Вадим Роговин

1937

К оглавлению

Введение Однажды Гегель ненароком И, вероятно, наугад Назвал историка пророком, Предсказывающим назад. Б. Пастернак

После доклада Хрущёва на XX съезде КПСС, всколыхнувшего весь мир, наиболее последовательные сторонники социализма считали, что официальное разоблачение большого террора 1936-1938 годов станет началом длительной работы по осмыслению сущности сталинизма и полному преодолению его во всех социалистических странах и коммунистических партиях. Указывая на огромную сложность этой задачи, Бертольд Брехт писал: "Ликвидация сталинизма может состояться лишь при условии гигантской мобилизации мудрости масс силами партии. Она лежит на прямом пути к коммунизму"

[1].

Аналогичные мысли высказывал немецкий поэт-коммунист Иоганнес Бехер, который отмечал, что трагическое содержание эпохи сталинизма несравнимо с трагедией любой из предшествующих эпох. "Этот трагизм, - писал он, - можно преодолеть лишь тогда, когда его признают таковым, и когда силы, отобранные для его преодоления, будут соответствовать этому трагизму". В этом состоит гарантия того, что "система социализма во всём своём мировом масштабе не остановится в развитии". Бехер справедливо считал, что "полностью этот трагизм может быть передан лишь теми людьми, кто были его частью и пытались с ним бороться, кто пережили всю трагедию изнутри, т. е. теми, которые были социалистами и остались ими навсегда"[2].

Увы, ко времени XX съезда людей, способных эффективно бороться со сталинизмом и сохранивших подлинно коммунистический менталитет, уже почти не осталось в Советском Союзе и в зарубежных коммунистических партиях: подавляющее большинство их было уничтожено в беспощадных чистках. Почти все тогдашние руководители КПСС и других коммунистических партий были так или иначе замараны соучастием в сталинских преступлениях или хотя бы в их идеологическом оправдании и обосновании; их мышление было глубоко разъедено метастазами сталинизма. Это не могло не сказаться и на содержании доклада Хрущёва, который, по сути, был направлен не против сталинизма, а лишь против наиболее чудовищных преступлений Сталина. Концепция этого доклада была выражена в утверждениях, согласно которым Сталин до 1934 года "активно боролся за ленинизм, против извратителей и врагов ленинского учения" и возглавлял "борьбу с теми, кто пытался сбить страну с единственно правильного, ленинского пути, - с троцкистами, зиновьевцами и правыми, буржуазными националистами". Лишь после убийства Кирова, заявлял Хрущёв, Сталин, "всё более злоупотребляя властью, стал расправляться с видными деятелями партии и государства, применять против честных советских людей террористические методы"[3].

Более того, Хрущёв утверждал, что Сталин, развязывая массовый государственный террор, руководствовался защитой "интересов рабочего класса, интересов трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма. Нельзя сказать, что это были действия самодура. Он считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная трагедия!"[4]. Из этих слов следовало, что сталинский террор был трагедией не советского народа и большевистской партии, а трагедией... самого Сталина. Эта мысль была ещё более определённо выражена в постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года "О преодолении культа личности и его последствий", где прямо говорилось, что в применении беззакония и "недостойных методов" "состояла трагедия Сталина"[5].

От этой фальшивой версии, внедрявшейся в сознание советских людей в годы "оттепели", сам Хрущёв отказался лишь в своих мемуарах конца 60?х годов, где он неоднократно возвращался к оценке Сталина. Здесь он прямо называл Сталина убийцей, совершившим "уголовные преступления, которые наказуются в любом государстве, за исключением тех, где не руководствуются никакими законами"[6]. Хрущёв справедливо писал о "довольно дубовой логике" тех, кто считает, что Сталин творил свои злодейства "не в корыстных личных целях, а в качестве заботы о своём народе. Ну и дикость! Заботясь о народе, убивать лучших его сынов"[7]. К этому можно добавить, что суждения о "дикости" и "дубовой логике" Хрущёв вполне мог адресовать и к некоторым своим высказываниям в докладе на XX съезде и в ряде последующих выступлений, "смягчавших" наиболее острые оценки этого доклада.

В главе мемуаров "Мои размышления о Сталине" Хрущёв принципиально по-иному, чем в своих прежних официальных выступлениях, оценивал причины "великой чистки" и "выкорчёвывания" Сталиным носителей оппозиционных настроений в партии и стране. "После уничтожения того передового ядра людей, которое выковалось в царском подполье под руководством Ленина, - писал он, - развернулось далее повальное истребление руководящих партийных, советских, государственных, научных и военных кадров, а также миллионов рядовых людей, чей образ жизни и чьи мысли Сталину не нравились... Некоторые из них, конечно, перестали поддерживать его, когда увидели, куда он нас тащит. Сталин понял, что есть большая группа лиц, настроенных к нему оппозиционно. Оппозиционные настроения - это ещё не значит антисоветские, антимарксистские, антипартийные настроения"[8]. Таким образом, Хрущёв, глубоко продумавший материалы расследований сталинских преступлений, пришёл к двум важным выводам: 1. Внутрипартийные оппозиции отнюдь не представляют некого фатального зла (чему учили советских людей на протяжении нескольких десятилетий); 2. Антисталинские оппозиционные силы в 30?е годы были достаточно многочисленны.

Приблизившись к адекватному пониманию политического смысла великой чистки, Хрущёв объяснял её разрывом Сталина с основами марксистской теории и большевистской политической практики. Он прямо указывал, что террор был развязан Сталиным "с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства... Сталин говорил, что народ - навоз, бесформенная масса, которая идёт за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая всё, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР"[9]. Здесь Хрущёв впервые назвал большой террор трагедией не Сталина, а страны и народа.

О том, как сложно было Хрущёву расставаться со сталинистской мифологией, говорит то обстоятельство, что даже на этих страницах своих мемуаров он повторял некоторые фантомы, содержавшиеся в его докладе на XX съезде. Он по-прежнему называл деятельность Сталина "положительной в том смысле, что он оставался марксистом в основных подходах к истории, был человеком, преданным марксистской идее". Слабо разбиравшийся в марксистской теории, Хрущёв лишь гипотетически решился привести "троцкистский" тезис: "Может быть, Сталин переродился и вообще выступил против идей социализма, а потому и губил его сторонников?" - но лишь с тем, чтобы тут же безапелляционно отвергнуть саму возможность постановки такого вопроса: "Вовсе нет. Сталин оставался в принципе верен идеям социализма"[10]. В итоге Хрущёв никак не мог свести баланс своих оценок, оставаясь в плену чисто психологического, если не клинического объяснения сталинских террористических акций: "Разве это действия настоящего марксиста? Это поступки деспота или больного человека... Подобным действиям не может быть оправдания... С другой стороны, Сталин оставался в принципе (а не в конкретных поступках) марксистом. И, если исключить его болезненную подозрительность, жестокость и вероломство, оценивал ситуацию правильно и трезво"[11]. Так сталинистское прошлое тянуло за собой наиболее активного инициатора и проводника десталинизации. Стоит ли удивляться тому, что после долгих лет запрета брежневско-сусловским руководством самого обращения к теме сталинизма и "перестроечного" хаоса в "разборке" нашего исторического прошлого, именно эти идеи Хрущёва (как и вообще сталинистов) в 90?е годы были взяты в бывших республиках Советского Союза на вооружение многими партиями и группировками, именующими себя "коммунистическими".

Версия о мнительности Сталина, "переходящей в манию преследования", как главной причине великой чистки, утвердилась в исторических работах второй половины 50?х - первой половины 60?х годов[12].

Объяснение "ежовщины" личными патологическими качествами Сталина было характерно даже для некоторых проницательных знатоков советской истории из среды западных советологов и деятелей первой русской эмиграции. Эта версия подробно обсуждалась в переписке между бывшими меньшевиками Н. Валентиновым и Б. Николаевским. Их эпистолярная дискуссия на данную тему развернулась в 1954-1956 годах, когда стало очевидным, что государственный террор, массовые расправы по вымышленным обвинениям отнюдь не являются необходимым и неотъемлемым атрибутом "коммунистической системы". Буквально в ближайшие дни после смерти Сталина его преемники остановили новую волну террора, угрожавшую превзойти своими масштабами даже террор 30?х годов. Ещё спустя месяц было объявлено о фальсификаторском характере "дела врачей" - одного из последних сталинских злодеяний. Затем обнаружилось, что преемники Сталина приступили к освобождению и реабилитации невинно осуждённых в предшествующие годы и десятилетия.

В этих условиях Валентинов стремился убедить Николаевского в том, что "ежовщина" была всецело продуктом сталинской паранойи, т. е. хронического психического заболевания, выражающегося в следовании навязчивым маниакальным идеям. В поддержку этой версии Валентинов ссылался на свидетельство, якобы исходящее от члена ЦК ВКП(б) В. И. Межлаука, который будто бы передал за границу через своего брата, прибывшего в 1937 году на Парижскую всемирную выставку, сообщение о болезни (паранойе) Сталина, "с массой разных важных подробностей"[13].

Отвечая Валентинову, Николаевский соглашался с тем, что в последние годы жизни Сталин "потерял чувство меры и из "гениального дозировщика", каким его считал Бухарин, превратился в человека, потерявшего понимание действительности". Николаевский возражал лишь против попыток "эти линии притянуть в прошлое для объяснения "ежовщины", которая была преступным, но точно рассчитанным и верно (с его точки зрения) дозированным актом уничтожения его противников, которые иначе бы устранили его самого"[14].

Для обоснования версии о сопротивлении сталинизму в большевистской среде Николаевский ссылался либо на малосущественные факты (назначение в 1934 году Бухарина редактором "Известий" и пропаганда последним курса на "пролетарский гуманизм"), либо на сведения явно апокрифического характера ("начиная с 1932 г., Сталин не имел большинства в Политбюро и на Пленуме ЦК"). Однако сама мысль Николаевского о том, что "вся "ежовщина" была дьявольски точно рассчитанной игрой, злодейством, а не сумасшествием"[15], представляется глубоко справедливой. В развитие этой мысли Николаевский отмечал: "Людям типа Межлаука казалось, что чистка совершенно бессмысленна и что Сталин сошёл с ума. В действительности Сталин не был сумасшедшим и вёл совершенно определённую линию. К выводу о необходимости уничтожить слой старых большевиков Сталин пришёл не позднее лета 1934 г., и тогда же начал эту операцию готовить"[16].

Николаевский писал, что согласился бы признать Сталина параноиком, если бы тот действовал в противоречии со своими интересами. На первый взгляд, такое противоречие действительно имело место. В преддверии неумолимо надвигавшейся войны Сталин уничтожил не только подавляющее большинство партийных и государственных руководителей, тысячи руководителей предприятий, инженеров и учёных, работавших на оборону, но и почти весь высший командный состав армии, необходимый для защиты страны от иноземного нашествия. Однако более глубокий анализ показывает, что великая чистка всецело отвечала задаче сохранения неограниченного господства Сталина над партией, страной и международным коммунистическим движением. Как справедливо отмечал Николаевский, Сталин вёл "политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться. Его действия были определены этой политикой. Он террор вёл не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии... Он убил миллионы и, в частности, истребил весь слой старых большевиков, так как понял, что этот слой против его "коммунизма"... ЦК XVII съезда и членов этого съезда Сталин уничтожил не потому, что был сумасшедшим, а потому что догадывался о замыслах противников... Ненормальным его теперь хочет объявить Хрущёв, которому выгоднее всё свалить на сумасшествие одного человека, чем признать своё соучастие в преступных деяниях банды"[17].

В рассуждениях Николаевского особый интерес представляют соображения о различиях в психическом состоянии Сталина конца 30?х и начала 50?х годов. О мании преследования и других патологических проявлениях Сталина в последние годы его жизни писали и говорили не только Хрущёв, но и самые близкие к Сталину люди, отнюдь не склонные к его дискредитации. Молотов со всей определённостью заявлял писателю Ф. Чуеву, что "в последний период у него (Сталина) была мания преследования"[18]. "Он не радовался своей жатве, - писала С. Аллилуева. - Он был душевно опустошён, забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования - крепкие нервы в конце концов расшатались"[19].

В отличие от этого, в 1937 году Сталин держал весь грандиозный механизм осуществления государственного террора под своим неослабным и эффективным контролем. Ни на минуту не утрачивая и не ослабляя этот контроль, он проявлял в своих действиях не параноидальное беспокойство и тревогу, а, напротив, удивительное, сверхчеловеческое самообладание и точнейший расчёт. "В тридцатых годах он операцию "ежовщины" провёл очень точно (со своей точки зрения), так как всё подготовил и захватил противников врасплох, они его не понимали, - справедливо писал Николаевский. - Даже многие из сторонников не понимали"[20].

Загадка большого террора вызывала жгучий интерес и у многих выдающихся людей, стоявших далеко от политики. В романе "Доктор Живаго" устами своего героя Борис Пастернак высказывал следующую мысль: "Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале"[21].

Эти суждения обнаруживают неожиданное, на первый взгляд, совпадение с взглядами Троцкого, который не раз указывал на связь большого террора с массовым недовольством, возникшим в стране в результате насильственной коллективизации, и на прикрытие варварской чистки либеральным декорумом "самой демократической в мире сталинской конституции", которая несла исключительно пропагандистские и маскировочные функции.

Объяснение Пастернаком трагедии "ежовщины" обнаруживает несомненную близость и к прогностическим суждениям Ленина, высказанным в 1921 году. Говоря об альтернативах, стоявших тогда перед Советской Россией, Ленин видел два исхода из накопившихся к тому времени противоречий: "10-20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа в всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут), иначе 20-40 лет мучений белогвардейского террора. Aut-Aut. Tertium non datur (Или-или. Третьего не дано)"[22].

Не сумев обеспечить правильных отношений с крестьянством и обратившись в поисках выхода к насильственной коллективизации, сталинская клика вызвала к жизни острейший хозяйственно-политический кризис 1928-1933 годов. Вместо силы передового примера первой в мире страны, вставшей на путь социализма, примера, который Ленин считал одним из главных условий подъёма мировой революции, Советский Союз продемонстрировал негативный пример в экономической, социальной, политической и духовной сферах - резкое падение сельскохозяйственного производства и выпуска потребительских товаров, рост нищеты и неравенства, утверждение тоталитарного режима и удушение инакомыслия, критики и идейного поиска. Все эти факторы, наряду с ошибочной политикой сталинизированного Коминтерна, обусловили торможение социалистических революций в других странах - как раз в тот исторический период, когда в результате всеобъемлющего мирового кризиса капиталистической системы возникли наиболее благоприятные за всю историю условия для подъёма революционного рабочего движения.

Белогвардейский по своему существу террор уложился примерно в указанные Лениным хронологические рамки - 25 лет (1928-1953 годы). Однако этот террор, уничтоживший намного больше коммунистов, чем это сделали даже фашистские режимы в Германии и Италии, реализовался в специфической и не предвиденной марксистами политической форме: он осуществлялся изнутри большевистской партии, её именем и руками её руководителей.

По мере очищения партии от действительно оппозиционных элементов остриё этого террора направлялось на ту часть бюрократии, которая помогла Сталину подняться к вершинам власти. Социальный смысл этой стадии великой чистки Троцкий усматривал в том, что "правящий слой извергает из себя всех тех, которые напоминают ему о революционном прошлом, о принципах социализма, о свободе, равенстве, братстве, о неразрешенных задачах мировой революции... В этом смысле чистка повышает однородность правящего слоя и как бы укрепляет позицию Сталина"[23]. Зверское очищение правящего слоя от инородных элементов, т. е. тех людей, в сознании которых сохранилась верность традициям большевизма, имело своим следствием всё больший разрыв между бюрократией и массами, всё большее понижение интеллектуального и нравственного уровня партийных работников, военачальников, учёных и т. д. "Все передовые и творческие элементы, которые действительно преданы интересам хозяйства, народного просвещения или народной обороны, неизменно попадают в противоречие с правящей олигархией, - констатировал Троцкий. - Так было в своё время при царизме; так происходит, но несравненно более быстрым темпом, сейчас при режиме Сталина. Хозяйству, культуре, армии нужны инициаторы, строители, творцы, Кремлю нужны верные исполнители, надёжные и беспощадные агенты. Эти человеческие типы - агента и творца - непримиримо враждебны друг другу"[24].

Такая смена социальных типов в ходе великой чистки 1936-1938 годов отмечалась даже антикоммунистическими авторами, имевшими возможность наблюдать последствия сталинской "кадровой революции". Так, бывший советский аппаратчик М. Восленский, перебежавший на Запад и ставший там специалистом по вопросам советской элиты, подчёркивал, что в процессе великой чистки "с неизбежностью отбрасывались и в жестокой борьбе погибали те, кто ещё верил в правоту марксизма и в построение коммунистического общества, а в правящем слое общества коммунисты по убеждению сменились коммунистами по названию". Аппаратчикам набора 1937 и последующих годов "вопрос о правоте марксизма... был вообще неинтересен, а уверенность в такой правоте они заменили марксистской фразеологией и цитатами. В действительности, несмотря на громогласное повторение, что коммунизм - светлое будущее всего человечества, вскарабкавшиеся на высокие посты ставленники Сталина меньше всего хотели бы создания общества, где не на словах, а на деле все работали бы по способностям и получали по потребностям"[25].

В следующем поколении эта социальная среда закономерно выдвинула и выпестовала таких лиц, которые в подходящий момент превратились в открытых ренегатов коммунизма - Горбачева, Ельцина, Яковлева, равно как и большинство президентов новых государств, образовавшихся на развалинах Советского Союза.

Политический смысл и политические результаты великой чистки уже в конце 30?х годов были адекватно оценены наиболее серьёзными западными аналитиками. В докладе английского Королевского института внешних сношений, опубликованном в марте 1939 года, говорилось: "Внутреннее развитие России направляется к образованию "буржуазии" директоров и чиновников, которые обладают достаточными привилегиями, чтобы быть в высшей степени довольными статус кво... В различных чистках можно усмотреть приём, при помощи которого искореняются все те, которые желают изменить нынешнее положение дел. Такое истолкование придаёт вес тому взгляду, что революционный период в России закончился и что отныне правители будут стремиться лишь сохранить те выгоды, которые революция доставила им"[26]. Эти слова во многом объясняют причины живучести, сталинистского и постсталинистского режимов на протяжении полувека после великой чистки, обескровившей страну, лишившей её гигантского интеллектуального потенциала, накопленного за долгие годы.

В свете всего сказанного легко определить истинную цену идеологических манипуляций нынешних "демократов", которые именуют большевиками и ленинцами всех, кто когда-либо занимал руководящие посты в правящей партии СССР, - вплоть до Брежнева, Черненко и Горбачева. Индульгенция выдаётся лишь таким партократам, которые сожгли всё, чему поклонялись в прошлом, и стали поклоняться тому, что сжигали, т. е. зоологическому антикоммунизму.

В Советском Союзе тема большого террора вплоть до конца 80?х годов была запретной для сколько-нибудь объективных исследований. Отсутствие марксистских работ по этой проблематике, как и по проблеме сталинизма вообще, в конечном счете привело к реализации прогноза, высказанного И. Бехером в 50?х годах: неспособность дать марксистское объяснение этих острейших проблем новейшей истории породит попытки использовать разоблачение Сталина для того, чтобы "нанести удар новому общественному строю и даже ликвидировать его понемногу, по частям"[27]. Так, собственно, и произошло в конце 80?х - начале 90?х годов, когда эти попытки увенчались полным успехом.

Пока в советской официальной науке указанные темы табуировались, они усиленно разрабатывались - на свой лад - западными советологами и российскими диссидентами. У любого из этих авторов несложно обнаружить множество фактических ошибок, неточностей, прямых передержек и искажений фактов. Это объясняется в основном двумя причинами. Первая - ограниченность исторических источников, которыми располагали эти авторы. Так, фундаментальное исследование Р. Конквеста "Большой террор" построено в основном на анализе советских газет и иных официальных публикаций, к которым добавлены ссылки на мемуарные свидетельства некоторых лиц, сумевших вырваться из СССР. Вторая причина состоит в том, что большинство советологов и диссидентов выполняло определённый социальный и политический заказ - использование величайшей исторической трагедии в целях доказательства её фатальной предопределённости "утопической" коммунистической идеей и революционной практикой большевизма. Это побуждало данных исследователей игнорировать те исторические источники, которые противоречат их концептуальным схемам и парадигмам. Никто из антикоммунистов, анализировавших московские процессы 1936-1938 годов, не взял на себя труда обратиться к "показаниям" главного обвиняемого на всех этих процессах, хотя и не находившегося в зале суда. Так, в книге А. Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" начисто отсутствуют ссылки на труды Троцкого. Эта работа, равно как и более объективные труды Р. Медведева, относится к жанру, именуемому на Западе "устной историей", т. е. к исследованиям, основанным почти исключительно на свидетельствах участников описываемых событий. При этом Солженицын, используя то обстоятельство, что воспоминания узников сталинских лагерей, переданные ему для ознакомления авторами, не были опубликованы, весьма вольно излагал и интерпретировал их содержание.

Помимо мифов, распространяемых открытыми антикоммунистами, существуют мифы, идущие из лагеря т. н. "национал-патриотов" и сводящиеся к отвержению Октябрьской революции и большевизма при преклонении перед Сталиным и оправдании его террористических акций. Такого рода "мировоззрение", щедро выплеснувшееся на страницы советской печати в годы "перестройки" и ельцинского режима, складывалось в определённых кругах советской интеллигенции с конца 60?х годов. Своего рода идеологическим манифестом данного течения стала опубликованная в 1970 году журналом "Молодая гвардия" статья С. Семанова "О ценностях относительных и вечных". Её автор, ещё не имевший возможности открыто объявить о своей приверженности идеалам "самодержавия, православия и народности" (относимым "национал-патриотами" к "вечным" "истинно русским" ценностям), ограничился противопоставлением "нигилистических" 20?х и "патриотических" 30?х годов.

"Теперь ясно видно, - писал Семанов, - что в деле борьбы с разрушителями и нигилистами перелом произошёл в середине 30?х годов. Сколько бранных слов было обрушено задним числом на эту историческую эпоху!.. Мне кажется, что мы ещё до сих пор не осознали всю значимость гигантских перемен, случившихся в ту пору. Эти перемены оказали самое благотворное влияние на развитие нашей культуры". Без тени стеснения Семанов утверждал, что "именно после принятия нашей Конституции, которая закрепила законодательно огромные социальные сдвиги в стране и обществе, возникло всеобщее равенство советских граждан перед законом. И это было гигантским нашим достижением... Все честные трудящиеся нашей страны отныне и навсегда оказались слитыми в единое и монолитное целое"[28].

В статье Семанова выдвигался и "важнейший ценностный критерий применительно к общественным явлениям, ныне происходящим". Этот критерий, по мнению автора, заключается в том, "способствует ли то или иное явление делу укрепления нашей государственности или нет"[29].

Идеология, основанная на этом "ценностном критерии", в годы "перестройки" и "реформ" была развёрнуто изложена на страницах журналов "Наш современник", "Москва" и "Молодая гвардия", авторы которых стали называть себя "государственниками". В их историко-публицистических статьях органически соединялись ненависть к большевизму и восхищение Сталиным. В своём дальнейшем развитии эта система взглядов органично вылилась в идеологию национальной буржуазии, противопоставившей себя компрадорской буржуазии и её политическим выразителям. Борьба этих двух фракций нарождающейся русской буржуазии в 90?е годы оттеснила на задний план все иные идеологические течения.

Семанов, равно как и перенявшие спустя четверть века от него идеологическую эстафету нынешние деятели "непримиримой оппозиции" правильно уловили точку социального, политического и идеологического перелома в развитии советского общества. Однако оценка этого перелома носила у них весьма специфический характер. По логике статьи Семанова получалось, что первым "счастливым" годом советской истории стал 1937 год, когда возникло "всеобщее равенство советских граждан перед законом", а вместе с этим "равенством" - консолидация всего общества "в единое и монолитное целое". Между тем в это время подобное "равенство" можно было наблюдать только в ГУЛАГе, где, по словам А. Твардовского,

И за одной чертой закона Уже равняла всех судьба: Сын кулака иль сын наркома, Сын командарма иль попа[30].

Если не считать представителей сравнительно малочисленного "государственнического" течения, то вплоть до возникновения диссидентства 70?х годов большинство советских интеллектуалов считало трагедией страны и народа явления, обозначаемые словами "1937 год" или "ежовщина", а никак не Октябрьскую революцию.

Мало для кого в Советском Союзе разоблачения, прозвучавшие на XX съезде КПСС, явились полнейшим откровением. И масштабы, и характер сталинских зверств были известны миллионам советских людей. В годы сталинизма многие из них спасались самообманом, необходимым для выживания, выстраивая в своём сознании цепочку рационализации, т. е. оправдания - если не целиком, то частично - сталинского террора некой политической целесообразностью. В этой связи следует подчеркнуть, что одной из целей (и соответственно - последствий, результатов) "ежовщины" было уничтожение социальной, исторической памяти народа, которая передаётся от поколения к поколению через её живых носителей. Вокруг уничтоженных вождей большевизма образовалась выжженная пустыня, поскольку вслед за ними уничтожались их жёны, дети, ближайшие сотрудники. Страх, вызванный сталинским террором, наложил отпечаток на сознание и поведение нескольких поколений советских людей, отбил у многих из них готовность, стремление и способность к честному идейному поиску. Одновременно продолжали преуспевать палачи и доносчики сталинских времён, построившие своё благополучие и благополучие своих потомков на активном участии в подлогах, исключениях, истязаниях и т. д.

Вместе с тем трудно переоценить сдвиги в массовом сознании, порождённые двумя волнами разоблачений сталинизма: на XX съезде и после него, на XXII съезде и после него. Вторая волна была приостановлена брежневско-сусловским руководством вскоре после свержения Хрущёва. Последние художественные произведения, научные исследования и публицистические статьи, посвящённые теме большого террора, появились в СССР в 1965-1966 годах.

На короткий исторический период, отделявший XXII съезд КПСС от отстранения Хрущёва от власти, падает окончательное оформление т. н. поколения "шестидесятников". Властителями дум этого поколения стал не только Солженицын, но и молодое поколение поэтов, выступавших на знаменитых вечерах в Политехническом музее. В дальнейшем большинство "шестидесятников", пройдя через ряд ступеней идейного перерождения, переориентировалось в сторону антикоммунизма, отрекшись от своих предшествующих произведений как от "грехов молодости". Эта переориентация, не породившая ничего, кроме злобных и вульгарных антибольшевистских наветов, не может, однако, зачеркнуть непреходящее значение их ранних произведений, идейной доминантой которых служило утверждение преданности идеям Октябрьской революции и большевизма. Именно в начале 60?х годов А. Вознесенский создал поэму "Лонжюмо", через весь текст которой проходит противопоставление ленинизма и сталинизма. Б. Окуджава заключил одну из своих лучших песен проникновенными строками:

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся - какое новое сраженье не покачнуло б шар земной, я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной[31].

Даже Солженицын в 60?е годы создал антисталинистские, но отнюдь не антикоммунистические романы "Раковый корпус" и "В круге первом" (правда, вариант второго романа, выпущенный за границей, существенно отличается своей идейной направленностью от варианта, ходившего в Самиздате и представленного для публикации в "Новый мир").

Даже в лучшие годы оттепели мыслящие люди отдавали себе отчёт в неполноте обнародованной и дозволенной правды о преступлениях сталинизма. В 50?е годы автору этой книги приходилось не раз сталкиваться в личных беседах с суждениями о том, что вся правда о большом терроре станет известной не раньше, чем через 100 лет.

Брежневской клике, пришедшей на смену Хрущёву, даже та трактовка большого террора, которая превалировала в годы "оттепели", казалась опасной. Поэтому она попросту наложила табу на обсуждение этой темы и разработку соответствующих сюжетов в художественной и исторической литературе.

Конечно, и в годы застоя очевидцы событий 30?х годов продолжали писать мемуары, а писатели, учёные и публицисты - создавать произведения на эти темы. Рана, нанесённая 1937 годом, была настолько незажившей, а боль от воспоминаний о сталинском терроре - настолько жгучей, что многие выдающиеся литераторы и мемуаристы отдавали годы работе над такими произведениями, писавшимися "в стол", т. е. без всякой надежды увидеть их опубликованными в обозримое время. Вместе с тем в Самиздате уже с конца 60?х годов стали широко циркулировать мемуары и художественные работы, на публикацию которых в СССР был наложен официальный запрет. Вслед за этим началась передача многими советскими авторами своих произведений для публикации за границу.

Возврат к теме сталинских репрессий в официальной советской печати произошёл, начиная с 1986 года. Однако, как и в 50-60?е годы, официальная санкция на обращение к этой теме диктовалась далеко не только стремлением к восстановлению исторической правды и очищению от язв сталинизма. Если обе "хрущевские" волны разоблачений были вызваны во многом соображениями борьбы с т. н. "антипартийной группой" Молотова, Кагановича, Маленкова, то "перестроечная" волна была поначалу вызвана иными конъюнктурными соображениями: стремлением переключить внимание общественного мнения от очевидных неудач щедро разрекламированной "перестройки" к трагическим событиям прошлого, за которые новое поколение руководителей партии не несло ответственности.

Выплеснувшийся под флагом "гласности" поток разоблачений на первых порах был настолько мощным, что в 1987-1989 годах общественное мнение было почти всецело поглощено вопросами отечественной истории времён сталинизма. Этим обстоятельством во многом объясняется резкое повышение в те годы подписки, а следовательно, и тиража массовых газет, литературно-художественных и общественно-политических журналов, неуклонно публиковавших всё новые и новые произведения о сталинских преступлениях.

Однако очень скоро обнаружилось, что темы большого террора и сталинизма использовались многими авторами и печатными органами для того, чтобы скомпрометировать, обесчестить идею социализма. Этот антикоммунистический, антибольшевистский поход был во многом подготовлен деятельностью западных советологов и советских диссидентов 60?80?х годов, пустивших в обращение целый ряд исторических мифов.

Историческая мифология всегда представляла одно из главных идеологических орудий реакционных сил. Но в современную эпоху исторические мифы не могут не рядиться под науку, для своего подкрепления они нуждаются в подыскивании псевдонаучных аргументов. В конце 80?х годов на страницах советской печати получили вторую жизнь мифы, созданные в первые десятилетия Советской власти. Один из них сводился к фактическому повторению сталинской версии 1936 года о голой жажде власти, якобы определявшей борьбу Троцкого и "троцкистов" против сталинизма. Согласно данному мифу, политическая доктрина "троцкизма" не отличалась чем-то существенным от сталинской "генеральной линии", а в случае победы оппозиции во внутрипартийной борьбе она повела бы политику, принципиально не отличающуюся от сталинской.

Другие мифы, ведущие начало от работ идеологов первой русской эмиграции и ренегатов коммунизма 20-30?х годов, направлены на дискредитацию, оплёвывание героического периода русской революции. Для того, чтобы идеологически расчистить дорогу реставрации капитализма в СССР, требовалось разрушить существенный пласт массового сознания, переместить знаки в трактовке таких явлений, окружённых в сознании миллионов советских людей ореолом величия и героизма, как Октябрьская революция и гражданская война. Не случайно, что примерно с 1990 года разоблачительный пафос в критике нашего исторического прошлого был перенесён с эпохи сталинизма на первые годы послеоктябрьской истории. Наиболее ругательным словом в трудах как "демократов", так и "национал-патриотов" стало неожиданно всплывшее полузабытое понятие "большевик", которое правомерно относить лишь к ленинскому поколению партии и её не переродившимся в последующие годы элементам.

В формирование этого мифа немаловажный вклад внёс Солженицын, утверждавший в своей книге "Архипелаг ГУЛАГ", что "ежовщина" была лишь одним из потоков "большевистского террора" и что не менее страшными и однотипными потоками были гражданская война, коллективизация и репрессии послевоенных лет.

Между тем очевидно, что борьба народа с открытым классовым врагом и с действительными вооружёнными заговорами, неизбежными в гражданской войне, когда фронт трудно отделить от тыла, - это совсем иное, нежели борьба правящей бюрократии с крестьянством, составлявшим большинство населения страны (именно в такую борьбу вылились "сплошная коллективизация" и "ликвидация кулачества как класса"). В свою очередь борьба с крестьянами, нередко отвечавшими на насильственную коллективизацию вооружёнными восстаниями (такие восстания не прекращались на всём протяжении 1928-1933 годов), - это совсем иное, нежели истребление безоружных людей, в большинстве своём преданных идее и делу социализма. Что же касается репрессий последних лет войны, то они были обращены не только против невинных людей, но и против тысяч коллаборационистов и участников бандформирований (суровые расправы с пособниками гитлеровцев в то время прошли также во всех странах Западной Европы, освободившихся от фашистской оккупации).

Если бы Октябрьская революция и гражданская война 1918-1920 годов достигли своих целей, жертвы в них представлялись бы любому непредвзятому человеку оправданными - подобно тому, как сегодняшним американцам представляются оправданными жертвы, понесённые в ходе революционных войн XVIII и XIX века. Однако в СССР спустя несколько лет после гражданской войны, приведшей к победе Советской власти, началась новая фактическая гражданская война с крестьянством, порождённая не столько объективными классовыми противоречиями, сколько ошибочной политикой сталинского руководства. Одновременно правящая бюрократия развязала ряд малых гражданских войн против коммунистической оппозиции, переросших в большой террор 1936-1938 годов.

Итак, в истории советского общества мы можем насчитать не одну, а по крайней мере три гражданских войны, принципиально различающиеся по своему характеру и последствиям. Гражданская война 1918-1920 годов вывела страну из состояния распада, анархии и хаоса, всё более разраставшихся после февральской революции (этот факт признавался даже такими недоброжелателями большевиков, как Бердяев и Деникин). Гражданская война 1928-1933 года была войной, существенно ослабившей СССР, хотя и завершившейся "покорением" крестьянства. "Ежовщина" была превентивной гражданской войной против большевиков-ленинцев, боровшихся за сохранение и упрочение завоеваний Октябрьской революции. Эта, последняя гражданская война в СССР (вплоть до "вялотекущей гражданской войны", завершившей "перестройку" и тянущейся по сей день) вызвала больше жертв, чем гражданская война 1918-1920 годов и чем все предшествующие и последующие сталинские репрессии.

Понять сущность больших исторических событий обычно помогают исторические аналогии. Гражданскую войну 1918-1920 годов можно сравнить с гражданскими войнами в других странах, особенно с гражданской войной шестидесятых годов XIX века в США. Троцкий находил так много общего в этих войнах, что даже собирался написать книгу, посвящённую их сопоставлению. Борьба с восставшими крестьянами в годы насильственной коллективизации напоминала борьбу революционных армий Франции с "Вандеей".

Тому же явлению, которое обозначается понятиями "1937 год", "ежовщина", "большой террор", "великая чистка", невозможно найти аналогов в предшествующей истории. Подобные явления наблюдались лишь после второй мировой войны в других странах, именовавшихся социалистическими. К ним относятся, во-первых, инспирировавшиеся из Москвы чистки правящих коммунистических партий, которые не обошли ни одну из стран "народной демократии". Во-вторых, т. н. "культурная революция" в Китае, возникшая уже без какого-либо давления со стороны Советского Союза. "Культурная революция", начавшаяся, как и "ежовщина", спустя почти 20 лет после победы социалистической революции, породила представление о неизбежности прохождения каждой социалистической страны через полосу массового государственного террора.

"Великая чистка" в СССР и "культурная революция" в Китае различались между собой существенными особенностями в формах осуществления террора. В Китае он был представлен в качестве вспышки спонтанного возмущения масс, особенно молодёжи, поведением "облечённых властью и идущих по капиталистическому пути". Издевательства, избиения и другие проявления насилия над жертвами "культурной революции", включая высших руководителей партии и государства, осуществлялись открыто, при большом стечении народа - руками "хунвейбинов", получивших право на вседозволенность и обезумевших от выпавшей на их долю власти над безоружными людьми. Однако хунвейбинов можно сравнить скорее с гитлеровскими штурмовиками, чем со сталинскими инквизиторами, творившими свои кровавые дела в тюремных застенках.

Считая возможным проведение большого террора в форме площадной расправы над "врагами народа", Троцкий указывал, что Сталин предпочёл такому "азиатскому" варианту уничтожение своих жертв при сокрытии от народа как масштабов, так и зверских форм осуществления репрессий. "Сталинской бюрократии, - писал он, - не было бы никакого труда организовать гнев народа. Но она в этом не нуждалась, наоборот, видела в таких хотя бы и заказанных сверху самочинных действиях опасность для порядка. Избиение в тюрьмах, убийства - всё это термидорианцы Кремля могли совершать в строго плановом порядке, через ГПУ и его отряды... Это было возможно благодаря тоталитарному характеру режима, который распоряжался всеми материальными средствами и силами нации"[32].

1937 год определил развитие исторических событий на многие годы и десятилетия вперёд. Этот год мы можем назвать "судьбоносным" (правомерный эпитет, хотя и изрядно опошленный Горбачевым, именовавшим "судьбоносными" свои сумбурные и бессистемные акции периода "перестройки") даже в большей степени, чем Октябрьскую революцию. Если бы Октябрьская революция не произошла[33]*, социалистические революции вспыхнули бы несколько позднее в России или в других, более развитых странах - в силу крайней напряженности противоречий капитализма в 20?х - 40?х годах. При этом революционный процесс развивался бы более успешно, чем это происходило в действительности, поскольку революционные силы не были бы скованы, деморализованы и ослаблены сталинизированными компартиями.

1937 год стал судьбоносным в глубоко трагическом смысле. Он нанёс такие потери коммунистическому движению в СССР и во всём мире, от которых оно не оправилось до сего времени.

Трагедию 1937 года нельзя объяснить расхожим афоризмом "всякая революция пожирает своих детей", отнюдь не обладающим столь глубоким смыслом, какой ему обычно приписывается. Так, буржуазные революции в Америке отнюдь не пожрали своих детей и достигли поставленных их вождями целей. Не пожрала своих детей и Октябрьская революция с сопутствующей ей гражданской войной. Все её организаторы, за исключением погибших от рук врага, пережили эту героическую эпоху. Гибель большевистского поколения, возглавившего народную революцию, наступила лишь спустя 20 лет после её победы.

В этой книге я не буду подробно затрагивать сюжеты, с достаточной полнотой освещённые в других исследованиях: применение физических пыток при следствии, общие условия жизни в сталинских лагерях и т. п. Основное внимание в ней будет сосредоточено на тех аспектах большого террора, которые во многом продолжают оставаться загадкой и по сей день: Как могло оказаться возможным уничтожение в мирное время столь огромного количества людей? Почему правящий слой позволил почти целиком уничтожить себя в пожаре великой чистки? Существовали ли в партии силы, пытавшиеся воспрепятствовать террору?

В соответствии с этими задачами в книге рассматривается период, открытый первым показательным процессом (август 1936 года) и завершившийся июньским пленумом ЦК 1937 года.

Целесообразно предварить конкретное изложение исторического материала сжатым изложением концепции этой книги, правоту которой читатель будет иметь возможность проверить, осмысляя и оценивая приведённые в ней исторические факты.

Октябрьская революция, являвшаяся неотъемлемой частью мировой социалистической революции, была столь мощным историческим событием, что бюрократическая реакция на неё (сталинизм) приняла также грандиозный характер, потребовав небывалого в истории нагромождения лжи и репрессий. В свою очередь поругание сталинизмом принципов и идеалов Октябрьской революции вызвало в СССР и за его пределами могучее героическое сопротивление со стороны политических сил, сохранявших приверженность марксистской теоретической доктрине и верность революционным традициям большевизма. Для подавления этого сопротивления и понадобился террор, не имевший аналогов в истории как по своему масштабу, так и по своему зверству.

Игнорирование этой трагической диалектики истории приводит антикоммунистов к трактовке большого террора как некого иррационального феномена, порождённого "сатанинской" природой большевиков, якобы одержимых жаждой бессмысленного насилия, включающего собственное самоистребление.

Ставшие доступными в последние годы (хотя ещё далеко не в полном объёме) материалы советских архивов, равно как и публикация множества новых мемуарных источников, облегчили решение задачи, поставленной автором этой книги: проследить механизм возникновения и стремительного нарастания большого террора и раскрыть причины, в силу которых эта массовая террористическая акция оказалась возможной и успешной.

Автор отдаёт себе отчёт в том, что данная исследовательская задача решена им далеко не в полной мере. Несмотря на огромный и всевозрастающий поток публикаций архивных материалов, в освещении многих событий 1937 года сохраняются значительные пробелы. Автор не имел доступа к материалам следственных дел, на основе тщательного анализа которых можно разорвать сталинские амальгамы - смешение того, что было в действительности, с тем, что было придумано Сталиным и его инквизиторами. Ввиду недостатка источников некоторые суждения автора представляют исторические гипотезы, которые он надеется более полно обосновать в своих будущих работах. Автор будет благодарен тем читателям, которые помогут ему уточнить, конкретизировать либо опровергнуть эти гипотезы на основе новых материалов и соображений.

I Подготовка к первому показательному процессу Процессами, последовавшими за убийством Кирова, Сталин далеко не достиг своих целей. Непосредственным организатором убийства была объявлена группа из 13 молодых "зиновьевцев", расстрелянная в декабре 1934 года по делу т. н. "ленинградского центра". Зиновьев, Каменев и другие лидеры бывшей ленинградской оппозиции, осуждённые в январе 1935 года по делу "московского центра", были признаны виновными лишь в том, что своими "контрреволюционными" разговорами они "объективно" способствовали разжиганию террористических настроений у своих ленинградских единомышленников.

"Послекировские" процессы 1934-1935 годов не смогли протянуть нити от "зиновьевцев" к "троцкистам" и прежде всего к самому Троцкому. Между тем Сталину нужно было во что бы то ни стало обвинить Троцкого и троцкистов в террористической деятельности. Эта версия была изложена в рукописи Ежова "От фракционности к открытой контрреволюции", где утверждалось: "Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевской организации. Больше того, показаниями отдельных зиновьевцев на следствии об убийстве т. Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп"[34].

"Труд" Ежова, представленный Сталину в мае 1935 года и отредактированный последним, не увидел света. Однако его основные установки были положены в основу указаний органам НКВД. В середине 1935 года Ежов заявил заместителю наркома внутренних дел Агранову, что "по его мнению и мнению ЦК партии, в стране существует не вскрытый центр троцкистов", и "дал санкцию на производство операции по троцкистам в Москве". По словам Агранова, начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов, которому было поручено проведение этой операции, действовал без присущей "органам" оперативности, поскольку считал, что "никакого серьёзного троцкистского подполья в Москве нет"[35].

9 февраля заместитель наркома внутренних дел Прокофьев направил местным органам НКВД директиву, в которой говорилось о "возросшей активности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и наличии подпольных террористических формирований среди них". Директива требовала "ликвидации без остатка всего троцкистско-зиновьевского подполья" и вскрытия "всех организационных связей троцкистов и зиновьевцев"[36].

Получив 23 февраля донесение Прокофьева о новой серии арестов и об изъятии у одного из арестованных архива Троцкого периода 1927 года, Сталин оформил решением Политбюро подключение к следствию Ежова. Как сообщил Ежов на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, "виновником раскрытия дела ("троцкистско-зиновьевского центра" - В. Р.) был по существу т. Сталин, который, получив... материалы, в резолюции написал: "Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову, во-вторых, назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы следствие вела ЧК вместе с Ежовым". "Я эту директиву понимаю так, - добавлял к этому Ежов, - что надо реализовать её во что бы то ни стало, и сколько было у меня сил, я нажимал. Должен здесь сказать, что я встречал не только лойяльные сопротивления (так в тексте - В. Р.), но иногда и прямое противодействие"[37].

Это "противодействие" шло прежде всего от Ягоды, обеспокоенного тем, что усилия Ежова были направлены на "доказательство" наличия троцкистского заговора с начала 30?х годов и, следовательно, "провалов" в работе ягодинского аппарата. Восприняв подключение Ежова к следствию как выражение недоверия Сталина к руководству НКВД, Ягода направил директиву органам госбезопасности об ужесточении репрессий по отношению к "троцкистам". Однако в это время сталинский замысел организации процесса "троцкистско-зиновьевского центра", по-видимому, оставался тайной не только для членов Политбюро, но и для Ягоды.

Первым среди участников будущего процесса был арестован политэмигрант Валентин Ольберг. В отличие от других эмигрантов, выведенных на процесс, он действительно встречался с Седовым и вёл переписку с Троцким. В Гарвардском архиве хранится переписка Троцкого и Седова с Ольбергом, в которой идёт речь о распространении "Бюллетеня оппозиции" в различных странах, включая СССР, и о деятельности немецкой группы левой оппозиции[38]. Однако уже в 1930 году Троцкий отклонил предложение Ольберга приехать в Принкипо для того, чтобы стать его секретарём. Это произошло потому, что берлинские друзья Троцкого хорошо знавшие Ольберга, считали его "если не агентом ГПУ, то кандидатом в агенты"[39].

По свидетельству А. Орлова, Ольберг ещё в конце 20?х годов был завербован ОГПУ и вёл агентурную деятельность среди зарубежных групп левой оппозиции. Затем он был отозван в Советский Союз и в 1935 году направлен в Горьковский пединститут, где "органы" напали на след нелегального кружка по изучению работ Ленина и Троцкого.

В 1935 году парижская комиссия по контррасследованию московских процессов получила показания от матери Ольберга. Из них явствует, что, помимо В. Ольберга, в СССР эмигрировал и его брат Павел, работавший в Горьком инженером. В письмах матери П. Ольберг с энтузиазмом рассказывал о своих впечатлениях об СССР и о получении советского гражданства[40]. 5 января 1936 года (в один день со своим братом) он был арестован, а в октябре того же года расстрелян вместе с большой группой "троцкистов" из Москвы, Горького и других городов (в числе этой группы был зять Троцкого Платон Волков - к моменту ареста рабочий в Омске)[41].

Валентин Ольберг, как говорилось на февральско-мартовском пленуме, "был известен органам НКВД уже в 1931 году". Более того - в распоряжении "органов" находились переданные в том же году зарубежным агентом ГПУ письма Троцкого к Ольбергу[42]. Тот факт, что Ольберг после всего этого не был арестован, может быть объяснён только тем, что ОГПУ рассматривало его как весьма ценного агента и надеялось на его более тесное внедрение в окружение Троцкого.

После первых допросов В. Ольберг направил заявление следователю, в котором писал: "Я, кажется, могу оговорить себя и сделать всё, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклёп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д."[43]. Однако уже спустя месяц Ольберг "признался" в том, что прибыл из-за границы с заданием Троцкого и завербовал в террористическую организацию многих преподавателей и студентов Горьковского пединститута. Все названные им лица были привезены в Москву и 3 октября 1936 года были расстреляны.

На февральско-мартовском пленуме Ежов датировал начало следствия по делу "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" декабрём 1935 года. В начале 1936 года это дело "стало понемножку разворачиваться, затем материалы первые поступили (из НКВД) в ЦК". Однако Молчанов, непосредственно отвечавший за ведение дел троцкистов, считал Ольберга "эмиссаром-одиночкой". Поэтому он собирался провести суд над Ольбергом и на этом завершить данное дело[44].

Несколько позже Ягода и Молчанов сочли, что будет достаточно "связать" Ольберга с И. Н. Смирновым, доставленным в апреле 1936 года из политизолятора во внутреннюю тюрьму ГПУ. По словам Агранова, Молчанов хотел "закончить следствие ещё в апреле 1936 г., доказывая, что вскрытая террористическая группа Шемелева-Ольберга-Сафоновой, связанная с И. Н. Смирновым, и является всесоюзным троцкистским центром и что со вскрытием этого центра действующий троцкистский актив уже ликвидирован. Ягода, а затем и Молчанов утверждали вместе с тем, что лично Троцкий безусловно никакой непосредственной связи с представителями троцкистского центра в СССР не имел"[45].

