БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ГОСУДАРСТВА

10. Заключение

Они перестраивали общество на основе абстрактного плана во многом так же, как астрономы переделывали вселенную для удобства вычислений.

- Пьер-Жозеф Прудон про утопических социалистов

Все же человек, который использует абстрактный план и доверяет ему, может проиграть тому, у кого вообще нет плана; у последнего нет необходимости тщательно обследовать каждую деталь на своём пути и постоянно искать указаний, в каком направлении ему следует двигаться, напрягая все свои чувства и интеллект.

- Е.Ф.Шумахер, Малое – прекрасно.

Великие высокомодернистские исторические эпизоды, исследованием которых мы занимались, следует рассматривать как трагедии, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, интеллектуалы-мечтатели, а также планировщики, исполнявшие их волю, были повинны в гордости – в упущении того факта, что они, смертные, действуют, как если бы они были божествами. Во-вторых, их действия, далекие от циничного захвата  власти и богатства, были одушевлены подлинным желанием улучшить условия человеческого существования – в том и состоял их фатальный изъян. То, что эти трагедии были так глубоко связаны с оптимистическими картинами прогресса и рационального порядка – уже сама по себе причина для поиска диагноза. Другая причина лежит в подлинно вселенском характере веры в высокий модернизм. Мы сталкиваемся с этим в различных обличьях в колониальных путях развития; спланированных городских центрах, как на Востоке, так и на Западе; коллективизированных хозяйствах; масштабных планах Всемирного банка; переселении кочевников и управлении рабочими за дверями фабрик.

Если в государствах бывшего социалистического блока и в революционных попытках в странах Третьего мира подобные схемы, как правило, приносили разрушительные человеческие и естественные потери, то это было возможно только потому, что авторитарная государственная власть, без препятствий со стороны представительных органов, могла подавлять сопротивление и подталкивать проект вперёд. Однако идеи, питавшие эти схемы, от которых зависела их законность и привлекательность, были полностью западными.  Порядок и гармония, которые когда-то казались находившимися в ведении единого Бога, были заменены  верой в идею прогресса, за которую ручались ученые, инженеры и планировщики. Их компетентность, стоит напомнить, меньше всего оспаривалась в те моменты, когда другие формы координации действий потерпели неудачу или казались крайне неадекватными для решения глобальных задач того времени: в период войны, революции, экономического кризиса или недавней победы в борьбе за независимость. Планы, которые они вынашивали, были подобны четким схемам стандартизации, изобретённым абсолютистскими королями семнадцатого и восемнадцатого веков. Но полностью новым был масштаб и планов всеобщего социального преобразования, и средств государственного управления – переписей, кадастровых карт, удостоверений личности, статистических бюро, образования, средств массовой информации, органов внутренней безопасности – которые могли позволить им идти по намеченному пути гораздо дальше, чем мог мечтать любой монарх семнадцатого века. В результате множество политических трагедий двадцатого столетия прошло под лозунгами исторического прогресса, освобождения и реформирования.

Мы исследовали детали того, как эти схемы подводили тех, кого намеревались осчастливить. Если бы меня попросили кратко выразить причины этих неудач в одном предложении, я бы сказал, что основатели этих планов считали себя гораздо умнее и дальновиднее, чем они были на самом деле, и в то же время рассматривали тех, кем они предводительствовали, более невежественными и некомпетентными, чем те были в действительности. Оставшаяся часть этой главы посвящена подробному раскрытию этой поверхностно выраженной мысли и выдвижению нескольких скромных советов.

«Всё дело в невежестве, дурачок!»

У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число – какого нет в природе, нет.

 – Евгений  Замятин, Мы

Сентенция, служащая заголовком к этой части, не просто подходит для наклеек на бампере и подражает хорошо известному лозунгу кампании по выборам Билла Клинтона в президенты в 1992 году: «Всё дело в экономике, глупыш!». Она имеет целью привлечь внимание к тому, как привычно планировщики игнорируют возможность радикальной перемены обстоятельств в будущем. Очень редко приходится встретить совет относительно будущего, который начинается с предположения о несовершенстве наших знаний. Одно небольшое отступление – о циркуляре по поводу продуктов питания, опубликованном поликлиникой Йельского университета, где я преподаю, – подчеркнёт редкость подобных событий. Обычно такие проспекты  дают информацию об основных питательных веществах, витаминах и микроэлементах, существенную для сбалансированного питания, и предлагают диету, основанную на этих категориях. Однако этот циркуляр подчеркивал, что в последние два десятилетия было обнаружено много новых необходимых компонентов правильного питания и что предположительно еще больше будет найдено исследователями в последующие годы. Поэтому, понимая несовершенство своих знаний, авторы рекомендовали разнообразить питание, насколько возможно, предусмотрительно полагая, что оно содержит многие из этих доныне невыявленных существенных компонентов.

