Клайд Клакхон

ЗЕРКАЛО ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Введение в антропологию

К началу

X. Г. Роквуду и Р. Дж. Коулеру

Антропологию часто воспринимают как собрание занимательных фактов, повествующих о внешних особенностях экзотических народов и описывающих их странные обычаи и верования.

Ее считают занятным развлечением, явно не имеющим никакого отношения к образу жизни цивилизованных обществ.

Это мнение ошибочно. Более того, я надеюсь показать, что ясное понимание антропологических законов проливает свет на социальные процессы нашего времени и может объяснить нам, если мы готовы прислушаться к этим объяснениям, что нужно делать и чего следует избегать.

Франц Боас.

«Антропология и современная жизнь»

(1928 г.) Благодарности

Чтобы перечислить всех людей, благодаря которым я получил возможность написать эту книгу, мне пришлось бы составить длинный список тех, кому я обязан очень многим, начиная с моих родителей Джорджа и Кэтрин Клакхон и моей сестры Джейн Клакхон. Я не могу упомянуть их всех, однако, здесь будет особенно уместно указать хотя бы некоторых. Благодаря Эвану Фогту из Рамы (Нью-Мексико) во мне пробудился особенный интерес к антропологии. Некоторые из моих учителей в университете Висконсина оказали особенно глубокое влияние на мое интеллектуальное развитие: Уолтер Агард, Юждин Берн, Норман Камерон, Гарри Гликсман, Майкл Ростовцефф, Берта и Фрэнк Шарп, Рут Уаллерстайн. В таком же долгу я перед учителями из Оксфорда (Р. Р. Маретт, Т. К. Пеннимэн, Беатрис Блэквуд), Венского университета (В. Шмидт, В. Копперс, Эдвард Хичман), Гарварда (Альфред Точчер, Эрнест Хутон, Лоуристон Уорд). Очень многому меня научил Ральф Линтон, давший мне возможность заниматься моей профессией. Члены кафедр Антропологии и Общественных отношений Гарварда были моими инструкторами и коллегами. Перед многими своими коллегами я в таком долгу, что отдавать кому-нибудь из них предпочтение было бы почти преступлением. Но я сознаю, что особенно я обязан следующим (включая уже упомянутых): Генри А. Мюррею, Джону Долларду, Талкотту Парсонсу, Эдварду Сэпиру, Александру и Доротее Лейтон, Альфреду Крёберу, В. В. Хиллу, Полу Райтеру, Рут Бенедикт, О. Г. Маурер, Дональду Скотту, Дж. О. Брю, Л. К. Уаймену, Грегори Бэйтсону, Лесли Уайту, Роберту Редфилду, Фреду Эггану, Мар-

гарет Мид и Лоренсу Франку. Джону Коллиеру, Лауре Томпсон, Александру Лейтону и Джорджу Тэйлору я обязан своим участием в разработке проблемы применимости антропологического знания к проблемам современности. Многие студенты и аспиранты прояснили мое понимание различных вопросов и подтолкнули меня к более адекватному выражению своих мыслей. Моя жена, Флоренс Клакхон, оказала мне безмерную помощь, интеллектуальную и личную.

Фонд Родса, фонд Рокфеллера и корпорация Карнеги позволили мне продолжать исследования. Я особенно обязан Чарльзу Долларду, президенту корпорации Карнеги. Эта книга была написана при содействии Фонда памяти Джона Саймона Гугенхейма в 1945-1946 годах. Я особенно благодарен этому фонду и его генеральному секретарю Генри Аллену Мо.

Организации и люди, поддержавшие мои специальные исследования, также способствовали появлению этой книги: музей Пибоди Гарвардского университета и его директор Дональд Скотт, Лаборатория Социальных Отношений и ее директор профессор Сэмуэль Стауфер, Викинг Фонд и его научный директор господин доктор Паул Фехос, Фонд Мильтона Гарвардского университета и проректор Пол X. Бак, Американское Философское Общество, Исследовательский Центр Социальных Наук, фонд «Олд Доминион».

Книжная компания Мак-Гро и Хилла и Издательский дом Виттелсей обеспечили мне щедрую помощь и содействие в подготовке этой книги. Многим представителям компании Мак-Гро и Хилла и особенно госпоже Бейле Харрис я выражаю свою глубочайшую благодарность. Она оказала неоценимую интеллектуальную и стилистическую помощь в написании этой книги.

Следующие мои друзья и коллеги почтили своим критическим вниманием весь текст книги или его часть: В. К. Бойд, Дж. О. Брю, Эдвард Брюнер, Джеймс Конант, Джоанн и Пол Дэвис, Джейн Клакхон, Флоренс Клакхон, Альфред и Теодора Крёбер, Александр и Доротея Лейтон, Пол Райтер,

Джеймс Спулер, Эван и Нанин Фогт, Лоуристон Уорд. Естественно, никого из них я не могу обвинить в ошибочных суждениях, хотя часто я упорно оставался при своем особом мнении. Я в огромном долгу перед миссис Эрнст Блюменталь и миссис Берт Каплан за гигантскую помощь и тщательность, проявленную при перепечатке многочисленных черновиков рукописи.

В. Г. Келли, Доротея Лейтон, Флоренс Клакхон, О. Г. Моурер великодушно позволили мне пересмотреть и использовать печатные и неопубликованные материалы, над которыми мы работали совместно. Издательство Колумбийского университета позволило мне опубликовать некоторые принадлежащие доктору Келли и мне пассажи из статьи «Идея культуры», помещенной в сборнике «Наука о человеке и мировой кризис», под редакцией Ральфа Линтона (1945). Издательство Гарвардского университета разрешило мне использовать некоторые параграфы, которые доктор Лейтон и я написали для сборника «Навахо» (1946). Эти отрывки в основном помещены мною в шестой главе данной книги. Издательство Гарвардского университета также дало мне разрешение на перепечатку некоторых отрывков из книги «Религия и наши расовые проблемы» (1945). Ассоциация по проблемам науки, философии и религии позволила вновь использовать часть очерка, написанного мною совместно с женой и помещенного в сборнике «Конфликты власти в современной культуре» (1947), а также часть более раннего моего очерка, опубликованного в «Проблемах мира во всем мире» (1944). Профессор Джон Кроу Ренсом, редактор «Кеньон Ревью», позволил мне опираться на мою статью «Способ жизни», появившуюся в этом сборнике в 1941 году. Все отрывки, взятые из ранних работ, основательно переделаны или переписаны для этой книги.

Эта книга посвящена двум людям, которым я очень многим обязан. Р. Дж. Коулер, деловой партнер моего деда, оказал сильнейшее влияние на меня в период моего становления и остался другом на всю жизнь. X. Г. Роквуд, мой тесть,

последние шестнадцать лет множество раз помогал мне и вдохновлял меня. Характеры и чувство личной ответственности этих двух людей имеют много общего. Их жизни гораздо ярче любых слов свидетельствуют о лучших чертах американского характера, который я попытался обрисовать в девятой главе этой книги. Предисловие

Эта книга предназначена для любителей, а не для придирчивых профессионалов. Последних я покорнейше прошу помнить, что, если бы я включил в нее все документальные свидетельства, которые они хотели бы видеть, она бы разрослась до нескольких томов. Если бы я останавливался на всех оговорках и ссылках, необходимых в специальном исследовании, интеллигентный любитель не добрался бы и до конца первой главы. Нет необходимости, чтобы каждое утверждение было «доказано». Антропология — молодая дисциплина, и для нее остается еще много работы, и в смысле сбора материалов, и в смысле их анализа. Это честная и внимательная оценка тех данных, которые я смог охватить. В некоторых случаях другие, с равной честностью и, возможно, более талантливо, выводили иные заключения из тех же самых материалов. Однако я старался просто следовать общему мнению современных профессионалов. Там, где я отражаю личные или противоречащие общепринятым мнения, я тем или иным способом предупреждаю читателя. Подобным же образом, используя выражения: «некоторые авторитеты полагают», «возможно», «вероятно» и «может быть», я указывал на свой собственный выбор одного из противоречащих друг другу решений или интерпретаций. Даже если оставить лишь несколько утверждений и моих собственных представлений о будущем, есть некоторые данные, которые я считаю устойчивыми. Как мои собственные, так и чужие размышления выделены или явствуют по существу из контекста.

21 I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа

Антропология обеспечивает научное обоснование для исследования ключевой дилеммы современного мира: как могут народы, имеющие разную внешность, говорящие на непонятных друг другу языках и живущие по-разному, мирно уживаться вместе? Конечно, никакая научная дисциплина не представляет собой панацею от болезней человечества. Если вам покажется, что какое-нибудь место в этой книге поддерживает мессианские претензии такого рода, считайте эти абсурдные притязания ошибкой энтузиаста, который на самом деле не так уж наивен. Так или иначе, антропология — междисциплинарная область знания, связанная и с естественными, и с социальными, и с гуманитарными науками.

Благодаря своей широте, вариативности методов и медиативной позиции, антропология, без сомнения, играет главную роль в интеграции наук о человеке. Всестороннее исследование человека подразумевает наличие дополнительных навыков, интересов и знаний. Определенные аспекты психологии, медицины и биологии человека, экономики, социологии и географии должны быть сплавлены вместе с антропологией в одну общую науку, которая также должна вобрать в себя исторические и статистические методы и получать данные как из истории, так и из других гуманитарных наук.

Сегодняшняя антропология, следовательно, не может считаться всеобъемлющим исследованием человека, хотя, возможно, она подходит к этой задаче ближе, чем все остальные области знания. Некоторые открытия, о которых мы здесь

будем говорить как об антропологических, стали возможны только благодаря сотрудничеству исследователей разных специальностей. Но даже и традиционная антропология имеет особые права быть услышанной теми, кто стремится разрешить проблему единства современного мира. Дело обстоит так потому, что именно антропология исследовала всю гамму различий между людьми и лучше всех может ответить на вопросы: «Что общего между человеческими существами всех племен и наций? Какие существуют различия? В чем их причины? Насколько они глубоки?»

К началу XX века ученые, интересовавшиеся необычными, драматическими и непонятными аспектами человеческой истории, были известны под именем антропологов. Это были люди, занимавшиеся поиском самых отдаленных предков человека, гомеровской Трои, прародины американских индейцев, связей между солнечной активностью и цветом кожи, историей изобретения колеса, английской булавки и керамики. Они хотели знать, «как современный человек пришел к этому образу жизни»: почему одними управляют короли, другими — старики, третьими — воины, а женщины — никем; почему у одних народов наследство передается по мужской линии, у других — по женской, а у третьих — и по той, и по другой; почему одни люди болеют и умирают, если они считают, что их заколдовали, а другие смеются над этим. Они занимались поиском универсалий в биологии и поведении человека. Они доказывали, что в физическом строении людей разных континентов и регионов гораздо больше сходств, чем различий. Они обнаружили многочисленные параллели в обычаях людей, некоторые из которых можно было объяснить историческими контактами. Другими словами, антропология стала наукой о сходствах и различиях между людьми.

В некотором смысле антропология — это древняя наука. Геродот, греческий историк, которого называют и «отцом истории», и «отцом антропологии», подробно описывал физический облик и обычаи скифов, египтян и других «вар-

варов». Китайские ученые династии Хан сочиняли монографии о хьюнг-ну, светлоглазом племени, кочевавшем близ северо-западной границы империи. Римский историк Тацит написал свое знаменитое исследование о германцах. Еще задолго до Геродота вавилоняне эпохи Хаммурапи собирали в своих музеях предметы, сделанные шумерами, их предшественниками в Месопотамии.

Хотя представители различных древних цивилизаций показывали, что они считают типы и нравы людей достойными обсуждения, только путешествия и исследования, начиная с XV века, стимулировали изучение человеческих различий. То новое, что было обнаружено за пределами маленького средневекового мира, сделало антропологию необходимой. Хотя сочинения этого периода и полезны (как, например, путевые записки Питера Мартира), их нельзя считать научными документами. Будучи нередко фантастичными, они создавались для развлечения или для узких практических целей. Тщательные отчеты непосредственных наблюдателей перемешивались с приукрашенными и нередко полученными из вторых рук анекдотами. Ни авторы, ни наблюдатели не имели специальной подготовки для того, чтобы фиксировать или интерпретировать то, что они видели. Они смотрели на другие народы и их обычаи сквозь грубую и искажающую призму, сплавленную изо всех предрассудков и предубеждений христианской Европы.

Научная антропология стала развиваться не раньше конца XVIII-начала XIX столетия. Открытие связей между санскритом, латинским, греческим и германскими языками дало значительный стимул компаративистике. Первые последовательные антропологи были одаренными любителями — докторами, естествоиспытателями, юристами, предпринимателями, для которых антропология была хобби. Они пользовались здравым смыслом, навыками, которые приобрели в своих профессиональных занятиях, и модными научными теориями своего времени для того, чтобы умножать знания о «примитивных» народах.

Что они изучали? Они занимались странностями, вопросами, которые казались столь тривиальными или столь специальными, что уже сложившиеся дисциплины не обращали на них внимания. Формы человеческих волос, особенности строения черепа, оттенки цвета кожи не казались особенно важными анатомам или практиковавшим врачам. Предметные остатки культур, отличных от греко-римской, лежали вне поля зрения ученых-классиков. Языки, не связанные с греческим и санскритом, не интересовали компаративных лингвистов XIX века. Примитивные обряды занимали очень немногих до тех пор, пока изящный язык и почтенная классическая методика «Золотой ветви» сэра Джеймса Фрезера не завоевали этой работе широкого признания. Антропологию не без основания определяли как «науку о пережитках».

Было бы преувеличением говорить об антропологии XIX века как о «науке для чудаков, изучающих разрозненные остатки». Англичанин Тэйлор, американец Морган, немец Бастиан и другие ведущие исследователи того времени были вполне почтенными членами общества. Тем не менее, мы лучше поймем историю этой дисциплины, если допустим, что первые антропологи были, с точки зрения их современников, чудаками. Они интересовались странными вещами, которыми обычный человек не мог заниматься серьезно; и даже средний интеллигент чувствовал их несообразность.

Если не смешивать результаты интеллектуальной деятельности с мотивами, побуждающими к этой деятельности, то резонно будет задаться вопросом: какой тип людей мог интересоваться подобными проблемами? Археология и музейное дело представляют райские условия для тех, кто захвачен страстью собирать и раскладывать по полочкам, страстью, присущей всем, кто что-нибудь коллекционирует — от марок до рыцарских доспехов. Антропологией тоже всегда занимались романтики — те, над кем властвовала тяга к далеким странам и экзотическим народам. Эта тяга к странному и далекому особенно сильна у тех, кто не удовлетворен

собой или не чувствует себя дома в своем собственном мире. Сознательно или бессознательно они ищут другой жизни, где их поймут и примут или, хотя бы, не станут критиковать. Подобно многим историкам, исторический антрополог стремится бежать из настоящего в лоно прошлого культуры. Благодаря определенной романтической ауре этой дисциплины, равно как и из-за того, что она не была легким способом зарабатывать себе на жизнь, она привлекла очень большое число исследователей, состоятельных и независимых.

Все это звучит не очень обнадеживающе: и в том, что касается этих ученых, и в смысле предмета их занятий. Однако именно эти особенности привели к формированию важнейших преимуществ антропологии по сравнению с другими способами изучения человеческой жизни. Благодаря тому, что антропологи изучали свой предмет только из чистого интереса, а не для того, чтобы прокормить себя или изменить мир, у них сформировался объективный подход. Философам мешала обременительная история их дисциплины и специальные интересы их профессии. Огюст Конт, основатель социологии, был философом, но он пытался создавать социологию по образцу естественных наук. Однако многие из его последователей, будучи лишь слегка замаскированными философами истории, имели пристрастие к рассуждениям, а не к наблюдениям. Многие из первых американских социологов были христианскими священниками и стремились скорее усовершенствовать мир, нежели беспристрастно изучать его. Политические науки также имели привкус философствования и реформистского рвения. Психологи были так поглощены своими инструментами и лабораторными занятиями, что им оставалось немного времени для того, чтобы изучать человека таким, каким его действительно хотелось бы знать, — не в лаборатории, а в повседневной жизни. Благодаря тому, что антропология была наукой о пережитках, а пережитков было много, и они были разными, она избежала преимущественного занятия только

одним аспектом жизни, которое, например, отличало экономику. Рвение и энергия любителей мало-помалу завоевали место самостоятельной науки для их дисциплины. В 1850 году в Гамбурге был учрежден музей этнологии; археологический и этнологический музей Пибоди в Гарварде был основан в 1866 году; Королевский антропологический институт — в 1873 году; Бюро американской этнологии — в 1879 году. Тэйлор начал преподавать антропологию в Оксфорде в 1884 году. Первый американский профессор антропологии появился в 1886 году. Однако в XIX веке во всем мире не набралось бы и сотни антропологов.

К 1920 году в Соединенных Штатах было присуждено только пятьдесят три докторских степени по антропологии. До 1930 года только четыре американских университета имели антропологическую докторантуру. Даже сейчас их всего около дюжины. Не стала антропология и сколько-нибудь существенным учебным предметом в институтах. Ее регулярно преподают лишь в двух-трех средних школах. Поразительно, если принять во внимание незначительное количество антропологов и ничтожное число людей, которые получили поверхностное знакомство с предметом, но за последние десять лет, или около того, слово «антропология» и некоторые термины этой науки вышли за пределы специальной литературы и все чаще стали появляться в «Нью-Йоркере», «Лайф», «Сэтэрдей Ивнинг Пост», детективных романах и даже в кино. Эта тенденция проявилась и в том, что многие колледжи, университеты и некоторые школы стали выражать намерение ввести антропологию в свои обновленные учебные курсы. Хотя к антропологам — так же, как и к психиатрам и психологам, — все еще относятся с некоторым подозрением, современное общество начинает чувствовать, что они занимаются чем-то полезным и заслуживающим внимания.

Один из признаков наступления лета на юго-западе Америки — это приезд множества разных «-ологов», нарушаю-

щих сельскую тишину. Они раскапывают развалины с энтузиазмом детей, охотящихся за «реликвиями индейцев», или подростков, разыскивающих спрятанные сокровища. Они суют свой нос в дела мирных индейцев и надоедают всем множеством своих странных приспособлений. Те, кто копает развалины, называются «археологами», те, кто копается в головах индейцев, — «этнологами» или «социальными антропологами», те, кто измеряет черепа, — «физическими антропологами», но все они подходят под более широкое понятие «антропологов вообще».

На что же они все-таки годятся? Может быть, это чистое любопытство к «этим грязным язычникам», или же раскопки, вопросы и измерения действительно имеют какое-то отношение к современному миру? Или антропологи занимаются экзотическими и занятными вещами, которые не важны для современной жизни?

Антропология — это нечто большее, чем размышление о чужих черепах или поиски «недостающего звена», и она приносит пользу помимо доказательства родства человека и обезьяны. С внешней точки зрения, деятельность антрополога представляется, в лучшем случае, безобидным развлечением, а в худшем — чистым идиотизмом. Неудивительно, что многие из обитателей того же юго-востока Америки шутят: «Индейцы собираются платить вам премию, ребята». Обычное мнение об антропологах хорошо выразил один офицер. Мы встретились в обществе и нормально разговаривали, пока он не спросил, чем я занимаюсь. Когда я сказал, что я антрополог, он отшатнулся и сказал: «Ну, антропологу не обязательно быть сумасшедшим, но, наверное, это помогает».

Антрополог — это человек, достаточно сумасшедший для того, чтобы изучать своего ближнего. Научное исследование самих себя — дело сравнительно новое. В 1936 году в Англии было более шестисот человек, которые работали в только в одной специальной естественнонаучной дисциплине (биохимии), и менее десяти — занимавшихся антропо-

логией. Сейчас в Соединенных Штатах существует менее дюжины рабочих мест для физических антропологов.

Однако нет сомнения, что людям следовало бы понимать: научные методы, давшие столь изумительные результаты в открытии секретов физического мира могут не помочь им понять самих себя и своих соседей в этом быстро уменьшающемся мире. Человек создал поистине удивительные машины только для того, чтобы оказаться почти беспомощным перед лицом социальных потрясений, нередко сопровождающих внедрение этих машин.

Способы зарабатывания на жизнь изменились с такой поражающей быстротой, что все мы нередко бываем смущены этим. Наша жизнь изменилась, но изменилась непропорционально. Наши экономические, политические и социальные институты отстали от нашей техники. Наши религиозные верования и обряды, так же, как и другие идеологические системы, во многом не соответствуют современной жизни и научным представлениям о физическом и биологическом мире. Одна наша часть живет в «современную» эпоху, другая — в «средневековье» или даже в «античности».

В смысле лечения социальных недугов мы все еще живем в век магии. Нередко мы ведем себя так, будто революционные и разрушительные идеи могут быть изгнаны с помощью заклинания — как злые духи. Мы охотимся за ведьмами, считая их виновными в наших несчастьях; примеры тому — Рузвельт, Гитлер, Сталин. Мы сопротивляемся переменам внутри себя — даже тогда, когда внешние изменения делают это необходимым. Мы обижаемся на людей, если они не понимают нас или мотивы нашего поведения; но когда мы стараемся понять других, мы считаем, что должны понимать лишь то, что соответствует нашим представлениям о безупречной жизни. Мы все еще занимаемся поисками философского камня — магической формулы (скажем, механической схемы международного сотрудничества), которая сделает человечество упорядоченным и миролюбивым, не требуя ничего, кроме внешних воздействий с нашей стороны.

Мы плохо знаем самих себя. Мы рассуждаем о несколько неясной вещи, именуемой «человеческой природой». Мы горячо доказываем, что «в природе человека» — делать то и не делать этого. Но любой, кто жил на юго-востоке Америки, если вернуться к тому же примеру, знает по опыту, что законы таинственной «человеческой природы» работают по-разному у испаноязычных обитателей Нью-Мексико, англоязычного населения и различных племен индейцев. Вот тут-то и вступают в дело антропологи. Их задача как раз и состоит в том, чтобы зафиксировать различия и сходства в человеческой физиологии, в вещах, которые создают люди, в их повседневной жизни. Только тогда, когда мы выясним, как люди, воспитанные по-разному, принадлежащие к разным физическим типам, говорящие на разных языках, живущие в разных природных условиях, решают свои проблемы, мы сможем уверенно рассуждать о том, что объединяет все человечество. Только тогда мы сможем претендовать на обладание научным знанием непосредственно о человеческой природе.

Это большая работа. Но, возможно, еще не слишком поздно приблизиться к пониманию того, чем в действительности является «человеческая природа», то есть того, какие реакции имманентны человеку — безотносительно его частного биологического или социального наследия. Для того, чтобы понять человеческую природу, искатели приключений от антропологии исследовали обходные пути времени и пространства. Это захватывающее занятие — настолько захватывающее, что антропологи имеют тенденцию писать только друг для друга или для других ученых. Большая часть исследований по антропологии состоит из статей в научных журналах и неприступных монографий. Эти сочинения изобилуют странными названиями и незнакомыми терминами, они слишком специальны для обычного читателя. Возможно, некоторые антропологи помешались на деталях как таковых. Например, существуют целые монографии, посвященные таким темам, как «Анализ трех сеток для волос из

области Пахамак». Даже для других исследователей человека значительная часть антропологических занятий кажется, по выражению Роберта Линда, «отчужденными и поглощенными самими собой».

