Гельмут Кёнигсбергер

СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЕВРОПА

400-1500 ГОДЫ

См. библиографию.

Глава 5. Позднее Средневековье: заальпийская Европа, 1340–1500 годы

Черная смерть, 1348–1350 годы

Население

В лето Господне 1349… случился великий мор по всему миру; начался он и от южных, и от северных пределов, а закончился таким разорением, что едва уцелела лишь горстка людей. Города, некогда густо населенные, опустели, и так быстро росла сила мора, что живые не успевали погребать мертвых… Вскоре за моровым смерчем последовал и падеж: скотины, а затем стал погибать и урожай. Земля оставалась невозделанной, поскольку не хватало земледельцев, множество которых погибло от мора. И такое страдание последовало за этими бедствиями, что потом мир уже никак не мог вернуться к своему прежнему состоянию .

Такими простыми и безыскусными словами английский хронист, современник событий, описывал последствия самого большого бедствия, пережитого Европой после VI в. Людям Средневековья были хорошо знакомы смертельные болезни – туберкулез, проказа, дизентерия, малярия и многочисленные недуги, которые называли общим именем «лихорадка». Но на сей раз они имели дело с бубонной чумой,  которая шла на Запад из Восточной Азии по караванным путям монгольской империи и в 1347 г. достигла Италии: считалось, что ее завезли генуэзские корабли из Причерноморья. Это был последний и самый страшный, хотя и нежданный, итог ужасных монгольских набегов. В течение следующих двух лет чума из Италии распространилась почти по всей Европе. Ее последствия оказались опустошительными. Чума – болезнь грызунов, которую переносят блохи; поэтому условия для распространения заразы были особенно благоприятны в густонаселенных местах, изобиловавших крысами, – иначе говоря, во всех средневековых городах.

Смертность среди заразившихся была невероятно высока; к тому же, как сообщает английский хронист, во многих районах бедствие усугублял временный спад сельскохозяйственного производства.

Общее число умерших от чумы, по различным оценкам, достигало почти четверти населения Европы. Поскольку смертность распределялась неравномерно, в некоторых районах, городах или деревнях она значительно превышала средний уровень. В Гамбурге, например, умерли 6 членов городского совета из 21, 18 торговцев мясом из 40 и 12 булочников из 34.

Эта катастрофа вызвала всеобщее потрясение, и самым сильным чувством был ужас. «Бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, – писал флорентиец Джованни Боккаччо (1313–1375), – что брат покидал брата, дядя – племянника, сестра – брата и нередко жена – мужа… отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети».  Оборотной стороной страха стала истерия: многие предавались непрерывному пьянству или разврату; другие, напротив, старались смягчить гнев Божий суровыми самоистязаниями. Братства флагеллантов (мужчин и женщин, истязавших себя тяжелыми плетьми) появились в XIII в.; теперь число флагеллантов быстро росло, а их мрачные процессии придавали обстановке еще более зловещий облик. Естественно, люди были склонны искать «козлов отпущения» – демонов в человеческом обличье, или слуг дьявола, которые намеренно отравляли колодцы. Первыми жертвами таких подозрений, как это бывало почти всегда, оказались евреи; но и любой чужестранец мог внезапно стать объектом смертельной охоты.

Не все, конечно, находились в равном положении. Богатые по крайней мере могли уехать в сельскую местность и там переждать бедствие в относительной безопасности, подобно дамам и кавалерам Боккаччо, которые тешили друг друга занимательными и пикантными историями, рассказанными в «Декамероне».

Основные структуры и учреждения европейского общества пережили эпидемию; тем не менее ее последствия в полной мере дали о себе знать лишь много лет спустя.

К несчастью, Черная смерть приходила не один раз; она вернулась в 1360 г. и поразила преимущественно детей, возможно, потому, что многие взрослые, пережив первую эпидемию, теперь обладали иммунитетом. Спустя 10 лет эпидемия возникла вновь. Затем интервалы стали больше, а смертность неуклонно снижалась. Но чума по-прежнему оставалась непредсказуемым убийцей вплоть до последней мощной вспышки эпидемии в 1664–1665 гг., которую столь выразительно описали Сэмюэль Пепис и Даниэль Дефо.  Именно эти постоянные повторения болезни препятствовали быстрому восстановлению численности населения, достигнутый в XII–XIII вв. прирост был сведен на нет, и только в конце XV в. начался медленный демографический подъем. В 1340 г. население Франции составляло приблизительно 21 млн. человек, а в 1470 г. оно все еще не превышало 14 млн. Для Англии эти цифры составляют, по оценкам, соответственно 4,5 и 3 млн., для Германии – 14 и 10 млн.

В настоящее время, однако, превалирует мнение, что снижение темпов роста населения началось за полвека до эпидемии. К 1300 г. сельское хозяйство достигло предельной продуктивности, если иметь в виду существовавший тогда уровень земледелия и сложности, связанные с перевозкой продукции из тех районов, где она пока еще была в избытке, туда, где ее недостаток грозил голодом. Между 1316 и 1319 г. многие территории Европы пострадали от катастрофических неурожаев, сопровождавшихся резким скачком цен. Небывало сильные весенние паводки на побережье Северного моря затопляли обширные площади земли и целые деревни. Очертания Зейдерзее, большого залива на севере Голландии, постоянно менялись до XX в., когда длинная дамба через вход и интенсивная мелиорация земель фактически превратили его во внутреннее озеро – Эйсселмер.

Природные бедствия начала XIV в. свидетельствовали о том, что сельскохозяйственное развитие предыдущих трех столетий себя исчерпало; но сами по себе они не шли ни в какое сравнение с катастрофическими последствиями Черной смерти и повторявшихся эпидемий.

Сельское хозяйство: конец крестьянской зависимости

На протяжении всего Средневековья земля оставалась важнейшим источником благосостояния. На рубеже XIII в. земли стало не хватать, и, как следствие, цены на нее поднялись. Это в свою очередь означало рост земельной ренты и цен на сельскохозяйственную продукцию; при этом рабочая сила оставалась в изобилии и была дешевой. После Черной смерти соотношение изменилось: земли оказалось в достатке, спрос на продукты питания и соответственно цены резко упали, а вот найти рабочие руки стало тяжело. Эта задача была вдвойне трудной: во-первых, чума истребила массу крестьян, а во-вторых, многие безземельные поденщики и владельцы маленьких участков могли теперь занимать пустующие земли.

Результаты этих процессов давали о себе знать весьма долгое время. С одной стороны, выросла стоимость рабочих рук; с другой – доходы крестьян в большинстве случаев не увеличивались, поскольку цены на сельскохозяйственную продукцию упали, особенно после периода хаоса и голода, последовавших сразу же за первой эпидемией чумы. К тому же землевладельцы немедленно отреагировали на эту ситуацию, установив максимальные пределы оплаты труда; в Англии, например, специально с этой целью парламент принял Статут о работниках (1351). Вместе с тем подобное законодательство оказалось неэффективным – особенно в долгосрочной перспективе, поскольку реально нельзя было запретить нанимателям увеличивать заработную плату.

Тем не менее землевладельцам пришлось приспособиться к новым условиям. Те, кто все еще мог рассчитывать на внешний рынок, старались переложить повинности на своих арендаторов, причем вели себя более жестко, чем раньше. Но опять же подобную политику нельзя было проводить в течение долгого времени: землевладельцы конкурировали друг с другом в поисках рабочих рук, и при наличии множества свободных участков арендаторы просто уходили из поместий с чрезмерными повинностями в другие места. Поэтому все большее и большее число землевладельцев вынужденно сдавали свои владения в аренду или в обработку под часть урожая, как это практиковалось в Южной Европе. В условиях неустойчивости рынка и падения или резкого колебания цен было выгоднее жить на фиксированную ренту и предоставлять арендаторам самим налаживать сбыт продукции.

Как следствие, старинная феодальная сеньория, которая уже в XIII – начале XIV в. начала разрушаться, теперь полностью трансформировалась: землевладельцы превратились в рантье, трудовые повинности исчезли, а с ними исчез и статус крестьянской зависимости. Крестьяне стали держателями постоянных, передаваемых по наследству участков или временных, но, как правило, долгосрочных наделов. Эти процессы шли неравномерно, многим крестьянам они представлялись слишком медленными, а потому требования полной отмены зависимости стали отныне постоянным лозунгом многочисленных крестьянских восстаний – даже тех, которые были вызваны иными причинами, как, например, в Англии в 1381 г. Подобные ситуации – классический пример того, что современные социологи называют общественным недовольством, спровоцированным социальными ожиданиями в условиях общего улучшения обстановки.

Конец XIV в. и XV в. иногда называли «золотым веком» для крестьян и сельских работников. Конечно, это некоторое преувеличение; но, видимо, крестьяне в условиях избытка земли и недостатка рабочих рук в целом действительно стали жить лучше, а землевладельцы соответственно хуже: их доходы в большинстве случаев снизились, и воспользоваться благоприятной ситуацией на рынке далеко не всегда представлялось возможным.

Крестьяне и государство

Крестьяне вместе с тем не могли в полной мере использовать преимущество новых условий. Рынок пребывал в состоянии упадка, поскольку городское население значительно сократилось и в целом обеднело. Во многих случаях стало невозможно или невыгодно вновь заселять пустующие участки; землевладельцы со своей стороны намеренно превращали пахотные земли в пастбища: для ухода за крупным рогатым скотом и овцами требовалось гораздо меньше работников, чем для пахоты, сева и жатвы. В результате по всей Западной и Центральной Европе опустели сотни деревень. Лишь сравнительно недавно историки смогли в полной мере оценить подлинные масштабы этого феномена «потерянных деревень»: их местоположение нередко можно определить по аэрофотоснимкам, на которых проступают контуры старых систем полей и фундаментов зданий под новыми пастбищами и изгородями.

Кроме того, крестьяне были не единственными, кто мог извлечь выгоду из сложившейся ситуации: им приходилось делить свои прибыли с государством. Обнаружив, что доходы с королевских земель упали так же, как и в частных поместьях, короли начали компенсировать потери путем систематического введения новых налогов – косвенных (на ввоз и вывоз) или прямых. Начиная со времен Эдуарда I (1272–1307) английские короли стали облагать налогом вывоз шерсти. Купцы, вывозившие шерсть для сукновальных мастерских Фландрии, не понесли особых убытков, поскольку им было разрешено учредить торговую монополию – «Шерстяную компанию», и они переложили налог на плечи производителей шерсти, уменьшив им плату.

Много тяжелее оказались прямые налоги, затрагивавшие гораздо большее количество людей, например подушные налоги 1377 и 1380 гг., которые послужили непосредственным поводом для крестьянского восстания 1381 г. С обоих берегов Темзы – из Эссекса и из Кента – толпы народа выступили на Лондон. Там они нашли союзников; малолетнему королю Ричарду II и его советникам пришлось согласиться на требования восставших. Когда крестьяне разошлись, власти нарушили свои обещания и отомстили крестьянским вождям. Но восстание продолжало жить в народной памяти и легендах. Горький иронический вопрос английских крестьян 1381 г.:

Когда Адам пахал, а Ева пряла,

Кто же был тогда дворянином?

был тут же переложен в похожие куплеты на других германских языках и стал лозунгом бесчисленных восстаний в XV в.

Особое беспокойство вызывал у властей религиозный подтекст этой пропаганды. Но разве дело могло обстоять иначе? Любой аспект человеческой жизни определялся в то время религиозными предписаниями, а любой аспект морали имел религиозный характер. Повиновение властям составляло центральный пункт любой морали, поэтому восстания можно было рассматривать как плод самого тяжкого из семи смертных грехов – гордыни (другие – гнев, жадность, зависть, чревоугодие, похоть и леность); именно гордыня побудила Люцифера восстать против Бога и превратиться в падшего ангела. Когда тяжелые налоги, гнет или просто голод толкали людей к восстанию, они, конечно, стремились найти религиозное оправдание своим действиям. Подобного оправдания, разумеется, нечего было искать у католической церкви – союзника, защитника и даже воплощения существующей власти. Такую роль могли взять на себя либо еретические движения, подобные лоллардам в Англии, которые требовали у церкви отказа от всех ее владений и возвращения к апостольской простоте, либо неформальные религиозные течения как внутри церкви, так и вне ее. К числу последних относились, например, многочисленные сторонники разнообразных учений о скором пришествии Христа; для них существующая власть была олицетворением сатанинского владычества или во всяком случае чем-то таким, что вполне созрело для свержения, за чем должно последовать тысячелетнее царство божьей справедливости.

