Анна Корнилова
Оп.: Альманах "Христианос". II. Рига, 1993. Номер страницы после текста на странице.
Библиография.
Воспоминания её отца Каменева о церковной жизни Тамбова в 1920-е гг.
 Москва сороковых
годов... По Большой Серпуховке ходят трамваи. Остановка возле больницы Семашко, — и здесь, совсем недалеко —
дом номер 38. Трехэтажный, темно-красный, кирпичный. Это потом, уже в 50-е годы его надстроят и оштукатурят,
и станет он желтовато-палевым, как большинство домов, выходящих фасадом на проезжую часть улицы. Да и трамвайные
пути к тому времени снимут, и добираться станет проще — на метро, до станции Серпуховская, а там—пешком. Из
этого дома уже в 1970-е годы придет одна из последних открыток с именем отправителя—«Мень Е. С». Елена Семеновна,
мать отца Александра Меня, в те далекие годы была для нас просто
тетя Леночка. Имя ее почти всегда произносилось рядом с именем ее сестры — тети Верочки. Итак, Леночка и Верочка,
Алик и Павлик, и отец мальчиков Владимир Григорьевич — дружное и теплое семейство, в котором родился и вырос
Александр Мень.
Чтобы Павлик, тогда еще совсем небольшой, не потерялся и знал свой адрес, Алик придумал для него стихотворение:
Вас запомнить очень просим
Дом наш, номер тридцать восемь,
И четырнадцать квартира, —
В ней найдете бригадира.
Почему именно «бригадира», так навсегда и осталось загадкой. Как остался загадкой и «неудачник-мышелов». Когда,
бывало, засидевшись у тети Леночки, мы уходили домой с черного хода (в Москве в войну все ходили с черного хода),
то Павлик из светлого пятна двери напутственно возглашал: До свиданья! Будь здоров, Неудачник-мышелов!
Покидать этот дом никогда не хотелось. И не только потому, что из тепла и уюта ты попадал на холодную пустын-
187
ную улицу,— почему-то вспоминается все больше зима, долгое ожидание на остановке, когда пристально всматриваешься
в бесконечные рельсы, над которыми кружит поземка и все ждешь и ждешь знакомых огоньков трамвая (тогда все знали,
у кого красный с зеленым, у кого — желтый с синим) — и этот холод казался еще холоднее из-за того, что ты ушел
из такого тепла... Но оно еще долго оставалось внутри, как воспоминание о том особом мире и ладе, кото рый царил
в доме на Серпуховке.
Душой этого дома была тетя Леночка. Ее лучезарная улыбка, обращенная, казалось, прямо к тебе, ее ласкопый
мелодичный голос, мягкие движения, — все было проникнуто любовью, озарено каким-то внутренним светом, который
изливался на окружающих и согревал всех и каждого. Лишь много лет спустя, я смогла осознать, как нелегко было
ей в эти годы. Владимир Григорьевич был далеко, и тете Леночке приходилось нести па себе все тяготы военной
и послевоенной жизни. Двое маленьких детей, неустроенный быт, недостаток продуктов, «лютая коммуналка», которая
встречала вас темной холодной кухней, уставленной керосинками и примусами, — и никогда, ни разу не помянула
она недобрым словом ни одну из соседок, — о них либо просто не говорили, либо — со страхом и сочувствием. Теперь-то
можно себе представить, что это значило. В те годы, когда доносы и аресты стали чуть ли не обыденным делом,
а люди исчезали бесследно один за другим, в каждом соседе можно было невольно подозревать потенциального осведомителя,
тем более, что поводов к тому находилось предостаточно Хотя и повода, зачастую, не нужно было, а просто всеобщий
страх порождал цепную реакцию доносительства. По счастью, эта беда миновала дом на Серпуховке, но были apестованы
ближайшие друзья и единомышленники Елены Семеновны, те, кто как и она принадлежали к так называемой «катакомбной»
Церкви...
До сих пор у нас мало говорят и пишут об этом периода истории русской православной Церкви, когда многие истин
ные ее служители вынуждены были уйти в подполье, — oi сюда и название по аналогии с раннехристианскими общи
нами, принужденными из-за гонений скрываться в римских катакомбах.2
Это было вызвано тем трагическим положением, в которое Церковь была ввергнута Октябрьскими событиями
188
1917 года. В первый же год после революции был взят курс на «искоренение религиозных предрассудков», предполагалось
закрыть все церкви и запретить Таинство Евхаристии. «И хотя этот план не был приведен в исполнение, натиск,
обрушившийся на Церковь, превзошел по силе все, что знала история от времен римских императоров и французской
революции», — писал позднее Александр Мень.3
После ареста патриарха Тихона (1922 г.) был собран так называемый, «обновленческий собор», в документах которого
«капитализм был объявлен смертным грехом, а революция — осуществлением евангельских заветов».4 Церковь разделилась
на «обновленческую», «красную Церковь», захваченную самочинным гражданским управлением и наводненную ставленниками
ГПУ, среди которых процветало прислужничество и доносительство, — и ту, которая пыталась отстаивать традиции,
выработанные веками.
По России прокатилась волна репрессий, направленных на Церкви. Закрывались и разрушались монастыри и храмы,
.уничтожались духовные школы. Тюрьмы и лагеря наполнились священникамии епископами. Многие тысячи верующих были
сосланы в Сибирь, Казахстан, на Север. Все это шло под лозунгом борьбы с контрреволюцией.
В эти тяжелые времена «ряд представителей епископата и духовенства, ссылаясь на разрешение, данное еще патриархом Тихоном
(ум. в 1925 г.), в случае нужды образовывать временные автокефалии (т. е. самовозглавление независимых) епископов»5
начали создавать небольшие группы верующих, стоящие вне официальной Церкви и находившиеся, в основном, в Москве
и Ленинграде. Эти общины, в совокупности и составляли «катакомбную Церковь», пытавшуюся противостоять обновленческой.
И хотя большинство старых священнослужителей пребывали в тюрьмах и лагерях, паства все же не оставалась без
пастырей. Одни руководили ею из ссылки, пересылая письма через доверенных людей, другие, чудом оставшиеся на
свободе, совершали службы тайно на квартирах, в частных домах, в подполье или погребах. Постоянно подвергаясь
опасности быть раскрытыми, — по доносу услужливых граждан или провокаторов, обманом проникавших в общины, —
эти священники мужественно исполняли свой долг, оберегая чистоту веры и сохраняя духовные традиции.
189
Имена многих из них известны. Это архимандрит Серафим (Батюков), отец Петр (Шипков), бывший некогда сок« ретарем
патриарха Тихона, иеромонах Иеракс (Бочаров), священники Владимир Богданов, Владимир Криволуцкий, Константин
Всехсвятский, Дмитрий Крючков и другие, Большинство их подчинялось епископу Афнасию (Сахарову), который осуществлял
руководство из ссылки.
«Представители «катакомбной» Церкви ставили своем целью сохранить в чистоте дух Православия, пронеся его через
годы церковной борьбы, распрей, лавирования и компромиссов. Среди них были выдающиеся служители Христовы, оказавшие
огромное влияние на людей, искавших подлинно церковной жизни», — писал А. Мень.6
Катакомбные пастыри продолжали традиции старчества, осуществляя руководство вверенных им душ. Они «с пристальным
вниманием следили за малейшим движением руководимой ими души, входили во все ее изгибы, страдали с ней, болели
за нее, помогали советом и молитвой».7 Многих удержали они на краю пропасти, многим дали силы перенести тяжелейшие
годы преследований и трудностей военных лет.
Однако в течение первой половины 1940-х годов почти все духовенство катакомбной Церкви было разыскано и арестовано.
Редко кому из них пришлось умереть собственном смертью. Не только священники, но и прихожане, верующие и наиболее
активные люди, также подверглись арестам и ссылкам. Катакомбной Церкви был нанесен непоправимым урон. Это сильно
ослабило ее и, по существу, привело к исчезновению. Да и в официальных церковных кругах произошли некоторые
изменения: был избран новый патриарх Алексий, на которого возлагались определенные надежды. Все вместе взятое,
побудило владыку Афанасия, отбывавшего тогда ссылку в Сибири, разослать письмо еще уцелевшим членам катакомбной
Церкви с призывом воссоединиться с узаконенной Церковью.