Хотя, таким образом, некоторые исследования как бы оставляют человека («антропос») в стороне, все же основные тенденции антропологической мысли сконцентрированы на вопросах, в которых заинтересованы многие люди: какой была эволюция человечества — и биологическая и культурная? Существуют ли общие принципы или «законы», управляющие этой эволюцией? Каковы естественные связи, если таковые существуют, между физическими типами, речью и обычаями людей прошлого и настоящего? Каковы общие законы отношений человека и группы? Насколько пластичен человек? До какой степени он может быть подвержен воздействию воспитания или природных условий? Почему определенные личностные типы более характерны для одних обществ, чем для других?

Однако, для большинства людей антропология все еще ассоциируется с измерением черепов, фантастически осторожным обращением с битыми горшками и докладами о диковинных обычаях диких племен. Антрополог — это гробокопатель, коллекционер наконечников индейских стрел, странный парень, который живет среди немытых каннибалов. Как отмечает Сол Тэкс, антрополог, по своей функции в обществе, «представляет собой нечто среднее между Эйнштейном, занимающимся таинственными вещами, и массовиком-затейником». Его музейные экспонаты, рисунки или сказки могут развлекать человека час или два, но кажутся довольно скучными по сравнению с гротескными монстрами из отдаленных времен, которых восстанавливает палеонтолог, чудесами растительного и животного мира, изучаемыми биологом, волнующими и невообразимо далекими вселенными и космическими процессами, которые исследует астроном. Конечно, антропология кажется наиболее бесполезной и непрактичной среди всех «-ологий». Что может дать ис-

следование темных и примитивных народов для разрешения проблем сегодняшнего мира, мира космических кораблей и международных организаций?

«Длинная дорога в обход часто бывает кратчайшим путем домой». Погруженность в исследование малозначимых бесписьменных народов — это и отличительная черта антропологической работы, и, одновременно, ключ к ее значению в сегодняшней жизни. Антропология выросла из опыта общения с примитивными народами, и ее инструменты необычны потому, что они были выкованы в этой особенной мастерской.

Исследование примитивных народов позволяет нам лучше видеть самих себя. Обычно мы не замечаем шор, ограничивающих наш взгляд на жизнь. Существование воды вряд ли было открыто рыбами. Нельзя ожидать от исследователя, не преодолевшего мыслительный горизонт своего общества, изучения обычая, который является принадлежностью его собственного мышления. Тот, кто занимается человеческими отношениями, должен знать столько же о глазе, который смотрит, сколько и о предмете, на который смотрят. Антропология держит перед человеком большое зеркало и дает ему возможность посмотреть на себя во всем его безграничном разнообразии. Именно это, а не удовлетворение праздного любопытства или потребности в романтических путешествиях, и есть значение работы антрополога в бесписьменных обществах.

Представим себе полевого исследователя на отдаленном острове в южных морях или среди индейцев в джунглях Амазонки. Обычно он один. Но он должен привезти обратно отчет и о физических данных изучаемого народа, и обо всей его жизнедеятельности. Он принужден рассматривать человеческую жизнь как целое. Он должен стать мастером на все руки и обладать достаточно разносторонними знаниями для того, чтобы описывать такие разные вещи, как форму головы, традиционную медицину, двигательные навыки, сельское хозяйство, животноводство, музыку, язык, способы плетения корзин.

Так как опубликованных сообщений об этом племени нет, или они фрагментарны, или неточны, он больше зависит от своих глаз и ушей, чем от книг. Он полный невежда по сравнению со средним социологом. То время, которое социолог проводит в библиотеке, антрополог проводит в поле. Более того, его «виденье» и «слышанье» приобретает особый характер. Жизнь, которую он наблюдает, настолько необычна, что почти невозможно интерпретировать ее в соответствии с его собственными ценностями. Он не может решить заранее, какие вещи важны для его анализа, а какие — нет, потому что все не соответствует его моделям. Ему легче рассматривать происходящее с беспристрастием и относительной объективностью просто потому, что оно необычно и незнакомо ему, потому что он не вовлечен в него эмоционально. Наконец, благодаря тому, что антрополог должен изучать язык или искать переводчиков, он вынужден придавать больше значения делам, а не словам. Когда он не понимает того, что говорится, единственное, что он может делать, — это посвятить себя скромному, но весьма полезному занятию: подмечать, кто с кем живет, кто с кем и когда работает, кто говорит громко, а кто — тихо, кто, когда и какую одежду носит.

Совершенно закономерным в этой ситуации будет вопрос: «Ну, возможно, антропологам удалось во время работы в бесписьменных обществах приобрести некоторые навыки, дающие хорошие результаты применительно к исследованиям нашего общества. Но, ради всего святого, если вы, антропологи, действительно интересуетесь современной жизнью, зачем вы продолжаете беспокоиться об этих незначительных маленьких племенах?»

Первое, что ответит антрополог, — это то, что жизнь этих племен представляет собой часть истории человечества и что его работа — проследить, чтобы она была зафиксирована. Действительно, антропологи очень остро чувствуют эту ответственность. Они чувствуют, что у них нет времени писать теоретические книги в то время, как каждый год они

видят угасание до сих пор не описанных аборигенных культур. Дескриптивный характер большинства антропологических работ и присутствие в последних подавляющего количества подробностей должны быть связаны с навязчивой идеей антрополога — фиксировать факты, пока еще не поздно.

Традиционная научная точка зрения представляет знание как нечто самодовлеющее. На этой концепции стоит остановиться подробнее. Возможно, что прикладные результаты деятельности чистой науки оказываются более значимыми и многочисленными из-за того, что исследователи не ограничивали свои интересы областями, обещавшими непосредственную практическую пользу. Но в наши смутные времена многие ученые также озабочены социальным оправданием их работы. Существует такая вещь, как научный дилетантизм. Прекрасно, что некоторые богатые музеи могут обеспечить деятельность нескольких людей, проводящих всю жизнь за интенсивным исследованием средневековых доспехов, но биографии некоторых антропологов напоминают одного из героев Олдоса Хаксли, человека, посвятившего себя созданию истории трехзубой вилки. Общество не может обеспечить, по крайней мере в настоящее время, поддержку большого числа специалистов, занимающихся совершенно эзотерическими исследованиями, до тех пор, пока последние не будут обещать практической ценности. К счастью, подробное исследование примитивных народов попадает в категорию полезных занятий.

Я мог бы счесть действительно насущным изучение урбанистических сообществ — скажем, таких, как Кембридж в штате Массачусетс. Но при современном состоянии общественных наук мне противостоит множество практических трудностей. Во-первых, для того, чтобы заниматься всеобъемлющими исследованиями, мне потребовалось бы такое количество сотрудников, которое невозможно оплатить средствами существующей поддержки исследований человеческого поведения. Во-вторых, мне пришлось бы задаться вопросом:

где кончается Кембридж, и начинаются Бостон, Вотертаун и Сомервилль? Многие люди, живущие в Кембридже, выросли в разных местах Соединенных Штатов или в других странах. Мне бы всегда угрожала опасность приписать особенностям культуры Кембриджа то, что на деле является результатом воспитания в каких-нибудь далеких краях. Наконец, я был бы вынужден иметь дело с десятками различных биологических типов и их смешений. Л. Дж. Хендерсон говорил: «Когда я прихожу в лабораторию и занимаюсь экспериментом с пятью или шестью неизвестными, иногда, после достаточно долгой работы, мне удается решить поставленную проблему. Но я знаю, что лучше даже не пытаться иметь дело с двадцатью или более».

Я совсем не утверждаю, что изучать Кембридж в настоящее время бесполезно. Вовсе нет. Некоторые отдельные проблемы могут быть определены; некоторые вполне веские результаты могут быть получены. Можно будет получить кое-какие, полезные и в научном, и в практическом смысле, знания о деятельности всего сообщества. Вопрос не стоит так: должен ли ученый, исследующий человека, работать в своем собственном обществе или среди примитивных народов? Скорее его можно сформулировать следующим образом: может ли антрополог, работая с более или менее простым материалом, определить существенные факторы, которые впоследствии удастся более эффективно исследовать в более сложном окружении? Правильные вопросы и адекватные способы получения ответов легче открыть, работая с небольшими моделями, то есть в более однородных обществах, обойденных цивилизацией.

Примитивное общество ближе всего к лабораторным условиям, к которым стремится исследователь человека. Такие группы обычно невелики и могут быть интенсивно исследованы небольшой группой людей с незначительным финансированием. Как правило, они несколько изолированы, так что вопроса о том, где кончается одна социальная система и начинается другая, не возникает. Члены группы всю

свою жизнь живут в пределах небольшого региона и постоянно подвергаются воздействию одних и тех же природных факторов. Все они имеют одинаковое «образование». Их индивидуальный опыт гораздо более однороден, чем у членов сложных обществ. Их жизнь сравнительно стабильна. Обыкновенно, у них высока степень узкородственного размножения, так что любой отдельно взятый член общества имеет почти такое же биологическое наследство, как и другие. Короче говоря, многие факторы можно считать более или менее постоянными, и у антрополога развязаны руки для детального исследования немногочисленных различий с реальной надеждой выискать связи между ними.

Это можно пояснить с помощью аналогии. Что бы мы знали сегодня о психологии человека, если бы у нас была возможность изучать психологические процессы только у людей? То, что на каждом шагу нам встречались бы препятствия, отчасти связано с теми гуманитарными ограничениями, которые мы накладываем на использование людей в качестве подопытных кроликов, но также и со сложностью человеческого организма. Последний настолько вариативен, что нам было бы чрезвычайно сложно определить существенное, если бы мы не имели возможности исследовать психологические процессы в более простом окружении. Гораздо быстрее определить рефлекс у лягушки, нежели исследовать его же с большими осложнениями у простейших млекопитающих. Когда с этими сложностями удалось справиться, стало возможным успешно перейти к обезьянам и затем к человеку. Это, конечно, фундаментальный метод науки: метод последовательных шагов, метод движения от известного к неизвестному, от простого к все более и более сложному.

Бесписьменные общества представляют собой конечные результаты многих различных экспериментов, осуществляемых природой. Группы, которые в значительной степени пошли своей собственной дорогой, не растворяясь в великих цивилизациях Запада и Востока, демонстрируют разно-

образие выработанных людьми решений вечных проблем человечества и разнообразие значений, которые народы придают различным культурным формам. Исследование этой обширной живописной картины дает нам перспективу и беспристрастность. Анализируя результаты этих экспериментов, антрополог также дает нам практическую информацию о том, что работает, а что — нет.

Неантрополог, Грэйс де Лагуна, блестяще суммировал преимущества нашего взгляда на самих себя с антропологической точки зрения:

«Это действительно точно, в отношении стандартов жизни и мысли, что внимательные исследования примитивных народов проливают больше света на природу человека, чем все раздумья мудрецов или кропотливые разыскания лабораторных ученых. С одной стороны, они конкретно и ясно показали всеобщее родство человечества, теоретически определенное стоиками и принятое в качестве догмата христианством; с другой стороны, они обнаружили богатство человеческих различий и множество человеческих стандартов, образов мысли и чувства, до сей поры невообразимых. Отталкивающие обычаи первобытных народов представляются полевому этнологу в процессе непосредственного исследования порой более изумительными и более понятными, чем их рисовали в приключенческих романах. Большее сочувствие к людям и более глубокое постижение человеческой природы, достигнутые благодаря этим исследованиям, во многом поколебали наше самодовольное восприятие нас самих и наших достижений. Мы начинаем осознавать, что даже наши глубочайшие убеждения и верования точно так же являются выражением подсознательного провинциализма, как и фантастические суеверия дикарей». II. Странные обычаи

Почему китайцы испытывают неприязнь к молоку и молочным продуктам? Почему с готовностью погибали японские камикадзе — ведь для американца это кажется бессмысленным? Почему одни народы ведут родословную по отцовской линии, другие — по материнской, а третьи — от обоих родителей? Не потому, что разные народы обладают разными инстинктами, не потому, что Бог или Судьба уготовили им разные обычаи, не потому что в Китае, Японии и Соединенных Штатах разная погода. Подчас трезвый здравый смысл дает ответ, близкий антропологическому: «Потому, что они так воспитаны». Под «культурой» антропология понимает целостный образ жизни людей, социальное наследство, которое индивид получает от своей группы. С другой стороны, культура может рассматриваться как часть окружающего мира, созданная человеком.

Этот специальный термин имеет более широкое значение, нежели «культура» в историческом или литературном смысле. Скромный кухонный горшок в той же степени, что и соната Бетховена, является продуктом культуры. В обиходном языке «культурный человек» — это тот, кто знает иностранные языки, знаком с историей, литературой, философией, искусством. Для некоторых групп это понятие еще уже: культурный человек должен уметь поговорить о Джойсе, Скарлатти, Пикассо. Однако, для антрополога быть человеком и значит быть культурным. Существует культура вообще, и существуют отдельные культуры: русская, американская, английская, культуры готтентотов и инков. Эта

абстракция призвана напоминать нам, что мы не можем объяснять действия людей только в связи с их биологическими особенностями, индивидуальным опытом и непосредственными ситуациями. Опыт других людей в форме культуры присутствует едва ли не в каждом событии. Любая отдельная культура формирует нечто вроде плана всей жизнедеятельности человека.

Одна из интересных особенностей человеческих существ состоит в том, что они пытаются понять самих себя и свое собственное поведение. Это особенно характерно для новейшей европейской культуры, однако не существует группы, которая не создала бы схемы или схем для объяснения человеческих действий. Концепция культуры — самый любопытный ответ из тех, что антропология может предложить для удовлетворения извечного вопроса: «Почему?». По своему объяснительному значению эта концепция сравнима с теориями эволюции в биологии, гравитации в физике, заболевания в медицине. Значительную часть человеческого поведения удается понять и даже предсказать, если мы знаем «план существования» людей. Многие поступки нельзя считать ни случайными, ни связанными с особенностью личности, ни вызванными воздействием сверхъестественных сил, ни просто таинственными. Даже те из нас, кто гордится собственным индивидуализмом, большую часть жизни следуют внешним образцам. Мы чистим зубы по утрам. Мы носим брюки, а не набедренную повязку или пояс из листьев. Мы едим три раза в день — не два, не четыре, не пять. Мы спим в кроватях — не в гамаках и не на овечьих шкурах. Я никогда не слыхал о человеке, — из всех американцев, не содержащихся в тюрьмах или лечебницах для душевнобольных, — который смог бы преодолеть эти и бесчисленные другие правила, включая и те, что регулируют мыслительный процесс.

Многоженство «инстинктивно» кажется американке отвратительным. Она не в силах понять, как женщина может избежать ревности и дискомфорта, если ей приходится де-

лить мужа с другими. Она чувствует, что согласиться с таким положением «неестественно». В то же время, женщина из племени коряков с трудом бы поняла, как можно быть столь эгоистичной и равнодушной к женской компании, чтобы ограничивать своего мужа лишь одной супругой.

Несколько лет назад я познакомился в Нью-Йорке с одним молодым человеком, который не говорил ни слова по-английски и, очевидно, был сбит с толку американской жизнью. «По крови» он был таким же американцем, как вы и я, так как его родители были миссионерами, отправившимися в Китай из штата Индиана. Он осиротел в раннем детстве и был воспитан китайской семьей в глухой деревне. Все, кто знал его, считали, что он скорее китаец, чем американец. Его голубые глаза и светлые волосы производили меньшее впечатление, чем его китайская походка, китайские движения рук, китайское выражение лица и китайский образ мыслей. Биологическое наследие было американским, но культурное воспитание — китайским. И он возвратился в Китай.

Еще один пример — несколько другого рода. Некогда я знал жену одного торговца из Аризоны, которой очень нравилось вызывать своеобразную культурную реакцию. Ее гостям часто подавали очень вкусные сандвичи с начинкой, которая одновременно напоминала вкус цыпленка и вкус тунца, не будучи ни тем, ни другим. Пока гости не съедали свои сандвичи, хозяйка не отвечала на вопросы об их содержимом. Затем она объясняла, что это не цыпленок и не тунец, а нежное белое мясо недавно убитых гремучих змей. Реакция не заставляла себя ждать и выражалась в рвоте, нередко искусственно вызванной. Биологический процесс был пойман в ловушку культуры.

Весьма образованная учительница с большим опытом преподавания в школах Чикаго завершала свой первый учебный год в школе для индейцев. Когда я спросил ее, как выглядят ее ученики из племени навахо по сравнению с чикагскими подростками, она ответила: «Ну, я даже не знаю. Иног-

да индейцы кажутся просто умницами. А иногда они похожи на тупых животных. Недавно у нас были танцы для старших классов. Я увидела мальчика, одного из моих лучших учеников по английскому языку, который стоял совсем один. Тогда я подвела его к хорошенькой девочке, чтобы они потанцевали. Но они так и стояли, опустив головы. Они даже не сказали ни слова друг другу». Я поинтересовался, не были ли они членами одного и того же клана.

— Какая тут разница?

— А как бы вы почувствовали себя, оказавшись в постели с родным братом?

Учительница обиделась и ушла, хотя, на деле, эти два случая принципиально сопоставимы. Тип телесного контакта, используемый в наших танцах, имеет для индейца прямое сексуальное значение. Инцест между членами одного и того же клана столь же строго табуирован, как и кровосмешение между родными братом и сестрой. Стыд индейца, происходящий от мысли, что брат и сестра по клану должны танцевать, и негодование белой учительницы, вызванное предположением, что она может оказаться в постели со своим кровным братом, представляют собой одинаковые иррациональные реакции, основанные на культурных стандартах.

Все это, впрочем, не означает отсутствия человеческой природы как таковой. Сам факт того, что определенные институты отыскиваются во всех известных обществах, указывает на глубинное сходство всех людей. Картотека «общекультурного обозрения» в Йельском университете построена в соответствии с такими категориями, как «брачные церемонии», «кризисные обряды», «запреты инцеста». Не менее семидесяти пяти этих категорий представлены в каждой из сотен проанализированных культур. Это и не удивительно. Члены любой группы обладают сходными биологическими характеристиками. Все люди проходят одни и те же мучительные жизненные ситуации, такие как рождение, беспомощность, болезнь, старость и смерть. Биологические возможности человеческого рода — это кирпичи, из кото-

рых строятся культуры. Определенные структуры в каждой культуре формируются в связи с ситуациями биологической неизбежности: различием полов, присутствием людей разного возраста, различной физической силой и способностями каждого. Естественные факторы также ограничивают культурные формы. Ни одна культура не создает способов перепрыгивать через деревья или есть железную руду.

Таким образом, между природой и особой формой воспитания, именуемой культурой, нет никакого «или—или». Культурный детерминизм столь же однобок, как и биологический детерминизм. Оба фактора взаимозависимы. Культура основывается на человеческой природе, и ее формы определяются и биологией человека, и законами природы. Верно и то, что культура руководит биологическими процессами — рвотой, плачем, обмороком, порядком приема пищи и отправления естественных потребностей. Когда человек ест, он реагирует на внутреннюю «потребность», физический голод, связанный с понижением концентрации сахара в крови, но его непосредственная реакция на этот внутренний раздражитель не может быть предсказана исключительно физиологически. Сколько раз в день здоровый взрослый человек будет чувствовать голод — два, три или четыре, — и в какое время — это проблема культуры. Что он будет есть, зависит, конечно, от доступности тех или иных продуктов, но также отчасти регулируется культурой. То, что некоторые виды ягод ядовиты, — биологический факт; но то, что несколько поколений назад большинство американцев считали ядовитыми помидоры и отказывались их есть — это факт культуры. Такое выборочное, дифференциальное использование окружающей среды представляет собой специфически культурное явление. С более общей точки зрения процесс еды также управляется культурой. Ест ли человек для того, чтобы жить, живет ли для того, чтобы есть, или же просто ест и живет, все это лишь частично определяется индивидуальной ситуацией, так как и здесь существуют культурные тенден-

ции. Эмоции суть психологические события. Некоторые ситуации вызовут страх у представителя любой культуры. Но чувства удовольствия, гнева и похоти могут быть вызваны культурным подтекстом, который оставит равнодушным человека, воспитанного в рамках иной социальной традиции.

Что касается врожденных способностей, то их мы также можем рассматривать только в связи с культурным влиянием (исключая новорожденных и людей с отчетливо проявляющимися врожденными функциональными расстройствами или физическими недостатками). В больнице Нью-Мексико, где рождаются дети белых американцев и индейцев из племен зуни и навахо, новорожденных младенцев можно разделить на очень активных, среднеактивных и спокойных. Дети из различных «расовых» групп могут относиться к любой из этих категорий, хотя большее число белых попадет в группу очень активных. Но если обследовать навахо, зуни и белого, первоначально причисленных к очень активным, в возрасте двух лет, ребенок зуни покажется гораздо менее подвижным и активным по сравнению со своим белым ровесником; хотя он может оказаться более активным, чем другие зуни его возраста. Ребенок навахо, вероятно, окажется посредине — между зуни и белым, — хотя он, возможно, все еще будет более активным обычного двухлетнего навахо.

Многие наблюдатели, работавшие в местах обитания японских переселенцев, отмечали, что японцы, которые родились и воспитывались в Америке, и особенно те, кто вырос вне сколько-нибудь обширной японской колонии, в своем поведении гораздо больше походили на белых соседей, чем на своих собственных родителей, воспитывавшихся в Японии.

Выше я отметил, что «культура руководит биологическими процессами». Более корректной будет иная формулировка: «Биологическое функционирование индивидов модифицировано определенным образом, если они воспитывались так, а не иначе». Культура не является бестелесной силой.

Она создается и передается людьми. При этом культура, так же, как и всем известные физические понятия, представляет собой удобную абстракцию. Никто никогда не видел гравитации. Все видят правильно падающие тела. Никто никогда не видел электромагнитного поля. Но определенные события, которые можно наблюдать, удается описать в точных формулировках, если мы предполагаем, что электромагнитное поле существует. Культуру как таковую тоже никто никогда не видел. Все, что мы наблюдаем, — это системы поведения или артефактов группы, придерживающейся общей традиции. Повторяемость стиля и техники древнеинкских тканей или меланезийских каменных топоров связана с существованием ментальных шаблонов у соответствующих групп.

