Борис Дубин

ЦЕНА ЖИЗНИ И СМЕРТИ В ОБЩЕСТВЕ БЕЗ ПРАВА И СУДА

Оп.: "Отечественные записки", 2008, 32.

http://www.strana-oz.ru/?numid=43&article=1639

См. смертная казнь.

За последние четыре десятилетия общее число стран мира, отказавшихся от смертной казни как меры наказания (стран-аболиционистов), увеличилось втрое. К настоящему времени две трети государств земного шара либо отказались от смертной казни, либо не применяют ее на практике. Высшая мера сохраняется на нынешний день в 64 странах; в 2006 году подобные приговоры были вынесены в 55, приведены в исполнение — 25. Последнее государство на европейской территории, где применяется смертная казнь, — Белоруссия, в 2006 году здесь были казнены девять человек. Из всех смертных приговоров, приведенных в исполнение в 2006 году, 91% приходились в сумме на КНР (первое место, 1 010 исполненных смертных приговоров), Иран, Пакистан, Ирак, Судан и США. В 12 штатах США, где высшая мера еще практикуется (штат за штатом отказываются от нее, недавно этот шаг сделали Нью-Йорк и Нью-Джерси), за 2006 год были приведены в исполнение 53 смертных приговора; тем самым общее число казненных в США за 30 лет после возвращения к этой мере наказания в 1977 году составило 1 059 человек [1] .

Исследователи международной практики наказаний за правонарушения не видят подтверждений распространенному мнению о том, будто бы угроза наказания смертью устрашает и останавливает потенциальных преступников, и о позитивной, в этом плане, роли смертной казни в сокращении количества тяжких преступлений [2] . Напротив, они находят гораздо больше оснований говорить о положительном влиянии отказа государства от смертной казни. Например, в Канаде за тридцать лет аболиционизма число убийств в расчете на 100 тыс. населения снизилось на 40% и составляет сегодня 1,85 [3] .

История вопроса

Стоит напомнить, что социальная роль смертной казни и ее моральное значение для общества стали проблемой именно в Новейшее время. Начало аболиционистского движения принято связывать с идеями и личностью итальянского философа эпохи Просвещения Чезаре Беккариа. Его труд «О преступлениях и наказаниях» (1764) был буквально тогда же переведен в большинстве стран Европы, издан в США и повлиял на судебные реформы во Франции, Швеции, Тоскане, где в 1786 году впервые в Европе смертная казнь была отменена (на французский язык труд Беккариа был впервые переведен в 1765-м, на английский — в 1768-м, опубликован в США в 1777-м, русский перевод вышел в 1878 году, хотя книгу внимательно штудировали уже Екатерина II и ее сотрудники, автора даже собирались пригласить ко двору).

Социолог видит в этом факте один из значимых моментов перехода от «традиционного» социума к «современному», от традиционалистской антропологии членов рода, сословия, жителей территории как потенциальных заложников власти — к ценности индивидуальной жизни, представлениям о личной вине и ответственности в их модерном понимании. Именно в этом смысле, по-моему, надо трактовать тот факт, что осужденный, наказанный (узник, каторжник, смертник) становится героем, больше того — «внутренним адресатом», даже своего рода воображаемым «арбитром» новейшей литературы и искусства с самого начала их существования [4] . «Шильонский узник» Байрона (1816, перевод В. Жуковского — 1822) и пушкинский «узник» в одноименном стихотворении 1822 года перекликаются с более поздними «captifs» у Бодлера («Лебедь», 1850) и «forçats» у Рембо («Парижская оргия», 1871).

