита паломников датируются примерно одним временем. Если это так, то не может ли быть, что речь идет не о двух группах паломников, а об одной и той же? Не могла ли встреча с Мелусом в храме, якобы случайная, быть умышленно подстроена им самим и Гвемаром, который незадолго до того предоставлял ему убежище и являлся одним из главных тайных покровителей лангобардских сепаратистов? Не исключено. Однако, как утверждает Э. Иорансон в своей книге "Начало нормандского владычества в Италии", оба рассказа легендарны и вполне вероятно, что первые нормандцы были в Италии просто изгнанниками, которых подговорил вмешаться в лангобардские дела папа Бенедикт VIII в качестве части своей антивизантийской политики. Мы этого никогда не узнаем. Но исходила ли инициатива от князя, патриота или папы и были ли те, к кому он обращался, беглецами или паломниками, в одном сомневаться не приходится: он достиг цели. Весной 1017 г. первые молодые нормандцы были уже в пути.
Сноски:
(А) Гвемар, который правил в Салерно с 999-го по 1027 г., иногда именуется Гвемаром III. Нумерация лангобардских герцогов и князей так и не была упорядочена, что вызывает постоянную путаницу.
Глава 2. Прибытие
И их народ чрезвычайно умножился, так
что поля и леса не могли более давать им
все необходимое... и тогда эти люди ушли,
покинули то, что было скудным,
в поисках изобилия. Но они не хотели,
как многие, кто пускался по свету,
служить другим; но,
как древние рыцари порешили,
что все будут им подчиняться,
признавая их верховными правителями.
И так они подняли оружие,
оставили мирную жизнь и совершили
великие деяния и рыцарские подвиги.
Аматус, I, 1. 2
Возможно, лангобардские предводители не наводили никаких справок о воинах, чьей помощи они добивались, и единственным критерием отбора являлась мощная доблесть. Весть об этом приглашении быстро распространилась по городам и манорам Нормандии, и истории о южных прелестях, бессилии местных жителей и богатом вознаграждении, которое ожидает любого нормандца, готового совершить путешествие, без сомнения, не теряли ничего в пересказе. Эти истории придумывались в расчете на самую подвижную группу нормандского населения, поэтому первый отряд нормандских воинов в Италии если и походил внешне на "древних рыцарей" Аматуса, по сути имел мало общего с рыцарями каролингских легенд, чьи подвиги они хрипло воспевали. Основную массу составляли младшие сыновья рыцарей и землевладельцев, которые, не имея собственных наследственных земель, мало были привязаны к своему дому; к ним присоединилась значительно менее уважаемая группа профессиональных наемников, игроков и авантюристов, привлеченных легкими деньгами. По дороге, особенно в Бургундии и Провансе, к ним присоединился обычный сброд - беглые преступники, разбойники и прочие. Летом 1017 г. армия пересекла реку Гарильано, по которой проходила южная граница Папской области, и направилась в Капую. Там, возможно по предварительной договоренности, их с нетерпением поджидал Мелус с собственным войском в полной готовности и горевший желанием драться.
Для лангобардов единственный шанс на успех состоял в том, чтобы атаковать византийцев до того, как они успеют оценить возникшую ситуацию и вызовут подкрепление, поэтому Мелус был прав, внушая своим новым союзникам, что они не должны терять время. Он повел их через границу в Апулию, и они застали врага врасплох. С приходом зимы, когда военные кампании первого года завершились, бунтовщики могли похвастаться несколькими крупными победами и с полным правом отпускали шутки по поводу женоподобия греков; к сентябрю 1018 г. они изгнали византийцев из всех земель от Форторе на севере до Трани на юге. В октябре, однако, в войне наступил перелом.
На правом берегу реки Офанто, примерно в четырех милях от Адриатического моря, большая скала по-прежнему вздымается над равниной, где в 216 г. до н. э. карфагенская армия под командованием Ганнибала нанесла римлянам одно из самых кровавых и сокрушительных поражении за всю их историю. Здесь же, двенадцать веков и тридцать четыре года спустя, лангобардские и нормандские объединенные силы под командованием Мелуса потерпели еще большую катастрофическую неудачу в сражении с византийской имперской армией, ведомой величайшим из катапанов Василием Боиоаннесом. По настоянию Боиоаннеса император Василий II прислал из Константинополя большое подкрепление: Аматус пишет, что греки роились на поле, как пчелы, вылетавшие из улья, а их копья напоминали заросли тростника. Но здесь сыграло роль и другое немаловажное (если не главное) обстоятельство: Василий укрепил армии своими собственными северными воинами - отрядом варяжской гвардии, большим войском викингов, присланным ему тридцать лет назад от князя Владимира из Киева как выкуп за сестру. Лангобарды сражались храбро, но напрасно; почти все были перебиты, и с ними погибла последняя надежда Мелуса на независимость лангобардов в Апулии. Сам он сумел спастись и после месяцев бесцельных скитаний по герцогствам и папским владениям нашел приют при дворе императора Западной империи Генриха II в Бамберге. Там он умер двумя годами позже, сломленный и разочарованный. Генрих, как главный соперник Византии в борьбе за главенство в южной Италии, поддерживавший Мелуса в прошлом, почтил его пышными похоронами и великолепным надгробием в новом соборе; но ни искусство создателей памятника, ни пустой титул герцога Апулийского, дарованный ему Генрихом незадолго до смерти, не могли скрыть того факта, что Мелус проиграл и, что еще хуже, в своем стремлении принести свободу собственному народу он совершил нечто, сделавшее эту свободу вовсе недостижимой. Он привел в страну нормандцев.
Они тоже сражались храбро и понесли большие потери при Каннах. Их вождь, некий Жильбер, пал на поле битвы, и ряды войска сильно поредели. Но нормандцы перегруппировались после сражения и выбрали предводителем брата Жильбера - Райнульфа. Теперь, когда Мелус бежал, они должны были полагаться на самих себя, по крайней мере до тех пор, пока не найдут нового человека, который будет им платить. Обескураженные, они удалились в горы, чтобы найти какое-нибудь убежище, которое стало бы их постоянной штаб-квартирой и сборным пунктом для вновь прибывших воинов, которые все еще приезжали с севера. Первый выбор оказался неудачным; при строительстве крепости нормандцы потерпели поражение еще более плачевное, чем при Каннах. Вильгельм Апулийский рассказывает, что их постигло нашествие лягушек, которые появились в таком количестве, что невозможно было продолжать работу. После постыдного отступления перед квакающим хором воины нашли другое место, которое оказалось более подходящим. Благодаря постоянному притоку новых сторонников численность войска вскоре восстановилась и даже увеличилась. Кроме того, несмотря на первое жестокое поражение, их репутация как воинов не имела себе равных; и их услуги пользовались спросом.
Большой котел южной Италии никогда не переставал кипеть. В стране, у границ и в пределах которой постоянно сталкивались интересы четырех величайших держав того времени, раздираемой на части воинственными притязаниями четырех рас, трех религий и множества независимых, полунезависимых и мятежных государств и городов, сильная рука и острый меч никогда не оставались без применения. Многие молодые нормандцы примкнули к Гвемару из Салерно; другие обратились к его шурину и сопернику Пандульфу из Капуи - Волку из Абруццо, чья энергия и честолюбие доставляли много хлопот соседям. Некоторые предпочли Неаполь, Амальфи или Гаэту. Тем временем катапан Боиоаннес закрепил свою победу, построив новую крепость для защиты своей апулийской границы - укрепленный город Трою у входа в ущелье, ведущее через Апеннины на равнину. Ему, однако, требовались воины для укомплектования постоянного гарнизона - а поскольку варяги к тому времени с триумфом вернулись в Константинополь, приходилось искать где-то еще. Поскольку нормандцы были просто наемниками, а катапан узнавал хорошего воина с одного взгляда, нет ничего удивительного в том, что год спустя после Канн хорошо вооруженная армия нормандцев отправилась в Апулию защищать законные владения Византии от продолжающихся подлых атак лангобардских бунтовщиков.
Такая постоянная смена "хозяев" и союзников, казалось, вредила нормандским интересам. Безусловно, если они хотели увеличить свою мощь до такой степени, чтобы установить свое главенство на полуострове, им следовало выступать единым фронтом, а не рассредоточиваться бесцельно между бесчисленными группировками, которые искали их помощи. Но на этой стадии мысль о главенстве еще не сложилась и никакого единства, которое следовало беречь, просто не было. Каждый поступал исходя из собственных интересов; национальные чаяния были на втором плане, если вообще принимались в расчет. К счастью для нормандцев, личные и национальные интересы часто совпадали; и парадоксальным образом именно разъединенность подготовила завоевание. Если бы они действовали заодно, они непременно нарушили бы баланс сил в южной Италии, поскольку их было слишком мало, чтобы властвовать самим, и слишком много, чтобы не укрепить опасным образом любую группировку, к которой они примкнули бы. Но, разделяясь, меняя союзников и противников во всех мелких стычках, в которые они оказывались втянуты, и принимая почти неизменно сторону победителей, они не давали никому из соперников слишком усилиться; поддерживая всех, они добились того, что не поддерживали никого; продавая свой меч не тому, кто предлагал наивысшую цену, но любому покупателю, они сохраняли для себя свободу действии.
Не одним нормандцам пришлось пересмотреть свои позиции после Канн. Одним ударом Византия вернула себе власть в Апулии и укрепила свой авторитет во всей Италии. На лангобардские герцогства это произвело, как можно догадаться, большое впечатление. В начале 1019 г. Пандульф Капуанский откровенно принял сторону греков и дошел до того, что послал ключи от своей столицы в Константинополь. В Салерно Гвемар не делал столь широких жестов, но и не скрывал, к кому теперь обращены его симпатии. Наибольшее удивление - по крайней мере на первый взгляд - вызывает позиция Монте-Кассино. Этот монастырь всегда считался оплотом латинских интересов на юге Италии - а именно интересов папы и западного императора. В качестве такового он поддерживал Мелуса и даже предоставил его шурину Даттусу после Канн то же убежище, в котором он скрывался после предыдущего поражения лангобардов в 1011 г., - принадлежавшую монастырю укрепленную башню на берегу Гарильано. Но несколько месяцев спустя настоятель монастыря высказался в поддержку притязания Константинополя. Только властитель Беневенто хранил верность Западной империи.
Все эти вести не порадовали императора Генриха, а еще менее - папу. Бенедикт VIII, человек прямой и порядочный (А), не был религиозным деятелем в полном смысле этого слова. Выходец из знатной тускуланской семьи, он, возможно, и вовсе не принадлежал к духовенству до момента своего избрания на папский престол в 1012 г. В течение двенадцати лет своего пребывания папой он проявил себя прежде всего политиком и человеком дела, чьи усилия были направлены на укрепление связей папства с Западной империей и освобождение Италии от всех других притязаний. В 1016 г. он лично вел армию против сарацин и всеми силами поддерживал Мелуса и Даттуса в их борьбе против греков, дважды договариваясь с настоятелем Монте-Кассино, чтобы он предоставил убежище Даттусу в башне Гарильано. Теперь папа обнаружил, что все его усилия ничего не принесли, а позиции Византии неожиданно упрочились. Дезертирство Монте-Кассино было особенно серьезным ударом - хотя, возможно, наиболее объяснимым, если вспомнить, что аббат монастыря Атенульф был братом Пандульфа из Капуи и незадолго до того приобрел при загадочных обстоятельствах большое имение около Трани в византийской Апулии. Кроме того, существовала опасность продолжения греческой экспансии. После таких успехов византийцы могли не удовлетвориться Капитанатой. Балканские войны, которые так долго отвлекали на себя грозную силу Василия II и принесли ему титул Болгаробойца, теперь закончились. Папская область представляла собой лакомую добычу. Если бы Боиоаннес пересек реку Гарильано, никаких преград не стояло бы между ним и воротами Рима; а коварное семейство Кресченти, давние враги графов Тускуланских, сумели бы извлечь выгоду из этой беды. Уже сто пятьдесят лет папы не посещали земель к северу от Альп, но, после того как новость об измене Монте-Кассино дошла до него, Бенедикт больше не колебался. В начале 1020 г. он отправился в Бамберг, чтобы обсудить ситуацию со старым другом и союзником Генрихом II.
