Джессика Товров

Русская аристократическая семья: структура и изменение

Нью-Йорк, Лондон, 1987. 410 С. Издательство «Гарлэнд».

Tovrov Jessica. The Russion Noble family: Structure and Chenge. NY, 1987

Реферат Я. Г. Кротова. См. библиографию 18 и 19 вв. Ср. семья. Детство.

Книга Товров вышла в серии «Современная история Европы» и представляет собою диссертацию, посвященную истории дворянской семьи в России в 1760-1850 годах. Книга написана в антропологическом ключе с намеренным отказом от каких-либо этических оценок описываемого, абсолютной отстраненностью, как если бы речь шла о семье среди папуасов. Отстраненности помогает, конечно, и иностранность России для автора. Фактически исследуется историческая психология дворянства. Источниковая база очень солидна, подняты все педагогические и детские издания того времени. Аналогичной отечественной работы нет. Наблюдения автора, его выводы помогают по-новому, более беспристрастно оценить наши знания о семейной жизни и воспитании А. С. Пушкина. Обычно пушкинисты — профессионалы и любители — механически оценивают обстоятельства семьи Пушкина с современной точки зрения, что нимало не помогает понять психологию самого Пушкина и его отношение к собственному детству. Создались целые мифы: о жестокости и бессердечии его матери, о подлости отца.
Здесь и далее в скобках внутри текста указаны страницы издания.

* * *

Русское дворянство отличалось от западноевропейского тем, что в его идеологию не было включено представление о благородстве крови или происхождения. О неотъемлемом — вне зависимости от поведения, богатства — дворянском достоинстве (3). Этому способствовало то, что русское дворянство и в XVI-XVII вв. выделялось по своему служебному положению, петровские же реформы закрепили принципиальную открытость сословия притоку извне.
Психологически принадлежность к дворянству определялась поведением индивида, прежде всего — несением службы обществу, образованием, управлением крестьянами (3). «Неумение вести себя в предписанной манере могло вести не только к изгнанию из общества, но и к разрыву семейных уз» (2-3).
В рассматриваемую эпоху восприятие детства определялось идеей служения в социальной иерархии. Этика служения рассматривала как нежелательные и незаслуживающие особого внимания эмоции ребенка (и взрослого). «Ни одна эмоция — страх, жалость, даже материнская любовь — не считались надежными руководителями в воспитании» (5).
Власть и иерархия в России рассматривались как позитивные идеи. Значение личности определялось ее положением в иерархии, относительно вышестоящего. Значение всякого института — в т.ч. семьи — определялось тем же, кроме того, все институты (и семья) сами «должны были иметь ясную иерархию власти, ответственности и авторитета» (19).
«Петр I не только крепко связал службу и дворянское достоинство, но установил зависимость службы от образования и, соответственно, благородного достоинства от образования» (28). К концу XVIII в. образование стало дворян одним из признаков благородного положения, отделявшего их от низших сословий. Однако само образование утеряло чисто утилитарный вкус и стало более широким (31). Произошло «отождествление образования с дворянским достоинством» (35).
Иерархичность семьи выражалась в том, что не только выделялся ее глава, а каждый из членов семьи имел особое служение. Выполнение служения подразумевало передачу реального исполнения функции вниз: слуге, няне и т.п. Отец не сам воспитывал ребенка, он должен был нанять учителя (40).
«Ключевым лицом в семейной иерархии был глава семьи» (43). Он — или она — отвечал за представительство семьи в обществе и представлял общество в семье. Положение главы семьи (обычно отца) было столь велико, что и в макро-иерархии ее глава — царь — уподоблялся именно отцу (отечества) (44). В случае смерти отца главой семьи становилась его вдова. Иногда, если лицо, которое должно было быть главой семьи, не справлялось со своей обязанностью, происходило разделение функций: одно лицо символизировало единство семьи, другое реально вело дела, постоянно указывая на символическую фигуру как настоящую главу (49).
Глава семьи не просто возглавлял иерархию, его служение было качественным отличным от положения других членов семьи, он был полу-богом (51-52). Поэтому он держался с другими членами семьи недоступно, в отдалении (53). Эмоциональная дистанция подкреплялась физически: отдельным помещением, ограниченным общением. Например, распоряжения и прощения передавались обычно через третье лицо (муж прощал жену через посредство друга, отец сына — через жену). Это позволяло прощать, не умаляя власти главы (54-55). После еды все благодарили главу семьи (56).
Даже женитьба не освобождала сына от подчинения воле отца (58).
Если глава семьи нарушал свой долг, его нельзя было покарать. «В этом, как и во многих других областях русской жизни, обязанности человека у власти не имели соответствия в правах его подчиненных» (59-60).
Обязанностями отца были в основном: устройство браков потомства и карьеры сыновей (60).