Социальные и исторические исследования неизбежно преуменьшают роль и значение вероятности в совершении событий. Историческое событие или состояние государства часто кажется направленным и вынужденным, в то время как фактически оно легко могло бы пойти в своем развитии другим путём. Даже социальная наука, учитывающая теорию вероятности, какой осторожной она ни была бы относительно установления конечных пределов, наверняка будет склонна обращаться с этими возможными событиями, как с твёрдыми фактами. Когда приходится думать о будущем, обычно не ставится под сомнение возможность нештатной ситуации, а также и способность людей справляться с непредвиденными обстоятельствами и помогать будущему обрести форму. Но в тех случаях, когда спорящие думают, что знают, каким будет будущее, и знают это на основании их понимания исторических законов прогресса или научной истины, какую бы трезвость они не сохраняли, они не учитывают возможности неожиданной перемены обстоятельств.

Как можно было предсказать, каждая из этих схем проваливалась в результате воздействия непредвиденных обстоятельств, находящихся вне кругозора планировщиков. Сфера действия и всесторонность их планов были таковы, что они имели бы неопределенные результаты даже при том, что исторические законы и соответствующая спецификация переменных были правильными и вычисления производились корректно. Несмотря на все амбиции, они могли с некоторой уверенностью предугадывать только ближайшие последствия своих действий, никто не мог бы определить, тем более просчитать, последствия второго или третьего порядка и результаты их взаимодействий. Непредсказуемыми в схемах проектировщиков оставались естественные события в природе и в обществе, не укладывающиеся в их модели – засухи, войны, восстания, эпидемии, процентные ставки, мировые потребительские цены, эмбарго на нефть. Они могли и безусловно пытались приспосабливаться к этим неучтённым обстоятельствам и импровизировать ввиду их чрезвычайные меры. Но размеры начального вмешательства были настолько велики, что многие из оплошностей уже не могли быть исправлены. Стивен Марглин коротко сформулировал их ошибку: если «несомненный факт относительно будущего состоит в том, что оно является неопределённым, если единственное, что можно признать безусловным – то, что мы живём в мире неожиданностей, тогда никакое планирование, никакие рецепты не помогут справиться с непредвиденными обстоятельствами, которые преподнесёт будущее»¹.

Любопытно совпадение подходов в этом отношении – но не в других – у такого критика командной экономики справа, как Фридрих Хаек, и у критика коммунистического авторитаризма слева князя Пётра Кропоткина, заявившего, что «невозможно издавать законы для будущего». Оба они прекрасно понимали значение разнообразия человеческих действий и непреодолимые трудности успешного координирования миллионов взаимодействий. В сердитом критическом анализе неудавшихся парадигм развития Альберт Хиршман привёл сравнимый случай, призывая к «чуть большему «благоговению перед жизнью», чуть меньшей прямолинейности в планировании будущего, чуть большему допущению неожиданного и чуть меньшему принятию желаемого за действительное»².

Можно на основе опыта выделить несколько сугубо практических правил, соблюдая которые, можно попытаться сделать запланированный процесс развития менее подверженным неожиданностям. И хотя моей главной целью едва ли является реформа методов развития, такие правила наверняка вместили бы кое-что из следующих советов.

Делайте небольшие шаги. В экспериментальном подходе к социальным изменениям всегда предполагайте, что мы не можем заранее предугадать последствия наших вмешательств. Учитывая этот постулат нашего невежества, постарайтесь везде, где это возможно, сделать маленький шаг, отойти в сторону, понаблюдать, а затем планировать следующее небольшое движение.  Вот как биолог Д.Б.С.Холдейн метафорически описал преимущества малости: «Вы можете бросить мышь в глубокую угольную шахту – когда она достигнет дна, она слегка ушибется и убежит. Крыса убьется, человек переломает все кости, от лошади останется мокрое место»³.

Предусмотрите возможность отступления. Выбирайте действия, которые можно обратить вспять, если они оказываются ошибочными⁴. Необратимые вмешательства имеют необратимые последствия⁵. Вмешательства в экосистемы требуют особого внимания, учитывая наше дремучее невежество относительно их взаимодействий. Альдо Леопольд так передает дух необходимой осторожности: «Чтобы что-нибудь починить, надо прежде всего иметь все нужные детали»⁶.

Планируйте неожиданности. Выбирайте планы, которые допускают наибольшую оперативность в случае непредвиденных обстоятельств. В сельском хозяйстве это может означать выбор и подготовку земли таким образом, чтобы на ней можно было выращивать любую из нескольких культур. В планировании жилья это означает универсальный дизайн, предусматривающий возможность изменения семейных структур или стиля жизни. На фабрике это может означать выбор местоположения, планировки и механизмов, которые по своей сущности легко допускают использование новых технологических процессов, материалов или производственных линий.

Планируйте человеческую изобретательность. При планировании всегда предполагайте, что люди, принимающие участие в проекте, будут иметь или разовьют опыт и интуицию, которая позволит им этот проект усовершенствовать.

Планирование для абстрактных граждан

Сила и точность схем высокого модернизма ограничивало не только вынесение за скобки непредвиденных обстоятельств, но также и стандартизация субъектов нового строительства. Даже при самых благородных целях планировщиков некоторая стандартизация неявно присутствовала. В массе своей планировщики были преданы идеям эгалитарного общества, удовлетворения основных потребностей его граждан (особенно рабочего класса) и создания удобств современного общества, доступных для всех.

