Николай Агафонов

НЕПРИКАЯННОЕ ЮРОДСТВО ПРОСТЫХ ИСТОРИЙ

Оп.: Спб.: Библиополис.

http://kirsat.narod.ru - авторский сайт.

Неприкаянное юродство простых историй (сборник рассказов). "Малиновый звон" №3 - литературно - художественное приложение к изданию "Путь к Храму". Самара, 2002г. тираж 1500 экз. 140 стр. И еще несколько изданий питерских.

Протоиерей Николай Агафонов родился в 1955 году на Урале, в семье инженера. Детство провел на Волге. Школу окончил в Тольятти, служил в армии. Окончил Московскую Духовную семинарию и Санкт-Петербургскую Духовную академию, после которой был назначен ректором во вновь открывающуюся Саратовскую Духовную Семинарию. С 1997 года возглавляв в Волгоградской епархии миссионерский отдел и построил две плавучие миссионерские церкви, за что был удостоен награждения патриархом Алексием II орденом Святителя Иннокентия III степени. В настоящее время служит в Самарской епархии и является преподавателем основного богословия Самарской Духовной семинарии.

С 2001 года отец Николай серьезно увлекается писательской деятельностью. Уже в 2002 году его два рассказа печатаются в литературно-художественном журнале «Отчий край» г. Волгограда.

Один за другим выходят сборники его рассказов. 18 октября 2004 года отца Николая принимают в Союз писателей России.

http://www.teologia.ru/www/biblioteka/chast2.files/chast2.htm

Чудесное всегда с нами рядом, но мы не замечаем Его. Оно пытается говорить с нами, но мы не слышим, наверное, оттого, что оглохли от грохота безбожной цивилизации. Оно идет с нами рядом, дышит нам прямо в затылок. Но мы не чувствуем Его, ибо наши чувства притупились бесчисленными соблазнами века сего. Оно забегает вперед и заглядывает прямо в глаза. Но мы в упор не видим, т. к. ослеплены своим ложным величием—величием человека, могущего горы переставлять без всякой веры, лишь с помощью бездушного технического прогресса. А если иногда мы это Чудесное увидим, то спешим обойти Его стороной, сделать вид, что не заметили, т. к. в тайнике своего существа догадываемся, что хлопот с Ним не оберешься. На подсознательном уровне мы понимаем, что, приняв Это Чудесное как реальность нашей жизни, мы должны изменить и свою жизнь. Расстаться со всем привычным и уютным. А вот это-то тяжелее всего.

«Всяк человек ложь» — сказано в Священном Писании: Но ведь ложь —это искаженная правда. Вот этого-то искажения правды я больше всего боялся допустить в своих рассказах. Один знакомый, маститый писатель, советовал мне не печатать некоторых рассказов, а в других кое-что зарехтовать или смягчить. Давал он эти советы из благих побуждений, дабы написанное не стало соблазном для нестойких в вере. Я пытался следовать его советам, но чувствовал, что выходила «елейная полуправда» и, оставив эти бесплодные попытки, стал писать так, как Бог на душу положит.

Отзывы читателей на выход первого сборника рассказов вынесли мне оправдательный вердикт. Большую радость доставило то, что рассказы интересны не только для верующих, но и для тех, кто пока находится вне церковной ограды.

Могу ли я сказать читателю что-то новое? Вне всяких сомнений, не могу и даже не буду пытаться это сделать. Но, при всем при этом, мне есть что сказать, так как меня не покидает ощущение, что я прожил очень долгую и насыщенную событиями жизнь.

Порой я ощущаю себя глубоким стариком, и тогда старческая сентиментальность заставляет меня плакать над тем, что для многих смешно. Но все же чаще я ощущаю себя ребенком, глупым, озорным и наивным, и тогда мне хочется смеяться над тем, что у других вызывает лишь слезы.

Я плачу и смеюсь вместе с героями моих рассказов. Эти мои переживания заставляют меня взглянуть по-новому на свою собственную жизнь, дать ей оценку той Правды, которая превыше всех человеческих умствований. И в свете этой оценки изменить свою жизнь. Это, пожалуй, является главным стимулом моего творчества.

Протоиерей Николай Агафонов

Об авторе

Протоиерей Николай Агафонов родился в 1955 году на Урале, в семье инженера. Детство провел на Волге. Школу закончил в Тольятти, служил в армии. Окончил Московскую Духовную семинарию и С.-Петербургскую Духовную академию, после которой был назначен ректором во вновь открывающуюся Саратовскую Духовную семинарию. С 1997 года возглавлял в Волгоградской епархии миссионерский отдел и построил две плавучие миссионерские церкви, за что был удостоин награждения Патриархом Алексием II орденом Святителя Иннокентия 3-й степени. В настоящее время служит в Самарской епархии и является преподавателем основного богословия Самарской Духовной семинарии. Женат, имеет пятерых детей.

ШУТНИК,

ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ. КАК УСТАНОВКА

АМЕРИКАНСКИХ КРЫЛАТЫХ РАКЕТ

«ПЕРШИНГ-2» ПОМОГЛА ПРОВЕСТИ

ОТОПЛЕНИЕ В ПОКРОВСКУЮ ЦЕРКОВЬ

Настоятель кафедрального собора протоиерей Борис Шумилин и церковный староста Илья Иосифович Кислицкий одновременно вышли во двор собора, один из дверей храма, другой из бухгалтерии. Отец Борис, высокий статный мужчина лет пятидесяти с аккуратно постриженной темной с проседью бородкой, завидев старосту, широко улыбаясь, двинулся ему навстречу:

— Илье Иосифовичу наше с почтением.

Кислицкий, небольшого роста, лысоватый, плотный пожилой мужчина, остановился, поджидая настоятеля. Двигаться навстречу он считал ниже своего достоинства. Вот если бы это был не настоятель, а, скажем, уполномоченный по делам религии, то другое дело. Не то что бы пошел, а побежал бы. Только когда настоятель подошел к нему, он как бы нехотя поздоровался:

— Здрасте, отец Борис, у вас все в порядке?

— Вашими молитвами, Илья Иосифович, все слава Богу. Что-то вы сегодня раненько пожаловали, прихожу к ран­ней обедне, а мне пономарь докладывает, что вы уже в бухгалтерии.

— Надо подготовиться, фининспекцию из Москвы ждем. Вот и пришел пораньше еще раз проверить, чтобы все чики-чики было, — важно заявил староста.

— Помилуй Бог! Ведь никогда такого не было, чтобы из Москвы инспекция.

— Готовят новое изменение в законодательстве о культах, вот и посылают с проверкой.

— И что, вот так предупреждают, что с проверкой едут?

— Нет, держат в секрете. Об этом отец Никита узнал, у него тесть в Москве там работает, — указал пальцем куда-то в небо Кислицкий.

— Кому вы поверили, Илья Иосифович! Отец Никита же всех разыгрывает!

— Да он при мне из бухгалтерии в Москву звонил и разговаривал.

— А вы проверьте на телефонной станции, были ли с Москвой разговоры. За эти сорок дней, что он у нас практику проходит после рукоположения, я и не такое от него слышал. Вот давеча опоздал на службу, я ему: «Вы почему опаздываете?» А он смотрит мне прямо в глаза и говорит, что был вынужден подвезти до Дворца спорта Аллу Борисовну Пугачеву на концерт. Я аж опешил: «Как так?» — говорю. А он рассказывает: «Еду я на службу, смотрю, Алла Борисовна стоит на обочине, голосует, ну я, естественно, по тормозам. А она: «Голубчик, выручай, опаздываю на концерт, у меня машина сломалась, а там две тысячи зрителей ждут». Ну как я мог отказать известной народной артистке!»

— Точно, — подтвердил староста. — Пугачева сейчас с гастролями в нашем городе.

— Да я это и сам знаю. Кругом афиши. Только подумайте: что, она одна по городу ездит? Да ее целая кавалькада машин сопровождает. А сколько других примеров его так называемых шуток! Диаконы наши всегда пользуются ингаляторами, использованных баллончиков от них много скопилось в пономарке. Так отец Никита что учудил: взял эти баллончики и покидал в печку. Алтарник стал в печке угли разжигать для кадила, а баллончики начали взрываться. Бедный пономарь три дня к печке не мог подойти. Говорил, что бес там сидит. А он не в печке сидит, а в отце Никите. Недавно что сотворил: приносит в алтарь красивую коробочку, на ней написано «Ладан ливанский», а внизу наклейка «Made in Paris». Диаконов предупредил, чтобы они из этой коробочки ничего не брали. Отец Петр не вытерпел и украдкой подсыпал из коробочки себе в кадило, вышел кадить на амвон, а певцы на левом клиросе чуть не задохнулись. В коробочке оказался нафталин от моли. Стали ругаться, а отец Никита смеется: «Я же предупреждал, чтоб эту коробку не трогали».

У старосты нарочитой серьезности как не бывало, пока настоятель рассказывал, он смеялся до слез, потом резко посерьезнел:

— Но если он надо мной вздумал шутить, к уполномоченному пойду, я слышал, что его из семинарии выгнали за что-то. Сколько ему, кстати, лет?

— Да сопляк еще, всего двадцать два года. А из семинарии его тоже за шуточки выгнали.

— Ну-ну, что он там натворил?

— Назначили к ним в семинарию нового преподавателя по предмету «Конституция СССР». Преподаватель солидный, отставной подполковник, в армии был замполитом полка. Ну, конечно, человек светский, в религиозных вопросах не разбирается. Его предупредили, что перед началом урока дежурный по классу должен прочесть молитву. Обычно читается «Царю Небесный», даже если медленно ее читать, то на это уйдет не более 15-20 секунд. Но какая молитва и сколько она читается, преподавателю не сказали. Приходит он на первое занятие — дежурным как раз был Никита. Открывает наш шутник Псалтирь и давай подряд все кафизмы шпарить, на полурока. Подполковник думает, что так положено, стоит ждет, с ноги на ногу переминается. А после занятий в профессорской у инспектора спрашивает: «Почему у вас такие молитвы длинные? На лекцию времени не остается». Все тут и выяснилось.

В это время отец Никита, не подозревая, что о нем идет речь, подобрав полы рясы повыше, через две ступеньки летел по лестничным маршам колокольни на звонницу собора. За ним еле поспевал его сверстник, звонарь собора Алексей Трегубов, студент консерватории по классу народных инструментов. Когда выскочили на звонницу, спугнули нескольких голубей, до этого мирно ворковавших под крышей колокольни.

- Ух ты, Лешка, красотища какая! Сколько здесь метров до земли?

- Не знаю, — пожал плечами звонарь.

- Сейчас узнаем: я плюну, пока плевок летит, посчитаем и перемножим на скорость, - и отец Никита тут же плюнул.

