Степан очень скучал по брату и мечтал уехать к нему и поступить, как и он, в монастырь. Он хорошо учился и окончил в своем селе трехклассную приходскую школу. Когда подрос, стал просить брата отпустить его к Роману в монастырь, но тот не отпускал, говоря: “Какой из тебя монах, ты никуда ведь не годишься. Да и кто будет в хозяйстве помогать мне?”

А Роман вскоре был пострижен в монашество с именем Рафаил.

В зимние месяцы, свободные от работ в деревне, Степан посещал своего брата в Оптиной пустыни.

В 1905 г. исполнилось его совершеннолетие – призывной возраст. Он был освобожден от воинской службы. “Выправил” в волостном управлении паспорт и уехал к брату Рафаилу, в Оптину пустынь. Рафаил уже в это время принял схиму.

Определили Стефана келейником к старцу Иосифу, в Иоанно-Предтеченский скит. Скит находился в полукилометре от монастыря. Дорога к нему вела сначала через монастырский фруктовый сад, а по выходе за ограду сада нужно было идти сосновым бором меж величественных сосновых деревьев в два-три обхвата. Калитка под колокольней, лики пророков: Иоанна Предтечи, Ильи с черным враном, Елисея. Направо и налево от калитки, как войдешь в нее, стояли два одинаковых домика с застекленными террасками. В них и жили великие оптинские старцы. Там были их кельи. К домикам пристроены две хибарки с крылечками, в них старцы принимали народ. За оградой скита, за правой кельей старцев, стоял еще домик – келья скитоначальника. Затем – братские кельи. По сторонам большого храма – трапезная, кухня, баня.

О.Иосиф жил в первой келье. Он был высокочтимым оптинским старцем. Родился он 2 ноября 1837 г. В ранней юности пришел в Оптину пустынь по благословению старца Амвросия. В 1860 году стал келейником старца Амвросия и перешел в эту правую келью старцев, где жил о. Амвросий. Жил с ним в этой келье до его смерти (в1891г.). А с 1891 г. сам уже старчествовал в ней до самой своей смерти (в 1911 г.), прожив в ней пятьдесят лет.

Вот в эту правую келью и пришел к нему келейником Стефан и прожил в ней до 1923 г. – до закрытия монастыря. Почти восемнадцать лет.

Брат Стефана, схимонах Рафаил, скончался от туберкулеза легких в 1908 году.

В 1917 г. во Введенской Оптиной пустыни Стефан принял пострижение в монашество с именем Севастиан. В 1923 г., за два месяца до закрытия монастыря, о. Севастиан принял рукоположение в иеродиаконы. В 1927 г. он был рукоположен в иеромонаха епископом г. Калуги.

Старец Нектарий оставлял неизгладимое впечатление какой-то своей необыкновенной тихостью, скромностью и простотой. Говорил мало. И всегда иносказательно, как бы юродствуя. Имел необычайно глубокое смирение. И очень скрывал свои духовные дары. Скитоначальничество, хотя его по старшинству назначили начальником, уступил сначала старцу Варсонофию, а потом о. Феодосию, бывшему своему келейнику. Позднее, став иеромонахом, о. Феодосий был духовником старца Варсонофия. Принял же старец Нектарий скитоначальничество в 1920 году, после смерти о. Феодосия, в тяжелые и мученические годы жизни в скиту. Народ всегда шел к нему во множестве. Он всех принимал, но говорил: “Народ идет потому, что это келья старца Амвросия”, - а себя и старцем считать не хотел. Часто говорил посетителям: “Вы об этом спросите моего келейника Севастиана, он лучше меня посоветует, он прозорлив”. Был необычайно светел лицом, очень часто отвечал шутками, вообще много шутил. Поражал своей необъятной ко всем любовью, никто не уходил от него неутешенным.

За три месяца до закрытия скита старца Нектария арестовали. Во время обыска, при аресте, у него обнаружили детские корзиночки, мячики и две куклы. “Зачем это у Вас?” – спросили его. “А я сам как дитя, а когда был ребенком, у меня никаких игрушек не было, только кот был, с которым я играл”. Когда его подвели к саням, на которых его увозили, он сказал: “Подсобите мне сесть”. Это были последние слова, произнесенные им в Оптиной пустыни, где он прожил полвека (сорок семь лет) и которую покидал навсегда. Было ему шестьдесят семь лет.

В селе Холмищи о. Севастиан снимал неподалеку от о. Нектария комнату. Он часто уезжал из села по делам с благословения старца Нектария то в Козельск, то в Калугу, то в села.

Старец Нектарий благословил о. Севастиана после своей смерти уезжать служить на приход.

Умер старец Нектарий 29 апреля 1928 г. По телеграмме приезжал из Киева его духовный сын о. Адриан, вместе с о. Севастианом они облачили старца в схиму. На отпевание съехались священники из Козельска и Калуги многие духовные дети старца. Похоронен старец Нектарий на пригорке, по дороге к лесу

Неутешно плакал о. Севастиан на похоронах и потом на могиле старца. После похорон он уехал сначала в Козельск, затем в Калугу, а потом в Тамбов. Там он получил назначение на приход в г. Козлов, ныне Мичуринск, в Ильинскую церковь, где настоятелем был протоиерей о. Владимир Нечаев, отец ныне правящего викария Московской епархии архиепископа Волоколамского Питирима, председателя Издательского отдела Московского Патриархата. Прослужил батюшка о. Севастиан в Ильинском храме г. Козлова пять лет, с 1928 по 1933 год, и пользовался там большой популярностью и любовью.

1) О своем пребывании в лагере о. Севастиан вспоминал , что там били, истязали, требовали одного: отрекись от Бога. Он сказал: “Никогда”. Тогда его отправили в барак к уголовникам. “Там, - сказали, - тебя быстро перевоспитают”. Можно представить, что делали урки с человеком пожилым, больным, слабым, священником. Но победили вера и любовь, которые были в сердце батюшки. Он привел к вере в Бога весь барак до одного человека, всех, кто там был. И не просто к вере, а к вере настоящей.

шем селе от того лагерного отделения, где отбывал срок батюшка. Груша и Варя устроились медсестрами, Катя и Феша были малограмотные, работали в колхозе. Они опекали батюшку все десять лет его заключения. Часто посещали его, носили ему еду, следили за его питанием, стирали ему белье, покупали ему все, что было нужно. Потом скопили денег и купили в г. Караганде домик в Михайловке (район города) на Нижней улице. Двое из них уехали в Караганду благоустраивать и обживать домик, а двое остались в селе.

Я впервые была в этом домике в 1952 г. После приезда батюшки дом достраивали, но и тогда уже он был удобно распланирован: была хорошая большая комната для батюшки, длинная, узкая трапезная со столом во всю длину комнаты, со скамьями, в ней потом, когда приехал батюшка, всегда садилось за стол много народа. Она отделяла комнату батюшки от комнат монахинь ( в доме было еще две комнаты), а дверь из коридора вела в кухню.

В конце 1943 г. поехали за батюшкой. И в начале 1944 г. привезли его в свой собственный дом. Он ходил по дому, все по-хозяйски осматривал и говорил, что нужно переоборудовать. “Да зачем же, батюшка, - возражали они, - не в Казахстане же нам вековать, вот кончится война и поедем с Вами на родину”. “А кто нас там ждет?” – спросил батюшка. – Кто даст условия для жизни? Там условия для нас будут трудные, здесь будем жить. Здесь условия нам все легкие будут. Здесь вся жизнь другая и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя, так что, дорогие, будем жить здесь. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина, ведь за десять лет уж и привыкли”.

Вот так и остались все они до смерти в Караганде и похоронили мечту вернуться домой. И на Михайловском кладбище похоронены все рядом с батюшкой. Троих из своих монахинь похоронил сам батюшка, хотя все они были намного его моложе. Последнюю из трех, уехавших за ним из Мичуринска, Грушу, в монашестве Александру, похоронил батюшка за три месяца до своей смерти, 16 января 1966 г. Пережила батюшку на десять лет только м. Феврония, умерла она 17 марта 1976 г.

Когда батюшка обосновался на Михайловке, к нему стали съезжаться монашествующие со всей страны, и не только монашествующие, но и глубоко верующие, ищущие духовного руководства миряне. Ехали и из Европейской части, и с Украины, и из Сибири, и с дальних окраин Севера и Средней Азии. Он всех принимал с любовью и помогал устроиться с жильем. Когда они материально укрепились, работая на шахтах и рудниках, семьи их вырастали, они строили себе новые, просторные, уже добротные дома, наподобие тех, в которых жили некогда на родине, а старые домики и хибарки продавали. Продавались и хорошие, добротные дома теми, кто мог после войны возвратиться на родину.

А в Караганде открывались новые шахты, и вокруг Караганды шахты и рудники росли, как грибы. Люди были очень нужны. Дома разрешали строить.

Батюшка помогал всем приезжающим к нему и желающим остаться. Он давал деньги на покупку домика тем, у кого не было, или добавлял тем, кому не хватало. Деньги ему со временем возвращали, он отдавал их другим и т.д. Скоро на Михайловке батюшкиных стало очень много, и они все прибавлялись.

Приехала монахиня-старица Агния, прекрасная, очень талантливая художница. Она с двенадцати лет оставила женскую гимназию и упросила родных отвезти ее в женскую Знаменско-Сухотинскую обитель, где в то время была знаменитая иконописная школа, там инокиням преподавали самые лучшие знаменитые художники иконописное мастерство. При этой же обители был большой сиротский приют-школа, и преподаватели этой школы обучали инокинь-художниц общеобразовательным предметам, конечно, с духовным уклоном.

Матушка Агния была духовной дочерью старца Варсонофия и каждый год, получая отпуск, ездила к нему в Оптину пустынь. Она хорошо знала по оптинскому скиту батюшку о. Севастиана и тоже видела его каждый год до закрытия Оптиной пустыни. Она была на год старше батюшки. Она говорила, что о. Севастиан в молодости был очень красивым, с каким-то особенно светлым лицом, был приветливым, ласковым с посетителями и старался для всех все сделать. Старец Варсонофий называл его благодатным. Старец Иосиф очень любил его и говорил о нем: “Он нежной души”.

Матушка Агния написала с о. Варсонофия талантливо исполненный портрет, который потом просили у нее в Третьяковскую галерею. О. Варсонофий незадолго до своей смерти отдал ей этот портрет, который сам очень ценил. Он висел всегда в матушкиной келье в Караганде. Она говорила: “Это не я писала этот портрет. О. Варсонофий писал его моей рукой”.

Она была начитана, писала хорошим слогом и каллиграфическим почерком, внутренне была очень интеллигентна и тонка.

Караганда росла и строилась, вбирая в себя бывшие села, старые молоканские поселки, возникшие при высылке молокан-сектантов из царской еще России. Эти поселки, разделенные участками степи, шахтами и рудниками, были расположены далеко друг от друга.

Первым был выстроен “Копай-город”, состоящий из одних только землянок, его построили в начале тридцатых годов первые поселенцы – раскулаченные. Возникли поселки 1-го и 2-го рудников. Потом был отстроен Старый город возле крупных шахт из домов сначала барачного типа, а затем стандартных двухэтажных. Во время войны появился немецкий поселок с черепичными крышами из переселенных из немецкой колонии на Волге – поселок Майкудук. И уже после окончания войны, в 1946 -1947 гг., стал строиться Новый город с многоэтажными городскими домами. В нем – Дворец спорта, кинотеатры, затем Горный институт, мединститут, клиники, пединститут, ну и все остальное, что положено в областном промышленном центре: школы, техникумы, профучилища и музыкальные училища.