Так закончила свое существование катакомбная Церковь. Хотя и после ее уничтожения бывшие ее прихожане продолжали
подвергаться преследованиям. Одни, — за то, что хранили у себя утварь и иконы разоренных и разрушенных храмов,
другие, — за связь с опальными священнослужителями и причастность к некогда существующим тайным при ходам, третьи,
— просто, за то, что верующие...
190
Детство Александра Меня прошло под сводами «катакомбной» Церкви. Он был крещен по православному обряду 3 сентября
1935 года, семи месяцев от роду. Это произошло в Сергиевом Посаде, в одной из маленьких «катакомбных» церквей,
где служил отец Серафим (в миру Сергей Михайлович Батюков). Неприметный деревянный домик на окраине поселка,
к которому вела еле заметная тропинка, казался необитаем: а, между тем, именно он служил пристанищем двум бывшим
монахиням из Девеева. Они-то и приютили у себя священника, чудом спасшегося от ареста. До этого отец Серафим
служил в Москве, на Солянке, в храме святых мучеников Кира и Иоанна. На «нелегальное положение» он перешел в
1928 году8, и с тех пор храмом для него стала кухня заброшенного деревенского домика, где за закрытыми ставнями,
в присутствии немногочисленных молящихся, — иногда бывало два-три человека, — он совершал богослужение.
Отделенная от внешнего мира, эта комната была по особому, торжественно убрана: со множеством икон на стенах,
импровизированным иконостасом и запрестольным образом Иверской Божьей Матери. Здесь-то отец Серафим и крестил
маленького Алика и его мать Елену Семеновну, а немного позднее и тетю его, Веру Яковлевну Василевскую.9
«Батюшка служил в этой своеобразной обстановке также, как он служил прежде в большом переполненном народом храме. И это
поразительное несоответствие между совершаемым богослужением и внешней обстановкой, в которой оно совершалось,
с чрезвычайной остротой подчеркивало глубокое, объективное, космическое значение литургии, которая должна была
совершаться независимо от того, сколько человек на ней присутствует, так же как прибой морских волн не может
приостановиться из-за того, что нет свидетелей,— писала позднее Вера Яковлевна. — Совершая богослужение в своих
«катакомбах», батюшка выполнял какую-то большую историческую миссию: «он охранял чистоту православия». Это убеждение
придавало особый колорит всей его деятельности: он не был изгнан — он ушел сам, он не выжидал, а творил, он
трудился не для этой только узкой группы людей, которые могли видеться с ним в этих условиях, но для Церкви,
для будущего».10
И тропинка к этому домику не зарастала. Судьба хра-
191
нила его посреди всеобщего хаоса разрушений, арестов. Уцелел отец Серафим, уцелела и его немногочисленная пастив,
С первых дней жизни Алик оказался среди людей, для которых христианство было в первую очередь призванием,
а уже потом — мировоззрением. Ничто не делалось само по себе, а все — по благословению. Летом 1936 года отец
Серафим благословил Елену Семеновну пожить на даче в Лосинке (станция Лосиноостровская Ярославской железной
дороги).11 Это казалось удобным еще и потому, что на той же даче, на втором этаже скрывался отец Иеракс, который
служил в церкви на Солянке после отца Серафима, с 1929 по 1932 год, и также вынужден был перейти на нелегальное
положение. (С 1932 года все духовные лица, отказавшиеся принять официальную линию митрополита Сергия, были арестованы
(если не успели скрыться), а храмы их были закрыты).12 Первый этаж дачи занимали люди, которые не должны были
знать о существовании отца Иеракса. И когда, по утрам, хозяева верхнего этажа уезжали на работу, священник вынужден
был вести себя так, чтобы о его присутствии нельзя было догадаться. Передвигался он совершенно бесшумно, а из
дому выходил лишь под покровом ночи. Полная риска жизнь требовала большого напряжения и в любую минуту конспирация
могла быть раскрыта, поэтому появление «дачников» с ребенком во многом облегчало положение, отвлекая внимание
от отца Иеракса. Да и у Елены Семеновны с Аликом появилась возможность ежедневно посещать богослужение. Для
этого была отведена небольшая комната с балкончиком.
«Оставаясь целыми днями один, отец Иеракс много заботился о благолепии своего маленького храма, который был
всегда таким чистым, светлым, украшенным цветами, так что, поднимаясь неслышно наверх по узкой деревянной лестнице
и входя туда, сразу можно было почувствовать себя в другом мире, где царила какая-то тихая радость, как и праздник
Благовещения: нежное цветение фруктовых дс ревьев за окном сливалось воедино с внутренним убранством комнаты.
Враждебные стихии мира, казалось, не могли найти сюда дороги», — писала Вера Яковлевна.
Алику не было еще и двух лет, а он уже окунулся в атмосферу «катакомбной» Церкви. Когда ему шел четвертым год,
он вновь оказался с отцом Иераксом, теперь уже в Ма лоярославце, куда указал поехать на лето отец Серафим
192
Если в Лосинке они прожили полгода, то здесь два-три месяца. В Малоярославце никто не знал отца Иеракса. Он
мог свободно выходить из дому и прогуливаться по окрестностям. Заботы окружающих, общение с людьми были для
опального священника светлым периодом, небольшой передышкой на подвижническом пути. Стояло лето, и совершать
богослужение можно было в лесу. Нашли уединенную поляну. «Отец Иеракс брал с собой богослужебные книги и ...
лес становился храмом. Казалось, все обитатели леса воздают хвалу Божьей Матери. Однажды белка спустилась с
дерева и, не шевелясь, стояла рядом с нами. Когда приехал мой папа, — вспоминала Вера Яковлевна, — Алик (ему
было три с половиной года) повел ого на эту полянку и сказал: «Как жаль, дядя Яша, что ты не мог быть вместе
с нами. Здесь было так прекрасно!». Он лучше меня понимал слово «конспирация», и как ребенок не боялся ее».13
Нечего и говорить о том, какой любовью был окружен мальчик, как заботились о его душе, направляя и оберегая
се. Да и сам он был чутким ребенком и тонко чувствовал настроение окружающих. Очевидно поэтому, мать и тетя
часто делились с ним своими переживаниями, правда, не всегда соизмеряя силу впечатлений. Так, в Малоярославце
ему сообщили, что в семье скоро появится еще маленький, Алик глубоко это пережил. «Ребенок, который еще не родился,
представлялся ему каким-то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало ему страх. Когда для будущего
ребенка купили одеяле и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии.
Когда я рассказала обо всем этом батюшке (отцу Серафиму), — вспоминала Вера Яковлевна, — он был очень недоволен:
«Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течние полугода трудно и для взрослого, а не только для
такого маленького ребенка. Разве можно держать его в таком напряжении! Только после того, как ребенок родился,
надо было сказать Алику: «Бог послал тебе брата, и у него было бы легко на душе».14
Брат Алика — Павлик — появился: на свет в декабре 1938 года. Его также хотели крестить у отца Серафима, но
времена были тяжелые, ездить в Загорск становилось опасно, а оттягивать крещение не хотелось, поэтому Павлика
крестил отец Иеракс, который жил в.этот период в Болще-
193
во.15 Крестной матерью была Вера Яковлевна, а крестным отцом (заочно) — отец Серафим. Он постоянно следил :tn
духовным развитием обоих мальчиков. Вера Яковлевна вено минала, как он говорил о детях, об отношении к ним.
«Они все глубже будут вам на душу ложиться. А у них на души должен остаться ваш внутренний облик (я поняла,
что он говорил о том, что будет после моей смерти). Как картипп, которую видим однажды в художественной галерее».16
Однажды Вера Яковлевна принесла своему духовному отцу стихотворения в прозе под названием «Десять песен о
маленьком мальчике». Возвращая их, отец Серафим сказал: «Они так понравились мне, что я написал одиннадцатую»
17.
