Франсуа Вийон

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ ПОЭТИЧЕСКИХ СОЧИНЕНИЙ

  К оглавлению

 

БАЛЛАДА О ДАМАХ МИНУВШИХ ВРЕМЕН

 

Поведайте, искать в краях каких

Мне Флору, Рим сразившую красой

Таис, бессмертьем прелестей своих

Алкивиады бывшую сестрой.

А Эхо где, чей голос неземной

Привольно разносил свои напевы

Средь диких скал, над тихою рекой?

Снега времен, давно минувших, где вы?

 

Где Элоиза, что мудрей других

Была, но сделалась причиной злой

Того, что оскоплен был и затих

Пьер Абеляр, позор прикрыв скуфьей?

Где приказавшая в мешок большой

Упрятать Буридана, королева,

И в Сене утопить ночной порой?

Снега времен, давно минувших, где вы?

 

Бланш, что была белей лилей земных,

А Берта, что звалась Большой Ступней,

Алиса, Арембур, о сколько их…

Где Жанна из семьи крестьян простой,

Которую в Руане пред толпой

Сжег англичанин, яростный от гнева?

Святая Дева, где они, Бог мой?

Снега времен, давно минувших, где вы?

 

Не нужно, принц, страдать вам из-за них,

Плодов не ждать от высохшего древа.

И пусть вас не тревожит этот стих:

Снега времен, давно минувших, где вы?

 

БАЛЛАДА О СЕНЬОРАХ МИНУВШИХ ВРЕМЕН

 

Из жизни кто уйдет

Калист Был Третьим наречен

И ровно на четвертый год

Сошел, оставив папский трон.

Альфонс покинул Арагон,

Артур – родимую Бретань,

И Карл Седьмой во тьме времен…

Куда девался Шарлемань?

 

Король шотландцев, тот урод,

Что с сатаной был обручен,

Поскольку от виска по рот

Пятном был красным отличен,

Царь Кипра тоже погребен,

Король испанский… (дело дрянь:

Не помню всех его имен)…

Куда девался Шарлемань?

 

Сколь ни толкуй, но кто живет,

Тот всюду смертью окружен,

И ждет, когда придет черед –

Никто судьбой не обойден.

Все, все умрут – таков закон.

Где Ланселот, который брань

Со смертью вел? Скончался он.

Куда девался Шарлемань?

 

Где славный наш Клакен Бретон?

Где пылкий, быстрый, словно лань,

Оверни граф, где Алансон?

Куда девался Шарлемань?

 

БАЛЛАДАНА СТАРОФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

 

И все епископы святые,

Что под покровом стихарей

Епитрахилью взяв за выю,

Чтоб не обжечь руки своей,

Пытались беса гнать взашей,

Скончались, словно клир простой.

Повеял только суховей, –

Все ветер унесет с собой.

 

Будь император Византии

И золотой кулак имей,

Будь названным святым впервые

Из всех французских королей.

Строитель храмов и церквей

Во славу Троицы Святой, –

Ну что с того, что всех славней?

Все ветер унесет с собой.

 

Дофин Гренобля и иные

Достойнейшие из князей

Доле, Дижона, все прямые

Наследники больших семей;

Бери подряд любых людей,

Будь он герольд иль стремянной, –

Все тщетно, сколь ни ешь, ни пей,

Все ветер унесет с собой.

 

И принцы смертны в жизни сей,

Как всякий человек живой,

Как праведник и лиходей, –

Все ветер унесет с собой.

 

XLII

Все папы, короли, их дети,

Покинув лоно королев,

Не будут вечно жить на свете,

Землей и паствой завладев.

Жнивьем сменяется посев,

И мне б, разносчику на Ренна,

Хотелось, кроху счастья съев,

Смерть видеть честной непременно.

 

XLIII

Да, этот мир – увы! – не вечен,

Как думает богач-грабитель.

Срок нашей жизни быстротечен,

Всех ждет загробная обитель.

О время – медленный губитель –

Вот славный в прошлом острослов

Давно умам не повелитель,

А слабоумный средь шутов.

 

XLIV

Ходить с протянутой рукой

Необходимость вынуждает.