Читая о Бенедикте и Генрихе, невозможно избавиться от мысли, что папе следовало быть императором, а императору - папой. Генрих Святой полностью заслужил прозвище, хотя едва ли заслуживал канонизации: поводом для нее стало главным образом унылое целомудрие, которое он соблюдал в отношениях со своей женой Кунигундой Люксембургской. Его набожность была щедро приправлена суевериями, но он был глубоко верующим человеком и имел две главные страсти в жизни - строительство церквей и религиозные реформы. Эти духовные занятия, однако, не избавляли его от необходимости управлять громадной империей. Невзирая на постоянное вмешательство Генриха в дела, церкви, он и Бенедикт были друзьями с 1012 г., когда Генрих, тогда еще только король Германии (В), поддержал Бенедикта на папских выборах против его соперников Кресченти. Их дружба укрепилась после того, как Бенедикт, в свою очередь, поддержал Генриха и в 1014 г. короновал их с Кунигундой имперской короной, позже основой этой дружбы были политические взгляды Бенедикта и религиозные - Генриха. Тогда еще ничто не предвещало той долгой и изнурительной борьбы между империей и папством, которая должна была вскоре начаться и достичь своего апогея при Фридрихе II, два столетия спустя; на тот момент обе силы находились в согласии. Угроза одной была угрозой другому.
Бенедикт прибыл в Бамберг накануне Пасхи 1020 г., и после пышных празднеств в новом кафедральном соборе Генриха они с императором перешли к делам. Вначале они попытались привлечь к сотрудничеству Мелуса, чье знание политической ситуации в южной Италии, а также сильных и слабых сторон византийской политики могло им пригодиться; но неделю спустя после приезда папы "герцог Апулийский" внезапно угас, и Генриху с Бенедиктом пришлось действовать самостоятельно. Для решительного Бенедикта план действий был ясен: Генрих сам должен повести крупные военные силы в Италию. Эта экспедиция, к которой в нужный момент присоединится сам папа, не преследовала цели полностью вытеснить Византию из Италии - для этого время еще не пришло, - но должна была продемонстрировать, что Западная империя и папство являются силами, с которыми следует считаться, и они готовы защищать свои права. Подобный шаг мог повлиять на маленькие города или мелких лангобардских баронов, которые еще не выбрали, на чью сторону встать, и одновременно убедить Боиоаннеса, что любое дальнейшее продвижение грозит ему гибелью.
Генрих, хотя в целом одобрил этот план, не был полностью убежден. Деликатность ситуации состояла в том, что греки фактически оставались на своей территории, даже если император формально этого факта не признавал. Последние действия Византии явились результатом лангобардского бунта и расцениваться как агрессия едва ли могли. Поведение лангобардских герцогств и Монте-Кассино действительно давало повод для гнева, но, как Генрих прекрасно знал, они слишком ценили свою независимость, чтобы стать сателлитами Византии. Ради них одних не стоило организовывать военную экспедицию такого масштаба, как предлагал Бенедикт. В результате папа вернулся в июне в Италию, так и не получив от императора конкретного ответа.
В течение года Генрих колебался, и в течение года все было спокойно. Затем в июне 1021 г. Боиоаннес нанес удар. По предварительному соглашению с Пандульфом греческое войско вступило на капуанскую территорию и спустилось по реке Гарильано до башни, которую Даттус с группой своих соратников-лангобардов и небольшим отрядом все еще верных им нормандцев сделал к тому времени своей штаб-квартирой и в которой - полагаясь, вероятно, на защиту папы - он продолжал оставаться даже после измены Капуи и Монте-Кассино. (Никогда ни в это время, ни в какую другую пору своей жизни Даттус не проявлял признаков интеллекта.) Башня была построена для защиты от сарацин. Для этой цели она вполне подходила, но не могла выстоять против хорошо вооруженного греческого войска. Даттус и его люди доблестно сражались два дня, но на третий им пришлось сдаться. Нормандцев пощадили, но все лангобарды были казнены. Самого Даттуса доставили в Бари; там его в цепях провезли по улицам на осле, а вечером 15 июня 1021 г. зашили в мешок вместе с петухом, обезьяной и змеей и бросили в море.
Вести о случившемся быстро достигли Рима и Бамберга. Бенедикт, считавший Даттуса своим личным другом, был глубоко возмущен этим новым предательством со стороны Пандульфа и аббата Атенульфа, которые, по слухам, получили щедрое вознаграждение за то, что сдали в руки врагов своего соотечественника, последнего, кто мог поднять знамя борьбы за независимость лангобардов. Более того, именно папа посоветовал Даттусу укрыться в башне и договорился с монахами Монте-Кассино, чтобы ему предоставили это убежище. Была задета честь папства, а такого Бенедикт не мог простить. Тон его писем в Бамберг, которыми он забрасывал Генриха со времени своего возвращения в Италию, стал еще более резким. История с Даттусом была только началом; успех этой операции воодушевит греков и прибавит им дерзости. Следует предпринять решительные действия, пока не поздно. Генрих более не колебался. На рейхстаге в Ниймагене в июле 1021 г. было решено, что император должен вести армию в Италию быстро, как только возможно. Остаток лета и вся осень ушли на подготовку, и в следующем декабре огромное войско выступило в поход.
Экспедиция первоначально задумывалась как демонстрация силы, и именно таковой она и являлась. На марше армия была разбита на три подразделения, которыми по традиции командовали сам Генрих и два архиепископа Пильгрим Кельнский и Поппо Аквилейский. Первое подразделение под командованием Пильгрима получило приказ пройти по западным землям Италии через Папскую область в Монте-Кассино и Капую, чтобы арестовать там Атенульфа и Пандульфа от имени императора. Численность этого войска, как указывается, - хотя ко всем таким цифрам мы должны относиться с подозрением - составляла двадцать тысяч человек. Поппо предстояло провести второе подразделение, насчитывающее одиннадцать тысяч воинов, через Ломбардию и Апеннины к границе Апулии, чтобы в условленном месте соединиться с основной частью армии под командованием Генриха - более многочисленной, чем два других подразделения, вместе взятые, которая следовала по восточной дороге вдоль побережья Адриатики. Объединенные силы должны были затем войти в Апулию, чтобы в назидание грекам осадить и уничтожить Трою, эту гордую новую византийскую крепость, построенную Боиоаннесом, в которой размещался нормандский гарнизон.
Пильгрим подошел к Монте-Кассино, как ему было приказано, но прибыл слишком поздно. Настоятель понимал, как велик гнев Бенедикта, и знал, что снисхождения не будет; услышав о приближении имперской армии, он бежал в Отранто и погрузился на судно, идущее в Константинополь. Но возмездие настигло его. Незадолго до его бегства из монастыря ему явился в видении святой Бенедикт, чтобы сообщить, что он навлек на себя недовольство небес, и напомнил о расплате за грехи. И действительно, едва судно вышло из гавани, начался страшный шторм. 30 марта 1022 г. корабль пошел ко дну и Атенульф утонул вместе со всеми. Тем временем Пильгрим проследовал в Капую. Пандульф не собирался сдаваться без боя и призвал жителей защищать городские стены, но подданные настолько его не любили, что он не мог рассчитывать на их верность. По наущению нормандцев из герцогского эскорта, которые также недолюбливали своего прежнего хозяина и правильно оценили, на чьей стороне сейчас преимущество, группа горожан тайком открыла ворота имперской армии. Пильгрим вошел в Капую и принял капитуляцию у ее рассерженного правителя.
По первоначальному плану Пильгрим должен был повернуть на восток, чтобы воссоединиться с остальной армией. Однако он решил по пути завернуть в Салерно, где Гвемар, хотя его поведение было менее предосудительным, чем у его шурина, все же продолжал открыто проявлять провизантийские симпатии и явно мог доставить беспокойство в будущем, если его не приструнить. Но Пильгрим вскоре обнаружил, что Салерно представляет собой нечто совсем иное, чем Капуя. Он был намного лучше укреплен, и защитники его держались мужественно, поскольку Гвемар был столь же популярен, сколь Пандульф ненавидим, а его нормандская гвардия не отступала перед войском архиепископа. Осада продолжалась в течение месяца, но Салерно, похоже, не собирался сдаваться. Между тем Пильгриму еще предстоял долгий тяжелый путь через горы на встречу с императором. В конце концов было заключено перемирие и Пильгрим согласился снять осаду в обмен на соответствующее количество заложников. Обезопасив таким образом свои тылы, он покинул Салерно и двинулся в глубь страны.
Генрих тоже шел быстро. Несмотря на громоздкость его армии и суровость альпийской зимы, он и архиепископ Поппо, чье путешествие обошлось практически без происшествий, соединились, как планировалось, в середине февраля 1022 г. Вместе они проследовали к условленному месту около Беневенто, где их ждал папа, и 3 марта Бенедикт и Генрих торжественно вступили в город. Там они оставались четыре недели, отдыхая и, вероятно, поджидая Пильгрима. Армия пока готовилась к новому военному походу. К концу месяца союзники решили не ждать больше архиепископа и отправились в Трою.
Боиоаннес, как всегда, выполнил свою работу хорошо. Имперской армии, спустившейся с перевала на равнину Апулии, могучий отрог, на котором стояла Троя, наверное, казался неприступным; и сам город, расположенный на границе между византийской территорией и герцогством Беневенто, выглядел зловеще. Но суровая решимость папы и набожная стойкость императора сделали свое дело, и 12 апреля осада началась. Осада тянулась примерно три месяца, и за это время погода становилась все более жаркой. Удручающая монотонность военных будней была нарушена прибытием Пильгрима с новостями из Кампании и Пандульфом (все еще кипящим негодованием) в обозе. Весть о судьбе Атенульфа оставила Генриха равнодушным: по слухам, он только пробормотал стих из седьмого псалма (С) и отвернулся. Пандульфа император приговорил к смерти здесь же, на месте, но, благодаря заступничеству архиепископа, который привязался к своему пленнику за время путешествия через горы, приговор был смягчен. Пандульфа отправили в качестве пленника в земли по другую сторону Альп - жест милосердия, о котором многие в самом ближайшем будущем пожалели. Волка из Абруццо увезли в цепях, и осада продолжилась.
В отличие от своей прославленной анатолийской тезки, апулейская Троя держалась до конца. Некоторые прогермански настроенные хронисты утверждают, что Генрих сумел взять город штурмом; знаменитый своей безответственностью монах Радульф Глабер (чья безудержная фантазия соперничала с невоздержанностью в личной жизни, что позволило ему поставить своеобразный рекорд среди сочинителей XI в. по количеству монастырей, откуда его изгнали) рассказывает шаблонную малоправдоподобную историю о том, как сердце Генриха смягчилось при виде процессии из всех жителей города, возглавляемой старым отшельником, несущим крест. Но, если Троя действительно сдалась, непонятно, почему никаких упоминаний об этом нет в современных событиям южноитальянских источниках - и тем более маловероятно, чтобы Боиоаннес немедленно после этого даровал городу новые привилегии в награду, за верность.
Судя по всему, Генрих не дождался своего триумфа. Он не мог продолжать осаду бесконечно. Жара брала свое, и малярия, которая была бичом Апулии вплоть до XX в., подрывала силы имперской армии. В конце июня Генрих решил снять осаду. Лагерь был свернут, и император, который сильно страдал от желчных камней, медленно двинулся в горы во главе своего огромного, но павшего духом войска. Это был не первый случай, когда лето южной Италии победило могущественнейшую европейскую армию, и, как мы увидим, не последний. Генрих встретился с папой, отбывшим еще раньше, в Монте-Кассино, где они оставались несколько дней. Бенедикт вводил в должность нового настоятеля, а Генрих просил - успешно, как говорят - чудесного избавления от своих камней. Затем, после краткого визита в Капую, где другой Пандульф, граф Теанский, обосновался во дворце своего опального тезки, папа и император отправились через Рим в Павию, чтобы присутствовать на соборе, который Бенедикт созвал по поводу церковной реформы. Для Генриха посещение такого собрания представляло неодолимый соблазн, и только в августе он уехал в Германию.