- Ты что, Никита, делаешь, вон внизу староста с настоятелем стоят, что, если попадешь? — всполошился Алексей.

- Если попадем на лысину Илье Иосифовичу, то полтора метра придется из общего расстояния вычесть.

- Он тебе тогда сам вычтет, но уже из твоей зарплаты, а меня, пожалуй, и уволят, проживи тогда попробуй на одну стипендию!

- Да, на дождик списать это не удастся, — отец Никита задрал голову вверх, увидел сидящих голубей. — А вот на птичек можно. Кыш, кыш, - махнул он на них рукой, но видя, что это на птиц не действует, подбросил вверх свою скуфью.

Голуби взлетели и стали кружить над колокольней. Отец Никита подобрал на полу щепочку, стал ею сковыривать свежий голубиный помет и пулять им в старосту и настоятеля. После двух промахов старания его увенчались успехом, помет угодил прямо на лысину Илье Иосифовичу. Тот с отвращением смахнул его рукой, выругался нецензурно:

— Всех этих голубей к ..... прикажу потравить, от них один вред.

Отец Борис, краешком глаза успевший заметить мелькнувшие на колокольне две фигуры, констатировал:

— Божьи птицы здесь, по-видимому, ни при чем, пойдемте, Илья Иосифович, посмотрим, кто на колокольне шалит.

Когда отец Никита и Алексей, радостно хохоча, прыгая через три ступеньки, спустились с колокольни, они столкнулись с разъяренным старостой и нахмуренным настоятелем.

На следующий день отец Никита сидел в кабинете Владыки, понурив голову, что должно было в его понимании выражать раскаяние.

— Ну и что прикажешь мне с тобой делать? — сказал архиерей как бы самому себе и замолчал, глядя поверх головы сидевшего против него отца Никиты. Так Влады­ка сидел минуты две, молча перебирая четки. Никита, понимая, что вопрос архиерей задает себе, тоже молчал, ожидая решения.

— Вроде умный парень, — продолжал рассуждать Владыка. — Отец вон какой серьезный, уважаемый всеми протоиерей. Я помню, когда мы с ним учились в семинарии, он для нас был примером для подражания. В кого сын пошел, ума не приложу, — и архиерей посмотрел прямо на отца Никиту. — Из семинарии тебя выгнали, настоятель не доволен тобой, староста уполномоченному пож­ловался. Что бы ты на месте архиерея сделал? Отец Никита понял: надо что-то сказать.

— На этот вопрос, Владыка, я смогу ответить только тогда, когда доживу до вашего возраста, а сейчас со смирением приму Ваше любое решение.

— Любое решение, — передразнил его архиерей. — Умен не по годам, а детство в голове играет. Отца твоего не хочется огорчать. Решил послать тебя настоятелем в Покровскую церковь города Кузьминска. Там всем заправляет бухгалтерша, ставленница горисполкома. Сущая стерва, уже не одного настоятеля съела, еще почище старосты собора Ильи Иосифовича будет. Посылал им недавно хорошего настоятеля, протоиерея Николая Фокина, полгода не прослужил, так подставила, что уполномоченный регистрации лишил. Вторым священником там служит протоиерей Владимир Картузов, батюшка смиренный, безобидный, но настоятелем ставить нельзя — к рюмочке любитель прикладываться.

Покровская церковь города Кузьминска находилась недалеко от железнодорожного вокзала, посреди старого кладбища. Храм был небольшой, каменный, во всем рай­оне единственный. По воскресным и праздничным дням народу набивалось столько, что многим приходилось стоять на улице. Отец Никита, осмотрев храм, пошел в алтарь и там встретил отца Владимира Картузова, который сразу ввел его в курс всех дел:

— Всем командует тут бухгалтер Клавдия Никифоровна, ты с ней осторожней. Церковный староста у нее на побегушках, роли здесь никакой не играет, так, ширма для проформы. Сейчас иди в бухгалтерию и указ архиерея отдай ей, потом приходи в просфорную, отметим твое назначение: у меня там заначка спрятана от матушки.

Отец Никита зашел в бухгалтерию. Это была маленькая комнатка, в которой стоял старый книжный шкаф с папками для бумаг, в углу — огромный несгораемый сейф, у окон друг против друга — два письменных стола. За одним восседала высокая сухощавая женщина лет пятидесяти с властным и пронзительным взглядом сквозь большие очки в роговой оправе. За столом напротив сидела маленькая старушка, которая старательно считала горку мелочи, раскладывала посчитанные медяки по стопкам. Она даже не взглянула на вошедшего отца Никиту, так увлечена была своим делом. Отец Никита, сопровожда­емый цепким взглядом женщины в очках, в которой он безошибочно признал бухгалтершу, подошел прямо к ее столу, сел на свободный стул и, нисколько не смущаясь, с улыбкой уставился на нее:

— Я, Клавдия Никифоровна, ваш новый настоятель, вот указ архиерея.

Клавдию Никифоровну несколько покоробила бесцеремонность молодого священника. Она глянула на указ, п­том на отца Никиту и отчеканила:

— Это вы, Никита Александрович, в храме для бабушек настоятель, а здесь для меня как бухгалтера вы наемный работник, исполняющий свои обязанности согласно зако­нодательству по трудовому договору. И согласно этому трудовому договору между вами и церковным советом я начисляю вам зарплату. Но если вы нарушите советское законодательство или какой-нибудь пункт договора, то церковный совет вправе расторгнуть его с вами. И тогда вам даже архиерей не поможет.

— Что вы, что вы, Клавдия Никифоровна, как можно, уже только одна мысль о нарушении законов является грехом! — с деланным испугом на лице воскликнул отец Никита. Затем он встал и торжественно произнес: — Великий московский святитель Филарет говорил: «Недостойный гражданин царства земного и Небесного царствия не достоин». — И уже более спокойно, глядя прямо в глаза Клавдии Никифоровне, сказал: — Я не только сам не нарушу советского закона, но и никому другому этого не позволю.

После этого он снова сел на стул.

— Ну, так где трудовой договор, который я должен подписать?

Клавдия Никифоровна молча подала бумаги. Ее очень смутило и озадачило поведение нового настоятеля. Всегда уверенная в себе, она вдруг почувствовала какую-то смутную тревогу. Когда отец Никита вышел, она, обращаясь к старушке, сказала:

— Молодой, да ранний, уж больно прыток. Посмотрим, что будет дальше, не таких обламывали. Ты за ним внимательно приглядывай, Авдотья Семеновна. Если что, сразу докладывай.

— Не изволь беспокоиться, Никифоровна, присмотрю.

Прошла неделя. Отец Никита исправно отслужил ее и заскучал. Следующую неделю должен служить по очереди отец Владимир, а отец Никита решил посвятить время административной работе. Он с утра расхаживал по храму, размышляя о том, что необходимо сделать для улучшения жизни прихода. Тут в глаза ему бросилось, что в храме, где и так не хватало места для прихожан, стоят две здоровенные круглые печи. Одна такая же стоит в алтаре, где тоже тесновато. Отец Никита решил, что необходимо убрать их, а заодно и печи в крестильне, бухгалтерии и сторожке. Вместо них поставить один котел и провести водяное отопление. Этой, как ему казалось, удачной идеей он поделился со старостой Николаем Григорье­вичем. Но тот замахал руками:

— Что ты, что ты, даже не заикайся, я сам об этом еще задолго до тебя думал, но Клавдия Никифоровна против.

— Почему против?

— Пойдем в бухгалтерию, я тебе там разъясню, сегодня понедельник, у Клавдии Никифоровны выходной.

Когда они зашли в бухгалтерию, староста показал на стену:

— Вот, батюшка, полюбуйся.

На стене висело несколько наградных грамот от городского отделения Фонда мира, от областного и даже из Москвы.

— Ну и что?

— А то, что добровольно-принудительная сдача денег в Фонд мира — основная деятельность прихода и особая забота бухгалтера. Клавдия Никифоровна ни за что не согласится на крупные расходы в ущерб ежемесячным взносам в Фонд. Так что это бесполезная затея, тем более она ссылается на запрет горисполкома.

— А кто у вас в горисполкоме курирует вопросы взаимоотношения с Церковью?

— Этим ведает зампред горисполкома Андрей Николаевич Гришулин. Только вы от него ничего не добьетесь, это как раз его требование сдавать все в Фонд мира.

— Мне все равно надо представиться ему как вновь назначенному настоятелю.

Отец Никита сел в свой старенький «Москвич», доставшийся ему от отца, и поехал в горисполком. По дороге он купил в киоске «Союзпечать» свежие газеты, предполагая, что его могут сразу не принять и ожидание в приемной можно скоротать чтением прессы. Так и получилось. Секретарша попросила подождать, так как у Андрея Ни­колаевича совещание. Батюшка присел на стул и раскрыл газету. На первых полосах было сообщение о развертывании НАТОвской военщиной крылатых ракет «Першинг-2» в Западной Европе. На втором развороте была большая статья какого-то доктора экономических наук, который расшифровывал тезис, произнесенный генеральным секретарем на съезде: «Экономика должна быть экономной». От нечего делать отец Никита прочитал и эту статью.

Заседание закончилось, и его пригласили. В просторном кабинете за большим письменным столом восседал мужчина лет сорока — сорока пяти в темном костюме, при галстуке и с красным депутатским флажком на лацкане. Отец Никита подошел, поздоровался и после предложе­ния сел на стул возле приставного стола. Затем он представился, подал Гришулину указ архиерея и справку о регистрации от уполномоченного по делам религии. Тот не торопясь ознакомился с бумагами и возвратил назад.

— Знаем уже о вас, мне сообщали. Нареканий пока нет, хочется надеяться, что так будет и впредь. Да у вас там есть с кем посоветоваться, Клавдия Никифоровна знающий, грамотный специалист, не первый год работает, мы ей доверяем.

Отец Никита понурил голову и тяжко вздохнул.

— Что такое, Никита Александрович, чем вы так расстроены?

— Прочитал сегодняшние газеты и действительно сильно расстроился, — делая еще более мрачным лицо, ответил отец Никита.

— Что же вас так могло расстроить? — забеспокоился Гришулин.

— Да американцы, империалисты проклятые, опять нагнетают международную обстановку, крылатые ракеты в Западной Европе устанавливают.

— А-а, — облегченно вздохнул Гришулин, — так вот вас что беспокоит, — а про себя подумал: «Ненормальный какой-то, не знаешь, что ему и ответить».

«Еще посмотрим, кто из нас ненормальный», — отгадывая мысли Гришулина, решил про себя отец Никита, а вслух произнес:

— Расстраиваюсь я оттого, что мы боремся за мир как можем, сдаем деньги в Фонд мира, а они пытаются все усилия прогрессивного человечества свести на нет.