Большое значение придавал он и прогулкам с детьми (Павлик был еще слишком мал и сказанное относилось, прежде
всего, к Алику). «Не надо много говорить с ним, Если он будет задавать вопросы, надо ответить, но если он тихо
играет, лучше читайте Иисусову молитву, а если это будет трудно, то «Господи, помилуй». Тогда душа его будет
укрепляться. В качестве примера воспитательницы он приво дил няню Пушкина Арину Родионовну. Занятая своим вя
заньем, она не оставляла молитвы, и он чувствовал это даже тогда, когда был уже взрослым и жил с нею в разлуке,
что отразилось в его стихотворении «К няне».18
Как-то решили сводить Алика в действующий храм, но он чувствовал себя там нехорошо: «Поедем лучше к дедушке
или в Лосинку», — просил мальчик. Узнав 66 этом отец Серафим сказал: «Если он чувствует это и разбирается, то
и не надо водить его теперь в церковь».19
Точно также не разрешал он водить его в театр или кино «Если вы хотите доставить ему удовольствие, лучше купите
ему игрушку». Живя, по сути дела, в подполье, отец Серафим был хорошо осведомлен о мирской жизни: в театрах
и кино в это время шли насквозь идеологизированные спектакли и картины.
Алик рос. И если до пяти лет он спокойно относился к причастию, то теперь начал проявлять волнение. Это было
пока еще подсознательное ощущение глубокого смысла со вершаемого таинства. Отец Серафим, понимая какая трудная
внутрення работа происходит в душе ребенка, решил, что настала пора систематически заниматься с ним Евангельской
историей и последовательно знакомить со Священным Писанием. «Так как ни я, ни Леночка не решались взять эти
194
на себя, батюшка поручил это дело Марусе, — одному из самых близких нам людей, которая прекрасно справилась
с этой задачей», — писала Вера Яковлевна.20
Надо было знать Марусю, чтобы представить себе, как проходили эти занятия. Позднее, когда я достигла того же
возраста, что и Алик, мне также довелось пройти с ней подобный «курс», тем более, что Маруся (Мария Витальевна
Тепнина) доводилась мне родной тетей, и роль ее в моем воспитании была сродни той, которую играла тетя Верочка
в воспитании Алика и Павлика.
Маруся была небольшого роста, худенькая, очень стройная, с правильными чертами лица, большими голубыми глазами
и строгой прической. К делу она относилась истово. Занятия, прежде всего, отличались систематичностью. Также
как молиться надо было непременно утром и вечером, до еды и после еды, — кроме всех других случаев, — так и
этим занятиям отводилось строго определенное время.
Сейчас можно себе представить, как нелегко все это давалось, ведь работала она за городом, в Рублеве, зубным
врачом в поликлинике при больнице Рублевской водопроводной станции. Автобус, — маленький, «коробочка», всегда
до отказа набитый рабочим людом, медленно поспешая, достигал Москвы где-то через час с лишним, и останавливался
на площади у Киевского вокзала, откуда надо было столько же добираться до Серпуховки (ведь метро тогда еще не
провели).
Занимались вначале по книге Б. И. Гладкова «Евангельская история». Из футляра вынималось издание 1913 года
в кожаном небесно-голубом переплете с ярким золотым тиснением. Текст его был составлен из высказываний Евангелистов
и богато иллюстрирован воспроизведениями с картин русских и западноевропейских художников. Перекладывая содержание
отдельных сюжетов на язык, доступный детям, Маруся делала акцент на духовном — так запомнилось «Введение во
храм Пресвятой Богородицы»: восхождение трехлетней девочки по высоким ступеням храма. Рассказ сопровождался
рассматриванием иллюстрации с одноименной картины Тициана. В других случаях акцент переносился в нравственную
сферу: особенно поучительной представлялась «Лепта вдовицы». На картинке были изображены богатые жертвователи,
которые опускали в церковную сокровищницу крупные суммы денег, и бедная молодая вдова с ребенком
195
на руках, та, что положила последние две лепты. Но ее жертва на весах вечности превысила все остальные, «ибо
все клали от избытка своего, а она от скудости своей положили все, что имела, все пропитание свое».21 Именно
в этом евангельском ключе и объяснялось нам, как надо творить добро: если ты отдал просто лишнее или не крайне
нужное тебе, — это не считалось добродетелью, а вот отдав самой необходимое, поделившись последним, — ты сделал
доброе, дело. И это объяснение — прочно, на всю жизнь — входило в сознание.
Сейчас трудно сказать, далеко ли ушли в изучении Священной Истории Маруся с Аликом, но мы с ней кроме Евангельской
истории уже ничем не успели заняться, так как Марусю вскоре арестовали».22
Началась война. Владимир Григорьевич был далеко им Урале. Тетя Леночка осталась одна с детьми. Отец Серфим
посоветовал им переехать в Загорск: «В Москве дети могут погибнуть, а здесь их преподобный Сергий сохранит».
Действительно, частые воздушные тревоги заставляли ночью будить детей и вести их в бомбоубежище: «причем, —
вспоминала Вера Яковлевна, — были ли эти первые тревоги действительными или учебными мы так никогда и не узнали».
Вскоре семейство Меней выехало из военной Москвы. «Была уже ночь, когда мы добрались до деревни Глинково в трех
верстах от Загорска. Все вещи мы тащили буквально на себе, Алик устало брел за нами, а Павлика приходилось время
от времени брать на руки. На ночь мы устроились кое-как в первой попавшейся избе, так как было уже поздно. А
на следующий день обосновались более прочно.
Устроившись в Глинкове, мы вчетвером направились к батюшке. Пройти три километра с маленькими детьми в жаркий
день было нелегко. Когда мы добрались до Загорска, батюшка сказал: «Начинается паломничество к преподобному
Сергию. Вы будете жить здесь как отроки в пещи огненной».23 И действительно, возле отца Серафима было покойно,
в то время, как вокруг царила паника, люди в спешке эвакуировались из Москвы, увозили детей, машины, из подмосковных
поселков угоняли скот. Над городом полыхало зарево пожаров, немецкие самолеты пролетали так низко, чта видна
была свастика.
В Загорске, хотя и было потише, но тетя Леночка целыми днями пропадала, меняя вещи на хлеб, чтобы как-то
196
кормиться. Дети оставались одни, а «сердобольные» соседи говорили им: «Вашу маму и тетю убьют, и вам придется
пойти в детский дом». — «Мы не пойдем в детский дом, — шептал Алик Павлику, — мы пойдем к дедушке».24 Родственники
и знакомые упрекали Леночку с Верочкой в том, что они не отправили детей в глубокий тыл, подвергая их риску.
Но они-то знали, что их хранит преподобный Сергий. Отец Серафим также внушал им уверенность: «Сюда неприятель
не придет, даже если он будет совсем близко, даже если ему удастся захватить Москву», — говорил он. Так и случилось.
Все Подмосковные города были захвачены немцами, кроме Загорска.
Пребывание в Загорске имело огромное значение для духовного становления Алика и Павлика. С трудом преодолевая
три километра, отделяющие деревню Глинкино от Сергиева Посада, — а Павлик был так мал, что большую часть дороги
его приходилось нести на руках, добирались до домика отца Серафима. Он сажал мальчиков рядом с собой и подолгу
беседовал с ними. «Чьи это мальчики?» — удивленно спросила однажды незнакомая женщина, впервые их видевшая.
«Мои». — ответил отец Серафим. Он продолжал следить за духовным развитием детей, давая им все, что мог. Удивительно
хорошие у Вас дети, — сказал он однажды Вере Яковлевне, — Они ведь и Ваши дети».25 Когда он это произнес, они
сидели в садике, Алик принес какой-то цветок и показал его отцу Серафиму: «Вы только посмотрите, какой он хороший».
— «Да, да, душечка, — ответил тот, — такой же хороший, как и ты».26
«Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз, хотя ему не было еще семи лет (он, очевидно, знал,
что не доживет до того времени, когда мальчику исполнится семь).
После своей первой исповеди Алик так передавал свои впечатления: «Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто
я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем».
Однажды батюшка сказал мне: «За Ваши страдания и за Ваше серьезное воспитание этот самый Алик большим человеком
будет».27
Здоровье отца Серафима было сильно подорвано. Он заболел, и, предчувствуя кончину, благословил Леночку, Верочку
и Алика образом Богоматери — «Всех скорбящих радости», а Павлика — «Нечаянной Радостью». Свое духовное
197
руководство он завещал отцу Петру (Шипкову), отцу Иераксу, отцу Владимиру (Криволуцкому). Умер отец Серафим
19 февраля 1942 года. Узнав, что дедушка умер, Алик сказал: «Я так и знал, только совсем не страшно, он ушел
и Царство Небесное». 28 Похоронили отца Серафима тут же, и «катакомбах», под домом, в том месте, где находился
Престол. Так это делали и первые христиане».29
Все описываемые события происходили отчасти еще до моего рождения, отчасти, когда я была еще совсем маленькой,
так как разница в возрасте у нас с Аликом была почти шесть лет. Поэтому до сих пор приходилось пользоваться
воспоминаниями Веры Яковлевны. Но помимо письменных ее воспоминаний были еще и устные. От тети Верочки я слышала
много историй, которые она любила рассказывать о мальчиках.