Давайте остановимся и рассмотрим внимательно образ человека, для которого планировались все эти преимущества. Прежде всего, он предельно абстрактен. Такие разнообразные деятели, как Ле Корбюзье, Вальтер Ратенау, те, кто проводил коллективизацию в Советском Союзе и даже Джулиус Ньерере (несмотря на всю его риторику относительно африканских традиций) занимались планированием для абстрактных субъектов, которые нуждались в таком-то количестве квадратных футов площади для жилья, акров земельных угодий, литров чистой воды и единиц транспорта, а также в определенном количестве продовольствия, чистого воздуха и мест отдыха. Стандартизированные граждане были однородны в своих потребностях и даже взаимозаменяемы. Как ни поразительно, такие субъекты – подобно «немаркированным гражданам» либеральной теории – не имели никакого пола, никаких вкусов, никакой предыстории, никаких ценностей, мнений или собственных идей, никаких традиций и отличительных индивидуальных признаков, которые бы учитывались при планировании. У них не было никакой особенности, никаких ситуативных и контекстуальных признаков, которых можно было бы ожидать от любого населения, и которые мы, кстати, всегда приписываем элитам.

Недостаток в этих схемах контекста и специфичности не является случайной оплошностью, это первая и необходимая предпосылка любого крупномасштабного планирования. Разрешающая способность планирования возрастает в той степени, до которой с людьми можно обращаться, как со стандартизированными единицами. Вопросы, поставленные в этих четких пределах, могут иметь ясные количественные ответы. Та же самая логика применяется и к преобразованию природного мира. Вопросы об объеме коммерческой древесины или урожая пшеницы в бушелях допускают более точные вычисления, чем, скажем, вопросы о качестве почвы, вкусе зерна или благосостоянии общества⁷. Экономика достигает своей огромной разрешающей способности, переводя всё, что иначе было бы качественными проблемами, в количественные задачи с единой системой измерений и в конечном итоге сводя их к вопросу: прибыль или убыток?⁸ Если понимать, сколь решительные упрощения необходимы для достижения  подобной точности, а также, что сохраняются не подвластные ей проблемы, то единую систему мер следует признать неоценимым инструментом. Проблемы же возникают тогда, когда она становится единственной.

Самое поразительное, что высокомодернистские системы, несмотря на подлинно эгалитарные и часто социалистические побуждения, так мало доверяют навыкам, уму и опыту простых людей. Это достаточно очевидно на тейлористской фабрике, где логика организации работы направлена на сведение участия рабочих рук к серии повторяющихся, отлаженных движений, как можно более машиноподобных.  Но это также очевидно и в коллективных хозяйствах, деревнях уджамаа и запланированных городах, куда людей переселяли по заранее составленному плану. Если стремления Ньерере к кооперативному государственному хозяйствованию  потерпели крах, это произошло вовсе не потому, что планом не была предусмотрена совместная работа. Чем более амбициозным и мелочным в деталях является план, тем меньше в нем остается места – теоретически – для местной инициативы и опыта.

Разложение действительности на составляющие

Количественные технологии, как правило, лучше всего исследовали процессы социальной и экономической жизни, если мир, который они стремились описать, мог быть переделан по их образцу.

- Теодор М. Портер, Доверие числам

Если факты – то есть поведение живых людей – не соответствуют теоретическим ожиданиям, экспериментатор раздражается и пытается приспособить факты к теории, которая на деле означает своего рода вивисекцию общества, пока они не станут тем, что от них теоретически ожидалось с самого начала.

- Исайя Берлин, “О  политическом суждении”

Ясность высокомодернистской оптики обязана её разрешающей силе.  Её упрощающая фикция состоит в том, что для любой исследуемой деятельности или процесса рассматривается только один определённый план развития.  В научном лесу есть только выращиваемый коммерческий лес; в запланированном городе существенно только перемещение товаров и людей; в жилищном хозяйстве считается важным лишь снабжение кровом, теплом, канализацией и питьевой водой; в запланированной больнице - только быстрым обеспечением профессиональными медицинскими услугами.  И все же и мы, и планировщики знаем, что каждый из этих пунктов является переплетением множества  взаимосвязанных действий, не подчиняющимся подобным простым описаниям.  Даже дорога от А до B, которая, казалось бы, обладает только одной функцией, может использоваться и в качестве места для отдыха, общения, приключений и просто для того, чтобы наслаждаться видами природы  между А и B⁹.

В любом случае полезно представить себе две различные оперативные карты. В случае запланированного городского квартала первая карта показывает улицы и здания, прослеживая маршруты, которые разработчики предусмотрели для связи между рабочими местами и жильём, поставки товаров, подъездов к магазинам и так далее. Вторая карта состоит из маршрутов всех незапланированных движений – как съемка рапидом: вот люди катят детские коляски, гуляют и разглядывают витрины магазинов, прогуливаются друг с другом, играют в «классики» на тротуаре, выгуливают собак, глазеют по сторонам, срезают углы по пути с работы домой и так далее. Эта вторая карта, гораздо более сложная, чем первая, отражает разнообразные детали городской жизни. В старых районах более вероятно, что вторая карта почти вытеснит первую, примерно так же, как это произошло по истечению пятидесяти лет с запланированными предместьями Левиттауна, ставшими совсем непохожими на то, что первоначально предполагалось проектировщиками.