Эти движения, почти неуправляемые, возникали довольно часто, однако географически их влияние ограничивалось обычно пределами определенной местности, а в социальном плане – низшими слоями городского и сельского населения. Поэтому властям – хотя они и проявляли заметное беспокойство, – как правило, без труда удавалось наводить порядок. Лишь когда религиозные движения охватывали значительные районы и большие массы населения, они становились действительно опасными для существующей власти, как это случилось в Чехии в начале XIV в. или в Германии в начале XVI в.

Трансформация феодализма

Черная смерть способствовала разрушению не только феодальных отношений между сеньором и зависимыми крестьянами, но и вассально-ленных связей. Здесь она также не столько вызвала к жизни новые процессы, сколько ускорила те, которые начались по меньшей мере на сто лет раньше. Прежние отношения личной верности, основанные на земельных владениях и службе, главным образом военной, уступали место денежным и договорным отношениям. Практика денежных расчетов существовала давно – с момента возникновения феодализма в IX–X вв.: женщины и дети, считавшиеся держателями ленов, вносили деньги в счет военной службы. Но теперь сеньоры находили все более удобным распространять эту практику на всех вассалов: на доходы от вассальных поступлений они могли нанимать профессиональных солдат или постоянно держать при себе рыцарей и прочих служилых людей. Земля и отношения землевладения все еще сохраняли значение, но отныне можно было наниматься на рыцарскую службу к крупным феодалам за постоянную плату, единовременное вознаграждение или другие пожалования (самому рыцарю или его семье) – вне зависимости от того, держал ли рыцарь лен от сеньора или нет.

Некоторые историки называли эту новую систему отношений «незаконнорожденным феодализмом» и рассматривали ее как отступление от классического феодализма или как его деградацию. Действительно, она делала богатых людей очень влиятельными и поэтому была чревата ростом коррупции в обществе. Еще до эпидемии Черной смерти в Англии раздавались жалобы на то, что

негодяи и преступники избегают справедливого наказания, поскольку их нанимают богатые лорды и другие подобные люди, содержат их в своих домах, дают им жалованье и пропитание; часто таких преступников освобождают из тюрем еще до вынесения приговора либо тайными средствами, либо при содействии бесчестных и трусливых судей.

При этом, разумеется, трудно утверждать, что в предшествующее время отправление правосудия было организовано сколько-нибудь лучше, а могущественные люди использовали свое влияние более честным образом.

В новой системе базовые политические и социальные отношения напоминали уже не столько отношения сеньора и вассала, сколько отношения патрона и клиента. «Патронаж» и стал той силой, которая приводила в движение шестеренки нового общества. Если феодальная система прежних поколений носила преимущественно военный характер, то новые отношения патрон-клиент имели в основном гражданский характер, хотя могли использоваться (и использовались) и для военных надобностей. Таким образом, возникла весьма гибкая система социальных связей, способная приноравливаться к самым разным условиям; она оставалась базовым элементом европейского общества вплоть до конца XVIII в. Конечно, такая система была чревата коррупцией, ибо в обществе, где особую роль играли статус человека и его привилегии, люди, естественно, использовали свое положение в целях личной выгоды либо во благо родственников и клиентов. Более того, от них даже ожидались соответствующие действия: в противном случае, какой смысл занимать определенное положение? Иначе говоря, такая практика была общепризнанной. Но с начала XIV в. стали раздаваться голоса сомневающихся. Поначалу, как мы видели, это были голоса крестьян, ремесленников и еретиков, но даже и они носили спорадический характер. В целом люди признавали, и это мнение основывалось на огромном опыте, что открытой коррупции лучше всего может противостоять сильный правитель. Но и самые сильные правители нуждались в клиентах – влиятельных людях, из которых можно было сформировать лояльную государственную администрацию. Следует отметить, что в то время ни один правитель не имел в своем распоряжении достаточного количества опытных, послушных и сравнительно честных чиновников, пригодных для гражданской службы, на что может рассчитывать любое современное правительство. Даже небесная иерархия моделировалась по земным образцам: ведь кем, собственно, были святые, особенно местные, близкие и хорошо знакомые, которым люди молились о заступничестве перед Богом, как не патронами, проявлявшими заботу о своих клиентах?

Со временем, однако, сомнения распространялись все шире и глубже, пока, наконец, Французская революция и последовавшие за ней события не смели старое общество. Историю Европы с XIV по XVIII в. можно рассматривать, по крайней мере в одном из самых важных ее аспектов, как своеобразное отражение этого процесса.

Новые взгляды на природу собственности

Разрушение прежних феодальных отношений привело к изменению взглядов на собственность. В классическом феодализме собственность, преимущественно земельная, рассматривалась двояко: она давала владельцу определенные права и накладывала на него соответствующие обязанности. Социальная элита исполняла обязанности вассальной верности и военной службы, а крестьяне несли трудовые, а иногда и военные повинности. С исчезновением обязанностей военной службы и ослаблением уз личной верности обладание собственностью стало рассматриваться как абсолютное право, с которым могут быть связаны лишь договорные обязанности. Распространение римского права еще более укрепило этот подход, и обычное право, например в Англии, тоже стало признавать за собственностью абсолютный характер.

Новое отношение к собственности складывалось медленно, но было чревато весьма существенными последствиями. Поскольку стоявший во главе государства суверен не мог более рассчитывать на военную поддержку, проистекавшую из отношений вассалитета, он стал нуждаться в дополнительных рычагах власти и прерогативах по отношению к своим подданным. Особенно важны были притязания королевской власти на неограниченное право вводить налоги. Подданные со своей стороны всячески стремились лишить короля таких прав или по крайней мере ограничить их и поставить под свой контроль. Не удивительно, что именно с этого времени появляются многочисленные концепции «абсолютной» королевской власти и столь же многочисленные теории, объясняющие, почему король должен получать согласие подданных на введение налогов; это согласие должны были давать представительные собрания.

К XVII в. понятие собственности как абсолютного права столь прочно укоренилось в общественном сознании, что на нем стали основываться все политико-философские учения, и каких-либо иных представлений о собственности уже не существовало. Даже социалисты XIX–XX вв., критиковавшие нравы частнокапиталистического общества, в основном сохранили за собственностью ее абсолютный характер и стремились лишь «сдвинуть стрелку» с показателя «собственность частных лиц» на показатель «собственность государства».

Города и торговля

Резкое сокращение населения повлияло не только на сельскую жизнь, но и на ремесленное производство и торговлю. Даже при отсутствии точной статистики городского населения мы во многих случаях можем судить об упадке городов по картам XV в. Городские стены, которые в XIII в. «лопались по швам» и постоянно удлинялись, стали «велики» и окружали пустынные пространства.

Общий объем производства и, соответственно, торговли тоже упал. До эпидемии Черной смерти флорентийские суконщики производили от 80 до 100 тыс. отрезов ткани в год. В 1378 г., во время плебейского восстания, флорентийские ткачи потребовали от своих работодателей установить минимальную норму производства в 24 тыс. отрезов. В Англии экспорт шерсти (необработанная шерсть и сукно) упал с 30–35 тыс. мешков в начале XIV в. до 25 тыс. сто лет спустя. В Ипре (Фландрия) в то же время производство ткани составило 15 % от того, что производилось в начале XIV в. Экспорт вина из Бордо уменьшился более чем вдвое по сравнению с временами до эпидемии. Иными словами, там, где мы имеем точные данные, почти в каждом случае обнаруживается близкий уровень падения производства.

В связи с упадком или стагнацией торговли и неясными перспективами на будущее купцы и производители стали предпринимать меры предосторожности. Они объединялись в компании, подобные английской «Шерстяной компании», целью которых было уменьшить внутреннюю конкуренцию и устранить внешних конкурентов. Подобные компании требовали от властей гарантированных привилегий и поддержки (в случае необходимости даже военной) против иностранных соперников. Как правило, власти охотно шли навстречу таким требованиям, поскольку взамен могли получать ссуды от компаний и вводить налоги на их деятельность. Тем самым коммерческие интересы впервые стали играть такую же роль в отношениях европейских монархий, какую они уже долгое время играли в отношениях итальянских и немецких городских республик.

У городских ремесленников было свое готовое средство для уменьшения конкуренции – ремесленные цехи. Во многих городах они существовали с XII в., но обычно представляли собой добровольные объединения для организации совместного досуга и празднеств. Теперь эти объединения стали использовать для того, чтобы ограничить доступ к той или иной профессии, лимитировать число мастеров и уменьшить конкуренцию путем регулирования цен, а порой и качества продукции. В результате такой политики ограничений некоторые производители стали переезжать из городов, где господствовали гильдии, в сельскую местность.

Все эти процессы повлекли за собой рост социальной напряженности: усиливались противоречия между мастерами и поденщиками – квалифицированными работниками по найму, у которых не было шансов получить звание мастера; между работодателями, теперь нередко жившими в сельской местности, и их неорганизованными работниками; между городом и сельской местностью. Всему этому сопутствовали повсеместное недовольство увеличением государственных налогов и ненависть к разнузданной солдатне королей и принцев. В 1358 г. крестьяне Иль-де-Франса и значительной части Северной Франции поднялись в яростной жакерии – великом восстании простолюдинов («жаков») против бесчинств, грабежей и убийств, чинимых солдатами английских и французских королей; к восставшим вскоре присоединились жители Парижа.

Экономические преобразования

И все же конец XIV в. и XV в. отнюдь не были временем беспросветного упадка ремесленного производства и торговли, равно как и сельского хозяйства. Весьма часто новые производства (шелкоделие, обработка кожи, металла и стекла) компенсировали упадок прежних ремесел. Все большую роль играли льняные ткани как альтернатива шерстяным. Зависимые крестьяне швейцарского монастыря Сен-Галлен издавна ткали их для себя и для своих господ, монахов. В конце XIV в. они начали производить эти ткани на экспорт, а местная деревня превратилась в центр льняного производства. Жизнеспособность заморской торговли нашла отражение в развитии кораблестроения. Еще в IX в. византийцы усовершенствовали арабские дау, ходившие по Индийскому океану, прототипом которых были, вероятно, китайские джонки, и на их основе стали строить корабли с так называемым «латинским» парусом, способные ходить против ветра. В результате дальнейшего развития этой конструкции появились венецианские и генуэзские двух– и трехмачтовые суда, которые возили крестоносцев в Левант и индийские специи в Италию. В XIII в. эти суда вновь усовершенствовали с учетом конструктивных элементов больших североевропейских морских ладьей, оснащенных прямыми парусами. Так появился новый тип корабля, каррака, снабженный и косыми «латинскими», и прямыми парусами; по сравнению с более ранними, такая конструкция оказалась самой эффективной и послужила непосредственным прототипом завоевавших мир португальских и испанских каравелл Колумба и Васко да Гамы. На таких кораблях, к тому же оснащенных еще одним китайским изобретением – магнитным компасом, можно было плавать во все концы мира.

В европейских водах интенсивность судоходства вполне могла возрастать даже и в период экономического спада – в столетие, последовавшее за Черной смертью. Показательно, что итальянцы перестали ждать импорта английской шерсти и фламандских тканей, а сами стали ежегодно посылать флотилии в Саутгемптон и Брюгге. Столь же показательно, что англичане перестали поставлять необработанную шерсть во Фландрию. С конца XIV в. они начали расширять собственное производство тканей. Королевские налоги на экспорт шерсти, быстрые реки Йоркшира и Котсуолда, холмистой местности к западу от Оксфорда, приводившие в движение сукновальные машины (эту технологию, вероятно, завезли в Англию фламандские переселенцы), и в первую очередь перспективы больших доходов – все это способствовало развитию английского производства шерстяных тканей. В свою очередь английским купцам приходилось совершать далекие поездки, чтобы продать ткань, и неизбежно вступать в конкуренцию и даже открытое противостояние со своими торговыми соперниками. В первой половине XV в. они успешно соперничали на Балтике с Ганзой (купцами Ганзейской лиги Любека и других городов Северной Германии), но в середине века, лишившись в результате войны Алой и Белой Розы поддержки властей, были вытеснены с Балтики и смогли вернуться лишь почти сто лет спустя.