Как притчу вспоминали трудные военные годы в Загорске. Однажды, когда в доме кончилась вся еда и были проданы
последние вещи, которые еще можно было продать или обменять, тетя Леночка взяла детские валеночки — они были
одни на двоих — и понесла их на рынок в надежде обменять на хлеб. Дети остались в избе одни. Тепло из нее скоро
выдуло, а мать долго не возвращалась. Они сидели, прижавшись друг к другу. Уже темнело, а тетя Леночка, которая
так и не смогла продать валенки, замерзшая и усталая, брела домой с грустной мыслью о том, что же теперь будет.
Надеялась она только на Бога, повторяла про себя молитву и просила не оставить детей в крайности. А в это время
притихшие в темноте дети услышали неожиданно громкий и требовательный стук в окно. Это был дядя Лео, брат тети
Леночки, приехавший с фронта. Он привез еду, что казалось чудом. Уверенность, что Господь не оставит и пошлет
что-нибудь для детей, никогда не покидала ни Леночку, ни Верочку.
Летом стало жить легче. Детей водили в лес и на речку. Как-то стояли они на берегу и смотрели, как коровы по
колено в воде переходят на другую сторону. «А кто же будет потом вытирать им ножки?» — спросил Алик. Он заботился
обо всех.
В другой раз, когда он сам вел себя не как подобает, ему сказали, что «надо же себя уважать!». Он задумался,
а потом ответил: «А я думал, что надо уважать других»...
198
На одной из фотографий тех лет — худенький мальчик в коротких штанишках сидит на коленях у молодых, очень истощенных
женщин. Это тетя Леночка, тетя Верочка и Алик.
Когда в 1943 году вернулся Владимир Григорьевич, дом на Серпуховке зажил, хотя и не прежней, но все же более
устроенной жизнью. Кругом все еще было голодно и холодно, а здесь царило тепло, которое исходило от его обитателей.
Собственно, комната, где жило семейство, была мало примечательна: довольно большая, метров двадцать с лишним,
с двумя окнами, выходящими во двор, и входом из коммунальной кухни, — она ничем, казалось, не отличалась от
других, ей подобных. Недалеко от двери, возле ближайшего окна, стоял детский письменный стол, — Алик уже учился
в школе, — а напротив, на подоконнике помещался аквариум. На дне его жил акскалотль. Его бледно-розовое, студенистое
тело занимало всю длину аквариума. Алик объяснял, что кормить его следует особым способом: кусочки пищи надо
бросать так, чтобы они обязательно попадали ему на нос, иначе он не сможет проглотить. Не помню, сколько прожил
акскалотль таким образом, но, во всяком случае, довольно долго, что-то около девяти лет. Хотя известно, что
и черепаха в неволе живет долго; правда, скорее всего, она не столько долго живет, сколько долго умирает.
Алик любил животных, и время от времени в доме появлялись то кролик, то ежик, то еще какой-нибудь житель, не
нашедший себе иного пристанища. С едой было плохо и в зоологических кружках зверья не держали. Интерес к животному
миру не ослабевал с годами, и поэтому неудивительно, что Алик поступил на охотоведческое отделение пушного института.
Однако это было позже, а тогда, сразу после войны, мы были еще маленькие, да и Алик тоже небольшой.
Потом, несколько десятилетий спустя, поднимая тост на каком-то семейном празднике, он скажет: «За Аню — которую
я носил на руках, хотя сам был маленький».
Возвращаясь к дому на Серпуховке, вспоминая его, казалось бы, обычное убранство, — зеркальный шкаф у стены,
напротив двери, обеденный стол посредине комнаты, диван за ним, кровать, буфет, детские кровати, — мысленно
задерживаешься у маленькой тумбочки, которая помещалась между буфетом и кроватью тети Леночки. Это была особая
тумбочка. На ней стоял шкафчик с иконами. При посторонних дверца его закрывалась, при своих — была распахнута.
Но
.199
даже и при закрытой дверце перед шкафчиком оставался небольшой фаянсовый сосуд в виде амфоры. На белой выпуклой
его поверхности была изображена яркая красная рыбка — символ христианства.
В необходимости закрывать шкафчик сказалась не только привычка к конспирации, но и забота о Владимире Григорьевиче,
который занимал должность главного инженера текстильной фабрики и мог пострадать за других, так как сам он ни
к «катакомбной», ни к официальной Церкви не принадлежал.
Возле заветного шкафчика, перед иконами, с зажженной лампадкой, звучали слова молитв, произносимых тихим задушевным
голосом тети Леночки или глуховатым, глубоким— тети Версмки; помню и быстрые, «летящие» слова Павлика, когда,
обычно до еды или после еды, говорили: «Павлик, читай ты».
Шкафчику с иконами суждено было сыграть роковую роль в одном из эпизодов, связанном со школьной жизнью мальчиков.
У Павлика был друг Шурик, который учился с ним: в одном классе. Хрупкий беленький мальчик постоянно бывал в
доме. Славный и добрый по натуре, он расположил к себе всех, и при нем не старались что-либо особенно скрывать,
рассчитывая на понимание. Тем временем в школе начался прием в пионеры. Все, кто хорошо учился, автоматически
попадали в эту кампанию, но даже и те, кто плелся в хвосте, рано или поздно тоже оказывались пионерами. Не быть
там — значило стать изгоем. Пионерам же вменялось в обязанность соблюдать устав, — которого, правда, никто из
рядовых членов в глаза не видел, — а устав призывал все к той же борьбе с религиозными предрассудками. Дети
были повторением взрослых: «сообщать», доносить считалось не только обязательным, но и весьма поощрялось. Поучительный
пример пионера-героя Павлика Морозова, доносившего на своего родного отца, служил образцом для подражания и
искалечил не одну детскую душу... При таком положении естественно, что ни Алик, ни Павлик в пионеры вступать
не собирались. Но их, что называется, «тянули», «давили», не оставляли в покое, так как «неполный охват» учащихся
не делал чести пионерской организации школы, тем более, что мальчики учились хорошо и видимых препятствий не
было. Сохранять в подобной ситуации твердость духа детям было крайне трудно, — а это была именно твердость убеждений,
дикто-
200
вавшая линию поведения. Да и не всякий взрослый выдержал бы такое противостояние общественному мнению, не
то,-что ребенок.
Таким образом, пока Павлик мужественно сопротивлялся, а учительница, пионервожатая и весь класс требовали от
него объяснения, мама Шурика, которая была учительницей, объяснила в чем дело: «Да у них же в доме иконы!» —
сказала она... С тех пор пребывание в школе обоих братьев стало невыносимым. Они не жаловались, но можно себе
представить, что пришлось им пережить. Дети жестоки и способны не только на косые взгляды и шепот за спиной,
но и на прямую ненависть, весьма сродни классовой.
Шурик, конечно, тоже скоро понял, какая непоправимая беда совершилась. Смущенный и виноватый приходил он теперь
в дом на Серпуховке, но никто никогда не упрекнул его, и, как прежде, он видел там любовь и ласку. Хотя дома
мальчикам не только сочувствовали, за них тревожились и боялись, понимая, что ни дни, ни месяцы, — годы, — придется
сносить им предвзятое отношение учителей и товарищей. Школа стала испытанием.
Но за ее стенами был другой мир, мир взрослых, где неприятности были куда серьезней. Горе стояло на пороге многих
домов. Рядели ряды друзей, приходивших на Серпуховку. Одни попадали на Лубянку, другие в Бутырку. И мало кто
вернулся, даже десять лет спустя. «Катакомбную» Церковь продолжали преследовать, когда она практически перестала
существовать.