Если наше исследование и научило нас чему-то, так это тому, что первая карта, взятая отдельно, не отражает действительность и на деле нежизнеспособна.   Монокультурный лес одного возраста, очищенный от всякой «дряни» – в  конечном счете представляет собой экологическое бедствие.  Никакая тейлористская фабрика не может наладить производство без непланируемых импровизаций опытных рабочих. Запланированная Бразилиа на тысячи ладов проигрывает незапланированной. Без хоть какого-то разнообразия, как отметила Джекобс, голый жилищный проект (подобно кварталам Прют-Айгоу в Сент-Луисе или Кабрини-Грин в Чикаго) не подойдет жителям. Даже для ограниченных целей близорукого плана – планов производства коммерческой древесины или фабричной продукции – одномерный план просто не сработает. Как с индустриальным сельским хозяйством и его зависимостью от культурных сортов, первая карта может существовать только благодаря деятельности, протекающей вне её пределов, которую она игнорирует на свой страх и риск.

Наше исследование также научило нас, что такие планы чёткости и контроля, особенно когда за ними стоят авторитарные государства, действительно отчасти преуспели в формировании природы и социальной среды по своим предначертаниям. Как могут впечатлять столь неадекватные планы, что за люди их вынашивают? По этому поводу я могу только сказать, что точно так же, как монокультурный лес одного возраста представляет собой бедную и нежизнеспособную экосистему, так и высокомодернистский городской комплекс представляет бедную и нежизнеспособную социальную систему.

Люди сопротивляются серьёзным формам социального ущемления, и это предотвращает возможную реализацию однообразных систем централизованной рациональности. Если бы они были претворены в жизнь в своих наиболее чистых формах, это составило бы очень мрачную перспективу для человечества. Один из планов Ле Корбюзье, например, предусматривал сегрегацию фабричных рабочих и их семей в бараках вдоль главных транспортных артерий. Теоретически это было эффективным решением транспортных и производственных проблем. Если бы этот план был претворён в жизнь, результатом явилось бы удручающее окружение строго регламентированных мест работы и жительства без какого-либо оживления городской жизни. Этот план имел всю привлекательность тейлористской схемы, где, используя сравнимую логику, эффективная организация работы была достигнута путём сведения всех движений рабочих к нескольким повторяющимся жестам. Шаблонные конструктивные принципы, лежащие в проектах Советского колхоза, деревень уджамаа или поселений в Эфиопии страдают той же узостью видения. Их основной целью было прежде всего облегчение управления производством из центра и контроля общественной жизни.

Почти все строго функциональные узкоспециализированные учреждения имеют некоторые качества бассейнов для сенсорной депривации, используемых в экспериментальных целях. В пределе они приближаются к крупным социальным надзорным учреждениям восемнадцатого и девятнадцатого веков: приютам, работным домам, тюрьмам и исправительным заведениям. Мы уже достаточно хорошо изучили такие заведения, чтобы понимать, что через некоторое время они приведут к характерному неврозу своих обитателей, характеризующемуся апатией, замкнутостью, недостатком инициативы и свободы в поведении, необщительности и несговорчивости. Такой невроз является приспособлением к депривированной, вялой, однообразной и управляемой среде, он приводит к тупости и безразличию¹⁰.

Суть состоит в том, что высокомодернистские проекты организации производства и социальной жизни направлены на ослабление навыков, сноровки, инициативы и боевого духа тех, кому предназначены служить. Они вызывают умеренную форму такого институционального невроза. Или, пользуясь утилитарным стилем, который признают многие из представителей этого направления, эти проекты уменьшают «человеческий капитал» рабочей силы. Сложная, разнообразная, одушевленная среда, по Джекобс, формирует бодрого и адаптивного человека, который умеет бороться с трудностями и проявлять инициативу. Узкая запланированная среда, напротив, способствует формированию менее умелого, менее творческого и менее находчивого населения. Такое население, однажды сотворенное, действительно, как это ни горько, представляло бы собой человеческий материал, нуждающийся в пристальном надзоре сверху. Другими словами, логика социальной инженерии такого масштаба должна была произвести тот вид субъектов, который был  предусмотрен ее планами с самого начала.

Подобная авторитарная социальная инженерия, не сумевшая создать мир по своему собственному образу, не должна затмевать перед нами тот факт, что она, как минимум,  причинила вред многим из более ранних структур взаимодействия и практики, являющихся существенными для метиса. Советский колхоз не оправдал возлагавшихся на него ожиданий, обращаясь со своими работниками скорее как с фабричными рабочими, чем крестьянами, он уничтожал многие из сельскохозяйственных навыков, которыми обладало крестьянство накануне коллективизации. И даже если было в прежних отношениях кое-что, что следовало устранить (в частности, ущемления, связанные с классом, полом, возрастом и происхождением), вместе с этим упразднялась всякая самостоятельность. Здесь, я думаю, есть что-то похожее на классическое анархистское заявление – мол, государство с его позитивными законами и центральными учреждениями подрывает способность граждан к автономному самоуправлению, которое, кстати, тоже может обратиться к планировочным сеткам высокого модернизма. Их собственная институциональная законность может оказаться хрупкой и недолговечной, но они могут существенно обеднить местные источники  экономического, социального и культурного самовыражения.