Культура — это способ мыслить, чувствовать, верить. Это знание группы, сохраняющееся (в памяти людей, в книгах и предметах) для дальнейшего использования. Мы изучаем плоды этой «ментальной» активности: поведение, речь и жесты, действия людей, а также ее предметные результаты — орудия труда, дома, сельскохозяйственные угодья и т. п. В перечень «культурных богатств» традиционно включают такие вещи, как часы или своды законов. Рассуждать о них таким образом удобно, но при разрешении любой существенной проблемы нам следует помнить, что сами по себе они представляют собой лишь металл, бумагу и чернила. Важно то, что одни люди знают, как их создавать, другие придают им значение, чувствуют себя несчастными без них, координируют свою деятельность в соответствии с ними или пренебрегают ими.

Когда мы говорим: «Культурные системы зулусов сопротивлялись христианизации», это — полезное, но недостаточное наблюдение. Конечно, в мире, доступном непосредственному наблюдению, существовали конкретные сопротивлявшиеся зулусы. Тем не менее,— если мы не забываем, что придерживаемся высокого уровня абстрагирования,— позволительно говорить о культуре, как о причине. В каче-

стве сравнения можно привести вполне употребимое утверждение: «Сифилис стал причиной вымирания аборигенного населения острова». Был ли это «сифилис», или «микробы сифилиса», или «люди, бывшие носителями сифилиса»?

«Культура», следовательно,— это «теория». Но если теория не вступает в противоречие ни с одним из релевантных фактов, и если она помогает нам понять множество фактов, которые без нее оказываются хаотичными, она полезна. Исследования Дарвина были в гораздо большей степени приведением в теоретический порядок уже известных данных, чем накоплением нового знания. Накопление фактов, пусть даже большого объема, можно с тем же успехом считать наукой, как и груду кирпичей — домом. Антропологию, демонстрирующую последовательность и порядок в наборе самых причудливых обрядов, можно сравнить с современной психиатрией, показывающей, что в очевидно бессвязной речи душевнобольного присутствует значение и цель. По сути дела, неспособность старых психологов и философов объяснить странное поведение сумасшедших и дикарей была главным фактором, подтолкнувшим психиатрию и антропологию к созданию теории бессознательного и теории культуры.

Поскольку культура представляет собой абстракцию, важно не путать ее с обществом. Термин «общество» относится к группе людей, которые взаимодействуют друг с другом больше, чем со всеми остальными; людей, которые сотрудничают друг с другом для достижения определенных целей. Вы можете видеть и даже сосчитать индивидуумов, составляющих общество. Под «культурой» же понимается специфический образ жизни, присущий такой группе людей. Не все социальные события культурно программированы. Появляются новые типы обстоятельств, для которых еще не придуманы культурные решения.

Культура представляет собой кладовую коллективного знания группы. Кролик начинает жить, обладая некоторыми врожденными реакциями. Он может учиться на основании

своего собственного опыта и, возможно, посредством наблюдения за другими кроликами. Когда рождается ребенок, он имеет не намного больше инстинктов, но обладает гораздо большей гибкостью поведения. Основная его задача заключается в освоении опыта, выработанного поколениями людей, которых он никогда не видел и которые давно умерли. Как только он изучит формулы, предоставляемые культурой его группы, большая часть его поведения станет почти столь же автоматической и бессознательной, как если бы он вел себя инстинктивно. Созданию радио предшествовало огромное количество интеллектуальных усилий, но для того, чтобы научиться включать его, их требуется совсем немного.

Представители всех обществ сталкиваются с определенным количеством одних и тех же неизбежных дилемм, основанных на биологических и иных особенностях человеческого существования. Именно поэтому основные категории всех культур так схожи. Человеческая культура немыслима без языка. Ни одна культура не испытывает недостатка в средствах выражения эстетики и достижения эстетического наслаждения. Каждая культура предоставляет стандартизованные способы отношения к наиболее существенным проблемам — таким, как смерть. Каждая культура устроена так, чтобы постоянно сохранять группу и ее сплоченность, чтобы удовлетворять биологические нужды ее членов и их потребность в упорядоченном образе жизни.

Однако вариации этих базовых оснований бесчисленны. Некоторые языки построены на двадцати основных звуках, другие — на сорока. Носовые украшения казались прекрасными египтянам додинастического периода, но для современного француза они вовсе не выглядят таковыми. Половое созревание — биологическое явление. Но одни культуры игнорируют его, другие связывают с ним неформальные наставления о сексе, но — вне всяких церемоний, третьи располагают впечатляющими ритуалами только для девочек, четвертые — и для девочек, и для мальчиков. В этой культуре первая менструация приветствуется как счастливое и

естественное событие, в той она окружена атмосферой страха и чувством сверхъестественной угрозы. Каждая культура описывает природу в соответствии с собственной системой мыслительных категорий. Индейцы навахо используют одно и то же цветовое обозначение для травы и для яйца малиновки. Один психолог предположил, что это связано с особенностями органов чувств, что навахо не обладают физиологическими средствами для различения «зеленого» и «голубого». Однако когда он показал им голубой и зеленый предметы и спросил, одного ли они цвета, индейцы посмотрели на него с изумлением. И его мечта об открытии нового типа цветовой слепоты разбилась вдребезги.

Каждая культура вынуждена иметь дело с половым инстинктом. Некоторые стремятся подавить все сексуальные проявления до брака, тогда как полинезийский юноша, не имевший случайных связей, считался бы совершенно анормальным. Некоторые культуры настаивают на пожизненной моногамии, другие, как наша, допускают периодическую моногамию; а в третьих несколько женщин могут принадлежать одному мужчине или несколько мужчин — одной женщине. Гомосексуальная модель была принята в греко-римской традиции, в части исламского мира и в различных примитивных племенах. Значительная часть населения Тибета, а также христианского мира (в разные периоды и в различных местах), придерживалась полного целибата. Для нас брак — это, прежде всего, соглашение между двумя людьми. В гораздо большем количестве обществ брак — это всего лишь одна из сторон сложной системы экономических и иных взаимодействий между двумя семьями или двумя кланами.

Существо культурного процесса состоит в избирательности. Этот выбор всегда является исключительно осознанным и рациональным. Культуры похожи на куклу-неваляшку. Они просто произрастают. Но стоит только установиться определенному способу управления ситуацией, как возникает сопротивление, обычно — очень сильное, любым

переменам или отклонениям. Когда мы говорим о «наших священных убеждениях», мы, конечно, подразумеваем, что они — вне критики, и что человек, предлагающий изменить их или отказаться от них, заслуживает наказания. Никто не может быть равнодушен к своей культуре. Определенные культурные предписания могут становиться полностью несоответствующими новой практической ситуации. Лидеры могут понять это и теоретически отвергнуть старое. Но все же их эмоциональная приверженность отрицаемому будет сохраняться вопреки разуму — из-за внутренних барьеров, заложенных в раннем детстве.

Люди приобретают культуру благодаря принадлежности к определенной группе; и культура составляет ту часть благоприобретенного поведения, которую человек разделяет с другими. Это наше социальное наследие, противоположное органической наследственности. Это один из существенных факторов, который позволяет нам жить в рамках организованного общества, предоставляющего нам готовые решения наших проблем, помогающего нам предсказать поведение других и позволяющего другим знать, чего можно ожидать от нас.

Культура постоянно регулирует нашу жизнь. С момента нашего рождения и до самой смерти, сознаем мы это или нет, на нас оказывается постоянное давление, принуждающее нас принимать определенные типы поведения, выработанные другими людьми. Одни пути мы выбираем по собственной воле, на другие вступаем потому, что не знаем иных, от третьих мы отклоняемся или возвращаемся к ним совершенно невольно. Матери маленьких детей знают, как неестественно все это нам дается, как мало заботят нас — пока мы не станем «окультуренными» — «надлежащее» место, время и манера определенных действий: есть, отправлять естественные надобности, спать, пачкаться, производить громкие звуки. Но благодаря большей или меньшей приверженности связной системе моделей жизнедеятельности группа мужчин и женщин чувствует себя связанной прочной це-

почкой отношений. Рут Бенедикт дала едва ли не полное определение этого понятия, сказав: «Культура — это то, что связывает людей воедино».

Действительно, любая культура — это набор техник для адаптации и к окружающей среде, и к другим людям. Однако культуры не только решают проблемы, но и создают их. Если народные знания утверждают, что лягушки — опасные существа, или что прогуливаться ночью небезопасно из-за ведьм и привидений, то появляются угрозы, не основанные на непреложных фактах внешнего мира. Культуры не только предоставляют средства для удовлетворения потребностей, но и продуцируют сами потребности. У любой группы существуют благоприобретенные, определяемые культурой, побуждения, и они могут быть гораздо могущественнее в повседневной жизни, чем врожденные биологические стимулы. Так, многие американцы приложат гораздо больше сил для достижения «успеха», чем для получения сексуального удовлетворения.

Большинство групп развивает определенные аспекты своей культуры далеко за пределы утилитарных потребностей или уровня выживания. Другими словами, не все в культуре направлено на обеспечение физического выживания. На деле все может происходить совсем наоборот. Аспекты культуры, некогда выполнявшие адаптивную функцию, могут сохраняться долгое время после того, как они перестали быть полезными. Анализ любой культуры обнаружит немало черт, которые, по-видимому, невозможно рассматривать в качестве адаптаций к той среде, в которой группа находится в настоящее время. Однако вполне вероятно, что эти, очевидно бесполезные, особенности представляют собой несколько модифицированные пережитки культурных форм, бывших адаптивными в той или иной предшествовавшей ситуации.

Любая часть культуры должна быть функциональной, иначе она со временем исчезнет. То есть она должна тем или иным образом способствовать выживанию социума или приспособлению индивида. Однако многие функции в куль-

туре являются не явными, но скрытыми. Ковбой пройдет три мили, чтобы поймать лошадь, на которой он потом проедет одну милю до загона. С точки зрения очевидной функции это безусловно нерационально. Но это действие имеет скрытую функцию поддержки престижа ковбоя в рамках его субкультуры. Можно привести в пример пуговицы на рукаве мужского пиджака, абсурдное английское правописание, использование заглавных букв и множество других, на первый взгляд нефункциональных, обычаев. В основном они выполняют скрытую функцию, помогая людям поддерживать свою безопасность благодаря сохранению связи с прошлым и приданию некоторым частям жизни статуса хорошо знакомых и предсказуемых.

Каждая культура есть осадок истории. История представляет собой сито — во многих смыслах. Каждая культура принимает только те аспекты прошлого, которые, обычно в измененной форме и с измененным значением, выживают в настоящем. Открытия и изобретения, как предметные, так и идеологические, часто становятся доступными группе благодаря ее историческим контактам с другими народами, или будучи созданными одним из ее собственных членов. Однако только то, что соответствует непосредственному удовлетворению потребностей выживания группы или обеспечению психологического приспособления ее членов, станет частью культуры. Процесс построения культуры может рассматриваться как дополнение врожденных биологических способностей человека, поставляющее инструменты, которые подкрепляют, а иногда и замещают биологические функции, и компенсируют биологические ограничения — в частности, обеспечивают ситуацию, при которой смерть человека не приводит к тому, что знания умершего теряются для человечества.

Культура похожа на карту. Как карта является не территорией, но абстрактным представлением определенной области, так и культура есть абстрактное описание тенденций к унификации слов, дел и артефактов человеческой группы.

Если карта точна, и вы можете читать ее, вы не потеряетесь; если вы знаете культуру, вы будете знать свое место в жизни социума.

Многие образованные люди полагают, что понятие культуры может применяться только по отношению к экзотическим способам существования и обществам, характеризующимся преобладанием относительной простоты и однородности. Некоторые искушенные миссионеры, например, будут использовать антропологические идеи, обсуждая особенности образа жизни островитян южных морей, но очень удивятся, если им сказать, что те же понятия приложимы к обитателям Нью-Йорка. А работники социальной службы в Бостоне могут разговаривать о культуре живописной и тесно сплоченной группы иммигрантов, но не станут применять эту концепцию к поведению сотрудников своего агентства.

В примитивном обществе соответствие привычек индивида обычаям группы, как правило, гораздо сильнее. Наверное, есть своя правда в словах, сказанных одним старым индейцем: «В старину не было закона; просто все поступали правильно». Первобытный человек стремился обрести счастье в следовании сложным и замысловатым предписаниям культуры; современный нередко склоняется к восприятию наличествующих культурных моделей как подавляющих его индивидуальность. Правда и то, что в сложно стратифицированном обществе имеется большое число исключений из общих законов культуры. Здесь необходимо исследовать различные субкультуры: региональные, классовые, профессиональные. Примитивные культуры более стабильны, чем современные; они меняются — но менее быстро.

Однако, современные люди также являются творцами и носителями культуры. Ее воздействие на них только в некоторых отношениях отлично от культурных детерминант первобытного общества. Более того, примитивные культуры настолько вариативны, что любое прямое противопоставление первобытных и цивилизованных людей оказывается со-

вершенно надуманным. Наиболее правдоподобное различение такого рода лежит в области философии сознания.

Публикация книги Пола Радина «Примитивный человек как философ» во многом способствовала разрушению мифа о том, что абстрактный анализ опыта представляет собой прерогативу письменных обществ. Предположения и размышления о природе Вселенной и месте человека в общей системе вещей присутствуют в каждой из известных культур. Любой народ обладает своим характерным набором «примитивных постулатов». Но справедливо и то, что критическое исследование основных посылок и подробное упорядочение философских понятий редко встречаются в бесписьменной традиции. Мир письменности — это практически главное условие для свободного и развернутого обсуждения фундаментальных философских вопросов. Там, где существует зависимость от памяти, по-видимому, присутствует и неизбежная тенденция к акцентированию правильного воспроизведения конкретной устной традиции. Точно так же, хотя, все-таки, слишком легко недооценить масштабы распространения идей не в письменной форме, в целом правильно говорить о том, что племенные или народные культуры не обладают соревнующимися философскими системами. Главным исключением из этого правила будет, конечно, случай, при котором часть племени обращается в одну из великих мировых религий, таких как христианство или ислам. До контакта с богатыми и могущественными цивилизациями первобытные люди, по-видимому, впитывают новые идеи по частям, медленно соединяя их с предшествующей идеологией. Абстрактная мысль бесписьменных обществ в малой степени самокритична и систематична, а также неразвита чисто логически. Первобытная мысль более конкретна, более имплицитна и, возможно, более целостна, нежели философия большинства отдельных личностей в обширных обществах, философия, в разные периоды подвергавшаяся влиянию несопоставимых интеллектуальных течений.

Ни один носитель какой-либо культуры не знает всех подробностей «культурной карты». Часто повторяемое утверждение, что св. Фома Аквинский был последним человеком, овладевшим всеми знаниями своего общества, абсурдно по существу. Св. Фома вряд ли смог бы изготовить стекло для соборного витража или подвизаться в качестве акушерки. В каждой культуре существует то, что Ральф Линтон назвал «универсалиями, альтернативами и специальностями». Любой христианин тринадцатого столетия знал, что нужно ходить к мессе и на исповедь, что нужно просить Богоматерь о заступничестве перед своим Сыном. Существовало и много других «универсалий» в христианской культуре Западной Европы. Однако были также и альтернативные культурные модели — даже в религиозной сфере. Каждый человек имел своего собственного небесного патрона, и в разных городах развивались культы разных святых. Антрополог тринадцатого века мог бы обнаружить элементы христианской практики, спрашивая и наблюдая любого обитателя Германии, Франции, Италии или Англии. Но для обнаружения деталей церемониалов в честь св. Хьюберта или св. Бригитты ему бы пришлось заняться поиском определенных людей или местностей, практиковавших почитание этих святых. Точно так же он не смог бы узнать о ткачестве от профессионального солдата или о каноническом праве от фермера. Культурное знание этого рода относится к области специальностей, свободно выбираемых или наследуемых людьми. Таким образом, часть культуры должна быть изучена всеми, часть дает возможность выбора альтернативных моделей, часть относится только к конкретным социальным ролям, для которых созданы соответствующие модели.

Многие аспекты культуры эксплицитны. «Эксплицитная культура» состоит из тех систем слова и дела, которые могут быть выведены из непосредственно наблюдаемых явлений. Определение этих систем сходно с определением стиля в искусстве какой-либо местности и эпохи. Если мы исследуем двадцать образцов деревянных изваяний святых,

созданных в конце восемнадцатого века в долине Таос, штат Нью-Мексико, мы сможем предсказать, что любые новые изваяния этого времени и из этой местности в большинстве отношений будут характеризоваться теми же приемами ваяния, сходным выбором цветов и пород дерева, похожим уровнем художественного замысла. Точно так же, если в обществе, состоящем из двух тысяч членов, мы зафиксируем случайную выборку из ста браков и обнаружим, что в тридцати случаях мужчины женаты на сестрах жен своих братьев, мы можем предвидеть, что в дополнительной выборке будет встречен примерно такой же процент матримониальных связей этого типа.

Выше был дан пример того, что антропологи называют моделью поведения, то есть практики, взятой в противопоставлении правилам культуры. Существуют, однако, и определенные системы в том, что люди делают или, как им кажется, должны делать. На деле они могут стремиться к браку с членом семьи, уже матримониально связанной с их собственной семьей, хотя бы это и не являлось обязательной частью официального кодекса поведения. Но никакого порицания не заслужит и тот, кто выберет иной тип брака. С другой стороны, существует отчетливый запрет жениться на члене своего клана — даже если не прослеживается никаких биологических связей. Это регулятивная модель — ТЫ ДОЛЖЕН или ТЫ НЕ ДОЛЖЕН. Такие установления могут часто нарушаться, но их существование, тем не менее, имеет значение. Стандарты человеческих убеждений и поведения определяют социально санкционированные цели и приемлемые средства их достижения. Когда несоответствие между теорией и практикой культуры исключительно велико, это показывает, что данная культура переживает стремительные изменения. Это не доказывает того, что идеалы не важны, так как идеалы — лишь один из факторов, определяющих действия человека.

Культуры не обнаруживают себя исключительно в наблюдаемых обычаях и артефактах. Никакой объем вопросов о чем бы то ни было, исключая самое ясное, и в культу-

pax с наиболее развитым самосознанием не приоткроет некоторые из основных отношений, присущих всем членам группы. Так получается потому, что эти основные отношения считаются сами собой разумеющимися и при нормальном положении дел не осознаются. Эта часть «карты культуры» должна выводиться наблюдателем на основании последовательностей мышления и действия. Миссионеры, действующие в различных обществах, нередко бывают смущены или приведены в замешательство тем, что аборигены не считают «мораль» и «сексуальный кодекс» синонимичными. Аборигены полагают, что мораль имеет примерно такое же отношение к сексу, как и к еде — не больше и не меньше. Любое общество может иметь некоторые ограничения сексуального поведения, но сексуальная активность помимо брака не должна непременно быть тайной или связываться с чувством вины. Христианская традиция склонялась к утверждению изначальной непристойности и опасности секса. Другие культуры полагают, что секс сам по себе не только естествен, но и является одной из хороших вещей в жизни — хотя сексуальные акты с определенными людьми и в определенных обстоятельствах запрещены. Это — имплицитная часть культуры, так как аборигены не декларируют свои представления о сексе. Миссионеры достигли большего успеха, если бы они просто сказали: «Послушайте, наша мораль исходит из разных представлений. Давайте поговорим об этих представлениях», — вместо того, чтобы толковать об «аморальности».

Фактор, скрывающийся за многообразием различных явлений, может быть обобщен в качестве основного культурного принципа. Так, например, индейцы навахо всегда оставляют часть декора горшка, корзины или одеяла незаконченной. Когда шаман инструктирует своего ученика, он всегда что-то недосказывает. Эта «боязнь завершенности» представляет собой «вечную тему» культуры навахо. Ее влияние может быть обнаружено во многих контекстах, не имеющих никакой явной связи.

Если необходимо правильно понять наблюдаемое культурное поведение, следует подобрать категории и предположения, составляющие имплицитную часть культуры. «Склонность к постоянству», которую Самнер отмечал в обычаях и нравах всех групп не может быть объяснена до тех пор, пока не будет представлен набор систематически взаимосвязанных имплицитных тем. Так, в американской культуре темы «усилий и оптимизма», «простого человека», «техники» и «добродетельного материализма» имеют функциональную взаимозависимость, источник которой исторически зафиксирован. Отношения между такими темами могут иметь и конфликтную природу. В качестве примера можно привести соперничество между теорией демократии Джефферсона и «правлением богатых, родовитых и способных» Гамильтона. В других случаях большая часть тем может быть объединена одной доминантой. В негритянских культурах Западной Африки главной движущей силой социальной жизни является религия; в Восточной Африке практически все культурное поведение ориентировано на определенные предпосылки и категории, связанные со скотоводческим хозяйством. Если имплицитная часть культуры подчинена одному ведущему принципу, то последний часто называют «этосом» или Zeitgeist (дух времени).

Любая культура обладает и формой, и содержанием. В этом утверждении нет ничего мистического. Для сравнения можно привести обыденный пример. Я знаю, что Смит, работая в одиночку, может выкопать 10 кубических ярдов земли в день, Джонс — 12, а Браун — 14. Но было бы глупо предполагать, что все трое, работая вместе, выкопают 36 кубических ярдов. Суммарный результат может быть значительно большим, а может быть и меньшим. Целое отличается от суммы его частей. Тот же принцип действует в спортивных командах. Если пополнить бейсбольную команду отличным подающим, то это может привести к победе, а может — и к поражению; все зависит от того, сыграется ли он с другими.

Так же обстоит дело и с культурами. Простой перечень поведенческих и регулятивных моделей, имплицитных тем и категорий будет похож на карту, где обозначены все горы, озера и реки — но вне реальной связи друг с другом. Две культуры могут иметь едва ли не идентичный инвентарь и при этом быть совершенно разными. Подлинное значение любого отдельного элемента культуры можно понять только тогда, когда этот элемент рассматривается в контексте всех его отношений с другими элементами. Упомянутый контекст, естественно, подразумевает и положение элемента, и акцентуацию, ударение. Иногда акцент проявляется посредством частоты, иногда — посредством интенсивности. Несомненная важность вопросов о положении и акцентуации может быть утверждена посредством аналогии. Представим музыкальную последовательность, состоящую из трех нот. Если нам говорят, что это ноты А, В и С, то мы получаем о них существенную информацию. Но она не даст нам возможности предугадать те чувства, которые может вызвать исполнение рассматриваемой последовательности. Мы нуждаемся в различных данных об отношениях этих нот. В каком именно порядке их следует играть? Какой будет длительность каждой? Как будет распределяться акцентуация, и будет ли она вообще? Кроме того, нам, конечно, необходимо знать, какой инструмент будет использоваться: пианино или аккордеон?

Культуры сильно различаются по степени интеграции. Синтез достигается отчасти благодаря открытому утверждению концепций, представлений и стремлений группы в ее религиозных представлениях, светской мысли и этическом кодексе, частично благодаря привычным, но не осознаваемым способам отношения к происходящему, способам априорного решения некоторых вопросов. Для простого носителя культуры эти способы категоризации, или препарирования, опыта именно таким образом, а не иначе, настолько же изначально «даны», насколько и постоянное чередование дневного света и ночной тьмы, насколько и необходимость воздуха,

воды и пищи для жизни. Если бы американцы не мыслили понятиями денег и рыночной системы во время Великой Депрессии, то они скорее раздавали бы непродающиеся товары, а не уничтожали их.