Первым из откликов на смертную казнь как моральную проблему общественного порядка, видимо, стала повесть Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти» (1829, на русском языке была опубликована в журнале М. М. Достоевского «Светоч» в 1860 году, оказала сильнейшее влияние на Ф. М. Достоевского). С тех пор о недопустимости смертной казни много раз писали и говорили крупнейшие интеллектуалы как в Европе, так и в России. Известен очерк И. С. Тургенева «Казнь Тропмана» (1870). В том же году в Парижском салоне выставили картину Михая Мункачи «Последний день приговоренного к смерти» (1869), она была отмечена Золотой медалью выставки и получила большое распространение среди современников в виде гравюр. Показательно, что в тот же пореформенный период в России вышла книга А. Ф. Кистяковского «Исследование о смертной казни» (1867, второе изд. — 1896) и уже упоминавшийся перевод труда Ч. Беккариа. Известна аболиционистская речь Вл. С. Соловьева, произнесенная накануне суда над революционерами-цареубийцами (1881). К рубежу веков относится аболиционистская деятельность В. Г. Короленко, к началу ХХ века — «Рассказ о семи повешенных» Л. Андреева, монографии Н. С. Таганцева, М. Н. Гернета и др., сборник «О смертной казни. Мнения русских криминалистов» (1909). В неофициальной печати позднесоветских лет против смертной казни выступали А. И. Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ», опубл. 1973) и А. Д. Сахаров («Письмо по проблеме смертной казни», 1977).

В середине ХХ века публичным событием для Запада стали публицистические книги Артура Кестлера (он сам прошел через смертный приговор по обвинению в шпионаже) «Размышления о виселице» (1955) и Альбера Камю «Размышления о гильотине» (1957) [5] , как десятилетием позже — документальный роман Трумена Капоте «Хладнокровное убийство» (1966), а в следующем десятилетии — «Песнь палача» Нормана Мейлера (1979). Оба названных романа-документа были многократно премированы и экранизированы, что привлекло к ним дополнительное внимание сотен и сотен тысяч людей.

Кино как новейший массовый медиум вообще самым активным образом вмешалось в общественные дискуссии об аболиционизме. После фильмов «Все мы убийцы» (1952, реж. Андре Кайат, Франция — Италия) и «Дайте мне жить» (1958, реж. Роберт Уайз, США) фильмы о смертной казни и осужденных на нее, снятые крупными режиссерами, нередко — с участием известнейших актеров, выходят на экраны мира, по крайней мере, раз в два-три года, долго и горячо обсуждаются в прессе, по радио и телевидению. Сетевой каталог «The Internet Movie Database» указывает 72 фильма на тему смертной казни, подавляющее большинство их сняты во второй половине ХХ века. Из сравнительно недавних лент назову «Зеленую милю» Фрэнка Дарабонта по Стивену Кингу с Томом Хэнксом (1999, 13 наград, четыре номинации на «Оскар») и «Жизнь Дэвида Гейла» Алана Паркера с Кевином Спейси (2003, две номинации). Этот давний, постоянно поддерживаемый, широчайший по масштабу заинтересованности публичный контекст проблемы в обществах Запада нельзя не иметь в виду.

Между тем в СССР, стране с тяжелейшим репрессивным наследием [6] , первым и, насколько я знаю, чуть ли не единственным монографическим фильмом о приговоренном к смерти была новаторская и не получившая большой аудитории даже на волне тогдашней перестройки лента латвийского кинодокументалиста Герца Франка «Высший суд» (1987) [7] . Так или иначе, в 1999 году постановлением Конституционного суда в стране был введен мораторий на смертную казнь (фактически смертные приговоры не исполнялись уже с 1996 года). Сегодня он продлен до 2010 года. При этом сколько-нибудь масштабное обсуждение проблем смертной казни как в правовом, так и в моральном контексте для общественного мнения России, можно сказать, еще почти не начиналось, хотя несколько сборников переводных и отечественных материалов на волне «гласности» появились [8] .

Смертная казнь в России: массовые оценки

На конец 1980-х годов, когда в стране развернулись массовые социологические опросы, за применение смертной казни высказывались две трети взрослого населения России. Вот данные опросов тогдашнего ВЦИОМа и их изменение за последующие годы.

Таблица 1

Как вы считаете, следует ли отменить 
смертную казнь или расширить ее применение 
(в % ко всем опрошенным в каждом исследовании)

Резкий скачок в одобрении казни преступников наблюдался сразу после террористического акта в театральном центре на Дубровке в Москве: в целом почти три четверти опрошенных (73%, максимальная доля за все годы опросов) высказались тогда за применение смертной казни. Из таблицы видно, что доля противников высшей меры при этом не изменилась, однако заметно сократилось число затруднившихся с ответом. Чувство общей опасности и своей беззащитности перед ней мобилизовало агрессивные реакции возмездия. В дальнейшем этот реактивный выплеск миновал, и ситуация, по данным Левада-Центра, несколько смягчилась. В июне 2005 года на вопрос «Должна ли в России существовать смертная казнь» утвердительно отвечали уже только 65% респондентов, 25% такую необходимость отрицали и 10% затруднялись с ответом.