Неудачи схематизации и роль метиса

Говорят, что всем  руководит партия. Никто не отвечает за промахи и накладки, а они всегда есть. - Вьетнамский крестьянин из деревни Ксуан Хэй

Вскоре после начала решительных политических перемен в Советском Союзе, в 1989 году, был созван съезд сельскохозяйственных специалистов для обсуждения реформирования сельского хозяйства. Большинство участников выступило за прекращение коллективного хозяйствования и приватизацию земли. Они надеялись на воссоздание в современном виде частного сектора, который был на подъеме в 1920-х годах и начисто разрушен Сталиным в 1930 г. Кроме того, делегаты были почти единодушны в своем осуждении полного развала, который произошел за эти три поколения с навыками, инициативой и опытом колхозников. Они сравнивали ситуацию в России с положением в Китае, где, как они считали, двадцатипятилетний период коллективизации не затронул предприимчивость крестьянства. Вдруг одна женщина из Новосибирска проворчала: «А как, вы думаете, крестьяне смогли пережить шестьдесят лет этого кошмара?  Без ума и инициативы они не смогли бы пережить это! Им нужны кредиты и поставки, но с инициативой у них всё в порядке»¹¹.

Несмотря на многообразную несостоятельность коллективизации, колхозники, кажется, нашли способы и средства, по крайней мере, пройти сквозь все это.  В этой связи мы не должны забывать, что первой реакцией на коллективизацию в 1930 году было решительное сопротивление и даже восстание крестьян. После подавления этого сопротивления у оставшихся в живых выбор был небольшой, но они только сделали вид, что подчинились. Крестьяне вряд ли могли сделать успешной командную систему сельского хозяйства, но они могли делать лишь самое необходимое: выполнять нормы, но обеспечить собственное экономическое выживание.

Свидетельством различных возможных импровизаций, которые допускались по необходимости, может служить показательное сравнение двух восточногерманских фабрик перед самым разрушением Берлинской стены в 1989 году¹². На каждую фабрику сильно давили, чтобы она выполняла план, несмотря на старые механизмы, плохое качество сырья и недостаток запасных частей – от этого зависели премии сотрудников. При таких драконовских условиях фабрики вынуждены были держать в штате двух совершенно необходимых служащих, хотя их должности занимали довольно скромное место в официальной иерархии. Один из них был мастером на все руки, который мог поддерживать в рабочем состоянии  механизмы, исправлять или маскировать производственный брак и растягивать запасы сырья. Второй был ловким махинатором, находившим и покупавшим (или выменивавшим) запасные части, машины и сырье, которые невозможно было своевременно получить по официальным каналам. Для облегчения работы снабженца фабрика обычно использовала свои фонды, стараясь запастись  такими дефицитными непортящимися товарами, как стиральный порошок, косметика, качественная бумага, пряжа, хорошее вино и шампанское, лекарства и модная одежда. Когда перед заводом вставала угроза невыполнения плана из-за отсутствия нужных приборов или инструментов, эти знающие умельцы пересекали страну на своих маленьких «Трабантах», забитых всем необходимым для обмена. Ни одна из функций этих людей не была предусмотрена в официальном перечне работ организации, и тем не менее для выживания фабрики их умения, знания и опыт значили больше, чем чьи-нибудь другие. Ключевым элементом централизованной плановой экономики всегда был – неофициально, подпольно – все тот же метис.

Случаи, подобные описанному, были правилом, а не исключением.  Они свидетельствуют, что формальный порядок, закодированный в разработках социальной инженерии, неизбежно упускает самые существенные элементы для  фактического функционирования этих проектов. Если фабрика была вынуждена работать только в пределах своих прямых обязанностей и функций, указанных в упрощённом проекте, это обычно быстро приводило к ее остановке. Коллективизированная командная экономика всегда продвигалась вперёд только благодаря отчаянной импровизации неофициальной экономики, полностью лежащей вне официальных правил. 

Если выразится несколько иначе, все формальные системы социальной инженерии фактически являются подсистемами большой системы, от которой они предельно зависят, если не сказать, паразитируют на ней. Подсистема полагается на разнообразие процессов – часто неофициальных, уже происшедших – которые она не может самостоятельно создавать или поддерживать. Чем более схематичен, неадекватен и упрощён формальный порядок, тем он менее гибок и более уязвим по отношению к любому возмущению вне его узких параметров. Такой анализ высокого модернизма проявляет необходимость подпольной рыночной координации, противоречащей  централизованной экономике. Однако здесь важно иметь в виду следующее. Сам рынок есть институциональная, формальная система координации и, следовательно, несмотря на простор действий, который он обеспечивает своим участникам, он подобным же образом зависит от большой системы социальных отношений, которые он не может ни вычислить, ни создать, ни поддерживать. Здесь я имею в виду не только очевидные элементы контрактов и прав собственности, а также поддерживающей их принудительной власти государства, но и всю историю существующих образцов и норм социальных отношений доверия, сосуществования и сотрудничества, без которых рыночный обмен просто невообразим. Наконец – и самое важное – сама экономика есть «подсистема ограниченной сложившейся экосистемы», чьи существующие возможности и взаимодействия она должна уважать как условие своего существования¹³.

