Эрнест Лависс, Альфред Рамбо

ИСТОРИЯ XIX ВЕКА

К оглавлению

Том 5. Часть 1. Революции и национальные войны. 1848-1870.

ГЛАВА VII. ОБЪЕДИНЕНИЕ ИТАЛИИ. 1850—1870

I. Виктор-Эммануил. Кавур и Наполеон (1850—1859)

Cостояние Италии в 1850 году.

После революционного взрыва 1848 года и реакции 1849 года Италия, казалось, снова сделалась тем, чем ее хотел видеть Венский конгресс — только географическим понятием. В результате своей неспособности отстаивать соединенными силами национальную независимость и политическую свободу она, видимо, была теперь столь же далека от достижения той и другой цели, как и в 1815 году. Раздробленная и скованная, как во времена Меттерниха, она снова почти целиком подпала под власть чужеземцев.

Австрия, покорив Венецию и Милан, восстановила свое преобладание на Апеннинском полуострове; итальянские монархи по-прежнему сделались ее рабами и вместе с тем тиранами своих подданных. Военный террор царил в ломбардских и венецианских провинциях, где генералы Франца-Иосифа вели себя как в завоеванной стране и не щадили ни личности, ни имущества жителей. Герцог Пармский, Карл III, и герцог Моденский, Франческо V, играли роль средневековых “подеста”, которые к своему собственному народу были в такой же мере суровы, в какой пресмыкались перед Венским двором. В Тоскане Леопольд II, менее обуреваемый чувством мести, чем вышеназванные государи, отменил, однако, все конституционные вольности, засадил в тюрьму или изгнал благороднейших патриотов и возобновил религиозные гонения, а для большей верности окружил себя охраной из 12000 австрийских солдат. В Королевстве обеих Сицилий Фердинанд II (“король-бомба”) отменил конституцию 1848 года, восстановил привилегии и царство произвола. Полиция пользовалась неограниченной властью, множество лиц было казнено за политические преступления, галеры и тюрьмы переполнились лучшими гражданами, а народ коснел в невежестве и нищете.

В Папской (Церковной) области австрийцы занимали Романью, где папские легаты подвергали патриотов беспощадным преследованиям. За восемь лет свыше 500 человек было приговорено к смерти и казнено. В Риме присутствие французских войск (которые Луи-Наполеон не решался отозвать из боязни лишиться поддержки католической церкви) не допускало таких крайностей, но даже в этом городе правительство выказывало чрезвычайную строгость и ни на йоту не отступало от теократического абсолютизма, который со времени бегства в Гаэту сделался для Пия IX неприкосновенной догмой. Тщетно глава французского правительства, красневший при мысли, что его могут счесть соучастником такой дикой реакции, то умолял, то требовал от “св. отца” выказать побольше снисходительности, секуляризовать администрацию, преобразовать законы в современном духе и ввести некоторые свободные учреждения. Пий IX под влиянием деспотического кардинала Антонелли не соглашался ни на какие уступки или делал их чисто формально [Motu proprio 12 сентября 1849 года и эдикты 10 сентября 1850 года.], оставляя за собой право назначения на все должности и окончательного решения по всем вопросам, сохранял наряду с церковными судами возмутительное и устарелое законодательство и с крайним отвращением относился ко всяким прогрессивным новшествам. Истинную симпатию Пий IX питал лишь к Австрии. Немудрено, что тот самый верховный первосвященник, которого вся Италия с энтузиазмом приветствовала в 1846 году как патриота и либерала, давно утратил всякую популярность.

Виктор-Эммануил и первые годы его царствования.

Теперь итальянцы ждали свободы уже не от Рима, а от Турина. Здесь с 1849 года царствовал единственный итальянский монарх, оставшийся верным национальному делу и не восстановивший деспотического режима. После поражения при Новаре Виктор-Эммануил [Родился в Турине 14 марта 1820 года, сделался сардинским королем вследствие отречения своего отца, Карла-Альберта, 23 марта 1849 года, итальянским королем — в 1861 году; умер в Риме 9 января 1878 года.], едва вступив на шаткий престол, оставленный ему Карлом-Альбертом, начал придерживаться — как во внешних, так и во внутренних делах — самой достойной, лояльной и твердой политики. Этот молодой и мужественный король, хотя и не одаренный большим умом, скрывал под чисто солдатской грубоватостью ухваток и речи много здравого смысла и проницательности. Он прекрасно понимал, что, прикрытый с тыла Альпами и поддерживаемый Францией, которая из ненависти к Австрии должна была рано или поздно прийти к нему на помощь, Пьемонт мог сделаться для итальянских патриотов центром сплочения сил и привлечь к себе все симпатии.

Для этого необходимо было, чтобы глава этого маленького государства (Пьемонта) жил в добром согласии со своим народом, соблюдал конституцию, нарушавшуюся и уничтожавшуюся остальными государями полуострова, и, наконец (и это было важнее всего), смело держал себя по отношению к Австрии. Поэтому он не решился отменить Основной статут 1848 года и уничтожить вольности, обеспечивавшие его применение. Тщетно Венский двор при подписании мирного трактата 6 августа 1849 года предлагал исключить некоторые наиболее обременительные статьи в случае, если Виктор-Эммануил согласится отменить конституцию и открыто отказаться от национальных требований, борцом за которые выступал Карл-Альберт. Виктор-Эммануил предпочел подчиниться всем тяжким условиям победителя, лишь бы никто не мог упрекнуть его в заключении сделки с чужеземцами, и вместо того чтобы восстановить собственное знамя Сардинского королевства (Пьемонта), он гордо сохранил трехцветное итальянское знамя — символ реванша и национального освобождения.

Благодаря ему и его умному министру д'Азелио [Председатель совета министров с 1849 года.] Пьемонт стал убежищем для большого числа эмигрантов, бежавших из различных итальянских государств; их преданность и обещания поддерживали веру короля в будущее. Казалось, все итальянское отечество сосредоточилось до поры до времени в пределах этого маленького государства. Но все прекрасно понимали, что близок день, когда Италия раздвинет эти границы и вновь понесет свое знамя до Адриатики и Сицилии. А пока Пьемонт усиливался благодаря быстрому развитию торговли и промышленности, вооружал свои крепости, реорганизовал свою армию, с твердостью отстаивал свои права [Например от посягательств римской курии, которая в 1850 году тщетно пыталась воспротивиться “закону Сиккарди”, отменявшему foro ecclesiastico, т. е. судебные привилегии духовенства. Когда министр торговли Санта-Роза вскоре после того скончался, не выразив раскаяния в своем присоединении к этому закону, туринский архиепископ отказался его хоронить. Преемником Санта-Роза был назначен граф Кавур.] и не поддавался запугиваниям даже со стороны Австрии. Он инстинктивно старался сблизиться с французским правительством, глава которого, несмотря на римскую экспедицию, сохранял неизменную симпатию к итальянскому народу и не переставал питать желание и надежду рано или поздно освободить его из-под австрийского ига.

После государственного переворота 2 декабря 1851 года Виктор-Эммануил, продолжая играть принятую на себя роль конституционного короля, не преминул выказать Луи-Наполеону известные знаки внимания, чем последний был весьма тронут. [Так, например, он провел закон, по которому рассмотрение дел об оскорблении иностранных правительств было изъято из ведения суда присяжных.] А через несколько месяцев он с самой дружеской поспешностью признал его императором. Поэтому в конце 1852 года Наполеон III не поколебался обратиться к сардинскому посланнику, маркизу Вилламарине, со следующими словами: “Наступит время, когда обе наши страны станут товарищами по оружию в борьбе за благородное дело Италии”. Спустя некоторое время, в феврале 1853 года, пьемонтский дипломат выслушал от императора следующее заявление: “Надо подождать, пока какая-нибудь угроза Пьемонту со стороны Австрии доставит нам благоприятный случай”. А в марте того же года Наполеон III говорил Вилламарине о крупных территориальных перетасовках, которые сделают возможным возрождение итальянской национальности.

Кавур и его политика.

Добрые намерения французского императора относительно Пьемонта заботливо поддерживались и ловко использовались замечательным государственным человеком, который первоначально выдвинулся в качестве сотрудника маркиза д'Азелио и которого Виктор-Эммануил по счастливому наитию пригласил 4 ноября 1852 года на пост первого министра. Этому великому политическому деятелю главным образом и выпало на долю осуществление мечты об итальянском единстве. [Автор повторяет здесь те же безмерно преувеличенные похвалы Кавуру как “творцу” итальянского единства, которые характерны для всей буржуазной историографии как Италии, так и Франции и Англии. Только новейшая монография Поля Маттерна о Кавуре меньше других грешит этим. Подобное преувеличение роли “великого” пьемонтского министра — явление не случайное. Возвеличение Кавура имеет целью снизить роль Маццини и всей долгой революционной борьбы за воссоединение Италии и на частном примере Италии выявить преимущества реформизма, постепенновщины, умеренного либерализма перед революционными методами. При этом умалчивается о том, что Кавур строил на почве, подготовленной революционерами, и пожал то, что они посеяли. — Прим. ред.]

Граф Камилло-Бензо Кавур, родившийся в 1810 году в старинной дворянской семье, был сначала офицером инженерных войск, но военная служба скоро ему наскучила, и он вышел в отставку. Несколько лет подряд он путешествовал с целью самообразования, занимался сельским хозяйствам и изучал политическую экономию, а в 1847 году вместе с Бальбо основал газету Возрождение (Risorgimento). Будучи в 1849 году избран в палату депутатов, он в следующем году получил в кабинете д'Азелио портфель министра земледелия и торговли. На этом посту он заключил с несколькими государствами выгодные для Пьемонта торговые договоры и не без успеха старался развить естественные ресурсы страны и расширить ее коммерческие сношения. Сардинский парламент обязан ему тем духом дисциплины и последовательности, без которого осуществление обширных замыслов было бы невозможно. Благодаря его усилиям состоялось соглашение (connubio) правого центра, душой которого он был, и левого центра, которым руководил Ратацци, и сформировалось большинство, способное понимать своего вождя с полуслова, готовое с самоотречением работать для будущего и требовать от страны всех жертв, необходимых для осуществления широких планов, рассчитанных на долгое время. Временно устраненный от министерской должности (16 мая 1852 г.), Кавур вскоре вернулся в качестве председателя совета. С этого момента он является как бы живым воплощением судеб Италии.

Отличаясь внешним добродушием, веселым и простым нравом, уже давно доставившим ему значительную популярность, Кавур был несравненным дипломатом, умевшим с одинаковым искусством форсировать события или выжидать и подготовлять их, наступать или уступать — одинаково кстати. Присутствие духа никогда его не покидало; никто не умел с такой быстротой извлекать выгоду из встречавшихся на пути препятствий и заставлять их служить своим целям. Дерзкий и в то же время уклончивый и осторожный, в случае нужды не слишком совестливый, преданный душой и телом партии объединения, Кавур, естественно, не отличался особенной щепетильностью в выборе средств. Но следует признать, что для начала он каждый раз прибегал только к честным и законным приемам.

Сделать Пьемонт не только хорошо управляемой страной, но также богатым и хорошо вооруженным государством, способным внушить доверие своим покровителям, — такова была первоначально его главная забота. Поэтому он старался усиленно развивать сельское хозяйство, промышленность и торговлю и, не останавливаясь перед соображениями мнимой экономии, с большими издержками покрыл страну сетью железных дорог, после чего государственные доходы вскоре возросли вдвое. Вместе с тем он приводил пьемонтские крепости в оборонительное положение, наполнял арсеналы и значительно увеличил сардинскую армию, которая под командой Ламарморы вскоре сделалась если не одной из самых многочисленных, то во всяком случае одной из наилучше организованных в Европе.

Любивший свободу не менее власти Кавур с еще большей твердостью, чем д'Азелио, отстаивал права гражданского общества против католической церкви и не побоялся запрещением нищенствующих орденов (1855) открыто задеть римскую курию. Это энергичное поведение по отношению к “Св. престолу” было с тем большим сочувствием встречено итальянцами, что в это самое время австрийское правительство, казалось, целиком становилось вассалом “Св. престола” и собиралось заключить конкордат 1855 года, который представлял собой полную капитуляцию светской власти перед духовной.

С другой стороны, Кавур благоразумно воздерживался от поддержки революционной партии, которая, подстрекаемая лондонскими эмигрантами (Маццини и другими), продолжала по временам прибегать к насильственным средствам вроде восстаний или террористических актов. [В 1853 году имела место попытка к восстанию, а в следующем году жертвой тайных обществ пал герцог Пармский.] Он хотел убедить европейских монархов, и в особенности императора французов, что его политика направлена не к ниспровержению тронов, а, напротив, к их укреплению, ибо она дает ему возможность сдерживать революционное движение и руководить им.

Роль Пьемонта во время Крымской войны.

Австрия, которая хорошо понимала, к чему стремится Кавур, начала угрожать ему, но не в состоянии была его запугать. Покровительство, которое ломбардские эмигранты находили в Пьемонте, привело в 1853 году к разрыву дипломатических сношений между Венским и Туринским дворами. Но Кавура этот инцидент смущал тем менее, что в это самое время он замыслил обеспечить Пьемонту покровительство двух величайших держав на случай конфликта с Австрией. Франция и Англия готовились тогда начать большую войну с Россией для защиты Турции. Если австрийский император примкнет к ним (несмотря на важную услугу, оказанную ему царем Николаем в 1849 году), то Виктор-Эммануил, по мысли Кавура, должен будет последовать его примеру в надежде, что Франц-Иосиф, завладев обширными и богатыми территориями на востоке, согласится уступить сардинскому королю Ломбардо-Венецианскую область; если же австрийский император не пожелает ввязываться в войну, то предложение услуг со стороны Пьемонта будет еще приятнее западным державам и впоследствии будет вознаграждено с тем большей щедростью, чем меньше оснований будет у этих держав быть довольными Австрией.

Известно, что Франция и Англия, открывшие (в апреле 1854 г.) военные действия против России, не были поддержаны Венским двором, двуличная и коварная политика которого принудила союзные армии оставить Дунайские княжества и перейти в Крым, где они в продолжение целого года истощали свои силы осадой Севастополя. [Не коварство австрийской политики заставило союзников перенести войну в Крым, а непременное стремление Англии к “морской” войне, т. е. полному уничтожению русского флота и Севастополя, а затем Николаева и Одессы. Англичане подумывали и о высадке десанта на Кавказском берегу. — Прим. ред.] После долгих и бесплодных переговоров союзники, видя, что Австрия их дурачит, решили воспользоваться предложением Сардинии.

В ноябре 1854 года поверенный Наполеона III, Персиньи, отправился в Турин, где без труда договорился с Кавуром, который только и ждал случая вступить в союз с западными державами. Министр Виктора-Эммануила понимал, что, оказывая этим державам помощь в Крыму, Сардиния (Пьемонт) получает таким образом право на участие в конгрессе, который будет созван по окончании войны, что на этом конгрессе ей представится повод поставить перед всей Европой итальянский вопрос и что Англия и Франция окажут ей поддержку, а Россия, счастливая возможностью наказать Австрию за неблагодарность, возражать не станет. Что касается Пруссии, то не подлежало никакому сомнению, что от нее Австрии нечего ждать какой-либо помощи.

Как бы то ни было, союз был заключен 26 января 1855 года. Имея в виду впоследствии потребовать возможно более высокую плату за свои услуги, Сардиния пожелала вступить в коалицию не в качестве простого наемника союзных держав (как предполагала Англия), а как контрагент, равноправный с другими договаривающимися сторонами, за свой страх и риск. Ввиду этого она предложила выставить вспомогательный корпус численностью в 15000 человек, который должен был остаться под командой пьемонтского генерала, и согласилась принять предоставленную ей Англией субсидию для содержания этой маленькой армии не иначе, как в качестве займа. Можно сказать, что из этого договора родилось объединение Италии.

Пьемонтский парламент понял все патриотическое значение этого союза и присоединился к смелой политике Кавура без особого сопротивления. Вскоре после того (в апреле 1855 г.) войска под начальством генерала Ламарморы отправились на восток. Они сражались там очень хорошо, особенно в битве при Черной речке (16 августа), и содействовали удачному окончанию войны.

Поэтому когда Австрия, опасаясь, чтобы Наполеон III назло ей не возбудил революционного движения в Италии, побудила наконец своими угрозами Россию положить оружие, то она уже не могла воспрепятствовать появлению Пьемонта на Парижском конгрессе. В июле 1855 года Наполеон III объявил о своем намерении привлечь Сардинию (Пьемонт) к участию как в опасностях, так и в выгодах войны: “Опасности, почести, выгоды, — сказал он, — все должно быть разделено поровну”. Вскоре после этого Виктор-Эммануил и Кавур были приняты как в Париже, так и в Лондоне с подчеркнутой благосклонностью, и “коронованный карбонарий” попросил их изложить, что он может сделать для Италии (ноябрь-декабрь 1855 г.).