Итак, образ жизни любой группы — это структура, а не случайный набор разных физически возможных и функционально возможных моделей действия и убеждений. Культура представляет собой связную систему, основанную на сочлененных предпосылках и категориях, чье влияние усиливается постольку, поскольку они редко облекаются в слова. Большинство носителей культуры, по-видимому, нуждается в определенной степени внутренней согласованности — скорее ощущаемой, чем рационально сконструированной. Как отметил Уайтхед, «человеческая жизнь движется вперед благодаря смутному пониманию идей, слишком общих для существующего языка».

Короче говоря, определенный образ жизни, передающийся в качестве социального наследия народа, не просто снабжает последний набором навыков для обеспечения существования и моделей человеческих взаимоотношений. Любой образ жизни формирует специфические представления о границах и целях человеческого существования, о том, чего могут ждать люди друг от друга и от богов, о том, что есть исполнение планов, а что — их крушение. Некоторые из этих представлений эксплицируются в знаниях группы, остальные существуют на уровне невербальных предпосылок, которые наблюдатель определяет, прослеживая последовательные тенденции слов и дел.

В нашей западной цивилизации, обладающей развитым самосознанием и не так давно озаботившейся изучением самой себя, количество невербальных, никем никогда не высказывавшихся и не обсуждавшихся представлений может быть незначительным. Однако лишь небольшое число американцев может сформулировать даже те скрытые предпосылки нашей культуры, которые были открыты антропологами. Если бы в Америку попал бушмен, воспитанный в

рамках своей собственной культуры и затем изучивший антропологию, он бы смог воспринять многообразные регулятивные модели, о которых и не подозревают наши антропологи. Если же говорить о не столь искушенных и располагающих менее развитым самосознанием обществах, то здесь бессознательные представления, свойственные индивидуумам, воспитанным в сходных социальных условиях, составят даже больший объем. Но в любом социуме, по словам Эдварда Сэпира, «формы и значения, кажущиеся очевидными постороннему, могут полностью отрицаться носителями существующих моделей; принципы и смыслы, совершенно ясные для последних, могут быть не замечены наблюдателем».

Все носители культуры имеют тенденцию разделять общие объяснения внешнего мира и места человека в нем. До определенной степени каждый индивид находится под влиянием этого традиционного взгляда на жизнь. Одна группа бессознательно полагает, что каждая цепочка действий имеет цель, и что когда эта цель будет достигнута, напряжение ослабнет или исчезнет. Мышление другой группы основывается на бессмысленности таких представлений — жизнь для нее представляется не серией телеологических последовательностей, а совокупностью переживаний, которые удовлетворительны сами по себе, а не в качестве средств для достижения цели.

Концепция имплицитной сферы культуры необходима и по совершенно практическим соображениям. Программы Британской Колониальной службы или нашей Службы по делам индейцев, тщательно продуманные в соответствии с явными культурными моделями, тем не менее не срабатывают. При этом интенсивные исследования не обнаруживают никаких изъянов на прикладном уровне. Программа встречает сопротивление, которое следует связывать с особенностями скрытых моделей поведения, мышления и чувства, которые совершенно неожиданно для администратора влияют на членов группы.

Какой может быть польза от концепции культуры применительно к современному миру? Что можно извлечь из нее? Оставшаяся часть этой книги будет преимущественно посвящена этим вопросам, однако необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

Во-первых, она полезна постольку, поскольку помогает человеку в его бесконечных поисках понимания самого себя и своего поведения. Так, эта новая идея делает ложными некоторые проблемы, поставленные одним из наиболее образованных и проницательных мыслителей нашего времени — Райнхольдом Нибуром. В своей недавней книге «Природа и судьба человека» Нибур утверждает, что универсально присущее людям чувство вины или стыда и человеческая способность к самоосуждению делают необходимым допущение существования сверхъестественных сил. Благодаря теории культуры, эти факты поддаются непротиворечивому и относительно простому объяснению в сугубо натуралистических понятиях. Социальные отношения между человеческими существами никогда не обходятся без системы условных понятий, которые, в более или менее целостном виде, передаются от поколения к поколению. Каждый человек знаком с некоторыми из них; они составляют набор стандартов, в соответствии с которыми он судит себя. Он ощущает дискомфорт в той степени, в которой он не может принять их, так как воспитание принуждает его следовать принятым моделям; и, таким образом, подсознательно он стремится связать уклонение от этих моделей с наказанием или с исчезновением любви и защиты. Эта и другие проблемы, ставившие в тупик философов и ученых на протяжении бесконечного числа поколений, становятся понятными благодаря концепции культуры.

Принципиальное практическое значение последней состоит в том, что она чрезвычайно помогает нам предсказывать человеческое поведение. Одним из факторов, ограничивавших успех такого предсказания, до сих пор было наивное представление о всегда однородной «человеческой приро-

де». Согласно этому представлению, мышление всех людей исходит из одних и тех же предпосылок, все человеческие существа руководствуются одними и теми же потребностями и целями. Концепция культуры, в свою очередь, позволяет говорить о том, что, хотя конечная логика у всех людей одинакова (и, таким образом, возможны коммуникация и понимание), мыслительные процессы исходят из очень разных предпосылок — особенно бессознательных и не высказываемых. Более вероятно, что тот, кто обладает культурным кругозором, сможет взглянуть глубже и вывести на свет определяемые культурой предпосылки. Возможно, что это и не приведет к немедленному согласию и гармонии, но все же будет способствовать развитию более рационального подхода к международному взаимопониманию и ослаблению разногласий между группами, составляющими нацию.

Знание культуры позволяет предсказать значительную часть действий любого ее носителя. Если бы американская армия сбрасывала десантников в Таиланде в 1944 году, при каких обстоятельствах их бы вырезали, а при каких им бы помогали? Если известно, как данная культура определяет ту или иную ситуацию, можно биться об заклад, что, при возникновении сравнимой ситуации в будущем, люди будут вести себя тем, а не иным образом. Если мы знаем культуру, мы знаем, чего ждут друг от друга различные классы ее носителей, и чего они ждут от различных категорий чужаков. Мы знаем, какие типы деятельности считаются несомненно удовлетворительными.

Многие люди в нашем обществе считают, что лучший способ заставить человека лучше работать — повысить его доходы или заработную плату. Они считают, что стремление улучшить свое материальное положение заложено в «человеческой природе». Догмы такого рода могут существовать только в том случае, если мы не имеем знаний о других культурах. Оказывается, что в некоторых обществах мотив выгоды не может служить действенным стимулом. После встречи с белыми жители Тробрианских островов в

Меланезии могли бы баснословно обогатиться, добывая жемчуг. Они, однако, стали бы работать лишь для того, чтобы удовлетворить сиюминутные потребности.

Администраторам следует иметь в виду символическую природу многих действий. Американская женщина предпочтет быть старшей официанткой в ресторане, чем простой разносчицей с большим заработком. В некоторых обществах кузнец окружен наибольшим почетом, тогда как в других кузнецами становятся лишь представители самых низших классов. Белые школьники стремятся к хорошим отметкам, но дети-индейцы из некоторых племен будут учиться хуже при системе, выделяющей человека из его коллектива.

Понимание культуры обеспечивает человеку некоторую отстраненность от ее эмоциональных ценностей — осознанных и подсознательных. Нужно, однако, подчеркнуть: лишь некоторую отстраненность. Индивид, трактующий модели существования своей группы с полной отстраненностью, будет дезориентированным и несчастным. Но я могу предпочитать (то есть чувствовать эмоциональную связь с чем-нибудь) американские манеры и, в то же время, находить определенную привлекательность в тех манерах англичан, которые отсутствуют или вульгаризованы у нас. Тогда, не будучи склонным забывать, что я американец, что я не желаю подражать салонному английскому поведению, я все же смогу получать живое удовольствие от общения с англичанами. Если же у меня нет отстраненности, если я совершенно провинциален, то, вероятно, я буду считать английские манеры чрезвычайно смешными, неотесанными и, возможно, даже аморальными. При таком отношении я, естественно, не смогу нормально общаться с англичанами и, скорее всего, буду крайне возмущен любым изменением наших манер — в «английском» или каком-либо другом направлении. Такие отношения, естественно, не способствуют международному взаимопониманию, дружбе и сотрудничеству. В той же степени они способствуют сохранению слишком жесткой социальной структуры. Следовательно, антропологическая ли-

тература и антропологическое обучение имеют ценность, так как они стремятся освободить человека от слишком сильной приверженности любому элементу в инвентаре культуры. Тот, кто знаком с антропологическим знанием, скорее сможет жить и позволять жить другим и в рамках своего собственного общества, и контактируя с членами других социумов; и, возможно, он будет более гибким в отношении необходимых изменений социальной организации, связанных с техническими и экономическими переменами.

Быть может, самое важное значение культуры для человеческой деятельности состоит в следующей глубокой истине: когда речь идет о людях, невозможно начать с чистой страницы. Любой человек рождается в мире, определяемом уже существующими культурными моделями. Если индивид, потерявший память, перестает быть нормальным, то точно так же невообразимо общество, полностью освободившееся от своей прошлой культуры. Непонимание этого было одним из источников трагической неудачи Веймарской конституции в Германии. С абстрактной точки зрения она была превосходной. Но ее жалкая неудача в реальной жизни отчасти была вызвана тем, что она не обеспечивала преемственности существовавших моделей действия, чувствования и мышления.

Так как каждая культура обладает и формой, и содержанием, чиновники и законодатели должны знать, что никто не может отменить или изменить какой-либо отдельный обычай. Наиболее очевидный пример неудачи, вызванной пренебрежением этим принципом, — Восемнадцатая поправка к Конституции США. Легальная продажа спиртного была запрещена, но последствия этого в претворении законов в жизнь, в семейном обиходе, в политике, в экономике были ошеломляющими.

Концепция культуры, как и любая другая часть научного знания, может неправильно употребляться и истолковываться. Некоторые боятся, что принцип культурной относительности ослабит мораль. «Если бугабуга делают это, почему не

можем мы? В конце концов, все относительно». Но культурная относительность как раз не означает этого.

Принцип культурной относительности не означает того, что факт разрешенности некоего поведения в каком-то первобытном племени дает интеллектуальное оправдание этого поведения во всех группах. Напротив, культурная относительность означает, что приемлемость любого негативного или позитивного обычая должна оцениваться в соответствии с тем, как эта традиция соответствует другим традициям группы. Несколько жен имеют экономический смысл для скотовода, но не для охотника. Развивая здоровый скептицизм относительно вечности любых ценностей, чтимых определенным народом, антропология не отрицает теоретически существования моральных абсолютов. Использование сравнительного метода скорее обеспечивает научные средства для обнаружения таких абсолютов. Если все общества, продолжающие существовать, нашли необходимым наложить определенные ограничения на поведение своих членов, это служит сильным аргументом в пользу того, что эти аспекты морального кодекса действительно обязательны.

Сходным образом тот факт, что вождь из племени квакиутль рассуждает так, как если бы он имел манию величия и манию преследования, не означает того, что паранойя не является реальным заболеванием в нашем культурном контексте. Антропология дала новую перспективу относительности «нормального», которая приносит большую терпимость и понимание в отношении социально безвредных отклонений. Но она никоим образом не разрушает стандарты полезного диктата «нормального». Все культуры распознают некоторые из форм поведения как патологические. Там, где они расходятся в своих различениях, необходимо усматривать связь с целостными структурами культурной жизни.

Существует законное возражение против того, чтобы объяснять при помощи культуры слишком многое. Однако в такой критике культурологической точки зрения нередко кроется смешное представление о том, что необходимо придер-

живаться одного главного объяснительного принципа. Напротив, нет никакой несовместимости между биологическим, географическим, культурным, историческим и экономическим подходами. Все они необходимы. Антрополог понимает, что многое из истории, которая всегда остается реальной силой, воплощено в культуре. Он считает экономику специализированной частью культуры. Но он видит смысл и в специальной деятельности экономистов и историков — до тех пор, пока не теряется единый контекст. Возьмем, например, проблемы американского Юга. Антрополог полностью согласился бы с тем, что здесь неразрывно связаны биологические (социальная значимость черной кожи и т. д.), географические (сила воды и другие природные ресурсы), исторические (заселение Юга определенными типами людей, исходно несколько отличающиеся административные традиции и т. д.) и сугубо культурные (первоначальная дискриминация негров как «диких язычников» и т. д.) вопросы. Однако культурный фактор вовлечен в реальное действие каждой категории — хотя ясно, что культура не исчерпывает ни одну из них. И когда мы говорим, что те или иные действия определяются культурой, это не обязательно означает, что они могут быть уничтожены благодаря смене культур.

Нужды и побуждения биологического человека, а также и физический мир, к которому он должен приспосабливаться, обеспечивают «материю» жизни, но данная культура определяет способ обращения с этой материей — ее «покрой». Вико, неаполитанский философ восемнадцатого столетия, высказал истину, оказавшуюся новой, яркой — и незамеченной. Это было просто открытие: то, что «социальный мир, без сомнения, есть создание человека». Два поколения антропологов пытались заставить мыслителей осознать этот факт. Антропологи вовсе не стремятся позволить марксистам или другим культурным детерминистам сделать из культуры еще один абсолют, столь же деспотический, как Бог или Фатум для некоторых философов. Антропологическое знание не позволяет человеку так легко уклониться от ответствен-

ности за свою собственную судьбу. Конечно, для большинства из нас, и почти всегда, культура является принудительной силой. В определенной степени, как говорит Лесли Уайт, «культура живет своей жизнью и по своим законам». Некоторые культурные перемены также зависят от экономических или физических обстоятельств. Но большая часть экономики представляет собой культурный артефакт. И культуру изменяют именно люди, хотя бы — как это в основном и было в прошлом — они и действовали в качестве инструмента культурных процессов, в значительной степени не подозревая об этом. Факты говорят о том, что, когда ситуация ограничивает диапазон возможностей, всегда существует реальная альтернатива. Существо культурного процесса состоит в избирательности; люди часто могут делать выбор. Возможно, что следующие слова Лоренса Франка даже несколько преувеличивают этот вопрос:

«Возможно, что в ближайшие годы открытие происхождения человека и развития культуры будет признано величайшим из открытий, так как прежде человек оставался беззащитным перед культурными и социальными формулами, которые в течение многих поколений увековечивали то же самое крушение и разрушение человеческих ценностей и стремлений. Покуда он верил, что все это необходимо и неизбежно, он мог лишь покорно принимать свой жребий. Теперь человек начинает осознавать, что его культура и социальная организация не являются неизменными космическими процессами, но что есть человеческие создания, которые могут меняться. Для тех, кто исповедует демократические убеждения, это открытие означает, что они могут и должны предпринять последовательный анализ нашей культуры и нашего общества с точки зрения их значения для человеческой жизни и человеческих ценностей. Исторический источник и цель человеческой культуры состоит в создании человеческого образа жизни. На наше время ложится большая ответственность: использовать блестящие новые ресурсы науки для того, чтобы выполнить эти культурные задачи, чтобы продолжить великую традицию человечества, традицию заботы о собственной судьбе».

Так или иначе, насколько люди открывают природу культурных процессов, настолько они могут предвидеть, готовиться и — хотя бы и в ограниченной степени — контролировать.

Сейчас американцы переживают такой период своей истории, когда столкновение с фактами культурных различий не удается переживать с полным комфортом. Распознание глубоких культурных представлений китайцев, русских и англичан и терпимость по отношению к ним потребует трудного образования. Но великий урок культуры состоит в том, что цели, к которым человек стремится, за которые он сражается, которые он ищет, не «даны» в своей конечной форме ни биологией, ни только лишь ситуацией. Если мы поймем свою и чужие культуры, политический климат в столь тесном современном мире, позволяющем людям быть достаточно мудрыми, достаточно сознательными и достаточно энергичными, может измениться на удивление быстро. Понимание культуры дает законную надежду страдающим людям. Если бы немцы и японцы вели себя так бесчеловечно только из-за своей биологической наследственности, перспектива их возрождения в качестве миролюбивых и готовых к сотрудничеству наций была бы безнадежной. Но если их склонность к жестокости и самовозвеличиванию первоначально были следствием ситуационных факторов и их культур, то здесь можно что-то сделать, хотя не следует поощрять ложные надежды на быстроту, с которой можно планомерно изменять культуру. III. Глиняные черепки

Какие же услуги оказывают ученые раскопщики и коллекционеры помимо пополнения музейных хранилищ и снабжения материалом иллюстрированных отделов воскресных газет? Эти описатели и протоколисты суть антропологические историки. Иначе говоря, они преимущественно заняты поиском ответов на следующие вопросы о человеке: «Что? Кто? Где? Когда? В каких системах?»

Исследование биологической эволюции в исторической перспективе проводится с той же самой точки зрения и посредством исходно тех же инструментов, как, например, попытка обнаружить преемственность кремневых культур в палеолите. Могут ли ископаемые гиббоны, найденные в Египте, быть предками человека, или только современных гиббонов? Была ли ветвь неандертальцев, жившая пятьдесят тысяч лет назад в Европе и Палестине, тупиковой, или же современный человек является результатом скрещения неандертальцев и кроманьонцев? Была ли керамика независимо изобретена в Новом Свете, или же горшки либо идея керамического производства были ввезены сюда из Восточного полушария? Правда ли, что полинезийцы пересекли Тихий океан и принесли идею социальных классов в Перу? Связан ли язык испанских басков с языками, на которых говорили в некоторых областях северной Италии в дорийское время?

Такие исследования в области археологии, этнологии, исторической лингвистики и эволюции человека представляют нам долгосрочную перспективу нашего развития и помогают нам освободиться от преходящих ценностей. Действительно, рассматривать историю человечества лишь на

основании данных о народах, оставивших письменные источники, — то же самое, что пытаться понять всю книгу по ее последней главе. Историческая антропология расширяет границы общей истории. По мере того, как поднимается занавес за занавесом, открываются все более глубокие области «человеческой сцены». Все яснее становится чрезвычайная взаимозависимость всех людей. Оказывается, например, что Десять Заповедей восходят к более раннему кодексу вавилонского царя Хаммурапи. Часть Книги Притчей Соломоновых позаимствована из мудрости египтян, живших более чем за два тысячелетия до Христа.

Ортега-и-Гассет писал: «Человек не имеет природы, он имеет историю». Это, как мы видели в предыдущей главе, — преувеличение. Да, культуры суть продукт истории; но истории, находящейся под влиянием биологической природы человека и обусловливаемой географической ситуацией. Тем не менее, наш взгляд на мир как на природу должен быть дополнен взглядом на мир как на историю. Исторические антропологи сослужили нам хорошую службу, подчеркивая конкретное и исторически уникальное. Факты случая, исторической случайности должны быть поняты так же, как и универсалии социокультурного процесса. Как уже давно писал Тэйлор, «большое количество ученой чепухи обязано своим появлением попыткам объяснить в свете разума то, что должно объяснять в свете истории». Так как археологи вводят хронологию в пугающую массу дескриптивных фактов, появляется возможность говорить не только о совокупной природе культуры, но и об исторической картине.

По общему согласию, в археологии мало того, что имеет непосредственное практическое значение. Археологическое исследование не обогащает современную жизнь, заново открывая художественные мотивы и другие изобретения прошлого. Оно обеспечивает здоровый интеллектуальный интерес, доказательством которого служат национальные памятники и национальные парки Соединенных Штатов и местные археологические общества. Ланселот Хогбен на-

звал археологию «могущественным интеллектуальным витамином и для демократий, и для диктатур». Муссолини вкладывал деньги в раскопки римских развалин для того, чтобы развивать у итальянцев гордость своим прошлым. Новые государства, созданные по Версальскому договору, развивали археологию как средство строительства нации и самовыражения. Однако раскопки имеют отношение к вопросам современности не только в смысле поддержки ложных оснований нездорового национализма, но и социально более полезным образом. Археологическая работа помогала разрушить политически опасный «нордический миф», доказывая, что этот физический тип, вопреки утверждениям нацистов, вовсе не существовал в Германии с незапамятных времен.

Легко подшучивать над археологами как над «охотниками за реликвиями», чья интеллектуальная деятельность примерно соответствует уровню коллекционера марок. Уоллес Стегнер выражает распространенное отношение:

«Вещи, которые археологи находят во время своего ученого копания в мусорных кучах исчезнувших цивилизаций, на деле выглядят очень разочаровывающе. Они дают нам только ложные надежды; они заставляют нас судить о культуре по содержимому карманов маленького мальчика. Время поглощает значение многих вещей, и будущее находит лишь оболочку».

Однако для археолога, который является подлинным антропологом, каждое каменное орудие, например, представляет человеческую проблему, решенную неким индивидуумом, чья деятельность была обусловлена культурой его группы. Археолог не относится к каждому черепку так серьезно потому, что он интересуется посудой как таковой, но поскольку у него так мало материала, он должен учитывать их большую часть. Типы посуды дают археологу возможность понять, что продукты человеческого поведения соответствуют определенным моделям. Конечно, всегда есть опасность быть

обманутым уникальными продуктами человеческой эксцентричности. Помню, как я однажды прогуливался по деревне в Оксфордшире, состоявшей из крытых соломой коттеджей. Практически все прекрасно соответствовало модели. Но внезапно в одном саду я увидел миниатюрную копию пирамиды майя — результат необычного круга чтения и воскресного досуга фермера. Если бы все письменные источники были уничтожены, и нормальные деревянные предметы этой деревни превратились в пыль, каких только диковинных теорий не мог бы построить археолог тысячу лет спустя, основываясь на этой одинокой пирамиде в южной Англии! В 1947 году одна газета сообщала, что некий бывший учитель из Оклахомы построил семидесятифутовый тотемный столб из бетона — «просто для того, чтобы привести в замешательство ученых исследователей». На самом деле времена увлекательных объяснений, построенных лишь на одном образце, прошли. Интенсивные и экстенсивные раскопки в любом месте быстро отделяют уникальное от нормального. Тем, кто все еще говорит, что применительно к человеку ничего предсказать невозможно, следовало бы понаблюдать за археологом, изучающим поверхность не раскопанного еще памятника на американском Юго-Востоке. Он смотрит на пригоршню черепков и, если они принадлежат уже известной археологической культуре, может предсказать не только, какие другие типы посуды будут найдены при раскопках, но и строительный стиль, технику ткачества, расположение комнат и виды каменных и костяных изделий.

