Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

МУДРЫЙ СЕРДЦЕМ

Книга о жизни и чудесах протоиерея Николая Голубцова

Трифонов Печенгский монастырь «Ковчег»

По благословениюПреосвященного Симона,
Епископа Мурманского и Мончегорского

 

Мудрый сердцем. Книга о жизни и чудесах протоиерея Николая Голубцова. M.: Трифонов Печенгский монастырь, «Ковчег», 2001. — 144 с.

ПРОТОИЕРЕЙ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОЛУБЦОВ

(12.10.1900-20.09.1963)

«Это был действительно пастырь добрый, отдавший всего себя заботе о своих многочисленных церковных детях. Их было множество со всех концов Москвы... А он был со всеми ровен, со всеми тих, каждого принимал так, как будто только и ждал его прихода, чтобы отдать ему со всею щедростью свое драгоценное время и все душевные силы». — Такие слова сказал об удивительном московском батюшке отце Николае Голубцове С. И. Фудель.

Отец Николай стал священником в годы, когда на церковь поднималась новая волна гонений. С точки зрения одних — это было поступком безумным, другие видели в этом акт великого мужества, а для самого Николая Александровича священничество являлось естественным завершением того пути, по которому шла его внутренняя, невидимая для других жизнь.

Семена благочестия были заложены в душе Николая Александровича родителями. Отец — Александр Петрович Голубцов — был сыном сельского священника в Галиче Костромской губернии.

Упорным трудом и большими способностями он добился того, что первым из ста восьми выпускников окончил курс Московской Духовной Академии. С 1887 года занимал в ней кафедру Церковной археологии литургики, а с 1898 года преподавал и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. В течение тринадцати лет он кроме своей семьи, в которой было десять детей, содержал и двенадцать осиротевших племянников.

Как наставник и как педагог Александр Петрович пользовался особым уважением в студенческой среде. Один из его учеников вспоминал: «К нему обращались за советами люди не только бывшие одного мнения с ним, но и считавшие себя его противниками. Он обладал редкой способностью подойти близко к каждому человеку, независимо от его взглядов и убеждений. Ему, как духовнику, поверяли свои сокровенные мысли».

А вот слова его сослуживца профессора И. Д. Андреева: «Александр Петрович — ученик и любимец вождей Академии E. E. Голубинского, В. О. Ключевского и А. П. Лебедева, первоклассный ученый ...выдающийся лектор... вместе с тем, занимал в Академии исключительное место, как могучая моральная величина».

Сохранилось воспоминание одного из бывших студентов Академии протоиерея А. Введенского, благодаря которому мы видим, каким необычным человеком был Александр Петрович.

В 1907 году во время экзаменов появился сыпной тиф и, всех напугав, заставил сидеть по комнатам и кельям безвыходно. В один из моментов всеобщей растерянности и страха в комнату, где вместе с другими обитал А. Введенский, пришел профессор А. П. Голубцов, ободрил их, сказав, что болезнь пристает только к тем, кто слаб духом, что и он сперва испугался, но потом пошел в Лавру к преподобному Сергию, «который всю Русь спас от страха перед татарами ...и такую бодрость почувствовал, что пошел в больницу к больному сыпняком поддержать его дух, а потом пошел и к студентам». По его увещанию эти студенты последовали его примеру, а через день приехала врачебная комиссия из Москвы и не обнаружила никакого сыпняка.

Александр Петрович очень много работал, нагрузка — и моральная и физическая — была просто непомерной. И 3 июля 1917 года профессор Московской Духовной Академии А. П. Голубцов внезапно скончался прямо за письменным столом, от разрыва сердца.

Большую роль в духовном становлении детей, особенно младших, сыграла их мать — Ольга Сергеевна, тем более что со смертью мужа вся тяжесть воспитания и заботы о семье легла на ее плечи. Она была ладшей дочерью ректора Московской Духовной академии Сергея Константиновича Смирнова, получила хорошее воспитание в одном из московских пансионов. Она пристально следила за духовным и общим развитием детей, была начитана, хорошо рисовала карандашом и играла на фортепьяно. Большую поддержку в религиозном воспитании детей Ольге Сергеевне оказал знаменитый в то время старец Зосимовой пустыни отец Алексий, к которому она ездила преимущественно со своими младшими детьми, одним из которых был Николай.

Николай, седьмой ребенок в семье, родился 12 октября 1900 года в Сергиевом Посаде. По многим воспоминаниям близких, он был резвым, шаловливым мальчиком, большим забиякой. Перед маленьким шалуном трепетали все собаки Сергеева Посада, так как он считал своим долгом подкрасться к любой, даже самой грозной, и дернуть ее за хвост. Но с самого детства была у него тяга к храму и церковной службе. Еще небольшим мальчиком прислуживал он в алтаре храма Архангела Михаила в Сергиевом Посаде. А в отрочестве стала все заметнее проявляться одна из основных черт его характера—потребность помогать людям. Он всегда помогал тем из ребят, которым плохо давалась учеба, помогал младшим своим братьям, об этом вспоминает младший брат Николая — архиепископ Сергий. В 1917 году старший брат Иван пишет в письме: «...Николай, старший из остальных братьев, теперь является основной хозяйственной силой семьи; везде, где требуется сила и готовность делать какое угодно, хотя бы самое черное, дело, везде он, везде... работает Коля». В марте 1920 года мать пишет Николаю: «Мой милый, дорогой Николушка! Большое спасибо тебе за твои письма, присланные Леле (Алексею), Павлику (будущий архиепископ Сергий) и Симе (будущий протоиерей Серафим), и за твои братские наставления. Дай Бог, чтобы они приняли их к сердцу и усерднее претворили в дело. Такими письмами ты оказываешь мне нравственную поддержку в деле воспитания трех детей, оставшихся на моих руках».

В сентябре 1918 года Ваня и Коля помогли семье временно переехать в Тамбовскую область, чтобы не погибнуть от тифа и голода. В 1919 году Николай был мобилизован в армию и два года находился в тыловом ополчении Красной Армии. Из писем его к матери известно, что при осмотре он отказался снять крест с груди, за что был наказан — его послали чистить отхожие места.

В мае 1920 года Николай пережил величайшее горе в своей жизни — смерть матери. Ольга Сергеевна скончалась от черной оспы, которой заразилась от больных крестьян. Она ухаживала, помогала каждому, кто заболевал, и многих спасла. Николай был, как и все дети Ольги Сергеевны, привязан к матери нежной, глубокой любовью, и перенести эту утрату помогла ему только вера. Старшие братья перевезли детей обратно в Сергиев Посад. Осенью того же года Николай поступил в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. Еще до службы в армии он подавал документы для поступления на историко-филологический факультет Московского университета, но, понимая трудности, связанные с попыткой получения гуманитарного образования в условиях господства марксистской идеологии, изменил свое намерение (скорее всего с благословения старцев).

Через четыре года Николай окончил академию со званием агронома-полевода. Началась работа в Загорском районе, близ станции Ашукинская, помощником участкового, а затем уездного агронома. Здесь, в зимнее время, когда работы у крестьян было меньше, он читал им лекции о всхожести семян и т. д. Лекции проходили в холодном сарае, здесь Николай Александрович простудился и навсегда сорвал голос.

При очередной «идеологической проверке кадров, Николай Александрович открыто высказал свои религиозные убеждения, после этого был уволен с разрешением работать «вне контакта с населением».

С 1929 года он работал на Московской семенной контрольной станции. Здесь познакомился он с Марией Францевной Гринкевич, дочерью агронома. 24 июля 1932 года они, вступили в брак. Жили вначале в крохотной комнатке на Остоженке, а после смерти родителей Марии Францевны переехали в их дом дачного типа на Лесной улице в Измайлове (теперь — продолжение Измайловского проспекта).

В 1937 году Николай Александрович перешел на работу в научную библиотеку Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина (ВАСХНИЛ), где работал в должности библиографа до 1949 года. Всюду, где бы он ни работал, неизменно проявлялась огромная душевная щедрость этого человека, его любовь к людям, доброта, готовность помочь. Вспоминает Сергей Иосифович Фудель, который работал в эти годы в ВАСХНИЛЕ: «Когда кто-нибудь из сотрудников большого учреждения ВАСХНИЛ не справлялся со своим делом и был удручен, он неизменно слышал совет: "Знаете что, сходите к Николаю Александровичу и все расскажите. Не стесняйтесь, он такой простой и отзывчивый. Он во всем поможет'». И люди шли к нему, сначала со страхом и стеснением, а потом легко и доверчиво. И так было в течение многих лет. Почти о каждом сотруднике он все знал и многим старался помочь, облегчить жизнь. В годы войны он умудрялся до работы утром привезти на санках мелко наколотых дров, тем, кто был болен или стар и одинок.

Уже тогда жизнь Николая Александровича была Дыханием самозабвенной доброты, а это требовало иногда величайшего мужества. В годы войны, освобожденный от службы по состоянию здоровья, Николай Александрович каждое лето работал на трудфронте — на лесозаготовках, в колхозе. Матушка, Мария Францевна, рассказывала такой случай. Однажды зимой приходит сообщение, что в том колхозе, где он летом работал, один мальчишка попал под суд, ему грозит расстрел. Он был невиновен, и Николай Александрович знал это и мог доказать. Начальница библиотеки не разрешила ему ехать на суд. Тогда он уехал добровольно, хотя в войну это приравнивалось к дезертирству. Суд состоялся, и мальчика оправдали, благодаря показаниям Николая Александровича. К радости близких, и для него самого это «дезертирство» обошлось без последствий.

Для тех, кто знал его близко, кто вручал ему свою судьбу, было очевидно, что он — избранник Божий. Изначала, «издетства», Бог вложил в его сердце дар любви, деятельной любви. Вера, воспитанная в нем с младенчества, также была его достоянием на протяжении всей жизни. Эти динарии — веру и любовь — он получил от Господа «даром». Да и не только это. И непоколебимое целомудрие, и живой, разносторонний ум, и поразительное бесстрашие.