Узнав о такой позиции Молчанова и Ягоды, Сталин "учуял в этом (деле) что-то неладное и дал указание продолжать его". Во исполнение этого указания Ежов устроил встречу с Аграновым, носившую конспиративный от Ягоды и Молчанова характер ("Я вызвал Агранова к себе на дачу в выходной день под видом того, чтобы погулять"). На этой встрече Ежов передал Агранову "указания т. Сталина на ошибки, допущенные следствием по делу троцкистов, и поручил принять меры к тому, чтобы вскрыть подлинный троцкистский центр, выявить до конца ещё не вскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого во всём этом деле". Ежов назвал Агранову имена "прямых кадровиков Троцкого", прежде всего Дрейцера. "После долгого разговора, довольно конкретного так и порешили - он (Агранов) пошёл в Московскую область (т. е. в УНКВД по Московской области - В. Р.) и вместе с москвичами они взяли Дрейцера и сразу же прорвалось"[46].

Дрейцер был доставлен в мае во внутреннюю тюрьму НКВД из Челябинской области, где он работал заместителем директора завода "Магнезит". Вслед за ним был арестован бывший заведующий секретариатом Зиновьева Пикель. Они были переданы следователю Радзивиловскому, по словам которого, "исключительно тяжёлая работа в течение трёх недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания"[47]. Однако эти показания Ягода считал явной выдумкой. На протоколах допросов Дрейцера, где говорилось о получении последним террористических директив от Троцкого, он писал: "неверно", "чепуха", "ерунда", "не может быть"[48].

Из этих же посылок Ягода исходил в своём сообщении о "троцкистском заговоре" на июньском (1936 год) пленуме ЦК, где он категорически отрицал связь "террористического центра" с Троцким. Выступивший на пленуме Сталин "восполнил" эти "пробелы" доклада Ягоды. Вспоминая об этом выступлении, Ежов на февральско-мартовском пленуме говорил: "Я чувствую, что в аппарате (НКВД) что-то пружинит с Троцким, а т. Сталину яснее ясного было. Из выступления т. Сталина прямо был поставлен вопрос, что тут рука Троцкого, надо ловить его за руку"[49].

19 июня Ягода и Вышинский представили Сталину список из 82 троцкистов, которых они считали возможным привлечь к суду как участников террористической деятельности. Однако Сталин потребовал объединить троцкистов с зиновьевцами и подготовить соответствующий открытый процесс.

После этого было возобновлено завершённое в мае следствие по делу Ольберга, от которого теперь были получены показания о его связях с гестапо. Аналогичные показания были получены от арестованных в июне четырёх других политэмигрантов.

В середине июля в Москву для переследствия были привезены из политизолятора Зиновьев и Каменев. К этому времени Зиновьев, проведший полтора года в тюрьме, находился в состоянии глубокой депрессии и деморализованности. Начиная с весны 1935 года, он неоднократно обращался с письмами к Сталину, в которых, в частности, говорилось: "В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это... Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение, снисхождение". 10 июля 1935 года Зиновьев обратился к руководству НКВД с просьбой перевести его в концлагерь "с возможностью работы и передвижения", поскольку ему казалось, что только там он "хоть некоторое время мог бы протянуть".

О том, насколько Зиновьев не понимал смысла происходящего, свидетельствует его письмо Сталину, посланное 12 июля 1936 года из московской тюрьмы. В нём Зиновьев обращался с "горячей просьбой": издать его книгу воспоминаний, написанную в политизоляторе, и помочь его семье, особенно сыну, которого он называл "талантливым марксистом, с жилкой ученого"[50].

С 1935 года Сталину удалось посеять взаимную неприязнь между Зиновьевым и Каменевым. О стойком недоброжелательном отношении к Зиновьеву, которое возникло у Каменева, свидетельствует его переписка с женой Т. Глебовой, остававшейся на свободе. В письме от 12 ноября 1935 года Глебова, исключённая из партии за "потерю партийной бдительности", упрекала мужа, находившегося в политизоляторе, в том, что она "оказалась обманщицей перед партией", поскольку до процесса "Московского центра" ручалась "своей партийной жизнью и честью" за "безусловную непричастность" Каменева "к какой бы то ни было политической антипартийной связи с зиновьевцами". В это письмо, подлежащее обязательной перлюстрации, Глебова включила косвенный донос на Зиновьева, выражая раскаяние по поводу того, что, "слыша летом 1932 года хныкание Зиновьева и даже его контрреволюционную фразу о неправильности руководства колхозным движением, не поступила по-партийному (т. е. не донесла на Зиновьева - В. Р.),а выразила своё возмущение лишь тебе". В письме Глебовой рассказывалось и о том, что их семилетний сын, случайно найдя игру, подаренную ему Зиновьевым, "буквально затрясся и побледнел: "Я выброшу её, ведь её подарил мне ненавистный человек. А он летом гораздо больше видел их (Зиновьева и его жену - В. Р.), чем нас, и любил их".

В ответном письме Каменев писал, что Зиновьев и его жена - "для меня мертвые люди, как и для Велика, они мне "ненавистны" и, вероятно, с большим основанием"[51].

В ходе переследствия Зиновьев и Каменев были вновь объединены Сталиным и поставлены перед необходимостью принять общее решение. Вначале они решительно отвергали предъявленные им обвинения. Особенно мужественно вёл себя Каменев, который заявил допрашивавшему его начальнику экономического отдела ГУГБ (Главного управления госбезопасности) НКВД Миронову: "Вы наблюдаете сейчас термидор в чистом виде. Французская революция преподала нам хороший урок, но мы не сумели воспользоваться им. Мы не знали, как уберечь нашу революцию от термидора. Именно в этом - наша главная ошибка, за которую история нас осудит". Когда Каменеву было предъявлено показание о конспиративной встрече на его квартире с Рейнгольдом, Каменев заявил: из дневника круглосуточного наружного наблюдения, которое велось за его квартирой, и из допроса сотрудника ОГПУ, который неотлучно находился на ней под видом охранника, легко установить, что Рейнгольд ни разу не посещал его. Наконец, Каменев пригрозил Миронову, что в случае дальнейших провокаций он потребует вызвать на суд Медведя и других бывших руководителей ленинградского УНКВД и сам задаст им вопросы об обстоятельствах убийства Кирова[52].

Понятно, что сообщения о поведении Каменева на следствии должны были вызвать у Сталина приступ жестокой ярости. Как вспоминал Орлов, "даже верхушка НКВД, знавшая коварство и безжалостность Сталина, была поражена той звериной ненавистью, которую он проявил в отношении старых большевиков, Каменева, Зиновьева и Смирнова". Хотя Ягода и его помощники далеко прошли по пути перерождения и имели богатый опыт в преследовании оппозиционеров, "имена Зиновьева, Каменева, Смирнова и в особенности Троцкого по-прежнему обладали для них магической силой"[53]. Они считали, что Сталин не посмеет расстрелять старых большевиков и ограничится тем, чтобы их публично опозорить.

Жена Прокофьева рассказывала в лагере А. М. Лариной, что Сталин заявил Ягоде: "Плохо работаете, Генрих Григорьевич, мне уже достоверно известно, что Киров был убит по заданию Зиновьева и Каменева, а вы до сих пор этого не можете доказать! Пытать их надо, чтобы они, наконец, правду сказали и раскрыли все свои связи". Передавая эти слова Прокофьеву, Ягода разрыдался[54].

Получив сообщение о "запирательстве" Каменева и Зиновьева, Сталин поручил вести их дальнейшие допросы Ежову, который ясно дал понять подследственным, что им предлагается принять участие в судебном подлоге. Его политическую необходимость Ежов объяснил Зиновьеву следующим образом: советская разведка перехватила документы германского генштаба, которые свидетельствуют о намерении Германии и Японии ближайшей весной напасть на Советский Союз. Поэтому больше, чем когда-либо, необходима поддержка международным пролетариатом "отечества всех трудящихся". Этому мешает Троцкий своей "антисоветской пропагандой". Зиновьев должен "помочь партии нанести по Троцкому и его банде сокрушительный удар, чтобы отогнать рабочих от его контрреволюционной организации на пушечный выстрел"[55].

Вслед за этим Ежов объявил Зиновьеву, что от его поведения на суде зависит жизнь тысяч бывших оппозиционеров. Повторив те же аргументы Каменеву, Ежов в качестве дополнительной угрозы заявил последнему о возможности расправы с его старшим сыном, находившимся в тюрьме с марта 1935 года. Он предъявил Каменеву показание Рейнгольда, что тот вместе с сыном Каменева выслеживал машины Сталина и Ворошилова для организации террористических актов. Обещание сохранить жизнь старшему сыну явилось одним из главных мотивов, побудивших Каменева к "признаниям". Тем не менее не только старший сын Каменева, но и его средний сын, шестнадцатилетний Юрий, были расстреляны в 1938-1939 годах.

В воспоминаниях Орлова, подробно описавшего весь ход следствия, его методы и механизмы, не говорится о применении прямых истязаний по отношению к Каменеву и Зиновьеву. Примененные к ним "методы физического воздействия" ограничились тем, что их поместили в камеры, где в жаркие летние дни было включено центральное отопление. Невыносимые жара и духота особенно тяжело переносились Зиновьевым, который испытывал тяжкие страдания от астмы и приступов колик в печени, причём оказываемое ему "лечение" только усугубляло его муки.

Зиновьев первым проявил готовность к сговору со Сталиным. После продолжавшегося целую ночь допроса, проведённого Ежовым и Молчановым, он обратился к ним с просьбой организовать ему встречу наедине с Каменевым. В беседе, которая, разумеется, прослушивалась, Зиновьев убедил Каменева дать требуемые показания на суде, если переданное Ежовым от имени Сталина обещание сохранить им и другим оппозиционерам жизнь будет подтверждено лично Сталиным в присутствии всех членов Политбюро.

Вскоре после этого Зиновьева и Каменева доставили в Кремль, где они были приняты Сталиным и Ворошиловым. Когда Каменев сказал, что им была обещана встреча со всем составом Политбюро, Сталин ответил, что он и Ворошилов являются "комиссией", выделенной Политбюро для переговоров с ними.

Зиновьев напомнил, что перед процессом 1935 года Ежов от имени Сталина заверил их, что этот процесс будет последней жертвой, на которую им придётся пойти "ради партии". Он со слезами пытался убедить Сталина, что новый процесс бросит на Советский Союз и большевистскую партию несмываемое пятно: "Вы хотите изобразить членов ленинского Политбюро и личных друзей Ленина беспринципными бандитами, а партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств (главные подсудимые предстоящего процесса были в глазах мирового общественного мнения олицетворением большевизма - В. Р.)". На это Сталин ответил, что готовящийся процесс направлен не против Зиновьева и Каменева, а против "заклятого врага партии" Троцкого. "Если мы их не расстреляли - продолжал он, говоря о Зиновьеве и Каменеве в третьем лице, - когда они активно боролись против ЦК, то почему же мы их должны расстрелять после того, как они помогут ЦК в его борьбе против Троцкого. Товарищи также забывают, что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать крови старых партийцев, какие бы тяжёлые грехи за ними не числились".

Присутствовавший при переговорах Миронов рассказывал Орлову, что эта тирада, в которой Сталин назвал Зиновьева и Каменева товарищами, была произнесена им с глубоким чувством и прозвучала искренне и убедительно. Даже Миронов, лучше других знавший о лютой ненависти Сталина к Зиновьеву и Каменеву, поверил после этих слов, что Сталин не допустит их расстрела.

Выслушав Сталина, Каменев сказал, что они согласны дать показания на суде при условии, что никто из подсудимых не будет расстрелян, семьи их не будут подвергаться преследованиям и за прошлую оппозиционную деятельность никому не будут выноситься смертные приговоры. Сталин заверил, что всё это "само собой разумеется"[56].

До недавнего времени воспоминания Орлова были единственным свидетельством о встрече "комиссии Политбюро" с Зиновьевым и Каменевым. Лишь в конце 80?х годов данный факт был подтверждён Кагановичем, который в доверительной беседе с писателем Чуевым заявил: "Я знаю, что был приём Зиновьева и Каменева... Сталин и Ворошилов были. Я не был на том приёме. Я знаю, что Зиновьев и Каменев просили пощады. Уже будучи арестованными... Видимо, шёл такой разговор, что должны признать свою вину..."[57].

После этого "приёма" Зиновьева и Каменева перевели в удобные камеры, начали серьёзно лечить, хорошо кормить и разрешили им читать книги, но, разумеется, не газеты, где после сообщения о предстоящем процессе стали публиковаться "требования трудящихся" о вынесении им смертного приговора.

Более сложной задачей оказалось получение признательных показаний от Смирнова и Мрачковского, которые были широко известны в партии своей героической биографией. Мрачковский вырос в семье народовольцев и с юных лет принимал активное участие в революционном движении. И. Н. Смирнов, член партии с её основания, руководил во время гражданской войны армией, разгромившей Колчака.

На протяжении нескольких месяцев Смирнов и Мрачковский упорно отказывались от каких бы то ни было признаний. По словам Вышинского, весь допрос Смирнова от 20 мая состоял из слов: "Я это отрицаю, ещё раз отрицаю, отрицаю"[58].

Мрачковского дважды возили к Сталину, который обещал ему в случае "правильного" поведения на суде направить его руководить промышленностью на Урале[59]*. Оба раза Мрачковский ответил решительным отказом. После этого следователем по его делу был назначен начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий, который вскоре рассказал В. Кривицкому о "своём опыте в качестве инквизитора". По словам Слуцкого, он вёл допрос Мрачковского непрерывно на протяжении 90 часов. Во время допроса каждые два часа раздавался звонок от секретаря Сталина, спрашивавшего, удалось ли "уломать" Мрачковского[60].

Аналогичное свидетельство ("Допросы в течение 90 часов. Замечание Слуцкого о Мрачковском") содержалось в "Записках" Игнатия Райсса (см. гл. XL), опубликованных в "Бюллетене оппозиции". В примечаниях к этой записи редакция Бюллетеня, ссылаясь на её устную расшифровку Райссом, указывала: "Чтобы сломить Мрачковского, ГПУ подвергало его беспрерывным допросам, доходящим до 90 часов подряд! Такой же "метод" применялся к И. Н. Смирнову, оказавшему наибольшее сопротивление"[61].

В начале допроса Мрачковский заявил Слуцкому: "Можете передать Сталину, что я ненавижу его. Он - предатель. Они приводили меня к Молотову, который тоже хотел подкупить меня. Я плюнул ему в лицо". В ходе дальнейшего допроса, превратившегося в политический диалог между следователем и арестованным, Слуцкий предъявил Мрачковскому показания других обвиняемых в качестве доказательства того, насколько "низко они пали, находясь в оппозиции советской системе". Дни и ночи проходили в спорах о политической ситуации в Советском Союзе. В итоге Мрачковский согласился со Слуцким в том, что в стране существует глубокое недовольство, которое, не будучи направляемо изнутри партии, может привести советский строй к гибели; в то же время не существует достаточно сильной партийной группировки, способной изменить сложившийся режим и свергнуть Сталина. "Я довел его до того, что он начал рыдать, - рассказывал Слуцкий Кривицкому, - Я рыдал с ним, когда мы пришли к выводу, что всё потеряно, что единственное, что можно было сделать, это предпринять отчаянное усилие предупредить тщетную борьбу недовольных "признаниями" лидеров оппозиции".

После этого Мрачковский попросил дать ему свидание со Смирновым, его близким другом и соратником по фронтам гражданской войны. Во время этого свидания Мрачковский сказал: "Иван Никитич, дадим им то, чего они хотят. Это надо сделать". После решительного отказа Смирнова пойти на такую сделку Мрачковский "опять стал неподатливым и раздраженным. Он стал вновь называть Сталина предателем. Однако к концу четвёртого дня он подписал полное признание". Свой рассказ о допросе Мрачковского Слуцкий завершил словами: целую неделю после допроса "я не мог работать, чувствовал, что не могу дальше жить"[62].

Рассказ Кривицкого находит известное подтверждение в материалах дела Мрачковского, где имеются семь протоколов допросов, из которых шесть были заранее подготовлены и отпечатаны на машинке[63]*. Все эти протоколы Мрачковский подписал без всяких поправок, за единственным исключением. Против фразы о связях с заграничным троцкистским центром он написал: "Я прошу предъявить мне Ваши доказательства существования связи нашей организации с Л. Троцким"[64]. Можно предположить, что, согласившись опорочить себя, Мрачковский ещё долго не соглашался опорочить Троцкого своими показаниями о руководстве последним террористической деятельностью.

Для воздействия на Смирнова была использована его бывшая жена Сафонова, которая на очных ставках умоляла его спасти жизнь им обоим, "подчинившись требованиям Политбюро". Провокаторскую роль Сафонова продолжала играть и на процессе, где она выступала в качестве свидетеля. В итоге она оказалась единственной из десятков лиц, упоминавшихся на процессе, которая не только избежала расстрела, но и была выпущена на свободу. В конце 30?х годов она работала в Грозном, профессором Чечено-Ингушского педагогического института. Здесь она, по свидетельству А. Авторханова, продолжала выполнять задания НКВД, в частности, давая "научную экспертизу" по поводу книг, якобы содержавших "идеологическое вредительство"[65].

В отличие от Сафоновой, многие из 160 человек, расстрелянных после процесса по обвинению в подготовке террористических актов по заданиям "центра", не признали себя виновными. Особенно мужественно вёл себя, по словам Орлова, молодой политэмигрант З. Фридман, имя которого упоминалось на процессе в числе "террористов". Он был расстрелян в октябре 1936 года по групповому делу "террористической организации" - вместе с преподавателями Горьковского пединститута[66].

Судя по указанным в судебном отчёте номерам следственных дел и числу страниц в них, наиболее активно "сотрудничали" со следствием выведенные на процесс пять молодых эмигрантов, показания каждого из которых составляли сотни страниц. Показания же главных подсудимых - старых большевиков ограничивались несколькими страницами и были получены только в конце июля - начале августа.

7 августа Вышинский представил Сталину первый вариант обвинительного заключения, согласно которому предполагалось судить 12 человек. Сталин дополнил этот список именами М. И. Лурье и Н. Л. Лурье и вычеркнул из текста все ссылки на те показания старых большевиков, в которых давались оценки положения в партии и стране, побудившего их к продолжению оппозиционной деятельности.

Спустя три дня Сталину был представлен новый вариант обвинительного заключения, в котором значилось 14 подсудимых. Сталин переделал и этот текст и вновь дополнил список обвиняемых - на этот раз именами Евдокимова и Тер-Ваганяна[67].

Сталин сделал несколько приписок к показаниям обвиняемых, которые они должны были подтвердить на суде. Он потребовал, чтобы Рейнгольд сформулировал якобы полученную им от Зиновьева террористическую установку следующим образом: "Мало срубить дуб (т. е. Сталина - В. Р.), надо срубить все молодые поддубки, которые около дуба растут". Другая "образная" приписка вкладывала в уста Каменева такое выражение: "Сталинское руководство сделалось прочным, как гранит, и глупо было бы надеяться, что этот гранит даст трещину. Значит, надо его расколоть"[68].

Ещё до публикации каких-либо сообщений о предстоящем процессе Сталин решил подготовить к нему партию. 29 июля для зачтения во всех первичных парторганизациях было направлено закрытое письмо ЦК "О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока". В подготовленный Ежовым проект письма Сталин внёс многочисленные исправления и дополнения. На первой странице он вписал, что ранее "не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова" и что теперь "считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами". В развитие этой мысли в письме утверждалось, что после убийства Кирова и "разгрома в связи с этим троцкистско-зиновьевского центра Троцкий берёт на себя всё руководство террористической деятельностью в СССР"[69].

Если Ежов сводил "основную и главную задачу "центра" к убийству Сталина, то Сталин сформулировал её как "убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева"[70]. Можно полагать, что Сталин намеренно перенёс акцент исключительно с собственной персоны на целую группу партийных руководителей, включавшую тех, кто пользовался неподдельной симпатией партийных и рабочих масс.

Письмо, призванное создать впечатление особой доверительности, с которой данная информация сообщалась только членам партии, заканчивалось требованием к "каждому большевику" "распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован"[71].

Завершив подготовку процесса, Сталин был настолько уверен в его результате, что до его начала отправился на отдых в Сочи. Контроль за ходом суда был поручен Кагановичу, которому Ульрих представлял для согласования различные варианты приговора. После рассмотрения Кагановичем последнего варианта в него были внесены окончательные поправки. При этом Каганович включил на одной из страниц текста собственную фамилию в перечень лиц, против которых готовились террористические акты. Ещё до окончания суда приговор был направлен Кагановичем для ознакомления Сталину в Сочи.

II Процесс 16?ти 15 августа 1936 года в газетах появилось сообщение Прокуратуры СССР о передаче дела "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР. В сообщении указывалось: "Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский центр организовался в 1932 году по указанию Л. Троцкого и Зиновьева... и что совершённое 1 декабря 1934 года злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредственному указанию Л. Троцкого и Зиновьева и этого объединённого центра".

С этого дня в печати стали публиковаться многочисленные статьи и резолюции "митингов трудящихся", в которых не только говорилось о вине подсудимых как неоспоримо доказанной, но и фактически предрешался приговор над ними. "Смрадом бандитского подполья дышит на нас дело Троцкого-Зиновьева-Каменева. - писала "Правда". - Гадина подползает к тому, что для нас дороже всего... Раскрыта связь зиновьевцев с заграничной контрреволюционной организацией Троцкого, систематическая связь с германской фашистской охранкой (гестапо)... Нет пощады, нет снисхождения для врагов народа, пытавшихся отнять у народа его вождей. Слово принадлежит закону, который знает только одну меру для преступлений, совершённых троцкистско-зиновьевской бандой"[72]. Подобная фразеология присутствовала и в "откликах" на сообщение о предстоящем процессе известных писателей, учёных, артистов и "знатных людей из народа".

Подсудимые процесса 16?ти включали две, ничем не связанные между собой группы. Первая состояла из одиннадцати известных большевиков, участвовавших в 1926-1927 годах в "объединённом оппозиционном блоке". Вторая - из молодых членов германской компартии, эмигрировавших в СССР. Трое из них в начале 30?х годов примыкали к немецкой группе левой оппозиции, были исключены из КПГ и восстановлены в ней после ритуальных покаяний. После прибытия в СССР все эти пятеро эмигрантов работали в советских учреждениях или в аппарате Коминтерна и выступали с рьяными антитроцкистскими статьями.

Суммируя наблюдения, содержавшиеся в статьях присутствовавших на суде зарубежных журналистов, Л. Седов писал: "Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев - худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же... ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти весёлые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы"[73].

В обвинительном заключении подчёркивалось, что на процессе 1935 года не было установлено фактов, свидетельствующих, что лидеры зиновьевской оппозиции давали указания об организации убийства Кирова или даже знали о его подготовке. Это объяснялось тем, что подсудимые, принимавшие прямое участие в подготовке убийства не только Кирова, но также других руководителей партии, в то время всё это злонамеренно скрыли.

Помимо этого момента, никакой преемственности между "зиновьевским" процессом 1935 года и процессом 16?ти не существовало. Из 19 человек, осуждённых по первому процессу, на новый суд были выведены лишь четыре человека; остальные не были привлечены даже в качестве свидетелей. На процессе 1936 года, помимо "объединённого троцкистско-зиновьевского центра", фигурировал и некий "московский центр", но его состав ничего общего не имел с составом "московского центра", деятельности которого был посвящён процесс в январе 1935 года. Новый "московский центр", как указывалось на процессе, занимался подготовкой террористических актов против Сталина и Ворошилова на основе директивы, содержавшейся в письме Троцкого, написанном химическими чернилами и привезённом в октябре 1934 года из-за границы сестрой Дрейцера. Проявив письмо, Дрейцер немедленно переслал его в Казахстан Мрачковскому, который, узнав почерк Троцкого и удостоверившись тем самым в подлинности письма, "из соображений конспирации его сжёг". Получение этой директивы Вышинский вменял в вину и Смирнову, заявив без приведения каких-либо доказательств: "Я глубоко убеждён, что вы знали о ней, хотя и сидели в политизоляторе (Курсив мой - В. Р.)[74].

Согласно версии следствия, террористическая деятельность Троцкого протекала в обстановке строжайшей конспирации. Однако Вышинский в обвинительной речи не удержался от того, чтобы открыть пропаганду террора и в публичной литературно-политической деятельности Троцкого. Он заявил, что "в марте 1932 года в припадке контрреволюционного бешенства Троцкий разразился открытым письмом с призывом "убрать Сталина"[75].

Речь шла об опубликованном в "Бюллетене оппозиции" письме Троцкого Президиуму ЦИК в связи с лишением его советского гражданства. Вышинский ограничился приведением всего лишь двух слов из этого письма, не указав, в каком контексте они были написаны. Между тем призыв Троцкого был обращён не к его единомышленникам, а к высшему органу Советского государства. "Сталин завёл вас в тупик. - писал Троцкий. - Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность, посредством свободной критики сверху донизу, пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить её от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина: убрать Сталина"[76].

Выражение "убрать Сталина" широко использовалось возникшими в начале 30?х годов оппозиционными группами Рютина и А. П. Смирнова-Эйсмонта. В духе этого призыва Троцкого действовали делегаты XVII съезда ВКП(б), вычёркивавшие из бюллетеней тайного голосования имя Сталина. О том, что совет "убрать Сталина" предполагает использование уставных и конституционных средств, писал и сам Троцкий, который в статье, опубликованной в конце 1932 года, разъяснил, что лозунг "убрать Сталина" не означает призыва к его физическому устранению.

Чтобы придать вес своей версии, идентифицирующей понятия "убрать" и "убить", Вышинский заставил Гольцмана заявить на суде, что при беседе с ним Троцкий повторил выражение "убрать Сталина". Вслед за этим Вышинский потребовал от Гольцмана объяснить, что означает слово "убрать". Гольцман послушно заявил: "единственный способ убрать Сталина - это террор"[77].

Спустя неделю после завершения процесса весь мир узнал о том, что встречи, на которой якобы были произнесены эти сакраментальные слова, в действительности не было. Согласно материалам процесса, Гольцман был единственным из старых большевиков, который встречался с Троцким за границей. Местом этой встречи был назван Копенгаген, где Троцкий находился в 1932 году на протяжении недели для чтения лекций. Как показал Гольцман, к Троцкому его привёл Седов, встреча с которым состоялась в гостинице "Бристоль". Спустя несколько дней после публикации этой части судебного отчёта датская социал-демократическая газета опубликовала сообщение, перепечатанное всей мировой прессой: отель "Бристоль" был снесён в Копенгагене в 1917 году.

По свидетельству Орлова, эта "накладка" объяснялась путаницей, допущенной нерасторопными следователями. В начале разработки версии о встрече Гольцмана с Троцким ещё не было решено, где должна была происходить эта встреча: в Дании или в Норвегии, куда Троцкий переехал в середине 1935 года. Поэтому Молчанов распорядился запросить в наркомате иностранных дел сведения о названиях отелей и в Копенгагене и в Осло, где действительно находилась гостиница "Бристоль". Когда же встречу было решено перенести на более ранний срок и, следовательно, в Копенгаген, один из помощников Молчанова сохранил по ошибке название отеля, фигурировавшее в "норвежской" версии[78].

На процессе 16?ти не было приведено ни одного документа, ни одного вещественного доказательства. Все обвинения строились исключительно на оговорах и самооговорах подсудимых и свидетелей. Один из следователей по данному делу Г. С. Люшков после своего побега за границу в 1938 году выступил с заявлением, в котором говорилось: "На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так называемым "правым центром" через Томского, Рыкова и Бухарина, - полностью сфабрикованы. Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие другие были казнены как враги Сталина, препятствовавшие его разрушительной политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей путём фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто мог стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушённых и сильных людей"[79].

В своём объяснении, представленном Комиссии партийного контроля в 1956 году, Сафонова, описывая эти "дьявольские методы", подчёркивала, что следователи мотивировали вымогательство лживых показаний тем, что они необходимы в интересах партии. "Вот под знаком этого понимания - что этого требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Кирова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые... Так было на предварительном следствии, а на суде это усугублялось присутствием иностранных корреспондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред Советскому государству, не могли сказать правду"[80].

В данном случае Сафонова, сыгравшая одну из самых неблаговидных ролей в процессе, произвольно экстраполировала своё поведение и его "патриотические" мотивы на всех подсудимых. В действительности старые большевики не могли не понимать, что инкриминируемые им обвинения не поднимают, а роняют престиж СССР, большевизма, Октябрьской революции. Примечательно то, что ни один из главных подсудимых не признал своих связей с гестапо. Комментируя данную часть процесса, Троцкий писал: "По их диалогу с прокурором относительно гестапо нетрудно восстановить тот торг, который велся за кулисами во время судебного заседания. "Вы хотите опорочить и уничтожить Троцкого? - говорил, вероятно, Каменев, - Мы вам поможем. Мы готовы представить Троцкого организатором террористических актов. Буржуазия в этих вопросах плохо разбирается, да и не только буржуазия: большевики... террор... убийства... жажда власти... жажда мести... Этому могут поверить... Но никто не может поверить, что Троцкий или мы, Каменев, Зиновьев, Смирнов и пр., связаны с Гитлером. Перейдя все пределы вероятия, мы рискуем скомпрометировать и обвинение в терроре, которое, как вы сами хорошо знаете, тоже не воздвигнуто на гранитном фундаменте. К тому же обвинение в связи с гестапо слишком хорошо напоминает клевету на Ленина и того же Троцкого в 1917 году..."[81].

Другим пунктом, которые все подсудимые с известными политическими именами категорически отказались признать, было обвинение "центра" в намерении после своего прихода к власти уничтожить всех исполнителей террористических актов. Когда Вышинский предложил Зиновьеву подтвердить соответствующее показание Рейнгольда, Зиновьев ответил: "Это из Жюль-Верна... Это арабские сказки". Приведя эти слова, Вышинский в обвинительной речи заявил: "А убийство зиновьевского секретаря Богдана, что это?! Сказка?"[82].

Здесь Вышинский коснулся одной из самых гнусных сторон процесса. Бывший секретарь Зиновьева Богдан после исключения из партии во время чистки 1933 года покончил с собой. Это самоубийство произвело большое впечатление в партии. Теперь оно было представлено, по существу, убийством, учинённым единомышленниками Богдана. Основываясь на показаниях Пикеля, Вышинский утверждал: Зиновьев и Каменев "довели Богдана до самоубийства, поставив перед ним дилемму: или идти на террористический акт, или покончить с собой"[83].

Подобные обвинения и "признания" могли быть приняты на веру лишь теми, кто был доведен, говоря словами Троцкого, до состояния "тоталитарного идиотизма". Лишь такие люди могли отнестись с доверием и к кликушеским выкрикам Вышинского, который провозглашал: "В мрачном подполье Троцкий, Зиновьев и Каменев бросают подлый призыв: убрать, убить! Начинает работать подпольная машина, оттачиваются ножи, заряжаются револьверы, снаряжаются бомбы, пишутся и фабрикуются фальшивые документы, завязываются тайные связи с германской политической полицией, расставляются посты, тренируются в стрельбе, наконец, стреляют и убивают... Они не только говорят о стрельбе, но они стреляют, стреляют и убивают!"[84]. Между тем единственным выстрелом, о котором говорилось на суде, был выстрел Николаева, после которого уже были расстреляны десятки людей, а суду не было представлено ни одного документа. Единственный упоминавшийся на процессе револьвер имелся у Н. Лурье, но и он, согласно показаниям последнего, был выкраден у него вместе с чемоданом, оставленным в вокзальной камере хранения.

Все эти "пробелы" следствия и обвинения стремились заполнить "молодые" подсудимые из числа политэмигрантов, которые были объявлены непосредственными эмиссарами Троцкого, направленными им в СССР с поручением убить как можно больше вождей. Фриц Давид и Берман-Юрин показали, что они получили такие директивы от Троцкого лично. Ольберга и обоих Лурье, согласно их показаниям, Троцкий направил для террористической деятельности заочно, не видя их ни разу в глаза.

"Молодые" с готовностью рассказывали о замышлявшихся ими убийствах, которые, однако, неизменно срывались. Так, Берман-Юрин и Фриц Давид показали, что они собирались устроить покушение на Сталина во время работы XIII пленума Исполкома Коминтерна, но этот "план провалился", поскольку Фрицу Давиду не удалось достать гостевой билет на пленум для Бермана-Юрина, который должен был стрелять в Сталина. Фриц Давид дал этому "провалу" и другое объяснение: "Эти замыслы сорвались, так как на XIII пленуме Сталин не присутствовал".

После этого оба заговорщика решили - следуя директиве Троцкого об осуществлении покушения "перед международным форумом" - стрелять в Сталина на VII конгрессе Коминтерна. Однако сорвался и этот план - поскольку для Бермана-Юрина снова не удалось достать билета, а Фриц Давид не мог совершить теракта потому, что находился далеко от стола президиума[85].

Такой же "достоверностью" отличались и показания Ольберга, сообщившего, что ещё до его приезда в Горький директором тамошнего пединститута были организованы "боевые дружины"; поэтому Ольбергу оставалось выработать только "план покушения". В соответствии с этим планом преподаватели и студенты института должны были осуществить террористический акт во время их участия в первомайской демонстрации в Москве, но этому помешал арест Ольберга.

Подробности "террористических приготовлений", о которых не упоминалось на процессе, дополнялись услужливыми журналистами (в таких случаях никакая фантазия не считалась излишней). Так, в статье Ровинского с претенциозным названием "Тысяча и одна ночь шпионов Троцкого и гестапо" говорилось, что Ольберг не только организовывал террористические группы, но и "выучивал террористов-стрелков и бомбометателей, словом, делал всё, чего требовали от него хозяева - Троцкий и гестапо, деятельность которых так тесно и неразрывно переплелась"[86].

Непрерывными неудачами, согласно материалам процесса, сопровождалась и деятельность однофамильцев Лурье. Н. Лурье создал группу из трёх человек для покушения на Ворошилова. Эта тройка тщательно следила за поездками "первого маршала", но машина всякий раз "проезжала слишком быстро. Стрелять по быстро идущей машине бесполезно". В июле 1933 года Н. Лурье уехал в Челябинск, где он работал врачом. Там он готовил террористические акты против Орджоникидзе и Кагановича на случай посещения ими тракторного завода. Хотя ни один из них в Челябинске не появился, в приговоре было указано, что Н. Лурье "пытался произвести покушение на жизнь т. т. Кагановича и Орджоникидзе"[87]. Наконец, Н. Лурье по поручению М. Лурье прибыл в 1936 году в Ленинград, где готовился стрелять в Жданова на первомайской демонстрации; однако и этот замысел не удался, так как его колонна проходила далеко от трибуны.

Неуклонно срывались и попытки переброшенных в СССР террористов воспользоваться помощью немецких спецслужб. Ещё в закрытом письме ЦК от 29 июля утверждалось, что эти террористы "имели доступ к немецкому посольству в Москве и, несомненно, пользовались его услугами". В подтверждение этого, однако, приводились лишь показания Н. Лурье о том, что его группа должна была получить в германском посольстве "взрывные снаряды", но ни разу не побывала в посольстве, так как этому помешал его отъезд в Челябинск.

Духом "тоталитарного идиотизма" были проникнуты и сообщения о том, как террористы приобретали средства для своей деятельности путём "грабежа народных денег". В качестве примера приводились "факты" перевода заместителем председателя Госбанка СССР, "скрытым двурушником" Аркусом тридцати тысяч рублей хозяйственным трестам, возглавлявшимся Евдокимовым и Федоровым (последний был ещё одним видным "зиновьевцем", имя которого упоминалось на процессе). Наряду с этим террористы, как сообщалось в закрытом письме ЦК, планировали и прямые кражи. В этой связи приводились показания некого "троцкиста Лаврентьева" о том, что четыре члена его группы уволились с работы, чтобы "целиком отдаться террористической деятельности" и раздобыть на неё средства. Для этого они вначале решили ограбить кассу сельсовета. После того, как это не удалось, они выехали в Арзамас для нападения на кассиров, получающих деньги в банке. Однако и это "ограбление совершено не было, так как не было подходящей обстановки"[88].

В закрытом письме ЦК и в обвинительном заключении приводились десятки имён членов подпольных групп, действовавших по заданиям "объединённого центра" в разных городах страны. Хотя о подготовке покушений на Косиора и Постышева на процессе не упоминалось, в приговоре указывалось, что и против них "центр" готовил террористические акты через подчинённую ему заговорщическую группу.

Не все подсудимые признали на суде своё участие в террористической деятельности. Категорически отвергли эти обвинения Гольцман и Смирнов - единственные подсудимые, действительно вступившие в начале 30?х годов в связь с Троцким (через Седова) (см. гл. IX).

На предварительном следствии от Гольцмана лишь 13 августа, т. е. за день до подписания обвинительного акта, удалось добиться показания о том, что Седов передал ему "установку" на убийство Сталина как на единственную возможность изменить положение в Советском Союзе.

Смирнов заявил на суде, что и ему Седов передал "террористическую установку", которая однако, выражала личное мнение последнего, а не приказ Троцкого. Это показание обесценивало версию обвинения: один из старейших большевиков явно не мог принять к исполнению "установку", высказанную молодым человеком, который никак не мог служить для него авторитетом.

Несмотря на все усилия прокурора и Сафоновой, с исступлением шельмовавшей на суде Смирнова, последний на всём протяжении процесса отказывался вести себя так, как было угодно Вышинскому. Поэтому его ответы на вопросы прокурора в судебном отчёте приводились не в полном, а в сокращенном виде. Как можно судить по этому отчёту, от Смирнова удалось добиться лишь того, что он назвал Троцкого врагом, "стоящим по ту сторону баррикады", и признал, что в 1931 году встречался с Седовым в Берлине. Как "резюмировал" отчёт, "в течение почти трёхчасового допроса Смирнов всячески старается уклониться от прямо поставленных прокурором тов. Вышинским вопросов, пытается умалить свою роль, отрицает свою террористическую деятельность против руководителей партии и правительства".

Изложение допроса Смирнова по поводу существования "центра" было опубликовано в следующей форме: "Смирнов опять пытается отвести от себя ответственность за работу троцкистско-зиновьевского центра.

Вышинский. Когда же вы вышли из центра?

Смирнов. Я и не собирался уходить, не из чего было выходить.

Вышинский. Центр существовал?

Смирнов. Какой там центр..."

После этого заявления Смирнова, грозившего разрушить всю концепцию обвинения, Вышинский поднял со скамьи подсудимых последовательно Мрачковского, Зиновьева, Евдокимова и Бакаева и задал им один и тот же вопрос: "Центр существовал?", на что все эти подсудимые ответили односложным "да". Тогда Вышинский счёл возможным вернуться к допросу Смирнова, заявив: "Как же вы, Смирнов, позволяете себе утверждать, что центра не было?" В ответ, как сообщал судебный отчёт, "Смирнов пытается снова вилять, ссылаясь на отсутствие заседаний центра, но показаниями Зиновьева, Тер-Ваганяна и Мрачковского он снова изобличается во лжи"[89].

Когда другие подсудимые "подтвердили", что Смирнов возглавлял троцкистскую часть заговора и назвали его "заместителем Троцкого в СССР", Смирнов бросил им едкую реплику: "Вы хотите вождя? Ну, возьмите меня". Наконец, в последнем слове Смирнов, "как и на предварительном и судебном следствии, продолжал отрицать ответственность за преступления, совершённые троцкистско-зиновьевским центром после своего ареста"[90] (хотя с 1 января 1933 года Смирнов находился в тюрьме, Вышинский упорно утверждал, что он и оттуда сносился со своими единомышленниками и давал им директивы).

Остальные подсудимые из числа старых большевиков вели себя много сговорчивее, но лишь в той части, которая касалась обличений Троцкого. Зиновьев и Каменев послушно повторяли все наиболее страшные квалификации "троцкизма", изобретённые Сталиным, вплоть до объявления троцкизма разновидностью фашизма. Этого было тем легче добиться от них, что они с 1923 года вкупе со Сталиным занимались фабрикацией мифа о "троцкизме", а после непродолжительного сотрудничества с Троцким в рядах "объединённой оппозиции" (1926-1927 годы) вновь реанимировали этот миф.

Если Сталину к моменту процесса удалось посеять вражду между Каменевым и Зиновьевым, то ещё легче было натравить их на Троцкого. Немалую роль в разжигании этой ненависти сыграл эпизод 1932 года. После того, как в зарубежной коммунистической печати появились сообщения о подготовке террористического акта против Троцкого белогвардейцами во главе с генералом Туркулом, Троцкий направил в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК секретное письмо, в котором выражал уверенность, что эти действия белоэмигрантов инспирированы Сталиным. В этой связи Троцкий писал: "Вопрос о террористической расправе над автором настоящего письма ставился Сталиным задолго до Туркула: в 1924-25 гг. Сталин взвешивал на узком совещании доводы за и против. Доводы за были ясны и очевидны. Главный довод против был таков: слишком много есть молодых самоотверженных троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами. Эти сведения я получил в своё время от Зиновьева и Каменева"[91] (более подробно рассказы Каменева и Зиновьева об их переговорах со Сталиным по поводу целесообразности такого покушения Троцкий описал в 1935 году в своём дневнике[92]).

После получения этого письма Сталин поручил Шкирятову и Ярославскому ознакомить с ним Зиновьева и Каменева. Те немедленно направили в ЦК заявление, в котором называли сообщение Троцкого "гнусной выдумкой" и "отвратительной клеветой с целью скомпрометировать нашу партию"[93]. Понятно, что на суде они подтвердили все обвинения в адрес Троцкого.

Что же касается собственной террористической деятельности, то показания Зиновьева и Каменева отличались чрезвычайной скупостью. На вопросы Вышинского "Вы все убили тов. Кирова?" "Убийство Кирова это дело непосредственно ваших рук?" они отвечали односложным "да".

Однако даже эти подсудимые в ряде случаев допускали двусмысленные формулировки, наталкивавшие на мысль о вынужденности их признаний. Так, во время допроса Бакаева Зиновьев заявил: "По-моему, Бакаев прав, когда говорит, что действительными и главными виновниками злодейского убийства Кирова явились в первую очередь я - Зиновьев, Троцкий и Каменев (курсив мой - В. Р.)"[94]

То обстоятельство, что существовавший с 1932 года "террористический центр" не был раскрыт ранее, следствие и суд объясняли тщательной конспирацией заговорщиков. Однако из материалов процесса следовало, что "террористическая деятельность" подсудимых сводилась к непрерывным разговорам между собой и с десятками других людей о терроре, устройству совещаний и поездок для передачи директив Троцкого и т. п. В обвинительном акте и приговоре подробно описывалось, как подсудимые создавали многочисленные группы для подготовки террористических актов, "вдохновляли" и "торопили" эти группы, давали друг другу задания и отчитывались в их выполнении. Сама же "деятельная подготовка" терактов ограничивалась наблюдениями за передвижением "вождей" и срывом в последний момент тщательно готовившихся покушений из-за возникновения "непредвиденных обстоятельств".

За всем этим оставался, однако, важный вопрос: какие мотивы толкали подсудимых на их зловещие преступления?

III "Жажда власти" или "реставрация капитализма"? На процессе "Московского центра" (январь 1935 года) Зиновьев и Каменев признали лишь свою "моральную и политическую ответственность" за террористические настроения своих бывших сторонников. В сопровождавших судебный отчёт газетных комментариях побудительным мотивом этих террористических и вообще оппозиционных настроений объявлялось стремление к реставрации капиталистического строя в СССР.

Понадобились десятилетия дискредитации социалистической идеи сталинистским и постсталинистским режимами, чтобы стремление к восстановлению капитализма было объявлено в СССР, а затем - в его распавшихся республиках достойным и похвальным. Современному читателю, дезориентированному массированной антикоммунистической пропагандой, трудно представить себе, что означало обвинение в желании реставрировать капиталистические отношения для носителей большевистского типа социального сознания. Во всяком случае оно представлялось не менее оскорбительным и позорным, чем обвинения в измене, шпионаже, вредительстве или подготовке поражения СССР в грядущей войне.

Можно предположить, что Зиновьев и Каменев на встрече со Сталиным, согласившись признать обвинение в террористической деятельности, просили в обмен снять с них обвинение в готовности после своего прихода к власти восстановить в стране капиталистические отношения. Эта просьба в известном смысле отвечала и устремлениям самого Сталина, желавшего устами своих противников объявить, что никакой модели социализма, кроме сталинской, они себе не представляли.

Эта версия с казуистической изощрённостью была впервые представлена в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 года. Здесь со ссылкой на многочисленные показания подследственных утверждалось, что у троцкистов и зиновьевцев не осталось никаких политических мотивов для "борьбы с партией" и они в 30?е годы даже не занимались разработкой "какой-либо и сколько-нибудь цельной и связной политической программы", поскольку были не в состоянии противопоставить никакой положительной программы "политике ВКП(б)". Поэтому после своего прихода к власти они предполагали продолжать проведение сталинской политики.

В письме указывалось, что троцкисты и зиновьевцы после убийства "основных руководителей партии и правительства" рассчитывали прийти к власти потому, что "в глазах партии и широких масс трудящихся они будут выглядеть вполне раскаявшимися и осознавшими свои ошибки и преступления - сторонниками ленинско-сталинской политики". Более конкретное описание этих намерений содержалось в показаниях Каменева о том, что "центр" намечал два варианта захвата власти. Первый сводился к тому, что "после совершения террористического акта над Сталиным в руководстве партии и правительства произойдет замешательство" и оставшиеся "вожди" вступят в переговоры с лидерами троцкистско-зиновьевского блока, в первую очередь с Зиновьевым, Каменевым и Троцким. Этот вариант, несомненно, вложенный в уста Каменева Сталиным-Ежовым, имел целью создать впечатление в "ненадёжности" членов Политбюро, которые, оставшись без Сталина, не найдут ничего лучшего, как передать своим политическим противникам "главенствующее положение" в партии и стране.

Не менее нелепо выглядел и второй вариант, согласно которому после террористического акта над Сталиным в партийном руководстве возникнет "неуверенность и дезорганизованность", чем не замедлят воспользоваться оппозиционеры, чтобы "принудить оставшихся руководителей партии допустить нас к власти или же заставить их уступить нам своё место". И эта версия неявно внушала мысль об исключительности Сталина и жалкой роли его соратников, которые, оставшись без него, позволят лидерам оппозиции отнять у них власть.

Выгодность обоих этих вариантов для Сталина заключалась в том, что в них утверждалось: "перед лицом совершенно неоспоримых успехов социалистического строительства" оппозиционеры утратили какую-либо политическую альтернативу и испытывали лишь озлобление и жажду мести за "полное своё политическое банкротство"[95].

Сталинская версия была закреплена в обвинительном заключении, где указывалось: "с несомненностью установлено, что единственным мотивом организации троцкистско-зиновьевского блока явилось стремление во что бы то ни стало захватить власть"[96]. Следуя этой версии, Вышинский в обвинительной речи заявлял: "Без масс, против масс, но за власть, власть во что бы то ни стало, жажда личной власти - вот вся идеология этой компании, сидящей на скамье подсудимых"[97].

Касаясь смены версии о стремлении к реставрации капитализма версией о голой жажде власти, Троцкий писал: "Обвинение отказывается от одной версии в пользу другой, как если бы дело шло о разных решениях шахматной задачи". Однако и вторая версия (лидеры оппозиции утратили какие-либо политические принципы, отказались от собственной программы и желали только своего возвращения к власти) выглядела не менее фантастичной, чем первая. "Каким образом убийство "вождей", - ставил в этой связи вопрос Троцкий, - могло доставить власть людям, которые в ряде покаяний успели подорвать к себе доверие, унизить себя, втоптать себя в грязь и тем самым навсегда лишить себя возможности играть в будущем руководящую политическую роль?".