Его военный поход оказался не слишком успешным. Пильгрим, правда, выполнил свою задачу хорошо; Пандульф и Атенульф сошли со сцены, соответственно, со стороны Капуи и Монте-Кассино не должно было грозить никаких неприятностей: заложники из Салерно и Неаполя гарантировали безопасность этой части побережья (Неаполь сам послал заложников, не дожидаясь осады архиепископской армии). Но апулийская кампания потерпела фиаско. Упрямая Троя выстояла, доказав всем редкостное бессилие имперской армии. Войско в шестьдесят тысяч человек оказалось неспособно покорить маленькую горную крепость, построенную за четыре года до этого. Еще хуже было то, что войско находилось под личным командованием императора, чьей репутации был таким образом нанесен жестокий удар - в то время как Боиоаннес, который выстроил Трою и укомплектовал ее гарнизон, снискал еще большую славу. Кроме того, катапан имел одно дополнительное преимущество, которое Генрих слишком хорошо сознавал: находясь в Апулии, он мог последовательно укреплять свои позиции и хвататься без промедления за любую возможность улучшить их. Западный император, напротив, мог действовать только через своих вассалов, которые, как показали недавние события, хранили верность только до тех пор, пока это им было выгодно. Когда император был здесь во всем своем блеске, держал двор, вершил суд и щедрой рукой раздавал дары, вассалы были вполне готовы повиноваться и служить ему. Стоило ему уехать, тут же находились недовольные и смутьяны; законы попирались, требования морали не соблюдались, запреты забывались; Боиоаннес же не упускал шансов. Что в такой ситуации могло спасти всю с трудом восстановленную имперскую структуру от нового крушения?
Византийцы, наблюдавшие, как имперское войско уходит в горы, вероятно, испытали облегчение. Возьми Генрих Трою, вся Апулия легла бы у ног его милости. Из опыта прежних поражений следовало, что это означало бы уничтожение всего достигнутого за прошедшие четыре года. Даже при сложившейся ситуации многое требовалось строить заново; но благодаря Трое основы уцелели. Греческая дипломатия вновь могла приступить к делу. Неудивительно, что Боиоаннес так щедро наградил город.
Итак, для двух главных соперников кампания 1022 г. закончилась ничьей. Приобретения и потери распределялись практически поровну, и трудно было сказать, на чьей стороне преимущество. Что касается других участников противостояния, то Капуя потерпела жестокое поражение, а Салерно и Неаполь уступили и покорились. Только одной группе людей события этого года принесли бесспорную выгоду. Нормандцы, оборонявшие Трою, сохранили Апулию для греков и заслужили благодарность Боиоаннеса. На западе Генрих в качестве награды за "помощь" в покорении Капуи нанял большой отряд нормандцев, чтобы они охраняли и поддерживали Пандульфа Теанского. Император также разместил нормандские контингенты в крепостях вдоль византийской границы и в разных местах на побережье для защиты от сарацин. Нормандцы уже в совершенстве овладели искусством оказываться всегда на стороне победителя, обращая любую победу себе на пользу и при любых поражениях каким-то образом оказываясь ни при чем. В обеих частях полуострова они укрепили свои позиции и стали ценнейшими союзниками для обеих империй. Дела их поистине шли хорошо.
Сноски:
(А) Порядочный со своей точки зрения. Он ответственен за то, что отдал приказ о первом (увы, не последнем) официальном преследовании евреев в истории средневекового Рима - после землетрясения в 1020 г.
(В) Титул императора присваивался только после того, как избранный германский король был коронован папой в Риме. Генрих первым назвал себя королем римлян после того, как был избран императором.
(С) Рыл ров и выкопал его и упал в яму, которую приготовил.
Глава 3. Укрепление позиций
Пять светлых братьев,
Которые захватили мир и разделили его между собой,
Пришли из Нормандии, из свежей зеленой страны
Пришли на эту землю разбитого мрамора.
Сэчверелл Ситуэлл. Боэмунд, принц Антиохийский
Генрих Святой, вернувшись домой, не питал особых иллюзий по поводу своих возможностей влиять на ход событий в Италии, но даже он не мог предвидеть, насколько быстро будут сведены на нет результаты его трудов. Он потратил много сил и, должно быть, считал, что, по крайней мере на западе, ситуация относительно стабильна, Так, кстати, и было; но вмешалась некая случайность, которой император не мог предвидеть. Улучшение его здоровья, которое явилось результатом чудесного вмешательства святого Бенедикта в Монте-Кассино, оказалось, увы, столь же эфемерным, как и все, чего Генрих достиг в Италии. В июле 1024 г. он умер. Его похоронили рядом с Мелусом в Бамбергском соборе.
Генрих, как можно было ожидать, не оставил наследников; с ним Саксонская династия пришла к концу. Ему наследовал дальний родственник Конрад II Салический. Конрад по характеру и взглядам был непохож на Генриха - он совершенно не интересовался, например, делами церкви, если они не затрагивали его политических интересов, - и у него не было особых причин продолжать политику своего предшественника. Однако это не оправдывает той вопиющей глупости, которую он совершил. По просьбе Гвемара Салернского, приславшего ему льстивое поздравление и дары, новый император, только вступив на престол, освободил Пандульфа Капуанского от цепей и разрешил ему вернуться в Италию. Папа Бенедикт не позволил бы ему совершить подобную дурость; но папа Бенедикт умер. Он опередил Генриха на пути к могиле всего на несколько недель, и ему наследовал с неподобающей поспешностью его брат Роман, который немедленно обосновался в Латеранском дворце под именем Иоанна XIX. Развращенный и исключительно своекорыстный, Иоанн не имел ни сил, ни желания возражать Конраду. Таким образом Волк из Абруццо вернулся домой и снова попытался оправдать свое имя.
Его первой целью было вернуть Капую и отомстить тем, кто его предал. Для этого ему требовались союзники. По прибытии в Италию он сразу обратился с просьбами о помощи к Гвемару в Салерно, к катапану Боиоаннесу и, наконец, нормандцу Райнульфу, которого он умолял прислать ему столько соотечественников, сколько найдется. Гвемар, который, как свойственник Пандульфа, безусловно выигрывал в случае, если тот восстановит свой статус-кво в Капуе, откликнулся сразу, и ему не составило труда уговорить Райнульфа, увидевшего новые широкие возможности для нормандского продвижения, присоединиться к заговору. Только греки ответили отказом, однако у них имелось веское оправдание. Император Василий готовил масштабную экспедицию против сарацин, которые к тому времени стали единовластными хозяевами Сицилии. К тому моменту, когда он получил послание от Пандульфа, основная часть его армии - греки, варяги, влахи и тюрки - уже прибыли в Калабрию, а Боиоаннес уже вел авангард войска через проливы, чтобы от имени императора оккупировать Мессину. Пандульфа не слишком опечалил отказ. Райнульф с внушительным отрядом нормандских воинов присоединился к армии Гвемара, и было не похоже, что Капуя окажет серьезное сопротивление. Кроме того, небольшое греческое подразделение, каким-то образом отставшее от основных экспедиционных сил, неожиданно появилось в последний момент и теперь ожидало приказаний. (Если Пандульф должен был вернуть себе трон, Боиоаннес не желал, чтобы это произошло без помощи византийцев.) Не было причин далее медлить. Соответственно в ноябре 1024 г. началась осада Капуи.
Она длилась значительно дольше, чем ожидал Пандульф. Река Волтурно надежно защищала город с трех сторон. Благодаря ей, а также необыкновенно мощным земляным валам с четвертой стороны и, без сомнения, благодаря решимости капуанцев отложить как можно дольше возвращение своего ненавистного владыки, крепость держалась восемнадцать месяцев, и продержалась бы дольше, если бы не несчастный случай 15 декабря 1025 г.: как раз в тот момент, когда он собрался отправиться из Константинополя в Сицилию, император Василий умер. Ему наследовал его шестидесятипятилетний брат Константин, выживший из ума сладострастник, который, несмотря на то что формально пятьдесят лет делил с Василием трон, совершенно не годился для того, чтобы воплощать в жизнь величественные замыслы Василия. Он отозвал войска из Италии в самый решающий момент, и Боиоаннес смог бросить всю свою огромную армию против Капуи.
Теперь у защитников Капуи не было никаких шансов. В мае 1026 г. граф Теанский решил, что капуанский трон становится для него слишком горячим, и принял предложение Боиоаннеса, обещавшего ему возможность благополучно уехать в Неаполь в обмен на сдачу. Ворота города были открыты, и через четыре года (почти день в день) после своего позорного поражения Волк опять водворился там, где, по крайней мере по его мнению, ему и надлежало быть. Хронисты не скупятся на детали, описывая месть Пандульфа капуанцам, многие из которых предпочли бы держаться до конца и пасть в бою. Нормандскому гарнизону, вероятно, больше повезло; победитель был многим обязан Райнульфу, а к тому времени уже стало традицией, что в любой битве, где нормандцы сражались с обеих сторон, те, кто был на победившей стороне, просили милосердия для своих менее удачливых соотечественников.
И все же Пандульф не был удовлетворен. Оставался, в частности, Неаполь. Герцог Сергий IV, хотя являлся номинально вассалом Византии, вел себя удивительно безалаберно во время военного похода архиепископа Пильгрима: он не оказал никакого сопротивления и предложил заложников, прежде чем ему начали угрожать. Сергий даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь Пандульфу вернуть себе свою вотчину, а теперь приютил этого негодяя графа Теанского. Тот факт, что это было сделано с позволения Боиоаннеса, не останавливал Пандульфа; он подозревал, не без оснований, что это был продуманный шаг со стороны катапана, которому наличие соперничающих претендентов на трон в Капуе могло в будущем оказаться полезным. В любом случае, Сергий был соседом, не заслуживающим доверия, и с ним следовало обращаться соответственно. Единственным препятствием был Боиоаннес, который находился с Сергием в прекрасных отношениях и, конечно, пришел бы к нему на помощь, если бы возникла необходимость.
В 1027 г. катапана отозвали. Для Восточной империи это было такой же ошибкой, как для Конрада освобождение Пандульфа тремя годами раньше. В качестве наместника Василия в Италии Боиоаннес благодаря своему военному таланту и мастерству дипломата сумел восстановить господство Византии на юге и поднять ее авторитет на высоту, невиданную в последние триста лет. Теперь, в отсутствие императора и катапана, начался упадок. Он начался классически - с того, что неповиновение осталось безнаказанным.
Если бы Боиоаннес был в Италии или если бы Василий был жив, Пандульф никогда бы не рискнул напасть на Неаполь. Но в Капитанате не было правителя; а в Константинополе старый маразматик Константин интересовался только скачками. "Могучий волк", как его называет Аматус, ухватился за свой шанс. Зимой 1027/28 г. он обрушился на Неаполь, как всегда из-за предательства, овладел городом после очень недолгой борьбы. Сергий скрылся, а запуганный граф Теанский искал убежища в Риме, где вскоре умер.
Положение Пандульфа теперь казалось на редкость прочным. Он был хозяином не только в Капуе и Неаполе, но фактически и в Салерно, поскольку Гвемар умер в 1027 г. и его вдова, сестра Пандульфа, правила в качестве регентши своего шестнадцатилетнего сына. При том, что ни Западная, ни Восточная империи не пытались его остановить - Конрад несколькими месяцами раньше приезжал в Италию для собственной коронации и послушно принял вассальную клятву у Пандульфа как у князя Капуанского, а папа также бездействовал - он мог спокойно дать волю своим амбициям. Ему было только сорок два года; толика удачи и поддержка преданных нормандцев позволили бы ему без труда захватить Беневенто и другие города на побережье. Затем, если нынешняя апатия, охватившая Константинополь, не будет в ближайшее время преодолена, ничто не помешает ему пойти войной на Капитанату и старая мечта лангобардов о Южноитальянской империи наконец станет явью.
Такие перспективы, как можно ожидать, не слишком радовали жителей Амальфи, Гаэты и их меньших соседей.
Они ценили свою независимость и свои тесные коммерческие и культурные связи с Константинополем; при этом не питали особой привязанности к лангобардам и, как все остальные, очень не любили Пандульфа. Тем временем горожане Неаполя, которые едва ли когда-либо хотели видеть своим властителем правителя Капуи, успели пострадать от его грубости и алчности и стали подумывать о том, как от него избавиться.
Ключ к ситуации был в руках у Райнульфа. Из всех нормандских отрядов, разбросанных по полуострову, войско Райнульфа было самым большим и влиятельным и постоянно увеличивалось за счет того, что новые воины прибывали по его приглашению с севера. Если бы Пандульф мог заручиться поддержкой Райнульфа, у противников Капуи в южной Италии осталось бы мало надежды уцелеть. К счастью, нормандцу внезапное возвышение Капуи было так же не по душе, как и остальным. Прирожденный политик, он уже тогда сознавал, каковы размеры ставок в той игре, которую они ведут, и мог заглянуть достаточно далеко вперед, чтобы понять, что новые успехи Пандульфа входят в противоречие с интересами нормандцев. Он поддерживал правителя Капуи достаточно долго; теперь пришло время переменить хозяев. Он прекрасно знал, сколь много значит его поддержка для городов-государств, и, когда пришли посланники - а он знал, что они непременно придут из Неаполя от Сергия и от герцога Гаэтанского, - он был готов ставить свои условия.