Наметившаяся тенденция к смягчению продолжала понемногу укрепляться, и за последние два года положение выглядело так:

Таблица 2

Как вы считаете, следует ли отменить 
смертную казнь или расширить ее применение 
(в % ко всем опрошенным в каждом исследовании)

Как видим, сторонники смертной казни в России и сегодня относительно преобладают по численности, но их количественное превосходство уже не столь значительно, как раньше.

Колебания в распределении ответов на данный вопрос по социально демографическим группам выглядят в целом предсказуемыми: жестче позиция мужчин, менее обеспеченных россиян, людей, более старших по возрасту. Добавим, что для старших опрошенных чувство уязвимости мысленно переносится на собственных несовершеннолетних детей — не случайно более жесткую позицию по многим вопросам о преступности и наказании за нее занимают респонденты 25–39 лет.

Обращают на себя внимание два момента. Во-первых, на ответы в данном случает почти не влияет уровень образования респондентов [12] . Во-вторых, крайние позиции в данном отношении занимают жители, с одной стороны, Москвы (среди них число противников смертной казни наибольшее), а с другой — жители сел и средних городов с населением от 100 до 500 тыс. (среди них максимальное число сторонников высшей меры). Иными словами, жесткость в отношении смертной казни связана, как можно предполагать, не просто с ощущением собственной социальной бесперспективности (тогда максимально жесткими были бы, вероятно, ответы населения деревень и малых городов), а еще и с ощущением возможностей, которые как будто бы открылись, но не для всех, а в большей мере для «других», т. е. с известным в социологии и социальной психологии феноменом релятивной депривации (состоянием относительной обделенности, а не абсолютной обездоленности).

Таблица 3

Что вы лично думаете по поводу смертной казни 
(2007, в % к соответствующим социально-демографическим группам, без указания затруднившихся с ответом)

Добавим, что в отношении преступности и преступников, мер борьбы с ними наиболее жестко и бескомпромиссно выступают сегодня тоже не самые бедные россияне, а респонденты опять-таки со средними (средне-низкими или средне-высокими) доходами.

Как бы там ни было, гарантию собственной защищенности россияне любой социально-демографической группы, кроме самых молодых, видят именно в применении смертной казни. Других механизмов обеспечения безопасности граждан, поддержания нормативного порядка в обществе у опрошенных, по их собственной оценке, нет. Наиболее образованные респонденты в данном случае не составляют исключения: они, с одной стороны, как будто бы знают интеллигентские нормы гуманности и даже демонстрируют их в отдельных суждениях, но, когда речь заходит об их собственной безопасности, высказываются жестко (нужно также иметь в виду, что в группу россиян с высшим образованием почти не попадают самые молодые респонденты, учащиеся, а именно они, по данным наших опросов, проявляют сравнительно бóльшую толерантность) [13] . Точно так же во всех социально-демографических группах населения преобладает уверенность, будто смертная казнь — действенная мера борьбы с преступностью: в среднем соотношение верящих и не верящих в ее эффективность составляет 57% к 36 и практически не меняется по разным группам [14] .

Таблица 4

Будете ли вы чувствовать себя более защищенным от преступников, если в России будет применяться смертная казнь 
(2007, в % к соответствующим социально-демографическим группам, без указания затруднившихся с ответом)

Важно помнить, что во всех этих случаях речь идет о мере наказания, выносимой и применяемой государством. Поэтому за преобладающим сейчас в России одобрением смертной казни кроется молчаливая поддержка государства со стороны массы не защищенных (им же) подопечных. Причем в массовом сознании господствует неотрадиционалистская и, в этом смысле, архаическая фигура государства — символического орудия возмездия. Характерно, что в реальную эффективность каких бы то ни было органов и институций этого государства, за исключением армии, большинство россиян устойчиво не верит. Но как раз поэтому оно верит в архаическую фигуру государства-мстителя: масштаб значимости подобной символической фигуры прямо пропорционален степени правовой незащищенности (и/или некомпетентности) населения, можно даже сказать — является ее выражением. Напротив, некоторый рост доверия за последнее время органам исполнительной власти (президенту, а отчасти, отраженным от него светом, и правительству) повлек за собой, как мы предполагаем, то относительное смягчение в отношении преступников и высшей меры наказания, которое было показано на цифрах выше.

