Джеймс Скотт

БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ГОСУДАРСТВА

К оглавлению

Часть 3.

Осуществление проектов сельского заселения и сельскохозяйственного производства.

Понятность объекта представляет собой условие эффективности направленного на него воздействия. Любое сколько-нибудь существенное вмешательство в жизнь общества – вакцинация населения, производство товаров, трудовая мобилизация, налогообложение лиц и их имущества, проведение кампаний по борьбе с неграмотностью, призыв на военную службу, проведение в жизнь санитарных норм, поимка преступников, введение всеобщего школьного образования – требует разработки наглядных единиц измерения. Этими единицами могут быть граждане, деревни, деревья, поля, дома или люди, сгруппированные по возрасту, в зависимости от типа воздействия на общество. Какими бы ни единицами измерения ни приходилось оперировать, они должны быть выбраны так, чтобы их можно было распознать, наблюдать, регистрировать, подсчитывать, группировать и проверять. Уровень требуемых знаний должен приблизительно соотносится с размером вмешательства. Иными словами, чем больше масштаб предполагаемого вмешательства, тем большая требуется четкость для его осуществления.

К середине девятнадцатого века достигло полного расцвета явление, которое, вероятно, имел в виду Прудон, когда говорил: «Быть управляемым значит подвергаться слежке, инспектированию, шпионству, регулированию, индоктринации, поучению, перечислению и проверке, прикидке, оценке, цензуре, предписанию. ... Быть управляемым в каждом действии, сделке, движении, быть замеченным, зарегистрированным, подсчитанным, оценённым, предупреждённым, не допущенным, улучшенным, восстановленным, исправленным»¹.

С другой стороны – а Прудон сожалел об этом – было многое достигнуто в искусстве управления современным государством. Стоит подчеркнуть, что эти завоевания трудно достались и были сами по себе не очень значительными.  Говоря широко, большинство государств «моложе», чем общества, которыми они претендуют управлять. Государства сопоставляются по типам поселений, социальных отношений и производства, не говоря уже о естественной окружающей среде, которая в значительной степени отразилась на своеобразии государственных планов².  В результате появляется разнообразие, сложность и неповторимость социальных форм, структура которых (зачастую преднамеренно) трудна для понимания.  Представьте на мгновение образцы таких городских поселений, как  Брюгге или medina старого средневосточного города, упомянутого ранее (см. главу 2). Каждый город, каждый район и каждый квартал уникальны, всё это – историческая векторная сумма миллионов замыслов и действий.  Хотя их формы и функции, несомненно, имеют логику, эта логика не определяется единым общим планом. Их сложность трудно передать на карте.  Кроме того, описание, даваемое любой картой, ограничено во времени и пространстве.  Карта одного района не поможет в описании своеобразной запутанности другого, а описание, которое адекватно сегодня, через несколько лет не будет соответствовать действительности. Если государство ограничивается минимальными целями, ему может и не потребоваться большого количества знаний об обществе. Как лесной житель, который захватывает с собой в большом лесу только попадающиеся по дороге дрова, не нуждается в детальном знании этого леса, так и государство, чьи интересы ограничиваются сбором нескольких лишних телег зерна и дополнительных призывников, не нуждается в очень аккуратной и подробной карте. Однако если государство имеет серьезные намерения – то есть если ему требуется собрать столько зерна и трудовых ресурсов, сколько оно может собрать, даже рискуя вызвать голод или восстание, или если оно хочет иметь грамотное, квалифицированное и здоровое население, или если оно желает, чтобы все пользовались одним и тем же языком или поклонялись одному богу – тогда оно должно стать гораздо более осведомлённым и гораздо более настойчивым. Каким же образом государство берет бразды правления обществом в свои руки?  Здесь и в двух последующих главах я буду особенно интересоваться логикой, скрытой за крупномасштабными попытками переустроить сверху сельскую жизнь и производство. Наблюдаемый из центра, с королевского двора или с позиции государственного чиновника, этот процесс часто описывался как «цивилизационный»³. Я предпочитаю рассматривать его как попытку приручения, одомашнивания, своего рода социальной перепланировки, изобретённой, чтобы сделать сельскую местность, её продукцию и жителей более доступными для обозрения центром. В этих попытках приручения некоторые элементы кажутся если не универсальными, то, по крайней мере, очень общими, их можно назвать «закреплением оседлости», «концентрированием» и «радикальным упрощением» как расселения, так и обработки земель.

Исследуем подробнее две печально известные схемы упрощения в области сельского хозяйства – коллективизацию в Советской России и деревни уджамаа в Танзании – с целью определения как политической логики разработки этих проектов, так и причин их многочисленных ошибок как производственных схем. Но сначала рассмотрим иллюстрацию из истории юго-восточной Азии, которая раскрывает большую общность целей, объединяющую проекты доколониальных, колониальных и независимых режимов, с увеличивающейся способностью современного государства реализовать эти проекты запланированного заселения и производства.

Демографический процесс в доколониальной юго-восточной Азии был таков, что решение о контроле земли самой по себе, если только это не было стратегически важное устье, перешеек или пролив, редко принималось в государственной структуре. Контроль населения – по грубым подсчётам, пять человек на квадратный километр в 1700 году – значил куда больше.  Ключ к успешному управлению государством обычно представлял собой способность привлекать и держать в пределах разумного радиуса существенную часть производительного населения.  При относительной редкости населения и лёгкости его перемещения контроль пахотной земли был бессмыслен, если на ней не было людей, обрабатывающих её. Доколониальное государство, таким образом, старалось попасть в промежуток между тем уровнем налогов и требований, который поддерживал амбиции данного монарха, и тем, после которого ускорялась массовая эмиграция населения из страны.  Доколониальные войны чаще велись за захват пленных с последующим поселением их около правящего двора, чем за далекие территории.  Растущее производительное население, селившееся вокруг столицы монарха, было более надёжным показателем мощи королевства, чем физическое пространство, которым владел король.

Доколониальное государство, таким образом, было очень заинтересовано в оседлости населения – в создании постоянных и долговременных поселений. Чем больше концентрация людей, производящих прибавочный продукт, тем легче присваивать зерно и рабочую силу, тем легче привлекать к военной службе. На очень грубом уровне эта  детерминистская географическая логика представляет собой просто применение стандартных теорий поселения.  Как достаточно полно продемонстрировали Иоханн Генрих фон Тюнен, Вальтер Кристаллер и  Дж. Вильям Скиннер, экономика переселений, при прочих равных условиях, воспроизводит повторяющиеся географические паттерны расположения рынка, специализации культур и административной структуры⁴. Политически присвоение рабочей силы и зерна подчиняется во многом такой же географической логике, предпочитающей концентрацию, а не рассеянность населения, и отражающей логику присвоения, основанную на транспортных затратах⁵. В этом контексте неудивительно, что большое количество классической литературы по управлению государством посвящено методам  привлечения и удержания населения на месте в обстановке, когда люди могут спастись бегством за границу или поселиться под крылом другого ближайшего государя.  Выражение «голосовать ногами» имело буквальный смысл в большинстве стран юго-восточной Азии⁶. 

Традиционное тайское государственное управление успешно использовало совершенно особую методику для уменьшения побегов и прикрепления простых граждан к государству или к владельцам. Таиланд изобрёл систему татуировок для педантичной маркировки простых граждан символами, поясняющими, кто кому «принадлежал». Такая система татуировок свидетельствует, что для выявления и закрепления популяции подданных, склонных голосовать ногами, требовались исключительные меры.  Побег был настолько обычным явлением, что большое число охотников зарабатывало на жизнь, прочёсывая леса в поисках беглецов, чтобы возвратить их законным владельцам за щедрое вознаграждение⁷.   С подобными же проблемами сталкивались католические монахи в первые годы испанского владычества на Филиппинах. Тагалы, которые были переселены и работали  под надзором  по латиноамериканской модели, часто сбегали ввиду тяжелого трудового режима. Их называли remontados, то есть крестьяне, которые уходили «назад в горы», где они пользовались большей самостоятельностью.

Вообще доколониальную и колониальную юго-восточную Азию было бы полезно описывать в терминах государственного и негосударственного пространства. В первом случае, если определять это очень приблизительно, подданные селились довольно плотно в полупостоянных общинах, производя прибавочное зерно (обычно рис-сырец) и рабочую силу, которые относительно легко присваивались государством. Во втором случае население было рассеяно, практиковало подсечно-огневую систему земледелия или чередование возделываемых земель (переложную систему), вело более смешанную экономику (использовало, например, разнообразные культуры или полагалось на собирательство) и было весьма подвижно, чем и спасалось от государственного присмотра. Государственные и негосударственные пространства просто не существовали раньше экологических и географических установлений, которые способствовали образованию государств или препятствовали ему. Главная цель потенциальных государей состояла в создании и затем расширении государственных зон путём постройки ирригационных сооружений, захвата пленных в войнах и принуждения их к поселению, кодификации их религии и т. д..  Классическое государство стремилось концентрировать население в пределах лёгкой досягаемости, производя надежную доставку легко перевозимого и сохраняемого зерна, облагая воинской повинностью и тем самым обеспечивая приток мужской силы для поддержания  государственной безопасности в случае войны и для проведения общественных работ.

Проницательная попытка Эдмунда Лича разобраться в границах Бирмы косвенным образом  следовала этой логике в реконструкции традиционного государственного устройства Бирмы.  Он предложил рассматривать доколониальное Бирманское государство не как физически смежные территории, как мы теперь воспринимаем современные государства, а как сложную совокупность лоскутков, следующую совершенно противоположной логике. Нам нужно, настаивал он, представлять это королевство с помощью горизонтальных топографических слоёв. По этой логике он представлял Бирму совокупностью всех оседлых производителей риса-сырца, живущих в долинах в пределах досягаемости центрального правления.  Эти долины мы будем называть, как предложено выше, государственными зонами.  Следующая горизонтальная слой местности, скажем, пятьсот футов на пятнадцать сотен футов, дает совершенно другую экологию: он содержит жителей, занимающихся переложным земледелием, живущих более рассеяно и поэтому менее надёжных подданных. Они не являлись неотъемлемой частью королевства, хотя могли регулярно посылать дань центральному двору. Ещё более высокие возвышенности составили бы другие экологические, политические и культурные зоны. Лич, следовательно, как раз и предложил рассматривать как «королевство»  все относительно густонаселённые поселения рисоводов, находящиеся в пределах досягаемости столицы, а остальные, даже относительно близкие к столице, как «негосударственные зоны»⁸.

Роль государственного управления в этом примере состоит в увеличении производительного и оседлого населения в государственных зонах с одновременным сбором дани с негосударственных зон или, по крайней мере, нейтрализацией их⁹. Эти не имеющие гражданства зоны всегда играли потенциально подрывную роль, как символически, так и практически. С точки зрения центра эти области и их жители были примерами грубости, беспорядка и варварства, на фоне которых можно было оценить любезность, упорядоченность и опытность центра¹⁰. Само собой разумеется, такие области служили прибежищем беглых крестьян, мятежников, бандитов и претендентов на трон, которые часто угрожали королевству. 

Конечно, различная высота природных зон – только один фактор среди многих, которые могли бы характеризовать отличие негосударственных зон от государственных. Как правило, они проявляют одну (или больше) из следующих отличительных особенностей: они относительно недоступны (дикость, бездорожье, запутанность дорог, неприветливость жителей), население их рассеянное или кочующее, эти места неперспективны для вложения¹¹. Таким образом, болота и топи (кто-то подумает об Арабских болотах на иракско-иранской границе), постоянно меняющиеся рукава дельт рек, горы, пустыни (предпочитаемые кочевыми берберами и бедуинами), море (убежище для так называемых морских цыган южной Бирмы) и вообще все границы служили «негосударственными зонами» в том смысле, который я вложил в этот термин¹².

Современные системы развития, в юго-восточной Азии или где-то в другом месте, требуют создания государственных сфер, где правительство может преобразовать общество и экономику тех, кто должен быть «развит». Преобразование периферийных негосударственных зон в государственные современным развивающимся национальным государством распространено повсеместно и зачастую протекает болезненно для жителей таких мест. Содержательный доклад Анны Лоуэнхопт Тсинг о попытках Индонезийского государства захватить кочевых мератус – горных жителей острова Калимантан – описывает поразительный в этом смысле случай. Мератус живут, как она подчёркивает, в таком месте, которое «до сих пор избегало доступности государственному взору, требуемому моделью развития». Кочевые охотники-собиратели, занимающиеся одновременно переложным земледелием, живущие в постоянно изменяющихся родовых общинах, широко рассеянные по рассматриваемой территории и в глазах остальных индонезийцев – язычники, мератус представляют собой трудный случай. Индонезийские чиновники попробовали сосредоточить мератус в запланированных деревнях около главных дорог. Скрытая цель состояла в создании прикреплённого и сконцентрированного населения, которое чиновники, отвечающие за управление изолированных поселений, могли бы видеть и инструктировать при поездке по району¹³. Оседлость мератус была предпосылкой государственного надзора и развития, а в индивидуальности мератус как народа многое зависело от «беспрепятственного передвижения»¹⁴. 

Недоступность мератус в смысле государственного развития в глазах государственных чиновников была признаком их прискорбной отсталости. Их предполагаемые цивилизаторы описывали их, как «ещё не готовых», «ещё не организованных» (belum di-ator), как «ещё не обращенных в веру» (belum berugama), их методы возделывания земли описывались, как ведение «беспорядочного сельского хозяйства» (pertanian yang tidak ter-atur). 

В свою очередь мератус быстро поняли сущность замыслов, которые имело в отношении них правительство. Их попросили поселиться вдоль основных дорог через лес, с одним местным начальником для надзора, «чтобы правительство могло видеть людей». Мератус были уверены, что группы домов, в которые их попросили переселиться, предназначались «для показа правительственным чиновникам, если те явятся с визитом»¹⁵.  Рассуждения о развитии, прогрессе и цивилизации, планы индонезийского государства для народа мератус были лишь прикрытием сводного проекта упрощения и концентрации.

Логическим заключением усилий резко разграничить государственные и негосударственные сферы реально может стать революция. Чётко определённые, легко проверяемые и патрулируемые государственные зоны, такие, как форты, вооружённые поселения или лагеря для интернированных нужны при угрозе войны.  Современные примеры можно найти в так называемых новых деревнях в Малайзии в период чрезвычайного положения после Второй мировой войны, которое было введено специально для изоляции китайских мелких собственников и населения, производящего каучук, чтобы воспрепятствовать обеспечению людьми, продовольствием, наличными деньгами и поставками значительного китайского партизанского движения вдали от внутренних районов страны. В организованных поселениях, позже послуживших образцом «стратегических деревушек» во Вьетнаме, принужденные к повиновению жители были расквартированы в одинаковых пронумерованных домах, выстроенных прямыми рядами¹⁶. Передвижение населения в деревне и за ее пределами строго проверялось. Людям стоило только сделать лишний шаг, чтобы оказаться в одном из концентрационных лагерей, построенных в военное время для создания и поддержания чёткой, ограниченной и сконцентрированной государственной зоны и изолировать её от внешнего мира настолько полно, насколько это возможно. Прямой контроль и дисциплина там были важнее, чем присвоение продуктов труда. В недавние времена предпринимались беспрецедентные попытки, направленные на то, чтобы охватить негосударственные зоны влиянием государства. Во всяком случае, этим пытались объяснить многочисленное использование химреактива «Орандж» для уничтожения растительности больших лесных массивов в период Вьетнамской войны, делая, таким образом, лес доступным для наблюдения и безопасным (для правительственных сил, разумеется).

Концепция государственных зон, соответственно изменённая для условий рыночной экономики, может также помочь в решении очевидного парадокса в колониальной аграрной политке в юго-восточной Азии. Как объяснить решительное предпочтение плантаций при ведении сельского хозяйства в колониальных условиях производству мелких арендаторов?  Почва, конечно, не может оказать существенного влияния на выбор формы ведения хозяйства. Мелкие арендаторы, как показывает история, могли соревноваться с плантациями по выпуску больших количеств продукции почти для любой культуры, за исключением, может быть, сахарного тростника¹⁷. Время от времени колониальные государства обнаруживали, что мелкие производители, вследствие низких затрат и гибкого использования рабочей силы семьи, могут продавать продукцию дешевле, чем частные или государственные плантации.