Глава II: Семья

Круг семьи определялся в зависимости от обстоятельств. Первое определение: совокупность кровных родственников часто сюда включались и умершие предки (67-68).
Второе определяло, вводило в круг семьи родственников по браку (69). При таких подходах из семьи исключались, например, тетки и дядья (69).
Другие определения семьи строились на критерии поведения (изредка человек исключался из семьи за негативное поведение — например, отец отрекался от непослушного сына). Это вызывало «тенденцию расширять родственные связи максимально, что неудивительно в обществе, где эти связи столь важны» (72). Отсюда определение семьи как «домочадцев», т.е. всех, живущих в одном доме, в т.ч. не родственников (74) и даже слуг (78-79). Последнее особенно рекомендовалось моралистами, хотя редко исполнялось. Во всяком случае «слуги-крепостные могли играть и эмоциональную, и обрядовую (например, участвовать в проводах) роль в жизни знатной семьи» (79). Постоянно членом дворянской семьи считалась только няня (82). Она даже (в случае отсутствие посторонних) участвовала в трапезе наравне с другими членами семьи, что символизировало ее положение (85).
Учителя могли включаться в число членов семьи, если у них были хорошие личные отношения с родителями учеников, иначе они оставались на положении слуг (84-85).
Солидарность семьи символизировалась общей трапезой. Участие в трапезе няни, учителя в определенной степени обозначало их социальную уравненность с другими (86).
Еще более широкое понятие семьи включало всех, кто признает определенное лицо главой всей семьи, не обязательно, живет ли это лицо с данной нуклеарной семьей или нет. В максимальном случае моралисты рекомендовали считать весь народ одной семьей во главе с батюшкой-царем (87).
Узы, близкие к семейным, устанавливались по линии крестного родства (крестные мать и отец), а также — хотя в меньшей степени — с молочными братьями и сестрами (87-88).
Понятие семьи могло пониматься и как общность опыта. Тогда в семью включались близкие знакомые, проживавшие в доме или часто в нем бывавшие. С другой стороны, семьей дети могли называть круг своих ровесников в школе-пансионе (89).
Стремление беспредельно раздвигать рамки семьи проявилось в широком использовании терминов родства. «Брат» и «сестра» — термины, которые могли прилагаться к друзьям, а в случае большой разницы в возрасте — «мать» и «отец» (89-90).
В критические периоды жизни понятие семьи обычно раздвигалось от нуклеарной до максимально широкой. На крестины свадьбу и похороны приглашали даже далеких родственников (930.
Как дворянство должно было служить обществу, так и семья была средством для служения отечеству (94). Личность была ниже, чем семья, в иерархии ценностей (95), идеалом было самопожертвование во имя интересов семьи, особенно в вопросах любви и брака (96).
На практике интересы общества отходили на второй план сравнительно с интересами семьи — семья была большей реальностью (101). Личность мыслила себя, прежде всего как часть семьи (104). Хотя теоретически считалось, что семья давала человеку любовь и эмоциональную поддержку, на практике большая часть семей была далека от этого идеала.
В Западной Европе в этого время уже была противопоставлена обществу как эмоциональное убежище. В России семья все еще считалась частью общества (108). Бюрократы могли заниматься делами и принимать просителей у себя дома (109), непотизм считался положительным явлением.
Безграничность семьи видна на отношении русских этой эпохи к дружбе. Дружба под влиянием романтизма и сентиментализма ценилась даже более высоко, чем любовь, как чувство непреходящее (111). Поскольку друг определялся по поведению, это согласовывалось с поведенческим критерием благородства. С другой стороны, дружба всегда была подозрением и ставилась ниже родства.
Половые различия (хотя и сознавалось, что они имеют эмоциональные различия) не принимались в расчет при воспитании. Определяющим было различие полов в иерархии и служении обществу (116). Разделение полов было постоянным, начиная с разделения богатого дома на мужскую и женскую половины (117). Во время путешествий и поездок лица разного пола порознь отправлялись в путь (117). Еда часто устраивалась порознь для мужчин и женщин. ВО время совместных трапез женщины использовали особую посуду или сидели за отдельным столом. До или после обеда мужчины уединялись от женщин (118).
Ведение дома считалось специфически женской обязанностью (в т.ч. воспитание), дела вне дома — мужской (118). Моралисты обращаются с педагогическими наставлениями только к матерям (119).
Пол учителя (гувернантки) соответствовал полу ребенка (121). Вдовец мог воспитывать сына, но дочь отдавал на воспитание какой-нибудь родственнице (122). Половые различия подчеркивались с 7 лет.
Содержание обучения различалось меньше, девочек также учили академическим наукам (123). В воспитании мальчиков, однако, упор делался на восхождение от конкретного к абстрактному: одни и те же предметы преподавались по-разному (124).
Считалось, что чрезмерное образование для девушек вредно или менее обязательно, чем для мальчиков, на женском образовании нередко экономили (126).
Половые различия проявлялись в социальной деятельности: мужчины встречались вечером, женщины навещали друг друга днем (127). На вечеринках происходило добровольное разделение по полам (128).
Обращение друг к другу было мене формальным между лицами одного пола; например, с совершеннолетней кузиной Герцен переходит на «вы», а со старым другом своего отца — на «ты» (129). Эмоциональные узы были (считалось) более крепкими между лицами одного пола (130).
Дружба считалась возможной только между лицами одного пола (131).
Иерархия в семье складывалась из двух иерархий (мужской и женской), причем старшей считалась мужская иерархия (132). Так, термин «послушный» прилагался отцом только к сыну, не к дочери, которая была в другой иерархии (133). Отец, умирая, мог сказать, что оставляет сына сиротой, хотя его мать была жива (133). Мужчина, даже глава семьи, не вмешивался в дела женской иерархии (134).
Соответственно, отношения между лицами одного пола были очень формальными, эмоциональными (136). Мать почти исключительно сосредотачивалась на дочери, дочь отождествляла себя с матерью. При этом эмоции обычно подавлялись перед лицом иерархической связи.
Отношения между лицами разного пола в семье не были подчинены целевой установке, а потому были более эмоционально свободными, горячими (137). Моралисты отмечали, что матери своей нежностью портят сыновей, а отцы — дочерей (137). И дети были более привязаны к родителям противоположного пола, из другой иерархии (139). Отношения отец — сын, мать — дочь были более отчужденными и формальными.
Исключением из этого правила был глава семьи, который по определению стоял вне иерархии, мог быть свободен от прямого вмешательства в обучение и воспитание и потому его эмоциональные привязанности были менее предопределены иерархией (140). Единственной формой вмешательства главы семьи в дела иерархии могло быть прощение ребенка, освобождение его от наказания (141). «Многие, если не большинство, главы семей были совершенно безразличны к повседневным делам своих подчиненных (в семье)» (143).