Я думаю, это вообще характерно для больших формальных систем координации: они обязательно включают в себя то, что кажется аномалией, а при ближайшем рассмотрении оказывается ее неотъемлемой частью. Многое из этого могло бы называться «метисом во спасение», хотя для людей, поддавшихся обману авторитарной социальной инженерии и вынужденных жить в этих условиях, такие импровизации отражают отчаянную борьбу за существование. Многие современные города, причем не только в странах  Третьего мира, выживают за счёт трущоб и  незаконных самовольных поселений, жители которых обеспечивают основными жизненно важными услугами остальных. Официальная командная экономика, как мы видели, зависит от мелкой торговли, бартера и сделок, обычно являющихся незаконными. Официальная экономика пенсионных систем, социального обеспечения и медицинских страховок имеет дело с подвижным, текучим населением, обладающим немногими из этих социальных защит. Подобным же образом в практике механизированных хозяйств гибридные сорта сохраняются только благодаря разнообразию и иммунитету к болезням  предшествующих культурных сортов. В каждом примере неформальная практика является необходимым условием существования формального порядка.

Примеры общественных институтов, дружественных метису

Разработки проектов научного лесоводства, свободного землевладения, запланированных городов, колхозов, деревень уджамаа и промышленного сельского хозяйства при всей их изобретательности представляли собой довольно простые вмешательства в неимоверно сложные естественные и общественные системы. Абстрагировавшись от систем, взаимодействия которых не подчинялись расчётам, в основу нового порядка было положено всего несколько элементов. В лучшем случае новый порядок был хрупким и уязвимым, поддерживаемым импровизациями, вовсе не предусмотренными его создателями.  В худшем случае он приносил непоправимый вред людям, ломая судьбы, повреждая экосистемы, раскалывая и разоряя общества.

Этот довольно общий приговор должен быть смягчен, особенно в случае социальных систем, по крайней мере, по четырём  соображениям. Во-первых, и это самое важное, социальный порядок, на смену которому они приходили, был настолько явно несправедливым и репрессивным, что любой новый порядок казался предпочтительным. Во-вторых, высокомодернистская социальная инженерия обычно представала облаченной в прогрессивные, эгалитарные и освободительные идеи: равенство перед законом, гражданство для всех, право на средства к существованию, здоровье, образование и крышу над головой. Предпосылкой, обеспечивающей большую притягательную силу высокомодернистского кредо, было обещание со стороны государства сделать выгоды технологического прогресса доступными для всех граждан.

Две оставшиеся причины для смягчения приговора таким схемам относятся не к самим их потенциально разрушительным последствиям, а к способности обычных людей изменять эти последствия или, в конце концов, обращать вспять. Там, где функционировали представительные учреждения, определённый компромисс был неизбежен. Когда их не было, весьма примечательно, что упорное ежедневное сопротивление тысяч граждан вынуждало власти отказаться от проекта или изменить его. Конечно, если времени достаточно, любой высокомодернистский план будет постепенно изменен вплоть до полной переделки народной практикой.  Советские коллективные хозяйства, представляющие наиболее безжалостный пример этих проектов, в конце концов пришли в упадок, как из-за бессмысленности работы и сопротивления колхозников, так и благодаря политическим переменам в Москве.

Не отрицая бесспорных выгод разделения труда и иерархической координации для некоторых задач, я хочу привести пример других социальных институтов, которые являются полифункциональными, пластичными, разносторонними и приспособляемыми, другими словами, институтов, которые в большой мере сформированы метисом. Тот факт, что люди, захваченные ограниченными системами формального порядка, кажутся постоянно работающими в своих собственных интересах, делая систему более многосторонней, - один из признаков общего процесса «социального приручения». Другой показатель – это социальная притягательность самостоятельности и разнообразия, что видно, например, в популярности кварталов смешанного назначения у Джекобс и в неизменной привлекательности занятия собственным бизнесом.

Разнообразие и определенные формы сложности кроме своей привлекательности имеют и другие преимущества. В природных системах, как мы знаем, эти преимущества многообразны. Естественный лес, поликультурные посевы и сельское хозяйство с открытым опылением могут не быть столь же производительными за короткий промежуток времени, как монокультурные леса и поля с идентичными гибридами.  Но совершенно очевидно, что они более устойчивы, более самостоятельны, менее подвержены заболеваниям и опасностям со стороны окружающей среды и меньше нуждаются во внешних усилиях для самосохранения. Каждый раз, когда мы заменяем «естественный капитал» (такой, как запасы рыбы в естественных водоёмах или девственные леса) тем, что можно назвать «культивированным естественным капиталом» (вроде рыбных хозяйств или лесных плантаций), мы приобретаем лёгкость присвоения и немедленную продуктивность за счёт больших расходов по эксплуатации и малой  «избыточности, способности к самовосстановлению и надёжности»¹⁴. Если трудности со стороны окружающей среды, с которыми сталкиваются такие системы, являются сравнительно скромными и предсказуемыми, то определенное упрощение могло бы быть и относительно устойчивым¹⁵. Однако при прочих равных условиях меньшее разнообразие культивированного естественного капитала делает его более уязвимым и нежизнеспособным. Проблема состоит в том, что в большинстве экономических систем внешние издержки (например, загрязнение воды или воздуха или истощение невосполнимых ресурсов, включая сокращение биологических разновидностей) накапливаются намного раньше, чем становится нерентабельной сама практическая деятельность (в узком смысле, оцениваемом по соотношению прибылей и убытков.