Кавур на Парижском конгрессе.

На конгрессе, открывшемся в феврале 1856 года, Сардиния заняла место, совершенно не соответствовавшее ее действительному значению. Целый ряд затруднений был улажен благодаря посредничеству Кавура, что значительно увеличило его собственный престиж, а следовательно, и престиж его страны. Под конец все державы, за исключением Австрии, начали оказывать ему знаки внимания. [Кавур приобрел благосклонность русского правительства, содействовав его сближению с французским правительством, и в то же время не рассорился с Англией.] Ни для кого не было тайной, что стремления Пьемонта встречают поддержку со стороны Наполеона III. Поэтому никто не удивился, когда после подписания Парижского трактата председатель конгресса Валевский, министр французского императора, основываясь на врученной ему 27 марта Кавуром ноте о печальном положении Италии, счел нужным обратить внимание высокого собрания на ненормальное и прискорбное положение Церковной области. По его словам, для папы наступила пора отказаться от присутствия в его владениях австрийских и французских войск, а для этого он должен упрочить свою власть с помощью хороших учреждений. Переходя затем к обзору положения в остальных государствах полуострова, Валевский заявил, что в некоторых из них, особенно же в Королевстве обеих Сицилий, крайности абсолютистской реакции и господствующий там неслыханный произвол с роковой неизбежностью подготовляют новые революционные вспышки. Итак, представленные на конгрессе державы должны обратиться с предостережением к тем монархам, которые, как, например, неаполитанский король, злоупотребляют репрессиями по отношению к людям “заблудшим, но не развращенным”.

Эти предложения, поддержанные Кавуром, вызвали, как и следовало ожидать, резкий протест Австрии, так что конгресс не решился вынести по этому вопросу никакого постановления. Но Валевский, подводя итог прениям, мог констатировать, что австрийские делегаты не возражали против необходимости вывести иностранные войска из папских владений, если только эта операция не будет угрожать никакой опасностью “Св. престолу”, и что большинство уполномоченных признало важное значение гуманных мероприятий, которые следовало бы провести правительствам Апеннинского полуострова и в особенности Королевству обеих Сицилий (8 апреля 1856 г.).

Вскоре после этого, когда конгресс приходил уже к концу (16 апреля), Кавур обратился к парижскому кабинету с весьма энергичной нотой, в которой определенно ставил на очередь итальянский вопрос и доказывал, что Европа без риска для собственного спокойствия не может дольше его игнорировать. Положение дел на полуострове, говорил он, серьезнее, чем когда-либо вследствие разгула политической реакции и присутствия иностранных войск. Главная ответственность за все беды падает на Австрию. Поскольку эта держава всячески мешает лечению болезни, в близком будущем несомненно предстоит новая вспышка революционного брожения к югу от Альп. Венский двор нарушил равновесие, установленное в Италии трактатами 1815 года; он угрожает Пьемонту, побуждает его предпринимать разорительные вооружения и в любой момент способен принудить его к “крайним мерам”. Пьемонт оказался единственным государством в Италии, которое сумело сдержать революционное движение и вместе с тем сохранить национальную независимость. Если бы он пал, всемогущество Австрии на Апеннинском полуострове не встречало бы больше никаких препятствий.

Нота Кавура приглашала западные державы, заинтересованные в том, чтобы предотвратить подобный исход, принять надлежащие меры. Кавур отлично знал, что они это сделают; Поэтому туринский парламент понял его с полуслова, когда он (6 мая 1856 г.) отдавал отчет в своих действиях, утверждая при этом, что если в данный момент Виктор-Эммануил и не добился своим участием в Крымской войне никаких осязательных выгод, то все же Пьемонт расточал свое золото и проливал свою кровь не напрасно.

Наполеон III и политика национальностей.

“Успокойтесь, — говорил Наполеон III Кавуру на прощанье, — я предчувствую, что нынешний мир долго не продлится”. И действительно, этот романтический и отважный теоретик, у которого политика национальностей стала настоящей мономанией, мечтал о полном уничтожении трактатов 1815 года и о переделке политической карты Европы.

Наиболее неотложной задачей представлялось Наполеону III восстановление национального единства Италии, к которой он чувствовал непобедимую симпатию. Когда-то он сам участвовал в заговорах во имя ее свободы. В глубине души он еще разделял мнения старых карбонариев 1831 года. Его родственники, почти сплошь итальянцы — Канино, Пеполи, Чиприани и другие — наперебой умоляли его прийти на помощь их несчастному отечеству. В том же духе действовали на него и альковные влияния. Наконец, его двоюродный брат, принц Наполеон, как по мотивам личного честолюбия [С момента рождения у императора сына (16 марта 1856 г.) принц Наполеон перестал быть наследником престола. Поэтому он начал мечтать о какой-нибудь другой короне и не скрывал, что ему очень хотелось бы получить, например, Тоскану.], так и по революционному инстинкту побуждал его выступить в защиту Италии. При этом император прекрасно понимал, что со времени римской экспедиции все его прежние итальянские друзья смотрят на него как на отступника, достойного, по мнению некоторых, даже смерти. Если он не поспешит загладить хотя бы отчасти причиненное им зло, то долго ли ему удастся ускользать от кинжала фанатика? [Против его жизни эмигрантами было организовано уже несколько заговоров в Лондоне и в Париже. Покушение Пианори было совершено незадолго до этого (1855).]

С другой стороны, Наполеон III не мог не понимать, что, подав сигнал к революции в Италии, он неминуемо должен напугать и разгневать папу, которому он вернул светскую власть силой оружия и которому обещал свою защиту. Он рисковал, таким образом, потерять поддержку духовенства, столь необходимую ему для господства над Францией, и обратить против себя всеобщее избирательное право, служившее основой Второй империи. Так именно думали заодно с императрицей некоторые министры, значительная часть Законодательного корпуса и огромное большинство Сената.

Но коронованный мечтатель придумал, как ему казалось, надежный способ примирить свои личные симпатии со своими выгодами. По его мысли, освобожденная Италия должна была составить не единое государство, а конфедерацию, руководимую Пьемонтом, независимую от Австрии и привязанную к Франции чувством благодарности и политическими соображениями. Папа, вынужденный потерять только Романью, сохранил бы престол и не нуждался бы больше во французской охране. Но думать, что итальянские монархи, с одной стороны, и итальянский народ, с другой, согласятся на подобную комбинацию; что государи, находящиеся под австрийским влиянием, позволят “медиатизировать” себя в пользу Пьемонта или, скорее, в пользу Франции; думать, что нация, призванная устроить свою судьбу, пожелает остановиться на полдороге; что вопрос не осложнится вмешательством заинтересованных держав; думать, что, вызвав бурю, можно будет по своему желанию поставить ей пределы — это было непростительной наивностью, за которую Наполеону III и его стране пришлось впоследствии жестоко поплатиться.

Первые предвестия итальянской революции.

Вскоре после Парижского конгресса над Италией сгустились тучи. Неаполитанский король, образом действий которого во время Крымской войны Англия и Франция не могли быть особенно довольны, получил от этих двух держав суровые представления по поводу его правительственной системы и предложение изменить ее. Уверенный в поддержке со стороны Австрии, он ответил, что это вмешательство в его дела ничем не оправдывается, что он совершенно не будет считаться с ним и даже усилит репрессии против своих недовольных подданных. Поэтому после обмена резкими депешами между Неаполем, Парижем и Лондоном оба правительства — французское и английское — отозвали своих посланников, аккредитованных при Неаполитанском дворе (октябрь 1856 г.).

С другой стороны, Наполеон III не мог добиться от папы согласия ни на одну из реформ, лояльное осуществление которых позволило бы, по его мнению, вывести войска из папских владений. Поддерживаемый в своем сопротивлении кардиналом Антонелли, ободряемый, сверх того, несомненным усилением своего авторитета во всем христианском мире [Восстановление католической иерархии в Англии и Голландии (1850—1851); установление во Франции выгодной для духовенства свободы среднего и низшего образования (1850); провозглашение догмата непорочного зачатия (1854); заключение конкордата с Австрией (1855) и т. п.], Пий IX ничуть не лучше неаполитанского короля отнесся к советам, которые тюильрийский кабинет позволял себе ему давать и которые отнюдь не одобрялись австрийским правительством. Последнему, само собой разумеется, вовсе не хотелось выводить свои войска из легатств. Но столь же понятно, что это нежелание только усиливало ту глухую вражду, которую питал к Австрии император французов.

Венский двор ни в коем случае не хотел отказаться от своего преобладающего влияния в Италии. Поэтому он с величайшей подозрительностью следил за всеми шагами Сардинского королевства, которое, чувствуя за собой поддержку Франции, оставалось единственным государством на полуострове, сопротивлявшимся австрийскому влиянию. Когда Кавур в заседании парламента заявил, что скоро наступит день священной войны (май 1856 г.), австрийское правительство протестовало и объявило отважного министра зачинщиком революции. Но Кавур, ничуть не смущаясь этим обстоятельством, продолжал свою пропаганду. В 1856 году Манин [Манин (вождь венецианской революции 1848 года) проживал в то время как эмигрант во Франции, но, подобно многим итальянским республиканцам, из патриотических побуждений примкнул к Савойскому дому (т. е. к Пьемонту), который в то время один только и был способен осуществить мечту о национальной независимости и объединении Италии.], Паллавичино и Лафарина учредили под его покровительством Национальное общество, которое стремилось объединить в своих рядах все живые силы нации для предстоящей борьбы. В это время Кавур основал большой морской арсенал в Специи, ускорил постройку Мон-Сениской железной дороги, укрепил Александрию, а для вооружения этой крепости пушками велел открыть публичную подписку, успех которой в Милане и Венеции не предвещал ничего хорошего для австрийского правительства.

Немудрено, что Венский кабинет был крайне враждебно настроен по отношению к Туринскому. Он резко упрекал Кавура за то, что тот позволяет пьемонтским газетам нападать на императора Франца-Иосифа и его министров. Министр Виктора-Эммануила холодно ответил, что Основной статут не дает пьемонтскому правительству никакого права затыкать рот печати. Вскоре дипломатические сношения между обоими дворами были прерваны (март 1857 г.), и война становилась неизбежной.

Если она не вспыхнула в тот момент, то лишь потому, что Наполеон III не успел к ней подготовиться и, кроме того, некоторые осложнения (невшательский вопрос и вопрос о Дунайских княжествах), возникшие после. Парижского конгресса, несколько отвлекли его внимание от итальянских дел. Впрочем, пьемонтское правительство прекрасно использовало эту невольную отсрочку.

Положение дел на полуострове становилось все более серьезным. Раздражение против Австрии и итальянских деспотических правительств охватило всю Италию. Революционная партия, побежденная в 1849 году и потерявшая тогда своих вождей, изгнанных из отечества, снова стала проявлять повсеместно признаки жизни; Кавур закрывал глаза на ее деятельность в Пьемонте. Его тактика заключалась в следующем: он старался напугать и увлечь Наполеона III тем соображением, что если он не поспешит подать сигнал к войне, то его опередят народные агитаторы, действующие на полуострове, что он сам, Кавур, и король Сардинии (Пьемонта) будут сметены демагогией и что республиканское движение, разразившись в Италии, не замедлит, без сомнения, перекинуться во Францию.

Возвратившийся несколько лет тому назад из Америки Гарибальди [Джузеппе Гарибальди родился в Ницце 4 июля 1807 года; служил сначала в сардинском флоте. Замешанный в патриотическом заговоре (1834), он уехал во Францию, находился некоторое время на службе у тунисского бея, затем переправился в Америку (1836), долго сражался за республику Рио-Гранде, а в 1843 году поступил на службу Уругвайской республики, под знаменами которой воевал на суше и на море с Розасом. Страстно преданный идее национальной независимости и объединения Италии, он в апреле 1848 года предложил свои услуги миланскому комитету обороны и во главе легиона волонтеров принял участие в первом походе Карла-Альберта против Австрии. Генерал римской республиканской армии в 1849 году, он вынужден был после понесенного его партией поражения снова покинуть Италию, отправился в Соединенные Штаты, где занимался промышленной деятельностью, затем — в Китай (1852), затем — в Перу; вернулся в 1854 году в Геную и после того некоторое время командовал торговым судном.] открыто сделался одним из вождей Национального общества, в которое он старался внести самую воинственную струю. Вечный заговорщик Маццини находился в Генуе, где почти не находил нужным прятаться. В этом городе в июне 1857 года по его инициативе сделана была попытка к восстанию. По его наущению из генуэзского порта предпринято было несколько экспедиций, и революционные десанты высаживались в Ливорно, Террачине и на неаполитанском побережье. Правда, все эти попытки кончились неудачей, но они возбудили новое брожение по всей Италии. Кавур пользовался ими, чтобы поддерживать это брожение. Когда сардинское судно, на котором друзья Маццини отправились в Королевство обеих Сицилий, было захвачено неаполитанскими властями, Кавур имел смелость потребовать его возвращения, а после отказа Франческо II занял по отношению к этому государю такое угрожающее положение, словно хотел вызвать военный конфликт (конец 1857 года).

Заговор в Пломбьере.

В таком положении находились итальянские дела, когда покушение Орсини (14 января 1858 г.), которому предшествовал целый ряд других заговоров против Наполеона III [Например, заговор Тибальди в 1857 году] со стороны итальянских революционных кругов, побудило этого государя не откладывать более окончательного решения вопроса. В главе V настоящего тома говорится, какое впечатление произвело это событие на Наполеона III; письмо, в котором Орсини перед смертью умолял вернуть Италии свободу, получило благодаря императору самую широкую огласку [Наполеон III не только разрешил защитнику Орсини, Жюлю Фавру, цитировать это письмо в своей защитительной речи, но приказал напечатать его в Монитере и — что еще знаменательнее — в правительственной газете Сардинского королевства (Пьемонта).], а Кавур через тайных агентов императора получил приглашение явиться к нему для совещания о дальнейших судьбах Италии.

Тайное соглашение, которое должно было привести к большой войне 1859 года, состоялось между министром Виктора-Эммануила и французским императором в Пломбьере (20—21 июля 1858 г.). Наполеон III и Кавур решили, что Франция и Пьемонт изгонят австрийцев из Италии совместными силами; война должна была начаться весной следующего года. Пьемонт должен был получить Ломбардию, Венецию и, быть может, герцогства Пармское и Моденское, а также и Романью и таким образом составить государство, насчитывающее от 10 до 12 миллионов чел. Франция должна была получить Ниццу и Савойю; к Тоскане, возможно, будут присоединены некоторые провинции Папской (Церковной) области; Италия, составленная, таким образом, из четырех держав, образует союзное государство под фактической гегемонией сардинского (пьемонтского) короля и под номинальным главенством папы как римского государя. Принц Наполеон (которому император думал отдать тосканский престол) должен был сочетаться браком со старшей дочерью Виктора-Эммануила. Наконец, сигнал к войне должна была подать только Франция.

Кавур не возражал против этой странной комбинации. При этом он прекрасно понимал, что раз начнется революция, Наполеон III не сможет ее обуздать. Кроме того, он знал, какими средствами можно возбудить революционное движение, расширить его и придать ему неотразимую силу — тем более что в руках его находилось такое могучее оружие, как Национальное общество. Таким образом, министр Виктора-Эммануила ясно видел, куда он идет. Но каким образом его царственный соумышленник не заметил этого и позволил увлечь себя в это дело?

Прелюдии к большой войне.

Из Пломбьера Кавур отправился в Германию. Там он мог убедиться, что Пруссия ни в коем случае не имеет охоты ввязываться из-за Австрии в войну, и полный надежд возвратился в Турин, где с декабря 1858 года начал открыто готовиться к войне и продолжал тайные переговоры с Францией. Что касается Наполеона III, то потворство газетам, требовавшим войны с Австрией и освобождения Италии, скоро заставило публику заподозрить его истинные намерения. А вскоре он и сам взял на себя труд раскрыть их перед всем светом.

1 января 1859 года на новогоднем приеме дипломатического корпуса в Тюильрийском дворце император обратился к австрийскому посланнику со следующими словами: “Сожалею, что наши отношения с вашим правительством стали менее дружественными, чем прежде...” Эти слова возбудили в Вене крайнее волнение. Несколько австрийских армейских корпусов было отправлено в Ломбардо-Венецианское королевство, а через несколько дней Виктор-Эммануил говорил пьемонтским законодательным палатам о тучах, заволакивающих небосклон, о патриотическом долге Сардинии и о том, что он не может оставаться равнодушным к доносящимся со всех сторон скорбным воплям угнетенной Италии.

30 января в Турине состоялось бракосочетание принца Наполеона с принцессой Клотильдой. Около того же времени под заглавием Наполеон III и Италия вышла брошюра, инспирированная императором французов и представлявшая собой не что иное, как пересказ тайного соглашения в Пломбьере. Наконец неизбежность войны стала ясна для всех, когда по требованию Кавура сардинский парламент утвердил заем в 50 миллионов флоринов на оборону Пьемонта (9 февраля). Войска поспешно стягивались в Италию, и скоро на берегах Тичино сосредоточилось около 200000 австрийцев.