С неизъяснимою тоской

Так часто смерть он призывает,

Порой и Бога забывает,

Когда, в отчаянье скорбя,

Законы Божьи отвергает,

Готов разрушить сам себя.

 

XLV

Он в юности обетованной

Был кавалером, остряком,

Но, ставши старой обезьяной,

Он отвратителен во всем.

Он сносен, коль сидит молчком,

Но только приоткроет рот,

Как станет круглым дураком,

Что околесицу несет.

 

XLVI

А эти женщины, бедняжки,

Им хлеба не на что купить,

Поскольку новые милашки

Пришли в постели их сменить.

Зачем так рано их родить

Бог повелел – звучит укор.

Бог не желает говорить:

Проспоришь им, коль вступишь в спор.

 

СТАРУХЕ, СОЖАЛЕЮЩЕЙ О ПОРЕ СВОЕЙ ЮНОСТИ

 

(жалобы прекрасной Шлемницы)

 

XLVII

Я слышу сетованья той,

Что Шлемницей звалась Прекрасной:

Ей стать бы снова молодой.

Перескажу я стон напрасный:

«Ах, старость, старость! Рок ужасный,

Зачем ты рано так настиг?

И почему рукою властной

Жизнь не прервал мне в тот же миг?

 

XLVIII

Лишилась власти я верховной,

Дарованной мне красотой:

Купец, писец, отец духовный –

Все трепетали предо мной

И что имели за душой

Беспрекословно отдавали,

Тем завладев, что сброд людской

И увидать мечтал едва ли.

 

XLIX

Но я отказывала многим

Из-за лукавого мальца.

Зачем жила уставом строгим?–

Но я любила шельмеца,

Все отдавая до конца,

Хотя он был со мной крутенек

И не разыгрывал льстеца –

Меня любил он ради денег.

 

L

Но растоптать не смог любовь,

Напрасно злобу вызывая.

В постель меня потянет вновь

И поцелует – забываю

Несчастья тут же и не чаю

Души в злодее. Без помех

Он ластится… Я нежно таю!

А что теперь? Лишь стыд и грех!

 

LI

Уж тридцать лет, как умер он,

А я вот, старая, седая,

Себя представлю тех времен,

Как выглядела я нагая

(Чем стала я, какой была я!).

Вот на себя смотрю сама:

В морщинах, страшная, худая –

От жалости сойдешь с ума.

 

LII

Чем стали кудри золотые,

Чем лоб высокий, чистый стал,

И ушки нежные такие,

И взор, который так блистал,

Губ соблазнительный коралл,

И нос ни длинный, ни короткий,

Лица пленительный овал

И ямочка на подбородке?

 

LIII

Грудь небольшая, но тугая,

И руки гибкие вразлет,

Сулящие объятья рая,

Упругий, бархатный живот

И бедра, для любви оплот,

Когда она на спину ляжет,

И в сад восторгов тайный вход,

Укрытый между крепких ляжек?

 

LIV

Седой колтун, на лбу морщины,

Потух вскипавший смехом взгляд,

Тот, от которого мужчины

Сгорали дружно все подряд.

Повисший нос стал крючковат,

В ушах торчит щетина грубо,

И щеки дряблые висят,

Усохли сморщенные губы.

 

LV

Красы девичьей нет в помине!

Увял лица молочный цвет

И плеч округлых нету ныне.

А груди как? Пропал и след,

Все сморщилось – один скелет.

Вход в сад любви – фи!– не для ласки.

Упругих ляжек больше нет –

Две дряблых, сморщенных колбаски.

 

LVI

Так дуры, старые, глухие,

Жалея горько о былом,

Мы вспоминаем дни былые

На корточках перед костром,

В котором мы очески жжем,

Что, ярко вспыхнув, гаснут скоро…

Пылали тоже мы огнем –

Таков людской удел без спора».

 

БАЛЛАДА-ПОУЧЕНИЕ ПРЕКРАСНОЙ ШЛЕМНИЦЫ ВЕСЕЛЫМ ДЕВИЦАМ

 

Перчаточница, ты была

Моей усердной ученицей,

Ты, Бланш-Башмачница, слыла

Средь школяров своей девицей.

Есть еще время порезвиться.

