Вадим Роговин

1937

К оглавлению

XXXIX

Облава на троцкистов за рубежом "Ни одна фракция в истории рабочего движения, - писал Троцкий в 1937 году, - не подвергалась таким злобным и отравленным преследованиям, как так называемые "троцкисты"[1]. Эти слова характеризовали положение приверженцев Троцкого не только в СССР, но и в капиталистических странах.

В то время, когда в Советском Союзе "троцкистов" расстреливали по обвинениям в сотрудничестве с немецкими спецслужбами, гитлеровская власть преследовала сторонников IV Интернационала в Германии. В конце 1936 года в Данциге была раскрыта троцкистская нелегальная группа "Спартакус". Из шестидесяти её членов десять были преданы суду по обвинению в ведении антифашистской пропаганды и выступлениях против участия Германии в испанской войне.

В обвинительном заключении указывалось, что данцигские троцкисты "втаптывали в грязь всё немецкое и, наоборот, возвеличивали Советскую Россию". В свою очередь германские сталинисты незадолго до процесса заявляли, что "троцкистский филиал в Данциге давно уже является шпионским и провокаторским центром данцигского гестапо".

В отклике на данцигский процесс Троцкий отмечал, что подсудимые на нём в отличие от подсудимых московских процессов не отрекались от троцкизма, а открыто говорили о своей солидарности с движением IV Интернационала. Другое отличие между данцигским и московскими процессами Троцкий видел в том, что в Данциге суд ограничился сравнительно небольшими сроками тюремного заключения и не обвинял подсудимых в вымышленных преступлениях. Троцкий объяснял это тем, что "тоталитарный режим в Данциге ещё молод, и общественное мнение самой правящей партии не подготовлено к таким мероприятиям... ГПУ даёт уроки гестапо"[2].

Спустя несколько месяцев суд над местной группой троцкистов состоялся в Гамбурге. Обвиняемые были приговорены к 5-10 годам тюремного заключения. Во время следствия они подвергались пыткам, а один из них покончил с собой, чтобы положить конец мучениям.

В буржуазно-демократических странах сталинская агентура неустанно провоцировала власти на преследование троцкистов. В этой связи провокационную роль играла также советская печать, объявлявшая зарубежных троцкистов агентами фашистских спецслужб, ведущими подрывную работу против своих правительств. Только за февраль-март 1937 года на страницах "Правды" появились статьи "Троцкисты под покровительством польской разведки", "Подрывная работа троцкистов в Бельгии", "Разоблачение троцкистов в США", "Происки троцкистских агентов Франко", "Гнусная комедия троцкистских пособников Франко" и т. п.[3]. В статье "Шпионский интернационал (троцкисты на службе фашистских разведок)" "разоблачались" "итальянский шпион и одновременно агент югославской охранки" Цилига, "выродки Рут Фишер и Маслов", "старый шпион А. Нин", "прожжёный авантюрист, проходимец Суварин, который в своих грязных брошюрках, по заданию своего шефа - бандита Троцкого восхваляет убийц товарища Кирова (т. е. жертв процесса 16?ти - В. Р.)" и многие другие деятели троцкистских и иных антисталинских коммунистических групп в разных странах. "Вся эта троцкистская мразь, предводительствуемая обер-шпионом Троцким и его отпрыском Седовым, - говорилось в статье, - объединена в международную шпионскую организацию, руководимую германским гестапо, японской, итальянской и другими разведками". С нескрываемой злобой автор статьи писал о Л. Карденасе, обвиняя его в том, что "благодаря нажиму и прямым угрозам реакционных и фашистских кругов Америки,., он разрешил Троцкому жить в Мексике". "Гонимый проклятиями и ненавистью рабочего класса, - завершал свою статью автор, - гнусная гадина Троцкий безопаснее всего чувствует себя под охраной полиции и тайной разведки. Так было в Норвегии, так получилось и в Мексике"[4].

Вслед за советской печатью зарубежные органы сталинистов распространяли домыслы о подрывной работе троцкистских групп. Жак Дюкло, один из лидеров французской компартии, объявил делом рук троцкистов террористические акты в Париже, виновников которых полиция не сумела обнаружить. Нью-Йоркская газета "Дейли Уоркер" опубликовала статью, обвинявшую китайских троцкистов в связях с японским генеральным штабом.

Эта пропагандистская кампания сталинистов шла рука об руку с попытками спровоцировать "троцкистские" процессы за рубежом. Весной 1937 года начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий сказал Кривицкому, что бывший руководитель советской агентуры в США Маркин, убитый три года назад при таинственных обстоятельствах, начинил троцкистами всю советскую разведывательную службу в Америке. Это "замечание о "троцкистах" в американской службе ОГПУ, - рассказывал впоследствии Кривицкий, - очевидно, означало, что что-то готовилось именно в США. Слово "троцкисты" употреблялось советскими должностными лицами для обозначения любых оппонентов Сталина"[5]. По сведениям, имевшимся у Кривицкого, НКВД провоцировало "троцкистско-фашистский" процесс в Соединенных Штатах, планируя замешать в него американских троцкистов и других противников Сталина из числа бывших членов компартии США.

Особенно активно сталинская агентура действовала в тех странах, которые поддерживали дружественные отношения с Советским Союзом. "Пользуясь международными затруднениями, на всё готовыми наёмниками Коминтерна и, не в последнем счете, ресурсами возросшей золотой промышленности, - писал по этому поводу Троцкий, - Сталин надеется добиться применения тех же методов (что и в СССР. - В. Р.) и в других странах". Эти его усилия облегчаются тем, что "реакция везде не прочь избавиться от революционеров, особенно если работу подлогов и убийств из-за угла берёт на себя иностранное "революционное" правительство, при содействии внутренних "друзей", оплаченных из того же иностранного бюджета"[6].

Весной 1937 года Сталин попытался организовать "троцкистский процесс" в Чехословакии, правительство которой испытывало всё больший нажим со стороны Германии и поэтому стремилось к сближению с Советским Союзом. Главной жертвой намечавшегося процесса был избран один из старейших деятелей немецкого рабочего движения Антон Грилевич, исключённый из КПГ в 1927 году за участие в группе левой оппозиции. С 1930 года Грилевич руководил издательством, выпускавшим книги Троцкого, был официальным издателем "Бюллетеня оппозиции" и редактором журнала "Перманентная революция", органа немецких сторонников IV Интернационала. В марте 1933 года штурмовиками был учинён налёт на квартиру Грилевича, вслед за чем он эмигрировал в Чехословакию, где продолжал издавать работы Троцкого.

В "Записках" И. Райсса сообщалось, что сталинская агентура предоставила чешской полиции материалы, изображавшие Грилевича агентом гестапо, и что Сталин часто звонил Ежову, запрашивая, как продвигается "дело Грилевича". В этой связи Райсс отмечал, что Сталин был "готов сделать всё, чтоб иметь троцкистский процесс в Европе"[7].

Это свидетельство дополняет рассказ Кривицкого о телефонном разговоре Слуцкого с Ежовым. После этого разговора, свидетелем которого случайно оказался Кривицкий, Слуцкий сказал ему:

- Сталин и Ежов думают, что я могу производить аресты в Праге, как в Москве.

- Что Вы имеете в виду? (спросил Кривицкий)

- Требуется суд над троцкистскими шпионами в Европе, - ответил Слуцкий. - Это имело бы огромный эффект, если бы удалось его устроить. Пражская полиция должна арестовать Грилевича. Вообще говоря, они готовы сотрудничать (с НКВД - В. Р.), но с чехами нельзя обходиться попросту, как мы обходимся со своими. Здесь, в Москве, достаточно открыть пошире ворота Лубянки и гнать туда столько, сколько надо. Но в Праге остались ещё легионеры (бывшие члены чехословацкого легиона, поднявшего в 1918 году антисоветский мятеж. - В. Р.), и они саботируют наши действия[8].

В июне 1937 года Грилевич был арестован пражской полицией, которая предъявила ему чемодан, оставленный им у одного из товарищей. В нём находились брошюры, листовки и деловые письма, которые никак нельзя было представить в качестве вещественных доказательств шпионской деятельности. Поэтому в чемодан были подброшены фальшивые паспорта, фотоплёнка со снимками шпионских документов и немецкая печать, дающая право на переход границы с Германией. Грилевич смог доказать, что все эти вещи ему не принадлежат. Тогда полицейские стали допрашивать Грилевича относительно его мнения о московских процессах. При этом, по словам Грилевича, они "весьма резко, прямо-таки злобно защищали сталинские судебные подлоги"[9]. После нескольких месяцев заключения в следственной тюрьме Грилевичу было вручено постановление о запрещении его пребывания в Чехословакии. На этом основании его поместили в пересыльную тюрьму, а затем заставили перейти австрийскую границу.

Не ограничиваясь подобными провокациями, сталинская агентура организовывала террористические акты против зарубежных троцкистов. Для этого была создана особая группа при иностранном отделе НКВД, в которую входили политэмигранты, отбиравшиеся туда руководством Коминтерна.

Наиболее нашумевшим политическим убийством стала зверская расправа с Игнатием Райссом, одним из ведущих работников советской контрразведки в Европе.

XL Прозрение и гибель Игнатия Райсса Биография Райсса, ставшего первым "невозвращенцем" из числа старых большевиков, была типичной биографией пролетарского революционера. Вступив в революционное движение ещё до Октябрьской революции, Райсс на протяжении многих лет находился на нелегальной работе в странах Центральной и Восточной Европы, где неоднократно подвергался арестам и тюремному заключению.

В середине 30?х годов Райсс и Кривицкий, возглавлявший службу внешней разведки в Западной Европе, собирали информацию о военных приготовлениях Германии. Как отмечает швейцарский историк Петер Хубе, они "не считали себя агентами в нынешнем понимании этого слова, они называли себя солдатами мировой революции. Октябрьская революция была для них первым выстрелом войны, объявленной социальному неравенству и национальному угнетению"[10].

Придя к выводу, что сталинский режим перерождается в фашизм, Райсс связался со Сневлитом (депутатом голландского парламента, разделявшим взгляды Троцкого), сообщив ему, что в Москве принято решение о ликвидации любыми средствами наиболее активных зарубежных приверженцев Троцкого.

Окончательно решив порвать со Сталиным, Райсс написал письмо в ЦК ВКП(б), в котором заявлял: "Верно, что летчикам-рекордсменам легче добиться расположения американских леди и отравленной спортом молодёжи обоих континентов, чем нам завоевать общественное мнение и потрясти мировую совесть! Но... ничто не будет забыто и ничто не будет прощено... "Гениальный вождь, отец народов, солнце социализма" должен будет дать ответ за все свои дела". Райсс заявлял, что чувствует в себе "достаточно сил, чтобы "начать всё сначала". А дело именно в том, чтобы "начать всё сначала", в том, чтобы спасти социализм". Письмо заканчивалось призывом: "Назад к Ленину, его учению и делу... Вперёд к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию IV Интернационала!"[11].

Вместе с письмом Райсс отослал в Москву орден Красного Знамени, которым он был награждён в 1928 году. Объясняя этот поступок, он писал, что отказывается носить орден, который теперь вручают палачам революционеров. В подтверждение этого Райсс сообщал, что недавно в "Известиях" встретил в списке награждённых имена лиц, приводящих в исполнение смертные приговоры.

Райсс вручил письмо для передачи в Москву Л. Грозовской, работавшей в советском торгпредстве в Париже. Грозовская передала письмо заместителю начальника иностранного отдела НКВД Шпигельглазу, прибывшему за границу для проведения чистки советских разведывательных служб, включавшей похищение или убийство разведчиков, отказывающихся вернуться в СССР.

Показав письмо Кривицкому, Шпигельглаз потребовал от него принять участие в немедленной ликвидации Райсса. Сразу же после этого разговора Кривицкий предупредил Райсса о грозящей ему опасности. На следующее утро Райсс скрылся из Парижа.

После исчезновения Райсса началась охота за ним сталинской агентуры. Роль "подсадной утки" была поручена советской разведчице Шильдбах, которую связывала с Райссом многолетняя совместная работа. Райсс доверял ей, поскольку она говорила ему о собственных колебаниях и своём намерении последовать его примеру. Приехав к Райссу в Швейцарию, Шильдбах предложила ему провести вечер в ресторане неподалеку от города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выбежало несколько человек, напавших на Райсса. Наутро его тело, изрешечённое пулями, было обнаружено швейцарской полицией.

В 1956 году на слушаниях американской комиссии по вопросам национальной безопасности Лола Даллин осветила некоторые подробности убийства Райсса. Она сообщила, что Седов по соображениям конспирации не только не назвал своим ближайшим сотрудникам имени Райсса, но некоторое время даже не встречался с ним. Их первая встреча была назначена во французском городе Реймсе, куда Райсс собирался направиться сразу же после встречи с Шильдбах. Позднее французская и швейцарская полиция установили, что запасная группа убийц ожидала Райсса в Реймсе, на тот случай, если террористический акт в Швейцарии не удастся[12].

Всего в организации убийства Райсса принимало участие не менее 20 человек, в том числе группа русских эмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, бывшим белогвардейским офицером и мужем Марины Цветаевой. Эфрон принадлежал к эмигрантскому течению "евразийцев", которые в начале 30?х годов заявили о своей просоветской ориентации. В этих кругах много говорилось о реализации Сталиным "судьбоносной русской идеи" и помехах этому со стороны троцкистов.

Один из парадоксов 30?х годов состоял в том, что в то время, когда в Советском Союзе росло число людей, мечтавших вырваться из страны, чтобы избежать кошмара сталинских чисток, в рядах эмиграции увеличивалось число "возвращенцев", восторженно воспринимавших перемены, происходящие в СССР, и стремившихся к возвращению на родину. К ним относился Эфрон, подавший в 1931 году в советское посольство прошение о выдаче советского паспорта и выразивший готовность "загладить свою вину" перед Советской властью путём выполнения поручений ГПУ. Как писала Цветаева своей близкой подруге, "С. Я. совсем ушёл в Советскую Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет"[13].

В 1934 году Эфрон стал генеральным секретарём "Союза возвращения на родину", - эмигрантской организации, находившейся на содержании ГПУ. Как указывалось в "Бюллетене оппозиции", "Союз возвращенцев" на самом деле является центральным вербовочным бюро ГПУ в Париже"[14].

Члены "Союза возвращения" получали деньги от резидентов НКВД и гордились этим как подтверждением того, что Советская Россия простила своих раскаявшихся сынов. Агентурная работа самого Эфрона оплачивалась настолько "прилично", что он впервые за долгие годы получил возможность материально обеспечивать семью. Цветаева знала, что несколько сотен франков, которые нигде не работавший Эфрон ежемесячно приносил домой, представляли плату за сотрудничество с ГПУ-НКВД. В октябре 1937 года в беседе с корреспондентом эмигрантской газеты "Последние новости" она сказала: "Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался"[15].

Эфрон и его друзья по "Союзу" принимали участие в самых грязных зарубежных операциях НКВД. В ноябре 1936 года именно ими был осуществлён налёт на институт Николаевского с целью похищения архивов Троцкого. С 1935 года группе Эфрона было поручено систематическое наблюдение за Седовым. Как вспоминал эмигрант В. Б. Сосинский, Эфрон "обязательно хотел познакомиться с сыном Троцкого... Он мне говорил: "Просто хочу на него посмотреть". Пришёл. Я ему его показал. И тут Сергей Яковлевич подошёл к нему чуть ли не вплотную, под предлогом интервью, которое он якобы хотел взять для какой-то газеты. Тот его выгнал. На самом деле он приходил, чтобы запомнить его лицо, он его опознавал"[16].

В письме Троцкому от 1 ноября 1937 года Седов сообщал некоторые результаты расследования убийства Райсса. Было установлено, что группа, подготовившая убийство, вначале занималась слежкой за Седовым. Рядом с домом, в котором жил Седов, поселился эмигрант Смиренский (впоследствии арестованный по делу Райсса), который вместе с Ренатой Штейнер (эмигранткой, завербованной Эфроном) и другими сообщниками следил за передвижениями Седова. Когда Седов выехал на отдых, Штейнер поселилась в одном с ним пансионате, а Эфрон и Смиренский обосновались в том же городке, где получали от неё ежедневные доклады. В январе 1937 года группа Эфрона готовила покушение на Седова в городе Мюлузе, куда Седов должен был приехать для встречи с швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Это покушение сорвалось из-за внезапной болезни Седова, помешавшей его поездке в Мюлуз, где на протяжении пяти дней его поджидали террористы. Дальнейшая охота за Седовым была на время прекращена, потому что Шпигельглаз поручил группе Эфрона переключиться на охоту за Райссом, которая в Москве считалась более неотложным делом. Седов сообщал, что Эфрон был главным организатором убийства Райсса и что никто из прямых убийц не был пойман[17].

В книге "Агенты Москвы" А. Бросса справедливо называет Райсса и Эфрона "двумя полюсами сталинизма". "Изначальный коммунизм, из которого вырастает... мировоззрение Райсса, с его неприятием набиравшего силу сталинизма, Эфрон воспринимает как противную ему, враждебную культуру... С одной стороны, наследство, доставшееся сталинизму, которое уничтожали, делая вид, что бережно хранят его, гордятся им; с другой - новый радикализм, лишённый корней и малейшего подобия законности, псевдоромантизм грубой силы и жестокости"[18].

В заключительном протоколе французской полиции по делу об убийстве Райсса указывалось: "если Эфрон фактически не участвовал в самой организации ликвидации Райсса, то только потому, что значимость этого дела его беспокоила и ему казалось предпочтительней поручить эту функцию одному из своих товарищей"[19].

Автомобиль, в котором находились убийцы Райсса, был взят напрокат Ренатой Штейнер. Вскоре после убийства швейцарская полиция обнаружила этот брошенный автомобиль со следами крови и арестовала Штейнер. Её показания вывели расследование на других участников группы Эфрона.

Французская полиция допросила Цветаеву, предъявив ей для опознания копии телеграмм, посланных Эфроном участникам убийства. Цветаева заявила, что уверена в непричастности Эфрона к этому преступлению и отказалась идентифицировать его почерк на телеграммах.

В связи с грозившим ему арестом Эфрон был переправлен в СССР, куда несколькими месяцами ранее прибыла его дочь Ариадна, разделявшая его взгляды. Эфронов вместе с другими близкими им "возвращенцами" поселили на бывшей даче Томского.

В июне 1939 года в СССР возвратилась Цветаева с четырнадцатилетним сыном. Спустя два месяца начались аресты "возвращенцев". 22 августа была арестована Ариадна, а 10 октября - С. Эфрон и несколько его товарищей.

Из опубликованных материалов следственного дела Эфрона явствует, что он на следствии назвал имена около тридцати человек, завербованных им для "секретной работы" по заданиям НКВД. В этом списке значились несколько лиц, которых французская и швейцарская полиция допрашивала по делу об убийстве Райсса[20].

Суд над Эфроном и несколькими другими "возвращенцами", обвинёнными в "работе на французскую разведку" и стремлении "причинить вред дружественным отношениям СССР с Германией", состоялся в июле 1941 года. Все подсудимые были приговорены к расстрелу. Ариадна Эфрон, проходившая по другому делу, провела долгие годы в тюрьмах и ссылке. В заявлении, направленном после своей реабилитации в военную прокуратуру, она писала: "Отец, в прошлом белоэмигрант, в дальнейшем искупивший свои ошибки, свою вину перед Родиной, сделал всё, чтобы их искупить. Долгие годы он вёл разведывательную работу за границей, организовав во Франции сильную группу разведчиков". В другом её ходатайстве о реабилитации Эфрона говорилось о "задании, данном Шпигельглазом группе, руководимой моим отцом"[21].

В реабилитационной справке по делу Эфрона, составленной следственным управлением КГБ, указывалось: "В течение ряда лет Эфрон использовался как групповод и активный наводчик-вербовщик, при его участии органами НКВД были завербованы ряд белоэмигрантов... В Советском Союзе Эфрон проживал под фамилией Андреева на содержании органов НКВД"[22].

В ходе расследования убийства Райсса швейцарской полицией была установлена причастность к убийству четырёх сотрудников советского торгпредства в Париже. Трое из них сумели своевременно покинуть Францию. Французская полиция успела арестовать только Грозовскую, выдачи которой требовали швейцарские власти. Однако вскоре она была освобождена под крупный денежный залог и, несмотря на данную ею подписку о невыезде, исчезла из Франции.

Судьбы других участников убийства сложились по-разному. Шильдбах бежала в СССР и в декабре 1938 года была приговорена к пяти годам ссылки в Казахстан. Убийца Райсса Аббиат бесследно исчез; его матери, проживавшей в Париже, был переведён из Москвы чек на 10 тысяч франков[23].

После убийства Райсса агенты Ежова начали охоту за его архивом, хранившимся у его вдовы. Посетивший Кривицкого резидент советской разведки сообщил в отчаянии, что его заставляют не останавливаться ни перед чем ради кражи записей и писем Райсса. Кривицкий дал ему совет, каким образом следует саботировать это задание[24]. Часть записей Райсса, раскрывавших кухню московских процессов, была опубликована в декабрьском номере "Бюллетеня оппозиции" за 1937 год.

В статье "ГПУ убивает и за границей" Л. Седов писал: "Отец народов" со своими Ежовыми слишком хорошо знает, сколько потенциальных Райссов имеется во всех аппаратах (СССР и Коминтерна. - В. Р.). Лозанское убийство должно им всем - и не только им - послужить предупреждением... С тем большей энергией обязана рабочая печать и рабочие организации разоблачать сталинские преступления. Только широкая огласка преступления поможет надеть намордник на взбесившегося узурпатора"[25].

Если покушения на "троцкистов" в буржуазно-демократических странах носили единичный характер, то ареной массового террора против зарубежных троцкистов и других противников Сталина из числа революционеров стала республиканская Испания.

XLI "Не переступать линию артиллерийского огня!" Революционное движение в Испании развёртывалось с 1931 года, когда в этой стране была свергнута монархия. 27 апреля этого года Троцкий направил в Политбюро ЦК ВКП(б) письмо, в котором предупреждал, что если в Испании не будет достигнуто единство революционных сил, то они неизбежно потерпят поражение, которое "почти автоматически приведёт к установлению в Испании настоящего фашизма в стиле Муссолини". Это письмо Сталин переслал членам Политбюро в сопровождении озлобленной записи: "Думаю, что господина Троцкого, этого пахана и меньшевистского шарлатана, следовало бы огреть по голове через ИККИ. Пусть знает своё место"[26].

На протяжении последующих пяти лет Сталин не уделял событиям в Испании никакого внимания, Советский Союз не имел даже дипломатических отношений с этой страной. Положение изменилось после того, как на выборах в феврале 1936 года победил Народный фронт, а спустя ещё пять месяцев произошёл фашистский мятеж генерала Франко, которому с самого начала была оказана помощь со стороны Германии и Италии, направивших в Испанию свои экспедиционные силы. 30 июля - за сто дней до того, как первые советские самолеты оказались на вооружении республиканской армии, немецкие и итальянские эскадрильи уже бомбили Мадрид и другие испанские города. Безраздельное хозяйничанье в испанском небе вражеских самолетов, беспощадно истреблявших мирное население, серьёзно ослабляло республиканские силы.

В этих условиях французский премьер-министр Леон Блюм провозгласил принцип невмешательства в испанские события. "Демократические" правительства Европы отказались оказать помощь законному правительству Испании в его борьбе против мятежников, поддержанных открытой интервенцией фашистских держав. Такая политика прикрывалась заключённым в сентябре 1936 года международным соглашением, запрещавшим экспорт и транзит оружия и военных материалов в Испанию. Для контроля за этим соглашением был создан "комитет по невмешательству" с участием представителей 26 стран, включая Советский Союз.

Несмотря на своё участие в этом комитете, Германия и Италия отнюдь не ослабили помощь испанским мятежникам. Осенью 1936 года на стороне Франко сражались 150 тысяч итальянцев и 50 тысяч немцев. Немецкие и итальянские суда осуществляли блокаду берегов Испании.

4 сентября в Мадриде было образовано правительство во главе с левым социалистом Ларго Кабальеро, в которое вошли все партии Народного фронта, включая коммунистов. Это правительство стало придерживаться ориентации на Советский Союз, от которого оно ожидало активной помощи в борьбе с мятежниками и интервентами.

"Советское вмешательство (в испанскую войну. - В. Р.), - писал Кривицкий, - могло бы стать в определённые моменты решающим, если бы Сталин рискнул действовать на стороне законного правительства, как Муссолини рисковал действовать на стороне Франко. Но Сталин не хотел ничем рисковать... Он старался всё время действовать так, чтобы не втянуть советскую сторону в большую войну". К этому прибавлялось недоверие Сталина к политике Народного фронта, которую он считал пригодной лишь для того, чтобы "с помощью всякого рода "попутчиков" и просто одураченных людей ставить у власти правительства, дружественно настроенные к Советскому Союзу". При этом условии Сталин был готов порвать с международно-революционными задачами и препятствовать перерастанию революционных выступлений народных масс в социалистические революции. Он исходил из того, что послушные его приказам зарубежные коммунисты "откажутся во имя "демократии" от своей оппозиции властям и сомкнут ряды с другими политическими партиями"[27].

Присматриваясь к событиям в Испании, Сталин придерживался затяжной тактики в вопросе о помощи республиканцам. Как указывалось в "Записках" И. Райсса, "в испанском вопросе - первоначальная реакция (Сталина. - В. Р.) помочь, потом до 6 сентября (1936 года) решительный запрет что-нибудь предпринять"[28].

Единственное, что разрешил на первых порах Сталин, - это включиться Коминтерну и советской общественности в движение, поднявшееся во всём мире в поддержку республиканской Испании. В связи с испанскими событиями в советскую пропаганду вошло понятие интернационального долга, с энтузиазмом воспринятое советскими людьми. "Испанская республика 1936-1939 гг. и её Интернациональные бригады, - вспоминает Л. Копелев, - стали нам необычайно близки ещё и потому, что они объединяли людей разных наций и разных партий. Казалось, что в Мадриде и в Каталонии пролетарии всех стран действительно соединились в общей борьбе против фашизма, в общем стремлении к справедливости и свободе. В Испании оживали наши старые идеалы, наши мечты о международном братстве, оживали именно в ту пору, когда вокруг уже лютовали бесстыдная ложь и безудержный террор"[29]. Копелев рассказывает, как он и его товарищи ревностно учили испанский язык и несколько раз тщетно писали Сталину, Ворошилову и Михаилу Кольцову, умоляя отправить их на фронт в Испанию.

О таких же настроениях, охвативших тысячи людей в капиталистических странах, писал Э. Хемингуэй в романе "По ком звонит колокол" - наиболее честном и проникновенном художественном произведении XX века, посвящённом теме революции и гражданской войны. Герой романа американский журналист Роберт Джордан не раз возвращается к мысли о том, что испанская война "может оказаться стержнем, вокруг которого повернётся судьба человечества"[30].

Многие люди как коммунистических, так и антикоммунистических убеждений полагали, что действия Сталина были продиктованы его ориентацией на мировую революцию. Хорошо разбиравшийся в сталинских политических маневрах В. Кривицкий решительно опровергал это мнение, подчёркивая, что "задачи мировой революции уже давно перестали реально занимать Сталина. Перед ним стояли исключительно задачи внешней политики Советской России". Зная об этом, никто из советских руководящих работников, связанных с международными делами, не воспринимал всерьёз кампанию, поднятую Коминтерном в защиту Испанской республики. "Упомянутое учреждение (Коминтерн), давно прозванное "лавочкой" (так называл его Сталин в кругу своего близкого окружения. - В. Р.), было отселено теперь в тихий пригород Москвы и превратилось из огненного факела, разжигавшего мировую революцию, в простой придаток сталинской внешней политики, иногда полезный как средство косвенного воздействия, иногда составлявший досадную помеху... Немногие ветераны Коминтерна, ещё преданные всей душой идеалам мировой революции, черпали в борьбе в Испании новую надежду. Старые революционеры и вправду надеялись, что испанская гражданская война заново подожжет энтузиазм в мире! Но их энтузиазм не производил на свет ни боеприпасов, ни танков, ни самолетов, ничего из того, чем фашистские державы снабжали Франко. Реальная функция Коминтерна в тот конкретный момент сводилась к тому, чтобы потопить громким шумом коробившие слух отзвуки леденящего молчания, исходившего от Сталина"[31].

Между тем испанское правительство, не имевшее собственной военной промышленности, всё больше нуждалось в современном вооружении для ведения войны. Однако правительства буржуазно-демократических государств запретили всякие поставки оружия Испанской республике, сначала государственные, потом частные, производимые капиталистическими фирмами. Единственной надеждой республиканцев оставался Советский Союз.

Осенью 1936 года положение Испанской республики стало угрожающим. Войска Франко с участием колониальных марокканских, а также германских и итальянских регулярных частей повели наступление на Мадрид. Из семи шоссейных дорог, связывавших столицу со страной, шесть были захвачены фашистами. Лишь тогда Сталин принял решение откликнуться на отчаянные призывы республиканского правительства, однако сделал это таким образом, чтобы извлечь из своей "помощи" огромную материальную выгоду. Он вступил в переговоры с руководящими деятелями Испании об оплате закупок оружия золотым запасом республики, составлявшим 600 тонн. Для маскировки этой операции Сталин приказал опубликовать указ наркома внешней торговли, запрещающий "экспорт, реэкспорт и транзит в Испанию любых видов оружия, боеприпасов и военных кораблей". Этот указ, воспринятый во всём мире как следование политике невмешательства, прикрывал создание сталинской агентурой за рубежом сети "частных фирм" для осуществления экспортно-импортных операций. Эти фирмы добивались от восточноевропейских, латиноамериканских и азиатских правительств консульских разрешений, удостоверяющих, что закупки оружия производятся для их стран. На основе этих разрешений удалось осуществить крупные закупки у французских, чехословацких, польских, голландских военных промышленников. Рыночная "свобода торговли" была в то время так велика, что даже немецкие "пушечные короли", чувствовавшие себя в относительной независимости от тоталитарного гитлеровского режима, продавали партии новейшего оружия его противникам[32].

Советская контрразведка действовала столь эффективно, что судам, везущим оружие, удавалось проходить из Одессы под изменёнными названиями и чужими государственными флагами через средиземноморские проливы, где немецкая и итальянская агентура осуществляла пристальное наблюдение за движением судов. Затем эти корабли разгружались в портах, находившихся на территории, контролируемой республиканскими властями, меняли там свои названия на русские и под советским флагом возвращались в Одессу.

Ещё до поставок Советским Союзом крупных партий оружия, в Одессу была доставлена огромная партия испанского золота. Проведение этой операции в Испании было поручено А. Орлову, именовавшемуся в целях конспирации "мистером Блэкстоном из национального банка США".

В 1957 году, на слушаниях сенатской комиссии США по вопросам национальной безопасности Орлов существенно дополнил подробности, касающиеся "золотой операции". Он назвал эту операцию уникальной и порученной ему лично Сталиным.

20 октября Орловым была получена шифрованная телеграмма, извещавшая о требовании Сталина немедленно переправить золото в СССР. Официально считалось, что оно предназначается для хранения в Советском Союзе, чтобы спасти его от возможного захвата франкистами, наступавшими на Мадрид.

Погрузка золота на советские корабли совершалась в строжайшей тайне. В Одесском порту офицеры НКВД в течение нескольких дней переносили вручную тяжёлые ящики с золотом через оцеплённое пространство, отделявшее пристань от железнодорожного вокзала, и грузили их в товарные вагоны, направлявшиеся в Москву. Руководители этого спецотряда были награждены орденом Красного Знамени, который обычно вручался за боевые подвиги.

Когда в зарубежной печати появились сообщения о получении Советским Союзом испанского золота, Москва официально опровергла "измышления" о заключении этой сделки.

На банкете, посвящённом доставке золота в Советский Союз, Сталин в присутствии членов Политбюро произнёс фразу: "Испанцы никогда не увидят своего золота, как своих ушей"[33]. Таким образом, под флагом "интернациональной помощи" Испанская республика была лишена своего главного национального богатства. Эта акция не была закреплена никаким официальным соглашением, а явилась результатом тайного сговора сталинских эмиссаров с небольшой группой лиц в испанском руководстве.

Убедившись в успехе операции с золотом, показавшей зависимость испанского правительства от Москвы, Сталин провёл на заседании Политбюро план осторожной интервенции в Испании - под прикрытием официальных заявлений о нейтралитете. При разработке этого плана Сталин исходил прежде всего из геополитических расчётов. Он полагал, что Испании суждено примкнуть либо к итало-германскому, либо к англо-французскому блоку. Понимая, что в условиях обострения межимпериалистических противоречий дружественная Испания жизненно необходима Парижу и Лондону, Сталин пришёл к выводу, что и без открытого участия Советского Союза в войне он сумеет насадить в Испании режим, находящийся под его контролем, и тем самым сможет добиться согласия Франции и Англии на союз с СССР. В дальнейшем он предполагал либо пойти на такой союз, либо превратить его в предмет торга, чтобы добиться своей заветной цели - соглашения с гитлеровской Германией (зондажные переговоры советских дипломатов с германскими политическими деятелями о таком соглашении велись на протяжении всего 1936 года).

Вторым мотивом, побудившим Сталина выступить на стороне испанских республиканцев, было стремление заручиться поддержкой зарубежных антифашистов в преддверии великой чистки. Как подчёркивал Кривицкий, западный мир не сознавал, "насколько ненадёжным в тот момент было положение Сталина у власти и насколько важным для его выживания как диктатора было оправдание его кровавых акций зарубежными коммунистами и известными приверженцами идеалистических взглядов (под последними Кривицкий имел в виду западных гуманистов такой величины, как Р. Роллан, Б. Шоу, Г. Уэллс и др. - В. Р.)- Их поддержка была ему жизненно важна. Он рисковал её лишиться, если бы не сумел оказать никакой помощи Испанской республике, не принял бы никаких мер против устрашающего эффекта великой чистки и процессов над "предателями"[34].

Наконец, решение Сталина перейти к "осторожной интервенции" в Испании в немалой степени диктовалось тем, что среди республиканцев на первых порах коммунисты составляли явное меньшинство. В июне 1936 года коммунистическая партия Испании насчитывала всего 84 тыс. членов. В рядах левых сил Испании преобладали социалисты, синдикалисты, анархисты, действовали и троцкисты со своим партийным штабом. На территории, находившейся в руках республиканцев, существовали три правительства - просоветское центральное правительство в Мадриде, независимое правительство в Басконии и Каталонское правительство в Барселоне, где особенно сильны были антисталинские силы, прежде всего ПОУМ (марксистская партия рабочего единства). Каталонский фронт был одним из наиболее важных участков обороны республики, где действовали дивизии, состоявшие из анархистов и поумовцев.

Настаивая на консолидации всех антисталинских революционных сил в Испании, В. Серж 10 августа 1936 года в письме Троцкому предлагал обратиться к анархистам и синдикалистам со следующим призывом: "Мы, революционные марксисты, считая необходимым твёрдой рукой укреплять тыл революции, одновременно заявляем, что пролетарская диктатура должна быть и будет настоящей свободой для трудящихся. Мы с вами будем бороться за укрепление свободы мнений внутри революционного движения и даем торжественное обещание делать всё, чтобы не дать бюрократии какой бы то ни было масти превратить революцию в тюрьму для рабочих по-сталински"[35].

Аналогичными настроениями были проникнуты многие из добровольцев, непрерывно прибывавших для помощи республиканцам не только со всей Европы, но и из Соединенных Штатов, Канады, Латинской Америки, Австралии, Южной Африки, Филиппин, даже из фашистских стран - Германии и Италии. Среди них было немало троцкистов и других социалистически мыслящих людей, оппозиционно настроенных по отношению к Сталину и сталинизму. Таким образом, существовала возможность возникновения в Испании мощных антифашистских и в то же время антисталинистских сил, способных принять активное участие в защите испанской революции.

Описывая атмосферу, царившую в штабах интернациональных бригад в первые месяцы гражданской войны, Хемингуэй писал: "В тех обоих штабах ты чувствовал себя участником крестового похода. Это единственное подходящее слово, хотя оно до того истаскано и затрепано, что истинный смысл его уже давно стерся. Несмотря на бюрократизм, на неумелость, на внутрипартийные склоки, ты испытывал то чувство, которое ждал и не испытал в день первого причастия. Это было чувство долга, принятого на себя перед всеми угнетёнными мира, чувство, о котором так же неловко и трудно говорить, как о религиозном экстазе, и вместе с тем такое же подлинное, как то, которое испытываешь, когда слушаешь Баха или когда стоишь посреди Шартрского или Лионского собора и смотришь, как падает свет сквозь огромные витражи, или когда глядишь на полотна Мантеньи, и Греко, и Брегейля в Прадо. Оно определяло твоё место в чём-то, во что ты верил безоговорочно и безоглядно и чему ты обязан был ощущением братской близости со всеми теми, кто участвовал в нём так же, как и ты"[36].

Это чувство революционной солидарности, охватившее тысячи людей, было способно создать в Испании могучую армию будущей международной социалистической революции, независимую от Сталина. Именно поэтому Сталин решил начать перенос методов НКВД на зарубежную арену именно с Испании. Прибывший в Европу с инспекционной поездкой Слуцкий передал Кривицкому сталинскую установку: "Мы не позволим превратить Испанию в площадку для сбора всяких антисоветских элементов, слетающихся туда со всего света. По сути дела, теперь ведь это наша Испания, часть советского фронта... А анархисты и троцкисты, даже если они борцы-антифашисты, они всё же наши враги. Они контрреволюционеры, и мы должны их выкорчёвывать"[37].

Руководствуясь названными выше соображениями, Сталин выступил с заявлением, свидетельствовавшим о начале вмешательства СССР в испанские события. В его обращении к лидеру испанских коммунистов Хосе Диасу говорилось: "Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании... Освобождение Испании от гнёта фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества"[38]. В этом послании, широко резонировавшем на весь мир, формула о "прогрессивном человечестве", пожалуй, впервые заменила классовые и революционно-интернационалистские формулы большевизма.

Спустя неделю советское правительство официально заявило, что "не может считать себя связанным соглашением о невмешательстве в большей мере, чем любой из остальных участников этого соглашения"[39]. 29 октября Кабальеро выпустил обращение к армии и населению Мадрида, в котором сообщал о начале поставок вооружения из СССР. "Сейчас, - говорилось в этом документе, - ...мы имеем танки и мощные воздушные силы... Теперь, когда у нас имеются танки и самолеты, пойдем вперёд. Победа за нами!"[40].

Это выступление прозвучало в критический момент гражданской войны, когда четыре колонны войск мятежников и интервентов достигли окраин Мадрида. Руководивший этим наступлением генерал Мола заявил, что у него имеется и "пятая колонна" - шпионская и диверсионная агентура в Мадриде и вообще в тылу республиканцев. С этого момента данное понятие вошло в мировой политический лексикон. Его сразу же стала использовать сталинская пропаганда для обоснования террора в СССР и в Испании.

Под видом добровольцев в Испанию начали прибывать советские войска. Однако Сталин, по-прежнему опасавшийся открытого втягивания СССР в испанскую войну, дал категорический приказ, чтобы советские люди "не переступали за линию досягаемости артиллерийского огня"[41]. Эта установка оставалась незыблемой на всём протяжении испанской войны. Непосредственное участие в боях принимали только советские летчики и танкисты, действовавшие под чужими нерусскими именами. Основная часть советского военного персонала выполняла функции инструкторов или технических специалистов. Все офицеры и солдаты, Красной Армии были расселены таким образом, чтобы они не соприкасались с испанским гражданским населением. Они не имели доступа в местные политические круги и никаких связей с общественностью. Неусыпный контроль над ними со стороны агентов НКВД формально мотивировался тем, что их присутствие в Испании должно сохраняться в тайне. На деле этот контроль осуществлялся "во избежание всякого риска заражения рядов Красной Армии еретическими политическими настроениями"[42].

Как писал Хэмингуэй, испанская война не выдвинула "военных гениев... Ни одного. Даже похожего ничего не было"[43]. Это тоже было следствием политики Сталина, не пожелавшего послать в Испанию ни одного из выдающихся советских полководцев. На заседании Военного совета, предшествовавшего процессу над советскими генералами (см. гл. XLIX), Сталин заявил: "Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию. Мы говорим: Нет, нам имён не надо. В Испанию мы пошлём людей мало известных... пошлём людей без имени, низший и средний офицерский наш состав"[44].

Советские вооружённые силы находились в подчинении двух человек, отобранных лично Сталиным. Одним из них был старый большевик Я. К. Берзин, руководивший до этого советской военной разведкой. Вторым эмиссаром Сталина был Сташевский, советский коммунист польского происхождения, официально занимавший пост торгпреда в Барселоне.

Берзин, не обладавший большим полководческим талантом, тем не менее играл ведущую роль в организации обороны Мадрида в конце 1936 года. Он внёс значительный вклад в формирование современной регулярной армии из недисциплинированных и некоординированных испанских вооружённых отрядов.

Во главе одной из Интернациональных бригад был поставлен генерал Штерн, который до этого, по словам Сталина, "всего навсего был секретарём у т. Ворошилова"[45]. Штерн действовал под именем генерала Клебера и считался выходцем из Австрии, натурализовавшимся в Канаде и прибывшим оттуда в Испанию. В ноябре 1936 года он был назначен командующим испанскими правительственными войсками, оборонявшимися в северном секторе Мадридского фронта. На посту командующего Интернациональной бригадой его сменил Мате Залка -венгерский писатель-эмигрант, действовавший в Испании под именем генерала Лукача.

Помимо военнослужащих, в Испанию была направлена большая группа работников НКВД во главе с уже упоминавшимся Александром Орловым. Под этим именем действовал опытный разведчик Лев Фельдбин. Официальным постом Орлова была должность военного советника испанского правительства.

На протяжении почти двух лет Орлов выполнял в Испании важные секретные поручения Сталина. Получая сведения из Советского Союза о расправах над старыми чекистами, он не сомневался, что очередь скоро дойдет и до него. "На фронтах Испании, - вспоминал он впоследствии, - особенно когда я выезжал во фронтовую зону при подготовке наступления республиканских войск, я часто оказывался под сильной вражеской бомбежкой. В эти минуты я не раз ловил себя на мысли, что, если меня убьют при исполнении служебных обязанностей, угроза, нависшая над моей семьей и нашими близкими, оставшимися в Москве, сразу рассеется. Такая судьба казалась мне более привлекательной, чем открытый разрыв с Москвой. Но это было проявлением малодушия. Я продолжал свою работу среди испанцев, восхищавших меня своим мужеством, и мечтал о том, что, быть может, Сталин падёт от руки одного из своих сообщников или что ужас кошмарных московских "чисток" минует как-нибудь сам собой"[46].

9 июля 1938 года Орлов получил телеграмму Ежова с предписанием немедленно выехать в Антверпен и встретиться на борту стоявшего там советского парохода "с товарищем, известным Вам лично... в связи с предстоящим важным заданием"[47]. Будучи достаточно искушённым в замыслах и действиях Сталина, Орлов понял, что ему готовится ловушка: вступив на борт советского корабля он будет немедленно арестован и насильственно вывезен в СССР для "ликвидации". Сразу же после получения телеграммы Орлов вылетел вместе с женой и дочерью в Канаду, а оттуда в США, где он прожил под чужим именем в течение пятнадцати лет. Лишь в начале 1953 года он решился на то, чтобы опубликовать книгу "Тайная история сталинских преступлений", в которую, однако, не были включены сюжеты о преступлениях, творившихся в Испании при его активном участии.

После появления книги Орлова им заинтересовались американские власти. На слушаниях сенатской комиссии по национальной безопасности Орлов, рассказывая о своей деятельности в Испании, упирал на то, что он являлся там советником правительства по вопросам разведки, контрразведки и ведения партизанской войны в тылу врага. Когда же сенаторы задавали ему вопросы об его участии в расправах над троцкистами и поумовцами, Орлов безоговорочно объявлял свидетельства об этом клеветой.

Действительно, Орлов, руководивший советским военно-разведывательным штабом, наладил весьма эффективную работу по обучению агентов-информаторов и координации их деятельности на территории, захваченной мятежниками. Однако не менее важной была другая сторона его работы, состоявшая в выполнении указаний Сталина?Ежова о расправе с инакомыслящими революционерами. Эту работу он координировал с руководством испанской и других компартий, деятельность которых контролировалась Пальмиро Тольятти, занимавшим пост представителя Коминтерна в Испании.

Одной из главных задач, поставленных Сталиным перед своими эмиссарами из НКВД и Коминтерна, был неослабный контроль над международными добровольческими силами. В Испании сражались 35 тысяч иностранных добровольцев из 53 стран, большинство которых входило в Интернациональные бригады. В начале гражданской войны, по словам Кривицкого, "из Советского Союза посылались бойцами в Испанию десятки иностранных коммунистов, объявленных вне закона в своих странах и проживавших в качестве эмигрантов в России. Сталин был рад от них избавиться"[48].

В других странах члены Интернациональных бригад рекрутировались по преимуществу местными компартиями. После прибытия в Испанию у них отбирались паспорта, значительная часть которых отсылалась в Москву для передачи агентам НКВД, направляемым в соответствующие страны. В ряды добровольцев засылались провокаторы, наблюдавшие за их чтением и разговорами и устранявшие людей, чьи политические взгляды отклонялись от сталинских.

Одним из руководителей расправ над подлинными и мнимыми троцкистами был секретарь ИККИ Андре Марти. В романе "По ком звонит колокол" Хемингуэй выразительно описывал деятельность Марти по истреблению интернационалистов. Капрал республиканской армии рассказывал испанским партизанам, задержанным Марти: "У него мания расстреливать людей... Этот старик столько народу убил, больше, чем бубонная чума... Но он не как мы, он убивает не фашистов... Он убивает, что подиковиннее. Троцкистов. Уклонистов. Всякую редкую дичь... Когда мы были в Эскуриале, так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению. Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы. Чтобы избежать неприятностей, посылают нас. Мы расстреливали французов. Расстреливали бельгийцев. Расстреливали всяких других. Каких только национальностей там не было... И всё за политические дела"[49].