Сто или даже сто пятьдесят лет после Черной смерти оказались эпохой, когда экономическая жизнь Европы во всех отношениях была менее активной, чем в предшествовавший период; тем не менее речь не идет о хозяйственной стагнации. Продолжали появляться технологические новшества и изобретения. В XIV в. в Европе впервые стали использовать порох – китайское или, имея в виду военное применение, арабское изобретение; порох не только совершенно изменил способы ведения войны, но и вызвал к жизни новые отрасли металлургии и химического производства. В 1335 г. в Милане возвели первую башню с гиревыми курантами, и уже через несколько десятилетий часы украшали каждый кафедральный собор или ратушу. В горном деле появились такие сложные в изготовлении механизмы, как шестерни, зубчатые передачи и всасывающие насосы, которые использовали для выкачивания воды из шахтных стволов; в движение они приводились лошадьми или водой. Механические кузнечные мехи, примененные впервые около 1400 г., позволили получить расплавленное железо; это изобретение обеспечило постепенную победу сравнительно дешевого железа над очень дорогой бронзой. Однако железа по-прежнему не хватало, и оно продолжало дорожать в течение всего XV в., несмотря на общую тенденцию снижения цен. По оценкам, к концу XV в. Европа производила лишь около 40 тыс. тонн железа, в то время как, например, в 1964 г. только США произвели 100 млн. тонн.

На повседневную жизнь большинства людей самое непосредственное влияние оказали три технических новшества: писчая бумага, одно из многих воспринятых в Европе китайских изобретений; очки, появившиеся в Италии в конце XIII в.; и книгопечатание, которое позволило наиболее эффективно использовать две предыдущие новинки. Книгопечатание также изобрели в Китае, но со временем выяснилось, что латинский алфавит с его 26 буквами неизмеримо удобнее для механического воспроизведения, чем тысячи китайских иероглифов. Подлинное значение этого немецкого изобретения середины XV в. (вряд ли китайская печать была известна в Германии) осознали лишь в XVI в. и позже, когда со всей очевидностью выяснилось, что печатный пресс является вторым, после изобретения письменности, величайшим средством облегчить общение между людьми. Дело было не только в том, что тексты стали гораздо дешевле и в силу этого доступнее: огромное значение имела стандартизация печатной продукции. Хотя пиратские издания сразу же создали проблемы для издателей и авторов и часто отличались низким качеством, читатели авторских книг в первое время могли быть уверены, что имеют дело с аутентичным сочинением: именно тем, что действительно написано автором, или, когда речь шла о древнем авторе, тем, что издано современным ученым. Масштабы международного диалога по вопросам религии, философии, науки и литературы росли в геометрической прогрессии, если измерять интенсивность количеством выходивших томов. Вероятно, одним из важнейших эффектов быстрого и дешевого книжного общения стало появление в начале XVI в. обширного жанра религиозных и политических памфлетов, рассчитанных на «рядового» обывателя или по крайней мере на человека, который умел читать или знал людей, способных прочесть и объяснить ему смысл сочинения. Вскоре правительства и городские власти начали печатать афиши и плакаты с текстами законов, постановлений, разного рода сообщений и пропагандистских обращений, которые развешивались в людных местах.

Вслед за сооружением первого печатного пресса в Майнце в середине XV в. подобное оборудование появилось в большинстве крупных и во многих мелких городах Европы. Типографии были совсем небольшими, но к началу XVI в. возникли крупные издательские дома, такие, как дом Кристофера Плантена в Антверпене, который держал десятки квалифицированных мастеров и выпустил около 1600 изданий. Новая технология создания все более широкого рынка стандартной печатной продукции, вложение значительных средств, объединение рабочих в одном здании и активная предпринимательская политика – все эти отличительные особенности организации издательского дела у Плантена стали прообразом пути развития всей европейской промышленности.

Технологическому прогрессу сопутствовало усовершенствование методов и организации торговли. Для людей, способных извлечь выгоду из переменчивых условий рынка и готовых использовать самые передовые коммерческие и финансовые навыки, новая ситуация создавала массу благоприятных возможностей. Купцы небольшого южно-немецкого города Равенсбурга учредили компанию с отделениями во всех крупных торговых центрах Европы. Но почти всегда наибольшего успеха добивались те, кому удавалось заручиться поддержкой могущественного государства. Уильям де ла Поль сделал состояние на торговле шерстью и субсидировал Эдуарда III, а его сын стал графом Суффолком. Сто лет спустя Жак Кер, купец и банкир, добился даже большего как финансист при Карле VII Французском; правда, ему не удалось основать аристократическую династию, поскольку он пал жертвой зависти знати и придворных интриг. Несколько безопаснее для способного финансиста была карьера папского банкира, сборщика налогов или поставщика одного из крупных итальянских городов-государств. Но и здесь любого человека поджидали политические ловушки. Тем не менее одно семейство финансистов сделало верные выводы и само стало во главе государства: такова история флорентийских Медичи. Но об этом речь пойдет в следующей главе.

Европейские королевства

Экономические и социальные процессы XIV–XV вв. способствовали обеднению аристократии и обогащению монархий, в первую очередь благодаря росту доходов от налогообложения. Вместе с тем принцы и дети дворян все еще продолжали воспитываться в духе рыцарских ценностей, которые молодежь впитывала в идеализированной форме, почерпнутой из романов, хроник и описаний турниров. Тем самым общественные идеалы сохраняли свой в высшей степени воинственный характер. Сочетание двух факторов – экономического и психологического – вылилось в неизменную готовность воевать. Принцы стремились увеличить свои владения или реализовать династические притязания; теперь они могли эксплуатировать новоприобретенные территории за пределами своих родовых владений, а их вассалы и подданные были только рады служить за деньги, должности и почести. А поскольку самые воинственные и честолюбивые владетельные особы уже не ходили в крестовые походы в Сирию, Грецию или Африку, то войны велись в пределах христианской Европы. Эти обстоятельства объясняют политические особенности истории данного периода. Но прежде чем обратиться к ней, нужно охарактеризовать другое явление, которое стало существенной частью европейской политики и европейских институтов и придало политическому развитию Европы несвойственное другим развитым цивилизациям направление.

Возникновение и развитие институтов представительства

Со времени Раннего Средневековья королям приходилось полагаться на советы и поддержку своих могущественных сторонников и вассалов. Франкские и лангобардские короли время от времени созывали и собрания свободных воинов. В небольших государственных образованиях, например в Исландии и некоторых кантонах Швейцарии, такие собрания свободных граждан мужского пола существовали веками, иногда вплоть до наших дней. Но для больших королевств подобная организация была обузой; правители обширных земель предпочитали более узкие собрания. Со своей стороны, самые могущественные вассалы короля стали рассматривать свое положение советников сюзерена как полезное средство для извлечения личной выгоды и стремились обратить обязанности вассалитета в политические права. Именно здесь кроются основы фундаментальной двойственности отношений между правителями и представительными институтами: если правители желали иметь максимальную поддержку вассалов, то вассалы в свою очередь могли поддержать или не поддержать политику правителей. За такого рода поддержку вассалы требовали дополнительного вознаграждения сверх обычных феодальных привилегий. Помимо всего прочего, они стремились закрепить свои права и привилегии, а также сохранить свои владения.

Но собрания магнатов не были представительными институтами. Сама идея представительства имела различные корни. Одним из ее источников было римское право, зафиксировавшее юридическую процедуру, согласно которой клиента на суде мог представлять адвокат. В XII в. этот принцип был принят церковными учреждениями, прежде всего в структурах национального представительства международных монашеских орденов (например, Доминиканского), а затем и церковного представительства в целом. Иннокентий III собрал членов соборных капитулов и региональных монашеских организаций на IV Латеранский собор (1215), который, как считалось, представлял церковь в целом.

Следующим логическим шагом стало распространение принципа представительства на светские организации. У правителей вошло в обыкновение собирать не только крупнейших магнатов, но и представителей богатых городов и влиятельных религиозных организаций. Другой принцип римского права, гласивший: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми», – стал рациональным обоснованием представительства. Постепенно он приобрел статус фундаментальной политической максимы, подразумевавшей понятие общности интересов внутри страны и в конечном счете сознательную общественную поддержку ее правительства. Именно такое значение представительные учреждения приобрели в XIII в., а в XIV в. идея представительства получила исчерпывающее теоретическое обоснование в трудах Марсилия Падуанского, Уильяма Оккама и других выдающихся мыслителей.

Сознание общности интересов внутри определенного политического образования составляло главный элемент представительства. Там, где такое сознание отсутствовало или складывалось с трудом, например на территориях, подвластных итальянским городским республикам, представительные институты не развивались. Гораздо легче оно могло появиться в такой большой стране, как Англия, где парламент со временем начал выражать интересы всего королевства. Но в большинстве случаев индивидуальную лояльность ограничивали более узкие горизонты, не выходившие за пределы отдельного графства, герцогства или провинции. В XIV и XV вв. представительные учреждения развивались в рамках именно таких административных единиц; это способствовало формированию общественного самосознания в более широких масштабах и в то же время консолидировало самосознание различных представительных групп и объединений. Тем самым старинная модель общества трех сословий – духовенства, рыцарства и простого народа – получила свою осязаемую форму в сословном представительстве.

Именно здесь мы должны искать причину поразительно широкого распространения представительных учреждений в христианской Европе, которыми пронизано все общество сверху донизу. Они выполняли две основные функции: во-первых, укрепляли сознание общности в существовавших тогда политических образованиях, во-вторых, регулировали отношения между правителем страны и его наиболее могущественными подданными. Следует учесть, что общества той эпохи были построены на гораздо более сложных отношениях, чем сеньориально-вассальные отношения IX–X вв.

Ассамблеи, парламенты, кортесы, ландтаги (сеймы), штаты и прочие подобные органы, именуемые по-разному, отличались друг от друга устройством, соответствовавшим общественной структуре данной страны и особенностям своего возникновения. В большинстве областей Франции и Испании, а также в некоторых итальянских и немецких княжествах собрания формировались на основе трех традиционных сословий: духовенства, дворянства и простого народа (обычно представители городских корпораций). В других собраниях, например в английских парламентах, духовенство и бароны были объединены в одну палату, а представители местной знати и городов – в другую. В одних странах, скажем в Швеции, а также в Тироле и в некоторых провинциях Франции свободные крестьяне тоже имели своих представителей; в других, например в Польше и Венгрии, знать фактически вытеснила представителей городов. В больших странах, таких как Франция или Польша, или в странах, которые лишь недавно «сложились» из отдельных частей (как Нидерланды), развивались и провинциальные, и общегосударственные собрания, причем последние представляли всю страну или по меньшей мере несколько административно-политических единиц, объединенных одной властью.

Ни одно из этих представительных собраний не было демократическим в современном смысле слова. Представительство почти никогда не осуществлялось на общей выборной основе: право представительства обычно давалось как привилегия – богатым корпорациям, отдельным группам населения или регионам. Их интересы и политический кругозор были, как правило, очень узкими, а их представители редко могли судить о проблемах общеполитического характера; многие из них к тому же были коррумпированы. Однако, когда члены собраний требовали от правителя соблюдения их привилегий, они тем самым защищали власть закона против открытого произвола; когда они пытались ограничить налоговые аппетиты правителя, они защищали интересы непривилегированных слоев населения; а когда настаивали на заключении международных договоров и критиковали агрессивную политику своего правителя, они способствовали (пусть и косвенно) смягчению худших черт международной анархии того времени.