Судебный подлог, доказывал Троцкий, просматривается в утверждениях как о целях, которые ставили перед собой подсудимые, так и о методах, какие они собирались использовать для достижения этих целей. Версия о терроре, избранном в качестве средства беспринципной борьбы за власть, полезна Сталину для уничтожения оппозиции, но совершенно непригодна для объяснения того, каким образом "центр" мог привлечь на свою сторону исполнителей. Если даже допустить на минуту, что прятавшиеся за кулисами вожди действительно готовы были прибегнуть к террору, то какие мотивы могли двигать людьми, которые "неминуемо должны были за чужую голову заплатить своей собственной? Без идеала и глубокой веры в своё знамя мыслим наёмный убийца, которому заранее обеспечена безнаказанность, но не мыслим приносящий себя в жертву террорист"[98].

Нелепость объяснения целей и средств политической борьбы, якобы избранных заговорщиками, настолько била в глаза, что уже спустя три недели после процесса в статье "Правды" неожиданно было объявлено, что подсудимые "пытались скрыть истинную цель своей борьбы" и потому утверждали, что "никакой новой политической программы у троцкистско-зиновьевского объединённого блока не было". На самом деле они руководствовались программой "возвращения СССР на буржуазные рельсы"[99].

Комментируя эту новую внезапную смену версии о целях подсудимых, Троцкий писал: "Ни у рабочих, ни у крестьян не могло быть особого основания негодовать на мнимых "троцкистов", желающих захватить власть: хуже правящей клики они во всяком случае не будут. Для устрашения народа пришлось прибавить, что "троцкисты" хотят землю отдать помещикам, а заводы - капиталистам"[100].

Троцкий считал, что схему этого обвинения невольно подсказал Сталину Радек, стремившийся вырыть как можно более глубокий ров между собой и подсудимыми процесса 16?ти. В этих целях Радек расширил круг преступлений по сравнению с теми, обвинение в которых официально предъявлялось сталинским жертвам. В статье, появившейся в дни процесса, Радек писал: подсудимые знали, что "убийство гениального вождя советских народов товарища Сталина есть прямая работа на фашизм"; они стремились "облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хотя бы призрак власти"[101]. Таким образом, если обвинительный акт ограничивался версией о сотрудничестве подсудимых с гестапо ради осуществления террористических актов, то Радек приписывал своим бывшим товарищам и единомышленникам стремление к поражению СССР в войне с фашизмом, которое неминуемо привело бы к реставрации капитализма и национальному унижению СССР. Эту схему Радек "доработал" на втором показательном процессе, где он выступал в роли подсудимого (см. гл. XV).

После второго московского процесса, "подтвердившего" версию о стремлении к реставрации капитализма и задним числом приписавшего это стремление казнённым полгода назад старым большевикам, Сталин счёл целесообразным лично удостоверить "маскировочный" характер версии о голой жажде власти. В его докладе на февральско-мартовском пленуме говорилось: "На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы... Не может быть сомнения, что оба они лгали... они боялись продемонстрировать свою действительную платформу реставрации капитализма в СССР, опасаясь, что такая платформа вызовет в рабочем классе отвращение"[102].

Второй московский процесс расширил рамки преступлений "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" ещё в одном существенном отношении - дополнив круг лиц, на которых этот центр замышлял покушения.

IV "Дело Молотова" Сенсационным моментом процесса 16?ти явился перечень лиц, намеченных "центром" в качестве объектов террористических актов. В нём, помимо Сталина, значилось всего 5 членов Политбюро (из 10, избранных XVII съездом) и 2 кандидата в члены Политбюро (из 5). Особо примечательным был тот факт, что подсудимые, согласно материалам следствия и суда, обошли в своих преступных замыслах второго человека в партии и стране - председателя Совнаркома Молотова. Причём этот факт не затушевывался, а, напротив, косвенно подчёркивался Вышинским.

При допросе Зиновьева Вышинский, не удовлетворившись признанием, что заговорщики намеревались убить "руководителей партии и правительства", счёл нужным конкретизировать эти слова, спросив Зиновьева: "то есть Сталина, Ворошилова, Кагановича?". Зиновьев послушно подтвердил это, тем самым показав, что террористы не относили Молотова к "руководителям партии и правительства"[103].

Вся обвинительная речь Вышинского была пересыпана трескучими, выспренными фразами типа: "Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду"; "эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли"[104]. Однако при многократном перечислении "самых лучших людей", "чудесных большевиков, талантливых и неустанных зодчих нашего государства" имя Молотова не упоминалось.

Уже в "Красной книге" Л. Седова (см. гл. VIII) обращалось внимание на то, что в "список вождей, которых якобы намеревались убить террористы, входят не только вожди первой величины, но даже Ждановы, Косиоры и Постышевы. Но не входит Молотов. В такого рода делах у Сталина случайностей не бывает"[105].

Троцкий считал вопрос об отсутствии Молотова в данном списке столь важным для понимания механики московских процессов, что посвятил ему специальную главу в книге "Преступления Сталина". Здесь он подчёркивал, что во время процесса 16?ти "непосвящённые в тайны верхов никак не могли понять: почему террористы считали необходимым убить... "вождей" провинциального масштаба и оставили без внимания Молотова, который, по общему признанию, головою, если не двумя выше этих кандидатов в жертвы". Из показаний подсудимых следовало, что "в планы "центра", как и в мои директивы, входили все мыслимые и немыслимые кандидаты в мученики - кроме Молотова". Между тем "никто и никогда не считал Молотова декоративной фигурой, вроде Калинина. Наоборот, если поставить вопрос о том, кто мог бы заменить Сталина, то нельзя не ответить, что у Молотова на это несравненно больше шансов, чем у всех других"[106].

Объяснение такому остракизму в отношении Молотова Троцкий находил в упорных слухах о несогласии Молотова с отказом Сталина от теории "социал-фашизма" и с переходом в 1935 году к политике Народного фронта. Эти слухи находили косвенное подтверждение в советской печати, где Молотова некоторое время не цитировали, не превозносили и даже не помещали его фотографий. В этот период Троцкий не только писал в своих статьях об "опале Молотова", но и в своих дневниковых записях высказывал предположение о его близком падении.

Троцкий полагал, что примирение Сталина с Молотовым наметилось ещё до процесса 16?ти. Это сразу же нашло отражение на страницах советской печати, которая "по сигналу сверху, приступила к восстановлению Молотова в старых правах. Можно было бы, на основании "Правды", дать очень яркую и убедительную картину постепенной реабилитации Молотова в течение 1936 года"[107].

В мае 1936 года Троцкий опубликовал заметку "По столбцам "Правды", в которой отмечал "благополучный поворот" в судьбе Молотова, поскольку тот "окончательно выровнял фронт". До этого Молотова "называли, правда, среди прирождённых вождей, но не всегда, ставили обычно после Кагановича и Ворошилова и часто лишали инициалов, а в советском ритуале всё это признаки большой политической важности... Со своей стороны, Молотов, хотя и воздавал необходимую хвалу вождю, но всего два-три раза на протяжении речи, что в атмосфере Кремля звучало почти как призыв к низвержению Сталина". Лишь за последние недели, саркастически продолжал Троцкий, Молотов "произнёс несколько панегириков Сталину, которые самого Микояна заставили пожелтеть от зависти. В возмещение Молотов получил свои инициалы, имя его значится на втором месте и сам он именуется "ближайшим соратником"[108].

В книге "Преступления Сталина" Троцкий писал, что процесс 16?ти обнаружил намерение Сталина не торопиться с полной амнистией Молотову и дать ему внушительный урок. Эти суждения Троцкого, основанные на косвенных свидетельствах, дополняются свидетельствами Орлова, хорошо посвящённого в кухню первого московского процесса. По его словам, в начале следствия по делу "троцкистско-зиновьевского центра" следователям было поручено получить от обвиняемых признания в подготовке террористических актов против всех членов Политбюро. Когда же Сталину были представлены первые протоколы допросов, он значительно сузил этот список. Имена таких членов Политбюро, как Калинин, Микоян, Андреев, Чубарь, и на следующих процессах не фигурировали среди намечавшихся заговорщиками жертв террористических актов. Это не вызывало особых недоумений, поскольку всем была известна второстепенная политическая роль этих деятелей. Указание же вычеркнуть имя Молотова из материалов будущего процесса было воспринято следователями как событие чрезвычайной важности. "В НКВД шли упорные слухи, что Сталина рассердили попытки Молотова отговорить его устраивать позорное судилище над старыми большевиками... Руководство НКВД со дня на день ожидало распоряжения на арест Молотова"[109].

Развернувшаяся после процесса 16?ти подготовка следующего процесса отражала новую установку Сталина относительно Молотова, превратившегося в его помощника № 1 в деле организации антибольшевистского террора. Уже в сентябре 1936 года арестованному в Сибири мелкому служащему Арнольду следователь заявил: "Мы располагаем достаточным материалом, чтобы обвинить вас в шпионаже (Арнольд во время первой мировой войны дезертировал из царской армии и в 1917-1923 годах служил в американских войсках - В. Р.), но сейчас мы тебя обвиняем как участника террористической организации и других показаний не требуем, выбирай, кем хочешь быть, или шпионом или террористом"[110]. Арнольд выбрал второй вариант, который фигурировал уже на Кемеровском процессе в ноябре 1936 года (см. гл. XIII). Здесь речь шла о том, что Арнольд по заданию "западносибирского троцкистского центра" пытался устроить катастрофу с машиной, на которой ехал Молотов.

В статье "Справедливый приговор", посвящённой итогам Кемеровского процесса, подчёркивалось, что "к счастью для Родины, для народа" покушение на Молотова не удалось, но "одна мысль о его возможности способна повергнуть в содрогание каждого гражданина Советской страны"[111].

В основу этой версии был положен действительный случай, происшедший в сентябре 1934 года в городе Прокопьевске. Прибывшего туда Молотова везла с вокзала машина, шофёром которой городской отдел НКВД назначил Арнольда, заведовавшего в то время гаражом "Кузбасстроя" (шофёр горкома был сочтен "не проверенным" для выполнения столь ответственной миссии). По дороге в город машина съехала правыми колесами в придорожный кювет, накренилась и остановилась. При этом дорожном происшествии никто не пострадал. Арнольду был объявлен партийный выговор за халатность. Хотя по тем временам такое взыскание было незначительным, Арнольд написал письмо Молотову с жалобой на местных аппаратчиков. Молотов обратился в крайком партии с письмом о необходимости пересмотреть персональное дело Арнольда, указывая, что он не заслуживает выговора. В результате этого обращения Молотова партийное взыскание с Арнольда было снято[112].

Однако на кемеровском процессе, а затем на процессе "антисоветского троцкистского центра" это событие фигурировало в качестве единственного фактического террористического акта, хотя и сорвавшегося в последний момент. О покушении на Молотова говорили на втором московском процессе Пятаков, Шестов и сам Арнольд. Шестов объяснял неудачу покушения тем, что Арнольд повернул машину в овраг "недостаточно решительно, и ехавшая сзади охрана сумела буквально на руках подхватить эту машину. Молотов и другие сидящие, в том числе Арнольд, вылезли из уже опрокинутой машины"[113].

Арнольд описал обстоятельства покушения несколько иначе, но также признал свои преступные намерения и готовность погибнуть самому вместе с Молотовым. Он оказался одним из немногих подсудимых этого процесса, избежавших высшей меры наказания. В 1938 году Арнольд, находившийся в Верхнеуральской тюрьме, назвал обвинение в покушении на Молотова "мыльным пузырём", а весь процесс "троцкистского центра" - "политической комедией"[114].

На XXII съезде КПСС председатель комиссии по расследованию сталинских репрессий Шверник, описав дорожное происшествие в Прокопьевске, заявил: "Вот ещё один пример крайнего цинизма Молотова... Эпизод (в Прокопьевске) послужил основанием версии о "покушении" на жизнь Молотова, и группа ни в чём не повинных людей была за это осуждена. Кому, как не Молотову, было известно, что на самом деле никакого покушения не было, но он не сказал ни слова в защиту невинных людей. Таково лицо Молотова"[115].

В 70-80?е годы Ф. Чуев настойчиво добивался от Молотова ответа на вопрос, как он расценивает это сообщение Шверника. Всякий раз Молотов отвечал крайне невразумительно:

- Было покушение... В это трудно поверить, но допускаю, что разговоры и болтовня об этом были.

- Было на самом деле покушение? (вновь спрашивает Чуев).

- Я не могу судить. Были показания... На суде люди говорили, что они готовили покушение. Я Троцкого читал в то время. Он пишет - я стараюсь смысл передать точно, - подозрительно, вот о Молотове говорят, что он второй после Сталина человек. Это верно. Но подозрительно, что покушений на него никаких нет. Значит, это фальшь - такой он делает вывод[116].

Внезапное упоминание в данном контексте о Троцком служит красноречивым свидетельством того, что в память Молотова, тщательно изучавшего разоблачительные выступления Троцкого, на всю жизнь врезались саркастические замечания последнего о его "деле".

В книге "Преступления Сталина" Троцкий заострял внимание на том, что на втором московском процессе дело не ограничилось упоминанием о Прокопьевском эпизоде. Главные подсудимые называли имя Молотова среди жертв, намеченных ещё "троцкистско-зиновьевским центром". Так, Радек заявил, что Мрачковский говорил ему: террористические акты "должны были быть направлены против Сталина и против его наиболее близких товарищей: Кирова, Молотова, Ворошилова, Кагановича". По этому поводу Троцкий писал: "Оказывается, что троцкисты ещё в 1932 г. стремились убить Молотова: они только "забыли" сообщить об этом в августе 1936 г., а прокурор "забыл" им об этом напомнить. Но как только Молотов добился политической амнистии со стороны Сталина, память сразу просветлела и у прокурора, и у подсудимых. И вот мы являемся свидетелями чуда: несмотря на то, что сам Мрачковский в своих показаниях говорил о подготовке террористических актов лишь против Сталина, Кирова, Ворошилова и Кагановича, Радек, на основании беседы с Мрачковским в 1932 году, включает в этот список задним числом и Молотова". Таким образом, список жертв меняется "не только в отношении будущего, но и в отношении прошлого". Из всего этого вытекают совершенно ясные выводы: "подсудимые имели так же мало свободы в отношении выбора своих "жертв", как и во всех других отношениях. Список объектов террора являлся на самом деле списком официально рекомендованных массе вождей. Он изменялся в зависимости от комбинаций на верхах. Подсудимым, как и прокурору Вышинскому, оставалось лишь сообразоваться с тоталитарной инструкцией".

Отвечая на напрашивающийся вопрос: "Не слишком ли грубо выглядит вся эта махинация?", Троцкий писал: "Она нисколько не грубее всех остальных махинаций этих постыдных процессов. Режиссер не апеллирует к разуму и критике. Он хочет подавить права разума массивностью подлога, скреплённого расстрелами"[117].

V Итог "гнилого компромисса" На страницах этой книги мы ещё не раз будем возвращаться к вопросу о причинах "признаний" подсудимых московских процессов. Говоря в этой связи о процессе 16?ти, следует подчеркнуть, что это был первый открытый процесс над старыми большевиками. До него к подсудимым показательных процессов ("Промпартии", "Союзного бюро меньшевиков" и др.) смертная казнь не применялась. Ещё более естественным было бы ожидать, что к смертной казни не будет приговорён ни один из старых большевиков. Ведь даже наиболее последовательный и открытый противник Сталина Рютин был в 1932 году приговорён "всего" к 10 годам тюремного заключения.

Вес сталинским обещаниям сохранить подсудимым жизнь могло придать то обстоятельство, что в феврале 1936 года было опубликовано постановление ЦИК об освобождении от дальнейшего отбывания заключения подсудимых, проходивших по процессу "Промпартии", в связи с их "полным раскаянием... в своих прежних преступлениях перед Советской властью" и успешной работой в режимных условиях[118]. Хорошо было известно и о том, что академик Тарле, согласно материалам того же процесса намечавшийся "Промпартией" на пост министра иностранных дел, находится на свободе, занимается научной работой и завершает подготовку к печати своей книги "Наполеон".

Процесс 16?ти должен был проводиться в соответствии с законом от 1 декабря 1934 года, которым устанавливалась исключительная процедура рассмотрения всех дел о терроре: эти дела предписывалось вести при закрытых дверях и при лишении подсудимых права на подачу апелляции о помиловании. Однако в изъятие из этого закона судебное заседание, проходившее 19-24 августа 1936 года, было открытым, и на нём, помимо "представителей советской общественности", присутствовали зарубежные журналисты и дипломаты. Конечно, "либерализация" судебной процедуры была весьма относительной. Суд проводился в Октябрьском зале Дома Союзов, вмещавшем всего 350 человек. На нём, как и на всех последующих открытых процессах, не присутствовало ни одного родственника подсудимых. Несколько допущенных на процесс иностранных журналистов терялись среди специально отобранной публики, которая, судя по судебному отчёту, часто смеялась над низкопробными остротами Вышинского по адресу подсудимых. Было объявлено, что все подсудимые отказались от защитников.

За пять дней до процесса был принят указ ЦИК, который восстанавливал право осуждённых по обвинению в терроре обращаться с ходатайством о помиловании. Этот указ был важной частью игры, которую Сталин вёл с подсудимыми. Он был воспринят многими как признак того, что подсудимым будет сохранена жизнь. Сразу же после процесса московский корреспондент английской газеты "Дейли геральд" писал: "До последнего момента шестнадцать расстрелянных надеялись на помилование... В широких кругах предполагалось, что специальный декрет, проведённый пять дней тому назад и давший им право апелляции, издан был с целью пощадить их"[119].

Правда, свою обвинительную речь Вышинский закончил восклицанием: "Взбесившихся собак я требую расстрелять - всех до одного!"[120]. Выражение "взбесившиеся (или бешеные) собаки" широко вошло в лексикон советской пропаганды и многократно повторялось в откликах на процессы, публиковавшихся в печати.

Однако и эта свирепое требование было воспринято подсудимыми как необходимая часть судебной инсценировки. По свидетельству зарубежных журналистов, присутствовавших на процессе, подсудимые встретили смертный приговор относительно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Опираясь на эти свидетельства о поведении подсудимых, Троцкий замечал: "Они понимали, что придать вес их театральным покаяниям может только смертный приговор. Они не понимали, т. е. старались не понимать, что придать настоящий вес смертному приговору может только приведение его в исполнение. Каменев, наиболее расчётливый и вдумчивый из обвиняемых, питал, видимо, наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и он должен был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится (на расстрел - В. Р.)? Сталин решился"[121].

Соображения Троцкого о том, что подсудимые до своего последнего часа питали надежду на помилование, подтверждаются недавно опубликованными их ходатайствами в Президиум ЦИК (такие ходатайства подали 15 подсудимых - все, за исключением Гольцмана). Подсудимые, по-видимому, надеялись, что Сталина удовлетворит это их последнее унижение, в награду за которое он подарит им жизнь.

"Глубоко раскаиваясь в тягчайших моих преступлениях перед пролетарской революцией, - писал Каменев, - прошу, если Президиум не найдёт это противоречащим будущему дела социализма, дела Ленина и Сталина, сохранить мне жизнь". В столь же уничижительных тонах было выдержано заявление наиболее стойкого из подсудимых - И. Н. Смирнова. "В конце жизни я сделал огромную ошибку: пошёл за Троцким и в течение ряда лет вёл борьбу против партии как троцкист, - нанизывал Смирнов ритуальные формулы. - Эта сначала оппозиционная борьба перешла в контрреволюционную и закончилась тем позором, который я переживаю сейчас... Я много раз видел смерть в глаза, но это бывало тогда, когда я бился за свой родной класс и свою партию, и не испытывал я страха смерти тогда. Сейчас надо мной занесён меч пролетарского правосудия, и ужасно умирать от руки своего же государства"[122].

Все заявления были написаны сразу же после оглашения приговора, который был зачитан Ульрихом в 2 часа 30 минут ночи. Наиболее точная дата стоит на заявлении Зиновьева - 4 часа 30 минут. Подсудимые, очевидно, ожидали, что им предстоит жить ещё по крайней мере 72 часа - столько времени указ ЦИК отводил на подачу и рассмотрение ходатайств о помиловании. Однако сразу же после получения от них апелляций их повели на расстрел. 24 августа в газетах был опубликован текст приговора, а 25 - сообщение о приведении его в исполнение. Таким образом, Сталин не только беззастенчиво надругался над подсудимыми в их последний час, но и продемонстрировал в очередной раз надругательство над собственными законами.

Сталин не отказал себе в удовольствии поглумиться над памятью о подсудимых после их смерти. 20 декабря 1936 года в Кремле был разыгран кощунственный спектакль. Устроив приём руководства НКВД по случаю годовщины основания ЧК, Сталин особо отметил "заслуги" организаторов процесса. Когда участники банкета изрядно выпили, начальник личной охраны Сталина Паукер, известный своими склонностями к шутовству, устроил импровизированную клоунаду. Он издевательски изображал поведение Зиновьева в момент, когда его неожиданно поволокли на расстрел. Поддерживаемый под руки двумя коллегами, игравшими роль охранников, Паукер упал на колени и, обхватив руками сапог "охранника", завопил: "Пожалуйста... Ради бога, товарищ,.. вызовите Иосифа Виссарионовича". Глядя на эту сцену, Сталин неистово смеялся. Ободрённый этим Паукер, отлично знавший об антисемитских наклонностях Сталина, дополнил представление ещё одним эпизодом. Он простёр руки к потолку и закричал: "Услышь меня, Израиль, наш бог есть бог единый". Лишь после этого Сталин, захлёбываясь смехом, начал делать Паукеру знаки прекратить этот спектакль[123].

Комментируя поведение подсудимых, согласившихся пожертвовать своей честью ради спасения жизни, Троцкий вспоминал слова Ленина, переданные ему в марте 1923 года ленинскими секретарями. Готовясь открыть решительную борьбу против Сталина и рассматривая Троцкого как союзника в этой предстоящей борьбе, Ленин советовал ему не идти на уступки Сталину, поскольку тот "заключит гнилой компромисс, а потом обманет". "Эта формула, - писал Троцкий, - как нельзя лучше охватывает политическую методологию Сталина, в том числе и в отношении 16 подсудимых: он заключил с ними компромисс через следователя ГПУ, а затем обманул их - через палача" (Троцкий, разумеется, не мог знать, что "гнилой компромисс" с Зиновьевым и Каменевым был заключён Сталиным лично).

Троцкий отмечал, что методы Сталина не были тайной для подсудимых. В этой связи он вспоминал, как в начале 1926 года, когда произошёл разрыв Каменева и Зиновьева со Сталиным, в рядах левой оппозиции обсуждался вопрос о том, с какой частью распавшейся правящей фракции следует заключить блок. При этом Мрачковский сказал: "Ни с кем: Зиновьев убежит, а Сталин обманет". "Эта фраза стала вскоре крылатой, - добавлял Троцкий. - Зиновьев заключил с нами вскоре блок, а затем действительно "убежал". Вслед за ним, в числе многих других, "убежал", впрочем, и Мрачковский. "Убежавшие" попытались заключить блок со Сталиным. Тот пошёл на "гнилой компромисс", а затем обманул. Подсудимые выпили чашу унижений до дна. После этого их поставили к стенке"[124].

VI Политический резонанс процесса 16?ти Фальсификаторский характер процесса 16?ти был ясен каждому искушённому в сталинской политике человеку. Уже в первые дни процесса Раскольников, находившийся тогда за границей, сказал жене: "Ни одному слову обвинения я не верю. Всё это наглая ложь, нужная Сталину для его личных целей. Я никогда не поверю, что подсудимые совершили то, в чём их обвиняют и в чём они сознаются"[125].

Как "процесс ведьм" расценили московскую судебную инсценировку и западные социал-демократы. Один из лидеров II Интернационала О. Бауэр с ужасом писал о тягостном впечатлении, которое расстрел подсудимых произвел на искренних либеральных и социалистических друзей СССР.

Ещё до начала процесса четыре руководителя II Интернационала и Международного Интернационала профсоюзов направили телеграмму Молотову. В ней говорилось: несмотря на то, что подсудимые - "заклятые враги II Интернационала", его руководство просит советское правительство обеспечить им все судебные гарантии и разрешить иметь защитников, независимых от правительства. Лидеры II Интернационала просили также, чтобы обвиняемым "не были вынесены смертные приговоры, и, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции"[126].

Эта телеграмма была опубликована "Правдой" в сопровождении злобного редакционного комментария под заголовком: "Презренные защитники убийц и агентов гестапо". На следующий день в статье "Приговор суда - приговор народа" "Правда" писала: "У этой сволочи нашлись и адвокаты. Миссию адвокатуры фашизма приняли на себя главари II Интернационала"[127]. Спустя две недели удалось добиться написания статьи от Н. К. Крупской, ранее не выступавшей по поводу процесса. В статье под названием "Почему II Интернационал защищает Троцкого" Крупская писала: "Не случайно также рвёт и мечет II Интернационал, поднимает на щит троцкистско-зиновьевскую банду убийц, пытается сорвать Народный фронт. Де Брукеры, Ситрины (деятели, подписавшие телеграмму - В. Р.) поддерживают всякую подлость, которую творят враги против рабочего класса СССР"[128].

"Правда" сочла нужным заклеймить деятелей II Интернационала и в поэтической форме, опубликовав низкопробные стихи Д. Бедного:

Предатели! Прожжённые дельцы, Агенты шустрые купивших вас банкиров! Где были вы, когда от Троцкого гонцы Неслись в бандитский центр, а эти подлецы Убийц готовили и прятали концы? Где были вы, когда сражён был честный Киров? Ваш негодующий читали мы протест? Хоть пальцем вы тогда ударили о палец ? А нынче вы строчить пустились - гнусный жест! - Письмо - защитный манифест! На чём вы прирастить хотите капиталец? Презренье наше - вам ответ! Другого нет![129]

Развязывая разнузданную травлю против всех, ставивших под сомнение московский процесс, Сталин не испытывал беспокойства по поводу того, что это может поставить под угрозу единство антифашистского фронта в Европе. Процесс 16?ти, по-видимому, не случайно был приурочен к дням таких драматических событий, как введение Гитлером войск в Рейнскую область, формирование правительства Народного фронта во Франции и начало гражданской войны в Испании. Своей палаческой последовательностью в проведении антитроцкистского террора Сталин недвусмысленно демонстрировал социалистическим партиям Запада, что в случае их дальнейшего протеста против этих акций его внутренней политики он взорвёт Народный фронт и оставит Европу лицом к лицу со стремительно вооружающимся и крепнущим третьим рейхом.

Московский процесс серьёзно подорвал престиж СССР в глазах демократической интеллигенции Запада. Как отмечал Л. Фейхтвангер, "многих, видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик; им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир"[130]. Подтверждение этих слов мы находим в опубликованных дневниках и письмах крупнейших зарубежных писателей. В дни процесса Томас Манн сделал следующую дневниковую запись: "Что подумать обо всех этих покаянных признаниях, за которыми последовал общий смертный приговор?.. Может быть, отчёты просто фальсифицированы? Или обвиняемым посулили помилование, если они дадут угодные правительству показания? Но характеры у них такие, что трудно в это поверить. Ведь речь идёт о последних ленинцах... После обеда пришли газеты. 16 ленинцев, получивших после гротескных покаянных речей смертный приговор, действительно казнены. Ужасно". Спустя несколько дней Манн сделал новую примечательную запись: "Озабочен - как относиться к России после процесса, который представляет собой глупость ещё в большей мере, чем преступление"[131].

В те же дни Ромен Роллан, считавший возможным существование в СССР антисталинского заговора, с беспокойством записывал в своём дневнике: "Даже тот, кто никогда не уважал главарей заговора, даже тот, кто приемлет обвинения против них,., не может не испытывать тревоги, подобной той, которая охватила лучших членов Конвента в 94-м году... Боюсь, что инстинкты злобы и гордыни одержали верх в этом деле над политическим разумом"[132].

Вскоре Роллан получил письмо от С. Цвейга, в котором аналогичные мысли были выражены с ещё большей остротой: "Какой-то рок, какая-то метафизическая воля приводят людей к ослеплению. Так, в Вашей России Зиновьев, Каменев, ветераны Революции, первые соратники Ленина расстреляны, как бешеные собаки... Вечно та же техника, как у Гитлера, как у Робеспьера: идейные разногласия именуют заговором"[133].

Вместе с тем все эти влиятельные "друзья СССР" не сочли возможным публично выразить своё удручающее впечатление от процесса - из-за боязни нанести ущерб Советскому Союзу. На фоне этого "заговора молчания" выделялись голоса зарубежных клевретов Сталина, которые услужливо разносили на весь мир клевету, прозвучавшую на процессе. Особое усердие проявил английский юрист, деятель лейбористской партии Д. Притт, назвавший "процедуру" процесса 16?ти "примером для всего мира". После официального разоблачения сталинских преступлений на XX и XXII съездах КПСС Притт не обмолвился ни словом опровержения по поводу своих прошлых заявлений такого рода. Он продолжал состоять в "друзьях СССР", был в 1954 году награждён Международной Ленинской премией мира и до конца 60?х годов возглавлял Международную ассоциацию юристов-демократов и английское общество культурных связей с СССР.

С голосами подобных "друзей СССР", как это ни парадоксально, смыкались оценки наиболее реакционных кругов Запада. В зарубежных откликах на процесс выявилась следующая закономерность: чем правее были политические силы, тем настойчивей они признавали "обоснованность" обвинений, прозвучавших на процессе.

В буржуазно-демократических странах правая печать муссировала обвинения Троцкого и его сторонников в сотрудничестве с Гитлером. Реакционная французская газета "Эко де Пари" поспешила заявить, что и во Франции троцкисты служат интересам Германии. Это заявление немедленно было перепечатано органом французской компартии "Юманите".

Нагнетаемому вокруг подобных сообщений психозу способствовала фашистская печать Германии и Италии, публиковавшая провокационные сообщения, в которых назывались имена ещё не арестованных старых большевиков и военачальников, якобы замешанных в антиправительственном заговоре.

Итальянская фашистская газета "Мессаджеро" спустя неделю после процесса с нескрываемым удовлетворением писала о московских расстрелах как справедливой реакции Сталина, свернувшего знамя мировой революции, на критику противников его новой "реалистической политики": "Старая гвардия Ленина расстреляна... Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни... Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума... Против этого позитивного творчества восстает демон революции для революции (т. е. Троцкий - В. Р.)... Это было неминуемо - полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью"[134].

Иной характер носили комментарии германских газет, стремившихся запутать общественное мнение Запада, и без того дезориентированное сенсационными сообщениями из Москвы. Германская официозная печать утверждала, что "Троцкий является всем, чем угодно, но не противником Москвы, как его пытаются изобразить... Наоборот, он является одним из самых деятельных и... самых энергичных агентов мировой революции"; "в Москве снова пытаются при помощи большого театрального процесса завуалировать деятельность господина Троцкого"; "всюду, где побывал Троцкий... - там возникают революционные пожары". Эти выдержки были немедленно перепечатаны "Правдой" в заметке под заглавием "Германские фашисты выгораживают Троцкого"[135].

Процесс 16-и вызвал резкую поляризацию между правым и левым крылом русской эмиграции. В меньшевистском журнале "Социалистический вестник" была опубликована статья "Кто рукоплещет?", в которой подчёркивалось, что реакционной эмигрантской печати Сталин доставил процессом "прямую бурную радость". В качестве примера журнал приводил "Оду" некого Горянского, опубликованную белогвардейской газетой "Возрождение". "Просим у читателей извинения за цитирование циничных и кровожадных строк, - писал автор "Соцвестника", - но глубокие переживания и затаённые мечты реакционеров всего лучше передаёт именно точная цитата:

Спасибо Сталину; Шестнадцать подлецов Отправились в страну отцов - Шестнадцать палачей родного края... Тебе от нас привет. Небесный свод сегодня синь и ярок. Ты нас вознаградил За скорби многих лет. Хвала тебе за щедрый твой подарок! Хвала!

Но черносотенцы ещё не удовлетворены, они ждут от Сталина новых радостей, новых казней.

Что там шестнадцать! Ещё дай сорок И сотни дай, И тысячи давай, Мост намости без тёсу и без свай Через Москву реку Из падали советской".

Приведя эти бездарные вирши, в которых повторялись традиционные белогвардейские ругательства по адресу большевиков, автор замечал: "Зрелище христиан по паспорту, восторженно рукоплещущих палачу у свежей могилы замученных морально, а затем расстрелянных жертв - омерзительно... Новая и характерная черта последних казней в том, что они, вызвав открытый или затаённый ужас всех тех, кому русская революция дорога, пробудили восторженный отклик в сердце злейших врагов рабочего класса"[136].

Более респектабельные и известные деятели центристского толка не опускались до такого глумления и кощунства, как монархисты-черносотенцы. Однако некоторые из них увидели в процессе удобный повод для воскрешения старой антибольшевистской клеветы. Керенский не преминул заявить, что не усматривает ничего удивительного в сотрудничестве Троцкого с гестапо, ибо Ленин и Троцкий уже в 1917 году были связаны с германским генеральным штабом. Клевету о Троцком - агенте Гитлера с готовностью подхватил и Милюков.

В этих условиях тысячи людей в капиталистических странах хотели услышать, как сам Троцкий расценивает порочащие его и его единомышленников обвинениям. Однако норвежское "рабочее" правительство по указке Москвы лишило Троцкого возможности публично ответить на сталинскую клевету.

VII Троцкий интернирован 5 августа 1936 года Троцкий отправил рукопись завершённой им книги "Преданная революция" для перевода на иностранные языки. В тот же день он вместе с журналистом Кнудсеном, в доме которого он проживал, выехал на двухнедельный отдых к морю. На следующую ночь после их отъезда группа норвежских фашистов совершила нападение на дом Кнудсена с целью выкрасть документы Троцкого. Налётчики показали членам семьи Кнудсена фальшивые полицейские значки и попытались приступить к "обыску". После того, как сын и дочь Кнудсена подняли тревогу, фашисты сбежали, захватив несколько документов. На следующий день полиция установила личности участников налёта.

Во время отдыха Троцкий узнал из сообщений радио о московском процессе. Он немедленно вернулся в Осло и передал многочисленным журналистам, обратившимся к нему за разъяснениями, заявление для мировой печати. В нём содержался призыв к рабочим организациям всех стран создать международную следственную комиссию для проверки обвинений, прозвучавших на процессе, который Троцкий назвал "величайшей фальшивкой в политической истории мира".

На первых порах норвежская печать публиковала разоблачения Троцкого, перепечатываемые прессой других стран. 21 августа газета правящей рабочей партии "Арбайдерблатен" поместила на первой странице интервью с Троцким под заголовком "Троцкий заявляет, что московские обвинения вымышлены и сфабрикованы". Однако очень скоро развёрнутая Троцким кампания оказалась заблокированной норвежскими властями. Причиной этого послужила официальная нота советского правительства, обращённая к правительству Норвегии и требовавшая лишить Троцкого политического убежища, поскольку он "уличён" в террористических преступлениях. В противном случае, указывалось в ноте, дружественные отношения между СССР и Норвегией будут подорваны. Конкретизируя эту угрозу, советский посол Якубович заявил о возможности прекращения Советским Союзом импорта норвежской сельди. В этой связи рыбопромышленные и судоходные компании стали требовать от правительства "урегулировать вопрос с Троцким", чтобы не допустить роста безработицы в стране.

Опасаясь поражения на предстоящих выборах из-за пребывания в стране Троцкого, лидеры правящей партии склонялись к его высылке. Однако ни одно другое правительство не соглашалось впустить Троцкого в свою страну. Тогда стал осуществляться план интернирования Троцкого. 26 августа начальник норвежской полиции предложил ему подписать заявление о согласии на новые условия пребывания в стране, включающие прекращение выступлений со статьями и интервью на политические темы и разрешение полиции просматривать всю его корреспонденцию. После того, как Троцкий категорически отверг эти условия, было решено навязать их ему силой. Поскольку норвежская конституция не допускала таких ограничений без решения суда, министр юстиции Трюгве Ли (будущий генеральный секретарь ООН) добился от норвежского короля принятия специального указа, наделявшего министерство юстиции чрезвычайными полномочиями для данного "конкретного и исключительного случая". На основе этого указа Ли запретил посещение Троцкого журналистами, установил надзор полиции за его почтой, выключил в его квартире телефон, выслал из страны его секретаря и лишил его возможности общения даже с Кнудсеном. 2 сентября Троцкий был перевезён в более отдалённую деревню, где около четырёх месяцев содержался под домашним арестом и надзором тринадцати полицейских. Официальным мотивом интернирования была объявлена рукопись статьи Троцкого о революционных событиях во Франции, похищенная фашистами и представленная ими властям в качестве доказательства его вмешательства во внутренние дела других государств. Таким образом "рабочее" правительство, ещё недавно гордившееся предоставлением Троцкому политического убежища и называвшее его "великим рабочим вождём", выступило в качестве пособника Сталина и собственных фашистов, учинивших бандитский налёт.

12 сентября в советской печати было опубликовано сообщение: "Обмен заявлениями между советским и норвежским правительствами". В нём указывалось, что в ответ на представление, сделанное правительству Норвегии полпредом СССР, норвежский министр юстиции заявил: "на основании собственных заявлений Троцкого, разных газетных статей и других материалов Центральный паспортный стол установил, что он нарушил условия пребывания в стране, поставленные ему правительством. Норвежское правительство поэтому постановило выработать более точные условия пребывания в стране... 28 августа... после полудня он был совершенно изолирован от внешнего мира и взят под полицейский надзор"... Г-н Ли заявил, что "норвежское правительство поставило Троцкого (и его жену) под такой контроль, что нужно считать исключённым, что он в будущем сможет предпринять какое-либо действие, которое может повредить и угрожать интересам СССР".

Далее в сообщении говорилось: "в связи с тем, что упомянутые меры не могут считаться действительным лишением права убежища, товарищ Якубович заявил норвежскому министру иностранных дел, что... советское правительство, к сожалению, не находит возможным признать это заявление удовлетворительным и отвечающим дружественным отношениям между СССР и Норвегией и что, по мнению советского правительства, своим ответом норвежское правительство взяло на себя всю ответственность за эффективность принятых им мер и за последствия дальнейшего пребывания Троцкого в Норвегии"[137].

Уже сам факт интернирования Троцкого его "друзьями", норвежскими социалистами, был воспринят многими людьми на Западе как подтверждение обоснованности обвинений в его адрес. Пользуясь тем, что Троцкий был лишён возможности отвечать на клевету, советская и коминтерновская печать непрерывно подбрасывала мировому общественному мнению новые провокационные сообщения о стремлении Троцкого добиться разрушения Народного фронта во Франции, победы Франко в Испании и обеспечения победы Гитлера в будущей войне против СССР и его союзников. В разгар этой травли Вышинский выступил со статьёй, в которой утверждалось: "Троцкий, правда, грозит опровергнуть эти обвинения, но с опровержениями он выступать, как видно, не торопится, хотя со дня окончания процесса прошло достаточно времени, чтобы можно было собраться с силами и попытаться опровергнуть хотя бы один пункт судебного приговора"[138].

Ещё дальше пошла "Юманите", опубликовав телеграмму из Осло, где указывалось: норвежские власти открыли расследование против Троцкого, так как установили его связь с местными фашистами, которые "нанесли ему ночью дружественный визит" (так интерпретировался налёт на квартиру Троцкого в его отсутствие).

Характеризуя положение, в котором Троцкий оказался после московского процесса, секретарь II Интернационала Ф. Адлер писал: "Дело идёт о попытке лишить Троцкого права убежища в Норвегии и воздвигнуть против него травлю, которая отняла бы у него возможность существования на всём земном шаре"[139].

Стремясь прорвать информационную блокаду, Троцкий возбудил дело по обвинению в диффамации против двух норвежских журналистов - сталиниста и фашиста, которые повторяли в своих статьях инсинуации советской печати. Норвежский суд принял дело к рассмотрению. Тогда Трюгве Ли добился издания нового исключительного декрета, предоставлявшего министру юстиции право запрещать "интернированному иностранцу" ведение каких-либо судебных процессов. На основе этого декрета Ли воспрепятствовал попыткам Троцкого привлечь к суду клеветников и в других странах. "Министр юстиции, - вспоминала Н. И. Седова, - сообщил Троцкому, что он не должен возбуждать судебные иски где бы то ни было, пока он остаётся в Норвегии. Это означало, что он не имеет вообще никаких прав. Мы начали опасаться, что, несмотря на то, что мы были лишены советского гражданства, норвежское правительство может выдать нас ГПУ"[140].

В ожидании новых провокаций Троцкий успел переслать Седову распоряжение о передаче своего архива в Парижский филиал Голландского института социальной истории - дабы избежать его похищения агентами НКВД. Директором этого филиала был эмигрант-меньшевик Николаевский, в честности которого Троцкий не сомневался. Ближайшие сотрудники Седова - Зборовский и Лола Эстрин перевезли первую часть архива в помещение института. Спустя несколько дней после этого на институт был совершён налёт, в ходе которого было похищено 85 килограммов документов; всё остальное, включая находившиеся в помещении деньги, осталось нетронутым. Рассказывая об этом преступлении, парижская эмигрантская газета "Последние новости" сообщала: французские "полицейские инспектора заявили, что техника всей операции... до этого дня была абсолютно неизвестна во Франции. Только иностранные "профессионалы", снабжённые специальными аппаратами, могли произвести такую работу"[141].

В середине 50?х годов Зборовский, находившийся тогда в США, был разоблачён как агент НКВД и был вынужден дать показания американским властям. В 1955 году Николаевский писал Суварину по поводу этого расследования: "Слышали о провокации "Этьена" (кличка Зборовского - В. Р.), секретаря покойного Седова? Это он... привёз тогда так называемый "Архив Троцкого" в институт на Рю Мишлэ и сам же сообщил по начальству для кражи. Теперь признал, хотя утверждает, что к похищению прямого отношения не имел. Рассказывал, что были разочарованы: оказались одни газеты (троцкистских групп) со всех концов мира"[142].

На слушаниях сенатской подкомиссии по вопросам национальной безопасности Лола Эстрин (сменившая после второго брака фамилию на Даллин) показала: в 1955 году Зборовский рассказал ей о своей беседе с резидентом НКВД после похищения архива. В ней Зборовский выразил беспокойство по поводу возможности своего разоблачения, поскольку налёт был совершён спустя всего несколько дней после передачи архива в институт, о чём, кроме него, знали только Седов, Николаевский и Эстрин, которые никак не могли быть заподозрены как осведомители НКВД. В ответ на это резидент ответил, что налёт был совершён в ночь на 7 ноября потому, что парижская резидентура "хотела сделать подарок Сталину к годовщине Октябрьской революции"[143].

Размышляя над возможностью дальнейших провокаций сталинистов, Троцкий обратил внимание на формулировку, содержавшуюся в приговоре московского суда: "Троцкий Лев Давидович и его сын Седов Лев Львович, изобличённые... в непосредственной подготовке и личном руководстве организацией в СССР террористических актов... в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР"[144]. В этой связи Троцкий ставил резонный вопрос: "при помощи какой техники Сталин надеется обнаружить меня и моего сына на территории СССР?"[145]. Он считал, что эта формулировка свидетельствует не только о намерении Сталина добиться его выдачи норвежскими властями, но и о планах похищения его и Седова.

Похитить Троцкого в Норвегии было практически невозможно. Иная ситуация существовала во Франции, где НКВД обладал широко разветвленной агентурой. Как показал в 1956 году на слушаниях сенатской подкомиссии Зборовский, ему было поручено доставить Седова в определённое место, где последнего должны были похитить, чтобы затем насильственно переправить в Советский Союз. Провал этого плана Зборовский объяснял тем, что он саботировал приказ, поскольку он "противоречил его убеждениям"[146].

Вплоть до конца 1936 года норвежские власти продолжали задерживать письма, которые Троцкий посылал своему сыну, адвокату, друзьям. До адресатов Троцкого доходили лишь некоторые нелегально переправленные записки, написанные химическими чернилами.

В октябрьском номере "Бюллетеня оппозиции" была помещена краткая записка Троцкого: "Простите, что я не могу прислать вам обещанную к будущему номеру "Бюллетеня оппозиции" статью о процессе... но вы сами скажете, я в этом уверен, всё необходимое об этой гнусной амальгаме"[147].

В том же номере журнала была помещена статья Л. Седова "Московский процесс - процесс над Октябрем", вскоре изданная отдельной брошюрой под названием "Красная книга о московском процессе".

VIII "Красная книга" Льва Седова "Красную книгу" Седов открывал анализом политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. Опираясь на идеи, изложенные в только что полученной им рукописи книги Троцкого "Преданная революция", Седов писал, что в СССР ликвидируются социальные завоевания Октябрьской революции. Жестокие противоречия раздирают советское общество. С каждым днём в стране растёт социальное неравенство. Революционный интернационализм заменён культом национальной государственности. Запрещены аборты, что в тяжёлых материальных условиях, при примитивной культуре и гигиене, означает закабаление женщины. Проведение такой социальной политики невозможно на путях советской демократии, оно с необходимостью требует кровавых расправ, фальсификаций и клеветы.

Вместе с тем, как подчёркивал Седов, медленное улучшение материального положения масс после жестокой нищеты времён первой пятилетки повышает сознательность рабочих, их стремление отстаивать свои интересы и активно участвовать в политической жизни. Их растущий социальный протест Сталин стремится перекрыть политическими репрессиями. Чтобы придать им беспощадный характер, он изобретает "терроризм". Если в прошлом он объявлял всякое социальное недовольство "троцкизмом", то теперь он идентифицирует "троцкизм" с "терроризмом". Любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозит уже не концлагерь или тюрьма, а немедленный расстрел.

Встав на путь физического истребления всех противников своего режима, Сталин всё больше терроризирует свой собственный аппарат. Широкое, хотя и скрытое недовольство, возникающее в этой среде, вызвано тем, что "превращённый в слепого исполнителя приказов сталинской верхушки, бывший революционер теряет всякую перспективу, его права сведены к праву восторгаться "отцом народов", а он лучше других знает Борджиа-Сталина"[148]. Поэтому главной задачей НКВД, превратившегося в личный орган Сталина, становится охрана его личной власти и от самой бюрократии.

Наряду с этим московский процесс свидетельствует о непрочности положения правящей клики. "От избытка сил на такие кровавые дела не идут"[149]. Ради укрепления своего положения Сталин стремится довести и без того совершенно терроризированную страну до новых, ещё невиданных форм произвола.

Помимо внутриполитических, московский процесс имеет не менее серьёзные внешнеполитические причины. Вместо искренних социалистических друзей, которых Сталин ещё недавно призывал под знамя единого антифашистского фронта, "он ищет гораздо более "солидных" друзей и союзников на случай войны в лице французской, английской, американской и др. буржуазии... Сталин без колебаний договорился бы и с Гитлером, за счёт немецкого и международного рабочего класса. Дело только за Гитлером!"[150]

Расстрелами людей, вошедших в историю как вожди революционного большевизма, Сталин хочет представить мировой буржуазии "символ нового времени", свидетельство своего разрыва с идеей мировой революции и "национально-государственной зрелости". Такая политика отталкивает рабочий класс капиталистических стран от официальных коммунистических партий. Это не очень беспокоило бы Сталина, если бы он не боялся того, что западные рабочие найдут пути к IV Интернационалу. Поэтому он "кровью и грязью хочет отрезать передовым рабочим пути в ряды IV Интернационала. Это ещё одна цель Московского процесса"[151].

Описывая историю политических процессов последних лет, Седов подчёркивал, что все они были построены на трупе Кирова, вокруг которого сфабриковано уже четвёртое дело. Реальность убийства Кирова должна придать видимость реальности подготовке других покушений.