Глава III: Представление о детстве

В России еще в начале XIX в. детство (до 7 лет) рассматривалось как ничего не значащее в эмоциональном и умственном плане (Николай Ростов о ребенке: кусок мяса), а ребенок более старшего возраста — как маленький взрослый без специфических характеристик (147). Эпоха Просвещения и исконная русская традиция, соединившись, рассматривали разум как антагонизм эмоций, и повышенную, исключительную эмоциональность ребенка считали признаком его нулевой ценности для воспитания и семейной иерархии. Рационализм и волюнтаризм Просвещения считали, что воспитание начинается с появления у ребенка рационального начала как господствующего, причем он сразу рассматривался как несовершенный вариант взрослого человека, а не как особый этап развития личности (148). Первые семь лет жизни не считались заслуживающими внимания, восхищения, интереса (149), временем чисто биологического существования, когда говорить о характере невозможно. Такому отношению способствовала высокая смертность в этом возрасте.
Поэтому уход за ребенком до 7 лет передоверялся слуге, обычно няне (152), авторитет и ответственность которой были крайне высоки. Эксперты-педагоги, ориентировавшиеся на западный идеал материнской опеки, с подозрением относились к няням (154). Эмоциональная привязанность няни к ребенку, ее опека соединялись с привилегированным среди прочих слуг положением (156). Ребенок отвечал няне обожанием (157).
С семи лет у ребенка появлялся разум, он считался пригодным к обучению, к восприятию моральных норм. При этом разум считался врожденным качеством. Воспитание велось только на рациональном, черно-белом уровне, без апелляции к подсознанию, психологии (160).
Разум культивировался в ребенке не как самоцель, а как средство для воспитания взрослого с нужным типом поведения (161). Также религия ценилась не сама по себе, а — в дочери — как качество поведения, без которого девушка не сможет выйти замуж (161). Все воспитание ориентировалось на благо отечества, соответствующей иерархии и службы (161). Умение приказывать и повиноваться воспитывалось в мальчике (162), умение жертвовать собой в качестве жены и матери — в девочке (163).
Определяющим в воспитании была подготовка к будущей социальной роли, а не развитие личности. Отсюда и ограничение на образование для девочек (163). В иерархической, ориентированной на служение обществу культуре под подозрением находились и учеба в университете (в отличие от службы в армии) и некоторые общеобразовательные предметы (164).
В то время как эксперты-педагоги подчеркивали, что воспитание готовит слугу социальной иерархии, царю и отечеству, родители готовили ребенка к служению семье (165).
Воспитание разума и нравственности считалось возможным лишь при постоянном надзоре за ребенком со стороны воспитателя (дядьки, гувернера) (166).
Ребенок должен был делиться с воспитателем (родителями, няней) всеми своими мыслями (167).
Ребенок должен был слепо повиноваться воспитателям, хотя это и противоречило идее разума как стержня воспитания (169).
В отличие от других культур этой эпохи, в России дворянское воспитание не считало возможным «ломать волю» ребенка, пускай и не физически (170). Предпочтение отдавалось убеждению, личному примеру. Слепое повиновение, однако, оставалось обязательным (171).
Телесные наказания хотя и существовали, но постепенно исчезали и считались зазорными (172). Доминировали более мягкие методы: пристыжение, запрет играть со сверстниками (173).
После семе лет стандартом поведения для ребенка становилось поведение взрослых. Ребенок мог быть наказан на игры. Динамики и развитии его психологии не видели (174). Поэтому, например, дети после 7 лет могли присутствовать при любых разговорах взрослых, читать любые книги (175).
Хотя педагоги советовали родителям проводить возможно больше времени с детьми, отцы редко следовали этому примеру. Отношение с детьми обычно бывали формальными и отчужденными (176).
Дистанция между детьми и взрослыми объяснялась не принципиальной психологической разницей, а различием в иерархическом положении (177).