Не надо быть с мужчиной гордой,

Ведь на старуху кто польстится, –

Хожденья нет монете стертой.

 

Колбасница, ты в плен брала

Своим искусством танцовщицы,

Не одного с ума свела

И Гийомета-Кружевница!

Но скоро лавочке закрыться –

Где ж торговать с помятой мордой.

К кюре в кухарки подрядиться

Останется монете стертой.

 

Жанетта-Шляпница, смела

Будь, чтоб со свободой не проститься.

Катрин-Пирожница, мила

Останься, чтоб не очутиться

Одной, прогнав мужчин. Случится

Жить и в опале, словно мертвой:

Любовь не чтит морщин на лицах

Хожденья нет монете стертой

 

Девицы, что со мной творится,

Вам надобно усвоить твердо:

Никто владеть мной не стремится

Хожденья нет монете стертой.

 

LVII

Вот вам урок! Преподала

Его отцветшая девица.

Она красавицей была,

Какой нельзя не соблазниться.

А написал сию страницу

Фремен, мой писарь. Будь охаян,

Коль сочинил он небылицу.

Ведь по слуге судим хозяин.

 

LVIII

Что за опасности, я знаю.

Таит любовное желанье…

Я порицанья принимаю

За то, что говорю: «Вниманье!

Смотри: двуличные созданья

К любви внушают отвращенье,

Вкусишь и страха содроганье

От их дурного поведенья».

 

LIX

Когда за деньги любят нас

И всех подряд, то это значит,

Что вся любовь всего на час:

Смеются девки, деньги плачут.

Все норовят поймать удачу,

Но рыцарь, – упаси Господь, –

Он к благородной даме скачет,

А не в кабак, где тешат плоть.

 

LX

Уже предвижу: скажет кто-то,

Что я его не убедил.

Я б поддержал его охотно,

Когда б он твердо заявил,

Что укрощать любовный пыл

Потребно лишь в пристойном месте.

Я б знать хотел: когда лишил

И кто девиц врожденной чести.

 

LXI

Все были честными вначале,

Никто б не мог их оскорбить.

Но вот любовью воспылали,

Ведь каждой довелось любить

Слугу ль, монаха, может быть,

Кто оказался благосклонней,

Чтоб пламя плоти потушить,

Каким горел святой Антоний.

 

LXII

Дружки, знакомые с Декретом,

Конечно, пламенную связь

Держали строго под секретом,

Ни с кем любовью не делясь.

Хоть эта связь оборвалась,

Постель девица снова стелет –

Любвеобилью поддалась:

Одну любовь на многих делит.

 

LXIII

Что их влечет? Я полагаю

(Дам не желая оскорбить):

Природа женская такая –

Живой любовью всех любить.

К тому могу лишь повторить,

Как в Реймсе говорят и в Лилле:

Втроем того не сотворить,

Что вшестером мы сотворили.

 

LXIV

Презрен любовник-простофиля,

А дамы, упорхнув без слов,

Сполна обманом заплатили

За восхищенную любовь.

Непрочны верность и альков,

А тем, кому предел мечтаний –

Амуры, шпаги, своры псов, –

За миг услады тьмы терзаний.

ДВОЙНАЯ БАЛЛАДА

 

Пускай кружат вас увлеченья,

Пусть праздник, карнавал гремит,

Оно наступит, пресыщенье,

Ведь голова у всех болит.

Страсть даже мудрых оглупит:

Сам Соломон с умом расстался,

Самсон, ослепший, с толку сбит, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

Пастух Орфей, любитель пенья

И флейты, низошел в Аид,

Где у ворот для устрашенья

Четырехглавый пес сидит.

Нарцисс, тот в воду все глядит,

Он так собой залюбовался,

Что, глядь, и сам водой покрыт, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

Сарданапал, в свои владенья

Преобразивший даже Крит,

Влюбившись, в женском облаченье

Средь юных дев и сам парит.

Пророк мудрейший, царь Давид,

Босою ножкой так прельщался,

Что даже Бог дывал забыт, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

Позорное кровосмешенье

Амнон, несчастный содомит,

Свершил в порыве вожделенья:

С Фамарь, родной сестрой, накрыт,

За что и сам он был убит.