Переговоры прошли успешно и закончились обсуждением плана действий; планы успешно претворились в действия, а действия успешно завершились тем, что в 1029 г., менее чем через два года после изгнания, Сергий вернулся в Неаполь, а Волк спрятался в своей капуанской берлоге, зализывая раны. Нормандцы снова победили. На сей раз они получили более весомую награду за свою службу. Произошло ли это по их настоянию или сам Сергий решил позаботиться о своей будущей безопасности, точно неизвестно; но, какова бы ни была причина, в начале 1030 г. Райнульф официально получил в дар город Аверсу со всеми принадлежащими к нему землями и как дополнительный знак благодарности и уважения - руку родной сестры Сергия, вдовы герцога Гаэтанского.
Для нормандцев это был величайший день со времени их прибытия в Италию. Спустя тринадцать лет у них, наконец, появился собственный феод. С этого момента они перестали быть сборищем чужеземцев - наемников или бродяг. Земля, на которой они жили, принадлежала им по праву, переданная по закону в соответствии с вековыми феодальными традициями. Они были держателями у собственного свободно избранного предводителя, своего сородича, вошедшего теперь в круг южноитальянской знати, зятя герцога Неаполитанского. Для людей, столь чувствительных к формальной стороне дела, такое повышение статуса имело большое значение... Поначалу их методы и тактика почти не изменились - они по-прежнему выступали то на одной стороне, то на другой, разжигали вражду между вздорными греческими аристократами или лангобардскими баронами и продавали свои мечи тем, кто купит. Но теперь они имели в виду как конечную цель приобретение собственных владений в Италии. Множество неприкаянных нормандцев все еще бродили в городах и по дорогам, ведя жизнь разбойников; однако начиная с 1030 г. все большее число их предводителей будет на манер Райнульфа оседать в постоянных домах-крепостях и направлять усилия на то, чтобы обзавестись собственными владениями. С момента, когда нормандцы стали землевладельцами, их отношение к соседям и к самой стране стало меняться. Италия больше не была для них полем битвы и вместилищем легкой добычи, предназначенным для грабежа и разорения; но территорией, которую следовало присваивать, развивать и обогащать. Она стала фактически их домом.
В течение некоторого времени Райнульф занимался исключительно наведением порядка в своих новых владениях. Аверса (А) лежит на открытой кампанской равнине между Капуей и Неаполем, а потому должна была в скором времени привлечь внимание Пандулъфа. Именно это и произошло, но не совсем так, как можно было ожидать. В 1034 г. жена Райнульфа, сестра герцога Сергия, внезапно умерла. У Пандульфа была племянница, отец которой недавно получил трон Амальфи, и он предложил ее в жены горюющему вдовцу. Перспективы, которые открывало подобное утешение, - союз с Пандульфом и неизбежное крушение Сергия, бывшего шурина и главного благодетеля, - выглядели слишком соблазнительно, чтобы Райнульф мог сопротивляться. Он согласился. Сергий только что потерял Сорренто, который по наущению Пандульфа восстал против своего господина и утвердился как независимый город-государство под покровительством Капуи. Теперь неаполитанскому герцогу предстояло пережить несравненно более тяжелый удар: потерю Аверсы и поддержки нормандцев, от которой он в значительной степени зависел. В личном плане крушение было еще более жестоким: сестра, которую он любил, умерла, зять, которому он доверял, предал его. Справедливость, благодарность, верность оказались пустыми иллюзиями. Сергий не хотел более ничего. Духовно сломленный, он покинул Неаполь и ушел в монастырь, где вскоре умер.
Это было, вероятно, самое вероломное предательство в жизни Райнульфа, но, если он и испытывал угрызения совести, он этого не показывал. У него, как всегда, была одна цель - укрепление собственной позиции - и, преследуя ее, он принял с энтузиазмом новый союз. Так начался период, когда князь Капуи, поддерживаемый господином Аверсы и правителями Сорренто, Салерно и Амальфи, стал могущественнейшей силой страны. Всего несколько лет назад Райнульф направил все свои усилия на то, чтобы противостоять амбициям Пандульфа, но теперь ситуация изменилась. Сила Капуи, сколь бы велика она ни была, держалась на союзе с нормандцами, и в любом случае Райнульф теперь выступал не как наемник, а как потенциальный соперник.
На тот момент, однако, он был готов позволить Пандульфу наслаждаться своей славой. И князь Капуи с восторгом предавался этому занятию, когда первый из сыновей Танкреда де Отвиля отправился в Италию.
Примерно в восьми милях к северо-востоку от Кутанса в Нормандии лежит маленькая деревня Отвиль-ла-Гишар. Ничто, кроме имени, не напоминает теперь о связи этого места с удивительным талантливым родом, чья слава некогда гремела по всему цивилизованному миру от Лондона до Антиохии. В начале XX в., однако, еще можно было увидеть у реки остатки старого замка, и французский историк Готье дю Ли д'Арк, описывая свой визит в эти места в 1827 г., гордо цитирует слова одного из деревенских жителей: "Здесь, добрые господа, родились несравненный Танкред и Роберт Гвискар, разумный; они даровали бесчисленные сокровища нашему благословенному Готфриду, чтобы тот построил наш собор, дабы возблагодарить Бога за милость, которая принесла им победы в войнах в Сицилии и Египте".
На самого Танкреда бессмертная слава свалилась по счастливой случайности и совершенно незаслуженно. Не было ничего необычного в этом мелком провинциальном бароне, предводителе скромного отряда из десяти рыцарей в войске герцога Роберта Нормандского; ни один факт из того немногого, что мы о нем знаем, не кажется особенно замечательным - если не считать его плодовитости. Писавший на рубеже XII столетия Готфрид Малатерра, бенедиктинский монах, чья "История Сицилии" является основным источником сведений о начальном этапе в истории рода Отвилей, сообщает нам, что первая жена Танкреда, некая Мюриэлла, была дама "блестящего происхождения и несравненных достоинств", от которой он имел пятерых сыновей - Вильгельма, Дрого, Хэмфри, Готфрида и Серло. После ее смерти Танкред женился снова по причинам, которые Малатерра находит нужным объяснить в деталях:
"Поскольку он еще не был стар и не мог потому сохранять воздержание, но, будучи честным человеком, считал позорными случайные сношения, он взял себе вторую жену. Ибо, помня слова апостола: "чтобы избежать разврата, дозвольте каждому мужчине иметь свою жену" и далее: "но блудников и изменников Бог осудит", он предпочел довольствоваться одной законной женой, нежели осквернять себя объятиями наложниц".
Страстный Танкред женился на благородной деве по имени Фрессенда, "по благородству и достоинствам не уступавшей первой", которая подарила ему быстро и, по-видимому, без усилий семь сыновей - Роберта, Можера, второго Вильгельма, Обри, Танкреда, Умберта и Рожера - и по крайней мере трех дочерей. Для такого огромного выводка семейное имение явно было маловато. Райнульф же в своих призывах к добровольцам подробно расписывал богатые возможности, открывающиеся перед молодыми нормандцами в южной Италии, и примерно в 1035 г. первые трое юных Отвилей решили искать там своего счастья. Вильгельм, Дрого и Хэмфри перешли через Альпы и направились в Аверсу; вскоре они уже состояли на службе у князя Капуанского под непосредственным командованием Райнульфа.
Пандульф недолго пользовался лояльностью Отвилей. За год или два он, как можно было ожидать, настроил против себя всех своих союзников. Они были поражены его двурушничеством, обижены его бесцеремонностью, взбунтовались против его жестокости. Даже по меркам XI в. его поведение было невыносимо, особенно по отношению к церкви. Еще ранее он заковал архиепископа Капуи в цепи и заменил его собственным незаконным сыном; а теперь и начал намеренно притеснять Монте-Кассино. Сразу после поспешного отъезда и смерти брата Пандульф затаил обиду на великий монастырь и решил подчинить его себе. Особенно он ненавидел преемника Атенульфа, аббата Теобальда. При первой возможности он заманил Теобальда в Капую и бросил его в тюрьму. Монахи избрали нового настоятеля, но Пандульф, не посчитавшись с ним, назначил одного из своих приспешников "главным управляющим", после чего установил контроль над всеми монастырскими доходами, а кроме того, отобрал у Монте-Кассино земли и наделил ими тех нормандцев, которые лучше всего ему служили. Бедные монахи были бессильны; они не могли ничего сделать, даже когда их любимые драгоценности и утварь вывозили в Капую. Они жили впроголодь - в день Успения Богородицы не нашлось даже вина, чтобы отслужить мессу, - и Аматус, который, судя по всему, находился в монастыре в это время, сообщает, что вскоре большинство братьев, включая настоятеля, покинули Монте-Кассино в отчаянии, а у оставшихся дела шли очень скверно.
Зачинщиком мятежа стал молодой князь Салерно Гвемар V (или IV), который теперь подрос и решил восстать против тирании своего дяди. Он был достойным противником. Этот Гвемар, как пишет Аматус, "был более мужественным человеком, чем его отец, более щедрым и любезным; поистине, он обладал всеми качествами, которые должен иметь мирянин, - исключая то, что он излишне увлекался женщинами". Последнее обстоятельство, однако, не смягчило гнев молодого Гвемара, когда в 1036 г. он услышал, что его племянница была изнасилована князем Капуи. Этот поступок переполнил чашу его терпения, но дал ему повод для нападения, которого он давно ожидал. Другие города и герцогства с радостью поддержали его; Райнульф перешел на его сторону с легкостью, порожденной долгой практикой, и через несколько недель вся страна была охвачена пламенем.
Пандульф мог рассчитывать на лояльность нескольких своих старых союзников, включая тех нормандцев, чью поддержку купил землями Монте-Кассино. Переход Райнульфа к Гвемару означал, что главную ударную силу на обеих сторонах теперь составляли нормандцы - чем и объясняется тот факт, что война шла с переменным успехом. Гвемар понимал, что должен доказать свою силу; но он также сознавал (с дальновидностью, редкой в его годы), что никакая победа не может быть прочной без поддержки со стороны империи. Оставалась одна проблема - какую из империй выбрать? В прошедшие пятнадцать лет и Восточная и Западная империи посылали армии, чтобы утвердить свою власть в южной Италии; теперь появился шанс сыграть с одной из них против другой. Князь Салерно обратился к обоим императорам с просьбой вмешаться и выступить в роли судей, перечислив, в качестве оправдания своих действий, все преступления Пандульфа. Конрад II вполне представлял ситуацию, сложившуюся на юге Италии, в которой он сам был косвенно повинен - ведь это он двенадцать лет назад так неразумно освободил Пандульфа. За эти годы, однако, Конрад многому научился; за ним укрепилась репутация могущественного и, главное, справедливого властителя. Он не мог не откликнуться на призыв Гвемара - особенно после того, как услышал, что такое же обращение было отправлено в Константинополь. Следовало поддержать свой авторитет перед вассалами и ясно доказать всем обитателям полуострова превосходство Западной империи над Восточной. В первые месяцы 1038 г. Конрад во главе своей армии направился наводить в Италии порядок.
Он сразу двинулся к Монте-Кассино. Еще раньше несколько бывших монахов этого монастыря являлись к нему с жалобами, но по прибытии в Монте-Кассино император обнаружил, что дела обстоят даже хуже, чем он полагал. Он тотчас же отправил гонцов к Пандульфу, повелев ему от своего имени вернуть все монастырские земли и собственность, которые он похитил, а также освободить политических узников, томившихся в капуанских тюрьмах.