16 апреля 1946 года арестовали Марусю. Ее взяли по пути из церкви Илии Обыденного30, возле станции метро «Дворец
Советов».31 Прием в поликлинике в этот день начинался в три часа, но пациенты так и не дождались ее, как не
дождались и мы — дома. Когда Маруся не вернулась ни вечером, ни утром, ни на следующий день, тревога и беспокойство
переросли в уверенность, что случилось непоправимое. В те годы люди исчезали именно так, причем, бесследно.
Из дома вышел человек... И с той поры исчез...
Недаром тетя Верочка вспоминала, что как-то, уходя от них, прощаясь, Маруся сказала: «Увидимся здесь или не
здесь!». В тот раз обошлось, а вот сейчас — свершилось...
В последний раз я видела Марусю утром в день ареста. Жили мы тогда с ней, дедушкой и бабушкой в Лесном посел-
201
ке, недалеко от Рублева. Иногда меня привозили в Москву, к родителям. И это был как раз такой случай, когда
по пути в церковь Маруся встретилась в метро с моим отцом и передала меня ему (а было мне тогда пять лет). У
детей сильно развито предчувствие. И вот, когда Маруся стала уходить, меня вдруг охватил какой-то непонятный
страх и желание удержать ее. Я рванулась, заплакала, закричала, но двери вагона быстро захлопнулись. Отец сильно,
до боли сжал мне руку, одернул и произнес что-то весьма нелестное...
Дети подсознательно чувствуют беду, а к Марусе я была очень привязана, так как воспитывалась у нее и у дедушки
с бабушкой с семи месяцев от роду.
Об исчезновении Маруси мы узнали через день, когда дедушка приехал за мной в Москву, и мы вместе с ним отправились
в Лесной поселок. Никто уже не надеялся на ее возвращение. Только я, переступая порог нашей квартиры, тотчас
же кинулась в ее кабинет, где за книжным шкафом стояла узкая кровать, покрытая зеленым покрывалом, — все еще
не теряя надежды найти ее. Так продолжалось три дня. На четвертый к дому подъехала большая черная машина. Вошли
какие-то строгие, одетые в темное люди, их, кажется, было трое. Проследовав в Марусин кабинет, они разделись:
один занялся книжным шкафом, другой письменным столом, — помню его согнутую спину, когда он перебирал с держимое
нижних ящиков, — третий принялся за фотографии, иконы и картины на стенах.
Все было непонятно, и никто ничего не объяснял. Впрочем, меня довольно быстро выпроводили на улицу. Возле
окон стояла толпа любопытных. Они переглядывались и переговаривались. У дверей замерла длинная черная машина,
к которой даже бойкие мальчишки боялись подступиться, такой грозно и необычно было ее появление; да и взрослые
вели себя тихо. Прошло порядочно времени, пока я нашла способ снова проникнуть в дом. Здесь царствовал хаос
и неразбериха. Все суетились и уже заметно устали. Один из приехавших занимался теперь Марусиной кроватью. За
нею, возле стены, стояло что-то вроде большой картины, обшитой холстом и прислоненной к стене.
— Что это? — спросил приехавший.
— Это старинная вышивка в чехле, — сказала бабушка, — еще моя мама вышивала...
202
Приехавший задумался, видимо, размышляя, распороть холст или так оставить. Но час был уже поздний, все спешили,
и «картину» не тронули.
На самом деле это была, конечно, не вышивка и не картина, а Плащаница — изображение Христа, лежащего во гробе.
(Такое изображение в Страстную неделю Великого поста ставится посредине храма и молящиеся прикладываются к нему,
прощаясь со Спасителем перед погребением). Плащаница принадлежала одной из закрытых церквей, имущество которой
хранили у себя дома прихожане, сберегая от разграбления. Подобное хранение классифицировалось властями как преступление,
поэтому каждый рисковал, подвергая себя и свою семью постоянной опасности. Если бы при обыске у Маруси нашли
Плащаницу, неизвестно увидели бы мы ее когда-нибудь...
После десяти лет отсутствия, которые для нее обернулись тюрьмой, лагерем и ссылкой, мы встретились и вспомнили
эти первые четыре дня после ее ареста. В то время, как для нас они были заполнены тревогой, беспокойством, и,
наконец, обыском, она — все эти четыре дня, — просидела на Лубянке в камере, из окна которой была видна светящаяся
красным светом буква «М» — над входом на станцию метро «Дзержинская». Это последнее, что она видела в Москве
перед тем, как исчезнуть.
С арестом Маруси, — а вскоре после этого арестовали и старшую ее сестру, Галю, — для нас началась новая жизнь.
Мало того, что не стало «кормильца», так как ее жалованье зубного врача было единственным источником нашего
существования, главной стала теперь забота о передачах в тюрьму. Время разделилось — от передачи до передачи,
— причем, собрать эти передачи, — а в основном для них нужен был хлеб, — стоило больших усилий. Помогали друзья.
Помню, когда надежды на то, чтоб собрать что-либо почти не было, приехали тетя Леночка и тетя Верочка. Они показались
на дорожке к дому, спускаясь с пригорка. С их появлением стало светлее. Бабушка достала из буфета гарднеровские
чашки, красные с золотом, мы пили чай, а потом оказалось, что они привезли все для передачи. Забота спала с
плеч, — Маруся и Галя не остались обделенными. -
Однажды, помню, как тетя Леночка и тетя Верочка извлекли из сумки нечто блестящее: это были маленькие рыбки,
завернутые в фольгу. Нам сказали, что это шоколадки.
202
Тогда мы не знали, что это такое, так как кроме сахара, и, в лучшем случае, подушечек, ничего не пробовали,
но память о блестящих рыбках осталась. Много лет спустя я поняла, что в тюремную передачу было принесено то,
что могли отдать детям. Алик и Павлик не получили этих шоколадок, зато в тюремной камере появились серебряные
рыбки — символ христианства, символ общинности и духовной поддержки людей, принадлежавших «катакомбной» Церкви.
К этому времени на свободе не осталось почти никого из «катакомбных» священников32. В официальной Церкви также
произошли изменения; был избран новый патриарх Алексий. «Однажды, — вспоминала Вера Яковлевна, — вернувшись
с работы домой, я застала Алика очень взволнованным. «Приходила Надежда Николаевна, — сказал он, — она говорит,
что получено письмо из Сибири, подписали его: епископ Афанасий, отец Петр и отец Иеракс. Нам можно теперь ходить
в церковь и причащаться».33
Чтобы не привлекать к себе внимания, тетя Леночка с Аликом пошли в одну церковь, а тетя Верочка с Павликом —
в другую. «Алик был поражен, увидев полный храм народа и услышав общее пение Символа веры. Ничего подобного
он раньше не видел и не слышал. Павлик тоже был захвачен тем, что происходило вокруг».34
В московских церквях началось оживление. Они действительно были переполнены людьми. Нас брали на руки и поднимали,
чтобы мы могли увидеть, что происходит у Царских Врат. Чаще всего мы ходили в храм Илии Обыденного. У каждого
там было свое место, и мы знали, где найти тетю Леночку с тетей Верочкой, — справа от центрального прохода,
ближе к боковому приделу. Знали, где стоят и все остальные. Настоятелем был отец Александр Толгский, рукоположенный
еще в 1923 году патриархом Тихоном. У Илии Обыденного он служил с 1936 года. Знавшие его отмечали особую неторопливую
торжественность и молитвенность его богослужения. С особенным настроением служил он еженедельный акафист перед
чудотворной иконой Божьей Матери «Нечаянная Радость», перенесенной в храм пророка Илии в 1944 году. К этой иконе
прибегали в горести, с надеждой на избавление.
С оживлением Церкви связаны и воспоминания о храме Николы в Кузнецах, на Новокузнецкой, где служил отец Александр
Смирнов, который устраивал для детей специаль-
204
ные занятия по Священной Истории с показом диапозитивов. После службы посредине храма ставились низкие скамеечки,
мы расстилали на них свои пальто и, запрокинув головы, не отрывали глаз от туманных картин. Поучительный и подробный
рассказ, сопровождавший смену кадров, запоминался хорошо и надолго.
Вскоре Алик и Павлик начали прислуживать в церкви Иоанна Предтечи на Красной Пресне. Их детские фигурки в длинных
стихарях, большие зажженные свечи в руках и торжественное шествие от Царских Врат на середину храма, куда выносили
Евангелие, производили сильное впечатление. Духовная устремленность мальчиков, благоговейное отношение к церковному
служению уже тогда позволяли заглядывать в их будущее.