На основе официальных советских сообщений Седов приводил подсчёты, согласно которым в связи с убийством Кирова было осуждено 104 белогвардейца; 14 расстрелянных по делу "Ленинградского центра"; 19 жертв процесса "Московского центра"; 12 работников ленинградского управления НКВД; 78 привлечённых по делу "контрреволюционной группы Сафарова-Залуцкого"; 16 расстрелянных по приговору последнего суда; 12 человек, дела которых этим судом были выделены в особое производство; 40 человек, которые были названы на суде в качестве террористов. Подавляющее большинство из этих почти трёхсот человек не имело никакого отношения к убийству Кирова. Тем не менее все они "припутаны Сталиным к этому убийству, и неизвестно, сколько раз ещё Сталин вытащит труп Кирова и какое количество людей ещё обвинит в ответственности или причастности к этому убийству". За вычетом белогвардейцев, чекистов и лиц, расстрелянных вместе с Николаевым, остаётся более 150 человек, по преимуществу старых большевиков. "Если кому-нибудь нужно было бы составить список в 20-25 наиболее видных представителей большевизма, сыгравших наибольшую роль в истории партии и революции, ему можно смело рекомендовать взять за основу этот список"[152].

Отмечая, что на Западе не понимают, как старые революционеры могли выступить с лживыми признаниями на суде, Седов писал: "Мысленно при этом представляют себе Зиновьева или Смирнова не последнего периода, а героических годов русской революции. А с тех пор ведь прошло почти 20 лет, больше половины которых падает на термидорианский растленный сталинский режим. Нет, на скамье подсудимых сидели лишь тени Смирнова гражданской войны или Зиновьева первых лет Коминтерна. На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченные люди. Перед тем, как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально". Поведение подсудимых на процессе было подготовлено логикой их политической эволюции после отречения от своих взглядов. Уже задолго до процесса они утратили стимулы к борьбе, помогая Сталину топтать себя в грязи. "Сталинское "искусство" ломания революционных характеров заключалось в том, чтобы идти осторожно, постепенно толкая этих людей со ступеньки на ступеньку, всё ниже и ниже"[153].

Наглядным подтверждением этого Седов считал поведение Раковского, который отказывался капитулировать дольше других, а после своей капитуляции в 1934 году дошёл до того, что в дни процесса 16?ти выступил со статьёй, требовавшей расстрела "организаторов покушения на жизнь любимого нашего вождя тов. Сталина, агентов германского гестапо"[154]. Эта постыдная статья вызвала особое недоумение в среде западной социалистической интеллигенции, где Раковского хорошо знали и высоко ценили как старейшего деятеля международного рабочего движения, выдающегося дипломата и морально безупречного человека. Объясняя поступок Раковского, Седов писал: "Капитуляция - наклонная плоскость... Раз став на неё, нельзя не скатываться дальше, до самого конца... Половинчатой капитуляции сталинский абсолютизм не признаёт: или всё - или ничего, среднего не дано"[155].

В этих оценках поведения капитулянтов, как выведенных на процесс, так и оставленных до поры до времени на свободе, иные могут усмотреть самоуверенность молодости, чрезмерную жестокость молодого человека, не обладавшего моральным правом судить, выносить нравственный приговор, ставить крест на затравленных людях. При таком подходе можно провести резкую грань между Троцким, который имел право на жёсткие, подчас беспощадные оценки поведения своих бывших товарищей, потому что сам за сорок лет своей революционной деятельности многое испытал, и Седовым, которого жестокость политических схваток ещё не пробовала на излом. Действительно, сам Троцкий в письмах Седову предостерегал последнего от слишком резких оценок поведения подсудимых на московских процессах. Не будем, однако, забывать, что в условиях, когда интернированный Троцкий не имел возможности ответить на многочисленные вопросы, возникавшие по поводу процесса 16?ти, Седову приходилось выступать (исходя из психологической схемы, предложенной его отцом - в статьях о процессах 1934-1935 годов), от имени тысяч советских оппозиционеров, выдержавших самые страшные испытания и тем не менее не пошедших на поводу у своих палачей.

Конечно, ни Троцкого, ни Седова не сажали в раскалённую камеру, как Зиновьева, не пропускали через девяносточасовой конвейерный допрос, как Мрачковского, с ними коварно не играли, как с Бухариным (хотя последний, как будет видно из дальнейшего изложения, как бы сам напрашивался на такую игру). Но судьбу и Троцкого, и его сына, подвергавшихся непрерывной слежке и опасности террористического покушения, никак нельзя назвать благополучной. Закономерным финалом длительной охоты за ними стала трагическая гибель первого в 1940, а второго - в 1938 году.

Говоря о поведении подсудимых, Седов отмечал поверхностность его сопоставления с поведением Димитрова на Лейпцигском суде. Димитров, как и другие борцы с гитлеризмом, не был изолирован от революционного движения, он чувствовал резкое политическое размежевание (фашизм-коммунизм) и массовую поддержку прогрессивных сил всего мира. Московские же подсудимые, "хотя и стояли перед термидорианским судом сталинских узурпаторов, но всё же судом, который своей фразеологией апеллировал... к Октябрьской революции и социализму. Наряду с чудовищными моральными пытками инквизиторы из ГПУ, разумеется, использовали и эту фразеологию, в частности, и военную опасность. Она не могла не помочь им сломить этих несчастных подсудимых"[156].

Напоминая, что, согласно свидетельствам сталинских узников, сумевших вырваться из СССР, ГПУ широко прибегало к угрозам расправы с семьями обвиняемых и к жестоким конвейерным допросам ("один и тот же вопрос ставится с утра до ночи в течение недель стоящему на ногах подследственному"), Седов высказывал уверенность, что при подготовке процесса 16?ти использовались и "пытки из арсенала самой чёрной и страшной инквизиции". Однако, несмотря на всё это, у всех подсудимых из числа старых большевиков, как писал с глубоким сочувствием к их судьбе Седов, "нашёлся последний остаток сил, последняя капля собственного достоинства. Как ни были они сломлены, но никто из стариков не взял на себя, просто физически не мог взять на себя - "связь с гестапо". Мы считаем - это может показаться парадоксальным на поверхностный взгляд, что внутренняя моральная сила Зиновьева и Каменева весьма значительно превосходила средний уровень, хотя и оказалась недостаточной в условиях совершенно исключительных"[157].

Седов сумел доказать, что подсудимые были выделены "путём долгого и страшного следствия из 50 или даже большего числа других заключённых-кандидатов". Для подтверждения этой гипотезы он использовал существенную промашку, допущенную организаторами процесса. В судебном отчёте с бюрократической аккуратностью указывались номера дел каждого подсудимого. Расположив фамилии одиннадцати подсудимых в алфавитном порядке, Седов обнаружил, что их дела включали номера от 1 до 29. "Кто же остальные восемнадцать? Нам кажется очень вероятным, что за отдельными исключениями, вроде Сафоновой... эти "недостающие" подсудимые были из тех, кого Сталину не удалось сломить и кого он, вероятно, расстрелял без суда"[158].

Седов обращал внимание и на то, что дела четырёх подсудимых шли под номерами от 32 до 38 и что, согласно судебному отчёту, показания Евдокимова были получены лишь 10 августа, а Тер-Ваганяна - 14 августа, в день подписания обвинительного заключения. В этом он усматривал одну из тайн предварительного следствия, связанную с вмешательством в него самого Сталина. "Список подсудимых, - писал Седов, - несомненно не раз менялся и он окончательно был определён лишь в самый день подписания прокурором обвинительного акта... То, что Евдокимов и Тер-Ваганян, идут под самый конец, объясняется, по-видимому, тем, что спервоначалу Сталин не предполагал включать их в процесс... Оба Лурье, вероятно, вначале также не предназначались ко включению в этот процесс и включены были лишь позже"[159].

Седов высказывал твёрдое убеждение в том, что следствие пыталось привлечь к суду настоящих троцкистов, ни разу не отрекавшихся от своих убеждений. Однако эти люди, над которыми не довлел фетиш сталинской "партийности", не могли поддаться ни софизмам о необходимости "помочь партии" в борьбе с Троцким, ни самым зверским истязаниям. Таких непоколебимых революционеров "Сталин не в состоянии притянуть к своим процессам, хотя и в состоянии истребить одного за другим, истребить - но не сломать. Эти революционные борцы не стали и не станут на гибельный путь капитуляции - ибо верят в правоту своего дела - предпочитая погибать в подвалах ГПУ в безвестности, без поддержки и сочувствия"[160].

Раскрывая многочисленные фальсификации, содержавшиеся в судебном отчёте, Седов с особым негодованием писал о наиболее гнусных продуктах воображения Сталина и его сатрапов, таких, как объяснение причин самоубийства затравленного Богдана. На этот трагический факт "Сталин наматывает клубок какой-то совершенно патологической и бредовой лжи. Моментами кажется, что читаешь "Бесы". Проявлением той же бесовщины Седов называл показание Рейнгольда о решении "центра" уничтожить после своего прихода к власти исполнителей террористических актов. "Это показание - продукт творчества "самого" Сталина! В этом не усомнится никто, хоть немного знающий Сталина. Эти методы - расстрел собственных агентов, которые опасны потому, что слишком много знают, - его методы, методы человека, не останавливающегося ни перед чем, человека, неразборчивого в средствах и способного на всё... Психологически Сталин выдаёт себя здесь с головой. Свои подлости Сталин навязывает своим жертвам!". Версия Рейнгольда выглядит нелепой и потому, что из неё вытекает: Зиновьев и Каменев заранее разглашали свои планы, "как бы предупреждая своих . сторонников о том, чем им грозит успех их собственной деятельности. Очевидно, ГПУ (сталинское) специально должно было оставлять в живых террористов, совершивших убийства, с тем, чтобы расстрел их и всех их товарищей был произведён ГПУ (зиновьевским) после прихода Зиновьева к власти!"[161].

Подытоживая впечатление от судебных подлогов, Седов писал: "Волосы становятся дыбом на голове, когда читаешь это сталинское издание "Бесов". Далеко не случайным он считал тот факт, что главными носителями этой бесовщины выступали лица, до Октябрьской революции ожесточённо боровшиеся против большевиков. Напоминая, что в 1917 году Вышинский был правым меньшевиком и подписал приказ об аресте Ленина, Седов отмечал: "Враг большевизма и Октября, требующий голов вождей большевизма и Октябрьской революции. Это ли не символ!". Сам факт назначения Вышинского обвинителем являлся тягчайшим оскорблением для подсудимых.

Не менее характерен пример Заславского, который в 1917 году зарекомендовал себя продажным журналистом, с особым остервенением распространявшим клевету о Ленине и Троцком как германских агентах. В ленинских статьях этого периода десятки раз встречались характеристики Заславского как "клеветника" и "негодяя шантажа". "А кто сегодня пишет в "Правде" статьи с травлей Троцкого как агента гестапо? Тот самый Заславский! Это ли опять-таки не символ"[162].

"Бесовщину" Седов усматривал и в том, что Пятакова и Радека, в дни процесса требовавших расстрела подсудимых, спустя месяц начали готовить к суду по обвинению в тех же самых преступлениях. "Ещё не успели высохнуть чернила на проекте новой сталинской конституции, как один из главных её редакторов - Радек - выдаётся на расправу другому её редактору - Вышинскому. Выработав "самую демократическую конституцию в мире", авторы её отправляют друг друга на гильотину"[163].

Раскрывая призрачность и тщетность ожидания демократических перемен после принятия новой конституции, Седов писал: "Да ведают имеющие иллюзии - как бы говорит Сталин, - что демократизм конституции заключается в том, что избирателям и съездам даётся право голосовать за меня. А кто не за Сталина, т. е. не за бюрократию с её привилегиями, тот троцкист - сиречь террорист, того мы расстреляем в 24 часа"[164].

Описывая политическую эволюцию сталинского режима, Седов напоминал, что ещё десять лет назад Сталин публично заявил своим оппонентам из оппозиции: "Эти кадры (т. е. правящую верхушку - В. Р.) можно снять только гражданской войной". Этими словами он ясно показал, что отвергает любые уставные и конституционные способы смены своей клики и ставит её над партией и рабочим классом. Теперь он перешёл к превентивной гражданской войне против всех недовольных его господством. На этом пути он объединил методы средневековья с методами политических провокаций и подлогов, практиковавшихся реакционными силами на протяжении последних десятилетий. "Скоро сто лет, как мировая полиция изощряется в такого рода делах - ещё до Бисмарка и Наполеона III - но каждый раз только обжигала себе пальцы! Полицейские фальсификации и махинации Сталина вряд ли превосходят другие образцы того же творчества; но он дополнил их - и как дополнил! - "признаниями", вырванными у подсудимых бесконечно усовершенствованными методами инквизиции"[165].

Седов утверждал, что московский процесс не закончился, он продолжается в новых формах. Как можно судить из сообщений советской печати, по обвинениям в терроре арестовываются десятки и сотни писателей и хозяйственников, военных и журналистов. "Нетрудно представить себе, какая атмосфера кошмара царит теперь в СССР. Никто не уверен в завтрашнем дне, и меньше всего старые большевики,.. которые не могут не спрашивать себя с тоской: "кто следующий на очереди?"[166].

Предупреждая, что Сталин "на путях ликвидации революции готовит что-то новое, что-то несравнимое со всем тем, что уже сделано", Седов писал о неизбежности новых процессов, на которых клевета о "терроре" будет дополнена клеветой о "военном заговоре" и "шпионаже". "Ряд симптомов говорит за то, что вокруг этих именно обвинений будет построен новый процесс... Наш долг предупредить об этом общественность Запада. Никаких иллюзий в отношении московского Борджиа, вооружённого современной техникой!"[167].

В "Красной книге" был ещё один аспект, без тщательного рассмотрения которого нельзя понять причины и механику организации процесса 16?ти, как и других московских показательных процессов.

Разоблачая сталинские амальгамы, Седов одновременно указывал, что в них, наряду с нагромождением лживых обвинений, присутствуют и крупицы истины. В этой связи рассмотрим, в чём же действительно заключалась подпольная деятельность оппозиционеров, некоторые аспекты которой получили отражение на процессе 16?ти.

IX 10 процентов правды или Что же было на самом деле В объяснении, поданном в 1956 году в Прокуратуру СССР, Сафонова писала, что её показания, равно как показания Зиновьева, Каменева, Мрачковского, Евдокимова и Тер-Ваганяна, данные на предварительном следствии и в суде, "на 90 процентов не соответствуют действительности"[168].

Реабилитационная справка о деле "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" не даёт ответа на вопрос, в чём состояли "10 процентов правды", содержавшейся в показаниях подсудимых (разумеется, эта цифра условна, так как соотношение правды и лжи не может быть измерено в процентах).

Частичный ответ на этот вопрос мы находим в главе "Красной книги" "Что же было на самом деле?". Здесь Седов сообщал, хотя и в осторожной и гипотетической форме, о попытке оппозиционных группировок сформировать в 1932 году антисталинский блок. В этой связи он описывал обстановку в стране, сложившуюся к тому времени: "Административное уничтожение классов в деревне и принудительная "сплошная" коллективизация в корне подорвали сельское хозяйство. Диспропорции в советском хозяйстве приняли невиданные размеры: между промышленностью и сельским хозяйством, внутри промышленности; катастрофическое состояние качества, отсутствие потребительских товаров, инфляция, полная разруха транспорта. Материальное положение масс всё ухудшалось, недоедание перешло в настоящий голод. Миллионам новых рабочих не хватало жилищ, они обретались в бараках, часто без света, в холоде, в грязи. По стране прошла эпидемия сыпного тифа, какой не было со времён гражданской войны. Всеобщая усталость и недовольство начали прорываться наружу. Рабочие начали всё чаще прибегать к забастовкам; в Иваново-Вознесенске были крупные рабочие волнения... На Кавказе и на Кубани шла настоящая малая гражданская война. Всё усиливающаяся в партии растерянность, недовольство и недоверие к руководству перекинулись и на аппарат. Разговоры о том, что Сталин ведёт страну к гибели, можно было услышать повсюду: среди старых большевиков, среди рабочих, среди молодых комсомольцев"[169].

В этих условиях, продолжал Седов, произошло известное оживление ранее капитулировавших групп троцкистской оппозиции, а также групп зиновьевцев, правых и др. "Вероятно, люди из разных групп и кружков искали личного сближения, связей друг с другом. Наиболее смелые, может быть, поговаривали о том, что хорошо бы создать "блок".

Заявляя, что несломленные троцкисты не блокировались ни с одной из этих групп, Седов добавлял, что их "политически непримиримое отношение к капитулянтству не исключало отдельных личных встреч или обмена информацией - но не больше того"[170].

Касаясь показаний на процессе Смирнова и Гольцмана, Седов писал, что между ним, Седовым, и Смирновым в июле 1931 года действительно произошла беседа во время их случайной встречи в берлинском универсальном магазине. При встрече Смирнов заявил, что "нынешние условия в СССР не позволяют вести никакой оппозиционной работы и что во всяком случае надо ждать изменения этих условий"... В политических вопросах собеседники установили известную близость взглядов". В конце беседы была достигнута договоренность о том, что, "если представится возможность, И. Н. Смирнов пришлёт информацию об экономическом и политическом положении в СССР, с тем, чтобы помочь здесь, за границей, правильнее ориентироваться в русских вопросах".

После этой встречи от Смирнова, как рассказывал Седов, долгое время не поступало никаких вестей. Лишь осенью 1932 года прибывший в Берлин по служебным делам Гольцман передал Седову статью Смирнова об экономическом положении в СССР. Эта статья была напечатана под псевдонимом в ноябрьском номере "Бюллетеня оппозиции" за 1932 год. В том же номере была опубликована анонимная корреспонденция из Москвы, составленная редакцией "Бюллетеня" на основе рассказов Гольцмана о политической ситуации в СССР.

В свою очередь Седов сообщил Гольцману (для передачи Смирнову) о взглядах Троцкого на события, происходившие в Советском Союзе. "Эти два факта, - подчёркивал Седов, - т. е. то, что свидания Смирнова и Гольцмана с Седовым действительно имели место, - единственные крупицы правды в море лжи Московского процесса"[171].

Эти же факты Троцкий и Седов сообщили в 1937 году Международной комиссии, созданной для расследования обвинений московских процессов.

Изучение документов, находящихся в зарубежных архивах, показало, что Седов сообщил не обо всех известных ему фактах, которые на процессе 16?ти были перемешаны с лживыми версиями о террористической деятельности оппозиционеров, их связях с гестапо и т. д.

Американский историк А. Гетти и французский историк П. Бруэ, работая над той частью архива Троцкого, которая была открыта в 1980 году, независимо друг от друга обнаружили документы, свидетельствовавшие о том, что Троцкий и Седов вступили в контакт с участниками формирующегося антисталинского блока[172]. Так, в докладе интернациональному секретариату левой оппозиции, написанном в 1934 году, Седов указывал, что члены смирновской группы, порвавшие в 1929 году с левой оппозицией, спустя три года вновь вернулись в неё и повели переговоры с деятелями других бывших оппозиционных группировок о создании антисталинского блока[173].

В письме от 1 ноября 1932 года Седов сообщил Троцкому, что группа Смирнова вступила в блок с зиновьевцами и группой Стэна-Ломинадзе. В ходе переговоров о блоке, проходивших незадолго до высылки Зиновьева и Каменева из Москвы (в связи с "рютинским делом"), последние признали самой серьёзной политической ошибкой в своей жизни отречение от левой оппозиции в 1927 году. Седов писал также, что начались аресты смирновской группы и что сам Смирнов, уведомлённый о ходе следствия от сочувствовавшего оппозиции сотрудника ГПУ, "за несколько дней до ареста говорил нашему информатору: я жду ареста со дня на день". В заключение письма Седов сообщал: "провал "бывших" (капитулянтов - В. Р.) - большой удар, но заводские связи сохранились"[174].

В ответном письме Седову Троцкий указывал, что считает возможным сотрудничество с блоком, которое на первых порах может принять форму взаимного обмена информацией. Он предложил, чтобы "союзники" присылали корреспонденции для "Бюллетеня оппозиции", которые редакция будет публиковать, оставляя за собой право комментировать эти материалы. Далее Троцкий просил Седова ответить на следующие вопросы: каково мнение "союзников" о проекте оппозиционной платформы, недавно опубликованном в "Бюллетене"; какова позиция "ультралевых" групп (децисты, рабочая оппозиция); каково содержание декларации восемнадцати (под таким заголовком в меньшевистском журнале "Социалистический вестник" был опубликован "Манифест" рютинской группы)[175].

На основе изучения архивных документов П. Бруэ пришёл к выводу о том, что на процессе 16?ти были использованы некоторые факты, имевшие место в действительности. "Если мы очистим отчёт о московском процессе от всех упоминаний о терроризме, - пишет он, - то мы обнаружим реальную эволюцию политиков в изменяющейся и драматической ситуации"[176]. Французский историк считает реальными следующие факты, названные на процессе. Сафаров после своего возвращения из ссылки предложил товарищам по оппозиции вернуться к обсуждению путей борьбы со Сталиным (показание Каменева); в 1931-1932 годах Зиновьев вступил в оппозиционные контакты со Смирновым, Сокольниковым, лидерами бывшей "рабочей оппозиции" Шляпниковым и Медведевым и членами группы Стэна-Ломинадзе (показание Зиновьева); в этот период Зиновьев и Каменев считали возможным и необходимым "убрать Сталина" (т. е. лишить его поста генсека), а также установить связь с Троцким (показания Зиновьева и Каменева); во время встречи на даче Зиновьева в 1932 году деятели бывшей "ленинградской оппозиции" пришли к выводу о необходимости восстановить блок с троцкистами, разрушенный ими пятью годами ранее (показание Рейнгольда). Они делегировали Евдокимова на встречу со "смирновцами", которая произошла на одном из московских вокзалов, в служебном вагоне Мрачковского, работавшего тогда начальником строительства БАМа. Там Смирнов сообщил представителям других оппозиционных групп о своих встречах с Седовым.

Антисталинский блок окончательно сложился в июне 1932 года. Спустя несколько месяцев Гольцман передал Седову информацию о блоке, а затем привёз в Москву ответ Троцкого о согласии сотрудничать с блоком.

В отношениях Троцкого и Седова с их единомышленниками в СССР была отлично отлажена конспирация. Хотя ГПУ вело тщательную слежку за ними, оно не смогло обнаружить никаких встреч, переписки и иных форм их связи с советскими оппозиционерами. Далеко не все оппозиционные контакты были прослежены и внутри Советского Союза. Хотя в конце 1932 - начале 1933 года была осуществлена серия арестов участников нелегальных оппозиционных групп, ни один из арестованных не упомянул о переговорах по поводу создания блока. Поэтому некоторые участники этих переговоров (Ломинадзе, Шацкин, Гольцман и др.) до 1935-1936 годов оставались на свободе. Лишь после новой волны арестов, развернувшихся вслед за убийством Кирова, после допросов и передопросов десятков оппозиционеров Сталин получил информацию о блоке 1932 года, послужившую одним из главных импульсов для организации великой чистки. Не исключено, что эта информация могла быть получена и от Зборовского, внедрённого в 1935 году в ближайшее окружение Седова и пользовавшегося его полным доверием.

На февральско-мартовском пленуме ЦК Ежов говорил, что в секретно-политическом отделе ОГПУ в 1931-1932 годах имелись агентурные материалы о существовании "троцкистского центра во главе со Смирновым", налаживании последним связи с Троцким и Седовым и создании блока "троцкистов и зиновьевцев, правых и леваков". На основе этих материалов Смирнов и его группа, состоявшая из 87 человек, были в 1933 году арестованы. Однако следствие по их делу "было проведено так, что эти агентурные материалы не были использованы"[177].

Основная часть участников блока была расстреляна в 1936-1937 годах. По-видимому, только двое из них - Сафаров и Константинов дожили до начала 40?х годов, когда они были уничтожены в ходе очередной акции по ликвидации всех бывших активных оппозиционеров, ещё остававшихся в лагерях.

В гарвардском архиве мною найден ряд новых документов, свидетельствующих, что Троцкий и Седов вступили в контакт с участниками формирующегося антисталинского блока. В 1936 году Седов писал Виктору Сержу относительно обнаружения НКВД зарубежных связей "троцкистов": "Мне лично думается, что основа провокаций лежит в России, а не у нас. О русских товарищах, которых я видаю за границей, никто, кроме меня и Л. Д., никогда ничего не знает. Ряд известных мне провалов произошёл много месяцев спустя, без всякой зависимости с заграничными встречами... Для меня стоит вне сомнений, что обвинение в заграничной связи было выдвинуто на основании данных, собранных в Москве, а не на основании данных, полученных из-за границы"[178].

После появления первых сообщений о процессе 16?ти Седов отправил с нарочным письмо Троцкому. Опасением того, что оно может быть каким-то образом перехвачено, объясняются некоторые особенности этого письма (обращение к адресату на "вы" и т. д.). В нём Седов напоминал, что в конце 1932 года Колокольцев (конспиративная кличка И. Н. Смирнова - В. Р.) делегировал Орлова (Гольцмана - В. Р.), который привёз в Берлин письмо и экономическую статью, опубликованную в "Бюллетене". Тогда же "Орлов сообщил, что Колокольцев ждет ареста со дня на день, ибо около него был обнаружен провокатор". "Из сказанного им (Орловым - на процессе - В. Р.) до сих пор, - добавлял Седов, - обо всём этом нет ничего. Он называет другой город и другое лицо, якобы виденное им (Копенгаген и Троцкого - В. Р.)"-Напомнив, что И. Н. Смирнов был арестован в конце 1932 года и приговорён к 10 годам изолятора "за связь с заграницей", Седов писал: "Поскольку он сам считает нужным не скрывать (на процессе - В. Р.) ничего, больше того, рассказывать совершеннейшие небылицы, думается, что мне самому надо точно рассказать, как было на самом деле дело. Придерживаясь этого принципа вообще, поскольку этим никому нельзя навредить".

В том же письме Седов просил Троцкого ответить, "не делались ли какие-либо провокаторские попытки повидать Вас - во время Вашей поездки несколько лет тому назад, когда Вы читали лекции. Насколько мне известно, даже попыток таких не было"[179].

Троцкий и Седов считали процесс 16-и скорее провокацией, сложной амальгамой (т. е. злонамеренным переплетением правды с лживыми версиями), чем простой фальсификацией.

Создание организаторами процесса амальгамы, состоявшей, условно говоря, из 90 процентов лжи и 10 процентов правды, побудило Троцкого и Седова отрицать некоторые известные им факты. Например, на процессе говорилось о том, что "инструкцию" Троцкого Смирнову передал старый большевик Ю. П. Гавен. Имя Гавена фигурировало в показаниях Смирнова, Мрачковского, Сафоновой и было несколько раз упомянуто в обвинительной речи Вышинского. Между тем Гавен не появился на процессе даже в качестве свидетеля, а его дело было "выделено в особое производство". В приговоре суда имя Гавена не называлось, а передатчиком "инструкции" Троцкого был объявлен Гольцман. Из всего этого Троцкий и Седов сделали вывод, что Гавена не удалось сломить и на следствии он отказался признать предъявленные ему обвинения. В письме Троцкому Седов подчёркивал, что "известный Вам также Сорокин (конспиративная кличка Гавена - В. Р.) не включен в дело. Единственное объяснение этому, мне кажется, то, что он держался крепко, ни на какие гнусности не пошёл и поэтому оказался вне дела". Там же Седов писал о необходимости "обойти молчанием только те дела, кои могут повредить тем или иным людям"[180]. Исходя из этого принципа, Троцкий и Седов отрицали свои контакты с Гавеном, который выступал одним из посредников между Троцким и антисталинским блоком. Подобные факты убеждают в том, что Троцкий и Седов решили отрицать всё то, о чём не было доподлинно известно сталинским инквизиторам.

Это тотальное отрицание было продиктовано необходимостью защиты старых большевиков. "Признать существование "троцкистско-зиновьевского блока", облыжно обвинённого на процессе в терроризме, - пишет П. Бруэ, - означало бы выдачу Троцким и Седовым своих друзей и союзников... Троцкий и Седов боролись за свою жизнь и честь, за жизнь и честь своих товарищей по оружию и не были склонны выдавать их"[181].

П. Бруэ считает, что наступило время для нового расследования, которое позволит определить, какие аспекты действительной борьбы старых большевиков против Сталина и сталинизма нашли отражение на процессах 1936-1938 годов, будучи амальгамированными с вымышленными обвинениями. Он подчёркивает, что данные об организации блока коммунистической оппозиции разрушают легенду об отсутствии всякого сопротивления сталинизму в большевистской среде. Создание этого блока отражало стремление лучших сил партии к объединению для вывода страны из острейшего хозяйственно-политического кризиса, к которому привела авантюристическая политика сталинской клики.

Как справедливо указывает Бруэ, версию об абсолютной произвольности сталинских репрессий разделяют те, кто отказывается признать перерождение политического режима, установленного Октябрьской революцией, и утверждает, что этот режим с самого начала ставил целью обеспечение абсолютной "монолитности" партии, исключающей всякую возможность критики, дискуссий и оппозиций. Фальсификаторы этого типа стремятся убедить общественное мнение в том, что вся советская история подчинялась строгой и фатальной предопределённости и что сталинизм явился закономерным продолжением ленинизма. "Фактически исходя из того, что научные подходы к истории неприменимы при изучении эволюции советского общества, они объясняют московские процессы не политическим кризисом сталинского режима, а сущностью того, что они называют "коммунизмом"[182].

В действительности московские процессы были не беспричинным хладнокровным преступлением, а контрударом Сталина в острейшем политическом противоборстве.

X Кандидаты в подсудимые будущих процессов Едва ли не самой гнусной стороной политической истерии, развернувшейся в дни процесса, стали выступления бывших оппозиционеров с требованием кровавой расправы над своими недавними друзьями и единомышленниками.

Особенно постыдный характер носили статьи Пятакова и Радека. "После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна, - выспренне писал Пятаков, - вдруг потянуло отвратительным смрадом из этой политической мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя. Но именно в последней стадии доживания они стали не только мерзкими, но и социально-опасными... Не хватает слов, чтобы полностью выразить своё негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны, падаль опасную, могущую причинить смерть нашим вождям и уже причинившую смерть одному из самых лучших людей нашей страны - такому чудесному товарищу и руководителю, как С. М. Киров"[183].

В сходных выражениях высказывал своё отношение к процессу Радек. "Из зала суда, в котором Военная коллегия Верховного суда СССР разбирает дело Зиновьева, Каменева, Мрачковского, Смирнова, дело отсутствующего Троцкого, - писал он, - несёт на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину"[184].

Спустя несколько месяцев на процессе "антисоветского троцкистского центра" Вышинский с глумливыми комментариями приводил выдержки из этих статей в качестве доказательства "двурушничества" Пятакова и Радека.

В день, когда появились эти статьи, подсудимые, подчиняясь дирижерской палочке Вышинского, стали называть новые имена лиц, с которыми "центр" поддерживал заговорщические связи. Вслед за этим Вышинский выступил со следующим заявлением: "Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования... в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результатов этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности"[185].

Среди названных на суде "заговорщиков" насчитывалось 18 членов составов Центрального Комитета, избранных при Ленине, 6 членов ленинского Политбюро (все, кроме Сталина) и 5 человек, упомянутых в ленинском "Завещании" (опять-таки все, кроме Сталина).

Если главные подсудимые процесса 16?ти уже давно были отстранены от руководящей деятельности, то среди названных ими других "заговорщиков" было пять членов и кандидатов в члены действующего ЦК ВКП(б). К ним относились бывшие участники бухаринской "тройки", Сокольников, заявивший на XV съезде о своём разрыве с объединённой оппозицией и избранный членом ЦК (на XVI и XVII съездах он избирался кандидатом в члены ЦК), и Пятаков, избиравшийся членом ЦК на XVI и XVII съездах.

Сокольников был арестован 26 июля - после принятия опросом решения ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии.

Пятаков первоначально не ощущал нависшей над ним подобной угрозы. В конце июля он был даже утверждён общественным обвинителем на процессе "троцкистско-зиновьевского центра". По его собственным словам, он рассматривал это назначение "как акт огромнейшего доверия ЦК" и готовился выполнить эту миссию "от души". Однако уже в ночь на 28 июля была арестована бывшая жена Пятакова, у которой была изъята принадлежавшая ему переписка, включая материалы, относящиеся ко времени его участия в оппозиции.

10 августа Ежов познакомил Пятакова с поступившими на него показаниями и сообщил ему об отмене "почётного" назначения обвинителем на процессе, снятии его с поста заместителя наркома тяжёлой промышленности и назначении начальником Чирчикстроя. Реакция Пятакова на эти известия изумила и озадачила даже много повидавшего Ежова. В донесении Сталину о беседе с Пятаковым Ежов сообщал: Пятаков заявил, что "троцкисты" клевещут из ненависти к нему, но он ничего не может противопоставить их показаниям, "кроме голых опровержений на словах", и поэтому "понимает, что доверие ЦК к нему подорвано". Назвав себя виновным в том, что он "не обратил внимания на контрреволюционную работу своей бывшей жены и безразлично относился к встречам с её знакомыми", Пятаков сказал, что его следовало бы наказать строже, и просил "предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации". В этих целях он просил "разрешить ему лично расстрелять всех приговорённых к расстрелу по (будущему) процессу, в том числе и свою бывшую жену", и опубликовать об этом в печати. "Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность этого предложения, - добавлял Ежов, - он всё же настойчиво просил сообщить об этом ЦК"[186].

Рассказывая об этих событиях на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, Сталин заявил, что Пятаков "с удовольствием" готовился к роли обвинителя. "Но мы обдумали и решили, что это не выйдет. Что значит выставить его в качестве общественного обвинителя? Он скажет одно, ему будут возражать обвиняемые, скажут: "Куда залез, в обвинители. Ты же с нами вместе работал?!" А к чему бы это привело? Это превратило бы процесс в комедию и сорвало бы процесс".

Далее Сталин сообщил о причинах отказа Пятакову в его просьбе собственноручно расстрелять подсудимых: "Объявить - никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что это дело не выйдет, никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело, а не по принуждению. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение"[187].

После беседы с Ежовым Пятаков направил письмо Сталину, в котором заверял в своём давнем и безоговорочном разрыве с "троцкистским прошлым" и в готовности умереть за Сталина. После получения письма Сталин продержал Пятакова на воле ещё месяц, а затем в порядке обычной канцелярской рутины провёл опросом решение ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии, вслед за чем Пятаков был арестован.

Бывшие лидеры "правых" узнали об обвинениях против них только из судебного отчёта. В дни процесса в объединённом государственном издательстве, которым руководил Томский, проходило партийное собрание. Единственным "признанием", которого удалось добиться на нём от Томского, было сообщение, что в 1929 году он "скрыл от партии о своих встречах и контрреволюционных переговорах в 1929 году с Каменевым о создании совместного блока", поставив об этом в известность лишь Бухарина и Рыкова.

22 августа за Томским, как обычно, утром пришла на дачу машина, чтобы отвезти его на работу. Шофёр привёз свежий номер "Правды" на первой полосе которого крупным шрифтом было напечатано: "Расследовать связи Томского-Бухарина-Рыкова и Пятакова-Радека с троцкистско-зиновьевской бандой". В том же номере была опубликована заметка о партийном собрании в ОГИЗе, на котором вскрылось "подлое двурушничество" Томского (такой вывод делался на основании того, что Томский заявил: в 1929 году он "признавал линию партии лишь в основном", а не "полностью правильной"). В заметке делался недвусмысленный вывод: "Для собрания стало совершенно ясным предательское поведение Томского. Можно не сомневаться, что Томский и сейчас скрывает о своих связях с участниками блока"[188]. Спустя несколько минут после прочтения газеты Томский застрелился. Им было оставлено письмо Сталину, в котором говорилось: "Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба - не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал"[189].

На следующий день в "Правде" появилось извещение ЦК ВКП(б) о том, что Томский покончил жизнь самоубийством, "запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами"[190]. Авторство этой формулировки принадлежало Кагановичу, который до публикации извещения сообщил о его содержании Сталину, отдыхавшему в Сочи.

В статье о Томском, написанной вскоре после его смерти, Троцкий так описывал последние годы жизни этого "самого выдающегося рабочего, которого выдвинула большевистская партия, а, пожалуй, и русская революция в целом". "Назначенный на пост начальника государственного издательства, Томский стал тенью самого себя. Как и другим членам правой оппозиции (Рыков, Бухарин), Томскому не раз приходилось "каяться". Он выполнял этот обряд с большим достоинством, чем другие. Правящая клика не ошибалась, когда в нотах покаяния чувствовала сдержанную ненависть. В государственном издательстве Томский был со всех сторон окружён тщательно подобранными врагами. Не только его помощники, но и его личные секретари были несомненно агентами ГПУ. Во время так называемых чисток партии, ячейка государственного издательства, по инструкции сверху, неоднократно подвергала Томского политическому выслушиванию и выстукиванию. Этот крепкий и гордый пролетарий пережил немало горьких и унизительных часов. Но спасения ему не было: как инородное тело, он должен был быть в конце концов низвергнут бонапартистской бюрократией. Подсудимые процесса шестнадцати назвали имя Томского рядом с именами Бухарина и Рыкова, как лиц причастных к террору. Прежде чем дело дошло до судебного следствия, ячейка государственного издательства взяла Томского в оборот. Всякого рода карьеристы, старые и молодые проходимцы.... задавали Томскому наглые и оскорбительные вопросы, не давали ему передышки, требуя новых и новых признаний, покаяний и доносов. Пытка продолжалась несколько часов. Её продолжение было перенесено на новое заседание. В промежутке между этими двумя заседаниями Томский пустил себе пулю в лоб"[191].

В дни процесса Бухарин и Рыков находились далеко от Москвы. Рыков был в служебной командировке на Дальнем Востоке (впоследствии все лица, с которыми он встречался по делам своего наркомата в этой поездке, были арестованы по обвинению в получении от него указаний о вредительстве). Проезжая мимо Байкала, Рыков показал своей двадцатилетней дочери, взятой им в поездку в качестве секретаря, на обрушенные под откос железнодорожные вагоны и сказал: "Вот до чего доводит ненависть" (имея в виду, что произошедшая здесь авария явилась результатом вредительства)[192].

10 июля было принято решение Политбюро о предоставлении Бухарину отпуска. В начале августа Бухарин выехал в путешествие по Средней Азии. От этой поездки его не удержало известие об аресте Сокольникова, с которым он был дружен с гимназических лет. А. М. Ларина пишет по этому поводу: "Н. И. настолько не предвидел надвигающегося массового террора и предстоящих - в скором времени - процессов, что абсолютно исключал политические мотивы ареста Сокольникова. Он предположил, что арест его скорее связан с перерасходом государственных средств в то время, когда тот был послом в Лондоне... и надеялся на скорое его освобождение"[193]. Здесь Ларина явно ошибается. Бухарин как кандидат в члены ЦК не мог не знать об официальной мотивировке ареста Сокольникова (о которой к тому же сообщалось в печати). Упомянутую Лариной версию он, очевидно, сообщил своей молодой жене, только что родившей ребенка, чтобы уберечь её от волнений.

Проезжая по среднеазиатским республикам, Бухарин послал оттуда два письма Сталину, в которых делился своими впечатлениями об увиденном и высказывал деловые предложения о строительстве новых заводов в Узбекистане, улучшении снабжения на Памире и т. д. Во втором письме он восторженно рассказывал о посещении "цветущей и зажиточной" Ферганской области, где "был в колхозе твоего имени, видел колхозный театр, обещал передать тебе, как там люди умеют работать и умеют веселиться"[194].

Проведя несколько дней в глухих местах Памира, Бухарин спустился с гор во Фрунзе, где узнал о проходящем процессе. Он был поражён не самим фактом процесса (о подготовке которого ему, видимо, было известно перед его поездкой), а тем, что на процессе было названо его имя в ряду имён заговорщиков, сотрудничавших с "троцкистско-зиновьевским центром". В день окончания процесса он направил Сталину шифрованную телеграмму, в которой говорилось: "Только что прочитал клеветнические показания мерзавцев. Возмущён до глубины души. Вылетаю Ташкента самолетом 25 утром. Прошу извинить это нарушение[195]*"[196].

Следующим ударом для Бухарина и Рыкова стало сообщение о самоубийстве Томского, на которое они отреагировали сходным образом. Рыков сказал членам своей семьи: "Дурак. Он положил и на нас пятно"[197].

Прочитав официальную версию о причинах самоубийства Томского, Бухарин воскликнул: "Чушь!". Как вспоминает А. М. Ларина, он "больше был потрясён формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища - так он характеризовал Михаила Павловича"[198]. В самоубийстве Томского он увидел прежде всего "угрозу себе, безысходность своего положения"[199], поскольку официальная версия подтверждала виновность "правых", вновь объединённых Сталиным, на этот раз в качестве участников заговорщической деятельности.

По прилёте в московский аэропорт. Бухарин ожидал немедленного ареста. Однако его без всяких затруднений пропустили в Кремль, где находилась его квартира. Позвонив оттуда Сталину, Бухарин с изумлением узнал, что тот перед процессом выехал на отдых в Сочи. Тогда он написал письмо членам Политбюро и обратился в сталинский секретариат с просьбой немедленно отослать его Сталину. На письме оставили подписи о его прочтении Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Андреев, Чубарь и Ежов.

Используя лексику тогдашних газет, Бухарин выражал в письме своё горячее удовлетворение итогами процесса: "Что мерзавцев расстреляли - отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это - осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку (т. е. Троцкого - В. Р.)"[200]- Бухарин не ставил под сомнение ни одно прозвучавшее на процессе обвинение, за исключением обвинений, касающихся его самого. Направленные против него показания он объяснял особым коварством подсудимых, преследовавших этим, по его словам, такие цели: "а) показать (в международном масштабе), что "они" - не одни; б) использовать хотя бы самый малый шанс на помилование путём демонстрации якобы предельной искренности ("разоблачать" даже других, что не исключает прятанья своих концов в воду); в) побочная цель: месть тем, кто хоть как-нибудь активно живёт политической жизнью. Каменев поэтому постарался, вместе с Рейнгольдом, отравить все колодцы - жест очень продуманный, хитрый, рассчитанный".

Таким образом, в своих попытках самозащиты Бухарин с самого начала подчинился правилам игры, установленным Сталиным: защищать только самого себя, не выражая и тени сомнения по поводу преступлений других, уже осуждённых. Своё робкое замечание, что после процесса "любой член партии боится поверить слову бывшего когда-либо в какой-либо оппозиции", Бухарин сопровождал оговоркой, что в возникновении такой атмосферы виновны расстрелянные подсудимые. Ради доказательства исключительно собственной невиновности (такова была тактика Бухарина вплоть до его ареста) он ссылался на передовую "Правды", где говорилось: следует выяснить, кто из людей, против которых открыто расследование, "честен, а у кого камень за пазухой". Присоединяясь к этим словам, Бухарин подчёркивал: он не только не виновен в приписываемых ему преступлениях, но может "с гордостью сказать, что защищал все последние годы, и притом со всей страстностью и убеждённостью линию партии, линию ЦК, руководство Сталина".

Отчётливо понимая уязвимость версии о "жажде власти", Бухарин резонно указывал на противоречия в показаниях подсудимых: "с одной стороны, Бухарин-де не согласен с генлинией; с другой стороны, они с генлинией согласны, но желают голой власти; в то же время Бухарин будто согласен с ними". В этой связи он клятвенно заверял: "после познания и признания своих ошибок... я считал и считаю, что только дураки (если вообще хотеть социализма, а не чего-то ещё) могут предлагать "другую линию". Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за львиные прыжки сделала страна, вдохновлённая и направляемая железной рукой Сталина".

Таким образом, Бухарин полностью принимал "логику" сталинских амальгам: неприятие и критика сталинского "социализма" и сталинской "железной руки" неминуемо ведут к измене родине и социализму. Исходя из этих постулатов, он фактически толкал Сталина на то, чтобы "подправить" версию об отсутствии у подсудимых политической программы. Утверждая, что "мерзавцы" боялись сказать о своей "линии", Бухарин писал: "У Троцкого есть своя, глубоко подлая и, с точки зрения социализма, глубоко-глупая линия; они боялись о ней сказать; это - тезис о порабощении пролетариата "сталинской бюрократией", это - оплёвывание стахановцев, это - вопрос о нашем государстве, это - оплёвывание проекта нашей новой Конституции, нашей внешней политики и т. д."[201].

Для доказательства своей безграничной преданности "генеральной линии" Бухарин подробно описывал свои беседы последних лет с Зиновьевым, Каменевым и другими бывшими оппозиционерами, подчёркивая, что в каждой из них он неизменно говорил о "блестящих качествах" "руководства" и лично Сталина. Сообщая, что он уже три года назад порвал всякие личные отношения с Рыковым и Томским, чтобы "отбить, по возможности, даже внешние поводы для болтовни о "группе", он предлагал проверить правильность этого сообщения "опросом шофёров, анализом их путевок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т. п."[202]. Таким образом, Бухарин сам просил использовать полицейские методы для проверки того, насколько послушно он выполнял установку Сталина на разобщение бывших оппозиционеров.

Не получив ответа на своё письмо ни от одного члена Политбюро, Бухарин направил письмо Ворошилову, в котором использовал терминологию Вышинского: "Что расстреляли собак - страшно рад. Троцкий процессом убит политически, и это скоро станет совершенно ясным". Пытаясь найти аргументы, способные убедить Ворошилова в своей невиновности, Бухарин утверждал, что "с международной точки зрения глупо расширять базис сволочизма (это значит идти навстречу желаниям прохвоста Каменева! Им того только и надо было показать, что они - не одни)".

Отчётливо представляя "законы" сталинского правосудия, Бухарин писал, что в публикуемых резолюциях партийных организаций указывается: Бухарин знал о замыслах "террористов". В этой связи он справедливо замечал, что в таких условиях объективное следствие становится невозможным: "Ведь, напр., если Киевский партактив решает: он знал, то как следователь может сказать: "не знал", если "партия сказала" "знал".

Наконец, в отчаяньи Бухарин прибегал к ещё одному аргументу, вызвавшему, вопреки его желанию, озлобление Ворошилова. Он заявлял: если члены Политбюро верят в то, что "набрехал (на него) циник-убийца Каменев, омерзительнейший из людей, падаль человеческая", и при этом оставляют его, Бухарина, на свободе, то они - "трусы, не заслуживающие уважения"[203].

Составляя своё сумбурное письмо, Бухарин не представлял себе, насколько неустойчиво чувствуют себя члены Политбюро, изрядно напуганные "делом Молотова". Обеспокоенный самим фактом получения личного письма от Бухарина, Ворошилов немедленно показал его Кагановичу, Орджоникидзе и Ежову. Все они, как рассказывал Ворошилов на февральско-мартовском пленуме, "как-то просмотрели мерзкие выпады против ЦК"; лишь вернувшийся вскоре из отпуска Молотов заявил, что "это просто гнусное письмо"[204].

На следующий день после получения письма Ворошилов послал его копию Сталину, а спустя ещё несколько дней отправил в тот же адрес копию своего ответа Бухарину. В этом ответе Ворошилов выражал возмущение по поводу бухаринских слов о "глупости" и "трусости" кремлёвских вождей. "Возвращаю твоё письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт. руководства, - писал Ворошилов. - Если ты своим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном - впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу парт. руководства, буду считать тебя и негодяем".

Сталин благосклонно оценил характер ответа Ворошилова. Он переслал его Молотову в сопровождении резолюции, которая ставила поведение Ворошилова в пример Орджоникидзе: "Ответ Ворошилова хорош. Если бы Серго так же достойно отбрил господина Ломинадзе, писавшего ему ещё более пасквильные письма против ЦК ВКП, Ломинадзе был бы теперь жив и, возможно, из него вышел бы человек[205]*"[206].