— Ну, это им не удастся, — улыбнулся Гришулин. — Думаю, нашим военным специалистам есть чем ответить на этот вызов.

— Есть-то оно есть, так ведь такой ответ и средств потребует немалых. Я думаю, нам надо увеличить взносы в Фонд мира.

— Интересно, интересно, — действительно с неподдель­ным интересом произнес Гришулин. — Да где же их взять? Ваша церковь и так отдает все в Фонд, оставляя только на самые необходимые текущие расходы. Мы уж с Клавдией Никифоровной кумекали и так, и сяк.

— Дополнительные средства изыскать можно, если обратиться к мудрой руководящей линии партии, поставленной как основная задача на последнем съезде, — отец Никита серьезно произнес эту абракадабру, и ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя внутри все содрогалось от неудержимого веселья, от этой сумасбродной игры в несусветную глупость.

Последняя фраза отца Никиты смутила и озадачила Гришулина, он даже растерялся оттого, что, во-первых, не ожидал такого от священника, во-вторых, никак не мог сообразить, о какой линии партии говорит этот ненормальный. Но самое главное, что это нельзя объявить галиматьей и прогнать батюшку. В принципе он говорит правильно и логично с точки зрения парадно-лозунгового языка съездов и газетных передовиц. Поэтому зампред только растерянно произнес:

— Уточните, пожалуйста, Никита Александрович, что вы имеете в виду?

— То, что «экономика должна быть экономной», вот что я имею в виду.

— Но какое это имеет отношение к нашей теме?

— А то, что у нас есть люди, среди работников церкви, которые не согласны с этим, идут, так сказать, вразрез с генеральной линией.

— Кто это не согласен? — совсем удивился Гришулин.

— Наша бухгалтер, Клавдия Никифоровна.

— Поясните, поясните, пожалуйста, Никита Александ­рович.

— У нас в церкви топятся три огромные печки, да в бухгалтерии еще одна, да в крестильне и еще одна в сторожке. За отопительный сезон в трубу улетают немалые народные денежки. Достаточно убрать эти шесть печей и поставить маленькую котельную с одним котлом. Сэкономленные таким образом средства можно пустить на борьбу за мир. Но Клавдия Никифоровна категорически против того, чтобы экономика была экономной. Это еще полбеды, в своем сопротивлении генеральной и руковод­щей линии она ссылается, страшно подумать, на вас, Ан­дрей Николаевич. Но, конечно, мы этому не верим, что вы, советский ответственный работник, не согласны с линией партии.

— Она так прямо и говорит? — окончательно растерялся Гришулин.

— Да нет, она только говорит, что вы запрещаете делать водяное отопление, которое может дать такую эффективную экономию, а уж дальнейшие выводы напра­шиваются сами собой. Потом разные нехорошие слухи могут поползти по городу. Ведь всем ясно, что один котел экономичнее шести печей.

Вот это последнее, что поползут слухи и что всем все ясно, больше всего напугало Андрея Николаевича. Он встал и нервно зашагал по кабинету.

— Правильно, что вы, Никита Александрович, не верите этой клевете, я никогда не запрещал делать отопление в церкви, так людям и разъясняйте. Очень хорошо, что вы зашли, спасибо. Ну надо же, вот так Клавдия Никифоровна, с больной головы на здоровую перекладывает! Но мы разберемся, сделаем оргвыводы. А вы проводите во­дяное отопление, дело это хорошее, экономить надо на­родные деньги, это правильно. Экономика должна быть экономной. — На прощание он крепко пожал руку отцу Никите. — Не в ту систему вы, батюшка, пошли, надо было к нам, цены бы вам не было.

Приехав в храм, отец Никита разыскал старосту, велел написать заявление на имя Гришулина с просьбой разрешить смонтировать водяное отопление и отправил его в горисполком поставить визу. По пути попросил заехать к бригаде сварщиков-сантехников и привезти их в церковь для заключения договора на работы по отоплению. Когда Николай Григорьевич вернулся с подписанной бумагой и бригадой сварщиков, отец Никита отвел его в сторону и сказал:

— Слушай меня внимательно: послезавтра явится бухгалтерша, и кто его знает, как повернется дело, надо подстраховаться, чтобы обратного хода уже не было. Давай заключим с бригадой договор и выдадим аванс на материал с условием, что к вечеру они привезут трубы в церковь.

...В среду утром Клавдия Никифоровна в благодушном настроении вышагивала на работу после двух выходных дней. Но когда зашла на церковный двор, сердце ее тре­вожно екнуло: она увидела груду сваленных металлических труб. Клавдия Никифоровна подозвала сторожа и сурово спросила:

— Кто это посмел разгрузить трубы в нашем дворе?

— Это настоятель распорядился, отопление в церкви будут делать.

— А-а! — победно взревела Клавдия Никифоровна. — Нарушение законодательства, вмешательство в хозяйственно-финансовые дела прихода! Ну погоди, я тебя научу, наглеца, на всю жизнь меня запомнишь!

Даже не заходя в бухгалтерию, она круто развернулась и зашагала к остановке автобуса, чтобы ехать в горисполком к Гришулину. Клавдия Никифоровна еще не знала, что напрасно потратит деньги на проезд. В бухгалтерии ее ожидала для передачи дел принятая на работу новая бухгалтерша. Она мирно беседовала с настоятелем и старостой. Обращаясь к настоятелю, она называла его не иначе, как «батюшка» или «отец Никита».

Волгоград, 2001

ДРУЗЬЯ

Архиепископ Палладий сидел в своем любимом кресле, углубившись в чтение толстого литературного журнала. Вечерние часы по вторникам и четвергам он неизменно отдавал чтению современной прозы, считая, что архиерей обязан быть в курсе всех литературных новинок. Взглянув на часы, снял очки и, отбросив журнал, с раздражением подумал: «Чего это сын казахского народа полез в христианскую тему, какое-то наивное подражание Булгакову. Да и главный герой, семинарист Авель, какой-то неправдоподобный. Хотя бы съездил в семинарию, посмотрел. Наверное, когда мусульманину приходится читать писателя-христианина, пытающегося импровизировать на тему магометанства, тоже становится смешно от наивности».

Его размышления прервал телефонный звонок. Владыка поднял трубку и важно произнес:

— Я вас слушаю.

— А я вот говорю и кушаю, — раздалось в трубке, и следом послышался смех.

Владыка, растерявшись вначале от такой наглости, услышав смех, сразу признал своего друга и однокашника по семинарии митрополита Мелитона и, расплывшись в улыбке, в том же тоне отвечал:

— Приятного аппетита, Владыка, но будь осторожен: так подавиться недолго.

— Не дождетесь, не дождетесь, — рассмеялся митрополит.

— Ну не тяни резину, говори: с хорошим аль с плохим звонишь?

— А это с какой стороны посмотреть: для меня — так с хорошим, а тебе одни хлопоты.

— Чего это? — забеспокоился Палладий.

— Да вот в отпуск у Святейшего отпросился, еду к тебе в гости.

— О преславное чудесе! Мелитоша дорогой, наконец-то ты вспомнил своего друга.

— Не юродствуй, брат, мы с тобой каждый год в Москве видимся.

— На то она и Москва, но к себе в гости заманить тебя никак не удавалось, а уж как белый клобук получил, с­всем занятым стал, ну да, видать, Господь услышал мо­литву мою.

Владыка лично поехал на вокзал встречать дорогого гостя. Митрополит вышел из вагона в длинном летнем плаще, лакированных черных ботинках и сером берете, без архиерейского облачения, так как визит его был неофициальным. Но шлейф запаха розового масла и дорогих бл.аговоний стелился за ним как невидимая архиерейская мантия. Палладий тоже был в цивильном. Они крепко обнялись, расцеловались и неторопливой походкой двинулись через вокзал к выходу. Архиерейский водитель Александр Павлович, взяв один из двух здоровенных чем­данов у келейника митрополита, обогнав Владыку, уст­ремился вперед, к машине, келейник кинулся вслед за ним. Вокзал был полон народу, но архиереи, не обращая ни на кого внимания, шли с такой важностью и уверен­ностью, как будто они шествовали по своему собору к кафедре. И люди, чувствуя исходящую от этих двух импо­зантных бородачей власть, безропотно расходились, усту­пая дорогу.

Обед, начавшийся в архиерейских покоях, плавно пере­шел в ужин.

— А теперь, Владыка, отведай вот это блюдо, рецепт его ты не найдешь ни в одной поваренной книге.

— Сжалься надо мной, — взмолился митрополит. — Неужто решил меня сегодня прикончить таким способом? Все очень вкусно, просто нет слов, и ты знаешь, я никогда не страдал отсутствием аппетита, но, увы, это сверх моих сил.

— Тогда пойдем, Владыка, в беседку пить чай.

Круглый стол в беседке весь был уставлен сладостями и фруктами. Но оба архиерея, не притрагиваясь к десер­ту и попивая душистый чай с мятой, завели оживленную беседу на тему «А ты помнишь».

— А ты помнишь, — восклицал один, — профессора Ге­оргиевского?

— А как же? — отвечал другой. — Умнейший был препо­даватель, Царство ему Небесное, таких уж сейчас про­фессоров нет. А ты помнишь архимандрита Варсонофия?

— Конечно! Великий был старец. Помню, как-то подо­шел он ко мне и говорит...

Темный сад окутала ночная тьма, легкий ветерок ра­зогнал сгустившийся над клумбою цветочный запах, ко­торый достиг беседки. Владыка вдохнул полной грудью прохладу вечера, произнес:

— Благодать у тебя, Палладий... Вели-ка ты постелить мне в саду.

— Ну что ты, Владыка, еще какая муха или комар уку­сит тебя, а мне потом отвечать перед Синодом. Пойдем, брат, наверх, там тоже прохладно и свежо. После завтра­ка поедем в лес за грибами.

Рано утром митрополит проснулся от громких голосов во дворе. Взглянув в окно, увидел, как Палладий лично отдает распоряжения своему водителю Александру Пав­ловичу, чтобы тот чего не забыл. Увидев Мелитона, крик­нул:

— Доброе утро, Владыка, через полчаса завтрак. Когда собрались, Палладий, посмотрев на ботиночки митрополита, сказал:

— Для леса обувка не подойдет, тащи, Александр Пав­лович, мои старые боты. Поедем в лес не на «Волге», а вот на этом вездеходе, — указал Владыка на стоящий во дворе темно-зеленый «УАЗик». — Военные списали, а я у них купил, специально, чтобы на рыбалку и по грибы ездить. Машина — зверь, никакого бездорожья не боится.

