Оп.: "Новая Польша", 2014, №7-8.
Роберт Красовский — публицист и издатель. Основатель и бывший главный редактор газеты «Дзенник Польска-Эуропа-Свят» («Газета Польша-Европа-Мир»). В настоящее время — совладелец издательства «Червонэ и чарнэ» («Красное и черное»). Работает над книгой об истории Третьей Речи Посполитой. Автор обширных интервью с такими политиками, как Лешек Миллер, Ян Рокита и Людвик Дорн.
Много денег и ноль приключений. Так можно подытожить десятилетие пребывания Польши в Евросоюзе. Десятилетие жизни в мире, где единственная цель — спокойствие и благосостояние. Именно это сильнее всего злит польских критиков Евросоюза — тривиальность европейского существования.
Недовольство присутствует по обе стороны польской политической сцены, хотя на правом фланге его значительно больше. Правым хотелось борьбы, хотелось приключений, хотелось бросить Россию на колени. Вместо этого они обнаружили пассивность и гнилые компромиссы. Кроме того, их неприятно поразила и озадачила натура Европы. Правые силы полагали, что Евросоюз состоит из наивных космополитов, которые не заботятся о своих национальных интересах, а значит их легко будет использовать для достижения польских целей. Когда они увидели, что дело обстоит иначе, то занялись маниакальным выслеживанием чужих национальных эгоизмов. Они со страстью срывают маски с других, обличая их в том, что сами считают единственно правильной позицией. Левое крыло тоже жалуется, особенно его интеллектуальные элиты. Они хотели принять участие в большом идеологическом проекте, тосковали по великим целям, а нашли только крупномасштабные интересы.
Все подобные разочарования возникли из-за недоразумения. Польша вступила в Евросоюз настолько поздно, что легенды, которые окружают евросоюзную политику, приняла за действительность. В первую очередь у нас поверили, что Евросоюз основывается на мечтах, на идеях. На самом же деле его идеология была плодом успехов, а вовсе не их фундаментом. И пружиной интеграции с самого начала выступали национальные интересы. Рассказ об отцах-основателях Евросоюза, которых пробирала метафизическая дрожь, когда они смотрели на военные разрушения, — это сказка. Будто бы в тот момент они внезапно почувствовали, что являются не только французами, немцами либо итальянцами, но и европейцами. После чего решили создать новый порядок — без границ, без войн, без соперничества.
Де Голль или Аденауэр не отличались от своих предшественников, тому и другому были ведомы лишь национальные интересы. Причем оба сражались за них жестко и настойчиво. Новым оказалось лишь одно — сражались они мирно. Потому что были необычайно слабы — слабее, чем когда-либо прежде. Бывшие мировые державы пробуждались после войны разоренными, израненными, униженными и выброшенными во вторую лигу в том новом миропорядке, где условия диктовали Америка и Россия.
В рождении Евросоюза не было ни грамма содружественного лиризма. Французы после войны не хотели никакого сообщества, и уж точно не с Германией. Им хотелось ее дальнейшего раздела, а не восстановления. Хотелось брутальной экономической эксплуатации Германии и бессрочного отказа ей в государственном суверенитете. Но американцы настаивали на возрождении Германии, опасаясь беспорядков, из которых снова явится на свет фашизм или же на сей раз — коммунизм. Однако лишь развернутая Сталиным холодная война окончательно решила дело. Страх перед Россией привел к тому, что Германию начали восстанавливать. А Европу — интегрировать.
Но европейцы все это время действовали без тени сентиментальности. Знаменитое Европейское объединение угля и стали, с которого все и началось, было инструментом международного контроля над германскими ресурсами, вооружившими армию Гитлера. А также идеей Франции, как обеспечить себе доступ к немецкому углю, без которого французская экономика не могла стать на ноги после войны. Однако Германия соглашалась на все, так как благодаря этому приобретала международную легализацию.
Евросоюз родился в результате подсчета национальных выгод. Да и потом дела обстояли примерно так же. Это можно видеть, рассматривая как модель пример Франции, которая на протяжении долгих десятилетий выступала в качестве лидера объединяющейся Европы. Ее мотивы всегда носили ярко выраженный эгоистический характер. Она строила Евросоюз, чтобы построить саму себя. Проектировала его под собственные потребности. То были сны де Голля о возрождении французского могущества, о Франции, которая, стоя во главе Европы, окажется сильнее Америки. Де Голль говорил об этом открыто: «Европа служит для Франции средством, дабы сделаться тем, чем она перестала быть со времен Ватерлоо: номером один в мире».