Основная функция представительных собраний заключалась в регулировании и упорядочении отношений между правителем и подданными, но это не означало, конечно, что они были способны решить все проблемы, возникавшие в этой сфере. Правители считали парламент полезным в целом органом; но он нередко становился помехой или даже прямой угрозой существующей власти. Поэтому владетельные особы в известных случаях предпочитали править без парламента; но и они сами, и их подданные хорошо представляли себе, что это значит. Французско-нидерландский политик и историк Филипп де Комин (ок. 1447–1511), служивший и герцогу Бургундскому, и королю Франции и хорошо знавший, о чем говорит, риторически спрашивал: «Итак… хочу спросить, есть ли на земле такой король или сеньор, который мог бы облагать налогом подданных, помимо своего домена, без пожалования и согласия тех, кто должен его платить, не совершая при этом насилия и не превращаясь в тирана?»  Старший современник Комина, главный судья Англии сэр Джон Фортескью (ок. 1385–1479) провел различие между dominium regale (абсолютная монархия) и dominium politicum et regale (конституционное правление): он имел в виду, что французский король может вводить налоги по своему усмотрению, в то время как английский король должен получить на это согласие парламента. В результате французы были буквально задавлены налогами и потому бедны.

Они пьют воду, а питаются яблоками и темным хлебом из ржи; мяса они совсем не видят, разве что у них бывает немного сала или потрохов от тех животных, которых убивают для знати и купцов. Шерстяной одежды они не носят… их жены и дети ходят босыми… Многие из них, кто раньше вносил господину за годовую аренду своего участка один щит, теперь вносит королю сверх этого щита еще пять. По этой причине они так задавлены нуждой, постоянной необходимостью бодрствования и непосильным трудом ради поддержания жизни, что сама их физическая природа пришла в негодность… Они стали сгорбленными и немощными, неспособными ни сражаться, ни защищать королевство…

Для защиты своей страны король Франции вынужден нанимать шотландцев, испанцев и немцев.

Вот каковы плоды jus regale… Но, хвала Богу, эта земля [Англия] управляется лучшим законом, а потому и люди здесь не живут в такой нужде и не терпят такого вреда для своего тела: они здоровы, и у них есть все необходимое для поддержания По этой причине у них довольно сил, чтобы отразить врагов королевства и победить другие королевства, которые могли бы причинить им вред. Вот каковы плоды jus politician et regale – закона, под которым мы живем .

Если сделать поправку на понятный, хотя и не вполне оправданный патриотический пафос главного судьи – ведь французы только что изгнали англичан из своей страны, – то подмеченное им различие между двумя способами правления нужно признать весьма ценным; современники также отнеслись к нему одобрительно. Ни Комин, ни Фортескью не сказали ничего нового, но единодушно подчеркнули то фундаментальное обстоятельство, что отношения между правителем и парламентом – это вопрос о политической власти: в конечном счете история отношений между монархами и парламентами свелась к истории борьбы за власть. С XIV по XVII в. эта борьба была одним из основных элементов внутриполитической истории европейских государств. К концу XV в. только в нескольких случаях она благополучно завершилась: у большинства стран конституционный кризис был еще впереди.

Франция и Столетняя война

Франция издавна привлекала иноземных королей и баронов: здесь было удобно воевать, а война сулила территориальные приобретения и богатую добычу. Французские короли не могли смириться с тем, что англичане все еще занимали значительную часть Аквитании, на юго-западе Франции; в свою очередь английские короли не сумели забыть или простить потерю Нормандии в начале XIII в. Открытая война началась в 1337 г. и продолжалась с многочисленными и довольно длительными перерывами до 1453 г. Когда Филипп VI напал на Аквитанию, Эдуард III заявил претензии на французский престол, ссылаясь на свои права по материнской линии; Франция, естественно, отвергла эти требования. Англичане выиграли несколько решающих сражений, но они далеко не были столь сильны, чтобы завоевать всю Францию и добиться признания прав Эдуарда III: можно с немалым основанием предположить, что они никогда серьезно и не ставили перед собой такую цель.

Причиной того, что англичанам удалось добиться серьезных успехов, а война тянулась невероятно долго, стала политическая раздробленность французской знати. Принцы королевского дома Валуа владели личными доменами – крупными герцогствами и графствами, где были фактически независимыми властителями. Эти уделы («апанажи») предназначались для того, чтобы укрепить королевскую фамилию и администрацию; они должны были обеспечить достойное положение и доход младшим сыновьям (а иногда и дочерям) короля. Корона сохраняла некоторые права в этих землях и могла вновь присоединить их к королевскому домену, если принц становился королем или пресекался его род по мужской линии. Но на практике владетельные принцы стремились добиться максимальной независимости от короны; больше всего преуспел в этом Филипп Бургундский, один из сыновей Иоанна II. Проводя свою личную политику, то один, то другой принц вступал в союз с англичанами, и временами казалось, что Франция, подобно Германии, состоит из полунезависимых княжеств. На рубеже XIV в. Орлеанский и Бургундский дома оспаривали регентство при короле Карле VI Безумном. Бургундские герцоги из династии Валуа путем брачных союзов унаследовали герцогства и графства Нидерландов, в то время экономически самых развитых и богатых земель Европы. Англичане сочли эту ситуацию благоприятной, чтобы вновь вторгнуться во Францию уже после того, как целое поколение пользовалось тяжело добытым миром. Молодой и энергичный Генрих V одержал блестящую победу при Азенкуре (1415), а затем, заключив союз с Бургундией, захватил все французские территории к северу от Луары и женился на дочери Карла VI, который официально признал его наследником французского престола (1420).

Это был пик английских успехов, но сохранить их, однако, не удалось. Генрих V умер (1422) и, подобно многим средневековым завоевателям, оставил после себя малолетнего наследника. Французская знать стала объединяться вокруг дофина, сына Карла VI; Жанна д'Арк, крестьянская девушка из Лотарингии, привезла его в Реймс, где он был коронован под именем Карла VII. По легендам, Жанну д'Арк вдохновляли голоса с неба; многие охотно шли за ней, но многие верили – или предпочитали верить, – что она одержима дьяволом. В 1430 г. англичане захватили Жанну д'Арк, а через год французский церковный суд приговорил ее к сожжению как еретичку. Карл VII ничего не сделал для спасения той, что помогла ему взойти на престол; лишь в 1456 г. он начал процесс по реабилитации, который подтвердил ее невиновность; в 1920 г. Жанна д'Арк была канонизирована.

Но гораздо важнее вмешательства святой оказалось изменение расстановки сил. В 1435 г. герцог Бургундский заключил мир с Карлом VII, и отныне окончательное поражение англичан оставалось лишь вопросом времени: объединение сил французской монархии и нараставшее, как снежный ком, дезертирство французских вассалов английской короны вскоре сделали положение англичан безнадежным даже в Аквитании. Когда в 1453 г. был заключен мир, в руках англичан оставался лишь город Кале; четырехвековая власть английской короны над отдельными частями Франции завершилась.

Франция и Нидерланды

Судьба Франции тем не менее оставалась под вопросом. Самые могущественные французские принцы, герцоги Бургундии, создали себе мощный форпост за пределами Франции, в Нидерландах, откуда могли вмешиваться во французскую политику и распространять свое влияние на территории, лежащие между Францией и Германией – прежнее «срединное» королевство Каролингов. Карл Смелый (1467–1477), «великий герцог Запада», так и не смог добиться королевской короны у императора Фридриха III, но зато ему удалось обручить свою дочь и наследницу Марию с сыном императора Максимилианом. Стремясь проложить коридор между Нидерландами и Бургундией, Карл выступил против швейцарских кантонов; в трех битвах в течение года швейцарские копейщики разгромили рыцарей Карла, а сам он был убит. Людовик XI Французский воспользовался этой ситуацией, чтобы вернуть французское герцогство (но не имперское графство) Бургундию, но затем потерпел неудачу во Фландрии. Нидерланды перешли под власть Максимилиана Габсбурга (император с 1493 г.) и его детей и, таким образом, вышли из сферы французского влияния. Соперничество между правителями Нидерландов из династии Габсбургов (которые с 1516 г. стали и королями Испании) и французскими королями оставалось ведущим фактором европейской политики в течение двух ближайших столетий.

Последствия Столетней войны

Для всех участников Столетняя война оказалась невероятно дорогой. Очень скоро выяснилось, что боевые действия нельзя вести только силами феодального ополчения. Западноевропейское дворянство охотно шло на войну ради славы, положения, грабежа и богатых выкупов, которые можно было получить с благородных пленников. Но уже в первые годы XIV в. швейцарские, фламандские и шотландские копейщики и уэльские лучники показали, что на хорошей оборонительной позиции они способны побеждать тяжеловооруженную феодальную конницу. Блестящие победы англичан при Креси (1346), Пуатье (1356) и Азенкуре (1415) продемонстрировали растущее превосходство пехоты, к которой рыцари относились с пренебрежением, а победы швейцарцев над Карлом Смелым окончательно доказали это превосходство. Но пехоте, которая становилась все более профессиональным войском, нужно было платить наличными; то же самое относилось к артиллерии, заявившей о себе в XIV в. и на полях сражений, и при осаде городов. Даже рыцари теперь требовали плату за длительные кампании.

Эдуард III увеличил военные субсидии за счет повышения налогов на торговлю шерстью; ему все чаще приходилось обращаться к парламенту по поводу новых налогов. Почти незаметно парламент превратился в регулирующую инстанцию, через которую король издавал законы и вводил налоги; эта инстанция неизбежно должна была создать собственные традиции и выработать собственную политическую стратегию. Показательно, в частности, что Палата общин часто обращалась к королю с просьбой подтвердить действие Великой Хартии: тесная связь парламента и власти закона была очевидна всем.

Когда Ричард II (1377–1399) поссорился с могущественной группой английских вельмож, обе стороны пытались победить друг друга с помощью парламента; именно благодаря парламенту узурпатора Генриха IV (1399–1413) признали легитимным правителем после того, как он низложил Ричарда II. В XV в. любая попытка править без парламента, в чем недруги обвиняли Ричарда II, была обречена на провал.

Тем не менее подобное правление еще не означало парламентское правление в подлинном смысле слова. После поражения во Франции Генриха VI, который, как и его дед Карл VI Французский, страдал припадками безумия, центральная власть в Англии рухнула. Местные бароны сражались за свои частные интересы, объединившись в аморфные группировки вокруг Ланкастерской и Йоркской ветвей дома Плантагенетов; эти династии в свою очередь боролись друг с другом за контроль над центральной властью. В этом соперничестве, получившем название войны Алой и Белой Розы (1453–1471), парламент, где преобладали крупные магнаты, не мог играть никакой позитивной роли. Центральная власть и власть закона были восстановлены энергичными королями – представителем Йорков Эдуардом IV (1461–1483) и представителем Ланкастеров Генрихом VII Тюдором (1485–1509). Лишь после этого парламент вновь приобрел важное значение в английской политике.

Во Франции, как и в Англии, короли нуждались в дополнительных налогах для ведения войны; так же, как в Англии, они находили более удобным вводить налоги с согласия тех, кто пользовался властью на местах, – аристократии, духовенства и городов. Для этой цели ассамблеи трех сословий собирались на различных уровнях – местном, провинциальном, региональном, например, на юге Франции – в Лангедоке или в центральных и северных провинциях. В особых случаях созывались Генеральные штаты, представлявшие все королевство. Но французское королевство было гораздо обширнее и сложнее по составу, чем английское. Сознание общности интересов особенно сильно проявлялось в провинциях: во многих из них собрания трех сословий созывались регулярно. В масштабах Франции, однако, общие интересы воплощала скорее монархия, личность самого короля, нежели общенациональный представительный орган. Поэтому короли, руководствуясь прежде всего соображениями практического удобства, а не продуманным планом, стали отдавать предпочтение провинциальным ассамблеям перед Генеральными штатами – плохо посещавшимся и строптивым собранием. Следуя практическим нуждам, особенно необходимости покрывать текущие военные расходы, они предпочитали сначала вводить налоги и лишь затем испрашивать их одобрения. В конце концов и королевские юристы, и общественное мнение молчаливо признали право короля ради неотложных государственных нужд облагать подданных новыми поборами, даже и без этого формального одобрения.