Хотя во всем остальном это были обычные мальчики. Они любили играть, кататься с гор на санках, ходить в лес.
Однажды Алик приезжал к нам в Лесной поселок копать поле под картошку. Ему было тогда лет 12—13, и это было
связано с периодом, когда после ареста Маруси, чтобы как-нибудь прокормиться, мы выхлопотали участок для посадки,
а дедушка с бабушкой были слишком стары и слабы, чтобы вскопать его. Правда, и Алик был не Геркулес. Сохранилась
фотография тех лет, где они изображены вместе с Павликом. Мальчики одеты в «матроски», — темно-синие костюмчики
с матросскими воротниками, которые тогда носили. У обоих большие карие глаза, темные волнистые волосы и открытые
улыбающиеся лица.
Особенно памятны «Елки», которые устраивала тетя Леночка на Рождество. Тогда это было совсем непросто. Все вокруг
ставили елки на Новый год, первого января, а у тети Леночки, у нас и в домах других верующих елки появлялись
лишь неделю спустя, седьмого января. Это нельзя было скрыть, особенно в коммунальной квартире, где любопытство
и подозрительность соседей на фоне всеобщего доносительства делали подобное мероприятие просто опасным. Тем
не менее, каждое Рождество мы с нетерпением ждали елку у тети Леночки.
Было радостное ощущение праздника. Елка, украшенная восьмиконечной звездой, игрушки, горящие свечи и пение рождественских
молитв: «Рождество Твое, Христе Боже наш; возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащий звездою учахуся.
Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе
205
ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!». Дети пели хором вместе со взрослыми и чувство единения и радости
соединяло всех.
Недаром много лет спустя в своей книге протоиерей Александр Мень так тепло и проникновенно расскажет об этом
празднике: «Почему так волнует нас сказание евангелистов о Младенце, рожденном в убогом вертепе? Почему так
непохож на другие праздник Рождества? Быть может, причина здесь кроется в воспоминаниях детства, связанных со
снегом, тихо падающим за окном, с запахом свечей и елки, с рождественскими напевами и звездными зимними ночами?
Нет, не только память о детстве трогает нас в день Рождества, да многие и не имеют таких воспоминаний. Есть
у этого праздника неумирающая реальная сила. Миру, погруженному в сумрак, «воссиял свет Разума», и Его сияние
неугасимо. Слабый Ребенок бросает вызов царству насилия и ненависти, испытывает сердца, будит совесть...».35
Тетя Леночка еще успевала приготовить всем подарки, а в военное и послевоенное время никто из нас не был ими
избалован. В раннем детстве куклой мне служила бутылка,; обшитая брезентом, у которой были нарисованы глаза,
нос, рот, поэтому подарки воспринимались с особой радостью. Помню, как на одной из елок у тети Леночки мне подарили)
игру «Поймай рыбку». В картонный аквариум, на стенках которого было нарисовано речное дно, «запускались» картонные
рыбки с железными скобками. Их легко было притягивать удочкой с магнитом. Мы с Павликом азартно тянули этих
рыб, сверяясь с указанием, какая сколько весит,-это было обозначено у них на обороте, — и кто больше килограммов
вытащит, тот побеждал. Но главное было не в этом. Выбирая подарок, взрослые все продумывали: христианский символ
«рыбы» должен был в игре напоминать главном.
Точно также выбирались для нас и вещи или платья. Чаще всего они были голубого цвета — «с детства он означал
синеву иных начал...».36
У тети Леночки и тети Верочки было удивительное отношение к детям. «Однажды, — вспоминала Вера Яковлеву нам,
— я рассказала батюшке (отцу Серафиму) о том, чтс не могу терпимо относиться к тому, когда люди неправильно
подходят к ребенку, так что даже человек, который пришел не во время и помешал детям ложиться спать, представляет
206 .
ся мне как бы личным врагом. Батюшка сказал: «Ваше отношение к детям — дар Божий, и нельзя того же требовать
от других».37
Исключительность подобного отношения шла от глубокого понимания детской души. Позднее, когда в конце школы
мне надо было выбирать профессию, тетя Верочка сказала: «Знаешь, когда я была маленькой, мне хотелось вырасти
и научить взрослых понимать детей». Недаром в день моего рождения она подарила мне книгу «Как мы учились» с
надписью: «Дорогой Анечке ко дню двенадцатилетия от автора». Эта, до сих пор неизданная, небольшая книжка была
напечатана на машинке и переплетена в зеленую обложку. Она состояла из воспоминаний детских гимназических лет.
К ней были приложены и воспоминания о друге отца Веры Яковлевны — Викторе Германовиче, умершем в тюрьме. Этот
замечательный человек оказал большое влияние на становление личности и на весь жизненный путь тети Верочки.
Запомнилось место, где рассказывалось о том моменте, когда тетя Верочка решилась принять крещение «В прежнее
время, — сказал Виктор Германович, — некоторые принимали крещение для того, чтобы получить житейские преимущества,
а теперь...» — «теперь можно все потерять», — докончила я. — «Именно так, — согласился Виктор Германович».38
Самое любопытное, что в книжке были иллюстрации, которые сделал Алик. Он хорошо рисовал и в манере, близкой
к штриховой гравюре выполнил портрет Виктора Германовича, человека с бородкой, в пенсне, с задумчивым взглядом
темных глаз. На нем зимнее пальто и высокая меховая шапка. Вторая иллюстрация — акварель с видом Замоскворечья.
Желтоватые, кирпичные стены домов, крыши, покрытые снегом и, надо цеем, купола церкви, увенчанные крестами.
Года за два до смерти отца Александра Меня я как-то принесла ему эту старую книжицу. Он очень обрадовался: «А,
Виктор Германович», — сказал он как о старом знакомом, рассматривая свои детские рисунки. В те далекие годы
Алик писал стихи, одно из них я запомнила: Люблю я осень, пору увяданья,
Когда прохлада сменит летний зной,
Когда в преддверьи земного молчанья
Трава сухая шуршит под ногой,
207
И лес стоит задумчивый и тихий
Опавшие листья шуршат,
И в чаще далекой и дикой
Стволы величаво стоят.
Это стихотворение вспомнилось мне в осеннем лесу, Семхозе, близ Сергиёва Посада, на той тропинке, где убили
отца Александра. Был сентябрь и также молчаливый, задумчивый, тихий лес стоял — свидетель трагедии...
В нашем воспитании большая роль принадлежит Вере Яковлевне. Ее крохотная комнатка на Серпуховке в том же дворе,
где жила тетя Леночка с детьми была исполнена осо» бого духовного аскетизма. Большой книжный шкаф с серьезной
религиозно-философской литературой, иконы, письменный стол, на котором стояла открытка с картины художника Вилье,
изображающая Христа, идущего по полю в сопровождении учеников, — эту открытку в свое время освятил отец Серафим,
— узкая, застеленная белым покрывалол кровать и маленький столик для еды, — составляли скромное убранство этой
не столько комнаты, сколько кельи.
За книжным шкафом у стены помещалась еще одна узкая железная кровать, на которой сидела, а чаще лежала согбенная
старушка, которую приютила у себя тетя Верочка. Мы звали ее Тиль-Тиль Львовна, хотя на самом деле она была Цицилией
Львовной.
Особенностью комнаты был голубой абажур. Его тихий успокаивающий свет делал голубым и окно. Его было видно
от тети Леночки, и свет был как бы сигналом, что все в рядке, все спокойно. Тетя Верочка специально обменяла
свою лучшую и большую комнату на эту крохотную, чтобы быть рядом с детьми и тетей Леночкой.
Здесь прошли многие часы наших занятий, были прочитаны по-английски Оливер Твист и по-французски «Приключение
Нильса с дикими гусями», а позднее Эдгар По и Оскар Уальд. Однажды, уже в 1950-е годы тетя Верочка привела с
собой девочку моего возраста, смуглую, с черными живыми глазами и длинными волнистыми волосами.
— Не знаю, как мне вас и познакомить, — сказала она.
Мы сами познакомились. Девочку звали Варенька Фудель. Теперь книги ее отца С.
И. Фуделя, — о Павле Флоренском, о Достоевском и другие, — выходят за рубежей в издательстве ИМКА-ПРЕСС,
а в то время Сергей Иоси-
208
фович отбывал лагеря и ссылку, мать Вареньки, Вера Максимовна, также была в местах весьма отдаленных. Девочка
жила в семьях людей, близких «катакомбной» Церкви.