Основной метод современной археологии состоит в складывании мозаики-головоломки. Возьмем вопрос об одомашнивании и использовании лошади. В настоящее время мы имеем разрозненные фрагменты общей картины. Наиболее ранний памятник, где в большом количестве находят кости лошадей, не служивших, по-видимому, предметом охоты, находится в русском Туркестане и датируется четвертым тысячелетием до нашей эры. Но использовались ли эти лошади для верховой езды, или они таскали повозки, или их

разводили из-за их молока, или из-за мяса? В культуре боевых топоров, существовавшей в Северной Европе около 2000 лет до н. э., лошадей хоронили как людей. И опять же нет никакой информации относительно того, для чего они использовались. На некоторых рисунках примерно того же периода, найденных в Персии, возможно, изображены люди на лошадях — или на ослах? Отчетливое доказательство того, что лошади использовались для верховой езды, датируется примерно 1000 годом до н. э. Существуют некоторые указания на то, что лошадей запрягали в повозки или колесницы около 1800 года до н. э. Мы знаем, что скифы сражались верхом на лошадях около 800 года до н. э. Мы знаем, что у китайцев не было кавалерии до того, как около третьего века до н. э. их не вынудила создать ее необходимость в самозащите. Существующие данные позволяют сделать два предварительных вывода. Во-первых, лошадь была одомашнена позднее, чем такие животные, как овца и свинья. Во-вторых, одомашнивание лошади, по-видимому, происходило вне той ближневосточной территории, где были сделаны базовые для современной цивилизации открытия; возможно — к северу от нее. Со временем эта картина будет, конечно, составлена почти целиком, хотя вряд ли удастся точно узнать, как происходило одомашнивание лошади и кто ее использовал впервые.

Археология стала чрезвычайно специфической. Химики и металлурги помогают в анализе тех или иных образцов. Сам археолог должен быть квалифицированным картографом и фотографом. Процесс датирования может включать изучение годовых колец бревен, использовавшихся для строительства, микроскопическое определение минералов, присутствующих в глиняных черепках, анализ пыльцы из культурных отложений, определение найденных костей ископаемых животных, сопоставление слоев с геологически установленной последовательностью речных террас. Перспективная технология, которая сейчас находится в экспериментальной фазе, базируется на новых знаниях о радиа-

ции и атомной физике. Радиоактивный изотоп углерода, присутствующий во всей органической материи, распадается с совершенно постоянной скоростью. Возможно, что это позволит брать кости людей, умерших десять или двадцать тысяч лет назад, и с известной точностью говорить о дате их смерти.

Как говорил В. X. Холмс, «археология — гончая истории..., она читает и интерпретирует то, что никогда не воспринималось как читаемое или интерпретируемое..., она обнаруживает обширные ресурсы истории, на которые раньше никто не обращал внимания». Так что современный археолог не очень хорошо относится к своим предшественникам эпохи Романтизма, испортившим тысячи памятников истории для того, чтобы найти несколько предметов, ценных лишь из-за своих эстетических или антикварных качеств. Сегодняшний археолог не особенно озабочен и поисками первоисточников тех или иных явлений. Он знает, что нам никогда не удастся выяснить, кто первый научился добывать огонь, или каким был первый язык.

Интерес современной археологии сосредоточен на возможностях установления принципов культурного развития и изменения. Важность археологического доказательства того, что индейцы племени хопи добывали и использовали уголь до Колумба, имеет значение не поразительного или занятного факта. Но гораздо большее: оно значит, что существует веское свидетельство в пользу принципиального единства человеческой психики и независимости изобретений. Пусть определенные психологические аспекты такого единства могут быть изучены только на примере живущих людей, археология, изучающая материальные остатки человеческого прошлого, в состоянии дать хронологическую опору нашим теориям. По удачному выражению Грэхэма Кларка, «чтобы увидеть крупные вещи в целом, следует смотреть на них на расстоянии, и это именно то, что археология позволяет делать». Когда мы смотрим на общую панораму изобретений и новшеств в огромном, устанавливаемом только археоло-

гией масштабе пространства и времени, мы представляем, насколько обширно взаимодействие культур и сущностно культурное родство людей.

Изыскатели и собиратели направляют свои поиски вглубь и вширь. Когда археолог скрупулезно сравнивает образцы материала, найденного в разное время и в разных местах, составляет карты и детальные графики последовательности событий прошлого и их комбинаций, он ищет определенный порядок. Обнаруживают ли различные народы, населявшие один и тот же район в разное время, общие особенности в своей жизнедеятельности? Другими словами, в какой степени физические условия обитания влияют на развитие социальных институтов? Формы ли экономического производства в конечном счете определяют идеологию человека? Что можно извлечь из уроков истории, чтобы избежать ошибок прошлого?

Те широкие исторические и географические сравнения, которые могут быть сделаны в отношении того, как различные люди решали свои проблемы или как они ошибались при их решении, повышают шансы научной проверки теорий о человеческой природе и ходе человеческого прогресса. Так, например, решение вопроса о том, были ли культуры американских индейцев достаточно развиты вне зависимости от новшеств и идей, привнесенных Старым Светом, представляет не только академический интерес. Гончарное производство, ткачество, разведение растений и животных, обработка металла, письмо, математическая идея нуля — существовали в ряде мест Нового Света до Колумба. По мнению консервативных американских антропологов, эмигранты из Азии привезли в Америку исключительно косную культуру, при этом никаких значительных контактов между Старым и Новым Светом не было после того, как население Восточной Азии освоило техники ткачества и металлургии. Если археологи, этнологи и лингвисты смогут доказать, что эти изобретения были сделаны в самой Америке, тогда у нас появится уверенность, что, предоставленные сами себе,

только в силу своего биологического наследства, люди последовательно делают одни и те же шаги в создании своего образа жизни. Если принять это предположение, то социальное планирование и упорядоченное сохранение и передача знания не покажутся слишком важными. Прогресс наступит в любом случае, и на путях человеческого развития многого быть сделано не может. Если, с другой стороны, будет продемонстрировано, что, по крайней мере, идеи гончарного производства, ткачества, металлургии и тому подобных навыков были завезены из Старого Света, то решающее предположение о человеческой природе станет существенно другим. Человек видится исключительно подражателем и лишь крайне редко — действительным творцом. Будь это обстоятельство доказано, следовало бы спросить, что является той особенной комбинацией условий, которая вдруг и единожды создает экономическую и техническую основу городской жизни и таких, сделавших возможной современную цивилизацию, изобретений, как письмо.

Археологические материалы открывают очень много в экономическом состоянии, технологии, условиях обитания и даже социальной организации народа:

«Каменный топор, инструмент, характерный, по крайней мере, для части каменного века, является продуктом домашнего производства, изготовленный и использовавшийся всяким в замкнутой группе охотников и крестьян. Он не подразумевает специализации труда или обмена вне группы. Сменяющий его бронзовый топор является не только более совершенным орудием, но и предполагает более сложную экономическую и социальную структуру. Отливка бронзы — слишком сложный процесс, чтобы производиться кем-либо без отрыва от добывания для себя пищи или заботы о детях. Это работа специалиста, и, чтобы удовлетворить свои первичные потребности, такие как еда, таким специалистам приходилось полагаться на излишки, произведенные другими специалистами. Далее: медь и олово, из которых выплавлялся бронзовый топор, сравнительно редки и нечасто попадаются вместе. Либо один, либо оба эти

металла должны импортироваться. Импорт же этот возможен только при наличии некоего типа коммуникации и устойчивого обмена, а также излишка той или иной местной продукции, обеспечивающего бартер металла». Гордон Чайлд

Итак, обширный анализ археологических свидетельств является надежным способом проверки некоторых марксистских теорий о соотношении между типами технологии, экономической структурой и социальной жизнью.

В принципе, археология подобна работе антропологов, описывающих жизнь живущих людей. Археология — это этнография и культурная история человеческого прошлого. Кто-то даже сказал, что «этнограф — это археолог, одухотворяющий свою археологию». А то, что при описании культур не делает этнограф, делает этнолог, прибегающий для этого к историческим терминам, иногда к помощи статистики и карт. Этнолог также изучает отношения между культурами и физической средой обитания, занимаясь такими темами, как первобытное искусство, первобытная музыка, первобытная религия. Фольклорист распутывает запутанный клубок мотивов, существующих как в письменных, так и бесписьменных культурах.

Вся эта деятельность имеет значение и для нашей жизни. На современную музыку и на графическое искусство повлияли исследования культур прошлого. Сразу после того, как первобытное искусство оказалось темой описания и серьезного изучения, у него нашлись подражатели и в нашей цивилизации, продемонстрировавшие возможности для его развития. Знание, накопленное этнографами в отношении географии, ресурсов, местных обычаев отдаленных земель, получило свое практическое применение во время войны, когда эти земли оказались в центре военного внимания. В январе 1942 года антропологу, которому случилось быть единственным человеком, кто когда-то провел какое-то время на одном из затерянных островков Тихого океана, приходи-

лось недосыпать неделями, отвечая на вопросы военных о пляжах, водных источниках и населении этого острова. Антропологи писали «руководства по выживанию», объясняя трудности, связанные с едой, одеждой, опасными насекомыми и животными, снабжением водой, правильными способами поддерживать взаимоотношения с местным населением в тех районах, которые они знали лучше других. На Версальской мирной конференции этнографы присутствовали в качестве экспертов-советников по вопросу о культурных границах Европы. Быть может, было бы к лучшему, если бы культурные границы рассматривались так же серьезно, как и политические.

Еще раз скажем: записные книжки антропологов являются всего лишь средством более широкого предназначения. Описание не ограничивается самим собою. Его первое назначение состоит в том, чтобы заполнить чистые страницы мировой истории в отношении тех живущих народов, которые не имеют письменных языков. Некоторое число хорошо документированных сведений в данном случае получено. Так, например, Полинезия была заселена сравнительно поздно. Общественные союзы, такие как кланы, появились в человеческой истории после долгого периода, когда семья и отряд составляли основу социальной организации. Некоторые народы Сибири представляют собой волну переселенцев из Северной Америки. Приблизительно прослеживаются и другие миграции.

Иногда существенно важной для данных реконструкций является историческая лингвистика. Например, мы находим группы племен на Аляске и в Канаде, на побережье Орегона и в Калифорнии, и даже на Юго-Западе, которые говорят на языках, близко между собой связанных. Предположительно, все эти племена когда-то жили на одной и той же территории. Но как происходила миграция — с севера на юг или с юга на север? Сравнение определенных слов, используемых одним из южных племен с подобными им словами на западном побережье и северными языками указывает на север-

ное происхождение. Слово, используемое в языке племени навахо для обозначения зерна, буквально означает «еду индейцев пуэбло». Очевидно, что сами навахо не выращивали маис, когда они пришли на Юго-Запад. Слово для обозначения тыквенного черпака имело более раннее значение «рога животного». Тыквы естественны для Юго-Запада, рога же важны для охотничьего населения лесов Севера . Основной смысл слова, обозначающего в языке навахо сеяние семян,— «снежинки, лежащие на земле». Загадочное церемониальное выражение, означающее: «пусть сонные весла оставят меня», гораздо более согласуется с канадскими реками и озерами, чем с пустынями Нью-Мексико и Аризоны. Таково же ритуальное описание совы — «несущей темноту в свое каноэ».

Взаимное соотнесение элементов описания с соответствующей исторической реконструкцией тоже является, однако, лишь средством ответить на более общие вопросы. Археологи и этнологи, например, объединяются в описании военной истории человечества. Фрейд и Эйнштейн в своей замечательной переписке обсуждали вопрос о неизбежности войн. Более научным подходом было бы исследование того, является ли война постоянным и повсеместным фактом человеческой истории. Если это так, это не доказывает, что Фрейд был прав для всех времен, так как некоторые устойчивые институты, такие как имущественное рабство, были удачно устранены. Кроме того, наличие существующих типов инструментов разрушения является новым элементом общей картины. Однако, если данные поддерживают предположение Фрейда относительно агрессивного инстинкта, то планирование сколь-либо скорейшего прекращения войн оказывается пустой тратой времени. Конструктивные усилия следовало бы в этом случае лучше всего направить на руководство агрессивными импульсами и постепенное сведение их к определенному уровню контролируемых вспышек враждебности между вооруженными группами.

Между тем, необходимого свидетельства в пользу этого нет. Известные сегодня факты демонстрируют, что точка

зрения Фрейда была излишне пессимистичной, так как принимала во внимание исключительно последние века европейской истории. Так, неясно, велись ли войны в позднем каменном веке. Определенные данные свидетельствуют, что война была неизвестна в раннем каменном веке в Европе и на Востоке. В поселениях отсутствуют сооружения, которые могли бы защитить их обитателей от нападения. Оружие, как кажется, также служило только средством охоты. Ряд выдающихся этнологов, сравнивая исторические данные, полагает войну не врожденным свойством человеческой природы, а извращением последней. Организованная наступательная война неизвестна у аборигенов Австралии. Некоторые районы Нового Света, похоже, были совершенно свободны от войн до прихода европейцев. Все эти утверждения в большей или меньшей степени обсуждаются специалистами, хотя большинство из них поддерживают лишь известные точки зрения. Что сегодня абсолютно ясно, так это то, что общественные устройства различных типов проявляют различную склонность к войне. Спектр таковых включает группы, от подобных индейцам пуэбло, которые на протяжении многих столетий почти никогда не вели наступательных войн, до таких групп, как индейцы равнины, видевших в сражениях высочайшую доблесть. Даже в тех обществах, которые превозносят агрессию, различия в одобрении ее форм весьма велики. Точно так же, как культура, концентрирующая общественное внимание на здоровье, может поддерживать это здоровье, запасая и распространяя его, так же и агрессивная культура может выражать свою агрессию в войне против соседей, во враждебности внутри групп, а может в соревновательной деятельности вроде спорта или во власти над природными условиями обитания.

Что означают рост и изменения культуры? В какой степени культуры создаются самими их носителями и в какой — за счет представителей других культур? Повторяет ли в каком-то смысле история сама себя или же история является, как однажды грустно заметил другу Генри Адамс, чем-

то вроде китайской пьесы — бесконечной и бессмысленной? В самом ли деле у истории есть циклы? Реален ли «прогресс»?

По мнению такого антрополога, тщательно изучавшего эти вопросы, как Р. Б. Дихон, в основе каждого нового факта культуры различима триада факторов: удобный случай, необходимость и творческий гений. Фундаментальные условия развития человеческой культуры возникают либо за счет случайных открытий, либо из сознательных усилий. Появление значительного количества людей, систематично и целенаправленно добивающихся новшеств, — особенность нашего времени. Усовершенствование изобретений происходит с огромной скоростью. Общее целое человеческой культуры кумулятивно. Мы как бы стоим на плечах тех, кто был до нас. Достижения Эйнштейна были обеспечены по крайней мере пятью тысячелетиями коллективных усилий. Теория относительности прослеживает свою генеалогию от неизвестного охотника, положившего начало открытию абстрактных чисел своими зарубками, от месопотамских жрецов и торговцев, обратившихся к умножению и делению, от греческих философов и мусульманских математиков.

Существует несколько примеров совершенно не зависящих друг от друга изобретений. Ближайшая иллюстрация такого рода — разработка одной формы математического исчисления Ньютоном и Лейбницем в XVII веке. Часто приводимые примеры из недавнего прошлого, такие как радио и аэроплан, представляются в данном случае несколько иными, так как и то и другое изобретение обязаны целому ряду предварительных изобретений, которые благодаря современным условиям коммуникации были равно известны обеим сторонам.

Появление идеи математического нуля в Индии и Центральной Америке могло бы стать впечатляющим примером, но должно быть оставлено как пока еще недоказанное. Использование народностью хопи каменного угля представляется более определенным. Существует несколько приме-

ров, чье совпадение демонстрируется совершенно различными культурными обстоятельствами. Пистон для зажигания появился в Южной Азии где-то во времена античности. В Европе он начал производиться в девятнадцатом веке благодаря экспериментам физиков. Очевидное сходство требует внимательного рассмотрения. Легко сказать, что «пирамиды существуют и в Египте, и в Новом Свете». Однако египетские пирамиды остроконечны и использовались только как гробницы. Пирамиды же майя были плоскими и служили либо храмами, либо алтарями.

Чтобы произошло открытие или изобретение, необходимо наличие определенного рода культурных и ситуационных условий. Несомненно, что многие изобретения оказались сделанными впустую потому, что они не соответствовали нуждам своего времени, или потому, что к самим изобретателям относились как к никчемным людям. Когда Грегор Мендель сделал свое важное открытие принципов наследственности, оно осталось невостребованным в течение многих лет и было похоронено в нечитаемом журнале. Если бы Мендель не жил в письменной культуре, факт его открытия был бы неизвестным и сегодня. Открытие сегодня может сохраниться в виде публикации до своего практического применения. ДДТ был исследован в 1874 году, а использован в качестве инсектицида в 1939-м. Аналогичным образом, открытие может быть сделано, но не доведено до конца. Греки эллинистического периода знали принципы парового двигателя, однако использоваться он стал лишь в наше время. Социальные и экономические условия не способствовали его разработке. При этом в целом греческая культура оставалась интересной своими людьми — но не машинами.

Многие культурные явления, которые мы именуем одинаковым образом, на самом деле обнаруживают довольно смутное единство в отношении своей общей функции, но не в плане структурных особенностей. Для некоторых случаев (например, клана, запретных систем родства, феодализма,

тотемизма) возможно разнообразие причин и факторов происхождения. Очень соблазнительно драматизировать культурное развитие, выделяя какую-то одну дату и одного изобретателя. Великие интеллектуальные достижения, такие как письмо, вероятно, были порождены подсознательными усилиями многочисленных людей, и, возможно, нашли свое первое применение благодаря случаю или игре. В удачном ситуативном контексте спонтанное новшество отдельного человека поддерживается другими людьми. Только после многих попыток и последующих «изобретений» письмо обрело свое прогрессивное развитие и достигло той упорядоченности, когда наблюдатель мог бы сказать: «Да, теперь у нас имеется письменный язык».

Распространение изобретения за пределы группы, где оно было сделано, антропологи называют диффузией. Диффузия табака и алфавита, других элементов культуры сейчас прослежена чрезвычайно подробно. Принятие или отвержение новшеств зависит от многообразных факторов, ведь и сам контакт может представлять собой форму торговли, миссионерской деятельности или печатного слова. Наиболее очевидным фактором является, конечно, необходимость. Имея рис, китайцы не были особенно привлечены картофелем. Англичане употребляют в пищу листья свеклы, а корнеплоды скармливают свиньям и быкам. Европейцы возделывают маис в качестве корма для скота; африканцы очень быстро стали поборниками кукурузы и даже включили блюда из кукурузы в свой ритуал. В данном случае фактором выступает общее соответствие уже существующим культурным моделям. Религии, ставящей во главу угла мужское божество, нелегко прижиться у народа, где традиционные почести воздавались женским образам. Некоторые культуры гораздо более устойчивы к разным типам новшеств, чем другие. При этом культурная общность, уже имеющая традицию самостоятельного существования, будет много более восприимчивой, если она дезорганизуется в результате голода или военного вторжения. Силы, обеспечивающие со-

противление к изменению, ослабляются. Подобным же образом, можно заметить, что внутри хорошо интегрированного общества, представители которого оказываются не у дел, обычно большая склонность к принятию иностранных моделей. Или же, если вождь или царь находит новую религию созвучной своему собственному темпераменту, это может резко ускорить культурное изменение.

Заимствования всегда выборочны. Когда индейцы племени натчез из района Миссисипи вступили в контакт с французскими торговцами, они нашли применение ножам, кастрюлям и огнестрельному оружию. Они научились пожимать руки наподобие европейцам. Они сразу стали разводить кур, хотя и по другим, отличным от европейских, методам. Вопреки распространенному мнению они отвергли спиртное. Одно племя в западной Канаде восприняло хорошо известный фольклорный сюжет «Муравей и кузнечик», но при этом совершенно изменило его мораль в соответствии со своей собственной и уже устоявшейся культурной моделью.

Иногда внешняя форма сохраняется без изменений, но содержание, ею выражаемое, носит совсем другой смысл. Так называемый комплекс духов-защитников распространен среди многих племен на западе Северной Америки. В одном племени это часть церемоний юношеских инициаций, в другом — основа шаманской практики, еще в одном — кланового единства. Иногда культурное заимствование изменяется в сторону его улучшения. Так греки заимствовали консонантный алфавит финикийцев и добавили к нему гласные.

Некоторые культурные элементы характеризуются более быстрым распространением, чем другие. В целом, материальные объекты распространяются быстрее, чем идеи, так как лингвистический фактор в данном случае роли не играет, и также потому, что идеи требуют более глубоких перемен внутри сложившихся ценностных моделей. Бывают, впрочем, и исключения. Индейцы района Плато оказались более восприимчивыми к католицизму, чем к европейской матери-

альной культуре. Женщины, в целом, в большей степени противятся культурным изменениям, чем мужчины, быть может потому, что вплоть до последнего времени они имели гораздо меньше контактов с внешним миром.

Дихон сравнивал культурную диффузию с распространением лесного пожара. В зависимости от направления ветра, относительной сухости различных пород древесины, наличия водных или других преград, огонь распространяется различным образом от места своего возникновения. Он может перескочить весь лес и переброситься с неукротимой яростью дальше. Таким же образом обширная диффузия часто оказывается прерванной. Если народ мигрирует, то диффузия охватит весь комплекс каких-либо культурных явлений. Если заимствования распространяются исключительно посредством контактов отдельных людей или благодаря книгам, то их переплетение также может подвергаться диффузии, но диффузии скорее логической, когда заимствуется весь комплекс: например, лошадь, седло, узда, шпоры, плеть.

Ральф Линтон подсчитал, что из используемых людьми материальных объектов не более десяти процентов представляют их собственные изобретения. Эта пропорция устойчиво сокращается в условиях современной коммуникации. Недельное меню в американском доме может запросто включать в себя курицу, впервые одомашненную в юго-восточной Азии; оливки из района Средиземноморья; кукурузный хлеб — растительную еду американских индейцев, изготовленную по их же рецепту; рис и чай с Дальнего Востока; кофе, возделывавшийся, вероятно, в Эфиопии; цитрусовые, впервые окультивированные в юго-восточной Азии, но попавшие в Европу через Средний Восток; и, быть может, перец чили из Мексики. Особенности в обычаях питания определяются историческими случайностями и первоначальными контактами: индейцы Канады пьют чай, а индейцы Соединенных Штатов — кофе.

Ход культурной эволюции схож и отличается от эволюции биологической. В культурном изменении неожиданные

рывки напоминают внезапные изменения внутри наследуемых материалов, то, что биологи называют мутацией. В самом деле, Чайлд утверждает, что внезапные культурные сдвиги обладают эффектом, схожим с биологическим эффектом органических мутаций. Обретение экономических возможностей в добывании пищи создало предпосылки не только для оседлой жизни и специализации труда, но и для значительного роста населения. Чайлд усматривает не менее пятнадцати основных форм культурной мутации, лежащей в основе того, что мы называем «городской революцией». Нет никакого другого ряда событий в известной нам истории, который был бы столь впечатляющим, как этот взрыв творческой активности. Достижения Египта и Вавилона, изображающие в наших учебниках основы современной цивилизации, бледнеют в своей сравнительной незначительности, ведь они дали всего лишь два первостепенных изобретения: десятеричную систему счета и водопровод.