Отъехав километров сорок от города, водитель свернул прямо в лес, и по стеклам машины захлестали упругие ветви деревьев.

— Нет, ты только видел! — хвалился Владыка. — Все ей нипочем.

Заметив, что Александр Павлович собирается объез­жать здоровую лужу, митрополит съехидничал:

— А вот и почем!

— Поворачивай, Павлович, прямо! — взревел уязвлен­ный Палладий.

Водитель покорно поехал в лужу, «УАЗик» залез почти по брюхо в грязь и забуксовал.

— Что теперь прикажете делать? — кисло улыбнулся митрополит.

— Прикажу включить блокировку и пониженную пере­дачу, — пряча свое волнение в нарочито спокойном тоне, произнес Палладий.

Водитель переключил два рычажка, и машина, зарычав сердито, поползла по грязи, все увереннее набирая ход.

— Действительно, машина — зверь, — восхитился мит­рополит.

— То-то, Владыка! — торжествовал Палладий. Выехав на солнечную поляну, окруженную с одной сто­роны елями, с другой — березами, остановились.

— Вот там, в ельничке, маслят пособираем, а в березо­вый за белыми пойдем.

Маслят действительно набрали за час по полной кор­зине. А вот белых архиепископ только пять нашел да с полкорзинки подберезовиков и подосиновиков. Митропо­лит и вовсе три гриба отыскал.

— Да, — сокрушался Палладий, — кто-то здесь до нас потрудился. В прошлом году, веришь ли, Владыка, пять полных корзин на этом месте взял. Пойдем обедать, а после еще в одно место проедем.

На поляне бессменный водитель, он же старший ипо­диакон архиепископа Александр Павлович уже накрыл обед на раскладном столике, приставив к нему два по­ходных раскладных креслица. Из термоса разлил суп с фрикадельками из осетрины, на второе — судак, запе­ченный в яйце.

Владыка Палладий достал маленькую походную фляжку из нержавейки и разлил в пластмассовые кружечки душистый коньяк.

— Ну, Владыка митрополит, благослови нашу походную трапезу.

Митрополит повернулся на восток, прочел молитву и благословил стол.

— Что-то так хорошо здесь, может, не поедем больше никуда? — предложил он.

— Сделаем три кущи: мне, тебе и Александру Павло­вичу — и будем здесь жить, — засмеялся Палладий. —

Вчера в саду рвался остаться, сегодня в лесу. Из тебя не синодал, а анахорет-пустынник неплохой получился бы.

— Такое житие надо было от юности выбирать, а сей­час мы с тобой только в архиереи годимся. Из нас, на­верное, и путных настоятелей не выйдет.

— Твоя правда, Владыка, никуда мы больше не годим­ся, — поддакнул Палладий, выпивая коньячок.

После обеда, попив кофейку, Владыки прогуливались по поляне, пока Александр Павлович убирал посуду и раскладную мебель в багажник. Затем все сели в зверь-машину и поехали по просеке в глубь леса. Побродили по лесу полчаса и, ничего не обнаружив, решили возвра­щаться домой.

Вдруг Владыка Палладий спросил водителя:

— Слушай, Александр Павлович, а что за этими холмами? Мы ни разу туда не ездили...

— Там, Владыка, прекрасная дубовая роща.

— Все, едем туда, — распорядился архиерей.

Прямо перед ними был высокий холм. Круто вверх на него уходила дорога, но было сразу заметно, что по ней мало кто ездил.

Измерив глазом дорогу, Александр Павлович предло­жил:

— Давайте, Владыка, в объезд, тут километров пят­надцать-двадцать будет. Подъем затяжной и очень кру­той, можем не вытянуть: двигатель поизносился, слабо­ватый.

— Ну вот тебе и хваленая машина, — стал подтрунивать митрополит.

— Благословляю напрямую!— решительно сказал уязв­ленный архиепископ.

- Как скажете, Владыка, — покорно вздохнул Алек­сандр Павлович.

«УАЗик» взревел и понесся в гору, но с каждой мину­той уверенный ход его становился все тише. Александр Павлович переключился на первую скорость. До спаси­тельной вершины оставалось метров пятьдесят, когда на дорогу вышло стадо баранов. Автомобиль, дернувшись, заглох и остановился, затем покатился назад. Александр Павлович нажал до отказа на педаль тормоза, но автомо­биль продолжал катиться вниз, набирая скорость. Води­тель дернул ручник и резко вывернул влево. Автомобиль, качнувшись вправо, все же устоял и остановился поперек дороги. Александр Павлович, выскочив из машины, за­глянул под днище и сразу понял причину: тормозной шланг лопнул.

Стали спускаться, притормаживая скоростью заведен­ной машины. Двигатель ревел, как раненый зверь, маши­ну трясло, но все же она неслась вниз с ускорением. Уже в конце спуска как-то мягко покатилась по накатанной колее.

— Все, Владыка, кажется, приехали, — печально сказал Александр Павлович.

Архиереи прогуливались около машины, пока водитель, лежа под ней, что-то откручивал. Наконец он вылез и со­крушенно сообщил:

— Ну так и есть, как я предполагал, рассыпался диск сцепления. Сами мы, Владыка, ехать не сможем, только на буксире. Если вы благословите, то я схожу в ближай­шую деревню за подмогой.

Архиепископ растерянно развел руками, а митрополит расхохотался:

— Ну, как там Александр Сергеевич Пушкин говаривал:

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною». Взял бы себе новую «Ниву» и сейчас бы беды не знал. А хвастал: воен­ная, ничего не боится. Да ее потому и списали, что сама она ничего не боится, а на ней-то страшно уже ездить. — Перестав смеяться, спросил Александра Павловича: — Где тут ближайшая деревня?

— По дороге в ту сторону, километра три-четыре, Благодатовка будет, я быстро схожу.

— Нет, брат, ты оставайся здесь, а мы с твоим архие­реем тряхнем стариной, прогуляемся. Погода хорошая, прогулка на пользу пойдет, а то весь мир только из окна автомобиля видим, так и ходить разучимся.

Владыка Палладий как-то вяло согласился:

— Ну раз желаешь, пойдем.

И два архиерея, надев подрясники и подпоясав их по­ясками, не торопясь зашагали в указанном направлении. С одной стороны дороги колосилась пшеница, на другой, холмистой, — трава да полевые цветы. Давно перевалило за полдень, солнце припекало не так сильно, легкий вете­рок обдувал путников, а тихий шелест травы и стрекота­ние кузнечиков услаждали слух. Некоторое время шли молча, каждый погруженный в свои мысли. Потом вдруг митрополит рассмеялся:

— Ты знаешь, я вспомнил, как студентами я, ты и Колька Терентьев угнали ректорский «ЗИМ» покататься, а он в дороге сломался — вот уж бледный у нас был вид! Все, думаю, вещи домой собирать надо, выгонят, как пить дать.

— Так и выгнали бы, если б не Николай, он же всю вину на себя взял.

— Оно, конечно, благородно, но я его не просил об этом, он сам захотел. Кстати, где он сейчас, ты ничего о нем не знаешь?

— Как же не знаю, он в моей епархии служит, и по стечению обстоятельств мы сейчас прямо к нему шагаем, в Благодатовку.

Митрополит резко остановился:

— Да не может быть!

— Почему же не может, если так и есть?

— Да-а, неисповедимы пути Господние, ну, значит, так Богу угодно, — и, как-то помрачнев, митрополит решительно зашагал дальше.

— Что с тобой, ты вроде как не рад предстоящей встрече с другом? Мы же, как три мушкетера, были неразлучными друзьями в семинарии.

— Были, так вот судьба разлучила, — печально сказал митрополит.

— Ну что ж, а теперь радуйся, что опять соединяет.

Митрополит ничего не ответил, лишь как-то засопел и ускорил шаг, так что Палладий, едва поспевая за ним, взмолился:

— Куда ты так припустил?! Мы не студенты, давно за шестой десяток перевалило, я так задохнусь.

Митрополит замедлил шаг. Вдруг, остановившись, он схватился за левый бок, повернул к Палладию побледневшее лицо, произнес почти шепотом:

— Ваня, мне чего-то нехорошо, и голова кружится.

Палладия давно уже никто не называл его мирским именем, и, услышав его, он вдруг увидел не грозного митрополита, постоянного члена Синода, а своего близкого и теперь такого родного друга — Мишку Короткова. Слезы покатились из его глаз и, подхватывая падающего Мелитона, он воскликнул:

— Миша, друг, что с тобой, милый? Я сейчас... Ухватив под мышками обессиленного митрополита, он стал волочь его к стоящему у дороги стогу свежескошенного сена. Привалив друга к стогу и упав рядом с ним, Палладий стал лихорадочно шарить в глубоких карманах подрясника. Наконец достал металлическую колбочку:

— Вот, Миша, валидол, я его всегда с собой ношу, на, положи под язык.

Митрополит молча лежал на сене, устремив взгляд, затуманенный слезой, в бездонное синее небо, по которому бежали редкие пушистые белые облачка. Он вдруг вспом­нил, как в далеком детстве любил лежать на траве и на­блюдать движение облаков, представляя, что на этих облаках живут ангелы и святые. Много прошло с того времени лет, и сейчас он поймал себя на мысли, что ни разу с тех пор не смотрел вот так на небо — как-то было не до того. А теперь понял: надо было чаще смотреть на небо. Вся жизнь — в какой-то постоянной суете. Вот она прошла, эта жизнь, а он и не заметил.

— Ваня, ты заметил, как жизнь прошла?

— О чем ты говоришь, почему прошла, что за пессимизм? Ты всегда оптимистом был.

— Да я не о том, Ваня.

— А о чем? Ну как, тебе получше?

Палладий не сводил тревожного взгляда с лица своего друга, на щеке которого застыла слеза.

— Я всегда боялся умереть без покаяния, — сказал митрополит, — хорошо, что ты здесь, приими мою исповедь и разреши меня от греха моего.

— У меня епитрахили с собой нет, — растерялся Пал­ладий.

— Эх, Ваня, на старости лет ты совсем в детство впал, дружище. Для чего же тебе дана благодать такого высокого сана? Или забыл уроки по литургике профессора Георгиевского? Да любую веревку или полотенце благослови, на шею надень — вот тебе и епитрахиль.

— Да где же я веревку возьму? — оправдывался архи­епископ.

Митрополит стащил поясок со своего подрясника:

— Вот тебе епитрахиль, извини, что омофора нет, — он не удержался, чтобы не съязвить.

Видя растерянность друга, закричал:

— Господи, тебе еще святую воду принести, так я ее своими слезами окроплю! — и, утерев пояском глаза, накинул его на шею Палладия.

Архиепископ стал произносить молитвы, а митрополит повторял их вслед за ним, глядя в небо и часто осеняя себя широким крестным знамением.