Я уверен, что парадокс будет в значительной степени разрешён, если мы рассмотрим «эффективность» плантации как единицы налогообложения (налоги на прибыль и различные экспортные пошлины), трудовой дисциплины, надзора и политического контроля. Возьмём, например, производство каучука в колониальной Малайзии. В начале резинового бума в первом десятилетии двадцатого века британские чиновники и инвесторы не сомневались, что производство каучука на плантациях, где имелось лучшее заводское оборудование, лучшая научная организация труда и более доступная рабочая сила, окажется более производительным и выгодным, чем организованное мелкими арендаторами¹⁸. Когда же чиновники обнаружили, что были не правы, они всё равно упорно настаивали на своем предпочтении производства каучука на плантациях, что обходилось довольно дорого экономике колонии. Позорная система Стивенсона в Малайзии в период мирового спада экономики представляла собой явную попытку сохранить убыточное производство резины на плантациях, а мелкого арендатора ограничить. Без этих мер разорились бы многие плантации. Дело в том, что, защищая частный сектор, колонизаторы защищали интересы своих соотечественников, но защита инвесторов из метрополий была только одной из причин, объясняющих их политику.  Если бы эта причина была главной, можно было бы ожидать политики  свёртывания независимости страны. Как мы вскоре увидим, этого не произошло. Плантации, хотя и менее производительные, чем мелкие арендаторы, были гораздо удобнее в качестве единиц налогообложения. Большие, легально находящиеся в собственности производства было легче контролировать и облагать налогом, чем рой мелких производителей, которые сегодня здесь, а завтра там, и чья земельная собственность и прибыль скрыты от государства. Ввиду того, что плантации специализировались на отдельных культурах, очень просто было оценить их производство и прибыль. Второе преимущество производства каучука на плантациях состояло в том, что оно обычно обеспечивало централизованные формы проживания рабочих и гораздо лучшее их подчинение политическому и административному контролю. Одним словом, для властей плантации были гораздо предпочтительнее, чем малайские kampung, которые имели свою собственную историю, руководство и смешанную экономику.

Аналогичная логику можно применить к введению федеральных схем землепользования в независимой Малайзии. Почему Малайзийское государство решило вводить большие, дорогостоящие, подвергаемые бюрократической проверке поселения в 1960-х и 1970-х годах, когда через границу уже активно прокладывали путь многочисленные добровольные переселенцы? Пионерские поселения не стоили государству ничего, однако основывали жизнеспособные домашние предприятия, которые выращивали и продавали наличный урожай. Гигантские предприятия по выпуску резины и пальмового масла, как экономические проекты, установленные правительством, имели мало смысла. Они были чрезвычайно дорогими в организации, расход капитала на каждого поселенца был намного большим, чем тот, который вложил бы в дело любой бизнесмен.

Однако с политической и административной стороны эти большие, подчиняющиеся централизованному планированию и централизованно управляемые правительственные системы имели многочисленные преимущества.  Во времена, когда ещё были свежими впечатления малайских правителей от революции, предпринятой Малайской коммунистической партией, плановые поселения имели преимущества стратегических деревень. Они были построены в соответствии со схемой простой сетки и были сразу понятны новому чиновнику. Группы домов были пронумерованы последовательно, а жители были зарегистрированы и контролировались гораздо более часто, чем в открытых приграничных районах. Малазийские поселенцы могли быть – и действительно были – тщательно отобраны по возрасту, умениям, политической благонадёжности; деревенские жители государства Кеда, где я работал в конце 1970 годов, понимали, что если они хотят быть отобранными для планового поселения, им нужна рекомендация от местного деятеля правящей партии. 

Административные и экономические условия малайзийских поселенцев были сравнимы с условиями «товарищеских городов» во времена ранней индустриализации, где каждый работал на той же работе, оплачивался тем же боссом, жил в общежитии и отоваривался в той же самой фабричной лавке. Пока культуры на плантациях не созрели, поселенцам выплачивалась заработная плата. Их продукция сбывалась через государственные каналы, они могли быть уволены за нарушение любого из большого числа правил, установленных чиновниками. Экономическая зависимость и прямой политический контроль означали, что такие схемы могли регулярно воспроизводится для обеспечения избирательного большинства правящей партии. Коллективный протест был редок, и обычно администрация имела санкции для его подавления. Само собой разумеется, что поселения Федерального Управления земельного развития (FELDA) позволяли государству контролировать разнообразие экспортных культур, проверять производство и технологический процесс обработки, а также устанавливать цены производителя для получения дохода.

Логическое обоснование существования плановых поселений всегда представлялось публике как забота об организованном развитии и социальных службах (таких, как обеспечение клиниками здравоохранения, улучшение санитарных условий, современное жильё, образование, очистка воды и инфраструктура). Публичная риторика не была преднамеренно неискренней, однако она обманчиво умалчивала о разнообразии путей, с помощью которых организованное развитие этого типа обслуживало важные цели  обеспечения безопасности и политической гегемонии, которые невозможно было поддерживать в автономных приграничных поселениях. Схемы FELDA были «мягкими» гражданскими версиями новых деревень, задуманными как часть противомятежной политики. Дивиденды, которые они платили, приносили меньше экономической прибыли, чем дивиденды с остальных государственных зон. 

Государственные планы прикрепления населения к определенному месту и запланированного расселения редко выполнялись так, как предполагалось – будь то в Малайзии или в каком-нибудь другом месте.  Как и в случае научного леса или города-сетки, результат обычно получался совершенно иной, нежели тот, к которому стремились изобретатели, несмотря на хорошо налаженный контроль.  Не следует, однако, забывать и тот факт, что влияние этих преобразований, к тому же изменяемых местной ситуацией, зависит от того, на смену чему они приходят, а не только от того,  в какой степени они соответствуют своей собственной риторике.

Концентрация людей в запланированных поселениях никогда не могла создать то, что имели в виду государственные проектировщики, но она всегда разрывала и разрушала единство существовавших ранее сообществ, не имевших отношения к государству. Эти сообщества вытеснялись, поскольку они были нежелательны для государства по своим нормативным основаниям, хотя они имели и хотели сохранить свою собственную уникальную историю развития, общественные связи, мифологию и способность к совместному действию. Поселение, образованное государством, по определению должно было начать строить свои источники единства и совместных действий с самого начала. Кроме того, это новое сообщество было лишено способности к перемещению и, следовательно, легче поддавалось внешнему управлению сверху¹⁹. 

Введение к части 3

1. Pierre-Joseph Proudhon, "Q'est-ce que c'est la propriete?" Цит. по Daniel Guerin, Anarchism: From Theory to Practice, trans. Mary Klopper (New York: Monthly Review Press, 1970), pp. 15-16.

2. Может быть, более точно говорить, что общества, вероятно,  покажут не только цели и действия своих членов (включая, конечно, их сопротивление) но

также следы многих предыдущих государственных «проектов», каждый из которых заложил свой специфический геологический слой.

3. Фраза взята из названия большой работы Норберта Элиаса The Civilizing Process, vol. 1 of The History of Manners, trans. Edmund Jephcott (New York: Pan­theon, 1982), но она применяется также, как мы увидим, к самоописаниям модернизаторов вне Запада, которые осуществляли эти схемы. См. также Elias's Power and Civility, the second volume of The History of Manners.

4. См. Von Thunen's Isolated State (1966), перевод Carla M. Wartenberg (Oxford: Pergamon Press), и G. William Skinner, Marketing and Social Structure in China (Tucson: Association of Asian Studies, 1975). Вальтер Кристаллер был основатель теории центрального места. Эта теория, разработанная в его диссертации в университете Эрлангена в 1932 г., закладывает основу работы Скиннера.

5. Передвижение по воде было гораздо легче, чем сухопутное, так что степень близости измерялась не физическим расстоянием, абстрактно измеренным, а «временем путешествия». Поскольку эти королевства имели традицию дальней торговли, они были таким образом заинтересованы получением (часто отношениями дани) не только зерна и трудовых ресурсов, но также и ценных товаров вроде драгоценных камней, драгоценных металлов, лекарств и смол, которые были выгодны и подходили для торговли, проводимой на больших расстояниях.

6. Иллюстрация этого можно видеть в следующем замечании, направленном королю Наратихапат от королевы Со, взятом из The Glass Palace Chronicle of the Kings of Burma, trans. Pe Maung Tin and G. H. Luce (London: Oxford University Press, 1923), p. 177: «Посмотри на состояние твоего царства. У тебя нет никакого народа, никаких хозяев-крестьян и крестьянок вокруг тебя.... Твои крестьяне и крестьянки останавливаются и не входят в твое королевство. Они боятся твоей власти; для тебя, о король Алаунг, искусство – трудное дело».

Классический анализ явления в Юго-восточной Азии можно найти в Michael Adas, "From Avoidance to Confrontation: Peasant Protest in Pre-Colonial and Colonial Southeast Asia," Comparative Studies in Society and History 23, no. 2 (1981): 217-47. Прибрежные и речные поселения могли, как считают, «голосовать веслами».

7. Проблема уменьшения населения вряд ли уникальна для Юго-восточной Азии. В конце четырнадцатого и пятнадцатом веках, после того, как Черная Чума уменьшила население Западной Европы почти на треть, дворянство стояло перед серьезной проблемой привлечения рабов на благоприятных условиях - теперь, когда они могли так легко бежать  и занять земли, оставленные скошенными чумой. Рабовладельческие государства с открытыми границами всегда были уязвимы на этот счет; перед гражданской войной из Соединенных Штатов рабы могли бежать на Север, Канаду, или в «свободные государства» Запада. В России большинство царских указов касалось беглых рабов. Вообще, везде, где есть открытая граница, несвободные формы рабочей силы трудно удержать, если нельзя использовать достаточную степень принуждения, чтобы задержать население.

8. Эта логика работает лучше всего для внутренних (kraton-стиля) королевств. Она нарушается всякий раз, когда имеются стратегические местоположения, которые функционируют как естественные монополии или особые точки, контроль над которыми может служить основанием для присвоения. Я имею в виду контроль над речными дельтами (hulu-hilir различение в малайском мире), проливами, туннелями или складами важных ресурсов.

9. Абстрагируясь от случая Юго-восточной Азии, можно сказать, что государственному формированию содействует сконцентрированное, интенсивное земледелие; население, которое последовательно производит прибавочный продукт; которое находит для себя дорогостоящим покидать государство; которое производят такие товары, что, если их много (продовольствие, например), они могут быть легко запасены и легко перемещены (например, зерно) и имеет относительно высокую стоимость на единицу объема и веса.

10. Те, кто живут в таких местах, конечно, видели проблему по-другому, для них

их свобода, мобильность и достоинство были дороже. Вспоминается и беспристрастная афганская пословица, схватывающая это различие: «Налоги ели долины; честь жила на горах».

11. Один из лучших способов представить себе, где могут быть такие места – спросить, где крепостные и беглые рабы основывали общины марунов. Эти-то места и были негосударственными, которые власти пытались уничтожать, насколько это было возможно. В Соединенных Штатах, – показательный пример, – огромные усилия, затраченные на послевоенном Юге, чтобы уничтожить большую общность, в которой свободные чернокожие могли вести независимое существование и отводить других чернокожих на рынок рабочей силы, часто для того, чтобы работать для их же прежних владельцев. Большинство освобожденных рабов предпочли вести неопределенный образ жизни, добывая пропитание сельским хозяйством, ловлей рыбы, охотой, силками или выпасом нескольких домашних животных на свободной земле подчиненному положению постоянной рабочей силы за заработную плату. Был разработан ряд запретов и законов против нарушений границы, охоты и расставления силков, выпаса скота, законы против бродяжничества и так далее, как показал Стивен Хан. См. Hahn "Hunting, Fishing, and Foraging: Common Rights and Class Relations in the Post-Bellum South," Radical History Re­view 26 (1982): 37-64.

12. Чтобы это не показалось географическим детерминизмом, позвольте мне подчеркнуть, что человеческий фактор играет огромную роль в создании и поддержании неподконтрольного пространства. В пределе даже части больших городов могут становится негосударственными местами, когда государство фактически уступает контроль мятежному или сопротивляющемуся населению.

13. Цель, связанная с лишением мератус «своего» леса, состояла в том, чтобы сделать землю более легко доступной для включения в государственную заготовку леса и доходные планы.

14. Anna Lowenhaupt Tsing, In the Realm of the Diamond Queen: Marginality in an Out-of-the-Way Place (Princeton: Princeton University Press, 1993), pp. xiii, 28,41.

15. Там же, pp. 48, 93.

16. Я вспоминаю вид таких поселений в Филиппинских провинциях Тарлак и Пангасинан, где на каждом доме были написаны большими буквами на фасаде имена и возраст всех членов семьи, кто спал там, позволяя силам безопасности на их ночных патрулях легко выявить неправомочных посетителей.

17. Как только он срублен, сахарный тростник должен быть быстро измельчен, чтобы избежать потерь от выпаривания и брожения. Потребность в большом измельчительном заводе (часто называемым, по понятной причине, сахарным «централом»), проблемы, связанные с транспортированием тростника, и большое сокращение объема при обработке создает своего рода естественное узкое место, которое позволяет владельцу завода управлять производством непосредственно или через контракты. По сравнению с кофе, табаком, чаем, каучуком, или пальмовым маслом сахарный тростник уникально подходит по этому показателю для централизованного производства.

18. Трудности вербовки малайцев, которые были независимыми земледельцами, работать на плантациях, оказались непреодолимыми, и таким образом оказалось более удобным импортировать индийских и китайских рабочих для возрастающей потребности плантаций в рабочей силе. Один этот факт говорил в пользу плантаций, если колонизаторы не желали рисковать политическими опасностями, создавая класс импортированных мелких землевладельцев, чтобы конкурировать с малайцами за землю. В других местах имелись другие решения создания четкой сферы присвоения. На Острове Ява от деревни требовалось вместо налогов сажать на экспорт нужные культуры на землях деревни. Где было необходимо превратить экономически независимое крестьянство в поденщиков или заставить работать на плантации, там считалось полезным взимать универсальный ежегодный подушный налог в наличных деньгах

19. Таким образом, справедливо безнравственное, но социологически корректное наблюдение Сэмюэла Хантингтона во время вьетнамской войны: массивная бомбежка сельской местности и последующее создание огромных поселений беженцев в предместьях главных городов создает много преимуществ для тех, кто хочет влиять на электорат. В лагерях, рассуждал он, легче манипулирвать людьми, чем если бы они жили в своих сельских общинах. Неявная, но жуткая логика была безупречна: чем больший бомбовый дождь шел над сельской местностью, тем больше возможностей для Соединенных Штатов и их союзников в Сайгоне доминировать над любым мирным избирательным соревнованием. По докладу Хантингтона «Подготовка политического соревнования на юге Вьетнама», представленному в консультативную группу Общества Азии около 1970 г.

Я полагаю, что эта логика социальной обездвиженности – ключевой элемент в повсеместно наблюдаемом факте, что в начале индустриализации сопротивляющееся сельское сообщество более вероятно будет источником коллективного протеста, чем только формирующийся пролетариат, несмотря на противоположные рассужденияо стандартных марксистов. Переселение, принудительное или добровольное, уничтожает предшествующее сообщество и заменяет его временно разъединенной массой новых пришельцев. По иронии истории, такое население больше напоминает «картофель в мешке», чем крестьянство bocage, описанное Марксом в Восемнадцатом брюмере.

6. Советская коллективизация, капиталистические мечты.

Строители-подрядчики советского общества были больше похожи на Нимейера, проектировавшего Бразилиа, чем на барона Хаусманна, перестраивавшего Париж. Сочетание поражения в войне, экономического кризиса и революции породили в России ситуацию, очень похожую на расчищенный бульдозером пустырь, о каком мог только мечтать строитель государства. В результате получилась такая разновидность ультравысокого модернизма, который в своей отваге напоминал об утопических аспектах своей предшественницы, Французской революции.