Михайловка оказалась самой близкой, вплотную прилегающей к Новому городу. А церковь была только на 2-м руднике. Церковь была большая, за ней было большое кладбище, уходящее в степь. Но была она расположена очень далеко от всех районов города. И транспорта к ней ходило мало. Больше половины пути, то есть 2-3 км, а то и больше, приходилось идти пешком. На Михайловке было позже открыто второе кладбище, но и оно отстояло слишком далеко от церкви. Как отпевать? Отпевали заочно или совсем не отпевали.

А на Михайловке, на Нижней улице, жил батюшка с четырьмя монахинями, каждый день служил он у себя в келье Литургию и вечерню.

Мать Груша и мать Варя поступили медсестрами в Михайловскую больницу; мать Катя стряпала, готовила трапезы; мать Феша мыла, убирала, стирала, гладила. Везде была сверкающая чистота, порядок, тишина и необычайный, невиданный еще мною покой. Много было во всех комнатах икон, а перед ними теплились мягким светом разноцветные огоньки лампад.

А батюшка! Батюшка! Ласковый, светлый, любящий! Кто раз побывал у него на ижней улице, никогда не забудет. Скоро жители Михайловки узнали о нем и стали приглашать его к себе, в свои дома на требы, так как у себя дома он не мог принимать. После дневной трапезы брал батюшка оставленные ему адреса и уходил на требы до самого вечера. Разрешения на требы не было, но батюшка ходил безотказно. Народ в Караганде тогда верный был, “не продадут”; даже дети все знали и соблюдали закон “не скажи”.

Так шли годы. Почти все тогда в Михайловке знали и любили батюшку, очень почитали его, верили в силу его молитвы.

Слышали о нем и в других районах люди и стремились его повидать. Да и не только люди, но и звери. Когда он, маленький, худенький, шел своей быстрой, легкой походкой по улицам Михайловки, в своем длинном черном пальто и черной шапочке, из всех подворотен выползали собаки, чтобы увидеть батюшку. Они торопились, боясь опоздать, пропустить его. Где щель в подворотне была узкая и они не могли пролезть в нее, то, почуяв батюшку, они подрывали лапой ямку, чтобы просунуть голову, распластавшись в тонкий блин. Смеясь, рассказывали это их хозяева, да я и сама видела. “Когда батюшка идет, - говорили люди, - выползают, как змеи”. Там, где у домов были низкие ограды палисадников, собаки перелетали их, как птицы.

Усиленно хлопотали жители Михайловки об открытии – постройке или переделке из дома – хотя бы небольшой церкви. Хлопотали упорно. Посылали представителей в Москву, а пока батюшка ходил по требам.

На другой день Вера пришла. Пришла вскоре и еще. И стала ходить почти каждый день. Монахини были к ней ласковы. Она старалась помогать им. Так было долго. Однажды Вера сказала батюшке: “Я хочу у вас здесь жить”. “Ты скажи своей маме, чтобы она пришла ко мне”,- ответил батюшка. Вера обрадовалась: “Мама согласится, у нее семья большая”. Пришла мать и действительно согласилась отдать Веру.

Вера быстро освоилась, монахини многому ее учили, опекали, но душою своею Вера тянулась только к батюшке. Он воспитывал ее тихо, исподволь. Она усвоила беспрекословное ему подчинение. Он задавал ей ежедневно что-то читать: книжечки духовного содержания, жития святых, ежедневно какую-то часть из Евангелия, кафизмы, псалмы, молитвы. У нее оказался хороший голос, и она пела своим звонким голосом во время всех батюшкиных служб. Постепенно она стала стараться все больше сама все делать для батюшки: убирать его келью, гладить его белье и подрясник. Иногда что-то отдельно от общей трапезы варить ему, подавать и т.д. Она любила его какой-то захватывающей ее душу любовью. Она была как бы поражена им, изумлена им раз и навсегда, его любовью, его кротостью, его тихостью и благостью – всем, чего она никогда не могла ни видеть, ни представить себе раньше. Все интересы ее были в батюшке. Любовь ее была истовой, жадной и ревнивой .Она словно хотела что-то забрать от батюшки только себе, только для себя. Когда открыли церковь, Вера была одной из первых в церковном хоре. Ее звонкий молодой голос красиво звучал. Весь день ее занимали церковные службы и уход за батюшкой. Когда он ушел в свою новую келью в “сторожке”, Вера одна только из живших с батюшкой на Нижней улице перешла с ним жить в “сторожку”. Тут уж батюшка полностью стал на ее попечении.

Хлопотали об открытии церкви не один год. Наконец разрешили в 1952 г. открыть, правда, не церковь, а молитвенный дом. В нем разрешалось выполнять все требы: крестить, венчать, отпевать покойников, собираться читать молитвы, исповедовать. Но службы церковные совершать не разрешалось. Причастия не было. Все же половина дела была сделана. Свою высокую деятельность батюшка упорно продолжал дальше. Нужны были помещения.

Одна очень верующая мордовка освободила и подарила батюшке свой дом с большим двором. Еще одна верующая семья освободила неподалеку от дома мордовки свой большой дом для нужд батюшки, тоже с большим двором, а сами они переехали в меньший дом, который купили себе рядом.

Стал батюшка оборудовать молитвенный дом. Сняли перегородки между комнатами, те, что можно было снять, не вредя устойчивости дома. Матушка Агния стала писать большие иконы для иконостаса: сначала – Спасителя, Богородицы, очень красивые, потом – Пресвятой Троицы, Вознесения, Бегство в Египет, Воскресения Христова – эти иконы были особенно любимы батюшкой. Они были исполнены с большим талантом и мастерством, благодать исходила от них. Матушка писала потом еще много икон. Вся церковь была украшена ими.

Теперь могло обращаться к батюшке с требами уже гораздо большее число людей. Особенно много было ежедневно крестин. Многие дети уже подросли, всех их вели крестить. Немало было и других треб, а батюшка один, помогали ему только монахини. А – главное службы церковные не разрешались, и после утомительного дня, после молитв в своей келье каждую ночь в три часа шел батюшка по темным улицам (фонарей было мало) не в молитвенный дом, а в другой – служить Литургию.

А по праздникам батюшка начинал сначала служить всенощную с елеопомазанием, с часу ночи, а после нее сразу Литургию. Окна все были плотно завешены, чтобы свет не пробивался. Внутри же дома – светло, тепло, многолюдно. Светлый, любящий батюшка давал кому-нибудь булочку, яблочко или пачку печенья, хотел чем-то утешить, обласкать, помочь. А я, когда начала ходить к батюшке на ночные службы, не понимала этого. Видела, что люди брали с радостью. А когда мне батюшка давал что-нибудь, отказывалась: “Не надо, батюшка, мне, у меня есть”. Он улыбался, говорил: “Это хорошо, что есть. И это сгодится тебе”. Потом женщины мне объяснили, что нельзя отказываться, что это большая радость, если батюшка что-нибудь даст, это благодать от него.

Кончал батюшка службу до рассвета, и шли люди по темным улицам домой, только не группами, а по одному, по два. Так было три года и все было благополучно. А хлопоты об открытии церкви продолжались. Опять ездил в Москву Александр Павлович Кривоносов, ученый-агроном, очень преданный батюшке, и однажды, наконец, привез разрешение открыть церковь в Михайловке.

Закипела работа в молитвенном доме на Западной улице, в Михайловке. Стали копать, углублять пол. Наслаивать под крышей полосу и поднимать на нее потолок, поднимать крышу. На крыше поставили голубой купол луковкой, какие бывали на церквах в старинных лесных скитах. В потолок вставляли вентиляторы, чтобы не было душно. Стали строить иконостас. Потом пристроили комнату и два тамбура. Батюшка всем руководил. К этому времени мать Агния написала много красивых икон.

И вот, в 1955 году наступил день освящения храма в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Построили церковный дом во дворе, его называли сторожкой, построили сарай, а отдельный домик-крестильную возвели много позже, когда рядом купили еще один дом.

В церковном доме-сторожке было четыре больших комнаты, они пристраивались к сторожке постепенно. Вторая от тамбура – большая комната – служила трапезной. Большой угол у окна занимала кухня, а напротив, в темном углу, стояла кровать поварихи Моти. Другая повариха – Мария – жила в своем доме. Они дежурили попеременно. Обе они были тихие, кроткие, приветливые.

Во всю комнату против окна стоял большой длинный стол, вдоль него – скамьи, табуретки, а далее за столом, в темном углу за занавеской, стояла кровать матушки Анастасии, напротив – киот с иконами и лампадой.

Мать Анастасия была хозяйкой, всем ведала, распоряжалась в трапезной и кухне, следила за приготовлением пищи, за тем, чтобы всех накормили: приехавших и пришедших издалека и своих. Иногда сама помогала поварихе разливать еду по тарелкам и ставить на стол. Ходила всегда в очень длинной, до самой земли, широкой юбке или платье. Голову чаще всего покрывала белым ситцевым платком, а на ногах ее были валенки непостижимой величины. Очень часто – на одной ноге валенок, а на другой что-нибудь другое. Свою заботу обо всех, свою ангельскую душевную доброту она старалась скрыть, казаться суровой, часто делала замечания, обличала. Но строгость ей не удавалась. Боялись ее только еще не привыкшие к ней. Но все, все платили ей той же любовью и большим уважением.

Матушка была старица, наделенная благодатными дарами. Всех оно видела, многое прозорливо предсказывала, но никогда не говорила прямо, а как-нибудь по-иному давала знать, так что приходилось разгадывать. У нее был хороший голос, она пела в церкви, стояла всегда с длинными белыми четками в руках на левом клиросе в своем неимоверном валенке на одной ноге.

Однажды монахини Татьяна и Ирина увидели в окно, что к ним поспешает мать Анастасия. Они только что окончили высаживать на грядке помидорную рассаду и садились обедать. Был теплый весенний, солнечный, ясный день. Они пригласили мать Анастасию обедать с ними. Он ответила: “Некогда”. Пошла на огород и повыдергивала с грядки всю высаженную рассаду, посыпала на корни земли, сложила рассаду, еще посыпала на корни земли, поставила ящичек на крыльцо и сказала: “Пусть здесь растет”. Они, конечно, недоумевали, но молчали.

Она быстро собралась и ушла. К вечеру поднялся сильный ветер, какой бывает только в Казахстане, нагнал темные тучи, полил ливень с крупным градом. На огородах молодую поросль град побил и смешал в кашу с землей. А мать Татьяна и мать Ирина наутро высадили из ящика на грядку свою помидорную рассаду, дивясь и ахая. А сказать ей ничего нельзя было – нахмурится, отвернется.

Из трапезной вела дверь во вторую комнату – светлую, с высоким потолком. В ней жили две молодые девушки, обслуживающие батюшку – батюшкина Вера и Мария Образцова. У окна стоял четырехугольный, покрытый всегда новой клеенкой стол, на котором приготовлялась еда, прежде чем подать батюшке, а над ним – образа и горевшая всегда лампадка.