Дезинформационные функции по "обоснованию" сталинистского террора выполнял известный советский журналист Михаил Кольцов. По словам Хэмингуэя, Кольцов, "непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании"[50]. Выполнявший наиболее важные и доверенные сталинские поручения, Кольцов во время одного из своих приездов в Москву имел длительную беседу со Сталиным и его ближайшими приспешниками, в которой подробно информировал их о положении в Испании и получил дальнейшие инструкции.

Официально Кольцов выступал в Испании корреспондентом "Правды", на страницах которой регулярно публиковались его статьи о гражданской войне, включая лживые сообщения о "троцкистских заговорах". Уже в конце 1936 года он писал о "контрреволюционной и предательской роли каталонских троцкистов", требующих "проведения совершенно несвоевременных экономических экспериментов", и выражал уверенность в том, что "Каталония создаст новое правительство"[51]. Спустя месяц Кольцов сообщал, что Троцкий давал директивы ПОУМу, в результате чего ПОУМ "перестроился по обычному троцкистскому фасону", сосредотачивается на "провокациях, налётах и мокрых делах" и "всё больше переходит на террористические рельсы". В духе официальных штампов советской пропаганды Кольцов утверждал: "Куда бы ни протянулась гнусная рука Троцкого, она сеет ложь, предательства и убийства... Всё тёмное, зловещее, преступное, все подонки, вся мразь людская слетается на его зов для гнусных разбойничьих дел"[52].

Объективное описание деятельности ПОУМа принадлежит Джорджу Оруэллу, который характеризовал ПОУМ как "одну из тех раскольничьих коммунистических партий, которые появились в последнее время во многих странах, как оппозиция сталинизму... В численном отношении это была небольшая партия, не имевшая существенного влияния за пределами Каталонии. Она была сильна исключительно большим числом политически сознательных членов в её рядах"[53]. Ополчение ПОУМ, в рядах которого сражался Оруэлл, отличалось духом социального равенства. "Генерал и рядовой, крестьянин и ополченец по-прежнему общались как равный с равным, говорили друг другу "ты" или "товарищ". У нас не было класса хозяев и класса рабов, не было нищих, проституток, адвокатов, священников, не было лизоблюдства и козыряния. Я дышал воздухом равенства и был достаточно наивен, чтобы верить, что таково положение во всей Испании. Мне и в голову не приходило, что по счастливому стечению обстоятельств я оказался изолированным вместе с наиболее революционной частью испанского рабочего класса"[54].

Именно подлинно социалистический дух, царивший в рядах ПОУМа, побуждал сталинистов распространять об этой партии злостные измышления. "Коммунисты утверждали, что пропаганда ПОУМ раскалывает и ослабляет правительственные силы, подвергая опасности исход войны... Сначала потихоньку, а потом всё более громко коммунисты стали заявлять, что ПОУМ вносит раскол в ряды республиканцев не по ошибке, а умышленно. ПОУМ был объявлен шайкой замаскированных фашистов, наймитов Франко и Гитлера, сторонниками псевдореволюционной политики, которая на руку фашистам... А это значило, что десятки тысяч рабочих, в том числе восемь или девять тысяч борцов, мёрзших в окопах, и сотни иностранцев, пришедших в Испанию сражаться с фашизмом, зачастую жертвуя налаженным бытом и правом вернуться на родину, оказались предателями, наёмниками врага. Эти слухи распространялись по всей Испании с помощью плакатов и других средств агитации, снова и снова повторялись коммунистической и прокоммунистической печатью во всём мире"[55].

По мере советского проникновения в Испанию там, по существу, развёртывались две гражданские войны. Одна - официальная война республиканцев с франкистами и вторая - тайная война против всех, кто разделял антисталинские настроения и не был склонен безоговорочно подчиняться приказам советских и коминтерновских эмиссаров.

Эта грязная война, уносившая из жизни множество честных и мужественных антифашистов и разобщавшая силы, выступавшие на стороне республики, явилась одной из главных причин военных неудач республиканцев. Другой причиной была внутренняя политика испанского правительства, отталкивавшая от революционной борьбы тысячи потенциальных борцов в Испании и во всём мире.

XLII Троцкий об испанской революции Описывая атмосферу первых месяцев гражданской войны, Эренбург подчёркивал, что не только рабочие, но и "мелкая буржуазия, крестьянство, интеллигенция ненавидели испанскую военщину, которая попирала национальную гордость... Слово "свобода", давно обесцененное во многих странах Европы, здесь ещё вдохновляло всех"[56].

Испанская республика пользовалась активной поддержкой во всём мире. На стороне республиканцев выступали не только такие замечательные испанские писатели, как Гарсиа Лорка (зверски убитый фашистами) и Рафаэль Альберта, но и прибывшие в эту страну Пабло Неруда, Андре Мальро, Николас Гильен, Джон Дос Пассос, Антуан Сент-Экзюпери, видные политические деятели (Пьетро Ненни, Луиджи Лонго и многие другие).

Логика классовой борьбы неумолимо требовала превращения испанской революции в социалистическую. Именно вокруг этого вопроса развёртывалась политическая борьба в рядах республиканцев.

Сопротивление мятежникам с первых дней сопровождалось активными революционными действиями испанских трудящихся. Крестьяне захватывали помещичью землю. Рабочие национализировали заводы и транспорт. Как только вспыхнул мятеж, они потребовали раздачи им оружия из правительственных арсеналов, на что власти, хотя и с неохотой, вынуждены были пойти. Создавались органы рабочей власти: революционные комитеты, рабочие патрули, сменившие старую буржуазную полицию, отряды рабочего ополчения, организуемые профсоюзами. Революционный характер событий в Испании вызывал крайнее беспокойство "либералов" в капиталистических странах. Раскрывая классовые причины этого беспокойства, Д. Оруэлл, принимавший активное участие в испанской войне, писал: "Иностранные капиталовложения играли в испанской экономике очень важную роль. Например, в Барселонскую транспортную компанию было инвестировано десять миллионов английских фунтов, а тем временем профсоюзы реквизировали весь транспорт в Каталонии. Если бы революция пошла дальше, не было бы никакой компенсации убытков или она составила бы ничтожные суммы"[57].

Испанская компартия, как это ни казалось парадоксальным на первый взгляд, занимала сходную позицию и делала всё, чтобы предотвратить дальнейшее развитие революции. Её лидеры утверждали, что следует стремиться не к социальной революции и захвату власти рабочими, а к защите буржуазной демократии. В условиях, когда "страна находилась в переходном состоянии и могла либо взять курс на социализм, либо вернуться в положение обыкновенной капиталистической республики"[58], они упорно отстаивали нереволюционный путь. Такая линия диктовалась Москвой, по указке которой коммунистическая печать пропагандировала следующие лозунги: "В настоящее время единственно важная цель - это победа. Без победы в войне всё теряет свой смысл, а поэтому теперь не время говорить о расширении революции... На нынешнем этапе мы боремся не за диктатуру пролетариата, мы боремся за парламентскую демократию. Тот, кто пытается превратить гражданскую войну в социалистическую революцию, помогает фашистам и, если не умышленно, то объективно является предателем"[59].

Такая линия прямо вытекала из сталинской международной стратегии. "Единственной неожиданной особенностью испанской ситуации, вызвавшей массу недоразумений за пределами страны, - писал Оруэлл, - было то, что коммунисты занимали в рядах правительства место не на крайне левом, а на крайне правом фланге. В действительности ничего удивительного в этом не было, ибо тактика коммунистических партий в других странах, прежде всего во Франции, со всей, очевидностью показала, что официальный коммунизм следует рассматривать, во всяком случае в данный момент, как антиреволюционную силу. Политика Коминтерна в настоящее время полностью подчинена... обороне СССР, зависящей от системы военных союзов... Ключ к линии коммунистической партии любой страны - военные связи - настоящие или потенциальные - этой страны с Советским Союзом... Коммунистическая "линия" в Испании совершенно очевидно зависела от того факта, что Франция, союзница России, не хотела иметь в лице Испании революционного соседа"[60].

Такая политическая стратегия и тактика вызвала отчуждение множества потенциальных борцов от испанской гражданской войны. "После того как война в Испании превратилась в "войну за демократию", - подчёркивал Оруэлл, - стало невозможным заручиться массовой поддержкой рабочего класса зарубежных стран. Если мы готовы смотреть в лицо фактам, мы вынуждены будем признать, что мировой рабочий класс относился к войне в Испании равнодушно. Десятки тысяч прибыли в Испанию, чтобы сражаться, но десятки миллионов апатично остались позади. В течение первого года войны в Англии было собрано в различные фонды "помощи Испании" всего около четверти миллиона фунтов, наверное, вдвое меньше суммы, расходуемой еженедельно на кино. Рабочий класс демократических стран мог помочь своим испанским товарищам забастовками и бойкотом. Но об этом не было даже речи. Рабочие и коммунистические лидеры во всех странах заявили, что это немыслимо; они были несомненно правы - ведь они в то же время во всю глотку орали, что "красная" Испания вовсе не "красная". После первой мировой войны слова "война за демократию" приобрели зловещее звучание. В течение многих лет сами коммунисты учили рабочих всего мира, что "демократия" - это всего навсего более обтекаемое определение понятия "капитализм". Сначала заявлять: "Демократия - это обман", а потом призывать "сражаться за демократию" - тактика не из лучших".

"Если бы коммунисты, поддержанные Советской Россией с её колоссальным авторитетом, обратились к рабочим мира во имя не "демократической Испании", а "революционной Испании", - добавлял Оруэлл, - трудно поверить, чтобы их призыв не встретил бы отклика"[61].

Гротескность ситуации, сложившейся в испанской войне, Оруэлл усматривал в том, что коммунисты "показали, что они готовы идти значительно дальше, чем либералы, в охоте на революционных лидеров"[62].

Именно по этим причинам большинство антифашистов в Испании и в других странах не отдавали себе адекватного отчёта в том, что же действительно происходит в ходе гражданской войны. Компартия Испании в 1937 году увеличила свои ряды до 250 тыс. членов. Это было больше, чем численность других левых партий. "Число членов коммунистической партии неимоверно возросло, но прежде всего за счёт выходцев из средних слоев - лавочников, чиновников, офицеров, зажиточных крестьян и т. д... Коммунисты пришли к власти и привлекли массы людей, отчасти потому, что средние прослойки поддержали их антиреволюционную политику, но частично и потому, что коммунисты представлялись единственной силой, способной выиграть войну. Советское оружие и отважная оборона Мадрида частями, которыми командовали главным образом коммунисты, превратили их в героев в глазах всей Испании. Кто-то сказал, что каждый советский самолет, пролетавший над нашими головами, служил делу коммунистической пропаганды"[63].

Вместе с тем сохранялась возможность консолидации коммунистических и иных левых сил, не принадлежащих к Коминтерну. Именно эта возможность, пугавшая Сталина, объясняет во многом причины чудовищного террора, развязанного в 1937 году в Испании.

Среди независимых революционных партий, выступавших активной самостоятельной силой в испанской войне, ведущее место принадлежало ПОУМу, возглавляемому видным деятелем рабочего движения Андресом Нином. Вопреки утверждениям сталинистов, именовавших ПОУМ "троцкистской партией"[64]*, ПОУМ примыкал к движению IV Интернационала лишь до 1933 года, а затем откололся от него. Исключив троцкистов из своих рядов, он продолжал сохранять критическую позицию по отношению к сталинизму.

Андрее Нин, занимавший пост министра юстиции в автономном правительстве Каталонии, в молодости провёл девять лет в Москве, где работал генеральным секретарём Интернационала красных профсоюзов. После разрыва с Коминтерном Нин в 1931-1933 годах поддерживал с Троцким дружескую переписку, которая затем прервалась из-за политических разногласий между ними.

Отмечая, что ПОУМ, отмежевавшийся от IV Интернационала, поддерживает реакционные гонения на "троцкистов", а его вожди "клянутся и извиняются на каждом шагу: "Мы не за Четвёртый Интернационал, мы не троцкисты", Троцкий писал: "Вне линии Четвёртого Интернационала есть только линия Сталина-Кабальеро. Руководство ПОУМа выписывает между этими двумя линиями бессильные зигзаги... Именно поэтому каждый новый этап революции застает их врасплох"[65].

В статье "Возможна ли победа в Испании", написанной в апреле 1937 года, Троцкий отмечал, что сталинисты и буржуазные либералы заявляют: "Победа армии Кабальеро над армией Франко будет означать победу демократии над фашизмом, т. е. победу прогресса над реакцией". Такие суждения затушевывали классовый характер событий в Испании и прежде всего тот факт, что "власть уже сегодня находится в руках военных агентов и бюрократии в союзе со сталинцами и анархо-реформистами"[66]. Победу в войне с франкистами, по мнению Троцкого, могло обеспечить только перерастание испанской революции из буржуазно-демократической в социалистическую. В условиях резкого полевения масс в Испании и во всём мире такая стратегия была способна привлечь на сторону республики значительно более широкие массы как в Испании, так и за её пределами.

Троцкий доказывал, что "затяжной характер войны есть прямой результат консервативно-буржуазной программы Народного фронта, т. е. сталинской бюрократии. Чем дольше политика Народного фронта сохраняет свою власть над страной и революцией, тем больше опасность изнурения и разочарования масс и военной победы фашизма"[67].

ПОУМ, способный стать серьёзным противовесом сталинизму на международной арене, занимал в решающих вопросах испанской революции колеблющуюся, половинчатую позицию. Правда, Нин предупреждал, что "революция отступает назад" и призывал к "углублению революции". Однако он не решался открыто противопоставить ПОУМ испанскому правительству. Характеризуя позицию лидеров ПОУМа, Троцкий писал, что они "жалобно уговаривают правительство встать на путь социалистической революции"[68].

Возлагая надежды на революционную перестройку ПОУМа, Троцкий обращался к этой партии с призывом: "Надо оторваться от мелкобуржуазных партий...Надо спуститься в массы, в самые глубокие и угнетённые низы... Надо неразрывно связать с ними свою судьбу. Надо научить их создавать свои собственные боевые организации - советы - в противовес буржуазному государству"[69].

Интересные свидетельства о взаимоотношениях Троцкого и ПОУМа были сообщены недавно бывшим поумовским активистом Бартоломе Коста-Амик. Он вспоминал, как в ноябре 1936 года в первый раз приехал из Каталонии в Мексику - во главе спортивной делегации, объезжавшей страны Европы и Америки с пропагандистской миссией: призывом к поддержке борющейся республики. Во время этой поездки он встретился с Карденасом и передал ему просьбу руководства ПОУМа предоставить Троцкому политическое убежище. В 1937 году Коста-Амик трижды встречался с Троцким и вёл с ним подробные беседы. "События в Испании Троцкого очень интересовали, - вспоминает он. - К тому же, наша каталонская партия оказалась первой в мире марксистской партией, которая выступила против печально известных "московских процессов", устроенных Сталиным для расправы над своими политическими противниками. Нет, троцкистами мы не были и даже категорически расходились с Троцким по многим вопросам. Но мы не могли принять и сталинизм, пытавшийся подмять под себя всё мировое революционное движение".

Троцкий запомнился испанскому революционеру "очень уверенным в себе, в своей правоте. Наша партия была немногочисленная, тем не менее Троцкий считал, что мы непременно должны брать власть в Испании. Я доказывал, что это абсурдно и что нельзя проводить параллель между Испанией и той Россией, в которой большевики совершили революцию. Он отвечал со свойственным ему жаром, очень эмоционально... Вместе с тем, несмотря на его горячность в спорах, Троцкий показался мне сердечным и обаятельным человеком. Несомненно, это была выдающаяся личность, и я, признаться, перед ним тушевался. А расстались мы очень тепло"[70].

Отвечая на суждения о неспособности ПОУМа взять в свои руки власть из-за малочисленности этой партии, Троцкий писал: "Сколько членов имеет ныне ПОУМ? Одни говорят 25 тысяч, другие - 40 тысяч (в феврале 1917 года большевистская партия насчитывала 24 тыс. членов - В. Р.). Этот вопрос не имеет, однако, решающего значения. Ни 25 тысяч, ни 40 тысяч сами по себе не могут обеспечить победу... 40 тысяч членов, при шатком и колеблющемся руководстве, способны только усыпить пролетариат и тем подготовить катастрофу. Десять тысяч, при твёрдом и проницательном руководстве, могут найти дорогу к массам, вырвать их из-под влияния сталинцев и социал-демократов, шарлатанов и болтунов и обеспечить не только эпизодическую и неустойчивую победу республиканских войск над фашистскими, но и полную победу трудящихся над эксплуататорами. Испанский пролетариат трижды доказал, что он способен одержать такую победу. Весь вопрос в руководстве!"[71].

Необходимость революционной перестройки ПОУМ диктовалась тем, что центральное правительство, куда входили правые социалисты, либералы и коммунисты, всё более отнимало у народа его революционные завоевания. Уже в начале 1937 года местные комитеты были распущены, а рабочие патрули и отряды рабочего ополчения - расформированы, будучи заменены "единой армией" с привилегированной офицерской кастой. "Вполне можно было реорганизовать ополчение и повысить его боеспособность, оставив отряды под прямым контролем профсоюзов, - писал по этому поводу Оруэлл. - Главная цель этой меры была иной - лишить анархистов собственных вооружённых сил. К тому же, демократический дух, свойственный рабочему ополчению, порождал революционные идеи. Коммунисты великолепно отдавали себе в этом отчёт и поэтому не прекращали борьбы с принципом равного жалованья всем бойцам, независимо от звания, проповедуемым ПОУМом и анархистами. Происходило всеобщее "обуржуазивание", умышленное уничтожение духа всеобщего равенства, царившего в первые месяцы революции. Всё происходило так быстро, что люди, приезжавшие в Испанию после нескольких месяцев отсутствия, заявляли, что они не узнают страны. То, что беглому, поверхностному взгляду представлялось рабочим государством, превращалось на глазах в обыкновенную буржуазную республику с нормальным делением на богатых и бедных"[72]. Выражением этого поворота Оруэлл считал официальное заявление "социалистического" министра Негрина: "Мы уважаем частную собственность" и возвращение на территорию, занятую республиканцами, депутатов кортесов (испанского парламента до 1936 года), которые бежали в начале войны из Испании, опасаясь преследований за свои профашистские взгляды.

Этим изменениям сопутствовало лишение профсоюзов реальной власти и "неуклонное движение от рабочего контроля к централизованному, к государственному капитализму, а, быть может, и к реставрации частного капитализма"[73]. По мере того, как у рабочего класса отбиралась власть, а всё больше революционеров оказывалось в тюрьмах, становилось всё яснее, что "в действительности коммунисты... делали всё, чтобы революция никогда не произошла". Констатируя этот факт, Оруэлл прибавлял: "Прошу обратить внимание, что я не выступаю здесь против рядовых коммунистов и уж конечно, меньше всего против тех тысяч из их числа, которые пали геройской смертью в боях под Мадридом. Не эти люди определяли политику партии. В то же время невозможно поверить, что те, кто занимал руководящие посты, не ведали, что творили"[74].

Анализируя трагические изменения в характере испанской революции, Троцкий писал, что наращивание сталинистами насилий над левым крылом рабочего класса вызвано стремлением предотвратить революционную перестройку руководства рабочих организаций. Эти насилия, осуществляемые якобы "во имя "дисциплины" и "единства армии", представляют "не что иное, как школу бонапартизма". Троцкий предупреждал лидеров ПОУМа, что "самые грозные испытания предстоят впереди"[75].

Эти испытания, к которым ПОУМ и другие революционные силы Испании оказались не готовыми, наступили в мае 1937 года, когда сталинисты спровоцировали т. н. "барселонский мятеж", позволивший окончательно превратить Испанию в арену кровавого террора против революционеров - противников сталинизма.

XLIII Барселонский мятеж Героическая оборона Мадрида и победа республиканцев под Гвадалахарой высоко подняли престиж СССР и Испанской компартии. Воспользовавшись этим, Сталин открыл новую фазу вмешательства в испанскую войну и распространения своей власти на всю территорию, занятую республиканцами.

Главным препятствием для превращения Испании в послушного вассала Кремля оставалась Каталония. Выразительное описание атмосферы в этой героической провинции содержится в повести Э. Синклера "No pasaran!" ("Они не пройдут"), где рассказывается о приезде в Барселону американских добровольцев. "Больше всего американцев поразил полный порядок в этом большом городе. Война его не коснулась - только революция, и та закончилась в сорок часов. Барселона - промышленный центр, и рабочих там много. Это они - рабочие и их жёны - бросились в атаку на пулеметы с кривыми ножами и досками, утыканными гвоздями. Теперь город принадлежал им, они управляли городом; они сбросили цепи и завоевали мир... Эти рабочие, которые сейчас смеялись, пели и стучали кулаками по столу, были те самые люди, которые создавали историю три месяца тому назад, когда радио, телефон и завывание пароходных сирен распространили весть о том, что войска выступили из казарм. Рабочие вышли на улицу, они знали, что такое фашизм и какой заговор готовится против них. Это они смели фашистские баррикады и захватили арсенал и казармы; вдоль по всему широкому бульвару Лас Рамблес шли ожесточённые бои, шестнадцать тысяч рабочих было убито...

Этот город рабочих расположен в промышленной области Каталонии, которая в течение многих поколений боролась за свою независимость от реакционной монархической Испании. Теперь они имели своё правительство; но поняли, что не смогут сохранить свои завоевания, если фашисты захватят страну. Перед ними встала проблема объединения с Мадридом, проблема разработки общей программы действий с различными партиями и организациями рабочих"[76].

Влияние официальной компартии в Каталонии было невелико. Ведущую роль здесь играли анархисты и поумовцы.

Одной из главных целей, которую преследовал Сталин в Испании, было ослабление, а затем ниспровержение Каталонского правительства, во многом напоминавшего правительство суверенного государства. Ради этого Сталин категорически запретил разгрузку в Барселоне советского парохода, везущего самолеты, и приказал повернуть его в порт Аликанте, который блокировался франкистскими кораблями. Так была задержана доставка этого груза республиканским силам, испытывавшим жестокий недостаток авиации. "Эти невероятные события, - писал Кривицкий, - были частью яростной, но молчаливой борьбы Сталина за полный контроль над законными властями в Испании, борьбы, которая протекала за кулисами открытого театра военных действий. Сталин должен был превратить Испанию в пешку в своей силовой игре, должен был задушить всякую оппозицию в Испанской республике. Остриё оппозиции представляла собой Каталония. Между тем Сталин был намерен оказывать помощь материалами и людскими ресурсами только тем группам в Испании, которые проявляли готовность безоговорочно подчиняться его руководству. Он решительно исключал, чтобы каталонцы наложили руку на наши самолеты, которые позволили бы им добиться военных успехов, повысить свой престиж и политический вес в рядах республиканских сил"[77].

По мере усиления советского проникновения в Испанию Сталин всё решительнее требовал от центрального испанского правительства расправы с каталонской оппозицией. По его указанию Слуцкий заявил министру республиканского правительства, коммунисту Эрнандесу о необходимости подавить ПОУМ, поскольку эта партия критиковала московские процессы. Об этом Эрнандес рассказал в книге, вышедшей в 1953 году в Мексике[78].

Однако Кабальеро не соглашался развернуть террор в Каталонии, хотя советский посол Розенберг неоднократно говорил ему, что на ликвидации ПОУМа настаивает лично Сталин. Кабальеро продолжал поддерживать каталонское правительство, которое отчаянно сопротивлялось сталинским чисткам.

Уже в декабре 1936 года террор свирепствовал не только в Барселоне, но и в Мадриде и Валенсии. В феврале 1937 года "Правда" сообщала, что по постановлению Комитета обороны Мадрида наложен арест на радиостанцию мадридской группы ПОУМа. Закрытие радиостанции официально мотивировалось тем, что она "систематически распространяла выпады против законного правительства республики, против Народного фронта". Одновременно было прекращено издание поумовского органа "Красный соратник" "за несоблюдение правил цензуры и кампанию против организаций, входящих в Народный фронт". В том же номере "Правды" была перепечатана статья органа Испанской компартии "Френте рохо", требовавшая роспуска ПОУМа. "Речь идёт о бандитах, которых фашизм оставил в нашей среде, - говорилось в этой статье. - Мы требуем, чтобы народный трибунал посадил на скамью подсудимых фашистские кадры этой организации"[79].

Спустя полтора месяца ТАСС сообщал "подробности фашистско-троцкистского заговора в Валенсии". В этих сообщениях с нескрываемым удовлетворением указывалось, что "троцкистские пособники Франко", "герои фашистского подполья сидят под замком. Многие из них принесли уже повинную"[80].

Число арестованных республиканцев и интербригадовцев исчислялось к тому времени сотнями. Агенты НКВД похищали и убивали людей. Как сообщалось в "Бюллетене оппозиции", "ГПУ имеет в Барселоне, Валенсии и Мадриде свои собственные тюрьмы, куда не имеют доступа не только родственники исчезнувших, но и государственная полиция и даже центральное правительство"[81]. В этих тюрьмах широко применялись отработанные в Москве методы пыток, вынужденных признаний и массовых расстрелов. "Предательством" считались любые недоброжелательные отзывы о сталинском режиме, критика методов ведения войны и общение с носителями "еретических" взглядов. Так Испания стада стартовой площадкой переноса в другие страны опыта борьбы с "врагами народа", который после второй мировой войны был повторен во всех странах "народной демократии".

Члены центрального правительства всё с большим возмущением относились к деятельности разветвленной сети НКВД, совершенно независимой от испанских властей, и к беспощадной чистке всех инакомыслящих, которых испанская компартия без разбора клеймила кличкой "троцкисты". Кабальеро решительно протестовал против террора, распространявшегося на членов его партии и её политических союзников.

Советские военные деятели предупреждали Сталина о недовольстве испанских руководителей беззастенчивой репрессивной деятельностью НКВД и шпионажем советской агентуры в правительственных кругах. В докладе, направленном Ворошилову и Ежову для передачи Сталину, Берзин указывал, что эта агентура компрометирует Советский Союз бесцеремонным вмешательством во внутренние дела Испании. Он предлагал немедленно отозвать Орлова из Испании. Слуцкий, познакомив с этим документом Кривицкого, выразил полное согласие с Берзиным и прибавил, что люди Орлова ведут себя в Испании так, как обычно ведут себя колонизаторы с туземцами[82].

Подобно Берзину, Сташевский осторожно пытался склонить Сталина к мысли о том, что НКВД должно щадить существующие в Испании левые политические партии. Он передал эти соображения также Тухачевскому, который высказался за необходимость призвать к порядку тех, кто распоряжается в Испании как в покорённой стране[83].

Однако Сталин игнорировал все эти соображения, по-прежнему стремясь добиться полного контроля над Испанией. Для достижения этой цели ему оставалось подчинить своей власти Каталонию и сместить Ларго Кабальеро.

Сталинская агентура остановила свой выбор на министре финансов Нерине, которым было решено заменить Кабальеро на посту премьер-министра. Нерин видел спасение своей страны в поддержке Советского Союза и установлении в Испании режима железной руки. Он "приветствовал чистку испанского общества от "смутьянов", "паникёров", "неконтролируемых элементов", чья бы рука ни проводила эту чистку, пусть даже чужая рука Сталина... Он готов был идти со Сталиным как угодно далеко, жертвуя всеми другими соображениями ради получения его помощи"[84].

Для тотальной расправы с поумовцами и проведения в жизнь плана смены правительственного кабинета агенты Сталина спровоцировали мятеж в Барселоне.

Кривицкий рассказывал, что ещё до майских событий в Каталонии ему довелось познакомиться с двумя документами, свидетельствовавшими о провокационной подготовке "заговора" в Барселоне. Одним из них был доклад лидера испанских коммунистов Динаса Димитрову, в котором описывалась деятельность компартии по подрыву изнутри рядов анархистов и социалистов. Другим был доклад агента НКВД - лидера парижской группы русских эмигрантов-анархистов, посланного в Барселону. Войдя в доверие к анархо-синдикалистским деятелям, он подстрекал их на рискованные действия, которые потребовали бы вмешательства армии для подавления волнений и беспорядков позади линии фронта[85].

Натравливание друг на друга различных политических группировок в Каталонии завершилось братоубийственной резнёй, вспыхнувшей в мае 1937 года. Пятидневное кровопролитие было оплачено пятьюстами убитых и более чем тысячью раненых.

По словам Д. Оруэлла, которому принадлежит наиболее правдивое описание барселонского мятежа, к маю "положение обострилось до такой степени, что взрыва можно было ожидать каждую минуту... Нарастало недовольство рабочего класса ширящейся пропастью между богатыми и бедными. Повсеместно чувствовалось, что революцию саботируют"[86].

Поводом к столкновению стал правительственный декрет о сдаче рабочими всего личного оружия. Одновременно было принято решение вооружить до зубов "не связанную с политикой" полицию, в которую не принимались члены профсоюзов. 3 мая группы "гражданских гвардейцев" по приказу правительства захватили телеграф и другие важные общественные здания. В ответ рабочие прекратили работу. На следующее утро в городе выросли баррикады. Бои вспыхнули с новой силой, когда гражданская гвардия предприняла попытку разоружить рабочих. Однако у рабочих не было ни единого руководства, ни чёткого плана действий. Руководители ПОУМа стремились ограничить их действия пассивной обороной. Поэтому прибывшие 7 мая из Валенсии 6 тысяч штурмовых гвардейцев сумели взять в свои руки контроль над Барселоной. По приказу правительства началось разоружение всех нерегулярных воинских частей.

Официальная версия барселонской трагедии гласила, что изменники - троцкисты и анархисты подняли восстание, чтобы "всадить нож в спину республиканского правительства". В распространении этой дезинформации ведущая роль принадлежала М. Кольцову. В его книге "Испанский дневник", суммирующей содержание его многочисленных корреспонденции из Испании, утверждалось, что в Мадриде была раскрыта шпионская фашистская организация, следы которой вели в Барселону. В этой организации, наряду с деятелями реакционной аристократии и "франкистской фаланги", принимали участие руководители ПОУМа. Шпионы имели свою радиостанцию, которая тайно передавала мятежникам сведения о расположении и перегруппировке республиканских войск.

С олимпийским спокойствием и даже известной долей иронии по отношению к республиканской полиции, Кольцов рассказывал, как она "долго колебалась и раскачивалась, долго торговалась с министром юстиции Ирухо, наконец, не вытерпела и начала ликвидировать самые крупные гнёзда ПОУМа, арестовывать троцкистских вожаков". Этой "перестройке" способствовало, по словам Кольцова, то обстоятельство, что работавшие в мадридской полиции социалисты, республиканцы и беспартийные, ранее считавшие борьбу с троцкистами частным коммунистическим делом, "вдруг натолкнулись на такие дела поумовцев, от которых пришли в совершенное расстройство чувств". Полиция осуществила внезапный захват двухсот шпионов, у которых были найдены документы, вынудившие их сознаться в подготовке вооружённого восстания. Главным из этих документов был план Мадрида, на обороте которого была обнаружена запись химическими чернилами. После проявления этой записи стало ясно, что она представляла письмо к Франко, основная часть которого была зашифрована. В поисках расшифровки "полиция бродила в потёмках", пока ей не были переданы из генерального штаба перехваченные шифры франкистов. Один из них в точности подошёл к письму. С помощью этого шифра, как сообщал Кольцов, был раскрыт следующий текст: "Ваш приказ о просачивании наших людей в ряды экстремистов и ПОУМа исполняется с успехом. Выполняя ваш приказ, я был в Барселоне, чтобы увидеться с Н. - руководящим членом ПОУМа. Я ему сообщил все ваши указания... Он обещал мне послать в Мадрид новых людей, чтобы активизировать работу ПОУМа. Благодаря этим мерам ПОУМ станет в Мадриде, так же как и в Барселоне, реальной опорой нашего движения"[87].

Лишь в 1992 году в результате расследования, проведённого сотрудниками Каталонского телевидения, в архивах КГБ был обнаружен план фабрикации фальшивки, представленной Кольцовым в качестве документа, посланного фашистским агентом. Закодированный текст с буквой "Н" (Нин) был изготовлен по приказу Орлова двумя сотрудниками тайной полиции республиканцев - А. Касталья и Ф. Хименесом. Участники расследования разыскали не только саму фальшивку, хранившуюся в национальном историческом архиве Испании, но и дожившего до наших дней Хименеса, который с экрана телевидения подтвердил своё участие в её изготовлении[88].

После подавления волнений в Барселоне Орлов приказал генеральному директору по вопросам безопасности, коммунисту Ортеге подписать, минуя министра внутренних дел, множество ордеров на арест руководителей и активистов ПОУМа. 15 июня деятельность ПОУМа была запрещена. По словам Оруэлла, "арестовывались все члены ПОУМа, которых удалось схватить, в том числе раненые, медсёстры, жёны членов ПОУМа, а в некоторых случаях даже дети"[89].

10 июня был арестован Андрее Нин, ещё в начале этого года выведенный из состава каталонского правительства. Он был посажен в тюрьму маленького города Алькала Де-Энарес, где попал в руки сталинских агентов во главе с Орловым и Витторио Видали - работником Коминтерна, впоследствии принимавшим участие в организации убийства Троцкого. Как сообщил в 1962 году уцелевший деятель ПОУМа Хулиан Горкин, Нин перенёс зверские пытки, но не дал требуемых от него показаний.

Нин пользовался столь высоким авторитетом во всём мире, что после его ареста во многих странах была поднята кампания за его освобождение. Во Франции был создан комитет в защиту ПОУМа. Группа известных французских писателей (А. Жид, Ф. Мориак, Роже Мартен Дю Гар и др.) выступила с требованием организовать справедливый суд над ПОУМом и Нином.

Тогда команда Орлова инсценировала похищение Нина из тайной тюрьмы, которое, как было официально объявлено, совершили агенты гестапо. В действительности Орлов в сопровождении четырёх помощников - одного советского и трёх испанских - осуществил убийство Нина. Его тело было погребено убийцами у отметки "17-й километр" на шоссе близ города Алькала Де-Энарес. 24 июля Орлов направил в "Центр" донесение под кодовым названием "Николай", которым обозначалось похищение и убийство Нина[90].

В 1992 году правительство провинции Мадрид издало указ о поисках могилы Нина и установлении памятника на условном месте его захоронения.

В августе 1937 года в Испанию прибыла международная комиссия, возглавляемая членом английского парламента Макстоном, для проверки обвинений против ПОУМа и фактов, связанных с исчезновением Нина. Поскольку её усилия оказались безуспешными, в декабре прибыла другая комиссия во главе с членом английского парламента Макговерном. Несмотря на разрешение, подписанное министром юстиции и директором испанских тюрем, членам этой комиссии не позволили посетить "секретную тюрьму", устроенную в Барселоне коммунистической партией. Министр внутренних дел прямо заявил членам комиссии: "Мы получаем помощь от русских и вынуждены разрешать некоторые действия, которые нам не нравятся"[91].

Замалчивая протесты зарубежной общественности, "Правда" на протяжении нескольких месяцев после барселонских событий публиковала статьи об "очищении тыла от троцкистско-фашистских провокаторов и шпионов"[92]. В одной из этих статей сообщалось, что валенсийская полиция опубликовала список арестованных в течение июня, который включал имена "645 фашистов, троцкистов и лиц без документов"[93]. Ещё больше арестов было произведено в Каталонии.

На расправу с ПОУМом Троцкий откликнулся статьёй "Начало конца", в которой подчёркивал: "Методы амальгамы и подлога, выработанные в Москве, переносятся в готовом виде на почву Барселоны и Мадрида. Вожди ПОУМа, которых можно обвинить только в оппортунизме и нерешительности по отношению к сталинской реакции, объявлены внезапно "троцкистами" и, разумеется, союзниками фашизма. Агенты ГПУ в Испании "нашли" написанные ими самими химические письма, в которых связь барселонских революционеров с Франко устанавливается по всем правилам московского подлога. В негодяях для выполнения кровавых поручений недостатка нет"[94].

Не зная о ведущей роли, которую играл в провоцировании барселонского мятежа и в последующих преследованиях поумовцев Орлов, Троцкий называл другого активного участника этих кровавых событий, действовавшего под своим, к тому же широко известным именем. Им был бывший оппозиционер В. А. Антонов-Овсеенко, который в дни процесса 16?ти выступил с постыдной статьёй, где, в частности, сообщил о своём письме Кагановичу, в котором говорилось, что в отношении Зиновьева и Каменева он "выполнил бы любое поручение партии. Было ясно - да, вплоть до расстрела их как явных контрреволюционеров"[95].

Спустя несколько недель после появления этой статьи Антонов-Овсеенко был вызван к Сталину, который сообщил ему о назначении его генеральным консулом в Барселону. На этом посту, как ясно дал понять Сталин, Антонов-Овсеенко сможет загладить своё "троцкистское прошлое", т. е. участие в левой оппозиции 20?х годов.

"Бывший революционер Антонов-Овсеенко, покаявшийся в 1927 году в своих оппозиционных грехах и смертельно убоявшийся в 1936 году попасть на скамью подсудимых, - писал Троцкий, - заявил в "Правде" о полной готовности "собственными руками" душить троцкистов. Этого субъекта немедленно отправили, под маской консула, в Барселону и указали, кого именно душить... Такие ответственные поручения вершатся не иначе, как по прямому поручению "генерального секретаря"[96].

Идеологическое "обоснование" кровавых расправ в Каталонии осуществлялось Михаилом Кольцовым. Выразительные свидетельства об этом мы находим в романе Хемингуэя "По ком звонит колокол", где Кольцов выведен под именем Каркова. Писатель изображает Каркова с нескрываемой симпатией, восхищается его умом и даже смотрит на него (глазами своего героя) как бы снизу вверх. Вместе с тем, читая роман, чувствуешь, как у Хемингуэя, не до конца разобравшегося в тогдашней политической мозаике, некоторые высказывания Кольцова, которыми тот доверительно делился с писателем, вызывали чувство не вполне осознанной тревоги. В этом плане характерно описание беседы Каркова с Робертом Джорданом (чей образ в известном смысле представляет alter ego автора). Когда Джордан слышит от Каркова слова о допустимости индивидуального террора, между ними завязывается острый диалог, в котором Карков чередует банальные штампы сталинистской пропаганды с циничными и лживыми высказываниями.

- Я думал, что вы против метода политических убийств (говорит Джордан).

- Мы против индивидуального террора, - улыбнулся Карков. - Конечно, мы против деятельности преступных террористических и контрреволюционных организаций. Ненависть и отвращение вызывает у нас двурушничество таких, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы презираем и ненавидим этих людей. - Он снова улыбнулся. - Но всё-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко.

- Вы хотите сказать...

- Я ничего не хочу сказать. Но, конечно, мы казним и уничтожаем выродков, накипь человечества. Их мы ликвидируем. Но не убиваем. Вы понимаете разницу?[97]

Из этого отрывка отчётливо видно: политические убийства без следствия и суда, широко практиковавшиеся в Испании, Карков с циничной усмешкой противопоставлял мнимым террористическим действиям "двурушников", попутно убеждая своего собеседника в разнице между "убийством" и "ликвидацией" по приговорам московских судов.

Ещё более двусмысленно звучали ответы Каркова на вопросы Джордана о "путче ПОУМа":

- Ну, это совершенно несерьёзно. Бредовая затея всяких психов и сумасбродов, в сущности, просто ребячество. Было там несколько честных людей, которых сбили с толку. Была одна неглупая голова и немного фашистских денег. Очень мало. Бедный ПОУМ. Дураки всё-таки.

- Много народу погибло во время этого путча?

- Меньше, чем потом расстреляли или ещё расстреляют... Бедный ПОУМ. Они так никого и не убили. Ни на фронте, ни в тылу. Разве только нескольких человек в Барселоне.

- А вы были там?

- Да. Я послал оттуда телеграмму с описанием этой гнусной организации троцкистских убийц и их подлых фашистских махинаций, но, между нами говоря, это несерьёзно, весь этот ПОУМ. Единственным деловым человеком там был Нин. Мы было захватили его, но он у нас ушёл из-под рук.

- Где он теперь?

- В Париже. Мы говорим, что он в Париже. Он вообще очень неплохой малый, но подвержен пагубным политическим заблуждениям.

- Но это правда, что они были связаны с фашистами?

- А кто с ними не связан?[98]

Думается, что здесь Хемингуэй почти дословно излагает содержание своих бесед с Кольцовым о барселонском мятеже и его последствиях. С софистической изощрённостью Кольцов давал понять своему собеседнику разницу между тем, как он описывал события в Барселоне в своих корреспонденциях, и тем, как он действительно оценивал их. Официальная версия, состряпанная Кольцовым для печати, изображала ПОУМ "гнусной организацией наёмных убийц"; исходя из этой версии, поумовцев расстреливали в количестве, превышавшем число погибших во время путча. Хемингуэю же Кольцов заявлял, что путч представлял "просто ребячество", ПОУМ никого не убил, а Нин был "неплохим малым". Из его рассказа о судьбе Нина явственно вытекает: одной из функций Кольцова в Испании была дезинформация зарубежных журналистов и общественных деятелей относительно наиболее зловещих преступлений сталинистов.

Эту функцию Кольцов выполнял и на созванном летом 1937 года в Испании международном конгрессе писателей, где он говорил: "Наша страна полностью застрахована от авантюр больших и маленьких Франко. Она застрахована своей бдительностью и решимостью, застрахована тем, что при первом же шаге троцкистских Франко им преграждают путь органы советской безопасности, их карает военный суд при поддержке всего народа"[99].

После расправы с ПОУМом увеличилось число похищений и бессудных убийств "неподконтрольных элементов". Одной из жертв сталинистов оказался бывший секретарь Троцкого Ирвин Вольф, который в мае 1937 года прибыл в Испанию. Спустя два месяца он был арестован, но вскоре освобождён из тюрьмы. Через три дня после освобождения Вольф бесследно исчез.

Кабальеро и большинство других членов испанского правительства отказывались верить обвинениям, выдвинутым против поумовцев. Министр юстиции Ирухо заявил, что он ознакомился с делом ПОУМа и убедился: ни одно из представленных там доказательств измены и шпионажа не выдерживает критики, а документы, якобы подписанные Нином, являются подделкой. Ирухо утверждал, что полиция превысила свои полномочия и подпала под контроль иностранных коммунистов[100].

Сразу же после подавления барселонского мятежа стал выполняться второй пункт сталинского плана: смена правительственного кабинета. Испанские коммунисты, не довольствуясь роспуском ПОУМа, запретом его прессы, арестами его руководителей по клеветническим обвинениям, требовали от Ларго Кабальеро ликвидации всех антисталинских группировок и установления полного контроля над всеми газетами, радиостанциями и помещениями для собраний. После отказа Кабальеро выполнить эти требования, министры-коммунисты заявили о своём выходе из правительства. Решение об этом было принято на заседании Политбюро Испанской компартии, в котором участвовали представители Коминтерна Тольятти и Герэ (будущий глава правительства Венгрии, сметённый с этого поста народным восстанием в 1956 году).

В результате этого демарша Кабальеро был вынужден 15 мая уйти в отставку. Через два дня было образовано второе правительство Народного фронта во главе с Негрином. Оно довершило расправу над поумовцами, сформировало новое каталонское правительство и разоружило все "бесконтрольные элементы".

Террор, учинённый сталинистскими службами на территории, находившейся в руках республиканцев, резко ослабил республиканские силы. Описывая события в Испании после расправы с ПОУМом, Кривицкий отмечал: "Фашистские державы на Западе становились всё агрессивнее, усиливали свою помощь Франко... Если бы Сталин хотел воспользоваться своими успехами в Испании, он должен был бы оказать ей теперь максимум помощи в борьбе против Франко и его союзников. Но более, чем когда-либо, он остерегался рисковать большой войной... Он предпринял вмешательство в надежде на то, что с помощью зависимой Испании легко проложит наконец путь из Москвы через Париж и Лондон в Германию. Но маневр этот не имел успеха. Ему не хватило подлинной смелости. Он храбро боролся с независимостью испанского народа, но слабо - против Франко. Ему удавались кровавые интриги, но не удавались военные операции"[101].

Гражданская война в Испании после расправы с поумовцами и другими антисталинистскими силами продолжалась ещё около двух лет, но инициатива в ней перешла в руки врагов республики. Атмосфера в стане советских советников решительно изменилась. Описывая обстановку в отеле "Гэйлорд", ставшем их своеобразной штаб-квартирой, Хемингуэй писал: "Там всё было полной противоположностью пуританскому, религиозному коммунизму", характерному для штаба интербригад в первые месяцы гражданской войны[102]. Роберту Джордану, впервые посетившему Гэйлорд, "обстановка показалась слишком роскошной и стол слишком изысканным для осаждённого города, а разговоры, которые там велись, слишком вольными для военного времени... В тех разговорах, которые сперва показались ему вольными, как выяснилось потом, было очень много правды... Именно там (в Гэйлорде) человек узнавал, как всё происходит на самом деле, а не как оно должно бы происходить"[103].

Хемингуэй описывал собрание "большого общества" в Гэйлорде, на котором советские военные и журналисты откровенно обменивались информацией о неразберихе и хаосе, царивших в республиканских войсках. Здесь Карков, который о первых месяцах гражданской войны "говорил без всякого цинизма"[104], в совершенно ином духе комментировал сообщения о текущих событиях на фронтах. В этом плане характерен следующий эпизод. "Человек среднего роста, у которого было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос такой, как будто он хронически страдал несварением желудка (И. Эренбург - В. Р.)", передав Каркову явную выдумку, которую только что сообщила Долорес Ибаррури, прокомментировал её сообщение выспренними словами: "Для меня это была одна из величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино". На эту тираду Карков отреагировал с циничным равнодушием: "Запишите это. Не говорите всё это мне. Не тратьте на меня целые абзацы. Идите сейчас же и пишите"[105].