Но при всех этих редких природных, как говорится, дарованиях, он мог бы прожить совсем незаметным добрым православным человеком, каких так много на Руси, если бы не стал священником. Одной духовной дочери он говорил, что всю жизнь он хотел и готовился стать священником, чувствовал, что это будет. Но духовные отцы (старец Алексий Зосимовский, настоятель храма «Неопалимая Купина» отец Сергий Успенский, расстрелянный в 1937 году) удерживали его, говорили: «Сейчас ты в два счета погибнешь, а придет время, когда ты нужен будешь». Известен и другой вариант: «Сейчас есть другие, а придет время, когда их не будет, и тогда будешь ты». При объяснении с Марией Францев-ной, Николай Александрович сказал ей, что собирается быть священником, спросил ее, согласна ли она быть женой священника, и она согласилась.

К принятию священства Николай Александрович тщательно готовился. От него дошло много машинописных конспектов и программ Московской духовной семинарии 1944-1948 годов, а также стопки тетрадей с его рукописными конспектами церковно-учебной литературы. Благодаря большой теоретической, а также и практической подготовке, 3 августа 1949 года Николай Александрович успешно сдал экзамены экстерном.

1 сентября 1949 года Николая Александровича рукоположили в диаконы; 2 и 3 сентября он служил в Измайловском Христорождественском храме с отцом Иоанном Крестьянкиным. Позже он говорил, что даже огорчился, когда ему сказали, что 4 сентября его будут рукополагать во священники), — он хотел подольше послужить диаконом. Но это рукоположение состоялось, и с 4 сентября он стал отцом Николаем, и с этого дня перед ним открылось море людских страданий, и немощей, и греха. Он служил (кроме последнего года, когда расписание на каждую неделю составлялось по-разному в понедельник и вторник — в храме Ри-зоположения на Донской улице, а в среду и четверг — в малом соборе Донского монастыря, по воскресеньям и праздникам попеременно в этих храмах, имевших тогда общий штат духовенства. Легче и свободнее чувствовал себя батюшка в Донском, туда он обычно и назначал приходить обращавшимся к нему людям. Потом это уже знали — идти на службу надо к семи или семи тридцати, а если только для беседы, то к одиннадцати часам. И, возвращаясь со службы из Донского, прихожане встречали людей, часто новых, незнакомых, которые шли и шли в Донской. Много интеллигентных лиц, но много и простых старушек; молодежи, по нынешним меркам, мало, а по тому печальному времени — много. С. И. Фудель вспоминает: «Это был действительно пастырь добрый, отдавший всего себя заботе о своих многочисленных церковных детях. Их было множество со всех концов Москвы... А он был со всеми ровен, со всеми тих, каждого принимал так, как будто только и ждал его прихода, чтобы отдать ему со всею щедростью свое драгоценное время и все душевные силы». В будние дни отец Николай служил утреню и литургию, молебны и панихиды, принимал людей в храме и всюду — во дворе, в транспорте, на улице, а затем начинался его великий подвиг — хождения по требам, как он это называл. Если нужно было причастить тяжелобольного, живущего очень далеко, а иногда приготовить его к исповеди и причастию после нескольких бесед, отец Николай делал это с готовностью. И снова обратимся к воспоминаниям С. И. Фуделя: «Он мог, например, даже в Великий Четверг, после долгой обедни, на которой бывало чуть ли не тысяча причастников, ехать без перерыва, без отдыха через всю Москву, на метро, в автобусах, чтобы навестить больных, а потом, не заезжая домой, возвращаться в церковь на двенадцать Евангелий (добавим, что на Страстной Седмице отец Николай служил в Донском один с вечера Великого Вторника до Пасхальной ночи). Известны случаи, когда родственники больного человека вовсе не желали принимать его, а он все же ехал. В одном доме его не впускали три раза, и только на четвертый раз его смиренное упорство победило, к радости больного».

Отец Николай посещал больных и в больницах, хотя в то, «хрущевское», время это было делом сложным. Все духовные чада его свидетельствуют о том, какое счастье было для них его духовное руководство. Его слово исходило от сердца, проникнутого горячей молитвой. Многие передавали ему письменную исповедь, делали это незаметно, в темном приделе, ведь это могло оказаться в те времена криминалом. Частной исповеди у отца Николая предшествовала «общая» — в сущности — проповедь на тему праздника, дневного евангельского чтения, памяти святого. Свою «общую исповедь» он вел почти каждый день и говорил так, словно впервые. «Временами он как бы уже не просто рассказывал, а умолял, призывал все еще спящее сердце,— вспоминает С. И. Фудель.— И по себе, и по многим другим скажу, что за много лет не было случая, чтобы мы возвращались с исповеди отца Николая с прежней сухой душой».

Все духовные чада отца Николая вспоминают один поразительный случай прозорливости батюшки, свидетельствующий, что отец Николай молился не только за своих духовных чад и за тех, кто приходил к нему со своими бедами, но и за всю Русскую Церковь, переживающую тогда трагическое «хрущевское» время, когда храмы закрывались насильственно один за другим, и Н. С. Хрущев прилагал все усилия, чтобы выполнить свое обещание: показать в семидесятом году последнего попа по телевизору. И вот на одной исповеди зимой 1961 года батюшка спокойно, просто говорит, как о чем-то бесспорном: «Ближайшие два-три года будут для Церкви очень тяжелыми. Но в одну ночь все изменится». Именно ночь, а не день. Эта ночь, ночь под Покров Пресвятой Богородицы 1964 года, когда был низложен своими соратниками гонитель, и хотя свободы Церковь не получила, но закрытие храмов прекратилось и дышать стало легче. Наступило это уже после смерти отца Николая.

А в начале 1962 года он опять сказал своей духовной дочери: «Ближайшие два-три года будут для Церкви очень тяжелыми». Конечно, такое откровение о судьбах Церкви не могло быть случайностью. В нем — ответ свыше на молитву батюшки за страждущую Церковь. Здесь уместно будет сказать, что отец Николай глубоко чтил святого отца Иоанна Кронштадтского, во все дни его памяти говорил о нем как об идеале пастыря (а в то время нельзя было даже произносить имя этого «монархиста», «черносотенца» и т. п.). Но ведь св. Прав. Иоанн Кронштадтский был молитвенником за Россию, за Русскую Церковь, и в этом отец Николай был его последователем.

Откровенные глубины своей жизни во Христе отец Николай таил от всех. Но тайное все же становилось иногда явным. Вот один только случай. Одной его духовной дочери пришлось терпеть много несправедливостей на работе, она ему об этом рассказала и добавила: «Но я думала — Господь больше терпел, это с Ним соединяет». И вдруг батюшка преобразился и горячо-горячо сказал: «Если будете так рассуждать, то скажите: — Мало, Господи, мало! Это он о своих скорбях говорил — мало, Господи, мало.

«Выдавали» его иногда глаза. Серо-голубые, очень чистые, добрые, они превращались в синий пламень. Каждому из его духовных детей довелось видеть это, иногда лишь раз в жизни. Разные лица в разное время видели сияние вокруг его головы во время Богослужения.

Поразительны были доброта и нестяжательность отца Николая. Приходя причащать больного, он нередко незаметно оставлял деньги, приходившие к нему давали много денег, но тут же все раздавал он нуждающимся. А семья отца Николая жила очень скромно; все годы священства он проходил в одном и том же зимнем пальто. Весной и осенью он носил старенький плащ, летом светлый китель, под которым умело прятал полы подрясника. Зимнюю шапку неизменно сменяла серая кепка, с которой он не расставался, даже когда работал в саду, и которая людей шокировала: что это за священник в кепке?

Нищие не расходились, пока батюшка не выйдет из храма. Он всем подавал, но и просил молиться, называл по именам.

Несмотря на крайнюю занятость пастырскими трудами, отец Николай находил время для дорогих его сердцу занятий богословием и духовной литературой. Горячую любовь имел он к Божией Матери. Многие и многие труды положил он к прославлению Ее имени. Им написаны две службы с акафистами в честь икон, именуемых «Донская» и «Взыскание погибших». (Здесь уместно отметить, что и Божия Матерь сподобила его в первую и последнюю службы в священном сане совершить в день чествования Ее иконы — 1 сентября 1949 года и 1 сентября 1963 года.)

Отец Николай написал также богословский труд, посвященный иконе преподобного Андрея Рублева «Святая Троица».

Конечно, на все эти труды у него почти не оставалось времени, но он знал цену каждой минуты. Так, его видели однажды в длиннейшей томительной очереди на дровяном складе, где заказывали топливо. Батюшка тихо-кротко сидел, записывая что-то в блокнот, всецело углубленный в свою работу.

Он был чутким, внимательным мужем и отцом, рачительным хозяином дома. За полтора месяца до его кончины, уже после второго инфаркта, его застали в «выходной день» стоящим на лестнице у стены дома и что-то старательно прибивающим к крыше. В ответ на отчаянный крик: «Батюшка, ведь Вам нельзя это делать!» — он только улыбнулся своей свободной легкой улыбкой, без слов сказавшей: «Конечно, нельзя, но ведь надо подправить дом, который так скоро останется без хозяина...». У отца Николая было очень много скорбей, о которых нам и сейчас далеко не все известно. Больше других видела это Матушка. Уже после смерти отца Николая она рассказывала, что в последнее время он приходил в каком-то изнуренном состоянии, ложился на кровать и закрывался с головой ее теплым платком. Она спрашивала: «Колюшка, что с тобой?», а он отвечал: «Тебе этого знать не надобно». А на другой день в храме был снова прежний — светлый, внимательный, любящий. Опять-таки после смерти стали известны его слова, сказанные другу — отцу Порфирию (архимандриту из Богоявленского собора), о том, что он крестил одну высокопоставленную женщину и это имело для него очень тяжелые последствия: «Я был там, где ты не был, и видел то, чего ты не видел», а ведь отец Порфирий перенес два ареста и две ссылки. В это время в «самиздате» появились воспоминания Светланы Аллилуевой (Сталиной), из них стало известно, что отец Николай дерзнул окрестить дочь вождя народов, и этого власти ему не простили. Никто, кроме него, не знает, что пришлось тогда ему пережить. Вероятнее всего, результатом этого явилась тяжелая стенокардия, а в июне 1962 года — обширный инфаркт миокарда.

В ночь на 19 сентября 1963 года у него произошел второй инфаркт. Днем 19 сентября его исповедал и причастил отец Виктор (Жуков). Отец Виктор рассказал, как прошла исповедь. Когда он начал молиться, батюшка сказал: «Не спешите». Потом отец Виктор стал перечислять грехи, а батюшка остановил его: «Подождите», сам повторил эти грехи и сказал: «Продолжайте». Это были часы ужасных страданий, после пятичасового отека легких (соборование совершали отец Виктор и настоятель Ризоположенского храма протоиерей Василий). О предсмертных часах отца Николая рассказывал его брат, Алексей Александрович Голубцов.