Здесь не место подробно обсуждать советский высокий модернизм, да я и не самый осведомлённый гид¹. Моя цель – подчеркнуть культурные и эстетические элементы в советском высоком модернизме. Это в свою очередь подготовит почву для разбора прямой связи между советским и американским высоким  модернизмом, которая заключалась в вере в гигантские механизированные индустриальные фермы. В некоторых важных отношениях советский высокий модернизм не отличается резко от российского абсолютизма. 

Эрнст Геллнер доказывал, что из двух аспектов эпохи Просвещения – один утверждал суверенитет человека и автономность его интересов, а другой рекомендовал рационально организованную власть специалистов – именно второй привлекал правителей «отсталых» государств. Он заключает, что эпоха Просвещения пришла в Центральную Европу, как «скорее централизующая, чем освобождающая сила»².

Таким образом, в ленинском высоком модернизме сильный исторический отзвук нашло то, что Ричард Стайтс называет «административным утопизмом» русского самодержавия и его советников в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Этот административный утопизм нашёл выражение в преемственности систем организации населения (крепостные, солдаты, рабочие, чиновники), в учреждениях, «основанных на иерархии, дисциплине, регламентации, строгом порядке, рациональном планировании, упорядочении окружающей среды и уровней благосостояния»³. Санкт-Петербург Петра Великого был реализацией этой мечты в образе города. Город был размещён согласно строгому прямолинейно-радиальному плану на совершенно чистом месте. В соответствии с проектом его прямые бульвары были в два раза шире, чем самое высокое здание, которое, естественно, было в геометрическом центре города. Здания отражали свое общественное назначение и место в иерархии, это относилось к фасаду, высоте и материалу каждого здания, соответствующего социальной группе его жителей. Фактически физическое расположение города было четкой картой его соответствующих социальных структур.

Санкт-Петербург имел много подобий, городских и сельских. В правление Екатерины Великой князь Григорий Потёмкин создал целый ряд образцовых городов (таких, как Екатеринослав) и сельских поселений. Следующие два царя, Павел Первый и Александр Первый, унаследовали страсть Екатерины к прусскому порядку и рациональности⁴. Их советник, Алексей Аракчеев, учредил образцовое поместье, в котором крестьяне носили униформу и выполняли сложные инструкции по содержанию и обслуживанию поместья. Он ввёл «книги наказаний», содержащие записи о нарушениях режима. Это поместье было организовано на основе гораздо более смелого плана сети широко разбросанных и самостоятельных военных поселений, в которых к концу 1820-х годов было 750 000 человек. Эта попытка создать новую Россию, в которой не было бы беспорядка, подвижности населения вообще и постоянной смены приграничного населения быстро сошла на нет в результате общественного сопротивления, коррупции и неэффективности.  В любом случае, задолго до того, как большевики пришли к власти, исторический пейзаж был уже засорён обломками крушения многих неудачных экспериментов авторитарного социального планирования.

Ленин и его союзники смогли осуществить свои высокомодернистские планы, начиная почти с  нуля. Война, революция и последующий голод привели к распаду дореволюционного общества, особенно в городах. Общий крах индустриального производства вызвал массовый отток населения из городов и фактический откат к бартерной экономике. Последовавшая четырёхлетняя гражданская война ещё более основательно разрушила существовавшие социальные связи и дала возможность большевикам, находившимся в трудном положении, попрактиковаться в методах «военного комунизма»: реквизициях, законах военного времени, принуждении.

Работая на выровненном социальном ландшафте и упиваясь возможностью считаться, в соответствии с высокомодернистскими амбициями, пионерами первой социалистической революции, большевики мыслили глобальными категориями.  Почти всё, что они планировали, от городов и проектов отдельных зданий (Дом Советов) до больших строительных проектов (Беломорский канал) и, позже, больших индустриальных проектов первой пятилетки (Магнитогорск), не говоря уже о коллективизации, отличалось монументальными масштабами. Шейла Фицпатрик удачно назвала эту страсть  к огромным размерам «гигантоманией»⁵. Сама же экономика была задумана, как хорошо отлаженный механизм, где каждый будет просто производить товары по инструкции и в количестве, предписанным государственным статистическим управлением, как это предначертал Ленин.

Преобразование физического мира не было, однако, единственным пунктом в большевистской повестке дня. Они стремились к культурной революции и созданию нового человека. Представители советской интеллигенции были самыми преданными приверженцами этого аспекта революции.  В деревнях проходили кампании по поддержке атеизма и борьбе с христианскими обрядами. При большом словесном громе и шуме были изобретены новые «революционные» похороны и брачные церемонии, настоятельно предложен ритуал «Октябрины» как альтернатива  крещению⁶. Поощрялась кремация – рациональная, чистая и экономически выгодная процедура. Вместе с отделением церкви от государства прошла огромная и широко популярная кампания по ликвидации безграмотности. Архитекторы и социальные проектировщики изобрели новые коммунальные места проживания, разработанные для замены буржуазной модели семьи.  Общественное питание, прачечные и государственные услуги по присмотру за детьми обещали освободить женщин от традиционного разделения труда. Размещение жилья было явно предназначено для «социальной концентрации». Вперед выступил «новый человек» – большевистский специалист, инженер или чиновник, – чтобы представить новый кодекс социальной этики, которая иногда называлась просто культурой. Поддерживая культ технологии и науки, эта культура подчёркивала точность, ясность, деловитую прямоту, вежливую скромность и хорошие, не подчеркнутые манеры⁷. Такое понимание культуры, а также партийное стремление соответствовать духу времени, осознавать его, быть эффективным в работе, соблюдать режим работы, регулируемый по минутам, были блистательно и карикатурно изображены Eвгением Замятиным в романе Мы и позже стали источником вдохновения Джорджа Оруэлла в 1984.

Что особенно поражает стороннего наблюдателя этой революции в культуре и архитектуре, так это стремление всем вместе непосредственно осязать визуальные и эстетические измерения нового мира. Вероятно, наиболее показательные формы этого нового искусства можно увидеть в том, что Стайтс называет «фестивали-смотры», организованные культурным импрессарио раннего Советского государства Анатолием Луначарским⁸. Он организовывал спектакли под открытым небом, в которых революция воспроизводилась в таком масштабе, что должна была казаться настоящей – с пушками, отрядами солдат, прожекторами, кораблями на реке, четырьмя тысячами актёров и тридцатью пятью тысячами зрителей⁹. В то время как действительная революция протекала во всей обычной неразберихе реальной жизни, изображение революции на сцене отличалось военной чёткостью, а актёры были организованы во взводы и оснащены семафорами и полевыми телефонами. Подобно массовым физкультурным упражнениям, публичное зрелище выполняло заказ, имеющий целью и основной сюжетной линией изображение событий, якобы имевших место в прошлом, изображавшихся так, чтобы поразить зрителя, а вовсе не отразить исторические факты¹⁰. Если в  военных поселениях Аракчеева можно увидеть попытку создать желаемое по приказу, то, возможно, революция, изображённая Луначарским на сцене, была воплощением представлений о желаемых отношениях между большевиками и толпой пролетариев. Чтобы  представить события в нужном свете, особых усилий не потребовалось. Когда сам Луначарский пожаловался, что из-за первомайских празднований приходится разрушать церкви, Лазарь Каганович, председатель Моссовета, ответил: «А моя эстетика требует, чтобы процессии демонстрантов от шести районов Москвы  вливались в Красную площадь одновременно»¹¹. В архитектуре, манерах, городском дизайне и в общественных обрядах заметно преобладал акцент на видимом, рациональном и дисциплинирующем внешнем фасаде¹². Стайтс предполагает, что существует обратное отношение между этой внешней видимостью порядка и цели и анархией, которая на самом деле правила обществом: «Как и всегда бывает с утопиями, организаторы описали свой проект в рациональных, соразмерных терминах, математическим языком планирования, контрольных цифр, статистики, планов и точных команд. Как и в случае военных поселений, которым этот утопический план смутно подражал, его рациональный фасад прикрывал океаны нищеты, беспорядка, хаоса, коррупции и причудливости форм, которые он принес»¹³.

Одно возможное значение утверждения Стайтса состоит в том, что при некоторых обстоятельствах то, что я называю миниатюризацией порядка, занимает место реальности. Фасад, эта маленькая, легко управляемая область порядка и подчинения, может превратиться в самоцель, внешняя сторона может выступать как представитель всей действительности. Конечно, миниатюаризация и эксперименты в малом масштабе имеют важную роль в изучении больших явлений. Авиационные модели, построенные соответственно размерам объекта и турбулентности потоков – существенные шаги в проектировании новых самолётов. Но когда эти две стороны перепутаны – когда, скажем, генерал путает парадный плац с полем битвы – последствия непременно бедственны.

Советско-американский фетиш: индустриальное сельское хозяйство.

Перед тем, как пуститься в обсуждение  теории и практики советской коллективизации, мы должны признать, что модернизация сельского хозяйства в огромном, даже национальном, масштабе была частью убеждений, которые разделяли социальные инженеры и сельскохозяйственные проектировщики во всем мире¹⁴. Они были убеждены в том, что воплощают общее стремление к этой цели. Подобно СIAM, они поддерживали контакты друг с другом с помощью журналов, профессиональных конференций и выставок. Самые сильные связи были между американскими агрономами и их российскими коллегами – связи, которые не были полностью потеряны даже во времена холодной войны. Они работали в совершенно различных политических и экономических условиях, при этом русские завидовали американскому уровню капиталовложений, особенно в области механизации хозяйств, а американцы завидовали политическим возможностям советского планирования. Степень их сотрудничества в целях создания нового проекта крупномасштабного рационального индустриального сельского хозяйства можно оценить следующим кратким перечислением их взаимодействий.

Высокий накал энтузиазма в связи с применением индустриальных методов в сельском хозяйстве в Соединённых Штатах наблюдался примерно с 1910 г. по конец 1930-х годов. Основными носителями этого энтузиазма были молодые специалисты, сельскохозяйственные инженеры, находившиеся под влиянием тех или иных течений их прародительской дисциплины, промышленной инженерии, а более конкретно – под влиянием доктрины Фредерика Тейлора, проповедующего повременное изучение движений. Они пересмотрели понятие сельского хозяйства как «фабрики продовольствия и волокна»¹⁵. Тейлоровские принципы научной оценки физического труда, имеющие целью свести его к простым, повторяющимся операциям, которым мог бы быстро научиться даже неграмотный рабочий, могли достаточно хорошо работать в условиях фабрики¹⁶, но их применение  к разнообразным и изменяющимся требованиям сельского хозяйства было сомнительно.  Поэтому сельскохозяйственные инженеры и обратились к тем сторонам хозяйственной деятельности, которые было легче стандартизировать. Они пытались более рационально расположить корпуса ферм, стандартизировать механизмы и инструменты и обеспечить механизацию обработки основных культур.

Профессиональное чутьё сельскохозяйственных инженеров привело их к попытке скопировать, насколько это было возможно, черты современной фабрики. Это побудило их настаивать на увеличении масштабов типичного хозяйства, так, чтобы  оно могло вести массовое производство стандартной сельскохозяйственной продукции, механизировать свои операции и таким образом, как предполагалось, значительно уменьшить стоимость единицы продукции¹⁷. 

Как мы увидим в дальнейшем, промышленная модель может применяться только к некоторым видам сельского хозяйства, а не ко всему сельскому хозяйству в целом. Тем не менее, она применялась без исключения ко всему – как вера, а не как научная гипотеза, которую надо подвергнуть критическому рассмотрению. Модернистское доверие к внушительным масштабам, централизации производства, стандартизированной массовой продукции и  механизации определяло собой все в ведущем секторе промышленности, и верилось, что те же принципы сработают не хуже и в сельском хозяйстве. Много сил пришлось приложить, чтобы проверить это убеждение на практике. Возможно, самым смелым оказалось хозяйство Томаса Кемпбелла в штате Монтана, начатое – или, лучше сказать, основанное – в 1918 году¹⁸. Оно было индустриальным в нескольких аспектах.  Акции хозяйства были проданы с помощью проспектов акционерного общества, описывающего предприятие как «индустриальное чудо», два миллиона долларов с населения помог собрать финансист Дж. П. Морган. Корпорация сельского хозяйства штата Монтана была гигантским  хозяйством по производству пшеницы, занимавшим девяносто пять акров земли, большая часть которой арендовалась у четырёх местных индейских племён. Несмотря на частную инвестицию, предприятие никогда не получило бы землю без помощи и субсидий от Министерства внутренних дел и от Министерства сельского хозяйства Соединённых Штатов Америки (USDA). 

Объявив, что ведение сельского хозяйства приблизительно на 90 процентов является инженерным делом и только на 10 процентов – самим сельским хозяйством, Кемпбелл приступил к стандартизации как можно большего количества операций. Он вырастил пшеницу и лён, две выносливые культуры, нуждающиеся только в небольшом уходе между посадкой и урожаем¹⁹. Земля в его ведении была сельскохозяйственным аналогом выглаженного бульдозером участка под Бразилиа. Это была естественно изобильная девственная почва, не нуждавшаяся в удобрениях. Топография также не ставила лишних препятствий: местность была плоской, без лесов, ручьёв, каменьев или горных хребтов, которые могли бы препятствовать плавному ходу машин по её поверхности.  Другими словами, выбор самых простых, наиболее стандартизируемых культур и аренда очень подходящего сельскохозяйственного участка были засчитаны в пользу применения индустриальных методов. В первый год Кемпбелл купил тридцать три трактора, сорок  сноповязалок, десять молотилок, четыре комбайна и сто вагонов, большую часть года в хозяйстве работали приблизительно пятьдесят человек, а в страду он нанимал целых две сотни²⁰.

Здесь не место вести хронику накопления состояния Корпорации сельского хозяйства штата Монтана – во всяком случае, Дебора  Фицджеральд уже блестяще выполнила эту работу²¹.  Достаточно отметить, что засуха на втором году и прекращение государственной ценовой поддержки в последующий год привели к кризису, стоившему Моргану 1 миллион долларов. Помимо погоды и цен перед хозяйством Кемпбелла стояли и другие проблемы: различия в почве, текучесть рабочей силы, недостаток квалифицированных, изобретательных работников, не нуждающихся в особом руководстве. Хотя корпорация и просуществовала до смерти Кемпбелла в 1966 году, она не доказала, что индустриальные хозяйства превосходят семейные по эффективности и прибыльности. Индустриальные хозяйства действительно имели преимущества перед мелкими производствами, но они были другого плана. Их огромный размер давал им преимущества в доступе к кредиту, политическому влиянию (относительные налоги, дополнительная материальная поддержка и предотвращение лишения прав в случае просрочки платежей), маркетинговой силе. Теряемое в умелости работников и качестве труда восполнялось значительной политической и экономической помощью.  

Довольно много крупных индустриальных ферм, управление которых осуществлялось по научным принципам, было организовано в 1920-х и 1930-х годах²². Некоторые из них были пасынками экономической депрессии, оставившей банкам и страховым компаниям много хозяйств, которые они не могли продать. «Цепочки ферм», содержавшие целых шесть сотен ферм со вспомогательными службами, организованные в одну объединённую деятельность (одна ферма, скажем, занимается опоросом свиноматок, другая – их выкармливанием, а в условиях современного «контрактного хозяйства» – и птицеводством) были весьма обычны, и покупка их была рискованным вложением капитала²³. Они оказались не более конкурентоспособными с семейными хозяйствами, чем корпорация Кемпбелла. К слову сказать, в них было сделано столько капиталовложений, что, учитывая их высокие фиксированные затраты в платёжных ведомостях и процент на капитал, эти хозяйства становились уязвимыми при неблагоприятных кредитных условиях и более низких продажных ценах на тех территориях, где они были расположены. А семейная ферма могла потуже затянуть пояс или использовать другие крайние меры для выживания.  