Глава IV: детство девушек

С 7 лет дочь должна была находиться под опекой матери (кроме воспитательницы) (185). Психологически дочь отождествляла себя с матерью (186). Такое взаимное отождествление было общепринятым и почти невольным, обязательным (188). Они были эмоциональными двойниками.
До брака дочери мать несла за нее полную ответственность и пользовалась абсолютной властью по отношению к ней (190). Дочери все открывали матери, полностью повиновались ей (191).
Отношение дочери к матери было двойственным, т.к. эмоциональное отождествление и обожание сочеталось со страданием от отстраненности и суровости матери, несшей иерархическую роль (197). Менее предсказуемыми были отношения девочки с другими женщинами семьи (201).
Гувернантки (с 7 лет) несли ответственность и за образование, и за нравственное воспитание, но эмоциональные узы с воспитанницами устанавливались редко (207), в отличие от нянь.
Нормой (хотя менее обязательной, чем в случае с матерью) было эмоциональное отождествление и любовь между сестрами (209). Это был пример редких отношений, не включенных в иерархическую структуру (211). Однако соревновательность омрачала эти отношения (215).
Отношения дочь-отец отличались неопределенностью, поскольку воспитание не было непосредственной обязанностью отца. Эмоционального отождествления здесь не было (219). Отстраненность отца от воспитания часто вела к излишней снисходительности к дочери (220). Реальностью был и отцовский деспотизм, особенно в вопросах барка (221). Почти все мемуаристки упоминают, что боялись своих отцов (223).
Отношения «сестра—брат» должны были отличаться эмоциональной близостью, дружбой (225). Постепенно, однако, с возрастом рекомендовалось воспитывать их раздельно (после 7) расходились и их роли в иерархии семьи и социума (226), ослабевали эмоциональные узы. Их слабость особенно заметна в сравнении с эмоциональным отождествлением между двумя братьями или двумя сестрами (227). В то же время чувство солидарности по отношению к сестре заменялось экстравагантной, аффектированной привязанностью по отношению к брату (229).
Отношение «сестра—брат» носили, видимо, сексуальный подтекст. Это видно из употребления этих терминов по отношению к возлюбленной (возлюбленному) (231). Особенно часто сексуальность выходила на первый план в отношениях двоюродных братьев и сестер (233).
Принципиальное отличие воспитания девушки (с акцентом на эмоциональной стороне) не делало ее человеком второго сорта, а просто давало ей иное, вполне достойное место в семейной и социальной иерархии (235). Этот идеал омрачался двойственностью отношений с отцом (любовь/страх) и чувством неполноценности по отношению к матери (236).

Глава V: статус женщины

Первый этап в жизни совершеннолетней женщины: невеста, даже если она не была обручена (237). В качестве (потенциальной) невесты девушка впервые входила в общество (238).
Опека матери над невестой была усиленной (239). Ответственность матери за брак была максимальной, но выбор жениха не целиком зависел от матери, что рождало у той беспокойство (241).
Главная трудность в выборе брака была в противоречивости представлений об идеальном браке: традиционный взгляд на него как на союз двух семей, когда невеста лишь представляла свою семью, сочетался с взглядом на брак как союз по любви двух личностей (242). Характерно, что в «Анне Карениной» брак Щербацкой в двух разных главах назван то браком устроенным родственниками. То браком по любви — оба варианта были одинаково возможны для лиц с вполне яркими характеристиками личности и социального статуса (243).
Часто невеста принуждалась предпочесть брак по усмотрению семьи браку по любви (246). Очень часто брак заключался без любви, поскольку возраст невесты был ограничен примерно 23 годами (247). Считалось, что любовь приходит и после барка.
Кроме любви, достоинство брака было в том, что он давал девушке независимость от родительской опеки (248).
Сложности в заключении брака смягчались практикой ведения переговоров о браке через посредников, что смягчало последствия отказа (251). Посредник(ца) был обязательной фигурой, даже если иногда его роль была фиктивной (252).
Брак приносил и определенные разочарования. Женщина попадала в иерархию другой семьи, надзор матери часто заменялся надзором свекрови (257). Главным принципом брака было служение мужу (259). Однако в нравственном отношении жена была ровней мужу, он обязан был любить ее (260). На практике же, даже если муж не любил жену и плохо обращался с ней, у нее не было средств сопротивляться его власти (261). Апеллировать было некуда.
Единственной ситуацией, когда жена могла воспротивиться поведению мужа и не быть осужденной обществом — когда муж растрачивал состояние. Состояние считалось собственностью семьи и детей, за будущее которых несла ответственность и мать (263).
Юридически супруги были достаточно независимы, общности имущества не существовало, и обычно супруги даже не наследовали друг другу (263). В обществе муж и жена имели разный круг знакомств, вели независимый образ жизни, воспринимались как самостоятельные личности (в отличие от современных стандартов) (264). У них были особые друзья и знакомые. Конечно, эта независимость не была беспредельной.
Сложными были отношения невестки с родственниками мужа: свекровь заменяла опеку матери, на нее переносились и отношения любви/угнетенности, свекор практически не контактировал с нею, с золовками отношения конкуренции, как правило, вызывали плохие отношения (271). Напротив, с деверем, выключенным из борьбы за мужа/брата, устанавливались обычно отношения дружбы (272).
Как правило, жены сохраняли тесные контакты с отчей семьей, искупая новый возникший дискомфорт в семье мужа (274).
Материнство считалось самой важной ролью женщины, средством и ее счастья, а также главным пунктом основной ее роли — самопожертвования (275).
Однако самопожертвование еще не сочеталось (в идеале материнства, как позднее) с эмоциональной самоотдачей и близостью к ребенку (277). Дистанция по отношению к ребенку начиналась с рождения. Например, только эксперты-педагоги всерьез говорили о кормлении ребенка матерью, практически же это всегда доверялось кормилице (278). Этот обычай держался и на исходе XIX в.
Рождение ребенка давало определенную эмоциональную компенсацию, но важно было и то, что у женщины впервые появлялся объект, целиком зависимый от нее (ранее она была зависима ото всех окружающих) (279).
Рождение ребенка изменяло отношения мужа и жены, упрочивало их, особенно потому что в русской культуре романтическая любовь не имела традиционно высокой оценки (280).
Женщины, чей брак сложился неудачно, особенно находили в ребенке и роли матери компенсацию (282).
Ребенок мог быть источником огорчения, поскольку он поглощал время матери и суживал круг ее социальных возможностей (283). У русской знати разочарование в ребенке обострялось тем, что сын был отчужден от матери особым кругом занятий и интересов, а дочь, после выхода замуж, считала ее весьма далеким авторитетом. Интимность осуществлялась в отношениях матери с детьми редко (284). «Поскольку ребенок был единственным фокусом надежд, разочарование матери могло быть особенно сильным» (284).
С наступлением менопаузы и после женщина становилась до определенной степени асексуальным существом, более не скованным женской ролью и стандартами поведения (285). Особенно это относится к вдовам, которые могли унаследовать после мужа статус главы семьи с вполне мужскими хлопотами и критериями поведения (хлопоты за сыновей, благосостояние дома) (286). Чаще, однако, роль главы переходила к сыну (287).
В таком случае женщины-вдовы часто удовлетворялись ролью символической главы семьи (287) — сын во всем спрашивал ее совета, но поступал только по-своему, несмотря на внешние знаки почтения (287).
Только старость давала женщине долгожданную независимость (а не брак). Ее роль была выполнена, она могла по своему усмотрению заниматься воспитанием внуков, хлопотами о браках родственников (289). Однако это не всегда давало удовлетворение, жизнь могла рассматриваться как цепь неудавшихся надежд (дом, брак, дети — все не оправдали ожиданий) (290).