С главой Креститель распрощался,

Поскольку Ирод пляски чтит, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

За любострастное влеченье

И я, бедняга, был избит,

Как холст вальком, без сожаленья.

Катрин Воссель за весь мой стыд

Ответить, верно, надлежит.

В тот миг Ноэль там оказался,

Он плакать был готов навзрыд, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

Ужели юношу презренье

От юной девы отвратит?

Тому не быть! Пусть хоть сожженье

Ему, как колдуну, грозит,

Ведь девы слаще, чем бисквит,

Хоть каждый в дураках остался,

Кого прельщал их внешний вид, –

Блажен, кто страсти не поддался.

 

LXV

Когда бы та, кому служил

Так искренне, без размышлении.

Из-за которой пережил

Такое множество мучений,

Страданий, бед и огорчений.

Сказала сразу, что на свете

Дороже ей, я б без сомнений

Любовные порвал бы сети.

 

LXVI

Но что бы ни посмел сказать.

Все выслушать была готова

И не пыталась возражать

Против желания любого.

Шепнешь, бывало, только слово,

Она ответит, хоть и черство.

Ну, где тут было ждать дурного.

Как угадать, что все притворство.

 

LXV

Приняв меня за дурака,

Она настойчиво внушала,

Что пепел – якобы мука,

Свечной нагар – оплыв металла.

Скуфья монаха шляпой стала.

Туз – тройкой. Этакая ложь

Меня, лаская, окружала –

С ней пальцем в небо попадешь.

 

LXVIII

Не небо, а сковорода,

Повисли тучи волчьей шкурой,

Не хлебный колос – лебеда,

И не денница – вечер хмурый.

Вином вывал напиток бурый,

А катапульта – ветряком,

Аббат с расплывшейся фигурой

Совсем молоденьким пажом.

 

LXIX

Меня безбожно предавали,

Я часто целовал замок,

Водили за нос, и едва ли

Кто, убегая со всех ног,

Как я, надеть штаны бы смог.

А сам он, испытав такое,

Уж непременно бы нарек

Меня возлюбленным изгоем.

 

LXX

Все вдребезги, гори огнем!

Любовь я проклял как крамолу –

Из-за нее пред Судным днем

Мне быть и холодну и голу.

Под лавку сунул я виолу,

Я с ней расстался навсегда.

В толпе любовников веселой,

Клянусь, не буду никогда.

 

LXXI

Любовь я по ветру пустил,

Кто полн надежд, гонись за нею.

Я своему по мере сил

Призванью следовать посмею.

А если спросят, как злодея,

За что любовь он отрицает,

Тем я отвечу, не робея:

«Все скажет тот, кто умирает!»

 

LXXII

Жду смерти я в тоске и страхе

И с белой пеной на губах.

Плююсь: вот-вот придут монахи,

Чтоб утащить мой жалкий прах.

Я для Жанет не вертопрах –

Калека, бывший на войне.

По думам, быть мне в стариках,

Хоть я еще петух вполне.

 

LXXIII

Скажу я Так Тибо спасибо

За то, что щедро воду лил,

За яму, не за небо, ибо

Меня в ней на цепь посадил

И долго грушами кормил.

Все помню, но душа щедра:

Хочу, чтоб тоже получил

Он за свое… et cetera.

 

LXXIV

Ни служащих его, ни слуг

Не осуждаю я нимало.

Мне всяк из них любезный друг,

И мне хулить их не пристало.

Робер, к примеру, добрый малый,

Ему ль обиды предъявлю!

Как любят Господа менялы,

Я эту троицу люблю.

 

LXXV

Я помню: выдержав беду,

Готовясь к долгому изгнанью,

Я в пятьдесят шестом году

Писал свои предуказанья,

Которые как завещанье

Распространил какой-то Каин,

То было лишь его желанье –

Не всяк трудам своим хозяин.

 

LXXVI

Я и не мыслю отменить

Все прежние распоряженья,

Пускай пришлось бы заложить

Мне все угодья и владенья.

Барр, он достоин поощренья:

Ему дарю к соломе мат,

Пригодный для совокупленья, –

Пускай колени не дрожат.

 

LXXVII

Кому-нибудь заветной доли

Не хватит вдруг. Рекомендую

Во исполненье моей воли

Идти к наследникам. Дарую

Им все, включив кровать большую.