Мне кажется, аналогично можно рассмотреть социальные институты, для которых недолговечность ригидных и узконаправленных централизованных форм резко контрастирует с адаптивностью более гибких, многоцелевых и нецентрализованных. Пока ближайшее проблемное окружение института остаётся повторяющимся, устойчивым и предсказуемым, набор определённых установившихся практик может оказаться исключительно эффективным. Но в большинстве экономических структур и в человеческих делах вообще так бывает редко, и такая рутинная практика перестанет работать, если среда вдруг заметно изменится. Долгосрочное существование некоторых социальных институтов – семьи, небольшого сообщества, мелкого хозяйства, семейной фирмы в определённых делах – есть результат их определённой приспособляемости к резко меняющимся обстоятельствам. Они никоим образом не являются бесконечно приспосабливаемыми, но при этом пережили не одно предсказание своего неизбежного упадка. Небольшое семейное хозяйство, в результате мобильности своей рабочей силы (включая использование детского труда), способности к быстрой смене культур или видов домашнего скота и склонности к использованию разнообразных возможностей, сумело сохраниться среди конкурирующих экономических структур, а множество огромных высокоразвитых механизированных и специализированных акционерных и государственных хозяйств потерпело неудачу¹⁶. В секторе экономики, где более важны местное знание, быстрая реакция на погоду и состояние сельскохозяйственных культур, а также низкие накладные расходы (малость!), чем в крупной промышленности, семейная ферма имеет значительные преимущества.

Даже в огромных организациях многообразие приносит дивиденды стабильностью и способностью к быстрому восстановлению. Город, имеющий однонаправленное производство, как, например, жемчужина в короне сталинской металлургической промышленности, Магнитогорск, уязвим, когда меняется технологический процесс и требуется производить новые изделия, а неспециализированный город, в котором много предприятий и разнообразной рабочей силы может перенести довольно сильные удары. Поразительно, что в наиболее индустриализированных экономиках сложные и зачастую низкодоходные способы добывания пропитания, домашняя заготовка продовольствия, неучитываемая работа и широко распространены, и необходимы, хотя едва отражаются в большинстве форм экономической отчётности¹⁷. Примером могут служить развитые семейные фирмы из Эмилии-Романья, Италия, которые поколениями процветали на чрезвычайно конкурентном мировом рынке текстиля благодаря сети согласованных взаимоотношений, адаптивности и высоко квалифицированной и стабильной рабочей силе. Одновременно семейные фирмы укоренялись в местном обществе, в котором все знали друг друга и которое за несколько столетий приобрело большой опыт совместной жизни и гражданские навыки¹⁸. Эти фирмы вместе с плотными, разнообразными сообществами, в которые они были внедрены, воспринимались все менее архаично и казались идеально подходящими для экономики постиндустриального капитализма. Даже в узких границах рыночной конкурентоспособности в либеральных индустриальных обществах поливалентные, адаптивные, небольшие структурные единицы имеют больше преимуществ, чем мог бы вообразить любой приверженец высокого модернизма 1920-х годов.

И более того – как только мы оцениваем такие поливалентные учреждения в соответствии с более широкими критериями, пример становится даже более веским. Если рассуждать на этом уровне, нужно возвратиться к ранее поставленному вопросу: какого сорта люди вынашивают мысль о подобных учреждениях? Лучше всех установил связь между экономической предприимчивостью и политическими навыками Томас Джефферсон в своем прославлении мелких фермеров-землевладельцев. Джефферсон был уверен, что самостоятельность и навыки, нужные для ведения независимого сельского хозяйства, помогли взрастить гражданина, привыкшего ответственно принимать решения, имеющего достаточно собственности, чтобы избежать социальной зависимости, и включенного в традицию обсуждения проблем и ведения переговоров со своими согражданами. Короче говоря, сословие мелких фермеров-землевладельцев было идеальной основой для демократического гражданства.

К любой запланированной, построенной и узаконенной форме социальной жизни можно применить сравнительный тест: до какой степени обещает она увеличить навыки, знание и чувство ответственности тех, кто является её носителем? На более узком институциональном уровне вопрос звучал бы так: насколько глубоко эта форма отмечена ценностями и опытом тех, кто её составляет. В каждом случае целью является различение ситуаций, допускающих лишь незначительную модификацию (а то и вовсе никакой), и ситуаций, поддерживающих развитие и применение метиса.