Наиболее поразительным предложением, предназначенным для примирения американской мелкособственнической системы с гигантскими по масштабам хозяйствами и научным, централизованным управлением, было предложение Мордехая Езекиэла и Шермана Джонсона в 1930 году.  Они выдвинули идею «национальной корпорации сельского хозяйства», которая объединит все фермы. Корпорация должна была стать объединенной и централизованной по вертикали и была бы «способна развозить сельскохозяйственное сырьё по всем индивидуальным хозяйствам страны, устанавливать цели производства и нормы, распределять машины, рабочую силу и капиталовложения и перевозить продукцию хозяйств из одного региона в другой для обработки и использования. Обладая поразительным подобием индустриальному миру, этот организационный план предлагал своего рода гигантскую конвейерную ленту»²⁴. Езекиэл, без сомнения, находился под впечатлением своей недавней поездки по российским колхозам, находящимся в тяжёлом положении, как и вся поражённая депрессией российская экономика.  Джонсон и Езекиэл были почти единственными в своем призыве к централизованному индустриальному и широкомасштабному сельскому хозяйству, причем вовсе не в ответ на экономический кризис, а просто по своей уверенности в неизбежности высокомодернистского будущего.  Следующее выражение этой веры довольно показательно: «Коллективизация стоит в порядке дня истории и экономики. С политической стороны мелкий фермер или крестьянин является тормозом прогресса. Формально он так же отошёл в прошлое, как и механики-кустари, которые когда-то собирали автомобили вручную в небольших деревянных сараях.  Русские первыми ясно поняли это и приспособились к исторической необходимости»²⁵.

За этими восхищенными ссылками на Россию было определённо меньше политической идеологии, чем разделяемой веры в высокий модернизм. Эта вера была укреплена ещё кое-чем по заказу импровизированной высокомодернистской обменной программы. Очень многие российские агрономы и инженеры приехали в Соединённые Штаты, которые они считали Меккой индустриального сельского хозяйства. Их образовательное путешествие по американскому сельскому хозяйству почти всегда включало посещение Корпорации Кемпбелла сельского хозяйства штата Монтана и М.Л.Уилсона, который в 1928 году возглавлял факультет сельскохозяйственной экономики в государственном университете штата Монтана и позже стал высокопоставленным чиновником в Министерстве сельского хозяйства при Генри Уоллесе. Русские были так восхищены хозяйством Кемпбелла, что обещали дать ему 1 миллион акров земли, если он приедет в Советский Союз и продемонстрирует свои методы ведения сельского хозяйства²⁶.

Не менее оживленным было движение и в обратном направлении. Советский Союз нанимал американских техников и инженеров для оказания помощи в разработке различных отраслей советского индустриального производства, включая производство тракторов и другой сельскохозяйственной техники. К 1927 году Советский Союз также закупил двадцать семь тысяч американских тракторов. Многие из американских визитеров, как Езекиэл, восхищались советскими совхозами, которые к 1930 году создавали впечатление, что крупномасштабная коллективизация сельского хозяйства возможна. Американцев впечатляли не только значительные размеры совхозов, но также и тот факт, что технические специалисты – агрономы, экономисты, инженеры, статистики – казалось, развивали российское производство по рациональным и эгалитарным направлениям.  Обвал Западной рыночной экономики в 1930 году укрепил привлекательность советского эксперимента.  Гости, проехавшие по разным направлениям Россию, вернулись в свою страну, полагая, что видели будущее²⁷.

Как доказывают Дебора Фицджеральд и Льюис Файер, привлекательность, которую имела коллективизация для американских сельскохозяйственных модернистов, имела мало общего с марксистской верой или привлекательности самой советской жизни²⁸. «Это происходило потому, что советская идея выращивать пшеницу в индустриальных масштабах и индустриальным способом была родственна американским предложениям о том, какое направление следует выбрать американскому сельскому хозяйству»²⁹. Советская коллективизация предоставила этим американским наблюдателям огромный демонстрационный проект, лишенный политических неудобств со стороны американских учреждений, «то есть американцы рассматривали гигантские советские хозяйства как огромные экспериментальные станции, с помощью которых американцы могли испытать большинство своих радикальных идей увеличения сельскохозяйственного производства и, в особенности, производства пшеницы. Многие стороны дела, о которых им хотелось узнать больше, просто не могли быть опробованы в Америке, частично потому, что это стоило бы слишком дорого, частично потому, что у них не было в распоряжении подходящего большого фермерского участка, а частично потому, что многие фермеры и хозяйства были бы обеспокоены смыслом этого экспериментирования»³⁰. Надежда была на то, что советский эксперимент будет значить для американской индустриальной агрономии приблизительно то же, что значил проект управления ресурсами долины Теннеси для американского регионального планирования: испытательный полигон и возможная модель для выбора.

Хотя Кемпбелл не принял советское предложение создать обширное демонстрационное хозяйство, другие сделали это. М.Л.Уилсону, Гаролду Уэйру ( который имел большой опыт работы в Советском Союзе) и Ги Риджину было предложено спланировать огромное механизированное хозяйство, специализирующегося на пшенице и  располагающегося приблизительно на 500 000 акрах целинной земли. Уилсон писал своему другу, что это было бы самое большое механизированное хозяйство по производству пшеницы в мире. Они распланировали все расположение хозяйства, применение рабочей силы, потребность в машинах, севооборот и жестко регламентированный план работы в гостиничном номере Чикаго за две недели в 1928 году³¹. Тот факт, что они воображали, что такое хозяйство могло быть запланировано в чикагском гостиничном номере, подчёркивает их основное допущение, что ключевые  решения абстрактны, а технические взаимосвязи  свободны от контекста. Как проницательно объяснила это Фицджеральд: «Даже в США  эти планы были бы слишком оптимистичными, потому что они основаны на нереалистической идеализации природы и человеческого поведения. И поскольку планы показывали, что делали бы американцы, если бы они имели миллионы акров ровной земли, много разнорабочих и обязательство правительства не жалеть никаких расходов для поддержания целей производства, планы были предназначены для какого-то абстрактного, теоретического  места. Это сельскохозяйственное пространство, которое не было ни Америкой, ни Россией, ни каким-то другим реально существующим местоположением, повиновалось только законам физики и химии, не признавая никаких политических или экономических зависимостей»³².

Гигантский совхоз, носящий имя «Верблюд», который они основали около Ростова-на-Дону, на расстоянии тысячи миль к югу от Москвы, содержал 375 000 акров земли, которые должны были быть засеяны пшеницей. Как экономический эксперимент, этот совхоз оказался горьким провалом, хотя в первые годы он действительно производил огромные количества пшеницы. Подробные причины неудачи имеют для наших целей меньший интерес, чем тот факт, что большинство из этих причин могли бы быть сведены в итоге под рубрику контекста. Это была специфическая ситуация этого конкретного хозяйства, с которой он не совладал. Хозяйство в отличие от составленного плана не было гипотетическим, абстрактным, вымышленным, а оказалось непредсказуемым, сложным и своеобразным, со своей собственной уникальной комбинацией почв, социальной структурой, административной культурой, погодой, политическими ограничениями, механизмами, дорогами, а также навыками работы и привычками его служащих. Как мы увидим, по типу провала это напоминало Бразилиа, типичный случай для амбициозных высокомодернистских схем, для которых местное знание, практика и ситуация рассматриваются как несущественные или, в лучшем случае, раздражающие препятствия, которые следует обойти.

 Коллективизация в советской России.

Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу, нет.. – Андрей Платонов, Чевенгур

Коллективизация советского сельского хозяйства была чрезвычайным, но показательным примером авторитарного высокомодернистского планирования.  Она представляла собой беспрецедентное преобразование сельской жизни и производства, навязанное грубой силой, находящейся в распоряжении властей. Кроме того, чиновники, руководившие этим обширным преобразованием, ничего не знали об экологических, социальных и экономических условиях, что и подписало приговор сельской экономике. Они мчались вслепую. 

Между 1930  и 1934 годами советское правительство фактически вело войну в сельской местности. Поняв, что он не может положиться на местные Советы в «ликвидации кулака» и коллективизации, Сталин послал в деревню двадцать пять тысяч проверенных в сражениях городских коммунистов и пролетариев, имеющих полномочия реквизировать зерно, арестовывать сопротивляющихся и коллективизировать. Он был убеждён, что крестьянство старалось подорвать основы Советского государства. В ответ на персональное письмо от Михаила Шолохова (автора Тихого Дона), тревожно сообщавшего о том, что крестьяне на Дону находятся на грани голодания, Сталин ответил: «Уважаемые хлеборобы вашего района ( и не только вашего) провели  «Итальянскую забастовку» (итальянку), саботаж! пытались сорвать поставку хлеба в города и Красную Армию.  То, что саботаж был тихим и внешне безобидным (без кровопролития) не меняет того факта, что уважаемые хлеборобы вели по существу «молчаливую» войну против Советской власти. Войну голода, дорогой товарищ Шолохов»³³.

Сколько человек потеряно в той войне, до сих пор дискуссионный вопрос, но потери, бесспорно, были ужасны. Как указывают некоторые современные советские источники, приблизительная оценка одних только списков убитых в результате «раскулачивания» и кампаний по коллективизации, а также умерших от последовавшего голода, «по самым скромным оценкам» дает от 3  до 4 миллионов, а на самом деле – более 20 миллионов человек. Оценки были бы еще выше, если бы стал доступным какой-нибудь документ, заслуживающий большего доверия, что-нибудь вроде нового архивного материала. За фактом смертей стоит уровень социального разрушения и насилия, превышающий тот, который был в гражданскую войну, следовавшую непосредственно за революцией.  Миллионы людей бежали в города или к границе, был значительно расширен позорный Гулаг, в сельской местности бушевали открытый бунт и голод, и более половины всего имевшегося в стране домашнего скота и тягловой силы было вырезано³⁴.  

К 1934 году государство «выиграло» войну с крестьянством. Если когда-либо победа в войне и заслуживала по праву определение «Пирровой», то как раз эта. Совхозы (государственные хозяйства) и колхозы (коллективные хозяйства) потерпели неудачу в выполнении всех конкретных задач, поставленных Лениным, Троцким, Сталиным и большинством большевиков. Они провалили задачи подъёма уровня производства зерна и создания изобилия дешевых пищевых продуктов для городских промышленных рабочих.  Они не сумели стать технически эффективными и творчески работающими хозяйствами, о которых мечтал Ленин. Даже в сфере электрификации, ленинском критерии обновления, только один из двадцати пяти колхозов имел электричество накануне Второй мировой войны.  Коллективизация сельского хозяйства никоим образом не создала «новых людей» в сельской местности и не уничтожила культурное различие между селом и городом.  В течение следующих 50 лет урожаи многих культур с гектара были застойными или фактически ниже уровней, зарегистрированных в 1920-х годах или достигнутых перед революцией³⁵.

На некотором другом уровне, коллективизация, странным образом сплачивая государство, была определенным успехом. Коллективизация дала грубый готовый инструмент для достижения двойной цели традиционного управления государством: управления и политического контроля. Хотя, возможно, советский колхоз и потерпел неудачу в производстве большого количества пищевых продуктов, зато он прекрасно служил средством, с помощью которого государство могло указывать, что сеять, устанавливать зарплаты селянам, находить сбыт любому количеству производимого зерна и держать в политическом повиновении сельскую местность³⁶.

Большим достижением советского государства – если только это можно так назвать – в сельскохозяйственном секторе, прежде особенно неблагоприятном для регулирования и управления, была разработка социального и экономического ландшафта и создание на нём институциональных форм и производственных единиц, гораздо более приспособленных для контроля, управления и руководства сверху. В сельском обществе, которое унаследовало (и какое-то время поощряло) советское государство, приспешники царизма, крупные землевладельцы и чиновники-аристократы были уничтожены и заменены мелкими землевладельцами, зажиточными крестьянами, ремесленниками, частными торговцами и другими видами мобильных разнорабочих и деклассированных элементов³⁷. Подобно учёным-лесоводам, большевики, поставленные перед лицом шумного, свободного и «безначального» сельского общества, трудноуправляемого и политически малоактивного, приступили к переделке своего окружения, имея в виду несколько простых целей. На унаследованном пространстве они создавали новый ландшафт больших иерархических управляемых государством хозяйств, которым указывалось сверху из центра, что сеять, спускались нормы поставок оборудования, население которых по закону было лишено мобильности. Изобретённая система прослужила почти шестьдесят лет, постоянно затрачивая огромные средства и воспроизводя застой, деморализацию и экологическую катастрофу.

Это коллективизированное сельское хозяйство, сохраняемое в течение шестьдесяти лет, было менее обязано государственному плану, чем импровизациям, теневым рынкам, бартеру и изобретательности, которые частично компенсировали его неудачи. Точно так же, как «неофициальная Бразилиа», которая не имела законного места в официальных планах, появилась и сделала город жизнеспособным, в советской России появился набор неформальных методов, находящихся вне официальной командной экономики, – и также часто вне советского законодательства, – чтобы обойти часть колоссальных затрат и безрезультатности, идущей от системы. Другими словами, коллективизированное сельское хозяйство никогда не работало согласно сетке своих производственных планов и поставок. 

Из нашего краткого отчёта, кажется, ясно,  что коллективизация сама по себе не была всецело делом Сталина, хотя он и несёт ответственность за её исключительную скорость и жестокость³⁸. Коллективизированное сельское хозяйство всегда было неотъемлемой частью большевистского плана будущего, и большая битва за её претворение в жизнь в конце 1920-х годов вряд ли могла иметь какой-нибудь другой результат в свете решения неотступно следовать принудительному проекту индустриализации. Партийная высокомодернистская вера в большие коллективистские системы долго ещё продолжала существовать после безрассудных импровизаций начала 1930-х годов. Эта вера, утверждающая, что является и эстетической, и научной, отчётливо прослеживается в еще одной сельскохозяйственной высокомодернистской фантазии: а именно, в хрущёвском плане освоения целинных земель, начатом много позже смерти Сталина и после публичного осуждения его преступлений в период коллективизации. Удивительно, как долго держались эта вера и эти структуры, несмотря на очевидность их многочисленных неудач.

1 раунд: большевистское государство и крестьянство.

Иногда мне кажется, что, если бы я мог убедить каждого говорить «приводить в порядок» каждый раз, когда он хочет употребить слово «освободить», и «мобилизация» вместо слов «реформа» или «прогресс», мне бы не пришлось писать пространные книги о взаимодействии правительства и крестьян в России. – Джордж Йени, Принуждение к мобилизации

 В обстоятельной книге, упомянутой выше, Йени писал о дореволюционной России, но то же самое он мог бы легко написать и о большевистском государстве. До 1930 года между аграрной политикой ленинского государства и его предшественника – царизма – было больше сходства, чем  различия. Та же вера в реформу сверху и в большие, современные механизированные фермы, открывающие путь к продуктивному сельскому хозяйству. И увы, тот же самый весьма высокий уровень невежества относительно сельской экономики во всей её сложности, доводящий власть до рейдов в сельскую местности с целью захвата зерна силой. Хотя эти черты сходства продолжали существовать даже после социальной ломки 1930-го года, новым в движении к коллективизации была готовность революционного государства полностью переделать социальный ландшафт в аграрном секторе, чего бы это ни стоило.

Новое большевистское государство имело дело с сельским обществом, которое было значительно более скрытным, сопротивляющимся, автономным и враждебным, чем общество, с которым сталкивалась царская бюрократия. Если царские чиновники провоцировали открытое неповиновение и  уклонение своими «жестокими методами московитов, собирающих дань» в течение Первой мировой войны³⁹, то были веские причины ожидать, что большевикам  будет ещё  тяжелее в сельской местности при насильственном отборе зерна. 