Точное время и место важнейших открытий, способствовавших одомашниванию животных, выращиванию растений, развитию гончарного производства, изобретению плуга, ткачества, серпа, колеса, выплавки металла, паруса, архитектуры и всего остального, остается сомнительным. Все они появились вместе около третьего тысячелетия до н. э. в Египте, Палестине, Сирии, Северной Месопотамии и Иране. Наиболее ранняя из устанавливаемых дат доместикации животных и существования гончарного производства датируется 5-м тысячелетием до н. э. Колесо не было известно ранее 3-го тысячелетия. Все эти даты могут быть сдвинуты новыми открытиями в еще более ранние времена. По мнению некоторых авторитетных специалистов, общий комплекс этих открытий будет со временем приурочен в своем происхождении примерно к 7-му тысячелетию до н. э. — плюс или минус тысячелетие. Первые образцы этих открытий относятся ко времени, когда технология и экономика, по всей видимости, уже миновали свои самые ранние этапы. Переход от собирательства к производящему хозяйству является, быть

может, наиболее важной революцией в человеческой истории. Это было подлинно новым, дополнительным этапом («мутацией») — а не просто развитием.

Сама тенденция к внезапным взрывным изменениям демонстрируется на примере великих цивилизаций в замечательной книге Крёбера «Конфигурации культурного роста». Знаменитые имена в области философии, науки, скульптуры, живописи, драмы, литературы и музыки, обнаруживают определенные общности, кластеры, будь то период в 30-40 лет или тысячелетие. Так, представляя пример, не упомянутый Крёбером, в один и тот же 1859 год появились следующие важнейшие публикации: «Происхождение видов» Дарвина, «Критика политической экономии» Маркса, «Клеточная патология» Вирхова, «Язык позитивной философии» Литрэ, «Эмоция и воля» Бэйна, «Лекции об уме» Уотели. Можно добавить, что этот же год был годом открытия спектрального анализа, исследования Атлантики, основания Тихоокеанской Чайной Компании и издания трех романов Троллопа. «Культуры обнаруживают рост, заполнение и истощение культурных моделей». Так проявляется циклический элемент в человеческой истории.

О причинах культурного роста и разложения в настоящее время может быть сказано немногим больше того, что причины эти сложны. Как писал А. В. Киддер:

«Приводится тысяча объяснений. Генетик приписывает резкое падение плохим генам, а счастливые комбинации открывает в хороших. Специалист по питанию объясняет те же вещи, говоря о витаминах; медик — говоря о болезнях; социолог видит те или иные достоинства и недостатки в социальной организации. Теолог порицает ереси. Если же недостаточно и этого, мы всегда можем прибегнуть к переменам в климате и экономическому детерминизму».

Антрополог настаивает на том, что привлечение какого-либо одного фактора всегда ошибочно. Такая негативная генерализация важна в мире, где человек всегда старается

упростить окружающий его мир сведением его к одному решающему обстоятельству: расе, климату, экономике, культуре и т. п. По словам Крёбера, «никакая сумма и никакой характер внешнего воздействия не произведут взрыв культурной продуктивности до тех пор, пока для этого не созрела внутренняя ситуация». Он добавляет, впрочем, что в большинстве случаев непосредственные причины обнаруживаются во внешних стимулах, особенно — в новых идеях.

В интеллектуальной сфере с доминирующими в ней экономическими и биологическими представлениями роль идей учитывается недостаточно. Модно утверждать, что такие движения, как Реформация или крестовые походы были прежде всего экономическими. Уже тот факт, что в течение войн времен Реформации люди считали, что они сражаются из-за религии, и что непосредственным поводом при этом выступали именно религиозные настроения, не может быть оставлен без объяснения. В любом случае нельзя забывать, что ярлыки вроде «экономика» и «религия» — это абстракции, а не ясные категории, взятые прямо из жизни. Здесь заключается главная ошибка коммунистов, объявивших экономические явления основными. Они сделали так, что абстракции начали жить — то, что Уайтхед назвал «заблуждением в отношении неуместной конкретности». В самом деле, положение марксизма с точки зрения истории России после 1917 года выглядит занятным. Думает ли кто-нибудь серьезно, что индустриализация России была бы проведена так стремительно, не будь Россия под влиянием марксистских идей? Если бы для того, чтобы совершилась коммунистическая революция, было бы достаточно одной экономической необходимости, весь Китай уже давно стал бы коммунистическим.

У исторического процесса есть свои закономерности, как и у органического развития. Антропологи-марксисты преувеличивают определенность стадий культурной эволюции, ведь некоторые народы перешли непосредственно от охоты и собирательства к земледелию, минуя эпоху скотоводства.

Некоторые племена перешли от каменных орудий непосредственно к железным. Тем не менее, в общем, культурное развитие прослеживается как ряд одинаковых шагов. Похоже, что направление здесь в большей или меньшей степени является необратимым. Например, есть только один известный случай общества, вступившего в матриархат из патриархата. Возросшая секуляризация и индивидуализация ведут к крушению культурной изоляции. В городах множатся ереси; космополитическое общество никогда не бывает обществом гомогенным. Расцвет культуры наступает после периодов дезинтеграции и смешения. Культурное развитие, таким образом, схоже с органической эволюцией в том, что касается ее неровного характера и ее непосредственного направления. С другой стороны, как говорит Крёбер:

«Дерево жизни вечно ветвится и не производит ничего фундаментального кроме самого этого разветвления, если не считать отмирающие ветви. Дерево человеческой истории, наоборот, постоянно разветвляется, но в то же самое время его ветви растут рядом. План человеческой истории поэтому гораздо более сложен и труден для отслеживания. Даже ее основные модели в какой-то степени смешиваются, что противоположно всему опыту только органического, где модели необратимы тем более, чем более они фундаментальны».

Если определять прогресс как поступательное улучшение человеческих идей и субъектов, тогда не возникает вопрос о том, что потенциальные ресурсы человеческой культуры вообще и большинства отдельных культур в частности значительно возросли. Количество энергии, расходуемой одним человеком, ежегодно возросло от потребления 0,05 лошадиной силы ежедневно в начале человеческой истории до 13,5 лошадиных сил в США в 1939 году. Число идей и форм художественного выражения также многократно увеличилось. Любое доказательство того, что интеллектуальная и эстетическая жизнь в классической Греции «превосходила» нашу, в сущности не имеет смысла. Мы уже не

нуждаемся в научном обосновании того, что человеческая нищета и деградация — это зло. Наша культура определенно превосходит греческую уже потому, что она отказалась от рабства, женщины добились большего равенства в правах, а нашим идеалом стала доступность образования и комфорта для всех, а не для незначительного меньшинства. Прогресс носит, однако, скорее спиральный характер, чем характер неуклонного роста. Чайлд пишет:

«Прогресс действителен, если он прерывист. Его неровный ход предстает как серия спадов и подъемов. В тех областях, которые описывает археология и письменная история, падение никогда не достигает уровня, ниже предыдущего спада, а точка подъема всегда выше ей предшествующей».

Исторический подход ведет, таким образом, к важным заключениям более общего порядка. В этой связи следует отказаться от одного суеверия. В 20-30-е годы антропологи потратили много чернил, противопоставляя «историю» «функции». Сегодня это противопоставление почти повсеместно оставлено как ошибочное. Один антрополог может с полным правом акцентировать описательный синтез, при котором исторический контекст сохраняется во всех деталях. Другой может подчеркивать роль, которую данная модель играет во взаимодействии физических или психологических нужд группы. Оба подхода необходимы; они дополняют друг друга. В самой действительности ни один из этих подходов не изолирован от другого. Антрополог, изучающий историю, никогда не может полностью отказаться от проблем смысла и функции. Археолог, в отличие от геолога, никогда не перестанет описывать, что представляет собой культурный слой. Он вынужден задаваться вопросом: для чего? Аналогичным образом антрополог, изучающий социальную практику, обязан представлять те процессы, которые определяют события как в хронологическом, так и в ситуативном плане.

Возьмем пример культовой «Пляски Духов» у индейцев сиу шестьдесят лет назад, когда их со всех сторон окру-

жил «Белый Человек». Наиболее общие черты этой местной религии, вероятно, могут быть объяснены в функциональных терминах. В действительности, согласно одному из наиболее устойчивых выводов социальной антропологии, когда давление белых на аборигенов достигает определенной степени, сразу возрастает либо активность старой религии, либо новые культы мессианского типа, поддерживает ли местная вера старые ценности, а пророки ратуют за исход, или же речь идет о разгроме завоевателей. Так было в Африке и Океании, то же происходило и в Америке. Эмоциональную привлекательность соответствующего учения нетрудно понять. Однако когда мы стремимся понять специфический характер религиозной «Пляски Духов», психология и функциональный анализ оказываются бессильными до тех пор, пока мы не прибегаем к истории. Почему у них определенные символические действия всегда ориентированы на запад? Причиной этого не является то, что на западе садится солнце, что это место наиболее близко к океану, или другое, выводимое из психологических принципов обстоятельство. Запад важен в данном случае в силу исторической специфики — основатель культа пришел в племя сиу из Невады.

Если бы какой-нибудь марсианин посетил Соединенные Штаты в 1948 году, мог бы он здраво объяснить закон о правах штатов, основываясь только на современных ему фактах? Этот закон, конечно, был бы понятен только в том случае, если бы он перенесся в обстановку 1787 года, когда маленький Род-Айленд имел все основания испытывать страх перед большим Массачусетсом и Вирджинией. Любая особенность культуры может быть до конца понята только в ретроспективе специфических условий своего возникновения в прошлом. Формы сохраняются, функции меняются.

Комплекс исторических обстоятельств, приведших к разнообразию культур, не может быть выражен какой-либо простой формулой. Смешанные условия, возникающие в связи с ростом населения, испытывают воздействие социальных и материальных изобретений. Избыток населения также при-

водит к миграциям, которые тоже важны в силу своего избирательного характера. Эмигранты всегда отличаются от остальных жителей в биологическом, эмоциональном и культурном плане. Тогда как многие образцовые способы реагирования представляются почти неизбежным ответом на вызов внешней среды, в которой живет группа, определенно существуют также многочисленные случаи , когда условия только ограничивают возможность такого ответа, но не приводят в конечном счете к одной и только одной форме адаптации. Таковы «случайности истории».

Позволю себе привести пару примеров. Предположим, что в обществе, где вождь обладает значительной властью, очередной вождь рождается с болезнью желез, воспринимаемой как свидетельство его исключительности. По своему высокому положению, он может осуществить перемены, отвечающие его темпераменту, в образе жизни своей группы. Таким образом известное обстоятельство его болезни служит причиной относительно временных или относительно устойчивых перемен в культурных моделях.

Предположим, что в той же самой группе вождь умирает сравнительно молодым человеком, оставив своим наследником ребенка. В результате соперничества образующихся после этого фракций старших родственников появляются претенденты, заявляющие о своих правах на регентство. Происходит раскол. С этого времени каждая группа строит свою собственную судьбу, так что в итоге образуются два различных варианта того, что когда-то было гомогенной культурой. Вполне вероятно, что у каждой из расколовшихся фракций есть своя опора в экономике, в общественном мнении и т. д. Короче говоря, форма и ячейки «того сита, которое является историей», определяются не только общими условиями данного момента, но также индивидуальной психологией и случайными обстоятельствами.

Одной из диагностических черт культуры является ее избирательность. Самые специфические нужды могут быть удовлетворены разнообразными способами, но культура вы-

бирает из естественно и физически возможных способов один или очень мало. Выражение «культура выбирает» является, конечно, метафорическим. Естественный выбор по необходимости совершает кто-то из людей, за которым следуют другие люди (ведь тогда это не было бы культурой). Однако, с точки зрения тех людей, кто воспринял эту культуру позже, существование данного элемента в образе жизни обладает эффектом не выбора, сделанного конкретными людьми в конкретной ситуации, но необходимости, пусть и установленной людьми, которые уже давно умерли.

Избирательный подход к условиям существования и стереотипная оценка места человека в мире, таким образом, не только ведут к привлечению возможных альтернатив, но и исключают их. Поскольку культуры тяготеют к постоянству, возможность таких альтернатив и их исключение имеют смысл далеко за пределами той деятельности, которой они служат. Точно так же, как «выбор», сделанный конкретным человеком в решающие времена, задает определенное направление до конца его жизни; естественные обязательства, условия и интересы, устоявшиеся в образе жизни обновленного общества, определяются выделяющей их направленностью. Последующие вариации в культуре — происходящие в силу внутренних причин, контактов с другими культурами, перемен в окружающей среде, — не случайны. Кумулятивное изменение происходит обычно в одном русле.

Никто из людей, за исключением новорожденного младенца, не может смотреть на мир непредвзято. То, что он видит, и то, что он в этом видении разумеет, проецируется на невидимый экран культуры. Как писала Рут Бенедикт:

«Роль антрополога состоит не в том, чтобы подвергать сомнению факты природы, а в том, чтобы отстаивать значение промежутка между "природой" и "человеческим поведением"; его роль состоит в анализе этого значения, в обосновании человеческого воздействия на природу и в отстаивании того, что это воздействие столь же неустранимо из культуры, как и из самой природы. Хотя факт того, что ребе-

нок становится взрослым, является фактом природы, способ, которым этот переход осуществляется, изменяется от общества к обществу, и ни один из его этапов не может рассматриваться как "природный" путь к зрелости».

Согласно тому же принципу, перемены, которые происходят в человеческой культуре тогда, когда он движется к новым условиям существования, являются результатом не одного давления среды обитания, биологических нужд и ограничений.

Использование растений, животных, минералов будет ограничиваться и определяться наличием или возможностями тех смыслов, которые закреплены за ними в опыте культуры. Приспособление к холоду или к жаре будет зависеть от культурных навыков. Человек никогда не реагирует на одни физические явления, но всегда на явления, определяемые в терминах культуры. Для народа, которому неизвестна обработка железа, наличие железной руды в природе не обладает значением «природного ресурса». Так, культуры, существующие в очень схожих природных условиях, часто далеко не идентичны, тогда как культуры, наблюдаемые в различных условиях, иногда весьма схожи.

Природные условия Соединенных Штатов очень разнообразны, и все же американцы засушливого Юго-Запада и дождливого Орегона живут не так, как живут жители австралийских пустынь и зеленой Англии.

Такие племена, как пуэбло и навахо, живущие по сути в одинаковом природной и биологической обстановке, и сегодня демонстрируют весьма неодинаковый образ жизни. Быт же англичан, живущих в районе Гудзонского залива и в британской части Сомали, один и тот же. Конечно, различные природные условия ответственны за очевидную разницу в образе жизни. Но факт остается фактом: несмотря на значительную разницу природных условий, формы житейского обихода проявляют устойчивое сходство.

Жители двух не очень отдаленных друг от друга населенных пунктов в Нью-Мексико, Рамах и Фенс Лэйк, явля-

ются представителями одного так называемого «старо-американского» физического типа. Антропологи могли бы сказать, что они представляют случайные образцы одной и той же популяции. Каменистые равнины, ежегодное количество осадков и их распределение, флора и фауна, окружающие эти населенные пункты, не обнаруживают сколь-либо ощутимой разницы. Плотность населения и расстояние от основной дорожной магистрали и в том и в другом случае одинаковы. И тем не менее, даже случайный посетитель немедленно замечает различия. Это разница и в одежде, и в архитектуре домов. В одном городке бар есть, а в другом нет. Перечисление этих отличий показало бы, что в жизни того и другого города преобладает иная модель культуры. Почему? Прежде всего потому, что оба населенных пункта представляют различные варианты общей англо-американской традиции. В данном случае налицо незначительное культурное отличие: мормоны и переселенцы из Тексана.

С другой стороны, разница между культурами, длительное время существовавшими в одних и тех же природных условиях, хотя и сокращается, полностью никогда не исчезает. Ирландский городок Адар было заселен 250 лет тому назад немецкими протестантами и до сих пор отличается по своей культуре. Чем более определенный характер носит общая обстановка разных культур, тем постепеннее они начинают походить друг на друга. Вероятно, одежда и другие стороны материальной культуры особенно хорошо отражают внешние условия существования, даже если, как в случае тех европейцев, что продолжают носить европейскую одежду в тропиках, имеются примеры, когда требования культурного принуждения упорно противостоят естественной адаптации. Иногда физические обстоятельства приводят к невозможности продолжения важной культурной традиции. Однако, более часто имеет место медленная и избирательная модификация традиции под воздействием внешних условий. Постепенное развитие региональных культур в Соединенных Штатах частично характеризуется не разницей пред-

ставляющего их населения, а частично общей тенденцией становления районов обитания в районы культуры. На примитивном уровне соответствия между средой обитания, экономической и политической жизнью в общем достаточно заметны. Ковроткачество обычно развивается у кочевых народов засушливых районов. У населения пустынь почти всегда отсутствует жесткое централизованное руководство. В первобытных условиях патрилинейности группа в пятьдесят человек кажется наиболее обычной формой социальной организации в районах, где плотность населения составляет не выше 1 человека на квадратную милю. Стюард показал близкое сходство между социальными моделями бушменов, африканских и малайзийских пигмеев, австралийцев, тасманцев, и южнокалифорнийских индейцев.

Питание является, конечно, общим продуктом естественной среды обитания и культуры. Природные ресурсы должны быть доступны, но равно необходима технология для их разработки. Тот же самый климат и почва могут поддерживать огромное население, если им соответствует достаточный урожай. В свою очередь, густое население является условием определенного культурного развития. Ральф Линтон предполагал, что неожиданный скачок в культурном развитии доисторических культур американского Юго-Востока связан с появлением в этом районе бобов. Человек может жить на диете, не содержащей крахмала, но определенный минимум протеинов и жиров представляется необходимым. Где-то они содержались в молочных продуктах питания, где-то в рыбе и мясе, где-то в различных видах бобовых. Аборигены Америки в качестве редкой роскоши употребляли в пищу мясо собаки и индейки. Островные народы большей частью в обеспечении себя протеинами и жирами зависели от охоты, сбора орехов и диких растений. Это означало, что ни одна большая группа не могла постоянно жить в одном и том же месте. Возможности получения протеина заметно сказывались на культурном развитии населения.

Природные условия обитания ограничивают и облегчают существование. Медленность политической унификации Греции не удивительна, если принять во внимание ее географию. В Египте же, с образованием компактной населенной полосы обитания, возможным стал и ранний политический союз. Природные условия могут выступать в качестве стимула. Для того, чтобы жить во всех частях Арктики, эскимосы должны были стать исключительно изобретательными в развитии технических новшеств. Неразвитость народа, как правило, более очевидна там, где среда обитания не способствует развитию культуры. Однако, сама по себе среда обитания не творит. Гавани Тасмании так же хороши, как гавани Крита или Англии, но в Тасмании мореходство не стало определяющим для культуры — частично потому, что Тасмания была слишком удалена от основных путей развивающейся цивилизации. Конечно, культура всегда зависит от характера жизненной практики. Многодетность ценилась в земледельческих культурах больше, чем в охотничьих. У охотников малые дети представляют собой нечто вроде неприятности для старших, вынужденных о них заботиться, и только спустя несколько лет подросток становится полезным в охотничьем промысле. В семье же земледельца даже маленький ребенок приносит свою пользу при прополке и при защите посадок от птиц. Социальная стратификация не получает достаточного развития в группе, которая живет собирательством и охотой в тех районах, где пропитание легко доступно. Сложные искусства и ремесла не появляются до тех пор, пока экономика не предоставляет возможности для специализации и досуга. Стоит заметить, что в любом случае природные условия являются необходимыми, однако не достаточными. Ряд условий способствует развитию сельского хозяйства — при наличии определенной технологии (то есть культуры). Социальная организация группы, живущей сельским хозяйством, будет скорее всего отличаться от социальной организации группы, живущей охотой. Среда обита-

ния предрасполагает к развитию сельского хозяйства — но не обязывает к нему. Культурный фон является определяющим фактором, когда ему благоприятствуют естественные условия.

Итак, существенно важны оба указанных фактора, впрочем, так же, как и биологический. В данных обстоятельствах один из этих факторов может приобретать более решающее значение, чем другие, но ни один из них не должен быть упущен из внимания. Для американцев эмоционально наиболее удовлетворительным кажется поиск одного решения ситуации. Это опасное заблуждение высмеивает В. Дж. Хамфри на примере ученого рассуждения о погоде:

Что формирует жизнь человека?

Погода.

Что красит вещи в разные цвета?

Погода.

Что заставляет зулусов жить на деревьях,

А конголезцев одеваться в листья,

Тогда как другие ходят в мехах и мерзнут?

Погода.

Что одних печалит и веселит других?

Погода.

Что сводит фермера с ума?

Погода.

Что заставляет вас закладывать землю,

А вас изворачиваться в поте лица,

Чтоб не отдать концы до срока?

Погода.

Загадка формирования культур может быть разрешена, только если мы принимаем в расчет три обязательных фактора: предшествующую культуру, ситуацию и биологию. Ситуация включает ограничения и возможности, присущие природной среде обитания: почвы и топографию, растения и животные, климат и местоположение. Ситуация также включает факты, такие как плотность населения, которые являются результатом культурных и биологических факторов.

Биология определяет общие способности и пределы человеческого существования, а также те качества, которые являются особенными для отдельных людей и групп. Эти последние представляют особенную трудность, поскольку весьма сложно освободить наследственность от окружающей среды. Ведь, как говорит Элсворт Хантингтон, «наследственность проходит красной нитью через историю». Вопрос о роли личностей, обладающих исключительными наследственными дарованиями, широко обсуждается. Вероятно также, что группы различаются в количестве людей, способных к творчеству или готовых к изменению жизненных условий. Полинезийцы научились использовать огнестрельное оружие невероятно быстро, а бушмены после нескольких веков общения обходятся без него так же, как и без лошади.

Некоторые сравнения между культурным и биологическим развитием уже сделаны. Следовало бы добавить, что органическая эволюция, несмотря на отдельные случайные скачки, протекает довольно медленно. По уверению ряда ученых, культурная эволюция совершила столь значительный отрыв от биологической эволюции за последние несколько тысяч лет, что человек сегодня оказывается во власти сверхорганической машины, которую он сам создал, но которой не может больше управлять.

При любой оценке этого аспекта биологической антропологии, в исторической ретроспективе эволюция человека прослеживается по, крайней мере, на протяжении пятисот тысяч лет. Некоторые ее важнейшие детали, как и в случае культурной эволюции, до сих пор остаются чем-то таинственным. До недавних времен картина представлялась относительно простой в своих главных чертах и хорошо согласующейся с эволюционным учением Дарвина. В течение раннего периода, который геологи называют плейстоценом, на Яве обитала человекообразная обезьяна, известная как Pitekantrop erectus. К середине плейстоцена в Китае, Европе и Африке появляются уже люди, хотя и другого, отличного от современного, типа.