Многозначительна и обрисованная Хэмингуэем контрастная картина настроений, обуревавших его героя в первые месяцы гражданской войны и в период, когда советское доминирование в Испании глубоко укоренилось. Перед выполнением опасного задания Роберт Джордан вспоминает: "Лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех угнетателей, за всё, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой... Именно в эти дни, думал он, ты испытывал глубокую, разумную и бескорыстную гордость, - каким скучным дураком ты показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг. Да, тогда ты не пришёлся бы ко двору у Гэйлорда, подумал он. Ты был слишком наивен. Ты был словно осенён благодатью... Тогда вообще не было Гэйлорда"[106].

Превращение гражданской войны в Испании из арены борьбы "против всех угнетателей" в средство для осуществления геополитических маневров Сталина и в арену истребления коммунистических диссидентов обусловило поражение испанской революции. Ущерб, нанесённый сталинскими провокациями и расправами, не ограничился одной Испанией. Эти акции пагубно сказались на судьбах всего мирового коммунистического движения. Самое страшное состояло в том, что сталинский террор, осуществлявшийся в Испании даже более открыто и безжалостно, чем в СССР, в сознании множества людей стал идентифицироваться с понятием "коммунизм".

Обобщая события, происходившие в Испании после барселонского мятежа, Д. Оруэлл писал: "Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с коммунистической тактикой расправы с политическими противниками, знает, что практика сфабрикованных обвинений - обычный метод коммунистов. Вчера они обрушивались на "социал-фашистов", сегодня громят "троцкистских фашистов". Всего шесть или семь месяцев назад советский суд "доказал", что лидеры Второго Интернационала... а также ведущие деятели лейбористской партии Великобритании участвовали в гигантском заговоре, имевшем целью военное вторжение на территорию СССР (имеется в виду процесс по делу "право-троцкистского блока" - В. Р.)... Я сомневаюсь, чтобы такие комбинации приносили пользу даже с сектантской точки зрения. Нет никакого сомнения, что обвинения в "троцкизме-фашизме" сеют ненависть, вызывают раздор. Повсюду рядовые коммунисты мобилизованы на бессмысленную охоту на "троцкистов", а партии типа ПОУМа загнаны в угол и поневоле поставлены в положение антикоммунистических групп. Налицо явные признаки опасного раскола мирового рабочего движения. Ещё несколько клеветнических кампаний против людей, всю жизнь боровшихся за социализм, ещё несколько фальшивок, вроде той, которую использовали против ПОУМа, и раскол может стать бесповоротным. Единственная надежда - улаживать политические расхождения на уровне, допускающем всестороннюю дискуссию... Принятие неправильного решения может обречь человечество на столетия полурабского существования. Но пока вместо здравых доводов слышны лишь истошные вопли о "троцкистских фашистах", дискуссия даже не может быть начата. Например, я не смог бы говорить обо всех аспектах барселонских боев с коммунистом, ибо ни один коммунист, я имею в виду "настоящего" коммуниста, не поверил бы, что я рассказал правду о фактическом ходе событий"[107].

Зрелище сталинских преступлений деморализовало и оттолкнуло от коммунистического движения многих людей, принимавших участие в испанской войне. В этой связи показательна судьба Артура Кестлера, который до испанской войны был образцовым сталинистом, много ездил по СССР в качестве корреспондента западных левых газет, освещая в апологетическом духе советскую действительность. В Испании он попал в плен к франкистам, где чудом сумел избежать расстрела. Летом 1937 года в Москве была опубликована его книга "Беспримерные жертвы". В конце 1939 года он был посажен французской полицией в лагерь для интернированных. После освобождения оттуда Кестлер выбрался в Англию, где был арестован как "подозрительный иностранец". Подобно многим другим западным сталинистам, он совершил крутой поворот в сторону антикоммунизма.

Советские участники испанской войны в значительной части были подвергнуты беспощадному истреблению. В 1937 году были арестованы и расстреляны Берзин и Сташевский. В конце 1938 года арест настиг Михаила Кольцова, который после продолжительного следствия был расстрелян в 1940 году. Трагически завершилась судьба Хосе Диаса, в 1942 году покончившего жизнь самоубийством, выбросившись из окна своей московской квартиры.

Штерн и главный советский советник по авиации Смушкевич после возвращения из Испании были повышены в воинских званиях и удостоены высших правительственных наград (Смушкевич был одним из первых воинов, которому дважды было присвоено звание Героя Советского Союза). На XVIII съезде ВКП(б) Штерн был избран членом, а Смушкевич - кандидатом в члены ЦК. Вместе с другими героями испанской войны (например, легендарным летчиком Рычаговым) они были арестованы непосредственно перед началом Великой Отечественной войны и в октябре 1941 года были расстреляны без суда.

Истребляя участников гражданской войны в Испании, Сталин руководствовался двумя соображениями. Во-первых, он стремился предотвратить утечку информации о провокациях и злодеяниях своей агентуры в Испании. Во-вторых, он опасался, что революционеры, принимавшие участие в испанской войне, могли заразиться "троцкистской" ересью - ведь им была доступна не только "троцкистская" литература, но даже непосредственные контакты с троцкистами и другими антисталинистами.

Новый этап преследований участников испанской войны начался в конце 40?х годов. Одной из целей процессов над коммунистами в странах "народной демократии" было стремление доказать существование "троцкистского подполья", зародившегося во время этой войны. На венгерском процессе 1949 года главным подсудимым был бывший член Интербригады Ласло Райк, которого принудили "сознаться" в том, что большинство интербригадовцев находилось под влиянием "троцкизма".

На чехословацком процессе Сланского-Клементиса (1952 год) троцкистом был объявлен бывший интербригадовец Артур Лондон, приговорённый к длительному тюремному заключению и выпущенный на свободу после смерти Сталина. В книге "Признание" Лондон рассказывал, что первоначально планировался процесс по делу о "троцкистском заговоре" бывших бойцов Интербригад. От Лондона добивались показаний на таких известных интербригадовцев, как член Политбюро Итальянской компартии Луиджи Лонго и член Политбюро Французской компартии Раймон Гюйо. Один из следователей считал своим личным достижением внесение в протокол допроса формулировки "троцкистская группа добровольцев интербригад".

Вспоминая, как долго в его стране сохранялись погромные настроения по отношению к интербригадовцам, Лондон рассказывал, что даже после смерти Сталина чехословацкие органы госбезопасности разослали во все государственные учреждения циркуляр, в котором участники интербригад приравнивались к чинам полиции и армии протектората Чехия и Моравия, созданного гитлеровцами, и к бывшим офицерам словацкой фашистской гвардии.

Впрочем, сам Лондон даже после своего трагического опыта следствия, суда и тюремного заключения во многом оставался во власти сталинистских амальгам, в фабрикации которых он, видимо, принимал участие в 30?е годы. Вспоминая о допросах 40?х годов, он писал: "Показания сомнительных элементов, быстро выявленных нами в Испании или в лагерях Франции, используются теперь, чтобы возвести поклёп на нас. Не останавливаются даже перед тем, чтобы объявить их хорошими коммунистами, сделать из них жертв нашей "троцкистской банды"... Какое это было для них ("недобитых" "сомнительных элементов" - В. Р.) удовольствие - отомстить нам и вместе с тем воспользоваться ситуацией, чтобы обрести политическую невинность"[108]. Так обвинение в "троцкизме" бумерангом возвратилось к Лондону от тех, кого он несколькими годами ранее преследовал как "троцкистов".

Кошмар сталинского террора в Испании, как и в СССР служил тому, чтобы не только уничтожить подлинных троцкистов или лиц, близких к ним по политическим убеждениям, но и замарать участием в политических убийствах обманутых или карьеристски настроенных коммунистов.

Размах "антитроцкистского" террора свидетельствовал о том, как много коммунистических противников Сталина оставалось в 1937 году за рубежом. Но и в Советском Союзе сохранялось не меньше, а, может быть, больше подлинных троцкистов, продолжавших свою героическую борьбу даже в сталинских тюрьмах и лагерях.

XLIV Троцкисты в лагерях Описывая атмосферу Москвы 1937 года, легендарный разведчик-антифашист Л. Треппер писал: "Яркие отблески Октября всё больше угасали в сумеречных тюремных камерах. Выродившаяся революция породила систему террора и страха. Идеалы социализма были осквернены во имя какой-то окаменевшей догмы, которую палачи осмеливались называть марксизмом... Все, кто не восстал против зловещей сталинской машины, ответственны за это, коллективно ответственны. Этот приговор распространяется и на меня.

Но кто протестовал в то время? Кто встал во весь рост, чтобы громко выразить своё отвращение?

На эту роль могут претендовать только троцкисты. По примеру их лидера, получившего за свою несгибаемость роковой удар ледорубом, они, как только могли, боролись против сталинизма, причём были одинокими в этой борьбе. Правда, в годы великих чисток эти крики мятежного протеста слышались только над бескрайними морозными просторами, куда их загнали, чтобы поскорее расправиться с ними. В лагерях они вели себя достойно, даже образцово. Но их голоса терялись в тундре.

Сегодня троцкисты вправе обвинять тех, кто некогда, живя с волками, выли по-волчьи и поощряли палачей. Однако пусть они не забывают, что перед нами у них было огромное преимущество, а именно целостная политическая система, по их мнению, способная заменить сталинизм. В обстановке предательства революции, охваченные глубоким отчаянием, они могли как бы цепляться за эту систему. Они не "признавались", ибо хорошо понимали, что их "признания" не сослужат службы ни партии, ни социализму"[109].

После первых московских процессов Троцкий писал, что все старые большевики, выведенные на процессы, капитулировали ещё в 1927-1929 годах и с того времени неоднократно выступали с публичными отречениями от оппозиции. "Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Советском Союзе имеются, однако, действительные троцкисты: тысячи их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако, после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума: либо раскаянье и "признание", либо смерть. Возможно, что часть дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой судебной инсценировки"[110].

Сегодня мы знаем, что многие "неразоружившиеся" троцкисты были перевезены в 1936 году из тюрем и ссылок в Москву на переследствие, где перенесли чудовищные истязания (об этом выразительно рассказывается в романе А. Рыбакова "Тридцать пятый и другие годы"). Однако ни один из них не согласился дать требуемые показания и не был выведен на открытые показательные процессы.

Уже на первом этапе великой чистки обнаружилось, что в стране, несмотря на все предшествующие клеветнические кампании и неистовые репрессии, выросло новое, молодое поколение троцкистов, мужество которых приводило в изумление даже их палачей. В воспоминаниях Кривицкого приводится рассказ, переданный ему Слуцким: "Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин ведь сказал, что всё дореволюционное и военное поколение (большевиков - В. Р.) должно быть уничтожено как камень, висящий на шее революции. Но сейчас они расстреливают молодых - семнадцати- и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого... И многие из них идут на смерть с криками "Да здравствует Троцкий!"[111].

В книге американского историка М. Файнсода "Смоленск при сталинском режиме", основанной на материалах Смоленского архива НКВД (единственного архива такого рода, который был захвачен и вывезен гитлеровцами и оказался после войны на Западе), приводятся многочисленные факты расправ над подлинными троцкистами в Смоленской (тогда - Западной) области, где "троцкизм" пользовался меньшим влиянием, чем в других регионах.

В течение 1936 года все троцкисты, находившиеся в ссылке и политизоляторах, были переведены в концентрационные лагеря. Старая большевичка З. Н. Немцова вспоминала, что на пароходе, перевозившем заключённых в Воркуту, она встретила огромную группу троцкистов. Между троцкистами и сталинистами, разделявшими одну и ту же участь, здесь произошла даже драка, при которой, по словам Немцовой, "мы их называли фашистами, а они нас"[112]. В этих взаимных обвинениях стороны руководствовались принципиально различными соображениями: репрессированные сталинисты продолжали верить в то, что троцкисты являются фашистскими агентами; троцкисты же называли фашистским сталинский режим.

Немцова считает счастьем для себя, что в 1936 году была осуждена по статье КРД (контрреволюционная деятельность), а не КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Тем, у кого в приговоре значилось "КРТД", приходилось в лагерях гораздо хуже, чем остальным: для них был установлен особенно тяжёлый режим. Об этом пишут и многие другие мемуаристы, прошедшие через сталинские лагеря. Так, Е. Гинзбург называла осуждённых по статье КРТД "лагерными париями. Их держали на самых трудных наружных работах, не допускали на "должности", иногда в праздники их изолировали в карцеры"[113].

Даже Солженицын, перечисляя в книге "Архипелаг ГУЛАГ" литерные статьи, присуждавшиеся Особым совещанием, при упоминании статьи "КРТД" как бы сквозь зубы замечает: "Эта буквочка "Т" очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере"[114].

Подробнее всего об участи тех, кто нёс на себе тяжесть этой статьи, рассказывается в произведениях Варлама Шаламова. Сам Шаламов был впервые арестован 19 февраля 1929 года в засаде, устроенной для работников одной из подпольных троцкистских типографий. В своём "Кратком жизнеописании" он называл членов левой оппозиции теми, кто "пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры - единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу"[115].

В повести "Перчатка или КР-2" Шаламов с гордостью писал, что он "был представителем тех людей, которые выступали против Сталина". При этом в среде оппозиционеров "никто никогда не считал, что Сталин и Советская власть - одно и то же"[116].

Активно участвовавший в подпольной деятельности оппозиции в 1927-1929 годах, Шаламов на допросах отказался от дачи показаний и был приговорён Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей. Этот приговор он называл "первым лагерным приговором оппозиционерам"[117].

Шаламов был направлен в Вишерское отделение Соловецких лагерей, где работал заведующим бюро экономики Березниковского химкомбината, строившегося в основном руками заключённых. В то время использование "политических" в лагерях не на физических работах, а по специальности было обычным делом. На совещании работников Вишерских химических заводов заключённым было объявлено, что "правительство перестраивает работу лагерей. Отныне главное - воспитание, исправление трудом. Всякий заключённый может доказать своим трудом свои права на свободу. Административные должности, вплоть до самых высших, разрешается занимать заключённым"[118].

Конечно, условия пребывания в лагерях отличались от условий ссылки. Ссыльные оппозиционеры вели между собой оживлённую переписку, включавшую рассылку сообщений о новостях оппозиционной деятельности, статей и заявлений оппозиционных лидеров и теоретиков. Такие же материалы циркулировали между ссыльными и их товарищами, остававшимися на воле. Шаламов вспоминал, что он сам занимался такой пересылкой не один год. Поэтому его товарищи не сразу поняли, что "лагерь - это не ссылка, куда такие письма могут проникать без больших затруднений. Адрес мой они получили, выделили людей, которые должны были мне всё посылать, писать, держать связь, присылать адреса ссыльных для переписки, но всё это попало в руки начальства. Судить меня за такие вещи было бы чересчур - до 1937 года было ещё целых восемь лет - но и оставлять у себя взрывоопасную личность ни Стуков, ни Ушаков (начальники лагеря) не желали"[119].

Хотя, по словам Шаламова, "в 1930 году троцкисты были уже не новость в лагерях. А в 1931-м - тем паче", их положение там ещё не было таким тяжёлым, как спустя 5-7 лет. В 1930 году Шаламов встретился в лагере с оппозиционером Блюменфельдом, осуждённым за участие в деятельности подпольного троцкистского центра и работавшим начальником планово-экономического отдела Вишерских лагерей. "По моему делу Блюменфелъд от имени тогдашнего подполья дал торжественное заверение, что, если бы "мы знали, что хоть один оппозиционер получил лагерь, а не ссылку и не политизолятор, мы бы добились вашего освобождения. Тогда каторги нашему брату не давали. Вы - первый".

- Какие же вы вожди, - сказал я, - что вы не знаете, где ваши люди.

Блюменфельд связывался, наверное, по своим каналам с москвичами - это не было трудно, чтобы установить, кто я такой"[120].

Осенью 1930 года Шаламов вместе с Блюменфельдом подали заявление в адрес правительства, в котором содержалась не просьба о прощении, а протест по поводу тяжёлого положения женщин в лагерях.

В 1931 году управление лагеря получило приказ заместителя председателя ОГПУ, в котором указывалось: всех заключённых, занимающих административные должности в лагере и не имеющих взысканий, - немедленно освободить с восстановлением во всех правах и с правом проживания по всей стране. Это была одна из лагерных "разгрузок", проводившихся в начале 30?х годов. В результате этой "разгрузки" Шаламов был досрочно освобождён. В 1932 году он вернулся в Москву и вплоть до 1937 года работал в качестве литератора и журналиста, опубликовав много очерков и рассказов в центральных газетах и журналах.

В эти годы Шаламов уже не принимал участия в оппозиционной деятельности. Никогда не будучи членом партии, он имел некоторые шансы избежать дальнейших репрессий. Однако по настоянию родственников он в 1936 году сам напомнил о своём оппозиционном прошлом, написав очередное заявление с отречением от "троцкизма". Вспоминая об этом событии, Шаламов писал, что его семья "в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама"[121].

12 января 1937 года Шаламов был вновь арестован в Москве и осуждён по статье "КРТД" на пять лет колымских лагерей. Спустя полгода его жена была сослана в Среднюю Азию.

В начале своего второго срока Шаламов ещё успел застать на Колыме "берзинские порядки". "Золотой прииск, куда мы приехали, - вспоминал он, - ещё жил прежней "счастливой" жизнью. Прибывшим было выдано новое зимнее обмундирование... Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением... Тяжёлая работа, зато можно заработать много - до десяти тысяч рублей в летний, сезонный месяц. Зимой поменьше. В большие холода - свыше 50 градусов - не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней (зимой - 4-6 часов)". Медицинский осмотр разделил всех заключённых на четыре категории - здоровые, не вполне здоровые, способные к лёгкому физическому труду и инвалиды. Нормы заключённым устанавливались с учётом состояния здоровья[122].

В "Колымских рассказах" Шаламов, рассказывая о времени, когда начальником Дальстроя был старый большевик Э. П. Берзин, писал, что тогда практиковались "зачёты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда... Колоссальные заработки заключённым, позволявшие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми...

Тогдашние кладбища заключённых настолько малочисленны, что можно было думать, что колымчане - бессмертны.

Эти немногие годы - ..."золотое время Колымы"[123].

После ареста Берзина в середине 1937 года на Колыме всё разительно изменилось к худшему, в первую очередь для "литерников, обладателей самой опасной буквы "Т". В их личных делах содержались "спецуказания": "На время заключения лишить телеграфной и почтовой связи, использовать только на тяжёлых физических работах, доносить о поведении раз в квартал". Эти "спецуказания", подчёркивал Шаламов, "были приказом убить, не выпустить живым. Все "спецуказанцы" знали, что этот листок папиросной бумаги обязывает всякое будущее начальство - от конвоира до начальника управления лагерями - следить, доносить, принимать меры, что если любой маленький начальник не будет активен в уничтожении тех, кто обладает "спецуказаниями", - то на этого начальника донесут свои же товарищи, свои сослуживцы".

Едва ли где-либо пронзительней, чем в "Колымских рассказах", описана судьба "литерника", за которым "охотился весь конвой всех лагерей страны прошлого, настоящего и будущего - ни один начальник на свете не захотел бы проявить слабость в уничтожении такого "врага народа".

Один из наиболее запоминающихся героев "Колымских рассказов" - оппозиционер Крист, судьба которого обнаруживает несомненное сходство с судьбой самого Шаламова. Получивший свой первый срок девятнадцатилетним, Крист "был приобщён к движению во всех картотеках Союза, и когда был сигнал к очередной травле, уехал на Колыму со смертным клеймом "КРТД". Уберечься в лагере от участи, которую несла эта статья, было практически невозможно. "Буква "Т" в литере Криста была меткой, тавром, приметой, по которой травили Криста много лет, не выпуская из ледяных золотых забоев на шестидесятиградусном колымском морозе. Убивая тяжёлой работой, непосильным лагерным трудом,.. убивая побоями начальников, прикладами конвоиров, кулаками бригадиров, тычками парикмахеров, локтями товарищей". Бессчётное количество раз Кристу приходилось убеждаться, что "никакая другая статья уголовного кодекса так не опасна для государства, как его, Криста, литер с буквой "Т". Ни измена Родине, ни террор, ни весь этот страшный букет пунктов пятьдесят восьмой статьи. Четырёхбуквенный литер Криста был приметой зверя, которого надо убить, которого приказано убить".

Крист внимательно следил за судьбой тех немногих, кто дожил до освобождения, "имея в прошлом тавро с буквой "Т" в своём московском приговоре, в своём лагерном паспорте-формуляре, в своём личном деле". Он знал, что даже после истечения срока и выхода на свободу "всё будущее будет отравлено этой важной справкой о судимости, о статье, о литере "КРТД". Этот литер закроет дорогу в любом будущем Криста, закроет на всю жизнь в любом месте страны, на любой работе. Эта буква не только лишает паспорта, но на вечные времена не даст устроиться на работу, на даст выехать с Колымы"[124].

Судьба носителей этого "литера" в лагерях служила серьёзным камнем преткновения для Солженицына, подчёркивавшего своё желание обойти эту тему в "Архипелаге ГУЛАГ". "Я пишу за Россию безъязыкую, - заявлял он, - и поэтому мало скажу о троцкистах: они все люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уже наверное приготовили подробные мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я". Цинизм этого заявления может быть по достоинству оценён с учётом того, что Солженицын превосходно знал: из тысяч "кадровых", "неразоружившихся" троцкистов уцелеть удалось лишь считанным единицам. По этой причине среди сотен воспоминаний узников сталинских лагерей можно буквально по пальцам перечислить те, которые принадлежат "троцкистам".

Однако Солженицын, претендовавший на создание своего рода энциклопедии сталинского террора и осведомлённый относительно проникновения некоторых сведений о лагерной судьбе троцкистов за рубеж, всё же счёл нужным рассказать о троцкистах "кое-что для общей картины". Нигде этот писатель не противоречит самому себе больше, чем на тех нескольких страницах, которые он уделил повествованию о троцкистах. Замечая, что "во всяком случае, они были мужественные люди", он тут же добавлял к этой неоспоримой констатации традиционный антикоммунистический "прогноз задним числом": "Опасаюсь, впрочем, что, придя к власти, они принесли бы нам безумие не лучшее, чем Сталин".

Столь же лишено всяких доказательств другое суждение Солженицына, следующее за его рассказом об организованности и взаимопомощи, которую троцкисты проявляли в борьбе со своими тюремщиками: "Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической "борьбе" в лагерных условиях была излишняя суетливость (? - В. Р.), отчего появился оттенок трагического комизма". Снабдив этот пассаж оговорками ("впечатление", "не настаиваю"), писатель далее в глумливой манере комментирует дошедшие до него рассказы о поведении троцкистов в лагерях (с самими троцкистами Солженицыну не довелось общаться, поскольку к середине 40?х годов в лагерях их почти не осталось - подавляющее большинство их было расстреляно лагерными судами или замучено установленным для них режимом). Особенно едкими замечаниями Солженицын сопровождает рассказ о фактах сопротивления троцкистов: пении на разводах революционных песен, скандировании антисталинских политических лозунгов, вывешивании траурных флагов на палатках и бараках к 20-й годовщине Октябрьской революции и т. д. Не столкнувшись лично ни с одной подобной акцией протеста (после уничтожения троцкистов такие коллективные акции в лагерях уже не проводились), Солженицын пишет, что, по его мнению, в этих акциях был "смешан какой-то надрывный энтузиазм и бесплодность, становящаяся смешной". Естественно, что писателю, сочувственно описывавшему в своём "художественном исследовании" надежды заключённых на иностранную интервенцию и считавшему такие настроения выражением подлинной оппозиционности режиму, приверженность арестантов большевистской символике не могла не казаться "смешной" и "надрывной". Однако свой иронический рассказ о троцкистах Солженицын всё же вынужден был завершить многозначительными словами: "Нет, политические истинные - были. И много, и - жертвенны"[125].

Намного объективней эта тема раскрывается Солженицыным в романе "В круге первом", написанном в годы, когда писатель ещё не перешёл окончательно на позиции зоологического антикоммунизма. Здесь в описании характера и судьбы троцкиста Абрамсона художественная правда явно одерживает верх над политическими пристрастиями и предрассудками автора. Напомним, что основную часть обитателей описанной в романе "шарашки" составляли арестанты "послевоенного набора", включая тех, кто состоял на службе у гитлеровцев. . Среди этих людей, сплошь настроенных в антикоммунистическом духе, исключением были лишь сталинист Рубин и "вовремя не дострелянный, вовремя не домеренный, вовремя не дотравленный троцкист" Абрамсон, чудом сумевший выжить: один на сотни своих погибших товарищей и единомышленников. Но если Рубин за свои взгляды непрерывно подвергался насмешкам со стороны других арестантов, то Абрамсона подобные насмешки начисто обходили. Более того, главный герой романа Нержин, в котором легко узнается сам Солженицын, невольно ощущал духовное превосходство над собой Абрамсона, хотя последний не был склонен делиться с ним своими политическими суждениями.

Особенно привлекает в романе глубокое художественное проникновение в идейный и душевный мир Абрамсона, отбывающего третий десяток лет заключения. Абрамсон считал, что арестантский поток, к которому принадлежали Рубин и Нержин, "был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди, которые бы добровольно избрали политическую борьбу путём своей жизни... Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение с теми - с теми исполинами, кто, как и он сам, в конце двадцатых годов добровольно избирали енисейскую ссылку вместо того, чтобы отказаться от своих слов, сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии - такой выбор давался каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и готовы были отдать себя для очищения её". Трудно более честно и правдиво сказать о судьбе "кадровых" троцкистов и их отличии от представителей всех последующих диссидентских течений в СССР.

Несмотря на все пережитые испытания, Абрамсон "внутри себя, где-то там, за семью перегородками сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к мировым судьбам и к судьбе того учения, которому заклал свою жизнь". Не находя в своём духовном мире ничего общего со взглядами других обитателей "шарашки", он считал бессмысленным вступать с ними в политические споры и молча выслушивал их глумливые суждения о большевизме и Октябрьской революции (такие суждения, конечно, не могли не доходить через многочисленных стукачей до тюремщиков, но карались они отнюдь с не такой неумолимостью и свирепостью, как малейшие рецидивы "троцкистских" идей). От разговоров на политические темы Абрамсон уклонялся потому, что для него было "свои глубоко хранимые, столько раз оскорблённые мысли так же невозможно открыть "молодым" арестантам, как показать им свою жену обнажённой"[126].

От художественных свидетельств перейдем к мемуарным свидетельствам о судьбах троцкистов в годину большого террора. В этом плане существенный интерес представляют воспоминания старого большевика, участника левой оппозиции 20?х годов Д. Байтальского о движении в 1936 году из Караганды во Владивосток эшелона заключённых, среди которых большинство составляли троцкисты. Они имели свой старостат, который на Колыме слился со старостатами других троцкистских этапов. Среди участников этого этапа было немало большевиков с дореволюционным стажем, в прошлом - видных партийных работников. Но основная его часть состояла из "горячего, неопытного в политической борьбе молодняка, считавшего себя настоящими борцами за ленинизм". В лагере все эти "твердокаменные троцкисты" "вместо линии пассивного подчинения с целью физического сохранения своих жизней,., взяли курс на сопротивление сталинизму, борьбу с мощнейшим аппаратом НКВД".

Именно в эту среду "органы" засылали особенно большое количество провокаторов и осведомителей. Байтальский вспоминал о своей встрече на колымском прииске с неким Княжицким, которому в своё время он дал рекомендацию в партию. Княжицкий рассказал, что в годы легальной внутрипартийной борьбы он "голосовал всегда за линию ЦК, а подпольно распространял троцкистскую литературу". Выследив его, сотрудники ГПУ воспользовались его пребыванием в заграничной командировке и пригрозили, что "сделают из него шпиона". В обмен на избавление от этого позора Княжицкому было предложено дать подписку о слежке за участниками троцкистского подполья. Так он стал сексотом и провокатором. В начале 30?х годов его арестовали и отправили в ссылку с тем, чтобы он там "освещал жизнь троцкистской колонии". В мае 1936 года всю эту колонию отправили в колымские лагеря, включив в неё Княжицкого вместе с многими другими провокаторами. Рассказывая об этой позорной главе своей жизни, Княжицкий говорил: "Энкаведешников ненавижу, Сталина - попадись он мне - руками удушил бы, а "работать", исполнять поручения, людей сажать - обязан: подписку дал"[127].

В последние годы опубликованы некоторые выдержки из доносов осведомителей, раскрывающие политические настроения троцкистов в местах заключения. Так, в начале 1936 года сексот из числа заключённых доносил начальнику одного из лагпунктов: "Группа троцкистов, помещающаяся в бараке № 8, ведёт систематическую агитацию против партии, а в особенности против т. Сталина... Мартынов сказал: "Наши ребята везде работают, нас, троцкистов, только формально разгромили, а на деле мы работаем, нужно только терпение, а этого у троцкистов хватит"... Стебяков сказал: "Руководство Сталина - руководство насилия, и такая система исправления ни к чему положительному не приведёт, а, наоборот, люди делаются ещё злее - не против власти, а против руководителей". Мартынов на это ответил: "Нужно не только говорить, но и действовать. Нужны новые формы и методы работы"... Мартынов в разговоре заявил: "Факт то, что ни Троцкий, ни я, ни ряд других кланяться Сталину не будет".

Такого рода взгляды троцкисты излагали не только в приватных разговорах между собой. В донесении о следовании троцкистского этапа из Казахстана в пересыльный лагерь Владивостока указывалось: в Красноярске заключённые через окна вагонов кричали: "Долой контрреволюционный ЦК ВКП(б), возглавляемый Сталиным", "Товарищи рабочие! Перед вами - политические заключённые сталинского режима, большевики-ленинцы-троцкисты, которых везут на Колыму для физического уничтожения. Лучшая часть пролетариата томится в сталинских тюрьмах. В правительстве сидит кучка чиновников и бюрократов, возглавляемых Сталиным"[128].

Во Владивостоке троцкисты во время следования к порту развернули плакат с лозунгом: "Долой Сталина" и стали выкрикивать: "Пишут, что нет политзаключённых, а политзаключённых ссылают пачками на каторгу. Рабочие! Смотрите - вот перед вами коммунисты-большевики-ленинцы, окружённые конвоем фашизма"[129].

На пароходе, движущемся на Колыму, во время выработки требований для отправки в ЦИК и Коминтерн, троцкист Поляков говорил: "Набирайте силы для дальнейшей тяжёлой борьбы. Некоторые из нас отступят перед трудностями, их купят облегчением их условий, но мы должны готовиться к большим тяготам, а, может быть, и к смерти"[130].

Рассказывая в своих воспоминаниях о тех, у кого в лагерях сохранилась "какая-нибудь вера, дававшая силу жить, не ломаясь", Н. Гаген-Торн относит к ним прежде всего встреченных ею на Колыме "неотказавшихся ленинцев", как они себя называли". Взгляды этих людей, не скрывавших своей принадлежности к оппозиции, сводились к следующему:

"1. (Требование) опубликовать посмертное письмо Ленина, которое скрыл Сталин, тем самым нарушив партийную демократию.

2. Сталин диктатуру пролетариата обратил в диктатуру над пролетариатом и ввёл недопустимый террор.

3. Коллективизация, проведённая насильственным путём, с полным порабощением крестьянства, не приближает социализма, а создаёт гипертрофию государства.

4. Тактика партии, ведомой Сталиным, дискредитирует идею коммунизма.

Спасти эту идею может только жертвенная кровь коммунистов, вступивших в борьбу со сталинской линией. Они шли на это. Из ссылки на Колыму гнали их по Владивостоку, около сотни человек. Они шли и пели: "Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу". Конвойные били их прикладами, но пение не прекращалось. Загнали в трюм, но и оттуда слышалось пение. На Колыме они объявили голодовку, требуя политического режима: переписки, разрешения читать, отделения от уголовников. На пятнадцатый день их стали искусственно кормить. Они не сдавались. На девяностый день администрация обещала выполнить требования. Они сняли голодовку. Их развезли по разным лагпунктам, обещая, что там будут требуемые условия. Потом постепенно снова свезли в Магадан и отправили в страшную тюрьму - "дом Васькова", возбудив новое дело. Они знали, что будет расстрел, и на это шли. Это были мужественные люди. Вероятно, все они погибли, но веру свою в необходимость борьбы за по-своему понятый коммунизм сохранили"[131].

Пока во главе Дальстроя находился Берзин, а начальником секретно-политического отдела Магаданского УНКВД был Мосевич (бывший начальник СПО Ленинградского УНКВД, осуждённый по процессу ленинградских чекистов), троцкистам удавалось добиваться выполнения требований, выдвигаемых в коллективных голодовках: получения работы по специальности, разрешения совместно проживать семьям и т. д. После массовой голодовки троцкистов, разбросанных по разным приискам, но поддерживавших связь между собой, было достигнуто их соглашение с администрацией Дальстроя об облегчении лагерного режима. В бараках были устроены небольшие клетушки, отгороженные друг от друга низкими дощатыми стенками; в них были размещены семьи троцкистов, выигравших голодовку. Голодовка, продолжавшаяся несколько месяцев, проходила под лозунгами: "На костях рабочего класса социализм не построить"; "нашу кровь, кровь большевиков, Сталин перекачивает в золото"[132].

Одним из руководителей подпольного комитета, возглавившего голодовку, был старейший оппозиционер, шестидесятидвухлетний Б. М. Эльцин, ни разу не подписавший капитулянтских заявлений.

Среди колымских троцкистов была А. Л. Соколовская, первая жена Троцкого, прошедшая через царские тюрьмы и ссылку. К тому времени она потеряла двух своих дочерей: младшая умерла от туберкулеза в 1928 году, старшая, уехавшая за границу, покончила с собой в 1933 году. "Несмотря на всю её простоту и человечность, - вспоминает Н. А. Иоффе о Соколовской, - она представляется мне фигурой из какой-то древнегреческой трагедии"[133].

О дальнейшей судьбе Соколовской рассказывается в воспоминаниях Гаген-Торн, которая в Иркутской пересыльной тюрьме встретила "женщину с интеллигентным и скорбным еврейским лицом", направляемую с Колымы в Москву. Первый разговор, состоявшийся между ними, носил следующий характер:

"- КРД?

- КРТД. С КРД не возят так далеко на переследствие, - усмехнулась она.

- Давно сидите?

- Взяли в тридцатом, сначала в ссылку, потом в политизолятор...

- С кем вы сидели в тюрьме? - спросила она.

- Разный, очень разный состав. Из тех, кто может вас интересовать, встретила Катю Гусакову.

Она вздрогнула. Я смотрела оценивающе.

- Давно она в тюрьме?

- Год сидела в одиночке. К нам в камеру привели как с креста снятую. Одни глаза и косы длинные. Тело - прозрачное. Сказала, что после длительной голодовки.

Женщина молчала выжидающе. Волнуясь, поправила седеющие волосы.

- От неё я впервые услышала о троцкизме, - сказала я, прямо глядя на неё. - Она мне рассказала о политизоляторе и ссылке, но больше спрашивала о том, что делается на воле, о раскулачивании тридцатого - тридцать четвёртого годов. Мне многое стало яснее. Наши разговоры помогли обеим. Я давала ей факты, она рассказывала концепцию Аслан Давид-оглы (конспиративное имя, которым заключённые называли Троцкого[134]* - В. Р.).

Женщина вздрогнула и засветилась каким-то внутренним светом.

- Вы знаете это имя? Значит, Катя доверяла вам, - сказала она со вздохом. - Мне тоже придётся довериться. Вы едете на Колыму, а я - оттуда. Там много наших. Они не скрывают, что они - троцкисты, и поэтому я решаюсь просить вас передать им, что меня везут на переследствие. Им это очень важно". Только после этого Соколовская сказала, что она - первая жена Троцкого.

- У меня... внук - от старшей дочери, - продолжала Соколовская. Я так беспокоилась за мальчика! Ему сейчас четырнадцатый год. Говорят, его также взяли.

- Куда? В тюрьму? Какое страшное детство.

- В царское время детей не брали... Но этот - он хочет уничтожить всех. До седьмого колена. Лёва похож на деда и, видимо, талантлив, как он. Что с ним будет?".

Н. Гаген-Торн пишет, что Соколовская рассказала "о вещах, о которых я не подозревала, рассказала про Аслан Давид-оглы - как будто тряпкой стерли старость и усталость с лица собеседницы - оно стало совсем молодым". Получив обещание сообщить о её судьбе друзьям, Соколовская сказала:

"- Меня из магаданского лагеря взяли в "дом Васькова", и дальше обо мне они ничего не знают. И я не знаю, кого ещё взяли. Кто остался? А это важно знать: видимо, хотят создать новое дело. Я знаю, что в Магаданском лагере осталась Лоло Бибинейшвили, это жена Ладо. Того самого Ладо, который в царское время гремел по всей Грузии. Активнейший большевик... Так вот, передайте Лоло, что ни о ком из товарищей ничего не слыхала. Чувствую себя неплохо, бодра. Я ведь старая, они тревожатся за меня. Товарищам шлю привет, верю в их бодрость и мужество... Скажите им, что там, за границей, Аслан Давид-оглы сможет сделать многое. - Она посмотрела на меня засветившимися глазами, гордясь воспоминанием о нём, любовью к нему. И я, которая ещё не умела понимать переживания старости, молча удивлялась этой женщине, свету её воспоминаний"[135].

В лагерях троцкисты делились на "отошедших" и "неотошедших". К первым относились те, кто в конце 20?х - начале 30?х годов выступили с заявлениями об отказе от своих взглядов и в большинстве своём были возвращены в партию; ко вторым - те, кто все эти годы отказывались заявить о своём отречении от оппозиции и поэтому оставались в ссылках и политизоляторах вплоть до 1936-1937 годов, когда они были переведены в лагеря строгого режима. Естественно, что "неотошедшим" были созданы намного более тяжёлые условия в лагерях. Почти ни один из них не пережил лагерных расстрелов конца 30?х годов. "Если б я был троцкистом, - писал В. Шаламов, - я был бы давно расстрелян, уничтожен, но и временное прикосновение дало мне вечное клеймо. Вот до какой степени Сталин боялся (троцкистов)"[136].

Парадокс заключался в том, что капитулянтам-троцкистам присуждались в 1936 году ещё относительно небольшие сроки. Намного более суровые приговоры получали люди, подведённые под статью "КРТД" в 1937 году, - в большинстве своём не имевшие в прошлом никакого касательства к оппозиции. Некоторым "отошедшим" удалось выйти на свободу после отбытия своего срока. К их числу относилась А. С. Берцинская, которая вместе со своим мужем Т. Ш. Аскендаряном принимала активное участие в установлении Советской власти в Азербайджане. Примкнув в 20?е годы к оппозиции, они в 1928 году были сосланы в Минусинск. После подачи капитулянтских заявлений они были выпущены на свободу, но в августе 1936 года были вновь арестованы и приговорены Особым совещанием к пяти годам лагерей. В Магадане они были размещены в бараках вместе с "неотошедшими" троцкистами. Там представители обеих категорий заключённых развернули борьбу за соблюдение трудового кодекса о восьми-, а не десятичасовом рабочем дне, установленном для заключённых, за предоставление выходных, которые в летнее время были полностью отменены, и т. д. По воскресеньям за отказ выходить на работу их направляли в карцер[137].

Весной 1937 года на Колыме начались лагерные процессы над троцкистами - участниками голодовок и других форм коллективного протеста. В материалах процесса по "делу политического центра троцкистов на Колыме", наряду с явно фантастическими обвинениями (в "подготовке вооружённого восстания при поддержке Японии и США" и т. п.), содержатся характерные выдержки из высказываний обвиняемых: "Чичинадзе всю нашу страну Советов считает сплошным концлагерем"... Шуклин сказал: "Сейчас Сталин никаким авторитетом у мирового пролетариата не пользуется, потому что он кровожадный и, кроме того, самый подлый человек... Сталин хочет уничтожить всех своих конкурентов, умных людей, подлинных вождей народа, людей, по своему интеллектуальному уровню стоящих гораздо выше его". Мещерин говорил: "Кого из старых большевиков арестуют и расстреляют теперь? Ясно, что хотят уничтожить всех старых вождей. Ведь Сталина никто не знал, как вождя"[138].

Пятеро подсудимых на этом процессе были приговорены к расстрелу, остальные - к 10 годам заключения. Но и после этого борьба троцкистов со своими палачами продолжалась. В воспоминаниях Берцинской рассказывается о судьбе старой большевички Захарьян, принадлежавшей к тем, кто "был яростно непримирим и настойчиво непреклонен". После её перевода с прииска в Магадан у неё отняли находившегося вместе с ней маленького сына. Когда в 1942 году Берцинской объявили об окончании её срока, она в лагерной каптёрке увидела вещи, принадлежавшие Захарьян и другим "неотошедшим", которые к тому времени были расстреляны[139].

В. Шаламов рассказывал о "знаменитой бригаде", находившейся на колымском прииске "Партизан". Эта бригада, включавшая "неработающих вовсе троцкистов", в 1936 году провела ряд голодовок, в результате которых добилась от Москвы разрешения не работать, получая "производственный", а не штрафной паёк. "Питание тогда имело четыре "категории" - лагерь использовал философскую терминологию в самых неподходящих местах: "стахановская" - при выполнении нормы на 130 % и выше 1000 граммов хлеба, "ударная" - от 100 до 130 % 800 граммов хлеба, производственная - 90-100 % 600 граммов хлеба, штрафная - 300 граммов хлеба. Отказники переводились в моё время на штрафной паёк, хлеб и воду. Но так было не всегда. Борьба шла в тридцать пятом и тридцать шестом годах - и рядом голодовок троцкисты прииска "Партизан" добились узаконенных 600 граммов. Их лишали ларьков, выписок, но не заставляли работать". По своей инициативе они заготавливали дрова для всего лагеря. В одну из ночей 1937 года все они были увезены в следственную тюрьму. После этого никого из них никто не видел[140].

О дальнейшей судьбе членов этой бригады рассказывают недавно опубликованные материалы их следственного дела, согласно которым ни один из них не признал себя виновным, а четверо отказались отвечать на вопросы следователей. Все 14 обвиняемых по данному делу в сентябре 1937 года были приговорены к расстрелу. Среди них находились профессор, управляющий трестом, литератор, рабочие, инженеры, экономисты, учителя[141].

Н. И. Гаген-Торн рассказывает, что к 1939 году на Колыме исчезли все её "друзья-оппоненты, свято верившие, что "попираемая и дискредитированная Сталиным идея коммунизма должна быть возрождена нашей кровью". И охотно отдававшие эту кровь. Я безмерно уважала в них эту жертвенную традицию русской интеллигенции"[142].

Ещё больше, чем на Колыме, насчитывалось троцкистов в воркутинских лагерях. И здесь они были единственной группой заключённых, оказывавших организованное сопротивление.

В коллекции Николаевского собрано немало воспоминаний бывших лагерников о событиях, получивших название воркутинской трагедии. О её начале выразительно рассказывается в воспоминаниях А. Рахалова. Он сообщал, что до 1936 года большинство не капитулировавших троцкистов находилось в ссылке, куда они захватили с собой библиотечки и теоретические работы, идущие вразрез с "генеральной линией". Их дети находились вместе с ними и посещали школы, где "часто выслушивали беседы учителей о счастливом детстве советских детей под сталинским солнцем, о тяжёлой, но успешной борьбе вождя с врагами народа (каковыми являлись их родители). "Прокажённым" родителям быстро надоел яд, даваемый их детям в чрезмерных дозах в школах, и они изъяли их оттуда, чтобы самим дома сделать из них "просто грамотных людей".

В 1936 году ссыльные троцкисты вместе с семьями были погружены в вагоны и отправлены в Архангельск, а оттуда в заполярную Воркуту, где этапники узнали, что в их приговорах слово "ссылка" было механически заменено словом "лагерь", в результате чего они превратились из "административно высланных" в заключённых. Более того, к их прежним срокам был без всякой мотивировки прибавлен дополнительный срок в 5 лет.

"Это было началом трагедии.

Запасы продовольствия, которые они имели, быстро иссякли, а этапного пайка далеко не хватало для того, чтобы чувствовать себя сытым хотя бы на 15 минут. Дети не просили лишнего куска хлеба. Они понимали, что их судьба связана целиком с судьбой их родителей".

Среди заключённых этого этапа находились Сергей Седов, бывший секретарь Троцкого Познанский, бывший руководитель нефтяной промышленности В. Косиор (брат члена Политбюро ЦК ВКП(б) С. Косиора) и "целая плеяда бывших видных партийных работников, начиная от секретарей обкомов... и кончая секретарями райкомов, работниками Госплана и других организаций".

Как отмечает автор воспоминаний, "настроение прибывших было далеко не упадническим, а наоборот, бодрым, энергичным и... злым". Приезд оппозиционеров на Воркуту совпал с обсуждением проекта "сталинской конституции". Троцкисты подвергли его уничтожающей критике, а один из них после очередной радиопередачи "спокойно резюмировал: Всё ясно, товарищи, - это не сталинская конституция, а сталинская проституция".