Здесь может помочь простой пример со сравнением военных памятников.  Мемориал ветеранов Вьетнама в Вашингтоне, судя по количеству и интенсивности его посещений, несомненно, является одним из наиболее удачных военных мемориалов. Построенный по проекту Майи Лин, мемориал представляет собой неглубокую траншею, внешняя стенка которой облицована черным полированным гранитом. На стене высечены имена погибших и пропавших без вести. Имена перечисляются не по алфавиту и не по принадлежности военным подразделениям, а в хронологическом порядке, по точной или предполагаемой дате гибели¹⁹. Другого словесного или скульптурного выражения отношения к войне нет, что вряд ли удивительно в свете того, какие политические бури все еще возбуждает эта война²⁰. Особенно примечательно то, как вьетнамский мемориал  влияет на людей, приходящих посетить его, особенно на тех, кто приходят сюда, чтобы отдать дань уважения памяти друга или любимого. Они касаются имен, вырезанных на стене, гладят их и оставляют свои произведения и памятные подарки, от стихов и женской туфли на высоком каблуке до бокала шампанского и набора карт «полного дома» в покере. Эта дань памяти погибших настолько обильна, что музей создал для них специальное здание. Картина множества людей, стоящих вместе у стены, прикасающихся к именам своих любимых, погибших на одной и той же войне, трогает человека независимо от его отношения к самой войне. Я уверен, что значительная часть символической мощи мемориала состоит в том, что он дает возможность посетителям воздать почести умершим и тем самым выразить собственные смыслы, свою историю и свою память. Мемориал требует сопереживания для полного осознания его значения. Хотя его нельзя сравнить с тестом Роршаха, тем не менее Мемориал достигает своей цели и тем, что люди ему приносят, и тем, какое впечатление производит он сам.

А теперь сравним Мемориал ветеранов Вьетнама с другим, сильно отличающимся от него, американским военным мемориалом: скульптурной группой, изображающая подъем американского флага на горе Сурибачи на саммите на острове Иводзима во Второй мировой войне. Волнующая сама по себе, относящаяся к заключительному моменту победы, завоёванной огромной ценой человеческих жизней, Иводзимская группа явно героична. Её патриотизм (символизируемый флагом), её указание на победу, её преувеличенный масштаб и её неявная тема единства в победе оставляют мало места для сопереживания, которое ожидается от зрителя. Учитывая единодушие, с которым относились и относятся к той войне в Соединенных Штатах, совсем неудивительно, что Иводзимский мемориал должен был быть монументальным и внятным в своём посыле. Иводзимский памятник, хотя и не вполне «самодостаточный», все же символически более независим, как и большинство военных памятников.  Посетители могут испытывать благоговейный трепет, вглядываясь в образ, который благодаря фотографии и скульптуре стал символом войны на Tихом океане, но они скорее получают от него сообщение, чем взаимодействуют с ним²¹.

Социальный институт, форма или предприятие, которое сформировалось под влиянием метиса людей, занятых в нём, расширит рамки своего опыта и навыков.  Следуя совету поговорки «пан или пропал», дружественный метису социальный институт использует и обновляет ценные для общества товары. Это, конечно, не может служить лакмусовой бумажкой для всех социальных форм. Все социальные формы «искусственно» сконструированы, чтобы служить целям человека. Когда цель – узкая, простая и постоянная во времени, ее можно кодифицировать, и иерархическая рутина, возможно, будет наиболее адекватна в небольшом промежутке времени. Однако даже в таких случаях мы должны осознавать цену человеческих затрат, сводящих на нет результаты рутинной деятельности, и на возможное сопротивление такому исполнению.

Когда же качество учреждения и продукт его деятельности зависит от наличия энтузиазма участников, такая лакмусовая проба имеет смысл. Например, при строительстве жилья успех нельзя оценить, не узнав мнения тех, кто в нем живет.  Проектировщики жилья, которые принимают как должное разнообразие человеческих вкусов и неизбежные (и непредсказуемые) изменения в составе семьи, с самого начала предусмотрят некоторые вариации, создавая гибкие строительные проекты и поэтажные планы, которые можно менять. Тем же способом разработчики планов кварталов обеспечат разнообразие и комплексность, которые помогут гарантировать их жизнеспособность и долговечность. Кроме того, те, кто занимается планированием и зонированием, обычно не ставят своей задачей дать гарантию того, что в конце концов кварталы дойдут до разработанных ими форм.  Можно представить много типов общественных институтов – школы, парки, детские площадки, гражданские ассоциации, деловые предприятия, семьи, даже планирующие органы, – которые вполне можно оценить с тех же самых позиций.

Многие общественные институты в либеральных демократических государствах уже принимают такую форму и могут служить образцами для моделирования новых. Можно  сказать, что сама демократия основана на предположении, что метис населения страны – в опосредованном виде – непрерывно изменяет законы и политику страны. Право по обычаю, как общественный институт, обязано своей долговечностью тому факту, что оно является не окончательной кодификацией неких правил, а, скорее, набором процедур для непрерывного приспосабливания неких широких принципов к новым обстоятельствам. Наконец, наиболее характерный из всех человеческих общественных институтов, язык, является и наилучшей моделью: он представляет собой структуру смыслов, последовательность, которая никогда не останавливается в своем развитии и даёт широкий простор импровизациям всех говорящих на нём.