Во время наших занятий, а теперь мы стали заниматься вместе с Варенькой, в комнате тети Верочки часто появлялся
Алик. Всегда стремительный, оживленный, вдохновенно серьезный, он охотно общался и с теми, кто был младше его,
— а в том возрасте разница в шесть лет почти непреодолима. Стоило обратиться к нему, как лицо его озаряла приветливая
улыбка; казалось, он рад видеть и слышать именно тебя и готов все для тебя сделать. Его «налеты» в комнату тети
Верочки были всегда неожиданны и молниеносны. Тогда наши занятия прерывались, дверцы шкафа распахивались. Он
брал оттуда нужные ему книги и удалялся также стремительно, как приходил. «Вот видите, — говорила тетя Верочка,
— Алик читает не одну книгу, как мы, а сразу пять. «Действительно, и на даче в «Отдыхе», от раскладывал на садовом
столике несколько книг и занимался так, как мы тогда еще не умели.
В то время, как мы читали детские книжки, Алик уже познакомился с трудами лучших представителей русской религиозно-философской
мысли. «На рынке, среди гвоздей и морских свинок, я нашел... старые книги Владимира Соловьева, Сергия Булгакова
и читал... с дрожью. ... когда не было пи самиздата, ни тамиздата, в сфере философии печаталась только ахинея,
которую нельзя было брать в руки, я открыл мир великих мыслителей»,39 — говорил он позднее. Вскоре он познакомился
с трудами Н. О. Лосского, Г. П. Федотова, С. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, С. Л. Франка и других. Но не только
книги, не только священническое наставничество и окружение людей из «катакомбной» Церкви сделали из него священника.
«Я получил христианское воспитание в семье. Но если бы все этим ограничилось, вера была бы для меня лишь дорогой
сердцу традицией, вроде воспоминаний о детстве. Каждый воспитанный в религии человек в какой-то момент жизни
сам встречает Бога па своем пути и делает выбор. Со мной это произошло в ранние школьные годы».40 Тогда, будучи
еще совсем юным, начал он писать свою первую книгу «Сын Человеческий». Первый вариант ее в машинописном виде
в матерчатом темно-вишневом переплете до сих пор бережно хранится мною рядом с таким же «самодельным из-
209
данием» книги Сергея Иосифовича Фуделя «Наследие Достоевского». На титуальных листах этих книг нет имен аи-торов.
Это было опасно. Сергею Иосифовичу так и не пришлось дожить до выхода в свет своих рукописей: его судьба и судьба
его семьи сложились трагично. И мы должны быть благодарны Богу, что дожили до появления в России книг Александра
Меня. Но о трудах Александра Меня сейчас говорят и пишут много. Здесь же — речь о другом...
После смерти отца Серафима духовное руководство тети Леночки, тети Верочки и Алика принял отец Петр, но и он
вскоре был арестован. Предчувствуя беду, он обратился к схиигуменье Марии, к которой имел большое доверие и
уважение. «Уж моих-то Вы приимите», — говорил отец Петр. Узнав о том, что Алик (тогда еще школьник) сблизился
с матушкой и проводит у нее каникулы, отец Петр писал из ссылки: «Я очень рад, что Алик познакомился с матушкой.
Где бы он ни был, знакомство с человеком такого высокого устроения будет полезно ему на всю жизнь. Таких людей
становится все меньше, а, может быть, больше их и совсем не будет».41
После возвращения из ссылки отец Петр получил приход в городе Боровске Калужской епархии, и туда продолжали
ездить к нему его духовные дети. Мне посчастливилось быть в Боровске с тетей Верочкой летом 1958 года. Жили
мы в крохотном домике, который одиноко стоял в отдалении от города над крутым обрывом, напротив Пафнутьевого
Боровского монастыря. Из единственного маленького окошка были видны стены и башни разоренной обители, купола
опустевших церквей без крестов и стены с оббитой штукатуркой... Вековые сосны, раскидистые дубы, ветвистые березы,
густой кустарник, — словом, настоящий лес начинался сразу за домиком. Темной стеной возвышался он над обрывом.
Вечерами мы с тетей Верочкой выходили посидеть на траве на обрыве, что напротив монастыря. Чаще всего с нами
была какая-нибудь английская книжка, так как у меня приближались экзамены. Боровская молодежь выходила на гулянье
с гармошкой, почему-то им тоже тут нравилось. И тетя Верочка, тонко чувствовавшая диссонансы, говорила:
«Знаешь, я люблю гармошку, но лучше, когда она вда леке...».
По утрам мы ходили в городской храм, где служил отец Петр. Литургия с ним отличалась торжественностью и воз-
210
вышённостью. Слабый и уже больной человек, он преображался. Недаром прихожане называли его «летающим батюшкой».
После обедни отец Петр иногда приглашал тетю Верочку к себе обедать, и мы отправлялись вместе к дому церковной
старосты, где у отца Петра была маленькая комнатка на втором этаже. В ней не помещалось ничего, кроме узкой
кровати, маленького столика и полки с книгами. Обедали внизу со старостой, пожилой женщиной, окруженной детьми
и внуками. Она старалась «поддержать разговор», вставляли свои замечания и практически лишала отца Петра возможности
общаться с близкими ему людьми. Побыть наедине с ним можно было лишь в том случае, если в присутствии старосты
выразить желание исповедоваться у него. Тогда отец Петр приглашал наверх в свою келью.
В. конце жизни он проделал огромную работу по восстановлению вверенного ему храма. Сам вел всю учетно-сметную
документацию, бухгалтерскую часть, договаривался, с архитекторами-реставраторами и рабочими, следил за всем,
а так как денег не хватало, то вложил в это предприятие все свои личные сбережения. Изнурительным трудом он
окончательно подорвал здоровье, и без того ослабленное ссылками, лишениями и непомерным трудом. Он начал сильно
сда'вать, серьезно заболел и скончался 2 июня 1959 года.
За это время Алик успел окончить школу и поступить в пушно-меховой институт, который был вскоре расформирован,
и часть студентов, в том числе и Алик, были отправлены в Иркутск. Тетя Верочка очень беспокоилась о нем, и мы
с ней отправляли ему открытки и письма, — теперь уже из Рублева, где мы жили в бараке, так как после ареста
Маруси из квартиры нас, естественно, выселили.
Однажды, когда Алик приехал на каникулы, и мы вновь встретились на Серпуховке, он вынул из кармана маленькую
любительскую фотографию, на которой был изображен он сам и молодая девушка, сидящая на диване.
— Это моя жена, — сказал Алик.
— Как? Это твоя будущая жена?
— Нет, я говорю тебе, это моя жена, Наташа..
Фотография была сделана в Иркутске. Позднее мы встретились на той-же Серпуховке. Тоненькая девушка с огромными
грустными глазами была Наташей...
Институт так и не был закончен, так как на госэкзаме-
211
нах обнаружились идеологические расхождения студента и преподавателей.
Собственно, нет необходимости излагать здесь биографию отца Александра. Она известна: будучи отчислен из института,
он пошел в армию, а летом 1958 года Александр был рукоположен отцом Николаем Голубцовым во дьякона и начал служить.
Николай Александрович Голубцов
был духовным наставником Алика. Служил он в Донском монастыре, а жил в Измайлове. Небольшой деревянный домик
его стоял на том месте, где сейчас вагоны метро въезжают в туннель, направляясь от станции «Измайловский парк»
к станции «Измайловская». Как раз над парапетом. Домик был окружен садом, где росли яблони и цветы, которые
разводила Мария Фрапцевна, жена Николая Александровича. Долгое время у них жила Варенька Фудель. Помню, ее учили
игре на фортепиано, и, подходя к дому, можно было слышать звуки «Элизы» Бетховена. Николай Александрович при
всей доброте и мягкости был человек с большим чувством юмора. Когда я провожала его из Измайлово в Рублево,
где он должен был причастить моего больного дедушку, то длинная дорога скрашивалась неторопливой беседой.
— Одна женщина решила стать святой, — начинал разговор Николай Александрович, — она очень старалась и все
делала, как надо. Как ты думаешь, стала она святой?
— Нет, — отвечала я, подумав.
— Почему?
— Потому, что это гордыня.