После соборования отец Николай уже ни на кого не смотрел, не отвечал на вопросы, не ответил даже брату, когда тот с ним поздоровался. Видимо, он все время молился — безмолвно, а когда ему подавали кислород, сразу начинал молиться вслух. Иногда он начинал молитву (чаще всего — «Отче наш») и был не в силах закончить ее. Алексей Александрович дочитывал вслух, и батюшка, в знак благодарности, пожимал ему руку. Несколько раз он вдруг устремлял пристальный взор на что-то, видимое ему одному; зрачки его расширялись так, что его голубые глаза казались совсем черными и такими большими, какими никогда не были ранее. Он глядел со всепоглощающим вниманием, даже приподнимался на подушках и наклонялся вперед. Так смотрел он сначала на божницу, потом вверх. Затем произошло то поразительное, о чем Алексей Александрович рассказал в первое же утро: отец Николай тихо, но внятно сказал: «Пойте: — Честна пред Господом смерть преподобных Его» и сам тихо запел на 7-й глас. Его слабый голос скоро выдохся, а Алексей Александрович трижды пропел этот прокимен.

В 3.50 утра двадцатого сентября, в день предпразднства Рождества Пресвятой Богородицы, отец Николай тихо скончался. Так исполнилось слово, сказанное им в день Успения Божией Матери в 1955 году: «Будем просить у Господа, по молитвам Божией Матери, чтобы смерть не была внезапной. Пусть она будет в болезнях, но только бы мы смогли перед смертью возблагодарить Господа за все скорби, которые Он посылал нам в жизни. Будем молиться, чтобы смерть была наша не смертью, а успением, успокоением».

Отец Николай глубоко чтил оптинских (ныне преподобных) старцев, очень любил преподобного Макария, поручал своим духовным детям делать выписки из его писем. И вот он скончался в тот же предпраздничный день, что и преподобный Макарий сто три года тому назад. И хоронили его на четвертый день, как и преподобного Макария. И все, кто присутствовал на похоронах, разделяли чувство настоятеля Оптиной пустыни преподобного архимандрита Моисея, сказавшего: «Это что-то необычайное! Восемьдесят лет живу на свете, а не видел таких светлых похорон. Это более походит на перенесение мощей, нежели на погребение». А вот слова С. И. Фуделя о похоронах отца Николая: «Как умолчать о Благодати Божией, ясно показавшей на похоронах отца Николая Голубцова, что «Честна пред Господом смерть преподобных Его». Господь явно показал на торжестве этих похорон, что угоден Ему тот путь, которым шел отец Николай — путь любви и смирения, путь служения людям. Мы убедились еще раз, что только кроткие наследуют новое Небо и новую Землю Божию. Конечно, не внешность поражала, хотя редко кого отпевают три архиерея и двадцать восемь священников. Невозможное исполнялось на этих похоронах: в наш век разделений и ненависти тысячная толпа была «один дух в Господе». Мы точно среди лета запели Пасху. И прав был кто-то из этой толпы, сказавший мне: «Сегодня я в первый раз в жизни почувствовал, что такое Церковь...»

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ НИКОЛАЕ (ГОЛУБЦОВЕ)
Маевой Рогнеды Владимировны, а также рассказы о нем других духовных дочерей

Это было 30 сентября 1949 года, когда отец Николай только что принял священство. Я пришла на службу в малый собор Донского монастыря, который недавно открылся. В храме было холодно, печное отопление, почти голые стены, редко где висела икона.

Тогда Калужская застава была захолустьем, туда почти не ходил транспорт. А я захолустья и искала. До этого ходила в храм на Ордынку, но узнали на работе. Стали прямо говорить, что я должна или отказаться от работы, или не ходить в храм. Я не могла не ходить в храм. Но и работу потерять не могла. И стала тайком ходить в дальний Донской.

В этот день народу в храме было немного. Я стояла в главном приделе. Вдруг кто-то тихо взял меня за плечо и ласково, радостно сказал: «Наталья пришла!» Я даже вздрогнула. Наталья — мое христианское имя, которого никто, кроме моей матери и меня, не знал. Я оглянулась. Около меня стоял отец Николай. Я видела его впервые и никогда о нем ничего не слышала, но сразу сердцем почувствовала: это не простой человек. Батюшка улыбнулся, отпустил мою руку и быстро отошел.

Началась служба. Службу отец Николай вел так, что я ни разу не отвлеклась, ни мыслями, ни взглядом, ни душой. И внутреннее состояние было такое, что не найти слов, не передать его. Радость несказанная и слезы, и чувствуешь, что каждое слово тебя лично касается.

После службы я пошла на автобус. Темно. Редкие фонари освещали улицу. И снова я услышала за спиной теплый проникновенный голос: «Почему вы были сегодня такая грустная?» Я оглянулась. Около меня стоял отец Николай. И столько любви, заботы на лице! «Не грустите,— сказал он. Все будет хорошо». Батюшке нужен был тот же автобус, что и мне. (Метро станция «Октябрьская» тогда еще не было.) Всю дорогу мы проговорили. Выяснилось, что у нас есть несколько общих знакомых. «Приходите ко мне завтра в Ризоположе-ние», — сказал отец Николай при прощании. (В понедельник и вторник он служил в храме Ризо-положения на Донской улице.)

На следующий день я пришла в церковь Ризо-положения. Батюшка подвел меня к образу «Утоли моя печали», велел молиться и подождать его. Долго его не было. Я помолилась, села на лавочку перед иконой и стала просматривать свой дневник. Это была моя заветная тетрадка, куда мелким почерком записывала я все свои мысли, чувства, вопросы и сомнения о вере, Господе, своем Духовном состоянии.

Подошел батюшка и спросил, что это за тетрадка. Я подала ему свой дневник. Он попросил дать ему его почитать. Сейчас трудно вспомнить подробности нашего разговора в тот день, ведь прошло столько лет, и мне уже теперь за семьдесят, а тогда я была молоденькой девушкой, но помню, как тяжелая, давящая печаль, сомнения, страхи —-все куда-то исчезло, благодаря этому разговору, благодаря батюшке. Как-то сердце сразу к нему привязалось. В авоське у отца Николая лежало три красивых крупных яблока, и он отдал их мне на ужин.

По субботам, когда отец Николай служил в Донском, я всегда приходила. Нищие никогда не расходились, пока батюшка не выйдет. Он разговаривал с ними, называл каждого по именам, давал каждому по рублю (а тогда это были большие деньги), но просил обязательно молиться.

После вечерней службы мы вместе шли на автобус. Иногда самые простые слова, простые поступки батюшки действовали так, что на душе воцарялся мир и спокойствие и счастье. «Давай руку, а то попадешь под машину» или «Давай зайдем в магазин, Мария Францевна просила купить то-то и то-то» (Мария Францевна — жена отца Николая).

Отец Николай вернул мне дневник и сказал: «Ну как же вы плохо ведете. Надо писать крупно, ясно. Ведь это ваш духовный опыт». В дневнике я нашла письмо на двенадцать страниц. Он часто прибегал к этому способу: писал своим духовным чадам записки или письма. Наставления, которые были в этом письме, помогли мне ни один раз, помогают и сейчас. Тогда же батюшка сказал мне, что мое призвание — монашество (хотя на монашество он благословлял очень редко), а семейная жизнь будет мне тяжела. Я, признаться, мало интересовалась женихами. Любимая работа и вера в Бога — это все, что нужно было моей душе. Но все же появился человек, который настойчиво ухаживал за мной и не один раз делал мне предложение. В конце концов я стала колебаться. Мне было чуть больше двадцати, подруги одна за другой выходили замуж. А я останусь одна, у меня не будет мужа, детей. Хаос в голове и сердце был непередаваемый. Я пошла к отцу Николаю. Служба была длинная, но мне показалось, что она прошла как мгновение. Как легко было молиться! Всё куда-то улетучилось, все беды, все мучения — одна радость! Говорят, что батюшка был некрасив и у него, как у всех Голубцовых, не было слуха (кроме протоиерея Серафима). Но, мне кажется, красивее нашего батюшки никого не было. И лучшего голоса — тоже.

В эти годы за отцом Николаем велась уже постоянная слежка. Ему не разрешали говорить долго в храме после службы с тем, кто приходил за советом. Просто говорили: «Храм закрываем». Я сказала батюшке, что мне необходимо с ним побеседовать. После службы, когда мы подошли к автобусной остановке, он сказал: «Давайте купим билет до конца, и вы мне все расскажете». Так и сделали. На мои смятенные слова он сказал: «Учитесь нести крест одиночества. Этот крест будет для вас легче, чем крест семейной жизни».

Я успокоилась. С легкой душой объяснила человеку, который ждал от меня ответа, что не хочу замуж, что семейная жизнь — это не мое, что я — верующая. Но все было напрасно. Шесть или семь лет он добивался, чтобы я вышла за него замуж. И, наконец, я согласилась. Глупость, малодушие, женский инстинкт — что было причиной этого? Наверное, все вместе. Когда я сказала это батюшке, он твердо ответил: «Вы не имеете права. Вы не умнее Господа». Потом, видимо зная, что я не отступлю от своего решения, сказал: «Если уж вы твердо решили, что вам нужна семья, тогда выходите за второго, за Женю. Он лучше». Я была поражена. О Жене, который тоже сделал мне предложение, не знал никто, кроме меня.

Моя семейная жизнь не удалась почти сразу. Страшные, бессмысленные годы... Я испила горькую чашу непослушания. И если бы не поддержка отца Николая, не его всесильная молитва, то пропала бы. И ни разу батюшка не упрекнул меня, не сказал: «Я ведь предупреждал!» Ни слова осуждения, одна любовь, одно сострадание.

Отношения между мной и мужем стали совсем невыносимыми, и он подал на развод. Он объявил мне, что через суд отберет у меня сына. Мотивировка по тем временам была железная: «Верующая мать не может вырастить обществу полноценных граждан». Мать мужа имела большие связи в прокуратуре и Высшем суде. Она делала все, чтобы отнять у меня сына. Знала я, что они и на взятки не поскупятся. Я испытывала жуткий нечеловеческий страх. Убивало меня и то, что на суде станут спрашивать о священнике, к которому я хожу. И чем это может обернуться для отца Николая! Неужели я принесу ему горе?