Французы долго блокировали принятие англичан в Объединение угля и стали, потому что не хотели делиться своей руководящей ролью. Причем делали это грубо, пренебрегая протестами других членов Объединения. Однако и в том, что Англия в конце концов очутилась в Объединении, решающую роль тоже сыграли эгоистические интересы. Малые государства приняли решение ослабить доминирование Франции, а французы в свою очередь перепугались быстро растущей германской экономики. И сочли, что все-таки нуждаются в англичанах, дабы совместно с ними уравновешивать немцев.
Двойственность Евросоюза лучше всего обнаруживается на примере Франции. Когда в 60-х годах появились идеи о дальнейшей интеграции, Франция пригрозила выходом из вышеназванного Объединения. Бойкотировала всю его работу, любые совещания и встречи, в том числе на высшем уровне. Де Голль твердо заявлял, что существуют только государства, тогда как все остальное — это «миф». Вместе с тем та же самая Франция строила все более глубокое сообщество, поскольку увидела, что может черпать из него значительные выгоды. Что она способна вынудить других — иначе говоря, главным образом Германию, — чтобы те содержали французских крестьян и даже чтобы упомянутые «другие» выкладывали средства на французские колонии. И это привело к тому, что национальный эгоизм — в случае французов беспримерно алчный — стал строительным материалом для сильного сообщества.
Разумеется, в европейской политике с самого начала были и мечтатели, идеалисты, подлинные европейцы. Но решения принимали не они, а политики, которые — быть может, за исключением немцев — действовали в логике вовсе не европейской мечты, а национальной выгоды. Для политиков красивые слова всегда служили орнаментом и были знаменем, которое извлекалось лишь после того, как им удавалось обтяпать свои делишки. Это хорошо показало объединение Германии — событие, которое стерло с европейской политики всю пропагандистскую глазурь. Ибо оказалось, что, невзирая на 40 лет сотрудничества с Германией, ей по-прежнему никто не доверяет. Франция была подчеркнуто враждебна этому объединению, равно как Англия, да и Италия тоже. Все панически боялись могущества Германии. Гельмут Коль, однако, сыграл жестко, за спиной Евросоюза убедил Буша-старшего, а потом подкупил Горбачева. Когда Миттеран сориентировался, что постепенно проигрывает, он предложил сделку — объединение взамен за введение общей валюты. Иными словами, большая Германия, но лишенная марки. Вопреки мнению большинства немцев Коль на это пошел, так как понимал, что недоверие соседей губительно для Германии.
Благодаря этому Германия, которая со времен Бисмарка была слишком велика для своего континента, нашла безопасную формулу для собственного потенциала. И таким способом родилось евро, наиболее яркий и выразительный жест объединенной Европы. Общая валюта возникла как следствие отнюдь не сантиментов, а холодной калькуляции. Интеграция не была духовной потребностью европейских государств, она всякий раз оказывалась самым лучшим решением национальных проблем. Евросоюз не являлся проектом, он рождался от случая к случаю.
Когда-то Адам Смит раздумывал над тем, как это возможно, что в капитализме — экономике, основанной на хаосе индивидуальных решений, — возникла столь эффективная система деятельности. И говорил про «невидимую руку рынка», которая все координирует. Аналогично, Гегель раздумывал над тем, как это возможно, что политиков терзают слепые страсти, но, тем не менее, после них остается все лучше и лучше устроенная действительность. И говорил о «лукавстве разума», управляющего историей и из-за кулис подталкивающего мир к лучшему. Так вот, нечто похожее уже полстолетия происходит в Европе. Политики остаются точно такими же, какими они были всегда, однако поступают они иначе. Потому что над их действиями нависают новые необходимости, которые изменили логику их поступков.
Оказалось, что хорошо скроенное сообщество приносит пользу всем игрокам. И крупным, и мелким. Это открытие внесло революционную динамику. И создало новый политический мир, в котором конфликт перестал приносить барыши. Дело обстоит вовсе не так, что Евросоюз изменил природу политики, — он изменил систему оценки интересов, лежащую в ее основе. Интеграция обрела крылья, когда оказалось, что от нее выигрывают все. Естественно, для этого понадобилось придумать правила, позволяющие выигрывать действительно всем. Два поколения политиков, юристов, бюрократов кропотливо шлифовали выгодные для всех принципы. Бельгийцы, голландцы и люксембуржцы отстаивали интересы малых государств, а немцы, французы и англичане учились взаимно уважать свои большие амбиции. В конечном итоге все удалось, и это привело к тому, что Европа погрузилась в эйфорию. Она создала игру, где каждый выигрывает. Причем намного больше, чем сумел бы выиграть сам по себе, в одиночку. В итоге, руководствуясь эгоизмом, — но изобретательным и терпеливым, — Европа построила реальное сообщество.