Непримиримую позицию — и не только в вопросе о смертной казни для совершивших тяжкие преступления, но и в оценках необходимости жестких репрессий по отношению, например, к бомжам, проституткам, гомосексуалистам — чаще занимают россияне пожилого возраста, с более низким уровнем образования, живущие вдалеке от больших городов. Это момент любопытный и важный. Казалось бы, вероятность подобных девиаций в местах их жительства значительно ниже — соответственно, мягче должны были бы стать и оценки, но дело обстоит как раз наоборот. В перечисленных группах выше уровень растерянности, страха перед окружающим миром и завтрашним днем, чувство своей беспомощности, неверие в собственные силы, а потому и неконтролируемой (бессильной) внутренней агрессивности, перенесенной на подозрительных «других» и «передоверенной» в данном случае государству.

Напротив, более молодые и образованные жители Москвы, Петербурга, крупнейших городов России (а здесь уровень преступности, как известно, существенно выше, и социальные отклонения, феномены маргинализма и девиации встречаются намного чаще), тем не менее, настроены заметно терпимее. Они в среднем активней высказываются за отмену смертной казни (и немедленную, и постепенную), как и за смягчение репрессивных мер государства в отношении бомжей, нищих и других людей, чье поведение отклоняется от общепринятого.

Таким образом, наличие или, напротив, дефицит жизненной перспективы и ресурсов, которые способствуют ее реализации (мы имеем в виду любые социальные и символические капиталы, начиная с молодости и заканчивая социальным воображением, культурой, мысленным интересом к другим положениям и другим людям, к самой возможности измениться — тебе самому или другому человеку), — вот, как нам кажется, решающее обстоятельство, которое формирует отношение россиян к ценности человеческой жизни, а далее — к преступности и смертной казни за тяжкие преступления. Возможность самому строить свою жизнь или, по крайней мере, активно воздействовать на этот процесс приводит к тому, что жизнь обретает осмысленную ценность: нельзя уважать существование, в котором ты ничего не значишь и с которым не в силах ничего поделать. С другой стороны, социальное воображение и вообще наличие позитивной социальности, опыта реального или воображаемого взаимодействия с другими, обмена смысловыми перспективами с партнером и партнерами приучает мысленно ставить себя на их место и делает насильственную смерть другого трудно переносимой для разума, неприемлемой для нравственного чувства.

Это отчетливо видно, например, в распределении ответов на вопрос, какое наказание для человека страшнее. В целом население России разделилось тут между двумя подсказками строго поровну, тем рельефнее выглядит различие оценок по отдельным социально-демографическим группам.

Таблица 5

Какое наказание для человека страшнее 
(2007, в % к соответствующим социально-демографическим группам, без указания затруднившихся с ответом)

Наиболее тяжкими преступлениями россияне считают серийные убийства, изнасилования несовершеннолетних, умышленные убийства, за них они чаще всего и требуют смертной казни (71%, 65% и 48% соответственно). Относительное большинство называет среди таких преступлений торговлю наркотиками (считают необходимой смертную казнь 38% опрошенных) и терроризм (32%).

За смертную казнь террористов чаще высказываются более молодые и образованные россияне, жители крупнейших городов (но не Москвы);

за смертную казнь виновным в серийных убийствах и в изнасиловании несовершеннолетних — люди среднего возраста;

по всем остальным преступлениям за смертную казнь чаще высказываются пожилые респонденты.

Максимум тех, кто предлагает смертную казнь серийным убийцам, — среди жителей столицы; высшую меру насильникам — среди жителей села.

Уверенность в практической бесполезности ужесточения наказаний чаще высказывают самые молодые респонденты, жители столицы. Сознание неправомочности высшей меры со стороны нынешних и здешних судебных органов, вообще непригодности человеческого суда в подобных обстоятельствах — преобладающая черта самых старших возрастных групп и опять-таки москвичей. Пожилые респонденты с низким уровнем образования чаще других групп придерживаются понимания смертной казни как заслуженного преступником возмездия. Жители села чаще других считают смертную казнь за особо тяжкие преступления последним средством, единственным способом ограничить рост преступности.