— Ну, почему же? Ведь она же ничего плохого не хотела, она все делала хорошо. Как ты думаешь, стала она святой?
Подобные поездки нельзя было назвать легкими.
Был период, когда у меня начались сомнения по самым важным религиозным вопросам. Не в силах разрешить их,
я просто старалась от них отмахнуться.
— Учти, — говорил Николай Александрович, — Рано или поздно придется к ним вернуться и дать ответ.
Это была мудрость духовного пастыря.
Алик приезжал к отцу Николаю часто. Шел пешком от метро (тогда ветка кончалась там, где сейчас станция «Измайловский
парк»), по дорожке, усаженной деревьями и, наверное, по дороге туда ему было идти тяжелее, чем оттуда:
212.
Николай Александрович умел понять и принять на себя груз забот и сомнений. Это был действительной Добрый Пастырь.
Наставляя Алика, а теперь он уже стал отцом Александром, Николай Александрович говорил: «С интеллигенцией больше
всего намучаешься. Это он знал из своего опыта. «Но и сам он был пастырем этого духовно заброшенного сословия,
и мне его завещал», — вспоминал впоследствии протоиерей Александр Мень.42
Сохранилась фотография, где Николай Александрович изображен в саду своего дома, среди деревьев, в осеннем ральто
и кепке. Он улыбается уголками губ, а в темных, слегка раскосых, глазах, — живые, веселые искорки. Умер Николай
Александрович 20 сентября 1962 года. «Есть люди, с представлением о которых как-то совсем не мирится понятие
смерти. Когда они умирают, хочется сказать: «Это невозможно!». Это люди, вся жизнь которых была поддержкой и
опорой для других, люди большой и деятельной любви, теплом и светом которой питалось и направлялось множество
душ. К таким душам принадлежит отец Николай Голубцов».43
Отец Александр Мень принял духовную эстафету своих предшественников — священников «катакомбной» Церкви. Так
же как они, был он полон евангельской любви к ближнему, так же углублял традиции общинности, подтверждая слова
отца Петра, что в церкви не может быть одиночества, и если бы мы действительно были бы настоящими ее чадами,
то у нас были бы отцы, матери, братья и сестры в самом лучшем и полном смысле этого слова».44
213
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Станция Серпуховская — ныне Добрынинская.
2 История русской «катакомбной» Церкви XX века полностью еще не написана. Работы Веры Яковлевны Василевской
— «Катакомбы XX века», «Как мы учились», а также воспоминания Елены Семеновны Мень «Мой путь» не полностью,
со значительными купюрами, опубликованы в книге «И было утро...», М., 1992. Это лишь часть того огромного неизданного
мемуарного богатства, которое начиная с конца 1940-х годов составляло поток «самиздатовской» литературы, созданной
авторами на основе личного опыта и представляющей историко-документальную и духовную ценность
3 Эта цитата, а также все последующие относящиеся к высказываниям В. Я. Василевской и А. Меня, взяты из рукописи
«Катакомбы XX века» В дальнейшем: «там же»
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же.
7 Там же.
8 Отец Серафим (Сергей Михайлович Батюков) родился в Москве в 1880 г., получил техническое образование и работал
по специальности в одном из московских учреждений. Одновременно посещал Оптину пустынь и изучал богословие в
Духовной Академии. В 1919 г. был рукоположен в священники и служил в храме Воскресения в Сокольниках. В 1920
г. назначен патриархом Тихоном в церковь св. муч. Кира и Иоанна на Солянке. В 1922 г. принял монашество с именем
Серафим, в 1926 г. возведен в сан архимандрита По некоторым сведениям, его готовили к архиерейскому служению.
Вскоре был арестован по навету, но оправдан. В 1928 г. перешел на нелегальное положение. Осуществлял служение
в «катакомбной церкви» в Загорске до своей смерти в 1942 году. См. Мень А. В. Предисловие к рукописи: В. Я.
Василевская. «Катакомбы XX века»; а также А. Э. Краснов (Левитин), В. Шавров. Очерки по истории русской церковной
смуты, т. 1—3, М., 1963
9 Вера Яковлевна Василевская (1902—1975) — научный сотрудник института дефектологии Академии медицинских наук
СССР. Окончила философский факультет Московского университета и Институт Иностранных языков. Кандидат наук,
автор ряда работ по педагогике и детской дефектологии, переводчик. Ей принадлежат воспоминания о «катакомбной»
церкви XX века. Двоюродная сестра Елены Семеновны Мень.
10 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
11 Там же.
12 А. Мень. Предисловие к рукописи В. Я. Василевской «Катакомбы XX века».
214
13 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
14 Там же.
15 Иеромонах Иеракс (в миру Иван Матвеевич Бочаров) жил в Болшево, под Москвой, у одной из своих духовных дочерей.
На чердаке была устроена церковь. В 1945 году в этом доме отец Иеракс был арестован. Впоследствии реабилитирован.
Однако, здоровье его, подорванное тюрьмой, лагерем и ссылкой, было уже не восстановимо. Служить он не мог. Умер
в г. Владимире, пенсионером Патриархии.
16 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
17 Там же.
18 Там же.
19 Там же.
20 Там же.
21 Евангелие от Марка, 12,44.
22 Мария Витальевна Тепнина была арестована 16 апреля 1946 г., вернулась после реабилитации в 1956 г. Подробнее
об этом см. ниже.
23 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
24 Там же.
25 Там же.
26 Там же.
2? С предсказанием отца Серафима совпадает и семейное предание, которое сохранило историю о том, как бабушка
Алика, еще задолго до его рождения, получила некое предзнаменование. Однажды, когда она тяжело заболела и рекомендации
врачей не приносили никакого облегчения, ей посоветовали обратиться за помощью к отцу Иоанну Кронштадскому.
Тот, увидев пришедшую к нему женщину, сказал: Я знаю, что Вы не крещеная, но в потомстве Вашем будет большой
христианский праведник».
Из воспоминаний матери Отца Александра Меня известно, что когда он должен был появиться на свет, она постоянно
читала Евангелие, и на словах: «Кровь Его будет на вас и на детях ваших», — ей всегда делалось дурно, и она
почти теряла сознание. Е. С. Мень. «Мой путь». И действительно, как многие праведники, отец Александр пролил
свою кровь именно за нас.
28 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
29 Там же. «Была также арестована и монахиня, хозяйка дома, в котором служил отец Серафим и отец Петр. Сотрудники
Госбезопасности выкопали гроб с телом архимандрита н увезли, вскрыли и сфотографировали его. Но впоследствии
гроб был отправлен на кладбище, и тело предали земле. Люди, бизкие к отцу Серафиму, проследили место погребения
и поставили над могилой крест».
30 Церковь пророка Илии Обыденного, XYI век, находится близ Остоженки (быв. Метростроевская) в Обыденском переулке,
недалеко от метро «Кропоткинская» (быв. «Дворец Советов»).
31 Станция метро «Дворец Советов», ныне «Кропоткинская».
32 Отец Серафим перед смертью завещал своих духовных детей оставшимся на свободе отцу Петру (Шипкову) — ему
он поручил тетю Верочку, тетю Леночку и Алика; отцу Иераксу (Бочарову) — Марусю, Таню, Наташу и Катю Каменевых
и Нину Тропани; остальных — отцу Владимиру Криволуцкому. Автор этих строк крещена о. Владимиром Криволуцким
4.12.1940 г. в Москве.
33 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
215
:34 Там же.
35 Прот. Александр Мень. «Таинство. Слово. Образ». Брюссель, 1979, с. 85—86.
36 Перефразировка стихотворения Н. Бараташвили «Цвет небесный, синий цвет полюбил я с ранних лет...».
37 В. Я. Василевская: «Катакомбы XX века».
38 В. Я. Василевская. «Как мы учились».
39 И. Быстрова. «Стрела на натянутой тетиве». - «Московский комсомолец», 1989, 24 мая.
40 Е. Константинова. «Имя, бывшее под запретом». — «Маяк», 1990, 6 июня.
41 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
42 «Сын Человеческий» — «Московский комсомолец», 1990, 6 сентября.
43 Сокровища Введенских гор. Прогулки по кладбищу. Материалы к теме «Московский некрополь и русская культура».
М., 1965.
44 В. Я. Василевская. «Катакомбы XX века».
|