"Троцкисты, бесспорно располагали большим опытом революционной борьбы и, благодаря этому, умели держаться сплочённо, дружно и храбро, умели соблюдать известные меры предосторожности в своей работе и борьбе". Когда автор воспоминаний посоветовал В. Косиору "смириться с судьбой и запастись терпением для отбытия срока заключения", поскольку "никакие акции протеста не помогут", Косиор ответил: "По-своему вы правы. Но не забывайте, что мы не уголовная банда и не случайные политические преступники, мы - противники сталинской политики и желаем стране только лучшего... Если наше положение - действительно скверное, то мы хотим, по крайней мере, знать, что думает об этом Москва. Сегодня мы имеем право полагать, что местные чекисты проявляют собственную инициативу, ущемляя наши элементарнейшие права, даже как заключённых, а мы хотим знать мнение Москвы - тогда многое для нас станет ясным".

В октябре 1936 года начался кульминационный пункт воркутинской трагедии - объявление голодовки всеми троцкистами, находившимися в местных лагерях.

Голодавшие требовали открытого суда над собой (большинство из них получило лагерные сроки заочно, по постановлению Особого совещания), освобождения своих жён и детей и предоставления им права на свободный выбор места жительства, перевода стариков и инвалидов из полярных районов в районы с более мягким климатом, отделения политических заключённых от уголовников, установления для всех заключённых одинакового питания независимо от выполнения нормы.

Во всех воспоминаниях называется один и тот же беспрецедентный срок голодовки - 132 дня. В ней принимало участие более тысячи заключённых, из которых несколько человек умерли. Вскоре участников голодовки свезли из всех лагпунктов в посёлок, находящийся в нескольких десятках километров от рудника. Но и оттуда к остальным заключённым стали поступать сведения, что голодовка продолжается и троцкисты не намерены сдаваться. "Даже вольнонаёмные не осмеливались выразить свою ненависть к "вылазке заклятых контрреволюционеров", так как, видимо, трагедия голодающих находила какой-то отзвук и в их сердцах... Чекисты приняли все меры к тому, чтобы эта голодовка не стала объектом мирового общественного мнения и прессы"[143]. Весной 1937 года голодающим по приказу из Москвы было сообщено, что их требования удовлетворены. Все они были направлены на бывшую штрафную командировку "Кирпичный завод", где с осени 1937 года начались массовые расстрелы.

XLV "Бюрократия ужаснулась" Противники сталинизма не ограничивались населением лагерей. Их численность неуклонно росла и на воле.

Стимулируя непрерывную публикацию сообщений о всё новых "разоблачённых троцкистах", Сталин не смущался тем, что обилие таких сообщений создаёт впечатление о крайней многочисленности сторонников стократ заклеймённого Троцкого. Главной его задачей было нагнетание ужаса масштабностью возглавляемой Троцким заговорщической деятельности и чудовищностью преступлений участников этого всеобъемлющего заговора.

Однако, наблюдая, как из правящей тележки выпадают всё новые лица, простые люди не могли не спрашивать себя: Кто правит нами? Почему люди, боровшиеся за Советскую власть и до вчерашнего дня ходившие в её фаворитах, внезапно оказались тяжкими преступниками?

Несмотря на неминуемость расправы, которая должна была последовать за малейшее выражение сомнений в правомерности репрессий, негодующие голоса протеста раздавались даже на партийных собраниях. В воспоминаниях О. Адамовой-Слиозберг рассказывается о её встрече в тюремной камере с ивановской ткачихой, старой большевичкой и участницей гражданской войны О. И. Никитиной, тридцать пять лет проработавшей у станка. Никитина получила десять лет за то, что со свойственной ей прямотой заявила на собрании: "Говорите, все предатели. Что же Ленин-то совсем без глаз был, не видел людей, которые вокруг него жили?" И вот сидела она и по целым дням шептала про себя - всё доказывала себе, что правильно поступила"[144].

Даже по поводу Троцкого, на протяжении многих лет изображавшегося официальной пропагандой в качестве вождя "авангарда контрреволюционной буржуазии", нередко публично высказывались слова сочувствия и уважения. Так, студент индустриального рабфака в Ростове-на-Дону Козлов говорил на партийно-комсомольском собрании: "Троцкий имеет колоссальные заслуги перед страной... он один из популярнейших вождей революции". Невзирая на требования "органов", помощник прокурора Старцев отказался санкционировать арест Козлова за это выступление, заявив: "Ведь занимал же Троцкий должности, о которых говорил Козлов на собрании"[145].

Подобные, пусть и разрозненные голоса протеста толкали Сталина на непрерывное расширение круга репрессируемых. Планируя показательные процессы, он, во-видимому, не предвидел тех последствий, к которым они приведут. Его первоначальная политическая цель состояла в истреблении наиболее ненавистных противников и в нанесении смертельного удара по IV Интернационалу. Однако он не рассчитал силы удара. Раскрывая внутреннюю логику последующих репрессий, Троцкий писал: "Непрерывные успехи Сталина (в борьбе с внутрипартийными оппозициями - В. Р.), начиная с 1923 года, постепенно привели его к убеждению, что исторический процесс можно обмануть или изнасиловать. Московские процессы представляют собой высший пункт этой политики обмана и насилия. Вместе с тем... каждый новый обман требует двойного обмана для своего поддержания; каждое насилие расширяет радиус необходимых насилий... Мир поражается не столько силой воли и неколебимости, сколько низменными интеллектуальными ресурсами и политическими средствами. Ни обмануть, ни изнасиловать исторический процесс нельзя. Процессы, видимо, поразили всю бюрократию, за исключением ничтожной посвящённой кучки. Никто не понимал, зачем эти процессы понадобились, никто не верил, что опасность со стороны оппозиции так велика"[146].

Подтверждением этих слов служат доносительские реляции, хранящиеся в партийных архивах. В Коломне член партии с 1918 года Соминский на занятиях кружка партучебы высказал суждения, "направленные на защиту врагов народа, сожаления о них, восхваление их деятельности и противопоставлял настоящее сталинское руководство ленинскому". В той же Коломне рабочий сталелитейного цеха заявил, что "троцкисты и бухаринцы не такие уж плохие люди, как о них говорят". Запорожский шофёр Павлов назвал троцкистов "заслуженными революционерами". Рабочий запорожского спиртного завода, кандидат в члены ВКП(б), в беседе в товарищами говорил: "Очень жаль людей - Каменева и Зиновьева, которые невинно страдают". На допросах в НКВД он подтвердил эти слова и добавил: "Никто мне не запретит кого жалеть: вы - тех, а мы - тех"[147].

Член ВКП(б) с 1919 года Чёткий был исключён из партии за то, что "вёл явно троцкистские разговоры по делу привлечённых к суду Зиновьева и Каменева, опорочивая обвинительное заключение прокуратуры СССР". Такая же участь постигла московского инженера, члена партии с 1917 года Тыдмана, который на митинге по поводу суда над Зиновьевым и Каменевым выступил "с явно контрреволюционной речью, восхваляя этих бандитов и подчёркивая их положительную роль в революции"[148].

Аналогичные настроения находили выражение не только в городах, но и в сельской местности. Как сообщалось в сводках управления НКВД по Воронежской области, в одном из колхозов были зафиксированы следующие выступления: "Зиновьев и Каменев были видные люди и пользовались уважением в народе, их выбрали бы в правительство при тайном голосовании, но, чтобы этого не допустить, власть их расстреляла"; "жаль, что расстреляли зиновьевцев. Мы бы при новых выборах голосовали за них"[149]. В одном из сельских районов Курской области был исключён из партии тракторист Коробов за то, что на митинге, посвящённом итогам процесса 16?ти, заявил: "Троцкий имеет заслуги, которые необходимо занести в энциклопедию, а эти события нужно рассматривать как драку между членами ЦК"[150].

Данные факты, взятые выборочно лишь по некоторым регионам (а их число можно легко умножить только по имеющимся публикациям), убедительно доказывают отсутствие всеобщей "ослеплённости" или "молчания". Диссидентские, как мы сказали бы сегодня, выступления шли не только из среды рядовых коммунистов, на них отваживались и люди, пользовавшиеся широкой известностью в партии и стране. В книге Ю. Трифонова "Отблеск костра" приводится рассказ старого большевика Накорякова о выступлении А. А. Сольца, более десяти лет работавшего членом Президиума ЦКК, а в 1937 году занимавшего пост помощника прокурора СССР по судебно-бытовому сектору. На собрании районного партактива в Москве Сольц подверг резкой критике деятельность Вышинского и потребовал создать комиссию для её расследования. "Часть зала замерла от ужаса, но большинство стали кричать: "Долой! Вон с трибуны! Волк в овечьей шкуре!" Сольц продолжал говорить. Какие-то добровольцы, охваченные гневом, подбежали к старику и стащили его с трибуны"[151]. Дальнейшая судьба Сольца несколько отличалась от судьбы его коллег и товарищей. Он был упрятан в психиатрическую больницу и после выхода из неё находился в состоянии глубокой депрессии вплоть до своей смерти в 1945 году.

Показательные процессы посеяли наибольшую тревогу в среде бюрократии, которая ближе всего стояла к их жертвам. До этого бюрократы, преданные "генеральной линии", могли быть уверены не только в своей личной безопасности, но и в сохранении своих постов и привилегий. Теперь же Сталин "затронул ножом жизненные ткани правящего слоя. Бюрократия испугалась и ужаснулась. Она впервые увидела в Сталине не первого среди равных, а азиатского тирана, Чингисхана, как его назвал некогда Бухарин. Под действием толчка, который он сам вызвал, Сталин убедился, что он отнюдь не является безапелляционным авторитетом для всего слоя партийной и советской бюрократии (которая помнит его прошлое и уже по тому одному не способна поддаться гипнозу). Сталину пришлось вокруг кружка очертить ножом следующий концентрический круг большего радиуса. Испуг и ужас возросли вместе с числом затронутых жизней и угрожаемых интересов. В старом слое никто не верил обвинениям, и под влиянием страшной встряски все заговорили об этом друг с другом"[152].

Разумеется, такие разговоры велись, как правило, наедине или же в тесном кругу людей, связанных узами взаимного доверия. Но встречались и исключения. Н. Запорожец вспоминает эпизод, происшедший летом 1937 года в доме отдыха для партийного актива. Во время обеда второй секретарь Ленинградского обкома партии, в прошлом - легендарный вожак комсомола П. И. Смородин обратился к сидящим за столом со словами: "Не пора ли задуматься над тем, что происходит в стране? Надо действовать, не то нас всех перехватают поодиночке, как кур с насеста!" Все сначала обомлели, а потом поспешно стали расходиться. Рядом со Смородиным остался только его старый друг П. Ф. Дорофеев (отчим Натальи Запорожец)[153].

Даже ближайшим приспешникам Сталина приходилось сталкиваться с выражением беспокойства, пусть робкого и косвенного, по поводу процессов. Хрущёв вспоминал, как он оказался свидетелем примечательного разговора Демьяна Бедного с Кагановичем и Орджоникидзе. Поэт признавался, что у него никак не получаются стихи по поводу процесса 16?ти: "Не могу, ну, не могу. Старался, сколько силился, но не могу, у меня вроде как половое бессилие, когда я начинаю о них думать". Хотя Демьян Бедный вскоре "пересилил" себя и написал немало отвратительных виршей с проклятьями по адресу жертв процессов, с многими из которых в прошлом он был лично близок, сам этот разговор симптоматичен. Не менее симптоматична и тогдашняя реакция Хрущёва на слова поэта: "Я был поражён такой откровенностью. Это значит, что у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто находился на скамье подсудимых"[154].

Чтобы свести к минимуму подобные настроения, а тем более - их публичное выражение, Сталин проводил каждого бюрократа через каждодневный "экзамен на верность". Кривицкий, покинувший Советский Союз летом 1937 года, рассказывал Л. Седову: "Что касается борьбы с троцкизмом, то скажу Вам только одно. Впечатление такое, что Сталин ни о чём другом не думает, что для него не существует других вопросов... Когда возникает какой-нибудь вопрос, дело и пр. - к нему подходят прежде всего под углом зрения борьбы с троцкизмом. Хорошо ли, плохо ли человек ведёт работу - неважно. Важно, борется ли он с троцкизмом. Делаешь доклад по серьёзнейшему вопросу, видишь, что тебя почти не слушают. Под конец же спрашивают: а по части троцкистов как у тебя обстоит дело?"[155]. Удовлетворительным ответом на этот "кардинальный" вопрос могли быть только доносы на своих сослуживцев, подчинённых или начальников.

Характеризуя то новое, что вошло в советскую жизнь после первых показательных процессов, Троцкий писал: "До 1936 года Сталин... лишь насиловал совесть людей, заставляя их говорить не то, что они думали. С 1936 года он начал открыто играть головами своих сотрудников. Открылся новый период! При помощи бюрократии Сталин подавил народ; теперь он терроризирует саму бюрократию... Ближайшие сотрудники Сталина переглядываются, спрашивая мысленно друг друга: чья очередь завтра?"[156].

После двух московских процессов наметился окончательный разлад между Сталиным и той частью партии, которая сохраняла приверженность традициям большевизма и Октябрьской революции. Опасность для Сталина стали представлять не только несгибаемые оппозиционеры, не только капитулировавшие участники бывших оппозиций, но и все старые большевики, за исключением нескольких человек, входивших в его ближайшее окружение. "Старая гвардия, - писал Троцкий в июне 1937 года, - политически ликвидирована давно. Её физическое истребление завершается ныне в сталинском стиле, сочетающем садическое зверство с бюрократическим педантизмом". Относительная лёгкость проведения этой расправы объяснялась тем, что "бюрократия в целом утратила контроль над собственными рефлексами самообороны. Новые преследования, перешедшие все границы постижимого, навязаны ей прогрессией старых преследований"[157].

Если бюрократия, давно передоверившая все решающие рычаги власти Сталину, утратила контроль над рефлексами самообороны, которые, казалось бы, должны были побудить к сопротивлению курсу на её тотальное истребление, то такой контроль в полной мере был присущ Сталину, сохранявшему в вакханалии большого террора удивительное самообладание. Он приступил к великой чистке, не предполагая тех масштабов, в которых она развернулась в дальнейшем. Но брожение, возникшее в кругах бюрократии, заставило его выбросить из правящего слоя, вслед за участниками бывших оппозиций и основной частью старых большевиков вообще, т. е. поколением пятидесятилетних, более молодое поколение, в своей массе не принимавшее участия в оппозициях 20?х годов. После расправы со старой партийной гвардией, писал Троцкий, "маузер ГПУ направлен на следующее поколение, которое начало своё восхождение с гражданской войны... Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма или примкнувших к большевизму, поддерживали до недавнего времени Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх - за судьбу режима и за свою собственную судьбу. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются всё менее пригодны для того, чтобы поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден всё чаще обновлять орудия своего господства"[158].

Поколение сорокалетних - людей, находившихся в расцвете физических и духовных сил, было способно к действенному сопротивлению сталинизму в большей степени, чем бывшие деятели оппозиций, деморализованные долголетним отступничеством от своих убеждений. Как подчёркивал Троцкий, "проверка сорокалетних, т. е. поколения, которое помогало Сталину расправиться со старой гвардией, принимает систематический характер. Дело идёт уже не о случайных фигурах, а о звездах второй величины". Проверка этой "промежуточной формации" показала Сталину, что "верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами ещё не свободны от традиций большевизма". Поэтому Сталин не может не опасаться того, что "из среды самой бюрократии и особенно армии возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что... Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата"[159].

Среди поколения сорокалетних наибольшую опасность для Сталина представляли руководители Красной Армии, которая, по словам Л. Треппера, была "последним, ещё не взятым им бастионом, только она одна ещё не подпала под его безраздельное влияние"[160]. В силу своей функциональной природы генеральский и офицерский корпус обладал высокой организованностью и материальными ресурсами для активного отпора Сталину. Надежды на такой отпор глубоко коренились в сознании многих старых большевиков. Как вспоминала М. В. Раскольникова-Канивец, "Раскольников удивлялся, почему Красная Армия, её маршалы и генералы не реагируют на кровавую "чистку". В то время Федя ещё надеялся, что внутри СССР в конце концов найдётся сопротивление"[161].

Все советские и зарубежные историки, писавшие о 1937 годе, сходились на том, что такого сопротивления в СССР не было, а тотальная расправа над советским генералитетом была вызвана пресловутой беспричинной подозрительностью Сталина. Между тем "заговор генералов" представляет одну из самых драматических и загадочных страниц в истории большого террора. Поэтому при его освещении я буду в большей степени, чем в остальном изложении, прибегать к историческим гипотезам, надеясь, что дальнейшие архивные изыскания позволят полнее прояснить один из наиболее существенных вопросов, возникающих в ходе анализа событий 1937 года: существовал ли в этом году антисталинский военно-политический заговор.

XLVI Причины расправы с генералами Даже если отвлечься от версии о существовании военного заговора, которая будет рассмотрена ниже, нетрудно обнаружить, что для чистки командного состава армии у Сталина были весьма серьёзные основания.

Во-первых, Красная Армия была могучей материальной силой, а её командиры чувствовали себя более самостоятельными и независимыми от сталинского диктата, чем работники гражданских отраслей. Деятели военного ведомства, как подчёркивал Кривицкий, "жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело "отклонялись" от верного сталинского курса, "раскаивались в своих ошибках", снова "отклонялись", снова "раскаивались", навлекая на себя всё более суровые кары, всё сильнее расшатывая собственную волю. Дело, которым занимались военные, укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им их моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества"[162].

Во-вторых, в командном составе армии насчитывались тысячи людей, служивших в 1918-1924 годах под руководством Троцкого. Среди армейских коммунистов была велика доля лиц, выступавших в 1923-1927 годах на стороне левой оппозиции. На февральско-мартовском пленуме Ворошилов говорил: "К 1923-1924 гг. троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и военную академию целиком, за исключением единиц... И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы - пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы - все были за Троцкого (Гамарник. И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого)"[163].

В феврале 1937 года Щаденко, начальник Военной академии имени Фрунзе, докладывал Гамарнику, что в дискуссии 1923 года большинство коммунистов академии "стояло на троцкистских позициях": за резолюцию ЦК тогда голосовало 48 человек, а за резолюцию оппозиции - 204 человека[164].

Конечно, репрессии предшествующих лет не обошли и армию. В начале 30?х годов было уволено несколько тысяч бывших царских офицеров, часть которых была арестована и осуждена по фальсифицированным обвинениям в заговорщической деятельности.

На февральско-мартовском пленуме Ворошилов заявлял: "Мы без шума, это и не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года... мы вычистили из армии большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра, которую я назову, потому что тут были не только враги, тут было и просто барахло, и часть хороших людей, которых мы должны были сокращать (очевидно, по возрасту или по состоянию здоровья - В. Р.), но было очень много и врагов. Мы вычистили за эти 12-13 лет примерно около 47 тысяч человек". Только за 1934-1936 годы, говорил Ворошилов, "мы выбросили из армии по разным причинам, но главным образом по причинам негодности и политической неблагонадёжности, около 22 тыс. человек, из них 5 тыс. человек были выброшены, как оппозиционеры, как всякого рода недоброкачественный в политическом отношении элемент"[165].

Хотя процент исключённых из партии армейских коммунистов в 1933-1935 годах был ниже, чем в гражданских ведомствах, но в абсолютных цифрах число исключённых составило 3328 человек, из которых 555 были вычищены "за троцкизм и контрреволюционную группировку". Из этих 555 человек 400 были сразу же уволены из армии.

Тем не менее высший командный состав оставался в основном таким же, каким он был к концу гражданской войны. Конечно, из армии были изгнаны такие видные троцкисты, как Мрачковский и Муралов. Однако многие оппозиционеры, подавшие капитулянтские заявления, оставались вплоть до середины 1936 года на высоких должностях. К моменту февральско-мартовского пленума, по словам Ворошилова, в армии находилось 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых - с партийными билетами или исключённых из партии, но которых "комиссии в разное время сочли возможным оставить в армии"[166].

В-третьих, командиры и политработники в известной степени отражали недовольство крестьян, из которых в основном рекрутировался рядовой состав армии. Как подчёркивал Кривицкий, в критический для Сталина период, т. е. "во время принудительной коллективизации, голода и восстаний военные с неохотой поддерживали его, ставили препоны на его пути, вынуждали его идти на уступки"[167]. В определённые моменты такую позицию занимал даже Ворошилов, который однажды вместе с Тухачевским и Гамарником заявил на заседании Политбюро, что для сохранения надёжности армии необходимо ослабить репрессии в деревне.

Троцкий полагал, что существовала связь между лидерами правой оппозиции и высшим военным командованием, даже если она и выражалась только в политических симпатиях. Он считал, что расхождения между военачальниками и Сталиным по вопросам внутренней политики обострились с 1932 года, когда последствия насильственной коллективизации приняли особенно угрожающий характер[168].

В-четвёртых, в начале 30?х годов возникли и с годами усугублялись разногласия между Сталиным и группировавшимися вокруг Тухачевского генералами по поводу советской военной доктрины. Легковесной и хвастливой фразеологии Сталина-Ворошилова о ведении будущей войны исключительно на чужой территории и малой кровью Тухачевский противопоставлял концепцию крупномасштабного военного конфликта, в который неизбежно будет вовлечен Советский Союз. Реалистически оценивая масштабы перевооружения Германии, он на одном из высших государственных форумов заявил, что полностью убеждён в возможности развёртывания войны на территории СССР.

В противовес Сталину, пытавшемуся после прихода Гитлера к власти установить союз со "сверхдержавой", каковой он считал гитлеровскую Германию, Тухачевский придерживался твёрдой антифашистской ориентации. 31 марта 1935 года "Правда" поместила статью Тухачевского "Военные планы нынешней Германии", рукопись которой была отредактирована Сталиным, смягчившим в ней ряд формулировок об антисоветском характере военных приготовлений Гитлера. Тем не менее статья Тухачевского вызвала резкое недовольство германских правительственных и военных кругов. 4 апреля немецкий посол Шуленбург сообщил Литвинову об их негативной реакции на эту статью. В тот же день германский военный атташе в Москве Гартман заявил начальнику отдела внешних сношений Генштаба РККА Геккеру, что "он имеет указание сообщить об отрицательном эффекте, который произвела статья Тухачевского на командование рейхсвера"[169].

Некоторые биографы Тухачевского обращаются к книге Лидии Норд "Маршал М. Н. Тухачевский", впервые опубликованной в 1950 году в русской эмигрантской печати. До сих пор не установлено, кто скрывался под этим псевдонимом. Автор книги, называвшая себя вдовой одного из сподвижников Тухачевского, обнаруживает несомненное знакомство со многими обстоятельствами жизни последнего. Хотя в книге встречается немало очевидных выдумок, некоторые её фрагменты представляют бесспорный интерес. Это касается прежде всего рассказа о суждениях Тухачевского относительно "германофильства" Сталина. По словам Норд, в кругу близких людей Тухачевский говорил: "Теперь я вижу, что Сталин скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу... Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятьями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера... И ещё печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей"[170].

Разногласия между Сталиным и группировкой Тухачевского касались также вопросов модернизации и механизации вооружённых сил, роли кавалерии и моторов в будущей войне. Острый конфликт между Тухачевским, с одной стороны, Сталиным-Ворошиловым, с другой, возник в 1930 году, когда Тухачевский предложил значительно увеличить численный состав армии и оснащение её танками, артиллерией и авиацией. Записку с этими предложениями Тухачевский, по-видимому, сначала передал Орджоникидзе, который послал её Сталину с припиской: "Coco. Прочти этот документ. Серго"[171]. Одновременно эта записка была направлена Сталину Ворошиловым, присовокупившим к ней своё осуждение "радикализма" Тухачевского. В ответном письме Ворошилову Сталин резко ужесточил эту оценку. "Я думаю, - писал он, - что "план" т. Тухачевского является результатом модного увлечения "левой" фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом... "Осуществить" такой план - значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции"[172].

После того, как Ворошилов огласил это письмо на заседании Реввоенсовета, Тухачевский обратился к Сталину с письмом, в котором указывал, что такая оценка его предложений совершенно исключает для него дальнейшую "возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности". Только спустя длительное время, в мае 1932 года Сталин в письме Тухачевскому признал правоту его позиции и ошибочность своей реакции на неё. "Ныне, - писал Сталин, - ...когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма - не во всём правильными... Мне кажется, что моё письмо на имя т. Ворошилова не было бы столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенёс тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была ещё достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочёты своего письма с некоторым опозданием"[173]. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Сталин не только признал ошибочность своей позиции, но и фактически принес извинения ошельмованному и оскорблённому им человеку.

Тем не менее на процессе 1937 года отстаивание Тухачевским и другими подсудимыми концепции ускоренного формирования танковых соединений за счёт сокращения численности кавалерии и расходов на неё рассматривалось как вредительская акция.

В-пятых, Тухачевский и близкие к нему генералы наиболее полно выражали недовольство советского генералитета ограниченностью и некомпетентностью Ворошилова и приближённых к нему лиц - в основном деятелей бывшей Первой Конной армии, их групповщиной и самоуправством, разрушительно влиявшими на качество советских вооружённых сил. О накале этого недовольства свидетельствует дневниковая запись от 15 марта 1937 года Кутякова, героя гражданской войны, после гибели Чапаева возглавившего его дивизию: "Пока "железный" будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и всё тупое будет в почёте, всё умное будет унижаться"[174].

Аналогичные взгляды, пусть и не в столь резкой форме, Тухачевский и близкие к нему генералы высказывали даже перед Сталиным. В докладе на заседании Военного Совета 1 июня 1937 года Ворошилов говорил: "О том, что эти люди - Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей - были между собой близки, это мы знали, это не было секретом... В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Будённому, в присутствии т. т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать в чём тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы, и опять-таки пришли к прежнему результату.

Сталин: Он отказался от своих обвинений.

Ворошилов: Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич ещё молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно"[175].

Такого рода выступления с резкой критикой одного из ближайших сталинских приспешников, к тому же своего непосредственного начальника, могли в то время позволить себе только деятели военного ведомства.

Об острых противоречиях между Ворошиловым и группой Тухачевского свидетельствует письмо Уборевича Орджоникидзе - единственному из членов сталинского Политбюро, к которому военачальники могли апеллировать. В этом письме, написанном 17 августа 1936 года, Уборевич сообщал: "Ворошилов не считает меня способным выполнять большую военную и государственную работу... Нужно тут же сказать, что ещё хуже оценивает он Тухачевского. Тухачевский, по-моему, от этих ударов и оценок потерял много в прежней своей работоспособности... Если т. Ворошилов считает меня малоспособным командиром для большой работы, то я очень резко и в глаза и за глаза говорю о его взглядах на важнейшие современные вопросы войны"[176].

На процессе 1937 года подсудимые признали, что вели между собой разговоры о необходимости отстранения Ворошилова от руководства армией.

В-шестых, Сталин не мог не испытывать тревоги по поводу того неподдельного престижа и уважения, которые завоевали в народе выдающиеся полководцы. Как подчёркивал Кривицкий, даже в последние годы коллективизации, когда авторитет Сталина был низок, как никогда, "эти генералы, особенно Тухачевский, пользовались огромной популярностью не только у командиров и рядовых красноармейцев, но и у всего остального народа"[177]. Такое исключительное признание сохранилось за ними и в последующие годы. Рассказывая о выступлении Тухачевского на VII съезде Советов (1935 год), "невозвращенец" А. Бармин, близкий к советским военным кругам, отмечал: "Когда Тухачевский появился на трибуне, весь зал стоя встретил его бурей аплодисментов. Эта овация отличалась от других своей силой и искренностью". Комментируя это свидетельство, Троцкий писал: "Сталин, несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет"[178].

На процессе "право-троцкистского блока" Бухарин заявил, что он в среде "заговорщиков" называл Тухачевского "потенциальным "наполеончиком", опасаясь его бонапартистских устремлений. В этой связи А. М. Ларина отмечает, что со слов Бухарина ей известно: "наполеончиком" назвал Тухачевского Сталин в разговоре с Бухариным, а последний убеждал Сталина, что Тухачевский вовсе не рвётся к власти[179].

В-седьмых, полководцы Красной Армии лучше, чем кто-либо иной, знали истинную цену "подвигов" Сталина в гражданской войне, о которых всё громче говорилось в официальной печати. Эта пропагандистская кампания была открыта, по существу, самим Сталиным, который на заседании Политбюро и Президиума ЦКК в сентябре 1927 года, отвечая на критику Троцким его многочисленных ошибок в годы гражданской войны, заявил: "Имеется ряд документов, и это известно всей партии, что Сталина перебрасывал ЦК с фронта на фронт в продолжение трёх лет на юг и восток, на север и запад, когда на фронтах становилось туго"[180]. Эта хвастливая самохарактеристика была перефразирована и усилена Ворошиловым в угодливой статье "Сталин и Красная Армия", где утверждалось: Сталин "являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места"[181].

Из сознания советских военачальников не могла изгладиться память о том, что, вопреки официально культивируемой версии о "героической" роли Сталина и Ворошилова в боях под Царицыным, Центральный Комитет вывел их из состава Военного Совета Южного фронта, а затем отозвал из Царицына за самоуправство, партизанщину и отказ считаться с решениями ЦК и подчиняться Реввоенсовету республики.

Вплоть до середины 30?х годов предметом непрекращающихся дискуссий в военных кругах был вопрос о причинах поражения Красной Армии в польской кампании 1920 года. Участникам этой кампании было хорошо известно, что Сталин, занимавший тогда пост члена Военного Совета Юго-Западного фронта, отказался выполнить решение ЦК и директиву главкома о переброске 1-й Конной и 12-й армий на помощь возглавляемому Тухачевским Западному фронту, ведущему наступление на Варшаву. Это явилось одной из главных причин срыва наступления и неудачи всей польской кампании. Начиная с 1923 года, был выпущен целый ряд военно-исторических трудов, посвящённых этой главе гражданской войны. В некоторых из них, например, в книге бывшего командующего Юго-Западным фронтом Егорова "Львов-Варшава" вина за поражение Красной Армии возлагалась на Тухачевского. Такого рода суждения были высказаны и во время прошедшей в 1930 году дискуссии о советско-польской войне, на которой один из выступавших заявил: "Тухачевского за 1920-й год вообще надо бы повесить"[182].

В других трудах, в том числе в третьем томе "Истории гражданской войны", при анализе причин поражения Красной Армии говорилось об ошибках командования Юго-Западного фронта (Егоров и Сталин). Последней из работ, объективно освещавших историю польской кампании, была книга Кутякова "Киевские Канны", написанная в 1935 году. В дневниковых записях конца 1936 - начала 1937 года Кутяков писал о неминуемой расправе, которая должна постигнуть его за эту книгу: "Мои "Канны 1920 г." есть петля на моей шее, они загубят при первом удобном случае. Значит к этому нужно быть готовым"; "Канны" написаны моей кровью, потом и всем сердцем, несмотря на это, они мне как в прошлом, так и теперь, кроме страшного несчастья, ничего не дали и не дают"[183].

На заседании Военного Совета 2 июня 1937 года Сталин разразился грубой бранью в адрес Кутякова, назвав его книгу "дрянной штукой", цель которой состоит в том, чтобы "разоблачить Конную армию". Попутно Сталин лягнул командарма 2 ранга Седякина за то, что он написал к этой книге "сомнительное предисловие и даже подозрительное"[184].

Как видим, у Сталина было достаточно причин для того, чтобы испытывать недоверие и враждебность к советскому генералитету.

К этому следует прибавить, что в зарубежных и эмигрантских кругах непрерывно фабриковались провокационные версии о намерении советских военачальников свергнуть Сталина. В создание этих версий, призванных непрерывно будоражить подозрительность Сталина, немалый вклад внесла книга белоэмигрантского писателя Романа Гуля "Красные маршалы", выпущенная в 1932 году (включенный в эту книгу очерк о Тухачевском был впервые опубликован несколько ранее). Обладавший бойким пером Гуль утверждал, что "головка" Красной Армии "высвобождается из-под контроля партийного аппарата. Думается, верно мнение, что смена террористическо-коммунистической диктатуры выйдет из группы военных - руководителей Красной Армии, которая обопрётся в первую очередь на крестьянство"[185].

В книге Гуля, представлявшей причудливую смесь подлинных фактов с явными выдумками автора, претендентами на "ликвидацию коммунистической диктатуры" были объявлены Тухачевский и Блюхер. При этом Гуль называл Тухачевского ставленником Троцкого, всецело обязанным последнему своим продвижением по службе. Ещё более фантастической была написанная Гулем биография Блюхера. Автор называл официальные советские данные о Блюхере "фальшивыми" и в противовес им выдвигал версию о таинственности судьбы Блюхера, которого именовал "полководцем под псевдонимом", "выбравшим себе имя победителя Наполеона при Ватерлоо". В книге приводились разноречивые суждения зарубежной и эмигрантской печати, включая такие перлы: "Блюхер говорит с сильным немецким акцентом", "Блюхер - военнопленный немецкий офицер, бывший правой рукой полковника Бауэра", "Блюхер - выхоленный человек с отполированными ногтями" и т. п.[186]

Высоко оценивая полководческие успехи Блюхера в гражданской войне и в Китае, где Блюхер работал в середине 20?х годов военным советником Гоминдана, Гуль далее излагал провокационную версию о связи Блюхера с лидерами т. н. "право-левацкого блока", изгнанными со своих постов в 1930 году. Демонстрируя знание некоторых действительных обстоятельств деятельности этой оппозиционной группы, Гуль превращал её в "заговор", происходивший в "темнейшей конспирации" и ставившей цель организации "дворцового переворота". Он сообщал, что "заговорщики" даже составили список нового правительства, в котором Блюхер намечался на пост наркомвоенмора. После раскрытия Сталиным "заговора", как уверял Гуль, Блюхер остался на своём посту лишь в результате заступничества Ворошилова. "Такие люди, как неведомо откуда появившийся, но прочно вошедший в русскую историю маршал Блюхер, - заключал своё повествование автор, - если не умирают, то заставляют говорить о себе"[187].

"Ненадёжным" Тухачевскому и Блюхеру ловкий белоэмигрантский писака противопоставлял Ворошилова, явно преувеличивая в угоду Сталину его военные заслуги. Зная об особом расположении Сталина к Первой Конной армии, Гуль утверждал, что "самую крупную роль в победе красных над белыми в гражданской войне сыграла 1-я Конная армия Будённого", в которой Ворошилов выполнял роль комиссара. По словам Гуля, эта армия не имела ничего общего с коммунистическим духом: "подлинно национальной, ярко антикоммунистической степной казацкой мужицкой силой Ворошилов разбил считавшиеся национальными армии белых генералов".

Называя Ворошилова "подлинным первым маршалом республики", Гуль намекал, что он является единственным советским полководцем, не представляющим опасности для Сталина. "Ворошилов может "схватиться в споре" в Политбюро со Сталиным, стукнуть кулаком по столу, нашуметь. Но Сталин, мастер маккиавеллиевских комбинаций умеет укротить хоть и буйного, хоть и стучащего по столу Ворошилова"[188].

Подобные писания противников Советской власти оказали несомненное влияние на Сталина. Ворошилов и его соратники по 1-ой Конной явились единственными командирами гражданской войны, пережившими большой террор. Именно они были поставлены Сталиным во главе Красной Армии в начальный период Отечественной войны, и их "военному искусству" советские вооружённые силы были в немалой степени обязаны своими поражениями.

XLVII В преддверии армейской чистки Понимая, что в случае с армией неосторожность может обернуться серьёзным контрударом, Сталин готовил армейскую чистку исподволь, медленно и терпеливо.

На февральско-мартовском пленуме Ворошилов сообщил, что до сих пор арестовано шесть человек в "генеральских чинах": Примаков, Путна, Туровский, Шмидт, Саблин и Зюк, а также двое офицеров: полковник Карпель и майор Кузьмичёв[189]. Это была незначительная цифра по сравнению с числом арестованных к моменту пленума в любом другом ведомстве.

Названные Ворошиловым лица принадлежали в 1926-1927 годах к левой оппозиции, но затем отмежевались от неё. Их имена назывались на двух первых показательных процессах в качестве участников "военно-троцкистской организации" в Красной Армии.

На процессе 16?ти говорилось о том, что в письме Дрейцеру Троцкий дал указание организовать нелегальные ячейки в армии. Однако подсудимые называли в качестве военных деятелей, находившихся в контакте с "объединённым троцкистско-зиновьевским центром", только Примакова и Пугну. Кроме этих имён, на процессе назывались имена Шмидта и Кузьмичёва как лиц, готовивших террористические акты против Ворошилова.

Шмидт и Кузьмичёв до ареста служили в Киевском военном округе под руководством Якира. Якиру удалось добиться встречи со Шмидтом в НКВД. На ней Шмидт подтвердил свои признательные показания, но при прощании тайком передал Якиру записку, адресованную Ворошилову, в которой отрицал предъявленные ему обвинения. Однако на следующий день успокоенному Якиру позвонил Ворошилов и сказал, что на новом допросе Шмидт вернулся к своим прежним показаниям[190].

Если от Путны, Шмидта и Кузьмичёва удалось добиться признательных показаний (пока что только о терроре) уже в августе-сентябре 1936 года, то значительно дольше - на протяжении девяти месяцев - держался Примаков, несмотря на то, что к нему систематически применялись пытки путём лишения сна и допросы его нередко завершались сердечными приступами. В конце августа следователь сообщил Примакову, что он заочно исключён из партии Комиссией партийного контроля как участник "военной контрреволюционной троцкистской организации". В заявлении, направленном 31 августа из тюрьмы в КПК, Примаков писал: "В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причём для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)". 5 октября КПК отказала Примакову в пересмотре его дела[191]. 16 октября Примаков обратился с письмом к Сталину, в котором признавал свою вину лишь в том, что "не до конца порвал личные связи с троцкистами - бывшими моими товарищами по гражданской войне и при встречах с ними (с Кузьмичёвым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком) вплоть до 1932 г. враждебно высказывался о т. т. Будённом и Ворошилове"[192].

Другие будущие подсудимые по "делу Тухачевского" вплоть до мая 1937 года чувствовали себя по-прежнему людьми, которым оказывалось полное доверие. 10 августа 1936 года, т. е. непосредственно перед процессом 16?ти, Политбюро удовлетворило просьбу Ворошилова о снятии с ряда генералов, включая Корка, строгих партийных выговоров, вынесенных им в 1934-1935 годах. За полтора месяца до этого, также по просьбе Ворошилова, были сняты партийные взыскания, вынесенные в 1932 году другой группе генералов, в том числе Корку и Уборевичу. В сентябре-октябре 1936 года Политбюро утвердило решения о направлении Эйдемана в заграничные командировки. На VIII Чрезвычайном съезде Советов (ноябрь-декабрь 1936 года) была снята групповая фотография, на которой Тухачевский сидит в первом ряду, рядом со Сталиным и другими членами Политбюро.

17 марта 1937 года сахарному заводу в Киевской области, ранее носившему имя Пятакова, было присвоено имя Якира. 27 апреля Гамарник был утверждён кандидатом в члены только что созданного Комитета обороны СССР, куда входили Сталин и другие члены Политбюро[193].

Пожалуй, единственным фактом, способным вызвать тревогу у военачальников, явилось неожиданное упоминание имени Тухачевского при допросе Радека на процессе "антисоветского троцкистского центра". Рассказывая о своём "заговорщическом" разговоре с Путной, Радек сообщил, что этот разговор состоялся, когда Путна пришёл к нему с официальным поручением от Тухачевского. После этого Вышинский стал расспрашивать Радека о Тухачевском. Отвечая на вопросы прокурора, Радек заявил, что он "никогда не имел и не мог иметь неофициальных дел с Тухачевским, связанных с контрреволюционной деятельностью, по той причине, что я знал позицию Тухачевского по отношению к партии и правительству и его абсолютную преданность". Кривицкий вспоминал, что, прочитав эту часть судебного отчёта, он тут же сказал жене: "Тухачевский обречён". В ответ на, казалось бы, резонное возражение жены ("Радек начисто отрицает какую-либо связь Тухачевского с заговором"), Кривицкий заметил: "Думаешь, Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, что Радек посмел бы по собственной инициативе употребить имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского".

К этому рассказу Кривицкий добавлял: "Имя Тухачевского, упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов"[194]. Разумеется, так и только так могли воспринять этот эпизод процесса сам Тухачевский и близкие к нему генералы. Характерно, что в отчёт о процессе, изданный на русском языке, этот эпизод не вошёл. Он появился лишь в судебном отчёте, изданном на английском языке и предназначенном для зарубежного общественного мнения.

Тем не менее в течение ещё нескольких месяцев массовые аресты продолжали обходить армию. Происходили лишь отдельные превентивные мероприятия с ещё неясным исходом. Так, в январе 1937 года начальник Политуправления РККА Гамарник разослал на места директиву, требующую проверить все партийные архивы военных учреждений с целью выявления армейских коммунистов, когда-либо голосовавших за "троцкистскую оппозицию". Уже 9 февраля помощник начальника Военной академии имени Фрунзе докладывал Гамарнику, что просмотрел архив академии и на каждого "выявленного" бывшего оппозиционера завёл личные карточки[195].

Примерно в то же время Маленковым была направлена записка Сталину, включавшая детальный перечень работников НКО и военных академий, примыкавших в 20?е годы к левой оппозиции. Против каждой фамилии, находившейся в списках, содержалось конкретное упоминание о "грехах" данного коммуниста: "голосовал за троцкистскую резолюцию, подписывал в 1924 г. троцкистские документы в газету "Правда"; "выступал в защиту троцкистских тезисов по внутрипартийным вопросам"; "разделял взгляды троцкистов по крестьянскому вопросу"; "голосовал в 1921 г. за троцкистскую линию о профсоюзах, до X съезда разделял платформу Троцкого"[196].

В январе 1937 года Гамарник подписал документ "О введении условного шифра "О. У." (особый учёт) в отношении лиц начсостава, увольняемых по политико-моральным причинам". Если на приказе об увольнении командира из армии стоял этот секретный шифр, такой командир не мог зачисляться в войсковые части даже в начальный период войны. В последующем этот приказ послужил тому, что лица, уволенные с таким шифром, по прибытии на место жительства немедленно арестовывались органами НКВД[197].

Вплоть до февральско-мартовского пленума подобные превентивные мероприятия ещё не давали основания полагать, что террор обрушится на армию с такой же силой, как на гражданские отрасли народного хозяйства. По-видимому, даже Ворошилов на самом пленуме считал, что армейские чистки предшествующих лет вполне достаточны и дальнейшие массовые репрессии обойдут армию. В конспекте своего выступления на пленуме он писал, что из трёх арестованных комкоров двое (Примаков и Шмидт) "пока не признали своей виновности. Самое большое, в чём они сознаются, что они не любили Ворошилова и Будённого, и каются, что они вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать Будённого и меня". Правда, стремясь выступать в унисон с другими ораторами, Ворошилов в конце конспекта записал: "Не исключено, наоборот, даже наверняка, и в рядах армии имеется ещё немало невыявленных, нераскрытых японо-немецких, троцкистско-зиновьевских шпионов, диверсантов и террористов"[198].

В речи на пленуме Ворошилов говорил: "...у нас в рабоче-крестьянской Красной Армии к настоящему времени, к счастью или к несчастью, а я думаю, что к великому счастью, пока что вскрыто не очень много врагов народа... Говорю - к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно должно и быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей"[199]. Как видим, позиция Ворошилова на пленуме была во многом схожа с позицией Орджоникидзе в начальный период истребления кадров наркомтяжпрома.

Однако очень скоро "оптимистический" прогноз Ворошилова был фактически сведён на нет Молотовым, который в заключительном слове по своему докладу указал: "Я не касался военного ведомства, а теперь возьму и коснусь военного ведомства. В самом деле, военное ведомство - очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже и проверяться будет очень крепко". Говоря о "военном хозяйстве", Молотов заявил: "Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием, неправильным благодушием... Я скажу, что у нас было вначале предположение по военному ведомству здесь особый доклад заслушать, потом мы отказались от этого, мы имели в виду важность дела, но пока там небольшие симптомы обнаружены вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но, я думаю, что и здесь, если бы внимательнее подойти, должно быть больше"[200].

При всём этом ни Ворошилов, ни даже Молотов, по-видимому, не подозревали, что для уничтожения высшего командного состава армии Сталиным затеяна особая, ещё небывалая по своему коварству провокация, которая должна была быть осуществлена руками Гитлера и высших чинов германской разведки.

XLVIII Провокация Сталина-Гитлера Истории "зарубежных" страниц "дела Тухачевского" посвящены десятки мемуаров и исследований. В своей совокупности они раскрывают достаточно полную картину того, как происходила фабрикация "доказательств" заговорщических связей руководителей Красной Армии с германским генералитетом.

Связующим звеном между Сталиным и Гитлером стал белогвардейский генерал Скоблин, один из ведущих деятелей Российского общевоинского союза (РОВС) - организации, образованной в 1924 году из офицерства и генералитета бывших белых армий. 10 сентября 1930 года Скоблин обратился в ЦИК СССР с заявлением о персональной амнистии и предоставлении советского гражданства, в котором он брал на себя обязательство сообщать "о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны"[201]. С этого времени Скоблин стал агентом ОГПУ, которому была присвоена кличка "фермер". По заданию советской разведки он действовал в белогвардейских кругах, одновременно контактируя с германскими секретными службами. В 1935 году Скоблин добился продвижения по своей официальной службе: он был назначен заместителем председателя РОВСа и руководителем его секретного отдела, задачей которого была борьба с проникновением в РОВС агентов НКВД.