Пандульф находился в безнадежно проигрышной позиции. У него не было ни сильных союзников, ни средств для противостояния императору. Сперва он попробовал изобразить раскаяние и предложил Конраду значительную сумму денег и собственных детей в качестве заложников, пообещав в будущем вести себя хорошо. Конрад согласился, но вскоре сын Пандульфа сбежал от своих стражей, и Волк опять принялся за свое. Надеясь переждать бурю и отсидеться где-нибудь до тех пор, пока император не вернется в Германию, он бежал в один из своих отдаленных замков в Сан-Аджато-деи-Готи (его развалины сохранились до сих пор) и спрятался там. Но это оказалось бесполезно. Император при поддержке Райнульфа и его нормандцев успешно справился с немногими оставшимися приверженцами Пандульфа, а затем вернулся в Капую, где торжественно возвел Гвемара на трон под аплодисменты местных жителей, щедро подкупленных салернским золотом. Игра закончилась - у Пандульфа оставался только один путь - к своим старым друзьям в Константинополь. Но даже здесь ему не повезло. По прибытии, к своему сильному удивлению и по непонятным для него причинам, он сразу же оказался в тюрьме.
Конрад тем же летом вернулся в Германию. Его военный поход был коротким, но вполне удачным. Он разделался с Пандульфом, вернул Монте-Кассино его земли и собственность и продемонстрировал еще раз силу и действенность императорского правосудия. Не менее важно, что Конрад оставил правителем южной Италии молодого, энергичного и мужественного человека, который его уважал и был многим ему обязан. В тот же год император умер в возрасте пятидесяти лет; но он оставил свои южные владения в положении гораздо более стабильном и благополучном, нежели его предшественник Генрих.
Истинный триумф выпал на долю Гвемара. На пороге зрелости он достиг большего успеха, чем когда-либо добивались его отец или дядя. При этом он не навлек на себя ничьей враждебности, не нарушил ни одного обещания. Он пользовался не только одобрением, но и активной поддержкой западного императора и снискал симпатии повсюду в Италии. Он обладал умом и здоровьем и был необыкновенно красив. Его действительно ожидало большое будущее.
Но нормандцы также не остались в проигрыше. Райнульф и его люди, как всегда, оказались под конец на победившей стороне. Они сражались за Гвемара и Конрада. Их потери были малы, численность войска даже увеличилась. Самое важное, Гвемар договорился, чтобы император, до того как покинуть Италию, утвердил право Райнульфа на Аверсу, даровав ему соответствующий титул и одновременно сделав его из неаполитанского вассала вассалом Салерно. В результате летом 1038 г. Конрад II официально вручил Райнульфу Нормандцу копье и знамя графства Аверсы. Когда новоиспеченный граф поднялся с колен, никто не знал лучше его, зачем проводилась эта церемония - просто потому, что в качестве вассала князя Капуи и Салерно он будет обязан защищать своего сюзерена от всех врагов. Но в тот момент это не имело значения. Главное, что Райнульф был теперь не только крупным землевладельцем, местным аристократом и одним из самых могущественных военных предводителей в Италии; он также принадлежал к имперской аристократии, владел титулом и правами, которые мог отнять у него только сам император. Еще один важный шаг был сделан к ныне уже отчетливо вырисовывающейся цели - главенству нормандцев на юге.
Что до трех юных Отвилей, их знакомство с итальянской политикой многому их научило. Они увидели, как нестабильна ситуация в стране, как быстро умный юноша может достичь вершин власти и как легко князь может быть низвергнут. Они также осознали, что при постоянном изменении баланса сил и в отсутствие прочных союзов дипломатия не менее важна, чем мужество, что острый меч ценен, но острый ум еще ценнее. Они ощутили силу имперской власти, когда император непосредственно присутствует на месте, и ее беспомощность, когда император далеко. Также они видели перед собой пример военного вождя, который, тонко и тщательно разыгрывая свои карты, достиг за двадцать лет богатства, влияния и титула, и эти уроки они не забыли.
Сноски:
(А) Долгое время бытовала легенда, возможно исходящая от английского хрониста Ордерика Виталия, согласно которой Аверса получила имя от латинского adversa, т. е. место для тех, кто враждебен (чужд) остальным жителям страны. Это объяснение, увы, неправильно. Название встречается в источниках, датируемых первыми годами XI столетия, а значит, существовало до того, как Райнульф и его спутники покинули Нормандию. Сейчас Аверса, хотя в архитектуре и убранстве ее собора заметны следы нормандского влияния, удивительно скучный город, известный главным образом как родина Чимарозы и место расположения огромного сумасшедшего дома.
Глава 4. Сицилия
Есть например, Сицилия, отданная мне
И вновь отобранная через несколько лет.
Броунинг. Король Виктор и король Карл
Призыв о помощи от князя Салерно, на который Конрад II откликнулся так быстро и действенно, в Константинополе был встречен молчанием. Со времени отставки Боиоаннеса в 1027 г. греческое влияние в Италии постепенно падало. Пандульф был не единственным, кто воспользовался слабостью Константина VIII. В Апулии лангобарды вновь подняли голову, а сарацины, которые увидели в смерти Василия II милость Аллаха, продолжили свои грабежи с удвоенной силой и жестокостью и добирались чуть ли не до окрестностей Константинополя.
Если бы Василий Болгаробойца оставил сына, все было бы хорошо. Но в существующих обстоятельствах проблема наследования все больше запутывалась. Константин умер в 1028 г., также не оставив сына - только трех дочерей, из которых старшую, сильно изуродованную оспой, давно отправили в монастырь. Две другие, Зоя и Феодора, были почти столь же несчастны, обе не замужем и уже не первой молодости. Очень характерно для Константина, что он ничего не сделал для исправления сложившейся ситуации, пока не оказался на смертном одре - тогда он призвал старого Романа Аргира и спешно женил его на Зое. Три дня спустя он умер, а Роман и Зоя наследовали трон. Роман, однако, недолго этим наслаждался. Вскоре он пал жертвой крайне неприятной болезни, от которой у него выпали волосы из головы и бороды: некоторые приписывали это воздействию возбуждающего, которое он напрасно принимал в надежде зачать сына с пятидесятилетней Зоей, а другие - медленному яду. Последнее более правдоподобно, поскольку императрица, дождавшись наконец радостей, которых долго была лишена, решила вознаградить себя за все потерянное время и завела любовника - красивого, молодого, хотя и эпилептичного пафлагонийского менялу по имени Михаил. Этот юноша был братом самого могущественного придворного евнуха Иоанна Орфанотропоса, который стал фактическим правителем империи и, твердо решив, что его семья должна основать императорскую династию (сам он, к сожалению, не имел возможности это сделать) намеренно свел Михаила и Зою. Его план удался: императрица обезумела от любви и вскоре перестала делать тайну из своего стремления избавиться от бесполезного мужа. В Страстную пятницу 1034 г. Роман задохнулся в ванне. В тот же вечер Михаил женился на своей престарелой любовнице и стал императором.
Подобное начало едва ли сулит успех царствованию, но Михаил IV благодаря своему брату правил заметно лучше, чем его предшественник. Вскоре он взялся за продолжение кампании по изгнанию сарацин из Сицилии, начатой Василием II. Их продолжающиеся рейды перестали быть только досадной неприятностью; они стали угрожать безопасности Византии. Не только прибрежные города страдали от их грабежей. Городские купцы жаловались, что моря наводнены пиратами, цены на привозные товары поднимаются и торговля страдает. Для всех греков Сицилия оставалась исконным владением Византии; там все еще сохранялась значительная часть греческого населения. Тот факт, что она находилась в руках нехристей, бросал вывоз национальной гордости. Арабы должны уйти.
Шансов на проведение успешной кампании у Михаила было даже больше, чем у Василия десять лет назад. Между арабскими правителями острова началась война. Эмир Палермо, аль-Акхаль, внезапно обнаружил, что на него движется армия под предводительством его брата Абу Хафза, усиленная шестью тысячами африканских воинов под командой Абдуллы, сына Зирида, калифа Кайруана. В 1035 г., видя, что дела его плохи, он обратился за помощью к Византии. Михаил согласился - он понимал, что такая возможность может более не представиться. Но прежде, чем он смог послать войска, пришла весть об убийстве аль-Акхаля, и император лишился этого благовидного предлога для высадки на Сицилии. Однако смута быстро охватила всю Сицилию, и сарацины, безнадежно передравшиеся между собой, казалось, не смогут противостоять тщательно спланированному наступлению византийской армии. Кроме того, пиратский рейд на фракийском побережье поднял тревогу в столице, поэтому приготовления к военной экспедиции продолжались не столь интенсивно - поскольку время теперь работало на греков, - но со всем вниманием и тщательностью, на которые были способны император и его коварный, деятельный брат. Изменилась только официальная цель: вопрос об исполнении союзнических обязательств более не стоял. Греки готовились отвоевать Сицилию.
Таким образом, когда в 1036 г. Гвемар обратился в Константинополь с просьбой о помощи, оправданием для отказа (как и двенадцать лет назад, когда с подобной просьбой обращался Пандульф) послужила подготовка к походу на Сицилию. Даже не будь этого оправдания, Михаил едва ли предпринял бы решительные действия. Пандульф был в прошлом полезным союзником Византии, и его положение казалось не настолько безнадежным: с какой стати Восточная империя должна помогать в свержении человека, который двадцать лет был занозой в теле ее главной соперницы - Западной империи? Два года спустя ситуация изменилась. Пандульф потерпел сокрушительное поражение, и не оставалось никакой надежды на то, что он сумеет вернуть себе прежнее положение. Гвемар же был силен и честолюбив. Если бы он захотел выступить против Византии, он мог наделать много бед в Капитанате. Кроме того, имелась надежда на то, что князь Капуи и Салерно и его соправители, также страдавшие от сарацинских набегов, окажут помощь людьми и деньгами сицилийской экспедиции. Если бы у Пандульфа было время немного подумать, арест в Константинополе не оказался бы для него такой уж неожиданностью.
Войска, направлявшиеся на Сицилию, отплыли из Константинополя в начале лета 1038 г. Ими командовал величайший из византийских полководцев того времени - великан Георгий Маниак, уже прославившийся серией военных триумфов в Сирии шестью годами раньше. Характер и деяния Маниака, как и его физические данные, не укладывались в обычные человеческие рамки; он был одним из тех колоритных гениев, появляющихся периодически в истории, которые, кажется, должны завоевать мир, но теряют все из-за какого-то изъяна, обнаруживающегося в критический момент.
Историк Михаил Пселл оставил следующее поразительное описание: "Я сам видел этого человека и дивился ему; от природы он соединял в себе все качества, необходимые военному командиру. Его рост достигал чуть ли не трех метров, и, чтобы смотреть на него, людям приходилось закидывать головы, словно они глядели на вершину холма или высокую гору; его манеры не были мягкими или приятными, но напоминали о буре; его голос звучал как гром; а его руки, казалось, подходили для того, чтобы рушить стены или разбивать бронзовые двери. Он мог прыгать как лев, и его хмурый взгляд был ужасен. И все остальное в нем было чрезмерным. Те, кто его видел, обнаруживали, что любое описание его, которое они слышали, было преуменьшением".
Армия, которой должен был командовать этот удивительный великан, была, как всегда, разнородной. Ее сильнейшей составляющей был внушительный отряд варяжской гвардии под предводительством почти легендарного Харальда Хардрады, вернувшегося из паломничества в Иерусалим; слабейшей - подразделение, состоящее из лангобардов и итальянцев из Апулии, которые не скрывали своего недовольства по поводу того, что их заставляют служить Византии. Основная масса войск Маниака состояла главным образом из греков и болгар. Для транспортировки армии использовался флот из галер под командованием некоего Стефана, бывшего конопатчика, заделывающего щели в кораблях и лодках, чья единственная заслуга состояла в том, что он много лет назад женился на сестре Орфанотропоса и в одно прекрасное утро проснулся зятем императора - это обстоятельство позволило ему быстро возвыситься и занимать ответственные посты, что намного превосходило его возможности (А).
Армия не отправилась сразу на Сицилию, но сперва завернула в Салерно, чтобы просить поддержки у Гвемара. Молодой князь предоставил помощь с величайшей готовностью. В результате его действий политическая обстановка в Италии стала непривычно стабильной и толпы нормандских авантюристов, надоедливых, хищных и совершенно беспринципных, ищущих приключений и не желавших жить мирной жизнью, стали для него большой помехой. Гвемар, конечно, оставил при себе графа Аверсы и его самых верных последователей, на тот случай, если понадобится их помощь; но три сотни самых молодых и своевольных получили приказ отправиться в Сицилию и, подбадриваемые обещанием большого вознаграждения, погрузились вместе с итальянцами и лангобардами на корабли Стефана. Среди них были и Отвили.