Получив злобную отповедь Ворошилова, Бухарин направил ему новое письмо с униженными извинениями и уверением: "я совсем не то хотел сказать, что ты подумал". Он убеждал Ворошилова, что в высшей степени ценит "партийное руководство" и считает его способным только на "ошибки частного порядка", подобные той, какая допущена по отношению к нему, Бухарину[207].

Ритуальная брань по адресу жертв процесса 16?ти в письмах Бухарина объяснялась не только его желанием угодить Сталину. Как вспоминает Ларина, Бухарина "терзало невероятное озлобление против "клеветников" Каменева и Зиновьева, а вовсе не против Сталина". По мнению Лариной, Бухарин к тому времени изменил своё прежнее отношение к Сталину, как к Чингисхану, "оставив за ним лишь болезненную грубую подозрительность. И, как он считал, спасение лишь в том, чтобы эту подозрительность рассеять"[208].

Когда жена однажды обратилась к нему с вопросом: неужели он верит в то, что Зиновьев и Каменев причастны к убийству Кирова, - Бухарин ответил: "Но меня же и Алексея эти мерзавцы, эти подлецы-клеветники убивают! Томского они уже убили, следовательно, они на всё способны!"[209]. Этот лишённый логики ответ наиболее полно отражал смятение, охватившее Бухарина в дни ведущегося за его спиной следствия.

Тем временем газеты продолжали печатать сообщения о митингах и партийных активах, выносивших резолюции: "До конца расследовать связи Бухарина и Рыкова с презренными террористами!", "Посадить Бухарина и Рыкова на скамью подсудимых!" и т. п. Томившийся в полной изоляции Бухарин с нетерпением ждал возвращения Сталина в Москву, чтобы лично объясниться с ним. Когда в эти дни ему позвонил Радек и от имени партбюро редакции "Известий" пригласил его на партийное собрание, Бухарин ответил, что не явится в редакцию, "пока в печати не будет опубликовано опровержение гнусной клеветы". Тогда Радек выразил желание лично встретиться с Бухариным. Бухарин отказался от такой встречи, чтобы "не осложнять следствие", и сказал, что по тем же соображениям не звонит даже Рыкову, которого ему очень хочется увидеть[210].

Через несколько дней после этого разговора Бухарину было, наконец, предложено явиться в ЦК. Там 8 сентября состоялись очные ставки Бухарина и Рыкова с Сокольниковым, которые проводил Вышинский в присутствии Кагановича и Ежова. Сокольников заявил, что прямыми фактами об участии Рыкова и Бухарина в блоке с троцкистами не располагает, но в 1932-1933 годах он слышал об этом от других заговорщиков. По словам Сокольникова, Каменев сообщил ему о намерении "троцкистов" сформировать правительство при участии Рыкова[211]. Рыков категорически отверг эти показания, сказав, что в те годы вообще не встречался с Каменевым. В письме Сталину о результатах очных ставок Каганович писал, что от Рыкова удалось добиться единственного "признания": в 1934 году Томский советовался с ним, следует ли принять приглашение Зиновьева приехать к нему на дачу; "Рыков ограничился только тем, что отсоветовал Томскому, но никому об этом не сказал"[212].

Столь же категорически отвергал показания Сокольникова Бухарин, назвавший их "злой выдумкой". Когда Сокольникова увели, Каганович в доверительной манере сказал Бухарину: Всё врёт, б.., от начала и до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте.

- Но почему он врёт, Лазарь Моисеевич, - спросил Бухарин, - ведь этот вопрос надо выяснить.

Каганович заверил Бухарина, что для такого "выяснения" всё будет сделано.

После этого Бухарин заявил Кагановичу, что не приступит к работе до публикации в печати сообщения о прекращении его дела[213].

Через день после очных ставок в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР, в котором указывалось: "следствием не установлено юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращено"[214].

Подлинный смысл этого казуистического документа не мог не быть ясен для каждого политически дальновидного человека. "Как знакома нам эта гнусная формулировка! - писал Седов в "Красной книге". - Она дословно повторяет первую "реабилитацию" Зиновьева (в 1935 году - В. Р.). Этой чисто сталинской формулировкой "отец народов" оставляет себе руки свободными для будущих гнусностей... Упоминание имён Бухарина и Рыкова на процессе есть "намек" Сталина: вы у меня в руках, стоит мне слово сказать, и вам конец. На языке уголовного права этот "метод" называется шантажом (в наиболее гнусной форме: жизнь или смерть)".

Седов отмечал, что "реабилитация" Бухарина и Рыкова косвенно даёт недвусмысленную оценку всех других показаний подсудимых на процессе 16?ти: ведь они говорили, что Бухарин и Рыков знали об их террористической деятельности и нашли с ними "общий язык". Характерно и то, что "реабилитация" не распространилась на Томского, избравшего самоубийство, чтобы избежать унижений, покаяний и затем - расстрела. За это "Сталин отомстил Томскому по-сталински. Полу-расстреляв и полу-реабилитировав Рыкова и Бухарина, он ни словом не упомянул о Томском".

Предупреждая, что "полуреабилитация" Рыкова и Бухарина представляет для них лишь отсрочку, Седов давал поразительно точный прогноз дальнейших сталинских акций: "Придёт время, и мы узнаем, что объединённый центр был ничто по сравнению с другим, "бухаринско-рыковским" центром, существование которого расстрелянные скрыли"[215].

Самого Бухарина, несомненно, посещали мысли о подобном развитии событий. После своей "полуреабилитации" он посетил редакцию "Известий", где застал в своём кабинете заведующего отделом печати ЦК Таля, по совместительству исполняющего обязанности ответственного редактора газеты. Бухарин заявил, что отказывается работать при политкомиссаре и больше в редакцию не приезжал. В эти дни он говорил жене о направляющей роли Сталина в организации террора; "однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безисходности своего положения".

Спустя несколько дней после "полуреабилитации" Бухарина к нему на дачу пришёл Радек, который объяснил свой приход тем, что ожидает со дня на день ареста. Считая, что его письма из тюрьмы не дойдут до Сталина, Радек просил Бухарина написать Сталину, чтобы тот взял его, Радека, дело в свои руки. На прощание Радек вновь повторил: "Николай! Верь мне - верь, что бы со мной ни случилось, я ни в чём не виновен".

16 сентября Радек был арестован. В тот же день его жена пришла к Бухарину и передала слова, произнесённые Радеком, когда его уводили: "Пусть Николай не верит никаким оговорам: я чист перед партией, как слеза". Лишь после этого Бухарин решился написать Сталину о своём разговоре с Радеком. Прибавив от себя, что не верит в связь Радека с Троцким, Бухарин тем не менее закончил письмо словами: "А впрочем, кто его знает"[216].

На протяжении последующих месяцев Бухарин по-прежнему не общался ни с кем, кроме членов своей семьи. Чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей, он пытался работать над книгой об идеологии фашизма. 16 октября он послал письмо Орджоникидзе с поздравлениями по случаю его 50-летия. "Не удивляйся, если к твоему юбилею не будет моей статьи, - писал он. - Хотя я и числюсь ответственным редактором, нарочито демонстративно не предложено писать о тебе (как и вообще) - новыми работниками... Меня пытались съесть клеветники. Но и сейчас ещё есть люди, которые меня мучают и терзают... У меня душа дрожит, когда пишу тебе это письмо"[217].

Погружаясь в переживания обречённых на гибель людей, о которых рассказывалось в этой главе, трудно остаться в рамках рациональных представлений. Невольно возникает впечатление иррациональности - метаний и бреда, бессмысленных склок и абсолютной власти Сталина над этими людьми. В этой плоскости абсурда, изолированной и вырванной из реальности тех лет, невозможно понять поведение "кандидатов в подсудимые" будущих процессов. Ни любительский психоанализ, выражающийся в приписывании им примитивных мотивов, сводящихся исключительно к стремлению выжить любой ценой, ни воспоминания жён и детей (а в них сегодня нет недостатка) тут не помогут. Рассказы последних о своих впечатлениях того времени не только остаются в той же плоскости, но и добавляют к иррациональности обречённости иррациональность невольной пристрастности.

Чтобы понять, что же 60 лет назад происходило с этими людьми, нужно попытаться увидеть их жизненный мир в целом. Если это невозможно, то хотя бы добавить вторую, основную плоскость их жизни - реальную управленческую деятельность, в которой они принимали активное участие. Большинство из них после отказа от оппозиционных взглядов руководили целыми отраслями народного хозяйства, большими коллективами, важными структурами в экономике и культуре страны. В те же самые дни своей жизни, когда страх, ненависть и отчаяние разъедали их души, они участвовали в принятии ответственных решений о структуре инвестиций (как Пятаков), об издательских планах огромного комплекса (как Томский), о важнейших дипломатических акциях (как Радек).

Необходимо сопоставить эти два потока политической жизни - динамику властных решений и их реальных последствий для развития общества и, так сказать, динамику внутренней жизни властных структур, протекавшей в них внутренней борьбы.

Эти два потока тесно и драматически связаны между собой. Осознают ли это сами политики или нет, но именно данная связь определяет их поведение, а подчас и судьбу.

В условиях тоталитарного режима, утвердившегося в 30?е годы, споры, разногласия в структурах власти утрачивали реальное деловое, конструктивное содержание, приобретали новый смысл и результат - подавление наиболее сильными и циничными инакомыслящих, сломленность тех, кто оказался слабее, кого можно было обмануть, заставить взять на себя вину за ошибки и просчёты всемогущего руководства.

Такой внутривластный поиск и нажим, а также реакция на него различных политиков приобретают разные формы в зависимости от конкретных социально-исторических условий.

В 30?е годы это выражалось в форме непрерывной проверки идеологической чистоты, верности "генеральной линии", а по сути дела - личной преданности политической верхушки верховному лидеру или, по терминологии тех лет, "вождю". Зыбкость, относительность, произвольность таких критериев в условиях непрерывных политических зигзагов породила хаотические переживания будущих жертв политических процессов, обусловившие то, что Сталин называл "двурушничеством". Эти переживания, о которых за последние годы мы узнаем всё больше, стали по-настоящему иррациональными потому, что в жизни и сознании капитулянтов, возвращённых к политической деятельности, неразрывно сосуществовали два нравственно и психологически несовместимых слоя. С одной стороны реальная совместная (с их будущими палачами) работа, активное участие в хозяйственном, оборонном, культурном строительстве. С другой стороны - столь же реальное идейное и психологическое противостояние, остававшееся скрытым в силу отсутствия возможностей для выработки коллективных, основанных на взаимном доверии, оптимальных политических решений. В таких условиях рациональное политическое поведение затруднено, а скорее всего и вообще невозможно.

Не будем забывать и того, что результатом деятельности капитулянтов, как и ортодоксальных проводников "генеральной линии", являлись не только показатели несомненных успехов, достигнутых в области экономического и культурного строительства. К этим показателям надо внести фундаментальную поправку, подсчитав, насколько это возможно, социальную, человеческую цену их прироста, т. е. то, во что он обходился миллионам людей, их жизни, здоровью, личностному развитию. Именно социальная цена экономического роста является основным критерием, по которому люди оценивают власть.

Чем выше социальная цена преобразований, осуществляемых властью, тем сильнее давит на её носителей страх перед расплатой за допущенные ошибки, растёт стремление перенести эту расплату на других. В этом следует искать ключ к поведению и "победителей" и "побежденных" в тогдашней бюрократической верхушке.

В этой связи целесообразно сравнить политическую ситуацию 30?х годов с нынешней политической ситуацией. Сегодня внутривластные разборки не имеют идеологической формы, поскольку правящие структуры не обладают самой идеологией. Поэтому второй критерий - личной преданности - становится, как эти ни дико звучит, ещё сильнее, чем в 30?е годы. Но самое большое отличие связано с характером реформаторской деятельности, осуществляемой властью. Поскольку основным её направлением ныне является разрушение старых экономических, социальных и культурных структур, показатели экономического и социального развития непрерывно снижаются. Это означает, что социальная цена реформ росла бы даже при стабильных показателях смертности, заболеваемости, преступности, бедности и нищеты. А в существующей ситуации, когда эти показатели неуклонно растут, социальная цена реформ растёт экспоненциально.

Таким образом, с одной стороны, имеет место неуправляемый, вышедший из-под контроля власти рост социальной цены, а с другой - жёсткий внутривластный отбор. В этих условиях поведение правящей элиты приобретает не иррациональный (как может показаться на первый взгляд), а, наоборот, жёстко рациональный характер. Нагромождение противоречий, лжи, перебежек в "другой лагерь" и очевидной безнравственности, которое многими воспринимается как иррациональность, на самом деле представляет собой результат взаимодействия и столкновения предельно рациональных решений и поступков современных политиков. Они то и дело совершают жестокие и нелепые ошибки, но метания Бухарина или Радека не могут не представляться им смешными и непонятными.

Если переживания и поведение подсудимых политических процессов 30?х годов привлекали и ещё долгие годы будут привлекать внимание миллионов людей и всё-таки для многих будут продолжать оставаться загадкой, то в поведении современных политиков ей места нет. Это поведение построено на рациональных схемах, своекорыстном расчёте и индивидуальном интересе. Поражает здесь только одно: как люди, освободившиеся, по их собственным словам, от "коммунистического утопизма" и овладевшие "рационалистическим менталитетом современной цивилизации", смогли совершить за короткий срок столько ошибок и преступлений.

XI От обвинений в терроре - к новым амальгамам Пока Бухарин и другие капитулянты, остававшиеся на свободе, томились в неизвестности о своей дальнейшей участи, в печати развёртывалась шумная кампания, ставившая целью расширить круг преступлений, в которых обвинялись "троцкисты" и "правые".

На первом московском процессе подсудимые были обвинены только в террористической деятельности. Сталин полагал, что такое обвинение, вполне достаточное для вынесения смертных приговоров, будет выглядеть вполне правдоподобным в глазах общественного мнения, которое не увидит ничего невероятного в том, что потерпевшие поражение политические лидеры решились на такое крайнее средство, как террор, чтобы вернуть утраченную ими власть.

Однако после возвращения из отпуска Сталин узнал, что у многих советских людей процесс вызвал не только сочувствие к расстрелянным, но даже сожаление, что старым революционерам не удалось свергнуть его тираническую власть. "Выдумав легенду, будто старые большевики считали необходимым убить его, Сталина, - писал Орлов, - он сам подал массам мысль о революционном терроре, он позволил зародиться в головах людей опаснейшей мысли о том, что даже ближайшие соратники Ленина увидели в терроре единственную возможность избавить страну от сталинской деспотии". В подтверждение этого Орлов рассказывал, что в донесениях Ягоды Сталину сообщалось: вскоре после процесса на стенах некоторых московских заводов появились надписи: "Долой убийц вождей Октября!", "жаль, что не прикончили грузинского гада"[218].

К этому следует прибавить, что у многих людей террористическая деятельность против Сталина могла вызвать ассоциации с деятельностью организации "Народная воля", которая издавна была окружена ореолом героизма и мученичества в борьбе за правое дело. Не случайно Вышинский на процессе 16?ти счёл нужным "отмести кощунственную параллель", "бесстыдное сравнение с эпохой народовольческого терроризма"[219]. А за полтора года до этого сам Сталин дал жёсткую установку: "Если мы на народовольцах будем воспитывать наших людей, то воспитаем террористов"[220]. Во исполнение этой установки были запрещены исторические публикации о героях "Народной воли".

Однако этого было, разумеется, недостаточно для достижения поставленной Сталиным цели - посеять в сознании масс устойчивую ненависть к оппозиции. О том, что ограничение преступлений оппозиционеров одним лишь террором могло повлечь неблагоприятные для Сталина последствия, выразительно писал в книге "Преступления Сталина" Троцкий: "Буржуазия подумает: "Большевики уничтожают друг друга; посмотрим, что из этого выйдет". Что касается рабочих, то значительная часть их может сказать: "Советская бюрократия захватила все богатства и всю власть и подавляет каждое слово критики, может быть, Троцкий и прав, призывая к террору". Наиболее горячая часть советской молодёжи, узнав, что за террором стоит авторитет хорошо знакомых ей имён, может действительно повернуть на этот неизведанный ещё ею путь"[221].

К мысли о том, что принятие на веру лживых обвинений оппозиционеров в террористической деятельности способно породить эффект, прямо противоположный тому, какого добивался Сталин, Троцкий возвращался не раз. В статье "Новая московская амальгама" он писал: "Террор? могут спросить себя недовольные и политически малосознательные слои рабочих: что ж, может быть, и впрямь против этой насильнической бюрократии нет другого средства, кроме револьвера и бомбы"[222].

Правда, Сталин, предвидя опасные последствия игры с жупелом "террора", на процессе 16?ти дополнил обвинение в терроре другим обвинением, призванным утопить своих противников в грязи. "Ничего более действительного, чем связь с гестапо, он придумать не мог, - писал по этому поводу Троцкий. - Террор в союзе с Гитлером! Рабочий, который поверит этой амальгаме, получит навсегда прививку против "троцкизма". Трудность только в том, чтобы заставить поверить..."[223].

Эту трудность не мог преодолеть первый открытый процесс над старыми большевиками, поскольку главные подсудимые на нём решительно отвергли обвинение в своих связях с гестапо. Кроме того, обвинительный акт связывал сотрудничество "троцкистов" и гестапо только со средствами борьбы (это сотрудничество осуществлялось якобы лишь ради более успешной подготовки террористических актов), но не с её целями.

Следовало, стало быть, расширить круг преступлений "троцкистов", дополнив их шпионажем и прямым сговором с зарубежными правительствами и спецслужбами о подготовке поражения СССР в грядущей войне, что призвано было воздействовать на патриотические чувства советских людей. Далее, требовалось обвинить "троцкистов" уже не только в терроре против вождей, но и в преступлениях, прямо направленных против рядовых граждан: в организации железнодорожных катастроф, производственных аварий и поджогов, влекущих гибель и увечья простых людей. Такого рода обвинения не фигурировали даже на "вредительских" процессах конца 20?х - начала 30?х годов над беспартийными специалистами, многие из которых недоброжелательно относились к Советской власти. Теперь же обвинения в сознательном истреблении советских людей требовалось направить против строителей Советской власти или людей, выращенных этой властью, а алогизм обвинений - перекрыть массированной пропагандой и масштабностью репрессий.

Нагнетание всё новых и более страшных обвинений, призванных морально убить оппозицию, вызвать к ней ненависть в широчайших массах, предполагало конструирование намного более гигантского заговора, чем тот, который, согласно материалам процесса 16?ти, замышлял "троцкистско-зиновьевский центр".

В "Красной книге" Седов подчёркивал: процесс 16?ти наглядно показал, что "Сталину нужна голова Троцкого - это его главная цель. Для достижения её он пойдёт на самые крайние, ещё более гнусные дела"[224]. Пока Троцкий находился в изоляции, Сталин, помимо крупной интриги в Норвегии, подготавливал другую интригу по линии Лиги Наций, где советское правительство после убийства в 1934 году хорватскими националистами югославского короля и французского министра иностранных дел подняло кампанию за создание международного суда по борьбе с терроризмом. Однако Троцкий и в этом случае взял инициативу в свои руки. 22 октября 1936 года он обратился через своего адвоката в женевскую комиссию юристов, разрабатывавшую статус будущего трибунала, с заявлением, в котором указывалось: как только трибунал будет создан, он потребует рассмотрения в нём своего дела. Разумеется, для Сталина было неприемлемо выступление Троцкого перед международным судом, включавшим беспристрастных юристов из зарубежных стран. Дело создания трибунала против террористов было постепенно спущено на тормозах.

Тем важнее оказывалась организация новых процессов, расширяющих круг преступлений, вдохновляемых Троцким. Это было необходимо прежде всего для подрыва влияния IV Интернационала на Западе. Как подчёркивал Седов, "Сталин хочет свести политические разногласия в рабочем движении к формуле: ГПУ или гестапо. Кто не с ГПУ, тот агент гестапо"[225].

С точки зрения внутриполитической, указывал Седов, новые процессы нужны Сталину, во-первых, для того, чтобы свалить экономические неудачи, диспропорции, просчёты, порождённые его политикой, на "вредительство" троцкистов.

Во-вторых, на процессе 16?ти начало "контрреволюционной деятельности" троцкистов датировалось 1932 годом. Это "делает неуязвимым для палача всех троцкистов, которые сидят в тюрьмах с 1928 года. Многое заставляет думать, что обвиняемые нового процесса призваны исповедоваться в преступлениях или замыслах, относящихся к тому времени, когда они ещё не успели покаяться"[226].

Правильно определив траекторию дальнейших сталинских репрессий и подлогов, Троцкий и Седов не предвидели лишь их масштабов. Однако они с безошибочной точностью указали, что процесс 16?ти знаменует начало новой, ещё более страшной главы в истории СССР. Эта глава получила в народе название "ежовщины".

XII Начало ежовщины Впервые меры, направленные на расширение и ужесточение репрессий, были осуществлены в июле 1936 года, когда после доклада Ежова о деле "троцкистско-зиновьевского центра" на заседании Политбюро Сталин предложил дать наркомвнутделу чрезвычайные полномочия сроком на один год. Одновременно с этим решением была образована комиссия Политбюро по проверке деятельности НКВД.

Тем не менее в то время даже большинство членов Политбюро, по-видимому, ожидали, что после процесса репрессии пойдут на убыль. Об этом свидетельствует появление нескольких постановлений ЦК, направленных на приостановку расправ над коммунистами, объявленными "пособниками троцкистов". Эти постановления были приняты не на пленумах ЦК (которые не созывались с июня по декабрь 1936 года), а в ставшем уже привычном аппаратном порядке, когда для их принятия было достаточно решения Политбюро, даже полученного путём опроса.

29 августа в "Известиях" была помещена типичная для поднятой "антитроцкистской" истерии заметка "Разоблачённый враг" - о директоре завода "Магнезит" (Челябинская область) Табакове, исключённом из партии за "пособничество и покровительство расстрелянному троцкисту - террористу Дрейцеру", работавшему до ареста заместителем Табакова. Спустя два дня ЦК отменил решение партийной организации завода об исключении Табакова и одобрил решение редакции "Известий" об освобождении от работы её челябинского корреспондента "за сообщение без проверки данных о т. Табакове, взятых из местной газеты"[227]

Однако даже "заступничество" высшего партийного органа не спасло Табакова от последующей расправы. Как вспоминает Б. Н. Лесняк, оказавшийся в конце 1937 года в камере внутренней тюрьмы НКВД вместе с Табаковым, там он узнал, что Табаков - член партии с дореволюционным стажем, красный партизан, выпускник комвуза был обвинён в шпионаже в пользу Германии, куда он был послан в начале 30?х годов, чтобы приобрести оборудование для своего завода[228].

31 августа Политбюро приняло постановление о работе Днепропетровского обкома ВКП(б), в котором, в частности, были взяты под защиту от " необоснованного зачисления в пособники троцкистов" директор Криворожского металлургического комбината Весник и его заместитель Ильдрым. Как сообщил на февральско-мартовеком пленуме Молотов, Политбюро дало "специальную телеграмму, осаживающую Днепропетровский обком по части... т. Весника, которого чуть-чуть не расстреляли в августе"[229]. 5 сентября "Правда" поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором были подвергнуты критике парторганизации, допустившие "элементы перехлёстывания, перегибов, мелкобуржуазного страховочного паникёрства и самооплёвывания". Отменив исключение из партии Криворожским горкомом Весника и Ильдрыма, пленум признал "совершенно правильным" решение ЦК о снятии в этой связи со своего поста секретаря Криворожского горкома и "решительно предупредил" партийные организации области против допущения в будущем "перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьёзных оснований"[230].

На волне развязанной "антитроцкистской" истерии "Правда" не раз "одёргивала" местные парторганизации и органы печати в связи с наиболее одиозными проявлениями "бдительности". Так, в статье "О трусливом секретаре и безответственном журналисте" речь шла об обвинении в троцкизме журналистки Войтинской. Это обвинение прозвучало в заметке корреспондента "Известий" Белявского "О врагах и гнилых либералах в некоторых писательских организациях"[231]. "Откуда взял Белявский, что Войтинская троцкистка? - гневно писала "Правда", - ...Никаких оснований у него не было. Просто ему вздумалось написать... и он сделал это без зазрения совести, опозорив, ошельмовав человека в печати". После появления корреспонденции "Известий" партийная организация, в которой состояла на учёте Войтинская, немедленно исключила её из партии, объявив криминалом тот факт, что она несколько раз посетила дом "троцкистки Серебряковой". По этому поводу "Правда" указывала, что так могут "поступать только люди, которые... стараются перестраховать себя"[232].

Ещё более чудовищными были обнародованные "Правдой" факты о событиях в Ростове. Там был исключён из партии профсоюзный работник Гробер как "неразоружившийся троцкист" и враг партии. Основанием для этого послужил тот факт, что, будучи семнадцатилетним комсомольцем, Гробер в 1927 году "выступил на собрании с неясной, путаной речью". После того, как ему разъяснили "вредность его колеблющейся позиции", он "проголосовал за тезисы ЦК партии". "Правда, - оговаривалось в статье, - о своих колебаниях... он ни на чистке, ни на проверке (партдокументов), ни во время обмена партдокументов не сказал".

После исключения Гробера из партии были исключены из комсомола его 19-летний брат и 17-летняя сестра - "оба стахановцы, примерные комсомольцы". В газете фабрики, на которой они работали, говорилось об изгнании комсомольской организацией из своих рядов "остатков контрреволюционной сволочи Гробер".

Вслед за этим в двух других организациях были исключены три человека за то, что они в 1927 году состояли в одной комсомольской ячейке с Гробером и не "разоблачили" его. Ещё в одной организации исключили из партии второго брата Гробера, который, "по мнению райкома, обязан был знать о выступлении своего брата в 1927 году и разоблачить его". Исключены были также руководитель учреждения, в котором работал Гробер; старая работница, коммунистка с 1920 года, давшая рекомендацию Гроберу при вступлении в партию; ещё один коммунист - только потому, что он был товарищем Гробера. Сообщая об этих фактах, корреспондент "Правды" добавлял: "Дело не ограничивается только исключением из партии и комсомола ни в чём не повинных людей. Руководители профсоюзных и хозяйственных организаций, дабы их кто-нибудь не упрекнул в пособничестве врагам, исключают этих людей из профсоюза, снимают с работы"[233].

Последний маневр, связанный с критикой "перегибов на местах", осуществил сам Сталин, направивший 25 декабря 1936 года в Пермский обком телеграмму, в которой указывалось: до ЦК дошли сведения о преследовании и травле директора моторного завода Побережского и его сотрудников "из-за прошлых грешков по части троцкизма". "Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), - говорилось в телеграмме, - просим вас оградить т. Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия. О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б)"[234]. Таким образом, в самый канун 1937 года Сталин давал понять, что "полным доверием" могут пользоваться люди с "прошлыми грешками по части троцкизма". Эта игривая формула, впрочем, оставляла партийные организации в неизвестности по поводу того, в чём именно Сталин усматривает такие "прошлые грешки", которые позволяют коммунистам оставаться в партии и на своих постах.

Поначалу подобные установки позволяли несколько сдерживать широко развернувшиеся репрессии. Так, Орджоникидзе в начале сентября переслал Вышинскому письмо директора Магнитогорского металлургического комбината Завенягина, в котором сообщалось: после крупной аварии в коксохимическом цехе, повлекшей человеческие жертвы, были арестованы руководители цеха и инженеры, не виновные в этой аварии. После получения этого письма с резолюцией Орджоникидзе "Просьбу тов. Завенягина поддерживаю", Вышинский сообщил Орджоникидзе, что распорядился прекратить уголовное дело против названных Завенягиным работников, а другим арестованным в связи с аварией назначить мягкое наказание - несколько месяцев исправительно-трудовых работ на их прежних рабочих местах[235].

Ситуация круто изменилась после того, как отдыхавшие в Сочи Сталин и Жданов 25 сентября направили находившимся в Москве членам Политбюро телеграмму, в которой говорилось: "Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнутдела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД". Обнародовавший эту секретную телеграмму на XX съезде Хрущёв заявил, что "с партработниками Сталин не встречался и поэтому мнение их знать не мог"[236].

Фраза об опоздании на четыре года была вызвана тем, что Сталин отныне требовал вести отсчёт террористической и вредительской деятельности оппозиционеров с 1932 года, когда был образован блок оппозиционных внутрипартийных группировок. Эта фраза прямо толкала НКВД на то, чтобы "наверстать упущенное" посредством новых массовых арестов.

На следующий день после получения телеграммы было принято опросом решение Политбюро об освобождении Ягоды от должности наркома внутренних дел и назначении на этот пост Ежова, за которым сохранялись по совместительству посты секретаря ЦК ВКП(б) и председателя Комиссии партийного контроля, - "с тем, чтобы он десять десятых своего времени отдавал НКВД"[237]. Отныне Ежов не только совмещал больше ответственных партийных и государственных постов, чем кто-либо другой из партийных руководителей, но и как секретарь ЦК, курирующий органы госбезопасности, так сказать, контролировал самого себя, подчиняясь исключительно Сталину.

В тот же день решение о новом назначении Ежова было проштемпелёвано на заседании Совнаркома под председательством Молотова, извлекшего к тому времени уроки из сталинского "предупреждения" на процессе 16?ти и отныне ставшего одним из главных организаторов репрессий.

30 сентября Каганович, бывший всегда наиболее усердным сталинским подхалимом, писал Орджоникидзе, находившемуся в Кисловодске: "Главная наша последняя новость - это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя (так неоднократно Каганович называл Сталина в своей личной переписке - В. Р.) назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране"[238].

Ягода был переведён на пост наркома связи, что означало новый удар по Рыкову, лишённому этого поста и вплоть до своего ареста остававшемуся без работы.

29 сентября Политбюро приняло опросом подготовленное Кагановичем постановление "Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам", в котором содержались следующие директивы:

"а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились ещё больше вниз и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.

б) в связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только подследственных, вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых ещё не закончены, но и тех, которые раньше были высланы"[239].

Директивное дополнение преступлений "троцкистов" вредительством повлекло соответствующее смещение крикливой антитроцкистской пропаганды. Уже 8 октября в передовой "Правды" многократно повторялось, что троцкисты "выполняли службу шпионов и диверсантов в Советском Союзе". Развёртывая новый "список злодеяний", "Правда" утверждала, что "контрреволюционное вредительство троцкистов в нашей промышленности, на заводах и шахтах, на железных дорогах, на стройках, в сельском хозяйстве доказано и уже признано целым рядом виднейших троцкистов".

Чтобы создать фактическую базу для таких обвинений, Вышинский 29 ноября 1936 года подписал распоряжение прокурорам в месячный срок истребовать и заново изучить все уголовные дела предшествующих лет о крупных пожарах, авариях, выпуске недоброкачественной продукции и т. д. "с целью выявления контрреволюционной вредительской подоплеки этих дел и привлечения виновных к более строгой ответственности"[240]. Во исполнение этого указания на местах развернулась работа по переквалификации обвинений в халатности, неосторожности и т. п. в государственные преступления. По всей стране начались аресты хозяйственных руководителей по обвинению во вредительстве.

Параллельно этому проходили аресты бывших членов "правой оппозиции" с целью подготовки "дела" Бухарина-Рыкова. Незадолго до снятия с поста наркома внутренних дел Ягода направил Сталину протоколы допросов Куликова (бывшего члена ЦК, голосовавшего на апрельском пленуме ЦК 1929 года вместе с лидерами "правых") и Лугового с показаниями на Бухарина, Рыкова и Томского. В сопроводительном письме Ягода сообщал, что названные этими лицами их "сообщники" арестованы, "арестовываются" или "устанавливаются для ареста", и просил санкции на арест видных "бухаринцев" Котова и Ровинского.

Примерно в то же время Ежов сообщил Сталину, что ознакомился с материалами прошлых лет по делам "правых" и пришёл к выводу: "тогда до конца не докопались... Во всяком случае есть все основания предполагать, что удастся вскрыть много нового и по-новому будут выглядеть правые, и, в частности, Рыков, Бухарин, Угланов, Шмидт и др.".

Через неделю после вступления в должность наркома внутренних дел Ежов направил Сталину протокол допроса Станкина, бывшего секретаря Томского, согласно которому Станкин и другие бывшие секретари Томского входили в "боевую террористическую группу", готовившую покушение на Сталина во время торжественного заседания в Большом театре, посвящённого годовщине Октябрьской революции[241].

Сталин не знакомил Бухарина и Рыкова с такого рода показаниями, готовясь нанести им ошеломляющий удар на ближайшем пленуме ЦК. Чтобы держать их в постоянном напряжении, он инспирировал клеветнические выступления печати об их прошлой политической деятельности. Так, в "Правде" была помещена статья, в которой содержалось ложное утверждение о том, что Рыков выступал в 1917 году за явку Ленина на суд Временного правительства[242]. Рыков обратился к Сталину с письмом, в котором протестовал против этой инсинуации и которое было оставлено адресатом без ответа.

Как можно судить по имеющимся документам и свидетельствам, в 1936 году к подследственным ещё не применялись зверские физические истязания. Следователи ограничивались такими приёмами, как лишение сна, многочасовые конвейерные допросы, угрозы расстрела и ареста родных. Сообщая в письме Сталину о характере следствия по его делу, Шацкин писал: "Два раза мне не давали спать по ночам: "пока не подпишешь". Причём во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: "Встать, очки снять!" и, размахивая кулаками перед моим лицом: "Встать! Ручку взять! Подписать!" и т. д."[243]. Рютин в письме Президиуму ЦИК, перечисляя "совершенно незаконные и недопустимые" методы следствия, писал: "Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний"[244].

Поведение арестованных во время следствия зависело от их отношения к фетишу "партийности" и от их веры или неверия в желание Сталина выяснить истину. Так, Шацкин, сохранявший иллюзии в отношении Сталина, писал ему: "Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я всё же считаю, что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: "Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете". Шацкин подчёркивал, что приводит факты издевательств со стороны следователя не для того, чтобы "протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма", а лишь для того, чтобы сказать: "такие приёмы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные показания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписания признания именем партии и в интересах партии"[245].

Иным было поведение тех, кто отказался от догмата "партийности", понимаемой по-сталински, и от каких-либо иллюзий относительно исхода следствия. В этом плане характерно поведение Рютина, которого Сталину было особенно желательно вывести на один из показательных процессов - уже потому, что "рютинская платформа" была объявлена программным документом "правых" и идейным обоснованием террора. Однако Рютин, привезённый в октябре 1936 года в Москву из суздальского изолятора, с самого начала переследствия по его делу категорически отказался давать какие-либо показания. В письме Президиуму ЦИК (а не Сталину!) он резко протестовал против нарушения "самых элементарных прав подследственного" и вымогательства ложных показаний. Называя предъявленное ему обвинение в террористических намерениях "абсолютно незаконным, произвольным и пристрастным, продиктованным исключительно озлоблением и жаждой новой, на этот раз кровавой расправы надо мной", он писал, что не страшится смерти и не будет просить о помиловании в случае вынесения ему смертного приговора[246].

Не сомневаясь в результатах следствия и суда, Рютин во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД неоднократно прибегал к голодовкам и попыткам самоубийства. Однажды он был вытащен охранниками из петли.

Столкнувшись с непреклонностью Рютина, Сталин отказался от попыток готовить его к открытому процессу. Одиночное дело Рютина было рассмотрено 10 января 1937 года на закрытом судебном заседании. На вопрос председателя суда Ульриха: "Признаёт ли подсудимый себя виновным?" Рютин ответил, что "ответа на этот вопрос дать не желает и вообще отказывается от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных ему обвинений"[247]. Через полтора часа после вынесения приговора Рютин был расстрелян.

Наконец, были и такие подследственные, которые прямо заявляли о своей враждебности к Сталину и о своём неприятии сталинского "социализма". На февральско-мартовском пленуме Молотов сообщил о том, что один из бывших бухаринских учеников Кузьмин заявил на следствии: "Я являюсь вашим политическим врагом, врагом существующего строя, который вы называете диктатурой пролетариата. Я считаю, что СССР есть всероссийский концлагерь, направленный против революции... Я против вашего социализма". Таким же "неразоружившимся" оказался один из бывших лидеров левой оппозиции И. Т. Смилга, избиравшийся членом ЦК на апрельской конференции 1917 года и на нескольких последующих партийных съездах. По словам Молотова, Смилга также говорил на следствии: "Я - ваш враг"[248]. Это явилось причиной того, что Смилга не был выведен ни на один из открытых процессов, а был расстрелян 10 января 1937 года, в один день с Рютиным.

Более податливых подследственных тем временем готовили к участию в новом процессе - по делу "антисоветского троцкистского центра". Своего рода репетицией этого процесса стал так называемый "кемеровский процесс", проведённый 19-22 ноября 1936 года в Новосибирске. То был первый "троцкистский" процесс, на котором подсудимые обвинялись во вредительстве.

XIII Кемеровский процесс Кузбасс был избран объектом вредительства потому, что там работали несколько бывших видных троцкистов, сосланных в Западную Сибирь ещё в конце 20?х годов. На шахтах Кузбасса широко использовался труд ссыльных из числа раскулаченных. Из-за неопытности рабочих и скверной организации труда там часто происходили аварии и пожары. В архивах сохранилось немало отчётов подсудимых кемеровского процесса, где обращалось внимание на невыносимые условия труда на шахтах, которые не могли не вести к производственным авариям. Однако, как и на многих других предприятиях, здесь не выделялось достаточного количества средств на нужды охраны труда.

Главным обвинением на процессе было обвинение в организации "троцкистами" взрыва, который произошёл 23 сентября 1936 года на шахте "Центральная", в результате чего погибло 12 и было тяжело ранено 14 шахтеров. Рабочие, выступавшие на процессе в качестве свидетелей, рассказывали об игнорировании администрацией шахты элементарных правил техники безопасности и о том, как администрация обвиняла шахтеров, протестовавших против тяжёлых условий труда, в лодырничестве и срыве планов угледобычи. Вслед за этим были доложены результаты экспертизы, которая, как показала проверка, проведённая в 50?е годы, проводилась с грубейшими нарушениями закона. Члены комиссии экспертов на протяжении двух недель не выходили из здания Кемеровского отдела НКВД и не встречались ни с кем из обвиняемых и должностных лиц предприятий. Заключение экспертов неоднократно перерабатывалось по указанию работников НКВД.

На кемеровском процессе была сконструирована "троцкистско-диверсионная группа", образованная путём объединения троцкистов с "враждебно настроенными к Советской власти инженерно-техническими работниками" во главе с инженером Пешехоновым, осуждённым по шахтинскому процессу на 3 года ссылки. Помимо восьми советских инженеров, подсудимым был немецкий специалист Штиклинг, обвинённый в связи с гестапо и с "должностным лицом одного из иностранных государств, проживающим в Новосибирске". Роль Штиклинга сводилась к передаче другим подсудимым директив о вредительской деятельности "по заданию разведывательных органов одного из иностранных государств".

В качестве свидетелей на процессе выступали беспартийный инженер Строилов, а также бывшие оппозиционеры Дробнис и Шестов, дела которых были "выделены в особое производство". Они показали, что диверсионная группа на шахте "Центральная" действовала под непосредственным руководством подпольного троцкистского центра Западной Сибири во главе с Мураловым - "особо доверенным агентом Троцкого". В свою очередь западносибирский центр "получал диверсионно-вредительские и террористические задания от члена общесоюзного троцкистского центра и ближайшего помощника Троцкого Пятакова".

Шестов и Дробнис, объявленные "руководителями диверсионной деятельности троцкистов в Кузбассе", показали, что они получали от Пятакова директивы "выводить из строя предприятия и ослаблять обороноспособность страны", организуя взрывы и пожары в шахтах. Помимо этого, на процессе говорилось о том, что Пятаков дал поручение Шестову организовать террористические акты против членов Политбюро в случае их приезда в Западносибирский край, а также против секретаря Западносибирского крайкома Эйхе.

Прокурор Рогинский подчёркивал на процессе, что "интересы троцкистов сомкнулись с интересами международной буржуазии и фашизма. Осуществление диверсий и вредительства - долговременная задача зарубежного центра оппозиции, находившаяся в полном соответствии со стремлением международных финансовых кругов и фашистских правительств". В развитие этого положения "Правда" в статье "Справедливый приговор" указывала, что "нити от бандитов, совершивших кемеровское злодеяние, тянутся... за границу, к Троцкому и его сыну"[249].

Отмечая, что "новым" на Кемеровском процессе было обвинение "троцкистов" во вредительстве и диверсиях, Л. Седов писал: "Это новое есть на самом деле возврат к очень старому: столь модным в своё время в СССР вредительским процессам, с той только разницей, что в качестве вредителей в прошлом фигурировали инженеры-специалисты, теперь же старые большевики, бывшие руководители партии, государства, хозяйства"[250].

Все девять подсудимых "кемеровского процесса" были приговорены к расстрелу. Помимо них, в качестве "троцкистов-диверсантов" на процессе было названо восемь человек, выведенных спустя два месяца на процесс по делу "антисоветского троцкистского центра", - Пятаков, Муралов, Дробнис, Шестов, Богуславский, Норкин, Строилов и Арнольд.

XIV Декабрьский пленум ЦК Новой вехой в развязывании террора стал декабрьский пленум ЦК 1936 года, одной из главных задач которого было создание "дела Бухарина-Рыкова".

В преддверии этого пленума более реалистически относился к происходящему Рыков, тогда как Бухарин ещё сохранял иллюзии о возможном просвете в своей судьбе. По свидетельству Лариной, он искренне обрадовался, узнав о замене Ягоды Ежовым. "Бухарину представлялось тогда, как это теперь ни кажется парадоксальным, что Ежов, хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести. "Он не пойдёт на фальсификацию", - наивно верил Н. И. до декабрьского пленума"[251].

Благоприятный перелом Бухарин усмотрел и в событии, происшедшем в день празднования годовщины Октябрьской революции. Вскоре после того, как он занял на гостевой трибуне место, находившееся рядом с Мавзолеем, к нему подошёл красноармеец со словами: "Товарищ Сталин просил передать, что Вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей". Бухарин был польщён этим знаком благосклонности Сталина и надеялся, что сумеет, наконец, переговорить с ним. Однако Сталин стоял вдалеке от него и покинул трибуну до окончания демонстрации.

Тот же праздничный день оказался весьма тревожным для Рыкова. Перед уходом на торжественное заседание в Большом театре ему показалось, что он потерял присланный ему пригласительный билет. Рыков крайне нервно отреагировал на это обстоятельство, сказав родным, что его отсутствие на заседании может быть истолковано как демонстрация протеста, этот факт смогут раздуть и предъявить ему новые обвинения[252].

После Октябрьского юбилея в судьбе Бухарина и Рыкова не произошло никаких изменений. Поначалу Бухарин предполагал, что ему предложат "спокойно работать", но ни из редакции, ни из ЦК не приходило никаких вестей. "Чем больше времени проходило с того памятного дня, тем большее волнение его охватывало. К концу ноября нервное напряжение было столь велико, что работать он совсем не мог"[253]. В письме Сталину, написанном за день до открытия пленума, Бухарин упоминал о своём письме Ежову, на которое он не получил ответа, а также о своей предельной изнурённости: "Я сейчас нервно болен в крайней степени, больше декады не хожу в редакцию, лежу в постели, разбитый до основания. Был только на твоём докладе (на Всесоюзном съезде Советов - В. Р.). Разумеется, для всяких объяснений притащусь, куда укажут"[254]. В таком состоянии Бухарин явился на декабрьский пленум.

Этот пленум, о работе которого не сообщалось в печати, происходил 4 и 7 декабря 1936 года. В промежутке между этими днями состоялось последнее заседание VIII Чрезвычайного съезда Советов, на котором была принята конституция. Вслед за этим произошла праздничная демонстрация по этому поводу. Однако настроение большинства участников пленума едва ли было праздничным. Им было предложено обсудить два вопроса: 1. Рассмотрение окончательного текста Конституции СССР и 2. Доклад т. Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях.

Обсуждение первого пункта повестки дня заняло менее часа. Собравшимся было предложено высказать замечания по тексту конституции, который на следующий день предстояло утвердить съезду Советов. Несколько предложенных поправок встретили неодобрительное отношение Сталина и других членов Политбюро и были без голосования отклонены. Вслед за этим Сталин внёс одну редакционную поправку, которая была принята также без голосования. На этом рассмотрение первого вопроса закончилось, и слово было предоставлено Ежову.

Ежов назвал цифры, характеризующие число арестованных "троцкистов" в некоторых регионах: свыше 200 чел. - в Азово-Черноморском крае, свыше 300 чел. - в Грузии, свыше 400 чел. - в Ленинграде и т. д. Во всех этих регионах, как следовало из доклада Ежова, были раскрыты заговорщические группы, возглавляемые крупными партийными работниками.

Доклад Ежова свидетельствует о том, что ко времени пленума его ведомство уже осуществило в основном "разработку" следующего открытого процесса. Ежов назвал имена почти всех его будущих подсудимых и сообщил, что Сокольников, Пятаков, Радек и Серебряков входили в состав "запасного центра", являясь одновременно "замещающими членами" основного центра, "на тот случай, если основной центр будет арестован и уничтожен". Заполняя "пробелы" предыдущего процесса, Ежов утверждал, что "троцкистско-зиновьевскому блоку" не удалось развернуть вредительскую деятельность, тогда как "запасной центр" провёл с 1931 года "большую работу по вредительству, которая многое испортила в нашем хозяйстве". Приводя примеры диверсионно-вредительской деятельности, Ежов обильно цитировал показания арестованных директоров военных заводов и предприятий химической промышленности, начальников железных дорог и т. д. Нагнетая ненависть к "вредителям", он упомянул о том, что, давая диверсионные задания, Пятаков при разговоре о возможных жертвах среди рабочих, заявил будущему исполнителю: "Нашёл кого жалеть"[255].

Другой заполненный "пробел" предыдущего процесса выражался в сообщениях о шпионской деятельности "троцкистов" и их сговоре с зарубежными правительствами. В переговорах такого рода были обвинены не только Сокольников и Радек, но и Каменев, который якобы вёл переговоры с французским послом[256].

Ещё не поднаторевшего в фальсификациях Ежова то и дело прерывали Сталин и Молотов, "корректировавшие" его высказывания. Когда Ежов впервые упомянул о шпионаже, Сталин счёл нужным "дополнить", что Шестов и Ратайчак "получали деньги за информацию от немецкой разведки". Ещё раз вмешавшись в доклад, Сталин заявил: у троцкистов имелась платформа, которую они скрывали из-за боязни того, что в случае её оглашения "народ возмутится". Эта платформа сводилась, по словам Сталина, к тому, чтобы восстановить частную инициативу, "открыть ворота английскому капиталу и вообще иностранному капиталу" и т. п.

О том, насколько "вожди" ещё не сговорились даже между собой, в чём следует обвинять подсудимых будущего процесса, свидетельствуют их "дополнения" по поводу иностранных правительств, с которыми "троцкисты" вступили в сговор. После того как Сталин бросил реплику о том, что "троцкисты" "имели связь с Англией, Францией, с Америкой", Ежов незамедлительно заявил о переговорах "троцкистов" с "американским правительством", "французским послом" и т. д. Вслед за этим возникла явно конфузная ситуация:

"Ежов ...Они пытались вести переговоры с английскими правительственными кругами, для чего завязали связь (Молотов: с французскими...) с крупными французскими промышленными деятелями (Сталин: Вы сказали: с английскими). Извиняюсь, с французскими"[257]. Впрочем, спустя полтора месяца на процессе "антисоветского троцкистского центра" ссылка на шпионские связи с США, Англией и Францией была отброшена, поскольку этим "связям" было решено придать однозначно фашистскую направленность.