Сельская местность была враждебна большевикам, это факт, но эти чувства были более чем взаимны.  Для Ленина, как мы видели, Декрет о Земле, дарующий крестьянам землю, которую они и так захватили, был стратегическим маневром, чтобы купить спокойствие в сельской местности на период укрепления власти; он не сомневался, что мелкая крестьянская собственность в конце концов должна быть отменена в пользу больших коллективных хозяйств. Что касается Троцкого, он считал, что чем скорее будет преобразовано и «урбанизировано» то, что он называл «Россией икон и тараканов», тем  лучше. И для многих, лишь недавно ставших городскими, рядовых большевиков упразднение «тёмного и отсталого мира крестьянина» было «существенной частью их рождающейся личной причастности к рабочему классу»⁴⁰.

Крестьянство фактически было terra incognita для большевиков. Во время революции по всей России партия насчитывала всего 494 члена из «крестьян» (возможно, большинство из них представляла сельская интеллигенция)⁴¹. Большинство сельских жителей никогда не видели коммунистов, хотя они могли быть хорошо наслышаны о большевистском декрете, подтверждающем собственность крестьянина на землю, которая уже была им захвачена.  Единственной революционной партией, у которой были приверженцы на селе, была партия социалистов-революционеров, чьи популистские корни подталкивали их к критике ленинских авторитарных взглядов.

Под влиянием самого революционного процесса сельское общество сделалось более скрытным а, следовательно, труднее поддающимся налогообложению. Уже прошёл стремительный захват  земли, ретроспективно названный «земельной реформой».  После провала наступления в Австрии во время войны и последовавшего массового дезертирства фактически большая часть земель мелкопоместного дворянства и церкви, так же, как и «царской земли», была захвачена крестьянством. У богатых крестьян, ведущих независимое хозяйство ( «хуторяне» столыпинской реформы), обычно насильно урезали землю до средних деревенских норм, и вообще сельское общество подверглось радикальному уплотнению. Самые богатые были выселены, и многие из бедноты впервые в своей жизни стали мелкими собственниками. Согласно одним данным, число безземельных сельских разнорабочих  в России понизилось наполовину, а собственность крестьян в среднем повысилась на 20 процентов ( на Украине – на 100 процентов). В итоге 248 миллионов акров земли крупных и мелких землевладельцев было конфисковано, почти всегда по местной инициативе, и отдано в крестьянскую собственность, которая теперь в среднем составляла около 70 акров на хозяйство⁴².

С точки зрения чиновника – налогового или военного на призывном пункте – ситуация была почти непостижима. Статус землевладения в каждой деревне разительно изменился.  Предшествующие отчёты по землевладению, если они вообще существовали, были полностью непригодны в качестве руководства по находящимся в обращении земельным участкам. Каждая деревня была своеобразна во многих отношениях, и, даже если она и могла в принципе быть сейчас «нанесена на карту», подвижность населения и суматоха военного времени всегда почти гарантировали, что через полгода или даже раньше карта придёт в негодность. Следовательно, сочетание мелкой земельной собственности, общественного землевладения и постоянных изменений, пространственных и временных, создавали непреодолимый барьер для любой, даже прекрасно отлаженной налоговой системы.

Еще два последствия революции в сельской местности доставляли трудности государственным чиновникам. Перед 1917 годом большие крестьянские хозяйства и крупные землевладельцы производили почти три четверти зерна, поступающего в продажу для внутреннего использования и на экспорт. Именно этот сектор экономики кормил города.  Теперь его не было. Большое количество оставшихся земледельцев большую часть своего урожая потребляли сами. Обычно они не отдавали это зерно без борьбы. Новое, более равноправное распределение земли означало, что попытка изымать что-либо вроде царского «оброка» зерна, приведёт большевиков к конфликту с потребностями пропитания мелких и средних крестьян⁴³.

Вторым и, возможно, решающим последствием революции было усиление решимости и способности крестьянских общин противостоять государству. Каждая революция создаёт временный вакуум власти, когда власть предыдущего режима разрушена, а революционный режим ещё не утвердился по всей территории. Поскольку большевики были в основном горожанами и вели продолжительную войну, вакуум власти в большинстве сельских районов был заполнен необычным образом. Орландо Фиджес напоминает, что впервые деревни, хоть и в стеснённых обстоятельствах, были свободны в устройстве своих дел⁴⁴. Как мы уже знаем, сельские жители обычно силой выгоняли или поджигали мелкопоместное дворянство, захватывали землю (включая права обобществлять землю и леса) и насильно удерживали единоличников в коммунах. Деревни вели себя, как автономные республики, хорошо относившиеся к красным, пока те утверждали местную «революцию», но стойко сопротивлявшиеся вооружённому сбору зерна, домашнего скота или мужчин, годных для военной службы. В этой ситуации крестьяне воспринимали неоперившееся большевистское государство (которое предъявлялось, как оно это часто делало, вооруженным грабежом) как колонизатора, угрожающего их недавно завоёванной автономии, ведущего войну, чтобы отвоевать сельскую местность.

При политической атмосфере, существовавшей в сельской России того времени, даже правительство, имеющее детальную информацию по сельскохозяйственной экономике, поддержку на местах и сноровку в дипломатии, испытывало бы большие трудности. Большевикам же недоставало всех этих трёх условий. Налоговая система, основанная на доходе или состоянии, была возможна только при условии имеющей силу кадастровой карты и современной переписи, но ни одного из этих документов не существовало. Кроме того, доход хозяйства, зависящий от урожая и цен, сильно различался в разные годы, поэтому любой налог с дохода должен был быть исключительно чувствительным к этим условиям. Мало того, что новое государство испытывало недостаток основополагающей информации, ему было необходимо эффективное руководство – кадры, так как оно в значительной степени разрушило царский государственный аппарат местных чиновников, дворянства и специалистов в финансах и агрономии, которые всё же справлялись со сбором налогов и зерна в период войны, хоть и в недостаточном объёме.  Прежде всего большевикам не хватало местных деревенских  информаторов, которые могли бы помочь им найти дорогу во враждебном и непонятном окружении. Деревенские Советы, которые, как предполагалось, будут играть эту роль, обычно возглавлялись селянами, больше верными местным интересам, чем центру. Альтернативный орган, комитет сельской бедноты (комбед), представляющий сельский пролетариат в местных классовых битвах, был или полностью выбран самой деревней, или втягивался в частые яростные конфликты с деревенским Советом⁴⁵.

Непостижимость сельского мира для многих большевистских чиновников была не просто результатом их городского социального происхождения и сложности ситуации в деревне.  Она являлась также результатом осознанной местной политики, проверенной в более ранних конфликтах деревни с мелкопоместным дворянством и государством. Местная община издавна уменьшала в отчётах пахотную землю и приписывала население, чтобы представить себя настолько бедной и не способной платить налоги, насколько это было возможно⁴⁶. В результате такого обмана в переписи 1917 года количество пахотной земли в России было преуменьшено примерно на 15 процентов. В дополнение к лесной земле, пастбищам и целине, которые крестьяне распахали ранее под зерновые, не отчитываясь о ней, теперь они были сильно заинтересованы в том, чтобы скрыть большую часть земли, которую они только что отобрали у помещиков и дворянства. Деревенские комитеты, конечно же, вели записи распределения участков земли, организуя общественные бригады по вспашке, устанавливая распределение пастбищ и так далее, но ни одна из этих ведомостей не была доступна ни чиновникам, ни комбеду.  Популярное высказывание того времени прекрасно отражало ситуацию: крестьянин «приобретал по декрету» (то есть по Декрету о Земле), но «жил тайно».

Как же государство, находясь в таком трудном положении, находило дорогу в этом лабиринте?  Где было возможно, большевики старались организовать крупные государственные или коллективные хозяйства. Многие из них были просто «потемкинскими колхозами», предназначенными для того, чтобы придать видимость законности существующим методам. Там же, где хозяйства не были жульничеством, они показали политическую и административную привлекательность радикального упрощения землевладения и налогооблагаемой единицы в сельской местности. Вывод Йени о логичности такого хода дел абсолютно точен. 

С технической точки зрения намного легче было пахать большие площади земли, не обращая внимания на индивидуальные различия, чем закрепить участок за каждой семьёй, измерить её площадь традиционным крестьянским способом и затем с трудом перекраивать  разрозненные полосы в объединённую землю хозяйства. К тому же столичный администратор не мог не предпочесть контроль и налогообложение больших производственных единиц и не хотел иметь дело с отдельными фермерами...  Коллективные хозяйства имели двойную привлекательность для истовых аграрных реформаторов. Они представляли социальный идеал для риторических целей и в то же самое время, казалось, упрощали технические проблемы земельной реформы и государственного контроля⁴⁷.

В сумятице 1917 – 1921 годов подобных аграрных экспериментов можно было провести немного, но те, которые были все-таки предприняты, потерпели горькие неудачи. Однако все это было пустяком в сравнении с кампанией всеобщей коллективизации, проведённой десятилетием позже.

Не будучи в состоянии переустроить деревенский уклад, большевики обратились к тем же методам принудительного сбора дани, основанными на военном положении, которыми пользовались их царистские предшественники во время войны. Однако термин «военное положение» все-таки выражает подчинение каким-то законам, что напрочь отсутствовало в существовавшей практике. Вооруженные банды (отряды) – некоторые имеющие полномочия, а другие сформировавшиеся спонтанно из числа голодных горожан – грабили  сельскую местность в период хлебного кризиса весной и летом 1918 года, выгребая всё, что можно. Поскольку нормы поставок зерна были установлены чисто формально, они представляли собой «механические бухгалтерские цифры, порожденные ненадёжной оценкой пашни и предположениями о хорошем урожае».  Они были с самого начала «вымышленными и невыполнимыми»⁴⁸. Сбор зерна скорее напоминал грабёж и воровство, чем покупку и доставку. По одной из оценок эта ситуация породила более чем 150 отдельных бунтов против конфискации зерна государством. С тех пор, как большевики в марте 1918 года переименовали себя в коммунистическую партию, многие мятежники заявляли, что они за большевиков и Советы (их они связывали с Декретом о Земле) и против коммунистов. Ленин, упоминая крестьянские восстания в Тамбове, на Волге и на Украине, заявил, что они представляли собой большую угрозу, чем все белые, взятые вместе.  Отчаянное крестьянское сопротивление выкашивало голодом города⁴⁹, а в начале 1921 года партия впервые повернула оружие против восставших моряков и рабочих Кронштадта.  С этого момента осаждённая партия объявила тактическое отступление, отказавшись от политики Военного Коммунизма и начала проводить Новую Экономическую Политику (НЭП), поощрявшую свободную торговлю и мелкую собственность. Фиджес отмечает, что «победив белую армию, поддержанную восемью западными державами, большевистское правительство капитулировало перед собственными крестьянами»⁵⁰. Это была победа голода. Количество смертей от голода и эпидемий в 1921 – 1922 годах почти сравнялось с общими потерями в Первой мировой и гражданской войне, вместе взятыми.

1

Второй раунд: высокий модернизм и поставки

Сочетание высокомодернистской веры в то, как должно выглядеть сельское хозяйство в будущем и более чем внезапного кризиса государственной формы присвоения подтолкнуло большевиков к политике развёрнутого и решительного наступления коллективизации зимой 1929-1930 годов. Сосредоточившись на этих двух вопросах, мы вынуждены оставить другие (а их множество) захватывающие проблемы человеческих потерь в коллективизацию, борьбы с «правой» оппозицией во главе с Бухариным, и вопрос о том, намеревался ли Сталин ликвидировать украинцев и украинскую культуру.

Нет сомнений, что Сталин разделял ленинскую веру в индустриальное сельское хозяйство.  Цель коллективизации, как он сказал в мае 1928 года, была в «переходе от мелких, отсталых и разрозненных крестьянских хозяйств к объединённым, большим общественным хозяйствам, обеспеченным машинами, оснащённым научными данными и способными произвести большее количество зерна для рынка»⁵¹.

В 1921 году эта мечта была отложена.  Существовала некоторая надежда, что постепенно расширяющийся государственный сектор в 1920-х годах сможет обеспечить почти треть потребности зерна для страны. Вместо этого коллективизированный сектор (как государственные хозяйства, так и коллективные), поглощавший 10 процентов рабочей силы, производил удручающие 2,2 процента валовой хозяйственной продукции⁵². Когда Сталин решился на потерпевшую впоследствии крах программу индустриализации, было ясно, что существующий социалистический сельскохозяйственный сектор не может обеспечить ни продовольствием быстро увеличивающихся в числе городских рабочих, ни зерновым экспортом страну, необходимым для финансирования импортируемой технологии для индустриального развития. Середняки же и зажиточные крестьяне, многие из которых впервые разбогатели в период новой экономической политики, имели зерно, в котором так нуждался Сталин.

Начиная с 1928 года, официальная политика реквизиций ввергла государство в противоборство с крестьянством. Спущенная сверху оптовая цена зерна составляла одну пятую от рыночной цены, и, поскольку сопротивление крестьян было упорно, власти вернулись к использованию полицейских методов⁵³. Когда поставки зерна заколебались, те, кто отказывался сдать требуемое (и кто вместе с любыми другими людьми, противостоящими коллективизации, были названы кулаками, независимо от их экономического положения), были арестованы и высланы, или уничтожены, а всё их зерно, инструменты, земля, домашний скот отбирались и продавались. Приказы, отдаваемые ответственными за поставку зерна, оговаривали, что должны устраиваться собрания бедных крестьян, чтобы показать, будто инициатива шла снизу. Принятое в конце 1929 года решение проводить силой «тотальную»(сплошную) коллективизацию было логическим следствием войны за зерно, а не тщательно спланированной политической инициативой.  Исследователи единодушны в одном пункте: наиважнейшей целью коллективизации было обеспечить конфискацию зерна. Фицпатрик начинает свою научную работу о коллективных хозяйствах следующим утверждением: «Главная цель коллективизации состояла в увеличении государственных поставок зерна и уменьшении способности крестьянства придерживать зерно от сбыта на рынке. Крестьянам с самого начала была очевидна эта цель, так как наступление коллективизации зимой 1930 года было кульминационным моментом в более чем двухгодичной ожесточённой борьбе за зерновые поставки между крестьянством и государством»⁵⁴. Мнение Роберта Конкеста совпадает с этим: «Коллективные хозяйства по существу были механизмом, разработанным для извлечения зерна и других продуктов»⁵⁵.

Большинство крестьян видело это в том же свете, судя по их решительному сопротивлению и насколько нам известны их взгляды. Конфискация зерна угрожала их существованию.  Крестьянин, изображённый в романе Андрея Платонова о коллективизации, понимает, что конфискация зерна отрицает предшествующую земельную реформу: «Это – хитрое дело.  Сначала вы раздаёте землю, потом отбираете зерно вплоть до последнего зёрнышка. Вы можете удушить на земле подобным образом! У мужика не остаётся ничего с земли кроме горизонта. Кого вы дурачите?»⁵⁶. Безусловно, это было так, потому что крестьянство могло потерять тот небольшой запас социальной и экономической самостоятельности, которого оно добилось с момента революции. Даже беднейшие крестьяне боялись коллективизации, потому что «это повлекло бы за собой отказ от земли и инвентаря, работу вместе с другими семьями по указаниям начальства, не временную, как в армии, а навсегда – это означает казарменное положение на всю жизнь»⁵⁷. Не имея возможности положиться на сколько-нибудь значимую поддержку села, Сталин послал двадцать пять тысяч «уполномоченных» (членов партии) из городов и с фабрик, чтобы любой ценой «уничтожить крестьянские коммуны и заменить их коллективной экономикой, подчиняющейся государству»⁵⁸.

Авторитарная теория высокого модернизма и практика крепостничества

Если движение к «сплошной» коллективизации непосредственно вдохновлялось стремлением партии захватить землю и посеянные на ней сельскохозяйственные культуры раз и навсегда, то это намерение было пропущено через линзы высокого модернизма. Хотя большевики могли расходиться во мнениях относительно способов достижения этого, они действительно были уверены, что точно знают, как в результате должно выглядеть сельское хозяйство, их понимание было настолько же зримым, насколько оно было научным. Современное сельское хозяйство должно быть крупномасштабным, чем больше, тем лучше, оно должно быть высоко механизированным и управляться в соответствии с научными тейлористскими принципами.  Самое главное, земледельцы должны походить на высококвалифицированный и дисциплинированный пролетариат, а никак не на крестьянство. Сталин сам, ещё до практических неудач, дискредитировавших веру в гигантские проекты, одобрял коллективные хозяйства («фабрики зерна») площадью от 125 000 до 250 000 акров, как в описанной ранее американской системе ⁵⁹. 