Такое положение вряд ли сложилось бы, если бы Франция не вела длительной войны с Англией или проиграла эту войну. И уже во второй половине XV в. вдумчивый наблюдатель, каким был сэр Джон Фортескью, мог констатировать различие между властью французского и английского короля: первый издавал законы и вводил налоги, хотя и не совсем по своему усмотрению, но во всяком случае достаточно свободно; второй не имел такой возможности. Пользуясь аристотелевским методом рассуждения, Фортескью обобщил это различие и вывел из него теорию двух типов правления. В различных формах эта теория сохранила свое значение в политической мысли Европы вплоть до наших дней.

Налогообложение, сословное представительство и революция в Нидерландах

В Нидерландах герцогам Бургундским приходилось в еще большей степени (по сравнению с Англией и Францией) согласовывать с местными собраниями свои военные действия во Франции. В многочисленных нидерландских герцогствах и графствах, каждое со своими старинными традициями и местным патриотизмом, бургундцев считали чужестранцами. Сознание общности всех провинций рождалось в Нидерландах очень медленно; поэтому политика герцогов, которые стремились централизовать администрацию, финансы и судопроизводство, встречала серьезное сопротивление. Но с еще большим сопротивлением столкнулись требования Карла Смелого увеличить военные налоги. После гибели Карла в битве со швейцарцами (1477) Генеральные штаты по инициативе и при поддержке города Гент арестовали и казнили многих бургундских чиновников, заключили договор с Людовиком XI, уступив Франции ряд бургундских земель, и вынудили молодую герцогиню Марию даровать Нидерландам «великую привилегию», оставлявшую контроль за политической властью в руках провинциальных штатов.

Это была настоящая политическая революция, ибо впервые в одной из западноевропейских стран представительный орган получил реальный контроль за исполнительной властью.

Правда, такое положение пока не могло сохраняться долго хотя бы потому, что практические механизмы парламентского правления еще не были разработаны. Членам собрания Генеральных штатов, депутатам приходилось (в отличие от членов английского парламента) запрашивать право на решение конкретных вопросов у своих выборщиков – провинциальных штатов, а также у городских советов. Никто в те времена не представлял, каким образом такое собрание может эффективно проводить дипломатическую, военную или финансовую политику в условиях быстрой смены обстановки. В подобной ситуации мужу Марии, Максимилиану Австрийскому, в конце концов удалось восстановить в Нидерландах герцогскую власть, хотя прошло немало лет, пока был ликвидирован конфликт с Фландрией и прекратилась открытая гражданская воина, начавшаяся после того, как граждане Брюгге и Гента фактически захватили Максимилиана. Проблема отношения между верховными правителями и штатами в Нидерландах была решена лишь столетие спустя.

Испания

По сравнению с драматическими событиями в Северо-Западной Европе политическая история Иберийского полуострова в XIV–XV вв. развивалась относительно спокойно. Героическая эпоха Реконкисты (освобождение Испании от мавров) ушла в прошлое, хотя сам процесс еще не закончился, поскольку в руках мавров оставалась Гранада. Правителей Арагона (Арагон, Валенсия и Каталония) интересовали лишь торговля и завоевания в средиземноморском регионе. Завоевания шли весьма успешно под власть Арагона подпали Сицилия и Сардиния, а на некоторое время – и «разбойничье» герцогство Афинское (1325–1388), и Неаполитанское королевство (1434–1454).

Итальянская политика Арагонского дома сводилась к прямой борьбе с Анжуйским правящим домом Неаполя, в результате Арагон оказался в состоянии вражды с Францией – вражды, которую в силу обстоятельств унаследовало и объединенное Испанское королевство.

На самом Иберийском полуострове христианские королевства оспаривали друг у друга династические привилегии и время от времени погружались в пучину гражданских войн, когда влиятельные группы светских и духовных вельмож начинали междоусобную борьбу за власть в королевстве Во время одной из таких войн в Кастилии в 1460-х годах партия, выступавшая против короля Генриха IV, решила усилить свою позицию, устроив брак сестры Генриха, Изабеллы, с Фердинандом, сыном короля Арагона (1469). Из этого незапланированного и в некотором смысле случайного союза выросло объединение королевств Арагон и Кастилия, знаменовавшее собой появление новой Испании. Победа Фердинанда и Изабеллы в последней стадии гражданских войн подготовила еще более естественный союз между Кастилией и Португалией, которую Генрих IV предназначал для своей дочери. Испания вступила на путь, превративший ее в мировую державу и вместе с тем вовлекший в двухсотлетние войны с Францией из-за так называемого арагонского наследства; и то, и другое имело огромное значение и для Европы, и для всего мира.

Священная Римская империя

История Священной Римской империи оказалась гораздо менее яркой. Императоров избирали семь крупнейших князей Германии, называемых курфюрстами: архиепископы Майнцский, Кельнский и Трирский, пфальцграф (чьи владения располагались на среднем Рейне), герцог Саксонский, маркграф Бранденбургский и король Чехии. Три архиепископа были, несомненно, самыми богатыми и влиятельными духовными лицами Германии. Однако долгое время оставалось загадкой, почему остальные должности избирателей монополизировали, по крайней мере не позже середины XIV в., всего лишь четыре светские династии. Не так давно было выдвинуто весьма правдоподобное предположение, что изначально эти династии происходили по мужской линии от сестер Оттона Великого, то есть продолжали род создавших Священную Римскую империю Саксонских императоров (см. гл. 2), прервавшийся в 1002 г.  Ни один из императоров XIV–XV вв. не имел достаточно возможностей, чтобы восстановить эффективную центральную власть. В большинстве своем они даже и не пытались это делать, удовлетворяясь территориальными прибавлениями к наследственным владениям. Такова была политическая стратегия занимавших германский престол династий Люксембургов (1346–1437) и Австрийских Габсбургов (начиная с 1438). В своей политике императоры мало чем отличались от прочих немецких князей, следствием чего стала нескончаемая череда усобиц, разделов, захватов и наследовании земель. У немецких историков принято сожалеть об этом периоде истории Германии и ее политическом бессилии, которое резко контрастирует с величием Салической династии и Гогенштауфенов. Но династические войны немецких князей и все бесчинства баронов-разбойников вряд ли произвели такое опустошение и причинили такой вред простому народу, как Столетняя война во Франции.

Центральная, Восточная и Северная Европа

К востоку от Священной Римской империи политическая обстановка оставалась в высшей степени неопределенной: здесь простирались обширные, малозаселенные равнинные земли – леса и луга, пересеченные широкими судоходными реками; лишь гряда Карпатских гор представляла собой естественную, впрочем, вполне преодолимую, преграду к северу от Венгрии. В XIII в. монголы (татары) с востока, а немецкие рыцари Тевтонского ордена (первоначально это был орден крестоносцев, подобный тамплиерам) с запада захватили значительные части этих земель. В XIV в. татар вытеснили в Южную Россию, а в XV в. Тевтонский орден потерпел поражение, и от всех его владений остались Восточная Пруссия и Ливония.

Вместе с тем продолжалось мирное переселение: немецкие крестьяне двигались по течению Дуная и осваивали Венгрию и Трансильванию, другие немецкие и фламандские поселенцы основывали в Польше города с немецкими законами и обычаями.

В Трансильвании и западных польских землях переселенцы проживали сравнительно большими колониями, что позволяло им сохранять родной язык и национальное самосознание; дальше к востоку переселенцев было меньше и они обычно ассимилировались с коренным славянским населением.

Народом, никогда не поддававшимся полной ассимиляции, были евреи. Погромы, которыми сопровождалась эпидемия Черной смерти в Германии, заставили около трехсот еврейских общин переселиться на восток. Они сохранили средневерхненемецкий язык, на основе которого впоследствии развился идиш, – точно так же, как испанские евреи, изгнанные из Испании в 1492 г., сохранили в Константинополе средневековое кастильское наречие. В XIV в. немецких евреев благосклонно приняла Польша, и они многое сделали для экономического и культурного развития страны.

В этих условиях совершенно естественным было возникновение обширных и многонациональных королевств Чехии, Венгрии и Польши, а также стремление их правящих династий объединить в одних руках две или даже все три короны – через брачные союзы или в порядке престолонаследия. Не удивительно и то, что здесь иногда ощущалось вмешательство и абсолютно посторонних сил. Самым необычным союзом стало объединение Польши, Венгрии и Неаполя (между 1370 и 1382 г.) под властью французской Анжуйской династии.

Однако все подобные унии существовали лишь в течение одного или двух поколений, за единственным исключением – унии Польши и огромного Великого княжества Литовского (1385); его границы в отдельные периоды простирались от Балтийского моря до Черного, а в этническом, языковом и религиозном отношениях оно было даже более разнородным, чем Польша или Венгрия.

Во всех этих королевствах главенствующую политическую силу составляли земельная аристократия и высшее духовенство. Города были мелкими, и для сохранения своей династической политики короли нуждались в поддержке крупной аристократии. Взамен землевладельцы получали освобождение от налогов и монопольное право на некоторые государственные должности. В Польше крупные и мелкие дворяне входили в две палаты провинциальных и национального собраний, созывавшиеся по крайней мере раз в году и присвоившие себе со времен польско-литовской унии право избрания королей. Привилегии и влияние венгерской знати были почти такими же.

Скандинавия

В отличие от Восточной Европы Северная Европа была сравнительно надежна защищена от внешних вторжений. Но и здесь в городах главную роль играли немецкие купцы и поселенцы, а правящие династии также стремились к объединению всех трех королевств: Норвегии, Швеции и Дании, что в итоге зафиксировала Кальмарская уния (1397). На деле это объединение вряд ли было чем-то большим, нежели союзы центральноевропейских государств. Дания и Норвегия хотя долгое время и сохраняли унию, но существовали как самостоятельные государства. Союз со Швецией вообще никогда не был прочным и в XVI в. привел к жестоким гражданским войнам. В Скандинавии точно так же, как и на востоке Центральной Европы, главной питательной средой королевских амбиций оставалось дворянство.

Возвышение Москвы

Когда монголы заняли русские степи, многие крестьяне вынуждены были бежать на север и северо-восток – в малонаселенные лесные районы Центральной России. Местные князья охотно принимали новых поселенцев, но особых льгот им не давали. Тогда, по-видимому, это не имело принципиального значения: земли хватало для всех. Но с течением времени крестьяне оказались беззащитными перед произволом землевладельцев, которые все больше превращались в сословие служилых людей при князьях. Эти служилые дворяне хранили верность князю, но не были связаны с той местностью, где находились пожалованные им земли. В силу данного обстоятельства в России так и не развилась та устойчивая региональная солидарность, которая объединяла сеньоров и их вассалов в Латинской Европе. Кроме того, русские города оставались мелкими и управлялись непосредственно князьями или их наместниками. За исключением Новгорода, ни один русский город не смог создать автономную городскую общину, объединенную самосознанием и местным патриотизмом, что было характерно для остальной Европы. Весьма показательно, что дома в России выходили окнами не на улицу, как в западных городах, а во двор и отделялись от остальных забором или оградой. При отсутствии регионального самосознания, закрепленного во многих поколениях, и традиций автономных городских корпораций у русских не было возможностей создать представительные собрания, способные, как на Западе, защищать местные и сословные привилегии против усиливающейся княжеской власти.

Те центрально-русские княжества, которые не были заняты монголами и стремились откупиться от них регулярной данью и формальным признанием верховенства хана, извлекали выгоду из монгольского присутствия в Южной и Восточной Руси, нередко используя захватчиков в борьбе со своими соперниками. Одним из таких княжеств было княжество Московское, удобно расположенное на речных торговых путях от Балтийского к Черному и Каспийскому морям и окруженное густыми лесами – источником ценных мехов, одного из главных товаров в русской торговле; сравнительная уединенность спасала ее от многочисленных монгольских набегов. Все это давало Москве естественные преимущества перед другими русскими княжествами.