Осуществлению провокации благоприятствовало то обстоятельство, что Тухачевский и другие советские военачальники играли ведущую роль в осуществлении договоренностей, достигнутых советским и германским правительствами после подписания в 1922 году в швейцарском городе Рапалло советско-германского мирного договора. Важной стороной этих договоренностей было установление сотрудничества между командованием Красной Армии и руководством рейхсвера, германских вооружённых сил, ограниченных, согласно Версальскому договору, численностью в 100 тысяч человек. Немецким летчикам, артиллеристам и танкистам была предоставлена возможность учиться в военных училищах, созданных в СССР, владению современными средствами вооружения, которые Версальский договор запрещал иметь Германии. Таким образом, Германия получила возможность готовить новые офицерские кадры, что также запрещалось Версальским договором, который Советское правительство с момента его заключения отказалось признавать. В свою очередь советские офицеры и генералы изучали в немецкой академии генерального штаба вопросы военной стратегии и тактики. В дальнейшем сотрудничество распространилось и на область вооружений. В обмен на разрешение строить немецкие военные заводы на территории СССР, рейхсвер предоставлял советской стороне военные патенты, а Советский Союз заказывал немецкой промышленности стратегические материалы и сложное оборудование.

Работой, касавшейся военных заказов и сотрудничества с рейхсвером, руководил Тухачевский. Его помощником в этом деле был Путна, работавший в 1929-1931 годах военным атташе в Германии.

Советско-германские военные связи были выгодны для Советского Союза в большей степени, чем для Германии. Над деятельностью рейхсвера осуществлялся строгий контроль со стороны держав-победительниц в мировой войне, что ограничивало возможности его укрепления даже с помощью СССР. Советский Союз, не связанный подобными ограничениями, получил возможность посредством союза с рейхсвером ослабить последствия военной блокады, установленной Англией и Францией.

Среди германских генералов и военных промышленников были люди, недовольные "просоветской ориентацией" рейхсвера и стремившиеся завязать связи с политическими и военно-промышленными кругами капиталистических государств в целях борьбы с "большевистской угрозой". Поэтому следование "линии Раппало" отвечало политическим интересам Советского Союза.

Положение изменилось после захвата власти нацистами. Несмотря на стремление Сталина продолжить и в этих условиях советско-германское военное сотрудничество, Гитлер отказался от него. Отменив в 1935 году в одностороннем порядке ограничительные военные статьи Версальского договора и введя всеобщую воинскую повинность, он приступил к стремительному укреплению вермахта (так стали теперь именоваться германские вооружённые силы).

В секретных архивах Германского командования хранились документы, отражавшие деловые взаимоотношения между военными кругами СССР и Германии до 1933 года, в том числе письма Тухачевского и подписанные им официальные документы. Наличие этих документов и стало основой провокационной акции, проведённой по приказу Гитлера, откликнувшегося на маневр, инициированный Сталиным.

О механизме осуществления этой провокации рассказывается в посмертно изданных мемуарах руководителя зарубежной разведки нацистской Германии В. Шелленберга.

В декабре 1936 года шеф германской политической полиции Гейдрих получил от Скоблина сообщение, что Тухачевский и другие высшие командиры Красной Армии готовят заговор против Сталина и поддерживают связи с некоторыми генералами вермахта, также желающими освободиться от опеки "партийной бюрократии" в своей стране. Хотя Скоблин не представил документальных доказательств, подтверждающих эту информацию, Гейдрих усмотрел в ней возможность ослабить силу Красной Армии. Советник Гитлера и Гесса по вопросам разведки Янке высказал Гейдриху сомнение по поводу правдивости информации Скоблина. Основываясь на сведениях, полученных от японской разведки, а также на имевшихся у него данных о жене Скоблина Плевицкой (известной исполнительнице русских народных песен) как давнем агенте ГПУ, Янке заявил, что сообщение Скоблина инспирировано Сталиным. Он считал, что Сталин этой дезинформацией преследует цель уничтожить генеральскую "фронду", возглавляемую Тухачевским, и одновременно нанести удар по командованию вермахта. По мнению Янке, Сталин, руководствуясь соображениями внутрипартийной политики, хотел, чтобы повод к устранению Тухачевского и его окружения исходил от наиболее опасного врага СССР, которым в то время считалась гитлеровская Германия.

Гейдрих не только отверг предостережение Янке, но и объявил его орудием германских военных кругов и подверг его домашнему аресту на три месяца - срок, достаточный для осуществления "операции". Версия Скоблина была передана Гейдрихом непосредственно Гитлеру, который приказал изготовить для Сталина подтверждающие её документы. По словам Шелленберга, Гитлер в своих расчётах исходил из того, что "ослабление Красной Армии в результате "децимации" (выборочного наказания - В. Р.) советского военного командования на определённое время обеспечит его тыл в борьбе с Западом"[202].

Считая, что успех данной операции "будет для России величайшей катастрофой после революции", Гейдрих заявил своим ближайшим помощникам: "Даже если Сталин хотел просто ввести нас в заблуждение этой информацией Скоблина, я снабжу дядюшку в Кремле достаточными доказательствами, что его ложь - это чистая правда"[203].

Документы о тайных связях советских генералов с командованием вермахта было решено изготовить с помощью достаточно ловкого маневра. По приказу Гитлера был произведён ночной налёт на помещение, в котором хранились секретные архивы германских вооружённых сил. В ходе налёта были похищены оригиналы собственноручных писем Тухачевского, записи бесед между представителями советского и германского командования и т. д. Чтобы замести следы ночного вторжения, был инсценирован пожар, уничтоживший шкафы архива, в которых хранились материалы о советско-германском военном сотрудничестве.

На основе похищенных документов было сфабриковано подложное письмо Тухачевского, тщательно воспроизводящее не только его почерк, но и его стиль переписки. На этом письме, в котором речь шла о замыслах Тухачевского и его единомышленников захватить в свои руки власть, были поставлены подлинные штампы канцелярии абвера (разведки немецкого генерального штаба): "совершенно секретно" и "конфиденциально". Ознакомившись с фальшивкой, Гитлер начертал на ней резолюцию, требовавшую установить слежку за немецкими генералами, якобы связанными с Тухачевским.

В досье, лично просмотренное Гитлером, были включены также сфабрикованные расписки советских генералов о получении крупных сумм за сообщённую ими секретную информацию, сводки "тайно подслушанных" разговоров немецких офицеров о "заговоре", материалы "расследований" германских секретных служб о связях между военными деятелями СССР и Германии.

Следующей задачей было доведение всех этих материалов до Сталина. Для этого дезинформационные усилия были перенесены в Чехословакию, правительство которой в то время ориентировалось на СССР в целях противодействия экспансионистским замыслам Германии. Об этом этапе операции рассказывалось в изданных после войны мемуарах чехословацкого президента Бенеша. Он вспоминал, что чехословацкий посланник в Германии Мастны в феврале 1937 года передал ему, что германские руководящие круги ожидают скорой смены правительства в Москве сильной заговорщической группировкой военных. 8 мая Бенеш направил секретное послание Сталину, в котором сообщал о заговоре в Красной Армии и связях заговорщиков с группой немецких генералов - противников нацистского режима, также готовящихся к захвату власти в своей стране.

Ещё до этих событий германские спецслужбы подбрасывали советской агентуре дезинформирующие материалы о военачальниках. Так, в январе 1937 года корреспондент "Правды" в Берлине Климов сообщал, что в германских офицерских кругах упорно говорят о связях фашистов с верхушкой командного состава Красной Армии и что "в этой связи называется имя Тухачевского"[204].

9 апреля 1937 года начальник разведывательного управления РККА С. Урицкий доложил Сталину, что в Берлине муссируются слухи о существовании оппозиции советскому руководству среди генералитета Красной Армии. Примерно в то же время к Сталину поступила записка Ежова с ссылкой на данные РОВСа о том, что группа высших военных командиров во главе с Тухачевским готовит государственный переворот.

В первые месяцы 1937 года слухи о сговоре между советскими и немецкими генералами широко циркулировали также в правительственных и дипломатических кругах Англии и Франции. В марте 1937 года посол СССР во Франции Потёмкин направил телеграмму Литвинову о своей конфиденциальной беседе с французским военным министром Даладье, сообщившим, что он располагает сведениями о переговорах между советским и германским генералитетом.

В создание версии о прогерманской ориентации Тухачевского и близких к нему генералов немалую роль внесли белогвардейские круги в Чехословакии. Они подбрасывали чехословацкому руководству сообщения о том, что результатом военного заговора в СССР должно стать установление дружеских отношений Советского Союза с Германией и разрыв советско-чехословацкого договора о взаимной помощи.

О механизме осуществлении провокации Сталина-Гитлера хвастливо рассказывал во время войны советскому разведчику Л. Трепперу гестаповец Гиринг. Основываясь на его сообщениях, Треппер писал, что в ходе этой провокационной акции "произошло разделение ролей... между Сталиным и Гитлером: первый, по сути дела, задумал всю эту махинацию, второй выполнил её"[205].

Среди советских источников наиболее ценная информация о фабрикации "дела Тухачевского" содержится в воспоминаниях Кривицкого. По его словам, сталинский план, ставивший цель опорочить Тухачевского и близких к нему генералов, начал осуществляться по крайней мере за полгода до "раскрытия военного заговора". В декабре 1936 года специальный курьер, прибывший в Гаагу, где находился тогда Кривицкий, передал ему приказ о выделении в распоряжение зарубежной службы НКВД двух агентов советской военной разведки, способных сыграть роль немецких офицеров. Вскоре в Париже состоялась встреча Кривицкого со Слуцким, в ходе которой последний сообщил, что данный приказ исходит непосредственно от Ежова. Эти люди, прибавил Слуцкий, "нам нужны немедленно. Это дело настолько важное, что всё остальное не имеет никакого значения"[206].

В марте 1937 года Кривицкий прибыл в Москву, где встретился с Фурмановым, начальником отдела контрразведки, занимавшегося подрывной работой в антисоветских эмигрантских организациях. Из слов Фурманова Кривицкий понял, что его агенты были направлены на связь с белогвардейской группой во Франции.

Ключ к разгадке "заговора, которого не знала история", Кривицкий обнаружил в сентябре 1937 года, когда прочёл в парижских газетах о таинственном исчезновении главы РОВСа генерала Миллера. В день исчезновения Миллер, уходя из своего кабинета, передал своему помощнику запечатанный конверт, который просил вскрыть в случае, если он не вернётся. При вскрытии конверта была найдена записка: "Сегодня в 12 часов 30 минут у меня назначена встреча с генералом Скоблиным... Он должен взять меня на рандеву с двумя немецкими офицерами... Оба хорошо говорят по-русски. Встреча организована по инициативе Скоблина. Возможно, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку"[207].

Прочитав это сообщение, Кривицкий понял, что двумя "немецкими офицерами", действовавшими заодно со Скоблиным, были агенты, переданные им в распоряжение НКВД.

Когда коллеги Миллера потребовали объяснений от Скоблина, тот сначала попытался доказать своё алиби в похищении Миллера. Когда же ему была показана записка последнего, он выскользнул из комнаты и уехал в поджидавшем его автомобиле. После его исчезновения в его квартире были найдены документы, не оставлявшие сомнений относительно его работы на НКВД.

Жена Скоблина Плевицкая была арестована французскими властями по обвинению в шпионаже и в декабре 1938 года осуждена на тюремное заключение сроком в 20 лет. О тяжести её преступлений говорит тот факт, что столь суровый приговор крайне редко выносился французским правосудием женщине[208]*.

Кривицкий усматривал тесную связь между данными о Скоблине и сообщением, переданным ему Шпигельглазом, согласно которому сведения о "военном заговоре" попали в руки Сталина и Ежова через т. н. "кружок Гучкова", бывшего военного министра Временного правительства. Будучи центральной фигурой монархического крыла русской эмиграции, Гучков контактировал с немецкими спецслужбами и неоднократно направлял своих агентов в СССР. В кружок Гучкова были внедрены агенты НКВД, ведущую роль среди которых играла дочь Гучкова, вышедшая замуж за английского коммуниста Р. Трайла, погибшего в 1937 году в Испании. Вера Трайл не раз приезжала в Москву, где встречалась с Ежовым. Впоследствии она рассказывала: "В своё время Ежов обожал меня (конечно же, в абсолютно невинном смысле)"[209].

Скоблин, работавший секретарём кружка Гучкова, сообщил последнему о "заговоре" советских генералов. Миллер, хорошо знавший об этом деле, был человеком, через которого могла произойти утечка информации о связи между Сталиным, Гитлером и белогвардейскими организациями. Поэтому Миллер был "устранён"[210].

Парижской группе левой оппозиции были хорошо известны связи Скоблина с НКВД и причины похищения Миллера. В декабре 1937 года "Бюллетень оппозиции" сообщал, что "Миллер был похищен... для того, чтоб переключить белогвардейскую организацию - через Скоблина и К° на службу ГПУ"[211].

О заключительном этапе провокации рассказывалось в статье А. Орлова, опубликованной в 1956 году. По словам Орлова, в советском посольстве в Берлине работал резидент НКВД Израилович. Одной из его обязанностей было поддержание контактов с двумя информаторами, занимавшими важные посты в германском генеральном штабе. Поскольку встречи с этими людьми в нацистской Германии, т. е. в зоне досягаемости вездесущего гестапо, были слишком рискованными, Израилович наладил регулярные встречи с ними в Чехословакии. После одной из таких встреч он был арестован чехословацкой полицией, обнаружившей у него плёнку, только что полученную от германских офицеров. Будучи обвинённым в шпионаже в пользу нацистов, Израилович, которого Орлов "знал как патологического труса", растерялся и объявил, что, напротив, немецкие офицеры являлись его агентами и полученная от них плёнка содержит фотокопии секретных документов германского генштаба. Узнавший об этом инциденте Бенеш, "изо всех сил стараясь поддерживать дружественные отношения с коммунистической Россией ввиду растущей угрозы Чехословакии со стороны Германии,.. лично передал полицейский рапорт и показания Израиловича чешскому послу в Москве с указанием сообщить об этом деле, если возможно, лично Сталину". После того, как были ликвидированы генералы Красной Армии, Сталин сообщил чехам, что Израилович в действительности поддерживал контакты с германской разведкой в качестве посредника Тухачевского. "Хотя чехи знали о том, что случилось на деле, они нуждались в помощи Сталина против Гитлера ещё более, чем год назад. Они послушно распространяли сталинскую лживую версию об Израиловиче как правдивую"[212].

После того, как советский разведке стало известно о намерении высших чинов рейха передать Сталину досье о "заговоре", в Берлин прибыл личный представитель Сталина, снабжённый официальными полномочиями, подтверждёнными подписью Ежова.

Как вспоминал Шелленберг, "ко всеобщему изумлению, Сталин предложил деньги за материалы о "заговоре". Ни Гитлер, ни Гиммлер, ни Гейдрих не рассчитывали на вознаграждение. Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей - чтобы, как он говорил, сохранить "лицо" перед русскими". По мере получения документов сталинский эмиссар выплачивал по частям данную сумму. Эти, по словам Шелленберга, "иудины деньги" были переданы немецким агентам в СССР, которые были арестованы, когда расплачивались ими. "Сталин произвел выплату крупными купюрами, все номера которых были зарегистрированы ГПУ"[213].

И после процесса Тухачевского германские официальные круги продолжали распространять дезинформацию, призванную укрепить подозрения Сталина в ненадёжности генералов Красной Армии. По сведениям, полученным Кривицким от одного из его агентов, на официальном приёме в Берлине личному секретарю Гитлера по политическим вопросам Видеману был задан вопрос: имеется ли доля правды в обвинениях, прозвучавших на процессе Тухачевского? Видеман хвастливо ответил: "У нас не восемь шпионов в Красной Армии, а гораздо больше. ОГПУ ещё не напало на след всех наших людей в России".

Кривицкий, будучи опытным разведчиком, "хорошо знал цену таких заявлений, так же как и офицер контрразведки любой страны. Это был тип информации, специально предназначенной для широких кругов и порочащей моральный облик противника"[214].

Лишь в октябре 1938 года, когда чистка Красной Армии была в основном завершена, официозный орган вермахта "Дейче Вер" сообщил, что Тухачевского и его коллег оклеветал "предатель, известный генерал Скоблин, выдавший большевикам на расправу генералов Кутепова и Миллера"[215].

Провокация против Тухачевского и других высших военных командиров послужила интересам и Сталина и Гитлера. Сталин получил возможность уничтожить последнюю организованную силу в стране, способную выступить против него. Гитлер же воспользовался возможностью обезглавить Красную Армию, уничтожить руками Сталина цвет советского командного состава.

Как справедливо отмечал Шелленберг, "дело Тухачевского явилось первым нелегальным прологом будущего альянса Сталина с Гитлером"[216].

XLIX Подготовка к процессу генералов После февральско-мартовского пленума масштабы репрессий против командных кадров резко возросли. Если с 1 января по 30 марта 1937 года из РККА было уволено по политическим мотивам 577 человек, то с 1 апреля по 11 июня (день, когда в печати появилось сообщение о предстоящем суде над восемью военачальниками) - 4370 человек. В апреле-мае начальник Особого отдела НКВД (занимавшегося расследованием государственных преступлений в армии) Леплевский ежедневно посылал на санкцию Ворошилову и Гамарнику списки командиров и политработников, подлежащих аресту. Ворошилов и Гамарник завизировали сотни таких представлений[217].

По свидетельству Кривицкого, уже к концу апреля в высших московских кругах ни для кого не было секретом, что судьба Тухачевского и ряда других деятелей высшего генералитета предрешена. "Считалось опасным вступать в разговор с ними. Они остались в одиночестве, окружённые зоной молчания"[218].

Именно в эти дни Сталин организовал очередную провокацию. 21 апреля Ежов представил Сталину докладную записку с предложением отменить намеченный визит Тухачевского на коронацию английского короля, поскольку от "зарубежного источника, заслуживающего полного доверия", получена информация о подготовке германскими спецслужбами террористического акта против Тухачевского во время его поездки в Англию. Сталин наложил на записке резолюцию: "Как это ни печально, придётся согласиться с предложением т. Ежова", вслед за чем распорядился передать этот документ членам Политбюро и ознакомить с ним самого Тухачевского. 22 апреля Политбюро приняло решение послать в Лондон вместо Тухачевского заместителя наркома обороны Орлова. По-видимому, эта акция, внешне выглядевшая как проявление заботы о безопасности Тухачевского, имела целью не дать возможности Тухачевскому, ожидавшему ареста, стать "невозвращенцем".

В те же дни в застенках НКВД были получены показания бывшего начальника Особого отдела НКВД Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Прокофьева о заговорщических связях Тухачевского и других генералов с Ягодой. Бывший заместитель начальника отдела НКВД Волович дал показания о подготовке Тухачевским военного переворота. На очередном совещании Ежов потребовал от следователей, ведущих дела Гая и Прокофьева, отнестись к этим делам как к сталинскому "соцзаказу"[219].

Первого мая 1937 года Сталин привёл в шоковое состояние высших командиров, присутствовавших на праздничном обеде, состоявшемся на квартире Ворошилова. По свидетельству тогдашнего начальника разведуправления РККА Урицкого, на этом обеде "вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрёт в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет своё место за славным столом в Октябрьскую годовщину"[220]. Услышавшим это грозное предупреждение военачальникам оставалось только гадать, кто из них намечен Сталиным в качестве жертв ближайшей расправы.

Чтобы лишить генералов возможности предпринять какие-либо ответные меры, Сталин решил оторвать их от привычного окружения. "Перетасовка" командных кадров началась в середине апреля, когда Фельдман был переведён с поста начальника управления НКО по начальствующему составу на пост заместителя командующего войсками Московского военного округа, а два заместителя Уборевича были перемещены на работу за пределами Белорусского военного округа.

10 мая было принято постановление Политбюро о новых многочисленных перестановках в высшем военном руководстве. В частности, Якир был переведён с поста командующего Киевским военным округом на пост командующего Ленинградским военным округом. Тухачевский получил резкое понижение по службе. Он был освобождён от обязанностей заместителя наркома обороны и назначен командующим войсками второстепенного по своему значению Приволжского военного округа. Спустя три дня после принятия этого решения Тухачевский был принят Сталиным, который объявил ему: причиной его перевода в Куйбышев является арест его знакомой Кузьминой и его бывшего порученца по обвинению в шпионаже[221]. Последняя статья Тухачевского появилась в газете "Красная звезда" 6 мая 1937 года.

В начале мая Сталин провёл через Политбюро решение о ликвидации единоначалия в Красной Армии, учреждении Военных Советов (в составе командующего и двух членов Совета) в округах, флотах, армиях и института военных комиссаров во всех воинских частях, начиная с полка и выше. Данная мера лишала командиров всех рангов права принимать решения и отдавать приказы без санкции Военных Советов или политработников.

До этого Военные Советы и комиссары существовали лишь в годы гражданской войны, когда они были созданы для обеспечения контроля коммунистов за деятельностью командного состава, в значительной части состоявшего из бывших офицеров царской армии. В 1937 году члены партии составляли 90 % командного состава. Комментируя возрождение в армии двоевластия, Троцкий писал: "Военные советы 1937 года имеют задачей помочь олигархии, поднявшейся над революционным классом, оградить узурпированную ею власть от покушений со стороны её собственных маршалов и генералов"[222].

6 мая был арестован бывший начальник Управления ПВО Медведев, исключённый в 1934 году из партии и работавший перед арестом заместителем начальника строительства больницы. Его арест, как сообщил в 1939 году следователь по делу Медведева Радзивиловский[223]*, был осуществлён по распоряжению Ежова "с расчётом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА"[224].

Согласно показаниям Радзивиловского, заместитель наркома внутренних дел Фриновский потребовал от него "развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии... с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК"[225].

В начале мая начал давать признательные показания Примаков. Это произошло после его вызова на заседание Политбюро, где, по его словам, он "продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину". Тогда Сталин заявил: "Примаков - трус, запираться в таком деле - трусость". После этого Примаков написал заявление Ежову, в котором заявил о готовности дать показания о своей "троцкистской работе". Вначале он ограничился признанием своих преступных "связей" с уже арестованными Шмидтом и Путной и расстрелянными Мрачковским и Дрейцером. 14 мая Примаков назвал в качестве "соучастника" Якира, которого "троцкистская организация" якобы намечала на пост наркома обороны. Спустя ещё неделю Примаков дал показания о том, что во главе заговора стоял Тухачевский, который был связан с Троцким. На том же допросе Примаков назвал имена ещё 40 видных военных работников, принимавших участие в "военно-троцкистском заговоре"[226].

Как явствует из материалов следственного дела Примакова, в мае-июне 1937 года он, наряду с фантастическими сведениями о "фашистском заговоре", сообщил на следствии о действительных настроениях многих командиров, связанных с недовольством, во-первых, насильственной коллективизацией и её последствиями (уничтожение скота, разорение деревни, отсутствие "хозяйской руки" в крестьянском хозяйстве) и, во-вторых, деятельностью Ворошилова в армии. Так, по словам Примакова, комкор Н. В. Куйбышев говорил: "Ворошилову нужны либо холуи, вроде Хмельницкого, либо дураки, вроде Кулика, либо на всё согласные старики-исполнители, вроде Шапошникова"[227].

В эти же дни были получены показания Путны о передаче им в 1935 году Тухачевскому письма от Троцкого, после чего Тухачевский якобы сказал Путне, что "Троцкий может на него рассчитывать". Путна назвал большое число участников "военной троцкистской организации", которые немедленно были арестованы. В их числе находились будущие подсудимые процесса генералов Эйдеман, Фельдман и Корк. Двое последних, по-видимому, проявили наибольшую готовность к сотрудничеству со следствием и судом. Об этом свидетельствует тот факт, что их выступления на процессе заняли соответственно 12 и 20 листов стенограммы, тогда как допросы остальных подсудимых проходили в вопросно-ответной форме[228].

14 мая было принято постановление Политбюро о снятии Корка с его поста (без обозначения мотивов этого решения), а 15 мая - отменено принятое месяцем раньше постановление о назначении Фельдмана заместителем командующего войсками Московского военного округа. 20 мая было отменено назначение на новый пост Якира, Уборевич был переведён на пост командующего войсками Среднеазиатского военного округа, а Гамарник - на пост члена военного совета того же округа. 22 мая Эйдеман был освобождён от обязанностей председателя Осоавиахима. В тот же день из состава Военного совета при наркоме обороны было выведено 8 человек (в том числе Корк и Фельдман) в связи с их увольнением из РККА или же с освобождением от занимаемых должностей. Решение об исключении из Военного совета ещё пяти человек, в том числе Тухачевского и Эйдемана, было принято после их ареста - 26 мая. 3 июня такое же решение было принято в отношении ещё пяти арестованных, в том числе Якира и Уборевича[229].

После получения протоколов допросов Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов (только этих трёх членов Политбюро Сталин допускал к ознакомлению с материалами следствия) дали санкцию на арест Тухачевского, который произошёл 22 мая.

О последних днях пребывания Тухачевского на свободе рассказывается в воспоминаниях генерал-лейтенанта П. А. Ермолина, который встретил Тухачевского на партийной конференции Приволжского военного округа. "Чувствовалось, что Михаилу Николаевичу не по себе, - вспоминал Ермолин. - Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от растущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши, лежащие на скатерти. Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах,.. но таким я не видел его никогда"[230].

На следующий день утром Тухачевский снова появился в президиуме конференции. На вечернем заседании, где он должен был выступать, он уже не присутствовал.

24 мая было принято постановление Политбюро о "заговоре в РККА". В нём упоминалось о послании Бенеша Сталину и указывалось, что заговорщики планировали "во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо в результате военного переворота свергнуть Сталина и советское правительство, а также все органы партии и советской власти, установить... военную диктатуру"[231].

Политбюро постановило вынести на голосование членов и кандидатов в члены ЦК предложение об исключении из партии Тухачевского и Рудзутака и передаче их дел в НКВД. Это предложение мотивировалось тем, что ЦК "получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата в члены ЦК ВКП Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии"[232]. Соответствующее решение было оформлено опросом членов и кандидатов в члены ЦК 25-26 мая. Особую рьяность при голосовании проявил Будённый, сделавший на своём бланке надпись: "Безусловно "за". Нужно этих мерзавцев казнить"[233].

28 мая был арестован Якир, а 29 мая - Уборевич. Решение ЦК об их исключении из партии было принято также после их ареста - 30 мая -1 июня. В этом решении Якир и Уборевич обвинялись "в участии в военно-фашистском троцкистско-правом заговоре" и в шпионской деятельности в пользу уже не только Германии, но также Японии и Польши[234].

В ходе расследований, проведённых в середине 50?х - начале 60?х годов, лица, участвовавшие в подготовке процесса генералов, сообщили, что к военачальникам применялись "зверские, жестокие методы допроса". О том же говорили следователи, арестованные в 1938 году. Так, например, Ушаков после применения к нему тех же методов, какие он применял к генералам, заявил: "Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах"[235]. Тот же Ушаков сообщил: "Фельдман Б. М. у меня сознался в участии в антисоветском военном заговоре... 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30 я получил Якира. Ведя один, без помощников (или "напарников"), эту тройку и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков. Даже в день процесса, рано утром, я отобрал от Тухачевского дополнительное показание об Апанасенко и некоторых др.". Среди "других" значился, например, Тимошенко[236].

В 1961 году бывший следователь Суровницких показал, что в ходе допросов по делу о военном заговоре следователи подсказывали арестованным фамилии их "соучастников", чтобы закрепить "нужную Ежову "солидность и серьёзность" заговора"[237].

О применении к арестованным зверских истязаний свидетельствуют не только показания следователей, но и обнаруженные на протоколе допроса Тухачевского пятна крови.

В последней декаде мая Сталин почти ежедневно принимал Ежова и знакомился с протоколами допросов. 30 мая по его инициативе Политбюро приняло решение об отстранении от работы в Наркомате обороны Гамарника, как работника, находившегося "в тесной групповой связи с Якиром, исключённым ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре"[238]. На следующий день Ворошилов направил двух ответственных работников наркомата обороны на квартиру к больному Гамарнику для объявления приказа о его увольнении из РККА. Сразу же после их ухода Гамарник застрелился. Причины этого поступка в официальном сообщении были разъяснены следующим образом: "Бывший член ЦК ВКП(б) Я. Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством"[239].

В атмосфере ошеломления, вызванного всеми этими сообщениями, 1 июня открылось расширенное заседание Военного Совета при наркоме обороны с участием его членов, членов Политбюро и 116 приглашённых военных работников из центрального аппарата НКО и с мест. К этому времени четверть состава Военного Совета (20 человек) была арестована.

В тот же день было принято постановление Политбюро о лишении двадцати шести человек полученных ими орденов "за предательство и контрреволюционную деятельность". В этом списке, в частности, значились имена пяти военачальников (Горбачев, Петерсон, Гарькавый, Корк и Эйдеман), одиннадцати бывших руководящих работников НКВД (Ягода, Молчанов, Волович, Гай, Прокофьев, Погребинский, Бокий, Буланов, Фирин, Паукер, Черток) и пяти "штатских" (Рыков, Енукидзе, Кабаков, Уханов, Гвахария)[240]. Основная часть этих лиц была арестована за несколько дней до принятия данного решения.

Перед открытием заседания Военного Совета его участники были ознакомлены с показаниями Тухачевского и других "заговорщиков". Эти показания были широко использованы в докладе Ворошилова "О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА". Ворошилов признал свою "огромную вину", заключавшуюся в том, что он "не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них (Горбачева, Фельдмана и др.) уже начали разоблачать, не хотел верить, что эти люди, как казалось, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления". Одновременно Ворошилов упрекнул собравшихся командиров в том, что ни разу не получил от них "предупредительного сигнала" о существовании в Красной Армии "контрреволюционных конспираторов". Призывая "проверить и очистить армию буквально до самых щёлочек", Ворошилов предупреждал, что в результате этой чистки, "может быть, в количественном выражении мы понесем большой урон"[241].

На следующий день с большой речью на Военном Совете выступил Сталин. Трудно назвать другую сталинскую речь, которая была бы столь сумбурной, как это его выступление. Сталин часто допускал повторы, перескакивал с одного сюжета на другой, уклонялся в сторону от темы и т. д. Вместе с тем стенограмма свидетельствует о его большом самообладании, способности построить своё выступление в спокойных и уверенных тонах, с заметной иронией по отношению к "заговорщикам". Самое жуткое состояло в том, что, как и на февральско-мартовском пленуме, в ходе сталинского выступления не раз возникало "весёлое оживление в зале".

Сталин объявил, что органами НКВД раскрыт "военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся немецкими фашистами". Политическими руководителями заговора он назвал Троцкого, Бухарина, Рыкова, Рудзутака, Карахана и Енукидзе, а главарями заговора "по военной линии" - Ягоду, Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана и Гамарника. Из этих тринадцати человек десять были названы Сталиным немецкими шпионами, а трое остальных (Рыков, Бухарин и Гамарник) - "организаторами и потакателями шпионажа в пользу германского рейхсвера"[242].

Сталин несколько раз повторил, что заговор не был вызван внутриполитическими причинами, поскольку успехи во всех областях внутренней политики "необычайны", "сельское хозяйство процветало и будет процветать" и т. д. По словам Сталина, заговор имел "не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера"[243]. На протяжении своей речи Сталин неоднократно упоминал о том, что заговорщики собирались "арестовать правительство в Кремле", но всякий раз сопровождал своё сообщение оговоркой, что это готовилось по заданию "германского рейхсвера".

Ставя вопрос: почему люди, занимавшие столь высокие посты, добровольно превратились в "рабов" и "невольников" рейхсвера, Сталин объяснял это недовольством некоторых лиц тем, что их "не выдвигают", а также деятельностью находившейся в Германии "опытной разведчицы и красивой женщины" Жозефины Гензи, которая "на базе бабской части" завербовала Карахана, Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака[244].

Сообщив, что "мы человек 300-400 по военной линии арестовали", Сталин призвал к дальнейшим "сигналам", в которых, "если будет правда, хотя бы на 5 %, то и это хлеб"[245]. Тем самым он убеждал собравшихся, что их "сигналы", даже основанные на сомнительных подозрениях и содержащие 95 % клеветы, будут поощряться. В заключение Сталин подчеркнул, что "среди наших людей., есть ещё такие товарищи, которые случайно задеты... Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всём - простить их"[246]. Как и на февральско-мартовском пленуме, Сталин заявил о своей готовности дать индульгенцию бывшим троцкистам, которые "отошли от троцкизма, отошли крепко и дерутся с ним очень хорошо". Сказав, что он бы "мог сосчитать десятка два-три" таких людей, Сталин назвал в качестве примера члена Политбюро Андреева, который "был очень активным троцкистом в 1921 году", а теперь "дерётся очень хорошо"[247].

Разумеется, речь Сталина была далеко не убедительной, особенно при объяснении причин превращения крупных государственных деятелей и военачальников в "марионеток и кукол в руках рейхсвера". Однако участники заседания хорошо понимали, что в царившей на Военном Совете атмосфере тоталитарной истерии никаких вопросов Сталину задавать не следует.

В прениях по докладу Ворошилова выступили 42 человека, из которых 32 были арестованы в 1937-1938 годах, двое (Кулик и Мерецков) - в последующие годы. Из числа выступавших восемь человек, особенно злобно клеймивших "изменников", были отобраны Сталиным в придуманный им новый судебный орган - Специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР. Из этих людей, судивших своих былых товарищей, четверо (Алкснис, Белов, Дыбенко, Горячев) были расстреляны в ближайшие два года, один (Блюхер) погиб на допросе и один (Каширин) в ожидании ареста покончил жизнь самоубийством. В своей постели довелось умереть только Будённому и Шапошникову.

После назначения состава военного суда от окончательно сломленного Примакова были получены порочащие показания на трёх его будущих судей: Каширина, Дыбенко и Шапошникова. Отлично знавший цену этим показаниям, Сталин не только отложил на год расправу над Дыбенко и Кашириным, но и сохранил жизнь Шапошникову, пользовавшемуся его особым расположением. Шапошников, бывший полковник царской армии, вступивший в партию только в 1930 году, был избран на XVIII съезде ВКП(б) членом ЦК и провёл почти всю войну на посту начальника Генерального штаба.

5 июня Сталин, Молотов, Каганович и Ежов из большой группы арестованных военачальников отобрали восемь подсудимых будущего процесса, вслед за чем заведённые на этих лиц индивидуальные следственные дела были объединены в одно групповое дело.

Состав подсудимых был подобран таким образом, чтобы процесс внёс свою лепту в создание атмосферы недоверия к "инородцам", насаждавшейся в те годы Сталиным. Уборевич и Путна были литовцами, Якир, Гамарник (названный в приговоре суда участником заговора) и Фельдман - евреями, Корк - эстонцем, Эйдеман - латышом.

О ходе скоропалительного следствия над главными подсудимыми опубликовано сравнительно мало данных. Известно, например, что Якир 7 июня направил Ежову письмо, в котором сообщал о фальсификации ряда дел на Украине, когда материалы "готовились по следующему принципу: мало пяти последних сводок и показаний - пошлём ещё пять, а их окажется мало - ещё добавим. Говорилось это тогда, когда неизвестно было: будут ли ещё и откуда такие сводки"[248].

Наиболее загадочным выглядит поведение на следствии Тухачевского, который был арестован 22 мая, привезён в Москву 24 мая и впервые допрошен 25 мая. На следующий день после первого допроса он написал заявление Ежову, в котором признавал существование "военно-троцкистского заговора" и обещал "самостоятельно изложить следствию всё, касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа". "Основание заговора, - писал Тухачевский, - относится к 1932 году. Участие в нём принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чём я подробно покажу дополнительно"[249].

Через несколько дней после этого Тухачевский направил Сталину письмо, озаглавленное "План поражения". Анализ содержания этого документа полностью исключает предположение, что он был продиктован Тухачевскому следователями. Документ обнаруживает глубокую осведомлённость автора в международной политической обстановке того времени, высокий профессионализм и эрудицию в военных вопросах. Он написан языком военно-научной литературы, заведомо недоступным для некомпетентных следователей НКВД. Письмо, выдержанное в спокойном, деловом тоне, включает многочисленные ссылки на германских военных теоретиков и на опыт предшествующих войн. Основные соображения письма пояснялись приложенными к нему картами.

Из содержания письма видно, что к моменту его написания Тухачевский был ознакомлен с показаниями других военачальников о "вредительской деятельности" в армии. Однако встречавшиеся в нём отдельные фрагменты о "вредительстве" (без которых, следователи, очевидно, не соглашались на передачу письма по назначению) изложены таким образом, что фактически дезавуируют показания других обвиняемых.

В начале письма Тухачевский указывал, что "центр антисоветского военно-троцкистского заговора тщательно изучил материалы и источники, могущие ответить на вопрос: каковы оперативные планы Гитлера, имеющие целью обеспечение господства германского фашизма в Европе"[250]. Всё дальнейшее содержание письма включает тщательный анализ возможных направлений военных действий Германии против СССР и стратегических операций, которые могут возникнуть на первых этапах войны.

Тухачевский считал "совершенно фантастическим", что Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Он утверждал, что Гитлер сможет преследовать в войне с Советским Союзом лишь ограниченные цели, надеясь в самом удачном для себя случае лишь на отторжение от СССР отдельных территорий. Такие соображения соответствовали реальному соотношению советских и германских вооружённых сил в то время, намного более благоприятному для СССР, чем в 1941 году, когда военные и экономические ресурсы Германии значительно возросли, а Красная Армия была предельно обескровлена предшествующими чистками.

Исходя из тогдашней политической обстановки, Тухачевский полагал, что Германия сможет выступить в военно-политическом союзе с Польшей и что она до нападения до СССР попытается захватить Чехословакию. Считая возможным осуществление такого захвата в ближайшее время и в кратчайшие сроки, Тухачевский подчёркивал: "Не исключена такая обстановка в Европе, когда ни одна из сторон не сможет вовремя поддержать Чехословакию против Германии... Франция может оказаться к началу войны в таком состоянии, что не сможет выполнить своих договорных обязательств и не выступит против Германии"[251].

Подробно анализируя возможные театры военных действий Германии против СССР с экономической точки зрения, Тухачевский приходил к выводу, что наиболее вероятно направление гитлеровского военного удара на Украину. Нелишне заметить, что этот вывод, соответствующий расстановке сил в 1937 году, Сталин механически перенёс на оценку военно-стратегической ситуации, сложившейся в 1941 году. В результате этого к моменту начала войны Западный фронт по оснащенности личным составом и техникой уступал Юго-Западному и Южному фронтам. Лишь 27 июня 1941 года маршалу Шапошникову на основе анализа захваченных нашими войсками немецких документов, свидетельствующих, что на Западном направлении действуют две из четырёх танковых групп вермахта, удалось убедить Сталина: мнение о нанесении главного удара гитлеровских войск на юго-западном направлении является грубым стратегическим просчётом[252].

Рассматривая различные варианты отпора Красной Армии совместному выступлению Германии и Польши, Тухачевский раскрывал выгоды и уязвимые стороны каждого варианта. При этом он указывал, что Советский Союз обладает превосходством над возможными агрессорами в авиации и коннице (последнее преимущество являлось, по его мнению, иллюзорным, так как конница будет нести очень тяжёлые потери от авиации противника). Наряду с этим, Тухачевский отмечал слабость артиллерийского, танкового и пулемётного резерва Главного командования Красной Армии и отсутствие у Красной Армии мотодивизий и крупных автомобильных соединений. Главную опасность он усматривал в том, что оперативный план генштаба построен так, как если бы ожидалась война с одной Польшей. Называя возможное количество дивизий, которые будут выставлены Германией и Польшей, вместе взятыми, он критиковал оперативный план за то, что в нём предполагается выставить значительно меньшее число дивизий, и указывал, сколько требуется дивизий для активного отпора агрессорам. Описывая условия, при которых Красная Армия "может потерпеть серьёзное поражение в первых операциях", Тухачевский вновь обращался к просчётам авторов оперативного плана, в котором действия Белорусского фронта не были обеспечены необходимыми силами и средствами. Вследствие этого, по его словам, "поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства". Для того, чтобы подчеркнуть уязвимые стороны оперативного плана, одобренного Политбюро, Тухачевский заявлял, что "вредительские мероприятия", разработанные "центром", сводились к решению "оставить в силе действующий план, который заведомо не был обеспечен необходимыми силами"[253].

Такой же приём Тухачевский использовал и при упоминании об учёте "заговорщиками" пораженческих директив Троцкого и "указаний генерала Рунштедта". Он фактически показывал, что в своей деятельности он пытался свести на нет последствия этих мнимых "директив" и "указаний". В этой связи он ссылался на то, что во время стратегической военной игры в апреле 1936 года он предложил Якиру "облегчить немцам работу путём диверсионно-вредительской сдачи Леплевского укреплённого района" (такая акция, согласно показаниям других обвиняемых, входила в планы "заговорщиков"), а Уборевичу (выступавшему от "немцев") - "иметь в своих железнодорожных частях диверсионные группы подрывников". Вслед за этим Тухачевский переходил к изложению того, что следует делать, чтобы свести к минимуму последствия возможного подрыва противником железнодорожных мостов[254].

Для усиления давления на обвиняемых Сталин приказал провести их очные ставки в присутствии членов Политбюро (скорее всего, всё тех же Молотова, Ворошилова и Кагановича). Эти очные ставки, по-видимому, были призваны убедить будущих подсудимых в бесполезности отвержения обвинений на суде. Как рассказал на допросе в 1938 году бывший начальник охраны НКВД Дагин, "об очных ставках заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали "накачивать" арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний... Накануне очных ставок срочно заготовлялись новые протоколы, подкреплявшие те показания, которые должны были дать арестованные на самой очной ставке"[255].

Любопытно, что показания Дагина, изобличавшие Ежова в фальсификации следствия, были даны за несколько месяцев до ареста последнего.

Впрочем, Ежов зря беспокоился о том, что сообщения арестованных сталинским посланцам о фабрикации лживых обвинений и зверских методах следствия могут благоприятно повлиять на их судьбу. В доверительных беседах с Чуевым Молотов ни разу не упомянул о своём присутствии на очных ставках с военачальниками, но зато подробно рассказал, как проходили очные ставки с его заместителями по Совнаркому, которых он знал намного ближе, чем арестованных военных. Особенно выразителен рассказ Молотова об очной ставке с Рудзутаком, на которой присутствовало несколько членов Политбюро. По словам Молотова, Рудзутак говорил им, что не признаёт тех преступлений, которые ему приписывают. В этой связи состоялся следующий диалог между Чуевым и Молотовым:

- Неужели вы не могли заступиться, если вы его хорошо знали?

- Нельзя ведь по личным только впечатлениям! У нас материалы.

- Если были уверены...

- На сто процентов я не был уверен. Как можно на сто процентов быть уверенным, если говорят, что... Я же с ним не настолько уж близкий человек был. Он был моим замом, по работе встречался. Хороший, умный человек. Но вместе с тем я вижу, что он своими личными делами очень занят, с кем-то там путается, чёрт его, с женщинами (согласно "логике" Сталина-Молотова, уже это было подходящей причиной для политического недоверия - В. Р.)...

- А в чём его обвиняли?

- Я уж сейчас не помню. Он: "Нет, всё это неправильно. Я это решительно отвергаю. И меня здесь мучили. Заставляли. Я ничего не подпишу".

- А это Сталину доложили?

- Доложили. Нельзя оправдать. "Действуйте, как там у вас положено", - Сталин сказал. А Сталин хорошо относился к Рудзутаку.

- И расстрелял?

- Расстрелял.

- А может, не было вины?

- Но я за него не мог вполне поручиться, что он честно вёл себя. Дружил с Антиповым, Чубарём (другие заместители Молотова, арестованные позже Рудзутака - В. Р.).

Разговор о судьбе Рудзутака Молотов завершил особенно циничным пассажем: "Я считаю его виновным человеком, который проявил огромное упорство и сопротивление. Уже сам факт - не хочет говорить с чекистами. А с кем он хочет говорить, если попал в такое положение?"[256].

Если спустя полвека Молотов так оценивал поведение своего заместителя по Совнаркому, то легко можно представить, какая глухая стена отчуждения возникла между ним и генералами на очных ставках. Ещё бессмысленней была бы апелляция генералов к Ворошилову, с которым у них сложились давние неприязненные отношения.

Перед судом обвиняемым предложили обратиться с заявлениями на имя Сталина. В заявлении, написанном 9 июня, Якир писал: "Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, её руководителей - потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства... Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства... Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма" (курсив мой - В. Р.)[257].

Это письмо было зачитано Жуковым на июньском пленуме ЦК 1957 года, а затем Шелепиным - на XXII съезде КПСС[258]. Однако оба раза оно было представлено в намеренно усечённом и тем самым фальсифицированном виде. Выделенные выше курсивом слова были опущены. Таким образом, сознательно создавалось впечатление: ни в чём не виновный Якир после предъявления ему лживых обвинений, пыток и издевательств и в предчувствии своей неминуемой казни стремился к одному: убедить Сталина в своей личной преданности.

К знакомству с подобными документами Сталин допускал лишь всё ту же "тройку" из Политбюро, в очередной раз устраивая ей экзамен на верность. Написав на письме Якира слова "Подлец и проститутка", он передал это письмо Ворошилову, сделавшему угодливую приписку: "Совершенно точное определение", под которой подписался и Молотов. Каганович счёл нужным сделать от себя нецензурное добавление: "Мерзавцу, сволочи и б... одна кара - смертная казнь"[259].

В дни, непосредственно предшествовавшие процессу, Сталин в присутствии Молотова, Кагановича и Ворошилова неоднократно принимал Вышинского и Ежова. Итогом этих встреч стала окончательная подготовка обвинительного заключения, подписанного Вышинским.

В день суда Сталин направил в ЦК республиканских компартий, крайкомы и обкомы телеграмму с предписанием организовать митинги трудящихся, на которых "выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии"[260].

L Процесс генералов В день процесса в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия над восемью генералами, которые обвинялись в "нарушении военного долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии". В сообщении говорилось об установлении следствием участия обвиняемых, а также Гамарника "в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР". Как легко можно было догадаться, под "одним иностранным государством" имелась в виду Германия. Далее утверждалось, что обвиняемые находились на службе у военной разведки этого государства, систематически доставляли его военным кругам шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению её мощи, готовили её поражение в войне и, наконец, "имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов"[261].