И, наконец, - дверь в большую светлую комнату с теплым тамбуром, в батюшкину келью. Когда келья была пристроена, батюшка сразу переехал сюда, а на Нижней улице остались его монахини.

Так было и с Серафимом Николаевичем Труфановым, экономистом по специальности, тоже одиноким, как и Александр Павлович. Он принял сан давно, по желанию своего отца, священника, но не служил, а работал экономистом. Они оба долго служили с батюшкой.

Потом батюшка послал в Алма-Ату для рукоположения бывшего церковного старосту. О. Павел стал третьим священником, а батюшка был назначен настоятелем храма и был четвертым. Дьяконом тоже был ставленник батюшки – о. Николай Самарцев. А старостой церкви стал Василий Павлович.

Прослужил батюшка настоятелем храма одиннадцать лет, с1955 по 1966 г., до дня своей смерти. В 1957 г. он был возведен в сан архимандрита, был награжден патриархом Алексием грамотой – “За усердное служение Святой Церкви”. А в конце 1965 г., ко дню именин был награжден митрой и посохом. Перед смертью, за три дня, батюшка был пострижен в схиму.

Неутомимое подвижническое служение Церкви от послушания в скиту Введенской Оптиной пустыни до настоятельства и посвящения в сан схиархимандрита исполнял батюшка шестьдесят лет, с 1906 до 1966 года.

Батюшку отмечали безупречная верность церковным установлениям, постоянная забота об устроении в людских душах глубокого мира и высокая требовательность ко всем, а прежде всего к самому себе. Не снисходительной была любовь его, дар большой и глубокой рассудительности был у батюшки. И всегда и во всем – умеренность. Батюшка часто говорил : “Тише едешь – дальше будешь”. Или: “Самая большая добродетель – рассудительность”. А главное всегда была в нем полная вверенность Промыслу Божию. Вот каков был его пастырский облик.

Церковные службы были для него не только долгом, но неотъемлемым условием его внутренней жизни. Он не пропускал ни одной службы, не допускал ни одного пропуска или сокращения, или ускорения. Преодолевая тяжелые болезни, он часто сам служил Литургию и выполнял требы. Особенно любил он по унаследованному монастырскому обычаю заупокойные службы и ежедневно сам усердно служил панихиды, совершая отпевания до конца жизни. Говорил, что больше любит поминать и отпевать женщин потому, что на женщинах гораздо меньше грехов. Ему были видны все грехи усопшего.

Особенно он благоговел перед праздниками (и любил иконы к этим праздникам) Пресвятой Троицы и Вознесения, как завершения искупительного дела.

Много положил труда батюшка на воспитание паствы. Говорили, что добрая половина Михайловки как бы негласный монастырь в миру.

При общении с батюшкой само собой, неоспоримо и даже наглядно ясно становилось без лишних слов, что душа живет вечно. Что со смертью наша жизнь не кончается, основная наша сущность не умирает, а только изнашивается наше тело. Что душа не есть что-то неясное, а это – весь человек, истинный, внутренний человек. И было это так просто, так понятно потому, что он говорил об этом просто, как о чем-то обычном, всем давно известном.

Батюшка высоко чтил св. Иоанна Богослова, память которого он совершал особенно торжественно, благоговейно и требовал этого от своей паствы.

Преодолевая болезни, слабость, старость, он до последнего дня своей жизни выполнял свой пастырский долг, отказавшись от заветного желания своей души отойти от настоятельства на покой и принять схиму. В поселке Мелькомбината со своей младшей дочерью и внучкой Тасей, прекрасной во всех отношениях девушкой, жил приехавший к батюшке его старший брат Илларион. Тася работала медсестрой. Батюшка купил им большой удобный дом, вот к ним и хотел он уйти на покой. Батюшке нравился поселок Мелькомбината, там же, на тихой улице, купил он и хороший дом для Веры. Вера обставила его и поселила там двух женщин, а сама ездила туда очень редко.

Илларион Васильевич Фомин по воскресным и всем праздничным дням приезжал с дочерью и внучкой в церковь. Он в землю кланялся батюшке, подходя под благословение. Исповедовался у батюшки, стоя перед ним на коленях, и со слезами просил у него прощения за обиды в прошлом. Был он глубокий старец, высокий, прямой, а батюшка был маленького роста. Племянница уже тоже была пожилая, очень скромная, тихая. Она и Тася очень любили батюшку.

Все батюшкины дети не ступали шагу без его благословения. Батюшка очень огорчался, если кто не слушался и не выполнял его советы, потому что это всегда во вред, а часто и к несчастью этого человека. Батюшка в таких случаях часто плакал. Часто батюшка плакал и во время исповеди. Почему? То ли ужасаясь грехам, то ли не видел должного раскаяния, то ли предвидя что-то. Иногда сердился, но редко, всегда как бы желая заставить послушаться. Выходило это у него очень по-детски. Говорил: “Вот я возьму палку и так тебе дам, так тебе дам палкой”. Люди часто падали в таких случаях на колени и просили прощения, не палка, конечно, была страшна, а то, что расстроили батюшку.

Тринадцать с половиной лет была я духовной дочерью батюшки. Это было счастье ни с чем не сравнимое. Такая полная во всем защита, такая любовь. Ведь что бы ни случилось, только бы успеть добежать до него, только бы успеть сообщить ему – и все, он отведет всякую беду исправит. Даже и жизнь продлит. Как-то он сказал мне, вернее проговорился, во время откровенной беседы: “Скольким я продлил жизнь”.

Любил батюшка иногда пошутить, и всегда очень остроумно, обладал тонким юмором, легким, доброжелательным.

Батюшка как-то рассказал мне о приезде Льва Толстого в скит после тайного своего отъезда из “Ясной Поляны”. И было это так.

Когда Лев Толстой в один из последних дней октября 1910 - года приехал в скит, батюшка был келейником у старца Иосифа. Л.Толстой приехал в Оптину пустынь накануне из Козельска уже поздно вечером и ночевал в монастырской гостинице. Гостиник о. Михаил потом рассказывал, что за чаем Толстой расспрашивал его о старцах и спрашивал, кто принимает из них, принимает ли старец Иосиф, говорил, что он приехал повидаться, поговорить со старцами.

“А приехали, - рассказывал о. Михаил, - они вдвоем. Постучались. Я открыл. Лев Николаевич спрашивает: “Можно мне войти?”. Я сказал : “Пожалуйста”. А он и говорит: “Может, мне нельзя: я - Толстой”. “Почему же, - говорю, - мы всем рады, кто имеет желание к нам”. Он тогда говорит: “Ну здравствуй, брат”. Я отвечаю: “Здравствуйте, Ваше Сиятельство”. Он говорит: “Ты не обиделся, что я тебя братом назвал : все люди –братья”. Я отвечаю: “Никак нет, а это истинно, что все – братья”. Ну и остановились у нас. Я им лучшую комнату отвел. А утром пораньше служку к скитоначальник у о. Варсонофию послал предупредить, что Толстой к ним в скит едет.

О дальнейшем о. Севастиан рассказывал так:

“Старец Иосиф был болен, я возле него сидел. Заходит к нам старец Варсонофий и рассказывает, что о. Михаил прислал предупредить, что Л. Толстой к нам едет. “Я, - говорит, - спрашивал его: а кто тебе сказал: Он говорит – сам Толстой сказал”. Старец Иосиф говорит : “Если приедет, примем его с лаской и почтением и радостно, хоть он и отлучен был, но раз сам пришел, никто ведь его не заставлял, иначе нам нельзя”. Потом послали меня посмотреть за ограду. Я увидел Льва Николаевича и доложил старцам, что он возле дома близко ходит, то подойдет, то отойдет. Старец Иосиф говорит: “Трудно ему. Он ведь к нам за живой водой приехал. Иди, пригласи его если к нам приехал. Ты спроси его”. Я пошел, а его уже нет, уехал. Мало еще отъехал совсем, а ведь на лошади он, не догнать мне было. Затем сообщение старцам от сестры его, монахини Марии, было, что и от нее из Шамордина он уехал. Потом со станции Астапово пришла телеграмма о болезни Л.Н., в ней от его имени просили старца приехать причастить его. О. Варсонофий сразу выехал со Святыми Дарами, хотел его напутствовать, а окружающие Толстого его не допустили. И жену его Софью Андреевну тоже не допускали. Она в своем вагоне приехала и жила на станции в нем. О. Варсонофий очень тяжело пережил это все, сам почти больной вернулся и всегда волновался, вспоминая это. И говорил: “Хоть он и Лев, а цепей порвать не мог. А жаль, очень жаль”. И старец Иосиф сокрушался о нем. “А что кто-то посылал меня, то это неправда. Только по одному желанию самого Льва Николаевича я поехал в Астапово”, - утверждал о. Варсонофий.

Моя первая встреча с батюшкой поразила мою душу. Я приехал в Караганду через восемь лет после батюшки, 31 августа 1952 г. В Москву домой ехать было нельзя. Сначала я хотела выбрать себе местом жительства г. Кокчетав. Там был хороший, здоровый климат, леса, но там у меня никого не было из друзей. А в Караганде за полгода до моего приезда обосновалась моя самая близкая приятельница, врач Р.Г.Л., с которой мы восемь лет проработали в лагерной больнице и пять лет жили в одной комнате. Многое вместе было пережито. Все пути вели в Караганду, и я, конечно, заехала к ней. Нашлись и еще осевшие здесь друзья. И осталась я в прокопченой, пыльной, угольной Караганде с горящими лиловыми огоньками газа на терриконах. И уже не тянуло меня к сосновому чистому воздуху Кокчетава. Никуда я не хотела уезжать от дружеского тепла и душевной близости испытанных, верных друзей. И работа нашлась по душе.

В двадцатых числах октября тяжело заболела малярией Р.Г.О.(так в ориг.), температура 40-41 градус спадала на короткое время и вновь начинался такой же тяжкий приступ. Когда приступы удалось победить, начался вдруг тяжелый бред на почве острого психоза.

Жила она другом, дальнем от меня, районе. Дочь не могла с ней справиться, вызвали “скорую”, и та ночью увезла ее в психиатрическую больницу, за 20 км в г. Компанейск. Когда мы приехали туда с ее дочерью, то были совершенно ошеломлены и раздавлены. Это была не она, вид ее был страшен. Она была как животное: хватала из наших рук продукты, которые мы ей привезли, пихала их с быстротою в рот и опять хватала. Потом стала на четвереньках ходить вокруг нас. Санитары увезли ее в палату.

Дочь рыдала неутешно. Я повезла ее к себе домой. Приехали убитые, усталые, тоже на себя не похожие. Моя квартирная хозяйка, узнав, что случилось, стала говорить мне: “Не отчаивайтесь, я вам вот что посоветую: завтра же поезжайте, есть у нас такой район Михайловка, там живет батюшка, монах, он особенный совсем. В него уже многие верят, что он может помогать в беде. Вы его попросите, он помолится и поможет вашей больной. Поезжайте, не сомневайтесь и не бойтесь. Если он согласится молиться, все с вашей больной пройдет. Вы его попросите, объясните все”. Адреса она его не знала, говорит, в Михайловке его знают, укажут, где он живет. Когда я приехала в Караганду, я каждую субботу и воскресенье ездила в церковь на 2-м руднике. Со многими там познакомилась, но никто мне о батюшке в Михайловке не говорил.