Вместе с тем возвышение Москвы отнюдь нельзя считать чем-то заранее предрешенным: здесь нужна была удача в сочетании с той взвешенной и последовательной политикой, которую вели способные московские князья из рода Рюриковичей. Им удалось получить титул великих князей, а когда великий князь Дмитрий Донской одержал первую победу над монголами в открытом сражении (1380), престиж Москвы еще более укрепился. Монголы сумели лишь частично отомстить за это поражение, напав на Москву два года спустя; но ореол монгольской непобедимости был развеян навсегда.

В последние 40 лет XIV в. мусульманский вождь тюркского происхождения Тимур (Тамерлан) создал последнюю великую империю кочевников. Из Центральной Азии, где находился Самарканд, столица Тимура, его армии достигли Монголии на востоке и средиземноморского побережья на западе. В 1389 и повторно в 1395 гг. Тимур предпринял разрушительные походы против Золотой Орды. После этого сила монголов пошла на убыль; Крымское и Казанское ханства отделились от Сарая. А великие князья Московские получили возможность сталкивать отдельные монгольские ханства друг с другом.

Столь же важной причиной успеха Москвы была тесная связь местной православной церкви с патриархом Константинопольским, главой Греческой православной церкви. Русская церковь заимствовала у Византии идею гармоничного единения церкви и государства. Правда, государство было неизмеримо более сильным партнером, и предполагаемая гармония равных обернулась на деле господством государства над церковью. Поэтому конфликты верности и борьба между церковью и государством, имевшие огромное значение в истории Латинской Европы, почти совершенно отсутствовали в России. В то же самое время Русская церковь начала утверждать свою независимость от Константинополя. Она отказалась признать унию Греческой и Латинской церквей, выработанную на Флорентийском соборе 1439 г., а в 1459 г., спустя шесть лет после падения Константинополя, синод русских епископов в Москве постановил, что митрополит Московский не нуждается более в утверждении патриархом Константинопольским. Русская церковь фактически стала независимой от Константинополя, хотя формально эта независимость была закреплена только в 1589 г., когда митрополит Московский принял сан патриарха.

Иван III Великий

Во второй половине XV в. главенство Москвы стало признаваться во всей христианской Руси. Иван III (1462–1505), которого называют Иваном Великим, провозгласил себя «милостью Божьей великим князем всея Руси». Когда император Фридрих III предложил ему королевскую корону, Иван ответил: «Мы божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы. Молим Бога, чтобы нам и детям нашим дал до века так быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде ни от кого не хотели, так и теперь не хотим».  Иван требовал титула императора, на что Фридрих не согласился. Иван проводил политику полного подчинения себе прочих русских князей. К числу самых значительных его успехов относится присоединение Новгорода в 1478 г. – город утратил самостоятельность и управлялся отныне великокняжеским наместником. Почти семьдесят знатных новгородских фамилий были выселены из города и получили новые поместья в удаленных местах. Для великого князя Московского присоединение Новгорода с его богатой торговлей и обширными территориальными владениями означало принципиальное усиление своего положения, богатства и влияния. Но было ли падение единственного независимого города-государства выгодно для Руси в целом – это весьма спорный вопрос. С Новгородом исчез последний противовес московской автократии, которая не встречала серьезного противодействия вплоть до XX в. и в конечном счете сменилась другой автократией еще худшего свойства.

Авиньонское пленение пап

Люди XIV в. не отдавали себе отчета в том, что, как это ясно нам, понтификат Бонифация VIII был неудачным и одновременно поворотным эпизодом в истории средневекового папства. Внешне авиньонские папы располагали большей властью, чем когда бы то ни было: их высказывания по вопросам веры и вероучения пользовались авторитетом, они устанавливали налоги на духовенство, контролировали финансы, утверждали епископов и аббатов по всему христианскому миру и отзывали дела из местных церковных судов для рассмотрения в курии. Располагая «полнотой власти», «правом связывать и освобождать» (в том числе и от обетов), папы могли игнорировать, что с успехом и делали, те обещания, которые они давали перед своим избранием. Абсолютизм личной власти вряд ли мог иметь более широкие пределы.

Но за такое положение приходилось дорого платить. И папские налоги на духовенство, и назначение на церковные должности необходимо было согласовывать с местными властями. Короли и князья находили такое сотрудничество выгодным, поскольку они выговаривали в свою пользу значительную часть церковных налогов и все больше влияли на назначение местного духовенства. Естественно, что и духовенство больше связывало свои карьерные расчеты с местными владетельными особами, чем с папами. В середине XIV в. герцог Австрийский открыто заявлял: «В моих землях я сам буду папой»; вскоре эти слова стали повторять и другие правители.

В то самое время как папство максимально расширило и международную организацию церкви, и административный аппарат центрального управления, фундамент этой организации управления начал размываться. Церковь превратилась во всеохватывающую международную организацию еще тогда, когда помимо духовенства лишь единицы были грамотными, а само духовенство – немногочисленным. Благодаря целому ряду пап – блестящих политиков и организаторов – папство умело использовало эту ситуацию, равно как и относительную слабость светских властей для установления не только духовного, но и административного контроля надо всей церковью. В течение многих столетий люди привыкли видеть в этой международной организации, – явлении, безусловно временном, хотя и долговечном, – воплощение духовного единства всего христианского мира.

Европа, однако, становилась богаче и могла теперь содержать гораздо более многочисленное духовенство, не считая образованных мирян. Ныне европейские государства и их правители не испытывали особой нужды в церкви как единой международной организации; скорее, они были заинтересованы в создании национальных университетов для подготовки теологов, юристов и врачей. Теперь уже не нужно было действовать с такой оглядкой на Рим, как раньше. Местному духовенству папская власть представлялась лишним бременем, а для мирян она была чем-то далеким, не имеющим прямого отношения к их духовным нуждам. Спасти единство Латинской церкви могли только решительные чисто религиозные и организационные реформы.

Историки нередко порицают Бонифация VIII, Иннокентия III и даже Григория VII за то, что они направили развитие церкви по ложному пути. Подобные упреки между тем основаны на непонимании самой природы тех религиозных, моральных и политических проблем, с которыми сталкивались папы, и возможных способов их решения. Ни сами папы, ни их современники не могли предвидеть того, что рост благосостояния, распространение светского образования и усиление национальных государств подорвут экономические, культурные и политические основания той величественной постройки, которую они возводили.

Разумеется, в XIV в. никто еще не был способен увидеть проблему под таким углом зрения, но необходимость в реформах ощущалась повсюду и выражалась все более отчетливо. Свое крайнее выражение эти настроения нашли в Великой схизме.

Великая схизма и соборное движение

В 1376 г. папа вернулся в Рим. На конклаве 1378 г. кардиналы под влиянием римской толпы избрали папой итальянца Урбана VI. Многие французские кардиналы, которые составляли большинство коллегии, были недовольны тем, что впервые за многие годы папой избран не француз. Но гораздо существенней была проблема папских полномочий. Коллегия кардиналов стремилась ограничить власть папы и приобрести контроль над его действиями. Урбан VI был человеком авторитарным и бесцеремонным. Реформу церкви, о которой говорили повсюду, он полагал начинать с коллегии кардиналов. Кардиналы не имели легитимных средств воспрепятствовать папе, но абсолютизм власти, который и прежде не слишком способствовал авторитету папства, теперь обернулся почти фатальной слабостью. Через несколько месяцев после избрания Урбана VI французские кардиналы и их сторонники объявили его низложенным и избрали папой француза Климента VII, который вернул свою резиденцию в Авиньон.

Так в Европе возник конфликт верности: Франция и ее союзники – Шотландия, Неаполь и некоторые испанские королевства – поддерживали авиньонских пап; противники Франции, в первую очередь Англия, североитальянские государства и большинство немецких князей сохранили верность Риму. Некоторые владетельные особы, например герцог Бургундский, примыкали то к одному, то к другому лагерю в зависимости от обстоятельств. Эти предпочтения диктовались исключительно политическими соображениями, и местное духовенство за единичными исключениями (например, Парижский университет) с готовностью поддерживало решения светских владык. Теологи Сорбонны в Париже считали нужным созвать собор, который представлял бы всю церковь, мог бы восстановить ее единство и реформировать «сверху донизу». С этой целью они предложили целую «конституционную» теорию, которая шла гораздо дальше легитимного права коллегии кардиналов противостоять папской автократии. Соперничавшие папы не выдвигали ничего подобного этой широкой программе; но поскольку конца расколу не было видно, все больше и больше влиятельных представителей церкви и светских правителей склонялось к позиции парижских теологов. Наконец, в значительной мере по инициативе Франции кардиналы из соперничавших партий решили действовать и созвали в Пизе Вселенский собор (1409).

В этот момент трагедия обернулась фарсом: собор избрал нового папу и низложил двух прежних: и авиньонского, и римского. Они отказались признать свое низложение, и Европа обрела трех пап. Наконец, в Констанце под покровительством императора Сигизмунда был созван новый собор.

Констанцский собор (1414–1418) положил конец схизме. Все три папы были низложены. Знаменитый историк XVIII в. Эдуард Гиббон так описывал процесс против одного из них, Иоанна XXIII: «Самые скандальные обвинения не были оглашены; наместника Христова обвиняли всего лишь в разбое, убийствах, грабеже, содомии и кровосмешении…»  На этот раз низложения не прошли даром. Чтобы предотвратить новые расколы или другие скандальные ситуации, участники Констанцского собора провозгласили первенство Вселенского собора перед папством и постановили регулярно собирать такие соборы. Новым папой на Соборе был избран Мартин V.

Обновление папства и церковный универсализм

Последствия раскола были преодолены, и перед католической церковью открылись возможности как организационных, так и духовных реформ. Зная о том, что через сто лет протестантская Реформация разрушит единство Западной церкви, мы ясно понимаем, что тогда у церкви оставался последний шанс, но современникам событий это не было столь же очевидно. Институт регулярно созываемых Вселенских соборов должен был превратить папство в подобие представительной монархии, а это в свою очередь, как полагали, возродит заинтересованность национальных и местных церквей и их духовенства в едином управлении универсальной Церковью. Многие вполне отдавали себе отчет в сходстве между соборами и представительными собраниями светских государств. Но даже те, кто лучше всех видели положение вещей, рассматривали соборное движение прежде всего как практическое средство предотвратить новые скандалы, подобные схизме. Со своей стороны, папы Мартин V и Евгений IV (1431–1447) считали себя восстановителями папского авторитета, способного противостоять новым и беспрецедентным требованиям «соборной партии». История церковных соборов, созывавшихся в Базеле, Ферраре и Флоренции (1431–1449), стала поэтому историей борьбы с папами за власть. Однако состав Соборов был чересчур разнородным. Радикальное низшее духовенство выступало против консервативных прелатов, а почти все делегации всецело зависели от своих королей и голосовали в соответствии с национально-политическими интересами. Немало выдающихся мыслителей эпохи, например Николай Кузанский, которые поначалу выступали убежденными сторонниками соборного движения, были разочарованы его ограниченностью и отсутствием консолидации и стали апологетами папского абсолютизма.

Папы, напротив, действовали целеустремленно и умело, за что были вознаграждены впечатляющими успехами. Вместе со своим союзником, германским императором, им удалось сдержать и разгромить гуситское движение. В 1439 г. на Флорентийском соборе они добились воссоединения с Греческой православной церковью, за которым последовали воссоединения с другими Восточными церквами. Православным народам, впрочем, этот союз с папством принес больше вреда, чем пользы, и соглашения расторгли, как только стало ясно, что от Запада не приходится ждать помощи против турок-османов. Но в Европе эти союзы продолжали считать величайшим триумфом папства.

К середине XV в. папство одержало победу, но это была мнимая победа. Европейские королевства сохранили контроль, которого они добились в XIV в. над местными церковными организациями, по-прежнему мало зависевшими от Рима. В следующем столетии национальное духовенство займет ту теологическую позицию, которую предпишет им тот или иной местный правитель. Сами папы во многом утратили интерес к идее Вселенской церкви и предпочитали действовать как итальянские князья, защищая собственные семейные интересы. Таким образом, церковь как универсальная организация, возглавляемая автократическим главой – папой, какой она была еще в XV в., постепенно изживала себя.