Остров Сицилия - самый большой в Средиземном море. На протяжении веков он постоянно оказывался и самым несчастным. Перевалочный пункт по пути из Европы в Африку, ворота между Востоком и Западом, между латинским и греческим миром, одновременно крепость, наблюдательный пункт и расчетная палата, он был лакомым куском для всех великих держав, которые в разные времена стремились к господству в Центральном Средиземноморье. Сицилия принадлежала всем им по очереди - и по сути не принадлежала никому; множество самых разных завоевателей, мешая формированию собственной национальной индивидуальности у жителей острова, наделили эту землю таким калейдоскопическим наследием, что никакая ассимиляция стала невозможна. Даже сейчас, несмотря на красоту пейзажей, плодородие полей и постоянно благоприятный климат, там ощущается нечто мрачное, давящее - некая подспудная горечь, которую можно отнести на счет бедности, влияния церкви или власти, мафии; но реально то, другое и третье являются ее проявлениями, но не причиной. Эта горечь порождена долгим неудачным опытом, памятью об утраченных возможностях и невыполненных обещаниях; такова, может быть, горечь красивой женщины, которую слишком часто насиловали и предавали, так что она не годится теперь для брака по любви. Финикийцы, греки, карфагеняне, римляне, готы, византийцы, арабы, нормандцы, немцы, испанцы, французы - все оставили здесь свои следы. Ныне, через сто лет после того, как она обрела свой дом в Италии, Сицилия, наверное, стала счастливей, чем была в течение многих веков; но хотя она не кажется более брошенной, она по-прежнему одинока и ей недостает осознания себя, которое она никак не может обрести.
Греки впервые достигли Сицилии в VIII в. до н. э. Потеснив местных жителей и финикийцев, устроивших на острове несколько своих торговых баз, они привезли вино и оливы, и остров скоро превратился в процветающую колонию, в один из важных центров просвещенного греческого мира: здесь родился поэт Стесихор Гимерийский, которого боги поразили слепотой за то, что он оскорбительно отзывался о Елене Троянской, и философ Эмпидокл Агригентский, который написал ученый труд о переселении душ и, уже почти пройдя долгое и утомительное ученичество в качестве куста, внезапно оставил свое смертное тело ради высших целей, когда утром 440 г. другие научные исследования завели его слишком далеко в кратер Этны. Но золотой век длился недолго. Пелопоннесская война и знаменитая афинская военная экспедиция подготовили почву для первого вторжения карфагенян, которые, вместе с различными греческими тиранами (из которых самый знаменитый - Дионисий Сиракузский) вплоть до III в. до н. э. использовали остров как военный плацдарм. Наконец, в 241 г. после Первой Пунической войны залитая кровью Сицилия сделалась римской провинцией.
В эпоху Республики Сицилия не могла ждать от римлян ничего хорошего. Ужасный комплекс неполноценности, который они испытывали, когда соприкасались с греческой культурой, заставлял их безжалостно разорять и жестоко эксплуатировать захваченные греческие земли. Несколько греческих городов смогли сохранить свою независимость, но на большей части острова обнаженные рабы трудились на полях, сея и собирая зерно для Рима. Время от времени серьезный мятеж рабов или скандал, подобный делу о взяточничестве Верреса, о котором нам известно из обличений Цицерона, привлекал ненадолго внимание к бедственному положению острова, но по большей части Сицилия переносила свои страдания молча. В период империи ситуация немного улучшилась; Адриан, этот неутомимый путешественник, посетил Сицилию в 126 г. н. э. и взобрался на Этну, но и тогда острову отводилась всего лишь роль главной житницы Рима. Соответственно к нему и относились. Никто не пытался принести на остров римскую цивилизацию, и, невзирая на некоторое количество латиноговорящих поселенцев, Сицилия оставалась в основном греческой по языку и обычаям.
К середине V столетия Римская империя на Западе оказалась на краю гибели, и все больше и больше провинций и колоний выскальзывало из ее хватки. В 440 г. н. э. Сицилия пала перед вандалами, которые вскоре передали ее по договору остготам, и некоторое время на острове хозяйничали готские вожди. К сицилийцам они относились неплохо, но те постоянно негодовали на то, что вынуждены подчиняться варварам. Жители острова с восторгом приветствовали "освободительное" войско Юстиниана. Готы отступили без сопротивления повсюду, за исключением Панорма - нынешнее Палермо, - который тогда был всего лишь маленьким второсортным портом (В). Здесь готский правитель попытался держать оборону; но Велизар, самый блестящий из генералов Юстиниана, приказал византийскому флоту войти в гавань и стать на рейд так близко к берегу, чтобы мачты кораблей возвышались над городскими стенами. Затем он велел воинам сесть в шлюпки и поднял их на реи, так что византийцы могли оттуда стрелять по защитникам города. Готы сдались.
Сицилия вновь стала имперской провинцией. Одно время она едва не превратилась в нечто большее. В середине VII в. византийский император Констанций II, справедливо беспокоясь о будущем своих западных провинций в условиях бурного распространения ислама, принял радикальное решение - сдвинуть центр империи на запад и, соответственно, перенести столицу. Первым в голову приходил, очевидно, Рим. Но после огорчительного двенадцатидневного визита туда в 663 г. - Констанций был первым императором за почти триста лет, посетившим Мать Городов, - он переменил свое мнение и остановил свой выбор на более «греческих» по атмосфере Сиракузах. Очень заманчиво попытаться представить себе, как развивалась бы история Европы, если бы столица Византийской империи осталась на Сицилии; но придворные не могли смириться с подобной переменой, и пять лет спустя один из них, обезумев от тоски, напал на императора в ванне и убил его мыльницей. К тому времени арабы обратили свои помыслы к Малой Азии и самому Константинополю, так что сыну и наследнику Констанция Константину IV Бородатому не оставалось ничего другого, кроме как вернуться на Босфор. Сицилию снова оставили в покое.
Жизнь на острове текла более-менее спокойно в продолжение VIII столетия; в этот период Сицилия, как и Калабрия, стала прибежищем для изгнанников, бежавших от эксцессов иконоборчества в Константинополе, но в IX в. мирному существованию пришел конец. Мусульмане ждали достаточно долго. Они к тому времени захватили все североафриканское побережье и тревожили остров неожиданными набегами. В 827 г. они использовали свой шанс захватить Сицилию. Византийский правитель Сицилии, по имени Ефим, был смещен со своего поста после неподобающего приключения с местной монахиней. Он в ответ взбунтовался, провозгласил себя императором и призвал на помощь арабов. Они высадились, быстро закрепились на острове, не обращая внимания на Ефима (который все равно вскоре был убит), а через три года взяли приступом Палермо, объявив город своей столицей. Последующее их продвижение происходило очень постепенно: Мессина пала в 843 г., а Сиракузы только в 878-м, после долгой и трудной осады, в течение которой защитники дошли до каннибализма. Но после этого византийцы признали поражение. Несколько крепостей в восточной части острова держались немного дольше: последняя, Рометта, просуществовала до середины X в. - но в том июне, когда знамя пророка взвилось над Сиракузами, Сицилия стала, по существу, частью мусульманского мира.
Когда война окончилась и в стране вновь воцарился порядок, жизнь большинства христиан продолжалась достаточно безбедно. Им предоставили полную свободу при условии уплаты ежегодной дани, которую многие предпочитали принудительной военной службе, требовавшейся при византийском правлении. Кроме того, сарацины проявили на Сицилии, как почти везде, редкую религиозную терпимость, которая позволяла церквам и монастырям, хранившим древние греческие учености, процветать, как и ранее (С). В других отношениях остров также выгадал. Арабы принесли с собой целую новую систему земледелия, основанную на таких новшествах, как террасирование и сифонные акведуки для орошения. Они стали сажать хлопок и папирус, цитрусовые и финики, а также сахарный тростник, который через несколько лет стал важной статьей сицилийского экспорта. При византийцах Сицилия никогда не играла важной роли в средиземноморской торговле, но при сарацинах она стала одним из крупнейших торговых центров Средиземноморья и на базарах Палермо перекликались голоса христианских, мусульманских и иудейских купцов.
И все же среди многих благодеяний, оказанных Сицилии арабскими завоевателями, отсутствовало одно очень важное - гарантия стабильности. По мере того как связи эмира Палермо и верных ему военных вождей с Североафриканским калифатом слабели, рвалась единственная нить, связывающая самих эмиров; они все более отдалялись один от другого, и в результате остров вновь стал полем битвы противоборствующих группировок. Этот постепенный распад завершился вторжением Абдуллы, которое и привело греков - вместе с их нормандскими союзниками - на Сицилию.
Примерно в конце лета греческие войска высадились на острове. Они сметали все на своем пути. Лишенные единства сарацины при всей своей доблести не могли сдержать натиск. Мессина пала почти сразу, после тяжелой битвы ее участь разделила Рометта - крепость, защищающая перевал, соединяющий Мессину с северной прибрежной дорогой на Палермо. О дальнейшем ходе военной кампании мы знаем мало - хронисты молчат или излагают ход событий крайне неопределенно (D). Представляется, однако, что византийское войско медленно продвигалось к Сиракузам, поскольку нам известно об осаде города в 1040 г. Мусульманский гарнизон яростно сопротивлялся и задержал осаждавших на время, достаточное для того, чтобы позволить Абдулле собрать войска в горах за Сиракузами с целью ударить в тыл Маниаку. Греки прознали о его планах как раз вовремя; Маниак неожиданно атаковал войско Абдуллы около Тройны. Мусульмане были наголову разбиты и бежали в беспорядке, а гарнизон Сиракуз, обнаружив, что они не могут рассчитывать на чью-либо помощь, без промедления сдался. Греческое население сразу же организовало благодарственные молебны и извлекло из потаенных мест все наиболее ценные реликвии, дабы воздать величайшие почести своим славным освободителям; однако они едва ли были очень довольны, когда Маниак вынул тело святой Лючии из гроба и, найдя, что оно (как описывает Аматус) "такое же цельное и благоуханное, как в первый день, когда его сюда положили", отослал его любезно императору.
Трудно сказать, насколько Маниак был обязан этими первыми успехами нормандскому контингенту в составе своей армии. Нормандские хронисты, от которых мы получаем большую часть сведений, так превозносят заслуги своих соотечественников, что получается, будто греки появлялись только для дележа добычи, когда битва была окончена. Безусловно, нормандцы сражались яростно и умело; и во время осады Сиракуз Вильгельм де Отвиль заметил грозного эмира города, когда тот отправился на разведку, неожиданно напал на него, сбросил его с лошади и убил. За этот подвиг он получил прозвище Железная Рука, а слава, которую он приобрел под стенами Сиракуз, сослужила ему хорошую службу по возвращении на материк.
Но все же основные заслуги вплоть до этого момента принадлежат Маниаку. Угроза внезапного тылового удара со стороны Абдуллы обернулась победой благодаря эффективности его разведки и его собственной решительности и энергии. Потери византийцев в ходе этой военной кампании были невелики (за исключением, может быть, штурма Рометты), и менее чем за два года они вернули себе восточную половину острова. Позорное возвращение Маниака в Константинополь стало трагедией не только для него, но и для всей Византийской империи.
Деморализация византийских войск и полный развал после победы под Сиракузами были столь внезапными и столь всеобъемлющими, что легко можно понять уверения сарацин, будто Аллах вмешался и помог своим верным слугам. Все сразу пошло вкривь и вкось. Ответственность за это по крайней мере отчасти лежит на Маниаке. Выдающийся военачальник, он отличался весьма неуживчивым характером. Маниак даже пытался скрывать свое презрение к Стефану, услышав, что после Тройны Адбулла сумел бежать, прорвавшись сквозь морскую блокаду, забылся до того, что поднял руку на адмирала. Стефан, для которого, учитывая телосложение нападавшего, эта экзекуция могла быть не только унизительной, но и весьма болезненной, решил отомстить и отправил своему царственному шурину срочное послание, в котором обвинял Маниака в измене. Маниака вызвали в столицу, даже не дав ему возможности ответить на предъявленные обвинения, бросили в тюрьму. Его преемник, евнух по имени Василий, оказался столь же бездарным воякой, как Стефан; греки упустили момент, утратили боевой дух и начали отступать.