На другой же день я поехала в Михайловку. Мне действительно женщины сразу показали, где живет старик-священник. Он жил в самом начале Михайловки, на Нижней улице. Открыла мне дверь матушка Груша, батюшки дома не было. Я рассказала ей, зачем приехала. Она была приветлива со мной, сказала: “Да, Вам обязательно надо поговорить с батюшкой, рассказать ему и попросить его помочь”. Она дала мне адрес, куда он пошел на требу, сказала: “У дома этого есть скамейка. Сядьте на нее и сидите, когда услышите, что в доме запели, это значит – поминальный обед кончился, и батюшка сразу выйдет. Он может не остановиться с Вами, он не любит останавливаться на улице, а Вы идите рядом с ним и говорите свое дело. Говорите и говорите все, что вам нужно. Он хоть и будет идти, а слушать Вас будет”.

Через три дня было воскресенье, и мы с утра поездом выехали в Компанейск, в больницу. Во дворе нам встретилась медсестра и заулыбалась нам. “Могу вас обрадовать, - сказала она, - ваша больная второй день уже как “проснулась”, ее уже перевели в отделение выздоравливающих – санаторное называется, вот тот дом, второй налево, идите. Она обрадуется вам”.

Нас пустили прямо в палату. Р.Г. сидела на своей койке, причесанная, аккуратная, в новом халате, с прежним своим лицом, и пила чай. Очень обрадовалась нам. “Как я попала сюда? Что со мной было? –спрашивает нас она. Конечно, мы были обрадованы и изумлены, за два дня – такая перемена.

На обратном пути в вагоне я сидела в углу, отвернувшись к окну, и плакала. Дорогой батюшка! Какое чудо!

На другой день я не могла работать и сразу после обхода больных уехала из больницы благодарить батюшку. Дома он был совсем другой, чем на улице –ласковый, приветливый. Оставил меня у них обедать, рассказывал что-то, был веселый и о многом меня расспрашивал.

Больше я уже не ездила на 2-ой рудник в церковь. Мать Груша дала мне адрес, где можно было ночевать, когда я буду приезжать на ночные батюшкины службы. Вскоре я стала батюшкиным лечащим врачом и его духовной дочерью. Жизнь моя потекла совсем по-иному. Я стала “батюшкиной”.

Поразила меня не только батюшкина прозорливость, но и то, как он проникал в каждое читаемое им в поминании имя. И какова, значит, была сила его молитвенного поминания.

В 1955 г. у м. Марии стала болеть верхняя губа. Губа деформировалась растущей опухолью, была синяя, неприятная. Ее повели к хирургу. Он сказал, что надо срочно оперировать и дал направление в онкологическое отделение. Мое предположение, что это рак, подтвердилось.

Пошла матушка брать благословение на операцию, а батюшка сказал: “Опухоль уже большая, губу срежут, а в другом месте может появиться место такое. Нет, не надо делать операции. Прикладывайся к иконе Святой Троицы, что в панихидной, Бог даст, так и пройдет”. Мать Мария обрадовалась. Я же подумала, что, видно, надежд уже на излечение нет и дни ее сочтены. Вскоре я уехала на два месяца в отпуск. Вернулась и увидала м. Марию такую же быструю, хлопотливую. Она разжигала кадило в панихидной. На губе и следа опухоли не было. “Как же Вы губу вылечили? – спросила я. “А я не лечила ее, только к иконе Святой Троицы прикладывалась, как батюшка благословил, и опухоль постепенно уменьшаться стала и совсем пропала. Слава Богу!”.

Батюшка считал, что очень важно прикладываться к иконам и ставить свечи. Иногда он звал к себе кого-нибудь из своих духовных детей или прихожан и давал пучок свечей. Иной раз большой, иной раз меньше. И говорил: “Молись и ставь свечи почаще”. То ли угрожало что человеку, то ли он видел, что редко тот свечи ставит. Часто потом раскрывалось объяснение этому.

Если батюшка замечал, что кто-либо не прикладывается к иконам, он говорил ему: “Ты, дорогой, когда-либо размышляешь или отвергаешь, имей в своем сердце и уме правильную рассудительность. Рассудительность есть самая высшая добродетель”. Слышала я, как он сказал одному: “Ты, дорогой, сначала пойми, что трудно тебе многое понимать, а потому и ошибаешься легко. А то ведь так и невежество свое люди за мудрость принимают”. Мне он как-то рассказывал, что старец Нектарий говорил всегда, что премудрость, разум, рассудительность - это дары Святого Духа, они приводят к благочестию. И что человек, лишенный рассудительного дара, часто помышляет в себе превосходство над другим.

Об иконах батюшка говорил с благоговением и любовью. Говорил: “Торжество православия – праздник, что празднуется? Что иконоборческую ересь победили и низвергли. На иконах благодать Божия. Они защищают нас от темной силы. Они – помощь нам от Бога. Есть особые святыни, где накопляется благодать Святого Духа. И иконы есть особые по славе благодати, намоленные веками – чудотворные иконы. Иконы, как ручейки, от Господа несут нам благодать. К иконе надо относиться с благоговением, любовью и благодарностью Богу”.

Часто батюшка повторял, как неуклонно надо свой долг выполнять. Как-то я сказала ему после панихиды: “Вы опять сегодня очень устали. Вы так долго служили панихиду”. Он взял с панихидного стола булочку и показал мне ее: “Вот видите, за каждую булочку я должен отмолиться”.

Батюшка был прост и доступен. И все же я всегда испытывала трепет перед его непостижимостью. Мое сердце всегда сжималось, когда батюшка во время службы выходил в алтарь через панихидную, останавливался в дверях, открытых в храм, и смотрел. Смотрел долгим внимательным взглядом на людей, стоящих в храме. Взгляд у батюшки бывал очень разным: бывал острым, пронизывающим, порой же словно не видящим никого, расплывчатым, порой устремленным куда-то далеко и что-то видящим вдали. Когда батюшка смотрел прямо на тебя, тогда взгляд его был “здешний”, всегда близкий и ласковый. И было тогда легко с батюшкой и радостно. И такая же любовь к нему пробуждалась, легкая, светлая и радостная. И какая-то тишь охватывала душу.

Однажды я увидела взгляд батюшки на себе не при обычных обстоятельствах. Случилась у меня большая неприятность, даже не неприятность, а пришло ко мне большое испытание, как беда, неожиданное, и по моей же собственной вине. Я приехала в церковь, батюшка служил. Я ушла в дальний угол церкви, единственное скрытое место. За правым клиросом стояло большое Распятие, закрывающее клирос, а вправо от него, к окну, был скрытый угол. Я стала на колени и горячо молилась, слезы заливали мое лицо. Вдруг, подняв, как от толчка, голову, я увидала батюшку, вернее, его глаза, устремленные на меня. Он стоял на клиросе в углу, что у наружной стены, и смотрел на меня в упор, серьезный и встревоженный. Я поняла, что он пришел ко мне, обеспокоенный моим душевным состоянием. Пришел, поторопился выслушать от меня мой безмолвный рассказ обо всем, что случилось со мной. Пришел ко мне! Он никогда не выходил на клирос во время службы, да еще в этот дальний угол. Я смотрела ему в глаза. Не я, а душа моя, раскрытая ему, смотрела. И слезы текли из моих глаз уже совсем другие, а, может, уже и не текли больше. Плакала я, плакала от любви. Святой любви “о Господе”. И от того, что легко было вверять свою беду в его руки, и что он здесь ради меня, и никого больше нет, и от того, что он есть вообще и что так понятно, что “Господь во святых Своих почивает”.

Но откуда мне все это дано, за что. “И откуда мне сие…”. Батюшка уже ушел и подавал возгласы из алтаря. Он совсем короткую минуту был здесь, а я все еще плакала, потихоньку...

На одном из здравпунктов нашей больницы работала медсестра Софья Васильевна. Ее муж был главным бухгалтером треста. Трудно представить, сколько горя перенесла эта семья. Семнадцать лет назад они трагически потеряли единственного сына двенадцати лет, в котором была вся их жизнь. Рана не заживала. Мальчик пошел на балкон поливать цветы в ящике, хотел что-то поправить, перегнулся через перила и упал с пятого этажа. Родители сидели в столовой за столом, он переговаривался с ними с балкона, вдруг звонок в квартиру и мальчика вносят мертвого.

Потом посыпались новые беды, вскоре в 1937 г., отца арестовали и осудили на десять лет. Для Софьи Васильевны наступили одиночество, преследования, безработица, голод, холод.

Теперь все это было давно позади, все перенесли стойко, перетерпели. Жили они в большом доме, в достатке, но подползли пожилые бездетные годы, и захотелось им взять на воспитание ребенка – мальчика. В г. Куйбышеве был очень большой “Дом младенца”, где были собраны круглые сироты до семи лет. Там раздавали детей желающим усыновить ребенка и представляющим требуемые справки и документы. Они собрались туда ехать и выбрать себе мальчика.

Я сказала Софье Васильевне, что, если она хочет, чтобы был им этот ребенок к счастью, то надо ехать к батюшке и просить благословения. У них уже были взяты билеты, но оставался еще день, и мы с ней поехали к батюшке. Нам сказали, что батюшка болен – лежит и никого не принимает. Мы стояли убитые в комнате перед его кельей. Вдруг батюшка дал звонок из кельи. Спросил, кто пришел, и сказал, чтобы мы прошли к нему. Мы вошли и стали возле его кровати на колени. Он внимательно выслушал мой рассказ обо всем и наши просьбы, потом сказал: “Это хорошее пожелание, поезжайте. Можно взять ребенка, но только девочку. Мальчика брать нельзя”. И, благословляя, сказал: “Я благословляю взять девочку лет трех”. Поблагодарили мы и сразу ушли.

На следующий день они уехали. Через несколько дней вернулись и привезли трехлетнюю девочку. Она была приветливая, ласковая, больше всего льнула к отцу, но была очень некрасивая. Не то чтобы черты лица в отдельности были плохи, нет, нормально все было, а в общем она была некрасивым ребенком. Но родители были счастливы и этого не замечали.

Они рассказали мне, как все происходило при выборе в “Доме младенца”. Когда оформили они в канцелярии документы на взятие ребенка, им сказали: “А теперь идите выбирайте любого, какой понравится. Больных детей у нас нет. Принимаем после проверки и врачебного обследования. Сейчас как раз будут поднимать детей после дневного сна и высаживать на горшки, а вы ходите между ними и выбирайте”. “Не успели мы пройти, - говорила Софья Васильевна, - вдоль одной стены “горшечной” комнаты, как девочка с другого конца комнаты побежала к нам, обхватила ручонками мужа за ногу и, вздрагивая всем телом, закричала : “Папа мой приехал, мой папочка приехал”.

Воспитательница еле оттащила ее, взяла на руки и сказал : “ Не смущайтесь, выбирайте, смотрите”. “Нет, - сказал отец, - выбирать мы уже не будем. Она сама нас выбрала, оформляйте нам ее”.

Так и привезли они домой некрасивую девочку и не замечали этого, и полюбили ее за то, что она их “узнала”.