 Абстракциям утопической мечты соответствовало во всех отношениях безумное, нереалистическое планирование.  При наличии карты, сделав несколько допущений относителъно масштаба и условий механизации, специалист мог разработать любой план и осуществить самую поверхностную привязку к местным условиям. Приезжий сельскохозяйственный чиновник писал в Москву с Урала в марте 1930 года, выражая недовольство тем, что «на инструктировании районного Исполнительного Комитета двенадцать агрономов в течении двадцати дней составляли эксплутационо-производственный план для несуществующей районной коммуны, ни разу не оставив своих кабинетов и не выехав в поле»⁶⁰.  Когда ещё одно бюрократическое чудовище в Великих Луках на западе страны оказалось слишком громоздким, планировщики просто уменьшили масштаб, ничем больше не пожертвовав в абстрактном творении. Они разделили план  в 80 000 гектаров на тридцать два равных квадрата по 2 500 га каждый, по одному квадрату на колхоз. «Квадраты были отмечены на карте без какой-либо ссылки на существующие деревни, поселения, реки, холмы, болота или какие-то другие демографические и топографические характеристики земли»⁶¹.

Чисто семиотически невозможно понять эту модернистскую мечту о сельском хозяйстве как изолированный идеологический фрагмент. Она всегда видится как отрицание ныне существующего сельского мира. Колхоз означает замену деревни, машины – замену конных плугов и ручного труда, пролетаризированные рабочие – замену крестьян, научное сельское хозяйство – замену народных традиционных методов и суеверий, образование – замену невежества и  бескультурья, и изобилие – замену существованию впроголодь.   Провозглашение коллективизации означало конец крестьянству и его образу жизни.  Установление социалистической экономики повлекло за собой культурную революцию; «тёмный» народ, крестьяне, который, возможно, представлял собой самую многочисленную, сохранившуюся в прежнем состоянии, трудноустранимую угрозу большевистскому государству, должен был быть заменен разумными, трудолюбивыми, отказавшимися от религии, прогрессивно мыслящими колхозными рабочими⁶². Размах коллективизации был таков, чтобы стереть крестьянство и законы его жизни с лица земли, таким образом уничтожая различие между деревней и городом. В основе всего плана, конечно, лежало предположение, что большие коллективные хозяйства будут действовать, как заводы в централизованной экономике, выполняя государственные заказы по зерну и другим сельскохозяйственным продуктам. И, чтобы поставить на этом точку, государство конфисковало примерно 63 процента всего урожая 1931 года.

С точки зрения центрального планировщика, большое преимущество коллективизации   состояло в контроле государства над данными о том, сколько каждой зерновой культуры было посеяно. Зная потребности страны в зерне, мясе, молочных продуктах и так далее, государство теоретически могло закладывать эти нужды в свои инструкции коллективному сектору. Но на практике посевные планы, навязанные сверху, часто были совершенно нереальны. Земельные отделы, занимавшиеся планами, мало знали о культурах, которые они рекомендовали сеять, не имели сведений, необходимых для выращивания их в данном месте, например, о местной почве. Однако им приходилось определять нормы, и они делали это с усердием. Когда в 1935 году А. Яковлев, возглавляющий сельскохозяйственный отдел Центрального Комитета, призывал к управлению коллективными хозяйствами «местные кадры», которые «действительно знали бы свои поля», он имел в виду, что нынешние руководители этого не знали⁶³. Мы улавливаем проблески истинной картины бедствий в период больших чисток в 1936 – 1937 годов, когда кое-какая крестьянская критика колхозных ответственных лиц даже  поощрялась, чтобы обнаружить «вредителей». Одному колхозу дали приказ распахать луга и пастбища, без которых колхозники не могли прокормить свой скот.  Другой получил указания на посевную кампанию, удвоившие площадь, предназначенную для сена, за счет частных участков и неплодородных земель⁶⁴.  

Планировщики определенно предпочитали монокультурность и доведенное до конца строгое разделение рабочей силы. Все регионы и, конечно, отдельные колхозы, постепенно специализировались, скажем, на пшенице, разведении скота, хлопке или картофеле⁶⁵. В случае производства скота, например, один колхоз обычно занимался производством фуража для крупного рогатого скота или свиней, а другой занимался их разведением. Логика существования таких колхозов и региональной специализации труда была приблизительно та же, что и функционально специализированных городских зон. Специализация сократила количество информации, которое приходилось учитывать агрономам, зато увеличила текущий административный объём работы и, следовательно, власть и информированность центральных должностных лиц.

Осуществление поставок следовало логике централизации. Принимая во внимание в первую очередь потребности плана, а потом оценку урожая, обычно весьма нереальную, механически распределялись планы норм для каждой области, района и колхоза. Потом каждый колхоз доказывал, что его норма завышена и просил снизить её. Из своего горького опыта колхозы знали, что фактическое выполнение плана только поднимало планку на следующем круге поставок. В этом отношении колхозы были в более ненадёжном положении, чем промышленные рабочие, которые всё же получали заработную плату и продовольственные карточки вне зависимости от того, выполнила фабрика свой план или нет.  Для колхозников, однако, выполнение плана могло означать голод. Действительно, большой голод в 1933 – 1934 годах может быть назван только голодом коллективизации и поставок. Те же, кто противился коллективизации, создавал трудности в ее осуществлении, рисковали навлечь на себя более ужасную участь, предназначенную для кулаков и врагов народа. 

Для большинства крестьян авторитарный трудовой режим колхоза означал не только опасность голодной смерти, но и отмену многих свобод, которые они приобрели со времени освобождения от крепостного права 1861 года. Они сравнивали коллективизацию с крепостничеством, которое ещё помнили старики. Один из первых совхозных рабочих выразился следующим образом: «Совхозы вынуждают крестьянина всегда работать; они заставляют крестьян полоть поля. И нам даже не дают хлеба и воды.  К чему всё это приведёт?  Это похоже на барщину [феодальная трудовая повинность]»⁶⁶. Крестьяне начали поговаривать, что Всесоюзная Коммунистическая партия, ВКП, стояла за второе крепостное право, или «второе крепостничество»⁶⁷. Сравнение не было просто фигурой речи: сходство с крепостничеством было явное⁶⁸. От членов колхоза требовали работать на государственной земле по крайней мере половину времени за заработную плату, выплачиваемую наличными или как-нибудь по-другому, но просто смешную. Они в значительной степени зависели от своих небольших частных участков, где они выращивали необходимые продукты (кроме зерна), хотя у них было мало свободного времени для их обработки⁶⁹. Количественный план поставки и цена за колхозную продукцию устанавливались государством. Колхозники были обязаны ежегодно вносить налоги за работы по строительству дорог и выплачивать стоимость перевозок. К тому же они были обязаны сдавать установленное количество молока, мяса, яиц и тому подобного со своих личных участков. Чиновники, как феодальные князьки, имели привычку использовать труд колхозников для своих частных дел и имели, чуть ли не по закону, деспотическую власть оскорблять, наказывать или высылать крестьян. Как при крепостном праве, крестьяне были юридически прикреплены к месту. Паспортный режим был пересмотрен в целях очистки городов от «нежелательных и не приносящих пользы жителей» и чтобы быть уверенными, что крестьянство не сбежит из деревень. Принимались законы, лишающие крестьянство огнестрельного оружия, которым они пользовались для охоты. Наконец, в начале 1939 года колхозников, живущих за пределами деревень (обитателей хуторов), часто на своих старых усадьбах, насильственно заставили переехать в деревни. Это последнее переселение затронуло более полумиллиона крестьян.

В итоге трудовые законы, режим собственности и порядок поселения действительно напоминали нечто среднее между плантацией или поместным сельским хозяйством, с одной стороны, и феодальным рабством, с другой.

В качестве громадного государственного проекта революционного преобразования коллективизация знаменита как тем, что она разрушила, так и тем, что она создала.  Первоначальным намерением при коллективизации было не только сокрушение сопротивления зажиточных крестьян и захват их земли; оно состояло также в демонтаже той части общества, с помощью которого это сопротивление выражалось – сельского мира. Крестьянская коммуна организовывала земельные захваты в период революции, руководила использованием земли и пастбищ, управляла всеми местными делами и сопротивлялась навязанным поставкам⁷⁰. Партия имела все основания полагать, что колхозы, основанные на традиционной деревенской общине, просто усилили бы крестьянское сопротивление. Разве деревенские Советы не ускользали легко от контроля государственных органов? Из этого следовало, что огромные колхозы, которые, как целое, не имели бы деревенской структуры, имели решительное преимущество. Ими могло руководить правление, состоящее из партийных кадров и специалистов. Тогда, если гигантский колхоз был разбит на отделения, специалист в каждом отделении мог называться управляющим, «как и в старые времена [при крепостном праве], как сказано в [одном] ... отчёте»⁷¹. В конечном счёте везде, кроме приграничных районов, преобладали практические соображения, и большинство колхозов приблизительно соответствовали ранним крестьянским коммунам в границах их земель.

Однако колхоз был не просто вывеской, под которой пряталась традиционная коммуна.  Изменилось почти всё. Все основные моменты самостоятельной жизни были устранены.  Исчезли трактиры, сельские ярмарки и базары, церковь, местная мельница, а вместо них появились колхозная контора, клуб и школа. Вместо негосударственных общественных мест появились государственные конторы управляющих органов, хотя и местных.

Концентрацию, чёткость и централизацию социальной организации и производства можно видеть на карте государственного хозяйства в селе Верхняя Троица, что находится в Тверской области (рис. 28)⁷². Большая часть деревни была вытеснена из центра и перемещена в окрестности (пометка 11 на рис. 28)⁷³. Около центра были сгруппированы двухэтажные жилые дома, по шестнадцать квартир в каждом (пометки 13,14,15 на рис. 24; см. также рис. 29), а местная администрация и магазин, школа и клуб, все общественные учреждения, управляемые государством, находились близко к центру нового плана. Даже учитывая преувеличенный формализм карты, видно, что жизнь в государственном хозяйстве очень отличается от свободного и автономного обыкновения, существовавшего в деревне до коллективизации; фотография, на которой сняты прежние дома и переулок, наглядно показывает эту резкую разницу (см. рис. 30).

Сравнивая эти изменения с перепланировкой Хаусманна физической географии Парижа, которую он предпринял с целью сделать структуру города более чёткой и облегчить государственное управление, следует признать, что большевистский демонтаж сельской России был более тщателен. Вместо тёмного и упрямого мира они создали колхоз. Вместо бесчисленного числа мелких хозяйств они породили отдельную местную экономическую единицу⁷⁴. С установлением иерархического государственного хозяйства отчасти самостоятельная мелкая буржуазия была заменена подчиненными власти служащими.  Вместо сельского хозяйства, где решения по планированию, сбору урожая и торговле находились в ведении индивидуальных хозяйств, партийное государство построило сельскую экономику, где все эти решения принимались централизованно.

Рис. 28. План государственного хозяйства в селе Верхняя Троица Тверской области. На плане показаны: 1, общественный клуб; 2, памятник; 3, гостиница; 4, местная администрация и магазин; 5, школа; 6, детский сад; 7-8, музеи; 9, магазин; 10, баня; 11, старый деревянный дом, перемещенный с места новой постройки; 12, старая деревня; 13-15, двух и трехэтажные здания; 16, гараж (частный); 17, сельскохозяйственные участки (ферма, склад, водонапорная башня и так далее).

Рис. 29. Верхняя Троица, один из новых двухэтажных домов, каждый из которых содержит по шестнадцать квартир.

Рис. 30. Здания по переулку в старой деревне Верхняя Троица.

Вместо крестьянства, которое было технически независимым, оно создало крестьянство, непосредственно зависящее от государства в поставках комбайнов и тракторов, удобрений и семян. Вместо крестьянских хозяйств, чьи урожаи, доход и прибыль было нелегко определить, оно создало подразделения, идеальные для простого и прямого подчинения.  Вместо разнообразия общин с их собственными уникальными историями развития и методами ведения хозяйства, оно создало единообразные единицы отчётности, приспособленные для административной сетки в масштабе страны. Предполагаемая логика управления мало чем отличалась от схемы управления в Макдональдс: модульные, одинаково устроенные единицы, производящие одинаковую продукцию по общей технологии и с одним и тем же рабочим режимом. Эти единицы можно было легко продублировать, не обращая внимания на природные условия, а инспекторы, приезжающие для оценки их деятельности, имеют одну и ту же чёткую шкалу оценки, результаты которой заносятся в стандартный бланк.

Чтобы оценить более всесторонне эти шестьдесят лет коллективизации, потребовались бы и архивные материалов, только теперь ставшие доступными, и большая компетентность, чем моя. Но даже случайного исследователя коллективизации должно поразить, насколько значительна была неудача в каждой из её высокомодернистских целей, несмотря на огромные инвестиции в машинное оборудование, инфраструктуру и агрономические исследования. Как это ни парадоксально, успехи её лежали в области традиционного управления государством. Даже борясь с неустойчивостью сельского хозяйства, застойными урожаями и экологическими бедствиями, государство сумело прибрать к рукам достаточное количество зерна, чтобы обеспечить быструю индустриализацию⁷⁵. Ценой больших человеческих жертв государство также смогло устранить социальную основу организованного общественного сопротивления со стороны сельского населения. Но государство, тем не менее, оказалось неспособно реализовать свою мечту о больших, производительных, эффективных, научно ведущихся хозяйствах, производящих высококачественную продукцию для рынка.

Колхозы, созданные государством, имели некоторым образом отношение к современному сельскому хозяйству – они представляли его фасад, но без его сущности. Хозяйства были высоко механизированы (по мировым стандартам), и они были управляемы людьми, имеющими учёные степени в агрономии и технике. Показательные хозяйства действительно достигали больших урожаев, хотя часто при чрезмерных затратах⁷⁶. Но в конечном итоге ни один из них не смог замаскировать неудачи советского сельского хозяйства. Отметим здесь три источника этих неудач, к которым позже обратимся снова⁷⁷. Во-первых, отобрав у крестьян их (относительную) независимость и самостоятельность, а также землю и зерно, государство создало по существу класс закрепощённых чернорабочих, которые всеми возможными способами тормозили дело и оказывали сопротивление. Во-вторых, унитарная административная структура и всемогущество центрального планирования создали довольно неуклюжий механизм, крайне безразличный к информации с мест или к местным условиям.  Наконец, ленинская политическая структура Советского Союза не дала сельскохозяйственным чиновникам  никакого стимула приспосабливать свои хозяйства к реальной жизни или начинать вести переговоры со своими сельскими подданными.  Сама способность государства заново закрепощать сельских производителей, разрушать их уклад и навязывать свою волю достаточно объясняла неудачу государства в осуществлении высокомодернистского сельского хозяйства, о котором мечтал Ленин. 

Государственные образцы контроля и присвоения.

Описывая историю советской коллективизации, я осмелюсь высказать несколько откровенных умозрительных идей относительно институциональной логики авторитарного высокого модернизма. Затем я попробую объяснить, почему такие массивные социальные бульдозерные сглаживания могли работать вполне терпимо для одних целей, но при попытке освоить другие, увы, проваливались – проблема, к которой мы вернёмся в более поздних главах.

Безудержное движение к коллективизации стимулировалось безотлагательной целью захвата достаточного количества зерна для быстрого проведения индустриализации⁷⁸. При сдаче урожаев 1928 и 1929 годов частично сработали угрозы и давление, но каждый ежегодный виток поставок выявлял большее количество уклонений и сопротивления со стороны крестьянства. Советскому государству было нелегко противостоять исключительно разнообразному населению, состоящему из объединенных в коммуну мелких собственников, чьи экономические и социальные усилия были непонятны для властей. Это обстоятельство дало некоторые стратегические преимущества крестьянству, ведущему скрытную партизанскую войну (перемежающуюся открытым бунтом) против государственных притязаний. При существующем режиме собственности государство в каждом новом году могло ожидать только кровопролитной битвы за зерно без всякой гарантии на успех.