Глава VI: статус мужчины

Ребенок до семи лет воспитывался исключительно женщинами (292), ответственность за воспитание лежала целиком на матери, которая передоверяла ее няне, оставляя за собой общий надзор.
«Желание матери видеть сына правильно воспитанным, роль, которая ей в этом отводилась, общий принцип, согласно которому воспитание ребенка было несовместимо с нежностями, ограничивало выражение открытой привязанности матери к сыну» (293). Хорошая мать была скорее строгой, чем нежной (293). Нежность матери к ребенку не вызывала одобрения окружающих (294).
Роль няни подробно описана выше (ее привязанность к ребенку была неограниченна, дети отвечали ей обожанием) (294).
Отец играл малую роль в раннем воспитании сына, что проявлялось в его повышенной нежности к ребенку (его не сковывали ролевые обязанности) (295).
В 7 лет мальчик переходил в мужскую сферу, из относительной свободы к прямому авторитету (точнее, в 5-8 лет) (286). Это влекло за собой серьезное эмоциональное потрясение (297).
Высшим авторитетом становилась не мать, а отец. Поэтому с этого возраста мать часто становилась нежной по отношению к сыну (298). Ребенок теперь редко видел мать и имел мало дел с нею (299). Ребенок начинал идеализировать мать.
Если мать не отвечала идеалу самопожертвования, ребенок часто оказывался в эмоциональном противоречии, так как он должен был относиться к ней (и относился), как если бы она этому идеалу отвечала (300).
Мальчик мог использовать мать как посредницу (заступницу) перед отцом или учителем (301). От матери мальчик получал моральную поддержку (302).
Если отец был мертв или отсутствовал, матери принимали на себя роль авторитета (диктатора), что вызывало у сыновей чувство страха или даже ненависти (302).
Ребенок с 7 лет переходил в руки дядьки, однако, воспоминания о няне (которая целиком отстранялась от воспитания) были прочными, эмоциональная память крепкой (303).
Ответственность отца за сына не означала их близких отношений. Она проявлялась в подборе для сына дядьки и учителя, в частных совещаниях с ними о ходе воспитания (305). Отец отвечал за выбор карьеры для сына (306).
Даже если отец был склонен к близкому эмоциональному контакту с сыном (что было редкостью), тому препятствовали экономические и культурные соображения: служба отца, особенно военная, положение главы семьи как недосягаемой вершины и авторитета (307). Моралисты поощряли недосягаемость отцов (308).
Ребенок одновременно боялся отца, но — по крайней мере, до зрелости — и поклонялся ему (309). Отец был богоподобным существом, его решения не оспаривались и не обсуждались.
Дядя, если он был, в силу своей не загруженности ролью воспитателя, был более доступным для ребенка существом, эмоционально он часто бывал ближе отца (310).
Дядька обычно не вызывал в мальчике такого эмоционального отзыва, как няня (311), видимо, потому что ребенок был старше, и место, которое ранее занимала няня — а теперь дядька — не имело для него такого значения (312).
Лучшим воспитателем считался учитель, предпочтительно иностранец. Его обязанностью был не только курс наук, но, прежде всего воспитание манер. Стереотипов поведения (312). Учитель всюду сопровождал воспитанника, он мог запретить ему ходить куда-либо, пускай даже с родственником (313). На практике отцы редко вникали в деятельность учителя (313).
Эмоционально близких отношений с учителем обычно не возникало. Этому препятствовало положение учителя в иерархии как высшего авторитета для воспитанника (314). В то же время он оставался слугой, ему недоставало мистического авторитета родителей. Он не возбуждал ни любви, ни дружбы, ни страха (314).
Отношения братьев были очень крепки и близкими. Детей могли наказать обоих за проступок одного (315). Эту близость не нарушало даже знание того, что один из братьев более любим родителями (316). Если один брат был значительно старше, отношения менялись, он рассматривался скорее как авторитарная фигура с соответствующими последствиями (317).
«С переходом в мужскую сферу, власть впервые становилась важным обстоятельством в жизни мальчика. Главным авторитетом для него был отец, который обычно вызывал страх. Учитель, с которым он проводил большую часть времени, был не столь страшен, как отец, но тоже являлся, прежде всего, авторитетом. Мать мальчика могла быть убежищем от этих властных фигур и их требований. Но ее контакты с ребенком были теперь очень ограничены, а его няня почти полностью была исключена из его жизни. Короче, именно в это время мальчик впервые входил в суровую русскую действительность авторитета и дисциплины» (318).
Отношения с отцом значительно менялись в подростковом возрасте, по мере созревания. Отец терял часть своего мистического ореола (319). Однако традиция ставила мальчика с бунтарскими наклонностями в очень тяжелое положение, т.к. авторитет отца был непререкаем. Многие дети и не пытались восставать, тем более что отец, как правило, был недосягаем и вне контакта (320).
Взрослым подросток становился не единовременно (как девушка после замужества), а по мере освоения ступеней иерархии и служения. Во-первых, это сексуальная зрелость (в 14 лет Толстой посетил публичный дом, т.к. хотел быть настоящим мужчиной) — но сама по себе она не делала мальчика взрослым (321).