Радостно стало у них в доме, все как-то светло. Когда через четыре года пошла она в школу, оказалась очень способной и прилежной, так что училась хорошо, и все старалась делать в доме, с радостью помогала матери. Любила петь. И стала она выправляться и хорошеть. Просто удивительно, как исчезла ее некрасивость и как делалась она все привлекательнее. Я сказала Софье Васильевне: “Дочка ваша хорошеет”. Она ответила: “Она всегда была хорошенькая”. Вот оно благословение батюшки и послушание ему!

А какие разочарования, какие тяготы, боли и беды приходилось терпеть людям, которые поступали против батюшкиного совета!

Расскажу только одну печальную историю. Еще в самом начале его пастырского служения в Караганде была у него одна духовная дочь, Танечка. Удивительно умная, красивая, приятная всем девочка, с чутким, добрым сердцем. Она была очень привязана к батюшке. А батюшка ее особенно сильно любил, как говорили. Собралась она выходить замуж за молодого красивого инженера из Алма-Аты. Батюшка не благословил. Она сначала послушалась, потом опять стала просить батюшку благословить, тогда он запретил категорически, настоятельно и строго. Она пыталась послушаться, расстаться. Очень много батюшка говорил с ней, убеждал. Она в конце концов сказала: “ Я его люблю и все буду терпеть”. Когда она уезжала к жениху, батюшка плакал, просил ее одуматься. Поехал на вокзал ее провожать и на вокзале просил ее съездить только в Алма-Ату и вернуться. Никто не видел, чтобы батюшка был таким настойчивым. Она не вернулась. Жизнь ее сложилась очень несчастливо. Много перенесла она страданий, заболела и через два с половиной года умерла от туберкулеза.

От многих бед спасал нас батюшка, когда мы того и не знали, а когда знали, было это поразительно. Иногда требовал он от нас какого-то решительного поступка, но чаще все проходило как-то тихо, спокойно, как вода в речке бежит. Тихое было батюшкино водительство и заступничество. Три раза подходила в Караганде смерть к моему порогу, но батюшка не отдавал и продлял мою жизнь.

На другой день была всенощная под праздник. Я поехала в Михайловку рано и ждала в стороне, когда батюшка пойдет в церковь. Он вышел из своей комнаты, подошел ко мне. Я хотела ему рассказать, сколько вчера натерпелась страха, а он сам спрашивает: “Это Вы вчера мне кричали: батюшка, спаси, спаси да помоги?”

В 1956 г. я тяжело заболела сердцем. Много волновалась, ждала ответа по реабилитации и на работе очень переутомилась. Лежала дома и с трудом выкарабкивалась из болезни, была сильная сердечная слабость. Вдруг неожиданно начала подниматься температура до высоких цифр. Меня с большим трудом довезли до моей больницы, хотя она была очень близко. Состояние было крайне тяжелое, температура 40 градусов. Оказалось, что у меня брюшной тиф. Положение было катастрофическое, безнадежное. Надеяться, что мое слабое сердце справится с такой тяжелой болезнью, было очень трудно.

После причастия о. Александр и м. Анастасия еще долго сидели и молились у меня в палате: читали Евангелие, молитвы. Я все ясно понимала.

К ночи температура у меня снизилась, а на следующий день стала почти нормальной. Я стала поправляться медленно, но верно, Через два месяца я получила документы по реабилитации и поехала в Москву оформлять все свои новые права. Я опять вернулась в Караганду, до получения в Москве квартиры.

В 1958 г., в сентябре месяце, я торопилась в отпуск в Москву, чтобы не задерживать оформления ордера на комнату и прописки в ней. А потом должна была вернуться в Караганду, так как я обещала отпустить главного врача в отпуск, то есть остаться за него на работе (больше было некому), а уже после этого совсем уехать в Москву.

С билетами в эти месяцы было трудно, а человек, через которого я могла всегда заказать билет на любое число, уехал сам в отпуск, и мне пришлось ехать на городскую станцию и, записавшись в очередь, сидеть там всю ночь, так как каждые два часа делали перекличку записавшихся.

Это была мучительная бессонная ночь на улице. Я продрогла, и негде было даже погреться. Совсем измученная, я наконец утром получила хороший билет в купированный вагон и поехала прямо на работу, голодная и озябшая до костей. На следующий день я поехала к батюшке.

Батюшка вышел ко мне веселый, довольный. “Сдали, вот и хорошо. Когда теперь думаете уезжать?” Я была очень удивлена: “Как уезжать? Я же билет сдала”. – “Ну что ж, завтра поезжайте и возьмите новый”. Удивлению моему не было предела. “ Можете сейчас, как будете ехать домой, зайти на городскую станцию и записаться в очередь. Ночь стоять не придется, домой поезжайте спать. А утром придете и возьмете билет”. Я только могла сказать : “Хорошо”. Я ничего не спрашивала. Ехала и думала: батюшка так всегда меня жалел, почему он сейчас гоняет меня; если не хочет отпускать из Караганды, так я же еще вернусь.

Когда наш поезд приближался к Волге и остановился на станции Чапаевск, я сидела в купе, дверь в коридор была открыта, и я увидела, что все пассажиры выскакивают из своих купе и приникают к окнам в коридоре. Я тоже вышла. “Что такое?” – спрашиваю. Один пассажир пропустил меня к окну. На соседних путях громоздились один на другом, забили и следующую линию путей, некоторые вагоны стояли вертикально, в какой-то свалке. Всех объял страх, бросились к проводнице с расспросами. Она объяснила: “Это скорый поезд, как наш, тот, что в среду из Караганды вышел, такое крушение огромное потерпел, врезался на полном ходу в хвост товарного состава. Ну, вагоны и полезли один на другой, Тут ужас что было, из Куйбышева санитарные вагоны пригоняли. А эти вагоны вот еще не скоро растащат, дела с ними много. Товарные поезда через Чапаевск не идут, в обход их пускают”. Я ушла к себе, легла на полку лицом к стене и плакала. “Батюшка, батюшка, дорогой батюшка…”.

Батюшка показался мне сначала таким же, каким был в последний мой приезд к нему в 1963 г. Он служил ежедневно и утром, и вечером, беседовал подолгу с людьми, особенно с приезжими. В храме, в церковном дворе, в сторожке – везде было все так же. Поэтому казалось, что и всегда будет все так же незыблемо и неизменно, и батюшка будет с нами, и иначе быть не может. Поэтому мне не сразу стало понятно, что у батюшки уже мало сил и что ему огромного напряжения воли стоило держаться самому и всем управлять.

В храме, за панихидой, ему отделили перегородкой и оборудовали маленькую комнату. У задней стенки, за занавеской, стояла кровать, где он мог отдыхать во время службы, когда его беспокоили боли или была сильная слабость. Там же стояли небольшой стол и кресло, сидя в котором батюшка принимал исповедников, беседовал с приезжими или со своими духовными детьми и с церковным причтом. У стола приготовлен был и второй стул, но исповедовавшиеся стояли перед его креслом на коленях, касаясь лбом его колен. Так батюшке и благословлять было удобнее.

На стенах висело его облачение. Над столом – много икон, перед ними всегда горели лампады, цветные, в серебряных резных начищенных поставках. На столе лежало Евангелие, Крест и много вытянутых просфор, которые батюшка раздавал. Иногда лежало несколько булочек, конфеты, яблоки, печенье с панихидного стола, которые батюшка тоже раздавал.

Меня поразило, как он сам во все вникал, во все детали церковной жизни. Каждый день он сам служил панихиду, сидя в кресле перед иконой Пресвятой Троицы. Каждую записку обязательно читал сам. Когда кончалась панихида, он подходил к панихидному столу, с которого молящиеся снимали только кутью, а остальное все он раздавал в разные стороны и говорил: “Это несите нищим во двор, это несите в трапезную, это разнесите больным”. Часто заходил в крестильную, потом в трапезную, смотрел, кто сидит за столом. Напоминал : “Позовите того-то и того-то, а то как бы не ушли без обеда, а ехать им далеко”. Ничто не ускользало от его глаз. Утром до службы, многие прихожане приносили в трапезную продукты. Кто что жертвовал: кто овощи, кто рыбу, кто муку. Каждый праздник посылал батюшка раздавать нищим деньги.

С наступлением декабря начались сильные морозы. У батюшки были больные легкие. Когда он проходил через двор в церковь и вдыхал ледяного воздуха, у него начинался такой сильный кашель, что он долго не мог сказать ни слова. Я сказала О.Ф. о том, что батюшку надо переносить через двор на руках, на легком кресле, с завязанным ртом. “Я уже говорила об этом батюшке ,- сказала она ,- но он и слышать не хочет, сердится”. Я говорю : “Батюшка, Вам нельзя ходить через двор в такие сильные морозы”. Он посмотрел недовольно: “Перелетать буду”. Я стала думать, как уговорить батюшку: у него и температура повышалась от обострений болезни, не только был кашель.

Однажды я вошла к нему, когда он только что кончил обедать и сидел еще за столом, стала перед ним на колени. Он благословил, спросил: “ Вы обедали?” – “Батюшка, дорогой, четырнадцатый год я вижу, как Вы печалитесь, как Вы страдаете, когда Вас не слушают, а Вы видите, что человека губит его непослушание, видите, как ему будет плохо от этого. Вы все видите. Почему же Вы не видите, как мы с О. Ф. Страдаем от того, что Вы ходите по сорокаградусному морозу через двор и, как бы ни прикрывали рот, вдыхаете ледяной воздух, потому что физически напрягаетесь при ходьбе, а мы с ней, как врачи, понимаем, как это опасно для Ваших больных легких. Вас надо переносить через двор с завязанным теплым шарфом ртом”. Батюшка молчал. Я заплакала. Он положил мне на голову свою руку и сказал: “Не плачь, пусть носят”.

Батюшка заметно слабел. Он стал меньше говорить с приходящими к нему, короче, и не всех стал принимать. Не отказывал только приезжим из других городов и с ними говорил иногда подолгу. А приезжих было много. Потом стал сокращать беседы и с ними, особенно если бывало несколько приезжих. Батюшкины иподьяконы – послушники Александр, Алексей, Петр и Василий – следили за тем, чтобы никто не задерживался у батюшки. Иногда даже приоткрывали дверь и напоминали, что батюшка устал; иногда просто не допускали, говорили: батюшка отдыхает. Всегда кто-нибудь из них дежурил у двери в батюшкину комнату в церкви, и войти к батюшке было уже не так просто, как раньше, а некоторым и вообще было трудно к нему попасть.

Все это было новым, необычным, связанным с состоянием батюшки, но еще не казалось угрожающим. Думалось, что все это временно, пока батюшка болеет. Но вот он поправится, и все будет по-прежнему. Иногда казалось, что ему становится лучше, что скоро он опять будет доступен всем. Но этого не произошло.

Хотелось удержать в памяти все о батюшке, сберечь каждое его слово. Я стала вести дневник, записывая туда все, что видела и слышала от него. Вот отдельные выдержки из дневника.

24 февраля. В первые четыре дня первой седмицы поста, в дни чтения канона Андрея Критского, трапез нет. Ничего вареного батюшка есть не разрешает, даже чайники не кипятятся. В трапезной на столе стоят кувшины с квасом, тарелки с нарезанным черным хлебом, квашеная капуста, в миске – соленые огурцы, сырой лук на тарелках. В печке в поддувале, в золе, теплая печеная картошка и печеный лук. Людям больным желудком батюшка благословляет есть теплую печеную картошку с печеным луком. Никакой другой еды не положено.