Это сообщество вырвало ядовитые зубы у политики национальных государств. Оно изменило задиристые и скорые на драку государства — такие, как Франция, Германия или Англия, — превратив их в предсказуемых партнеров. В этом как раз и заключается феномен Евросоюза — с виду он вроде бы хлипкий, иллюзорный, ему еле-еле удается скрывать национальные эгоизмы, но вместе с тем этот союз столь глубоко перепахал реалии, что лишил европейцев таких типичных для политики вещей, как хищность, агрессивность и воинственность. Ибо ведь политической диковиной ныне является никак не Россия, забирающая себе Крым, а Германия, у которой подобных мечтаний нет.
Польские правые круги в перемену не верят. И утверждают, будто те вещи, которые раньше делались открыто, сегодня творятся украдкой. Но это неправда. Сегодняшнее мягкое доминирование Германии или предшествующее положение Франции не имеют ничего общего с давними временами. Эгоизм, принимающий во внимание интересы других стран, — это совсем другой эгоизм по сравнению с тем, что господствовал в Европе вплоть до середины XX века. Упрямство Ангелы Меркель или надменность Жака Ширака — это нечто отличное от прежней политики силы.
Особую линию в претензиях по отношению к Евросоюзу образуют издевки над его политической неуклюжестью. И действительно, у Евросоюза есть проблема с принятием решений. В важных делах он медлителен и нерешителен, тогда как в делах мелких — педантичен и назойлив. Евросоюз не в состоянии отреагировать на аннексию Крыма, зато хочет царить в вопросе о кривизне бананов. Но это так же смешно, как и несущественно. Поскольку с тем же успехом можно свести историю Римской империи к факту, что столь многие из ее императоров переступили через границу безумия. В общем-то так оно и было, но что из этого? Величие Рима основывалось не на достоинствах его правителей, а на силе их государства. Не на изъянах Нерона или Калигулы, а на нечувствительности империи к таким изъянам. Подобным же образом обстоит дело и с Европейским Союзом. Сущность этой организации заключается не в ее решениях, а в ее размере. Не в величии ее свершений, а в величине ее ресурсов.
Евросоюз представляет собой исключительную империю, потому что складывается из одних только провинций. Это империя без Рима. Империя без императора. В силу вытекающих отсюда особенностей она не может быть быстрой и четкой в своих решениях. Тому, для кого образцом власти служит армия, европейская империя покажется анархией. В ней нет одного предводителя, а главы провинций годами не в состоянии принять совместное решение. Однако важнее не то, что они не в силах это сделать, а что принимать его им совсем не обязательно. Их империя настолько велика, что у них есть время на всё.
Их встречи на высшем уровне можно признать беззаботными пиршествами говорунов, эгоистов и кунктаторов. Но можно также приложить несколько больше умственных усилий. И заметить все своеобразие ситуации — в этих пиршествах никто не осмеливается им мешать. Поскольку Европа — это сила. Она столь же богата, как Америка, столь же богата, как Китай и Япония, вместе взятые. Она может себе позволить политическую бездеятельность. Может себе позволить вялую медлительность. Может себе позволить паралич в сфере принятия решений.
Пассивность Европы — это проявление ее силы, а не слабости. Ибо она является сознательным выбором. Ценой за суверенитет, от которого европейские государства не хотят отречься. Конечно же, всякого рода мелкие вопросы передаются в руки брюссельских комиссаров, но о крупных решениях этого уже не скажешь. Главы европейских государств прекрасно знают, что Евросоюз не умеет быстро принимать решения. Каждые несколько лет они ищут выход из такой ситуации, придумывают очередные проекты сильного лидерства или единой внешней политики — только для того, чтобы чуть ли не через пару дней после этого отправить их в мусорную корзину. И правильно делают. Потому что цена за четкость и энергичность по-прежнему слишком велика. Придется передать власть в руки одного политика, чтобы тот мог действовать от имени всей Европы. Принимать решения быстро, категорично и властно. Например, сидя за столом с Путиным, он решал бы различные вопросы от имени Польши, от имени Германии, Франции, Англии. Однако сегодня ни одна из стран не соглашается на это. Никто не хочет втемную отдавать свое право на принятие стратегических решений. Возможно, когда-нибудь обстоятельства вынудят Европу к этому, но до тех пор, пока Евросоюз сможет позволить себе роскошь пассивности, он будет ею пользоваться.