Обычно считалось, что взрослым мальчик становится в конце второго десятилетия жизни, когда он начинает прямо служить обществу и царю (в армии, университете) (322). Учеба в университете и др. заведениях рассматривалась как служба, дающая первую независимость от власти отца (323).
Власть и авторитет учителей в университете и школе были ограничены сравнительно с властью отца или гувернера. Юноша впервые оказывался в обществе равных ему по положению и возрасту людей. Ни до того, ни после — на настоящей службе — он не имел «столько равных себе в окружении, столько возможностей для неформального социального общения» (324).
И учеба, и служба вызывали мистику дружбы, братства (325). Этот опыт и память о нем сохранялись всю жизнь (326). Прославление дружбы основывалось и на романтической идеализации дружбы, и на равенстве учеников в иерархии (327).
В этом же возрасте юноша впервые начинал посещать общество, часто впервые контактировал с женщинами — не родственницами (329).
Относительная свобода от иерархии основывалась не на личных качествах юноши, а на его временном положении в обществе. Иерархия лишь временно отступала на второй план (330). Последнее слово в вопросе о карьере и даже браке оставалась по-прежнему за отцом (331). И в более зрелом возрасте мужчина должен был подчиняться отцу или другим — в отсутствие отца — старшим родственникам (332).
Следующей ступенью в жизни мужчины был брак. После него в эту эпоху человек обычно оставлял службу (332). Часто брак заключался в связи со смертью отца или его неспособностью быть властью в семье (333). Если отец был жив, положение мужчины-сына было достаточно противоречивым, т.к. он был обязан по-прежнему повиноваться отцу (334).
Брак по любви был достаточно редок. Обычно брак заключался по достижении соответствующего возраста (около 30 лет). Воля отца (семьи) в выборе невесты, как правило, была решающей.
Для мужчины барк был мене критическим и важным моментом, чем для женщины, т.к. его главная социальная роль лежала в служении обществу, а не семье (337).
Рождение ребенка также имело меньшее значение, мужчина обычно рассматривал его в значении продолжения рода (338).
Смерть отца обычно была последней ступенью в обретении мужчиной полновесного статуса и независимости (341), статуса дворянина, главы семьи, слуги общества (342).
Близость братьев проявлялась и в том, что обычно они не делили наследство сразу после смерти отца (344).
Ожесточение сына по отношению к отцу как к высшему авторитету сочеталось с чувством вины перед отцом. Это вызывало большие психологические коллизии в семье в целом (346).

Глава VII: изменения

В течение рассматриваемой эпохи русская дворянская семья была частью общества, качественно не отличной от него (348). Сословность общества, доминирующее значение службы, личность определяемая через место в социальной группе, иерархичность, недоверие к эмоциональной жизни и личности, — все это определяло специфику семьи. К середине XIX в. общество достаточно изменилось, чтобы начала меняться и семья (351).
До эпохи реформ основной причиной изменений в идеологии семьи были идеи вестернизации. И Просвещение, и Романтизм на первое место выдвигали личность, а не общество. На первый план постепенно выдвигалась эмоциональная, а не рассудочная жизнь. Если раньше нравственность отождествлялась с разумом, то теперь — с эмоцией (353). Больший акцент ставился на взаимной любви родителей и детей (не на отношениях власти и подчинения) (354). Более высоко стала цениться романтическая любовь (356), атаки на нее прекратились, хотя на практике она редко ложилась в основу брака (358). Однако постепенно брак стал рассматриваться как дело, прежде всего личности, а не рода (360). С акцентом на связи «муж — жена», большее значение приобрела нуклеарная семья, а не семья в широком смысле (361).
Эмоция как основная характеристика детства стала цениться высоко. Большее значение стало придаваться ранним годам жизни ребенка (подчас даже решающее) (363), тогда как ранее они считались нулевыми в смысле воспитания.
В восприятии детства появился акцент на невинности детей, тогда как моралисты начала века даже самых маленьких не считали особенно невинными, поскольку невинность тогда не отождествлялась с асексуальностью и вообще не высоко ценилась (365).
Дети старше семи переставали рассматриваться как маленькие взрослые. Их особые эмоциональные потребности признавались и учитывались в воспитании (367). Непослушность перестала рассматриваться как тяжкий порок, а, скорее, как характерная возрастная черта (368).
Новое отношение к детству как к специфическому этапу жизни обязывало родителей активнее заниматься воспитанием детей (369).
Повышенное внимание к эмоции сочеталось с повышенным вниманием к личности, что подразумевало ослабление авторитарности в семье (370). Появляется представление о необходимости отдельного помещения для каждого члена семьи (ранее такого не было!) (373).
Семья, как и на Западе, стала рассматриваться в моральном и эмоциональном отношении отдельной от общества, как место особой чистоты и святости (374), как эмоциональное убежище.
Это не значит, что семья стала цениться более высоко — ее оценка и ранее была высокой, но базис этой оценки изменился: не значение семьи для общества, а значение семьи для личности (376).