Многим это было понятно, но лишь в известных пределах. Короли, а также их советники не видели особого вреда в том, чтобы игнорировать пап или даже выступать против них; они не осознавали, что такие действия могут подорвать единство церкви. Тысячелетняя история приучила христиан считать Католическую церковь вечной институцией. Им вряд ли приходило в голову, что церковь, по крайней мере та, которая им известна, – это явление историческое; подобных мыслей не было даже у протестантов в XVI в. Людей, как и прежде, продолжали волновать проблемы моральной реформы духовенства и пастырской деятельности церкви. Но и в этой сфере и папство, и церковь как универсальная организация проявили свою несостоятельность.

Новые формы религиозной жизни

Невозможно со всей уверенностью утверждать, что новые формы религиозности возникли именно в результате роста благосостояния и распространения образованности в Европе. Но такое объяснение, как минимум, имеет право на существование. Контраст между богатством церкви, праздной жизнью прелатов и повседневной жизнью простых людей был естественным явлением в относительно примитивном аграрном обществе. В развитом городском обществе Позднего Средневековья такое положение уже не могло сохраняться. Как только жизнь становилась легче, многие утрачивали интерес к добыванию денег и сосредотачивались на поисках индивидуальных форм духовной жизни, выдвигая суровые аскетические требования если не всегда к самим себе, то по крайней мере к своим духовным вождям. Уже в XII–XIII вв. как раз в экономически наиболее развитых и урбанизированных частях Европы – в Северной Италии и Южной Франции – распространилась ересь катаров и альбигойцев. Движение, основанное св. Франциском, было признано церковью, но встретило сильную оппозицию в лице консервативных церковных иерархов, а часть францисканцев, пропагандировавших необходимость полной нищеты, так называемые «спиритуалы», были осуждены за ересь. Тем не менее христианская Европа в большинстве своем симпатизировала их выступлениям против церковной собственности. Письма двух очень разных женщин – шведской аристократки Биргитты и дочери ремесленника Екатерины Сиенской – показывают, что критическое отношение к богатству и мирским интересам церкви преобладало во всех классах общества. Екатерина Сиенская противопоставляла формальным церковным правилам личное, внутреннее благочестие. Ее умонастроения наглядно характеризует отрывок письма, адресованного жене знакомого портного.

Если ты можешь находить время для молитвы, то я прошу тебя делать это. Относись с любовью и милосердием ко всем разумным созданиям. Еще я прошу тебя, не постись иначе как по дням, установленным святой церковью, и только если можешь делать это. Но если ты совсем не можешь поститься, оставь это… Когда пройдет жаркое лето, ты можешь поститься также в дни, посвященные Св. Деве, если только ты сможешь соблюдать их, но не чаще… Старайся взращивать в себе святые устремления, а о прочем не заботься .

И Биргитта, и Екатерина отличались строгой ортодоксальностью и впоследствии были канонизированы. Но папству становилось все труднее выдерживать подобную критику. В лучшем случае оно оставалось безучастным к новым и популярным религиозным движениям, для которых главным было не величие церкви, а личное спасение. Эти движения принимали самые разнообразные формы. Нередко они подчеркивали неизбежность человеческой смерти – общего удела и могущественных и сирых – и необходимость умереть благой христианской смертью. Многочисленная новая литература, посвященная «искусству умирать», приобрела большую популярность, особенно у поколений, переживших Черную смерть и ее последствия. На стенах десятков кафедральных соборов и приходских церквей появились изображения «Плясок смерти»: смерть изображалась в виде ухмыляющегося скелета, который ведет за собой представителей всех слоев общества – от папы и императора до крестьянина и нищего.

Излюбленным способом тиражирования сюжета и леденящего душу послания «Плясок смерти» стала гравюра на дереве – китайское изобретение, вошедшее в европейский обиход около 1400 г. Такой же популярностью пользовались сборники правил христианской жизни, учившие не столько соблюдению церковных ритуалов, сколько умению пробуждать в себе личное и внутреннее благочестие. Подобные формы религиозности особенно привлекали женщин, ибо подчеркивали значение личности и в той половине человечества, которой церковь в духовных делах отводила в основном пассивную роль.

Уиклиф и Гус

Те консервативно настроенные иерархи и теологи, которые с чувством неприятия следили за новыми религиозными движениями, не были так уж не правы в своих опасениях и подозрениях. С 1378 г. оксфордский теолог Джон Уиклиф (ок. 1330–1384) стал выпускать сочинения, в которых предлагал заменить церковную иерархию сообществом верующих, а на догматическом уровне отрицал учение о пресуществлении. Эти два положения были тесно связаны и присутствовали в большинстве позднейших протестантских учений. Согласно церковному догмату о пресуществлении, во время причастия хлеб и вино становятся телом и кровью Христовой благодаря особым духовным силам, которые Христос даровал церкви, и таинству священства. Вера в таинство причастия составляет основу учения о личном спасении. Стоит лишь поставить под сомнение реальность пресуществления, и начинает шататься сама основа духовной роли церкви и священства как единственных посредников между людьми и царством небесным. Здесь коренилась ересь, и для консервативных церковных кругов опасность подобной ереси была почти неизбежным следствием появления новых религиозных движений, даже совершенно ортодоксальных в строгом смысле слова.

Другую и порой более серьезную опасность представлял собой социальный и политический резонанс подобных ересей. Учение Уиклифа пропагандировали восставшие крестьяне в 1381 г.; и, хотя крестьяне были разбиты, а учение Уиклифа осуждено, его взгляды продолжали находить поддержку в некоторых частях Англии вплоть до самой Реформации и, что гораздо более важно, распространялись в континентальной Европе, особенно в Чехии. Здесь они соединялись с социальным и национальным недовольством, направленным против немцев, которые господствовали в городах Богемии точно так же, как они доминировали в экономической и социальной жизни большинства городов Центральной и Северной Европы. Это традиционное недовольство с предельной ясностью выражено в анонимном чешском памфлете 1325 г.:

Боже правый, чужестранец всегда в почете, а здешние люди в пренебрежении. Ведь необходимо и правильно, чтобы зверь жил в своем лесу, волк – в своем логове, рыба – в море, а немец – в Германии. Только так на земле может быть хоть какой-то мир .

Движение возглавил Ян Гус (1369–1415), ректор Пражского университета. Он разделял некоторые идеи Уиклифа, особенно критику мирского духа церкви и положения папства, но, в отличие от английского теолога, оставался ортодоксом в вопросе о пресуществлении. В последнее время католические историки вообще стали сомневаться в том, имел ли Гус хоть какие-нибудь еретические взгляды. Но Констанцский собор 1415 г., куда Гуса пригласил император, обещав ему охранную грамоту, осудил его как еретика. Несомненно, что участники Собора, только что низложившие трех пап, стремились любым способом продемонстрировать свою ортодоксальность, к тому же их пугала растущая в обществе враждебность к официальной церкви. Они заставили императора Сигизмунда изменить данное Гусу обещание под тем предлогом, что можно нарушить слово, данное еретику, то есть тому, кто уже сам нарушил свое слово Богу.

Гус был сожжен на костре, и это послужило в Чехии сигналом для восстания. Пять раз имперские и папские «крестоносные» войска вторгались в страну и пять раз терпели поражение. Затем чехи сами перешли в наступление, и их внушавшие страх крепости из повозок покатились через Германию и Польшу, сея смерть и разрушение на своем пути. Однако в рядах гуситов не было единства; дворяне и консерваторы, требовавшие политической власти в своей стране и причастия под двумя видами для мирян (то есть вином и хлебом, в то время как в католической традиции вино вкушает только священник), все более расходились с радикальным крылом. Его представители желали установить тысячелетнее царство Христово на земле с равными правами и общей собственностью для всех. В конце концов умеренные гуситы достигли согласия с Базельским собором и императором Сигизмундом, а затем в сражении разгромили радикалов (1434). Наследниками радикальных гуситов стали Моравские братья (впоследствии это движение приобрело характерную для послереформационного периода сектантскую форму) которые пользовались большим влиянием в Германии и Америке в XVIII–XIX вв. Но в XV в. взаимная жестокость гуситов и католиков породила горькие плоды, став ужасным предвестником религиозных войн XVI–XVII вв. В самой Чехии эти события означали конец действенного сотрудничества между различными классами населения и в конечном счете нанесли роковой удар делу независимости и сопротивления грядущему абсолютизму Габсбургов.

Католическая Европа и внешний мир

Начиная с конца X в. католическая Европа не была так изолирована от внешнего мира, как в последние два столетия Средневековья. Крестовые походы и испанская Реконкиста остались в прошлом, обращение в христианство Северной и Восточной Европы тоже фактически завершилось. Для большинства населения сложившаяся ситуация была вполне приемлемой, однако у людей образованных интерес к окружающему миру отнюдь не исчез, но, напротив, стал гораздо сильнее, чем раньше.

До сих пор имеет хождение устойчивый миф, что люди Позднего Средневековья считали Землю плоской. Правда, со времен Раннего Средневековья сохранилось немало изображений Земли в виде плоского колеса, центром которого обозначался Иерусалим, но и представления греков о Земле как сфере не были преданы забвению. Аристотель утверждал, что Земля сферообразна, и указал ее размеры с вполне приемлемым допуском. Эти размеры были вычислены еще до Аристотеля на основании изменения угловых координат известных звезд при их смещении на север и на юг. Точная передача этих сведений осложнялась использованием различных метрических систем в разное время и в разных странах, а также погрешностями, возникавшими при переводе текстов с греческого или персидского на арабский, а затем на латынь. Уже в 813 г. сочинения греческого астронома Птолемея (II в. н. э.) были переведены на арабский язык, а к XIII в. в полном объеме усвоены на Латинском Западе. Например, в «Божественной комедии» Данте спускается вместе с римским поэтом Вергилием к центру земной сферы, который в его поэме является последней точкой Ада; там они видят сатану, постоянно терзающего трех самых низких предателей в истории – Иуду Искариота, Брута и Кассия.

Еще большее значение для жителей средневековой Европы имели практические вопросы о свойствах земной сферы: можно ли, например, добраться до Южного полушария и передвигаться в его пределах? Некоторые влиятельные отцы церкви отвечали на этот вопрос отрицательно. В начале IV в. Лактанций рассуждал следующим образом:

Может ли кто-нибудь дойти до такого безумия, чтобы утверждать, будто люди могут передвигаться ногами вверх, а головой вниз? Или что там (на противоположной стороне земной сферы) все, что у нас лежит на поверхности, перевернуто? Что злаки и деревья растут сверху вниз? Что дождь, снег и град падают на землю снизу?

Св. Августин, как и следовало ожидать, высказывался более осторожно. Он определенно считал Землю сферической, но при этом полагал, что нет никакой нужды представлять себе антиподов (людей, живущих в Южном полушарии), поскольку Библия не упоминает о них. Никакого опыта экспедиций в Южное полушарие не было: европейцы редко плавали южнее Черного и Средиземного морей. Было известно, например, о существовании реки Нигер в Западной Африке, но ее считали рукавом Нила. Караванные пути через Сахару контролировали арабы, которые снабжали Европу чернокожими рабами. К XV в. они контролировали и морскую торговлю с Европой по Индийскому океану через Персидский залив и Красное море.

И все же некоторые европейцы проникали в Азию, а описания их путешествий с жадностью читали в Европе. Самой знаменитой была книга венецианца Марко Поло, путешествовавшего по Дальнему Востоку с 1271 по 1295 г.; рассказы о его странствиях сразу же стали в Европе своеобразным «бестселлером». Марко Поло был тонким наблюдателем и внимательным слушателем; и даже если временами он проявлял легковерие, а некоторые из его рассказов отличались фантастичностью и вызывали усмешки скептиков, все равно большинство читателей получало удовольствие от этого повествования. Оно, помимо прочего, поддерживало успокоительную веру в то, что восточные правители могли бы стать христианами. «Но было видно, что Великий хан, – писал Марко Поло, – почитает христианскую веру за истинную и лучшую, потому что, как он говорил, эта вера приказывает только доброе и святое». Но Хубилай-хан на самом деле не собирался переходить в христианство и объяснял это так:

«Как вы хотите, – сказал он, – чтобы я стал христианином? Вы видите, христиане здешние – невежды, ничего не делают и ничего не могут сделать, а язычники делают все, что пожелают; сижу я за столом, и чаши поступают полные вина и других напитков ко мне из середины покоя, сами собою, и никто к ним не притрагивается, и я пью из них. Дурную погоду они прогоняют, куда захотят, творят много чудес; их идолы, как вы знаете, говорят и предсказывают, о чем они пожелают. Если я обращусь к христовой вере и стану христианином, тогда мол бароны и другие люди, не обращенные в христианство, скажут мне: зачем я крестился и принял веру Христа? Какое могущество и какие чудеса Христа видел я? Язычники говорят: все, что они творят, то делается их святостью и могуществом идолов. Но сумею я им ответить, и они укрепятся в своем заблуждении .