Англия старалась помешать открытию военных действий. Держава эта опасалась, что война приведет к чрезмерному усилению Франции. Но английское предложение посредничества разбилось о сопротивление Наполеона III и русского императора (которому в то время было весьма желательно унижение Австрии). Французский и русский государи в середине марта предложили отдать итальянский вопрос на рассмотрение специального конгресса, что в сущности было равносильно желанию сделать его неразрешимым. И действительно, Венский двор, уверенный в победе [Австрия рассчитывала на помощь со стороны Германского союза, а также на благожелательный нейтралитет, а быть может — и на союз с Англией. Кроме того, она считала себя готовой к переходу в наступление, и на основании слухов, распускавшихся (с умыслом) ее противниками, была убеждена, что они к этому не подготовлены.], потребовал, чтобы Сардиния (Пьемонт) была исключена из этого конгресса (в то время как остальные итальянские государства туда допускались) и чтобы она одна безотлагательно приступила к разоружению.

Туринское правительство всячески старалось довести Австрию до такого раздражения, при котором голос рассудка умолкает и люди очертя голову бросаются в расставленные для них западни. Кавур обратился к итальянским патриотам с громовым воззванием, подстрекал пьемонтскую прессу к самым резким выходкам и официально поручил Гарибальди сформировать корпус волонтеров. Словом, в начале апреля Венский двор твердо решил перейти в наступление, и все усилия Англии могли отсрочить осуществление этого решения лишь на несколько дней. Кавур, убедившись, что Австрия готова совершить эту непоправимую ошибку, счел возможным без всякого риска занять примирительную позицию: 21 апреля он заявил, что принимает выставленный лондонским кабинетом принцип всеобщего разоружения. [Пьемонт хотел сохранить роль обороняющейся стороны, так как если бы он первый напал на Австрию, она получала право требовать помощи от Германского союза.]

В это время ему было уже известно, что австрийское правительство решило послать Сардинии (Пьемонту) ультиматум с требованием безотлагательно приступить — одному только Пьемонту — к разоружению, под угрозой немедленного открытия военных действий. Действительно, это требование было передано сардинскому правительству 23 апреля, с предоставлением лишь трехдневного срока, по истечении которого сардинское правительство ответило решительным отказом. Теперь война стала неизбежной. Французское правительство поспешило заявить, что оно не покинет союзника на произвол судьбы. Сделанная Англией последняя попытка посредничества не увенчалась успехом, и 29 апреля 1859 года австрийские войска под командой Дьюлая перешли Тичино. Но в этот самый день первые колонны французской армии уже переходили через Альпы. Со всех точек зрения Австрия плохо начала игру, которую роковым образом должна была проиграть.

II. Образование Итальянского королевства

Наполеон III в Милане.

В продолжение двух недель Дьюлай медлил и не решался идти дальше Новары. А когда он захотел наконец двинуться вперед, оказалось, что четыре французских корпуса, численностью в 100000 человек, и 50000 солдат Виктора-Эммануила прикрывают столицу Пьемонта. Пятый французский корпус под начальством принца Наполеона направлялся в Тоскану [Пятый корпус должен был плыть морем из Франции в тосканский порт Ливорно, а оттуда уже идти прямо на По. — Прим. ред.], откуда он должен был броситься на берега По. Наконец император в прокламации 3 мая гордо заявил о своем намерении освободить Италию до берегов Адриатического моря, а затем выехал из Парижа, чтобы стать во главе своей армии (10 мая).

Лишь только он прибыл в Италию, союзники перешли в наступление. На севере Гарибальди со своими альпийскими стрелками обошел австрийцев с правого фланга, овладел Варезе и в несколько недель победоносно дошел до самого озера Комо. Но не с этой стороны нанесены были решительные удары. Когда французская армия сделала вид, будто она намерена сосредоточиться к югу от По и угрожать Пиаченце, Дьюлай с главными силами двинулся к этой крепости и столкнулся с неприятелем у Монтебелло, где австрийцы потерпели первое поражение (20 мая). Этим неудачным маневром Дьюлай обнажил путь на Милан. Франко-сардинская армия, быстро повернув влево, устремилась к реке Сезии, которую перешла у Палестро (31 мая), а через два дня французам удалось переправиться через Тичиио у Турбиго и Буффалоры.

Австрийский главнокомандующий, тоже отведший свои войска на север, пытался остановить союзников при Мадженте, где в продолжение нескольких часов (4 июня) успешно боролся с Наполеоном III. который, будучи почти отрезан со своей гвардией, одно время подвергался величайшей опасности. Но своевременное прибытие на поле битвы генерала Мак-Магона, атаковавшего в конце дня правое крыло противника, превратило поражение императора в блестящую победу.

Через четыре дня, в то время как Барагэ д'Иллье добивал при Меленьяно остатки разбитой австрийской армии и отбрасывал их за Минчио, Наполеон III и Виктор-Эммануил совершили свой въезд в Милан, и французский император, опьяненный успехом, имел неосторожность обратиться к итальянскому народу с воззванием, на которое тот с величайшей охотой готов был откликнуться. “Объединяйтесь, — говорил Наполеон III жителям полуострова, — с единой целью освобождения вашего отечества. Организуйтесь по-военному, спешите под знамена короля Виктора-Эммануила... и, воспламененные священным огнем патриотизма, будьте сегодня прежде всего солдатами; завтра вы сделаетесь свободными гражданами великой страны”.

Восстание Центральной Италии.

В это время Наполеону III удалось низвергнуть в Англии министерство Дерби (11 июня 1859 г.), которое уступило место министерству Пальмерстона, относившегося с гораздо большей симпатией к делу итальянского освобождения. Французский император вошел в сношения с Кошутом с целью вызвать восстание в Венгрии; одним словом, ему, по-видимому, везло во всех отношениях. Но скоро император заметил, что одерживаемые им победы больше, чем поражения, могут причинить ему вреда. Вызвав в Италии революционное движение в своих интересах, он теперь с изумлением видел, что оно охватывает центральную часть полуострова и перестает ему повиноваться. Ему пришлось убедиться, что он не в силах сдержать размах этого движения и что Кавур, подобно всем итальянским патриотам, стремится вовсе не к созданию итальянской федерации, а к образованию объединенного Итальянского государства.

В конце апреля восстала Тоскана и изгнала великого герцога Леопольда, причем совершенно ясно показала, что отнюдь не желает признать принца Наполеона своим государем. В Парме и Модене народ тоже принудил своих государей спасаться бегством (май-июнь 1859 г.). Легатства, очищенные австрийцами после поражений при Мадженте и Меленьяно, заволновались и в несколько дней стряхнули с себя иго папского господства. Папа и молодой неаполитанский король Франческо II, 22 мая наследовавший своему отцу Фердинанду II, вынуждены были сидеть смирно ввиду присутствия в Риме французского гарнизона.

Наполеон III не имел права мешать этим восстаниям, которые прежде всего влекли за собой усиление франко-пьемонтской армии, но вместе с тем он не мог скрывать от себя, что результатом их будет присоединение восставших областей к Сардинии. В Парме, Модене, Болонье власть уже находилась в руках агентов Кавура. [Буонкомпаньи во Флоренции, Фарини в Модене, д'Азелио в Болонье.] Император французов был смущен и почти совершенно растерялся. От императрицы и от своего министра Валевского он получал самые тревожные донесения о внутреннем состоянии империи, где богатые классы и сельское население под влиянием духовенства начали выказывать крайнее недовольство политикой, столь противной интересам “святого престола”, и о настроении Европы, где, по их словам, могли возникнуть чрезвычайные осложнения, ибо позиция Германии по отношению к Франции становилась откровенно угрожающей.

Сольферино и Виллафранка.

Тем временем австрийская армия получила подкрепление, и во главе ее стал сам Франц-Иосиф [По крайней мере, номинально; в действительности главнокомандующим был фельдмаршал фон Гесс.]; австрийцы двинулись к Минчио и расположились на высотах, тянущихся от Кастильоне до Сан-Мартино. Здесь-то союзники почти неожиданно и столкнулись с ними. 24 июня завязалось сражение при Сольферино, в котором приняли участие в общем 350000 человек, растянувшихся по фронту в пять миль. После пятнадцатичасового сопротивления австрийские силы, прорванные в центре и на левом фланге французами, а на правом фланге пьемонтцами, были снова разбиты и отступили с огромными потерями.

Союзники одержали, без сомнения, славную победу. Но Наполеон III воспользовался ею лишь для того, чтобы возможно скорее предложить Францу-Иосифу мирные условия, своей умеренностью изумившие Европу. Потрясенный ужасным кровопролитием [Битва при Сольферино стоила одной только французской армии 10000 человек.], смущенный перспективой дальнейшей борьбы за линию Минчио и за обладание грозным “четырехугольником” крепостей [Т. е. четырех крепостей: Вероны и Леньяго на Адидже (Эч), Пескиеры и Мантуи на Минчио.], где Австрия могла еще долго сопротивляться его усилиям, встревоженный недовольством царя, который не желал венгерской революции, и в особенности поведением Германского союза, который начал уже мобилизовать свои войска, испуганный раздражением ультрамонтанской партии во Франции, — Наполеон III не поколебался взять на себя инициативу переговоров с австрийским императором; последний, являясь побежденной стороной и не желая отдавать себя во власть такой ненадежной и требовательной союзницы, как Пруссия, не счел возможным отвергнуть сделанные ему предложения.

8 июля было заключено перемирие, а через три дня, во время личного свидания обоих императоров в Виллафранке, определены были предварительные условия мирного договора: Ломбардия отдавалась Франции, которая в свою очередь переуступала ее Сардинии; Австрия сохраняла Венецию; эта провинция должна была войти в итальянскую конфедерацию, которую предполагалось поставить под почетное главенство папы; великий герцог Тосканский и герцог Моденский должны возвратиться в свои государства; папе предложено ввести в своих владениях необходимые реформы; и, наконец, лицам, скомпрометированным во время недавних событий, обеими сторонами даровалась общая амнистия.

Бессилие Наполеона III перед итальянской революцией.

Соглашение в Виллафранке явилось полной неожиданностью для Европы, в особенности — для итальянской нации. По общему мнению, Австрия очень немного теряла от войны, а влияние ее на Апеннинском полуострове осталось по-прежнему угрожающим, так как она сохраняла в своих руках венецианский четырехугольник и вступала в итальянскую конфедерацию, где к ее услугам были ее старые вассалы — мелкие государи. Она по-прежнему могла поддерживать великого герцога Тосканского и герцога Моденского и оказывать им материальную помощь.

Итальянский народ считал Наполеона III изменником, и со всех сторон раздавались требования о присоединении к Пьемонту. Получив известие о мирном договоре, Кавур обнаружил величайший гнев; 13 июля он подал в отставку и был замещен Ратацци. Но в действительности он сохранял полнейшее хладнокровие. В качестве частного лица он снова получил полную свободу действий и широко ею воспользовался. Под его влиянием еще до конца июля во Флоренции, Модене и Болонье учреждены были временные правительства, формально независимые, но в действительности подчинявшиеся Туринскому двору. Ободряемые английским правительством, которое теперь относилось к итальянскому делу с большей симпатией, чем Наполеон III [Английский министр иностранных дел Джон Россель в циркуляре от 27 июля высказался за очищение французами Римского государства и за признание за населением Центральной Италии права свободно располагать своей судьбой. Англии выгодно было использовать недовольство итальянцев Наполеоном III и содействовать образованию не какой-нибудь конфедерация, находящейся в вассальных отношениях к Франции, а сильного государства, независимого как от Австрии, так и от Франции и способного при случае послужить для этой последней державы источником затруднений и беспокойств.], они поспешили организовать плебисцит (16—20 августа), высказавшийся в пользу присоединения к Сардинскому королевству.

Наполеон III, друг итальянцев и принципиальный сторонник всеобщего избирательного права, не решаясь ни одобрить действия революционеров полуострова, ни открыто ополчиться против них, умолял Пия IX вступить в конфедерацию, провести реформы и предоставить автономию легатствам. В то же время он послал в Тоскану и Эмилию дипломатических агентов с целью убедить временные правительства добровольно подчиниться условиям Виллафранкского договора. В этом духе он печатал статьи в Монитере и писал Виктору-Эммануилу (20 октября).

Но все старания Наполеона III были напрасны. Римская курия отказывалась произвести какие бы то ни было реформы до тех пор, пока население Романьи не изъявит полной покорности. Жители восставших областей отвечали, что у них не спрашивали совета при заключении Виллафранкского договора, а следовательно, постановления этого договора для них необязательны. Сардинский (пьемонтский) король со своей стороны указывал, что если он вздумает противиться желаниям патриотов, то сам будет низвергнут революцией, что Гарибальди и его товарищи провозгласят в Италии республику и подобный пример может оказаться заразительным. [В сентябре правительства Флоренции, Болоньи и Модены составили лигу и выставили армию, которая находилась под революционной командой Гарибальди и росла со дня на день. В октябре Гарибальди обратился с воззванием ко всей Италии, открыв подписку на покупку миллиона ружей, и объявил о своем намерении двинуться на Мархию (Марку) и на Королевство обеих Сицилий.] Если он и не разрешил своему родственнику, принцу Кариньянскому, отправиться в Модену, куда его приглашала для занятия должности регента Центральная итальянская лига, то вместо него он позволил поехать туда Буонкомпаньи, который, как всем было прекрасно известно, являлся пьемонтским агентом.

Одним словом, присоединение Центральной Италии к Пьемонту было фактически достигнуто. А тем временем уполномоченные Франции, Сардинии и Австрии, собравшиеся в Цюрихе, с философским спокойствием заключали три договора, имевшие целью обеспечить исполнение виллафранкских предварительных условий (10 ноября). Правда, эти новые конвенции формально не постановляли, как это было сделано в предварительном договоре, что лишенным престола итальянским государям будут возвращены их прежние владения, но они определенно оговаривали их права. Окончательное решение по этому вопросу должен был вынести специальный конгресс, предложенный императором французов. Но будет ли когда-нибудь созван такой конгресс — это подлежало большому сомнению, ибо Англия хотела, чтобы итальянцам предоставлена была полная свобода решать вопрос о возвращении государей; итальянцы и слышать не хотели об этих государях, Австрия же ставила свое участие на конгрессе в зависимость от предварительного восстановления этих государей в правах.

Наполеон III, Кавур и Туринский договор.

Сам Наполеон III сделал невозможным созыв этого конгресса, совершив неожиданно новый поворот, чтобы выйти из смешного положения, в котором он очутился. Убедившись в неизбежности присоединения итальянских областей к Пьемонту, он решил приспособиться к обстоятельствам и попробовать на худой конец извлечь из них какую-нибудь пользу. Для начала (в декабре 1859 г.) Наполеон III приказал распространить анонимную брошюру (Папа и конгресс), в которой папе предлагалось отказаться от большей части своих владений; затем он обратился к Пию IX с письмом, советуя уступить хотя бы Романью (31 декабря). Папа ответил резкой энцикликой, в которой противники его светской власти объявлялись подлежащими такой же анафеме, как и враги его духовного авторитета (8 января 1860 г.).

Но Наполеон III, мало смущаясь этим, вошел в соглашение с английским правительством, причем обе договаривавшиеся стороны признали принцип невмешательства в итальянские дела и законность присоединения итальянских государств к Пьемонту, если этого потребуют законно избранные представительные собрания. С другой стороны, Наполеон III подготовлял возвращение к власти Кавура и присоединение к Франции Савойи и Ниццы, которых не решался потребовать в 1859 году и которые теперь должны были явиться платой за новые уступки сардинской политике. 20 января 1860 года Кавур, “участник Пломбьерского свидания”, снова сделался председателем совета министров; 27 января он объявил о своем намерении созвать парламент, в котором области Центральной Италии будут представлены наравне со старыми пьемонтскими провинциями, а 3 февраля император публично высказал мысль, что если Центральная Италия будет присоединена к Пьемонту, то и Франция имеет право на округление своих границ со стороны Альп.

Сначала эта декларация произвела в Англии довольно невыгодное впечатление, но скоро англичане успокоились при мысли, что требовательность Франции по отношению к Италии несомненно поведет к охлаждению между обеими странами. Исходя из тех же соображений, Австрия также решила не препятствовать присоединению к Франции Савойи и Ниццы. Таким образом, для осуществления своего плана Наполеону III приходилось только принять некоторые предосторожности, обусловливаемые тем щекотливым положением, в котором оказывался Кавур перед итальянской нацией вообще и пьемонтским народом в частности, соглашаясь на уступку обеих провинций.