В пятницу на Преждеосвященной огромное количество причастников (после четырех дней чтения Великого канона и такого строгого поста).

13 марта. Приехал к батюшке из Киева молодой монах – о. Павел (иеродьякон), в св. крещении Анатолий. Он родился в Париже. Семья их вернулась в Россию лет десять тому назад. Отец его – видный ученый, профессор Киевского университета. Батюшка поместил его жить при церковном дворе, в доме м. Веры. Всю четвертую седмицу о. Павел читал в церкви очень красиво, выразительно, отчетливо каждое слово, как никто еще до него не читал, прислуживал как иподьякон батюшке в алтаре и все возможное время старался быть возле него. Батюшка подолгу беседовал с ним. Не только батюшка, но абсолютно все, кто жил при батюшке, полюбили его. Какое-то особенно привлекающее, трогательное обаяние было в нем. Ходил он к матушке Агнии. Был очень скромен, но во всем чувствовалась высокая культура, европейская образованность, широкий кругозор. Батюшка внимательно вглядывался в него. Вечером батюшка служил пассию.

21 марта. Понедельник. Приехал о. Андрей из районного центра, села Осокаровки. Просил батюшку дать ему в помощь кого-нибудь для чтения в церкви и еще для руководства хором. Никого у него нет, он один в церкви. Батюшка благословил ехать одну женщину из хора – опытную певчую лет тридцати-тридцати пяти, по имени Анфиса. Она могла быть и уставщицей.

И вдруг батюшка благословил ехать с нею в Осокаровку о. Павла. У них с батюшкой произошел очень волнующий для обоих разговор. Конечно, о. Павел ехал из Парижа в Россию, принимал монашество и приехал к батюшке не для того, чтобы оказаться в глухой степи одному. Он приехал сюда, чтобы побыть возле батюшки, а поскольку батюшка отсылал его от себя, он сказал: “Благословите меня вернуться домой, в Киев. Я возвращусь в свою пустынь под Киевом”. Батюшка: “Я тебе дам пустынь, ты ко мне приехал, и я тебя принял. Ты по своей воле приехал, я тебя не звал. Вот тебе будет пустынь в Осокаровке”. О. Павел : “Отпустите меня, благословите совсем от Вас уехать”. Батюшка (взволнованно): “Вот я тебе дам Киев, так дам палкой, так дам тебе палкой и еще веревку возьму, да веревкой! Ты монах?” Отец Павел упал батюшке в ноги: “ Простите, благословите, поеду в Осокаровку”. Сбегал в свою комнату за иконой, которой отец благословил его на поступление в монастырь, когда он еще мальчиком был. Больше ничего не взял.

Все его жалели. Все были расстроены до слез. Сетовали на батюшку. Вера говорила батюшке: “Вы всех своих разгоните, всех так разгоните, о. Павел нам самими нужен: как он читает, в хоре поет так хорошо, у нас мужских голосов почти нет. И везде, везде он все так хорошо, так быстро делает: и в алтаре, и в ризнице. Монахини совсем уже старые. Он так нам нужен. Вы что же всех раздаете?” Пришли Саша и Паша к батюшке, говорили, что очень для хора о. Павел нужен. Пусть о. Андрей сам себе ищет и подбирает. Так и другие поедут к Вам просить”. Батюшка молчал.

О. Андрей торопился сегодня же уехать. Все пришли провожать о. Павла. Все упрекали о. Андрея. О. Павел имел ошеломленный, растерянный вид. Батюшка не выходил из кельи. Вера дала о. Павлу двадцать рублей: “Это Вам на дорогу, когда захотите приехать к нам. А если плохо Вам там будет, приезжайте сразу, расскажите батюшке” О. Андрей, Анфиса и о. Павел поехали на вокзал.

Перед всенощной батюшка пил чай и ни с кем не разговаривал. На другой день был праздник сорока мучеников. Во время всенощной батюшка был взволнован и “лютовал”, как говорили монахини. Попало о. Александру за то, что спросил: петь или читать “Слава в вышних Богу”. И еще раз попало о. Александру и Алеше Ведерникову, когда удерживали они батюшку идти кадить по всему храму. Сказал сердито: “Благословите, сам пойду кадить”. Сам обошел, кадя, весь храм.

23 марта. Среда. Стояние Марии Египетской. Батюшка читал половину всего канона Андрея Критского. Читал хорошо, очень внятно, лучше о. Александра.

Из Сибири привезли бесноватую.

24 марта. День памяти прп. Марии Египетской. Батюшка служил Преждеосвященную Литургию. Бесноватая все время то мяукала, то блеяла как овца, то как коза, то кричала петухом, то лаяла по-собачьи, то ржала. И это – всю службу. Ее утаскивали в тамбур. Это было нетрудно. Она была крайне слаба, истощена, лицо было очень измученное, страдающее. К концу службы она лежала в углу, в церкви, измученная, на ногах не держалась. Возле нее сидели две женщины, которые ее привезли.

24 марта вечером. Народу в церкви было немного, когда все уже разошлись, батюшка был еще в своей комнате. Хотя он сегодня не служил. Я задержалась, разговаривая с матерью диакона, о. Николая Самарцева. Выписывала ей рецепт. Больше никого в церкви не было, только в углу тихо лежала бесноватая и одна женщина с нею сидела.

Вдруг раскрылись Царские Врата и вышел батюшка в полном облачении, в мантии и с посохом. Бесноватая поднялась с пола и пошла, лая, мяукая и крича петухом, к нему. Не доходя до него, громко закричала петухом. “Ну!” - сказал батюшка громко, и я не узнала его голоса. Она еще раз закричала, но гораздо тише. “Ну!” - повторил батюшка. Она закричала совсем тихо, как бы издалека. “Ну”,- сказал батюшка. Она молчала. Потом сказала: “Ты – Иисус Навин”.” “Я не Иисус Навин, а Севастиан” , - сказал батюшка властно. “Завтра утром придешь к священнику сюда, исповедуешься и потом причастишься”.

О.Ф., как приехала, сразу же послала машину в больницу за кислородным баллоном. Батюшка зачал задыхаться. Петя быстро привез кислород. Установили подачу увлажненного кислорода и аппарат Боброва для капельного внутримышечного вливания. О.Ф. ввела внутривенно глюкозу. Батюшка стал дышать спокойно, температура была 38,6. Это было обострение хронического воспаления легких, оно привело к острой легочно-сердечной недостаточности.

Через полчаса баллон с кислородом оказался пуст: привезли уже использованный. Послали Петю за вторым баллоном, его хватило только на три часа. Тогда О.Ф. послала машину уже не в больницу, а на пункт, где заряжают баллоны, так как наступило время рабочего дня. Третий баллон привезли уже свежезаряженный. Несколько раз делали подкожные уколы. Батюшка был в полузабытьи, но дышал ровно, спокойно.

О.Ф. пошла на работу. Я сидела возле батюшки, повторяла уколы, следя за пульсом. В десять часов батюшка раскрыл глаза и заговорил. Температура снизилась, я опять давала лекарства. В двенадцать часов попросил есть, к вечеру температура стала еще ниже. Пришла с работы О.Ф., а я пошла отдохнуть. О.Ф. осталась ночевать.

После причастия батюшка запел “Христос воскресе” и послал Веру разбудить и позвать к нему девушек из хора, чтобы они пели ему Пасху, стихиры перед утреней. Пришли девушки, все в белых косыночках, запели тропарь Пасхи, стихиры перед утреней, ирмосы канона.

О. Александру батюшка сказал при всех: “Ну, так, как в этом году, так Вы еще никогда не встречали Пасху”. О. Александр сказал: “Батюшка, поживите еще. Вы так нужны не только нам, в Караганде, но и всей Православной Церкви. Кто же так, как Вы, установит в миру монастырский уклад”.

Когда девушки пропели все, батюшка сказал Вере: “А теперь давай крашеные яички”. Вера ответила: “Сегодня, батюшка, только Лазарева суббота. Если бы сегодня была Пасха, то на столе у Вас стояли бы куличи и много лежало бы крашеных яичек, а видите – ничего еще у нас нет”. Батюшка улыбнулся: “Я знаю, я не ошибся на целую неделю. У меня сегодня Пасха. Ты бы мне только три красных яичка покрасила”. “Сейчас, батюшка, покрашу”, - сказала Вера.

Днем чувствовал себя легко, лежа в постели читал Литургию. Есть вставал к столу, в голубом подряснике. Сказал, чтобы для всех приготовили обед с икрой и варили суп с икрой. “ А рыбу на завтра, на завтра готовьте, на Вербное воскресенье”. Лежал тихо, говорил мало. Лицо очень светлое. Во время общей трапезы спрашивал Веру: “Кто за столом сидит?” Вера сказала: “Кроме всех своих, здесь живущих, все Ваши четыре иподиакона, О.Ф., Т.В., о. Трифон”. Был доволен.

Пред шестью часами вечера пил чай и сказал, чтобы одевали его и несли в церковь. Служил всенощную с великим трудом, часто отдыхал. Вышел на елеопомазание, помазал немногих, только мужчин и меня с Елизаветой Федоровной. Мы прошли из панихидной через левый клирос и вошли сразу, став за мужчинами. Мужчины у нас стоят все справа и первыми подходят к елеопомазанию. После нас передал елеопомазание о. Александру, ушел к себе в церковную комнату и лег. Вид был изможденный.

3 апреля. Вербное воскресенье. Ночью опять повторял пение Пасхального канона и ирмосов. Сказал Вере варить яица и всмятку, и в мешочек, и крутые и покрасить их по-разному, чтобы каждый ел, какое любит.

Утром проснулся рано и говорил с Верой, заботился, чтобы за трапезой всех кормили рыбным обедом. Самочувствие стало лучше. Служил Литургию. Сам причастил часть людей. Потом отдыхал в кресле, в алтаре. Служил до конца и сразу сказал нести его домой. Я шла рядом по двору, спросила, как он себя чувствует. Сказал: “Неплохо, только слабость сильная”. Благословил, когда поднесли его к дверям кельи, что выходят во двор, и сказал: “Идите обедать, сегодня хорошую рыбу приготовили”. После обеда лежал, не вставал с постели до вечерних молитв “На сон грядущим”. Вечером в церковь не носили.

4 апреля. Понедельник Страстной Седмицы. Принесли в храм на Преждеосвященную Литургию. Был слаб Уже не пытался облачаться или даже сидеть в алтаре. Лежал в своей комнате на постели, временами дремал.

После службы я пошла к нему спросить, как он себя чувствует. Он сказал: “О.Ф. до работы, утром, приходила, сделала внутривенное вливание, ничего у меня не болит. Не печалься, только слабость”. Я сказала: “Батюшка, я от брата из Москвы письмо получила. Он пишет, что рад, что я возле Вас осталась на Пасху, что через меня и на него благодать приходит, чтобы я жила спокойно, все у нас в доме хорошо”. Говорила это, а сама все думала, чтобы батюшка помолился о брате, но просить об этом, затруднять его не решалась. А батюшка сказал: “Вот и слава Богу, и хорошо, теперь будете жить спокойно тут”, - а потом посмотрел на меня и сразу сел на постели, и стал креститься и говорить тихо: “Спаси его, Господи, вразуми его, Господи, сохрани, Господи, раба твоего Владимира не только в этой жизни, но и в будущем веке, в вечной жизни дай ему вечную радость”. Потом что-то прошептал, я не расслышала, я плакала. Батюшка благословил меня два раза, я вышла от него.