Неоправданной и недопустимой ни в каких случаях смертную казнь считают 8% россиян. Среди людей с высшим образованием, жителей столицы эта цифра возрастает до 10–11%.

Стигматизация преступника: 
масштабы сострадания и милосердия

Как уже говорилось, фактором, реально дифференцирующим отношение к преступности и смертной казни, выступает социальный и связанный с ним символический капитал опрошенных. Этическая составляющая (установка на бóльшую толерантность), за которой, в принципе, стоят, с одной стороны, признание общности с правонарушителем, а с другой — понимание и признание различий между ним и собой, разницы обстоятельств, мотивов, привходящих моментов и т. п., выступает при этом важнейшей независимой переменной.

Показательно, что при некоторых, весьма незначительных колебаниях ответов о способностях к состраданию в разных социально-демографическим группах отказ верить в раскаяние преступника и простить его, если он сам раскаялся, заметно и однозначно преобладает во всех слоях опрошенных — иными словами, на преступнике для большинства россиян как бы лежит несводимая, пожизненная стигма [15] . Соотношение верящих и не верящих подобному раскаянию, готовых и не готовых, по их словам, простить покаявшегося — 1:2. Соответственно, средние данные выглядят так: 30 и 61% (вера/неверие в способность раскаяться), 26 и 54% (готовность/неготовность самому простить раскаявшегося). Судя по такому распределению данных, демонстрируемая большинством россиян принадлежность к православию — а ее декларируют сегодня до 70% взрослых жителей страны — также не влечет за собой смягчения в отношении к раскаявшемуся преступнику

Между тем готовность простить раскаявшегося преступника как независимая составляющая заметно влияет на отношение респондентов к преступности и смертной казни. Так, например, для тех, кто не смог бы, по их признанию, простить раскаявшегося преступника, страшнее именно смертная казнь (почему они и чаще высказываются за то, чтобы подвергнуть ей виновных в особо тяжелых преступлениях). Для тех же, кто, по их словам, мог бы простить раскаявшегося, более значима ценность человеческой жизни, им куда страшней кажется пожизненное заключение без пересмотра приговора, и они, соответственно, куда реже, по их ответам, готовы присудить преступника к высшей мере.

Таблица 6

Какое наказание для человека страшнее 
(2007, в % к группе по вертикали, без указания 
затруднившихся с ответом)

В этом же направлении на отношение к преступности и к смертной казни преступникам влияют вера в способность преступившего закон покаяться и измениться, установка на воспитание в людях терпимости, а не на ужесточение кары и т. п.

Иными словами, отношение к преступникам и к смертной казни как высшей мере наказания за тяжкие преступления складывается в коллективном сознании под перекрестным воздействием нескольких факторов. Укажем здесь лишь некоторые из них:

— социальное положение респондентов, их семей, подобных им людей из близкого круга;

— символический капитал;

— сознание большей или меньшей собственной автономии от опеки государства, большей или меньшей уверенности в собственных силах;

— опыт позитивной солидарности, готовность учитывать интересы и ценности другого;

— ценностные, моральные установки на толерантность как независимая переменная.

Подобная — принципиальная! — сложность социокультурной детерминации поведения и оценок в данной сфере не позволяет сводить их ни к однозначной социально-экономической предопределенности, ни к чисто эмоциональному выплеску негодования и желания мести преступникам со стороны потерпевших или сочувствующих.

Характер социума и представление об «общем»

Уже не раз приходилось писать, что определяющей чертой современной социальной жизни в России выступает установка и подавляющего большинства, и продвинутых групп населения на адаптацию, причем адаптацию понижающую [16] . Стоит уточнить в этой связи правоспособность настроенного таким образом населения и саму принципиальную возможность правовых оценок его поведения [17] . В социуме подопечных и ориентированных на пассивное приспособление универсальные нормы современного права, как и морали, не только не действуют, но, строго говоря, и не возникают. И ответы подавляющей части россиян на вопросы о возможности жить по закону, рассчитывать на право, суд, правоохранительные органы и т. п. давно, явно и устойчиво об этом свидетельствуют. Представления о законосообразной жизни как норме декларируются на словах, но не работают фактически и не поддерживаются верой населения в то, что они вообще предназначены, могут и будут хоть когда-нибудь работать, иными словами — они не подкреплены признанной легитимностью социального порядка в совокупности утверждающих и воспроизводящих его основных институтов. Тем самым подобные нормы приобретают чисто демонстративный, симулятивный или заклинательный, но в любом случае не модерный и не универсальный характер.