Чтобы не лишиться своей популярности, Кавур постарался принять вид человека, действующего по принуждению. Наполеон III согласился исполнить его желание и для соблюдения формы предложил сардинскому королю отказаться от Тосканы и удовольствоваться званием наместника папы в церковных владениях. В ответ на это предложение туринский кабинет сослался на принцип народного суверенитета и на плебисцит: население Тосканы, Эмилии и легатств, только что призванное высказать свое мнение, почти единогласно вотировало (13—16 марта) присоединение названных областей к Сардинскому королевству (Пьемонту).

Виктор-Эммануил выразил (18—20 марта) свое согласие с этим решением, а 2 апреля был созван новый парламент. Теперь создавалось такое впечатление, что Кавур волей-неволей вынужден пожертвовать Савойей и Ниццей. Но поскольку он продолжал разыгрывать роль человека, никак не могущего прийти к определенному решению, Наполеон III послал к нему специального агента, Бенедетти, которому поручено было говорить решительным языком. Виктор-Эммануил и Кавур, прикинувшись, будто уступают своего рода ультиматуму, заключили наконец в Турине (24 марта 1860 г.) договор, по которому названные две провинции отдавались Франции с тем условием, что население их будет опрошено. Плебисцит состоялся 15 и 22 апреля; Савойя и Ницца высказались за присоединение к Франции.

Новая армия папы. Ламорисьер.

“Вот вы и сделались нашими соумышленниками”, — весело сказал хитрый министр французскому уполномоченному при подписании трактата 24 марта. Это необычайно верное замечание было оправдано дальнейшим ходом событий. После всего совершившегося за последнее время в Италии все прекрасно понимали, что римское и неаполитанское правительства не могут быть уверены в завтрашнем дне. Наполеону III очень хотелось спасти их от гибели, но он желал также, чтобы они со своей стороны сделали все нужное для своего спасения, тогда как эти правительства, совершенно потеряв голову, казалось, сами стремились в бездну.

Папа отлучил от церкви Виктора-Эммануила и его министров (26 марта) — мера, которая несколько задела и Наполеона III. Пий IX старался возбудить против императора французских епископов; чтобы не нуждаться в императорских войсках (которые император и сам рад был бы отозвать), папа с большим шумом организовал хвастливую и недисциплинированную армию, которая пополнялась французскими легитимистами и публично манифестировала в честь Генриха V. Начальство над этой армией он поручил декабрьскому изгнаннику, заклятому врагу императора, генералу Ламорисьеру. Папа высокомерно отклонил предложенную ему французским правительством субсидию и гарантию территориальной неприкосновенности, равно как и новую просьбу произвести необходимые реформы (апрель 1860 г.). Раздосадованный император готов был, по-видимому, отозвать свои войска, но он опасался, чтобы Кавур не воспользовался удалением французского гарнизона из Рима и под предлогом каких-нибудь новых “скорбных воплей” не приступил к новым “освобождениям” и территориальным захватам.

Гарибальди в Сицилии.

Неаполитанское правительство держалось еще более неблагоразумной и непримиримой политики, чем римская курия. Преемник “короля-бомбы”, невежественный и ограниченный юноша король Франческо II, всецело находившийся в руках свирепой и трусливой камарильи, искал спасения исключительно в абсолютизме — в доносах и терроре. В продолжение целого года он не обращал никакого внимания на внушения Наполеона III, советовавшего ему дать подданным конституцию и вступить в союз с Сардинией. Между тем во всей стране шло величайшее брожение, и очень скоро вспыхнуло восстание в Сицилии (3 апреля 1860 г.). Это движение послужило сигналом к решительной кампании в пользу итальянского единства, предпринятой вскоре после того революционной партией.

В Генуе, куда на призыв Гарибальди со всех сторон стекались волонтеры, последний открыто формировал экспедиционный корпус, чтобы во главе его отправиться на восставший остров. Кавур и Виктор-Эммануил, которые при желании легко могли воспрепятствовать этому намерению, закрывали глаза на действия Гарибальди, оставляя за собой право при неудаче отречься от него, а в случае успеха — воспользоваться плодами победы под предлогом спасения Италии и Европы от анархии. Таким образом, отважный кондотьер в ночь с 5 на 6 мая успел посадить свой небольшой отряд (менее 2000 человек) [В сицилийской экспедиции участвовало (перед походом из Сицилии в Неаполь) немногим более одной тысячи человек. Они-то и получили историческое название гарибальдиезской тысячи. — Прим. ред.] на два корабля, услужливо пропущенные пьемонтской эскадрой адмирала Персано, а 11 мая высадился со своими волонтерами в Сицилии. Здесь Гарибальди в несколько дней собрал вокруг себя настоящую армию; население целиком перешло на его сторону; он как бы летел от победы к победе. В начале июня после отчаянной борьбы Гарибальди овладел Палермо, а в конце того же месяца весь остров, за исключением Мессины и некоторых второстепенных пунктов, находился в его власти.

Революция в Неаполе.

По получении известий об этой экспедиции некоторые державы, в том числе Франция, заволновались и начали упрекать Кавура в соучастии с Гарибальди. Министр отрицал справедливость этого обвинения, но тут же указал, что если Австрия и Франция не воспрещают своим подданным поступать на службу к неаполитанскому королю или к папе, то совершенно естественно, что Сардиния не относится с большей строгостью к тем из своих подданных, которые выступают в защиту угнетенного народа. Когда неаполитанский король, незадолго до того обращавшийся за помощью к Наполеону III, решил по совету последнего предложить союз Сардинии, то Кавур поставил вопрос, имеет ли для Виктора-Эммануила смысл компрометировать свою популярность в Италии лишь для того, чтобы укрепить колеблющийся трон одного из своих злейших врагов.

Во всяком случае он формально не отверг предложения неаполитанского короля, но соглашался вступить с ним в союз лишь при том условии, что Франческо II даст своим подданным конституцию и немедленно введет ее в действие. Неаполитанский король обнародовал эту конституцию 30 июня, но никто не отнесся к ней серьезно. Придворная камарилья советовала юному королю нарушить данное слово и устраивала абсолютистские манифестации, которые вызвали повсюду беспорядки, не сулившие династии ничего хорошего. В конце июля король объявил, что обещанные им выборы в парламент откладываются на неопределенный срок. С его стороны это был в полном смысле слова акт самоубийства; его собственные генералы, советники и даже родственники начали его покидать и изменять ему, а подавляющее большинство подданных с нетерпением обращало свои взоры в сторону Мессинского пролива. [Мессинский пролив отделял уже завоеванный войском Гарибальди остров Сицилию от итальянского материка. — Прим. ред.]

Смелый кондотьер, получив от Виктора-Эммануила официальное требование остановиться, ответил, что, к величайшему своему прискорбию, он вынужден ослушаться (27 июля). После столь категорического отказа король почел за благо более не настаивать. Французское правительство охотно отправило бы к Мессинскому маяку эскадру, но Англия, получив от туринского кабинета заверение, что никаких новых территориальных уступок Франции сделано не будет, не усматривала никаких препятствий для дальнейшего расширения Пьемонта. Она напоминала Наполеону III, что он в свое время признал принцип невмешательства в итальянские дела, и император французов, который в этот момент особенно нуждался в дружественных отношениях с лондонским кабинетом [По случаю китайских и сирийских дел.], в конце концов отказался от мысли помешать походу Гарибальди.

Таким образом, Гарибальди со своей тысячей, с которой он, начиная свой поход, отплыл из Марсалы, мог 8 августа 1860 года переправиться через Мессинский пролив. Тюильрийский кабинет удовольствовался рассылкой дипломатической ноты, в которой возлагал на Англию ответственность за серьезные события, могущие произойти в Италии. Лондонский двор, не желавший ссориться ни с Францией, ни с Австрией, поспешил заявить, что он будет считать незаконным всякое нападение Гарибальди на Рим или на Венецию. Но разве кто-нибудь мог поручиться, что такого нападения не последует?

Гарибальди быстро приближался к Неаполю. Всеми оставленный Франческо II отступил 6 сентября к Гаэте. На следующий день Гарибальди торжественно, без всякого конвоя, вступил в Неаполь, окруженный ликующей толпой, учредил временное правительство и объявил о своем намерении идти дальше на север. Он говорил, что хочет с высоты Квиринала провозгласить Виктора-Эммануила королем Италии. В то время, казалось, Гарибальди находился всецело под влиянием демократической партии. Маццини примчался в Неаполь; его друзья сплотились вокруг диктатора, и итальянская революция, начавшаяся во имя монархии, грозила закончиться торжеством республики.

Кавур и его “соумышленник”; сражение при Кастельфидардо и его последствия.

Кавур, сильно желавший остановить Гарибальди, из опасения, что он своей безрассудной отвагой способен погубить итальянское дело, отправил к Неаполю, даже до удаления оттуда Франческо II, несколько кораблей и 2—3 тысячи берсальеров [Пешие егеря тогдашней пьемонтской армии. — Прим. ред.], которые высадились на берег по отъезде короля, но не могли и мечтать о том, чтобы преградить дорогу революционной армии и ее вождю. Кавур сумел извлечь величайшую выгоду из осложнения, предупредить которое он был не в силах. В конце августа он отправил к Наполеону III, путешествовавшему тогда по Савойе, своего коллегу министра Фарини и генерала Чиалдини с поручением объяснить императору необходимость остановить Гарибальди, готового двинуться на Рим; они должны были также убедить его, что Франция, не имея возможности повернуть свои пушки против итальянской революции или позволить Австрии произвести контрреволюцию, а с другой стороны, не желая ввязываться в новую войну с этой державой, должна предоставить Сардинии заботу о спасении монархического строя.

Пьемонтская армия должна была двинуться к неаполитанской границе, а для этого ей приходилось пройти через Мархию, охраняемую корпусом Ламорисьера. Возникал вопрос, считать ли это нарушением международного права? Разве папская армия не угрожала открыто бывшим легатствам и Тоскане? Разве население Мархии не призывало Виктора-Эммануила? Наполеон III помнил компрометирующие обязательства, которыми он связал себя перед Кавуром, сохранившим все улики в своих руках, а папой он был решительно недоволен. Поэтому он дал понять, что, будучи принужден на словах выражать неодобрение новой пьемонтской политике, он на деле мешать ей не станет. Fate presto! (Действуйте быстро!) — сказал он посланцам Кавура и, как бы желая уклониться от зрелища готовящихся событий, поспешил уехать в Алжир.

Действовать быстро! Именно таково и было намерение Кавура. 7 сентября он потребовал от папского правительства роспуска армии Ламорисьера, и раньше даже, чем отказ мог быть получен в Турине, генерал Чиалдини перешел границу Умбрии. Через несколько дней папские войска были разбиты при Кастельфидардо (18 сентября), а затем их предводитель, осажденный в Анконе, принужден был сдаться на капитуляцию (29 сентября). Так как французы занимали Рим и небольшую территорию, известную под названием вотчины св. Петра, то пьемонтцы не тронули ни того, ни другого; но они заняли Умбрию, Мархию и к началу октября достигли границы Королевства обеих Сицилий.

Хотя Пьемонт и не находился в состоянии войны с неаполитанским королем, сардинские войска все же перешли эту границу. Действия Гарибальди внушали сардинскому правительству все усиливающееся беспокойство. Диктатор, видимо, намеревался отложить плебисцит в Неаполитанском королевстве о присоединении к Пьемонту впредь до завоевания Рима. Он управлял страной вкривь и вкось, следуя указаниям окружавшей его революционной группы, которая не питала особенной симпатии к Кавуру и даже к сардинскому королю. [Почему автор так пренебрежительно отзывается о временном управлении Гарибальди — неизвестно. Впоследствии в Неаполе говорили (и писали), что никогда в городе и в стране не царило такое спокойствие, никогда не царствовал такой порядок, как именно в сентябре 1860 года, когда там диктаторскую власть имел Гарибальди; это же подтверждают и англичане, бывшие в то время в Неаполе. — Прим. ред.] А сам Гарибальди требовал удаления великого пьемонтского министра в отставку. Чтобы положить конец этим проискам, Кавур созвал в Турине парламент, который первым делом должен был уполномочить короля присоединить к своим владениям недавно занятые папские провинции и Королевство обеих Сицилий.

Тем временем войска Франческо II перешли в наступление и на берегах Вольтурно нанесли Гарибальди кровавое поражение. Своей нерешительной победой при Капуе (1 октября) он обязан был исключительно помощи прибывших из Неаполя пьемонтских берсальеров. Таким образом, с точки зрения Кавура, движение генерала Чиалдини к Неаполю оправдывалось двойной необходимостью. В циркуляре, обращенном к европейским дворам, сардинский министр указывал, что, покинув свою столицу, Франческо II фактически отрекся от престола, а следовательно, никто ничего у него не отнимает; да притом надо же спасти Италию от грозящей ей анархии. С итальянцами он говорил другим языком: по его словам, Виктор-Эммануил обязан был считаться с голосом народа, который призывал его со всех сторон.

В это время пьемонтский король уже направлялся в Неаполь. 21 октября Королевство обеих Сицилий торжественным плебисцитом признало его своим государем, и то же самое сделала Мархия. А через несколько дней он встретился с Гарибальди, который без особой охоты, но все же лояльно уступил ему свое место. Тем временем Франческо II, вытесненный пьемонтскими войсками со своих позиций на берегу Вольтурно, заперся в единственной оставшейся в его руках крепости — Гаэте — и собирался оказать там решительное сопротивление, пытаясь вместе с тем резкими, но бесплодными протестами заинтересовать Европу своей судьбой.

Европа и Итальянское королевство.

Французское правительство для соблюдения приличий сочло нужным выразить неудовольствие и отозвало из Турина своего посланника; но оно оставило там поверенного в делах, показывая этим, что разрыв не носит серьезного характера. Берлинский кабинет ограничился чисто платоническим протестом по поводу последних действий Кавура и нисколько не обиделся, когда сардинский министр ответил ему. “Я подал пример и уверен, что Пруссия в скором времени с удовольствием ему последует”.

Но австрийское правительство сделало вид, будто намерено воспользоваться этим случаем для объявления Пьемонту новой войны, и оно наверно напало бы на Виктора-Эммануила, если бы могло с уверенностью рассчитывать на поддержку России. Но хотя царь и не одобрил лишения неаполитанского короля его владений, он мог обещать Австрии благожелательный нейтралитет лишь в том случае, если Виктор-Эммануил решится первый напасть на Австрию, да и то царь обещал благожелательный нейтралитет только в согласии с императором французов. А так как Наполеон III заявил, что он ни в коем случае не поможет Сардинии (Пьемонту) напасть на Австрию и намерен только гарантировать Пьемонту — при всех обстоятельствах — выгоды, предусмотренные Виллафранкским договором, то Александр II при личном свидании в Варшаве убедил Франца-Иосифа не начинать войны (22—26 октября), и австрийский император, во владениях которого замечалось общее брожение, не счел нужным настаивать на своих воинственных планах.

Около того же времени (27 октября) английское правительство устами Джона Росселя высказалось в пользу населения итальянских государств, признавших Виктора-Эммануила своим королем, и начало отстаивать тезис, гласящий, что нации имеют право во всякое время смещать свои правительства. Выставляя этот принцип, Россель метил главным образом в Наполеона III, признанного апостола народного суверенитета и всеобщего избирательного права; английский министр хотел доставить себе коварное удовольствие побить его собственным его оружием.

Император французов проявлял еще некоторый интерес по отношению к неаполитанскому королю в угоду папе, который открыто принял сторону Франческо II. Вместе с тем, гарантируя этому государю личную свободу, Наполеон III оставлял за собой возможность несколько смущать спокойствие Виктора-Эммануила. Сардинский флот не мог блокировать Гаэту с моря, так как перед этой крепостью крейсировала французская эскадра. Но английское правительство во имя принципа невмешательства не замедлило потребовать ее удаления, и Наполеон III, который из-за китайских и сирийских дел вынужден был дорожить благосклонностью Великобритании, поспешил дать ей удовлетворение в этом вопросе (19 января 1861 г.). С этого момента Гаэта обречена была на гибель; 13 февраля она принуждена была сдаться на капитуляцию, и Франческо II уехал в Рим к Пию IX, который счел долгом чести оказать гостеприимство сыну Фердинанда II, доставившего ему самому убежище в Гаэте в 1848 году.

В противоположность неудаче этого государя, на глазах Европы следовали один за другим неслыханные успехи Савойского дома. Всем присоединившимся к Пьемонту областям предложено было избрать депутатов; первый итальянский парламент собрался в Турине (18 февраля 1861 г.) и провозгласил Виктора-Эммануила королем Италии (7 марта). Политика Кавура принесла свои плоды, и политическое объединение полуострова стало совершившимся фактом. Правда, восстановленному итальянскому отечеству недоставало еще Рима и Венеции, но великий министр был полон веры в будущее. Поэтому он не поколебался 27 марта побудить палату депутатов в принципе объявить Рим столицей Италии.

III. Венеция и Рим

Пий IX и политика “non possumus”.