Таплин.

В отчаянии я бросилась к батюшке. В эти годы о нем уже многие знали, люди тянулись к нему. Теперь уже, когда отец Николай выходил из дома, его ждали не только нищие, но и множество людей, толпа. Сколько же к нему шли рассказать о своих страданиях, поговорить и получить совет! Батюшка принимал людей во дворе храма, на кладбище Донского, на какой-нибудь скамейке, на улице, в транспорте. Вот и в этот раз он мне сказал: «Давайте сядем в троллейбус в обратную сторону, он туда идет почти пустой. И вы мне все расскажете».

Помню только самые главные слова, которые отец Николай сказал мне тогда в ответ на мой отчаянный рассказ. «Вы должны помнить, кто стоит за вами, кто хранит вас. И тогда страх исчезнет. Господь вас спасет». И вдруг буря в душе улеглась. И я спокойно ходила на работу, верила, что все устроится.

Первый суд решил отдать ребенка отцу. Но дело передали в городской. Этот суд постановил оставить сына мне. Но муж подал в Верховный. Перед третьим судом надежда вновь покинула меня. Но случилось чудо. Мне попался адвокат, который оказался верующим. Он, конечно, понимал, что нельзя допустить, чтобы ребенок воспитывался у такого холодного, жестокого и алчного человека.

Помню, адвокат спросил меня однажды, не смогу ли я ему достать старинное Евангелие, причем еще дониконовское. Я готова была достать звезду с неба, лишь бы мне помогли. Но где взять Евангелие, да еще такое старинное? Это в шестидесятом-то году!

И опять я пошла к батюшке, рассказала о своем затруднении. Он быстро прошел в алтарь и быстро вернулся. «У нас есть такое,— просто сказал он,— и оно нам не нужно». Я взяла Евангелие, и в тот же миг, как змейка, промелькнула мысль: «Когда буду отдавать, вложу деньги...». И услышала голос отца Николая: «Только смотрите, не оскверните Евангелие, не кладите в него денег!»

Адвокат посоветовал мне на суде на вопрос, почему я хожу в церковь, говорить, что у меня не было других занятий, отвлечений от тяжелой жизни тому подобное. Примерно так я и сказала.

Когда после суда я в радости, что чудо свершилось, что я на свободе и сын мой со мной, пришла к батюшке, то рассказала, как ловко ответила на трудный вопрос. Отец Николай воскликнул: — Нет! Нельзя! Ты должна была сказать: «Я христианка и должна ходить в храм!» Только в этот момент я поняла, что слова мои были отступлением от Бога.

Не успела я опомниться, как новый удар. Я узнала, что Феликс (мой бывший муж) женился на Светлане Аллилуевой! Не могу передать ужаса при этом известии! Ведь она партийная! У нее связи, деньги, так мне казалось. Преследовать таких, как я, как отец Николай, — ее долг. А я знала, как Феликс ненавидел батюшку. Опять страх, опять отчаяние!

Я поехала к отцу Николаю. Обедня давно закончилась, но поехала. Спускаюсь вниз и вдруг — голос батюшки. Он что-то объяснял рабочим — как и что надо делать. Хотела спрятаться, пока он не закончит, но батюшка меня увидел и воскликнул: «Ой! Кто пришел!» Сколько любви, приветливой искренней радости в голосе! А ведь пришла только я, недостойная, непослушная, приносящая ему одни горести дочь! Этот голос вот уже тридцать лет звучит в моем сердце. Я воскликнула: «Батюшка, неужели вы на меня не сердитесь?»

Слезы так и полились. А он: «Как можно сердиться, если дети плохо что-то поняли». И голос был такой, словно он виноват. Долго мы разговаривали, и батюшка сказал: «Вот увидите, все будет хорошо. Господь вас спасет». Так и вышло. А через некоторое время я узнала, что Светлана Аллилуева хочет принять святое Крещение, мне сказала об этом моя сестра, которая работала с ней в одном отделе, и что она хочет креститься обязательно у отца Николая, что и произошло.
ИСПОВЕДЬ

За отцом Николаем очень следили, прислушивались, что он говорит, о чем, с кем говорит. Ему не разрешали произносить проповеди, а только несколько слов перед исповедью. В сущности, это была маленькая проповедь на тему евангельского чтения, памяти святого этого дня. Временами батюшка так говорил, с таким горячим убеждением, мольбой, просьбой, что сердце отвечало, даже самое глухое, самое черствое.

* * *

На исповедь стояла к отцу Николаю толпа, а он не торопился. Только время от времени тихо обращался: «Ти-хо-нечко...» И это его тихое слово передавалось так же тихо от одного к другому по всей очереди. Он часто говорил это свое «Тихонечко».

* * *

Часто бывало так. Думаю, то и это сказать батюшке. Еще говорить не начну, а он уже сам, без твоих слов, все ответит: «Это вы плохо сделали». А вот этого не надо было делать...».

* * *

Многие передавали ему письменную исповедь, делали это незаметно, в приделе. Ведь и это могло в те времена оказаться криминалом. И вот часто получалось так, что батюшка отвечал на то, что исповедующийся не сказал и не написал ему в исповеди. И говорил таким будничным, простым тоном, что люди только потом спохватывались: «Да ведь это же я забыла ему открыть, откуда же он знает!»

* * *

Одна девушка Юля приходила к нему на исповедь с запиской. Но он отвечал ей, не глядя на эту записку. А как он слушал! Батюшка весь был любящее молитвенное внимание. Кротко склонив голову, с доверием, смирением и благоговением перед раскрывающейся ему душой.

ДУХОВНИЧЕСТВО

Каким счастьем было для нас духовное руководство отца Николая! Одной духовной дочери он сказал: «Духовничество — это вот что: с одной стороны, дается обязательство послушания, а с другой — обязательство спасти душу».

Вот отрывок записи о первой беседе с отцом Николаем. «Рассказываю свою историю отношений с Е. Как я запуталась, как болела у меня душа! С изумлением вижу, как этот человек умеет слушать. После моего рассказа отец Николай уверенно, спокойно сказал: «Нет, это неподходящий для вас человек». И еще через несколько недель: «Да ведь сразу видно, что неподходящий человек!» И удивительно, мое сердце, которое не слушало никого, ни меня саму, сразу согласилось с батюшкой. А сколько было мучений и терзаний! Я возвращалась от него в этот весенний вечер и сама поражалась, что случилось. Словно вырезали застарелую опухоль, а мне не больно, только легко и радостно!

* * *

Все браки, которые он благословлял, были счастливые. Но уж если отец Николай не благословлял, непослушание оканчивалось катастрофой. Катастрофой, но не трагедией, потому что батюшка все-таки вытаскивал из беды своей всесильной молитвой.

Одна девушка решила выйти замуж. Отец Николай не знал жениха, никогда не видел его, но сразу сказал, что это не тот человек, который ей нужен, девушка стояла на своем, горевала, даже плакала. Отец Николай не благословлял. Когда мы стали спрашивать батюшку, почему он так против, ну, может, все-таки надо благословить, он вздохнул и, так горько, как самый любящий отец, сказал: «Уж очень мне ее жалко — он ее бить будет». Девушка все же сделала по-своему. И этот человек, ставший ее мужем, действительно избивал ее. Я знаю, сколько страданий ей пришлось вынести.

* * *

Двум девушкам отец Николай сказал: «Вы очень богаты, у вас есть сокровище. Они недоумевают: «Какое сокровище, какое богатство? Только что закончили учебу. Без денег, совсем бедные». А батюшка: «У вас есть ваша дружба. Она пройдет через испытания, но не разлучайтесь друг с другом». И действительно, дружба Нины и Нади проходила испытания. Однажды, когда одна хотела уйти (это уже по кончине батюшки), он явился к ней во сне и сказал: «Не уходи». Так они вдвоем ухаживали за престарелыми родителями Нины. Гак Нина была поддержкой Наде, когда с ней дважды случалось несчастье, и это длится по сегодняшний день.

* * *

Нина и Надя рассказывали такой случай: одна женщина приезжала к батюшке с тревогой за свою младшую сестру, которая вела себя странно, убегала из дома, была совсем больной. Он сказал: «Не беспокойтесь, она хорошо выйдет замуж, и у нее будет трое детей». Так и было. Все они живы и сейчас.

* * *

Когда я была беременна, перед самыми родами меня положили в больницу. Врач, осмотрев меня, сказала: «Роды будут тяжелыми, потому что ребенок будет идти ножками». В этот день пришла ко мне подруга. Я была напугана. Написала записку и попросила передать ее отцу Николаю. На следующее утро был обычный обход. Врач осмотрела меня, и на лице выразилось удивление. «Ребенок повернулся. Теперь все будет хорошо». Так отец Николай спас и меня и сына, который родился через несколько дней.

* * *

В московских церковных кругах широко известны обстоятельства появления на свет двух дочек отца Николая В. и его матушки Нины. В пятидесятых годах отец Николай В. и Нина стали духовными детьми отца Николая Голубцова. У Нины была гипертония в такой тяжелой форме, что ей пришлось бросить любимую работу в консерватории. Врачи категорически запретили ей иметь детей. И вот — паника среди родных и близких: Нина ждет ребенка. Известный терапевт Александров говорил: «Нина идет на самоубийство». Знакомая их семьи заведующая гинекологической больницей в городе Горьком писала отчаянные письма, что за тридцать лет практики не было ни одного благополучного исхода родов при такой гипертонии. А мы, духовные дети отца Николая, не сомневались: раз батюшка благословил, все будет хорошо. И так благополучно родилась Олечка. Через несколько лет история снова повторяется. Нина снова беременна. Гнев родни на «невежественного в медицине» отца Николая неописуем. И (уже по кончине батюшки) благополучное рождение Танечки.

* * *

«Не относитесь ко мне, как к какому-то старцу», — сказал отец Николай одной своей духовной дочери,— просто — просвященный священник». Она в ответ: «Батюшка, я не могу относиться к вам не как к старцу!» Ничего не ответил, лишь чуть заметно улыбнулся.

* * *

Он обсуждал с нами весь порядок дня, молитвенное правило. Учил вести «дневник грехов».

Давал книги из своей библиотеки — строго по своему выбору, подчеркивал то, что обязательно нужно прочитать, а потом спрашивал о прочитанном.