Данное обстоятельство связано еще с несколькими феноменами, определяющими сегодня коллективную жизнь россиян. Речь идет, с одной стороны, о все большей изолированности России от мира, выраженной и во внешней политике государства, и о вновь муссируемых многими политиками и политтехнологами мифах какого-то «особого пути» страны, и в массовых настроениях россиян, а с другой — о распространяющейся фрагментации социума, его все более мелком дроблении на замкнутые сообщества, построенные на отношениях «своих». В социальных устройствах подобного типа сам их упрощенный характер, отличающийся дефицитом большинства жизненных ресурсов, стремящийся к единообразию и построенный на социальных перегородках, делает невозможными или, по крайней мере, сильно затрудненными выработку представлений о «другом» и «всяком» человеке (Имяреке, Некто), формирование универсальных ценностей и абстрактно-всеобщих норм. Это относится и к таким обобщенным регулятивным категориям, как ценность жизни (соответственно — значение смерти), вина и стыд, наказание и прощение.

Дифференциация социальных функций, распределение их между различными агентами и институтами в обществах, которые принято называть современными и развитыми, сопровождается выработкой интерперсональных, надличных, общих — общедоступных, общезначимых, общепринятых — ценностей и норм. Фрагментация же социальных форм без усложнения и разделения функций приводит в действие другие механизмы социальной интеграции, вызывая к жизни симулятивные и, в этом смысле, мифологизированные образы целостности и персонализированные фигуры, репрезентирующие подобное целое, всегда при этом «утраченное» (как изначальное совершенство) и «недостижимое» (как чаемое будущее) [18] .

Социология знаниевых форм усматривает в подобном негативном модусе обобщающих представлений символическую трансформацию, смысловую транскрипцию несамостоятельности, несамодостаточности индивида (субъективности) и дефектность или дефицитность его социальных связей, позитивной заинтересованности в «другом» (в этом плане стигматизация преступника есть перенос на фигуру «виновного» собственных представлений о сообществе как стигме, опыта жизни в стигматических общностях «заложников», «лишенцев» и «просителей»). Рамкой сопоставления для подобных аналитических оценок в практике исследователя выступает тот синтез принципов самодеятельности, состязательности и солидарности, который стал и, вероятно, останется в истории уникальным достижением «западных» социальных систем. Он лег в основу институциональной структуры модерных обществ, их антропологии, культуры (современные институты невозможны вне принципа свободной, деятельной индивидуальности и установки на позитивную солидарность), а потом и повседневной цивилизации, задав индивидам и группам базовые структуры самопонимания, социального воображения, исторической памяти.

Массовые оценки российского правосудия

В намеченном контексте массовые оценки закона и правосудия в сегодняшней России выглядят не слишком определенными: они опять-таки неустранимо двойственны, двусмысленны. На сознание людей при этом воздействуют несколько разнонаправленных факторов, которые активизируют и проявляют установки разного типа, относящиеся как бы к различным стадиям и уровням жизни социума — архаические и более близкие к современным, социально-детерминистские и универсально-индивидуалистические, относящиеся к норме (ко «всем») и к практике (собственным поступкам, реальному поведению — своему и таких же «других») и т. д.

По данным уже цитировавшегося опроса в июле 2007 года, свыше половины российского населения (54%) не верят в то, что в сегодняшней стране можно жить, не нарушая закона. Но такая же доля (57%) не верит и в презумпцию виновности каждого. В то, что всякий наказанный так или иначе виновен («наказания без вины не бывает»), чаще других верят социально-зависимые, малоресурсные группы населения: жители малых городов (42%), пожилые (43%), с низкими семейными доходами (47%).