Глава VIII: заключение

Тир основные принципа русской семьи: «иерархия, половое разделение, поведенческий критерий» (378). Семья определялась их взаимодействием. Иерархия была сопряжена с понятием служения.
В Западной Европе иерархия и разделение по полу тоже определяли семью, но в более ранний период (до XVIII в.) Оригинальным в России было значение поведения — в Европе оно никогда не было критерием статуса (379). Это означает, что ключевые понятия — семья, родственник, знатность — в России имели принципиально иное значение (379).
Слабость семьи в России была в том, что эти три принципа иногда работали на разные цели, создавая психологические конфликты. К тому же вела двойственность взглядов на брак (для блага семьи — по любви личности), на отношения мужа и жены, женатого сына с отцом. Часто в семье развивалось чувство психологической раздвоенности и неудовлетворенности (384).
«Интегрированность семьи в общество означало, что и семья, и общество выиграют от силы дуг друга, но — что оба института будут страдать от слабостей друг друга» (385). Изменения во взглядах на семью резонировали в отношении к обществу.
В середине XIX в. подвергся сомнению принцип иерархического порядка, подчиненности личности высшему понятию (385). Был поднят и женский вопрос (386). С разных сторон пытались найти новые социально-этические основы семьи (387).
Вариант Толстого («Война и мир»): семья как эмоциональная альтернатива миру (388). Семья должна была служить своим членам (388), не наоборот.
М. Л. Михайлов считал, что личность должна обрести свою индивидуальность не в семье (позиция Толстого), а вне ее и только тогда включаться в семью (389).
Чернышевский занял в определенном смысле более традиционную позицию. Он рассматривал семью как средство служения реорганизации общества, а не личности (389). Но хотя на первое место он ставил общество, служение ему должно было осуществляться не через самопожертвование, а через разумный эгоизм, который был совместим со счастливым браком. «Толстой принял традиционное, подчиненное положение личности в семье во имя счастья личности. Чернышевский же поощрил личность в ее эгоистических устремлениях ради общественного блага» (390).
Добролюбов возложил на семью ответственность за несовершенство общества и потому целиком отверг ее как позитивную социальную ценность (391).
Идеи этих авторов не имели особого практического выхода (393). Общепринятой новой концепции семьи не появилось.

Книги, к которым чаще всего обращается автор:

Граф Бальмонт. Письмо к одной матери о воспитании дочери ея. М., 1804.
Журналы «друг детей» (., 1809), «Друг юношества» (М., 1807), «Детская библиотека» (СПб, 1820), «Детские забавы» (М., 1792).
Богданович И. Ф. О воспитании юношества. М., 1807.
«Дитя и няня» — Детская библиотека, т. 2, СПб, 1820.
Грум К. Руководство к воспитанию, образованию и сохранению здоровья детей. СПб, 1843-1845.
«Извлечение из правил пифагоровых» «Патриот», 1804.
Лаватер И. К. Нравоучительные наставления слугам. СПб, 1799.
Макарий, архим. Наставление детям. СПб, 1785.
«О упражнениях нужных для благородного воспитания». Друг юношества. М., 1807. (Там же: «Обязанности детей к родителям». «Обязанности родителей к детям»).
Песталоцци М. Книга для матери. Б/м., 1806. Пер. на рус.
Витсман Август. Сокращение главнейших должностей, кои каждый христианин обязан исполнять в точности по своему званию и состоянию. СПб, 1799.
Зеркало добродетели и благонравия для детей. М., 1794.
Aries Philippe. Centuries of Childhood. NY. 1962
Women, Culture and Society. Stanford, 1974.
The Eighteenth Century in Russia. Oxford, 1973.
Demos Toht. A little Common wealth. NY, 1970.
Elias N. The Livilzing Process: The history of Manners. NY. 1978/
Childhood in Contemporary Cultures. Chicago, 1955.
The family: his Structure and Functions. NY, 1964.
Tones Robert. The Emancipation of the Russian Nobility, 1762-1785, Princeton, 1970.
Raeff Marc. Home, School and Service in the life of the Eighteen Century Russian Nobleman // The Slavonic & East European Review, June, 1962.

Русская аристократическая семья: структура и изменение

Нью-Йорк, Лондон, 1987. 410 С.