5 апреля. Вторник. Принесли утром в церковь, лежал на своей постели. Услышал, что привезли покойника, сказал, что сам будет отпевать. Вышел в панихидную, сел в кресло. Подавал певчим возгласы. Больше ничего не мог. Евангелие читал и помогал о. Александру читать заупокойную службу. По окончании сказал о. Александру: “Пошлите сейчас побыстрее отправить телеграмму в Осокаровку, чтобы о. Павел возвращался совсем”.

8 апреля. Пятница. Утром принесли в церковь. После часов , до выноса Плащаницы, отдыхал в своей церковной комнате. Во время выноса Плащаницы стоял в облачении в алтаре с большой свечой, казалось, что еле удерживает ее в руках. Когда люди стали прикладываться к Плащанице, стоял в Царских Вратах и смотрел в храм. Обед ему принесли в церковную комнату. Батюшка остался в ней отдыхать до чина Погребения. И после него домой не ушел, остался ночевать в церковной комнате один. Дверь из панихидной во двор была открыта. Ночью сторож Анфиса заходила, смотрела. Вера приходила тоже смотреть. Батюшка спал спокойно.

9 апреля. Суббота. Во время Литургии лежал в своей комнате. После окончания обедни надел мантию, клобук и вышел прощаться с народом. Сказал о своей тяжелой болезни. Поздравил всех с наступающим праздником Пасхи, сказал: “Я ухожу от вас, ухожу из земной жизни. Пришло мое время расстаться с вами. Я обещал проститься и вот исполняю обещание. Прошу вас всех об одном: живите в мире. Мир и любовь – это самое главное. Если будете это иметь между собой, то больше ничего не нужно, и всегда будете иметь в душе радость. Сейчас мы ожидаем Светлой заутрени, наступления праздника Пасхи, спасения души для вечной радости. А как можно достичь ее? Только миром, любовью сострадательной, молитвой искренней, сердечной. Ничем не спасешься, что снаружи тебя, а только тем, чего достигнешь внутри себя, в душе своей, в сердце – мирную тишину любви, чтобы взгляд ваш ни на кого никогда косым не был. Прямо смотрите, с готовностью на всякий добрый ответ и добрый поступок, с сердечной искренностью. Последней своей просьбой я прошу вас об этом. И еще прошу: простите меня”.

Поклонился в пояс, пошатнулся. Тихо, еле-еле вернулся в алтарь и сказал, чтобы несли его домой, в свою келью.

Народ не расходился. Все плакали.

Когда обедня только начиналась, прибежала в панихидную Мария от батюшки и вызвала О.Ф. Она долго не возвращалась. Все стали просить меня пойти узнать, что с батюшкой. Я вошла в первую комнату. Дверь в келью батюшки была открыта. Возле него стояла Вера, за нею – Ольга Федоровна, у двери стояли мальчики. Я прошла и стала рядом с Верой. Батюшка открыл глаза, посмотрел на меня и сказал: “Кончилась заутреня?”

Состояние у батюшки было спокойное, даже радостное. Я поняла, что это после болеутоляющего укола. Обратился ко мне: “Я хочу в церковь. Я ведь раньше сам хорошо пел. Всю Пасхальную неделю каждый день у себя в келье сам всю Пасху пел. А теперь надо просить мне петь. Но мне не хочется здесь, хочется в церкви.

Я сейчас после укола подремлю немножко, минут десять отдохну, и одевайте, несите меня в церковь”. Вера говорит: “Если батюшка задремлете, то это уже буде до утра”. Он : “Ну, несите тогда сейчас. Одевайте меня. Мне очень хочется надеть мантию и клобук и посидеть хотя бы так обедню в церкви, а уж послужить ничего не могу, слаб уж очень”. Я говорю: “А как Вы хорошо, батюшка, читали Евангелие в четверг, так хорошо. Очень ясно, выразительно, громко. Все восторгались. Вы гораздо лучше читали, явственнее, чем отец Александр и чем о. Павел. Только о. Владимир громче Вас читал”. Он обрадовался моим словам: “Да? Я все беспокоился, что плохо читал, не слышно. Ну ,спаси Вас, Господи”. Вера стала его одевать, а он продолжал говорить : “Вот я всех вас прошу, чтобы вы утешали друг друга, жили в любви, мире, голоса никогда друг на друга не повысили. Больше ничего от вас не требую. Это самое главное для спасения. Ведь здесь все временное, все непостоянное, чего о нем беспокоиться, чего-то для себя добиваться, все, все быстро пройдет. Надо думать о вечном”.

Его одели, и мальчики понесли в церковь. В комнату принесли, как он велел, большой поднос просфорами, их было очень много, и он вынимал частицы; большую часть просфор велел разрезать на четыре части и послал в храм, чтобы раздали. Приезжим велел давать по целой просфоре и еще некоторым, стоящим в панихидной (сказал кому), дать по целой просфоре. Потом достал из ящичка на столе благовещенский антидор, размельчил его и послал раздать хору и стоящим за свечным ящиком. Очень устал. Лег на койку. Потом привстал, тал надевать мантию, а клобук не надел, не мог, устал и опять лег, сказал: “Ничего, так посижу”. Сел, с трудом немножечко посидел и закрыл глаза. О.Ф. сказала, что изменился пульс. Хотела тут же сделать укол, но потом все же решила уносить его домой, в келью, и там сделать укол. Я тоже ушла с ними. Скоро уже кончилась и обедня, которую Вера пела в хоре. После укола батюшка задремал. А мы с О.Ф. пошли разговляться в четвертую комнату сторожки, к о. Александру. Дверь в келью батюшки была открыта, мы подходили и смотрели на него. Он спал, дышал ровно, спокойно.

В час дня пришла к батюшке. Никого ни у него в келье, ни в первой комнате не было. Он лежал в новом шелковом подряснике кремового цвета. Я сказала батюшке : “Христос воскресе!” Он ответил, потом сказал : “Возьмите яичко со стола и подвиньте ко мне стул, сядьте возле меня. Я сейчас лежал и вспоминал, как в Оптиной умирали старцы. О. Иосиф очень долго болел, а о. Анатолий “маленький” совсем не болел ни одной минуты. Он чудесно умер, таинство это …очень чудесное. Он по духу своему, по смирению великому был ближе всех к моему старцу Нектарию. После революции двое старцев умерли и были похоронены на оптинском кладбище, о. Феодосий, скитоначальник, умер в 1920 году, тогда в Оптиной все еще было по-старому, ее не трогали, никого не преследовали, а потом все изменилось, как гражданская война окончилась, в 1921 году, а особенно в двадцать втором году, было много преследваний: обысков, арестов много.

Дошла очередь и до старца Анатолия. 28 июля пришли к нему, делали долго обыск, подстригли его и побрили. Он все терпеливо выносил. Потом сказали: “Ну, собирайтесь”. Он стал просить их дать ему отсрочку до утра, собраться. Они согласились, сказали келейнику, чтобы он его к утру рано собрал и приготовил к отъезду, Наказали это строго и ушли. А старец Анатолий стал на молитву. Келейник подождал часа два, он все молится, тогда он входит к нему и говорит: “Ну, батюшка, будем собираться”, - а о. Анатолий отвечает: “Ступай, не мешай мне”. Он ушел. Приходит еще часа через два, просит: Батюшка, будем собираться”. А тот отвечает: “Да что ты все беспокоишься, я с ними никуда не поеду. Ступай”. Тот опять ушел, приходит в третий раз, а о. Анатолий лежит на койке своей, сложил руки на груди – мертвый. Ну, келейник позвал кого надо, облачили старца, положили на стол, свечи зажгли, Псалтырь, Евангелие читают. Вскоре и те пришли за ним. Говорят: “Готов старец?”. Келейник отвечает: “Готов, пройдите”. Они входят, а он мертвый на столе лежит. Ну, ушли, конечно, поразились, верно, очень, а о. Анатолия похоронили последним на Оптинском кладбище, рядом со старцем Макарием. Когда копали могилу, повредили гроб и обнаружили нетленные мощи старца Макария”.

Батюшка устал от долгого разговора, закрыл глаза и стал дремать…

Звонили в Алма-Ату владыке Иосифу. Владыка Иосиф сказал: “Он еще не умрет на этой неделе. Но смерть уже на пороге. Я к вам прилечу”.

12 апреля. Вторник. Утром проснулся, дышал спокойно, свободно, но кашлял. Сказал: “Вера, надевай сапоги мне, я должен выйти к людям похристосоваться в храме, со всеми попрощаться. Я обещал им. Всем все сразу скажу. Скажу всем главное”. Вера говорит: “Батюшка, какие там сапоги, я тапочки Вам не надену, такие у Вас ноги отечные. Вы же уже прощались”. – “Нет, нет, не прощался совсем, главное, главное надо сказать. Одевай меня”.

Вера стала одевать, достала другие, какие-то закрытые тапочки, по бокам подрезала их. Мальчики понесли его в церковь. Батюшка немного посидел в мантии на своем кресле в алтаре и попросил перенести его в постель.

В конце службы батюшку в мантии и клобуке отнесли на руках в алтарь. Он немного посидел у престола, поднялся и вышел в Царские Врата на амвон. Стоял, опираясь на посох, и стал опять прощаться с народом: “Прощайте, дорогие мои, я ухожу уже. Простите меня, если я в чем-либо огорчил кого из вас. Ради Христа простите. Я вас всех, всех за все прощаю. Жаль, жаль мне вас. Прошу вас об одном. Одного от вас хочу. Об одном умоляю, одного требую: любите друг друга. Чтобы во всем был мир между вами. Мир и любовь! Если послушаете меня, а я так прошу вас об этом, будете моими чадами. Я недостойный и грешный, но много любви и милосердия у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно. И скажу: “Господи, Господи! Господи! Я ведь не один. Со мною мои чада. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою, - и потом добавил тихо, еле слышно, - я без них не могу”.Сказал и хотел поклониться, но смог только наклонить голову. Мальчики под руки подхватили его и провели в алтарь. По всему храму слышались всхлипывания, слезные судорожные вздохи и сдержанные рыдания. Когда несли его по двору, я шла рядом. Батюшка смотрел на меня и перекрестил два раза.

До вечера лежал один в келье, был очень слаб, дышал открытым ртом. Мы смотрели на него только через дверную щель.

16 апреля. Суббота. Весь день к батюшке никого не пускали…

Ночью, в три часа, велел позвать о. Александра. Причастился, сказал: “Все может случиться, не надо утра ждать”. После причастия ночь прошла легко. Спросил нас: “Как, вам легко дышать? Хватает воздуха?” Мы с О.Ф. сказали: “Нам хватает, а вот Вам как, батюшка?” – “И мне хватает”. Уснул спокойно, спал до 80ми часов 50 минут, когда О.Ф. сделала ему укол, спросил: “Где Татьяна Владимировна?” Ольга Федоровна сказала: “Недавно она здесь была, сейчас, верно, в церковь на службу пошла. Позвать ее?” – “Нет, не надо, не экстренно”.