Сталин выбрал этот период времени для нанесения решающего удара. Он навязал селу четко разработанную структуру, которая была гораздо более удобна для подчинения, контроля и преобразования, ведущегося центром. Социальная и экономическая структура, которую он имел в виду, была, конечно, индустриальная модель сельского хозяйства будущего – большие и механизированные хозяйства, работающие подобно промышленным линиям и координируемые государственным планированием.

Это была встреча «новейшего государства» со «старейшим классом», и попытка переделать последний в некое приемлемое подобие пролетариата. В сравнении с крестьянством пролетариат был более организованный класс и не только из-за своего центрального места в марксистской теории. Режим работы пролетариата устанавливался заводскими часами и созданными человеком методами производства.  В случае новых индустриальных проектов –например, большого металлургического комплекса в Магнитогорске – плановики могли начать фактически с нуля, как в случае с Бразилиа.  Крестьяне, напротив, представляли смесь мелких индивидуальных домашних предприятий. Образ их жизни и социальная организация имели более глубокие исторические корни, чем у пролетариата.

Одной из целей коллективизации было уничтожить такие экономические и социальные единицы, которые сопротивлялись контролю со стороны государства, и затолкать крестьянство в институциональную смирительную рубашку государственного образца. Новый установленный порядок коллективных хозяйств был совместим с государственными целями присвоения и направленного развития. В условиях, близких к условиям гражданской  войны в сельской местности, решением явилась некая смесь военной оккупации и «усмирения» с «социалистическим преобразованием»⁷⁹.

Я уверен, что можно сказать нечто более общее об «избирательном сродстве» между авторитарным высоким модернизмом и определенными институциональными механизмами⁸⁰. То, что я скажу, будет довольно грубо и приблизительно, но все-таки сможет послужить отправной точкой. Идеология высокого модернизма воплощает догматическое предпочтение определённого социального устройства. Авторитарные высокомодернистские государства делают следующий шаг. Они делают попытку, и часто успешную, в навязывании этих предпочтений своему народу. Большинство из них можно свести к критериям обозримости, подчинения и централизации контроля. И они будут насаждаться, потому что эти институциональные механизмы могут быть легко проверены, могут направляться из центра, их можно простым образом облагать налогом ( в самом широком смысле налогообложения). Эти скрытые цели мало чем отличаются от целей управления государством премодерна⁸¹. Обозримость является, в конце концов, предпосылкой подчинения в такой же степени, как и авторитарного преобразования. Различие заключается в абсолютно новом масштабе претензий и вмешательств, на которые притязает высокий модернизм. Принципы стандартизации, центрального контроля и доступности обзору со стороны центра могут быть приложены и к другим сферам; те, что упомянуты в таблице ниже, только предположительны.  Если бы мы собирались применить их, например, к образованию, самая недоступная взгляду со стороны образовательная система была бы неформальным обучением, которое невозможно стандартизировать, полностью определяемым взаимоотношениями учителя и ученика. Наиболее чёткая и доступная система походила бы на описание Ипполита Тэна обучения во Франции в девятнадцатом веке, когда «министр просвещения мог испытать чувство гордости от того, что, посмотрев только на свои часы, он уже мог точно сказать, какую страницу Вергилия разбирают все школьники Империи в данный момент»⁸². При более подробном исследовании пришлось бы заменить дихотомии более сложными схемами (например, свободное общинное землевладение менее прозрачно и труднее облагается налогами, чем ограниченное общинное землевладение, которое, в свою очередь, менее чётко, чем частная собственность, а она, в свою очередь, менее доступна взору государства, чем государственная собственность). И это вовсе не совпадение, что более понятная и доступная форма может быть быстрее преобразована в источник ренты – как частной собственности, так и монополистической ренты государства.

Доступность обозрению социальных групп, учреждений и методов

Пределы авторитарного высокого модернизма

В каких же случаях механизмы высокого модернизма работают и в каких они могут потерпеть неудачу? Для неудачного выступления советского сельского хозяйства как эффективного производителя пищевых продуктов было задним числом найдено много разных причин, имеющими мало общего с высоким модернизмом, а именно: ошибочными теориями Трофима Лысенко, навязчивыми идеями Сталина, воинской повинностью в период Второй мировой войны и даже погодой. Понятно, что централизующие высокомодернистские решения могут быть наиболее эффективными, беспристрастными и подходящими для решения многих задач. Освоение космоса, планирование транспортной сети, контроль наводнений, производство самолётов и другие проекты могут потребовать гигантских организаций, координируемых ежеминутно всего лишь несколькими специалистами.  Контроль эпидемий или загрязнения требует центра, укомплектованного специалистами, получающими и перерабатывающими стандартную информацию от сотен объектов. 

Но, конечно, эти методы окажутся неподходящими в решении таких задач, как приготовление вкусной пищи или выполнение хирургической операции. Эту проблему мы будем подробно рассматривать в главе 8, но некоторые ценные, наводящие на размышления данные можно собрать по крупицам из практики советского сельского хозяйства. Если говорить о культурах, очевидно, что колхозы были эффективны при выращивании зерновых культур, особенно наиболее важных: пшеницы, ржи, овса, ячменя и кукурузы. Они были совершенно неэффективны при производстве другой продукции, а именно: фруктов, овощей, мелкого домашнего скота, яиц, молочных продуктов и цветов. Наибольшее количество этой продукции получали с крохотных частных участков члены колхоза даже при высоком уровне коллективизации⁸³. Систематические различия между двумя этими категориями культур помогает объяснить, почему условия их выращивания могут различаться. Возьмём в качестве примера пшеницу, которую я назову «пролетарской культурой», и сравним её с красной малиной, которую я считаю предельно «мелкобуржуазной культурой». Пшеница хорошо подходит для экстенсивного крупномасштабного сельского хозяйства и механизации. Можно сказать, что пшеница для коллективизированного сельского хозяйства – это то же самое, что норвежская ель для научного леса, управляемого из центра. После посадки она не требует большого ухода вплоть до урожая, когда комбайн может срезать и смолоть зерно за одну операцию, а затем засыпать его в грузовики, направляющиеся в зернохранилища или к железнодорожным вагонам. Относительно сильная культура в земле, пшеница остаётся стойкой и после сбора урожая. Она сравнительно легко хранится в течение продолжительного времени, мало портится. Напротив, кустам красной малины нужна особая почва, чтобы они были плодородными; их надо ежегодно обрезать; сбор ягоды происходит в несколько приёмов, и фактически невозможно приспособить для этого какую-либо машину. После сбора при наилучших условиях малина хранится только несколько дней. Ягоды испортятся в течение нескольких часов, если упаковать их слишком плотно или хранить при слишком высокой температуре. Фактически каждая стадия выращивания малины требует тщательной работы и быстроты, иначе все усилия пропадут даром. Поэтому нет ничего удивительного в том, что фрукты и овощи – мелкобуржуазные культуры – обычно не выращивались на колхозных полях, а скорее производились как побочная продукция индивидуальными хозяйствами. Коллективный сектор в сущности уступал эти культуры тем, кто имел личную заинтересованность, стимул и садоводческие навыки в их успешном выращивании.  В принципе такие культуры могут производится огромными централизованными предприятиями, но тогда это должны быть такие предприятия, которые продуманно внимательны к уходу за культурой, а также внимательно относятся к работникам, которые ухаживают за нею. Даже там, где такие культуры выращиваются на больших фермах, эти фермы представляют собой семейные производства. Они меньше по размеру, чем фермы по выращиванию пшеницы, и настоятельно требуют постоянной квалифицированной рабочей силы. В таких ситуациях небольшие семейные предприятия, говоря на языке неоклассической экономики, имеют сравнительное преимущество.

Другое отличие производства пшеницы от производства малины заключается в том, что выращивание пшеницы включает только небольшое число операций, а учитывая, что зерно – крепкое, есть некий резерв времени на обработку. Урожай пострадает не сильно.  Производители малины, ввиду того, что успешное культивирование этой культуры сложное, а ягоды нежные, должны уметь приспосабливаться, быть исключительно проворными и трудолюбивыми. Другими словами, успешное выращивание малины требует гораздо более существенного запаса знаний о выращиваемой культуре и опыта. Понимание этих различий будет необходимо для рассмотрения танзанийского примера, к которому мы обратимся сейчас, и позже – для исследования особенностей местного знания.

Глава 6: советская коллективизация, капиталистические мечты

1. Вероятно, лучшим источником для обсуждения советского высокого модернизма является Richard Stites, RevolutionaryDreams: UtopianVisionandExperimentalLifeintheRussianRevolution(New York: Oxford University Press, 1989). Его щедрая библиография, кажется,  охватывает большинство доступных источников.

2. Этот вывод, мы знаем, не является искажением доктрины либерализма. Дж.С. Милл, чья репутация либерального сына Просвещения вне сомнения, рассматривал отсталость как достаточное оправдание, для чтобы отдать авторитарные полномочия в руки модернизатора. См. Ernest Gellner, "The Struggle to Catch Up," Times Literary Supplement, December 9, 1994, p. 14. Более детальную аргументацию по этим вопросам см. также Jan P. Nederveen Pieterse and Bhikhu Parekh, eds., The Decol­onization of the Imagination: Culture, Knowledge, and Power (London: Zed Press, 1995).

3. Stites, RevolutionaryDreams, p. 19. Энгельс выражал свое презрение к коммунистическим утопическим системам, подобным этим, называя их «барачным коммунизмом».

4. Можно сказать, что Екатерина Великая, будучи прусского происхождения и энергично переписываясь с несколькими энциклопедистами, включая Вольтера, была достойна своей страсти к рациональному порядку.

5. Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution (Oxford: Oxford University Press, 1982), p. 119. Термин «гигантомания» был, я полагаю, также в ходу в Советском Союзе. Окончательный провал большинства больших начинаний в СССР – само по себе важная история, значение которой было язвительно схвачено Робертом Конквестом, который заметил, что «конец холодной войны можно выразить как поражение, нанесенное Магнитогорску Силиконовой долиной» ("Party in the Dock," TimesLiterarySupplement, November 6, 1992, p. 7). Индустриальную, культурную и социальную историю Магнитогорска см. в Stephen Kotkin, MagneticMountain: StalinismasaCivilization(Berke­ley: University of California Press, 1995).

6. Интересную параллель можно провести с французской сельской местностью после революции, когда проходящие кампании призывали к «дехристианизации» и предлагали ввести соответствующие светские ритуалы.

7. Stites, Revolutionary Dreams, p. 119. См. также Vera Sandomirsky Dunham, In Stalin's Time: Middle-Class Values in Soviet Fiction (Cambridge: Cambridge

University Press, 1976), как при Сталине этот аскетизм превратился в богатство.

8. Stites, "Festivals of the People," chap. 4 of Revolutionary Dreams, pp. 79-97.

9. Там же., p. 95. Благодаря фильмам Сергея Эйзенштейна, эти разыгранные актерами театральные сцены стали визуальными изображениями, которые остаются впечатанными в сознание многих из тех, кто не был участником фактической революции.

10. Композиторы и кинорежиссеры, как ожидалось, будут «инженерами человеческих душ».

11. Цит по Stites, Revolutionary Dreams, p. 243.

12. Ленин, конечно, под влиянием другой его любимой книги, Города Солнца Кампанеллы, хотел, чтобы по всему городу были воздвигнуты скульптуры революционеров с вдохновляющими надписями – пропаганда памятниками. См. Anatoly Lunacharsky, "Lenin and Art," International Literature 5 (May 1935): 66-71.

13. Stites, Revolutionary Dreams, p. 242.

14. Эта главка целиком основана на главах 2, 4 и 6 из замечательной предстоящей книги Деборы Фицджералд YeomanNoMore: TheIndustrializationofAmeri­canAgriculturе, которой я очень обязан. Главы и номера страниц, которые следуют, относятся к проекту рукописи.

15. Там же, глава 2, p. 21.

16. Как подчеркивали многие комментаторы, это перепроектирование процессов работы вырвало контроль над производством из рук квалифицированных рабочих и отдало его в руки управленцев, чьи ранги и прерогативы росли, так как рабочая сила была «деквалифицирована».

17. Около 1920 года многого из того, что предлагалось на рынке сельскохозяйственных машин американскими изготовителями, не было в Соединенных Штатах, где размеры фермы были все еще относительно маленькие, а именно вне страны, в таких местах, как Канада, Аргентина, Австралия и Россия, где фермы были значительно большие. Fitzgerald, YeomanNoMore, chap. 2, p. 31.

18. Превосходный и более полный рассказ  о предприятии Кемпбелла см."The Campbell Farm Corporation," chap. 5, там же. Здесь стоит лобавить, что экономическая депрессия в сельском хозяйстве в Соединенных Штатах началась в конце Первой мировой войны, а не в 1930 г. Время, таким образом, созрело для смелого экспериментирования, а затраты на покупку или аренду земли были незначительны.

19. Пшеница и лен, в терминологии, которая будет развита позже в этой главе, «пролетарские» культуры в противоположность «мелкобуржуазным».

20. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, pp. 15-17.

21. См. выше, nn. 14 and 18.

22. Другая такая ферма, непосредственно связнная с экспериментированием Нового Дела в 1930-ых, была корпорация ферм «Фэйруэй». Основанная в 1924 М. Л. Уилсоном и Генри К. Тейлором, которые оба изучали экономику в университете Висконсина, корпорация была предназначена превратить безземельных фермеров в научных, индустриального толка. Капитал для нового предприятия дал, через посредников, Джон Д. Рокефеллера. Фермы «Фэйруэй» должна была стать моделью для многих более амбициозных сельскохозяйственных программ Нового Дела Уилсона, Тейлора и многих из их прогрессивных коллег в Висконсине, занимавших влиятельные позиции в Вашингтоне при рузвельте. Более значительное количество сведений по этому вопросу находится в неопубликованной статье 1995 г. Jess Gilbert and Ellen R. Baker, "Wisconsin Economists and New Deal Agri­cultural Policy: The Legacy of Progressive Professors" (unpublished paper, 1995). 1920-ые годы были плодоносным временем для сельскохозяйственного экспериментирования, частично потому, что резкий экономический спад сельскохозяйственных предметов потребления после Первой мировой войны пробудил политические инициативы, предназначенные облегчить кризис.

23. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, pp. 18-27. Рассказ об индустриальном

хозяйствовании в Канзасе и его связи с экологическим бедствием, известным как пылевой шар, см. Donald Worster, Dust Bowl: The Southern Plains in the 1930s (New York: Oxford University Press, 1979).

24. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, p. 33. Схему плана можно найти в Mordecai Ezekial and Sherman Johnson, "Corporate Farming: The Way Out?" NewRepublic, June 4, 1930, pp. 66-68.

25. Michael Gold, "Is the Small Farmer Dying?" NewRepublic, October?, 1931, p. 211, цит. по Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 2, p. 35.

26. Там же, chap. 6, p. 13. См. также Deborah Fitzgerald, "Blinded by Technology: American Agriculture in the Soviet Union, 1928-1932," Agricultural History 70, no. 3 (Summer 1996): 459-86.

27. Восторженные посетители включали таких, как Джон Дьюи, Линкольн Стивенс, Рексфорд Тагуэлл, Роберт ЛаФоллетт, Моррис Ллевеллин Кук (в то время передовой образчик научного управления в Соединенных Штатах), Турман Арнольд, и, конечно, Томас Кэмпбелл, который назвал советский эксперимент «самой большой историей сельского хозяйства, какую мир когда-либо слышал». Типичной похвалой советских планов прогрессивной, модернизированной сельской жизни была оценка, данная Белл ЛаФоллетт, женой Роберта ЛаФоллетт: «Если бы Советы могли бы иметь свой путь, вся земля обрабатывалась бы тракторами, все деревни освещены электричеством, каждая деревня имела бы центральный дом, служащий школой, библиотекой, залом для собраний и театром. Они имели бы каждое удобства и преимущества, которые они планируют для индустриальных рабочих в городе» (Цит. по Lewis S. Feuer, "American Travelers to the Soviet Union, 1917-1932: The Formation of a Component of New Deal Ideology," AmericanQuarterly14 [Spring 1962]: 129). См. также David Caute, The Fellow Trav­ellers: Intellectual Friends of Communism, rev. ed. (New Haven: Yale University Press, 1988).