Так, глядя в небо, он и заговорил, как будто сам для себя:

— Кроме многочисленных моих грехов, в которых я исповедуюсь регулярно перед своим духовником, есть один грех, который меня тяготит уже много лет. Кратко его можно назвать: малодушие и предательство друга. Когда рукоположили меня во епископы, вскоре приехал в Москву Николай Терентьев. Приехал за помощью и поддерж­кой. Его тогда уполномоченный регистрации лишил, и он приехал ко мне, чтобы я посодействовал ему устроиться на приходское служение. Я увидел его во время всенощной в патриаршем соборе. Он подошел ко мне под елеепомазание. В старом плаще, в сапогах, весь мокрый от дож­дя, и вид у него был какой-то жалкий. Я его даже сразу не узнал. А как узнал, обрадовался, спрашиваю: «Николай, ты ли это, каким ветром?» Он объясняет: «Надо, Владыка, встретиться, поговорить, я сейчас без места, может, чем поможешь?» Я в ответ: «Конечно, какой разговор, мы ведь друзья. Сегодня, — говорю, — не могу, ужин в Нидерландском посольстве, а завтра приходи к 14 часам в ОВЦС». На следующий день жду его у себя в кабинете, вдруг заходит ко мне архимандрит Фотий и говорит: «Там, Владыка, вас дожидается священник Николай Терентьев, так вот, я не рекомендую вам его принимать». «Почему это?» — удивился я. А Фотий говорит: «Я навел о нем справки через совет по делам религии — его уволили за антисоветскую деятельность». «Какую антисоветскую деятельность?» — совсем опешил я. «Он занимался с молодежью, вел, так сказать, подпольный кружок по изучению Священного Писания». «Не понимаю, — говорю, — Священное Писание — это что, антисоветская литература?» «Да все вы понимаете, Владыка, я же вам благо желаю. Вас собираются командировать в Америку служить, а это вам может сильно подпортить, но поступайте, как хотите». Я, конечно, подумал, все взвесил и не стал принимать Николая. Ему сказали, что я уехал по вызову Патриарха. Он неглупый, все понял и больше ко мне не приходил. Вот такой мой тяжкий грех... Немного помолчав, Мелитон добавил:

— А ведь тем, что митрополит, я ему, Николаю, обязан.

— Как так? — не понял Палладий.

— Так ведь я жениться собирался, влюбился в Ольгу Агапову, а Николай ее у меня отбил. Я вначале обижался на него, а потом думаю: хорошо, что не женился, семейная жизнь не для меня — и стал монахом, потому и митрополит сейчас. Как она теперь, кстати, матушка Ольга?

— Да уже лет пять, как померла от рака, — сказал Палладий и вдруг зарыдал во весь голос.

— Царство ей Небесное, — перекрестился митрополит.

— Теперь ее душа у Бога. Ты-то чего убиваешься?

— Да я над своими грехами тяжкими плачу. Исповедуй и ты меня, брат, — он дрожащими руками снял с шеи поясок и, сотрясаясь от рыданий, подал его Мелитону.

— Ну-ну, успокойся, друг мой, и облегчи свою душу по­каянием.

— Кроме вас с Николаем, был еще и третий, кто полюбил Ольгу.

— Неужто и ты? — удивился митрополит.

— Да, я, только когда ей признался, она тоже мне пр­зналась, что любит Николая, а ко мне относится как к брату. Я хоть и опечалился, но в то же время порадовал­ся, что у них такая взаимная любовь, а сам стал готовиться к монашеству. Меня ведь после тебя через пять лет в архиереи рукоположили. Все это время отец Николай с матушкой Ольгой где-то скитались, он работал то сторожем, то кочегаром. А как я стал архиереем, они ко мне в епархию приехали. Я тогда лично пошел к уполномоченному хлопотать за Николая, взял с собой здоровенный конверт одними сотенными. Конверт-то уполномоченный принял с радостью, да на следующий день говорит: «Ничем не могу помочь, комитетчики не пропускают. Правда, есть выход. Обком предлагает собор отдать под нужды города, а вам дадут другой храм, где сейчас государственный архив, размером он почти такой же, да не в центре». Я, конечно, с негодованием отверг это предложение. Вечером ко мне пришла матушка вся в слезах. Говорит: «У меня, Владыка, рак врачи обнаружили, не знаю, сколько проживу, а вот Николай без службы у престола Божия еще раньше от тоски помрет, совсем плох последнее время стал». Упала на колени, плачет, я тоже на колени встал, плачу. Отпустил ее, обнадежив обещанием что-то сделать. Всю ночь молился, а наутро пришел к уполномоченному и дал согласие на закрытие собора и переход в другой храм. Отца Николая отправил служить в Благодатовку. А потом меня такая досада за свой поступок взяла, что прямо какая-то неприязнь к отцу Николаю появилась. За все время ни разу к нему на приход не приезжал служить, да и к себе в гости не звал. Вот какие грехи мои тяжкие. Простит ли Господь?

— Господь милостив. Может быть, Он нас сюда для этого прощения и привел. Ты знаешь, удивительно на меня твой валидол подействовал. Вставай, старина, пойдем к Коль­ке: он простит, и Бог нас тогда простит...

Напротив стога остановилась лошадь, запряженная в телегу. Соскочив с повозки, к ним подошел мужик и, по­здоровавшись, спросил:

— Вы, отцы честные, отколь и куда идете?

— Да вот, направляемся в Благодатовку, к отцу Николаю.

— Ой, да и я ведь туда же, договориться с батюшкой хлеб освятить, а то скотинка часто болеть начала. Садитесь, подвезу.

Он подбросил на телегу сена и помог усесться владыкам. Затем, звонко причмокнув, встряхнул вожжами:

— Н-но, родимая! — и лошадка покорно зашагала, по­фыркивая на ходу.

Мужичок оказался словоохотливый. Рассказал, какой хороший у них батюшка Николай и как все его любят не только в Благодатовке, но и у них в Черновке.

— Матушка у него больно хорошая была, такая добрая, ласковая со всеми. Только шибко хворала, да Господь смилостивился над нею: на Пасху причастилась, сердешная, и померла. Говорят, коли после Причастия, да и на Светлой помер, то прямиком в рай. Так ли это?

— Так, так, — подтвердил Палладий. За перелеском открылся вид на Благодатовку. Посреди деревни стоял однокупольный деревянный храм с колокольней. Вокруг него, как сиротинушки, жались около пятидесяти крестьянских дворов. За околицей пробегала небольшая речка, а сразу за ней начиналась березовая роща.

— Красота-то какая! — восхитился митрополит.

— Да, красота, — поддакнул возничий. — Только все равно молодежь бежит в город. Тут ведь у нас развлечений никаких нет, а работа крестьянская тяжелая. В горо­де-то что, отработал смену — и ноги на диван.

Мужик довез их до самой церкви. Архиереи поблагода­рили его и, открыв калитку, вошли в церковную ограду, крестясь на храм. В глубине двора около сарая они уви­дели парня, коловшего дрова. Священник в коротком ста­реньком подряснике собирал поленья и носил их в сарай. Набрав очередную охапку, он обернулся на скрип калит­ки и замер в удивлении, воззрившись на двух идущих к нему архиереев. Потом дрова посыпались из его рук на землю, и отец Николай почти бегом устремился навстречу владыкам. Оба архиерея при его приближении повалились на колени. Отец Николай, оторопев, остановился, пробормотав:

— Господи, что это со мной творится, — и осенил себя крестным знамением: — «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...».

— Ну вот, Ваня, мы теперь не друзи ему, а врази. Мы к тебе, Николай, с покаянием. Прости нас Христа ради. Отец Николай подбежал к ним, бухнулся на колени:

— Благословите, владыки, меня, грешного, я уж было подумал — наваждение бесовское.

Он обнял их обоих. Три поседевшие головы соедини­лись вместе. Так, прижавшись друг к другу, они просто­яли минут пять молча. Затем отец Николай вскочил и помог подняться архиереям. Все стали смеяться, хлопать друг друга по плечам, что-то говорить в радостном вол­нении. Говорили все разом, никто никого не слышал, но все были счастливы. Потом вместе пошли на сельское кладбище и отслужили литию на могиле матушки Ольги. Когда пришли в дом, там был накрыт ужин. К этому времени по распоряжению отца Николая на буксире притащили «УАЗик». За столом сидели долго, вспоминая былое и радуясь, что они теперь все вместе, как когда-то в студенческой юности. Трое друзей помолодели не толь­ко душой — глаза горели молодым блеском и морщины расправились.

Спохватившись, отец Николай сказал:

— Я ведь сегодня собирался служить службу полиелейную, завтра празднуем память равноапостольной княгини Ольги, матушкин день Ангела. Каждый год службу в этот день правлю, сегодня-то мало кто будет, а завтра к. ли­тургии народу много придет и из соседних деревень.

— Ну вот что, — сказал митрополит, — мы будем с тобой служить.

— Архиерейских облачений у меня нет.

— А мы с Палладием и иерейским чином послужим с удовольствием, две ризы-то у тебя еще найдутся?

— Конечно, Владыка, как благословите, — и отец Николай мечтательно добавил: — Вот бы архиерейское богослужение! Народ здешний такого еще ни разу не видывал.

— Будет тебе завтра архиерейская служба, — заверил Палладий. — Где у тебя тут телефон? Дозвонившись до секретаря, он распорядился:

— Завтра к половине девятого утра с протодиаконом и иподиаконами — в деревню Благодатовку. Будем литургию служить. Да не забудьте и для митрополита облачение взять.

Утром, еще не было восьми часов, а уж иподиаконы суетились в храме, расстилая ковры и раскладывая облачения. Слух о прибытии архиереев быстро разошелся по народу, и в храм пришли даже те, кто туда никогда не ходил.

На малом входе архиепископ Палладий склонился к митрополиту и спросил:

— Если я надену на отца Николая крест с каменьями, ты у Святейшего подпишешь ходатайство?

— Не мелочись, я и митру подпишу.

Палладий снял с себя крест, надел его на отца Николая, а митрополит снял свою митру и, провозгласив «аксиос», водрузил на голову совсем ошарашенного настоятеля.

После службы и обеда Палладий засобирался домой, а Мелитон сказал:

— Ты уж не обижайся, но чего я поеду в город, и так надышался в Москве всякой гари. Поживу здесь с недельку как человек.

Но недельку митрополиту как человеку пожить не удалось. Назавтра позвонили из Патриархии и сказали, что вместо заболевшего Никанора ему надо срочно лететь в Африку на международную конференцию «Мир без ядерного оружия».

Прощаясь с отцом Николаем, он грустно спросил:

— Ты ни разу не видел танец эфиопских епископов под барабан?