В этот день батюшка должен был быть пострижен в схиму прилетевшим из Москвы Владыкой П.

В девять часов приехал с аэродрома Владыка, прошел сразу к батюшке, был поражен его видом, сказал нам: “Таким я никогда, ни при какой болезни его не видел”. Беседовал с батюшкой.

Начались приготовления. О.Ф. поставила кипятить шприцы, сама была у батюшки и не пришла за ними, я понесла ей закипевшие шприцы и видела начало приготовления. Батюшку посадили в кресло. О.Ф. готовила, на случай, если понадобится, все для укола и вливания.

Владыка вышел в первую комнату и попросил уйти из нее всех там находящихся. Все ушли. Владыка мне ничего не сказал, и я вышла из кельи. Мать Анастасия, взволнованная , повлекла меня за занавеску, где стояла кровать Марии, говорила: “Не уходи, спрячемся здесь, верно, дверь откроют, а то мы как же увидим, как батюшку будут посвящать”. Я сказала: “Нет, я уйду сейчас совсем. Простите, я не останусь с Вами”. Она сидела на кровати, очень взволнованная. Вышел Владыка и позвал мать Анастасию. Мы вышли обе. Владыка сказал: “Мать Анастасия, пройдите сюда”. Я сама не знаю, как у меня вырвалось: “А меня что же не зовете?” Владыка ответил: “Что Вы, это не от меня зависит, батюшкина воля, чтобы были только те, кому положено по уставу”. Я вышла в трапезную. Во всей сторожке было пусто, ни души. Только в трапезной сидели опечаленные, понурые мальчики.

17 апреля. Воскресенье. Антипасха. О.Ф.рассказала, что сегодня в три часа ночи батюшка почувствовал себя очень плохо. Просил разбудить о. Александра, исповедовался, причастился. Говорил ему о том, что испытывает томление души и тела.

Служба уже кончилась. Я пошла после службы домой и села писать этот дневник. Записав все, пошла в дом Феши, к Марии Алексеевне. Ее не оказалось дома. Я зашла в сторожку. О.Ф. была в трапезной и стала усаживать меня с нею обедать. Я отказалась. Она стала удерживать меня, сняла с головы моей платок и стала расстегивать мне пальто. Подошла мать Анастасия и стала говорить мне настоятельно: “Садись, садись же”. По ее взгляду я понимала, что она рвалась ко мне душой. Вот когда прояснилась для меня ее безмерная доброта. И как же она всегда старалась скрыть ее, эту свою доброту. Она искала сокровенной жизни. Хотела взять на себя подвиг юродства, но батюшка не разрешил, сказал: “Не время сейчас это, мать”.

19 апреля. Вторник. Радоница. Все,что я запишу сейчас, рассказала мне Ольга Федоровна. Батюшка не был так слаб, как два-три дня назад, но спал тревожно, ворочался. О.Ф. два раза подходила, смотрела. Он спал. В 4 часа утра дал звонок. Вошла Вера, попоила его и вышла. Подошла О.Ф., спросила, как он себя чувствует. Сказал: “Тяжело мне. Томление тяжкое стало”. - “Сделаем укол?” Сказал: “Да”. О.Ф., сделав укол, намочила марлю, положила на голову, дала попить. Спросила: “Так хорошо?” Ответил: “Самое лучшее, самое лучшее, спаси Вас, Господи”. Потом вдруг спросил: “О.Ф., с кем Вы живете?” – “С отцом, с матерью и братом”. –“Я знаю и даже родственника Вашего помню, А.Н., я другое спрашиваю. С кем Вы живете?”. О.Ф. молчала, не понимала, что батюшка спрашивает. Вошла Вера, принесла что-то в стакане и попоила его.

Прошло минут пять-десять, батюшка молчал. Потом спросил: “Который час?” – “Половина пятого”. – “Как, как? Уже?”. Дыхание стало сразу тяжелым, клокочущим, закашлялся сильно, и пошла горлом кровь. Сначала много, два раза сплюнул, потом меньше, меньше. Грудь его была вся испачкана в крови. Вдруг вздохнул глубоко, стал силиться выдохнуть и не мог. О.Ф. начал пускать кислород сильной струей через рот и через нос. Ничего не помогало, губы побелели, глаза стали меняться. О.Ф. начала делать искусственное дыхание изо рта в рот. Батюшка судорожно выдохнул воздух, опустил голову на грудь и больше уже не вздохнул. Все было кончено. Было 4 часа 45 минут. Вера и О.Ф. вышли в первую комнату, сказали: “Батюшка скончался”.

Дежурный сторож Анфиса прибежала за мной, постучала в окно, сказала: “Батюшка скончался”. Когда я вошла, батюшка лежал на постели поверх белого покрывала в новом шелковом подряснике кремового цвета. Такая же, кремового цвета, материя покрывала его ноги, и таким же платком было покрыто лицо. Я оглянулась, никто не смотрел на меня, я приподняла платок. Лицо у батюшки было спокойное и как живое. Я стала на колени и поцеловала его руки. Они были сложены на груди, были теплые и тоже совсем как живые.

Кто был в комнате, я совершенно не помню. Возле него никто не стоял, никто не плакал. Какая-то страшная и торжественная была тишина. И какой-то покой окутывал души, а не скорбь. Наш батюшка был с нами, такой же близкий, только мертвый, но все равно мы были с ним. А страдания тяжкие уже кончились.

После окончания панихиды все вышли от батюшки. Дверь закрыли, начали облачение. Я, конечно, этого не видела, но о. Иоанн все описал матушке Агнии на листке бумаги, верно, она просила, для памяти. Она дала мне переписать. Вот это описание:

“После окончания панихиды стали облачать батюшку. Он был еще совсем теплый. Вначале обтерли его оливковым маслом. У батюшки тела-то совсем почти и нет, одни кости. Надели власяницу, параман, рясу, шерстяные носки, тапочки. Потом схимническое одеяние”.

Когда дверь в келью батюшки открыли, он лежал на столе, в клобуке, и весь, с головой и клобуком, был покрыт своей мантией. Горели свечи. Читали Псалтырь.

Под черной мантией на столе лежал наш батюшка, любовь к которому и любовь которого превосходила всякую возможную на земле любовь. Он был самый любимый для всех нас, и каждый из нас, духовных детей его, был самым для него любимым. Да, да, не один и самых любимых, а самый любимый, именно так. Такова была его любовь, что это невозможное было возможным. И не только возможным, но и понятным. И вот, черная мантия покрывает что-то на столе. Все знают, что это батюшка на столе, безусловно, батюшка. Строгость и величие достигли своего предела. И все же, все же это был уже не батюшка.

Незнакомый священник читал Евангелие.

В пять часов вечера привезли гроб, обитый черным. Переложили в него батюшкино тело и понесли в церковь. С пением “Помощник и покровитель”. Опять те же потрясающие душу слова песнопений, псалмов, глубокие, полные скорби и утешения. И надежды на светлое, лучезарное, непостижимое…

Кончились тяжкие страдания нашего батюшки. Крестные страдания его жертвенной любви. Можно ли скорбеть? О чем? Прекратились его физические муки, его “томление духа”. Дух его на свободе. Но может ли порваться духовная связь с батюшкой? Сколько он пообещал нам. Сколько утешения. Сколько оставил утешающих надежд. Грешно скорбеть, плакать, томиться.

Много приехало священников из разных городов. И люди, получившие извещения, все ехали и ехали. Священники, свои и приехавшие, каждый час всю ночь , служили панихиды. И часто пел хор: “Плотию уснув, яко мертв…” Вся церковь была в огоньках свечей и лампад. Голова батюшки вся была закрыта уже его черной бархатной митрой, расшитой сверкающими каменьями. Он был покрыт сначала расшитым темным покрывалом, потом – белым разрисованным, их концы были хорошо видны. И сверху – церковным черным покрывалом с белым крестом…

21 апреля. Четверг. На третий день батюшку хоронили на Михайловском кладбище. На катафалке везли только небольшой кусок пути по шоссе, свернув с шоссе, до самого кладбища несли на вытянутых вверх руках, так что гроб его плыл над толпой и отовсюду был виден и ясно вырисовывалась его черная, в сверкающих каменьях митра. Все движение, очень оживленное всегда на этом шоссе, пока не провезли гроб, было остановлено, так как народ шел сплошной стеной по шоссе и по тротуарам. Люди глядели в открытые окна домов, стояли у ворот и на скамейках. Когда проносили мимо цементного завода, весь забор был заполнен сидящими на нем рабочими. Несущие гроб часто менялись. Сквозь толпу пробирались люди к гробу, чтобы коснуться его рукой, и сейчас же отходили, уступая место другим.

Когда свернули на тихую кладбищенскую улицу, хор запел. С пением несли до кладбища и по кладбищу до могилы. Многие люди ушли вперед и ждали гроб уже на кладбище, чтобы видеть погребение. Могила была вырыта на краю кладбища, и за ней простиралась ароматная степь с кустиками караганника, уже начинающегося на пригорках расцветать, ароматной полынью и чабрецом. Вдали, в степи, блестели маленькие озерки. Рядом с вырытой могилой лежал на земле крест.

Владыка подошел к стоящему на земле гробу и стал служить панихиду. После окончания панихиды прощались очень немногие и стали опускать гроб в могилу.

И зарыли гроб с батюшкиным телом, насыпали могильный холм, врыли крест с надписью… А батюшка остался с нами теперь уже навсегда, где бы мы ни жили.

Когда мы приехали на автобусе с кладбища, все уже было готово для поминок. Не только во всех комнатах церковного дома, но и по всему двору стояли накрытые столы. Сейчас же стали рассаживать людей, о дворе садились прихожане храма, кто только пришел. Как могли приготовить столько пищи, собрать столько посуды, напечь горы блинов!

Такие поминки продолжались еще три дня: пятницу, субботу, воскресенье –22,23,24 апреля. После службы в храме опять расставлялись столы, но народу, конечно, было уже меньше. Приезжие разъехались. Сажали за стол всех нищих. На девятый день опять были большие поминки. До девятого дня включительно ежедневно священники и все близкие к батюшке ходили на кладбище служить панихиду.

На десятый день я уехала в Москву, домой. Хотелось остаться до сорокового дня, но не в чем было ходить: становилось тепло, даже жарко, а я приехала во всем зимнем.

Вышла в Москве с Казанского вокзала на Комсомольскую площадь. Было первое мая, такси не было, вернулась в метро. Все было знакомым, привычным с детства, но каким-то далеким. Как привыкнуть? Как жить так далеко от близкой сердцу Михайловки?

Сердце сжалось болью и раскаянием. Вспомнила, что батюшка говорил: “Ты опять пять лет не была?” – “Что Вы, батюшка, какие пять лет?” Он был недоволен, что я, переехав в Москву, не каждый год приезжала к нему.

О, если бы можно было вернуть эти годы!

Батюшка, дорогой, прости меня. Помоги мне, чтобы снова житейские мои интересы и обязанности не тянули меня к земле. Не отвлекали душу мою и мысли мои, не разлучали с тобой. Помоги, дорогой.