* * *

Одна духовная дочь отца Николая работала в музее им. Скрябина на Арбате, одном из музыкальных центров музыкальной культуры в Москве. Вдруг власти решили закрыть этот музей. Работники были в отчаянии. Е. А., работавшая там, пришла к отцу Николаю рассказать об этом горе, попросить совета. Батюшка внимательно выслушал и помолчал. Потом быстро сказал: «Напишите совместное прошение с музеем им. Глинки (он только недавно был открыт). Е. А. огорчилась: что может дать такое письмо? А отец Николай прибавил внушительно и твердо: «И не оставляйте молитвы. Стучите — и отворят вам. И я тоже буду молиться». Никто в помощь письма не поверил. Все ждали ликвидации музея. Но через несколько месяцев музей был спасен. Все восприняли это как чудо. В музее им. Глинки так и говорили: «Это чудо».

* * *

Вот случай, рассказанный Анастасией Владимировной Паевской. Одна женщина в раздражении сказала сыну: «Мне такой сын не нужен». А он пошел и покончил с собой. Душевное состояние матери невозможно описать словами. Ее уговорили поехать к отцу Николаю. Батюшка очень долго молился. Мне кажется, молитва его всегда была такой горячей и проникновенной, что находила ответ у Господа. После беседы с отцом Николаем женщина вышла со спокойным светлым лицом и сказала: «Я счастлива». Какие он нашел тогда слова? Но, конечно, спасла ее от отчаяния всесильная молитва батюшки.

* * *

«Хрущевское время» было для церкви очень тяжелым. Храмы насильственно закрывались один за другим. Священников арестовывали и ссылали.

* * *

Это было уже по кончине отца Николая. Работа, больная мать, маленькие дети отнимали у меня все силы и время. Все же я старалась вырваться в храм. 19 декабря — день Ангела батюшки. А я забыла! И вот накануне снится мне сон. Приходит отец Николай, такой радостный, светлый, и говорит: «А у нас сегодня служба». И, бросив все, я поехала в храм.

* * *

Я дожила уже до глубокой старости, много-много бывала и бываю на службах. Таких, которые были, когда служил батюшка, не Службы всегда были долгие. Вот погребение Плащаницы. Мы не просто молились в храме. Мы проходили под Плащаницей. Отец Николай одной рукой держал Плащаницу, другой маленькое Евангелие. Помню, однажды прохожу и слышу: «Целуй, целуй!» Я приложилась к Плащанице, и чувство было, что я под Господом прохожу, благодать переполняла!

* * *

На Успение батюшка все цветы раздавал прихожанам. Одной рукой благословлял, другой давал цветочек. Подхожу — рука вынула розовый. «Нет»,— сказал он и подал беленький. Кажется, что тут такого? Но голос, жест, любящий взгляд были так значительны. Я поняла, что речь идет о сокровенном.

* * *

На Пасху в храме не принято было обмениваться яйцами (ведь мы должны были держаться раздельно, не общиной). Стояла большая корзина, куда складывали яйца, и они оставались в храме А у батюшки на тарелке всегда пусто, все раздавал. Взяла я красное, а он: «Нет, вам это!» И подает с такой любовью мне ясно-голубое яичко. Я его долго хранила.

* * *

В Прощеное воскресенье батюшка выходил из алтаря, как было в древности, и каялся, плакал о своих грехах. Говорил, что мало помогает, мало уделяет нам внимания, не просто говорил, а со слезами просил прощения, а мы все рыдали. Шли домой с таким желанием измениться, начать жить иначе!

* * *

Когда мы подходили приложиться к Кресту, он каждому говорил что-нибудь ласковое.

* * *

На праздники или в воскресенье храм был набит битком. Батюшка (вдруг кому-нибудь плохо будет) сам ставил на скамеечку кувшин с водой, лицо было заботливое, домашнее какое-то. Еще до начала службы ходил потихонечку поздравлял нас с праздником... Светлый был батюшка...

* * *

Один священник, служивший вместе с батюшкой в малом соборе Донского, с досадой и удивлением жаловался: «Что это отец Николай нерасторопный какой. Я уже давно всех исповедовал, У него все толпа, все толпа!» Да, у таких умных священников, как этот, никогда толпы не бывает А наш батюшка, если нужно было, мог и полтора часа с одним исповедующимся проговорить.

* * *

Как-то мы ехали с отцом Николаем в троллейбусе. Я уже встала, чтоб выходить. А батюшка еще сидел. Вдруг он поднял глаза. Всегда — серо-голубые, чистые, спокойные, они были сейчас ярко-синими, и из них шли лучи! От неожиданности я воскликнула: «Ой, какие у вас глаза!» Отец Николай быстро прикрыл веки.

Каждому из его духовных детей довелось хотя бы раз видеть это святое пламя в глазах батюшки, но очень редко. Мне — только один раз.

* * *

Брат отца Николая (кажется, Алексей) очень хотел принять священство, но жена его не давала согласие, так как в это время шли преследования, аресты, а у них были дети. В эти годы другой брат отца Николая и сестра были арестованы и сидели за веру. Но А. не отступал от своей мечты. Однажды он сказал отцу Николаю: «Принять священство и умереть!» «Нет, жить, жить во священстве! Только тогда настоящая жизнь и начинается!» — ответил отец Николай.

* * *

К иконе Донской Божией Матери «Взыскание гибших» у батюшки было особое отношение. В честь нее он написал две службы с акафистами. Мы стояли на одной из таких служб (это был вечер) Вдруг отец Николай остановил службу и сказал регенту (ныне он архимандрит Даниил). «Вы пойте, а я пойду в алтарь, послушаю». Через некоторое время регент зашел в алтарь. Батюшка стоял перед иконой весь в слезах.

ХОЖДЕНИЕ ПО ТРЕБАМ

Батюшка вставал рано. Где пешком, где на автобусах добирался до Донского к восьми утра. И начинался неустанный труд до самой ночи.

В будние дни отец Николай служил утреню и Литургию, молебны, панихиды, принимал людей. А затем начинался великий подвиг «хождение по требам», как он называл. Он ехал в любой конец Москвы, лист с фамилиями и адресами был полон сверху донизу, а он еще подходил к людям в храме, спрашивал, и если кто-то просил подъехать к знакомым или родственникам, которые болели, тут же отвечал согласием.

Ел и спал он очень мало. Однажды сказал: «Святым сон был так же нужен, как и всем, но они заменяли его молитвой, и Господь подавал им за три часа такой же отдых, как другим за восемь. Он меньше всего считал себя святым, но, конечно говорил от собственного опыта.

* * *

Приходившие к нему давали отцу Николаю много денег, а он все раздавал, все шло на помощь ближнему. Скольким же он помогал! Но делал это часто незаметно, чтобы не смущать человека. Однажды он дал моей сестре мешочек сахара. Она все хранила его, жалко было — сахар-то от батюшки. А потом, когда стала пересыпать, нашла там деньги.

***

Как-то встретила я отца Николая на Новослободской, недалеко от своего дома. Он шел кого-то причащать.

— А я собирался к вам зайти.

— Так пойдемте.

— Нет, теперь, раз встретились, не зайду. Вот, возьмите, пожалуйста.— И он протянул мне деньги. Он, конечно, знал, что я бедствую. Я стала отказываться.

— Дети у меня сыты, а больше мне ничего не надо, — упорно твердила я.

Тогда батюшка так посмотрел, с таким смирением, лаской и сказал:

— Возьмите от меня, как от друга. Интонация — я не знаю, как передать ее. Я взяла деньги.

Неоднократно батюшка помогал мне. Потом они с Матушкой попросили меня заниматься с их дочерью. И, конечно, это был только повод дать мне подработать. Как я не отказывалась от денег, отец Николай убедил меня, что за свой труд я должна получать деньги.

* * *

Неподалеку за Донским монастырем в Сиротском переулке находился сиротский дом. Там жили убогие. Конечно, их часто обижали. Придут они к храму, подойдут к отцу Николаю и плачут, как дети. Он их исповедует, причастит, обласкает. Даст по яблочку, конфетке. Утешит. Ох, как он умел утешать! Всех их по именам назовет. Много батюшка с ними возился.

* * *

Одну девочку — Марину — из киевского инвалидного дома привезли в первую градскую больницу на операцию. В войну на ее глазах убили родителей, и у нее развилась очень тяжелая болезнь сердца. Как-то раз она прибежала в Донской, подошла к отцу Николаю, обняла его сзади за спину и плачет, плачет. Батюшка расспросил ее, приласкал и утешил. Проводил до больницы, и с этого дня не оставлял ее без внимания. Он много помогал ей, ходил в больницу. Не разрешали, нельзя было священнику в больницу заходить, а он все Равно шел.

* * *

И вот Марину выписали. В храм прибежала нянечка — растерянная, рассерженная. Оказывается, девочка никого не подпускала, не давала даже надеть рубашку, кричала: «Не дам надеть рубашку, пока отец Николай не придет. Хочу, чтобы батюшка надел мне рубашку!» Отец Николай пришел в больницу и сам надел ей рубашку. Проводил ее в Киев и отец Николай писал ей письма. Их дружба продолжалась до самой смерти батюшки.

* * *

Посылки заключенным — это было постоянной заботой отца Николая. Подходил в храме, спрашивал. Как твоя подруга, сестра или отец. Надо организовать посылку. И давал деньги. Всё до копейки у него уходило на помощь. Даже мыли и сдавали аптечные пузырьки, бутылки, и на эти деньги собирали посылки. Посылок отправлялось очень много.

* * *

Очень любил отец Николай зверей и птиц. Я много раз наблюдала: стоит только ему выйти на крыльцо, птицы начинали слетаться. И он долго кормил их. Говорят, что священнику нехорошо держать собаку. А батюшка держал собаку, она его очень любила. Когда отец Николай ел, он один кусочек съест, а другой ей, сидящей рядом с преданно-любящим взглядом, дает. Так они обедали.

* * *

Одна духовная дочь отца Николая рассказывала: «За несколько месяцев до его кончины, я, уходя в будний день из храма, оглянулась, чтобы перекреститься, и увидела батюшку, углубленно беседующего с какой-то женщиной. Весь облик его излучал благодатное внимание, кротость, смирение, тихость, которые наполняли собой весь храм. И я пошла на работу с таким чувством радости, будто это он со мной сейчас говорил, сказал слова утешения, благословил.