— Нет, — ответил озадаченный отец Николай.

— Счастливый ты человек, хотя, впрочем, зрелище это прелюбопытное.

Село Нероновка Самарской области, октябрь 2002 г.

Красное Крещение

(Рассказ-быль)

Отец Петр встал коленями на половичок, постланный на льду у самого края проруби, и, погрузив в нее большой медный крест, осипшим голосом затянул:

— Во Иордане крещающуся Тебе, Господи...

Тут же молодой звонкий голос пономаря Степана подхватил:

— Троическое явися поклонение...

Вместе с ними запели Крещенский тропарь крестьяне села Покровка, толпившиеся вокруг купели, вырубленной в виде креста. К моменту погружения креста вода успела затянуться тонкой корочкой льда, так как январь 1920 года выдался морозный. Но тяжелый крест, с хрустом проломив хрустальную преграду, продолжая в движении сокрушать хрупкие льдинки, чертил в холодной темной воде себе же подобное изображение.

Во время пения слов: «И Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение...» — Никифор Крынин, сунув руку за пазуху, вынул белого голубя и подбросил его вверх, прихлопнув ладонями. Голубь, вспорхнув, сделал круг над прорубью, полетел к небу. Крестьяне провожали голубя восторженными, по-детски обрадованными взглядами, как будто в самом деле в этом голубе увидели Святого Духа. Как только закончился молебен и отец Петр развернулся с крестным ходом, чтобы вернуться в церковь, толпа весело загомонила, бабы застучали ведрами и бидонами, а мужики пошли ко второй проруби, вырубленной в метрах двадцати выше по течению, чтобы окунуться в Иордань. Речка Пряда в этот день преобразилась в Иордан, протекающий за тысячи верст отсюда, в далекой и такой близкой для каждого русского сердца Палестине.

Пономарь Степан, подбежав к отцу Петру, сконфуженно зашептал:

— Батюшка, благословите меня в Иордань погрузиться.

— Да куда тебе, Степка, ты же простывший?

— В Иордане благодатном и вылечусь от хвори, - с уверенностью произнес Степан.

В глазах его светилась мольба, и отец Петр махнул рукой: -Иди...

Подул восточный ветер. Снежная поземка, шевеля сухим камышом, стала заметать следы крестного хода. Когда подошли к церкви, белое марево застило уже все кругом, так ч/го ни села, ни речки внизу разглядеть было невозможно.

Отец Петр с Никифором и певчими, обметя вале: пси в сенях и охлопав полушубок от снега, ввалились в избу и сразу запели тропарь Крещению. Батюшка, пройдя по дому, окропил все углы крещенской водой. Затем сели за стол почтить святой праздник трапезой. Прибежавший следом Степан, пс молившись на образа, присел на краешек лавки у стола. В начале все молча вкушали пищу, но после двух-трех здравиц завели о оживленную беседу. Никифор мрачно молвил:

— Слышал я, у красных их главный, Лениным вроде кличут,

объявил продразверстку, так она у них называется.

— Что это такое? — заинтересовались мужики.

— «Прод» —это означает продукты, ну, знамо дело, что самый главный продукт — это хлеб, вот они его и будут «разверстывать», в городах-то жрать нечего.

— Что значит «разверстывать»? — взволновались мужики, интуитивно чувствуя в этом слове уже что-то угрожающее.

— Означает это, что весь хлебушек у мужиков отнимать

будут.

— А если я, к примеру, не захочу отдавать, — горячился Савватий. — У самого семеро по лавкам — чем кормить буду? Семенным хлебом, что ли? А чем тогда весной сеять?

— Да тебя и не спросят, хочешь или не хочешь, семенной заберут, все подчистую, — тяжко вздохнул Никифор. — Против рожна не попрешь, они с оружием.

— Спрятать хлеб, — понизив голос, предложил Кондрат.

— Потому и «разверстка», что развернут твои половицы, залезут в погреба, вскопают амбары, а найдут припрятанное и расстреляют, у них за этим дело не станет.

Сегодня-то вряд ли они приедут, праздник, а завтра надо все же спрятать хлеб, — убежденно сказал Савватий.

— Это для нас праздник, а для них, супостатов, праздник — эта когда можно пограбить да поозоровать над православным людом. Но сегодня, думаю, вряд ли, вон метель какая играет, — подытожил встревоживший мужиков разговор Никифор.

Тихо седевшая до этого матушка Авдотья, жена отца Петра, всхлипнула и жалобно проговорила:

— От них, иродов безбожных, всего можно ожидать, говорят,

что в первую очередь монахов да священников убивают, а куда

я с девятью детишками, мал мала меньше? — и матушка снова

всхлипнула.

— Да вы посмотрите только на нее, уже живьем хоронит, —

осерчал отец Петр. — Ну что ты выдумываешь, я че, в революцию, что ли, их лезу. Службу правлю по уставу — вот и всех делов. Они же тоже, чай, люди неглупые.

— Ой, батюшка, не скажи, — вступила в разговор просфорница, солдатская вдова Нюрка Востроглазова. — Давеча странница одна у меня ночевала да такую страсть рассказала, что не приведи Господи.

Все, сидевшие за столом, повернулись к ней послушать, что за страсть такая. Ободренная таким вниманием Нюрка продолжала:

— В соседней губернии, в Царицынском уезде, есть большое село названием Цаца. В этом селе церковь, в которой служат два священника: один старый уже — настоятель, другой помоложе и детишек у него куча, не хуже как у нашего отца Петра. Дошел до сельчан тех слух, что скачет к ним отряд из Буденновской конницы. А командует отрядом тем Григорий Буйнов. Молва об этом Буйнове шла нехорошая, что особенно он лютует над священниками и церковными людьми. Передали это батюшке-настоятелю и предложили ему уехать из села от греха подальше. А он говорит: «Стар я от врагов Божиих бегать, да и власы главы моей седой все изочтены Господом. Если будет Его Святая воля — пострадаю, но не как наемник, а как пастырь, который овец своих должен от волков защищать». Молодой священник быстро собрался: жену, детишек, скарб на телегу кое-какой покидал —и в степь. Но не избег мученического венца, его Господь прямо на отряд Гришки вывел и тут же порубили их сабельками. А как к селу подскакали ироды окаянные, к ним навстречу в белом облачении с крестом вышел батюшка-настоятель. Подлетает к нему на коне Григорий, как рубанет саблей со всего плеча, так рука-то, в которой крест держал, отлетела от батюшки. Развернул коня и рубанул во второй раз. Залилась белая риза кровью алой. Когда хоронили батюшку, то руку его в гроб вместе с крестом положили, так как не могли крест из длани батюшкиной вынуть. А за день до этого одной блаженной в их селе сон снился. Видит она батюшку в белых ризах, а рука в отдалении на воздусе с крестом. Когда рассказала сон людям, никто не мог понять, почему рука отдельно от тела.

— Ужасная кончина, — сокрушенно вздохнул отец Петр и перекрестился. — Не приведи, Господи.

Степка, тоже перекрестившись, прошептал:

— Блаженная кончина, — и, задумавшись, загрустил.

Вспомнил, как ему, маленькому мальчику, мама по вечерам

читала жития святых, в основном это были мученики или преподобные. Он, затаив дыхание, слушал и мысленно переносился во дворцы императоров-язычников и становился рядом с мучениками. Как-то и он спросил маму:

— А можно нам тоже пойти во дворец к императору и сказать ему, что мы «христиане», пусть мучает.

— Глупенький, наш император сам христианин и царствует

на страх врагам Божиим. Мученики были давно, но и сейчас

есть место для подвигов во имя Христа. Например, подвижники в монастырях, — и читала ему о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.

Воображение Степки переносило его в дремучие леса к святым кротким подвижникам, и он вместе с ними строил из деревьев храм, молитвой отгонял бесов и кормил из рук диких медведей. Степан стал мечтать о монастырской жизни. Грянувшая революция и гражданская война неожиданно приблизили эту детскую мечту. Николай Трофимович Коренев, вернувшись с германского фронта, недолго побыл в семье, ушел в белую добровольческую армию. Мать, оставив работу в местной больнице, ушла вслед за отцом сестрой милосердия, оставив сына на попечение своего дяди, настоятеля монастыря архимандрита Тавриона. Вскоре монастырь заняла дивизия красных. Монахов выгнали, а отца Тавриона и еще нескольких с ним отвели в подвал и больше они не возвращались. Степан скитался, голодал, пока не прибился к Покровской церкви в должности пономаря и чтеца.

Встав из-за стола, перекрестившись на образа, он прочел про себя благодарственную молитву и подошел к отцу Петру под благословение.

— Благослови, батюшка, пойти в алтарь прибраться.

— Иди, Степка, да к службе все подготовь. Завтра Собор Ио

анна Предтечи.

Когда Степан вышел, удовлетворенно сказал:

— Понятливый юноша, на Святках восемнадцать исполнилось, так вот беда: сирота, поди, от отца с матерью никаких вестей, а он все ждет их.

В это время к селу Покровка двигалась вереница запряженных саней. Санный поезд сопровождал конный отряд красноармейцев во главе с командиром Артемом Круговым. В каракулевой шапке, перевязанной красной лентой, в щегольском овчинном полушубке, препоясанном кожаной портупеей, с маузером на правом боку и с саблей на левом, он чувствовал себя героем и вершителем человеческих судеб. Но истинным хозяином положения был не он, а человек, развалившийся в передних санях. Закутанный в длинный тулуп, он напоминал нахохлившуюся хищную птицу, словно стервятник какой-то.

Из-под пенсне поблескивал настороженный взгляд темно-серых слегка выпуклых глаз, завершал его портрет крупный с горбинкой нос и маленькая бородка под пухлыми губами. Это был, уполномоченный Губкома по продразверстке Коган Илья Соломонович. Кругов, поравнявшись с его санями, весело прокричал:

— Ну, Илья Соломоныч, сейчас недалеко осталось, вон за

тем холмом село, как прибудем, надо праздничек отметить,

здесь хорошую бражку гонят, а с утречка соберем хлебушек —

и домой.

— Пока вы, товарищ Кругов, праздники поповские будете отмечать, эти скоты до утра весь хлеб попрячут — ищи потом. Надо проявить революционную бдительность, контра не дремлет.

— Да какие они контра? Мужики простые, пару раз с маузера пальну — весь хлеб соберу.

— В этом видна, товарищ Кругов, ваша политическая близорукость; как вы изволили выразиться, простые крестьяне, прежде всего собственники, с ними коммунизм не построишь.

— А без них в посгроенном коммунизме с голоду сдохнешь, — загоготал Кругов.