Пусть отдадут!– так и скажи.

А я их всех поименую:

Маро, Провен, Робэн, Тюржи.

 

LXXVIII

В итоге надобно сказать:

Поскольку я распоряженье

Хочу Фремену диктовать

(Он все поймет в одно мгновенье,

Когда не спит), благоволеньем

Никто не будет обойден,

И по французским всем владеньям

Рескрипт да будет оглашен.

 

LXXIX

Уж сердце бьется еле-еле,

Чирикать больше нету сил.

Фремен, поближе сядь к постели,

Чтоб челядь тщетно слух вострила.

Возьми бумагу и чернила,

Пиши быстрей, чтоб вскоре стало

Известно, что кому могила

Моя подарит. Вот начало.

 

LXXX

Во имя и Отца и Сына,

Что Богородицей рожден

И с вечным Духом воедино

Как Бог Отец соединен.

Им род адамов был спасен,

Но вот заслуги никакой

У тех, кто верит, как в закон:

Что всякий умерший – святой.

 

LXXXI

Все умирают, проклиная,

Все смертны телом и душой.

Душа умрет, в огне сгорая,

Плоть превратится в перегной.

Достойны участи иной

Лишь патриарх или пророк.

Я полагаю, пламень злой

Их задниц праведных не жег!

 

LXXXII

Когда б спросили: «Что за мненье!

Ведь ты совсем не богослов!

Безумное предположенье!»

Я б отвечал: с Христовых слов

Напомнить притчу я готов:

Богач в аду горит в огне,

А нищий выше облаков,

Над ним, в небесной вышине.

 

LXXXIII

Но, если б увидал богач,

Как тлеет палец прокаженный,

Мгновенно прекратил бы плач

Про рот, тем пальцем охлажденный.

Кто здесь пропойца забубенный,

Спустивший все, вплоть до обуток,

Там свят: напиток благовонный

Дороговат. Ну, хватит шуток!

 

LXXXIV

Во имя Девы Пресвятой,

Не окочурившись в пещере,

Мне б кончить текст, начатый мной.

Худой, больной, под стать химере.

Трясучки я, по крайней мере,

По милости ее не знаю.

А про другие все потери

Молчу. Итак, я продолжаю.

 

LXXXV

Во-первых, Троице Святой

Я душу бедную вверяю

И богородице самой

Свою судьбу препоручаю.

О милости я умоляю

Все девять ангельских чинов:

Положат пусть к Престолу, с краю,

Мой самый лучший из даров.

 

LXXXVI

Великой Матери-Земле

Свое я завещаю тело,

В нем жиру ровно как в золе,

Ведь столько глада претерпело.

Пускай его хоронят смело –

Прах вечно прахом остается.

Что далеко не отлетело,

На место прежнее вернется.

 

LXXXVII

Потом Гийому де Вийону,

Кто был мне больше чем отцом, –

На все взирая благосклонно,

Был ласковей, чем мать с сынком,

Вернувшимся в родимый дом,

Всегда в несчастьях выручал,

Из передряг спасал, причем

Сам благодарности не знал.

 

LXXXVIII

Ему дарю библиотеку

И мой про «Чертов здёх» рассказ,

Что переписан человеком,

Наиправдивейшим из нас,

Ги Табари. Стиль груб подчас.

Но содержания значенье

Искупит неуклюжесть фраз.

И все другие прегрешенья.

 

LXXXIX

Забыла мать моя родная

Давно и радость и покой

Из-за меня. Ей завещаю

Молитву Деве Пресвятой.

Нам нет защитницы иной,

Чтоб наши утолить печали,

С ней – мы за каменной стеной,

Ведь в замках нас не привечали.

 

БАЛЛАДА-МОЛИТВА БОГОРОДИЦЕ

 

Владычица над небом и землей,

Всех адских топей и болот Царица,

Дозволь мне к кругу избранных Тобой

Как христианке присоединиться,

Хоть нет заслуг, чтоб ими мне гордиться,

Но милости Твоей благоволенья

В сто крат мои превысят прегрешенья, –

Без них душе прощенья не иметь

И неба не достигнуть, без сомненья, –

Мне с этой верой жить и умереть.