* * *

Последний раз я встретилась с отцом Николаем по дороге в Троицко-Сергиевскую Лавру. Они шли с Марией Францевной из Лавры, где батюшка прощался с могилами своих родителей. Постояли несколько минут, поговорили. Мне так хотелось попросить его благословения, но нельзя было на улице. Мария Францевна меня бы никогда не простила, она очень боялась за отца Николая, да и сама я понимала, что нельзя, что следят за отцом Николаем.

* * *

Одна духовная дочь отца Николая не знала, что батюшка скончался. Он пришел к ней во сне и сказал: «А у нас сегодня панихида».

* * *

Помню, как одна женщина страшно плакала на похоронах батюшки и причитала: «Как же я буду теперь жить? Ведь он единственный, кто помогал мне...»

* * *

После смерти батюшки мы потянулись друг к другу, потому что осиротели. Прошло уже больше тридцати лет, а как соберемся, только и говорим об отце Николае. «А помнишь...».

* * *

Но он не оставил нас. Не раз являлся своим духовным детям в «тонком сне» в самые тяжелые, неразрешимые моменты жизни и предостерегал от ошибок. По-прежнему его молитвы помогают нам.

* * *

Мария Александровна Крашенинникова рассказывала: ее двоюродная сестра Лида тяжело болела. Врачи от нее отказались. После ее молитвы на могиле батюшки за одну ночь произошло чудесное исцеление.

Светлана Аллилуева
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

...Весной 1962 года я крестилась в православной церкви в Москве, потому что хотела приобщиться к тем, кто верует. Я чувствовала эту потребность сердцем: догматы мало что значили для меня. Благодаря моим друзьям мне выпало счастье встретиться с одним из лучших московских священников. Его уже нет в живых, и с тех пор я не видела никого, кто служил бы так проникновенно и просто, как отец Николай, кто говорил бы с прихожанами так, как это делал отец Николай.

Он был строг и не скрывал этого. Говорил о жизни повседневным будничным языком, без елея, без стремления во что бы то ни стало оправдать ошибку, без попыток сделки с совестью. Не нравится — уходи... Взгляд его был пронзителен. Он был суров, как сама правда, не терпящая уловок, и в этом была его милость и великая помощь. От него нельзя было увернуться. (...)

(...) Он отлично понимал, что, принимая крещение, я нарушаю правила партии, что это опасно для меня и для него, и потому не занес мое имя в Церковную книгу (...).

Я никогда не забуду наш первый разговор в пустой церкви, после службы. Подошел быстрой походкой пожилой человек с таким лицом Павлова, Сеченова, Пирогова — больших ученых. Лицо одновременно простое и интеллигентное, полное внутренней силы. Он быстро пожал мне руку, как будто мы старые знакомые, сел на скамью у стены, положил ногу на ногу (ну, уж это Светлане померещилось в контексте общей простоты поведения отца Николая! — и пригласил меня сесть рядом. Я растерялась, потому что его поведение было обыкновенным. Он расспрашивал меня о детях, о работе, и я вдруг начала говорить ему все, еще не понимая, что это — исповедь. Наконец я призналась ему, что не знаю, как нужно разговаривать со священником, и прошу меня простить за это. Он улыбнулся и сказал: «Как с обыкновенным человеком». Это было сказано серьезно и проникновенно. И все-таки, перед тем как уйти, когда он протянул мне для обычного рукопожатия руку, я поцеловала ее, повинуясь какому-то порыву. Он опять улыбнулся. Его лицо было сдержанным и строгим, и улыбка этого лица стоила многого...

Он крестил меня греческим именем Фотина. сказав, что это и есть мое настоящее имя. После крещения я спросила, могу ли положить на тарелочку в церкви, в знак благодарности, кольца и серьги, которые принесла с собой, — денег у меня в ту пору было мало. Но отец Николай ответил твердо: «Нет. У церкви есть средства. Вы пришли к нам сами — это важнее».

Сколько достоинства было в его словах и во всем поведении. Он говорил мало слов,

и убедительно, не пытаясь привлечь любезностью и мягкостью, не расточая улыбок. (...) «Показное! Показное! — резко сказал однажды отец Николай женщине, благоговейно стоявшей на коленях, и не стал с ней говорить. Должно быть, он что-то знал о ней. Он крестил меня, дал мне молитвенник, научил простейшей молитве, научил, как вести себя в церкви, что делать. Он приобщил меня к миллионам верующих на земле. Он сам, как личность, незабываем. После службы длинная очередь прихожан выстраивалась, чтобы поговорить с ним. Он говорил с каждым, слушал внимательно любые жалобы. Однажды я простояла в такой очереди полтора часа, так как передо мной была молодая пара, у них что-то не ладилось в семейной жизни.

(...) Последний раз я пришла сюда в июне 1963 года, после Троицы, в Духов день, когда вся церковь была еще украшена внутри свежими ветками березы, а на полу — свежескошенная трава. Долго стояла к отцу Николаю очередь для благословения, и с каждым он говорил.

Он опять расспрашивал меня, как здоровье, как Дети, какие заботы у нас дома. Потом, помолчав, строго спросил: «Ты как, одна сейчас? Кто-нибудь есть около тебя?» Растерявшись от прямоты вопроса, я только отрицательно покачала головой. «Не спеши, — сказал отец Николай.— Ты всегда слишком спешишь, от этого у тебя все неудачи на личном фронте. Подожди, не торопись, еще приедет князь заморский...» — И он усмехнулся как-то в сторону.

Я не удивилась ни разговорному обороту в его словах, ни последовавшему за ним архаизму. «Князь заморский» был настолько далек от моего сознания и всего моего образа жизни, что я не восприняла его всерьез. Однако все слова отца Николая надо было принимать всерьез. Через два ме-.сяца после этого разговора Браджеш Сингх (очевидно, главная глубокая любовь бурной жизни этой мятущейся души) был в Москве, а в октябре, когда отца Николая уже не было в живых, все счастливые случайности и совпадения соединились, чтобы мы встретились и познакомились... Отец Николай не бросал слов на ветер.

В тот последний разговор я запомнила его большую сильную руку садовника, работника, которую он положил мне на голову.

Из М. А. Крашенинникова
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ НИКОЛАЕ ГОЛУБЦОВЕ

С отцом Николаем меня свел Бог в то время, когда я и не думала ни о духовном отце, ни о чем. Мы с Лидой Елисеенко, гуляя по Донскому, увидели, что надгробие боярина Бяконта, отца святителя Алексия, находится в безобразном, грязном состоянии. Мы обругали Патриархию и решили это дело исправить. Они рядом жили на Мытной, и мы взяли ведра, тряпки, вода там была, пошли, вымыли это надгробие. А было это под Лазареву субботу 1956 года и звонили к вечерне. Народ идет к вечерне, а мы с ведрами домой. Уже была весна, хотя Пасха была ранняя. И идет какой-то мужчина в кепочке, в плащике, с хозяйственной сумкой, и ему все очень уважительно кланяются. Я спросила: «Лида, это кто?» А она ответила: «Это здешний батюшка. Маша, он так хорошо исповедует!..» Я подняла голову, увидела его лицо и от растерянности уронила ведро на тротуар (был жуткий грохот), потому что увидела глаза, в которых столько любви!.. Потом я их больше так и не видела, наверное, но тут меня потрясло, я растерялась. И когда он прошел, она досказала: «...отец Николай Голубцов». Для меня не звучало: «Голубцов», я понимала так: пришел к священнику и пришел... Я причащалась всегда в Страстную субботу, а здесь решила: я отменю себе субботу; в страстной понедельник мое рождение, 11-е число, я пойду на преждеосвященную, никто причащаться не будет народу никого, но я хочу у него исповедоваться. Что я и сделала. Я пришла в Ризоположение (клир этого храма служил по очереди то в храме Ризоположения, то в малом соборе Донского монастыря), а в этот день было мироварение, Патриарх должен был приехать. Я пошла к отцу Николаю на исповедь, очень долго у него исповедовалась, и после этой исповеди у него осталась до конца его жизни. Сказать, что я была потрясена, это даже не то слово, я вышла на улицу, и весь мир мне казался другим, это была такая необыкновенная встреча, просто с невместимым каким-то человеком. И мы пошли на мироварение, и меня благословил Патриарх, и день моего рождения, и я такая радостная. Я увидела там Наташку Соболеву, а она уже была у него. И Наташка суетится: «Ну как тебе батюшка?» А мне бы ее прогнать, мне говорить на эту тему не хотелось в это время, я потом только Кате рассказала. После этого я стала к нему регулярно ходить. Потом он меня приметил, разобрался, что я Катина сестра. Катю он знал очень близко; можно сказать, что благодаря Кате Наташка к нему попала. Уже когда Катиного батюшки (отца Александра Воскресенского, из храма Иоанна Воина) не было, а нужно было решить какой-то кардинальный вопрос, Катя шла к нему. Я ездила в Лавру, а к нему ходила только причащаться. Он мне говорил причащаться раз в месяц обязательно, и раз в месяц я к нему ездила, или когда у меня какое-нибудь ЧП, тут я ловила его всюду где только можно. Не помню, какой это был год, 1957-й или 1958-й. Наступала осень, уже холода, а у нас не было дров, топлива нет. И я поехала в Донской, мне к восьми часам очень тяжело было туда попадать, а тут я, не знаю почему, соскучилась по батюшке и поехала Сейчас не помню, сказать ли о дровах, по-моему мне такая мысль тогда не приходила, но в церкви я точно думала: Господи, надо батюшку попросить, ведь дров-то у нас нет... Я к нему подхожу и говорю: «Батюшка, вы знаете, у нас ни полена, а уже глухая осень...» Он говорит: «Ну чем я тебе могу помочь? Вот отойдет служба, я освобожусь, мы с тобой пойдем к святителю Николаю (образ стоял в малом Донском, как бы на угол, считался чудотворным, и к нему очень много народа стекалось), будем просить его о помощи». И он все помнил, он меня разыскал: «Ну пойдем молиться». Молился он, сама понимаешь, какая у меня молитва. А дальше все пошло совершенно необыкновенно. Я приехала домой, Кати с мамой не было, они ездили на позднюю в Лавру. Зажгла керосинку, налила постного масла, жарила картошку, сделала себе салат из помидоров (это был конец октября, начало ноября, в валенки мама клала зеленые помидоры, потом они красными становись), и вдруг звонок. Я подхожу к нашей стеклянной двери на террасе, мужчина стоит и спрашивает: «Хозяйка, дров не надо?» Я растерялась А он продолжает: «Я вот привез к соседям, а нет» (а мне-то соседи сказали, что они уже ку ли). Я говорю: «Знаете, очень надо» (а сама маю: у меня на дрова триста рублей, это еще б дохрущевские деньги). Он говорит: «У меня пять кубометров». — «А сколько стоят?» — «Ну как всегда, триста рублей». Я говорю: «Надо, надо, скорей сваливай». Когда я увидела дрова, я тихо охнула — таких дров нам никогда не привозили двухметровка, совершенно изумительной, не корявой, не сучковатой березы, как будто подобранная. Он рассыпал их, уехал, а должны прийти мама с Катей. Я наплевала на свою жареную картошку пошла их встречать. То есть я подняла бревно, стояла, и они идут, спрашивают: «Откуда дрова?» Я говорю: «Вы понимаете, отец Николай сегодня сильно помолился, это святитель Николай прислал...» И этих дров нам хватило на всю зиму, это были такие дрова! Вот первый случай силы его молитв, с которым я столкнулась.