Это сообщение представляло выжимку из обвинительного акта, в котором говорилось, что "центр" военно-троцкистской организации, в который входили обвиняемые, был образован в 1932-1933 годах по прямым указаниям Троцкого и германского генштаба и действовал в тесной связи с "центрами" троцкистов и правых.

В отличие от стенограмм открытых показательных процессов, стенограмма данного процесса правилась и корректировалась работниками НКВД, которые до этого вели следствие. В ходе расследования начала 60?х годов в стенограмме были обнаружены многочисленные случаи искажения показаний. Так, в 1962 году одна из стенографисток процесса, сравнив свою подлинную стенографическую запись с правленой стенограммой, указала на произвольные дополнения, внесённые в показания Фельдмана и в последнее слово Тухачевского. В этих дополнениях говорилось, в частности, о связях с японским генеральным штабом и шпионаже в пользу иностранных государств[262].

Даже "отредактированный" подобным образом текст стенограммы свидетельствует, что большинство подсудимых отрицали своё участие в шпионаже. Так, на вопрос Дыбенко: "Вы лично, когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?" - Якир ответил: "Этой работы лично непосредственно я не начинал". На аналогичный вопрос Дыбенко: "Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом?" - Уборевич ответил: "Не вёл никогда"[263].

Отвечая на вопрос Ульриха о том, когда началась его шпионская деятельность, Тухачевский сказал: "Не знаю, можно ли было считать её шпионской". Конкретизируя эти слова, Тухачевский говорил в последнем слове: "У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к отечеству, которое с гражданской войны защищал... Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они были, носили официальный характер, происходили на маневрах, приёмах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащении. Но всё это имело место до прихода Гитлера к власти, когда наши отношения с Германией резко изменились"[264].

Важные свидетельства о поведении подсудимых на суде содержатся в докладных записках, представленных после процесса членами Специального судебного присутствия. Из записки Будённого, адресованной Сталину, следует, что Примаков, подтвердивший многие другие обвинения, "очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичёва и других". О Тухачевском Будённый писал, что тот "с самого начала процесса при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчёркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении, - всё это не совсем правда, не соответствует действительности". Далее Будённый сообщал, что Тухачевский вначале пытался опровергнуть показания, данные на предварительном следствии, и даже "пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения". Из дальнейшего изложения показаний Тухачевского Будённым следует: Тухачевский говорил, что он докладывал правительству о малочисленности Красной Армии по сравнению с германской и польской армиями, но его соображения о возможном поражении Советского Союза в результате такого несоответствия вооружённых сил "никто не слушал". После этих слов, как сообщал Будённый, Ульрих оборвал Тухачевского и задал ему вопрос о его работе "в качестве агента германской разведки ещё с 1925 года". В ответ "Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал"[265].

Тягостное впечатление производит докладная записка Белова Ворошилову, представленная спустя месяц после процесса. Описывая свои наблюдения за состоянием подсудимых на суде, Белов сопровождал это описание постыдными замечаниями, призванными убедить Ворошилова в своей ненависти к бывшим товарищам. "Буржуазная мораль трактует на все лады: "глаза человека - зеркало его души", - писал Белов. - На этом процессе за один день, больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них... был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый... Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он в трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом". Подобно Будённому, Белов отмечал, что Тухачевский на суде "пытался демонстрировать и свой широкий оперативно-технический кругозор... пытался и процесс завести на путь его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам"[266].

В начале 1938 года, когда опасность ареста нависла над ним самим, Белов в приватных разговорах совсем по-иному рассказывал о своих впечатлениях от процесса. В мемуарах Эренбурга описывается "страшный день" у Мейерхольда, во время которого "к Всеволоду Эмильевичу пришёл один из его друзей, комкор И. П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных... "Они вот так сидели - напротив нас. Уборевич смотрел мне прямо в глаза..." Помню ещё фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место..."[267].

В отличие от открытых показательных процессов, продолжавшихся неделю и более, закрытый военный суд занял всего один день. В течение этого дня Ульрих успел побывать у Сталина, который в присутствии Молотова, Кагановича и Ежова дал указание приговорить всех подсудимых к расстрелу. Приговор был оглашён Ульрихом в 23 часа 35 минут и той же ночью был приведён в исполнение в присутствии Ульриха и Вышинского.

12 июня приговор и сообщение о его исполнении были опубликованы в печати. Спустя ещё день был опубликован приказ Ворошилова по армии, в котором говорилось: "Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившая капитализму, стёрты с лица земли и память о них будет проклята и забыта"[268].

Через несколько дней после получения сообщений о процессе Троцкий написал статью "Обезглавление Красной Армии". В ней подчёркивалось, что подсудимые представляли цвет высшего советского командования. Якиру и Уборевичу была поручена охрана западной границы, и они годами готовились к своей будущей роли - защитников страны от нападения Германии. Ещё более крупными военными деятелями были Тухачевский и Гамарник, которые намного превосходили военным талантом и знаниями Ворошилова, показавшего в годы гражданской войны полное отсутствие полководческих качеств. "Ни Сталин, ни остальные члены Политбюро не делали себе... никогда иллюзий насчет Ворошилова как военного вождя. Они стремились поэтому подпереть его квалифицированными сотрудниками"[269]. Подлинным руководителем армии был не Ворошилов, а Тухачевский, который выполнял функции её "механизатора" и в будущей войне должен был играть роль генералиссимуса.

Троцкий отмечал, что большинство подсудимых никогда не были связаны с левой оппозицией. В её рядах до 1928 года были только Примаков и Путна. В 1924 году "троцкистом" считался также Гамарник, работавший в то время на Украине. Руководившая тогда партией "тройка" (Зиновьев, Сталин и Каменев), стремившаяся оторвать наиболее способных "троцкистов" от привычного окружения и подкупить их перспективой высокой карьеры, перевела Гамарника на Дальний Восток, где он после радикального разрыва с "троцкизмом" быстро поднялся по административной лестнице. Став членом ЦК и высшим представителем партии в армии, Гамарник "принимал руководящее участие во всех чистках армии, делая при этом всё, чего от него требовали"[270].

В статье Троцкого обращалось внимание на то, что до процесса советские газеты именовали "троцкистами" только Примакова, Пугну и Гамарника, "остальных никто не называл этим страшным именем. От превращения Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана и пр. в троцкистов удерживало не только отсутствие каких бы то ни было внешних зацепок, но и нежелание слишком раздувать силу троцкизма в армии". Лишь в приказе Ворошилова, изданном на следующий день после казни генералов, все они были объявлены троцкистами. "Подлог, как видим, тоже имеет свою логику, - комментировал эти факты Троцкий. - Если генералы, как и троцкисты, служили Германии в целях "восстановления капитализма", то Германия не могла не объединить их в своих интересах. К тому же "троцкизм" давно уже стал собирательным понятием, которое охватывает всё, что подлежит истреблению"[271].

Нелепое и постыдное обвинение генералов в служении гитлеровской Германии, подчёркивал Троцкий, понадобилось Сталину для того, чтобы "оправдать сильнодействующими доводами убийство даровитых и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян. Он рассчитывает на гипнотическое действие тоталитарной прессы и не менее тоталитарного радио". Что же касается сталинского новшества - включения в состав суда крупных военачальников, то это был "дьявольский экзамен на верность. Оставшиеся в живых военачальники отныне закабалены Сталину тем позором, которым он намеренно покрыл их"[272].

Троцкий утверждал, что обвинение советских полководцев в сотрудничестве с Германией преследовало важные внешнеполитические цели. Оно было призвано разрушить на Западе мнение, согласно которому "союз с Германией, независимо от её государственной формы, считался аксиомой внешней политики Советского Союза"[273]. С помощью зверских средств Сталин решил продемонстрировать буржуазно-демократическим государствам свой разрыв с прогерманской ориентацией, которую он пытался сохранить и после прихода Гитлера к власти. Для доказательства верности своим новым союзникам, прежде всего Франции и Чехословакии, Сталину "нужны были козлы отпущения за ту политику, от которой он вчера отказался"[274].

Все обвиняемые по процессу Тухачевского были реабилитированы в 1957 году, а Гамарник - в 1955 году. Однако вопрос о причинах расправы над ними, по-видимому, продолжал волновать Хрущёва. Этим, на мой взгляд, объясняется то обстоятельство, что в 1961 году решением Президиума ЦК КПСС была создана новая комиссия для проверки обвинений, предъявленных Тухачевскому и другим военным деятелям, и для выяснения причин и условий возникновения их "дела". Результаты этой работы, продолжавшейся более трёх лет, были изложены в подробной справке, направленной 26 июня 1964 года Хрущёву председателем комиссии Шверником.

Прежде всего комиссия отвергла обвинения в шпионских связях генералов с германскими спецслужбами. Для этого, в частности, были подняты показания бывшего генерал-майора немецкой армии Шпальке, с 1925 по 1937 год занимавшегося разведкой по Советскому Союзу. Арестованный в 1947 году, Шпальке показал на следствии, что с 1926 года он был прикомандирован к командирам Красной Армии, приезжавшим в Германию для учебы в военной академии; однако он никогда не получал от них шпионских сведений. Шпальке был тесно связан с германским военным атташе в Москве Кестрингом, которому, как значилось в материалах следствия, подсудимые передавали военные секреты. По словам Шпальке, после процесса генералов Кестринг возмущался и утверждал, что у него не было никаких связей агентурного характера с подсудимыми[275].

На основе экспертизы, проведённой работниками генштаба Советской Армии, и других следственных действий, которые следствие и суд должны были произвести в 1937 году, но не произвели, комиссия подтвердила и полную беспочвенность обвинений подсудимых во вредительстве.

Вместе с тем в справке комиссии не содержится ответа на многие законные вопросы, возникающие при анализе дела генералов. Я имею в виду прежде всего вопрос о причинах признаний подсудимых и написания ими перед судом рабских писем Сталину. В большинстве исторических работ, посвящённых делу Тухачевского, эти признания объясняются исключительно применением физических пыток. Однако такое объяснение представляется несостоятельным по целому ряду причин.

Во-первых, подсудимыми на процессе генералов были крепкие и здоровые люди, в большинстве своём лишь недавно перешагнувшие порог сорокалетия. В отличие от главных подсудимых открытых процессов, они не прошли до ареста через многолетнюю цепь самооплёвываний и унижений. Поэтому от них следовало ожидать значительно большей стойкости, чем, например, от Зиновьева или Бухарина.

Во-вторых, обращает внимание ошеломляющая быстрота получения признательных показаний. Большинство подсудимых открытых процессов не давали таких показаний на протяжении нескольких месяцев. Процесс же генералов был подготовлен в рекордно короткие сроки. От ареста главных подсудимых до суда над ними прошло немногим более двух недель. Такой срок был явно недостаточен для того, чтобы сломить этих мужественных людей, не раз смотревших в глаза смерти.

В-третьих, в отличие от подсудимых открытых процессов, судьями на которых были безличные чиновники, подсудимые процесса генералов выступали перед своими бывшими боевыми товарищами. Это должно было породить в них надежду на то, что правда, высказанная на суде, непременно вырвется за его стены.

В-четвёртых, известны многочисленные случаи, когда самые зверские пытки оказались неспособными вырвать у подследственных лживые признания. На дали никаких признательных показаний на следствии и суде, например, генерал Горбатов, заведующий отделом печати НКИД Гнедин и даже женщина - секретарь ЦК ВЛКСМ Пикина, несмотря на то, что все они подвергались жестоким истязаниям. Почему же подсудимые процесса генералов должны были оказаться слабее этих людей?

LI Перенесёмся на пятнадцать лет вперёд Существует ещё одна версия относительно причин "признаний" обвиняемых. Наиболее чётко она выражена в показаниях следователя Залпетера, в которых давалось следующее объяснение причин репрессий и самооговоров "ответственных партийцев": "Массовые репрессии ответственных руководителей наркоматов (в том числе наркомов) объясняются тем, что Сталин диктаторскими методами управляет страной, решает всё единолично, не терпит возражений, не считается с мнением других и подводит под массовые операции из этих лиц тех, кто противоречит (критикует) его. Эти люди вовсе не являются контрреволюционерами. В этом отношении дана правильная характеристика Сталину в троцкистском документе, так называемом "Завещании"[276]*, о его нетерпимости к инакомыслящим".

Ставя далее вопрос, почему арестованные давали "липовые показания", Залпетер объяснял это тем, что "по существу их судьба предрешается ещё до ареста их в ЦК". Понимая это и считая своё положение безнадёжным ("раз политически погиб, какое значение имеет для таких людей физическая жизнь"), эти люди, находясь в состоянии абсолютной изоляции и подвергаемые физическим методам допроса, "дают на себя любые показания и при заявлении следователей, что их однодельцы сознались - записывают последних в своих показаниях"[277].

Это заявление мужественного и принципиального чекиста, по существу, воспроизводящее "комплекс Кестлера", заслуживает безусловного внимания. Однако оно игнорирует тот неоспоримый факт, что многие жертвы сталинского террора, подписав выбитые из них показания на предварительном следствии, отказывались от них на суде, не желая покрывать себя перед смертью ещё и позором. Например, уже упоминавшегося Медведева подвергали пыткам те же самые следователи, которые истязали генералов, выведенных на военный суд. Между тем Медведев 16 июня 1937 года на закрытом судебном заседании заявил, что все его показания на предварительном следствии являются ложными. Подобное поведение подсудимых на процессе, где судьями выступали хорошо знавшие их военачальники, могло дать намного больший эффект, чем отказ от признаний перед тремя членами Военной коллегии, штамповавшими за день десятки расстрельных приговоров.

Для того, чтобы уяснить, всегда ли физические пытки были способны гарантировать оговоры и самооговоры подсудимых на фальсифицированных процессах, обратимся к стенограмме процесса по делу Еврейского антифашистского комитета, сфабрикованному МГБ в 1949-1952 годах. Не затрагивая другие аспекты этого процесса, коснёмся только тех его сторон, которые связаны с объяснением причин "признаний" подсудимых на предварительном следствии и отвержения ими этих признаний в судебном заседании.

В отличие от сверхскоростной подготовки процесса генералов, следствие по делу ЕАК велось на протяжении четырёх лет. Всё это время обвиняемые находились во власти молотобойцев-фальсификаторов, использовавших многогранный "опыт" НКВД-МГБ по обращению с подследственными. От подсудимых процесса по этому делу было во всех отношениях легче добиться "признаний", чем от жертв процесса генералов. Во-первых, большинство из них находились в намного более преклонном возрасте, чем генералы в 30?е годы; поэтому была большая вероятность того, что эти люди не устоят перед пытками. Во-вторых, лица, выведенные на процесс ЕАК, находились в жерновах следствия более трёх лет - намного дольше, чем генералы. Следовательно, и в этом отношении положение генералов было более благоприятным, чем "еаковцев". В-третьих, подсудимыми по делу ЕАК были литераторы, учёные, артисты, которых, казалось бы, было намного легче принудить к лживым показаниям, чем военачальников.

Между тем, на процессе по делу ЕАК все подсудимые полностью отрицали свою вину, заявив, что показания, данные ими на предварительном следствии, были вынужденными и полученными в результате зверских методов следствия.

На первых заседаниях подсудимые ещё не решались говорить об этих методах. Поэт Квитко заявил лишь, что ему "было очень трудно воевать со следователем" и что его побудили к ложным показаниям "обстоятельства"[278]. Поэт Гофштейн говорил: "На следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю, что я делаю... Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что говорил мне следователь, я соглашался... я был в состоянии сумасшествия"[279].

О том, как подсудимые доводились до такого состояния, осторожно попытался рассказать суду научный сотрудник Института истории Юзефович: "Тюремной администрации и санчасти хорошо известно, каково было моё состояние, мои душевные муки, когда мне давали подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех, а непосредственно Военной коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию"[280].

Журналист Тальми и заместитель министра госконтроля Брегман объясняли свои показания на предварительном следствии подавленностью в результате длительных допросов и бессонных ночей. Брегман заявил, что был во время следствия "морально подавлен и физически нездоров... В 1952 году я стал физически здоровее, я многое перебрал в своей памяти, проанализировал и в конце концов заявил, что не признаю себя виновным ни в чём"[281].

Актер Зускин сказал: "Такая жизнь, какая была и у меня в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю, что пишите всё что угодно, я подпишу любой приговор, но я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду"[282].

Первым, кто рассказал о методах следствия, вынуждавших подсудимых к оговорам и самооговорам, был заместитель министра иностранных дел, член ЦК ВКП(б) Лозовский. Он сообщил, что руководитель следствия полковник Комаров говорил ему: "Я должен признать все обвинения, иначе он меня передаст своим следователям..., а дальше следует математическая формула, не вмещающаяся в стенограмму (очевидно, Лозовский имел в виду матерный язык, которым следователи привыкли разговаривать с арестованными - В. Р.), потом он сказал, что будут гноить в карцере и бить резиновыми палками, так, что нельзя будет потом сидеть. Тогда я им заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут умереть сразу, что я буду умирать медленно... Тогда я решил, что лучше я на себя наговорю, подпишу всё, что они записали в протоколе, а потом на суде скажу, как... Комаров ведёт следствие"[283]. Лозовский сообщил, что, следуя такой тактике, он оговорил не только себя, но и Жемчужину (жену Молотова), а также Л. С. Штерн, за что он просил у последней на суде прощения.

Ещё более страшные вещи обнародовал главный врач боткинской больницы Шимелиович, который заявил: "Лозовскому пригрозили, что его могут и побить и ещё кое-что другое, и он... наговорил на себя и ещё может быть кое на кого, с тем, чтобы впоследствии на суде отказаться от всего. Я не пошёл по этому пути. Я спорил 3 года 4 месяца, и поскольку будет возможность, я буду спорить дальше и со следователем и, если нужно, и с прокурором".

Уже на первом допросе в суде Шимелиович рассказал, что через полтора часа после ареста и "приведения в соответствующий вид" его привели к министру госбезопасности Абакумову, который первым делом сказал: "Посмотрите, какая рожа", вслед за чем произнёс слово "бить". Столкнувшись в дальнейшем с упорным отказом Шимелиовича давать признательные показания, Абакумов вновь повторил указание: "Бить смертным боем".

"Если Лозовскому только пригрозили, - продолжал Шимелиович, - то я должен, к сожалению, ...заявить, что я получал в течение месяца (январь-февраль 1949 года) примерно, с некоторыми колебаниями в ту или другую сторону, в сутки 80-100 ударов, и всего, по-моему, я получил около 2 тысяч ударов. Я многократно подвергался телесному наказанию, но навряд ли найдётся следователь, который скажет о том, что при всех этих обстоятельствах я менял свои показания. Нет, то, что я знал, я произносил и никогда ни стоя, ни сидя, ни лежа я не произносил того, что записано в протоколах". Единственный раз он подписал протокол в день особо жестоких избиений, когда был доведен до такого состояния, что следователи несколько раз спрашивали его: "вы слышите?", на что он отвечал: "слышу, слышу". Этот протокол, как рассказал Шимелиович, был составлен одним из главных палачей и организаторов дела ЕАК Рюминым. Только после того, как Рюмин на очередном допросе зачитал выдержки из этого протокола, Шимелиович узнал, что на нём стоит его подпись. Тогда он написал заявление Рюмину, в котором указывал: "Протокол, составленный в марте 1949 года следствием, подписан мною в тяжёлом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние моё является результатом методического избиения в течение месяца ежедневно днём и ночью. Глумление и издевательства я упускаю. Настоящее моё заявление от 15 мая 1949 года прошу приложить к делу". Рассказав об этом на суде, Шимелиович прибавил: "Я считал, что этот курс (истязаний - В. Р.) ещё видимо не полный, ибо следователь Шишков говорил мне: "Видите, всё что я обещал вам, я выполняю. Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и будем бить и бить". Рюмин же лично его не трогал, но присутствовал "на экзекуциях, где кроме него было 7 человек, которые непосредственно участвовали в избиении меня"[284].

Второй протокол, который был также составлен Рюминым, Шимелиович подписал после того, как прошёл новый "курс экзекуции" и находился в "затемненном, угнетённом состоянии". Он никогда не произносил того, что было записано в этом протоколе, и, "будучи уже в ясном сознании, ещё на следствии от него отказался"[285].

Юзефович показал на закрытом заседании суда (т. е. в отсутствие других обвиняемых), что Абакумов заявил ему: "если я не дам признательных показаний, то он меня переведёт в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней "мяли". Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда"[286].

К женщинам, как можно судить по материалам суда, столь жестокие истязания не применялись, следователи ограничивались лишь угрозами их применения. Как сообщила переводчица Ватенберг-Островская, "меня допрашивали с резиновой палкой на столе... Мне всё время угрожали, что меня будут страшно бить, что из меня сделают калеку и т. д. и т. п... Меня это страшно испугало, я была в каком-то исступлении. Каждый день и ночь я слышала от следователя, что меня будут бить и бить страшно"[287].

Академик Л. С. Штерн рассказала, что её трижды переводили из внутренней тюрьмы в Лефортовскую за то, что она не хотела подписывать "романа, написанного следователем". На последовавший за этим вопрос председательствующего: "Ну, там тюрьма и здесь тюрьма, какая разница?", Штерн ответила: "Там - это преддверье ада, может быть, иногда можно было бы пойти туда (судьям - В. Р.) и посмотреть, что там делается... Пол там цементный, камеры плохо отоплены, маленькие форточки, которые не всегда даже открывают, причём питание было такое, которым я не могла пользоваться... Моя соседка по камере мне сказала, что я всё равно всё подпишу на следствии. И действительно были моменты, когда мне казалось, что я схожу с ума, а в это время можно наговорить на себя и на других неправду... Ведь были дни, когда меня по два раза допрашивали. После того, как пробудешь целую ночь на допросе и утром приходишь в камеру, а тебе не дают не только спать, но и сидеть"[288].

Поэт Фефер на закрытом заседании суда сообщил: ещё в ночь его ареста Абакумов сказал: "Если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить". Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии дал неправильные показания, а затем частично подтвердил их на суде... Я был настолько запуган, что на состоявшейся в ЦК очной ставке с Жемчужиной подтвердил, что видел её в синагоге, хотя этого не было в действительности"[289].

Помимо физических истязаний, следователи в целях деморализации арестованных использовали и "моральные методы воздействия", в том числе грязные антисемитские выпады, которые должны были угнетающе подействовать на подследственных. Так, Лозовский рассказывал: во время восьми ночных допросов Комаров многократно повторял, что "евреи - это подлая нация, что евреи - жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из евреев, что все евреи шипят на Советскую власть, что евреи хотят истребить всех русских". И естественно, если он имел такую установку, то можно написать, что хочешь. Вот откуда развито древо в 42 тома, которые лежат перед вами и в которых нет ни слова правды обо мне"[290].

Наряду с избиениями и угрозами, следователи прибегали и к лживым обещаниям выпустить подследственного на свободу, если он даст требуемые показания. Так, поэту Маркишу следователь говорил, что "они осудят только главарей, а меня отпустят. Рюмин мне ещё в 1950 году сказал, что я могу уже обдумывать новую книгу"[291].

Подсудимые рассказывали суду и о других противозаконных приёмах ведения следствия. Они говорили, что следователи не только составляли протоколы до допроса, но и прибегали к прямому искажению показаний. "Следователь не всё пишет, что говорит арестованный, и, кроме того, толкует его показания совсем иначе, чем он показывает, - говорил редактор издательства Ватенберг. - Они толкуют это так: "Ничто, что служит в защиту арестованного, в протокол не вписывается"... Я мог бы десятки, сотни (таких) примеров привести... Я заявляю, что в деле нет правильно оформленных протоколов"[292].

Квитко с известной долей иронии говорил: "Мне кажется, что мы поменялись ролями со следователями, ибо они обязаны обвинять фактами, а я, поэт, - создавать творческие произведения. Но получилось наоборот"[293].

Лозовский обращал внимание судей на то, что большинство показаний самых разных людей сфабрикованы по единому ранжиру. "Вы изучили эти 42 тома лучше меня, - обращался он к судьям, - и думаю, что вы, как опытные люди, обратили внимание, что все обвиняемые показывают одно и то же и все формулировки одинаковы. Однако люди, показания которых собраны в деле, - люди разной культуры, положения. Получается, что кто-то сговорился насчет формулировок. Кто, арестованные? Думаю, что нет. Значит, сговорились следователи, иначе не могли же получиться одинаковые формулировки у разных людей"[294].

В качестве ещё одного приёма фальсификации Лозовский назвал подмену "вещественных доказательств... невещественными сочинениями следователя"[295]. Он подчёркивал, что предъявленное ему обвинение в передаче американцам шпионских сведений не подтверждается никакими материалами следствия. В этой связи Лозовский заявлял: "Имею ли я, не член ЦК, а просто рядовой советский человек право знать, за что меня должны казнить?.. Как вообще можно скрывать такие вещи? Ведь это означает падение нескольких голов. Это не только моя голова, это головы моей семьи и ещё целый ряд голов, которые присутствуют здесь. Что это, советский метод следствия - обвинить человека в шпионаже, а потом скрыть от него и суда материалы, за которые его надо казнить"[296].

Некоторые обвиняемые отвергали оговоры не только в свой адрес, но и в адрес людей, сидящих рядом с ними на скамье подсудимых. "Я считаю Лозовского честным человеком, - говорил Юзефович. - Я не верю и даже на том свете не поверю, что он преступник. Он мог делать ошибки... но чтобы он шёл на преступление, это так же, как если бы я пошёл на преступление, я должен был бы стать на путь самоубийства и стать убийцей моей маленькой девочки"[297].

Для опровержения обвинений подсудимые избрали не оборонительную, а наступательную тактику. В этом отношении характерно заявление Лозовского по поводу одного из главных обвинений - в том, что деятели ЕАК хотели создать в Крыму Еврейскую республику, чтобы превратить её в плацдарм США. "Из показаний Фефера, данных им ранее, - говорил Лозовский, - вытекает, что они обещали (американцам - В. Р.) бороться за Крым. Кто? Эти два мушкетера - Фефер и Михоэлс - будут бороться за Крым, против Советской власти. Это опять клеветническая беллетристика. А кто её сочинил? Сам же Фефер, и это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене. А сегодня из показаний Фефера получается другое. Но я, например, не могу нести ответственности за всё то, что Фефер наплёл, а теперь изменяет"[298].

Доказывая абсурдность положения обвинительного заключения о "прямом сговоре (деятелей ЕАК - В. Р.) с представителями американских реакционных кругов", Лозовский говорил: "Я спрашиваю, откуда взялись реакционные круги Америки, откуда они выскочили? Это из газет 1952 года, а не 1943 года. Когда Михоэлс и Фефер были в США, тогда было правительство Рузвельта, с которым мы были в союзе... Какое право имел следователь применить расстановку сил 1952 года к расстановке сил в 1943 году?".

Освещая историю возникновения версии о Крыме, Лозовский говорил, что эта версия впервые появилась в показаниях Фефера о красивом крымском ландшафте, который привлечёт евреев в Крым. "По мере того, как допрашивали других арестованных, эта формулировка начала обрастать, и каждый следователь добавлял кое-что, и в конце концов Крым оброс такой шерстью, которая превратила его в чудовище. Так получился плацдарм. Откуда, почему, на каком основании? Кто-то якобы сообщил, что американское правительство вмешалось в это дело. Это значит - Рузвельт. Я должен сказать, что осенью 1943 года Рузвельт встретился со Сталиным в Тегеране. Смею уверить вас, что мне известно больше, чем всем следователям вместе взятым, о чём была речь в Тегеране, и должен сказать, что там о Крыме ничего не говорилось... Зачем же было обострять эту формулировку, которая пахнет кровью?.. Да потому, что сговорились между собою следователи, одни прибавили немножко, другие - побольше и получилось, что Лозовский хотел продать Крым американским реакционным кругам... Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно мифическое, и здесь применимо выражение Помяловского, что это "фикция в мозговой субстанции"... Следствию не удастся одеть на Лозовского ошейник агента реакционных кругов США"[299].

Суммируя свои показания, Лозовский утверждал: "Обвинительное заключение в отношении меня порочно в своей основе. Оно не выдерживает критики ни с политической, ни с юридической точки зрения. Больше того, оно находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом"[300].

Крайне мужественно вёл себя на всём протяжении суда Шимелиович, который в последнем слове заявил: "Этим людям из МГБ не удалось меня сломить. Я хочу ещё раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения ничего не осталось". Шимелиович обратился к суду с ходатайством повлиять на привлечение к ответственности виновных в фальсификации всего дела ЕАК и в преступных методах ведения следствия. "Я прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания, - говорил он. - ...На основании мною сказанного на суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ... в том числе и Абакумова"[301].

Квитко в дополнительных показаниях утверждал: "Фактов, на основании которых мне приписываются преступления, - не существует, и обвинение основано на лживых показаниях некоторых корыстных, бесчестных людей"[302].

Говоря о своих идейных настроениях, Штерн утверждала: "То, что мне вменяется в вину, как космополитизм, с моей точки зрения является интернационализмом"[303]. К этому она добавляла: "Я ожидала этого суда с большим нетерпением и боялась, что не доживу, а мне не хотелось умирать с теми обвинениями, которые на мне лежат"[304].

В последнем слове Штерн заявила: "Моим арестом Советскому Союзу нанесён гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, так как это дало возможность дискредитировать мою работу и уничтожить всё достигнутое... Для меня важна работа, а для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полной реабилитации"[305].

Отвержение подсудимыми клеветнических обвинений не избавило их от смерти (Сталин распорядился оставить в живых только Л. С. Штерн), но избавило от необходимости самим покрывать свои имена бесчестьем.

В этой связи поставим вопрос: почему Тухачевский, Якир и другие генералы не вели себя на суде так, как вели подсудимые процесса ЕАК в 1952 году? Этот вопрос в свою очередь неотъемлемо связан с другим: был ли процесс генералов чистейшей фальсификацией (как процесс ЕАК) или же амальгамой, то есть наложением лживых обвинений в шпионаже и т. п. на обвинения, имеющие фактическую основу? Иными словами - имел ли место военно-политический заговор против Сталина?

LII Был ли военный заговор? В работах последних лет жизни Троцкий не раз возвращался к вопросу о том, существовал ли в действительности заговор генералов. В статье "Обезглавление Красной Армии" он анализировал социальные и политические причины, которые могли породить планы, намерения, соглашения военных руководителей, направленные против Сталина. Помимо накопившегося в армии, в основном крестьянской по своему составу, недовольства насильственной коллективизацией и её последствиями, он видел такие причины в противоречиях между военной и штатской бюрократией, возникающих в условиях тоталитарного режима. "Когда бюрократия освобождается от контроля народа, - писал он, - военная каста неизбежно стремится освободиться от опеки гражданской бюрократии... Заговора, правда, ещё не было. Но он стоит в повестке дня. Бойня имела превентивный характер. Сталин воспользовался "счастливым" случаем, чтоб дать офицерству кровавый урок"[306].

Эту мысль Троцкий развил в книге "Сталин", где он подчёркивал, что военный аппарат "нелегко переносит ограничения, налагаемые на него политиками, штатскими". Предвидя возможность возникновения конфликтов с армейским аппаратом, возглавляемым самостоятельными и опытными военачальниками, Сталин подготовил через ГПУ петлю для цвета командного состава[307].

Другую причину недовольства генералов Троцкий усматривал в том, что перед лицом надвигающейся военной опасности наиболее ответственные командиры не могли не испытывать тревоги по поводу того, что во главе армии стоит столь ограниченный и бездарный в военном отношении человек, как Ворошилов. "Можно не сомневаться, что в этих кругах выдвигали на его место кандидатуру Тухачевского... Генералы могли вести разговоры о том, что следовало бы вообще освободить армию от опеки Политбюро. Отсюда ещё далеко до прямого заговора. Но в обстановке тоталитарного режима это уже первый шаг к нему"[308].

В книге "Сталин" Троцкий сопоставлял официальные сообщения о процессе генералов с сообщениями о процессе по делу "право-троцкистского блока", состоявшемся в марте 1938 года. Между этими сообщениями существовало очевидное разноречие. Приговор военного суда обвинял генералов в том, что они доставляли шпионские сведения правительству враждебного государства и подготавливали поражение Красной Армии в случае войны. На процессе "право-троцкистского блока" вновь был поднят вопрос о заговоре Тухачевского, которому на этот раз были приписаны новые цели. Расстрелянных девять месяцев назад генералов "судили попутно новым судом и, забыв отстранить слишком фантастические обвинения в шпионаже, приписали подготовку военного заговора".

На вопрос: "Был ли действительно военный заговор?" Троцкий отвечал следующим образом: "Всё зависит от того, что называют заговором. Каждое недовольство, каждое сближение между собою недовольных, критика и рассуждения о том, что сделать, как приостановить пагубную политику правительства, есть, с точки зрения Сталина, заговор. И при тоталитарном режиме, несомненно, всякая оппозиция является эмбрионом заговора". Таким "эмбрионом" Троцкий считал стремление генералов оградить армию "от деморализующих происков ГПУ. Они защищали интересы обороны"[309].

От гипотез Троцкого уместно перейти к высказываниям руководителей зарубежных государств, которых также немало занимал вопрос о том, какова доля истины в официальных сообщениях о военном заговоре в СССР. Анализ данного вопроса, как и вопроса о причинах и подоплеке великой чистки вообще, занял заметное место в труде Черчилля "Вторая мировая война". В соответствующем фрагменте книги Черчилль не только допустил целый ряд фактических ошибок и неточностей, но и обнаружил, подобно многим другим буржуазным политикам, неспособность разобраться во внутренних событиях, происходивших в СССР[310]*. С одной стороны, он считал "в высшей степени маловероятным, чтобы коммунисты из старой гвардии присоединились к военным или наоборот". С другой стороны - в полном противоречии с данным суждением, - он на той же странице признавал вполне возможным существование "так называемого заговора военных и старой гвардии коммунистов, стремившихся свергнуть Сталина и установить новый режим на основе прогерманской ориентации". По-видимому, не обладавший информацией о том, что к прогерманской ориентации задолго до пакта "Молотов-Риббентроп" склонялся именно Сталин, Черчилль приписал её старым большевикам и советским полководцам, стоявшим на последовательно антифашистских позициях.

Другой мотив возможной конфронтации представителей этих двух групп со Сталиным Черчилль усматривал в том, что "они, несомненно, были полны зависти к вытеснившему их Сталину". Исходя из этих соображений, Черчилль считал оправданным стремление Сталина "разделаться с ними одновременно в соответствии с обычаями тоталитарного государства".

Питая нескрываемый пиетет по отношению к Сталину, Черчилль называл преувеличением мнение Чемберлена и генеральных штабов Англии и Франции о том, что чистка 1937 года явилась "внутренним разгромом русской армии" и что в то время "яростная ненависть и мстительность раздирали Советский Союз". В противовес этим суждениям Черчилль заявлял, что "основанную на терроре систему правления вполне возможно (было) укрепить беспощадным и успешным утверждением её власти". Исходя из этих предпосылок, он фактически одобрял "беспощадную, но, возможно, небесполезную чистку военного и политического аппарата в Советской России и ряд процессов,., на которых Вышинский столь блестяще (sic! - В. Р.) выступал в роли государственного обвинителя"[311].

Более обоснованные суждения по поводу "произведённой Сталиным грандиозной чистки генералитета" высказывал Гитлер, лучше, чем кто-либо другой, знавший истинную цену документам, переданным его спецслужбами Сталину и послужившим основой для проведения процесса генералов. Тем не менее в одной из своих застольных бесед с приближёнными Гитлер обронил многозначительное замечание: "До сих пор так и не выяснено, действительно ли разногласия между Сталиным, с одной стороны, и Тухачевским и его сообщниками - с другой, зашли настолько далеко, что Сталину пришлось всерьёз опасаться за свою жизнь, угроза которой исходила от этого круга лиц"[312]. Возможно, что это рассуждение Гитлера не было чисто умозрительной гипотезой, а покоилось на каких-то известных ему фактах.

Обратимся теперь к свидетельствам, исходящим, так сказать, с противоположного фланга - от людей, наиболее приближённых к Сталину и совместно с ним готовивших процесс генералов. В этом плане мы немало обязаны Феликсу Чуеву - заядлому сталинисту, одержимому жгучим желанием реабилитировать и возвеличить Сталина, а потому пользовавшемуся доверием со стороны Молотова и Кагановича, которые отвечали на его самые "каверзные" вопросы. Оба этих сталинских приспешника в беседах с Чуевым категорически отрицали тот факт, что они дали согласие на реабилитацию военачальников. Между тем решение о юридической реабилитации последних было принято Военной коллегией Верховного Суда СССР 31 января 1957 года (в отношении Гамарника - ещё в 1955 году), а решение об их партийной реабилитации - на заседании Президиума ЦК КПСС 25 апреля 1957 года, т. е. в то время, когда Молотов и Каганович находились в составе Президиума ЦК КПСС. На июньском пленуме ЦК 1957 года, где им было прямо предъявлено обвинение в расправе над Тухачевским и его соратниками, они не обмолвились ни единым словом о своём несогласии с реабилитацией военачальников.

Спустя много лет, отстаивая версию о виновности генералов в преступлениях, инкриминировавшихся им на процессе 1937 года, Каганович выдвигал весьма не убедительные аргументы: "И всё-таки какая-то группировка командного состава была, не могла не быть. Она была. Вся эта верхушка в Германии проходила учебу, была связана с немцами. Мы получили сведения, у Сталина были данные, что у нас есть связанная с фашистами группа... Тухачевский был, по всем данным, бонапартистских настроений. Способный человек. Мог претендовать"[313].

Не более вразумительно Каганович отвечал на конкретные вопросы Чуева:

- Был ли он (Тухачевский) заговорщиком?

- Я вполне это допускаю.

- Сейчас пишут, что показания выбиты из них чекистами.

- Дело не в показаниях, а в тех материалах, которые были до суда, - говорит Каганович.

- Но их подбросили немцы Сталину через Бенеша.

- Говорят, английская разведка. Но я допускаю, что он был заговорщиком. Тогда всё могло быть[314].

Более связно и с большей долей уверенности излагал версию о заговоре Молотов. Когда Чуев зачитал ему отрывок из книги Черчилля - об информации, полученной от Бенеша как отправной точке организации процесса, - Молотов сказал: "Не уверен, что этот вопрос правильно излагается... Не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не всегда своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота"[315].

О "заговоре Тухачевского" Молотов охотно говорил и с другими писателями, придерживавшимися сталинистских взглядов. В книге с многозначительным названием "Исповедь сталиниста" Иван Стаднюк сообщал, что в беседе об этом заговоре "Молотов подробно рассказывал, кто и когда должен был убить его и Сталина, Ворошилова и Кагановича"[316].

Ещё одним писателем, с которым Молотов делился своими воспоминаниями и суждениями, был В. Карпов, первый секретарь Союза советских писателей и член ЦК КПСС. В книге о Жукове Карпов рассказывает, как он однажды поднял в беседе с Молотовым вопрос о расправе над генералами:

- Крупнейшие военачальники, в гражданской войне столько добрых дел свершили, вы всех хорошо знали, не было ли сомнения насчет их вражеской деятельности?

Молотов твёрдо и даже, я бы сказал, жестоко ответил:

- В отношении этих военных деятелей у меня никаких сомнений не было, я сам знал их как ставленников Троцкого - это его кадры. Он их насаждал с далеко идущими целями, ещё когда сам метил на пост главы государства. Очень хорошо, что мы успели до войны обезвредить этих заговорщиков... Я всегда знал Тухачевского как зловещую фигуру...[317].

Воспоминания Молотова представляют интерес прежде всего как отражение тёмной психологии этого человека, до последних дней своей жизни стремившегося оправдать собственные преступления. Это, однако, не исключает того, что некоторые фрагменты из его свидетельств могут быть, как я постараюсь показать ниже, учтены при обсуждении вопроса о существовании "военного заговора".

К сожалению, отечественные и зарубежные исследователи, вновь и вновь возвращающиеся к разгадке дела Тухачевского, не обладают практически ни одним незаинтересованным свидетельством непричастного к этой трагедии человека. В таких случаях историк вынужден признать существование того, что называется "белым пятном". Именно белым, потому что оно лишено цвета, т. е. в историческом смысле - оценки. Обыденному сознанию трудно примириться с таким равнодушием, оно стремится раскрасить историю, чтобы непременно найти виноватых и жертв. Историк же обязан оставить в представленной им картине незакрашенные пятна, пока не найдёт объективные и безупречные свидетельства и доказательства.

Это не значит, что не раскрытые преступления и до конца не объяснённые трагедии в политике ничему не учат. История "генеральского заговора" преподносит урок не менее важный, чем история до сих пор не раскрытого убийства Кеннеди.

Когда группа влиятельных людей (или один человек, как Джон Кеннеди) оказывается сильнейшим оружием в схватке могучих политических сил, - узнать правду, найти достоверные свидетельства, о том, что происходило, часто оказывается весьма затруднительным. Чем значительнее масштаб политической интриги, тем важнее для её организаторов спрятать её концы в воду. Поэтому обычно убираются все непосредственные свидетели. Но ещё более надёжное средство скрыть правду - это погрести её, т. е. подлинные события и их мотивы, под несколькими слоями тщательно обработанной лжи. Оказавшись в этой комнате зеркал, исследователь легко может потерять ориентиры своего исторического поиска. Все отвлекающие версии выглядят правдоподобно, поскольку они замешаны не только на явных выдумках, но и на полуправде. И в то же время ни одна из этих различных версий, предлагающих, на первый взгляд, исчерпывающий набор альтернатив, не ведёт к истине.

Обнаружение того, что очередная обнадеживающая находка оказалась новым вариантом лжи и дезориентации, может подтолкнуть исследователя к признанию устраивающей его версии исторической истиной. Однако у него всегда остаётся шанс не оказаться погребенным под обломками навязываемых версий. Для этого необходимо ответить на древний вопрос: qui prodest?

Кому было выгодно "разоблачение" "заговора генералов"?

Выгодно Сталину, ибо позволяло устранить потенциально опасных политических противников. Выгодно Гитлеру, поскольку позволяло ослабить Красную Армию. Выгодно лидерам других крупнейших капиталистических держав, поскольку ослабление Красной Армии делало вероятным успешную реализацию их сценария: "пусть Советы и фашизм перебьют друг друга". Если геополитические силы такого масштаба и целеустремлённости оказываются заинтересованы в чьём-либо заговоре, он "состоится", хотя бы на деле он мог состояться скорее символически, чем практически, хотя его могли реально осуществлять совсем другие, а не "разоблачённые" лица, хотя намерения "разоблачённых" могли быть бесконечно далеки от мотивов, им приписываемых.

Даже если кто-то из заинтересованных лиц не умел, не смог или не захотел участвовать в "разоблачении" заговора, совокупность их перекрещивающихся интересов создаёт то историческое поле, на котором он должен был возникнуть.

Уроки каждого большого политического заговора чрезвычайно важны, ибо настойчиво напоминают: большая политика не только крушит и перетасовывает человеческие судьбы, но ежечасно создаёт новую историческую реальность - рационально сконструированный, управляемый мир, который зачастую оказывает решающее влияние на судьбы миллионов людей.

Едва ли когда-нибудь будут обнаружены свидетельства лиц, непосредственно причастных к "военному заговору". Все люди, которые могли знать о нём, были уничтожены в годы большого террора (уже через девять дней после процесса генералов число арестованных по обвинению в сопричастности к этому заговору достигло почти тысячи человек).

Тем важнее оказываются свидетельства, полученные, так сказать, из вторых рук. Если в суде они не считаются доказательством, то для историка они могут служить важным подспорьем, в особенности, когда исходят от человека, заслуживающего доверия. В этой связи остановимся кратко на судьбе человека, которому принадлежат важные свидетельства о существовании антисталинского заговора в 1937 году.

LIII Баллада о генерале Орлове Немолод очень лад баллад, но если слова болят, и слова говорят о том, что болят, молодеет и лад баллад. В. Маяковский

Данная глава, быть может, является самой трудной главой этой книги. В ней пойдёт речь о судьбе человека, сыгравшего немалую роль в истории XX века, человека с одной из самых противоречивых биографий, которые встречаются в новейшей истории. Человека, поступки которого, совершённые в разные годы, вызывают то отвращение и возмущение, то понимание и уважение. Упоминание об этом человеке - Александре Орлове читатель не раз встречал на страницах нашей книги. Из предшествующих глав вытекает неопровержимый вывод, что Орлов в 1936-1938 годах играл роль "испанского Ежова" (при том, что он неизмеримо превосходил последнего интеллектом, эрудицией и мастерством разведчика). В отличие от "кровавого карлика", слепо преданного "вождю", Орлов, выполняя самые зловещие приказания Сталина, питал к нему всёвозрастающую ненависть.

Рассказ о судьбе Орлова облегчается тем обстоятельством, что о ней ныне известно много больше, чем о судьбе кого-либо из других советских деятелей такого уровня. Биография Орлова детально освещена в фундаментальной монографии "Роковые иллюзии", принадлежащей перу русского журналиста Олега Царева и английского историка Джона Костелло. Это большое и добросовестное исследование основано на анализе рассекреченных обширных досье Орлова, хранящихся в советских и американских архивах. В заслугу авторам следует поставить и то, что их книга, вышедшая в Нью-Йорке в 1993 году, т. е. в разгар антикоммунистической истерии, развязанной в республиках бывшего Советского Союза, почти начисто лишена тенденциозных антикоммунистических пассажей.

После своего бегства в США Орлов с полным основанием опасался, что его постигнет судьба Райсса. Поэтому с помощью своих родственников и друзей детства, находившихся в США, он добился возможности проживать в этой стране под чужим именем. Тем не менее он резонно полагал, что сталинская агентура будет разыскивать его по всему миру, чтобы "ликвидировать" его.