[“Не можем”. —Прим. ред.] Сторонник свободной церкви в свободном государстве, Кавур не терял надежды убедить папу в необходимости добровольного отказа от последних остатков светской власти. Через посредство аббата Стелларди, доктора Панталеони и патера Пассальи он старался доказать Пию IX, что за отказ от незначительной и обременительной светской власти он будет щедро вознагражден теми гарантиями, которыми Италия обставит его духовную власть. Для Ватикана эти аргументы не представляли никакого значения, но они имели некоторый успех в Тюильри, так как Наполеону III сильно хотелось раз навсегда покончить с вопросом об оккупации Рима. Правда, он ни за что не желал при этом ссориться с католической церковью.

Смерть Кавура, скончавшегося почти скоропостижно 6 июня 1861 года, поразила всю Европу и глубоко опечалила Италию. Император французов, не желая усиливать того затруднительного положения, в которое эта потеря могла поставить Виктора-Эммануила, поспешил признать новое королевство. Немного спустя строгим надзором, организованным в папских владениях, он помог Виктору-Эммануилу обуздать в неаполитанских провинциях бандитов, действовавших от имени Бурбонов и получавших поддержку из Рима благодаря Франческо II и папе; с величайшим трудом генералу Чиалдини удалось справиться с этими разбойничьими шайками (июль-сентябрь 1861 г.).

Рикасоли, заменивший Кавура в министерстве, встретил самое энергичное содействие при римской курии со стороны французского посланника при Ватикане, Лавалетта. 11 января 1862 года французское правительство поручило своему представителю запросить “Св. престол”, не согласится ли он, не отказываясь формально от своих прав, “на фактическую сделку, которая вернет внутренний мир католической церкви и сделает папство участником в торжестве итальянского патриотизма?” Но государственный секретарь “Св. престола” ответил, что “ни одна уступка этого рода не может быть сделана ни Пием IX, ни кем-либо из его преемников во веки веков”.

Ратацци и Гарибальди в 1862 году.

Это поп possumus, естественно, вызвало во всей Италии величайшее волнение. Революционная партия снова вышла на улицу и начала подготовлять очередную вооруженную экспедицию. Национальный комитет Provedimento призывал к угрожающим манифестациям по вопросу о Венеции и Риме, а Гарибальди снова собирался в поход. Рикасоли закрывая на это глаза или, по крайней мере, притворялся, будто ничего не замечает; поэтому французское правительство лишило его своей поддержки и радостно приветствовало переход власти в руки Ратацци, занявшего пост первого министра в марте 1862 года.

Ратацци, которого особенно ценил Наполеон III (равно как и Виктор-Эммануил), принял решительные меры для подавления революционной агитации. Тюильрийский кабинет счел поэтому своим долгом прийти к нему на помощь и поручил Лавалетту формально предложить “Св. престолу” следующий компромисс: в территориальном отношении в Италии сохраняется status quo; папа, не отказываясь от своих прав, отныне будет фактически пользоваться властью только в пределах вотчины св. Петра; между Римом и Турином возобновляются дипломатические отношения; католические державы совместно обеспечивают папе приличный цивильный лист; наконец, они гарантируют ему обладание Римом и оставшейся в его руках территорией, если он согласится представить своим подданным реформы, соответствующие духу времени (30 мая 1862 г.).

И на эту программу Антонелли ответил категорическим отказом. В то же самое время Пий IX в воззвании 10 июня 1862 года, обращенном к 250 епископам, уже предвосхищал ту анафему, которой два года спустя он заклеймил все без исключения принципы революции.

Эти манифестации раздражали Наполеона III, который начал с удвоенной любезностью относиться к Туринскому кабинету. Благодаря ему Итальянское королевство было в июне 1862 года признано Россией, а еще до этого и Пруссией, так что уже в то время можно было предвидеть те дружественные отношения, которые впоследствии должны были установиться между Берлинским двором и итальянским правительством.

Превосходное положение, занятое министерством Ратацци, было вдруг испорчено безумной выходкой Гарибальди, у которого поход на Рим обратился в навязчивую идею и которого нельзя было долее сдерживать. 19 июля смелый партизан высадился в Сицилии с 1500 волонтеров, а вскоре после того он переправился через Мессинский пролив и объявил о своем измерении вторгнуться в папские владения. Итальянское правительство поспешило преградить ему дорогу, но остановить его можно было только ружейными выстрелами. Гарибальди был ранен и взят в плен при Аспромонте (27 августа), а его небольшой отряд рассеялся. Герой был увезен в Специю, где, обессиленный раной, очень скоро получил амнистию. [Смешная и позорная для Виктора-Эммануила “амнистия”, которую он дал Гарибальди, возбудила много волнения в умах. Гарибальди, который “подарил” Виктору-Эммануилу завоеванное им Королевство обеих Сицилий, был ранен солдатами этого самого Виктора-Эммануила и взят ими в плен при попытке отвоевать у папы и опять-таки подарить тому же Виктору-Эммануилу город Рим. Все знали, что Виктор-Эммануил воспротивился Гарибальди и послал против Гарибальди свои войска исключительно из желания угодить Наполеону. — Прим. ред.]

Наполеон III и реакционная политика.

Вскоре после этого кабинет Ратацци, как бы в награду за корректность, проявленную им в данном случае, рискнул объявить Европе (циркуляром от 10 сентября 1862 г.), что “вся нация требует своей столицы и что нынешнее положение дел, сделавшееся совершенно нестерпимым, повлечет для королевского правительства самые нежелательные последствия, способные серьезнейшим образом нарушить спокойствие Европы и религиозные интересы католицизма”.

Это требование, холодно встреченное Россией и Пруссией и враждебно Австрией, вызвало полное одобрение британского кабинета, который был весьма доволен затруднительным положением Франции. Что же касается Наполеона III, то он в глубине души был бы рад уступить желаниям итальянского народа. Принц Наполеон и его сторонники старались влиять на императора в этом именно смысле, но императрица, Валевский и вожди консервативной партии всеми силами противились подобному шагу. Они указывали императору, что клерикальная оппозиция, возникшая во Франции с 1859 года, может отнять у правительства голоса значительной части страны на выборах 1863 года. Поэтому император круто повернул вспять, отозвав Бенедетти из Турина, а Лавалетта из Рима, передал портфель иностранных дел Друэн де Люису, который пользовался симпатией “Св. престола” (15 октября), и сообщил Туринскому кабинету, что в настоящий момент не находит возможным согласиться на предложения, изложенные в циркуляре от 10 сентября.

Результатом этого заявления было падение министерства Ратацци (5 декабря). Виктор-Эммануил вынужден был составить деловой кабинет и занять выжидательное положение. Франко-итальянская дружба казалась фактически конченной.

Новый поворот; конвенция 15 сентября 1864 года.

В течение всего 1863 и части 1864 года итальянское правительство (при министерствах Фарини и Мингетти) озабочено было, по-видимому, исключительно внутренними трудностями (приведением в порядок финансов, закрытием монашеских орденов и т. п.). В тот же период времени вопросы польский и датский поглощали все внимание великих держав. Известно, что связанные с ними события сильно дискредитировали французское правительство. Наполеон III маневрировал так неискусно, что успел настроить против себя разом и Россию, и Пруссию, и Австрию; одно время он вынужден был даже опасаться, что эти державы соединятся против него и восстановят Священный союз. А так как в тот момент он по целому ряду причин не мог ждать никакой помощи от Англии, то у него оставался только один возможный союзник — Италия.

Поэтому он еще раз повернул фронт и в июне 1864 года возобновил с Турином дипломатические сношения, прерванные в 1862 году. На этот раз дипломатические агенты Виктора-Эммануила (Нигра, Пеполи и др.), поддерживаемые принцем Наполеоном, Бенедетти и Лавалеттом, остерегались требовать Рима, но они напомнили Наполеону III его обещание освободить Италию до Адриатического моря. На это император возразил, что он может подарить итальянцам Венецию не иначе, как после войны с тремя северными державами. Пеполи и Нигра не решились настаивать, но позволили себе заметить, что если Италия не начнет войны, то она рано или поздно сама подвергнется нападению со стороны Австрии. В последнем случае ей безусловно необходима в полном смысле слова стратегическая столица, находящаяся в безопасном месте, и Флоренция, прикрываемая рекой По и Апеннинами, представляет гораздо больше безопасности, чем Турин.

Французское правительство не стало противоречить. Тогда итальянские дипломаты начали доказывать, что перемещение правительства в Тоскану произведет на всем полуострове самое дурное впечатление и что если итальянцам, страстно желающим иметь столицей Рим, суждено пережить такое глубокое разочарование, то было бы справедливо доставить им хоть некоторое утешение, прекратив оккупацию Папской (Церковной) области чужеземными войсками. При этом, как объясняли дипломаты, светская власть папы не подвергнется ни малейшей опасности; Виктор-Эммануил не тронет нынешних папских владений, а в случае нужды будет даже защищать их от всяких посягательств.

Наполеон III только и ждал убедительных аргументов. Таким путем и заключена была конвенция 15 сентября 1864 года, по которой Италия обязалась не нападать на владения “Св. престола” и даже охранять их, а Франция обещала отозвать свои войска, когда будет организована собственная армия папы, но во всяком случае не позже как через два года. “Св. отец” мог сформировать свою армию в том виде, в каком ему заблагорассудится, но с тем непременным условием, что она ни в каком случае не превратится в орудие нападения на Италию. Наконец, Италия должна была принять на себя известную долю долга бывших церковных владений в пропорции с размерами территории, которую получит.

Этот договор был, очевидно, полон недомолвок и задних мыслей. Если бы в Риме вспыхнула революция, которую итальянскому правительству нетрудно было бы спровоцировать, то оно поспешило бы, конечно, занять город под предлогом восстановления порядка. Но в предвидении этой возможности французское правительство, со своей стороны, оставило за собой полную свободу вмешательства. Одно время можно было думать, что сентябрьская конвенция послужит залогом примирения между Италией и Наполеоном III, но впоследствии выяснилось, что она-то и довела их до окончательного разрыва.

Пий IX и “Силлабус”.

Этот договор, заключенный без предварительного совещания с римской курией, естественно должен был возмутить папу. Пий IX ответил на него актом, который должен был значительно увеличить затруднения французского императора. 8 декабря 1864 года он обнародовал энциклику Quanta cura, a затем вскоре стал достоянием гласности и сопровождавший эту энциклику Силлабус, где был перечислен ряд положений, которые папа от имени католической церкви предавал анафеме как нечестивые и еретические. Это двойное исповедание веры, проникнутое истинно средневековым духом, было радикальным отрицанием всех современных вольностей; с грубой и наивной откровенностью оно осуждало элементарные принципы государственного права, провозглашенные Францией в 1789 году и принятые по ее примеру почти всей Европой (в частности — Италией).

Прусско-итальянский союз.

Опубликование папского манифеста, который Виктор-Эммануил обошел презрительным молчанием, но которым Наполеон III был до крайности раздражен (ибо этот документ увеличил дерзость французского духовенства), снова сблизило Францию и Италию. Чтобы смирить нетерпение итальянцев, заветной мечтой которых по-прежнему оставалось обладание Римом, Наполеон III выразил готовность облегчить им приобретение Венеции. Для достижения этой цели он не объявил войны Австрии, а просто помог Италии сблизиться с Пруссией, которая по окончании войны за герцогства Шлезвиг и Голштинию искала ссоры с Австрией.

Незадолго до того Виктор-Эммануил поставил во главе министерства генерала Ламармору, известного “пруссомана”, а испытанный друг Италии, Бенедетти, отправился в Берлин в качестве французского посла (октябрь 1864 г.). Между Бисмарком и Наполеоном III уже начались совещания относительно основательной переделки всех европейских границ.

Около середины 1865 года прусский канцлер, уверенный, что ему удастся вовлечь своего государя в войну, обратился с формальным предложением союза к Ламарморе. Условия этого соглашения торопливо обсуждались Берлинским и Флорентийским кабинетами. Но в решительный момент король Вильгельм, смущаемый соображениями консервативного и легитимистского порядка, предпочел вступить в переговоры с Австрией, которая, испугавшись прусско-итальянского сближения, согласилась на Гаштейнскую конвенцию (14 августа 1865 г.).

Италия, бесполезно скомпрометировавшая себя и покинутая на произвол судьбы с такой бесцеремонностью, сначала выказала крайнее недовольство, которое разделял и Наполеон III. Этот государь начал тайные переговоры с Австрией и силился ее убедить, что добровольная уступка Венеции Виктору-Эммануилу соответствует ее интересам, ибо в противном случае ей придется воевать одновременно на два фронта: с Пруссией и с Италией (сентябрь 1865 г.). Но Франц-Иосиф отклонил это предложение как оскорбительное для своей чести. А со своей стороны Бисмарк вскоре снова приехал в Биарриц, чтобы постараться склонить императора французов. Наполеон III, с одной стороны, увлеченный этим великим соблазнителем, а с другой — воображая, будто он по своему желанию может одурачить Бисмарка и в удобный момент выступить в качестве верховного посредника между Австрией и Пруссией, снова согласился на союз Виктора-Эммануила с Вильгельмом для завоевания Венеции.

Австро-прусская война вторично могла показаться близкой после того, как сделалось известным, что в Берлин прибыл генерал Говоне, которого Ламармора командировал в прусскую столицу под предлогом изучения прусской фортификационной системы, но в действительности для заключения союза с прусским правительством (9 марта 1866 г.). Однако на сей раз Италия решила принять меры предосторожности. По договору, заключенному 8 апреля 1866 года, она обязалась со всеми своими силами напасть на Австрию, но лишь после того, как перейдет в наступление Пруссия. Последней было предоставлено избрать наиболее удобный момент для объявления войны; но если бы война не началась в трехмесячный срок, то итальянское правительство имело право считать договор недействительным. Союзники обязались не заключать сепаратного мира и не слагать оружия до тех пор, пока Италия не получит Венецию, а Пруссия не добьется соответственного территориального расширения в Германии. Наконец, прусский король обещал Виктору-Эммануилу денежную субсидию в 120 миллионов.

Кампания 1866 года и присвоение Венеции.

Разрыв снова был замедлен дипломатическими осложнениями. Политика Наполеона III принимала все более запутанный и противоречивый характер. Он снова начал таинственные переговоры с Австрией и 12 июня заключил с ней секретный трактат, посредством которого надеялся склонить Италию к сепаратному соглашению с Австрией, за что последняя уступила бы ей Венецию. Бисмарк, опасаясь отпадения Италии от Пруссии, решил ускорить открытие военных действий, которые и начались в Германии 16 июня.

Тотчас же итальянские войска двинулись в поход, и в то время как Гарибальди во главе корпуса волонтеров готовился вторгнуться в Тироль, две большие регулярные армии с фронта атаковали Венецианскую область — одна через Минчио, а другая через нижнее течение По. Но первая и наиболее многочисленная из них, двигавшаяся в большом беспорядке (под командой Ламарморы), почти тотчас же понесла сильное поражение на уже знаменитых высотах Кустоццы, где эрцгерцог Альбрехт 24 июня атаковал итальянскую армию и обратил ее в паническое бегство. Это начало не сулило, по-видимому, ничего хорошего для итальянцев. Но несколько дней спустя блестящая победа, одержанная прусской армией при Садовой (3 июля), позволила им оправиться.

На другой же день после битвы при Садовой растерявшаяся Австрия поспешила обратиться к посредничеству Наполеона III и предложила уступить ему Венецию, которую он, со своей стороны, должен был передать Италии. Императору французов очень хотелось склонить Италию прекратить военные действия и таким образом принудить Пруссию к заключению мира; но для этого ему пришлось бы произвести вооруженную демонстрацию, на что он не мог или не смел решиться. Италия воспользовалась его бездействием (или бессилием) и осталась верна Пруссии; несмотря на испытанные неудачи, она отнюдь не хотела слагать оружия. Если бы Пруссия была побеждена, Италия, конечно, вела бы себя совсем иначе и поспешила бы принять предлагаемую ей Наполеоном III Венецию. Но после Садовой она считала своим долгом не проявлять уступчивости; мысль о поражении при Кустоцце мучила итальянцев, и они страстно желали восстановить честь своего знамени и овладеть Венецией силой оружия.

Кроме того, итальянцы не желали довольствоваться одной Венецианской областью; им хотелось овладеть также Триентом и даже Триестом. Они протестовали против стремления Франции унизить их и держать под своей опекой. Поэтому они отвергли всякие предложения о перемирии и 8 июля снова попытались вторгнуться на венецианскую территорию (где, впрочем, они не застали неприятеля). Но если они не встретили сопротивления на суше, то оказались далеко не столь счастливыми на море, где их флот, которым они рассчитывали воспользоваться для десанта на иллирийском берегу, был совершенно разгромлен при Лиссе австрийским адмиралом Тегетгофом (20 июля). [Командовавший итальянским флотом адмирал Персано, впоследствии обвиненный в том, что не исполнил во время этого сражения своего долга, был предан военному суду, который приговорил его к разжалованию.] В довершение разочарований, через несколько дней после этой битвы, а именно 26 июля, Пруссия, получившая благодаря неожиданному согласию Наполеона III полное удовлетворение в вопросе о территориальном расширении, без ведома Италии заключила в Никольсбурге перемирие с Австрией, за которым вскоре последовал Пражский мир (24 августа).