28. Feuer, "American Travelers to the Soviet Union," pp. 119-49, цит. по Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 6, p. 4.

29. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 6, p. 6.

30. Там же, p. 37.

31. Там же, p. 14.

32. Там же, p. 39 (курсив мой).

33. Цит. по Robert Conquest, The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-Famine (New York: Oxford University Press, 1986), p. 232. Даже более явное признание, что это было именно «войной», содержится в заявлении М. М. Хатеевича: «безжалостная борьба происходит между крестьянством и нашим режимом. Это – борьба не на жизнь, а на смерть. Этот год был испытанием нашей силы и их выносливости. Нужен голод, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но колхозная система здесь осталась, мы выиграли войну» (цит. там же., p. 261).

34. Так называемый Большой Скачок в Китае был во всяком случае смертельным, и может анализироваться в сопоставимых терминах. Я хотел сфокусировать внимание на Советской России в значительной степени потому, что события там произошли приблизительно за тридцать лет до Большого Скачка и, следовательно, получили намного больше академическое внимания, особенно в течение прошлых семи лет, когда недавно открывшийся Российский архив очень расширил наше знание. Недавнее популярное изложение китайского опыта см. Jasper Becker, HungryGhosts: China'sSecretFamine(London: John Murray, 1996).

35. В случаях, когда урожаи были высокими на государственных фермах и в показательных проектах, они обычно достигались такими дорогостоящими затратами машин, удобрений, пестицидов и гербицидов, что результаты были экономически иррациональны.

36. Исключительно проницательный отчет о коллективизации и ее результатах см. Moshe Lewin, The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia (New York: Pantheon, 1985), особенно part 2, pp. 89-188.

37. Я использую здесь термин «деклассированный», чтобы определить огромное население большого разнообразия и переменных занятий. Хотя Маркс и Ленин всегда использовали этот термин презрительно, подразумевая под ним преступные тенденции и политический оппортунизм, я не имею в виду никакой подобной клеветы.

38. Сталин, как теперь уверены, был лично ответствен за составление в августе 1932 г. секретного декрета, клеймящий всех тех, кто отказался сдать зерно, объявленное теперь «священной и неприкасаемой» государственной собственностью, «врагами народа» и распорядился их быстренько арестовать и расстрелять. Тот же самый Сталин на Втором съезде колхозных ударников в 1935 г. отстаивал сохранение нормальных частных участков: «большинство колхозников хочет растить сад, выращивать огород или держать пчел. Колхозники хотят жить приличной жизнью, и для этого 0.12 гектаров не достаточно. Мы должны дать от четверти до половины гектара, а в некоторых районах даже до одного гектара» (цит. по Sheila Fitzpatrick, Stalin'sPeasants: ResistanceandSurvivalintheRussianVillageAfterCol­lectivization[New York: Oxford University Press, 1995], pp. 73, 122).

39. Там же, p. 432.

40. Orlando Figes, "Peasant Aspirations and Bolshevik State-Building in the Countryside, 1917-1925," статья представлена в программу аграрного семинара, Yale University, New Haven, April 14, 1995, p. 24. Фиджес также связывает эти представления к социалистическими трактатами, датированными по крайней мере 1890-ыми годами, которые объявляли крестьянство обреченным классом в результате наступления экономического прогресса (p. 28).

41. R. W. Davies, The Socialist Offensive: The Collectivisation of Soviet Agricul­ture, 1929-1930 (London: Macmillan, 1980), p. 51.

42. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 43.

43. Кроме того, крах городских предприятий, которые обычно снабжали потребительскими товарами и орудиями труда сельские районы, означал, что крестьяне не имели больше стимула продавать зерно, чтобы делать покупки на рынке.

44. См. замечательно проницательную и подробную книгу Орландо Фиджеса PeasantRus­sia, CivilWar: TheVolgaCountrysideinRevolution, 1917-1921 (Oxford: Clarendon Press, 1989). Даже неудавшиеся революции создают подобный вакуум. После революции 1905 года царскому правительству потребовалось почти два года, чтобы восстановить контроль над сельской местностью.

45. Относительное единство деревни было еще увеличено революционным процессом. Самые богатые владельцы уехали, или их усадьбы были сожжены, и беднейшие, безземельные семьи получили землю. В результате сельские жители были более социально и экономически подобны и потому с большей вероятностью отвечали сходно на внешние требования. Так как на многих независимых фермеров оказывалось давление с целью возвратить их коммуне, они теперь зависели от всей деревни при распределении коммунальных земель для их хозяйств. Таким образом, нетрудно понять, почему там, где инструментом большевистской политики были комбеды, они стояли перед определенной оппозицией от остальных представителей советской деревни. «Один правительственный чиновник в Самарской области заявил с осознанной иронией, что конфликты между комбедами и Советами представляли собой главную форму «классовой борьбы» в сельских районах в течение этого периода» (там же., p. 197). В больших деревнях некоторую поддержку аграрные планы большевиков могли найти среди образованной молодежи, школьных учителей и ветеранов, которые стали большевиками, когда служили в Красной Армии во время Первой мировой войны или в гражданскую войну (те, кто мог бы занять ведущие роли в новых колхозах). См. Figes, "Peasant As­pirations and Bolshevik State-Building."

46. Имелась также тенденция скрывать доход от ремесел, побочных занятий вроде торговли и выращивания огородных культур. В течение этого же самого периода, и это надо добавить, недостаточность ресурсов – рабочая сила, тягловая сила, удобрения и семена – не позволяла вспахать всю землю и урожаи были далеки от обычных.

47. Yaney, The Urge to Mobilize, pp. 515-16. Для Йени непрерывность в стремлениях от тех, кого он называет «мессианские социальные агрономы» при царском режиме, до большевистских коллективизаторов была поразительна. В нескольких случаях это были те же самые люди.

48. Figes, PeasantRussia, CivilWar, p. 250.

49. Голод и отток из городов уменьшили число городских индустриальных рабочих от 3.6 миллионов в 1917 г. до не больше, чем 1.5 миллион в 1920 г. (Fitzpatrick, TheRussianRevolution, p. 85).

50. Figes, Peasant Russia, Civil War, p. 321.

51. Цит. по Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 39.

52. В теории, по крайней мере, наиболее «передовыми» были государственные фермы – пролетаризированные, индустриальные колхозы, в которых рабочим платили заработную плату и никакие частные участки не позволялись. Эти фермы также получили большую долю государственной инвестиции в машинах в ранние годы. Производственную статистику см. Davies, TheSocialistOf­fensive, p. 6.

53. Там же, pp. 82-113.

54. Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 4.

55. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 183.

56. Андрей Платонов, Chevengur, перевод Anthony Olcott (Ann Arbor: Ardis, 1978).

57. M. Hindus, Red Breed (London, 1931), Цит. по Davies, The Socialist Of­fensive, p. 209.

58. Davies, The Socialist Offensive, p. 205.

59. Размер колхозов оставался огромным, даже по американским стандартам, в течение всего Советского периода. Фред Прайор вычисляет, что в 1970 году средняя государственная ферма содержала больше, чем 100000 акров, в то время как средний колхоз – более, чем 25000 акров. Государственным фермам в первую очередь предоставлялись машины и другие субсидии. См. Frederick Pryor, The Red and the Green: The Rise and Fall of Collectivized Agriculture in Marxist Regimes (Princeton: Prince-ton University Press, 1992), table 7, p. 34.

60. Fitzgerald, Stalin's Peasants, p. 105.

61. Там же, pp. 105-6. Можно представить себе, что почвы и существующие приемы сбора урожая также игнорировались.

62. Поскольку большевики объяснили, что «колхозы – единственные средства,  при помощи которых крестьянство может уйти от бедности и темноты» (Davies, TheSocialistOffensive, p. 282). Возможно, наилучшие визуальные образы культурно преобразующих свойств электричества, машин и коллективизации найдены в фильме Сергей Эйзенштейна Генеральная Линия, поистине технологический гимн сельской России. Фильм мастерски передает утопические стремления высокого модернизма,  противопоставляя темный народ с его лошадью и косой образам электрических сепараторов, тракторов, комбайнов, машин, небоскребов, двигателей и самолетов.

63. Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 194.

64. Там же, pp. 306-9.

65. Рассказ о том, как даже более чрезвычайная версия региональной специализации была навязана китайскому селу в нарушение всех местных почвенных и климатологических условий см. Ralph Thaxton, Salt of the Earth: The Political Origins of Peasant Protest and Communist Revolution in China (Berkeley: University of Cal­ifornia Press, forthcoming).

66. Figes, Peasant Russia, Civil War, p. 304. Аналогия принимала конкретную форму во многих из ранних восстаний против коллективизации, во время которых крестьянство разрушило все записи о рабочей силе, поставках урожая, долгах и так далее – так же, как это было при крепостничестве.

67. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 152.

68. Сходство с крепостничеством разъяснено более детально в Fitzgerald, Stalin'sPeasants, pp. 128-39. Осторожное и информированное обсуждение крепостничества и сравнений с рабством см. Peter Kolchin, Unfree Labor: American Slavery and Russian Serfdom (Cambridge: Harvard University Press, 1987).

69. Проницательное изложение советским журналистом и активным участником кампании в защиту прав человека в 1980-ых годах, указывающее, что основной рисунок не очень изменился, см. Lev Timofeev, Soviet Peasants, or The Peasants' Art of Starving, перевод Jean Alexander и Alexander Zaslavsky, ed. Armando Pitassio и Alexander Zaslavsky (New York: Telos Press, 1985).

70. Меня убедили исторические отчеты, характеризующие мир как орган адаптации крестьянства к дворянству и государству, которые обращаются с ним, как с коллективной единицей налогообложения, воинской повинности и некоторых других форм рабских обязанностей. Периодическое перераспределение земли среди хозяйств гарантировало, что все имели средства платежа их доли подушных налогов, которые были наложены совместно на коммуну. То есть сама по себе относительная солидарность региональной российской коммуны объясняется различной историей отношений с повелителями. Это требование совершенно совместимо с тем фактом, что такая солидарность, здесь и теперь, может обслуживать совершенно другие цели, включая сопротивление.

71. Fitzgerald, Stalin's Peasants, p. 106 (курсив мой).

72. Я очень благодарен моему коллеге Теодору Шанину и его команде исследователей, которые проводят сравнительную работу на более чем двадцати колхозах, за предоставление карты и фотографий для этой главы. Особая благодарность Гале Ястребинской и Ольге Субботиной за фотографии старой деревни Уткино, основанной в 1912 г. и расположенной за двадцать миль от города Вологды.

73. Заметим, что старые здания, которые не были перемещены (надпись 12) сами размещаются на приблизительно одинаковых участках по главной дороге. Я не знаю, имелись ли административные причины этому в восемнадцатом веке, когда была основана деревня, или сами первоначальные поселенцы так разметили план. Как были первоначально расположены старые здания, которые были перемещены, неизвестно.

74. Та же самая логика, конечно, прилагалась к промышленности, в которой большие фабрики предпочитались маленьким или ремесленному производству. Как замечает Джеффри Сакс: «Центральные планировщики не имели никакого желания координировать действия сотен или тысяч маленьких фирм в данном секторе, если одна большая фирма могла бы сделать всю работу. Стандартная стратегия поэтому состояла в том, чтобы создавать одну гигантскую фирму везде, где только возможно»  (Poland'sJumpintotheMarketEconomy[Cambridge: Cambridge University Press, 1993]). В контексте Советской экономики самая большая индустриальная единица был огромный металлургический комплекс в Магнитогорске. Теперь это – ошеломляющий пример индустриального и экологического крушения. См. также Kotkin, MagneticMountain.

75. Более обширное изложение экологического влияния на советское сельское хозяйство см. Murray Feshbach, Ecological Disaster: Cleaning Up the Hidden Legacy of the Soviet Regime (New York: 1995), and Ze'ev Wolfson (Boris Komarov), The Ge­ography of Survival: Ecology in the Post-Soviet Era (New York: M. E. Sharpe, 1994).

76. Я работал в течение шести недель в 1990 г. на кооперативной (бывшей коллективной) ферме в восточной Германии, на Мекленбургской равнине, не слишком далеко от Бранденбурга. Местные чиновники исключительно гордились их урожаями мирового класса в расчете на гектар ржи и картофеля с высоким содержанием крахмала, которые растили для индустриального использования. Было, однако, ясно, что с точки зрения экономической, рыночная стоимость затрат (рабочая сила, машины и удобрение), необходимых для производства этих урожаев, делало это предприятие неэффективным производителем при любой стандартной стоимости.

77. Нет никаких сомнений, что множество бюрократических «патологий» усилило бедствия советской коллективизации. Это и тенденции администраторов концентрироваться на определенных, измеримых результатах (например, урожаях зерна, тоннах картофеля, тоннах чугуна в чушках), а не на качестве и том факте, что длинные цепи специализации и команды оградили многих должностных лиц от тяжелых последствий их поведения. Также трудность создания чиновников, которые отвечали бы перед своей клиентурой, а не перед высшим начальством, привела к тому, что патология группы «начальников», с одной стороны, и коррупции и корысти, с другой, была необузданной. Высокомодернистские схемы в революционном, авторитарном исполнении, как это было в Советском Союзе, таким образом, вероятно уйдут дальше более легко и будут оставаться на этом пути более долго, чем при парламентском строе.

78. Натиск коллективизации был на мгновение приостановлен Сталиным известной статьей «Головокружение от успехов» в марте 1930 г., которая побудила многих оставить коллективные хозяйства; однако вскоре после этого темп коллективизации вновь ускорился. Чтобы иметь достаточно капитала для быстрой индустриализации, 4.8 миллиона тонн зерна экспортировалось в 1930 г. и 5.2 миллиона тонн в 1931 г., чем была создана база для жестокого голода сразу после этого. См. Lewin, TheMakingoftheSovietSys­tem, p. 156.

79. Сравните это с прогнозом Бакунина о том, что будет при государственном социализме: «Они сконцентрируют все полномочия правительства в сильных руках, потому что самый факт, что люди по преимуществу невежественны, требует сильной и внимательной заботы со стороны правительства. Они создадут единственный Государственный банк, концентрирующий в своих руках весь коммерческий, индустриальный, сельскохозяйственный, и даже научный потенциал, и будут делить массы людей на две армии - индустриальные и сельскохозяйственные под непосредственной командой государственных инженеров, которые составят новый привилегированный научно-политический класс» (цит. в W. D. Maximoff, ThePoliticalPhilosophyofBakunin:ScientificAnarchism[New York: Free Press, 1953], p. 289).

80. Термин «избирательное сродство» берет начало из анализа Макса Вебера отношений между капиталистическими нормами и учреждениями, с одной стороны, и протестантством, с другой. Его аргументы не обосновывают прямую причинную обусловленность, но «подходят» и для симбиоза.

8 1 . См. books 4 and 5 in vol. 2 of Gabriel Ardant, Theorie sociologique de I'impot (Paris: cevpen, 1965).

82. Цит по Michel Crozier, The Bureaucratic Phenomenon (Chicago: Univer­sity of Chicago Press, 1 964), p. 239. Как отметил Абрам Сваан, «школьный режим девятнадцатого века демонстрирует некоторые безошибочные аналогии с фабричным режимом того времени: стандартизация, формализация и требования точности и дисциплины являлись первостепенными в обоих режимах»  (InCareoftheState, p. 61).

83. Подробный учет отношений между частным участком и коллективным полем до 1989 г., см. Timofeev, Soviet Peasants, or The Peasants' Art of Starving.