Многие авторитетные исследователи считали, что эти биологические примитивы, все еще сохраняющие черты человекообразных обезьян, представляют собой продолжение эволюции, ведущей свое начало от созданий, подобных питекантропам. В период между 100-м тысячелетием до. н. э. и 25-м тысячелетием до н. э. в Европе, Северной Америке и Палестине появляется человек так называемого неандертальского типа, обнаруживающий определенное развитие, но все еще достаточно примитивный. Затем появляются люди, по внешнему виду приближающиеся к современному человеку (которого мы скромно именуем Homo sapiens — Человек разумный), постепенно вытеснившие, или, быть может, ассимилировавшие неандертальцев.

Согласно прежней интерпретации, ход человеческой эволюции был неуклонно разветвляющимся, подобно дереву со многими ветвями. Нижние ветви на стволе этого дерева, такие как неандертальцы, отмирали одна за одной, оставив в конце концов одну выжившую ветвь Homo sapiens. Новейшее развитие представлялось разъединением этой ветви на разветвляющиеся отростки — современные человеческие расы. То, что известно сегодня, требует иного представления. Яванские находки сегодня рассматриваются как образцы человеческого вида, весьма близкие к так называемому Китайскому человеку (синантропу), жившему в тот же самый период. Homo sapiens, вопреки своему положению в качестве представителя самой поздней ветви эволюции, появляется в Европе по крайней мере в начале второго межледникового периода (то есть раньше, чем обезьянообразный питекантроп). Некоторые выдающиеся ученые полагают, что так называемый Пильтийский человек, обнаруженный на территории Англии, демонстрирующий определенное сходство с современным человеком, должен быть отнесен к первому межледниковому периоду. Новейшая интерпретация этих фактов заставляет думать, что в течение всей эпохи плейстоцена существовали различные племена людей, в разных местах и с различной скоростью прошедшие параллель-

ные фазы эволюционного развития, приведшего от обезьяны к человеку. Согласно этому представлению, Яванский человек должен рассматриваться непосредственным предком австралийских аборигенов, Китайский человек — предком монголоидов, неандерталец — европейцев, а родезийские и другие африканские ископаемые находки — вероятными предками черного населения Африки.

Откуда бы и когда бы ни пришли наши предки, кем бы и сколь бы древними они ни были, проблема очевидного разнообразия людей остается нерешенной. Известно, что процесс эволюции был долгим и сложным. Известно, что биологическая эволюция так же, как и культурная, продолжается в направлениях, ею уже заданных. В ходе подобного «дрейфа» селекция действует в обоих случаях. Однако, в случае биологической эволюции вариации остаются устойчивыми в той степени, в которой они способствуют выживанию человеческих существ. Культурная селекция сосредоточивается вокруг борьбы за преимущественные ценности. Биологическая и культурная антропология образуют в этом смысле союз, так как оба эти направления равно необходимы, чтобы дать ответ на основной вопрос: как каждый народ стал таким, каков он есть?

Дихон красноречиво подытожил основные принципы, имеющие отношение к данному вопросу:

«...экзотические особенности, привносимые диффузией, и местные черты внутри самой культуры, наследуемые в результате ее адаптации и развития в соответствии с внешними условиями — вот те два элемента, из которых ткется полотно человеческой культуры. Основа культурной ткани слагается внутри, тогда как внешние нити накладываются извне; в том, что касается внешних условий, ее основа статична, в том, что определяется диффузией, — динамична, подвижна и неустойчива. Текстильная аналогия может быть удачно развита и дальше. Так, если внешние условия жизни людей довольно жестко закреплены, то основа культуры, ее базовые характеристики, связанные с этими условиями, тоже будут вполне определенными;

100

если внешние нити, экзотические привнесения в основу, ненадежны и редки, то основа начинает коробиться и сечься. Так, на примере эскимосской культуры можно видеть, что ее характерные особенности, определяемые жесткой связью с внешней средой, оказались плохосочетаемыми с экзотическими новшествами, достигшими этой малой группы. С другой стороны, там, где в силу отсутствия личностного начала основные черты культуры оказываются сравнительно неразличимыми, внешнее вплетение в культурную ткань иносторонних нитей может перекрыть и полностью изгладить ее основу... Таким образом, элементы культуры, выработанные каждым народом в соответствии с возможностями и ограничениями, предоставляемыми ему средой обитания, формируют базис культуры, ее основу, натянутую между людьми и внешними условиями. «Челноки» диффузии, двигающиеся перпендикулярно основе, распространяют внешние нити экзотических черт, привнесенных издалека или из соседних культур, и соединяют основу и уток в узор, определяемый историей или гением каждого народа... Мы живем в трехмерном мире, и человеческая культура построена в соответствии с ним. Она не линейна и не одномерна, как полагают крайние диффузионисты; она не представляет из себя обыкновенной двухмерной плоскости, заполненной разными типами сред обитания, как можно было бы описать ее географическому детерминисту. Скорее, это трехмерная структура, твердо стоящая на фундаменте, ширина которого состоит в вариативности предоставляемых миром внешних условий, а длина есть сумма всех происходивших в человеческой истории диффузий. Высота, на которую она поднимается, измеряется трудноуловимыми единицами, состоящими из интеллекта, темперамента и гения, которыми в различной степени обладают все племена, нации и расы».

Культуры не являются постоянными, но пребывают в становлении. Биологическая эволюция также всегда идет вперед. События культурной и биологической истории не изолированы друг от друга, но взаимно сообразуются; история состоит как из образов, так и из событий. Чем отдаленнее прошлое от настоящего, тем меньше знание о прошлом

101

используется для решения проблем настоящего. Но если часть прошлого живет в настоящем, пусть даже скрываясь в противоречиях и ярких чертах настоящего, тогда историческое знание проницательно. Материал культуры может быть сравнен с шелковой тканью, сотканной из разноцветных нитей. Она прозрачна, а не матова. Тренированный глаз различает прошлое под покровом настоящего. Дело антрополога состоит в том, чтобы выявлять незаметные для поверхностного взгляда черты прошлого в настоящем. IV. Черепа

Один трудолюбивый венгерский антрополог, фон Терок, обычно делает более пяти тысяч измерений на каждый исследуемый им череп. Выдающийся английский антрополог, Карл Пирсон, изобрел инструмент под названием «краниальный координотограф» для того, чтобы иметь возможность описывать череп в терминологии современной геометрии. По его словам, имея интересный экземпляр, он может потратить на его изучение шесть часов.

Немного удивительно, что в глазах широкой публики и даже коллег-антропологов специалисты по физической антропологии предстают одержимыми в изучении черепов. Это правда, что некоторые измерения, сделанные в классической физической антропологии, имеют довольно слабое отношение к тому, чему нас учит современная экспериментальная эмбриология касательно процессов роста костей и тканей. Правда и то, что кое-что в рассуждениях представителей физической антропологии определенно запаздывало за развитием нового знания о наследственности, изучение которой было обязано своими первыми успехами экспериментам Грегора Менделя с горохом в монастырском саду. Какое-то время физическая антропология, в целом, пребывала на периферии наук.

Тем не менее, особый интерес к измерениям и наблюдениям любопытных анатомических мелочей оставался частью и посылкой основной антропологической задачи — исследования человеческого разнообразия. Специалист в физической антропологии относился к человеческой биологии в принципе так же, как археологи и этнологи относятся к человеческой культуре. Появившиеся в физической антро-

103

пологии строгие и стандартизированные техники измерения нашли свое немедленное применение на практике.

Первоначальной сферой их использования стала военная антропология. Для новобранцев были установлены физические стандарты, позволившие более или менее точно определять их средний возраст и состояние по показателям роста, веса и т. п. Несколько позже те же принципы классификации стали использоваться страховыми компаниями и учебными заведениями. Дальнейшее развитие этих принципов в военной сфере определялось проблемами содержания армии. Какое количество шинелей сорок второго размера потребуется для миллиона человек, прибывающих с северо-востока США? Имея данные об уровне распределения и опробованные методики вычислений, появилась возможность делать соответствующие предсказания более надежно, чем основываясь на несистематической оценке и предыдущем опыте.

Применение методов физической антропологии в обеспечении людей одеждой и снаряжением резко возросло в период второй мировой войны. Возникшие проблемы были критическими. Противогазы бесполезны, если они не подходят по размеру, но при этом они не могут делаться для каждого индивидуально. Некоторые аварийные люки в самолетах были слишком маленькими и не обеспечивали бы безопасности, если бы в команды не подбирались люди соответствующего роста. Людей, подходящих по росту для ведения огня из орудийных башен, не хватало во многих частях. Первостепенная важность пространства в авиации и бронетанковой технике потребовали внесения антропологических исследований в сферу инженерного проектирования и учета личного состава. В управлении многими военными машинами фактор ограничения касался не самих машин, а людей, которые ими управляли. Помощь антропологов была необходима, чтобы механизмы ручного и ножного управления, места для сидения, оптические приборы соответствовали в своем использовании естественному положению и движениям человеческого

104

тела — с учетом размеров конечностей, задействованных в данном случае.

То же направление развития принимает физическая антропология в гражданской жизни. Профессор Хутон провел обширное исследование для железнодорожной компании с тем, чтобы спроектировать сиденья, которые были бы приспособлены для наибольшего разнообразия форм и способов человеческой посадки. Один английский антрополог был занят разработкой сидений для школьников. Производители одежды знают, что им требуются сведения о нуждах как покупателя, так и продавца, если они стремятся избавиться от «мертвого» товара. Здесь навыки работы социального антрополога объединяются с опытом физической антропологии в той мере, в какой этого требуют региональные, экономические и социально-классовые факторы. Существуют системы, позволяющие делать заключения о том, каким образом распределяется покупка одного размера из года в года, скажем, у фермерш Арканзаса в сравнении с фабричными работницами из Пенсильвании одного с ними возраста. Дизайнеры конструируют новую одежду с учетом особенностей того населения, для которого она предназначена.

Благодаря своим измерениям и детальным наблюдениям специалист в области физической антропологии также является экспертом по идентификации. Найден скелет. Кому он принадлежал: мужчине или женщине? Были ли они здоровы или нет? Молоды или стары? Был ли живший человек коренастым или стройным, высоким или низким? Принадлежал ли этот скелет американскому индейцу? Если да, то это несомненно приличное погребение вековой или двухвековой давности. Если же покойный идентифицируется как европеец, может быть поставлен вопрос об убийстве. Специалисты в области физической антропологии решают многие подобные вопросы для ФБР и полиции штатов. К примеру, доктор Крогман в качестве «детектива по костям» дал заключение для полиции Чикаго, что две группы костей, найденные в различных местах по Норт Халстед стрит, относятся к

105

одному и тому же лицу. В другом случае он же доказал, что скелет принадлежит подростку восемнадцати-девятнадцати лет африканско-индийской крови, а не взрослому человеку тридцати лет, как об этом заявил анатом, производивший осмотр для страховой компании.

Основные научные вопросы, которые адресует себе биологическая антропология, суть следующие: Каковы механизмы человеческой эволюции? Благодаря каким процессам развиваются местные физические типы? Каковы взаимоотношения между структурой и функциями анатомических и физиологических изменений? Каковы следствия того, что существует разница возрастов и полов? Существует ли какая-либо связь между типами строения тела, предрасположенностью к определенным болезням и склонностью к характерному повелению? Что является законами человеческого роста — в отношении возраста, пола и расы? Каково воздействие факторов внешней среды на организм человека? Каким образом могут быть исследованы форма и функция тела в течение детства и юности, чтобы выявить нормы, необходимые для регулирования потребностей физического и интеллектуального развития ребенка?

Все эти вопросы являются, по сути, обособленными сторонами одной главной проблемы: как соотносятся изменения в человеческом организме и в человеческом поведении, с одной стороны, с тем материалом, который заложен в организме от рождения, а с другой, с воздействием, оказываемым на организм внешней средой? Наследственные возможности человека передаются двадцатью четырьмя парами мельчайших нитеобразных тел, называемых хромосомами. Любая одна из этих хромосом состоит из очень большого (и все еще точно не определенного) числа генов. Каждый ген (микроскопическая химикалия) независим в своем действии и сохраняет свой индивидуальный характер в большей или меньшей степени неопределенно, при этом существует случайность его резкого изменения (мутации). Гены наследу-

106

ются, да. Но точная характеристика взрослого человека может быть дана только в ограниченном числе случаев на основании знания о генетическом багаже, полученном им при зачатии. Результат генетического развития зависит от последовательного воздействия внешней среды в течение всего периода созревания организма. Возьмем два примера из растительного мира. Есть вид тростника, произрастающего как под водой, так и на влажной почве. Растения в этих двух зонах произрастания носят столь ярко выраженные различия во внешнем виде, что неспециалист едва ли поверит, что их гены идентичны. Некоторые растения при одной температуре цветут красными цветами, а при другой — белыми. В случае человека внешние условия значительно разнятся уже на стадии внутриматочного развития; в послеродовой период важное значение имеют различия в питании, уходе, температуре и т. д. Процесс этот сложен, а не прост. Выдающийся генетик Добжанский говорит:

«Гены определяют не характеры, но физиологические предпосылки, которые посредством взаимодействия с физиологическими предпосылками, обусловленными другими генами и внешним воздействием, служат причиной возникновения условий, позволяющих отдельному человеку проявлять определенный характер в данный момент развития».

Человек имеет одни и те же гены на протяжении всей жизни. Однако, в раннем детстве он может быть безволосым, позже — светловолосым, в зрелом возрасте — темноволосым, в старости — седым. С другой стороны, конечно, никакая сумма внешних воздействий не превратит розовый куст в кактус, а оленя в лося.

Обширный комплекс внешних воздействий на человека определяется термином «среда». Существует культурная среда. Есть социальная среда — плотность населения, места обитания и основных коммуникаций, размеры семьи и т. д., —

107

не зависящая от культурных моделей. Есть природная среда: содержание минералов в почве, растения, животные и другие естественные ресурсы: климат, солнечная и космическая радиация; местоположение и топография. Большинство всех этих факторов находятся во взаимодействии. В целостной матрице внешних условий среды то один, то другой фактор оказывает на организм воздействие разной силы.

Человеческое тело столь же отзывчиво на воздействие внешней среды, как и на влияние, соприродно задаваемое генами. Боас продемонстрировал, что рожденные в Америке потомки эмигрантов различаются в строении головы и тела от своих родившихся не в Америке родителей, и что эти изменения увеличиваются по отношению ко времени миграции. Дети мексиканцев в США и испанцев в Пуэрто-Рико также отличаются от своих культурных предков. Шапиро обнаружил, что японские мальчики, рожденные на Гавайях, в среднем на 4,1 сантиметра выше своих отцов, а девочки на 1,7 сантиметра выше своих матерей. Строение тела у поколения гавайцев также иное, чем у поколения их родившихся в Японии родителей.

Изучая детей-сирот, Боас обнаружил, что с улучшением питания почти все дети в группе достигли роста, нормального для их возраста и физического состояния. Нет сомнения, что количество, качество и различия в питании воздействуют на строение тела и другие особенности физического развития. Вместе с тем ясно, что не все изменения могут быть выведены из одной этой причины. Японцы, живущие в Японии, обнаруживают увеличение своего среднего роста по крайней мере с 1878 года. Тот же процесс имел место в Швейцарии уже с 1792 года и может быть подтвержден документально для других европейских стран с начала XIX века, когда появились соответствующие записи. Из студентов, поступивших в Йельский университет в 1941 году, двадцать три процента имели рост выше шести футов, тогда как в 1891 году этот процент равнялся пяти. Согласно одной из разрабатываемых в эволюционизме тенденций, само изме-

108

нение предшествует современным улучшениям в питании, гигиене и образе жизни, которым оно раньше часто приписывалось. Средний рост сегодняшнего американского студента равен росту кроманьонца в позднем каменном веке. Средневековые европейцы и европейцы конца каменного века были гораздо ниже. Милс полагал, что увеличение среднего роста после Средневековья в первую очередь связано с постепенным понижением температуры. Сегодня эта точка зрения может рассматриваться только в качестве гипотезы, требующей дальнейшей проверки. Интересно, однако, что Томас Глэдвин недавно представил свидетельство в пользу того, что люди и животные, живущие в тропическом климате, эволюционировали в направлении общего уменьшения их физической конституции.

Избирательная миграция является сложным фактором в объяснении сравнений между эмигрантами и исконным населением, семьдесят шесть процентов из пришедших на Гавайские острова японцев значительно отличались от своих ближайших родственников в Японии. К самой возможности эмигрировать в большей степени готовы люди, очевидно демонстрирующие типичные особенности телесной конституции и, предположительно, способные привнести в новые условия обитания выделяющие их наследственные особенности.

Сложность обособления факторов внешней среды от факторов наследственности, а также разделения самих факторов внешней среды друг от друга препятствует значительному прогрессу за пределами того общего положения, что природа человека в некоторых отношениях нестабильна и что проявление ее как долговременного, так и удивительно кратковременного развития может наблюдаться при воздействии на одни и те же гены различных условий. Новые эксперименты, проводимые в области физической антропологии, направлены на проверку результатов воздействия внешней среды на природные особенности организма. Современные статистические исследования также отмети-

109

ли ряд соответствий между физиологическими процессами, погодными условиями и временными циклами.

Конечно, это не означает, что «погода определяет судьбу». Однако, по крайней мере в Соединенных Штатах, дети, зачатые в мае и июне, обнаруживают большую продолжительность жизни, чем зачатые в другие месяцы. Поразительно большое число выдающихся людей родилось в январе и феврале. Европейцы, переезжающие в места теплого климата, где нет резко выраженной разницы во временах года, обнаруживают сокращение срока жизни и способности к воспроизводству. Хантингтон полагает, что высокая и непрерывная активность американцев, живущих на севере Соединенных Штатов, вызывается частыми ураганами и резкими переменами в погоде. По произведенным им подсчетам, существует сезонная зависимость преступлений, умопомешательств и самоубийств в европейских странах США, и сезонная периодичность социальных волнений в Индии. Хантингтон считает даже, что здоровье и воспроизводство изменяется в соответствии с ритмичностью сложных серий долгих и кратких циклов.

Человек — это домашнее животное. Домашние животные демонстрируют огромный спектр различий, в наибольшей степени свойственных также человеку. Специалисты по физической антропологии продемонстрировали важность этой изменчивости на практике. Профессор Боас, например, был первым, кто показал, что хронологический и физиологический возраст школьников часто не совпадает. Развитие личности может измениться, если спектр возможных изменений не принимается во внимание, а наблюдения строятся на стереотипе, скажем, о том, что такое двенадцатилетний возраст. Здравые замечания Боаса оказались также весьма кстати в ходе исторических дискуссий о росте психиатрических больниц. По его словам, в частности, рост этих больниц отражает лишь общую тенденцию к признанию душевнобольных, за которыми до этого ухаживали в домашних условиях. Даже если количество душевнобольных действи-

110

тельно возросло, статистически это означает, что соотношение здорового населения к больным возросло в той же степени.

Во многих отношениях биологическая антропология служит дополнением медицине. Это верно даже для такой очевидно непрактической области, как изучение человеческой эволюции. Как писал профессор Хутон:

«Известно, что некоторые ортопедические проблемы, возникающие у человека, связаны с несовершенством его эволюционной адаптации к выпрямленной осанке и к способу передвижения на двух конечностях. Человек является переделанным животным. В ходе эволюции его предки действовали как живущие на ветвях животные, использующие руки для того, чтобы лазить по деревьям. На более ранних стадиях этому предшествовал ряд изменений в его образе жизни, позе и характере передвижения. Эта ранняя история делает необходимым повторение тех же этапов в лечении и восстановлении более или менее податливого организма больного. Если кости искривлены, изогнуты, выгнуты в одну сторону или другую, то определенного изменения можно достичь, варьируя возможности напряжения и деформации тела в целом. Найденные и обеспечивающие подвижность тела связи зафиксированы. Мышцы закреплены таким образом, чтобы выдерживать неравномерную для них рабочую нагрузку. Внутренние органы смещены в том или ином направлении. В создании нового действующего механизма многие элементы старого оказываются лишними и должны быть просто отброшены... То, что специалисты в области ортопедии должны опираться в данном случае на широчайшие познания эволюции человека, представляется настолько очевидным, что нет необходимости это доказывать».

Аналогичным образом физическая антропология оказывается необходимой специалистам в области челюстной стоматологии. Благодаря помощи антропологов, дантисты получают также рекомендации о влиянии того или иного питания на рост и разрушение зубов. Сравнительно-антро-

111

пологическое изучение различных форм женского таза оказывается чрезвычайно полезным для понимания закономерностей и частотности неудачных родов и детской смертности. Пользу от сравнительно-антропологических исследований извлекают для себя и специалисты в области педиатрии. Определенное влияние оказывает антропология и на общее отношение к медицинской профессии. Идея целостного подхода к человеку — идея антропологическая. Успехи Пастера и Листера были столь впечатляющи, что медики считали возможным лечить не столько самих людей, сколько их болезни, имея дело с отдельными симптомами и предполагаемыми причинами (например, вызвавшими болезнь микробами). Понятно, что медики концентрировались при этом на отдельном пациенте и на группе болезней. Соответствующие требования биологических нормативов при таком подходе не могли быть соблюдены. Благодаря антропологам, медицина получила ценные методы группового анализа и понимание важности статистических примеров. Было продемонстрировано, например, что истолкование симптомов заболевания часто правильно в том случае, если учитываются возраст, пол, строение тела и этническая принадлежность больного. Иногда симптомы говорят о самом больном гораздо меньше, чем о нем же как о представителе определенной группы. Возьмем один пример из области психиатрии. Старый сицилиец, недостаточно хорошо знающий английский язык, оказался в одном из госпиталей Сан-Франциско по причине незначительного недомогания. Из невнятной речи больного осматривавший его врач разобрал, что настоящей причиной своей болезни тот считает колдовство и какую-то женщину-колдунью. Врач тут же отправил его в психиатрическое отделение, где его и оставили на несколько лет. Между тем, в итальянской колонии, откуда он был родом, любой его ровесник верил в колдовство. Здесь это было естественным и потому «нормальным». Если бы на колдовство стал ссылаться не он, а кто-либо из тех, к кому по образованию и социальному положению относился сам

112

врач, тогда это действительно было бы признаком умственного расстройства.