А второй раз я на него обиделась. Мне нужно было куда-то перейти с моей работы, там меня воспитывать начали. Надо уходить, а меня из отдела не отпускают: «Ну ты представляешь, ты уйдешь, работа встанет...» Не подписывали мне заявление, и все. И я пошла к батюшке жаловаться: «Батюшка, что делать, я там упускаю место, а меня не отпускают». Он мне говорит: «Найди себе замену»; быстро меня благословил и ушел в алтарь Я думаю: интересно, как я буду искать замену?

Пойду по Калужской и буду кричать: вы ненароком не врач, не хотите пойти на место (в общем — плохое)?.. Обиделась и шла, всю дорогу на него влетела. Заехала в командировку (если я была у батюшки утром в рабочий день, значит, я была в командировке), сделала все по командировке, приехала часам к двенадцати в Институт и прошла, обратила внимание, в углу сидит какая-то молоденькая девушка. Через час я пошла в буфет — сидит. Пошла в коллектор — сидит. Тут я забеспокоилась, думаю: может, ей что-нибудь надо? Что же она уже третий час сидит? И подхожу к ней, говорю: «Вы простите, но может, я могу вам чем-нибудь помочь? Я смотрю, вы здесь давно сидите, пойдемте хоть в буфет, вы хоть поедите». Она говорит: «Вы знаете, в чем дело: я кончила медицинский институт, у меня свободный диплом, потому что у меня ребенок, и мне сказали, что здесь можно устроиться; но я никого не знаю, к кому обратиться. Вот я сижу и набираюсь мужества». Я говорю: «Вы знаете, это вы ко мне пришли. Пошли, я вас сейчас сразу устрою». Я пришла, сказала своему шефу: «Вот у меня замена, подписывайте мне заявление, я больше на работу не выхожу». Она тут же написала заявление на прием, и на другой день она была уже оформлена, а я отчислена. Вот тебе его «замена». Но как же я на него бухтела! Это меня так потрясло! Даже с дровами не так: ну, святитель Николай... А здесь он так сказал «надо найти замену» и сам же ее прислал, эту замену.

А третье было необыкновенное чудо. Меня очень тяготило, что я в плохом научном учреждении занимаюсь, в Санпросвете, а я хочу заниматься биохимией, мне хотелось устроиться куда-то в биохимию. Я приходила в институты, но протекции-то нет, мне предлагали быть лаборантом-хозяйственником, а я наукой хотела заниматься и уходила ни с чем. А один раз я пришла в гости к людям, которые меня очень любили, меня познакомила с ними Катя, потому что они были духовными детьми покойного отца Александра Воскресенского, как и она. Я им рассказала свою ситуацию, и они сказали: «У, мы тебе поможем. Мы из общины архимандрита Агафона из Высокопетровского монастыря (у него была община), он ее всю постриг, за исключением этих двух женщин, они были брачные, потом его взяли в лагерь и в лагере он умер, о нем есть воспоминания. Есть женщина, очень крупный ученый с мирорым именем, заведует отделом в Институте туберкулеза, она туда оформила всю свою общину, все монашествующие, но все, конечно, скрывают». А в это время меня на работе стали тянуть с моей церковностью, я думаю: Господи, приду я в тот Институт, уже знают, что я церковная, а она, наверное, таится, я ее просто подведу. И думаю: нет, я не буду с ней знакомиться. Я им позвонила, говорю: «Знаете, я передумала знакомиться». Даже батюшку не спросила, сама решила. И так я работала там и работала, мучилась; мне бы пора наукой заниматься, время-то уходит, мне тридцать с лишним лет. И один [раз] я спускаюсь по лестнице на платформе «Яуза», а подошла электричка, народ поднимается по леснице, и навстречу мне идет женщина с маленьким портфелем в очень элегантном черном костюме и в черной соломенной шляпке (тогда все носили соломенные шляпы), у нее седые волосы и какое-то совершенно необыкновенное лицо. Я ее из всей толпы вырвала и на нее смотрю. Когда мы с ней поравнялись, мы встали друг против друга, и вдруг она меня спрашивает: «Скажите, вас не Маша зовут?» Я говорю «Маша» и вдруг сразу решаю, что это та Валентина Ильинична, о которой шла речь, и говорю: «А вы Валентина Ильинична?» И она отвечает: «Да. Вы не хотели со мной знакомиться, а по молитвам вашего отца Господь нас соединил. Проводите меня (никогда мы в жизни до того друг друга не видели; это что-то потрясающее) и скажите, что вы хотите». Я ей все рассказала: что хотела бы заниматься тем-то и тем-то, я уже все обдумала, все серьезно пережитое, лечебником я быть не хочу и не могу, я буду плохим лечебником, меня это не тянет, по характеру я исследователь. Она говорит: «Я уверена, что помогу вам, но не так скоро. Директором Института был Николай Андреевич Шмелев, в прошлом духовный сын отца Алексея Мечева, пел там в хоре, когда был молодой; и он к ней очень хорошо относился, потому что знал, кто она. Она с ним поговорила, тот сказал: «Знаете, как только будет ставка, я с удовольствием возьму вашу протеже». Прошло немного времени. Я ее провожала где-то в конце сентября, прошел октябрь, ноябрь, ддекабрь. В январе на Великое водосвятие я, конечно, удрала в Елоховскую, пришла на работу соответственно. Мне говорят: «Ты где была? Здесь оборвала телефон Валентина Ильинична. Вот тебе телефон, звони ей». Я ей звоню, она говорит: «Ну, я понимаю, где вы были, но бегите скорее, Николай Андреевич сказал, что у него появилась ставка, он хочет с вами познакомиться. Но он хочет, чтобы вы пришли на его обход, на обходе он на вас посмотрит». Я к ней прибежала, она дала мне халат, подхватила меня под руку и привела в ординаторскую, откуда пошли обходом. Ты знаешь, я совершенно отключилась от всего, я уже не думала о работе, я была потрясена тем обходом, который делал этот ученый. Впоследствии он был моим ученым руководителем диссертации. Его демократизм... Он говорил ординатору: «Ну вот вы мне докажите, что я дурак. Если вы мне это докажете, я приму». Ему можно было доказывать, с ним можно было спорить, это была какая-то сказка, а не обход, и я совсем забыла, где я нахожусь, и вдруг ко мне обращение: «Вы от Валентины Ильиничны? Идемте ко мне». Тогда я проснулась, увидела лицо такого настоящего аристократа-интеллигента. Мы пришли к нему в кабинет, я ему рассказала, что я, кто я, что я бы хотела. Он сказал: «Хорошо, но у нас с вами будет заключено одно условие. Я вас беру, но я на вас, как на скачках, ставлю, как на лошадь. Три года я вас не буду трогать, но дам вам раздел, где вы должны организовать кабинет, наладить методики, начать получать материал, с этим материалом ко мне прийти. Беспокоить я вас не буду». Я согласилась, конечно, с радостью. Он мне стал говорить о витаминах, чем я буду заниматься, у меня было ощущение: то ли со мной говорят по-немецки, все слова понимаю, смысла нет, то ли где-то я мелким шрифтом об этом читала, а что это такое — я совершенно не знаю. Я согласилась, подала заявление, тоже было очень трудно, меня не отпускали, но в конце концов меня даже с переводом отпустили, у меня отпуск не пропал, я пришла в Институт. Проработала год, кабинет организовала, Сергей наш помогал, посуду мне доставал, в общем, кабинет хороший я наладила, а что толку, методики-то не работают, а методики очень трудные, микробиологические, и наш профессор их приспособил, то были методики американских авторов, Смеловские методики в модификации проф. Одинцовой (методики определения уровня витаминов у больных), и так далее, надо было их приспособить, а у нас нет реактивов, ну не идут у меня методики. Я пошла к нему сказать, что подаю заявление об уходе: что же я даром время у него забираю. Он: «Зачем вы ко мне пришли? Я же вам сказал: через три года. Убирайтесь и работайте. Сами не работаете и другим не даете». Я пошла к батюшке: «У меня ничего не получается...» И он мне сказал: «Понимаешь, ты взяла как тест дрожжи, но это ведь живой организм. Поэтому в крови у тебя одни условия, а на калибровочной кривой совершенно другие условия, там кровь, а здесь вода. Поэтому у тебя ничего не получается. Тебе нужно обязательно вместе с калибровкой ставить донорскую кровь, потому что в ней будут такие же условия, как в крови больных, и там дрожжевая культура будет расти в тех же условиях, как в крови больных, а калибровочная кривая поможет рассчитывать, и показатели больных будешь рассчитывать в процентах по отношению к норме». Я пошла к своему консультанту по методикам, Одинцовой, она мне сказала: «Вечно вы что-то придумаете, говорите какую-то глупость, ничего этого не надо», — и меня прогнала. Я думаю: он агроном, она крупный ученый, она больше знает, и не послушала его. И у меня опять ничего не работает. В один прекрасный день я, доведенная до отчаяния, решила: отчего бы мне не попробовать? Позвонила на донорский пункт, они сказали, что дадут мне крови сколько надо, мне нужно было хоть десять образцов крови, чтобы сравнить. Я пошла взяла кровь, обработала ее, поставила опыт. Когда я сняла опыт, я поняла, что протоиерей Николай Голубцов — гениальный человек. Я получила идеальные данные по содержанию витаминов у больных. Я могла перерассчитывать, совершенно спокойно считать, подбирать соответствующую калибровку, я быстро начала собирать материал. Прежде всего я отработала методику, чтобы для определения у меня шло минимальное количество крови. Когда брали печеночные пробы, я присоединялась и брала нужный мне кубик-полтора; данные получались на редкость интересные. Я сунулась к Н. А. Шмелеву второй раз. Секретарь сказала: «Мария Александровна просит, чтобы вы ее приняли, У нее получаются очень интересные данные». (Это уже второй год работы.) Он сказал: «Я к ней сам приду в кабинет, пускай меня ждет». Он пришел, я ему показала, он ахнул и сказал: «Ну все. Мы запланируем сейчас тему, будете набирать материал, можете уже делать исследовательскую работу». Вот тебе мудрость батюшки. Да, пошла я к своему консультанту, той самой, говорю: «Смотрите, что у меня получилось, я все-таки не послушалась и сделала». Она сказала: «Мне, Мария Александровна, иногда казалось, что вы умная, а вы действительно умная. Если вы это сообразили, вам много дано». Я тогда не могла сказать: это не мне дано, а протоиерею Николаю, которого я наконец послушалась... И так я наладила, и потом этот кабинет работал, ко мне приезжало много людей овладевать этими методиками, и потом дальше я уже совершенствовала эти методики, это была моя жизнь, это была сказка. С помощью этих материалов я написала кандидатскую диссертацию. Мне Валентина Ильинична, и батюшка, и Николай Андреевич (он стал моим руководителем, но он только знал, что я христианка, симпатизировал) подарили такую счастливую жизнь в течение двадцати пяти лет; ну, двадцати, — когда он умер, пришел другой начальник, ужасный; а этот был аристократ духа. И вот так пошла моя работа.