Отсутствие решительных действий Евросоюз возвел в ранг политического кредо. Он пассивен даже в вопросе собственной безопасности. Европейцы не испытывают желания ни вооружаться, ни вести войны. Когда они видят угрозу, то вместо того, чтобы действовать, предпочитают вступать в переговоры. Американцев подобная позиция доводит до бешенства. Они жалуются, что европейцы не хотят помочь их стране поддерживать мир на планете. Что под их зонтиком Европа построила себе безопасный рай, за который не хочет платить. Что она не реагирует на угрозы. Что пробует «выписаться» из истории. В общем-то да, пробует. Но ошибка ли это? Пожалуй, нельзя выписаться из истории навсегда. Но, коль скоро что-то удается на протяжении полувека, то, быть может, оно будет удаваться еще в течение какого-то времени? Возможно, даже в течение достаточно длительного периода? Какой же смысл имело бы в таком случае прекращение данного эксперимента именно теперь, когда его успех максимален? Тем более что можно себе представить еще более обширную Европу, которая станет еще сильнее отпугивать противников.
Поляков раздражает такая пассивная стратегия, особенно в отношении России. Однако, вступая в Евросоюз, нельзя было ожидать ничего другого. Поляки ошибочно запомнили, будто весь Запад противостоял Советскому Союзу. На самом деле все было иначе. Только американцы проявляли активность, Европа же колебалась по отношению к коммунизму, проявляла неустойчивость — раз договаривалась с Москвой, в другой раз легонько дергала ее за усы. И после того, как ей удалось на таких условиях пережить холодную войну, она уверовала в свои методы. Когда на Балканах разразилась война, Европа вновь безучастно ждала. Вмешательство американцев унизило ее гордость, но не изменило позицию. И сегодня Европа ведет себя по отношению к Путину очень похоже. Она слишком сильна, чтобы испугаться. Слишком умна, чтобы действовать опрометчиво. И слишком эгоистична, чтобы ради украинцев пожертвовать своим спокойствием.
Поляки любят обвинять Евросоюз в отсутствии политического реализма. Но этот порок, пожалуй, в большей степени присущ обвиняющей стороне. Европа ловка, расчетлива и опытна. За повседневной возней ее бюрократов, за инертностью европейских политических структур скрываются глубокие пласты политической рассудительности. Если Евросоюзу чего-либо и не хватает, так это не разума, а привлекательности. Его политика — очень мещанская, очень прозаическая. Сосредоточенная на торговле, на производстве, на удобствах повседневной жизни. В минувшие времена европейская политика — как и всякая иная — питалась войнами, славой великих деяний, гордостью за свои победы. На этом фоне сегодняшняя политика выглядит совершенно бесцветной. Так происходит с момента окончания войны, с той минуты, когда европейские политики распрощались со своими любимыми игрушками — грубой дипломатией, а также с армией, обучаемой и подготавливаемой для нашествия на соседей. Этим завершилась эпоха вечного перемещения границ, эпоха такой политики, за которой стоял пафос крови и страдания.
Травма Второй мировой войны превратила политику в бизнес. Главы государств стали менеджерами своих экономик, которые в ходе переговоров добиваются лучших условий для собственников и для работающих. Польские критики Евросоюза не в состоянии принять и одобрить такую тривиальность. От политики они ждут не спокойствия, а вызовов, не безопасности, а глубоких переживаний. Ждут экзистенциального приключения, метафизического смысла. Но такую позицию не назовешь мудрой. Длящееся уже полстолетия отсутствие военных страданий — это не пустяк, который можно проигнорировать. Гельмут Коль часто говорил, что в Европе будет либо Евросоюз, либо война. И это был вовсе не моральный шантаж по отношению к скептикам, а холодный диагноз.
Уже много лет продолжаются дискуссии, изобрела ли Европа новый порядок, перешла ли она на более высокий уровень, на очередную фазу политического развития, или же она всего лишь воспользовалась полувековым периодом жизни под американским защитным колпаком? Ответ остается неизвестным, потому что никто не в состоянии предвидеть, как поведет себя Евросоюз, когда окажется перед лицом крупной угрозы. Рассыплется ли он или же раздавит врага? Лишь эта реакция выявит сущность Евросоюза, лишь будущее скажет, тривиальна Европа или нет.
Но одно можно с уверенностью утверждать уже сегодня. Ведь это неправда, что чем длиннее эксперимент, тем он скучнее. Напротив, чем дольше он тянется, тем интереснее становится. Дальнейшая судьба мещанской Европы более интересна, чем возврат к тем временам, когда за разнообразие и яркость политической жизни отвечали господа в мундирах. Кто перерос мальчишеское очарование войной, тот понимает, что построению мира устойчивой сытости и вечного спокойствия присущ больший размах, нежели припахивающему казармой пафосу упорного сопротивления истории. Тем более что никогда неизвестно, чего требует от нас история. Ее мнимые вызовы с течением времени оказываются нашими ошибками. Продуктом наших комплексов, душевных травм или скуки.