Италия была глубоко возмущена этим новым предательством; она протестовала, но тщетно. Бисмарк ответил, что ей обещана была помощь в деле завоевания Венеции — и только; но ведь обладание этой областью ей теперь обеспечено. Наполеон III отправил в Венецию генерала Лебёфа, чтобы после плебисцита передать эту территорию итальянцам. Таким образом, Виктор-Эммануил принужден был подписать 10 августа предварительные условия мира, а через некоторое время (3 октября 1866 г.) — подтверждавший их окончательный договор. Итальянцы не скрывали своего неудовольствия. Странное дело: они раздражены были главным образом против Франции и явили миру печальное зрелище народа, принимающего почти как обиду со стороны дружественной державы подарок в виде территории, завоевать которую собственными силами они ни в коем случае не могли.

Римский вопрос в 1867 году.

Воспоминание об испытанных унижениях внушало Италии желание загладить их захватом Рима, от которого она никогда не отказывалась. Теперь для полноты территориального объединения Италии недоставало только столицы; она нетерпеливыми криками требовала присоединения Рима и не желала долее ждать. В начале 1867 года Италия с тем большей резкостью и смелостью начала выставлять свои требования, что к этому времени достаточно ясно обозначилось политическое банкротство Наполеона III, губившего в бесплодных переговорах с Пруссией тот последний престиж, который еще оставался у него после битвы при Садовой.

В самом разгаре люксембургского кризиса [Как известно, в начале апреля 1867 года вопрос о Люксембурге чуть было не привел к столкновению между Францией и Пруссией (см. след. главу).] Ратацци снова сделался председателем флорентийского кабинета (10 апреля 1867 г.). Этот министр, бывший по сердцу императору, не переставал расточать ему уверения в своей преданности; но когда Наполеон III предложил ему союз, то он поспешил отделаться пустыми фразами и заявил, что между двумя своими благодетельницами — Францией и Пруссией — Италии очень трудно сделать окончательный выбор. В действительности он не хотел служить ни той, ни другой стороне; истинной целью его был Рим. Гарибальди открыто вел агитацию в папских владениях и формировал новые отряды, а министр закрывал на это глаза, уверенный, что франко-прусский конфликт даст ему возможность безнаказанно водрузить на берегах Тибра знамя итальянского единства.

Правда, этот конфликт был отсрочен Лондонской конференцией (май 1867 г.), и Савойскому дому пришлось отложить осуществление своих проектов, но он не отказался от своих надежд. Впрочем, гарибальдийское движение не прекращалось; его ободряло прусское правительство, так как в интересах Пруссии было поддерживать неудовольствие между флорентийским (итальянским) кабинетом и Наполеоном III. Ратацци, с своей стороны, не ставил препятствий Гарибальди и, продолжая во всеуслышание заявлять о точном соблюдении сентябрьской конвенции, с другой стороны, объяснял императору французов, что он не может, не рискуя вызвать революции, прибегнуть к насильственным мерам против Гарибальди, так как итальянская нация упорно желает иметь Рим своей столицей.

Наполеону III очень хотелось раз навсегда покончить с римским вопросом, мучившим его как неотступный кошмар, но он ни с чьей стороны не встречал помощи. В конце 1866 года он предложил великим державам созвать специальный конгресс для решения этого вопроса, но это предложение осталось втуне. Римская курия упорно продолжала отказывать своим подданным в каких бы то ни было либеральных реформах. В июне 1867 года Пий IX заставил 450 епископов одобрить доктрины, изложенные в Силлабусе, и поговаривал о созыве вселенского собора, который должен был провозгласить догматом католической церкви не только эту диковинную политическую теорию, но и принцип папской непогрешимости.

Но все эти провокации не могли, казалось, поколебать благожелательного настроения французского правительства, которое, стремясь угодить “Св. престолу”, позволяло себе в то время такое вольное толкование сентябрьской конвенции, что флорентийский кабинет вынужден был обратиться к нему с самыми горькими жалобами. Действительно, на службе у “св. отца” состояло в то время несколько тысяч французов, называвшихся, правда, добровольцами, но вышедших из рядов французской армии и в иных случаях даже не уволенных в отставку. Из их начальников многие числились офицерами во французских полках и, сохраняя все свои служебные права, получили от императорского правительства позволение перейти под папские знамена. Это был так называемый Антибский легион, ибо он открыто сформировался в городе Антибе [На южном берегу Франции, недалеко от Ниццы.], имел там свой запасный батальон и продолжал вербовать новых рекрутов. В июне-июле 1867 года французский генерал [Генерал Дюмон.], состоявший на действительной службе, открыто устраивал этому легиону смотры в Риме, подвергал его реорганизации и обращался к нему с речами, не оставлявшими никакого сомнения относительно совместных действий Тюильри с Ватиканом. [A. Debidour, Histoire diplomatique de l'Europe, v. II, chap. IX.]

Ратацци протестовал против этого надувательства. Наполеон III обещал отказаться от всякой поддержки Антибского легиона, но, с своей стороны, жаловался на гарибальдийских волонтеров, которые с каждым днем все более приближались к римской территории. Флорентийский кабинет отделывался общими словами, но не предпринимал никаких мер против движения Гарибальди. К этому моменту отношения между Францией и Пруссией снова сильно обострились; недоставало только сигнала, и Гарибальди взял на себя задачу подать его.

Гарибальди под Ментаной.

В начале сентября старый партизан отправился в Женеву, где под его председательством должен был состояться мирный конгресс, на который съехались представители самых передовых революционных идей в Европе. На всем его пути итальянцы стекались к нему навстречу. “Будьте готовы, — говорил он им, — излечиться от черной рвоты (vomito negro); смерть черной породе! Пойдем в Рим разорить это змеиное гнездо; необходима решительная чистка!” Не менее резким языком он говорил и в Швейцарии: “Вы нанесли первый удар чудовищу, — сказал он женевцам, — Италия в сравнении с вами отстала... Наш долг идти на Рим, и мы скоро пойдем туда”.

Тюильрийский двор, которому усиление революционной партии начинало внушать живейшее беспокойство, хотел положить конец этим зажигательным воззваниям. Поэтому, когда возвратившийся в Италию Гарибальди приблизился к границам папских владений, французское правительство потребовало, чтобы он был лишен возможности действовать далее. Ратацци повиновался и приказал отвезти старого кондотьера на Капреру, где за ним, по словам министра, учрежден был строжайший надзор. Но Наполеон III торжествовал недолго. Всего несколько дней спустя (28 сентября) гарибальдийские отряды вторглись на папскую территорию и в несколько недель достигли почти самого Рима.

Конечно, Ратацци поспешил заявить, что он ни при чем во всей этой истории, и предложил занять папские владения одновременно итальянскими и французскими войсками (13 октября), на что Наполеон III, находившийся тогда всецело под влиянием ультрамонтанской партии, ответил лишь требованием, чтобы Ратацци принял меры к соблюдению неприкосновенности римской границы. Итальянский министр немедленно подал в отставку (21 октября), и раньше, чем Чиалдини успел составить по поручению короля новый кабинет, Гарибальди бежал с острова Капреры; он снова появился в Тоскане, затем во Флоренции, где издал прокламацию к итальянцам (22 октября), открыто выехал в специальном поезде к своим войскам, вступил в пределы папских владений и показался под стенами Рима.

На этот раз Наполеон III больше не колебался. Войска, сосредоточенные за несколько недель перед тем в Тулоне, получили приказ немедленно сесть на корабли; а 30 октября французский авангард уже вступал в Рим. Во всей Италии господствовало сильнейшее возбуждение. Вместо Чиалдини, не сумевшего выполнить возложенное на него поручение, генерал Менабреа наскоро составил новое министерство и для удовлетворения общественного мнения с своей стороны направил в папские владения несколько итальянских полков. 3 ноября папские войска наткнулись при Ментане на гарибальдийцев; они едва не потерпели поражения, но были спасены французами, которые одержали, решительную победу над вождем “красных рубашек”. “Ружья Шаспо творили чудеса”, — писал французский генерал де Файльи.

Обратятся ли теперь эти ружья против солдат Виктора-Эммануила? Антонелли (папский советник) требовал этого. Но французский генерал не внял его внушениям. Впрочем, Менабреа поспешил отдать приказ об эвакуации занятых итальянцами частей церковной территории. В то же самое время он распорядился (на этот раз по-настоящему) арестовать Гарибальди, отряд которого немедленно рассеялся. Но желая доказать, что в патриотизме он не уступит побежденному под Ментаной герою, Менабреа в циркуляре от 9 ноября горделиво провозгласил неотъемлемое право Италии на обладание Римом.

Новые колебания Наполеона III.

Наполеон III очутился в более затруднительном положении, чем когда-либо. Что делать? Продолжать оккупацию папских владений? Италия не простит ему этого. Снова очистить их? Но в таком случае клерикальная партия объявит ему войну не на жизнь, а на смерть. Он снова заговорил о европейском конгрессе, но слишком многие державы (в особенности Пруссия и Англия) желали, чтобы он продолжал оставаться в затруднительном положении, и эта идея не имела никаких шансов на успех. Кроме того, французский министр Руэр, желая угодить клерикальному большинству Законодательного корпуса, имел неосторожность взять на себя обязательство никогда не допускать итальянцев в Рим. Таким образом вопрос был предрешен, и конгресс сделался совершенно бесполезен. “От имени французского правительства, — воскликнул оратор, — мы заявляем, что Италия не овладеет Римом. Никогда Франция не допустит этого насилия над своей честью и над католичеством” (5 декабря).

С этого момента уже не осталось места для дружественных отношений между парижским и флорентийским кабинетами, так же как не могло быть больше речи о европейском решении этого вопроса, и о нем перестали говорить. Сентябрьская конвенция 1864 года сделалась простым воспоминанием; французские войска продолжали охранять папу, а Италия прониклась враждебными чувствами к французскому народу, купившему ее свободу своей кровью, и начала ждать его ослабления и разгрома, чтобы взломать без всякой для себя опасности ворота Рима. [В данном вопросе не только между французской и итальянской историографией существует коренное разногласие в оценке фактов, но и английские исследователи (вроде Бальтона Кинга) и публицисты (вроде Лабушера) решительно расходятся с французами. После битвы при Ментане вопрос стоял вполне определенно: получить Рим, пока Наполеон III держит там свои войска, Италия не может никоим способом. А Наполеон III никогда эти войска из Рима не выведет. Значит, итальянцы с логической неизбежностью должны были ждать, чтобы наполеоновскую Францию постигла какая-нибудь такая катастрофа, которая принудила бы французов покинуть Рим. Таким образом укор, который посылает наш автор итальянцам, в данном случае несправедлив. Кроме того, вся итальянская политика Наполеона III меньше всего преследовала цели освобождения и воссоединения Италии, отвечая только династическим интересам французского императора. — Прим. ред.]

Италия и австро-венгерская политика в 1868 и 1869 годах.

Впрочем, некоторые политики еще не отказались от надежды не только сблизить, но и связать узами тесной дружбы парижский и флорентийский кабинеты. В течение двух лет, предшествовавших франко-германскому конфликту 1870 года, в этом направлении неоднократно предпринимались серьезные усилия. Первая попытка в этом смысле сделана была австрийским правительством, которое под управлением Бейста, продолжавшего оставаться упорным противником Бисмарка, мечтало о реванше за Садовую, а наиболее верным средством для подготовки этого реванша считало сближение с Францией. Наполеон III, который со времени своих неудач 1866 и 1867 годов также помышлял о решительной войне против Пруссии, охотно готов был соединиться с Францем-Иосифом и предложил ему свой союз.

В 1868 году переговоры приняли более определенную форму. Бейст уже и тогда не скрывал от себя, что союз Франции с Австрией невозможен без участия Италии; в союзе с одной Францией Австрия не решалась начинать войну с Пруссией: она опасалась удара во фланг со стороны Италии, ибо помнила, что в 1866 году итальянцы хотели отнять у нее Триент, Триест и Истрию, и знала, что они по-прежнему готовы требовать уступки этих территорий. Между тем, если бы Австрии удалось помирить Виктора-Эммануила с Наполеоном III и если бы Франция и Италия составили с Австрией тройственный союз, то война с Пруссией не представляла бы никакой опасности. А чтобы привлечь на свою сторону Италию, необходимо было дать ей возможность овладеть Римом. Бейст, с своей стороны, ничего не имел против такого исхода, так как в рассматриваемый момент он был недоволен “Св. престолом” и нисколько не заботился о поддержании светской власти папы.

Присоединение Наполеона III к подобной программе было бы тем естественнее, что в это время он имел больше чем когда-либо оснований быть недовольным папской политикой. 26 июня 1868 года Пий IX наконец назначил на 8 декабря следующего года созыв вселенского собора, на котором собирался провозгласить догмат папской непогрешимости и санкционировать доктрины Силлабуса. Порывая с исторической традицией церкви, он не пригласил на собор послов католических держав, среди которых уполномоченный Франции должен был бы занять первое место. А через несколько месяцев (в феврале 1869 г.) Чивильта католика (Civiltа cattolica), официозный орган Ватикана, изложила в совершенно определенных выражениях программу предстоящего собора. “Эта программа, — по замечанию одного новейшего историка, — сводилась к признанию безусловной власти католической церкви над обществом, к полному подчинению всех политических и гражданских прав и всех светских властей власти непогрешимого папы. Это равносильно было полному отрицанию духа и текста положительных законов, которым граждане всех цивилизованных государств уже давно обязаны были подчиняться”. [Юлиус Целлер в сочинении “Пий IX и Виктор-Эммануил”.]

Французская демократия была не в силах понять, как может Наполеон III, называвший себя “сыном Революции”, охранять своими солдатами авторов подобных теорий. Но этот государь, колебавшийся, как всегда, между двумя диаметрально противоположными политическими системами, хотя и сделал значительные уступки либеральной партии (особенно после общих выборов 1869 года), но не решался тем не менее открыто порвать с ультрамонтанами, пленником которых он оказался уже так давно. В середине 1869 года тайные переговоры о создании тройственного союза, по-видимому, клонились к положительному результату. Камнем преткновения, о который разбилась эта комбинация, явился римский вопрос. Наполеон III не соглашался удовлетворить требование итальянцев; поэтому переговоры были прерваны между тремя державами, которые (в августе) ограничились неясным обещанием придерживаться общего политического курса, а Италия и Австрия оставили за собой право сохранить нейтралитет в случае, если Франция несвоевременно возьмет на себя инициативу войны.

Через несколько месяцев Бейст, убежденный в неизбежности франко-прусского столкновения и не желая быть против своей воли вовлеченным в войну, задумал заключить с флорентийским кабинетом договор, по которому Италия и Австрия должны были занять выжидательную позицию, а в удобный момент выступить в роли вооруженного посредника между воюющими сторонами. Наполеон III не только прекрасно знал об этих переговорах, на даже выказал готовность содействовать их благополучному завершению. Эрцгерцог Альбрехт в начале 1870 года прибыл в Париж для ознакомления с военной организацией Франции. “Любопытно, что он остался вполне ею доволен, что, без сомнения, немало способствовало ослеплению, которое вскоре обнаружил французский император, начав войну с Пруссией. Но политика Бейста наталкивалась на упорное нежелание Наполеона III допустить итальянцев в Рим. Таким образом, эта политика была парализована вплоть до катастрофы, положившей конец Второй империи”. [A. Debidour, Histoire diplomatique de l'Europe, v. II, chap. X.]

Наполеон III и Ватиканский собор.

Заседания собора начались в декабре 1869 года. Папа собственной властью и совершенно деспотически установил порядок его занятий, оставив ему только то, что католическая церковь называет “свободой добра”. Он намеревался провести на этом соборе не только догмат папской непогрешимости, но и канон (схема De Ecclesia), который, подчиняя всецело и во всех делах всех епископов верховному первосвященнику и санкционируя принципы Силлабуса, являлся немаловажным посягательством на авторитет светского государства. Тюильрийский кабинет, который больше всех остальных правительств имел причину опасаться подобных притязаний, одно время под влиянием министра иностранных дел, графа Дарю, хотел требовать допущения на собор французского посла и счел своим долгом пригласить христианские державы к совместному противодействию папской политике. Но последние, по равнодушию или зложелательству, не откликнулись на его призыв.