Нормандцы со своей стороны были крайне недовольны, опять-таки по вине Маниака. Многие одаренные генералы вне поля битвы становились совершенно невыносимыми, а безусловная склонность Маниака к физическому насилию не могла не вызывать конфликты с подчиненными. Вскоре после взятия Сиракуз возник спор о распределении добычи, поскольку нормандцы решили, что они получили меньше, чем следовало. Их претензии, по всей видимости, были оправданными; греческий город, освобожденный греческой армией, явно не предназначался для грабежа и мародерства, и сомнительно, чтобы наглым наемникам выплатили большое вознаграждение за участие в двухлетней военной кампании. Во всяком случае, нормандцы настояли, чтобы предводитель салернского войска, лангобард по имени Ардуйн, от их имени заявил Маниаку протест. Рассказанная Аматусом история о том, что Ардуйн отказался отдать главнокомандующему захваченную арабскую лошадь, может быть или не быть правдой; если нечто подобное имело место, этот факт, должно быть, еще больше разжег генеральский гнев. Так или иначе, но Ардуйна раздели и избили, после чего он вместе с нормандцами и их салернскими сотоварищами немедленно покинул греческую армию и вернулся на материк, прихватив с собой скандинавскую дружину.
С потерей самых боеспособных соединений и единственного талантливого военачальника грекам оставалось мало надежды на успех. Но главные неприятности ждали их впереди. Уже в течение нескольких лет росло недовольство в Апулии. Молодой Аргирус, сын Мелуса, который незадолго перед тем вернулся в Италию после долгого заключения в Константинополе, унаследовал мятежный дух своего отца; и ему не составило труда, особенно после того, как греки начали насильственную мобилизацию, поднять итальянцев и лангобардов в Апулии на восстание против византийских господ. В 1038 г. были убиты некоторые греческие чиновники; в 1039 г. обстановка накалялась, а в 1040 г. Аргирус дал сигнал к бунту. Мятежники убили катапана, к ним присоединились восставшие местные гарнизоны прибрежных городов, и поредевшие греческие войска (большая часть их была отведена в Сицилию) не могли сдержать натиск.
Сноски:
(А) Про Стефана Пселл пишет: "Я видел его после метаморфозы... Это было, как если бы пигмей хотел играть Геракла и старался заставить себя выглядеть полубогом. Чем больше такие люди стараются, тем больше их внешность их предает - одетый в львиную шкуру, но гнущийся под тяжестью дубины".
(В) Несмотря на превосходное географическое положение, Палермо стал столицей только при сарацинах. Это объясняет, почему в городе почти нет памятников классической древности, встречающихся в других местах на острове. Единственными исключениями являются мозаики с изображением Орфея со зверями и четырех времен года, хранящиеся в национальном музее.
(С) В конце X в. святой Нил, знаменитый калабрийский аббат, послал эмиру Палермо большую сумму денег в качестве выкупа за трех монахов, захваченных сарацинами. Он изложил свою просьбу также в письме, адресованному главному секретарю эмира, христианину. Эмир освободил монахов и вернул выкуп, а в письме обещал навсегда оградить монастырь от набегов, если настоятель попросит. Он даже пригласил аббата на Сицилию, посулив ему почести и уважение, которых он достоин.
(D) Одно из немногих оставшихся свидетельств - аббатство Святой Марии ди Маниаче около Малетто, построенное на месте одной из побед Маниака местным греческим населением вскоре после битвы, расширенное и отреставрированное графом Рожером I и графией Аделаидой в конце XI столетия. На базе этой церкви примерно в 1170 г. королева Маргарет основала большой и наделенный богатыми дарами бенедиктинский монастырь Маниаче, последнюю крупную нормандскую постройку в Сицилии.
Глава 5. Восстание
И поутру нормандцы радостно поехали
через луга и сады к Венозе,
что неподалеку от Мельфи.
Счастливые и довольные, они пустили
коней вскачь, и горожане смотрели
на этих неведомых всадников
и дивились им и боялись их.
И нормандцы вернулись с большой добычей
и привезли ее в Мельфи...
Оттуда они отправились в прекрасную Апулию,
и то, что им нравилось, брали,
а то, что не нравилось, оставляли...
И они сделали своим графом Вильгельма,
сына Танкреда, человека мужественного на войне
и наделенного всеми достоинствами;
красивого, благородного и молодого.
Аматус, II
Когда вести о восстании достигли Константинополя, император Михаил угасал. Из-за его эпилепсии пришлось расположить трон таким образом, чтобы можно было задернуть пурпурные занавески в любой момент, если начнется неожиданный припадок. Свои последние силы император отдавал аскезе и благотворительности - в особенности приюту для раскаявшихся проституток, который он незадолго перед тем основал в столице. Его брат Орфанотропос, однако, действовал быстро и назначил катапаном способного молодого военачальника Михаила Дукеяна с приказом восстановить порядок в Апулии любой ценой. Дукеян сразу же отправился в путь и, собрав всех имевшихся в наличии людей, сумел к концу 1040 г. притушить, но не погасить полностью пламя бунта. Он был энергичным и изобретательным человеком и, если бы не одна ошибка, мог бы восстановить власть Византии. Но из-за своей ошибки он навсегда лишил Византию такой возможности.
Вскоре по прибытии новый катапан решил нанести визит в Сицилию - вероятно, для того, чтобы ускорить отправку греческих соединений, чья помощь срочно требовалась в Апулии. На обратном пути - а он, вероятно, плыл на корабле, направлявшемся в Салерно, - он встретил Ардуйна, который возвращался вместе с нормандцами ко двору Гвемара. С самого начала между Ардуйном и Михаилом установились прекрасные отношения. Ардуйн в совершенстве говорил по-гречески; он был опытным воином и мог привести с собой отряд нормандцев; его недавняя ссора с разжалованным Маниаком также свидетельствовала в его пользу. В результате катапан назначил Ардуйна, лангобарда, комендантом Мельфи, одной из главных горных крепостей на границе византийских владений.
Если бы Дукеян знал, что он делает! Его легковерие оказалось гибельным, но не стоит слишком осуждать его за это. В Мельфи требовался опытный и храбрый военачальник, а такого нелегко было найти среди итальянских греков. У Ардуйна имелся прекрасный послужной список, и в прошлом он доблестно сражался за дело Византии. Его отъезд с Сицилии нельзя было поставить ему в вину, естественно, что он не стал бы служить под началом Маниака после того, что произошло под Сиракузами. По языку и культуре он больше походил на грека, чем многие греки, а его лангобардское происхождение еще не давало повода сомневаться в его верности; лангобарды часто занимали высокие посты в Капитанате. Помимо всего прочего, положение было критическим, и Дукеян не мог слишком долго разбираться. Он не представлял себе, как жестоко его обманут.
О соображениях, которыми руководствовался Ардуйн, можно только догадываться. Честолюбие определенно играло главную роль. Он был лангобардом. Лангобарды бунтовали. Ему выпал шанс в этом поучаствовать, и он ухватился за него. Возможность командовать тремя сотнями бесстрашных нормандских рыцарей в победоносной военной кампании вскружила ему голову, и он знал, что эти рыцари, если дело будет для них стоящим, готовы вновь идти в бой под его командой. Его вмешательство в ход апулийского восстания могло оказаться решающим для судеб его соотечественников, томившихся под византийским игом. Кроме того, он еще не изжил обиду на Маниака и хотел отомстить грекам. Соответственно, оказавшись в Мельфи, он начал постепенно склонять местных жителей на свою сторону. Аматус пишет об этом с искренним восхищением:
"Он часто устраивал пиры, на которые приглашал на равных и благородных, и низкорожденных, предлагая им отборные мясные блюда; а пока они ели, говорил с ними по-доброму... сочувствуя тем горестям, которые им причиняли их греческие властители, и обидам, которые претерпели их жены... Ах, как хитроумно он настраивал знать и народ против тех, кто плохо с ними обращался!"
В марте 1041 г., заручившись поддержкой горожан, Ардуйн тайно отправился в Аверсу. Здесь с помощью Райнульфа он набрал три сотни нормандских воинов под командованием двенадцати вождей, в число которых входили Вильгельм и Дрого де Отвили. Его предложение было достаточно простым: он предоставляет нормандцам Мельфи в качестве опорного пункта, после чего лангобарды и нормандцы изгоняют греков из южной Италии раз и навсегда и делят освободившиеся земли поровну. Нормандцев не требовалось особо уговаривать, а увещевания Ардуйна, если Аматус передает их правильно, были на редкость искусны: он играл сперва на их гордости, затем - на их честолюбии, далее пробуждал в них презрение к врагу и под конец разжигал их алчность:
"Вы еще теснитесь на той земле, которую вам отвели, еще живете как мыши по щелям... настало время выступить, и я буду вашим вождем. Следуйте за мной. Я буду идти впереди, вы будете следовать за мной, и дайте мне сказать почему - потому что я поведу вас против мужчин, что подобны женщинам и живут в богатой и большой стране".
Комендант покинул свою крепость один под покровом ночи, а вернулся с армией. Жители Мельфи сперва заколебались, увидев их; но хорошо подвешенный язык Ардуйна убедил их, что эти люди принесут им освобождение. Горожане открыли ворота. Это было кардинальное решение. С этого дня Мельфи встал во главе мятежа. Этот город, укрепленный греками и почти неприступный благодаря своему местоположению, стал отличной горной базой. Оттуда нормандские рыцари, все еще разбойники в душе, могли совершать набеги и грабежи для собственного удовольствия; туда они могли возвращаться с добычей, уверенные в безопасности (А).
Вскоре пала Веноза, затем Лавелло, затем Асколи. Катапан, жестоко виня себя в том, что произошло - хотя он еще не сознавал размеров катастрофы, - поспешно выступил из Бари со всеми наличными силами, и 16 марта в зоне его видимости оказался основной корпус нормандской армии, теперь пополнившейся большим количеством лангобардов. Войско бунтовщиков расположилось на берегу Оливенто, небольшой реки, протекающей около Венозы. Приказав своей армии остановиться, катапан послал гонца к ним, предложив выбор: или сегодня покинуть византийскую территорию мирно, или сражаться с его армией завтра.
Нормандцы слышали такие обращения и раньше, и у них имелся свой рецепт на этот случай. Пока вестник говорил, один из двенадцати вождей Гуго Тубо приблизился к лошади гонца и стал одобрительно ее похлопывать; когда гонец закончил, нормандец неожиданно повернулся и с такой силой ударил ее кулаком между глаз, что несчастное животное бездыханное свалилось на землю. После этого, как рассказывает Малатерра, гонец от ужаса упал в обморок; нормандцы с трудом привели его в чувство, дали ему новую лошадь, лучше прежней, и отправили его назад к катапану с известием, что они готовы драться.
Битва состоялась на следующее утро. Она закончилась полным поражением греков. Многие из них погибли, в том числе почти все варяги, которых Дукеян взял с собой из Бари; но еще больше людей утонуло при попытке пересечь разлившуюся реку Оливенто. Катапану пришлось отступить. Прежде чем встретиться с нормандцами в новом сражении, требовалось серьезно пополнить войско.
Вновь отряды вербовщиков рыскали по городам и селам Апулии. Они передвигались быстро, и к началу мая их работа была завершена. На сей раз враждующие армии сошлись на берегах Офанто, в Монтемаджоре, на том самом поле Канн, где греки, лангобарды и нормандцы проливали кровь двадцать три года тому назад. Хотя диспозиция была схожей, результат радикально отличался. Нормандцы по-прежнему уступали противникам в численности, но теперь поле битвы осталось за ними. Их войском командовал Вильгельм де Отвиль Железная Рука. Он страдал от сильной лихорадки и не собирался принимать участие в битве, а наблюдал за ходом сражения с ближнего холма. В какой-то момент соблазн стал слишком велик: соскочив с носилок, он бросился вниз по склону в гущу битвы и привел своих воинов к победе.
Вести об этих двух поражениях неприятно потрясли Константинополь. Дукеяна перевели в Сицилию, где ему поручили неблагодарную миссию по спасению остатков сицилийской экспедиции; на посту катапана его сменил другой Боиоаннес, сын великого катапана Василия. Но, если и существовали какие-то надежды, что этот молодой человек унаследовал блестящие способности своего отца, они скоро развеялись. Новый катапан не привел с собой подкрепления, поэтому справедливо решил избегать прямых военных столкновений с мятежниками, а осадить их в Мельфи. Покинув город прежде, чем подошла греческая армия, нормандцы и лангобарды разбили лагерь в Монте-Сироколо близ Монтепелозо. Здесь 3 сентября 1041 г. они в третий раз разбили незадачливых византийцев и взяли в плен катапана. Боиоаннеса передали в руки Атенульфа, брата правящего герцога Беневенто, который незадолго до того взял на себя формальное руководство восстанием. Катапана привязали к лошади и триумфально провезли по улицам города. Три победы лангобардов окончательно подорвали авторитет византийцев в Апулии; Бари, Монополи, Джовинаццо, Матера встали на сторону мятежников. Пожар бунта разгорался.