Изучение особенностей иммунитета и восприимчивости различных групп населения все еще находится в зачаточном состоянии. Однако и сегодня хорошо известно, что некоторые жители Африки и Азии гораздо более устойчивы к определенным видам микробов, чем приезжающие туда же европейцы. Рак и болезни печени гораздо более обычны у одного населения, чем у другого. Особенности крови, ведущие к случаям детской смертности при рождении (или уже в утробе), весьма по-разному проявляются у негров, китайцев, американских индейцев и белых. Процессы обмена веществ зависят от питания, внешней среды, других факторов, которые лишь в частичной степени определяются генными отличиями. То же самое следует сказать и о многих других, варьирующих по своему типу болезнях, которые представляются имеющими генетическую природу по преимуществу. Так, например, особый характер кожи негров, в силу своей исключительной пигментации, способствует относительному иммунитету к ряду кожных заболеваний. Цветные жители Явы и Южной Африки, хотя и подвержены раковым заболеваниям, реже болеют раком груди и других органов, чем европейцы. Возможно, впрочем, что причиной этого являются местные особенности и численность тех или иных паразитов. Различная восприимчивость к болезням была, вероятно, одним из важнейших факторов естественного отбора в эволюции человека. Коклюш, болезни щитовидной железы, кретинизм особенно распространены в Северной Европе; народы Центральной Европы так же уязвимы в отношении коклюша и болезней щитовидной железы, но относительно свободны от легочных заболеваний; американские негры устойчивы к малярии, желтой лихорадке, кори, краснухе, дифтериту, но склонны к болезням сердца, легких, почек и к туберкулезу. Некоторые из этих различий, очевидно, связаны с природным окружением, изолированностью и открытостью общества, социальными и экономическими условиями.

113

Весьма близкое отношение к медицинским проблемам имеет органическая антропология. В контексте сравнительного изучении человеческих групп антропологию интересует прояснение и описание физиологической типологии как на культурном и биологическом уровнях, так и в аспекте взаимодействия последних. Страховые компании изучали опыт, согласно которому американцы, представляющие собой разные физические типы, в различной степени подвержены тому или иному риску. Врачи-клиницисты долгое время исходили из зрительного впечатления, что мужчины и женщины определенного телосложения в большей степени восприимчивы к тем или иным болезням, чем те, кто имеет иную физическую конституцию. Измеряя и наблюдая человеческое тело, врачи стремились обнаружить и описать такие закономерности, которые отражали бы преимущественно индивидуальные особенности физического строения человека, а не свойства, характеризующие физические группы белых в сравнении с неграми, негров в сравнении с азиатами, и т. д.

Разнообразные комбинации антропологических измерений и показателей ориентированы на то, чтобы выделить из общей массы населения тех, кто страдает теми или иными болезнями по преимуществу. К примеру, один исследователь обнаружил, что дети, страдающие экземой и тиком, имеют более широкие лица, плечи, грудную клетку, бедра, чем здоровые дети из той же социальной среды. С другой стороны, у детей с острой кишечной интоксикацией и рядом других заболеваний лица и плечи сравнительно уже, чем у детей из других контрольных групп. Результаты еще одного исследования оказались полезны при диагностике и лечении двух видов артрита, так как указывали, что пациенты с широкой костью и мускулистым строением тела более склонны к дегенеративным формам болезни, чем к ревматическим.

Подверженность туберкулезу, различным видам язвы, болезням сердца, детскому параличу и диабету, вероятно, связана с определенными физическими особенностями.

114

Мучительные головные боли и мигрени в большинстве случаев зависят не только от психологических и личностных причин, но также от характера анатомического строения черепа и лица. Мужчины, по некоторым показателям приближающиеся к женскому типу, и женщины, обладающие признаками мужественности, особенно подвержены различным физическим расстройствам и ряду органических заболеваний. Все эти соответствия находят свое наибольшее практическое применение не столько в области оперативного и точного диагностирования, сколько в области предупреждения болезней. Человеку, предрасположенному к язве желудка, стоит уделять большее внимание диете и избегать эмоциональных стрессов.

Недавние исследования указывают на существенные соответствия между строением тела, темпераментом и индивидуальностью. Доктор Карл Зельцер связывает ряд физических диспропорций с тенденцией к проявлению определенных черт индивидуальности. Молодые люди, исключительно высокие для своего веса, с бедрами, широкими по отношению к плечам, головой, непропорционально большой в сравнении с размерами грудной клетки, и обнаруживающие иную асимметрию, являются, в среднем, более чувствительными, эмоционально менее устойчивыми и менее способными к социальной адаптации. Это соотношение, конечно, не всегда выдерживается в каждом конкретном случае. Однако, подобный статистический анализ позволяет не только устанавливать с высокой степенью вероятности то, что люди данного телосложения будут обладать определенными индивидуальными особенностями, но также прояснять место этого человека в его группе. То, как он вписывается или не вписывается в группу, дает неоценимый ключ к пониманию его индивидуальных проблем.

Пример одного из наиболее известных исследований в области органической антропологии — работа, проводимая профессором Хутоном по изучению преступности в США. Отстаиваемое им мнение, вокруг которого развернулись дис-

115

куссии, заключалось в том, что преступники, в целом, являются людьми с биологически заданной неполноценностью. Большинство его оппонентов сочли это мнение недостаточно учитывающим социо-экономические факторы преступности. Хутон подчеркивает, что «у преступников нет ни клейма Каина, ни каких-либо иных физических отметин, по которым они могли бы быть узнаны с первого взгляда». Однако, он дает основание в пользу таких свидетельств. Например, из общей массы преступников, осужденных за воровство и кражи со взломом, большинство бывает низкорослыми и худощавыми, а среди осужденных за преступления, совершенные на сексуальной почве, низкорослыми и полными.

Большое количество основных утверждений Хутона в глазах осторожного читателя заслуживает, вероятно, вердикта «недоказанности». С другой стороны, то, что некоторые методы Хутона оказались неудовлетворительными, не означает, что органический фактор в криминалистике не играет никакой роли. Беспристрастный критик не может не признать данных, определенно указывающих на то, что преступники в Соединенных Штатах не представляют собой произвольную в биологическом отношении группу населения; распределение физических характеристик среди тех, кто осужден за различные преступления, не могут быть скинуты со счета. Для того, чтобы оружие выстрелило, необходимы соответствующие обстоятельства. По утверждению Хутона, обстоятельства эти в некоторых случаях предопределены органически. Какие-то преступники выросли в трущобах и совершили преступления, ориентируясь на опыт своих предшественников. С другими все обстояло иначе. Почему, если факторы внешнего окружения предрасполагают к преступлениям, не все в одной и той же ситуации их совершают? В каких-то случаях для объяснения этого кажется достаточно того аргумента, что в силу разного рода событий в жизни один брат становится вором, а другой святошей. Хотелось бы полагать, что этому всегда соответствуют опреде-

116

ленные обстоятельства внешнего окружения (которые по возможности могут быть учтены). Однако, есть и такие случаи, когда приходится полагаться на дальнейшее изучение факторов биологического порядка.

Благодаря успехам доктора В. X. Шелдона и его коллег был достигнут огромный прогресс в точном описании различных типов телосложения. Вначале Шелдон разработал метод так называемой телесной типологии, который давал только общие характеристики различных людей, описывая их как «грузных», «худых» или «среднего телосложения». В противном случае была опасность погрязнуть в бесконечном списке исчислений, показателей и наблюдений. Было ясно, что любой конкретный человек может рассматриваться с точки зрения чрезвычайно обширных градаций полноты, худобы и комбинации этих понятий. Система Шелдона сводит данное различение к упорядоченной шкале показателей. Тело разделяется на пять зон, каждая из них рассматривается в системе оценок от одного до семи в соответствии с тремя главными факторами: эндоморфическим (акцентирующим показатели жира и внутренних органов), мезоморфическим (с акцентом на костях и мышцах) и эктоморфическим (акцентирующим отношение внешней поверхности тела к его объему, и нервной системы к массе тела). Комбинация данных величин дает общий тип человеческого телосложения. Так, телесный тип с отметкой 226 означает, что в данном случае преобладает третий компонент (эктоморфический). Соответствующий ему человек худощав и несколько хрупок, но при этом он не является экстремальным для этого телесного типа примером, поэтому оценка его равна 6, а не 7 единицам. Развитие мускулатуры слабое, соответствуя мезоморфической оценке в 2 единицы. Незначительное наличие жира и округлости некоторых зон тела соответствуют эктоморфической оценке 2 единицы. Можно сказать, что это «низкий», но не «экстремальный» эктоморф. Из трех тысяч студентов колледжа подобную оценку получил почти каждый четвертый.

117

Теоретически возможная оценка телесного типа равна 343, однако приблизились к этой оценке в рассматривавшихся группах лишь 76 человек. На тысячу студентов-мужчин распределение телесных типов составило: 136 человек с преобладанием эндоморфического типа, 228 — мезоморфического, 210 — эктоморфического; 190 человек обнаружили равенство в распределении типологических оценок, 236 — спорадически редкую типологию. Из четырех тысяч человек приблизительно три четверти соответствуют 29 телесным типам.

При необходимости модификаций и возможных улучшений, описательная классификация Шелдона, по общему мнению, представляет собой значительное научное достижение. Гораздо более спорным является утверждение о связи между телесными типами и шестьюдесятью эмоциональными особенностями. Согласно этому утверждению, мезоморфический тип телосложения характеризует преимущественно деятельных людей, эктоморфический — склонных к рефлексии, эндоморфический — склонных к еде и радостям жизни. Известно, что душевнобольные, страдающие манией преследования и манией величия, являются обычно людьми мезоморфического типа, больные с резкими переменами в настроении — мезоморфического или эндоморфического. Больные с диагнозом шизофрения, как правило, обнаруживают эктоморфический или дисгармоничный типы телосложения. Эффект шоковой терапии наилучшим образом сказывается на больных с высокими показателями эндоморфического, и наихудшим образом на больных с высокими показателями эктоморфического типа. Установление соответствий между телесными типами и типами индивидуальности, а также телесными типами и предрасположенностью к тем или иным видам душевных болезней — работа, которая в значительной степени еще ждет своего продолжения. Однако, аргументы в пользу того, что данные соответствия существуют, имеются уже сегодня.

Использование телесной типологии должно быть признано ценным пока только на стадии изучения. Самое боль-

118

шее, что в данном случае сделано, связано с обследованием студентов-мужчин. Изучено несколько женщин. Есть примеры, относящиеся к старшим и более молодым группам населения. Об изменениях, происходящих у одного и того же человека в связи с возрастом, питанием, внешними условиями, известно мало, хотя Гэбриэл Ласкер уже показал на примере тридцати четырех человек, которые в течение двадцати четырех недель добровольно подвергались режиму специальной диеты, значительное изменение их телесного типа. Объектом большинства исследований становились представители белого населения. Неизвестно, в какой степени те же показатели будут соответствовать китайцам или индейцам. Нет работ о наследственности телесных типов. Внешние физические характеристики могут оказаться выражающими различие генетических моделей, влияющих на активность эндокринных желез.

Итак, в данной главе мы коснулись преимущественно примеров приложения физической антропологии. Теперь обратимся к некоторым выводам. Прибегая к помощи кронциркуля, исследуя самые незначительные различия в строении костей, сравнивая физиологию и телесную конституцию, специалисты по физической антропологии имеют возможность постулировать четыре фундаментальных положения: животную природу человека и его близкое родство с другими животными, невозможность интерпретации эволюции человека только как способности к выживанию, пластичность человеческой биологии, сходство всех типов людей. Эти положения стоит знать любому образованному человеку.

Специалисты до сих пор обсуждают детали биологических связей между человеком и обезьяной. Согласие достигнуто в том, что ни одна из ныне живущих обезьян не является родоначальником человека. Горилла, шимпанзе, орангутанг, гиббон, — обезьяны, обитающие в Старом и Новом Свете, живущие и ископаемые, — все они потомки общих

119

предков. В чрезвычайно отдаленное и точно не установленное время пути их развития совпадали, но само это развитие в каждом случае было разным. Эволюционная история обезьян строилась достаточно специфически. Что касается человека, то его развитие было сравнительно неопределенным, а сам он сохранял свою пластичность. Возможно, что живущие ныне человекообразные и другие обезьяны избежали воздействия суровых условий обитания. Они смогли добывать еду, не развивая свои умственные способности. Один ученый, изучавший шимпанзе в условиях их естественного обитания, предположил, что избыток фруктов и другой еды способствовал тому, что энергия развития вида была направлена в сторону эмоций. Жизнь шимпанзе не была достаточно тяжелой, чтобы вызвать появление орудий труда и иных средств, необходимых для выживания. Человек не пострадал от подобной сверхмеханизации, «натренированный своей несостоятельностью».

Как бы то ни было, необходимо признать, что звериные сородичи близки нам как по поведению, так и по мельчайшим деталям анатомии и физиологии. При воспитании в человеческой семье дитя шимпанзе ведет себя таким же образом, как и ребенок. За исключением обучению туалету и ходьбе, шимпанзе учится всему остальному быстрее, чем человек. Успехи, которых он достигает, могут ввести в заблуждение. В стандартизированном поведении гамадрилов, совершающих кувыркание вокруг достигших зрелости сородичей, можно обнаружить прототип человеческих «обрядов перехода»*. Взрослый бабуин позволяет одной из своих жен, если та показывает признаки беременности, безнаказанно брать его собственную еду. Не кажется ли это шагом в эволюции альтруизма? Йеркс сравнивает уход приматов друг

* «Обряды перехода» — принятый в современной этнологии термин для обозначения ритуальных действий, сопутствующих изменению возрастного и социального статуса человека (инициация, свадьба), а также рождению и смерти.

120

за другом с заботливым вычесыванием дикарями вшей друг у друга; по его мнению, такие действия являются эволюционным прототипом любой социальной деятельности в сфере обслуживания — от парикмахера до врача.

Разница между человеческим поведением и поведением обезьян была бы разницей количественной, а не качественной, если бы человек не пользовался речью и символами. Но даже в этом отношении определение качественной разницы должно быть осторожным. Шимпанзе умеют использовать машину, которая называется шимпомат. Они знают, что жетоны различного цвета могут дать им определенное количество винограда и бананов. Они знают, как работать, чтобы получить такие жетоны, и как сохранить их до следующего раза, когда они окажутся в комнате, где стоит такая машина. В скорости обучения шимпанзе показывают те же показатели, что и люди. Рудименты речи — или, по крайней мере, различимые выкрики — наблюдаются у шимпанзе, гиббонов и других обезьян.

Различия между приматами, включая человека, имеют различные переходные ступени, так как все эти приматы в чем-то родственны и самым незначительным насекомоядным животным. Все живое составляет порядок природы, человеческая природа в этом смысле является также и животной. История человека как история организма является невероятно древней, религия и иные создания человечества могут дать лишь очень ограниченные представления об этой истории.

При том, что пластичность составляет определяющую черту человека, животные также обнаруживают удивительное разнообразие форм адаптации. Различные животные живут в тропиках, на арктических просторах, на высоких горах, в пустынях. При переезде в тропики средний показатель обмена веществ у белого человека снижается на десять-двадцать процентов, однако индивидуальная вариативность остается высокой. Разные народы употребляют в пищу сгнившую древесину, глину, змей, червей, гнилое мясо и рыбу.

121

Некоторые племена живут исключительно на мясе и рыбе, другие употребляют только овощи. Приспособляемость позволила человеку выжить в местах, где животные, гораздо более разборчивые в питании, вымерли бы от голода.

Никакой другой организм не манипулирует со своим телом так, как это делает человек. Детский череп может быть деформирован странным образом без большой опасности, вызывая разве что головную боль при тяжелых случаях деформации. Нос, уши, талия, даже половые органы становятся объектом жестоких операций. Культ йоги демонстрирует, что ни одна культура не обладает моделью полного использования возможностей человеческого организма. Йоги способны вызывать рвоту по своему желанию, очищать желудок с заглатыванием ткани, промывать толстую кишку — а это значит произвольно контролировать расслабление круговой мышцы анального отверстия. С другой стороны, не допускается произвольный контроль в отношении уретральных мышц. Мочевой пузырь может быть промыт только с помощью введения в него трубки. Разнообразие способов сидения, ходьбы, расположение большого пальца показывает, что ни одна культура не задействует все возможные способы мускульных способностей человека. В целом, мышечная активность человека проявляется на двадцать процентов ее возможностей.

Человек сохранился как отдельный вид большей частью благодаря своей пластичности, использованию своего разума и своих рук. Все люди являются животными, использующими символы. Все люди используют орудия, представляющие собой либо телесные механизмы, либо продолжение телесных механизмов. Человекообразные и другие обезьяны приспособились к различию условий своего обитания благодаря органической дифференциации. Результатом этого явилось то, что многие виды и породы оказались не в состоянии скрещиваться и иметь потомство. Представители человеческого типа могут иметь детей. Приспособление людей описывается прежде всего в контексте их образа жизни и их культуры.

122

Нельзя сказать, что на человеке не отразилось влияние эволюционного процесса. Человеческие типы, насколько об этом можно судить по некоторым признакам, также эволюционировали. Свою роль в данном случае сыграли естественный и половой отбор. Человеческая эволюция осложнялась также факторами социальной организации. В некоторых обществах браки допускаются только между родственниками по отцу или по матери. В одних обществах предпочитаются браки по отцовской линии. В других родственные браки специально запрещены. Результатом этих и иных факторов социального отбора и его влияния на наследственность явилось определенное различие физических типов.

На ранних стадиях человеческой истории небольшие группы жили изолированно друг от друга на протяжении длительного времени. Это оказало двоякий эффект на эволюционный процесс. Во-первых, в ходе естественного развития генетического механизма исчезли некоторые наследственные элементы. Во-вторых, если изоляция имела место в районах со специфическим давлением окружающей среды, то приобретенные в таких условиях особенности, способствовавшие выживанию, имели тенденцию к своему наследственному закреплению. Особенный интерес в данной связи вызывает наличие или отсутствие минеральных веществ, стимулирующих работу эндокринных желез. Так, например, можно утверждать, что предки китайцев и других монголоидов были изолированы в местах с недостаточным содержанием йода в течение последнего межледникового периода.

Помимо природных, половых и социальных факторов отбора и изоляции, на эволюцию человека влияла нерегулярность в получении хромосом и мутации (внезапные изменения генетического материала). Мы не знаем, как и почему возникают мутации при нормальных условиях. Какую-то роль в этом процессе может играть внешняя среда. Единственное, что мы знаем, это то, что мутации имеют место. В дол-

123

гом царствовании королевы Виктории видят причину возникновения мутации, вызвавшей гемофилию. Изо всех бесчисленных появляющихся мутаций в конечном счете сохраняются только те, которые являются либо доминирующими, либо способствующими выживанию. В конечном счете именно комбинация генетического материала оказала влияние на эволюцию в условиях расового смешения.

Таким образом, хотя естественный отбор играет определенную роль в эволюции человека, более важными, вероятно, являются: вариативная случайность, географическая изоляция и рекомбинация наследственного материала. Впрочем, в основных направлениях эволюция видов и групп животных проходила, как кажется, более или менее независимо от воздействия окружающей среды и условий изоляции. Иными словами, некоторые вариации являются результатом не столько случайности, сколько предзаданности в биологическом наследстве видов и родов. Хутон с тревогой показывает определенные тенденции в современной эволюции человека: «Кажется, что человек становится животным, вступив на путь конечного упадка. Это отражается не только на его зубах, челюстях, лице, но на самом его мозге, на его содержимом, и на других частях тела». Даже в той степени, в которой человеческое существо могло бы сознательно контролировать направление эволюции, это кажется весьма сомнительным.

Эволюционные процессы бесспорно являются бесконечно более сложными, чем их представляли Дарвин и Хаксли. Социальный дарвинизм, изображавший «продвижение» только как результат мучительного соревнования, «войны всех против всех», является чрезвычайным упрощением действительного положения дел. Морис Оплер красноречиво писал:

«Приматы выжили и стали людьми не потому, что они были особенно крепкими, не потому, что они приспособили свои тела к другим условиям жизни, не потому, что их физические особенности помогли им в кровавом соревновании. Они выжили потому, что были исключительно чувствительными и терпимыми в своем взаимодействии друг с

124

другом, с животными, со своей средой обитания. Соответствие такого рода имеет более неуловимое значение для биологии, чем способность к физической победе. Возможно, мы увидим, что агрессия, органическое соревнование, физическое насилие не имели большого веса в эволюции человека и его предков. Но даже если мы этого не узнаем, можно быть уверенными, что именно эти факторы сказываются на стабильности самого существования человека сегодня. В наше время, когда политические и общественные науки в целом имеют дело с соответствующими биологическими фактами в большей степени, чем с факторами столь популярного некогда и столь пагубного органицизма».

Некоторые эволюционные отличия жизненно важны при экстремальных условиях обитания. Такова, например, адаптация к условиям холода и жары. Эскимосы и тибетцы коренасты и сухопары, народы Индонезии — субтильны, обладая относительно малой кожной поверхностью, чтобы испарять влагу, африканские негры наделены большим количеством потовых желез и сильной пигментацией. Узкий нос является в наилучшей степени приспособленным к медленному вдыханию и согреванию воздуха в холодном климате. Вместе с тем узконосые жители Северной Европы выживают и производят потомство в тропиках. Хотя другие вариации, вызвавшие различия человеческих типов, любопытны и представляют определенный научный интерес, их значение в качестве определяющих человеческую жизнь невелико.

Японцы обладают необыкновенно развитыми грудными мышцами. Такие наследственные болезни, как наследственная зрительная атрофия и гемералопия (болезнь сетчатки Огути), чаще встречаются в Японии. Для бушменов Южной Африки характерно избыточное развитие жировой ткани на ягодицах, деликатно определяемое учеными как «стеатопигия». Внешние половые органы у мужчин и женщин бушменов также чрезвычайно и необычно развиты. Расположение артерий в районе лодыжек по-разному выражено у африканских негров и белых, живущих на одной и той же территории. Разрывы пуповины при родах чаще бывают у

125

негров Восточной Африки, чем у живущих там же белых. Лысых больше среди белых, чем среди представителей иных рас. Между тем ни одно из этих различий — а список их может быть значительно увеличен — не является абсолютным. Такие отличия отражают определенные пропорции в рамках всего населения. Вероятно, более девяноста пяти процентов биологического багажа является общим для всех человеческих существ, включая и тех, кого мы привычно выделяем на фоне других рас. По словам известного специалиста в области физической антропологии В. В. Хоуэлса:

«Наш мозг и их мозг обладают одинаковой структурой, их питает одинаковое количество одинаковой крови, они зависят от одинаковых гормонов и одинаковых чувств; все это хорошо известно, и нет ничего, что позволило бы утверждать обратное».

Конечно, и во внешнем облике, и в силе, и в возможностях человека обнаруживается значительное индивидуальное разнообразие, основанное на физической наследственности. Но все эти различия противоречат их локальной, региональной и континентальной типологии. «Расы», языки и культуры не варьируются совместно. Может случиться, что одна группа населения, обладающая общим языком и культурой, — те, кого Элсворт Хантингтон определял как «знакомые и сородичи», — на какое-то время оказывается исключительной и мощной силой, зависящей, в частности, от особенностей биологической наследственности. Одним из хороших примеров, приводимых Хантингтоном, являются пуритане. Пуритане репрезентируют выборку всего населения Британии; в течение нескольких поколений они оставались в относительной биологической изоляции, при которой отличительной особенностью наследственности являлись браки между родственниками. Стоит заметить, однако, что биологическая группа такого типа не соответствует популярному понятию «расы».