Можно сказать, что закон, нарушение, вина, ответственность, правосудие, наказание располагаются словно бы в разных смысловых плоскостях, на разном «расстоянии» от опрошенного, поэтому суждения респондентов по их поводу выглядят рассогласованными или, по крайней мере, не всегда последовательными [19] . Обычный россиянин не озабочен такой последовательностью и повседневной рационализацией своего поведения вообще. Правовая культура российского общества пребывает в зачаточном состоянии, и деятельность каких бы то ни было ответственных групп общества (например, правозащитников, союзов по защите потребительских прав и т. п.), равно как специализированных социальных институтов, органов государства в данном направлении, начиная со школы, остается точечной, слабой и малоэффективной; еще раз повторю, что в сознании большинства укоренено базовое представление об общности как стигме, о сообществе лишенных, недопущенных или наказанных.

Таблица 7

Как часто допускаются судебные ошибки в России 
(2007, в % к соответствующим социально-демографическим группам, без указания затруднившихся с ответом [20] )

Как видим, в среднем свыше четырех пятых (81%) наших опрошенных уверены в том, что российская судебная система часто и очень часто допускает ошибки. Три четверти считают, что страшнее осудить невиновного, чем позволить виновному избегнуть наказания. И, тем не менее, почти половина россиян, как было показано выше, — за восстановление и расширение практического применения смертной казни [21] .

Другое существенное противоречие заключается в самой нынешней системе отечественного правосудия, и россияне его отмечают. Российское правосудие, как полагают респонденты, прежде всего стремится наказать правонарушителя (так считают 38% опрошенных), изолировать его от общества (мнение 28%), устрашить других возможных преступников (17%). Куда менее значим в действиях правосудия такой мотив, как восстановление справедливости (на него указали 19% опрошенных). Между тем для самих россиян именно он — главный. Таково мнение 48% опрошенных. Наказать, изолировать преступника, устрашить ему подобных — мотивы существенные, но гораздо менее важные для респондентов.

Отсюда понятно, что, по мнению абсолютного большинства, добиться справедливости простой россиянин может не у себя в стране, а в Европейском суде по правам человека. Таково мнение 60% наших опрошенных, среди россиян с высшим образованием и более высокими доходами, жителей крупных и крупнейших городов, включая Москву, эта цифра достигает 66–69%. Лишь 14% в среднем по стране указывают в этом вопросе на российский суд, и это, конечно, приговор отечественному правосудию и правоохранительной системе.

По данным 2006 года, 61% опрошенных россиян не верят в то, что рядовой человек в России может надеяться на справедливый суд («определенно верят» в это 4%, еще 25% — «скорее верят»). Не случайно две трети и даже более россиян не доверяют судам и милиции, а последней так и просто опасаются: на протяжении последних лет такое опасение устойчиво высказывали 67–69% опрошенных. До 80% населения страны называют проблему беззакония и произвола правоохранительных органов серьезной и очень серьезной. И до 60% россиян на протяжении последних лет признавали, что они лично не видят для себя защиты от подобного произвола ни в прокуратуре, ни в суде.

[1] Данные Международной aмнистии [http://web.amnesty.org/pages/deathpenalty-facts-eng]. Более подробно см.: Ознобкина Е. О смертной казни // Развитие личности. 2005. № 3. C. 105–120, а также содержательный сайт журнала «Индекс/Досье на цензуру» [http://www.index.org.ru/turma/sk].

[2] См.: Hood R. The Death Penalty: A World-wide Perspective. Oxford: Clarendon Press, 2002. Р. 230.

[3] http://web.amnesty.org/pages/deathpenalty-facts-eng

[4] См.: Poulosky L. Severed Heads and Martyred Souls: Crime and Capital Punishment in French Romantic Literature. New York: P. Lang, 2003.

[5] Кёстлер А., Камю А. Размышления о смертной казни. М.: Праксис, 2003 (здесь же — содержательный очерк Ж. Блока-Мишеля об истории вопроса, письма Камю в пользу аболиционизма и мировая статистика на 2001 год). Отмечу настойчивое стремление в текстах и Кёстлера, и Камю разбудить воображение читателей, направить их внимание на состояние «другого», снять привычную анестезию и сделать неравнодушными, не посторонними.