В книге "Тайная история сталинских преступлений" Орлов писал, что, стремясь уберечь себя и свою семью от убийства сталинскими гангстерами, он послал Сталину письмо, в котором предупреждал: в случае расправы с его родными он опубликует сообщения о сталинских преступлениях, известных за границей только ему одному (перечень этих преступлений был приложен к письму). Если же убийство постигнет его самого, эти разоблачения будут опубликованы его адвокатом.

Скорее всего, эта версия является мистификацией Орлова. Тщательные исследования, проведённые в советских архивах, не обнаружили никаких следов существования такого письма. Как справедливо отмечают авторы книги "Роковые иллюзии", Орлов должен был понимать, что его предостережение едва ли напугает Сталина. "Циничный диктатор, конечно, высмеял бы так называемые "тайные преступления" как недокументированные утверждения озлобленного троцкистского предателя"[318].

В действительности Орлов прибег к намного более эффективному средству для того, чтобы удержать Сталина-Ежова от погони за ним. В архиве НКВД обнаружено письмо на одиннадцати страницах, посланное им Ежову вскоре после его бегства в США. В этом письме Орлов обещал своё полное молчание в случае, если его оставят в покое, и в то же время недвусмысленно, хотя и неявно предупреждал: в случае расправы над ним или его родственниками будет обнародовано сообщение о созданной им в 30?е годы разведывательной сети в Англии, включавшей разведчиков такого уровня, как Филби, Маклейн, Берджесс и другие[319].

Применительно к Орлову периода вынужденной эмиграции можно использовать изрядно опошленный современными "демократами" термин "покаяние". Точнее, речь должна идти о действенном раскаянии в собственных преступлениях, которые Орлов решил в какой-то мере загладить опасной для него политической акцией. В конце 1938 года он направил письмо Троцкому, в котором сообщал, что в среду парижских троцкистов, редакторов "Бюллетеня оппозиции" внедрён агент-провокатор НКВД по имени "Марк". Не зная фамилии Зборовского, Орлов называл известные ему данные о лазутчике, не оставляющие сомнения, о ком идёт речь: его внешность, семейное положение, официальное место работы и т. д.

Законно опасаясь, что письмо может быть перехвачено агентами НКВД, Орлов не упоминал в нём собственного имени. Письмо было написано от имени Штейна, натурализованного американского еврея (Орлов предупреждал Троцкого, что это имя - не подлинное). Чтобы вызвать доверие Троцкого к своему сообщению, "Штейн" писал, что сведения о "Марке" он получил от своего родственника, ответственного работника НКВД Люшкова, сбежавшего в 1938 году в Японию[320].

Совсем недавно стало известно о втором письме, посланном "Штейном" Троцкому. Оно было написано в связи с появившимися в западной печати сообщениями о том, что Троцкий ожидает прибытия в Мексику своего внука. Не зная, что речь идёт о ребенке, находившемся во Франции, Орлов сообщал о давно разработанном в НКВД плане: послать Троцкому под видом его внука, находившегося в Советском Союзе, совсем другого ребенка в сопровождении лица, которому будет поручено убить Троцкого. Он призывал Троцкого к предельной осторожности, рассказывая, с какой настойчивостью Сталин требует от своих сатрапов его скорейшего убийства.

К сожалению, связь между Орловым и Троцким осталась односторонней. Откликаясь на просьбу "Штейна" об установлении систематических контактов, Троцкий поместил в американской газете объявление, приглашающее автора предостерегающих писем явиться в редакцию троцкистской газеты в Нью-Йорке и там обратиться к одному из её сотрудников. Орлов посетил эту редакцию, но вид названного Троцким человека вызвал у него, знавшего об интенсивном внедрении сталинской агентуры в троцкистские организации, недоверие: он заподозрил в нём агента НКВД. После этого Орлов решил позвонить Троцкому по телефону (в то время дозвониться из США в Мексику было не столь простым делом, как в наши дни). Он осуществил это намерение, но, опасаясь прослушивания телефонного разговора, не решился назвать подошедшему к телефону секретарю своего имени и цели своего звонка. Троцкий отказался подойти к телефону, предположив, что к нему набивается на интервью неизвестный дотошный журналист.

Предупреждение Орлова относительно Зборовского не достигло цели. Вскоре после получения письма Троцкий показал его приехавшей в Мексику Лоле Эстрин, которая сумела убедить его, что это письмо направлено сталинской агентурой, стремящейся оторвать от него одного из преданных ему людей.

Сам факт посылки Орловым писем Троцкому представляется весьма многозначительным. Он свидетельствует, что даже такой человек, как Орлов, выполнявший приказы Сталина об истреблении троцкистов в Испании, всеми доступными средствами стремился предупредить Троцкого о грозящих ему опасностях.

Долгое время после своего прибытия в США Орлов не давал о себе знать. Только после публикации в 1953 году журналом "Лайф" его статей, затем составивших книгу "Тайная история сталинских преступлений", американские власти узнали, что на территории их страны на протяжении пятнадцати лет проживал бывший генерал НКВД. Орловым немедленно занялось ФБР. На протяжении более чем десятка лет Орлов неоднократно допрашивался сотрудниками этого учреждения, а также выступал на специальных слушаниях, организованных сенатской подкомиссией по вопросам национальной безопасности. В результате этих допросов американские Пинкертоны остались в уверенности, что Орлов рассказал всё, что ему было известно о деятельности советской разведки. Однако бывший советский разведчик явно "переиграл" своих американских коллег. Создав у них впечатление в своей полной искренности, он не назвал ни одного имени завербованных им агентов, которые успешно продолжали свою работу на СССР. Единственным агентом НКВД, которого Орлов с удовольствием разоблачил, был Зборовский, перебравшийся в 1942 году в США. Конечным итогом этого разоблачения стало судебное разбирательство дела Зборовского, в результате которого он был приговорён к пяти годам тюремного заключения.

Книга Орлова "Тайная история сталинских преступлений" является наиболее полным и достоверным рассказом о механизме убийства Кирова и организации московских процессов, особенно первого, который проходил во время пребывания Орлова в СССР. Информацию о других процессах, по словам Орлова, он получил от ответственных работников НКВД, приезжавших в 1937-1938 годах в Испанию. Большинство фактов, содержавшихся в книге Орлова, оказались подтверждены официальными расследованиями, проведёнными в СССР в 50?60?е годы.

Наименее интересной главой книги была глава, посвящённая "делу Тухачевского", которое Орлов освещал бегло и во многом неточно. Лишь в заключении этой главы он обронил загадочную фразу: "Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймет: Сталин знал, что делает"[321].

Новую версию "дела Тухачевского" Орлов обнародовал лишь после XX съезда КПСС. 23 апреля 1956 года в "Лайфе" появилась его статья под заголовком "Сенсационная тайна осуждения Сталина". И факты, содержавшиеся в статье, и сама её судьба заслуживают самого пристального анализа.

LIV Тайна дела Тухачевского Сразу же после процесса генералов были арестованы и в своём большинстве расстреляны все их близкие и родственники. Единственной оставшейся на свободе женой подсудимого оказалась Л. Ю. Брик, бывшая замужем за Примаковым перед его арестом. Спасло её, очевидно, то обстоятельство, что она в 1935 году напомнила о себе Сталину, написав ему письмо о пренебрежительном, с её точки зрения, отношении руководящих литературных кругов к творчеству Маяковского, её бывшего мужа. На этом письме Сталин начертал резолюцию, адресованную Ежову, в которой содержались известные слова о Маяковском как "лучшем, талантливейшем поэте нашей советской эпохи".

В книге "Ненаписанные романы" писатель Юлиан Семенов рассказывал о своём разговоре с Л. Брик, которая вспоминала: "Весь тридцать шестой год я прожила в Ленинграде... И всё это время я - чем дальше, тем больше - замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна. Может быть, они действительно хотели свалить тирана?"[322].

В связи с этим сообщением Ю. Семенов впервые в советской печати обнародовал версию, согласно которой чекисты, получившие сталинское задание найти в архивах царской полиции документы, компрометирующие дореволюционное прошлое жертв готовившихся показательных процессов, неожиданно обнаружили документальные свидетельства о деятельности Сталина как агента-провокатора царской охранки. После того, как они сообщили об этом своим единомышленникам-военным, последние "начали готовить переворот, чтобы спасти страну от тирана: основания к свержению Сталина были абсолютны"[323].

По-видимому, эту версию писатель почерпнул из статьи Орлова в "Лайфе", с которой он мог познакомиться только за границей, так как номер с этой статьёй был изъят из спецхранов всех московских библиотек, выписывавших данный журнал[324] (Сам этот факт говорит о серьёзной обеспокоенности советского руководства разоблачениями Орлова).

Орлов открывал статью рассказом о своей встрече осенью 1937 года в Париже с шурином Сталина Павлом Аллилуевым, прибывшим туда в официальную командировку. По словам Орлова, Аллилуев выглядел глубоко подавленным. Состоявшийся между ними разговор "вращался вокруг ужасной картины кровавых чисток, происходивших тогда в Советском Союзе". Когда Орлов задал вопрос о подоплеке дела Тухачевского, Аллилуев ответил: "Александр, никогда не пытайся разузнать что-либо об этом деле. Знать о нём - это словно вдохнуть отравленный газ"[325]. Спустя год П. С. Аллилуев погиб внезапной и таинственной смертью.

Вслед за этим Орлов сообщал: Аллилуев не подозревал, что он, Орлов, был единственным человеком, находившимся вне пределов СССР, которому были известны события, побудившие Сталина к чистке Красной Армии. К этому Орлов добавлял, что теперь он впервые излагает эти события, включая "самый сенсационный и, конечно же, тщательнейше охраняемый секрет в чудовищной карьере Иосифа Джугашвили... Эта тайна завладела умом Сталина и влекла смерть любого, кого он подозревал в проникновении в неё... Я утверждаю это, ибо знаю из абсолютно безупречного и надёжного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с одним из самых ужасных секретов Сталина, который, будучи раскрыт, бросит свет на многие его поступки, кажущиеся столь непостижимыми"[326].

"Надёжным источником", по словам Орлова, был его двоюродный брат З. Б. Кацнельсон, занимавший в 1937 году пост заместителя наркома внутренних дел Украины[327]*. Кацнельсон был не только близким родственником Орлова, но и его давним другом, питавшим к нему глубокое доверие. Этим Орлов объяснял тайные признания, которые Кацнельсон сделал при их встрече в феврале 1937 года в парижской клинике, где Орлов находился на лечении после полученной в Испании травмы при автомобильной аварии (Официальной целью приезда Кацнельсона в Париж было, как указывал Орлов, свидание с двумя находившимися там агентами НКВД).

В передаче Орлова, рассказ Кацнельсона о заговоре против Сталина открывался освещением предыстории этого заговора и мотивов, побудивших генералов вступить на столь рискованный путь.

Во время подготовки первого показательного процесса Сталин заявил Ягоде: "Было бы полезно, если бы НКВД сумел показать, что некоторые из подсудимых были агентами царской охранки"[328] (служба революционеров в охранке считалась в СССР самым позорным преступлением).

Ягода поручил офицеру НКВД Штейну отыскать в полицейских архивах документы, компрометирующие старых большевиков, которых предполагалось вывести на процесс. Таких документов Штейн не сумел найти, но зато он неожиданно обнаружил документы заместителя директора департамента царской полиции Виссарионова, среди которых находились собственноручные донесения Сталина, неопровержимо свидетельствовавшие о его многолетней работе на охранку.

Понимая, какая судьба ожидает его в случае передачи этих документов Ягоде, Штейн скрыл их от последнего. Он направился в Киев, чтобы ознакомить с этими документами своего друга, наркома внутренних дел Балицкого. Балицкий и Кацнельсон провели тщательную экспертизу документов, которая не оставила ни малейших сомнений в их подлинности. Об этих документах они сообщили лицам, пользовавшимся их безусловным доверием: Якиру и Косиору. Якир в свою очередь передал это сообщение Тухачевскому, "чья личная неприязнь к Сталину была хорошо известна"[329]. Среди лиц, посвящённых в эту тайну, Кацнельсон назвал также Гамарника и Корка.

"Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответственный за накопившийся ужас, был даже не подлинным революционером, а самозванцем, креатурой ненавистной охранки, побудило заговорщиков к действию. Они решились поставить на карту свои жизни ради избавления своей страны от вознесённого на трон агента-провокатора"[330].

Лица, замыслившие заговор, не могли не понимать, что только насильственным устранением Сталина можно было приостановить кошмар кровавых чисток, грозивших поглотить всё большее число партийных и военных руководителей. Только таким путём Тухачевский, Якир и их сподвижники могли отвести меч, неумолимо нависавший и над ними самими.

Как сообщил Орлову Кацнельсон, генералы находились ещё на стадии "собирания сил" и не выработали окончательного и твёрдого плана переворота. Тухачевский склонялся к следующей схеме действий. Он собирался убедить Сталина и Ворошилова собрать высших военачальников для обсуждения насущных проблем обороны страны. На этом совещании заговорщики должны были арестовать Сталина, в то время как два специально отобранных полка Красной Армии перекрыли бы подступы к Кремлю, чтобы заблокировать возможное продвижение войск НКВД, подчинявшихся исключительно Сталину-Ежову[331]*.

По поводу того, как поступить со Сталиным после ареста, в среде заговорщиков существовали две точки зрения. Тухачевский и другие генералы считали, что Сталина надо будет немедленно расстрелять, вслед за чем следует созвать пленум ЦК, которому будут предъявлены изобличающие его документы. Косиор, Балицкий и другие лица, не принадлежавшие к военным кругам, считали нужным доставить Сталина на пленум ЦК и предъявить ему там обвинение в агентурной и провокаторской деятельности до революции.

Рассказав обо всём этом Орлову, Кацнельсон высказал опасение в провале заговора. В ответ Орлов сказал, что считает такой провал маловероятным, поскольку "Тухачевский - уважаемый руководитель армии. В его руках Московский гарнизон. Он и его генералы имеют пропуска в Кремль. Тухачевский регулярно встречается со Сталиным, он вне подозрений". К этому Орлов добавил, что обычный риск, связанный с любым заговором, в данном случае исключён, потому что "никто в здравом уме не пойдёт к Сталину, чтобы сообщить ему о полицейском досье, ибо наградой за такое откровение неминуемо будет немедленная ликвидация"[332].

Спустя несколько дней после разговора с Кацнельсоном Орлов возвратился в Испанию, где с нетерпением ожидал известий об успехе заговора. Вместо этого он узнал о суде над генералами, а ещё через месяц - о расстреле Кацнельсона.

Бешеный разгул террора, развёрнутого после этого процесса, небывалые масштабы свирепой чистки командного состава армии Орлов объяснял стремлением Сталина уничтожить "всех, кто мог предположительно знать что-либо о папке (Виссарионова - В. Р.) или кто был друзьями казнённых. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных высших генералов, становился кандидатом на смерть. Сотни, а вскоре и тысячи офицеров были брошены в подвалы смерти"[333].

Ещё в книге "Тайная история сталинских преступлений" Орлов осторожно давал понять, что попытка военно-политического переворота действительно имела место. Правда, в этой связи он ссылался лишь на сообщение Шпигельглаза, рассказавшего ему осенью 1937 года о панике, охватившей несколько месяцев назад сталинское руководство: "Все пропуска в Кремль были внезапно объявлены недействительными. Наши части (т. е. войска НКВД - В. Р.) подняты по тревоге! Как говорил Фриновский, "всё правительство висело на волоске"[334]. Примерно в тех же словах Орлов излагал рассказ Шпигельглаза в статье 1956 года. В свете этих сообщений можно отнестись с известной долей доверия к приведённым выше словам Молотова: "Нам даже была известна дата заговора".

Версию о заговоре Орлов повторил в 1965 году перед сенатской подкомиссией по вопросам национальной безопасности. Здесь он прибавил, что узнал от Кацнельсона об укрытых заговорщиками в надёжных местах фотокопиях полицейского досье. Орлов заявил, что в течение многих лет он обдумывал пути, с помощью которых мог бы разыскать спрятанные документы. Ради этого он собирался даже сделать себе пластическую операцию, чтобы изменить до неузнаваемости свою внешность, и приехать в СССР (например, в качестве американского туриста) для поиска этих документов[335].

В связи со всем изложенным возникает вопрос: почему Орлов рассказал о заговоре против Сталина не в книге "Тайная история сталинских преступлений", которую он готовил на протяжении многих лет, а спустя три года после её выхода. Сам Орлов объяснял это тем, что сразу после смерти Сталина он не решался огласить эту версию, поскольку ему казалось: сталинские преемники сохранят его культ и поэтому будут преследовать человека, разгласившего самую страшную из сталинских тайн, с такой же яростью, как это сделал бы сам Сталин. Исходя из этих соображений, рассказывал далее Орлов, он ограничился в 1953 году тем, что положил в сейф одного из американских банков пакет с сообщением, опубликованным им три года спустя, и оставил поручение вскрыть этот сейф и пакет после его смерти. "К счастью, - прибавлял к этому Орлов, - нынешний поворот событий в Советском Союзе (т. е. доклад Хрущёва на XX съезде КПСС - В. Р.) сделал возможным для меня самому обнародовать эти факты"[336].

Орлов утверждал: только тем обстоятельством, что "наследникам Сталина" стала известна его позорная тайна, можно объяснить их решение пойти на разоблачение сталинских преступлений. "Очевидно, - писал он, - Хрущёв и другие должны были понимать, что, обвиняя Сталина, они сами серьёзно рискуют... Их внезапное нападение на Сталина могло возбудить у русских людей злое воспоминание о том, как Хрущёв, Булганин, Каганович, Микоян и Маленков прославляли Сталина и его политику перед громадными аудиториями активистов Коммунистической партии, как они оправдывали сталинские кровавые московские процессы и приветствовали расстрел генералов Красной Армии как "справедливую кару изменникам". Кремлёвские вожди несомненно сознавали, что в умах русских людей могут возникнуть законные вопросы об их соучастии в сталинских преступлениях и их праве продолжать руководить Советским Союзом и мировым коммунизмом"[337].

Эти соображения Орлова были недалеки от истины. Из воспоминаний Хрущёва известно, как упорно противились его стремлению выступить с докладом о Сталине другие члены Политбюро, прямо заявлявшие, что в этом случае они окажутся запятнанными в глазах советского и мирового общественного мнения. Не лишне напомнить, что даже Черчилль, встретившийся с Хрущёвым в Англии вскоре после XX съезда, рекомендовал ему приостановить кампанию десталинизации[338]*, заявив: "Нужно дать народу переварить то, что вы сообщили, иначе это обернётся против вас". Рассказав об этих словах Черчилля делегации Итальянской компартии, Хрущёв добавил: "Я думаю, это искренний совет. Старая лиса Черчилль боится, что если в результате наших неумных действий мы будем отстранены от руководства страной, то к власти придёт правительство, которое возвратится к сталинским методам резкой непримиримости. Я сказал Черчиллю: "Мы это учтём"[339].

Оценивая ситуацию, которая возникла после XX съезда, Орлов утверждал, что лишь "главное злодеяние Сталина" (т. е. его провокаторская деятельность - В. Р.), ставшее известным Хрущёву, побудило последнего открыть кампанию десталинизации. Развивая эту мысль, Орлов писал, что только оглашение тайны о деятельности Сталина в качестве агента охранки позволит Хрущёву и другим членам "коллективного руководства", не имевшим на своём счету подобных преступлений, эффективно отмежеваться от Сталина.

Высказывая предположение, что в ближайшем будущем следует ожидать обнародования в Советском Союзе "чернейшей из тайн Сталина", Орлов заявлял, что одна из целей его статьи состоит в том, чтобы ускорить эту акцию.

Как мне представляется, в данном случае Орлов небезуспешно лукавил заочно с кремлёвскими вождями, подобно тому, как он напрямую лукавил с американскими разведчиками и сенаторами. Подлинные мотивы Орлова были намного сложнее, чем те, на которые он указывал. Публикация книги "Тайная история сталинских преступлений" произошла вскоре после смерти Сталина, когда в западном общественном мнении (а именно к нему обращался в первую очередь Орлов) имя Сталина было окружено ореолом победителя во второй мировой войне, человека, которому Советский Союз обязан превращением в сверхдержаву. В этой связи великую чистку считали обоснованной и необходимой не только коммунисты всех стран, но и такие люди, как Черчилль, писавший, что она избавила СССР от "пятой колонны" во время войны. В этих условиях рассказ об антисталинском заговоре мог только укрепить эту версию и поднять престиж Сталина, т. е. вызвать эффект, прямо противоположный тому, которого добивался Орлов. Что же касается провокаторского прошлого Сталина, то этот факт для западного общественного мнения 50?х годов не имел такого значения, каким он обладал для большевиков 30?х годов.

После XX съезда КПСС сложилась принципиально иная ситуация. Разоблачения сталинских преступлений, прозвучавшие на высшем партийном форуме в СССР, потрясли весь мир. Перед десятками и сотнями миллионов людей в Советском Союзе и за его пределами Сталин предстал в своём подлинном обличьи злодея и убийцы. Доклад Хрущёва лишил Сталина ореола великого полководца и государственного деятеля и подтвердил самые тяжкие обвинения, которые до того времени считались измышлением "троцкистов". В этих условиях заговор против Сталина мог представляться мировому общественному мнению вполне оправданным.

Не случайно, что в своей тщательно продуманной статье Орлов называл инициатором разоблачений сталинских преступлений Г. К. Жукова. Орлов хорошо понимал, что его сенсационная статья, опубликованная одним из крупнейших американских журналов, не может не дойти до высшего советского руководства, в том числе Жукова, занимавшего в то время посты кандидата в члены Политбюро и министра обороны. Жуков был одним из немногих членов "коллективного руководства", который не только не был запятнан соучастием в сталинских преступлениях, а напротив, на протяжении ряда лет находился в опале у Сталина. О стремлении Сталина "принизить роль и военные способности маршала Жукова"[340] рассказывал Хрущёв в докладе на XX съезде.

Зная всё это, Орлов не скупился на похвалы в адрес Жукова, заявляя, что лично имел возможность убедиться в его честности и мужестве. Ради этого он даже присочинил сообщение о том, что встречался с Жуковым в Испании, куда тот прибыл в качестве военного наблюдателя во время гражданской войны (в действительности Жуков никогда в Испании не был). Можно предположить, что Орлов надеялся на то, что в результате дальнейших пертурбаций в советском руководстве Жуков окажется во главе страны и эффективно продолжит процесс десталинизации.

Поэтому Орлов апеллировал к солдатской совести Жукова, которую, по его словам, должно было мучить "пятно 1937 года, позорящее честь Красной Армии". Он выражал уверенность в том, что "поражения, которые списали во время второй мировой войны на генералов, и победы, незаслуженно приписанные Сталину, должны были скрести душу (Жукова)"[341].

Во всём этом проявилась глубокая политическая проницательность Орлова. Жуков действительно сыграл важнейшую роль в устранении Берии, а спустя несколько лет - и так называемой "антипартийной группы". На июньском пленуме ЦК 1957 года Жуков выступил сразу после бесцветного вступительного выступления. Суслова. Он сумел переломить и определить дальнейший ход работы пленума, парировав критические (и во многом справедливые) замечания Молотова, Кагановича и Ворошилова в адрес Хрущёва тем, что перевел разговор в иную плоскость, обвинив этих сталинистов в расправе над военачальниками. В этой связи не лишне напомнить, что Хрущёв "отблагодарил" Жукова за эту поддержку чисто по-сталински. Убоявшись дальнейшего роста политического влияния и авторитета Жукова, он спустя несколько месяцев после июньского пленума добился снятия маршала со всех постов, предъявив ему как заслуженные, так и незаслуженные обвинения.

Ещё одним политическим маневром Орлова явилось включение им в перечень сталинских преступлений, разоблачённых на XX съезде, "заявления Хрущёва": "Сталин сфабриковал обвинение в измене против маршала Михаила Тухачевского и семерых других руководителей Красной Армии в 1937 году, казнил их без судебного разбирательства и развил террор, убив 5000 ни в чём не повинных офицеров"[342].

В этом вымышленном "заявлении" Орлов приписал Хрущёву своё ошибочное предположение о том, что суда над военачальниками не было. Главная же "неточность", сознательно допущенная Орловым, заключалась в том, что в докладе Хрущёва о деле Тухачевского вообще не упоминалось. Правда, Хрущёв уделил особое внимание потерям, понесённым Красной Армией от репрессий. Он заявил, что "на протяжении 1937-1941 годов в результате подозрительности Сталина по клеветническим обвинениям... репрессировано было несколько слоев командных кадров, начиная буквально от роты и батальона и до высших армейских центров"[343]. Однако Хрущёв назвал в этой связи имена лишь нескольких репрессированных командиров, которые "сидели", затем были выпущены на свободу и принимали активное участие в Отечественной войне.

Можно предположить: внимательно изучив доклад Хрущёва, Орлов убедился, что в нём проигнорированы разоблачения, содержавшиеся в "Тайной истории сталинских преступлений" (за исключением осторожного заявления, что "обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного", и предположения о том, что руководителей Ленинградского УНКВД расстреляли в 1937 году, чтобы "замести следы организаторов убийства Кирова"[344]). Хотя эти сообщения, по сути, дезавуировали обвинения в единственном действительно совершённом преступлении, предъявленные жертвам трёх открытых процессов, сами эти процессы в докладе Хрущёва не были поставлены под сомнение.

В этих условиях, Орлов, по-видимому, принял решение подтолкнуть советское руководство к пересмотру на первых порах хотя бы процесса Тухачевского, большинство подсудимых которого не принадлежали ни к каким оппозициям. Такой пересмотр был действительно осуществлён спустя несколько месяцев после появления статьи Орлова.

Реабилитация в начале 1957 года Тухачевского и его соратников произошла в результате двух основных обстоятельств.

Во-первых, на открытых процессах присутствовали руководители западных компартий, которые затем на основе "личных впечатлений" подтверждали обоснованность обвинений, предъявленных Зиновьеву, Бухарину и другим старым большевикам. По словам Хрущёва, именно эти деятели отговорили его от пересмотра открытых процессов, прямо заявив, что это нанесёт ущерб их престижу и вызовет отлив из их партий множества членов. Процесс же генералов носил закрытый характер, и в связи с его пересмотром можно было не опасаться негативной реакции со стороны руководства "братских партий".

Во-вторых, реабилитация Тухачевского и его соратников во многом диктовалась соображениями верхушечной борьбы за власть, развернувшейся после смерти Сталина. Обнаруженные Жуковым и Серовым (тогдашним министром госбезопасности) в секретных архивах документы неопровержимо доказывали, что в организации процесса генералов активное участие принимали Молотов, Каганович и Ворошилов. Обвинение в причастности к уничтожению лучших советских полководцев способствовало политической дискредитации этих лиц.

При пересмотре дела Тухачевского была сохранена в неприкосновенности версия об отсутствии за подсудимыми какой-либо вины, включая попытку ниспровергнуть Сталина. Изложенная Орловым версия об антисталинском заговоре не была обнародована в СССР не только во времена правления Хрущёва, но и в ходе "разоблачительных" кампаний 1987-1993 годов, направленных сначала против сталинизма, а затем - против большевизма. Статья журнала "Лайф" впервые была опубликована в СССР (тогда уже бывшем) Е. Плимаком и В. Антоновым в начале 1994 года.

Ещё более удивительным представляется тот факт, что на эту статью отсутствуют ссылки почти во всех зарубежных работах о "большом терроре". Плимак и Антонов объясняют это замалчивание следующим образом: "Если книга "Тайная история сталинских преступлений" быстро стала бестселлером, то письмо в "Life" от 23 апреля 1956 года просто затерялось в потоке информации, шедшей после XX съезда о преступлениях Сталина"[345].

На наш взгляд, дело обстоит далеко не так просто. Замалчивание версии, изложенной Орловым, объяснялось тем, что она вступала в разительное противоречие с концепцией об абсолютной произвольности всех сталинских репрессий, прочно утвердившейся в западной советологии и с прилежностью первых учеников повторенной в 80-90?е годы нашими "перестройщиками" и "демократами". Эту концепцию, отрицавшую наличие какого бы то ни было сопротивления Сталину и сталинизму в большевистской среде, грозила разрушить версия об антисталинском заговоре.

Между тем эта версия куда убедительней объясняет поведение полководцев на следствии и суде, нежели традиционное объяснение причин их "признаний" исключительно применением физических пыток (на такого рода объяснениях зиждется концепция художественных произведений, обращённых к данной теме, - романов "Страх" Анатолия Рыбакова и "Заговор против маршалов" Еремея Парнова).

Двух- или трёхнедельные истязания, как бы они ни были мучительны, едва ли могли сломить этих мужественных людей до степени полной утраты человеческого достоинства и способности сопротивляться позорящим их провокационным наветам.

Версия Орлова позволяет выстроить логическую цепь поступков и Сталина, и его жертв. Полководцы (видимо, в союзе с некоторыми старыми большевиками) приступили к подготовке антисталинского заговора в конце 1936 года. Отдельные, не до конца проверенные и не вполне надёжные слухи об этом, по-видимому, доходили до Сталина, который сразу же начал готовить превентивный встречный удар. В этих целях была задумана и осуществлена операция по добыванию подложных "документов" о пораженческой, шпионской и вредительской деятельности генералов. "Неопровержимость" этим "документам" должно было придать то обстоятельство, что информация о них поступила от главы дружественного Советскому Союзу государства (Бенеша), а сами документы были получены сложным путём советской разведкой от разведывательной службы враждебного государства (гестапо).

На следствии и процессе по делу Тухачевского была сооружена новая амальгама. Тухачевского и его соратников судили не за заговор против Сталина, а за служение фашистским державам. Обвинение в подготовке антисталинского переворота было адресовано им задним числом, спустя несколько месяцев после их расстрела - устами Бухарина, Рыкова и других подсудимых процесса по делу "право-троцкистского блока". Разумеется, это обвинение было амальгамировано с ложными обвинениями в стремлении к реставрации капитализма, подготовке поражения СССР в будущей войне и сговоре с правящими кругами фашистских государств.

Генералы отнюдь не стремились к установлению в СССР военной диктатуры. Они хотели восстановить большевистский режим и поэтому выбрали такой мотив свержения Сталина, который мог перетянуть на их сторону большинство ЦК. Конечно, даже если Сталин и был действительно агентом охранки (этот факт, оспариваемый многими серьёзными историками, окончательно не прояснён и в настоящее время), это преступление не шло в сравнение с преступлениями, совершёнными им во время пребывания у власти. Но преступления Сталина-диктатора либо были закреплены официальной санкцией высших партийных органов (например, депортация "кулаков" или репрессии за оппозиционную деятельность), либо осуществлялись в атмосфере строжайшей секретности даже от руководящих партийных деятелей (убийство Кирова, фабрикация фальсифицированных дел и процессов). Деятельность же Сталина в качестве агента-провокатора против собственной партии, с точки зрения тогдашнего партийного менталитета, служила самым убедительным доказательством нелегитимности его правления.

Можно предположить, что в ходе сверхспешного следствия, сопровождавшегося пытками и издевательствами, следователям удалось убедить некоторых подсудимых в подложном характере документов, изобличающих Сталина как провокатора, и тем самым посеять в их сознании "комплекс вины" по отношению к Сталину. Этим можно объяснить и ложные признания как средство искупления этой "вины", и униженный характер предсмертного письма Якира Сталину, и целый ряд других загадок поведения генералов на следствии и суде.

В заключение коснёмся различия целей, стоявших перед нами и перед авторами реабилитационных справок по процессам 1936-1938 годов. Цель этих справок состояла в том, чтобы вскрыть явные неувязки, противоречия и прямые подлоги в материалах следствия и суда и на этой основе опровергнуть все обвинения, предъявлявшиеся жертвам процессов.

Наша цель состоит в том, чтобы распутать сталинские амальгамы, т. е. отделить фантастические и нелепые обвинения от свидетельств действительно антисталинской деятельности подсудимых. Двигаясь этим путём, можно объяснить и события, произошедшие на июньском пленуме ЦК 1937 года, устранившем последние препятствия на пути великой чистки.

LV Июньский пленум ЦК Из состава ЦК, избранного XVII съездом, до конца марта 1937 года была изгнана сравнительно небольшая часть. В 1935 году был исключён один (Енукидзе), в 1936 году - два человека (Сокольников и Пятаков). Понадобилось почти полгода (от августа 1936 до конца февраля 1937 года), чтобы исключить из ЦК двух бывших лидеров "правых". Судя по речам выступавших на февральско-мартовском пленуме, они считали, что Бухарин и Рыков будут последними жертвами в составе тогдашнего ЦК. Даже Ярославский, лучше других знавший о ненависти Сталина к бывшим оппозиционерам, в своей речи говорил: "Надо надеяться, что мы в последний раз в Центральном Комитете нашей партии обсуждаем вопрос об измене членов и кандидатов в члены ЦК"[346].

И после февральско-мартовского пленума темп исключений ускорился не сразу. Следующим на очереди оказался Ягода, преследование которого прошло через несколько этапов. Спустя несколько месяцев после его перемещения с поста наркома внутренних дел на пост наркома связи он был переведён в запас органов НКВД при сохранении за ним звания генерального комиссара безопасности (в январе 1937 года это звание, равнозначное маршальскому званию в армии, было присвоено также Ежову). На февральско-мартовском пленуме Ягода обвинялся скорее в служебной халатности, чем в прямых государственных преступлениях.

31 марта 1937 года Политбюро направило всем членам ЦК ВКП следующее заявление: "Ввиду обнаружения антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягоды, совершённых в бытность им наркомом внутренних дел, а также после перехода его в наркомат связи, Политбюро ЦК ВКП(б) считает необходимым исключение его из партии и немедленный его арест. Политбюро ЦК ВКП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что ввиду опасности оставления Ягоды на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягоды. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягоды из партии и его арест. По поручению Политбюро ЦК ВКП Сталин"[347].

Арест Ягоды был первым случаем ареста члена ЦК до принятия обязательного уставного решения о его выводе из состава Центрального Комитета (не говоря уже о том, что, вопреки Уставу партии, принятие таких решений стало производиться опросным порядком, без обсуждения вопроса об исключении на пленуме ЦК в присутствии исключаемых). 3 апреля было принято решение Политбюро, которым Ягода был "отрешён от должности наркома связи... ввиду обнаруженных должностных преступлений уголовного характера"[348]. Таким образом, кроме узкой кучки посвящённых, никому, включая членов ЦК, не было ясно, за чистую уголовщину или же за "участие в заговоре" арестован бывший глава всемогущей тайной полиции. Очевидно лишь то, что арест Ягоды, имевшего прочную репутацию палача и авантюриста, большинством членов ЦК был встречен с неподдельным одобрением.

Сама процедура исключения из состава ЦК приобрела в 1937 году следующий характер. Членам и кандидатам в члены ЦК рассылались бланки с формулировкой предложений Политбюро, на которых следовало сделать запись в форме, выбранной по своему усмотрению. На бланках, касавшихся Ягоды, мы встречаем разнообразную палитру записей - от лаконичного "Я - за" (Кржижановский) до эмоциональных приписок такого рода: "За!!! И особо приветствую, что мерзавца разоблачили (Жуков)"; "Считаю действия Политбюро совершенно правильными, целиком их одобряю и голосую за исключение из партии и ЦК изменника Ягоды. Иванов"[349].

Следующий тур репрессий, сопровождавшихся единогласным одобрением членами и кандидатами в члены ЦК исключений и арестов своих товарищей по Центральному Комитету, наступил в конце мая 1937 года - в связи с "раскрытием военно-политического заговора". Ещё до ареста Тухачевского, Рудзутака, Якира и Уборевича из состава ЦК было исключено несколько его "гражданских" членов и кандидатов. 17-19 мая были приняты два решения, утверждавшие соответствующие предложения Политбюро. В первом из них указывалось: "На основании имеющихся материалов, в которых член ЦК ВКП(б) Кабаков обвиняется в принадлежности к контрреволюционному центру правых, исключить Кабакова из состава ЦК ВКП(б) и из партии с передачей его дела в Наркомвнудел". Второе решение было связано с массовыми репрессиями, развернувшимися в Грузии. Кандидат в члены ЦК Элиава и член Центральной ревизионной комиссии Орахелашвили были исключены из состава этих органов по обвинению в том, что они "знали о контрреволюционной работе грузинского троцкистского центра, но скрыли об этом от ЦК"[350].

20-22 мая было утверждено опросом ещё одно постановление Политбюро: "Ввиду того, что по показаниям ряда арестованных участников антисоветской организации правых (Ягода, Смирнов А. П. , Прокофьев, Карахан, Гибер и др.) член ЦК ВКП(б) Уханов изобличён как активный член контрреволюционного заговора против советской власти - исключить Уханова из состава членов ЦК ВКП(б) и из партии и передать его дело органам НКВД"[351].

Таким образом, до июньского пленума ЦК из его состава было исключено тринадцать человек и двое (Томский и Гамарник) в преддверии ареста покончили жизнь самоубийством[352]*.

Приложенные к стенограмме июньского пленума бланки голосования показывают, что записи на них, как правило, повторяли в кратком или развёрнутом виде формулировки, содержавшиеся в предложениях Политбюро. Некоторые из записей свидетельствуют о животном страхе голосующих за собственную судьбу и об их желании продемонстрировать особое усердие в поддержке предложений об исключении и аресте их товарищей. Так, кандидат в члены ЦК Вейнберг 26 мая направил в ЦК ВКП(б) (точнее говоря, в сталинскую канцелярию) письмо следующего содержания: "Сегодня, когда я проголосовал за исключение из партии Рудзутака и Тухачевского, мне вспомнилось, что, голосуя за исключение из ЦК и из партии Кабакова, Уханова, Элиавы и Орахелишвили, я случайно упустил приписать слова: "и передачи их дел в НКВД". Сообщаю, что я голосую не только за исключение из партии всех этих контрреволюционных предателей и изменников партии, Соввласти и Родины, но и за передачу их дел в НКВД, расправу с этими злейшими врагами народа по всей строгости законов СССР"[353].

Непосредственно в преддверии пленума Политбюро приняло ещё два постановления по кадровым вопросам. Одно из них (от 14 июня) освобождало Розенгольца от поста наркома внешней торговли. Тем не менее Розенгольц, в 20?е годы примыкавший к левой оппозиции, не был исключён из ЦК на июньском пленуме.

Второе постановление (от 16 июня) освобождало члена ЦК Румянцева от обязанностей первого секретаря Западного обкома КПСС "ввиду выявленных бывших связей (последнего)... с врагом народа Уборевичем" (Западная, ныне Смоленская, область входила в состав возглавлявшегося Уборевичем Белорусского военного округа).

Ко времени июньского пленума решение таких вопросов всецело перешло в ведение "малого Политбюро" или, говоря официальным языком, постоянной комиссии при Политбюро в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова (последний не был в то время даже кандидатом в члены Политбюро). Эта комиссия, образованная 14 апреля 1937 года, создавалась "в целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности - и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики"[354].

Прежде чем перейти к освещению работы июньского пленума, обратим внимание на один факт, по-видимому, во многом определивший сугубую свирепость его решений. В июне 1937 года Троцким была направлена телеграмма в ЦИК СССР, формально являвшийся тогда высшим органом государства. "Политика Сталина, - писал Троцкий, - ведёт к окончательному как внутреннему, так и внешнему поражению. Единственным спасением является поворот в сторону советской демократии, начиная с открытия последних судебных процессов. На этом пути я предлагаю полную поддержку"[355].

На первый взгляд, эта телеграмма и сам факт её отправления говорят о наивности Троцкого, считавшего в то время возможным возрождение советской демократии и даже своё участие в этом деле. Столь же странным может показаться и то, что Троцкий обращался в ЦИК, утративший к тому времени даже ничтожную долю реальной власти.

Однако Троцкий не принадлежал к числу людей, способных предпринимать бессмысленные и импульсивные шаги. При всём том, что мотивы этого обращения остаются до настоящего времени неясными, естественно предположить: Троцкий обладал данными, свидетельствовавшими, что истинная преданность Сталину большинства партийных и советских руководителей обратно пропорциональна их официальным излияниям в этой преданности, что положение Сталина весьма шатко и неустойчиво. Отсюда могли вытекать надежды Троцкого на то, что в условиях большого террора, вырывавшего из рядов партии одного её видного деятеля за другим, возможна консолидация руководящих деятелей страны, направленная на свержение Сталина и его клики.

Телеграмма Троцкого попала не в ЦИК, а в НКВД, где она была переведена с английского языка (только таким путём мексиканский телеграф мог принять её к отправке) и направлена Сталину в качестве "спецсообщения". Прочитав телеграмму, Сталин наложил на неё резолюцию, свидетельствующую о явной утрате им самообладания: "Шпионская рожа! Наглый шпион Гитлера!"[356]* Его подпись под этими словами была дополнена подписями Молотова, Ворошилова, Микояна и Жданова, выражавшими согласие со сталинской оценкой[357].

Чтобы лучше понять события, развернувшиеся на июньском пленуме, следует учитывать: члены тогдашнего ЦК хорошо понимали, что фактической властью страны является не ЦК, а Политбюро. Они могли убедиться на опыте, что на долю пленумов ЦК уже много лет отводится только механическое голосование за резолюции, предварительно утверждённые Политбюро. Они знали, что малейшие оппозиционные высказывания влекут немедленные санкции - изгнание из состава ЦК и снятие с высоких постов. Так произошло в начале 30?х годов с участниками только ещё формирующихся новых оппозиционных групп: Сырцовым, Ломинадзе, А. П. Смирновым и др. В этой связи можно напомнить, что участники группы А. П. Смирнова-Эйсмонта на допросах в ЦКК и ОГПУ называли имена членов ЦК, несогласных со Сталиным, но послушно голосующих за сталинские резолюции. Почти все названные ими лица не были переизбраны в ЦК на XVII съезде. Незащищённость рядовых членов ЦК выражалась и в том, что за каждым из них, особенно за бывшими оппозиционерами, была установлена слежка.

Однако в 1937 году даже лица, смирившиеся с этими сталинскими "нормами партийной жизни", почувствовали, что теперь происходит нечто, казавшееся ранее невероятным. Каждый из них не мог не отдавать себе отчёта в том, что над старыми большевиками нависает грозная опасность. Если на предшествующих пленумах ЦК их участники, идя на сделки со своей совестью, не осмеливались высказать и тени сомнений по поводу творящихся расправ, то теперь многие из них стали искать пути к антисталинской консолидации. Даже у преданных сталинистов, раньше прятавших своё беспокойство даже от самих себя, стали раскрываться глаза на террористический режим, в становление которого они внесли немалый вклад. Этим, на наш взгляд, объясняется то сопротивление террору, которое возникло на июньском пленуме.

Этот пленум, состоявшийся 23-29 июня, до недавнего времени представлял белое пятно в истории партии. В официальном сообщении о нём значилось, что он утвердил новый избирательный закон - положение о выборах в Верховный Совет СССР и рассмотрел три узкохозяйственных вопроса: об улучшении семян зерновых культур, о введении правильных севооборотов и о мерах по улучшению работы МТС[358].

Эти вопросы, как можно видеть из стенограммы пленума, действительно рассматривались на его заседаниях 27-29 июня. Однако эта официальная, сугубо мирная повестка дня камуфлировала основное содержание работы пленума, первым пунктом которого было обсуждение доклада Ежова о раскрытии наркомвнуделом грандиозного заговора с участием видных деятелей партии и страны.

В конце мая членам и кандидатам в члены ЦК было разослано постановление Политбюро от 20 мая, в соответствии с которым пленум Центрального Комитета должен был быть созван 20 июня. Тогда же была утверждена повестка дня пленума из четырёх вопросов и одобрены проекты резолюций пленума. Однако на заседании Политбюро от 15 июня открытие пленума было перенесено на 23 июня. 19 июня Политбюро утвердило "окончательный порядок дня" пленума, согласно которому первым пунктом повестки дня было поставлено "сообщение т. Ежова"[359].

В преддверии пленума Сталину и другим секретарям ЦК были направлены многочисленные заявления с просьбой о разрешении присутствовать на пленуме. Такое заявление поступило, например, от Димитрова, просившего допустить на пленум его и двух других руководителей Коминтерна. Ворошилов просил допустить "руководящих работников Красной Армии и флота", Каганович - своих ближайших помощников по НКПС. Особо выразительным является письмо Кагановичу от члена ревизионной комиссии Чуцкаева, направленное уже во время работы пленума. Сообщив, что им не было получено приглашение на пленум, Чуцкаев писал: "В свете тех фактов, которые обрушиваются теперь, в свете последствий, которые коснулись многих членов центральных партийных органов, выбранных на последнем съезде партии, я не могу не понимать отказ мне принять участие в пленуме ЦК ВКП(б) как выражение политического недоверия. Я хочу знать, за что и в чём меня опорачивают... Я не погрешил ни в мыслях, ни в действиях, ни против ЦК, ни против тов. Сталина".

На всех этих письмах значатся резолюции Кагановича, Андреева, Жданова или даже Поскребышева: "Против (присутствия на пленуме)" или "(допустить) со второго вопроса"[360].

Обсуждение "сообщения" Ежова заняло первых четыре дня работы пленума. Ежов утверждал, что последние показания, полученные его ведомством, приводят к выводу: размах заговора настолько велик, что страна стоит на пороге гражданской войны, предотвратить которую могут только органы госбезопасности под непосредственным руководством Сталина. На основании этого Ежов, поддержанный Сталиным, потребовал предоставить его наркомату чрезвычайные полномочия.