Причудливая смесь рациональной аргументации и восточной мистики была неотразима.

В Англии в середине XIV в. такой же успех имели еще более фантастические «Путешествия» сэра Джона Мандевиля, который был убежден в сферообразности Земли. Если европейцы и чувствовали себя вполне удобно в самодостаточной изоляции от окружающего мира, они по крайней мере охотно выглядывали наружу, надеясь увидеть что-то более интересное, чем повседневный мир. И в этом нет ничего удивительного. Кстати говоря, книги Поло и Мандевиля до сих пор являются захватывающим чтением.

Византия и турки-османы

В целом мирные отношения между христианами и мусульманами в рассматриваемую эпоху имели единственное исключение: турки-османы одну за другой занимали провинции Византийской империи, столицей которой после освобождения от латинян в 1261 г. вновь стал Константинополь. Свое название турки получили по правителю Осману (1288–1326); в целом они мало отличались от других турецких племен, которые к концу XIII в. завоевали практически всю Малую Азию: все они были мусульманами и «гази», воинами Аллаха. Правда, османов возглавляли самые способные вожди, которые весьма умело создавали на захваченных территориях постоянные городские администрации по образцу Византии и центральноазиатских тюркских государств.

К середине XIV в. турки закрепились на европейском берегу Дарданелл и развернули последовательное наступление на Грецию и Балканы. Они разбили болгар и сербов, а затем уничтожили войско западноевропейских добровольцев при Никополе (1396). Это была самая серьезная попытка католического христианства прийти на помощь восточным христианам; но ее жалкий конец не смог убедить Запад в необходимости более существенных усилий.

С завоеванием христианских территорий стала постепенно меняться политическая организация Османского государства. Турки-османы довольно терпимо относились к вероисповеданию своих подданных, и, когда бедствия захвата и грабежа оставались позади, их управление нередко было даже более терпимым, чем всепроникающая налоговая система Византии. Как и в первые века арабо-мусульманских завоеваний, так и теперь, в XIV и XV вв., многие христиане предпочитали не сопротивляться туркам и даже воевали на их стороне. Османские султаны (этот титул они получили от халифа Багдадского после победы при Никополе) всемерно поощряли такое отношение; вскоре они стали систематически набирать христианских мальчиков для административной деятельности или профессиональной военной службы в качестве янычар.  Эта практика, называемая «девширме», обеспечивала султанам верные войска, которые создавали политический противовес силам турецких вельмож. Кроме того, «девширме» требовала завоевания все новых христианских земель и тем самым поощряла агрессивную политику османов.

В конечном счете Византия оказалась не в силах противостоять грозным захватчикам. Имперская политика по-прежнему определялась придворными интригами и борьбой различных претендентов на престол, а члены императорского дома практически самостоятельно правили разными частями Греции. Генуэзцы и венецианцы усиливали контроль над торговлей и свое присутствие в созданных ими опорных пунктах на территории империи; но еще хуже было то, что они использовали императоров в своей борьбе и отвлекали ресурсы Византии от обороны против турок. Четырежды в XIV и XV вв. византийские правители отправлялись на Запад с просьбой выступить в помощь христианству; Мануил II (1391–1425) побывал даже в Париже и Лондоне. К сожалению, императоры мало что могли предложить взамен; обещания заключить союз Восточной церкви с Римом неизменно и немедленно отвергались греческим духовенством. После катастрофы у Никополя предчувствие неизбежности падения Константинополя окрепло.

Но и у турок были проблемы. Султан Баязид расширял свои владения не только в Европе, но и в Восточной Анатолии. Турецкие вельможи, которых он лишил земель, бежали ко двору Тимура. Великий монголо-тюркский завоеватель решил покончить с новой и опасной силой на своих западных границах. В 1402 г. у Анкары в Центральной Анатолии (ныне столица Турции) Тимур разгромил армию Баязида; мусульманские вельможи покинули султана, и, по иронии судьбы, ему осталось полагаться только на свои христианские войска.

Хотя Тимур практически не воспользовался своей победой и предпочел вернуться к завоеванию Северной Индии, он фактически еще на 50 лет отдалил завоевание Византии турками. Но настоящее возрождение прежней Римской империи на Востоке было уже невозможно. Политические интересы и религиозные настроения стали слишком узкими и эгоистическими. Когда группа представителей греческой интеллектуальной элиты договорилась с папством на Соборах в Ферраре и Флоренции (1439) о воссоединении христианских церквей, их усилия вновь не нашли поддержки в Константинополе.

Падение Константинополя

Тем временем турки захватили большую часть Балканского полуострова, вплоть до самого Дуная. Если раньше их вполне устраивало то, что христианские правители сербов и болгар выступали в качестве вассалов султана, то теперь они оккупировали и Сербию, и Болгарию. Последний западный крестовый поход достиг Варны, лежащей на черноморском побережье, в 1444 г. Сербы, однако, отказались сражаться против своих турецких господ, а венецианцы, на помощь которых на море рассчитывали участники похода, предпочли мир с турками, чтобы не повредить своей торговле.

В 1453 г. молодой и энергичный султан Мехмед II выступил против Константинополя. Мощные укрепления, выдержавшие в течение веков множество осад, были разрушены стенобитными орудиями султана. 29 мая 1453 г. Константинополь был взят турками. Последний император, Константин IX, погиб в сражении;  история великой Римской империи закончилась – через тысячу лет после падения самого Рима.

В отличие от падения Римской империи на Западе в V в. гибель Восточной империи в XV в. объяснить гораздо легче. Четвертый крестовый поход и непрестанное западное вмешательство вдела Византийской империи фатальным образом подорвали ее политическую мощь. Исконная враждебность и агрессивность славянских государств Балканского полуострова не позволяли императорам, за исключением кратких периодов, собрать силы для отражения мусульманской экспансии. Наконец, нестабильность византийской политической системы, неумеренные церковные привилегии и растущая концентрация земель, а вместе с ними богатства и политическое влияние, в руках немногочисленных знатных родов – все это низвело некогда могущественную и хорошо управлявшуюся Византийскую империю на уровень заурядного средиземноморского города-государства, не обладавшего торговой энергией Венеции или Флоренции. Подобные города-государства, даже итальянские республики или автономные фламандские коммуны, были очень уязвимы перед целенаправленными атаками крупных государств с профессиональными армиями. Все они потерпели поражение и в большинстве своем капитулировали в XV или в начале XVI вв.  Но падение Константинополя означало нечто большее, чем падение города-государства и последнего оплота великой империи. Оно означало, что в то самое время, когда католическая Европа начинала свою великую заморскую экспансию, она вынуждена была занять пассивную и чреватую опасностями оборону в самом центре своих земель.

Заключение

Черная смерть положила конец более чем трехсотлетнему периоду роста населения, экономической экспансии, основания городов и освоения новых пахотных земель; ничего подобного Европа не испытывала со времен варварских нашествий, погубивших Западную Римскую империю. И все же чума не уменьшила ни плодородия земель, ни таланта работников. Для тех, кто выжил, жизнь во многих случаях стала легче, а еда и одежда – доступнее и разнообразнее. В Западной и Южной Европе крестьянская зависимость постепенно исчезала. Однако этот процесс шел неравномерно, а жизненные условия во многом зависели от случайностей, поскольку эпидемии чумы повторялись; если люди не становились жертвами гнева Божьего, то они почти всегда страдали от честолюбия властителей, от притеснений налоговых сборщиков, от грабежей и убийств, чинимых солдатами. Эти и другие несправедливости стали приводить к народным восстаниям, оправдание которым часто искали в новых учениях и ереси.

По мере того как разрушение феодальных отношений на уровне земельной сеньории привело к постепенному исчезновению крестьянской зависимости, их разрушение на уровне вассально-ленных связей означало постепенное исчезновение военных обязанностей вассалитета. На обоих уровнях негибкая феодальная система отношений сменилась отношениями более свободными и подвижными, в которых все большее значение приобретала оплата деньгами. В то же самое время рост благосостояния, распространение образования и укрепление власти местных владетельных особ существенно ослабили необходимость в церкви как унифицированной международной организации, а сама церковь застыла в тех старых формах, которые когда-то способствовали ее величайшему триумфу, но теперь мешали приспособиться к новым условиям. Это было время насилия и внезапной смерти; время, когда жизнь становилась богаче и насыщенней и вместе с тем таила в себе больше риска и больше неопределенностей; время, когда Европа в промежутке между концом крестовых походов и началом заморской экспансии могла обратить силы на себя самое. О самом динамичном элементе этого общества, городах, речь пойдет в следующей главе.

ПРИМЕЧАНИЯ

Thomas Walsingham. Historia Anglicana. / Trans. H.E. Wedeck / Putnam's Dark and Middle Ages Reader. N.Y. 1965. P. 84–85.

Ряд современных исследователей считает, что Черная смерть – это легочная чума.

Джованни Боккаччо. Декамерон. / Пер. А.Н. Веселовского. М., 1994. С. 38.

Не совсем точно. Последней эпидемией этой болезни в Западной Европе была марсельская чума 1720 г. В Восточной и Южной Европе последний раз чума появилась в Одессе в 1814 г. и на Балканах в 1841 г.

Briggs A. Modern Europe 1789–1980 / History of Europe Jongman.

Филипп де Комин. Мемуары. / Пер. Ю.П. Малинина. М., 1986. С. 210 (V 19).

The Governance of England, С. Plummer (ed). Oxford, 1885. P. 114–115.

Неточность. Столетняя война действительно завершилась в 1453 г., но это было лишь прекращение боевых действий, мир между Францией и Англией был подписан лишь в 1471 г.

A. Wolf. Les deux Lorraines et l'origine des princes electeurs du Saint?Empire. / Francia 1983 (1984). 11. P. 241–256.

Ключевский B.O. Соч.: В 9 т. Т. II. М., 1988. С. 119.

Gibbon Е. The Decline and Fall of the Roman Empire. London, 1906. Vol. 7. Ch. 70. P. 19.

Caterina von Siena. Hrsg. L. Gnadinger. Olten und Freiburg, 1980. P. 96.

Thompson S.H. Czechoslovakia in European History. London, 1965. P. 137.

Taylor E.G.R. Ideas on the Shape, Size and Movements of the Earth. Historical Association Pamphlet.

The Travels of Marco Polo / Trans. Ponald Latham. Harmondsworth, 1982. P. 119–120.

Янычары (турец. Yeni Ceri – букв. «новое войско») – созданная в 1330 г. в Османской (Оттоманской) империи пехота, состоявшая из собранных по «налогу крови» рабов христианских мальчиков 8?12 лет – подданных турецкого государства. Они обращались в ислам, жили и воспитывались при дворе, не могли иметь ни собственности, ни семьи (до XVII в.). Следует отметить, что, хотя в областях турецкой державы, населенных христианами, среди гражданской (не военной) администрации было немало христиан (не обязательно местных уроженцев, так, в населенных болгарами землях чиновниками в большинстве были греки), они не обращались в мусульманство и не набирались по «налогу крови».

В разных исторических традициях счет византийских монархов разнится ввиду соправительства и вопроса о том, признавать или не признавать законными некоторых узурпаторов. В отечественной историографии последним владыкой Восточного Рима считается Константин XI.

Koenigsberger H.G. Early Modern Europe, 1500–1789. / History of Europe. London, 1987. Ch. 2.