Римская курия не считалась с Наполеоном III; он не мог даже добиться от нее права представить собору меморандум от имени французского правительства. Тогда он попытался взволновать и увлечь за собой хотя бы Австрию и Италию, но первая из этих держав не хотела ничего предпринимать без второй, а последняя упорно домогалась, чтобы ей дали город Рим. В Тюильри возникла мысль отречься от всякой солидарности с Ватиканом, но на такую крайнюю меру французское правительство не решилось. Дарю вышел в отставку (апрель 1870 г.). С этого момента императорское правительство почло за благо держаться пассивной политики, заявив, что оно оставляет за собой “свободу оценки и свободу дальнейших действий” (июнь). Через шесть недель (в июле) собор вотировал канон De Ecclesia и догмат папской непогрешимости. Теперь папа, сделавшийся неограниченным властителем католической церкви, мог, пожалуй, лишиться остававшегося еще в его руках клочка земли: ему принадлежало полмира. Не оставалось более ни одного католического государства, где он с помощью послушного и дисциплинированного духовенства не мог бы по желанию вызвать смуту; поэтому с ним приходилось теперь считаться более, чем когда-либо.

Итальянская политика в июле и августе 1870 года.

В этот именно момент Наполеон III, увлекаемый роком, объявлял войну Пруссии. Он бросился в эту авантюру без союзников. 11 июля Австро-Венгрия сообщила ему, что не позволит навязывать себе готовые решения и возлагает всецело на него ответственность за все, что он готовится совершить. Что касается Флорентийского двора, к которому французское правительство обратилось снова (16 июля), то он отказался от союза, потому что Франция по-прежнему не желала уступить ему Рим. Италия могла добиться от императора только согласия на отозвание французских войск из папских владений и на восстановление сентябрьской конвенции (20 июля). Но она надеялась через посредство австро-венгерского канцлера вырвать у него согласие на жертву, которую до сих пор Франция не хотела принести.

В это время Бейст употребляет величайшие усилия, чтобы наладить наконец тот австро-итальянский союз, мечту о котором он лелеял уже целый год, и к концу июля ему казалось, что он близок к достижению этой цели. Было условлено, что оба государства соединят свои силы для вооруженного посредничества и что Австрия пошлет свои войска не только в Силезию, но и в Баварию, куда, с своей стороны, двинется итальянская армия. Но Франц-Иосиф и Виктор-Эммануил просили дать им шесть недель на мобилизацию своих армий и хотели приступить к активным действиям не прежде, чем французы вторгнутся в южную Германию. Наконец Наполеон III должен был согласиться на вступление итальянцев в Рим.

Последнее условие погубило весь план. Сторонники светской власти папы повторяли императору, что если он выйдет из войны победителем, то Италия заключит с ним союз и без Рима, а в противном случае он не добьется этого союза ни за какую цену. В тот момент, когда Наполеон III выезжал из Парижа к своей армии (28 июля), ничего еще не было решено. Итальянский агент Вимеркати отправился в Мец для личного свидания с императором; принц Наполеон с своей стороны присоединил свои усилия к усилиям дипломатии. Но все было бесполезно; еще 5 августа император не мог прийти ни к какому определенному решению. На следующий день французская армия потерпела полное поражение при Рейхсгофене, а восемь дней спустя пруссаки проникли уже в сердце Франции.

“Виктор-Эммануил находился в театре, когда ему сообщили о катастрофе, постигшей французов. “Бедный император! — воскликнул король-galantuomo [Джентльмен. — Прим. ред.], — бедный император! Но я-то, черт побери, дешево отделался!” Понятно, что с этого момента о союзе не могло уже быть и речи. “С побежденными не заключают союзов”, — сказал Наполеону III один из его министров. Тщетно император 8 августа обратился за помощью к тем государям, для которых он был в течение многих лет защитником и другом. Виктор-Эммануил выражал полное сочувствие несчастью Франции, но прятался за свои обязанности конституционного монарха. А его министерство не желало прийти на помощь Наполеону III. Виктор-Эммануил вооружался, но лишь для того, чтобы захватить Рим, который надеялся получить теперь совершенно даром”. [A. Debidour, Histoire diplomatique, v. II, chap. X.]

Чтобы раз навсегда положить конец французским ходатайствам, Виктор-Эммануил внушил лондонскому кабинету (10 августа) первую мысль о лиге нейтральных держав, которая быстро составилась и к которой Италия официально примкнула 19 августа. Но Наполеон III, чувствовавший, что империя рушится в результате иностранного нашествия, с одной стороны, и под влиянием революционного движения, с другой, не хотел все-таки терять надежду. Он все еще верил в помощь Италии, которую он так любил и которая могла его спасти. Он послал во Флоренцию (19 августа) принца Наполеона, чтобы в последний раз попытаться повлиять на Виктора-Эммануила, но и эта попытка, подобно предыдущей, закончилась неудачей. Однако даже в эту критическую минуту император не решался выразить свое согласие на занятие Рима итальянцами. А между тем они с большей энергией, чем когда-либо, пером Висконти-Веноста (29 августа) заявили, что считают себя в праве занять свою столицу.

Занятие Рима.

Поражение под Седаном и революция 4 сентября позволили наконец итальянцам овладеть Римом без всякого риска. Императорские войска уже покинули папские владения. 6 сентября флорентийский кабинет сообщил правительству национальной обороны, что отныне он не считает себя связанным сентябрьской конвенцией, а французское правительство, не входя в обсуждение вопроса с юридической стороны, предоставило Италии полную свободу действий. 8 сентября Виктор-Эммануил послал Пию IX ультиматум; папа, как и следовало ожидать, решительно отказался вступить с флорентийским правительством в какие бы то ни было переговоры.

Старый папа прекрасно понимал, что он не в силах помешать итальянцам войти в Рим. Но он считал вопросом чести не отрекаться от своих прав добровольно и уступить только насилию. При известии о приближении генерала Кадорна, на которого возложена была грозившая папе военная экзекуция, он приказал запереть и забаррикадировать городские ворота. Но когда итальянцы пушечными выстрелами пробили брешь в воротах Pia, папа не пожелал подвергать своих последних защитников опасностям бесполезной борьбы и приказал вывесить белый флаг на замке Св. Ангела. Таким образом, Кадорна спокойно овладел (20 сентября) Римом, а Пий IX в качестве добровольного пленника затворился навсегда в Ватикане. Через несколько дней (2 октября) население небольшого папского государства почти единогласно вотировало присоединение этой территории к Итальянскому королевству.

Так несчастье Наполеона III дало возможность окончить великий переворот, совершить который так помогло могущество Наполеона III и который без него Виктор-Эммануил, Кавур и Гарибальди не могли бы ни благополучно закончить, ни даже, быть может, и предпринять.

ГЛАВА VIII. ОБЪЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ. 1852—1870

Германия от 1852 до 1855 года.

Вожди движения 1848 года в Германии требовали единства и свободы, и сложность их пожеланий явилась одной из причин их неудачи. Не столь обескураженные своим конечным поражением, сколь ободренные своей недолгой победой, объединители вдумчиво разобрались в своем недавнем прошлом и ограничили свои требования. Общность разочарования подготовила тесный союз между ними и Гогенцоллернами.

Их гнев был бы бессилен, если бы победители стремились попросту восстановить status quo; но второстепенные немецкие государи, не успевшие еще оправиться от пережитого испуга, сделали из своих недавних испытаний тот вывод, что необходимо дать некоторое удовлетворение народным страстям. Они начали требовать от сейма активных действий, к которым он не был способен ни по своему происхождению, ни по своей природе; этим путем они поддерживали агитацию, обратившуюся в конечном итоге против них же самих, ибо они возбуждали надежды, удовлетворить которые были не в состоянии. Австрия после событий последнего времени относилась к Пруссии с крайним недоверием и в то же время питала преувеличенные иллюзии насчет своих собственных ресурсов; она уже не довольствовалась моральным авторитетом и косвенным воздействием, которое оказывала во времена Меттерниха, и хотела превратить Франкфуртское собрание в орудие своего господства; при всем благожелательстве Фридриха-Вильгельма IV Пруссия не могла позволить себя “майоризировать” и согласиться на отводимое ей подчиненное положение. Сердечная дружба обеих немецких великих держав, продолжавшаяся от 1815 до 1848 года и составлявшая основное условие существования Германского союза, уступила место нескончаемому соперничеству, которое неизбежно вело к конфликту. В этой борьбе Пруссия имела на своей стороне сочувствие образованных классов, а ее честолюбивые стремления нашли для себя благоприятную почву в развитии демократических идей в Европе и в принципе самоопределения национальностей, представителем которого считался Наполеон III. Дипломатический гений Бисмарка сумел использовать эти благоприятные условия в интересах величия своего отечества, а Роон и Мольтке доставили своему государю военные средства, необходимые для преодоления, тех препятствий, которые ставились его честолюбивым планам традициями и враждебными интересами.

Чтобы оправиться от оцепенения, либералам понадобилось несколько лет; в период 1851—1859 годов реакция торжествовала победу без стыда и без удержу, а монархи, соединившиеся с дворянством и духовенством для борьбы против революционных идей, решили обезопасить себя от новых сюрпризов путем подражания правительственным методам Второй империи. Все граждане, так или иначе замешанные в последних событиях, были взяты под подозрение и должны были сносить самые унизительные придирки; тысячи либералов покинули страну, а другие, охваченные отвращением, павшие духом, утомленные, отошли совсем от политики.

Чиновники, подчиненные тайному надзору, помышляли только о том, чтобы заслужить милость начальства хотя бы путем самого низкого угодничества. Уровень общественной нравственности понижался, и общественное самосознание притуплялось; целый ряд скандальных процессов, из которых более всего нашумел процесс Вальдека в Берлине, доказал глубокое нравственное падение администрации.

Еще живее ощущалась в Германии религиозная реакция. Крещеный еврей Шталь, который до самой своей смерти оставался главным теоретиком “партии Крестовой газеты”, провозгласив, что наука “должна сделать поворот налево кругом”, осуждал терпимость, “дочь нечестия”, и утверждал, что свобода совести “немало повинна в том процессе разрушения и разложения, который характеризует современное состояние умов и грозит спокойствию Европы”. Суровая ортодоксия пыталась подавить дух анализа и свободного исследования; в литературе повеяло духом пиетизма и реакции: Оскар фон Редвиц в слащавых и напыщенных поэмах воспевал ханжеский мистицизм; Виктор фон Штраус в своих Письмах о политике (1853) указывал как на идеал для человечества на Мекленбург, где феодальные учреждения сохранились во всей чистоте; Риль под предлогом организации народа проповедовал возвращение к цехам и кастам.

В Пруссии реакция была ничуть не менее суровой и нелепой, чем в других немецких странах. Фридрих-Вильгельм IV, отчасти из чувства совести, отчасти из боязни окончательно утратить симпатии всей либеральной Германии, — поддерживаемый, впрочем, и консерваторами, которые видели в конституции лишнюю гарантию против возможных превратностей судьбы и капризов монарха, — не отменил хартии. Но он так ловко ее переделал, что она оставляла ему полную “свободу власти”.

Палата депутатов, не имевшая даже права вотировать налоги, являлась просто совещательным собранием, состоявшим из людей, которых ландраты указывали запуганным избирателям; в сейме 1855 года насчитывалось 72 ландрата. Власть принадлежала “юнкерам” и клике Крестовой газеты; Герлах, советник Нибур, Зенфт фон Пильзах, Клейст-Ретцов, Редерн, Массов, Лео, генерал фон Гребен, Штольберг, пользуясь безграничным влиянием на короля и уверенные в палате господ, сумели вернуть дворянству все привилегии, поколебленные конституцией. Они настолько злоупотребляли своей властью, что в конце концов восстановили против себя даже часть чиновничества и ожесточили средние классы; борьба партий с особенной резкостью проявилась во время Крымской войны, когда либералы старались склонить правительство к заключению союза с западными державами, в то время как феодалы не хотели отделяться от России.

Крымская война.

Председатель совета министров старался лавировать. Это был как бы робкий опыт той политики, которую впоследствии с таким блеском проводил Бисмарк. Стараясь одинаково угодить и восточным и западным соседям, Мантейфель маневрировал с таким расчетом, чтобы заслужить признательность России, которая представлялась ему не столь страшной и более надежной, и в то же время не отнимать окончательно надежд у Франции и Англии. Король хотя в общем и разделял взгляды своего министра, тем не менее порою ставил его в затруднительное положение. Он не отличался достаточной выдержкой и неоднократно готов был нарушить тактику нейтралитета.

Зато министр нашел драгоценного союзника в лице Бисмарка, который, будучи назначен делегатом Пруссии на Франкфуртский сейм, скоро отказался от своих иллюзий насчет Австрии и, убедившись, что рано или поздно придется силой оружия оспаривать у нее господство над Германией, хотел сберечь силы Прусского королевства для этой решительной борьбы. Он сгруппировал вокруг себя представителей всех мелких дворов, которые ни в коем случае не желали порывать с царем, и пользовался ими “как тормозом для противодействия воинственным стремлениям Австрии”. Россия долго помнила об его дружеских услугах, а Франция не простила Австрии ее колебаний и нерешимости.

“Германия слишком тесна для Австрии и Пруссии, — писал Бисмарк в своей известной докладной записке от 26 апреля 1856 года. — Поэтому в близком будущем нам придется отстаивать против Австрии наше право на существование, и не от нас зависит избежать конфликта; течение событий в Германии не допускает другого исхода”. Уже тогда он предвидел, что политическая группировка, обусловленная восточным вопросом, имела чисто временный характер; против Австрии и Англии, представлявших status quo, стояли Франция и Россия, желавшие переделать карту Европы; Бисмарк предвидел, что они постараются сблизиться, и советовал “прыгнуть в союз с ними обеими ногами”.

Фридрих-Вильгельм IV относился к Наполеону со смешанным чувством. Его недоверие к Франции не рассеялось, но он был признателен императору, подавившему революцию, и его привлекала к Наполеону известная общность взглядов и темпераментов. Благодаря императору французов он был допущен на Парижский конгресс, и еще больше его тронуло поведение Наполеона III в невшательском деле.

Невшательское княжество с 1814 года входило в Швейцарский союз, продолжая в то же время принадлежать прусскому королю; в 1848 году радикалы провозгласили там республику, и все протесты короля оставались безрезультатными. В 1856 году некоторые роялисты попытались произвести государственный переворот, но были усмирены без труда, и против наиболее скомпрометированных швейцарское правительство возбудило судебное преследование. Король в отчаянии потребовал их освобождения, а после отказа Швейцарии заупрямился и начал говорить о войне; одним словом, он попал в крайне неловкое положение. В то время как Австрия по своей бестактности ставила ему одно препятствие за другим, Наполеон вмешался в эту историю и добился от Швейцарии таких уступок, которые позволили Фридриху-Вильгельму отступить с честью (май 1857 г.).

Хотя Фридрих-Вильгельм был чрезвычайно недоволен той поддержкой, которую Австрия оказывала проектам союзной реформы, выдвигавшимся второстепенными дворами и явно направленным в ущерб Пруссии, его смиренная и почтительная преданность Габсбургам пережила все испытания. Теперь, как и в 1850 году, его невозможно было склонить к энергичной политике, вдобавок не допускавшейся и внутренним положением Пруссии. Глубокий внутренний разлад ослаблял администрацию, а немецкие либералы с негодованием отворачивались от страны, доставшейся в руки господ Раумеров и Герлахов.

После потрясений, пережитых королем в 1848 году, здоровье его значительно ухудшилось; психическая неустойчивость, выражавшаяся в чередовании величайшего возбуждения с меланхолической прострацией, завершилась осенью 1857 года рядом припадков, окончательно разрушивших его разум и волю. В продолжение целого года королева Елизавета и феодалы судорожно цеплялись за власть и убедили брата короля, Вильгельма во имя братских чувств прикрывать их правление своим именем. Это междуцарствие еще более ухудшило положение дел. Реакционеры, чувствуя, что власть ускользает из их рук, усугубили свои требования и провокации; либералы, полагавшие, что желанный миг освобождения наступил, гневно жевали удила. Вильгельм понял необходимость выйти из этого неопределенного положения; он потребовал, чтобы ему предоставлено было действительное руководство политическими делами, и взял в свои руки управление страной с титулом регента (7 октября 1858 г.).

Регентство принца Вильгельма. Итальянская война.

Принц Вильгельм родился в 1797 году. Он не был выдающейся личностью, и самые завзятые панегиристы могли называть его “победоносным”, но отнюдь не “великим”. Он не обладал ни пылкой фантазией, ни подкупающими манерами своего брата; зато он отличался склонностью к усидчивому труду, упорством в проведении своих намерений, твердой волей, умением разгадывать людей и пользоваться их талантами для осуществления своих целей. Ему недоставало инициативы, и он был решительно неспособен придумать тот поражающий своей простотой план, который ему рекомендовал Бисмарк, и те тонкие приемы, с помощью которых план этот был приведен в исполнение. Но, однажды одобрив тот или иной способ действий — что подчас случалось не без борьбы, — он держался его с непоколебимой твердостью и самоотвержением и проводил его в жизнь с редким постоянством.