В первый день работы Пленума из состава ЦК было исключено двадцать шесть человек. Эти исключения были оформлены решением, состоявшим из двух пунктов. В первом выражалось "политическое недоверие" трём членам (Алексеев, Любимов, Сулимов) и четырем кандидатам в члены ЦК (Курицын, Мусабеков, Осинский и Седельников). Данные лица, чьи имена в постановлении упоминались с приставкой "товарищ", были исключены из состава ЦК без указания о передаче их дел в НКВД.

Вторым пунктом было утверждение постановлений Политбюро об исключении "за измену партии и Родине и активную контрреволюционную деятельность" девяти членов ЦК (Антипов, Балицкий, Жуков, Кнорин, Лаврентьев, Лобов, Разумов, Румянцев, Шеболдаев) и десяти кандидатов в члены ЦК (Благонравов, Вегер, Голодед, Калманович, Комаров, Кубяк, Михайлов, Полонский, Попов, Уншлихт). Дела всех этих лиц (разумеется, уже не именуемых "товарищами") было решено передать в НКВД[361].

Подавляющее большинство из этих двадцати шести человек на предыдущем пленуме не выступали с речами и не бросали реплик; несколько человек выступили лишь по настоятельному требованию Ежова и других сталинистов.

Таким образом, в работе июньского пленума не принимали участия 46 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде. Тем не менее даже среди оставшихся участников пленума нашлись люди, которые решились выступить против сталинского террора.

О выступлениях этих лиц, равно как вообще о том, что происходило во время обсуждения первого пункта повестки дня, не имеется почти никаких данных. Находящиеся в бывшем Центральном партийном архиве материалы пленума содержат беспрецедентную в истории пленумов ЦК запись: "За 22-26 июня заседания пленума не стенографировались"[362]. О том, что происходило в эти трагические дни, мы можем получить представление лишь из нескольких обрывочных материалов, содержащихся в соответствующем архивном деле, и из немногочисленных мемуарных источников.

События, развернувшиеся на пленуме, резко отклонились от сценария, разработанного Сталиным. Июньский пленум стал первой и последней попыткой части Центрального Комитета приостановить большой террор уставными партийными средствами. С протестом против предоставления чрезвычайных полномочий наркомвнуделу и с предложением о создании партийной комиссии по расследованию его деятельности выступили несколько участников пленума.

Этим выступлениям предшествовали тайные совещания, условно названные их участниками "чашками чая". В 1963 году старый большевик Темкин сообщил, что во время пребывания в одной тюремной камере с И. А. Пятницким он узнал от него: на "чашках чая" обсуждался вопрос об устранении на пленуме Сталина от руководства партией[363]. Кто-то из собеседников сообщил Сталину о содержании этих бесед, дав тем самым ему возможность подготовить встречный контрудар, который заключался, по-видимому, прежде всего в превентивном исключении из партии большой группы членов и кандидатов в члены ЦК.

Хрущёв, многократно возвращавшийся в своих мемуарах к событиям 1937-1938 годов, почти ничего не сообщал о работе этого, а также последующих пленумов ЦК, на которых было исключено две трети состава Центрального Комитета. Единственное событие, которое он не раз описывал (без упоминания о том, что оно произошло именно на июньском пленуме) - это выступление Г. Н. Каминского.

Воспоминания членов Президиума ЦК об одном фрагменте этого выступления сыграли в 1953 году важную роль в аресте Берии. Когда деятели послесталинского "коллективного руководства" приняли решение избавиться от Берии, у них, по словам Хрущёва, не было прямых доказательств его преступлений, "всё было основано на интуиции"[364]. Тогда-то Хрущёв вспомнил о выступлении Каминского на июньском пленуме, где "каждый выступающий должен был кого-то критиковать". Эта брошенная мимоходом фраза Хрущёва многое говорит об атмосфере, сложившейся на пленуме. По-видимому, Сталин потребовал от его участников рассказать всё, что им известно о фактах, компрометирующих других деятелей партии, даже если эти факты связаны с отдалённым прошлым. Следуя этой установке, Каминский заявил: "Тут все, выступая, говорят обо всём, что они знают о других. Я тоже хотел бы сказать, чтобы партии это было известно". И далее он сообщил о ходивших среди бакинских коммунистов упорных слухах, что во время оккупации Баку английскими войсками и деятельности там правительства мусаватистов Берия работал на мусаватистскую разведку, которая в свою очередь была связана с английской разведкой[365].

Как вспоминал Хрущёв, на июньском пленуме больше никто не коснулся этой острой темы, связанной с тёмными страницами биографии зловещего сталинского монстра. Сам Берия не дал по этому поводу никаких объяснений. Зато на следующем заседании пленума в зале не оказалось Каминского. "Тогда это было закономерно, - комментировал это событие Хрущёв. - Многие члены ЦК, которые присутствовали на одном заседании, на второе не приходили, попадали во "враги народа" и арестовывались"[366].

Спустя шестнадцать лет Хрущёв на заседании Президиума ЦК, собравшегося для ареста Берии, начал свою речь с напоминания о выступлении Каминского. Обвинение, прозвучавшее в этом выступлении, стало основанием для объявления Берии "английским шпионом" и обоснования его ареста. Это обвинение было подано в официальных сообщениях таким образом, будто Берия был "английским шпионом" не только в годы гражданской войны, но и в последние годы его деятельности.

В мемуарах Хрущёв упоминал лишь о данном аспекте речи Каминского. Между тем Каминский на июньском пленуме обвинил Берию не только в сомнительных связях двадцатилетней давности, но и в преступлениях, учинённых во время его пребывания на посту руководителя Закавказской партийной организации. Каминский высказал сомнения по поводу официальных версий о самоубийстве первого секретаря Армении Ханджяна и скоропостижной смерти председателя ЦИК Абхазии Лакобы. Как выяснилось во время следствия по делу Берии, Ханджян был самолично расстрелян, а Лакоба - отравлен Берией.

Выступление Каминского не свелось только к обвинениям в адрес Берии. Каминский выразил недоверие аппарату Ежова и, сославшись на приведённые в докладе последнего данные о числе коммунистов, арестованных за последние месяцы, сказал: "Так мы перестреляем всю партию".

Каминский ясно представлял, что может ожидать его после такого выступления. Уходя в Кремль 25 июня, в день, на который была назначена его речь, он предупредил жену, что может не вернуться с пленума. Накануне этого дня он очистил от бумаг сейф и ящики письменного стола в своём служебном кабинете. Когда его заместитель Карманова, наблюдавшая за этим, спросила, не готовится ли он к переходу на другую работу, Каминский ответил: "Нет, я делаю это на всякий случай"[367].

В реабилитационной справке по делу Каминского указано, что он был арестован 25 июня. На следующий день было принято постановление пленума: "Исключить Каминского, как не заслуживающего доверия, из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии"[368].

Вторым наиболее острым выступлением на пленуме была речь члена партии с 1898 года Пятницкого, который заявил: в НКВД фабрикуются фальсифицированные дела и применяются незаконные методы следствия; поэтому необходима комплексная проверка деятельности этого наркомата[369].

Расправиться с Пятницким было не так просто, как с другими членами ЦК, исключёнными списком, или как с сорокадвухлетним Каминским. Пятницкий был не бюрократом второго ранга, а одним из старейших большевиков, игравшим с основания Коминтерна и до 1935 года ведущую роль в этой организации, а с 1935 года возглавлявшим политико-административный отдел ЦК ВКП(б).

В одной из своих немногих доверительных бесед о событиях 1937 года Каганович сообщил: после выступления Пятницкого, в перерыве между заседаниями пленума, члены Политбюро "окружили Пятницкого и убеждали его отказаться от своих слов; на это он нам ответил, что выразил своё убеждение, от которого он не откажется"[370].

На следующий день Ежов заявил, что Пятницкий был провокатором царской охранки. Однако, в отличие от других членов ЦК, Пятницкий не был тут же арестован. В кратком выступлении перед закрытием пленума Сталин заявил, что в отношении Пятницкого идёт "проверка", которая будет на днях закончена[371].

Как рассказывается в уцелевшем дневнике жены Пятницкого Ю. Н. Соколовой, на протяжении следующей недели Пятницкий ежедневно звонил Ежову, требуя очных ставок с людьми, давшими против него показания. Ежов несколько раз откладывал приём Пятницкого; лишь 3 июля ему было предложено явиться в НКВД. Оттуда Пятницкий вернулся на рассвете. "Это был совершенно измученный и несчастный человек. Он сказал мне только: "Очень скверно, Юля"[372].

Пятницкий рассказал членам своей семьи, что ему была устроена очная ставка с бывшими работниками аппарата Коминтерна, которые клеветали на него. "Он сказал, что ни в чём не виноват перед партией, что своей вины не признаёт, что будет бороться за правду. Но может пройти очень длительное время, пока признают его невиновность"[373].

7 июля Пятницкий был арестован. Из партии он был исключён на следующем, октябрьском пленуме ЦК, т. е. спустя 4 месяца после его ареста.

Как и в "деле генералов", в фабрикации дела Пятницкого сыграла известную роль провокация, состряпанная гестаповцами, - на этот раз по их собственной инициативе. О механике этой сложной провокации рассказывается в воспоминаниях Л. Треппера, которому гестаповец Гиринг рассказал, что в 1937 году гестапо решило использовать царившую в СССР шпиономанию для создания версии о "германском агенте", действовавшем в руководстве Коминтерна. Пятницкий был избран на эту роль потому, что многие годы возглавлял делегацию ВКП(б) в Коминтерне и через него было удобно нанести удар по лучшим коминтерновским кадрам.

В этих целях гестапо завербовало двух арестованных немецких коммунистов, которые были затем выпущены на свободу и передали в Москву сфабрикованное досье на Пятницкого. Оно помогло погубить старого революционера, а вместе с ним - сотни работников Коминтерна. Как подчёркивал Треппер, "то была одна из лучших услуг, которую Сталин оказал Гитлеру"[374].

О том, что в данной провокации, наряду с гитлеровцами, принимали участие сотрудничавшие с ними белогвардейцы, свидетельствует письмо одного из руководителей белоэмигрантской организации в Праге полковника Гегельшвили белогвардейскому генералу фон Лампе. В этом письме, относящемся к 1943 году, говорилось: "Мы с Вами торпедировали этот дредноут "Мировая революция" уже в 1937 году, когда был арестован глава его технического бюро Пятницкий"[375].

В составленной летом 1937 года сводке Российского общевоинского союза подчёркивалось: "Провокация Ежова против Пятницкого преследует одну цель - компрометацию видного большевика, слишком много знавшего из тайн Кремля-Коминтерна... Его устранение было непременным условием установления более тесных контактов Сталина и Гитлера. Долгое время Пятницкий держал в своих руках все связи и всю агентуру международного большевизма. Его падение и арест означают закат деятельности Коминтерна. Теперь Сталин приступает к своей имперской политике, сделав своим союзником Гитлера"[376].

Эти суждения представляются весьма проницательными. Коминтерновские кадры были воспитаны в бескомпромиссно антифашистском духе. Без кровавой чистки этих кадров нельзя было бы заставить зарубежные компартии поддержать сговор Сталина с Гитлером, как это произошло в 1939 году.

Дело Пятницкого должно было перерасти в "коминтерновский процесс". Этому помешала поразительная стойкость Пятницкого, который, как выяснилось при расследовании его дела, был подвергнут 220 часам допросов с применением пыток.

Пятницкий, никогда не принадлежавший к какой-либо оппозиции, избрал на следствии орудием защиты выражение своей непримиримости к "троцкизму". 23 января 1938 года он передал своему следователю Лафтангу письмо, направленное в Политбюро, в котором говорилось: "Я сижу в тюрьме уже шесть с половиной месяцев. Я жил надеждой, что следствие разберется в моей абсолютной невиновности. Теперь, очевидно, всё пропало. Меня берёт ужас... я не могу, не хочу, да и не должен сидеть в советской тюрьме и судиться за право-троцкистскую контрреволюцию, к которой я никогда не принадлежал, а боролся с ней"[377]. Это письмо не дошло по назначению, а было обнаружено лишь двадцать лет спустя при аресте Лафтанга, который всё это время хранил его у себя.

О значении, которое Сталин придавал делу Пятницкого, свидетельствуют воспоминания М. Менделеева. В мае 1938 его сокамерник, бывший руководитель службы связи Коминтерна Мельников, рассказал, что был доставлен по приказанию Ежова в Кремль для очной ставки, на которой присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Крупская. В изложении Менделеева этот рассказ выглядит следующим образом:

"Я услышал голос Сталина: "Товарищ Крупская утверждает, что она не верит и не допускает, чтобы Пятницкий был шпионом. Товарищ Ежов вам доложит и фактами убедит вас". Ежов... начал задавать известные мне вопросы. Я отвечал согласно инструкции. И вдруг услышал резкий, возмущённый голос Н. К. Крупской:

- Он лжёт! Он фашист, он негодяй! - И бросила в комнату: - Вячеслав Михайлович! Климент Ефремович! Лазарь Моисеевич! Вы ведь хорошо знаете Пятницкого. Он ведь честнейший человек. Его очень любил и уважал Ленин.

Крупская заметалась, искала глазами сочувствующих. Ответом ей было гнетущее молчание... Молчание прервал голос Сталина:

- Товарищ Крупская не доверяет показаниям Мельникова. Что ж, проверим ещё"[378].

Дело Пятницкого рассматривалось 29 июля 1938 года в Лефортовской тюрьме - вместе с делами Рудзутака и семи других членов и кандидатов в члены ЦК. В числе прочих обвинений Пятницкому вменялось в вину внедрение в Коминтерн троцкистской агентуры и внесение "троцкистских формулировок" в переводы марксистской литературы на иностранные языки. На заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда Пятницкий, не признавший себя виновным, был приговорён к высшей мере наказания.

Кто из участников июньского пленума поддержал Каминского и Пятницкого? На этот вопрос помогает ответить запись выступления Сталина, которым был завершён пленум. Приведем эту запись полностью.

Сталин: Я должен сообщить, товарищи, что ввиду поступивших неопровержимых данных, касающихся членов ЦК Кодацкого и Чудова и кандидата в члены ЦК Павлуновского, причастных к преступным действиям заговорщиков, их пришлось арестовать. Соответствующие показания Комарова имеются, они будут розданы вам. Придётся этих бывших членов ЦК и одного кандидата в члены ЦК вывести из ЦК.

Голоса с мест: Правильно.

Андреев (председательствующий на заседании): Есть предложение принять это предложение т. Сталина. Кто за то, чтобы одобрить это предложение? Кто против? Нет. Принято... Порядок дня пленума исчерпан. Объявляю заседание пленума ЦК закрытым.

Весь этот текст зачёркнут жирной чертой, а на странице от руки приписано: "Это сообщение сделано т. Сталиным в конце июньского (29 VI 1937 г.) Пленума ЦК ВКП(б). Вычеркнуто т. Сталиным, т. к. не должно было войти в стенограмму"[379].

В разосланной на места стенограмме осталось лишь постановление пленума, сформулированное после его закрытия. В нём говорилось об исключении трёх названных Сталиным лиц, к которым было прибавлено имя кандидата в члены ЦК Струппе, за "причастность к контрреволюционной группировке"[380].

Таким образом, под самый занавес Сталин в порядке простой заседательской рутины объявил оставшимся участникам уже совершенно безропотного пленума об аресте (на основании лишь одного показания!) ещё нескольких членов и кандидатов в члены ЦК, вслед за чем потребовал проголосовать за их исключение из ЦК.

О том, как "разъяснялось" на местах это решение июньского пленума, рассказывалось в выступлении старой большевички Д. А. Лазуркиной на XXII съезде КПСС. Она вспоминала, как Жданов "собрал нас, руководящих работников (ленинградского) обкома, и сообщил, что в наших рядах раскрыли двух врагов - бывшего второго секретаря обкома Чудова и председателя Исполкома Ленсовета Кодацкого... Мы ничего не могли сказать. Казалось, что примерз язык. Но когда окончилось это совещание и когда Жданов уходил из зала, я сказала ему: "Товарищ Жданов, я Чудова не знаю, он недавно в нашей ленинградской организации. Но за Кодацкого я ручаюсь. Он честный член партии. Он боролся со всеми оппозициями. Это невероятно! Надо это проверить". Жданов посмотрел на меня жестокими глазами и сказал: "Лазуркина, прекратите этот разговор, иначе вам плохо будет"[381].

Всего на июньском пленуме был исключён 31 человек - намного больше, чем за все предшествующие годы, начиная с 1927-го, когда эта мера была применена впервые (к Троцкому и Зиновьеву).

После пленума, предоставившего чрезвычайные полномочия наркомвнуделу, у Сталина-Ежова оказались полностью развязаны руки для дальнейших преступлений. Составной частью чрезвычайных полномочий стало постановление Политбюро, официально разрешившее применение к арестованным пыток.

О существовании этого позорного документа известно из шифрованной телеграммы, направленной Сталиным 10 января 1939 года секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов, а также руководителям наркоматов и управлений внутренних дел. Эта телеграмма представляла ответ на запросы местных партаппаратчиков, пришедших на свои посты лишь недавно и в ряде случаев по своей наивности протестовавших против применения работниками НКВД "метода физического воздействия". Сталин разъяснил, что применение этого "метода" "в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения Пленума ЦК ВКП(б)"[382].

Самого документа, содержавшего это "разрешение", до сих пор не обнаружено, хотя соответствующая телеграмма, по словам Молотова, была разослана всем членам ЦК и всем обкомам. Можно полагать, что Сталин позаботился о том, чтобы замести следы этой акции. По-видимому, соответствующая директива была разослана на места с распоряжением вернуть её в ЦК для уничтожения. О том, что такая практика получила в те годы широкое распространение, говорит тот факт, что подлинника телеграммы Сталина от 10 января 1939 года в архивах ЦК также не удалось обнаружить, а её копия была найдена только в одном обкоме партии (Дагестанском)[383].

О том, что директива о применении пыток была оформлена специальным постановлением Политбюро, свидетельствуют признания на июньском пленуме ЦК 1957 года припёртых к стене Молотова и Кагановича. После того, как Хрущёв задал Молотову вопросы: "На каком основании было принято решение о том, чтобы арестованных истязать и вымогать у них показания?... Кто подписал этот документ о допросах и избиениях?", - произошёл следующий обмен репликами:

Молотов. Применять физические меры было общее решение Политбюро. Все подписывали.

Голос. Не было такого решения.

Молотов. Было такое решение.

Голос. Покажите.

Молотов. Оно было секретное. У меня его нет.

Хрущёв. Расскажи, как было подписано. Повтори.

Каганович. Все члены Политбюро подписались за... В отношении шпионов применять крайние меры физического воздействия...

Хрущёв. Хочу дать одну справку. Каганович и Молотов, очевидно, не откажутся повторить, что у нас был такой разговор. Накануне XX съезда или после съезда, по-моему, Каганович сказал, что есть документ, где все (члены Политбюро - В. Р.) расписались о том, чтобы бить арестованных. Каганович предложил этот документ изъять и уничтожить. Дали задание Малину (в то время - заведующему общим отделом ЦК, ведавшим партийными архивами - В. Р.) найти этот документ, но его не нашли, он уже был уничтожен... Ты тогда даже рассказывал, в какой обстановке писали это решение и кто подписывал.

Каганович. Да, я рассказал. Сидели все тут же, на заседании, документ был составлен от руки и подписан всеми (членами Политбюро - В. Р.)...

Хрущёв. Кто написал этот документ?

Каганович. Написан он был рукой Сталина[384].

Официальное разрешение на применение пыток открыло дорогу ещё большему разгулу террора, приведшего к фактической ликвидации прежней большевистской партии и значительной части кадров международного коммунистического движения. Об основных событиях великой чистки, последовавших за июньским пленумом, я предполагаю рассказать в своей будущей книге "Партия расстрелянных".

--------------------------------------------------------------------------------

[1]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-16.

[2]-Там-же.-С.-12.

[3]-Правда.-1937.-2-февраля,-21,-22,-29,-31-марта.

[4]-Правда.-1937.-21-июля.

[5]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-198.

[6]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-58?59.-С.-2.

[7]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-12.

[8]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-195?196.

[9]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-15.

[10]-Хубе-П.-Смерть-в-Лозанне.-?-Новое-время.-1991.-№-21.-С.-36.

[11]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-58?59.-С.-23.

[12]-Scope-of-Soviet-Activity-in-United-States.-Hearing...-1956-March-2.-P.-140?141.

[13]-Каган-Ю.-М.-Марина-Цветаева-в-Москве.-Путь-к-гибели.-М.,-1992.-С.-194.

[14]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-18?19.

[15]-Последние-новости.-1937.-24-октября.

[16]-Лосская-В.-Марина-Цветаева-в-жизни-(Неизданные-воспоминания-современников).-М.,-1992.-С.-190.

[17]-Архив-Троцкого.-№-4921.

[18]-Иностранная-литература.-1989.-№-12.-С.-240?241.

[19]-Лосская-В.-Марина-Цветаева-в-жизни.-С.-313.

[20]-Столица.-1992.-№-39.-С.-59?60.

[21]-Столица.-1992.-№-38.-С.-56;-Новое-время.-1993.-№-4.-С.-49.

[22]-Столица.-1992.-№-39.-С.-59.

[23]-Новое-время.-1991.-№-21.-С.-36,-38.

[24]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-266.

[25]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-58?59.-С.-22.

[26]-Цит.-по-кн.:-Волкогонов-Д.-Л.-Троцкий.-Кн.-2.-С.-295?297.

[27]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-129?130.

[28]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-13.

[29]-Копелев-Л.-И-сотворил-себе-кумира.-Анн-Арбор-(США),-С.-148.

[30]-Хэмингуэй-Э.-Собр.-соч.-в-6-томах.-Т.-IV.-М.,-1993.-С.-40.

[31]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-129?131.

[32]-Там-же.-С.-137.

[33]-Testimony-of-Alexander-Orlov.-Hearing...-1956.-14.-15-February.-Washington.-P.-3429?3431.

[34]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-132?133.

[35]-Архив-Троцкого.-№-5020.

[36]-Хемингуэй-Э.-Собр.-соч.-Т.-IV.-С.-188?189.

[37]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-150.

[38]-Правда.-1936.-16-октября.

[39]-Правда.-1936.-24-октября.

[40]-Правда.-1936.-30-октября.

[41]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-129,-145.

[42]-Там-же.-С.-145.

[43]-Хемингуэй-Э.-Собр.-соч.-Т.-IV.-С.-187.

[44]-Источник.-1994.-№-3.-С.-83.

[45]-Там-же.

[46]-Орлов-А.-Тайная-история-сталинских-преступлений.-С.-11.

[47]-Там-же.-С.-13.

[48]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-131.

[49]-Хэмингуэй-Э.-Соч.-Т.-IV.-С.-326.

[50]-Там-же.-С.-331.

[51]-Кольцов-М.-Подлые-маневры-испанских-троцкистов.-?-Правда.-1936.-14-декабря;-Он-же.-Гнусные-маневры-троцкистов-в-Каталонии.-Правда.-1936.-17-декабря.

[52]-Кольцов-М.-Агентура-троцкистов-в-Испании.-?-Правда.-1937.-22-января.

[53]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-Paris-1976.-С.-76?77.

[54]-Там-же.-С.-85.

[55]-Там-же.-С.-82.

[56]-Эренбург-Э.-Собр.-соч.-Т.-9.-С.-101.

[57]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-65?66.

[58]-Там-же.-С.-67.

[59]-Там-же.-С.-76.

[60]-Там-же.-С.-72?73.

[61]-Там-же.-С.-88.

[62]-Там-же.-С.-73?74.

[63]-Там-же.-С.-69,-80.

[64]-В-духе-сталинистской-традиции,-объявлявшей-всех-инакомыслящих-революционеров-"троцкистами",-советская-историография-на-протяжении-многих-лет-причисляла-ПОУМ-и-Нина-к-"троцкистам".-Этой-традиции-следовал-и-Эренбург,-аккуратно-выполнявший-все-поручения-сталинистов-в-Испании-и-хорошо-знавший-о-действительной-расстановке-там-политических-сил,-а-спустя-тридцать-лет-в-своих-воспоминаниях-по-прежнему-называвший-ПОУМ-троцкистской-партией.

[65]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-14?15.

[66]-Там-же.-С.-10,-14.

[67]-Там-же.-С.-10.

[68]-Там-же.-С.-12.

[69]-Там-же.-С.-15.

[70]-Труд.-1994.-22-февраля.

[71]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-16.

[72]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-71?72.

[73]-Там-же.-С.-185.

[74]-Там-же.-С.-86?87.

[75]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-12,-15.

[76]-Синклер-Э.-No-pasaran!-Роман?газета.-1937.-№-8.-С.-57?58.

[77]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-141?142.

[78]-Jesus-Hernandes.-Yo-fui-un-ministro-de-Stalin.-Mexico.-1953.

[79]-Правда.-1937.-8-февраля.

[80]-Правда.-1937.-28,-29-марта.

[81]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-18.

[82]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-153.

[83]-Там-же.-С.-153?154.

[84]-Там-же.-С.-149.

[85]-Там-же.-С.-154?155.

[86]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-182?183.

[87]-Кольцов-М.-Испания-в-огне.-Т.-2.-М.,-1987.-С.-155;-см.-также-Кольцов-М.-Фашистско-шпионская-работа-испанских-троцкистов.-?-Правда.-1937.-19-июня.

[88]-Известия.-1992.-26-ноября.

[89]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-210.

[90]-Costello-J.-&-Tsarev-О.-Deadly-Illusions.-New-York.-1993.-P.-291?292.

[91]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-211?213.

[92]-Тамарин-Е.-Троцкистские-наемники-Франко-и-интервентов.-?-Правда.-1937.-7-июня;-Фашистско-шпионская-работа-испанских-троцкистов.-?-Правда.-1937.-19-июня;-Аресты-троцкистских-бандитов-в-Испании.-?-Правда.-1937.-17-июля;-Кольцов-М.-Троцкистские-шпионы-в-Испании.---Правда.-1937.-25-августа.

[93]-Аресты-фашистско-троцкистских-агентов-в-Валенсии.-?-Правда.-1937.-8-июля.

[94]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-58?59.-С.-2.

[95]-Известия.-1936.-24-августа.

[96]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-58?59.-С.-2.

[97]-Хемингуэй-Э.-Соч.-Т.-IV.-С.-196.

[98]-Там-же.-С.-198.

[99]-Правда.-1937.-8-июля.

[100]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-211?212.

[101]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-158.

[102]-Хемингуэй-Э.-Соч.-Т.-IV.-С.-188.

[103]-Там-же.-С.-184?185.

[104]-Там-же.-С.-190.

[105]-Там-же.-С.-282.

[106]-Там-же.-С.-189?190.

[107]-Оруэлл-Д.-Памяти-Каталонии.-С.-216?217.

[108]-Иностранная-литература.-1988.-№-4.-С.-176.

[109]-Треппер-Л.-Большая-игра.-С.-59?60.

[110]-Троцкий-Л.-Д.-Дневники-и-письма.-С.-160.

[111]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-186.

[112]-Огонек.-1988.-№-27.-С.-5.

[113]-Даугава.-1988.-№-12.-С.-8?11.

[114]-Солженицын-А.-И.-Собр.-соч.-Т.-5.-М.,-1991.-С.-204.

[115]-Шаламов-В.-Воскрешение-лиственницы.-Париж,-1985.-С.-13.

[116]-Шаламов-В.-Перчатка-или-КР?2.-М.,-1990.-С.-37.

[117]-Там-же.-С.-9;-Воскрешение-лиственницы.-С.-14.

[118]-Там-же.-С.-37.

[119]-Там-же.-С.-48.

[120]-Там-же.-С.-104?105,-109.

[121]-Шаламовский-сборник.-Вып.-I.-Вологда,-1994.-С.-62.

[122]-Там-же.-С.-45?46.

[123]-Шаламов-В.-Колымские-рассказы.-Кн.-1.-С.-532.

[124]-Там-же.-С.-265?269.

[125]-Даугава.-1989.-№-10.-С.-89?90.

[126]-Новый-мир.-1990.-№-3.-С.-105?107.

[127]-Минувшее.-Исторический-альманах.-Т.-2.-М.,-1990.-С.-347?353.

[128]-«Хотелось-бы-всех-поимённо-назвать...»-М.,-1993.-С.-109?112.

[129]-Там-же.-С.-115.

[130]-Там-же.-С.-118.

[131]-Гаген?Торн-Н.-И.-Memoria.-М.,-1994.-С.-206?207.

[132]-«Хотелось-бы-всех-поимённо-назвать...»-М.,-1993.-С.-122.

[133]-Иоффе-Н.-А.-Время-назад.-М.,-1992.-С.-111.

[134]-Аслан-в-ряде-восточных-языков-означает-лев.

[135]-Гаген?Торн-Н.-И.-Memoria.-С.-73?76.

[136]-Шаламовский-сборник.-Вып.-1.-С.-57.

[137]-Краеведческие-записки.-Вып.-XVIII.-Магадан,-1992.-С.-32?35.

[138]-«Хотелось-бы-всех-поименно-назвать...»-С.-126?127.

[139]-Краеведческие-записки.-Вып.-XVIII.-С.-34?35.

[140]-Шаламов-В.-Перчатка-или-КР?2.-М.,-1990.-С.-207?208.

[141]-«Хотелось-бы-всех-поименно-назвать...»-С.-145?147.

[142]-Гаген?Торн-Н.-И.-Memoria.-С.-91?92.

[143]-Hoover-Institution-Archives.-Collection-of-Nicolaevsky.-Box-279.-Folder-10.-P.-34?49.

[144]-Доднесь-тяготеет.-С.-46?47.

[145]-Хлевнюк-О.-В.-1937?й.-Сталин,-НКВД-и-советское-общество.-М.,-1992.-С.-64.

[146]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-II.-С.-267.

[147]-Коммунист.-1990.-№-1.-С.-81.

[148]-Хлевнюк-О.-В.-1937?й.-С.-144?145.

[149]-Неизвестная-Россия.-XX-век.-Т.-II.-М.,-1992.-С.-278?280.

[150]-Хлевнюк-О.-В.-1937?й.-С.-146.

[151]-Трифонов-Ю.-В.-Собр.-соч.-Т.-4.-М.,-1987.-С.-24.

[152]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-II.-С.-267?268.

[153]-Доднесь-тяготеет.-С.-537.

[154]-Вопросы-истории.-1990.-№-5.-С.-53.-

[155]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-9.

[156]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-54?55.-С.-33.

[157]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-1.

[158]-Там-же.-С.-2,-6.

[159]-Там-же.-С.-2,-7.

[160]-Треппер-Л.-Большая-игра.-С.-67.

[161]-Раскольников-Ф.-Ф.-О-времени-и-о-себе.-С.-531.

[162]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-235?236.

[163]-Вопросы-истории.-1994.-№-8.-С.-5.

[164]-Вопросы-истории-КПСС.-1991.-№-6.-С.-20.

[165]-Вопросы-истории.-1994.-№-8.-С.-12.

[166]-Там-же.-С.-13.

[167]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-236.

[168]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-П.-С.-277?278.

[169]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-71.

[170]-Норд-Л.-Маршал-М.-Н.-Тухачевский.-Париж.-1976.-С.-116?117.

[171]-РЦХИДНИ.-Ф.-85.-оп.-27.-д.-65.-л.-1.

[172]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-78?79.

[173]-Там-же.-С.-79?80.

[174]-Там-же.-С.-84.

[175]-Там-же.-С.-47.

[176]-Факел-1990.-Историко?революционный-альманах.-М.,-1990.-С.-237?238.

[177]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-236.

[178]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-II.-С.-275.

[179]-Ларина-А.-М.-Незабываемое.-С.-185.

[180]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-76.

[181]-Сталин.-Сборник-статей-к-пятидесятилетию-со-дня-рождения.-М.?Л.,-1930.-С.-9.

[182]-Вопросы-истории.-1989.-№-9.-С.-60.

[183]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-84.

[184]-Источник.-1994.-№-3.-С.-82.

[185]-Гуль-Р.-Красные-маршалы.-М.,-1990.-С.-128.

[186]-Там-же.-С.-172?173.

[187]-Там-же.-С.-203?206.

[188]-Там-же.-С.-169?171.

[189]-Вопросы-истории.-1994.-№-8.-С.-6.

[190]-Командарм-Якир.-М.,-1963.-С.-224?225.

[191]-Парнов-Е.-Заговор-против-маршалов.-1991.-С.-320?322.

[192]-Реабилитация.-С.-283.

[193]-Сталинское-Политбюро-в-30?е-годы.-С.-33.

[194]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина»-С.-229?230.

[195]-Вопросы-истории-КПСС.-1991.-№-6.-С.-18?19.

[196]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-71.д.-50.-л.-1?30.

[197]-Карпов-В.-Маршал-Жуков.-Его-соратники-и-противники-в-годы-войны-и-мира.-М.,-1994.-С.-72.

[198]-Вопросы-истории-КПСС.-1991.-№-6.-С.-28.

[199]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-8;-Вопросы-истории.-1994.-№-8.-С.-5.

[200]-Вопросы-истории.-1994.-№-8.-С.-24?25.

[201]-Карпов-В.-Маршал-Жуков.-С.-59.

[202]-Шелленберг-В.-Мемуары.-М.-1991.-С.-

[203]-Щетинов-Ю.-А.-Старков-Б.-А.-Красный-маршал.-М.,-1990.-С.-283.

[204]-Реабилитация.-С.-303.

[205]-Треппер-Б.-Большая-игра.-С.-68?69.

[206]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-228.

[207]-Там-же.-С.-247.-Последние-новости.-1937.-24-сентября.

[208]-В-конце-80?х-годов-один-советский-журналист-обратился-в-КГБ-с-просьбой-предоставить-материалы-для-написания-статьи-о-"замечательной-советской-разведчице-Плевицкой".-В-связи-с-этим-заместитель-начальника-управления-разведки-в-письме-зампреду-КГБ-указал,-что-"писать-о-Надежде-Плевицкой-по-оперативным-соображениям-нецелесообразно"-(Новое-время.-1991.-№-21.-С.--49-50).

[209]-Бросса-А.-Групповой-портрет-с-дамой.-Иностранная-литература.-1989.-№-12.-С.-243.

[210]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-249.

[211]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-60?61.-С.-19.

[212]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-39.

[213]-Шелленберг-P.-Мемуары.-С.-45.

[214]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-244.

[215]-Цит.-по:-Новая-Россия.-Париж.-1938.-№-57.-С.-13.

[216]-Шелленберг-В.-Мемуары.-С.-45.

[217]-Вопросы-истории.-1991.-№-6.-С.-28?29.

[218]-Кривицкий-В.-«Я-был-агентом-Сталина».-С.-238.

[219]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-32?35.

[220]-Там-же.-С.-35.

[221]-Там-же.-С.-40?41.

[222]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-3.

[223]-В-1938-году-большая-группа-следователей,-участвовавших-в-подготовке-процесса-по-делу-о-"военном-заговоре",-была-арестована.-На-следствии-они-дали-подробные-показания-о-фальсификаторском-характере-этого-дела-и-садистских-приёмах,-применявшихся-к-обвиняемым.

[224]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-35?36.

[225]-Реабилитация.-С.-286.

[226]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-36?37.

[227]-Следственное-дело-В.-М.-Примакова.

[228]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-37?38,-53?54.

[229]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-3.-д.-987.-л.-57.

[230]-Маршал-Тухачевский.-М.,-1965.-С.-128.

[231]-Щетинов-Ю.-А.,-Старков-Б.-А.-Красный-маршал.-С.-290.

[232]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-41?42.

[233]-РЦХИДНИ.-Ф.-17,-оп.-2,-д.-615,-л.-8.

[234]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-45.

[235]-Реабилитация.-С.-309.

[236]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-44.

[237]-Там-же.-С.-35.

[238]-Там-же.-С.-46.

[239]-Правда.-1937.-1-июня.

[240]-РЦХИДНИ.-Ф.-17,-оп.-3,-д.-987,-л.-100?101.

[241]-Реабилитация.-С.-293.

[242]-Источник.-1994.-№-3.-С.-73,-76.

[243]-Там-же.-С.-76?77.

[244]-Там-же.-С.-75.

[245]-Там-же.-С.-78,-80.

[246]-Там-же.-С.-85.

[247]-Там-же.-С.-74.

[248]-Вопросы-истории.-1990.-№-12.-С.-69.

[249]-Военно?исторический-журнал.-1991.-№-8.-С.-44.

[250]-Там-же.-С.-45.

[251]-Там-же.-С.-47,-51.

[252]-Баграмян-И.-Х.-Великого-народа-сыновья.-М.,-1984.-С.-177?178.

[253]-Военно?исторический-журнал.-1991.-№-8.-С.-48,-52;-1991.-№-9.-С.-56,-59,-62.

[254]-Военно?исторический-журнал.-1991.-№-9.-С.-58.

[255]-Реабилитация.-С.-291.

[256]-Чуев-Ф.-Сто-сорок-бесед-с-Молотовым.-С.-412?413.

[257]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-50.

[258]-Исторический-архив.-1993.-№-3.-С.-18;-XXII-съезд-Коммунистической-партии-Советского-Союза.-Т.-II.-М.,-1962.-С.-403.

[259]-Военные-архивы-России.-1991-Вып.-1.-С.-50.

[260]-Там-же.-С.-55.

[261]-Правда.-1937.-11-июня.

[262]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-54.

[263]-Там-же.-С.-65.

[264]-Щетинов-Ю.-А.,-Старков-Б.-А.-Красный-маршал.-С.-295.

[265]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-55?56.

[266]-Там-же.-С.-56.

[267]-Эренбург-И.-Собр.-соч.-Т.-9.-С.-190.

[268]-Правда.-1937.-13-мая.

[269]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-3,-5.

[270]-Там-же.-С.-4.

[271]-Там-же.-С.-6.

[272]-Там-же.-С.-5.

[273]-Троцкий-Л.-Д.-Преступления-Сталина.-С.-6.

[274]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-6.

[275]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С.-68?69.

[276]-Любопытно,-что-Залпетер,-выражавший-своё-явно-отрицательное-отношение-к-Сталину,-всё-же-называл-ленинское-"Завещание"-"троцкистским-документом".-Впрочем,-не-исключено,-что-эти-слова-были-вписаны-в-его-показания-следователями.

[277]-Военные-архивы-России.-1993.-Вып.-1.-С-34?35.

[278]-Неправедный-суд:-Последний-сталинский-расстрел.-(Стенограмма-судебного-заседания-над-членами-Еврейского-антифашистского-комитета).-М.,-1994.-С.-92.

[279]-Там-же.-С.-113,-120.

[280]-Там-же.-С.-125.

[281]-Там-же.-С.-229.

[282]-Там-же.-С.-303.

[283]-Там-же.-С.-194.

[284]-Там-же.-С.-198-199.

[285]-Там-же.-С.-205,-211.

[286]-Там-же.-С.-235.

[287]-Там-же.-С.-361.

[288]-Там-же.-С.-321,-332.

[289]-Там-же.-С.-234.

[290]-Там-же.-С.-345.

[291]-Там-же.-С.-367.

[292]-Там-же.-С.-271-272.

[293]-Там-же.-С.-369.

[294]-Там-же.-С.-166-167.

[295]-Там-же.-С.-343.

[296]-Там-же.-С.-172.

[297]-Там-же.-С.-135.

[298]-Там-же.-С.-179.

[299]-Там-же.-С.-341,-342,-344.

[300]-Там-же.-С.-340-341.

[301]-Там-же.-С.-371-372.

[302]-Там-же.-С.-348.

[303]-Там-же.-С.-373.

[304]-Там-же.-С.-332.

[305]-Там-же.-С.-373-374.

[306]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-6?7.

[307]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-II.-С.-276.

[308]-Бюллетень-оппозиции.-1937.-№-56?57.-С.-5.

[309]-Троцкий-Л.-Д.-Сталин.-Т.-II.-С.-277.

[310]-Слабость-представлений-Черчилля-о-структуре-власти-в-СССР-отразилась,-например,-в-его-суждениях-о-разногласиях,-якобы-существовавших-между-Сталиным-и-остальными-членами-Политбюро-во-время-войны.-В-целом-же-Черчилль-даже-в-этой-книге,-написанной-в-разгар-"холодной-войны",-не-скрывал-своего-восхищения-Сталиным,-которого-он-называл-великим-русским-государственным-деятелем-и-полководцем.

[311]-Черчилль-У.-Вторая-мировая-война.-М.,-1997.-Т.-I.-С.-132?133.

[312]-Пикер-Г.-Застольные-разговоры-Гитлера.-М.,-1993.-С.-446?447.

[313]-Чуев-Ф.-Так-говорил-Каганович.-С.-45.

[314]-Там-же.-С.-100?101.

[315]-Чуев-Ф.-Сто-сорок-бесед-с-Молотовым.-С.-441?442.

[316]-Стаднюк-И.-Исповедь-сталиниста.-М.,-1993.-С.-343.

[317]-Карпов-В.-Маршал-Жуков.-Его-соратники-и-противники-в-годы-войны-и-мира.-С.-69.

[318]-Costello-J.-&-Tsarev-О.-Deadly-Illusions.-P.-308.

[319]-Ibid,-P.-308?310.

[320]-Архив-Троцкого,-№-6137.

[321]-Орлов-А.-Тайная-история-сталинских-преступлений.-С.-232.

[322]-Семенов-Ю.-Ненаписанные-романы.-М.,-1990.-С.-183.

[323]-Там-же.-С.-182.

[324]-Октябрь.-1994.-№-3.-С.-167.

[325]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-34.

[326]-Ibid.

[327]-С-целью-повысить-доверие-к-этому-"источнику"-Орлов-явно-преувеличивал-политическую-роль-Кацнельсона,-утверждая,-что-тот-был-членом-ЦК-ВКП(б)-(каковым-Кацнельсон-никогда-не-являлся)-и-еженедельно-встречался-со-Сталиным.

[328]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-35?36.

[329]-Ibid.-P.-36?37.

[330]-Ibid.-P.-37.

[331]-Примерно-по-такой-схеме-развивались-события-во-время-ареста-Берии-в-1953-году.

[332]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-37?38.

[333]-Ibid.-P.-38.

[334]-Орлов-А.-Тайная-история-сталинских-преступлений.-С.-233.

[335]-Costello-J.-&-Tsarev-О.-Deadly-Illusions.-P.-411.

[336]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-43.

[337]-Ibid.-P.-43,-44.

[338]-В-данном-случае-я-употребляю-это-понятие-в-узком-смысле---как-раскрытие-правды-о-преступлениях-Сталина.

[339]-Источник.-1994.-№-2.-С.-82?83.

[340]-Реабилитация.-С.-48.

[341]-Life.-1956.-Vol.-40.-№-17.-P.-44.

[342]-Ibid.-P.-34.

[343]-Реабилитация.-С.-45.

[344]-Там-же.-С.-32.

[345]-Октябрь.-1994.-№-3.-С.-175.

[346]-Вопросы-истории.-1992.-№-11?12.-С.-10.

[347]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-95.

[348]-Там-же.-Ф.-17.-оп.-3.-д.-985.-пункт-126.

[349]-Там-же.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-103,-105.

[350]-Там-же.-л.-135.

[351]-Там-же.-л.-306.

[352]-Кроме-этого,-двое-членов-ЦК,-избранного-XVII-съездом-(Киров-и-Орджоникидзе)-погибли-насильственной-смертью-и-трое-(Куйбышев,-Менжинский-и-Товстуха)-умерли-до-1937-года.

[353]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-377.

[354]-Сталинское-Политбюро-в-30?е-годы.-С.-55.

[355]-Новое-время.-1994.-№-50.-С.-37.

[356]-Этот-документ,-как-и-многие-другие-документы-Политбюро-и-даже-личная-переписка-его-членов,-свидетельствует-о-том,-что-Сталин-и-"ближайшие-соратники"-изъяснялись-между-собой-условным-шифром,-призванным-создать-впечатление,-что-они-верят-в-сфабрикованные-ими-самими-амальгамы.-В-противном-случае-Сталин,-едва-ли-веривший-в-наличие-контактов-между-Троцким-и-Гитлером,-не-начертал-бы-такую-надпись-на-документе,-предназначенном-только-для-его-ближайшего-окружения.

[357]-Новое-время.-1994.-№-50.-С.-37.

[358]-КПСС-в-резолюциях.-Т.-6.-С.-392.

[359]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-780.-л.-2,-5,-9,-12.

[360]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-779.-л.-18,-22,-37,-45,-47,-68.

[361]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-1?2.

[362]-Там-же.-л.-1.

[363]-Страницы-истории-КПСС.-Факты.-Проблемы.-Уроки.-М.,-1988.-С.-601?602.

[364]-Вопросы-истории.-1992.-№-2?3.-С.-98.

[365]-Берия.-Конец-карьеры.-С.-242?243.

[366]-Вопросы-истории.-1992.-№-2?3.-С.-98.

[367]-Они-не-молчали.-С.-200?202.

[368]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-2.

[369]-Они-не-молчали.-С.-220.

[370]-Доднесь-тяготеет.-С.-265.

[371]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-622.-л.-220.

[372]-Доднесь-тяготеет.-С.-265?266.

[373]-Там-же.-С.-279.

[374]-Треппер-Л.-Большая-игра.-С.-54?55.

[375]-Они-не-молчали.-С.-225.

[376]-Там-же.-С.-224.

[377]-Там-же.-С.-222.

[378]-Страницы-истории-КПСС:-Факты.-Проблемы.-Уроки.-С.-603.

[379]-РЦХИДНИ.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-622.-л.-220.

[380]-Там-же.-Ф.-17.-оп.-2.-д.-614.-л.-93.

[381]-XXII-съезд-Коммунистической-партии-Советского-Союза.-Т.-3.-С.-120?121.

[382]-Реабилитация.-С.-40.

[383]-Исторический-архив.-1993.-№-3.-С.-89.

[384]-Там-же.-С.-86,-88?89.