 

Скажи Христу – ему верна душой,

А прегрешенья – что они? – водица:

Ведь был прощен и Теофил святой,

А он ведь с чертом думал породниться.

Прощение Египетской блуднице

Твое же даровало снисхожденье, –

Не дай нам Бог такое знать паденье!

Хранить бы целомудрие и впредь

И, удостоясь таинств причащенья,

Мне б с этой верой жить и умереть.

 

Для женщины убогой и простой,

Не прочитавшей в жизни ни страницы,

Раи в церкви нарисован: там покой,

Играет всяк на лютне иль цевнице,

В аду ж котел, чтоб грешникам вариться.

Рай – благодать, ад – ужас и мученья,

Так помоги обресть успокоенье,

О Приснодева, ведь должны мы сметь

Свои надежды вкладывать в моленья, –

Мне с этой верой жить и умереть.

 

Взлелеянный Тобою от рожденья,

Иисус не ведал бы уничиженья;

Лишь только б стать нам, слабым, в утешенье,

Людскую долю вздумал Он терпеть.

Он, Всемогущий, принял смерть, глумленья;

Наш Бог таков – мое такое мненье, –

Мне с этой верой жить и умереть.

 

ХС

Моя любовь, красотка Роза,

Тебе ни сердца, ни печенки

Не подарю. Другая проза

Куда приятней для девчонки –

Кошель, где брякают деньжонки.

Пропащая моя душа,

Пускай висеть мне в петле тонкой –

Ей ни шиша и ни гроша.

 

XCI

Всего, что хочет, без меня,

Конечно, ей и так хватает.

И жар любовного огня

Мой зад давно не припекает.

Пускай все это исполняет

Мишо, наследник мой, а в мире

Его по кличке Трахаль знают,

Он похоронен в Сан-Сатире.

 

ХСII

Сквитаться наступил черед

Хотя б с Любовью, не со жрицей,

Ведь тщетно ждал почти что год,

Что вдруг надежда возгорится.

Вела ль себя с другим, как львица,

В желанье тело защитить?

Клянусь Марией голубицей,

Смешно об этом говорить.

 

XCIII

Я Ей балладу посвящаю,

Где с буквой «р» все окончанья.

Вручить ла Барру поручаю,

Когда он встретит на гулянье

То кривоносое созданье,

Ведь у него достанет духа

Спросить без ложного кривлянья:

 – Откуда двигаешься, шлюха?

 

БАЛЛАДА ПОДРУГЕ

 

Фальшивую красу, что для меня разор,

Радушье ложное: на вид она добра,

А трогать и не смей – всегда стальной отпор,

Назвать я вам решусь у смертного одра.

Сердечность у нее – пустая мишура,

Угрюмо-гордый взгляд как смертный приговор.

А вдруг не для нее Законы Топора,

Зане меня спасет, не ставя то в укор?

 

Мне б помощи искать, не с ней вступая в спор,

А у других людей – и мне б нашлась нора!

Разумней от нее бежать во весь опор,

Так нет же, мне мила любовная игра!

Ай! Караул!– кричу, а вовсе не «ура».

Ужели мне грозит как грешнику костер!

Где сердоболье, что дороже серебра,

Чтоб бедного спасти, не ставя то в укор?

 

Все сушит время, все! Красы исчезнет флёр,

И станешь ты сама как темная кора.

Любое тщание вернуть былое – вздор,

Лишь выжив из ума, в грядущем ждут добра.

Остыну я, старик. Ты сморщишься, стара.

Не медли, пей, пока ручей и чист и скор,

И помни, что пройдет счастливая пора, –

Несчастного спаси, не ставя то в укор.

 

Любвеобильный принц любимого двора,

Хочу чтоб милость ты и на меня простер,

Ведь добрым душам бог внушал, и не вчера:

Несчастного спаси, не ставя то в укор.

 

XCIV

Затем Итье Маршан идет.

Ему дарил я свой клинок,

Теперь дарю (пускай поет!)

Я рондо ровно в десять строк:

Пропой под лютню: сей стишок

Как «De profundis» по красоткам

Своим, я их назвать бы мог,

Но он вспылит – так буду кротким