Перейдя от "троцкистов" к "правым", Ежов рассказал о сентябрьских очных ставках Бухарина и Рыкова с Сокольниковым. Хотя после этих очных ставок Бухарин и Рыков были реабилитированы, Ежов заявил, что у него и Кагановича "не осталось никакого сомнения" в том, что они "были осведомлены о всех террористических и иных планах троцкистско-зиновьевского блока". Теперь же, утверждал Ежов, новые арестованные назвали состав "правого центра" и образованные им террористические группы. Ежов заявил, что "при всём моем миролюбии я, кажется, арестовал человек 10" в "Известиях", явно намекая на "засорение" Бухариным своей редакции "врагами". В заключение Ежов заверил, что "директива ЦК, продиктованная товарищем Сталиным, будет нами выполнена до конца, раскорчуем всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь и уничтожим их физически"[258].

В отличие от следующего, февральско-мартовского пленума, "рядовые" участники декабрьского пленума во время речи Ежова почти не бросали "поощряющих" оратора реплик. Такого рода ретивостью отличалось лишь поведение Берии, в течение всей работы пленума выкрикивавшего: "Вот сволочь!", "Вот негодяй!", "Вот безобразие!", "Ах, какой наглец!", "Ну и мерзавцы же, просто не хватает слов!".

После Ежова слово было предоставлено Бухарину, который в начале речи заявил о своём согласии с тем, чтобы "сейчас все члены партии снизу доверху преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить всю ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим... Я счастлив тем, что всю эту историю вскрыли до войны,.. чтобы из войны мы вышли победоносно".

Назвав обвинения против него "своего рода политической диверсией" со стороны троцкистов, Бухарин убеждал, что он ничего общего не имел "с этими диверсантами, с этими вредителями, с этими мерзавцами". Отрицая самую возможность своего сближения с троцкистами, он рассказал, что при встрече у Горького с Роменом Ролланом рассеял сомнения последнего в преступной деятельности троцкистов, в результате чего "до сих пор Ромен Роллан держится не так, как Андре Жид". Апеллируя персонально к Орджоникидзе, Бухарин напомнил, что в одном из разговоров с последним он отрицательно отзывался о Пятакове.

Подтверждая свою заинтересованность в том, чтобы "распутать этот узел", Бухарин вновь говорил, что "с проклятьем относится к этому грязному делу (т. е. к "преступлениям" троцкистов)". После заявления: "Во всём том, что здесь наговорено, нет ни единого слова правды", он произнёс ритуальную клятву верности: "Я вас заверяю, что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, поверили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина. Я не говорю, что я любил Сталина в 1928 году. А сейчас я говорю - люблю всей душой. Почему? Потому что... понимаю, какое значение имеет крепость и централизованность нашей диктатуры".

В заключение речи Бухарин заявил: "Я не беспокоюсь относительно своей персоны, относительно условий своей жизни или смерти, а я беспокоюсь за свою политическую честь, и я сказал и буду говорить, что за свою честь буду драться до тех пор, пока я существую"[259].

Чтобы разрушить впечатление о невиновности Бухарина, которое могло создаться у участников пленума после этой речи, Сталин взял слово сразу же вслед за Бухариным. Он начал с утверждения о том, что "Бухарин совершенно не понял, что тут происходит... Он бьёт на искренность, требует доверия. Ну, хорошо, поговорим об искренности и о доверии". В этой связи Сталин напомнил об отречениях Зиновьева, Каменева, Пятакова и других "троцкистов" от своих "ошибок". Задав вслед за этим вопрос: "Верно, т. Бухарин?", он тут же получил ответ: "Верно, верно, я говорил то же самое".

Рассказав затем о недавно полученных показаниях Пятакова, Радека и Сосновского, Сталин заявил: "Верь после этого в искренность людей!.. у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру... И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность - это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия... (Шум в зале. Голоса с мест: Правильно!) Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали".

Далее Сталин позволил себе такие высказывания, которые могли прозвучать без возражений только в отравленной атмосфере "тоталитарного идиотизма", пронизывающей всю работу пленума. Он заявил, что "бывшие оппозиционеры пошли на ещё более тяжкий шаг, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и ещё раз продемонстрировать свою искренность, - люди стали заниматься самоубийствами". Перечислив накопившийся к тому времени внушительный список самоубийц из числа видных деятелей партии (Скрыпник, Ломинадзе, Томский, Ханджян, Фурер), Сталин утверждал, что все эти люди пошли на самоубийство, чтобы "замести следы,., сбить партию, сорвать её бдительность, последний раз перед смертью обмануть её путём самоубийства и поставить её в дурацкое положение... Человек пошёл на убийство потому, что он боялся, что всё откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора... Вот вам одно из самых острых и самых лёгких (sic! - В. Р.) средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию". Таким образом, Сталин недвусмысленно предупреждал кандидатов в подсудимые будущих процессов, что их возможное самоубийство будет сочтено новым доказательством их двурушничества.

Высказав эти "аргументы", Сталин заявил Бухарину: "Я ничего не говорю лично о тебе. Может быть, ты прав, может быть - нет. Но нельзя здесь выступать и говорить, что у вас нет доверия, нет веры в мою, Бухарина, искренность. И вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин: Нет, не хочу). А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК... И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством (Голоса с мест. Правильно! Продолжительные аплодисменты.)"[260].

После выступления Сталина слово было предоставлено Рыкову, который заявил, что "должен полностью и целиком признать справедливость всех указаний", содержавшихся в выступлении Сталина, "справедливость в том отношении, что мы живем в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощрённый, патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово".

Подобно Бухарину, Рыков отрицал лишь обвинения, касавшиеся его лично. Он рассказал, что после появления показаний Каменева просил Ежова "установить у Каменева, где и когда я с ним виделся, чтобы я мог как-нибудь опровергнуть эту ложь. Мне сказали, что Каменев об этом не был спрошен, а теперь спросить у него нельзя - он расстрелян".

Опровергая версию о существовании "центра правых", Рыков заявил, что в последний раз он встречался с Бухариным вне официальной обстановки в 1934 году, а с Томским на протяжении двух лет виделся крайне редко и при этом не обсуждал с ним никаких политических вопросов. Единственное "признание" Рыкова сводилось к тому, что Томский сообщил ему: Зиновьев в 1934 году "жаловался на одиночество, на отсутствие друзей и звал его к себе на дачу". Рыков, по его словам, отговаривал Томского от такой встречи, сказав, что "всякая встреча это уже есть подготовка к группировке". Теперь же, присовокупил Рыков, "это вселяет в меня убеждение, что Томский в этом деле каким-то концом участвовал". Вслед за этим Рыков выразил своё согласие со Сталиным в том, что "самоубийство есть один из способов замазать дело", а самоубийство Томского "является против него очень сильной уликой".

В конце речи Рыков заявил: "Я буду доказывать, буду кричать о том, что тут (в показаниях против него - В. Р.) есть оговор, есть ложь, есть чёрная клевета с начала и до конца. Я фашистом никогда не был, никогда не буду, никогда не прикрывал и прикрывать их не буду. И это я докажу"[261].

Во время выступления Рыкова Сталин счёл нужным вмешаться, чтобы пояснить, почему полтора месяца назад он дал согласие на "реабилитацию" Бухарина и Рыкова. В этой связи произошёл следующий обмен репликами:

Сталин. Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин, не могли не знать, что эти сволочи какое-то чёрное дело готовят, но нам не сказали.

Голоса с мест: Факт.

Бухарин. Ну что вы, товарищи, как вам не совестно.

Сталин. Я говорю, что это было только потому, что нам казалось, что этого мало для того, чтобы привлекать вас к суду... Я сказал, не трогать Бухарина, подождать... Не хотели вас суду предавать, пощадили, виноват, пощадили[262].

После речи Рыкова выступило пять человек, каждый из которых стремился внести свою лепту в дальнейшее нагнетание политической истерии. Эйхе утверждал, что "факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром. То, что вскрыто за последнее время, не идёт ни в какое сравнение с тем вредительством... которое мы вскрывали (раньше)". К "фактам", сообщённым Ежовым, Эйхе прибавил сообщение о поведении троцкистов во время отправки их несколькими эшелонами из западносибирской ссылки в колымские лагеря. Известно, что во время посадки в эшелоны троцкисты выкрикивали антисталинские лозунги (см. гл. XLIV). Однако Эйхе предпочёл скрыть действительное содержание этих лозунгов, вместо этого провокационно приписав троцкистам призыв, обращённый к красноармейцам-конвоирам: "Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать". Исходя из этого, выдуманного им самим призыва, Эйхе нашёл удобный случай продемонстрировать свою кровожадность: "Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко. Стоит прочитать эти бесхитростные рапорты, доклады беспартийных красноармейцев,.. чтобы расстрелять любого из них (троцкистов - В. Р.)"[263].

Молотов "развил" положения Сталина о самоубийствах как средстве "борьбы против партии" следующим образом: "Самоубийство Томского есть заговор, который был заранее обдуманным актом, причём не с одним, а с несколькими лицами Томский уговорился кончить самоубийством и ещё раз нанести тот или иной удар Центральному Комитету"[264].

Духом изуверства было окрашено и выступление секретаря Донецкого обкома Саркисова, подробно описывавшего, каким образом он пытался "смыть с себя пятно" - участие в 20?х годах в левой оппозиции. "Хотя я десять лет тому назад порвал с этой сволочью, - говорил он, - мне всё же тяжело даже от одного воспоминания, что имел связь с этими фашистскими мерзавцами". Назвав имена многих "разоблачённых" им за последнее время "троцкистов", Саркисов заявлял: "Я всегда для себя считал, что это тройная обязанность каждого бывшего оппозиционера... стараться быть как можно бдительнее и разоблачать Троцкистов и зиновьевцев. Больше того, я взял за правило не брать ни на какую работу, тем более на партийную работу человека, который когда-то был оппозиционером. Я рассуждал так: если партия мне доверяет, то я не могу передоверять другим это доверие партии. Именно, исходя из этого, я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы... если я, будучи ответственным партийным работником, которому доверяет ЦК, если я скрою хоть одного человека, который в прошлом был троцкистом, то я буду в стане этих фашистов"[265].

Наиболее бесстыдно вёл себя на трибуне Каганович, который вместе со Сталиным разыграл над ещё свежими могилами Зиновьева и Томского глумливый фарс, который можно назвать "делом о собаке". Рассказывая о результатах проведённого им "следствия" (ещё весной 1936 года у Томского были запрошены "показания" о его "связях" с Зиновьевым), Каганович говорил: "...И, наконец, в 1934 г. Зиновьев приглашает Томского к нему на дачу на чаепитие... После чаепития Томский и Зиновьев на машине Томского едут выбирать собаку для Зиновьева. Видите, какая дружба, даже собаку едут выбирать, помогает. (Сталин. Что за собака - охотничья или сторожевая?). Это установить не удалось... (Сталин. Собаку достали всё-таки?). Достали. Они искали себе четвероногого компаньона, так как ничуть не отличались от него, были такими же собаками... (Сталин. Хорошая собака была или плохая, неизвестно? Смех). Это при очной ставке было трудно установить... Томский должен был признать, что он с Зиновьевым был связан, что помогал Зиновьеву вплоть до того, что ездил с ним за собакой"[266].

Другим проявлением цинизма Кагановича была его мотивировка наиболее страшного обвинения, обращённого к Бухарину:

Каганович ...Вам не удалось осуществить подлое убийство тов. Кирова, убийцами оказались троцкисты-зиновьевцы. Вы знали, что они готовят убийство.

Бухарин. Это изумительная клевета, кровавая клевета.

Каганович ...Томский показывает, что был у Зиновьева в 1934 году, мог ли Томский не знать об их планах[267].

Читая стенограмму декабрьского пленума, невольно испытываешь впечатление о некой инфернальности, невероятности происходящего. Окончательно распоясавшиеся "вожди" в доказательство "заговорщических связей" говорят явные нелепости, которые молча выслушиваются участниками пленума. "Обвиняемые" защищают только самих себя, не только не заикаясь о своём сомнении в вине своих недавних товарищей, уже расстрелянных или арестованных, но повторяя самую оголтелую брань в их адрес. Понять эту чудовищную "логику" можно лишь с учётом того, что вся эта дрейфусиада представляла заключительное звено в цепи сознательных фальсификаций умыслов и дел своих политических оппонентов, которыми на протяжении предшествующего десятилетия занимались и обвинители и обвиняемые. Все присутствовавшие на пленуме уже не раз одобряли полицейские преследования участников оппозиций по лживым наветам. Поставить под сомнение новые, ещё более чудовищные обвинения в адрес бывших оппозиционеров значило поставить под сомнение правомерность всей предшествующей борьбы с оппозициями с её варварскими методами. На это ни один из участников пленума, так или иначе принимавший участие в этой борьбе, не мог решиться.

Всё сказанное, однако, не означает, что на данном этапе Сталин добился своей цели - обеспечения полной, безоглядной поддержки пленумом его провокаций. Этим объяснялось его дальнейшее маневрирование - особенно после новой попытки протеста со стороны Бухарина, передавшего ему утром 7 декабря заявление, обращённое ко всем членам и кандидатам в члены ЦК. В этом документе Бухарин придерживался своей прежней тактики: безоговорочно соглашаться с обвинениями в адрес "троцкистов" и даже дополнительно "обосновывать" их правомерность - и одновременно защищать себя как образцового, преданного сталиниста, оклеветанного "троцкистами". Уверяя, что он не имеет "и атома разногласий с партийной линией... и все последние годы эту линию со всей горячностью и убеждённостью защищал", Бухарин присоединялся к "констатированию общей беды, проистекавшей из-за особой виртуозности маскировки" "троцкистов". Более того, он развивал свою критику версии об отсутствии платформы и стремлении к "голой власти" у троцкистов и зиновьевцев. Как бы помогая Сталину выправить эту нелепую версию, положенную в основу процесса 16?ти, он писал: "Что касается троцкистов, то ведь у них есть пресса, документы даже свой, т. н., с позволения сказать, IV Интернационал. Их платформа, от начала до конца дышащая контрреволюционной злобой против СССР и нашей партии, вполне современна, и она объясняет и их пораженческую тактику и их террор. Она исходит из тезиса о превращении "бюрократии" СССР в новый класс-эксплуататор (завершение термидора), из бешеного отрицания нашей внешней политики (и по линии СССР, и по линии Коминтерна), отрицания тактики народного фронта как предательства, отрицания всей нашей позиции по отношению к защите отечества и т. д... При такой бешеной злобе к самым основам нашей политики (и ещё более к её персональным носителям) и при централизации нашей власти они поставили и вопрос о терроре в порядок дня. Законченные изменники, но с актуальной программой на злобу дня". По тем же основаниям Бухарин отмежёвывался и от рютинской платформы, называя её "грязной контрреволюционной стряпней"[268].

При всём желании внести свою посильную лепту в "разоблачение троцкизма" Бухарин не понимал: даже грубо тенденциозное изложение взглядов Троцкого на этом этапе для Сталина неприемлемо: сквозь самую утрированную трактовку до читателя могут дойти действительные идеи, которые страшили Сталина. "Троцкистскую платформу" следовало теперь представить - в противоречии с логикой и здравым смыслом - как проповедь пораженчества, вредительства, шпионажа и "реставрации капитализма".

Неприемлемым для Сталина был и отказ Бухарина принять тезис Кагановича о превращении всех бывших оппозиционных групп в "контрреволюционные банды". Впрочем, Бухарин сам был недалёк от этого тезиса, утверждая, что "все виды оппозиции превращаются, если она вовремя не остановится в своём развитии, в контрреволюцию, которая ведёт к реставрации капитализма". Исходя из этой посылки, он называл возможной "самостоятельную эволюцию Угланова и К°, но уже без всякого отношения и без всякой связи со мной: они разочаровались в "изменившем" Бухарине и стали искать себе других". "Если Угланов показывал, что он готовил убийство Кирова, - добавлял Бухарин, - то этот страшный факт доказывает, до чего докатился Угланов, продолжая борьбу и не остановившись".

Возмущаясь обвинениями в своих "преступных связях" с арестованными, Бухарин не выражал и тени сомнения по поводу обвинений в адрес своих бывших друзей и сотрудников. В ответ на обвинение в сохранении дружбы с Радеком, он писал: "Мне самому теперь крайне тяжело сознавать, что я попался на удочку исключительно тонкого и растленного двурушника". Единственное, на что решился в этой связи Бухарин, - это осторожно указать, что "связи" с "преступниками" имелись и у самых ортодоксальных сталинцев. Обижаясь, что на него "пытались взвалить всю ответственность чуть ли не за всю Академию", где к тому времени было арестовано немало "врагов", он заявлял, что "этот участок фронта вообще очень засорён. Поэтому, например, в исторической комиссии у Жданова (имелось в виду жюри конкурса на школьный учебник по истории, председателем которого был Жданов - В. Р.) оказалось достаточное количество выбывших, а весь исторический фронт молодых историков уже не существует (этими эвфемизмами Бухарин обозначал массовые аресты историков в конце 1936 года - В. Р.)". Эта часть объяснений Бухарина завершалась утверждением: если его объявляют ответственным за его бывших учеников и приверженцев, то в таком случае и сидящие на пленуме бывшие участники левой оппозиции должны отвечать за Троцкого, Зиновьева и других "террористов".

Касаясь обвинений против других лиц, Бухарин ставил под сомнение лишь "явные преувеличения", например, утверждение Кагановича о связях Томского с Зиновьевым до 1936 года, хотя "уже с конца 1934 г. Зиновьев, как известно, сидел под замком".

Признавая за собой лишь недостаток бдительности, Бухарин выражал протест против того, что "из этого делают вывод о соучастии в троцкистском бандитизме", и просил пленум принять "партийные оргвыводы после тщательного анализа фактов, а не на основе одной политической интуиции". Понимая и даже разделяя "логику" сталинского "правосудия", он замечал, что после принятия пленумом решения по его делу на долю юридического следствия останется лишь оправдать это решение, "обязательное для судебного следователя, обязательное для судьи (если дело доходит до суда), обязательное - как это ни странно - даже для подсудимого, если он ещё член партии. Не может следствие обелить того, кто политически очернён высшей партийной инстанцией".

Исходя из этих предпосылок, Бухарин пытался воззвать к совести и здравому смыслу участников пленума. Характеризуя сложившуюся на пленуме атмосферу, он писал: "Материалы (не проверенные путём ставок) - есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит перед ошеломлением внезапных исключительно чудовищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги, вроде молотовского "о пособниках и подпевалах"[269]*) все говорят: "я убеждён", "нет сомнений" и т. д. Обвиняемому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твоё слово нужно проверять. А на другой стороне, слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету. Значит, защита тут поистине тяжела. Конечно, в общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняемого никто выступить не решится. А дальше? А на дальнейших этапах, после обязательного партийного решения и т. д., эта защита почти невозможна"[270].

Такое заявление могло поколебать многих участников пленума. Поэтому Сталин заблаговременно подготовил новый встречный ход. Оспаривая добросовестность ежовского следствия, Бухарин и Рыков в выступлениях на пленуме говорили, что им была предоставлена лишь одна очная ставка с "клеветником" Сокольниковым и просили устроить очные ставки с другими оговорившими их лицами. Поэтому 7 декабря заседание пленума было отложено на четыре часа. На протяжении этого времени проходили очные ставки Бухарина и Рыкова с привезёнными из тюрьмы Пятаковым, Сосновским и Куликовым. На этих очных ставках присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе, Микоян, Андреев и Жданов.

Сосновский сообщил на очной ставке, что у него был "политический разговор" с Бухариным, в ходе которого "они сошлись на том, что практика террора правильна".

Пятаков напомнил, что в 1928 году Бухарин зачитал ему свою платформу, о чём он, Пятаков, тогда же сообщил членам сталинской группировки в Политбюро. К этому единственному реальному факту Пятаков добавил, что в начале 30?х годов он информировал Бухарина относительно директивы Троцкого о терроре и вредительстве; после обмена мнениями между Бухариным, Рыковым и Томским по этому вопросу они сообщили Пятакову, что разделяют точку зрения Троцкого и что центр правых сам пришёл к аналогичным выводам[271].

Во время очной ставки Сталин и Орджоникидзе задавали Пятакову вопросы: добровольно или же под нажимом давал он свои показания. Пятаков ответил, что никакого нажима на него не производилось. Рассказывая об этом эпизоде на февральско-мартовском пленуме, Ворошилов прибавил: во время очной ставки "Пятаков знал, что он будет расстрелян... Когда ему Серго задал вопрос, он махнул рукой и сказал: "Я знаю про своё положение"[272].

Особенно опасной для Бухарина оказалась очная ставка с Куликовым, который утверждал, что "центр" правых участвовал в подготовке рютинской платформы. Когда Бухарин сказал, что с этой платформой он познакомился только в ЦК, Куликов заявил: "Да ведь она была основой нашей работы".

В показаниях Куликова фигурировал лишь единственный реальный факт: беседа с Бухариным в 1932 году во время случайной уличной встречи. В ходе этой беседы Куликов упрекал Бухарина в отказе от дальнейшей борьбы со Сталиным. Однако в изложении Куликова эта беседа приобрела прямо противоположный характер. По словам Куликова, Бухарин передал ему тогда директиву "правого центра" о переходе к террору и дал конкретное задание - организовать террористический акт против Кагановича[273].

Эта очная ставка глубоко запала в память Кагановичу, поскольку на ней шла речь о покушении на его персону. В беседах с Чуевым престарелый Каганович так излагал её содержание: "Куликов Бухарину говорит: "А ты помнишь, Николай Иванович, как ты меня под руку взял и пошли мы с тобой по Воздвиженке, а я тебе говорю: "Что вы там чепухой занимаетесь, болтаете, а надо действовать, по-настоящему действовать надо!" Бухарин отвечает: "А где ваши люди? Кто будет действовать?" - "Найдутся люди". - "А ты почему сам не можешь действовать? Террором заниматься?"

После этих слов Куликова Бухарин, по словам Кагановича, закричал: "Этого я не говорил". "Как же не говорил, - отвечал Куликов, - когда ты у меня спрашивал фамилии людей, чтоб я тебе назвал, кого я представляю"[274].

В другой раз Каганович так дополнил рассказ об этой очной ставке: "Куликова спросили: "Ты показываешь, что хотели убить Кагановича... А почему ж вы хотели убить его?" - "Потому что он - проводник неправильной политики, потому что он - один из главных проводников сталинской политики"[275]. Эта характеристика "врага" и спустя полувека вызывала у Кагановича несомненное удовлетворение.

Сразу после завершения очных ставок открылось второе заседание пленума, продолжавшееся не более получаса. На нём Сталин выступил "по поручению членов Политбюро" с сообщением об очных ставках. Указав, что Бухарин категорически отрицал показания арестованных, Сталин поведал, что у членов Политбюро сложилось впечатление: эти показания нельзя "начисто принять" и они "не вполне заслуживают доверия". Более того, арестованные, по словам Сталина, дали такие "общие сообщения" о контактах троцкистов с бывшими лидерами правых, которые "можно и сочинить". Во всех показаниях, заслушанных членами Политбюро, речь шла только о "террористических разговорах" и не содержалось указаний на то, что Бухарин и Рыков были связаны с какой-либо террористической группой, которых "было сравнительно много среди учащихся, среди студентов, среди крестьянства".

Общее мнение, которое возникло у членов Политбюро после очных ставок, Сталин суммировал в следующих казуистических формулировках: "Не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, что эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему - считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным". Этот вывод Сталин подкрепил сообщением о том, что предстоит устроить ещё пять-шесть очных ставок с лицами, которые "оговаривали" Бухарина и Рыкова в большей степени, чем те трое, которые допрашивались членами Политбюро[276].

После того, как сталинское предложение было проголосовано, Сталин распорядился: "О пленуме в газетах не объявлять". На вопрос из зала: "Рассказывать можно?" Сталин под "общий смех" ответил: "Как людей свяжешь? У кого какой язык"[277].

В постановлении пленума указывалось: "а) Принять к сведению сообщение т. Ежова, б) Принять предложение т. Сталина: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК"[278].

"Дальнейшая проверка" была возложена, разумеется, на наркомвнудел, т. е. на Ежова, в чьём безраздельном распоряжении оставались судьбы всех арестованных "обвиняемых-обвинителей".

XV Процесс "антисоветского троцкистского центра" В промежутке между двумя пленумами ЦК (декабрьским и февральско-мартовским) состоялся второй открытый процесс, растянувшийся на 8 дней (23-30 января 1937 года).

Первым из подсудимых этого процесса, был арестован Муралов (в апреле 1936 года). Возможно, его предполагалось вывести ещё на предыдущий процесс, но на протяжении семи с половиной месяцев от него не удавалось добиться признательных показаний.

Первым из арестованных, согласившихся сотрудничать со следствием, был Сокольников. А. М. Ларина рассказывает, что в лагере жена заместителя наркома внутренних дел Прокофьева сообщила ей со слов последнего: сразу же после ареста и предъявления обвинений Сокольников сказал: "Коль скоро вы требуете от меня неслыханных признаний, я согласен их подтвердить. Чем большее число людей будет вовлечено в инсценированный вами спектакль, тем скорее опомнятся в ЦК и тем скорее вы сядете на моё место"[279].

Этот факт является одним из примеров того, что в 1936 году не только люди, не информированные о сталинской политической кухне, но и искушённые политические деятели, попавшие под каток репрессий, не представляли себе, насколько жестокой будет политическая стратегия, сформировавшаяся в результате сочетания сложного комплекса внутренних и геополитических обстоятельств с личными качествами Сталина.

Даже руководители такого масштаба, как Сокольников, были в плену естественной для подобных экстремальных ситуаций психологической установки: "этого не может быть", верили в "здравый смысл" правящей верхушки. Как показывает наш сегодняшний опыт, подобные неистребимые массовые иллюзии возрождаются в условиях жестоких исторических переломов, зачастую оказываясь роковыми, формирующими у множества людей совершенно неадекватное представление о происходящем и в конечном счете подталкивающими их к ложному историческому выводу.

Сталин, тщательно следивший за ходом следствия по делу Сокольникова, на протоколе его допроса сделал пометки, прямо указывавшие, каких именно показаний следует от него добиваться. Рядом с изложением рассказа Сокольникова о его встрече с английским журналистом Тальботом Сталин поставил вопрос и сам же дал на него нужный ответ: "А всё же о плане убийства лидеров ВКП сообщил? Конечно, сообщил". На последней странице протокола, где было зафиксировано показание Сокольникова о том, что ему было неизвестно о связях Тальбота с английской разведкой, Сталин приписал: "Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о ПБ, о ГПУ, обо всём. Сокольников - следовательно - был информатором (шпионом-разведчиком) английской разведки"[280].

Сложнее оказалось добыть показаний от Радека - единственного видного троцкиста, допущенного после капитуляции на ответственную работу в партийном аппарате (до ареста он работал заведующим бюро международной информации ЦК ВКП(б). После подачи покаянного заявления, Радек дал Сталину обязательство вести активную пропаганду против левой оппозиции и стал одним из его главных помощников в клеветнических кампаниях против "троцкизма". "Из-под его пера теперь выходили самые беспринципные обвинения и ядовитые инвективы, направленные против Троцкого, - писал А. Орлов. - Уже в 1929 году, за семь лет до начала московских процессов, Радек в своих публичных выступлениях называл Троцкого Иудой и обвинял его в том, что он сделался "прихвостнем лорда Бивербрука". Поток этой брани и клеветы с годами усиливался буквально в геометрической прогрессии"[281].

О наиболее грязном поступке Радека - выдаче в 1929 году Блюмкина, который после нелегального посещения Троцкого в Принкипо привёз Радеку письмо от Троцкого, оппозиционеры узнали от сотрудника секретно-политического отдела ОГПУ Рабиновича, втайне разделявшего взгляды оппозиции. Рабинович, как и Блюмкин, был расстрелян без суда. "Вина Радека по своей тяжести была равносильна тому, как если бы он сделался агентом-провокатором советских карательных органов... Старые большевики - даже те из них, кто никогда не имел ничего общего с оппозицией, - начали бойкотировать Радека и перестали с ним здороваться"[282].

В статье, опубликованной в дни процесса 16?ти, Радек, похваляясь своей ролью доносчика в деле Блюмкина, внёс новый нюанс в рассказ о встрече Блюмкина с Троцким. По его словам, Троцкий уговорил Блюмкина организовать транспорт нелегальной литературы в СССР. Радек рассказывал и о том, что в 1928 году Троцкий готовил побег за границу, "уговаривая меня и других сделать то же самое, ибо без заграничного центра ничего не выйдет". "Я ужаснулся, - прибавлял к этому Радек, - от мысли о действиях под охраной буржуазных государств против СССР и саботировал попытку побега"[283].

В преддверии своего ареста Радек неоднократно обращался с письмами к Сталину, в которых заверял его в своей невиновности. Он, по-видимому, предполагал, что ему придётся сыграть позорную роль в очередном процессе. Когда его уводили в тюрьму, он на прощанье сказал дочери: "Что бы ты ни узнала, что бы ни услышала обо мне, знай, я ни в чём не виноват"[284].

На протяжении двух с половиной месяцев после ареста Радек не давал признательных показаний, хотя над ним работала целая бригада следователей, прибегавших к конвейерным допросам[285]*. На декабрьском пленуме ЦК Сталин сообщил, что получал от Радека из тюрьмы длинные письма, в которых говорилось, что совершается "страшное преступление... Его - человека искреннего, преданного партии, который любит партию, любит ЦК и прочее и прочее, хотят его подвести... Вы можете расстрелять его или нет, это ваше дело. Но он бы хотел, чтобы его честь не была посрамлена"[286].

По свидетельству Орлова, Радек стал давать признательные показания лишь после долгой беседы со Сталиным. Отвергнув показания, написанные за него следователями, он предложил собственную версию деятельности "центра", который якобы уполномочил Троцкого на ведение переговоров с германским правительством[287].

Подобно Муралову и Радеку, большинство остальных подсудимых дали признательные показания далеко не сразу. От Дробниса они были получены через 40 дней после ареста, от Пятакова и Шестова - через 33 дня, от Серебрякова - через 3 с половиной месяца, от Турока - через 58 дней, от Норкина и Лившица - через 51 день. Подготовку этого процесса, как и предыдущего, Сталин взял под ; свой личный контроль. Сохранившиеся в личном архиве Вышинского его записи, сделанные в ходе беседы со Сталиным, показывают, что Сталин, видимо, опасаясь допущения подсудимыми ляпсусов при конкретном описании вредительских актов, приказал Вышинскому: "Не давать говорить много о крушениях. Цыкнуть. Сколько устроили крушений, не давать много болтать"[288].

Ежов и Вышинский представили Сталину три варианта обвинительного заключения. Сталин дал указания по переделке первого варианта и лично отредактировал второй вариант, вычеркнув при этом имя одного обвиняемого (Членова) и вписав вместо него другого (Турока).

Кроме известных политических деятелей (Сокольникова, Радека, Пятакова, Серебрякова, Муралова и Богуславского), в процесс были включены пять человек, работавших на предприятиях Кузбасса и прошедших через репетицию "кемеровского процесса" (Дробнис, Норкин, Шестов, Строилов и Арнольд), четыре ответственных работника хозяйственных наркоматов (Лившиц, Ратайчак, Князев и Граше) и два провинциальных хозяйственных работника (Турок и Пушин). Шестеро последних были отобраны из большого числа арестованных к тому времени хозяйственников и инженеров.

Чтобы придать большую достоверность процессу, судебный отчёт о нём включал не полтораста страниц, как отчёт о процессе 16?ти, а 400 страниц. Весь отчёт был выдержан в форме диалога между прокурором и подсудимыми и освобождён от анонимных комментариев по поводу поведения подсудимых.

В судебном отчёте имя Троцкого употреблялось сотни раз. Пятаков и Радек говорили о том, что подсудимые предыдущего процесса утаили самое главное: получение ими директив Троцкого о вредительстве, сговоре с фашистскими державами и подготовке поражения СССР в грядущей войне. Такие директивы, согласно показаниям Радека, содержались также в письмах к нему Троцкого, доставленными эмиссарами "центра" от Седова. Пятаков показал, что он лично встречался с Седовым (в 1931 году) и с Троцким (в 1935 году).

В ряду задач "троцкистского центра" по-прежнему назывался террор. При этом к семи именам намечавшихся жертв террористических актов, названным на предыдущем процессе, были добавлены имена Молотова, Эйхе, Ежова и Берии. Подсудимые приводили новые десятки имён лиц, входивших в группы по подготовке покушений на "вождей".

Виктор Серж, лично знавший некоторых "террористов", упомянутых на процессах, рассказывал, что одним из них был Закс-Гладнев, эрудированный старый марксист и замечательный оратор, который вёл уединенную жизнь и был совершенно неспособен к каким-либо практическим действиям; другим - молодой журналист и учёный Тивель, изучавший индуизм. Ещё одна группа "террористов" включала молодых историков Зайделя, Фридлянда, Ванага и Пионтковского, чьи работы не были лишены достоинств, но неизменно были выдержаны в сталинистском духе[289].

После убийства Кирова ни одного террористического акта не произошло. И это в стране, где при царском режиме были совершены десятки покушений на царей, их сановников и жандармов. "Нельзя же пользоваться без конца трупом Кирова для истребления всей оппозиции, - писал в этой связи Троцкий. - ...Новый процесс выдвигает поэтому новые обвинения: экономический саботаж, военный шпионаж, содействие реставрации капитализма, даже покушение на "массовое истребление рабочих"[290].

Отмечая, что на предыдущем процессе об этих зловещих преступлениях ничего не говорилось, Троцкий писал: "Никто не мог понять до сих пор, как и почему Радек и Пятаков, уже изобличённые как "сообщники" обвиняемых по делу 16?ти на предварительном следствии, не были своевременно привлечены (к данному делу - В. Р.). Никто не мог понять, каким образом Зиновьев, Каменев, Смирнов и Мрачковский ничего не знали о международных планах Радека и Пятакова (ускорить войну, расчленить СССР и пр.). Люди, не лишённые проницательности, считали, что эти грандиозные планы, как и самая идея "параллельного центра" возникли у ГПУ уже после расстрела 16?ти, чтоб подкрепить одной фальсификацией другую. Оказывается, что нет. Радек заблаговременно, ещё осенью 1932 года, сообщил Ромму[291]*, что троцкистско-зиновьевский центр уже возник, но что он, Радек, и Пятаков в этот центр не вошли, а сохраняют себя для "параллельного центра с преобладанием троцкистов". Общительность Радека является, таким образом, провиденциальной. Этого не надо, однако, понимать в том смысле, будто Радек осенью 1932 г. действительно говорил Ромму о параллельном центре, как бы предвидя грядущие заботы Вышинского в 1937 году. Нет, дело обстоит проще: Радек и Ромм под руководством ГПУ строили ретроспективно в 1937 году схему событий 1932 года. И надо сказать правду: плохо строили"[292].

Ещё более нелепым судебным ляпсусом Троцкий считал сообщение Ромма о передаче им Седову от Радека "подробных отчётов как действующего, так и параллельного центров". "Отметим это драгоценное обстоятельство! - писал Троцкий. - Ни один из 16?ти обвиняемых, начиная с Зиновьева и кончая Рейнгольдом, который знал всё и доносил на всех, ничего решительно не знал в августе 1936 г. о существовании параллельного центра. Зато Ромм уже с осени 1932 года был вполне в курсе идеи параллельного центра и дальнейшей её реализации. Не менее замечательно и то, что Радек, который не принадлежал к основному центру, посылал тем не менее "подробные отчёты как действующего, так и параллельного центров"[293].

Отмечая, что, согласно показаниям подсудимых, "троцкисты" беспрекословно выполняли все директивы Троцкого, Виктор Серж писал: "Левая оппозиция включала убеждённых борцов, но она не имела "вождя" и выступала против самой идеи вождизма. Действительные троцкисты в сталинских тюрьмах, даже если они принимали этот ярлык из уважения к "Старику" (так они называли Троцкого - В. Р.), тем не менее не брали ни одну из его идей на веру, а критически исследовали их. Сама идея авторитарных "директив" была продуктом извращённого воображения (сталинистов)"[294].

В показаниях Радека, Сокольникова и Пятакова была изложена следующая версия. Троцкий вёл переговоры с заместителем председателя нацистской партии Гессом. Ссылаясь на эти переговоры, Троцкий сообщил "центру", что в 1937 году планируется нападение Германии на СССР[295]*. В этой войне, как считал Троцкий, Советский Союз неизбежно потерпит поражение, при котором "в руинах советского государства погибнут и все троцкистские кадры". Чтобы уберечь эти кадры от гибели, Троцкий заручился обещанием вождей третьего рейха допустить троцкистов к власти, в свою очередь обещав им за это "компенсацию": предоставление концессий и продажу Германии важных экономических объектов СССР, поставку ей сырья и продовольствия по ценам ниже мировых и территориальные уступки в форме удовлетворения германской экспансии на Украине. Аналогичные уступки предполагалось сделать и Японии, которой Троцкий обещал передать Приамурье и Приморье на Дальнем Востоке и обеспечить нефтью "на случай её войны с США". Чтобы ускорить поражение СССР, Троцкий поручил "центру" подготовить ряд важнейших промышленных предприятий к выводу из строя в начале войны. Радек и Сокольников "завизировали мандат Троцкого" на переговоры с фашистскими державами и в беседах с германскими и японскими дипломатическими представителями подтвердили поддержку "реальными политиками" в СССР позиции Троцкого[296].

Особенно словоохотливо излагал эту версию Радек, которого Вышинский аттестовал как "хранителя в антисоветском троцкистском центре портфеля по внешней политике" и "одного из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных троцкистов... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды - Троцкому - людей"[297] (выражение "атаман банды" Вышинский заимствовал из статьи самого Радека, опубликованной в дни процесса 16?ти).

В последнем слове Радек не скупился на предостережения, обращённые не только к троцкистам, но и, как он выражался, к "полутроцкистам, четвертьтроцкистам, троцкистам на одну восьмую", к людям, которые "нам помогали, не зная о террористической организации, но симпатизируя нам, людям, которые из-за либерализма, из-за фронды партии, давали нам эту помощь... Всем этим элементам перед лицом суда и перед фактом расплаты мы говорим: кто имеет малейшую трещину по отношению к партии, пусть знает, что завтра он может быть диверсантом, он может быть предателем, если эта трещина не будет старательно заделана откровенностью до конца перед партией". Ещё более угрожающе звучали слова Радека в адрес "троцкистских элементов" за рубежом, которых он предостерегал, что "они будут расплачиваться своими головами, если не будут учиться на нашем опыте"[298]. Эти слова были вскоре подтверждены кровавыми акциями сталинистов в Испании (см. гл. XLIII).

Вместе с тем, в ответ на оскорбления со стороны прокурора Радек дважды сказал больше, чем требовалось Вышинскому. После слов Радека о мучительных сомнениях, которые он испытывал, получая директивы Троцкого, прокурор задал ему вопрос: "Можно ли... всерьёз принимать то, что вы тут говорили о своих сомнениях и колебаниях?" В ответ на это Радек позволил себе огрызнуться: "Да, если игнорировать тот факт, что о программе заговорщиков и об указаниях Троцкого вы узнали только от меня, тогда, конечно, принимать всерьёз нельзя"[299].

Ещё более двусмысленно выглядело заявление Радека в последнем слове, когда он коснулся характеристики Вышинским подсудимых как "банды уголовных преступников, ничем или, в лучшем для них случае, немногим отличающихся от бандитов, которые оперируют кистенем и финкой в тёмную ночь на большой дороге"[300]. По этому поводу Радек заявил: "Процесс показал кузницу войны, и он показал, что троцкистская организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют новую мировую войну. Для этого факта какие есть доказательства? Для этого факта есть показания двух людей - мои показания, который получал директивы и письма от Троцкого (которые, к сожалению, сжёг) и показания Пятакова, который говорил с Троцким. Все прочие показания других обвиняемых, они покоятся на наших показаниях. Если вы имеете дело с чистыми уголовниками, шпиками, то на чём можете вы базировать вашу уверенность, что то, что мы сказали, есть правда, незыблемая правда?"[301].

Некоторые "сбои" были и в показаниях других подсудимых. Так, Муралов, признав своё участие в подготовке покушений на Молотова и Эйхе, упорно отрицал показания Шестова, согласно которым он, Муралов, давал указания о подготовке террористического акта против Орджоникидзе[302].

Пятакову, который был фактическим руководителем тяжёлой промышленности (он намного превосходил Орджоникидзе по техническим и экономическим знаниям), было поручено подробно развить версию о вредительстве на промышленных предприятиях. Хотя он вёл себя на суде достаточно сговорчиво, именно с его показаниями оказался связан просчёт следствия, более существенный, чем даже эпизод с отелем "Бристоль" на предыдущем процессе.

Ещё 15 сентября 1936 года Троцкий обратился к мировому общественному мнению с предупреждением: после политического крушения первого процесса Сталин вынужден будет поставить второй, на котором ГПУ попытается перенести операционную базу заговора в Осло[303]. Как бы в исполнение этой гипотезы Пятаков показал, что в декабре 1935 года, во время своей служебной командировки он был переправлен из Берлина в Осло на самолете, предоставленном германскими спецслужбами. О том, что данная версия выдумана от начала до конца, свидетельствовали не только разоблачения, широко распространившиеся в мировой прессе, но и секретное донесение Зборовского, который сообщал: в осторожной беседе с Седовым ему удалось установить, что после отъезда из СССР Троцкий никогда с Пятаковым не встречался[304].

Первые комментарии для мировой печати по этому вопросу Троцкий дал 24 января, сразу же после публикации показаний Пятакова. Спустя три дня он через телеграфные агентства обратился к московскому суду с тринадцатью вопросами, которые просил задать Пятакову по поводу обстоятельств своего мнимого свидания с ним. К этому времени в норвежской газете "Афтенпостен" было опубликовано сообщение о том, что в декабре 1935 года аэродром в Осло не принял ни одного иностранного самолета. 29 января газета правительственной партии сообщила: директор аэродрома в Осло подтвердил, что с 19 сентября 1935 года до 1 мая 1936 года ни один иностранный самолет на этом аэродроме не снижался. В тот же день Троцкий выступил с новым заявлением, в котором говорилось: "Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных объяснений"[305]. На следующий день Пятаков в последнем слове заявил: Троцкий будет обвинять подсудимых во лжи "вместо того, чтобы здесь на суде с глазу на глаз опровергнуть или бросить мне эти обвинения, вместо очной ставки с нами"[306]. Однако и это нелепое заявление, явно вложенное в уста Пятакова Вышинским, не спасло Пятакова от расстрела.

Пятаков и другие подсудимые, рассказывая о своём вредительстве, называли действительные факты аварий, крушений и пожаров, которые до этого расследовались многочисленными комиссиями, неизменно приходившими к выводу, что эти трагические случаи были следствием нарушений производственной и технологической дисциплины, халатности и низкого качества работы. Теперь все эти события были объявлены результатом диверсий. Ромм, представленный в качестве посредника между Троцким и "центром", показал, что в беседе с ним, состоявшейся в Булонском лесу[307]*, Троцкий говорил о необходимости осуществлять вредительские акты, не считаясь с человеческими жертвами[308]. Вслед за Роммом подсудимые упирали на то, что при подготовке поджогов, взрывов, крушений поездов они сознательно стремились к человеческим жертвам, чтобы "рядом отдельных ударов по населению вызвать озлобление против Сталина, против правительства"[309]. Подсудимые "признавались" и в том, что осуществляли диверсии и шпионаж по заданиям не только Троцкого-Пятакова, но также германской и японской разведок.

Нагнетая ужас, Вышинский в обвинительной речи восклицал: "Я обвиняю не один! Рядом со мной, товарищи судьи, я чувствую, будто вот здесь стоят жертвы этих преступлений и этих преступников, искалеченные, на костылях, полуживые, а, может быть, вовсе без ног, как та стрелочница ст. Чусовская т. Наговицына, которая сегодня обратилась ко мне через "Правду" и которая в 20 лет потеряла обе ноги, предупреждая крушение, организованное вот этими людьми!.. Пусть жертвы погребены, но они стоят здесь рядом со мною, указывая на эту скамью подсудимых, на вас, подсудимые, своими страшными руками, истлевшими в могилах, куда вы их отправили!"[310].

Обвинительная речь Вышинского содержала ряд новаций по сравнению с предыдущим процессом. Заявив, что "Троцкий и троцкисты долго были капиталистической агентурой в рабочем движении", Вышинский утверждал, что троцкизм, "исконный враг социализма", в соответствии с "предсказаниями товарища Сталина" "действительно превратился в центральный сборный пункт всех враждебных социализму сил, в отряд простых бандитов, шпионов и убийц", в "передовой фашистский отряд, в штурмовой батальон фашизма", в "одно из отделений СС и гестапо"[311].

Без всякого стеснения Вышинский делал заявления, из которых явствовало, что даже на суде не была выяснена конкретная вина подсудимых. Так, говоря о бывшем начальнике Главхимпрома Ратайчаке, он бросил оскорбительное и издевательское замечание: "Он... не то германский, это так и осталось не выясненным до конца, не то польский разведчик, в этом не может быть сомнения, как ему полагается, лгун, обманщик и плут"[312].

Касаясь главного уязвимого места процесса - отсутствия каких бы то ни было вещественных доказательств преступной деятельности подсудимых, Вышинский заявил: "Я беру на себя смелость утверждать в согласии с основными требованиями науки уголовного процесса, что в делах о заговоре таких требований предъявлять нельзя"[313].

Наконец, Вышинский усматривал недостаток данного процесса только в одном. "Я убеждён, - говорил он, - что обвиняемые не сказали и половины всей той правды, которая составляет кошмарную повесть их страшных злодеяний против нашей страны, против нашей великой родины"[314].

Вновь назвав открытое письмо Троцкого 1932 года террористической директивой, Вышинский прибавил ссылку ещё на одну статью Троцкого, где содержалась, по его словам, "в достаточно откровенной, незавуалированной форме... установка на террор". На этот раз Вышинский процитировал уже не два слова, а несколько фраз Троцкого: "Было бы ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда... Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, "конституционных" путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой"[315]. "Как это назвать, - заявил Вышинский, - если не прямым призывом... к террору? Иного названия я этому дать не могу". Отождествляя террор со всяким насилием, Вышинский утверждал: "Противник террора, насилия должен был бы сказать: да, возможно (реорганизовать Советское государство - В. Р.) мирным способом, скажем, на основе конституции"[316].

Комментируя эти рассуждения прокурора, Троцкий писал: "Серьёзные революционеры не играют с насилием. Но они никогда не отказываются прибегать к революционному насилию, если история отказывает в других путях... Я считаю, что ликвидировать систему сталинского бонапартизма можно только путём новой политической революции. Однако же революции не делаются на заказ. Революции вырастают из развития общества. Их нельзя вызвать искусственно. Ещё меньше можно заменить революцию авантюризмом террористических покушений. Когда Вышинский вместо противопоставления этих двух методов - индивидуального террора и восстания масс - отождествляет их, он вычёркивает всю историю русской революции и всю философию марксизма. Что ставит он на их место? Подлог"[317]. Таким же подлогом Троцкий называл заявление Вышинского о возможности сменить сталинский тоталитарный режим "на основе Конституции", представлявшей фикцию, фальшивое обоснование демократии, якобы существующей в СССР.