Исследование Дж. Товров, изданное в серии «Выдающиеся диссертации» посвящено истории аристократической семьи в России в 1760-1850 годах. Автор выделяет три принципа, определявших функционирование семьи в рассматриваемую эпоху: иерархичность, поведенческий критерий, половое разделение (С. 378), причем первые два принципа делали семью слепком с макросоциальной структуры.
Идея иерархии (власти, распределяемой сверху вниз) в России рассматривалась не как необходимое зло, а как положительная ценность. Каждая оформленная часть общества имела четкую внутреннюю иерархию власти, авторитета, ответственности и одновременно входила в более широкую иерархию. Личность не имела самостоятельной ценности, она обретала значение лишь в служении иерархическим ценностям: семье и отечеству. В социальной структуре семья и оказывалась главным звеном (С. 19). Интересы семьи были выше интересов личности, интересы общества подчиняли себе интересы семьи. На практике, однако, интересы общества отходили на второй план сравнительно с семейными (С. 101). Психологически задачи семьи воспринимались как первоочередные. Это отразилось в уподоблении общества большой семье, возглавляемой одним главой — царем — «батюшкой» (С. 87).
Функционирование аристократической семьи в русском обществе было тесно связано с общей концепцией «благородного» сословия. В идеологию русского дворянства не входило представления о трансцендентном благородстве крови, происхождения, о неотъемлемой — вне зависимости от богатства или поведения — благородном достоинстве дворянина (С. 3).
Причина этого — комплектование дворянского сословия в XVI-XVII вв. по единственному критерию несения военной службы за поместную дачу. Реформы Петра I закрепили принципиальную открытость дворянства притоку извне. Юридически благородное сословие определялось его местом (служением) в социальной иерархии, поэтому все дворяне были равны между собою. Привилегии иностранной и титулованной знати, столбового дворянства носили в основном условный характер (С. 13). Имущественное положение дворянина имело важное, но неформальное значение. Большинство дворян были бедны (в 1834 г. 14% всех дворян вообще не имели земли) (С. 13). В этих условиях основной самосознания дворянского сословия в XVIII-XIX вв. стал поведенческий критерий: благородство определялось благородством воспитания и поведения в обществе.
«Петр I не только крепко связал службу и дворянское достоинство, но установил зависимость службы от образования и, соответственно, благородного достоинства от образования» (С. 28). К концу XVIII в. образование потеряло утилитарную направленность, которое было характерно для петровской эпохи, стало более широким. Одновременно образование и поведение образованного человека стало отождествляться с дворянским, благородным достоинством (С. 35). «Неумение вести себя в предписанной манере могло вести не только к изгнанию из общества, но и к разрыву семейных уз» (С. 2-3).
Поэтому главной задачей семьи было воспитание в дворянине идеала служения обществу, определенного культурного уровня и «Благородной» манеры поведения, отделявшей его от людей из прочих сословий. В Западной Европе этого времени семья уже противопоставлялась обществу как эмоциональное убежище от мира суеты и зла, в России же семья была, прежде всего, ячейкой общества. Чиновники могли заниматься делами службы и вести прием посетителей у себя дома (С. 109). Покровительство родственникам в устройстве и продвижении по службе оценивалось как нравственно положительное явление.
Воспитание детей в семье определялось идеей подготовки слуги общества. При этом в духе Просвещения разум рассматривался как антагонист эмоции. Только разум считался основой обучения и воспитания моральных норм. Поэтому воспитание начиналось с семи лет, когда ребенок начинал рассматриваться сразу как маленький взрослый без специфических эмоциональных особенностей. Сам разум культивировался не как самоцель, а как средство для воспитания нужного типа поведения (С. 161). Если эксперты-педагоги подчеркивали, что воспитание готовит слугу царю и отечеству, то родители, прежде всего, готовили ребенка к служению в семейной иерархии (С. 165).
В семейной иерархии отражались все особенности иерархии русского общества в целом. Отец — глава семьи — фактически не возглавлял иерархию, а стоял вне ее, был полубогом. Если он нарушал свой родительский долг, его нельзя было покарать. «В этом, как и во многих других областях русской жизни, обязанности человека у власти не имели соответствия в правах его подчиненных» (С. 59-60). Глава семьи, как настоящий самодержец, сам не должен был заниматься делами семьи, он распределял обязанности между родственниками, управляющими, слугами и осуществлял лишь общий надзор (С, 143).
На протяжении XVIII в. в понятии службы произошли изменения. Владение землей и крепостными, которое ранее рассматривалось как вознаграждение за службу, само стало частью понятия дворянской службы (С, 31). Ко второй четверти XIX в. часть дворянства стала считать, что служит не государству, а «народу» или «культуре» (С. 32), что повысило важность образования. В глазах меньшинства образованность заменила все другие критерии привилегированного положения. Это было логическое завершение старой русской концепции функционального, а не врожденного благородства. К середине XIX века под влиянием западных идей изменился и статус семьи: она по-прежнему ценилась высоко, но основа оценки стала другой: не значение семьи для общества, а значение семьи для личности (С. 376). Изменения во взглядах на семью резонировали и в отношении, а обществу. «Интегрированность семьи в общество означала, что и семья, и общество выиграют от силы друг друга, но — что оба института будут страдать от взаимных слабостей» (С. 385). В середине XIX в. подвергся сомнению принцип иерархического порядка —с начала в семье, затем в обществе (С. 385), был поднят и женский вопрос. Однако новой общепринятой концепции семьи не появилось, поскольку оставалось неизменным общественное устройство.