[6] Речь не только о массовых репрессиях органов государства против населения и целых его социальных разрядов, о нескольких кровопролитных войнах, принудительном переселении народов и т. п. Четверть опрошенных россиян (опрос 1999 года силами тогдашнего ВЦИОМ) участвовали в драках, половина переносила словесные оскорбления. Четверть (опрос 1998-го) становились жертвами грабежа. Примерно каждый четвертый-пятый взрослый россиянин испытывал насилие со стороны членов собственной семьи; 26% опрошенных женщин (1998) подвергались в детстве побоям со стороны старших; 30% были свидетелями подобных сцен между родителями; 58% юношей, служивших в армии (данные 1998 года), пережили физическое насилие со стороны сослуживцев.

[7] Факт, что фильм «Легко ли быть молодым» снял тогда же литовский кинорежиссер, а «Покаяние» — грузинский, заслуживает быть напомненным.

[8] См.: Когда убивает государство… Смертная казнь против прав человека / Пер. с английского. М.: Прогресс, 1989; Смертная казнь: за и против / Под ред. С. Г. Келиной. М.: Юридическая литература, 1989. []

[9] Опрос тогдашнего ВЦИОМа проводился в самом конце октября 2002 года, сразу 
после захвата чеченскими боевиками заложников в Московском театральном центре 
на Дубровке.

[10] В данном опросе, кроме двух приведенных выше, использовалась одна обобщенная опция «смертную казнь нужно сохранить и в будущем» — за нее высказались 65% опрошенных.

[11] Здесь и далее за 2007 год, если не указано иное, приводятся данные общероссийского репрезентативного опроса взрослого населения, проведенного Левада-Центром по заказу «Penal Reform International» в июле 2007-го []

[12] Ср. наблюдение Чехова в его «Острове Сахалине»: «От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании. Исключения не составляют даже образованные люди». — Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем. Сочинения. Т. 14/15. М.: Наука, 1978. C. 338 (далее следуют страницы о смертной казни).

[13] Вообще в распределении большинства оценок группа самых образованных россиян оказывается в данном опросе ближе других к средним данным по всему массиву опрошенных — как бы воплощает усредненную норму.

[14] Позиция молодежи в данном случае нисколько не мягче, нежели в других группах (59 к 35%), а москвичей — даже жестче (62 к 29%).

[15] В социальных науках понятие стигмы развито Ирвином Гофманом (см.: Goffman E. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1963, книга не раз переиздавалась, переведена на многие европейские языки).

[16] См., например: Дубин Б. Всеобщая адаптация как тактика слабых. Риторика власти — установки приближенных — настроения масс // Неприкосновенный запас. 2006. № 6 (50). С. 33–45.

[17] Подробнее см.: Гудков Л. Отношение к правовым институтам в России // Он же. Негативная идентичность. Статьи 1997–2002 годов. М.: Новое литературное обозрение. 2004. C. 737–768.

[18] Совсем свежие инициативы по созданию фигуры «национального лидера», на которого Россия, по словам одного из его соратников, «просто-таки обречена», — номенклатурная попытка гальванизировать именно такие представления. Говорить при этом о морали и праве не приходится, неконституционный характер подобных шагов очевиден.

[19] В еще большей степени подобная рассогласованность характерна для оценок коллективного прошлого. Приведу несколько цифр из августовского опроса в 2007 году (N=1600 человек). Потери населения от массовых репрессий при Сталине, в сравнении с диктаторскими режимами в других странах, преобладающая часть россиян (52%) считает самыми большими в ХХ веке. Почти три четверти (72%) согласны в том, что «это было политическое преступление, и ему не может быть оправдания». Но при этом половина опрошенных (49%) полагает, что организаторов и исполнителей массового истребления следует «оставить в покое за давностью лет» (26% считают нужным их осудить), свыше двух третей (68%), что вообще нет смысла искать виновных в тогдашних преступлениях. Отсюда понятно, что ни ГУЛАГ, ни холокост не относятся сегодня для россиян к самым значимым событиям ХХ века: за отсутствием «светлого будущего» они, кажется, готовы помириться хотя бы на «светлом прошлом».

[20] Ответы по позиции «совсем не допускаются» опущены как статистически не значимые: в среднем ее отметили 0,3% опрошенных.

[21] В начале XXI века в США были опубликованы данные, согласно которым за предыдущие 20 лет в результате более тщательного рассмотрения доказательств и обстоятельств дела суд признал невиновным каждого седьмого из осужденных за эти годы на смертную казнь. 
См.: Ознобкина Е. Указ. соч.