В отличие от предыдущего процесса, в процессе "параллельного центра" участвовали известные советские адвокаты, защищавшие трёх второстепенных подсудимых. Все они видели свою главную задачу в посильной помощи прокурору. Защищавший Князева адвокат Брауде, обращаясь к судьям, прямо заявлял: "Я не буду скрывать от вас того исключительно трудного, небывало тяжёлого положения, в котором находится в этом деле защитник... Чувства великого возмущения, гнева и ужаса, которые охватывают сейчас всю нашу страну от мала до велика, чувство, которое так ярко отобразил в своей речи прокурор, эти чувства не могут быть чуждыми защитникам". Признавая безусловно доказанным, что Князев "в угоду японской разведке пускал под откос поезда с рабочими и красноармейцами", Брауде видел смягчающее обстоятельство в том, что Князев был лишь непосредственным исполнителем "тягчайших преступлений", основным виновником которых являлся "презренный Троцкий"[318].

На суде было объявлено, что 14 подсудимых отказались не только от защитников, но и от права на защитительную речь, решив совместить её со своим последним словом. Однако и эти их выступления походили не столько на защиту, сколько на унизительное самообвинение.

Некоторые подсудимые в последнем слове стремились завуалировано объяснить причины своих вымышленных признаний. В этом отношении особенно характерно выступление Муралова, служившее одним из основных аргументов для сторонников "комплекса Кестлера" (см. гл. XX). Муралов заявлял, что в тюрьме он пришёл к выводу: "Если я и дальше останусь троцкистом, то я могу стать знаменем контрреволюции. Это меня страшно испугало. Если бы я запирался, я был бы знаменем контрреволюционных элементов, ещё имеющихся, к сожалению, на территории Советской республики. Я не хотел быть корнем, от которого росли бы ядовитые отпрыски... И я сказал себе тогда, после чуть ли не восьми месяцев (на протяжении которых Муралов не давал показаний - В. Р.), что да подчинится мой личный интерес интересам того государства, за которое я сражался активно в трёх революциях, когда десятки раз моя жизнь висела на волоске"[319].

По указке прокурора подсудимые отвергали даже предположение о том, что они дали свои показания под "внешним давлением". Так, Вышинский подробно опрашивал Норкина, не "нажимали" ли на него следователи. Такой "нажим", конкретизировал эти вопросы Вышинский, мог выражаться в лишении хорошего питания или сна: "Мы знаем это из истории капиталистических тюрем. Папирос можно лишить". На эти циничные вопросы Норкин покорно отвечал, что "ничего похожего не было"[320].

Ещё дальше пошёл Радек, который в последнем слове сам поднял эту рискованную тему, заявив: "Если здесь ставится вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу (т. е. отказываясь в течение двух с половиной месяцев давать признательные показания - В. Р.)"[321].

В приговоре суда указывалось, что "Пятаков, Серебряков, Радек и Сокольников состояли членами антисоветского троцкистского центра и по прямым указаниям находящегося за границей врага народа Л. Троцкого... руководили диверсионно-вредительской, шпионской и террористической деятельностью антисоветской троцкистской организации в Советском Союзе". Остальные подсудимые были признаны виновными в том, что они участвовали в этой организации и выполняли задания "центра"[322].

28 января Ульрих направил составленный им проект приговора Ежову "для согласования". В этом приговоре фигурировала одна мера наказания для всех подсудимых - расстрел. Ежов, разумеется, по приказу Сталина, внёс в приговор изменения в сторону смягчения наказания для четырёх подсудимых, включая двух членов "центра" - Сокольникова и Радека. Этот маневр должен был служить источником надежды для подсудимых будущих процессов.

После оглашения приговора подсудимые, приговорённые к расстрелу, подали в ЦИК просьбы о помиловании. Пытаясь выбрать наиболее убедительные для сталинистов слова, Пятаков писал: "За все эти месяцы заключения и тяжелейшие дни процесса я много раз проверял себя - во мне не осталось ни единого, ни малейшего остатка троцкизма". "Мне 60 лет, - писал Муралов. - Я хочу остаток своей жизни отдать целиком на благо строительства нашей великой Родины. Я осмеливаюсь убедительно просить ЦИК СССР пощадить мою жизнь"[323].

И на этот раз, вопреки положению о 72 часах, отведенных для рассмотрения ходатайств о помиловании, подсудимые были расстреляны на следующий день после зачтения приговора.

Четверо подсудимых, которым была сохранена жизнь, ненадолго пережили своих сопроцессников. Радек и Сокольников были убиты в 1939 году сокамерниками-уголовниками, очевидно, по наущению "органов". Арнольд и Строилов были расстреляны в октябре 1941 года в Орловской тюрьме по заочно вынесенному новому приговору - вместе с избежавшими в 1938 году казни подсудимыми процесса по делу "право-троцкистского блока" и другими политзаключёнными (например, Марией Спиридоновой).

В день окончания процесса в 30-градусный мороз состоялся митинг на Красной площади, где с речами-проклятьями в адрес подсудимых выступили Хрущёв, Шверник и Президент Академии наук СССР Комаров.

В деле "антисоветского троцкистского центра" содержалось ещё меньше действительных фактов, чем в материалах предыдущего процесса. Об этом со всей определённостью писал Седов Виктору Сержу, полагавшему, что в основе второго процесса могло лежать провокационное использование попыток или хотя бы готовности некоторых подсудимых бороться со сталинизмом. "Если процесс этот построен удачнее (процесса 16?ти - В. Р.), - подчёркивал Седов, - то главным образом потому, что сами подсудимые, в первую очередь Радек, активно принимали участие в фальсификаторской работе и что, несомненно, в частности, что Радек лично "средактировал" письма Л. Д., что разговор Пятакова с Л. Д. разработан был Пятаковым в сотрудничестве с Радеком, иначе идиотам вроде Ежова никогда бы не справиться с этой изощрённой и извращённой фальсификацией, причём аморальность Радека, его цинизм и прочие качества делали из него наиболее подходящего кандидата, по существу, руководителя следовательской кухни ГПУ... Если бы таких людей, как Пятаков и Радек, пытались бы втянуть в какой-то "заговор", посылать им какие-то провокационные письма, они немедленно же об этом сообщили бы ГПУ. В этом не может быть никакого сомнения для знающих этих людей и обстановку в Советской России... Вашей гипотезой не могут не воспользоваться все благожелатели сталинизма, которые охотно выступают в тех или иных вопросах формы, признают, что на процессе было много неправды и преувеличений, но что в основе процесса что-то было... В процессе Радека и Пятакова, поскольку речь идёт о политических формулах этого процесса, правды ещё меньше, чем в процессе Зиновьева-Каменева, нет даже тех жалких крупинок, вроде моей встречи с И. Н. Смирновым. Всё здесь ложь, может быть, менее грубая, но ещё более гнусная и развращённая"[324].

Немедленно после окончания процесса зарубежными коммунистическими партиями была развёрнута шумная кампания по дискредитации "троцкистских контрреволюционеров, прислужников гестапо". Через несколько дней после расстрела подсудимых "Правда" перепечатала статью Долорес Ибаррури, опубликованную в испанской коммунистической газете "Френте Рохо". "После процесса, - говорилось в статье, - ...каждому рабочему и крестьянину, каждому борцу за дело свободы и прогресса стала совершенно ясной подлая роль, которую играли троцкисты в международном революционном движении... Перед лицом неоспоримых фактов и доказательств раскрыт подлинный смысл теории, за которой, прикрываясь ультрареволюционными фразами, прятались гниль, тщеславие и эгоизм ренегата Троцкого". Утверждая, что в любой стране цель троцкистов состоит в подрыве революции изнутри, Ибаррури заявляла, что "в результате процесса антисоветского троцкистского центра те люди, которые до сих пор, быть может, ещё верили троцкистам, должны теперь признать правильность политики испанской компартии, которая не желает сотрудничать с троцкистами ни в одном коммунистическом органе"[325].

Оправдание процесса за рубежом осуществлялось также либеральными "друзьями СССР", в первую очередь Приттом, писавшим о юридической безупречности процесса. В начале марта в Осло прибыл присутствовавший на процессе известный датский писатель Андерсен-Нексе, который заявил, что не сомневается в правдивости показаний Пятакова о его встрече с Троцким.

Среди западных либералов пальма первенства в дезинформировании западной общественности принадлежала, бесспорно, Фейхтвангеру, ещё до окончания суда выступившему в "Правде" со статьёй "Первые впечатления об этом процессе". В ней он "с удовлетворением констатировал", что "процесс антисоветского троцкистского центра пролил свет на мотивы, заставившие подсудимых признать свою вину. Тем, кто честно стремится установить истину, облегчается таким образом возможность расценивать эти признания как улики". Понимая неубедительность такого объяснения для мирового общественного мнения, Фейхтвангер призывал на помощь "перо большого советского писателя", которое "только... может объяснить западноевропейским людям преступления и наказания подсудимых"[326].

В книге "Москва 1937" Фейхтвангер в противовес "сомневающимся", считавшим поведение подсудимых психологически необъяснимым, ссылался на мнение "советских граждан", дававших "очень простое" объяснение причин признаний обвиняемых: "На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно". "Патетический характер признаний, писал далее Фейхтвангер, - должён быть в основном отнесён за счёт перевода. Русская интонация трудно поддаётся передаче, русский язык в переводе звучит несколько странно, преувеличенно, как будто основным тоном его является превосходная степень"[327].

Эти лингвистические экскурсы Фейхтвангер сопровождал изложением своих "непосредственных впечатлений" от процесса, на котором он присутствовал все дни. Говоря о том, что многие люди, принадлежавшие ранее к друзьям Советского Союза, после первого московского процесса изменили свою позицию, Фейхтвангер писал: "И мне тоже... обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде... Если всё это вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда"[328].

Фейхтвангер добавлял к этому, что суд являлся до некоторой степени партийным судом, на котором обвиняемые чувствовали себя ещё связанными с партией; "поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые - и это не только казалось - были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели, испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины (так Фейхтвангер интерпретировал обвинения в терроре, шпионаже, вредительстве, пораженчестве и т. д.! - В. Р.). Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и потому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом"[329].

Этот набор софизмов Фейхтвангер сопровождал повторением слов Сократа, который "по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: "То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно"[330].

Софистика Фейхтвангера в немалой степени была вызвана "аргументами", которые он почерпнул от Сталина, уделившего несколько часов "искренней" беседе с ним. Писатель вспоминал, что он сказал Сталину "о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте". Особенное же доверие Сталин вызвал у Фейхтвангера тем, что он говорил "с горечью и взволнованно" о своём дружеском отношении к Радеку, который, несмотря на это, изменил ему[331].

На этот раз "объяснения" "друзей СССР" типа Фейхтвангера звучали не так убедительно для зарубежного общественного мнения, как после первого процесса - прежде всего потому, что теперь на весь мир зазвучал разоблачительный голос Троцкого.

XVI Троцкий возвращается к борьбе Вплоть до середины декабря 1936 года Троцкий находился в условиях строгой изоляции. 11 декабря он был вызван в качестве свидетеля на процесс фашистов, учинивших налёт на его квартиру. Поскольку суд проявил интерес к политической деятельности Троцкого, он произнёс четырёхчасовую речь, которая заканчивалась словами: "Вряд ли на протяжении всей человеческой истории можно найти более грандиозный аппарат клеветы, чем тот, который приведён в движение против меня. Бюджет этой международной клеветы исчисляется миллионами в чистом золоте"[332]. Пока Троцкий оставался в Норвегии, эта речь, произнесённая на суде, проходившем за закрытыми дверьми, не была опубликована. Впоследствии Троцкий восстановил её содержание по имевшемуся у него конспекту и включил её в книгу "Преступления Сталина".

Примерно в то же время Троцкого посетил Трюгве Ли, которому заключённый напомнил слова доктора Штокмана, героя пьесы Ибсена "Враг народа": "Мы ещё посмотрим, настолько ли сильны низость и трусость, чтобы зажать свободному честному человеку рот!" Когда министр заявил, что его правительство сделало глупость, предоставив Троцкому политическое убежище, Троцкий сказал: "И эту глупость вы собираетесь исправить посредством преступления? Вы действуете в отношении меня (так), как Носке и Шейдеманы действовали в отношении Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Вы прокладываете дорогу фашизму. Если рабочие Испании и Франции не спасут вас, вы и ваши коллеги будете через несколько лет эмигрантами, подобно вашим предшественникам, германским социал-демократам"[333]. В 1940 году, перед бегством в Англию после вторжения в Норвегию германских войск, норвежский король напомнил Трюгве Ли о "проклятии Троцкого". В мемуарах о войне бывший председатель норвежского парламента Кут с горечью писал, что лидеры его партии в 1936 году проигнорировали слова Троцкого, считая его прогноз совершенно нереальным[334].

В середине декабря в Норвегию пришло сообщение о предоставлении мексиканским правительством Троцкому политического убежища. Это решение было принято президентом Мексики Ласаро Карденасом, активным участником мексиканской народно-освободительной революции 1910-1917 годов. После избрания в 1934 году президентом Карденас приступил к осуществлению социальных и антиимпериалистических реформ - передаче крестьянам помещичьих латифундий и национализации нефтяных и железнодорожных компаний, которыми владели американские и английские капиталисты. Лишь после смерти Сталина советские власти признали Карденаса выдающимся политическим и общественным деятелем. В 1955 году ему была присуждена Международная Ленинская премия за укрепление мира и дружбы между народами. В 1961 году Карденас был избран председателем Всемирного Совета Мира.

Узнав о решении мексиканского правительства, Троцкий просил Ли предоставить ему возможность направиться в Мексику через Францию, где он хотел встретиться с сыном и друзьями. Хотя французская транзитная виза была получена, Ли запретил Троцкому следовать этим маршрутом. Для отправки Троцкого и его жены в Мексику норвежское правительство зафрахтовало танкер, подготовка к отплытию которого совершалась в глубокой тайне - из-за опасений, что сталинская агентура может подложить в него взрывное устройство или совершить на него нападение в океане. Не исключая своей трагической гибели во время пути, Троцкий направил тайным путём письмо-завещание своему сыну. Он сумел также переслать в Париж написанную химическими чернилами статью "Позор" - о процессе 16?ти. Публикуя эту статью, редакция "Бюллетеня оппозиции" указывала, что вынуждена пропустить некоторые слова, которые в дошедшем до неё тексте оказалось невозможным разобрать. Статья заканчивалась словами: "Окончательный ответ обвинителям и их лакеям... я дам из Мексики, если доеду туда... Не знаю, дойдет ли до вас это письмо. На всякий случай пускаю эту "бутылку" в море"[335].

Спустя несколько месяцев после прибытия в Мексику Троцкий писал: "Я покинул Европу, раздираемую ужасающими противоречиями и потрясаемую предчувствием новой войны. Этой всеобщей тревожностью объясняется возникновение бесчисленных панических и ложных слухов, распространяющихся по разным поводам, в том числе и по поводу меня. Мои враги искусно пользуются против меня этой атмосферой общей тревоги. Они продолжат, несомненно, свои усилия и в Новом Свете. На этот счёт я не делаю себе никаких иллюзий"[336].

Во время пути Троцкий заносил в дневник подготовительные записи к контррасследованию процесса 16?ти. В Мексике он дополнил их комментариями ко второму показательному процессу. Эти материалы составили книгу "Преступления Сталина", вышедшую в 1937 году на основных европейских языках, кроме русского (на русском языке она была впервые напечатана лишь в 1994 году). "Эта книжка, - писал Троцкий, - облегчит, как я надеюсь, широким кругам читателей понимание того, где именно следует искать преступников, на скамьях обвиняемых или на скамьях обвинителей"[337].

Рассматривая московские процессы как закономерное увенчание многолетней борьбы сталинской клики с "троцкизмом", Троцкий замечал, что "на Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве литературы, которое издано в СССР за последние 13 лет против левой оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчёты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наёмных литераторов, без совести, без идей и без воображения"[338].

Эта ложь, как подчёркивал Троцкий, меняла свои оттенки в зависимости от очередных внешнеполитических маневров Сталина. В 1933 году вся советская и коминтерновская печать писала, что Троцкий прибыл во Францию с целью помочь Даладье и Блюму в организации военного похода против СССР. После того, как Блюм и Даладье возглавили правительство Народного фронта, поддерживаемое Коминтерном и советской дипломатией, та же печать с ещё большим неистовством стала обвинять Троцкого в сотрудничестве с Гитлером и стремлении взорвать Народный фронт во Франции. По этому поводу Троцкий писал: "Времена меняются и подлоги ГПУ меняются вместе с ними"[339].

Раскрывая политический смысл этих изменений, Троцкий замечал: "В тот период, когда я, согласно позднейшей ретроспективной версии, занимался организацией сотрудничества с Гитлером, печать Москвы и Коминтерна изображала меня агентом Франции и англосаксонского империализма. В германско-японский лагерь я был перечислен лишь после того, как Гитлер оттолкнул протянутую руку Сталина и заставил его вопреки первоначальным планам и расчётам искать дружбы "западных демократий". Обвинения против меня были и остаются лишь отрицательным дополнением дипломатических поворотов Москвы"[340].

9 января 1937 года Троцкий прибыл в Мехико, откуда в сопровождении своих сторонников направился на виллу Диего Риверы, от которого он получил приглашение. Ривера был не только всемирно известным художником, но и одним из основателей мексиканской компартии, членом её Центрального Комитета в 20?е годы. В 1927 году он посетил Москву, где оказался свидетелем первых расправ над левой оппозицией. Под влиянием этих событий Ривера вышел из партии и порвал дружбу с другим выдающимся мексиканским художником Давидом Сикейросом, превратившимся в ярого сталиниста.

Одним из лучших творений Риверы было панно из фресок, созданное для оформления Рокфеллеровского института в Нью-Йорке. Это произведение, к ужасу буржуазной Америки, оказалось посвящённым темам классовой борьбы и пролетарской революции; в центре панно Ривера нарисовал портреты Ленина и Троцкого.

С первых дней пребывания Троцкого в Мексике местной компартией и руководством Конфедерации мексиканских профсоюзов во главе со сталинистом Ломбарде Толедано была поднята клеветническая кампания, ставившая целью добиться высылки Троцкого из этой страны. Сталин надеялся, что Троцкий, оказавшийся в далекой чужой стране, лишённый собственной печати и средств для ведения контрпропаганды, будет не в силах эффективно противостоять этой массированной кампании.

В том, что непрерывные провокации, направленные против Троцкого, не достигли своей цели, решающую роль сыграла твёрдая позиция Карденаса, объявившего Троцкого гостем мексиканского правительства. В письме, посланном Карденасу после гибели Троцкого, Н. И. Седова писала: "В Норвегии мы жили под постоянной угрозой смерти, и не все страны мира отваживались принять нас. Исключение составила легендарная Мексика с её мужественным, независимым и всё понимающим народом. Вы продлили жизнь Льва Троцкого на 43 месяца"[341].

Сразу после приезда в Мексику Троцкий возобновил активную политическую деятельность. Если Сталин пытался поставить его в положение обороны, самозащиты, то Троцкий избрал тактику наступления, разоблачения не только судебных подлогов, но и всего сталинского режима, порождением которого явились эти подлоги. В своих многочисленных выступлениях он защищал прежде всего не себя, а дело социализма, на которое преступления сталинской клики бросили мрачную тень.

9 февраля 1937 года в Нью-Йорке состоялся многотысячный митинг, организованный американским комитетом защиты Троцкого. Предполагалось, что Троцкий лично зачитает свою речь по телефону. Однако в последний момент телефонная связь между Мехико и Нью-Йорком оказалась отключенной (впоследствии обнаружилось, что это было специально сделано телефонисткой-сталинисткой); поэтому речь Троцкого была зачитана членом президиума митинга Шахтманом.

Секретарь Троцкого Сара Вебер, находившаяся тогда в Соединенных Штатах, так описывала в письме Троцкому нью-йоркский митинг: "До 12 часов ночи весь переполненный театр (около семи тысяч народу) ждал вашей речи. Ждали напряженно, в совершенно невероятной тишине. Без двадцати одиннадцать Шахтман предложил начать читать речь. "Нет, нет", - со всех сторон, - "будем ждать", и опять напряженное молчание и тишина, прерываемая время от времени сообщениями телефонной кампании. Никто не покидал зала. Только в 11.30 Шахтману позволили читать вашу речь. Резолюция об организации следственной комиссии была вынесена почти единогласно - всего несколько одиночных голосов неуверенно сказало "нет". Несмотря на острое разочарование, что не удалось услышать ваш голос (особенно для тех, кто знает русский язык), установить связь между аудиторией в New-York'e и вами в Мексике, ваша речь имела потрясающий эффект. Уже один тот факт, что сталинцы (а их было не мало и пришли они с намерением похулиганить) не осмелились прерывать её и сидели в таком же напряженном молчании, как и остальные, свидетельствует об этом"[342].

В своей речи Троцкий потребовал создания авторитетной, открытой и беспристрастной комиссии по расследованию обвинений московских процессов и сообщил о своей готовности предстать перед этой международной комиссией с многочисленными документами и свидетельствами о своей политической деятельности. "Если эта комиссия признает, - говорил он, - что я виновен хотя бы в небольшой части тех преступлений, которые взваливает на меня Сталин, я заранее обязуюсь добровольно отдаться в руки палачей из ГПУ... Но если комиссия установит, что московские процессы - сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтоб они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений! Слышат ли меня обвинители в Кремле? Я им бросаю свой вызов в лицо. И я жду от них ответа!.. Дело идёт не о личном доверии. Дело идёт о проверке! Я предлагаю проверку! Я требую проверки!"[343].

Говоря об абсурдности обвинений, выдвинутых на московских процессах, Троцкий подчёркивал, что вменявшиеся подсудимым в вину преступления "с точки зрения обвиняемых, а не обвинителей не имеют никакого смысла... Ни при каком другом режиме Пятаков и Радек не могли надеяться занять более высокое положение, чем то, которое они занимали до ареста"[344]. Ещё более дикой и нелепой Троцкий называл прозвучавшую на процессах версию, будто "путь к власти в СССР может вести через... гестапо"[345].

Раскрывая фальсификаторский характер московских процессов, Троцкий подчёркивал, что на них была представлена картина грандиозного заговора, вовлекшего в свою орбиту множество людей. Однако при этом обвинители игнорировали тот факт, что на протяжении предшествующего десятилетия тысячи оппозиционеров были арестованы, сосланы, загублены в тюрьмах и лагерях, расстреляны. При бесчисленных арестах, обысках, перлюстрации писем и т. д. ГПУ должно было "собрать грандиозный музей вещественных доказательств. Между тем ни на одном из процессов не фигурировало до сих пор ни одного подлинного письма, ни одного документа, ни одного безупречного свидетельства"[346].

Если это обстоятельство с натяжкой можно было бы объяснить осторожностью профессиональных революционеров, то ещё более удивительным был тот факт, что в среде заговорщиков, как следовало из судебных отчётов, на протяжении многих лет не возникало ни разногласий, ни провалов, ни отколов, ни доносов. Лишь на самих процессах это беспримерное единодушие "преступников" сменилось столь же поразительным их единодушием прямо противоположного характера: "пробил час общего покаяния" и "совершилось новое чудо. Люди, которые организовывали убийства, подготовляли войну и расчленяли Советский Союз, эти закалённые преступники внезапно раскаялись... не под тяжестью улик, нет, ибо ни одной улики не было, - а по каким-то мистическим причинам... Вчера они совершали крушения поездов и отравляли рабочих - по незримой команде Троцкого. Сегодня они возненавидели Троцкого и взваливают на него свои мнимые преступления. Вчера они только о том и думали, как бы убить Сталина. Сегодня они все поют ему гимны". Замечая, что западные "психологи" объясняют эти фантастические превращения пресловутой загадочностью "русской души", Троцкий гневно заявлял: "Вы лжёте, господа, на русскую душу. Вы лжёте на человеческую душу вообще"[347].

В откликах на московские процессы, появившихся за рубежом, Троцкий усматривал две, в равной степени опасные крайности. С одной стороны, "друзья СССР" соблюдали "заговор молчания" по поводу очевидных судебных подлогов - из-за опасения, что их разоблачение может ослабить Советский Союз и тем самым оказать услугу фашизму. В этой связи Троцкий указывал, что в действительности сталинская бюрократия, усваивающая "наиболее отвратительные черты тоталитарного режима", способствует укреплению позиций фашизма[348]. (В последующем, задолго до заключения пакта "Молотов-Риббентроп", Троцкий не раз указывал, что Сталин, очистивший партию от всех последовательных носителей большевистского типа социального сознания, готовится к позорной сделке с Гитлером).

С другой стороны, антикоммунистическая печать рассматривала московские процессы как закономерный итог Октябрьской революции и идеологии большевизма. В ответ на это Троцкий говорил: "Московские процессы не бесчестят революцию, ибо они являются детищами реакции. Московские процессы не бесчестят старое поколение большевиков; они лишь показывают, что и большевики сделаны из плоти и крови и что они не выдерживают без конца, когда над ними годами качается маятник смерти. Московские процессы бесчестят тот политический режим, который их породил: режим бонапартизма, без чести и совести"[349].

Отчётливо понимая, какой долговременный ущерб делу социализма наносят сталинские преступления, совершаемые якобы под революционным знаменем, Троцкий заявлял: "Этого знамени мы не отдадим мастерам подлога. Если наше поколение оказалось слишком слабо для осуществления социализма на земле, мы передадим знамя незапятнанным нашим детям. Борьба, которая предстоит, далеко превосходит значение отдельных лиц, фракций и партий. Это борьба за будущее всего человечества. Она будет суровой. Она будет долгой. Кто ищет физического покоя и душевного комфорта, пусть отойдет в сторону. Во время реакции удобнее опираться на бюрократию, чем на истину. Но все, для которых социализм - не пустой звук, а содержание нравственной жизни, - вперёд! Ни угрозы, ни преследования, ни насилия нас не остановят. Может быть, на наших костях, но истина восторжествует. Мы ей проложим дорогу. Она победит. И под грозными ударами судьбы я буду считать себя счастливым, как в лучшие дни своей юности, если вместе с вами смогу содействовать её победе. Ибо, друзья мои, высшее человеческое счастье состоит не в эксплуатации настоящего, а в подготовке будущего"[350].

XVII Троцкий о целях московских процессов Анализируя причины московских процессов, Троцкий отметал объяснение их исключительно личными мотивами. Соглашаясь с тем, что такие мотивы всегда играли важную роль в политической психологии Сталина, он подчёркивал, что при организации столь грандиозной акции, как великая чистка, Сталин руководствовался серьёзными политическими соображениями, в которых следует различать индивидуальный и социальный аспекты.

Индивидуальный аспект был связан прежде всего со страхом Сталина по поводу возможности организации против него контртеррористических актов. О том, насколько Сталин был охвачен таким страхом, свидетельствуют, в частности, воспоминания адмирала Исакова. В них рассказывается о том, как Сталин вскоре после убийства Кирова говорил Исакову о дежурных офицерах, стоявших на всех переходах в Кремле, и, разумеется, многократно проверенных "органами": "Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо"[351].

Однако только эти соображения не могли играть определяющей роли в организации Сталиным чудовищного аутодафе, жертвами которого стали миллионы людей. Столь же несостоятельной была версия, объяснявшая расправу над "троцкистами", равно как и продолжение Троцким борьбы, личной враждой между Сталиным и Троцким. Эта версия реакционной печати 30?х годов в последние годы оказалась реанимированной российскими демократами. Так, Волкогонов, меряя борьбу левой оппозиции против сталинизма мерками беспринципной грызни между Горбачевым и Ельциным, неоднократно повторяет, что "абсолютное неприятие сталинизма" Троцким объяснялось его личной ненавистью к Сталину[352].

Между тем Троцкий ещё в 1937 году выдвинул достаточно убедительные аргументы, разрушающие эту версию. Называя поверхностным, нелепым и абсурдным сведение борьбы оппозиции против бюрократического абсолютизма к борьбе за личную власть между Сталиным и Троцким, он рассматривал эту проблему не со стороны Сталина, а со стороны его многочисленных противников из рядов левой оппозиции. "Многие десятки тысяч так называемых "троцкистов", - писал он, - подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни - неужели всё это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным?"[353]

Одним из главных мотивов, побудивших Сталина к организации московских процессов, выступало стремление устранить Троцкого с политической арены. "Если Сталин взял на себя работу Каина по отношению к Зиновьеву, Каменеву и другим, то не потому, что смерть их была ему нужна сама по себе... Трупы Зиновьева и Каменева для Сталина - прежде всего ступеньки к Троцкому"[354]. Такой же ступенькой стали и главные подсудимые второго процесса - Радек и Пятаков, которые в отличие от лидеров зиновьевской оппозиции, остававшихся после 1927 года на политических задворках, были приближены Сталиным к власти. Пятаков и Радек "были верными орудиями в руках Сталина, который очень дорожил ими, потому что они умнее и образованнее всех его ближайших сотрудников. Но у него не было других видных, известных экс-троцкистов, которых он мог бы пустить в дело для нового демонстративного процесса. Он оказался вынужден пожертвовать Пятаковым и Радеком"[355].

Между расправой над "экс-троцкистами" и политической дискредитацией Троцкого существовала двухсторонняя связь. "Сталину нужно было пожертвовать десятками бывших своих товарищей, чтобы создать фантастическую фигуру контрреволюционного сверхзаговорщика Троцкого. А затем он воспользовался этой фигурой для расправы со всеми своими противниками"[356]. Эта "диалектика подлога" выросла из страха Сталина перед ростом влияния Троцкого за рубежом и ростом оппозиционных, "троцкистских" настроений в СССР. В обоих случаях Сталин руководствовался не только личной ненавистью к "разоружившимся" и не "разоружившимся" деятелям левой оппозиции, от которых он в прошлом получил немало сокрушительных идейных ударов, но в первую очередь интересами классовой, политической борьбы. Большой террор и его необходимая составная часть - показательные процессы над бывшими лидерами оппозиции имели глубокие социальные и политические причины.

Первая и главная из этих причин и соответственно - целей Сталина вытекала из непримиримых противоречий социальных интересов. Эти противоречия, раздиравшие всю общественную жизнь Советского Союза, были порождены возникновением "нового привилегированного слоя, жадного к власти, жадного к благам жизни, боящегося за свои позиции, боящегося масс и смертельно ненавидящего всякую оппозицию"[357]. Этот слой превратил режим Советов в бюрократическую тиранию. Результатом перерождения политического режима стало изменение социальной структуры общества и власти, которая пришла в противоречие с целями Октябрьской революции, состоявшими в том, чтобы "установить общество без классов, т. е. без привилегированных и без обездоленных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели (большевистского) режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом"[358]. Реальное же развитие советского общества пошло по прямо противоположному пути: бюрократия узурпировала власть народа, сосредоточила в своих руках распоряжение всеми богатствами страны и установила для себя привилегии, растущие из года в год.

Уже на первых этапах этого процесса бюрократия столкнулась с сопротивлением левой оппозиции (по сталинской терминологии - "троцкистов"), - единственной политической силы в стране, которая обладала программой, выражающей интересы народных масс. По мере термидорианского перерождения режима реальная действительность всё более обнажала официальную ложь и подтверждала правоту оппозиционной критики и программы. Это вынуждало бюрократию ради сохранения репутации собственной непогрешимости прибегать ко всё более острым формам борьбы с оппозицией. Сперва оппозиционеров снимали с ответственных постов и исключали из партии, затем их стали лишать всякой работы и направлять в ссылку. О них распространяли всё более ядовитую клевету. "Во всех обличительных статьях против "троцкизма" нет никогда ни одной честной цитаты, как во всех процессах против него нет ни одного вещественного доказательства"[359].

Постепенно помощниками Сталина в этой борьбе становились порвавшие с оппозицией капитулянты, превращавшиеся в профессиональных лжесвидетелей против оппозиции и самих себя. Во всех капитулянтских заявлениях, начиная с 1929 года, неизменно фигурировало имя Троцкого как главного врага СССР; без этого покаяние не имело силы. Сначала речь шла об "уклонах" Троцкого в сторону социал-демократии; на следующем этапе - об "объективных" контрреволюционных последствиях его деятельности; затем - о его союзе с мировой буржуазией против СССР. Эти клеветнические кампании логически завершились приписыванием Троцкому стремления не только расколоть партию, но и разложить армию, низвергнуть Советскую власть, восстановить капитализм. Чтобы сделать эти обвинения убедительными в глазах советских людей и мирового общественного мнения, потребовалось вывести на судебные процессы видных бывших оппозиционеров в качестве обвинителей против Троцкого.

До этих процессов главным средством искоренения "троцкизма" были партийные чистки, на которых "троцкистами" называли не только недовольных положением в стране рабочих, но и всех учёных и публицистов, добросовестно приводивших исторические факты и цитаты, противоречащие официальной лжи. В результате духовная атмосфера страны насквозь пропиталась отравой обмана, фальши и прямых идеологических и исторических подлогов. Однако фальсификации теории и истории большевизма, принимавшие всё более грубый характер, не достигали своих целей - дискредитации в сознании масс Троцкого и "троцкизма". "Необходимо было дать более массивное обоснование бюрократическим репрессиям. На подмогу литературным фальсификациям пришли обвинения уголовного характера"[360].

Как идеологические, так и судебные подлоги вытекали с необходимостью из положения правящей касты, которое "ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного "коммунистического" языка, который служит для того, чтоб замаскировать правду... Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год... Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу "научной" фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление"[361].

Как легко может убедиться читатель, приведённые выше положения характеризуют духовную, идеологическую атмосферу советского общества не только в период сталинизма, но и в последующие годы - за двумя, однако, существенными исключениями. Во-первых, после смерти Сталина меры наказания за инакомыслие были существенно смягчены. Во-вторых, оппозиционные настроения в послесталинский период - чем дальше, тем в большей степени - приобретали по преимуществу антикоммунистический характер. При этом носители таких настроений не обладали чётко сформулированной, цельной программой переустройства общественных отношений. В отличие от этого, в 30?е годы в массах ещё были живы традиции и идеалы Октябрьской революции. Эти неугаснувшие традиции угрожали самому существованию бюрократии, которая боялась масс, показавших свою действительную силу и активность в годы революции и гражданской войны.

В стране, где лава социалистической революции ещё не остыла, для поддержания порождённых сталинизмом социальных, политических и идеологических отношений, ещё весьма неустойчивых, было необходимо физическое истребление коммунистической оппозиции. Однако правящая каста, прикрывавшая свои корыстные социальные интересы защитным флагом большевизма, не могла "карать оппозицию за её действительные мысли и дела: непрерывные репрессии как раз и имеют своей задачей помешать массам узнать подлинную программу "троцкизма", которая требует прежде всего большего равенства и большей свободы для масс"[362]. Бюрократия не осмеливалась обрушивать на головы недовольных и критикующих кровавые репрессии по обвинению в том, что они требуют ликвидации её всевластия и её привилегий. "Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать ей преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали всё более чудовищный характер. Такова та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию"[363].

Конечно, в 30?е годы в стране оставались и такие оппозиционные элементы, настроения которых носили антикоммунистический характер и которые были готовы при удобном случае повести борьбу со сталинизмом "справа", даже ценой сотрудничества с фашистскими интервентами. Сохранение таких элементов наглядно обнаружилось в годы Отечественной войны. Но не против этих возможных участников "пятой колонны" было направлено остриё большого террора. Зато в борьбе против своих наиболее опасных политических противников из среды большевиков-ленинцев Сталин щедро использовал излюбленный им метод политической амальгамы, включавший отождествление противников "слева" и "справа", приписывание первым намерений, характерных для вторых. Здесь его политическая "методология" вплотную смыкалась с методологией Гитлера, который со свойственным ему хвастливым цинизмом однажды выболтал один из главных "секретов" своей политической стратегии. "Гениальность великого вождя, - заявлял Гитлер, - заключается также и в том, чтобы даже далеко расходящихся противников изображать всегда принадлежащими к одной категории, ибо понимание различия врагов слишком легко становится у слабых и неустойчивых характеров началом сомнений в собственной правоте".

Разумеется, у Сталина, вынужденного прибегать к политической мимикрии и поэтому в своих официальных заявлениях куда менее искреннего, чем Гитлер, мы не встретим ничего похожего на эти высказывания. Однако в своей политической практике Сталин фактически взял на вооружение сформулированный Гитлером принцип, который, как подчёркивал Троцкий, "прямо противоположен принципу марксистской политики, как и научного познания вообще, ибо последнее начинается с расчленения, противопоставления, вскрытия не только основных различий, но и переходных оттенков. Марксизм, в частности, всегда противился тому, чтобы третировать всех политических противников как "одну реакционную массу". Сталин же при идеологическом обосновании своего террора использовал методы не марксистской, а фашистской агитации. Разница между этими методами, по словам Троцкого, представляла собой "разницу между научным воспитанием и демагогическим гипнотизированием. Метод сталинской политики, нашедший наиболее законченное выражение в судебных подлогах, полностью совпадает с рецептом Гитлера, а по своему размаху далеко оставляет его позади. Все, кто не склоняются перед правящей московской кликой, представляют отныне "общую фашистскую массу"[364].

Таким образом, Троцкий доказывал, что сталинские преступления выступали единственно доступным Сталину методом политической борьбы. Подложные обвинения против оппозиции, достигшие кульминации на сенсационных процессах, служили средством подавления накопившегося в народе социального протеста против растущего неравенства и политического бесправия масс.

"Когда сталинцы называют нас "предателями", - писал Троцкий, - в этом обвинении звучит не только ненависть, но и своеобразная искренность. Они считают, что мы предали интересы священной касты,.. которая одна способна "построить социализм", но которая на деле компрометирует самую идею социализма. Мы, со своей стороны, считаем сталинцев предателями интересов советских народных масс и мирового пролетариата. Нелепо объяснять столь ожесточённую борьбу личными мотивами. Дело идёт не только о разных программах, но и о разных социальных интересах, которые всё более враждебно сталкиваются друг с другом"[365].

Главная цель московских процессов состояла в создании условий для политической дискредитации и физического истребления всей коммунистической оппозиции с тем, чтобы обезглавить народ, лишить его на долгие годы политического авангарда и тем самым - способности к отпору тоталитарному режиму. Классовая борьба в СССР приняла, по существу, свою наиболее острую форму - гражданской войны. Эта гражданская война, в отличие от гражданской войны 1918-1920 годов, выступала в специфической форме государственного террора, направленного, на предупреждение каких-либо политических выступлений масс. "В массах, несомненно, живы традиции Октябрьской революции, - подчёркивал Троцкий. - Вражда к бюрократии растёт. Но рабочие и крестьяне, даже формально принадлежащие к так называемой партии, не имеют никаких каналов и рычагов для воздействия на политику страны. Нынешние процессы, аресты, изгнания, судебные и несудебные расправы представляют собой форму превентивной гражданской войны, которую бюрократия в целом ведёт против трудящихся"[366].

Важная особенность этой гражданской войны состояла в том, что она, вопреки намерениям Сталина, с неизбежностью вела к росту численности его противников внутри страны. В результате расправы над заведомо невиновными людьми, строителями большевистской партии, таких противников оказалось значительно больше, чем предполагал Сталин. Эта расправа "не могла не вызвать содрогания в рядах самой бюрократии". Преодолеть центробежные тенденции внутри правящего слоя, в котором сохранялось ещё немало лиц, субъективно преданных коммунистическим идеалам, можно было только путём уничтожения основной части этого слоя. Поэтому большой террор вылился в борьбу, которую "наиболее последовательное бонапартистское крыло бюрократии ведёт против остальных менее твёрдых или менее надёжных её групп"[367].

Размах развязанной Сталиным превентивной гражданской войны был обусловлен силой идей и традиций Октябрьской революции, сохранявших жизненность не только в среде народных масс, но и в среде партийных аппаратчиков, хозяйственников, военачальников и т. д. Чтобы опрокинуть эту силу, не имевшую прецедента в истории, понадобился столь же беспрецедентный по своим масштабам и жестокости государственный террор. В свою очередь этот террор оказался возможным и действенным потому, что он внешне выступал не в своём подлинном контрреволюционном обличьи, а в форме социальной мимикрии, под маской защиты завоеваний Октябрьской революции. Сталинский бонапартистский режим мог удержаться лишь с помощью неразрывно связанных между собой репрессий и фальсификаций. Эти фальсификации - философские, исторические, политические, литературные, - являвшиеся "неизбежной идеологической надстройкой над материальным фундаментом узурпации новой аристократией государственной власти и эксплуатацией ею завоеваний революции"[368] с необходимостью должны были увенчаться небывалыми в истории судебными подлогами. Попутной целью этих подлогов было стремление правящей клики и стоящей за её спиной наиболее низменной и низкопробной части бюрократии "свалить свои экономические неудачи, просчёты, диспропорции, хищения и другие злоупотребления на... троцкистов, которые выполняют ныне в СССР точь в точь ту же роль, что евреи и коммунисты в Германии"[369].

Ещё одна важная цель московских процессов носила внешнеполитический характер. Сталинской клике было необходимо, чтобы миллионы людей во всём мире отождествляли с нею Советский Союз. "Моральный авторитет вождей бюрократии и прежде всего Сталина держится в значительной мере на Вавилонской башне клевет и фальсификаций... Эта Вавилонская башня, которая страшит самих строителей, держится... вне СССР - при помощи гигантского аппарата, который на средства советских рабочих и крестьян отравляет мировое общественное мнение микробами лжи, фальсификации и шантажа". Этот аппарат Коминтерна, насквозь деморализованный, мог пользоваться влиянием в массах лишь до тех пор, пока последние отождествляли его с революционным рабочим движением. Явное банкротство Коминтерна, стратегия которого обнаруживала свою ущербность при каждом революционном кризисе, открывало место для нового Интернационала. "Если Сталин страшится маленького "Бюллетеня оппозиции" и карает расстрелом за его доставку в СССР, то нетрудно понять, каким страхом бюрократия боится того, что в СССР проникнут вести о самоотверженной работе Четвёртого Интернационала... Вот почему для Сталина вопросом жизни и смерти является: убить Четвёртый Интернационал в зародыше!"[370].

XVIII Месть тирана На разоблачения Троцкого Сталин отвечал прежде всего нагромождением всё новой клеветы, публичное повторение которой стало обязанностью каждого советского человека. Чем более высокий пост занимал тот или иной бюрократ, тем в большей степени требовалась от него активность и самостоятельность в выборе наиболее грязных выражений и эпитетов. В этом деле сумел перещеголять многих своих коллег нарком юстиции Н. В. Крыленко, чьё особое рвение объяснялось страхом по поводу его собственных "связей": его сестра не только жила за рубежом, но и была замужем за известным американским "троцкистом" Истменом.

В статье "Враг народа - Троцкий" Крыленко, как бы желая превзойти в своих проклятьях Вышинского, писал: "Троцкий войдёт в историю как чудовищное соединение в одном лице всей суммы преступлений, какие только знают уголовные законы, какие только могло создать человеческое представление о "преступном", ибо действительно все преступления, которые знает история человеческих отношений, из наиболее подлых и тяжёлых, он сконцентрировал в своих делах"[371].

Помимо низкопробной клеветы, распространяемой устами своих сатрапов, у Сталина было ещё одно средство мести Троцкому - расправа с его родственниками, находившимися в СССР.

Ещё в 1926 году, после того, как Троцкий заявил на заседании Политбюро, что Сталин окончательно поставил свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции, его тогдашний единомышленник Пятаков сказал ему: "Он вам этого никогда не забудет, ни вам, ни детям, ни внукам вашим"[372]. Этот прогноз полностью реализовался в годы большого террора. К тому времени в Советском Союзе находились первая жена Троцкого А. Л. Соколовская и два его зятя, принадлежавшие к числу несгибаемых троцкистов. Оба они с 1928 года пребывали в ссылке, в середине 30?х годов были переведены в концлагеря и вскоре стали жертвами первых лагерных расстрелов. О судьбе Соколовской рассказывается в гл. XLIV.

Эти люди были не только родственниками, но и политическими единомышленниками и сподвижниками Троцкого. По-иному обстояло дело с сыном Троцкого Сергеем Седовым, который никогда не интересовался политикой. "В школе он отказался вступить в комсомол, - вспоминала Л. И. Седова, - и мы разрешили ему это. Мы надеялись, что, став старше, он придёт к тому, чтобы разделять наши интересы. Но его единственным страстным интересом была математика и техника"[373]. Отказавшись сопровождать отца в ссылку и изгнание, Седов посвятил себя всецело научной работе.

В начале 1935 года Седов был арестован и привлечён к уголовной ответственности по т. н. "кремлёвскому делу". Поскольку никакой вины за ним отыскать не удалось, Особое совещание ограничилось тем, что в июле того же года приняло решение о высылке его в Красноярск сроком на пять лет.

Как административно-ссыльный, Седов обладал правом на самостоятельный поиск работы по специальности. В Красноярске ему посчастливилось в том плане, что он встретил человеческое отношение со стороны директора машиностроительного завода А. П. Субботина, близкого друга Орджоникидзе.

На партийном собрании, где Субботину было впервые предъявлено обвинение в покровительстве Седову, он рассказал об обстоятельствах приёма последнего на работу: "Ко мне в кабинет зашёл человек, назвался Седовым и стал предлагать свои услуги как специалиста по газогенераторам. Он стоит передо мной. Я его спрашиваю: "Да ты откуда взялся?" "Я, - говорит, - сын Троцкого". Надо сказать, я немножко вспотел: "Надо немного подождать", - говорю. И так Седов ходил некоторое время около завода, потом его взяли на работу".

Несмотря на своё высокое положение, Субботин не мог самостоятельно принять столь "ответственное" решение. Он специально обратился за советом по этому вопросу к первому секретарю крайкома Акулинушкину, который согласовал с краевым управлением НКВД вопрос о трудоустройстве Седова.

Одним из главных мотивов, побудивших Субботина пойти на этот рискованный шаг, было получение от начальника Главзолота Серебровского задания наладить производство газогенераторных установок для моторных судов, необходимых золотодобывающей промышленности. Седов же был одним из авторов монографии "Лёгкие генераторы автотранспортного типа". В сентябре 1935 года он был принят на завод для руководства освоением производства двигателей. Вскоре к нему приехала из Москвы его жена Г. М. Рубинштейн.

Сразу после процесса "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" Седов был арестован. Субботин обратился к Серебровскому с просьбой помочь освобождению Седова как незаменимого специалиста и получил недвусмысленный ответ: "Если взяли - хорошо сделали". На заседании крайкома Субботин заявил, что у него нет оснований обвинять Седова в недобросовестном отношении к работе, на что последовала зловещая реплика Акулинушкина: "Враг хорошо не работает".

Отныне параллельно "разрабатывались" два дела - Седова и Субботина. На первых порах Субботин отделался партийным выговором за "проявления либерализма" и "притупление большевистской бдительности"[374].

Седов был направлен по решению Особого Совещания в составе этапа троцкистов в Воркутинские лагеря. О его лагерной судьбе известно из некоторых свидетельств "воркутинцев", хранящихся в коллекции Николаевского. Так, бывший заключённый А. Рахалов писал: "На меня Седов производил впечатление человека, переживающего глубокую внутреннюю трагедию. Я лично думаю, что он, бесспорно, любил своего отца. Мне также кажется, что ГПУ много и часто с ним играло, ругая и лаская его, и он сознавал, что ему ещё долго придётся играть роль мученика за отца... Во всяком случае, его исключительная замкнутость, боязнь произнести лишнее слово, уединение и задумчивость - делали его для меня загадкой. Мне рассказывали, что он очень любит свою мать и мысли о ней вытесняют в его голове всё остальное"[375].

В 1952 году Николаевский переслал Н. И. Седовой письмо, в котором со слов некоторых политзаключённых сообщалось о жизни её сына в лагере и об отправке его оттуда под спецконвоем обратно в Красноярск[376].

В Красноярске Седову было предъявлено новое обвинение, о котором немедленно было сообщено в заметке "Правды", озаглавленной "Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих". В ней говорилось, что Седов, "достойный отпрыск продавшегося фашизму своего отца", пытался отравить генераторным газом большую группу рабочих[377].