— Думайте, что говорите, товарищ Кругов, с такими разговорами вам с партией не по пути. Не посмотрим и на ваши боевые заслуги перед советскою властью.

— Да я так, Илья Соломоныч, — примирительно сказал Кругов, — холодно, вот и выпить хочется, а с контрой разберемся, у нас не забалуешь. Вы мне задачу означьте и будет все как надо, комар носу не подточит.

— Я уже вам говорил, товарищи Кругов, наш главный козырь — внезапность. Разбейте бойцов на группы по три человека к каждым саням, как въезжаем в село, сразу по избам и амбарам — забирайте все подряд, пока они не успели опомниться.

— А поскольку им на рот оставлять? — поинтересовался

Кругов.

— Ничего не оставлять, у них все равно где-нибудь запас припрятан, не такие уж простые, как вы думаете, а пролетариат, движущая сила революции, голодает, вот о чем надо думать.

Не успел Коган договорить, как в дали, словно гром, прогремел колокол, а потом зачастил тревожно и гулко, всколыхнув тишину полей и перелесков.

— Набатом бьет, — заметил Кругов. — Эго не к службе, что-то

у них стряслось, пожар, может.

— Думаю, ваши такие «простые мужики» о нашем приближении предупреждают, контра, — и Коган зло выругался. — Только как они нас издали увидели? Распорядись, товарищ Кругов, ускорить передвижение.

А увидел отряд продразверстки Степан. Прибрав в алтгаре, почистив семисвечник и заправив его лампадным маслом, разложил облачение отца Петра и решил подняться на колокольню. Любил он в свободные часы полюбоваться с высоты звонницы, откуда открывалась удивительная панорама перелесков и полей, на окрестности села. С собой брал всегда полевой бинокль — подарок отца. Отец вернулся с фронта как раз на Рождество, а на третий день у Степана день Ангела, в празднование памяти его небесного покровителя первомученика и архидиакона Стефана. После службы, когда все пришли домой и сели за именинный пирог, отец достал бинокль.

— На, Степка, подарок, трофейный, немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе память обо мне.

С тех пор Степан с биноклем никогда не расставался, даже когда изгнанный из монастыря красными скитался голодный, все равно не стал отцов подарок менять на хлеб.

Любуясь с колокольни окрестностями, Степан заметал вдали за перелесками на холме какое-то движение, он навел бинокль и аж отшатнулся от увиденного: остроконечные буденовки — сомнений не было: красные. «Наверное, продразверстка, о которой говорил Никифор Акимович». Первый порыв был бежать вниз предупредить, но время будет упущено, пока все село обежишь, они уж тут будут. Рука машинально взялась за веревку большого колокола. Степан перекрестился и ударил в набат. Он видел сверху как выбегают из изб люди и растерянно озираются, многие с ведрами и, не видя пожара, бегут к церкви. Убедившись, что набат позвал всех, Степан устремился вниз по ступенькам с колокольни, навстречу ему, запыхавшись, бежали отец Петр и Никифор Акимович.

— Ты что, Степан, белены объелся? — закричал отец Петр.

Степан рассказал об увиденном.

— Значит, так, мужики, — коротко распорядился Никифор, — хлеб — в сани, сколько успеете, и дуйте за кривую балку к лесу, там схороним до времени.

Въехав в село и наведя следствие, Коган распорядился посадить отца Петра и Степана под замок в сарай и приставить к ним часового. Прилетел на взмыленной лошади Кругов.

— Ну, Илья Соломоныч, гуляем и отдыхаем.

— Да ты что, товарищ Кругов, издеваешься, под Ревтрибунал

захотел?! — вспылил Коган. — Сорвано задание партии: хлеба

наскребли только на одни сани.

— Да не горячись ты, Соломоныч, договорить не дал, нашелся весь хлеб, за оврагом он. Надо звонарю спасибо сказать, помог нам хлеб за нас собрать, — загоготал Кругов.

— Кому спасибо сказать — разберемся, а сейчас вели хлеб

привезти и под охрану. — После уж примирительно спросил: —

Как это тебе так быстро удалось?

Кругов, довольно хмыкнув, похлопал себя по кобуре:

— Товарищ Маузер помог, кое-кому сунул его под нос — и дело в шляпе.

Когда уже сидел за столом, Кругов, опрокинув в рог стопку самогона и похрустев бочковым огурчиком, спросил:

— А этих попа с монашком отпустить, что ли?

Коган как-то задумался, не торопясь и не обращаясь ни к кому, произнес:

— Этот случай нам на руку, надо темные крестьянские массы от религиозного дурмана освобождать. Прикажите привести попа, будем разъяснительную работу проводить.

Когда отца Петра втолкнули в избу, он перекрестился на передний угол и перевел вопросительный взгляд на Крутова, считая его за главного. Коган, прищурив глаза, презрительно разглядывая отца Петра, заговорил.

— Мы вас не молиться сюда позвали, а сообщить вам, что

Губком уполномочил вас, саботажников декрета советской власти о продразверстке, расстреливать на месте без суда и следствия.

— Господи, да разве я саботажник? Степка — он по молодости, по глупости, а так никто и не помышлял против. Мы только Божью службу правим, ни во что не вмешиваемся.

— Ваши оправдания нам ни к чему, вы можете спасти себя

только конкретным делом.

— Готов, готов искупить вину, — обрадовался отец Петр.

— Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, и вы и ваш помощник пред всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма, а теперь, когда советская власть дала всем свободу, вы не намерены дальше обманывать народ.

— Да как же так, — забормотал отец Петр, — эго невозможно,

это немыслимо.

— Вот идите и помыслите, через полчаса дадите ответ.

— Иди, поп, да думай быстрей! — заорал изрядно захмелевший Кругов. — А то я тебя, контру, лично шлепну и твою попадью, и вообще всех в расход пустим.

Отец Петр вспомнил заплаканную матушку и деток, сердце его сжалось, и он закричал:

— Помилуйте, а их-то за что?

— Как ваших пособников, — пронизывая колючим взглядом отца Петра, тихо проговорил Коган.

Но именно эти, тихо сказанные слова, на отца Петра подействовали больше, чем крик Крутова. Он осознал до глубины души, что это не пустые обещания, и сердце его содрогнулось.

— Я согласен, — сказал он давшим голосом.

— А ваш юный помощник? — спросил Коган.

— Он послушный, как я благословлю, так и будет.

— Кравчук, — обратился Коган к одному из красноармейцев, —

собирай народ, а этого, — ткнул он пальцем в сторону отца Пег-

Ра, — увести до времени.

Ошарашенный и подавленный отец Петр, когда его привели в сарай, молча уселся на бревно и, обхватив голову руками, стал лихорадочно размышлять. В сознании стучали слова Христа: «Кто отречется от Меня перед людьми, от того и Я отрекусь перед Отцом Моим небесным».

«Но ведь апостол Петр тоже трижды отрекся от Господа, а затем раскаялся, и я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Богом и народом, Господь милостивый — простит и меня. А то как же я матушку с детьми оставлю, а могут и ее... Нет, я не имею права распоряжаться их жизнями».

Степан сидел в стороне и молился. На душе его было светло и как-то торжественно. Дверь сарая открылась.

— Ну, выходи, контра.

Отец Петр встал и на ватных ногах пошел, продолжая на ходу лихорадочно размышлять, ища выхода из создавшегося положения и не находя. Он увидел на крыльце того самого комиссара, который угрожал ему расстрелом, сейчас он размахивал руками, что-то громко говорил толпе собравшихся крестьян; подойдя ближе, отец Петр услышал:

— Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку трудовому крестьянству. Этот союз между рабочими и крестьянами не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но советская власть намерена решительно покончить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отравляющим сознание трудящихся и закрывающим им дорогу к светлому Царству коммунизма. Ваш священник Петр Трегубов, как человек свободомыслящий, больше не желает жить в разладе со своим разумом и совестью, которые подсказывают ему, что Бога нет, а есть лишь эксплуататоры-епископы во главе с главным контрреволюционером— патриархом Тихоном. Об этом он сейчас вам сам скажет.

Мужики слушали оратора, понурив головы, и ровным счетом ничего не понимали, услышав, что Бога нет, встрепенулись и с недоумением воззрились на говорившего, а затем с интересом перевели взгляд на отца Петра, мол, что он скажет. Отец Петр, не поднимая глаз, проговорил:

- Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не

могу вас обманывать. Не могу, - вдруг навзрыд проговорил он,

а затем прямо закричал: - Вы понимаете, не могу!

Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед, отстраняя отца Петра, вышел Коган.

- Вы понимаете, товарищи, как трудно это признание досталось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священнику, он мне сам признался, что думал об этом уже давно, но не знал, как вы к этому отнесетесь.

- Так же, как и к Иуде! - крикнул кто-то из толпы.

Но Коган сделал вид, что не услышал этих слов и продолжил:

- Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же,

и это закономерно, товарищи; им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и религиозному невежеству,—и он подтолкнул побледневшего Степана вперед:

- Ну, молодой человек, скажите народу слово.

Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подготовил Степана и должен сейчас что-то сделать. Подойдя с боку, он шепнул ему на ухо:

— Степка, отрекайся, расстреляют, ты —молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

К нему повернулись ясные, голубые глаза Степана, полные скорби и укора:

— Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может мне дать венец нетленный, разве я могу отказаться от такого бесценного дара? —и, повернувшись к народу, твердо и спокойно произнес: — Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

Договорить ему не дали —Коган, переходя на визг, закричал:

— Митинг закончен, расходитесь! — и, выхватив револьвер, для убедительности пальнул два раза в воздух.

Зайдя в избу, Коган подошел к столу, налил полный стакан самогонки и залпом осушил его.

- Ого! - удивился Кругов. - Вы, Илья Соломонович, так и пить научитесь по-нашему.

— Молчать! — взвизгнул тот.

— Но-но, — угрожающе произнес Кругов. — Мы не в царской

армии, а вы не унтер-офицер. Хотите, я шлепну этого сопляка,

чтоб другим неповадно было?

— Не надо, — успокаиваясь, сел на лавку Коган. — Ни в коем

случае теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать.

Надо сломить его упрямство, заставить, гаденыша, отречься.

Эта главная идеологическая задача на данный момент.

— Что туг голову ломать, Илья Соломоныч, — в прорубь этого кутенка пару раз обмокнуть, поостынет, кровь молодая, горячая — и залопочет. Не то что от Бога, от всех святых откажется, — засмеялся Кругов.

— Хорошая мысль, товарищ Кругов, — похвалил Коган. — Так

говорите, сегодня у них праздник Крещения? А мы устроим

наше, красное крещение. Возьми двух красноармейцев понадежней, забирайте щенка — и на речку.

— Брюханова с Зубовым возьму, брата родного в прорубь

опустят, глазом не моргнут.