Но теперь возникли разногласия. Лангобарды в Апулии не были готовы к тому, чтобы ими командовал Ардуйн, а также к тому, чтобы принять, пусть даже как формального руководителя, бесцветного Атенульфа Беневенто; они подозревали, и не без оснований, что тот и другой являются игрушками в руках нормандцев. Их настроения разделял Гвемар, с 1038 г. князь Капуи и Салерно и, безусловно, самый могущественный из лангобардских правителей. Его до глубины души возмутил тот факт, что предводителем восстания избрали Атенульфа. Похожий раскол произошел и среди нормандцев. Маленькая колония, обосновавшаяся в Трое двадцать лет назад, теперь, как и колония в Аверсе, разрослась и укрепилась, и ее предводители не понимали, с какой стати они должны слушать этих выскочек из Мельфи. Апулийские нормандцы присоединились к своим соседям - лангобардам и потребовали передать руководство восстанием молодому Аргирусу, который, кроме всего прочего, был зачинщиком бунта и, как сын Мелуса, больше подходил на эту роль, нежели любой из беневентских герцогов... Напрасно Ардуйн или кто-то из его сторонников указывали, что это они, а не апулийцы приняли на себя основной удар; почва была выбита у них из-под ног самим Атенульфом, который, как выяснилось, отправил Боиоаннеса назад к грекам, а выплаченный за него выкуп взял себе. Пристыженная фракция Мельфи капитулировала. В феврале 1042 г. апулийские нормандцы и лангобарды провозгласили своим королем Аргируса и короновали его в церкви Святого Аполлинария в Бари.
История соперничества между Аргирусом и Атенульфом ясно свидетельствует о том, что, как бы ни настаивали на этом нормандские хронисты, в этот период вопрос о захвате власти самими нормандцами еще не стоял; речь шла о восстании лангобардов против византийцев, и именно так расценивались всеми происходящие события. Возможность избрать нормандца в качестве предводителя мятежа даже не рассматривалась, поскольку теоретически нормандцы были наемниками, сражавшимися за земли, но не за политическое главенство. Однако все было не так просто. Начиная примерно с 1040 г. общее отношение к нормандцам начало меняться. Авторитет нормандцев теперь держался не только на их воинских умениях; с их взглядами считались - и не только при решении вопросов, связанных со стратегией и военным делом, и они сами принимали решения, которые влияли не только на их собственное положение, но и на будущее всего полуострова. Они утвердились в Италии, а их отношение к этой стране стало почти собственническим. Будущее рисовалось им все более ясно, и они, казалось, ждали только вождя, который объединит их стремления и воплотит в действие.
Такой вождь не замедлил появиться.
Ссоры между лангобардами и нормандцами не идут ни в какое сравнение с событиями, происходившими в это время в Константинополе. 10 декабря 1041 г. Михаил IV умер. Орфанотропос был наготове. Следуя своей навязчивой идее, что его семья должна занять императорский трон, он уже уговорил Зою признать его племянника - сына адмирала Стефана - своим предполагаемым наследником. Здесь, однако, он просчитался. Михаил V, прозванный Калафат, Конопатчик, из-за прежней профессии его отца, едва получив власть, отправил дядю, которому всем был обязан, в отдаленную ссылку. Спустя несколько недель пришел черед самой Зои; старую императрицу побрили налысо и отправили оканчивать свои дни на одном из островов Мраморного моря. Изгнание Орфанотропоса никого не огорчило, но Зоя была помазанной императрицей великой македонской династии, и весть о ее ссылке вызвала в столице страшные беспорядки. Когда Михаил появился в императорском ложе на ипподроме, его забросали стрелами и камнями, а через несколько часов толпа направилась к дворцу. Зою спешно возвратили, она появилась на балконе и предстала перед подданными, но было поздно. Горожане, поддерживаемые церковью и аристократией, не желали больше терпеть правление пафлагонских выскочек. Младшая сестра Зои Феодора, которую заставили принять постриг и которая много лет вела жизнь затворницы, была в знак протеста привезена из своего дома в Святую Софию и провозглашена императрицей; а Михаила, спрятавшегося в монастыре Студиона, нашли, вывели на городскую площадь и ослепили. Так Зоя и Феодора, всей душой ненавидевшие друг друга и явно неспособные к государственной деятельности, стали соправительницами Византийской империи.
Насильственно созданный тандем просуществовал недолго. Как позже писал Михаил Пселл, хорошо ее знавший, Зоя предпочла бы видеть на троне помощника конюха, нежели делить власть с сестрой; в течение двух месяцев она, хотя ей уже было шестьдесят четыре, с небывалым рвением искала себе третьего мужа и в итоге бросилась в объятия Константина Мономаха. Несчастная Феодора с радостью уступила свою часть трона этому покладистому и привлекательному повесе, коронованному под именем Константина IX. Кроме того, за исчезновением из столицы последнего из ужасной семьи Орфанотропосов немедленно последовало освобождение Маниака. Вновь обретя царственную милость, он немедленно получил должность катапана и отправился в Италию, дабы исправить сложившееся там бедственное положение. В пределах месяца после свержения Михаила V Маниак высадился в Таранто и обнаружил, что, за исключением Трани, вся Апулия к северу от линии Таранто - Бриндизи признала власть Аргируса.
Ужасное лето 1042 г. надолго запомнилось в Апулии. Маниак двигался маршем вдоль берега, величественный в своем гневе, сжигая города, убивая их жителей, мужчин и женщин, стариков и детей, монахов и монахинь. Некоторых повесили на деревьях, других, в том числе детей, сожгли заживо. Монополи, Матера, Джовинаццо (или то, что от них осталось) сдались и просили о пощаде.
Таким манером византийцы могли отвоевать всю Капитанату, но их опять подвела их собственная испорченность. Константин Мономах завел себе любовницу, брат которой, Роман Склерос, когда-то раньше соблазнил жену Маниака. С этого началась их вражда, и, когда Константин взошел на трон, Склеросу не составило труда организовать отставку катапана. Второй раз менее чем за два года Маниак пал жертвой дворцовых интриг, и на сей раз он не пожелал подчиняться. Отказавшись признать Константина, он любезно позволил своей армии провозгласить себя императором. Своего преемника на посту катапана он захватил сразу по прибытии его в Италию, набил ему уши, нос и рот навозом и замучил его до смерти, а затем, предоставив Капитанату ее судьбе, спешно пересек Адриатику (согласно Вильгельму из Апулии, он пытался усмирить бурное море человеческой жертвой). Двигаясь на Фессалонику, он встретил и разбил императорскую армию в Острово в Болгарии, но пал смертельно раненный на исходе победоносной битвы. Его голову отвезли в Константинополь и выставили на ипподроме. Это был, возможно, не самый неуместный конец для его славной, бурной и злосчастной жизни.
Тем временем лангобарды, как всегда при поддержке нормандцев, продолжали сражаться. К моменту второй отставки Маниака они осаждали Трани, единственный город в северной Апулии, который при всех перипетиях хранил верность Византии. Имея в своем распоряжении огромные деревянные осадные машины, самые большие, которые когда-либо видели в южной Италии, они не сомневались, что скоро заставят город сдаться. Так бы в действительности и произошло, но их постиг горький и неожиданный удар. Аргирус, их избранный предводитель, сын уважаемого Мелуса, живое воплощение ломбардской национальной идеи, перешел на сторону врага. Прежде чем это сделать, он поджег самую большую осадную башню, и его прежним соратникам ничего не оставалось, кроме как уйти из-под стен Трани в обиде и замешательстве.
Дезертирство Аргируса трудно объяснить. Определенно, он получил крупные взятки от греков; злополучный преемник Маниака привез ему письмо от Константина с обещаниями богатства и высокого титула в обмен на возвращение в подданство империи. Но почему он принял эти предложения? Аргирус жил, сражался и сидел в темнице за свои убеждения; его честность и искренность не вызывали сомнений, как и его патриотизм. После отставки Маниака шансы ломбардов на успех были велики как никогда, и в качестве избранного предводителя восстания он мог получить много больше, чем предлагал Константин IX. Должно быть, существовали другие причины, о которых мы ничего не знаем. Возможно, он понял, что нормандцы представляют для лангобардов большую угрозу, чем греки. Нам остается только гадать и радоваться тому, что Мелусу, спящему под прекрасным надгробием в Бамберге, не довелось узнать о позорном деянии его сына.
Восставшие вновь оказались без предводителя. Из двух лангобардов, казалось бы подходивших на эту роль, один был замечен в злоупотреблениях, а второй совершил предательство; среди их деморализованных соотечественников больше не нашлось кандидатур нужного масштаба. Нормандцы, уставшие от двурушничества своих союзников, теперь решили избрать собственного вождя. Со времен побед в Сиракузах, Монтемаджоре и Монтепелозо на это место имелся явный претендент - Вильгельм Железная Рука; и вот в сентябре 1042 г. старший сын Танкреда де Отвиля был объявлен предводителем всех нормандцев в Апулии с титулом графа.
Но графы в те феодальные времена не могли существовать сами по себе. Им надлежало быть одним из звеньев в длинной цепи вассальных зависимостей, которая связывала императора через князей, герцогов и младших баронов с самым последним из крестьян. Вильгельм потому должен был найти себе сюзерена.
Сюзерен отыскался быстро: Гвемар из Салерно, который теперь желал присоединиться к восстанию, охотно согласился на предложение Вильгельма. В конце 1042 г. он отправился с Райнульфом из Аверсы в Мельфи, и там собравшиеся нормандцы провозгласили его герцогом Апулии и Калабрии. Отдав Вильгельму в залог дружбы в жены свою племянницу, дочь герцога Ги из Сорренто, Гвемар затем разделил между двенадцатью вождями все земли, завоеванные и те, что будут завоеваны в будущем. Таким образом герцог и нормандцы открыто объявили - борьба продолжится до тех пор, пока последний грек не будет изгнан с полуострова. Тем временем Вильгельм Железная Рука, утвержденный графом Апулийским при сюзеренитете Гвемара с правом основывать новые баронства по мере того, как будут завоеваны новые земли, взял себе в личное владение Асколи; его брат Дрого получил Венозу, а Райнульфу из Аверсы, не входившему в число двенадцати вождей, но слишком могущественному, чтобы его игнорировать, были переданы Сипонто и часть горы Гаргано. Сам Мельфи остался в общем владении всех нормандских предводителей в качестве их главной штаб-квартиры в Апулии и, по словам Гиббона, "столицы и оплота республики".
Весь облик южной Италии претерпел кардинальные изменения. С этих пор мы ничего не слышим о лангобардском патриотизме. В число подданных Гвемара, герцога Апулии и Калабрии, входили на равных и греки и лангобарды; в то время как в "освобожденной" Апулии реальная власть принадлежала исключительно нормандцам, их дерзания были утверждены в Мельфи, и они не собирались ни с кем делиться своими землями. Таким образом, нормандцы укрепились в Апулии даже прочнее, чем в Кампании, и намеревались там остаться. А что же стало с Ардуйном? В конце концов это он привел нормандцев в Апулию, предоставил им Мельфи и больше чем кто-либо другой содействовал их успеху. По условиям договора с нормандскими предводителями в Аверсе земли должны были делиться поровну между Ардуйном и ими. Из ранних источников только Аматус - без всяких пояснений - утверждает, что нормандцы сдержали слово. Ни в одной хронике о нем более не упоминается. Возможно, он умер, погиб в одной из первых битв и пал жертвой яростного гнева Маниака. Возможно, его, как и Аргируса, перекупили греки, но, скорее всего, нормандцы, опасаясь, что его присутствие будет создавать постоянный соблазн для патриотически настроенных лангобардов, просто выбросили его из своей жизни, как старый плащ, который сослужил службу и больше не нужен.
Сноски:
(А) На холме Мельфи до сих пор видны руины нормандского замка. Он был, однако, существенно перестроен в 1281 г. и сильно пострадал от землетрясения в 1851 г. Мало что от его первоначальной архитектуры сохранилось ныне.