Потом с батюшкой было очень интересно, это было уже после смерти батюшки. Было очень много еще, но такого интимного порядка, что я никогда нигде не напишу, такого было очень много, но это не подлежит оглашению. А после его смерти вот было чудо. У нас разбил паралич тетю Олю, и я жила там, ухаживала за тетей Олей, а Катя жила здесь со сломанной рукой. И в это время у Лиды началось очень тяжелое обострение ее психической болезни, настолько, что ее силком забрали в психиатрическую больницу, и я стала ее часто навещать. Хорошо, соседка оставалась с тетей Олей, я бежала к Лиде. И там была очень хорошая заведующая, мы что-то с ней разговорились, я сказала, что консультирую в Институте детских болезней, что у меня там большие связи, и она попросила: «Ради Бога, помогите мне, у меня сын травматик (при родах), совершенно непереносимый, может быть, там помогут». Я устроила ее сына, его проконсультировали, пролечили, и она потом мне говорила: «Мария Александровна, я вам так обязана, я получила нормального ребенка» (там действительно было удивительное неврологическое отделение); я, конечно, постараюсь все сделать для вашей сестры». (Я же не объявляла, что сестра-то троюродная.) И она действительно ее провела по четвертому отделению, там такие препараты были!.. И шло время под Пасху, Лида готовилась к выписке. Я на второй день Пасхи прихожу, меня эта Татьяна Гавриловна встречает: «Мария Александровна, такая беда, у Лидии Васильевны обострение психоза». Но если столько времени обострение психоза, они отправляют в интернат (я родственницей не считалась, записана же троюродная). Я спросила: «Что же, в интернат?» И она ответила: «Конечно, нет. Ради вас я ее оставлю. Но вы понимаете, что у нее вернулось прежнее состояние, в котором ее положили...» На прощание она мне сказала: «Вы завтра не приезжайте, вы мне позвоните, не бросайте вашу больную»- (Я в это время еще сама руку сломала.) Лида была совершенно неконтактная, я никак не могла ее направить в русло второго дня Пасхи. Расстроилась ужасно: и тетя Оля-то лежит, и к Лиде теперь надо чаще ходить... Я вышла, доехала до дома, где живет тетя Оля, а там проходит 50-й трамвай, я вдруг увидела 50-й трамвай и сначала сделала, а потом уже сообразила, что и почему я сделала: я вдруг села в этот 50-й трамвай и поехала на Немецкое кладбище, и только в вагоне сообразила, почему я так сделала: что единственная надежда — поехать к батюшке на могилу и его попросить, что делать. Он ее знал и всегда мне подсказывал, чтобы я не волновалась, поддерживал меня как-то, когда с Лидой трудно было. Я приехала; второй день Пасхи, у меня яичка красного с собой не было, но просила я его очень горячо. На другой день я звоню в отделение, Татьяна Гавриловна говорит: «Мария Александровна, приезжайте и скорее забирайте Лидию Васильевну. Был какой-то кратковременный психоз, она вернулась к своему прежнему и даже лучшему состоянию, она совершенно компенсирована, но надо ее как можно скорее забрать отсюда». Я опять попросила соседку, собрала вещи, чтобы взять Лиду, и увез ла. Лида была в хорошем состоянии, ремиссия у нее продолжается до сегодняшнего дня, а это было наверное, в 1982 году. Вот это уже чудо на могиле. Удивительный он был молитвенник, потрясающий.

О. Николай Голубцов.

Я сейчас вспоминаю его улыбку. Я к нему пришла с какой-то трагедией, уж не помню. «Трагедии-то мои выеденного яйца не стоили, но за горло брали. Я рассказала ему все, и вдруг он принялся смеяться. И мне тоже так смешно стало, уборщицы даже испуганно посмотрели, мы не могли от хохота удержаться. Понимаешь, он как раз из тех: действительно, ты все время как в футляре, тебя Господь все время со всех сторон охватывает Своей любовью, такое его отношение радостное было. Ну, а на исповеди... У него не было проповедей, он на исповеди маленькую беседу проводил, но всегда казалось, что ты вот с этим и пришла, и он тебе говорит. Я помню, мы раз женщину выставили, ты ее, наверное, знала по Лавре, такая мать Ирина, которая где-то там под деревом спала. Она приехала к нам и сказала, что она у нас останется, организует монастырь: «Вот как раз очень хорошо, я буду игуменьей, у нас будет хороший монастырь». А у нас была теснотища, мы в эту комнату поселили отца Никона, мы ее с трудом выставили. Это было ужасно, я страшно мучилась, пришла на исповедь, и вдруг он стал говорить о странноприимничестве. Когда я к нему подошла, он сказал: «Ну Ирину-то я очень хорошо знаю, слава Богу, что от нее освободились. Она бы вас всех с ума свела». Такие вот были встречи с батюшкой.

Домой я к нему ходила. Он всем молодым разрешал ходить домой. И Мария Францевна ведь все это принимала как должное. Ведь это не просто «пришел домой». К ним приходишь, первое с чего начиналось — тебя кормят. Накормят до отвала, а после этого уже батюшка приглашал к себе с вопросами, со всем, а потом еще чай пить позовут.

А хлопотала Лилия Эдуардовна. Это была бон-на Марии Францевны. Мария Францевна была из очень богатой немецкой семьи Мейеров, это были богатые огородники, и дали объявление в газете, что девочке пяти лет требуется бонна, хорошо деющая немецким языком. Лилия Эдуардовна прочитала у себя в Прибалтике и шестнадцати лет уехала из дому к этой девочке. Она с ней ездила верхом и т. д., и говорили они с ней только по-немецки. Поэтому Мария Францевна очень хоро-шо знала немецкий. По рождению она протестантка, к Православию ее не батюшка привел, она сама встретила женщину, которая потом была ее крестной. Когда родителей Марии Францевны (не знаю, в каком это было году) выслали из Москвы, это еще до 1941 года, Лилия Эдуардовна поехала за ними, потом они вернулись, родители умерли, а в 1941 году саму Лилию Эдуардовну выслали, и она в очень тяжелые условия попала, потом Мария Францевна ее как-то вызволила, она приехала сюда. С Лилией Эдуардовной жизнь свела так: батюшка как-то спросил, не можем ли мы у себя прописать женщину, которую не прописывают в Москве. Мы сказали: «С превеликой радостью». Это была Лилия Эдуардовна. Она жила у Голубцовых, вела дом, все хозяйство лежало на ней. Мария Францевна была освобождена от всей домашней работы. Если приходили, Лилия Эдуардовна сажала кормить, потом убирала посуду. Один раз к ним пришел отец Порфирий, был изумительный священник-целибат, очень пожилой, он в Елоховской одно время исповедовал, его Москва очень почитала, к нему на исповедь народ стекался, уже, по-моему, батюшки не было в живых, и о. Порфирий сказал про Лилию Эдуардовну: «Не знаю, спасемся ли мы, но уж Лилия Эдуардовна (она была протестантка) наверняка спасется, потому что основная ее задача—накормить пришедшего». Причем у нее полное равноправие: что архиерею, что сторожу — обед одинаковый. Она действительно всех кормила. Н. А. Голубцов работал в Министерстве сельского хозяйства, тогда это был Наркомат сельского хозяйства, он там был библиографом, себе присматривал девушку, которая ему подойдет, и, встретив Марью Францевну, подумал: это то, что мне нужно... Мне она казалась человеком необыкновенным. Вся молодежь приходила, ее кормили, он у себя принимал, потому что в церкви прослушивали, да и настоятель ревниво следил, что много молодых ходит. Дома, наверное, тоже прослушиватели были, но мы в комнату уходили, там он очень откровенно говорил, может быть, он знал, где есть прослушиватели, где нет. Туда Катя к нему принесла предсмертную исповедь Пастернака, он ее читал.

Интересно было последнее. Он умер 20 сентября 1963 года, а как-то я к нему пришла весной, может быть в пасхальные дни было, не помню, и вдруг он мне стал говорить о выборе духовника, или духовного отца. И сказал такую фразу: «Если у тебя склонность к монашеству, тогда нужно обязательно идти к монаху, потому что белый многое может упустить; но если у тебя склонности к монашеству нет, ни в коем случае не иди к монаху, он тебя изломает, обязательно возьми себе белого священника». И я тогда думала: ну чего он мне об этом говорит? Мне это все не нужно, у меня ест отец Николай, у меня все твердо и хорошо...А он говорил, потому что уже знал, что его скоро не будет.

Я стала ходить в Лавре к архимандриту Серафиму, потому что мама у него была, Катя у него была; причем он мне сказал: «Ну что мы будем определять, тебя отец Николай определил, мое дело — тебе помогать и о тебе молиться, больше я ничего тебе сделать не могу».

Окончание