Идя домой, отец Петр ощущал странную опустошенность, прямо как будто в душе его образовалась холодная темная пропасть без дна. Придя в избу, он с видом побитой собаки прошел по горнице и сел у стола на свое место в красном углу.

Матушка подошла и молча подставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отвернулась и, подойдя к печи, стала греметь котелками. Дети гоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но тринадцатилетняя Анютка перехватала брага за руку и, испуганно глянув на отца, увела его в горницу. Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захотелось разорвать, это молчание, пусть через скандал. Он вдруг осознал, что зaтaенно ждал от матушки упреков и укоров в его адрес, тогда бы он смог оправдаться и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя, но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить первым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец, молчание стало невыносимо громким, оно стучало словно огромный молот по сознанию и сердцу. Отец Петр пересилил себя, вышел из-за стола и, бухнувшись на колени, произнес:

— Простите меня Христа ради...

Магушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал ни гнев, ни упрек, а лишь немой вопрос: «Как нам жить дальше?»

Увидев эти глаза, отец Петр почувствовал, что не может находиться в бездействии, надо куда-то бежать, что-то делать. И еще не зная, куда бежать и что делать, он решительно встал, накинул полушубок и выбежал из дома. Ноги понесли его прямо через огороды к реке, куда, где сегодня до ранней зорьки он совершал Великое освящение воды. Дойдя до камышовых зарослей, он не стал их обходигь, а пошел напрямую, ломая сухой камыш и утопая в глубоком снегу. Но, не дойдя до речки, вдруг сел прямо на снег и затосковал, причитая:

— Господи, почто Ты меня оставил? Ты ведь вся веси, Ты веси, яко люблю Тя? — славянский язык Евангелия ему представлялся единственно возможным для выражения своих поверженных чувств.

Крупные слезы потекли из его глаз, исчезая бесследно в густой, темной с проседью бороде. Пока он так сидел, сумерки окончательно опустились на землю. Отец Петр стал пробираться к реке. Выходя из камыша, он услышал голоса, остановился, стал присматриваться и прислушиваться. Яркий месяц и крупные январские звезды освещали мягким голубым светом серебристую гладь замерзшей реки. Крест, вырубленный во льду, Уже успел затянуться гонким льдом, припорошенным снегом, только в его основании зияла темная прорубь около метра в диаметре. Около проруби копошились люди. Приглядевшись, отец Петр увидел двух красноармейцев в длинных шинелях, держащих голого человека со связанными руками, а рядом на принесенной коряге сидел еще один военный в полушубке и попыхивал папироской. 'Человек в полушубке махнул рукой, и двое красноармейцев стали за веревки опускать голого человека в прорубь. Тут сознание отца Петра пробило, он понял, что этот голый человек — Степка.

Брюханов с Зубовым, подержав Степана в воде, снова вытащили и поставили его перед Круговым. Полушубок был на нем расстегнут, шапка сидела набекрень, по всему было видно, что он был изрядно пьян.

— Ну, — громко икнув, сказал Кругов, — будем сознавать сейчас, или вам не хватает аргументов? Так вот они, — и он указал пальцем на прорубь.

Степан хотел сказать, что он не откажется от своей веры, но не мог открыть рот, все сковывал холод, его начало мелко трясти. Но он собрал все усилия воли и отрицательно покачал головой.

— Товарищ командир, что с ним возиться? Под лед его на

корм рыбам — и всех делов, — сказал Брюханов, грязно выругавшись.

— Нельзя под лед, — нахмурился Кругов. — Комиссар ждет от него отреченья от Бога, хотя хрен мы от него чего добьемся.

Помню, в одном монастыре игумену глаза штыком выкололи, а

он знай себе молитву читает да говорит: «Благодарю Тебя, Господи, что, лишив меня зрения земного, открыл мне очи духовные видеть Твою Небесную славу». Фанатики хреновы, у них своя логика, нам, простым людям, непонятная.

— Сам-то, Соломоныч, в тепло пошел, а нам тут мерзнуть, —

заскулил Зубов и, повернувшись к Степану, заорал: — Ты че, гад

ползучий, контра, издеваешься над нами!? — и с размаху ударил

Степана по лицу.

Из носа хлынула горячая кровь, губы у Степана согрелись и он тихо проговорил:

— Господи, прости им, не ведают, что творят...

Не расслышав, что именно говорит Степан, но уловив слово «прости», Кругов захохотал:

— Видишь, прощения у тебя просит, за то, что над гобой из девается, так что ты уж, Зубов, прости его, пожалуйста.

Холодная пропасть в душе отца Петра при виде Степана стала заполняться горячей жалостью к страдальцу.

Хотелось бежать к нему, что-то делать, как-то помочь. Но что он может против трех вооруженных людей? Безысходное отчаянье заполнило сердце отца Петра, и он, обхватив голову руками, тихо заскулил, словно пес бездомный, а потом нечеловеческий крик, скорее похожий на вой, вырвался у него из груди, унося к небу великую скорбь за Степана, за матушку и детей, за себя и за всех гонимых страдальцев земли русской. Этот вой был настолько ужасен, что вряд ли какой зверь мог бы выразить в бессловесном звуке столько печали и отчаянья.

Мучители вздрогнули и в замешательстве повернулись к берегу,—Кругов выхватил маузер, Брюханов передернул затвор винтовки. Вслед за воем раздался вопль:

— Ироды проклятые, отпустите его, отпустите безвинную душу.

Туг красноармейцы разглядели возле камышей отца Петра.

— Фу, как напугал, — облегченно вздохнул Зубов и гут же зло заорал: — Ну погоди, поповская рожа, — и устремился к отцу Петру.

Брюханов с винтовкой в руках в обход отрезал отцу Петру путь к отступлению. Отец Петр побежал на лед, но поскользнувшись упал, тут же вскочил и кинулся сначала вправо и чуть не наткнулся на Зубова, развернулся влево, а там Брюханов. Тогда отец Петр заметался, как затравленный зверь, это рассмешило преследователей. Зубов весело закричал:

— Агу его!

И покатываясь со смеху, они остановились. Зубов, выхватив нож и поигрывая им, стал медленно надвигаться на отца Петра. Тот стоял в оцепенении.

— Сейчас мы тебя, товарищ попик, покромсаем на мелкие кусочки и пошлем их твоей попадье на поминки.

Отцу Петру вдруг пришла неожиданно отчаянная мысль. Он резко развернулся и что есть силы рванул к той проруби, о которой преследователи ничего не подозревали, она уже затянулась корочкой льда и была присыпана снежком.

Не ожидая такой прыти от батюшки, Зубов с Брюхановым переглянулись недоуменно и бросились следом. Тонкий лед с хрустом проломился под отцом Петром, и уже в следующее мгновение Зубов оказался рядом с ним в темной холодной воде. Брюханов сумел погасить скорость движения, воткнув штык в лед, но, упавшее на лед, его тело по инерции прокатилось по льду до самого края проруби. Зубов, вынырнув из воды с выпученными от страха глазами, схватился за край проруби и заверещал, что было сил:

— Тону, тону, спасите, Брюханов, руку, дай руку Бога ради! Брюханов протянул руку, Зубов судорожно схватился за нее сначала одной рукой, а потом другой, выше запястья руки Брюханова. Тот, поднатужившись, стал уже было вытягивать Зубова, но подплывший сзади отец Петр ухватился за него. Такого груза Брюханов вытянуть не мог, но и освободиться от намертво вцепившегося в его руку Зубова тоже не мог и, отчаянно ругаясь, стал сползать в прорубь, в следующую минуту оказавшись в ледяной воде. Неизвестно, чем бы это все закончилось, не подоспей вовремя Кругов. Он подобрал валявшуюся винтовку и, взявшись рукой за ствол, ударил прикладом в лицо отцу Петру. Отец Петр, отцепившись от Зубова, ушел под воду.

В следующую минуту Кругов вытянул красноармейцев на лед. Из-под воды снова показался отец Петр.

— Господи, Ты веси, Ты вся веси, яко люблю Тя, — с придыханием выкрикнул он.

— Вот ведь какая гадина живучая, — озлился Зубов. — Дайте,

я его сам, — и, взяв винтовку, ударил отца Петра, целясь при

кладом в голову, но попал вскользь, по плечу.

Отец Петр подплыл к противоположному краю проруби, ухватившись за лед поднапрягся, пытаясь вскарабкаться, непрестанно повторяя:

— Ты веси, яко люблю Тя...

— Ну ты, Зубов, ничего не можешь толком сделать, — осклабился Кругов и, достав маузер, выстрелил в спину уже почти выбравшегося отца Петра.

Тот, вздрогнув, стал сползать в воду, поворачиваясь лицом к Крутову, глаза его выражали какое-то детское удивление. Он вдруг широко улыбнулся, проговорив:

— Но яко разбойника помяни мя...

Дальше он уже сказать ничего не мог, так с широко открытыми глазами и стал погружаться медленно в воду. Кругов как-то лихорадочно стал стрелять вслед уходящему под воду отцу Петру; вгоняя в прорубь пулю за пулей, выстрелил всю обойму. Вода в проруби стала еще темнее от крови.

— И впрямь красное крещение, — пробормотал Кругов; сплюнув на снег и засунув маузер в кобуру, скомандовал: - Пошли в избу, выпьем за упокой души.

— А с этим как? — кивнул в сторону Степана Зубов.

— Пусть с ним комиссар разбирается, — махнул рукой Кругов.

Степан лежал в горнице дома отца Петра и матушка меняла ему холодные компрессы на лбу, он весь горел от жара. Вдруг Степан открыл глаза и зашептал что-то. Матушка наклонилась к нему, чтобы расслышать.

— Что же, матушка, вы их в дом не приглашаете?

— Кого, Степа? — стала озираться матушка.

— Так вот они стоят у двери: мой папа, мама, отец Таврион.

— Бедный мальчик, он бредит, — всхлипнула матушка.

— Я не брежу, матушка, я просто их вижу: папа в белом на

рядном мундире с Георгиевскими крестами, мама в белом платье и —отец Таврион, тоже почему-то в белом, ведь монахи в черном только бывают. Вот и отец Петр с ними, значит, Господь его простил. Они зовут меня, матушка, с собой. Почему вы их не видите, матушка? Помогите мне подняться, я пойду с ними, — и Степан, облегченно вздохнув и улыбнувшись, промолвил:

— Я пошел, матушка, до свидания.

— До свидания, Степа, — сказала, смахнув слезу, матушка и осторожно прикрыла веки больших голубых детских глаз, заcтывших в ожидании Второго и славного пришествия Господа

нашего Иисуса Христа.

Самара — с. Нероновка, август—сентябрь 2002 г.