Для придания весомости "делу Седова" в него были включены многие заводские специалисты. Седову вменялись в вину антисоветская агитация, вредительско-диверсионная деятельность и создание "совместно с агентом германской разведки" террористической группы. После длительного следствия Седов был 29 октября 1937 года приговорён к расстрелу. Приговоры по его делам 1935 и 1937 годов были отменены лишь 28 сентября 1988 года - до этого времени советское правосудие не желало обращаться к делу сына Троцкого.

Нити от "группы Седова" были протянуты к Субботину. В апреле 1937 года Акулинушкин писал секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву: "На Стройкрасмаше в 1936 г. вскрыта контрреволюционная организация, возглавляемая Седовым - сыном Троцкого, Заксом - племянником Зиновьева и другими. Установлено, что начальник строительства и директор завода Субботин, лично зная арестованных вредителей, расставил их на самые важнейшие посты и, имея с ними весьма тесную и близкую связь, своей защитой и поддержкой создавал обстановку и условия для вредительской и подрывной деятельности".

16 июня 1937 года арестованному Субботину было предъявлено обвинение в руководстве право-троцкистской организацией, занимавшейся вредительством, шпионажем и подготовкой террористических актов. Отвергая на следствии лживые обвинения, Субботин вместе с тем не был склонен скрывать свои оппозиционные настроения. На одном из допросов он заявил: "Я, наконец, не мог мириться с внутрипартийной жизнью, которая лишала прав члена партии высказывать свои взгляды по вопросам политики партии... Я не разделял также линии партии в вопросах массовых репрессий и судов, применяемых иногда совершенно необоснованно к лицам, не разделяющим полностью политики партии... Я не разделял политики партии в отношении взятых темпов индустриализации страны, которая проводилась, по-моему, за счёт ухудшения материального положения рабочих"[378]. 13 июля 1938 года Субботин был расстрелян.

В 1937 году в Москве была арестована Г. М. Рубинштейн, вернувшаяся после ареста Седова к родителям и за несколько месяцев до ареста родившая дочь Юлию. При обыске в её квартире были конфискованы все фотографии Седова и уцелевшие после предыдущих обысков книги, которые достались ему от отца. В 1952 году Николаевский сообщил Н. И. Седовой о свидетельстве бывшей колымчанки, оказавшейся после войны в Западной Германии: Г. М. Рубинштейн, приговорённая Особым совещанием к 8 годам дальних лагерей, была привезена в ноябре 1938 года в Магадан и в 1946 году, несмотря на окончание срока, оставалась ещё в лагере[379]. Всего же она провела на Колыме двадцать лет. Многие годы в лагерях и ссылке находилась и первая жена Седова.

О своего рода "продолжении" дела Седова рассказывается в исповедальной книге известного литературного критика Бориса Рунина "Моё окружение. Записки случайно уцелевшего". На протяжении её первой части мы узнаем о многих испытаниях, выпавших на долю автора: пребывании в первые месяцы войны в окружении, унизительных дотошных допросах по этому поводу, объявлении его в 1949 году "безродным космополитом" и т. д. При этом писатель постоянно подчёркивал, что страшнее всего пережитого была "жгучая тайна, тайна замедленного действия", бремя которой он нёс всю жизнь и которой не решался поделиться даже с самыми близкими друзьями.

Автор намекал, что эта "тайна" была как-то связана с его сестрой, "загремевшей в Сибирь из-за мужа". Однако такие факты были в те годы столь частыми, что не давали оснований для испепеляющего страха. В этом Рунину довелось убедиться, когда в 1939 году его, третьекурсника литературного института, рекомендовали для пополнения изрядно поредевшего за годы большого террора авторского актива "Правды". Первая заказанная ему статья была поставлена в номер, но не появилась на его страницах. На следующий день Рунин был вызван в редакцию её литературным сотрудником Трегубом, который объяснил: снятие статьи вызвано тем, что главный редактор "Правды" Поспелов, столкнувшись при просмотре полосы с неизвестным ему именем, распорядился отложить статью и сообщить ему сведения о её авторе. Это известие повергло Рунина в неописуемый ужас:

"Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться... И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнёс:

- Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве - у меня арестована сестра...

Но Трегуб прервал моё покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.

- Ах, да разве в этом дело?! - неожиданно произнёс он, явно досадуя, потому что куда-то торопился. - Нынче у всех арестована сестра..."[380]. Оказалось, что Поспелова интересовали данные о литературной биографии молодого автора - сколько ему лет, где он печатался и т. п.

Во второй части книги писатель раскрывает содержание "жгучей тайны", состоявшей в том, что мужем его сестры был не кто иной, как Сергей Седов. Сразу после второго ареста Седова Рунин понял, какими последствиями для него и всей его семьи может обернуться этот арест. Конечно, в "органах" хорошо знали о "семейных связях" Седова, но всегда мог найтись человек, который по собственной инициативе поднимет этот вопрос, чтобы раздуть новое "дело". "Стараниями мощного пропагандистского аппарата, - пишет Рунин, - имя Троцкого уже приобрело к тому времени сатанинское звучание, и всякая причастность к этому имени не только вызывала у советских обывателей священный испуг, но и побуждала их - у страха глаза велики - мигом сигнализировать, куда надо, не скупясь на всевозможные измышления"[381].

После появления в "Правде" зловещей заметки о Седове знакомые Рубинштейнов посещали их дом всё реже, а затем и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумлённым. "Само звучание этой фамилии - Троцкий! - вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки, - замечает Рунин. - И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только её самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в "соучастников", в "лазутчиков", в "пособников", словом, в "агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти"[382].

Обнародование своей "причастности" к Троцкому - в многочисленных анкетах, которые тогда приходилось заполнять каждому работавшему человеку, - грозило жестокими преследованиями. Поэтому после ареста сестры Рунин счёл за лучшее уволиться с работы и перейти на эпизодические литературные заработки, чтобы не вступать ни в какие отношения с отделами кадров. Тогда же, вспоминал Рунин, "я умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей - если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой... я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне"[383].

Опасаясь дальнейших репрессий против членов его семьи, Рунин убедил своих родителей в необходимости разъехаться - "авось тогда возьмут не всех сразу". Писатель считал, что, возможно, именно поэтому его оставили на свободе в 1951 году, когда его родители вместе с четырнадцатилетней Юлией были высланы в Сибирь.

Даже после смерти Сталина Рунин продолжал по-прежнему скрывать "особенность своей биографии", которая "всё ещё сохраняла свою зловещую силу"[384] - ведь Троцкий продолжал считаться "злейшим врагом ленинизма". "С этой постоянной, чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии, - пишет он, - я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет"[385].

XIX Антисемитский подтекст московских процессов После известий о втором аресте сына, не оставлявших сомнений в его дальнейшей участи, Н. И. Седова послала в печать обращение "К совести мира", в котором с отчаяньем писала о невиновности и честности Сергея. "Выступил ли кто-нибудь в его защиту? - позднее вспоминала она. - Кроме наших друзей, никто... Лев Давидович был подавлен этим сообщением. "Возможно, моя смерть могла бы спасти Сергея", - говорил он мне, и временами я чувствовала, что он жалеет, что остался в живых"[386].

Глубоко потрясённый судьбой своего младшего сына, Троцкий обратил внимание на один, казалось бы, малозначимый аспект его "дела", за которым он увидел выражение одной из особенностей великой чистки.

"Мои сыновья со дня рождения носят фамилию своей матери (Седова), - писал Троцкий. - Никогда никакой другой фамилии у них не было - ни в школе, ни в университете, ни в дальнейшей деятельности. Что касается меня, то я в течение 34 лет ношу фамилию Троцкого. За советский период никто и никогда не называл меня фамилией моего отца (Бронштейн), как Сталина никто не называл Джугашвили... После того, однако, как мой сын Сергей Седов был привлечён по совершенно невероятному обвинению в подготовке истребления рабочих, ГПУ сообщило советской и иностранной печати, что "настоящая"(!) фамилия моего сына не Седов, а Бронштейн. Если б эти фальшивомонетчики хотели подчеркнуть связь обвиняемого со мной, они назвали бы фамилию Троцкого, ибо политически фамилия Бронштейн никому ничего не говорит. Но им нужно было другое, именно: подчеркнуть моё еврейское происхождение и полуеврейское происхождение моего сына... Если такие приёмы применяются на самых верхах, где личная ответственность Сталина совершенно несомненна, то нетрудно представить себе, что делается на низах, на заводах и особенно в колхозах"[387].

Явную антисемитскую направленность Троцкий усмотрел и в московских процессах, на которых непропорционально высокая доля подсудимых состояла из евреев. На первом показательном процессе евреями были 10 подсудимых (из 16), на втором - 8 (из 17). Особенно чудовищным Троцкий считал то обстоятельство, что якобы засланные им в СССР террористы, одновременно работавшие на гестапо, оказались все, как на подбор, евреями. Во всём этом Троцкий усматривал попытку Сталина эксплуатировать в борьбе с оппозицией сохранявшиеся в стране антисемитские настроения.

Эти заявления Троцкого были с возмущением восприняты за рубежом не только просталинскими, но и буржуазно-либеральными еврейскими кругами. Так, известный американский сионистский деятель Стефан Уайз мотивировал свой отказ принять участие в комиссии по расследованию московских процессов тем, что Троцкий ведёт себя недобросовестно, поднимая в связи с этими процессами еврейскую тему. "Если и другие его обвинения, - заявлял Уайз, - столь же беспочвенны, как его жалоба по поводу антисемитизма, ему вообще нечего сказать".

Отвергая утверждения Троцкого о сохранении в СССР антисемитизма, главный редактор нью-йоркской газеты "Дер Тог" Б. Ц. Гольдберг писал: "Чтобы победить Сталина, Троцкий находит возможным изображать СССР страной антисемитизма... Разве это правда, г. Троцкий? Разве честно писать об этом, когда это не так? ... Мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение в смысле антисемитизма... Потому-то и непростительно, что Троцкий предъявляет такие необоснованные обвинения Сталину"[388].

Примечательна дальнейшая политическая судьба Гольдберга. В начале 1941 года группа сотрудников газеты "Дер Тог" пыталась изгнать его из редакции "за связь с Коминтерном и ГПУ". В годы войны Гольдберг неоднократно посещал Советский Союз, где удостоился приёма у Калинина и Мануильского. В 1949 году министерство юстиции США предложило ему зарегистрироваться как иностранному агенту. В том же году МГБ "включило" Гольдберга в дело Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК), с деятелями которого он часто встречался в 40?е годы. Одним из главных обвинений, предъявлявшихся членам этого комитета, было обвинение в передаче Гольдбергу шпионских сведений для ЦРУ.

На протяжении многих лет обвинения Сталина в антисемитизме отвергались не только зарубежными еврейскими кругами, но и деятелями русской эмиграции. Израильский историк Негава рассказывает, что даже в 1952 году, т. е. в момент кульминации государственного антисемитизма в СССР, Керенский заявил ему, что в Советском Союзе с антисемитизмом давно покончено, а утверждения о существовании там антисемитизма являются измышлением сторонников холодной войны[389].

Подобные суждения разделялись и многими деятелями западной интеллигенции, принявшими на веру заявление Сталина, сделанное в 1931 году в ответ на запрос о положении евреев в СССР, поступивший от Еврейского телеграфного агентства, находившегося в США. Здесь Сталин не скупился на самые крепкие слова по поводу антисемитизма. "Национальный и расовый шовинизм, - утверждал он, - есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма". Сталин сообщал, что "в СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью"[390].

Едва ли можно считать случайностью то обстоятельство, что Сталин впервые опубликовал это интервью в Советском Союзе 30 ноября 1936 года, т. е. в промежутке между двумя московскими процессами. Если публикация Еврейского телеграфного агентства в начале 30?х годов могла остаться не замеченной многими деятелями западной интеллигенции, то теперь публикация столь ответственного заявления на страницах "Правды" создавала Сталину прочную репутацию "непримиримого и заклятого врага антисемитизма"[391].

С доверием восприняв это заявление Сталина (как, впрочем, и другие его демагогические заявления), многие западные интеллигенты сочли указание Троцкого на антисемитский аспект московских процессов измышлением, продиктованным его личной ненавистью к Сталину. Некоторые из них обратились к Троцкому с вопросами, смысл которых формулировался в следующих словах: "Как можно обвинять Советский Союз в антисемитизме? Если СССР антисемитская страна, то что же вообще остаётся?" Такие возражения и недоумения, подчёркивал Троцкий, "исходят от людей, которые привыкли фашистскому антисемитизму противопоставлять эмансипацию евреев, совершённую Октябрьской революцией, и которым теперь кажется, что у них вырывают из рук спасательный круг"[392].

Троцкий обращал внимание на то, что в 30?е годы "широкие круги еврейской интеллигенции... поворачивались в сторону Коминтерна не из интереса к марксизму и коммунизму, а в поисках опоры против агрессивного антисемитизма", ставшего государственной политикой в Германии[393]. Естественно, что в этой среде указания на антисемитизм Сталина воспринимались едва ли не как кощунственные.

Разъяснение вопроса об антисемитизме в СССР Троцкий считал столь важным, что посвятил ему специальную статью "Термидор и антисемитизм". Здесь он прежде всего напоминал о том, насколько широко антисемитизм был распространён в царской России, которая славилась не только периодическими еврейскими погромами, но и существованием большого числа черносотенных изданий, выпускавшихся крупным для того времени тиражом. Хотя Октябрьская революция ликвидировала бесправие евреев, это отнюдь не означало, что она одним ударом смела антисемитизм. "Одни лишь законодательные акты ещё не меняют людей, - писал по этому поводу Троцкий. - Их мысли, чувства, взгляды зависят от традиций, материальных условий жизни, культурного уровня и пр. Советскому режиму нет ещё и двадцати лет. Старшая половина населения воспиталась при царизме. Младшая половина очень многое восприняла от старшей. Уже одни эти общие исторические условия должны заставить мыслящего человека понять, что, несмотря на образцовое законодательство Октябрьской революции, в отсталых массах могут сохранять ещё большую силу националистические и шовинистические предрассудки, в частности антисемитизм"[394].

Вместе с тем Троцкий считал недостаточным объяснение живучести антисемитских настроений в Советском Союзе только пережитками прошлого. Он обращал внимание на новые социальные факторы, возникшие при Советской власти и создающие почву для возрождения антисемитизма. Советские евреи принадлежали в основном к городскому населению и составляли его весьма значительную долю на Украине, в Белоруссии и на большей части территории России. Утвердившийся в СССР бюрократический режим "нуждается в таком количестве чиновников, как никакой другой режим в мире. Чиновники вербуются из более культурного городского населения. Естественно, что евреи занимают в среде бюрократии непропорционально большое место. Можно, конечно, на этот факт закрывать глаза и ограничиваться общими фразами о равенстве и братстве. Но политика страуса ни на шаг не продвинет нас вперёд".

В условиях бедности и малокультурности основной части населения, продолжал Троцкий, восприятие социальных антагонизмов легко сублимируется в настроения национальной недоброжелательности и вражды. "Ненависть крестьян и рабочих к бюрократии есть основной факт советской жизни... Даже априорно невозможно допустить, чтобы ненависть к бюрократии не принимала антисемитской окраски, по крайней мере там, где чиновники?евреи составляют значительный процент населения"[395].

Троцкий отмечал, что в оживлении антисемитских предрассудков известная доля вины лежала на самих чиновниках и интеллигентах из еврейской среды. В этой связи он напоминал о своём выступлении на республиканской партийной конференции Украины в 1923 году, где он заявил о том, что каждый чиновник должен уметь говорить и писать на языке окружающего коренного населения. Это требование, прямо вытекающее из принципов большевистской национальной политики, было встречено с недовольством и иронией определённой частью еврейской интеллигенции, которая говорила и писала по-русски и не желала учиться украинскому языку.

К этим социологическим факторам прибавилось разжигание антисемитских настроений политикой Сталина, продиктованной стремлением бюрократии выйти из социальной изоляции. Эта политика, наряду с созданием вокруг бюрократии относительно широкого слоя новой аристократии с помощью экономических и политических мер (чрезмерно высокие заработки стахановцев, непропорциональные результатам их труда, введение чинов, орденов и т. д.) и с псевдосоциалистической демагогией ("социализм уже построен", "Сталин даст, даёт, дал народу счастливую жизнь"), включала ещё и подлаживание к националистическим чувствам отсталых слоев населения. "Украинский чиновник, если сам он коренной украинец, неминуемо постарается в критическую минуту подчеркнуть, что он мужику и крестьянину свой брат, не какой-нибудь инородец, и во всяком случае, не еврей. В такого рода приёмах, нет конечно, - увы! - ни крупицы "социализма", ни даже элементарного демократизма. Но в том-то и дело, что привилегированная, боящаяся своих привилегий и потому насквозь деморализованная бюрократия представляет ныне самый антисоциалистический и самый антидемократический слой в советском обществе. В борьбе за своё самосохранение она эксплуатирует наиболее заскорузлые предрассудки и наиболее тёмные инстинкты"[396].

Троцкий приводил немало примеров того, как широко использовались антисемитские приёмы в борьбе с легальной оппозицией 20?х годов. Итогом этой кампании стало усиление соответствующих настроений в обществе. В качестве подтверждения можно привести данные, обнародованные на семинаре по антисемитизму, который проходил в 1928 году под руководством Ю. Ларина. Здесь рабочие-пропагандисты, собравшиеся со всех концов страны, приводили типичные вопросы, задававшиеся на различных собраниях. В ряду этих вопросов, отражавших традиционные формулы антисемитизма ("Почему евреи везде устраиваются на хорошие места?" "Почему евреи не хотят заниматься тяжёлым трудом?" "Не изменят ли евреи в случае войны?" и т. п.), важное место занимали и "новые" вопросы типа: "Почему партийная оппозиция на 76 % была из евреев?"[397]. Понятно, что сам этот фантастический процент был подсказан официальными агитаторами.

Новую вспышку антисемитизма провоцировали московские процессы. Наглядным показателем этого Троцкий считал тот факт, что в сообщении о процессе 16?ти ТАСС опубликовал, помимо политических псевдонимов главных подсудимых, под которыми они были известны массам, и их "истинные" фамилии (подобно тому, как это позднее было сделано в отношении Сергея Седова). "Имена Зиновьева и Каменева известны, казалось бы, гораздо больше, чем имена: Радомысльский и Розенфельд, - писал по этому поводу Троцкий. - Какой другой мотив мог быть у Сталина приводить "настоящие" имена своих жертв, кроме игры на антисемитских настроениях?"[398]

Наилучшим образом антисемитский аспект московских процессов, как и великой чистки вообще, почувствовали наиболее закоренелые враги большевизма. Писатель Л. Разгон в своих воспоминаниях рассказывает о беседах в Бутырской тюрьме с неким Рощаковским, видным русским аристократом, находившимся в дружеских отношениях с Николаем II. В начале 30?х годов Рощаковскому по его просьбе было разрешено вернуться из эмиграции в Советский Союз, где он был принят с почётом, осыпан привилегиями и даже встречался со Сталиным и Ворошиловым. Будучи арестован в 1937 году, он тем не менее говорил сокамерникам, что чувствует себя счастливым, наблюдая тюрьмы, "набитые коммунистами, этими, как их - коминтерновцами, евреями, всеми политиканами, которые так ничего совершенно не понимают, что же с ними происходит". Рощаковский уверял, что осуществлявшийся Сталиным антибольшевистский геноцид, неразрывно переплетённый с гонениями на "инородцев", предвещает "становление великого русского национального государства с его великими национальными задачами". В этом государстве, заявлял Рощаковский, возродится "государственный антисемитизм. И снова будет процентная норма в университетах, и снова перестанут принимать евреев в ведомство иностранных дел, в полицию, в жандармерию, выключат их из государственной элиты... В цивилизованной Германии малокультурный и малоцивилизованный Гитлер пришёл к власти, сказав: "Германия - для немцев!"... И у нас выкинут этот лозунг: "Россия - для русских!" Неминуемо, неизбежно! А за этим лозунгом пойдут все, для кого евреи - конкуренты! Пойдут чиновники, профессура, журналисты, литераторы"[399].

В то время такой прогноз мог показаться совершенно фантастическим подавляющему большинству современников, но не Троцкому, который писал, что "в истории не было ещё примера, когда бы реакция после революционного подъёма не сопровождалась разнуздыванием шовинистических страстей, в том числе и антисемитизма"[400]. Подтверждением этого стали итоги великой чистки, в которой доля евреев (как, впрочем, и других "инородцев" - финнов, эстонцев, латышей, поляков) многократно превышала их долю в населении страны. После 1938 года лишь немногие лица еврейской национальности оказались на руководящих постах в государственном и хозяйственном аппарате или в армии. Партийный аппарат, реально управлявший страной, был практически полностью "очищен" от евреев. Неизвестно, имелись ли на этот счёт какие-либо секретные инструкции, но фактом остаётся то, что среди аппаратчиков - "новобранцев 37 года", пришедших на смену прежней большевистской генерации, не было почти ни одного еврея. В ближайшем окружении Сталина сохранились лишь два еврея (Каганович и Мехлис), осуществлявшие антисемитские акции с не меньшим рвением, чем другие преступления сталинской клики.

В своих воспоминаниях С. Аллилуева возводит антисемитизм отца к его борьбе против Троцкого и левой оппозиции вообще. По её мнению, в процессе этой борьбы антисемитизм, насаждаемый Сталиным, возродился "на новой основе" и впоследствии стал воинствующей официальной идеологией, "распространялся вглубь и вширь с быстротой чумы"[401].

Тем не менее и сегодня сохраняются ложные представления о том, что антисемитизм на государственном и бытовом уровне возродился в СССР лишь во второй половине 40?х годов. Как приведённые выше факты, так и суждения Троцкого полностью опровергают эту версию. Если бы сталинская политика не способствовала в предвоенные годы реанимации антисемитских настроений, едва ли бы в Советском Союзе возник сильный всплеск антисемитизма в годы войны. В отличие от оккупированных стран Западной и Центральной Европы, откуда гитлеровцы вывозили евреев в концентрационные лагеря, скрывая замыслы их уничтожения, на оккупированных территориях Советского Союза истребление евреев осуществлялось в открытую, в том числе руками гитлеровских приспешников из местного населения. В те же годы на советской территории наблюдалось возрождение бытового антисемитизма, а в секретных циркулярах ЦК ВКП(б) указывалось на "чрезмерную" долю евреев в сферах науки, культуры и т. д.

Как писала Р. Б. Лерт, одна из немногих участников диссидентского движения 60?80?х годов, выступавших против существовавшего режима с коммунистических позиций, "антисемитизм стал вползать в нашу государственную и партийную политику сначала незаметно - ещё до войны, развернулся во время войны и полным цветом расцвёл в конце 40?х - начале 50?х годов"[402]. Но даже тогда антисемитизм был возведён в ранг государственной политики не открыто, как это произошло в гитлеровской Германии, а под прикрытием лживых лозунгов о борьбе с космополитизмом, сионизмом и т. д. Эта политика, при жизни Сталина осуществлявшаяся в изуверски-террористической форме (дело ЕАК, дело "врачей-убийц" и т. д.), после его смерти сохранилась в той части, которая касалась кадровых ограничений, ограничений на приём евреев в вузы и т. д. Такого рода практические меры сопровождались идеологическими вылазками оголтелых антисемитов, в которых имя Троцкого играло далеко не последнюю роль. Так, в повести Шевцова "Во имя отца и сына", вышедшей в начале 70?х годов, содержались выпады против Троцкого как "агента мирового сионизма", написанные слюной бешеной собаки.

Конечно, Шевцов должен был подчиняться законам сталинистской мимикрии, маскирующей зоологический антисемитизм идеологическими ярлыками. Ради такой мимикрии он вложил свои заветные мысли в уста одного из персонажей повести - еврея Герцовича, представленного в качестве старого большевика, к тому же репрессированного в годы сталинизма. Это призвано было придать убедительность утверждениям автора антисемитского пасквиля, которые высказывались от лица Герцовича: "Сионизм (в отличие от фашизма - В. Р.) идёт другим путём - скрытым, тайным, проникая во все жизненно-важные ячейки государств всего мира, подтачивая изнутри всё сильное, здоровое, патриотическое, прибирая к рукам, захватывая все главные позиции административной, экономической и духовной жизни той или иной страны. Как фашисты, так и сионисты люто ненавидят марксизм-ленинизм и его идеологию, в частности, идеи интернационализма, братства народов, с той лишь разницей, что сион охотно засылал свою агентуру в международное коммунистическое и рабочее движение. Иногда их агентам удавалось пробираться и к руководству компартий. И тут перед Герцовичем всегда вставал образ Иудушки-Троцкого (Бронштейна), которого он считал одним из типичных агентов сионизма, провокатором № 1". Чувствуя, что здесь он чересчур зарывается, Шевцов делал оговорку, что такие мысли представляли "личную точку зрения Арона Марковича, его собственный взгляд и убеждение, быть может, не совпадающее с теоретическими исследованиями философов и социологов"[403].

Далее Шевцов вкладывал в уста Герцовича похвалу Сталину за то, что он "освободил" Советский Союз от Троцкого. Заявляя, что Троцкий "рвался в диктаторы, рассчитывая руками желторотых юнцов разделаться с коммунистами", Герцович прибавлял: "Троцкий расставлял свои кадры в армии. И если б Сталин не разглядел его - что бы было? Кошмар похлеще гитлеризма. Я-то знаю. Пускай там что угодно говорят историки, а я знаю: между сионизмом и троцкизмом дорожка прямёхонькая... На чём они сходились? На жажде владеть миром... Троцкий был сионист и его так называемая партия - прямая ветвь сионизма"[404].

Таким образом, нынешние аргументы "Памяти", "баркашовцев" и других антисемитских клик были высказаны на страницах советской печати двадцать пять лет тому назад. Суждения, близкие тем, которые содержались в повести Шевцова, проникли ныне даже в программу КПРФ, где утверждается, что "носители мелкобуржуазной идеологии (внутри большевистской партии - В. Р.) рассматривали страну и государственную собственность как "добычу", подлежащую разделу. Первоначально их стремления прикрывались ложным, троцкистским толкованием интернационального долга Советской России"[405].

Свою лепту в разжигание ненависти к евреям и Троцкому вносили и украинские националисты. В 1963 году в журнале "Днипро" был опубликован роман А. Димарова "Шляхами життя". Одним из его центральных персонажей был начальник уездного ГПУ Соломон Ляндер, который "за образец взял себе Льва Троцкого, следуя ему во всём, даже в мельчайших деталях одежды, даже в жестах. А поскольку Россия могла вынести на своих плечах только одного Троцкого, Ляндер решил быть более скромным и удовлетвориться пока что ролью Троцкого уездного масштаба (курсив мой - В. Р.)". К этому автор прибавлял, что Ляндер унаследовал "от отца Герша, а отцом от деда Мотеле, а дедом от прадеда Хаима - ненависть к "этим проклятым хохлам"[406]. Примечательно, что бдительная "коммунистическая" цензура пропустила все эти пассажи, представлявшие фактическую проповедь национальной вражды, натравливание украинцев на евреев.

Следует ли после всего этого удивляться тому, что в годы "перестройки" и "демократических реформ" антисемитские настроения выплеснулись наружу, приведя к возрождению открыто черносотенных организаций со своими многочисленными изданиями и даже боевыми отрядами. При этом в антисемитской агитации заметное место заняли мифы о "зловещих троцкистских планах", смыкавшихся с "мировой стратегией сионизма". Не только в изданиях русских фашистов, но и в более "респектабельных" журналах "Наш современник", "Москва" и "Молодая гвардия" преклонение перед Сталиным как национальным вождём русского народа сочетается с озлобленными выпадами уже не против одного Троцкого, но и против всего большевизма, с объявлением Октябрьской революции "еврейской революцией" и т. д. Так семена, посеянные Сталиным в 30?е годы, дали обильные всходы в последующие десятилетия.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Иностранная литература. 1988. № 4. С. 170.

[2] Литературная газета. 1988. 27 июля.

[3] Реабилитация. Политические процессы 30-50?х годов. М., 1991. С. 63.

[4] Там же. С. 65-66.

[5] КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 9. Т. 9. С. 120.

[6] Вопросы истории. 1992. № 6-7. С. 83.

[7] Там же. С. 87.

[8] Вопросы истории. 1992. № 2-3. С. 76.

[9] Вопросы истории. 1991. № 12. С. 62-63.

[10] Вопросы истории. 1992. № 2?3. С. 76, 80.

[11] Там же. С. 79.

[12] См., напр.: Великая Отечественная война Советского Союза. 1941?1945. Краткая история. М., 1965. С. 39.

[13] Валентинов Н. В. Наследники Ленина. М., 1991. С. 215?216.

[14] Там же. С. 215.

[15] Там же. С. 214.

[16] Там же. С. 216.

[17] Там же. С. 218?219, 223.

[18] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1990. С. 474.

[19] Аллилуева С. И. Только один год. М., 1990. С. 135.

[20] Валентинов Н. В. Наследники Ленина. С. 219.

[21] Новый мир. 1988. № 4. С. 101.

[22] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 383.

[23] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 3.

[24] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 3.

[25] Вселенский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 103, 105.

[26] Цит. по кн.: Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 157?158.

[27] Литературная газета. 1988. 27 июля.

[28] Молодая гвардия. 1970. № 8. С. 319.

[29] Там же. С. 317.

[30] Твардовский А. Поэмы. М., 1988. С. 325.

[31] Окуджава Б. Стихотворения. М., 1984. С. 11?12.

[32] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 215?216.

[33] Такой исторический вариант, как отмечал Троцкий, мог оказаться возможным в силу причин случайного характера: например, если бы в октябре 1917 года в Петрограде отсутствовал Ленин, благодаря авторитету которого было успешно преодолено сопротивление многих руководящих деятелей партии курсу на социалистическую революцию.

[34] Реабилитация. Политические процессы 30?50?х годов. М., 1991. С. 175.

[35] Вопросы истории. 1994. № 12. С. 16?17.

[36] Реабилитация. С. 176.

[37] Вопросы истории. 1995. № 2. С. 17.

[38] Trotsky Archives. Houghton Library, Harvard University (далее - Архив Троцкого). №№ 9437?9442, 3664?3674, 12881?12886.

[39] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. М., 1994. С. 145.

[40] Архив Троцкого. №№ 15204, 15205, 15199.

[41] Расстрельные списки. Вып. 1. М., 1993. С. 27, 32.

[42] Вопросы истории. 1995. № 2. С. 17.

[43] Реабилитация. С. 180.

[44] Вопросы истории. 1994. № 10. С. 26; 1995. № 2. С. 18.

[45] Вопросы истории. 1994. № 12. С. 17.

[46] Вопросы истории. 1994. № 12. С. 18.

[47] Реабилитация. С. 179.

[48] Вопросы истории. 1994. № 12. С. 18; Реабилитация. С. 179.

[49] Вопросы истории. 1995. № 2. С. 18.

[50] Реабилитация. С. 184?185.

[51] Известия. 1990. 21 марта.

[52] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. М., 1991. С. 121, 129.

[53] Там же. С. 124, 137.

[54] Ларина А. М. Незабываемое. М., 1989. С. 66.

[55] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 126?127.

[56] Там же. С. 135?136.

[57] Чуев Ф. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М., 1992. С. 140.

[58] Вышинский А. Я. Судебные речи. М., 1955. С. 419.

[59] По свидетельству Орлова, Сталин, стремясь оторвать Мрачковского от оппозиции, ещё в 1932 году говорил ему: "Порви с ними, что тебя, прославленного рабочего человека, связывает с этим еврейским синедрионом" (Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 110).

[60] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". М., 1991. С. 216.

[61] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 13.

[62] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 217?219.

[63] В речи на февральско-мартовском пленуме Ежов говорил: "Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома (т. е. Ягоды - В. Р.). Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не этак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому" (Вопросы истории. 1995. № 2. С. 16).

[64] Реабилитация. С. 185.

[65] Октябрь. 1992. № 8. С. 167.

[66] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 103; Расстрельные списки. М., 1993. С. 26.

[67] Реабилитация. С. 187.

[68] Орлов А. Тайная , история сталинских преступлений. С. 81; Правда. 1936. 20 августа.

[69] Реабилитация. С. 186, 201, 202, 205.

[70] Там же. С. 186.

[71] Там же. С. 210.

[72] Правда. 1936. 15 августа.

[73] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 14.

[74] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 416?417.

[75] Там же. С. 393.

[76] Бюллетень оппозиции. 1932. № 27. С. 6.

[77] Правда. 1936. 22 августа.

[78] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 70.

[79] Реабилитация. С. 183.

[80] Там же. С. 181.

[81] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 81.

[82] Правда. 1936. 23 августа.

[83] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 422.

[84] Там же. С. 395.

[85] Правда. 1936. 22 августа.

[86] Там же.

[87] Правда. 1936. 24 августа.

[88] Реабилитация. С. 205?206.

[89] Правда. 1936. 22 августа.

[90] Правда. 1936. 24 августа.

[91] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 51?52.

[92] Там же. С. 91.

[93] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. II. М., 1992. С. 126.

[94] Правда. 1936. 21 августа.

[95] Реабилитация. С. 207?209.

[96] Правда. 1936. 20 августа.

[97] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 390.

[98] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 63?64.

[99] Васнецов А. Реставраторы капитализма и их защитники. - Правда. 1936. 12 сентября.

[100] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 209.

[101] Известия. 1936. 21 августа.

[102] Сталин И. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. М., 1937. С. 15?16.

[103] Правда. 1936. 20 августа.

[104] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 387.

[105] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 47.

[106] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 18?19.

[107] Там же. С. 19.

[108] Бюллетень оппозиции. 1936. № 50. С. 15.

[109] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 155?156.

[110] Реабилитация. С. 223?224.

[111] Правда. 1936. 23 ноября.

[112] Реабилитация. С. 231?232.

[113] Процесс антисоветского троцкистского центра. М., 1937. С. 96.

[114] Реабилитация. С. 224.

[115] XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчёт. Т. II. М., 1962. С. 216.

[116] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 302.

[117] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 20?21.

[118] Правда. 1936. 5 февраля.

[119] Цит. по кн.: Троцкий Л. Д. Преступления ; Сталина. С. 72.

[120] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 423.

[121] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 72.

[122] Известия. 1992. 2 сентября.

[123] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 335.

[124] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 270?272.

[125] Минувшее. Исторический альманах. Вып. 7. М., 1992. С. 100.

[126] Правда. 1936. 23 августа.

[127] Правда. 1936. 24 августа.

[128] Правда. 1936. 4 сентября.

[129] Правда. 1936. 24 августа.

[130] Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей. М., 1937. С. 91.

[131] Цит. по: Мотылёва Т. Друзья Октября и наши проблемы. ? Иностранная литература. 1988. № 4. С. 167.

[132] Там же. С. 164?165.

[133] Там же. С. 165.

[134] Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 52.

[135] Правда. 1936. 21 августа.

[136] Социалистический вестник. 1936. № 17. С. 10.

[137] Правда. 1936. 12 сентября.

[138] Большевик. 1936. № 18. С. 30.

[139] Цит. по: Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 48.

[140] Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 209.

[141] Последние новости. 1936. 10 ноября.

[142] Цит. по: Лев Троцкий. Дневники и письма. М., 1994. С. 252.

[143] Scope of Soviet Activity in the United States. ? Hearing before Subcommittee to investigate the Administration of the Internal Security Act. March 6, 1956. Washington. P. 137.

[144] Правда. 1936. 24 августа.

[145] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 119.

[146] Scope of Soviet Activity in the United States. ? Hearing before Subcomittee to investigate the Administration of the Internal Security Act. February 29. 1956. Washington. 1956. P. 89.

[147] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 2.

[148] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 2?3.

[149] Там же. С. 4.

[150] Там же. С. 4?5.

[151] Там же. С. 5.

[152] Там же. С. 20.

[153] Там же. С. 17.

[154] Правда. 1936. 21 августа.

[155] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 17.

[156] Там же. С. 18.

[157] Там же.

[158] Там же. С. 21.

[159] Там же. С. 20?21.

[160] Там же. С. 19.

[161] Там же. С. 43.

[162] Там же. С. 43?44.

[163] Там же. С. 46.

[164] Там же. С. 4.

[165] Там же. С. 27.

[166] Там же. С. 47.

[167] Там же. С. 47?48.

[168] Реабилитация. С. 181.

[169] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 24.

[170] Там же. С. 25.

[171] Там же. С. 37?38.

[172] J. Arch Getty. Origin of the Great Purge. The Soviet Communist Past Reconsidered. 1933?1938. Cambridge University Press. 1985; Broue P. Trotsky. A bloc des opposition de 1932. Cahiers Leon Trotsky. Paris. № 5. 1980.

[173] Broue P. Party Opposition to Stalin (1930?1932) and the First Moscow Trial. In: Essays on Revolutionary Culture and Stalinism. Slavica Publishers. 1985. P. 166.

[174] Архив Троцкого. № 4782.

[175] Broue P. Party Opposition to Stalin... P. 101.

[176] Ibid. P. 105.

[177] Вопросы истории. 1994. № 10. С. 22?23.

[178] Архив Троцкого. № 13224.

[179] Архив Троцкого. № 4858

[180] Там же.

[181] Broue P. Party Opposition to Stalin... P. 107?108.

[182] Ibid. P. 110.

[183] Пятаков Ю. Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей. ? Правда. 1936. 21 августа.

[184] Радек К. Троцкистско?зиновьевская фашистская банда и ее гетман ? Троцкий. ? Известия. 1936. 21 августа.

[185] Правда. 1936. 22 августа.

[186] Реабилитация. С. 219.

[187] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 10.

[188] Правда. 1936. 22 августа.

[189] Реабилитация. С. 245.

[190] Правда. 1936. 23 августа.

[191] Троцкий Л. Д. ? Портреты революционеров. Бенсон (США), 1988. С. 230?231.

[192] Сообщение Н. А. Рыковой автору книги.

[193] Ларина А. М. Незабываемое. С. 292.

[194] Источник. 1993. № 2. С. 6.

[195] В постановлении Политбюро "О полётах ответственных работников на аэропланах", принятом в 1933 году, запрещались "под страхом исключения из партии полёты на аэропланах, без специального разрешения ЦК в каждом отдельном случае" (Сталинское политбюро в 30?е годы. М., 1995. С. 40).

[196] Источник. 1993. № 2. С. 12.

[197] Шелестов А. Время Алексея Рыкова. М., 1988. С. 285.

[198] Ларина А. М. Незабываемое. С. 300.

[199] Знамя. 1988. № 12. С. 136.

[200] Источник. 1993. № 2. С. 11.

[201] Там же. С. 7?8.

[202] Там же. С. 7.

[203] Там же. С. 15.

[204] Вопросы истории. 1992. № 6?7. С. 13.

[205] По-видимому, именно в эти дни Орджоникидзе впервые сообщил Сталину о том, что Ломинадзе (покончивший в 1935 году жизнь самоубийством) на протяжении нескольких лет посылал ему письма с выражением оппозиционных настроений. О том, что Орджоникидзе скрывал содержание этих писем, Сталин озлобленно говорил на февральско-мартовском пленуме ЦК (см. гл. XXII).

[206] Источник. 1993. № 2. С. 16.

[207] Там же. С. 17.

[208] Ларина А. М. Незабываемое. С. 295?296.

[209] Там же. С. 305?306.

[210] Там же. С. 305.

[211] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 21.

[212] Источник. 1993. № 2. С. 17.

[213] Ларина А. М. Незабываемое. С. 308?309.

[214] Правда. 1936. 10 сентября.

[215] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 46?47.

[216] Ларина А. М. Незабываемое. С. 310?312.

[217] Вопросы истории КПСС. 1988. № 11. С. 49.

[218] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 173.

[219] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 423.

[220] История и историки. М., 1965. С. 257.

[221] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 81?82.

[222] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 9.

[223] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 82.

[224] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52?53. С. 48.

[225] Там же.

[226] Там же. № 54?55. С. 17.

[227] Правда. 1936. 1 сентября.

[228] Сообщение Б. Н. Лесняка автору книги.

[229] Вопросы истории. 1993. № 8. С. 19.

[230] Высоко держать знамя сталинской бдительности. ? Правда. 1936. 5 сентября.

[231] Известия. 1936. 29 августа.

[232] Правда. 1936. 3 сентября.

[233] Показная бдительность. ? Правда. 1936. 7 сентября.

[234] Вопросы истории. 1993. № 8. С. 19.

[235] Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30?е годы. М., 1993. С. 64?65.

[236] Реабилитация. С. 32.

[237] Сталинское политбюро в 30?е годы: сб. документов. М., 1995. С. 150.

[238] Там же. С. 148.

[239] Реабилитация. С. 246.

[240] Советское государство и право. 1965. № 3. С. 24.

[241] Реабилитация. С. 246, 248.

[242] Правда. 1936. 28 октября.

[243] Реабилитация. С. 182.

[244] Рютин М. Н. На колени не встану. М., 1992. С. 349.

[245] Реабилитация. С. 182.

[246] Рютин М. Н. На колени не встану. С. 349?350.

[247] Там же. С. 311.

[248] Вопросы истории. 1992. № 8?9. С. 22?23.

[249] Правда. 1936. 21, 22, 23 ноября.

[250] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 45.

[251] Ларина А. М. Незабываемое. С. 269?270.

[252] Шелестов А. Время Алексея Рыкова. С. 286.

[253] Ларина А. М. Незабываемое. С. 314.

[254] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 21.

[255] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 5?7; РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 575. л. 11?51.

[256] РЦХИДНИ. Ф. 77. оп. 2. д. 575. л. 44, 54?55.

[257] Вопросы истории. ,1995. № 1. С. 6.

[258] РЦХИДНИ. Ф. 17. , оп. 2. д. 575. л. 59, 68.

[259] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 575. л. 68?93.

[260] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 9?11.

[261] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 575. л. 94?106.

[262] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 8.

[263] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 575. л. 107?110.

[264] Там же. л. 122.

[265] Там же. л. 138?143.

[266] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 8?9.

[267] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 575. л. 167, 172?174.

[268] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 11?17.

[269] Здесь Бухарин имел в виду утверждение Молотова в речи на VIII Всесоюзном съезде Советов: "В волчьей стае врагов коммунизма не последнее место теперь занимают господа троцкисты, у которых одни цели с буржуазией... Известно, что у них есть подпевалы и пособники также из правых отщепенцев" (Правда. 1936. 30 ноября).

[270] Там же. С. 12?17.

[271] Вопросы истории. 1992. № 6?7. С. 25.

[272] Там же. С. 26.

[273] Там же. С. 23.

[274] Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 137.

[275] Там же. С. 152.

[276] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 18?19.

[277] Там же. С. 19.

[278] Там же. С. 4.

[279] Ларина A. M. Незабываемое. С. 308.

[280] Реабилитация. С. 222.

[281] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 193.

[282] Там же.

[283] Известия. 1936. 21 августа.

[284] Огонёк. 1988. № 52. С. 29.

[285] О широком применении к обвиняемым по делу "параллельного центра" изнурительных "конвейерных" допросов и многочасовых "стоек" сообщили в 1961 году уцелевшие к тому времени следователи, принимавшие участие в фабрикации этого "дела".

[286] Вопросы истории. 1995. № 1. С. 10.

[287] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 198.

[288] Реабилитация. С. 225.

[289] Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 216.

[290] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 16?17.

[291] В. Г. Ромм - советский разведчик, действовавший за рубежом под маркой корреспондента ТАСС и "Известий", выступал свидетелем на процессе "троцкистского центра".

[292] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 167?168.

[293] Там же. С. 171?172.

[294] Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 217.

[295] Во время Нюрнбергского процесса (1946 года) некоторые западные деятели обращались к членам трибунала и прокурорам с просьбой допросить Гесса об этих переговорах. Однако советская сторона отказалась "обременять суд" этими "затруднительными" вопросами.

[296] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 40?43, 60, 61, 158.

[297] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 444?445.

[298] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 231.

[299] Правда. 1937. 24 января.

[300] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 447.

[301] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 225.

[302] Там же. С. 96?97.

[303] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 23.

[304] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 194.

[305] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 188?189.

[306] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 224.

[307] Троцкий представил комиссии по контррасследованию московских процессов документы, свидетельствующие, что во время, названное Роммом, он не находился в Париже.

[308] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 68.

[309] Там же. С. 136.

[310] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 483.

[311] Там же. С. 431, 435, 437.

[312] Там же. С. 478.

[313] Там же. С. 480.

[314] Там же. С. 482.

[315] Бюллетень оппозиции. 1933. № 36?37. С. 9.

[316] Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 475?476.

[317] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 196?197.

[318] Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 214?215.

[319] Там же. С. 222.

[320] Там же. С. 115.

[321] Там же. С. 230.

[322] Там же. С. 256?258.

[323] Известия. 1992. 2 сентября.

[324] Архив Троцкого. № 13225.

[325] Пригвоздить троцкизм к позорному столбу. ? Правда. 1937. 8 февраля.

[326] Правда. 1937. 30 января.

[327] Фейхтвангер Л. Москва. 1937. Отчет о поездке для моих друзей. С. 102.

[328] Там же. С. 91.

[329] Там же. С. 104?105.

[330] Там же. С. 103.

[331] Там же С. 86.

[332] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 29.

[333] Там же. С. 53.

[334] Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 385.

[335] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 21?22.

[336] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 163.

[337] Там же.

[338] Там же. С. 154.

[339] Там же. С. 156.

[340] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 7.

[341] Известия. 1990. 21 августа.

[342] Архив Троцкого. № 5809.

[343] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 2.

[344] Там же. С. 3.

[345] Там же. С. 20.

[346] Там же. С. 14.

[347] Там же. С. 4.

[348] Там же. С. 33.

[349] Там же. С. 7.

[350] Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 295. Folder 16. P. 163.

[351] Знамя. 1988. № 5. С. 69.

[352] См., напр., Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 97.

[353] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина С. 38.

[354] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 11.

[355] Там же. С. 32.

[356] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 237.

[357] Там же. С. 203.

[358] Там же. С. 39.

[359] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 13?14.

[360] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 204.

[361] Там же. С. 39.

[362] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 13?14.

[363] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 40.

[364] Там же. С. 206?207.

[365] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 8.

[366] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 237.

[367] Там же. С. 237?238.

[368] Там же. С. 236.

[369] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54?55. С. 17.

[370] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 204?205.

[371] Известия. 1937. 5 февраля.

[372] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 115.

[373] Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 219.

[374] Вопросы истории. 1993. № 10. С. 157?158.

[375] Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 279. Folder 10. P. 40.

[376] Ibid. Box 628. Folder 13.

[377] Правда. 1937. 27 января.

[378] Вопросы истории. 1993. № 10. С. 159?160.

[379] Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 628. Folder 13.

[380] Рунин Б. М. Моё окружение. Записки случайно уцелевшего. М., 1995. С. 73.

[381] Там же. С. 136.

[382] Там же. С. 139.

[383] Там же. С. 141.

[384] Там же. С. 189.

[385] Там же. С. 143.

[386] Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 219.

[387] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 219?221.

[388] Цит. по кн.: Негава И. Вечный комиссар. Иерусалим, 1989, С. 151?152.

[389] Там же. С. 138.

[390] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 28.

[391] Там же.

[392] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 216.

[393] Там же. С. 85.

[394] Там же. С. 216?217.

[395] Там же. С. 217.

[396] Там же. С. 217?218.

[397] Ларин Ю. Евреи и антисемитизм в СССР. М.?Л., 1929. С. 241?242.

[398] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 221.

[399] Разгон Л. Непридуманное. М., 1991. С. 77, 80?81.

[400] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 221.

[401] Аллилуева С. Только один год. С. 159.

[402] Лерт Р. Б. На том стою. М., 1991. С. 249.

[403] Шевцов И. Во имя отца и сына. М., 1970. С. 378?379.

[404] Там же. С. 382?383.

[405] Правда. 1995. 31 января.

[406] Днiпро. 1963. № 10. С. 33.