Легенда, изображающая его всего-навсего Людовиком XIII, а Бисмарка новым Ришелье, грешит преувеличением, почти искажающим действительность. Без сомнения, в общем деле объединения Германии прусский министр играл главную роль; но еще требуется доказать, что его усилия могли бы увенчаться таким ошеломляющим успехом без личного вмешательства монарха, который поддерживал и развивал его начинания. Вильгельм в высокой степени отличался чутьем действительности, уважением к старине и культом своей династии. Подобно всем людям своего поколения, он верил, что Германии суждено играть в мире преобладающую роль, если она останется под гегемонией Пруссии, представлявшей собою как бы ее квинтэссенцию, и признает верховенство Гогенцоллернов, которым сам бог предназначил эту высокую миссию.

Ему исполнилось уже 60 лет, когда он взял в свои руки бразды правления. Он был уже несколько утомлен и в периоде упадка. Во время Крымской войны ему очень хотелось наказать Россию за ту помощь, которую она недавно оказала Шварценбергу. Но ему не пришла на ум более утонченная месть Бисмарка, который предназначил Александру II и Горчакову роль крестных отцов новой Германской империи. Его политика навлекла на него яростные нападки “партии Крестовой газеты”; и это привело к недоразумению, имевшему самые серьезные последствия.

Либералы восторженно приветствовали его приход к власти, за которым, по их мнению, должно было последовать торжество конституционного режима. Некогда Вильгельм боролся с реформаторскими поползновениями своего брата; но после того как реформы все-таки осуществились, он, не имея склонности отстаивать безнадежные позиции, примирился с совершившимся фактом, решив, однако, “так же добросовестно исполнять данные обещания, как и отвергать все то, что не было обещано”. Он осуждал те злоупотребления, которые допускал Фридрих-Вильгельм, пользуясь своей властью, но отнюдь не был склонен умалять королевский авторитет. Он полагал, что король должен стоять выше партий, и сожалел, что брат его сделался орудием в руках феодальной клики; со своей стороны, он отнюдь не намерен был править от имени буржуазии, а тем менее стать в зависимое от нее положение. На парламент он смотрел как на совещательное собрание и полагал, что во всех важных вопросах последнее слово должно принадлежать монарху. Между ним и либералами существовало принципиальное разногласие, и конфликт рано или поздно должен был разразиться.

Сначала либералы старались не задевать его заветных чувств. На выборах 1858 года был дан лозунг избегать таких кандидатов, имена которых могли пробудить в нем мучительные воспоминания. Но напрасны были все их усилия. Консервативная партия была совершенно разгромлена; это смутило регента, который боялся в силу сложившихся обстоятельств очутиться в плену у левой. Уже появились первые признаки разногласий в вопросах внешней политики: не успел он опомниться, как разразилась итальянская война. Либералы сочувствовали Пьемонту, предугадывая в нем будущего союзника Пруссии; Вильгельм же, боялся повторить ошибку Фридриха-Вильгельма II, отпадение которого от коалиции в 1795 году позволило Франции раздавить поодиночке и Австрию и Пруссию.

Вильгельм решил оказать Францу-Иосифу поддержку, но хотел, чтобы его об этом попросили, чтобы, сверх того, французские армии не двинулись в самом начале войны к берегам Рейна и чтобы, с другой стороны, Австрия заплатила ему за союз. В 1849 году он советовал завоевать Германию силой; но позднее пришел к мысли о необходимости соглашения с Австрией, которая должна была добровольно уступить ему командование военными силами Германского союза. Этот план был химерой: Франц-Иосиф предпочел бы лучше отказаться от Ломбардии, чем отдать в руки Пруссии армию союза. Первая дипломатическая кампания Вильгельма закончилась полной неудачей; он восстановил против себя решительно всех: Францию, которой он помешал добиться полной победы, Австрию, возмущенную его бездействием, южную Германию, которая упрекала его в оставлении ее на произвол судьбы, и, наконец, своих собственных подданных, которые были крайне недовольны его колеблющейся и нерешительной политикой.

Сам Вильгельм приписывал свои неудачи недостаткам военной организации Германии и предложил сейму провести военную реформу, но государи почти без прений отвергли его проекты. Однако они сами понимали, что необходимо дать общественному мнению некоторое удовлетворение: Дальвиц, министр в Гессен-Дармштадте, Пфордтен в Баварии, а в особенности Бейст в Саксонии волновались, созывали конференции, вырабатывали один проект за другим. Политика второстепенных немецких дворов страдала внутренним противоречием: их слабость требовала присутствия в союзе обеих великих держав, соперничество которых составляло единственную гарантию независимости мелких государств, а вместе с тем это соперничество не позволяло Германии играть в Европе ту активную роль, которую они от нее требовали. Они хотели расширить права сейма, но пока Австрия была на нем представлена, Пруссия не могла согласиться на эту реформу, так как в этом случае ей пришлось бы подчинять свою политику посторонним влияниям. До сих пор союз существовал лишь потому, что он соглашался обречь себя на своего рода политическую инертность; в случае перехода к активным действиям ему грозил распад. С другой стороны, в результате возбуждения, вызванного этими проектами, Пруссия рисковала потерять всякое влияние на умы, если бы продолжала сохранять полное равнодушие. Ей приходилось вносить еще более радикальные предложения, чем другим дворам. Политика короля, до сих пор сводившаяся к выжиданию и невмешательству, теперь уже не удовлетворяла новым потребностям. При этом внутренние смуты, вызываемые вопросом о военной реформе, побуждали Вильгельма стремиться к поднятию престижа прусской монархии посредством более энергичной и определенной политики.

Национальный союз и Союз реформы.

Тишина, царившая в Германии после 1851 года, уступила место шумному брожению. Период от 1859 до 1866 года был одним из самых бурных и смутных. Вступление на прусский трон государя, не желавшего быть послушным слугой феодалов, и, с другой стороны, итальянская война заставили большую часть остальных немецких государей отказаться от системы репрессий. Деятельность ландтагов оживилась повсеместно; внимание общества обратилось главным образом к вопросам реформы Германского союза; публицисты в общем высказывались за более тесное сближение с Пруссией. Либералы различных немецких государств — Браун и Ланг в Нассау, Беннигсен и Микель в Ганновере, Шульце-Делич и фон Унру в Пруссии, баварец Братер, гессенец Эткер и т. д. — сочли, что наступил удобный момент для возобновления пропаганды единства и либеральных реформ.

Во Франкфурте состоялся (15 и 16 сентября 1859 г.) большой съезд, основавший Национальный клуб, который объявил своей программой “объединение и развитие общего отечества”. Он старался не оттолкнуть от себя “великогерманцев”, которые не соглашались оставить на произвол судьбы 11 миллионов австрийских немцев и, исключив их из Германского союза, отдать таким образом во власть мадьяр и славян. “Национальный союз, — говорилось в манифесте 4 сентября 1860 года, — признает немецкие провинции Австрии неотъемлемой частью отечества. Но если непредвиденные обстоятельства и непобедимые препятствия помешают непосредственно включить эти области в состав германского союзного государства, то он не перестанет, тем не менее, упорно стремиться к воссоединению остальных частей немецкого отечества”. Несмотря на чисто формальные оговорки, союз усваивал, таким образом, программу Гагерна.

Монархи были встревожены; центральный комитет Национального союза подвергся изгнанию из Франкфурта, а в Саксонии, Мекленбурге, Ганновере и обоих Гессенах общество это было запрещено. Однако Бейсту не удалось склонить сейм к принятию общих репрессивных мер. “Современное положение не имеет аналогий в истории, — писал он. — Обыкновенно, когда приходится иметь дело с движением, стремящимся к ниспровержению конституции, то или отменяют эту конституцию, или борются с этим движением; здесь не делают ни того, ни другого. Все это может кончиться лишь внезапной революцией”. Другие министры считали его опасения преувеличенными и предпочитали паллиативные меры репрессивным законам. Они содействовали образованию Союза реформы, в котором главная роль принадлежала партикуляристам и ультрамонтанам.

Национальный союз насчитывал на юге очень немного сторонников, и ему пришлось скоро убедиться, что он не в состоянии собственными силами сломить сопротивление правительств и вековых традиций. Тем не менее, ошибочно было бы предполагать, что его деятельность не имела никакого значения. После двухлетней пропаганды он насчитывал всего 15000 членов, из них 8000 в Пруссии, но все они принадлежали к правящим классам и пользовались значительным влиянием. На организуемые ими празднества со всех сторон собирались тысячные толпы, бурно приветствовавшие идею германского единства. Прусская армия впоследствии низвергла несколько немецких династий, но к этому нападению ее подстрекнули либералы. Когда отдельные монархии рушились под ее ударами, то все заметили, что в сущности корни их были подточены гораздо раньше.

Военная реформа в Пруссии.

В рассматриваемый период всякое соглашение между прусским правительством и либералами других немецких государств казалось решительно невозможным по причине того внутреннего конституционного конфликта, который был вызван прусской военной реформой.

Закон 1814 года, дополненный и измененный указами 1820 года, установил всеобщую воинскую повинность: после трех лет действительной службы солдаты на два года зачислялись в запас, после чего переходили в ландвер, который делился на два срока и в котором они состояли вплоть до достижения сорокалетнего возраста. Однако хотя с 1814 года население Пруссии возросло с 11 до 18 миллионов, ежегодно призывалось по-прежнему только 40000 новобранцев, так что 25000 молодых людей ускользали ежегодно от набора. Поэтому контингент прусской армии был настолько незначителен, что когда обстоятельства требовали развертывания боевых сил, то приходилось созывать ландвер и принимать под знамена людей, достигших довольно солидного возраста, в большинстве случаев женатых и отрывавшихся от своих обычных занятий к величайшему вреду для хозяйственной жизни страны. А так как вдобавок ландвер и действующая армия были тесно связаны между собой (каждая бригада состояла из одного линейного полка и одного полка ландвера), то недостатки организации ландвера отражались на всей армии. Очень часто офицерские чины в ландвере доставались бывшим вольноопределяющимся, прослужившим всего один год, плохо подготовленным и не пользовавшимся в глазах своих солдат достаточным авторитетом.

Необходимость радикальной реформы сознавалась всеми так сильно, что трудно решить, кому собственно принадлежала первая мысль о намеченных преобразованиях. В основных чертах проект составлен был, кажется, подполковником Клаузевицем и генералом Фойгтс-Ретцем; им помогали своими указаниями военные советники регента — Альвенслебен и в особенности Эдвин фон Мантейфель, пользовавшиеся у него большим влиянием. Принц-регент, который с молодых лет предавался изучению военного дела, поощрял их работу, проникся их идеями и сделал осуществление их проектов вопросом собственной чести.

По новому порядку на службу зачислялись все подлежащие призыву, так что всеобщая воинская повинность была фактически восстановлена. Время пребывания в запасе было продлено с двух до четырех лет. Таким образом, численность действующей армии доводилась до 400000 человек, что давало возможность не прибегать сразу к призыву ландвера; последний был сохранен в качестве армии второй очереди, но в ландвере запасные теперь состояли только до 32 лет. После мобилизации 1859 года, снова обнаружившей все недостатки прежней системы, регент приступил к выполнению своего плана. Он сохранил кадры ландвера, зачислил туда новых рекрутов и потребовал от палат, чтобы они отпустили ему нужные для этой реорганизации 9,5 миллиона талеров.

Сумма эта показалась ландтагу чрезмерной, и возник вопрос: нельзя ли уменьшить расход путем сокращения срока действительной службы с трех лет до двух? Кроме того, парламенту не нравилось устранение ландвера, как бы выброшенного из рядов действующих войск. Хотя регент и позаботился указать в объяснительной записке, что “он отнюдь не намерен порвать с наследием великой эпохи и что прусская армия как доныне, так и впредь останется не чем иным, как вооруженным прусским народом”, — в обществе обнаружились два противоборствующих течения. Бойен, Шарнгорст и преобразователи Пруссии в начале XIX столетия были идеалистами, воспитавшимися в школе Канта и под влиянием французской революции. Они полагали, что достаточно вооружить нацию, чтобы обеспечить страну от всяких покушений на ее независимость. Клаузевиц, Фойгтс-Ретц, Роон и инициаторы реформы 1859 года были реалистами и профессионалами; они хотели “не национальной армии, а военной нации” (Шербюлье). Они создали военное сословие. Другие страны, заметил кто-то, владеют армиями; в Пруссии армия владеет страной.

Опасения парламента [Автор употребляет без различия слова “ландтаг” (прусский сейм), “парламент” и “палата” для обозначения нижней (выборной по трехклассной системе) палаты прусского сейма. — Прим. ред.] в этом пункте были тем сильнее, что большую часть вновь созданных офицерских чинов предполагалось предоставить дворянам, а буржуазия не имела никакой охоты взваливать на свои плечи новое бремя только для того, чтобы увеличить влияние ненавистной касты. Наконец, парламентское большинство было недовольно министерством, не желавшим дать ему удовлетворение по двум наиболее важным для него вопросам: по вопросу о радикальном преобразовании палаты господ, где засели юнкера, отвергавшие все принимаемые нижней палатой проекты, и по вопросу о чистке административного аппарата. Совершенно естественно, что конфликт, который должен был разразиться рано или поздно, возгорелся по вопросу о военной реформе, так как на этой почве сталкивались самые пылкие страсти и самые сложные интересы, хотя следует признать, что либералы сделали некоторый промах, перенося борьбу на такую почву, на которой они в некотором роде задевали монарха в его наиболее глубоких чувствах.

Палата отпустила “временные” кредиты на вновь сформированные полки (1860). Это был очень неловкий шаг: можно ли было ожидать, что правительство впоследствии откажется от уже осуществленной реформы? Временно сформированные полки были зачислены в действующую армию и получили знамена. Когда палата пожелала их расформирования, принц-регент был возмущен этим требованием, на которое он смотрел как на недопустимую узурпацию. В 1861 году кредиты были вотированы только после бурных прений; оппозиция усиливалась, а дебаты принимали все более резкий характер. Супруга регента Августа, его сын, его невестка — дочь английской королевы — умоляли его не ссориться с парламентским большинством. Их советы не могли его поколебать, но они его огорчали. В душе его происходила глубокая внутренняя борьба.

Военный министр Роон, желая успокоить принца-регента и доказать ему законность его поведения, постепенно расширял вопрос и изменял его постановку. Роон был выдающимся офицером и первоклассным администратором. С помощью своего адъютанта Гартрота, Эдвина фон Мантейфеля и генерал-инспектора Пейкера он лихорадочно трудился над организацией новой армии. Игольчатое ружье Дрейзе уже давало ей серьезное материальное преимущество. Роон подготовил сплоченный офицерский корпус, проникнутый мощным кастовым духом. Во главе генерального штаба поставлен был в 1858 году фон Мольтке, который вырабатывал планы мобилизации, изучал вопрос об использовании железных дорог в военное время и создавал современный научный способ ведения войны.

Вильгельм следил за постепенным развитием дела; он видел, как на его глазах растет орудие прусского могущества, и все с большим и большим нетерпением выслушивал критические замечания дилетантов и профанов в военном деле. Теперь он не хотел уже и слышать ни о каком компромиссе. Роон, который не отличался, быть может, столь непреклонным характером, как его повелитель, вносил в дебаты резкость и сухость, обострявшие эти споры. Вся его фигура дышала “суровостью и печалью”. Его надменный взгляд, ясная и резкая речь, его затянутый и подобранный вид делали его типичным прусским офицером и заранее обрекали на роль “министра эпохи конфликта”.

Фридрих-Вильгельм IV скончался в первые дни 1861 года; брат его, беря корону “с престола Господня”, как бы проникся мистическим духом, одушевлявшим его предшественника. Прусская конституция еще отличалась незаконченностью и неясностью. Либералы стремились расширить ее; они хотели добиться права вотировать налоги и ежегодный контингент новобранцев, т. е. превратить ограниченную монархию в парламентское правительство. В Пруссии, отвечал им Роон, монархия существует не только для показа, как в Бельгии или в Англии; мы хотим “разбить цепи, сковывающие орла, чтобы король божьей милостью оставался действительным главой своего народа, средоточием государственной жизни, властителем страны”. Большинство громко заявляло о лояльности своих чувств и не отдавало себе ясного отчета в истинном значении своих требований; сознавало оно это или нет, но в данном случае дело шло, конечно, не о форме, а о самой природе правительства. Отсюда упорство, страстность и серьезность борьбы; в это именно время окончательно сложилась прусская монархия в том виде, какой она сохраняла до революции 1918 года и при котором верховная власть монарха только прикрывалась — а не ограничивалась — контролем совещательного собрания.

В 1861 году Вильгельм уже всецело примкнул к взглядам Роона. “Я — первый прусский король, вступающий на трон, окруженный новейшими учреждениями, — сказал он во время своей коронации (октябрь), — но я не забываю, что корона дается богом”. Убежденный в том, что “военная сила обеспечивает власть государей” и что те монархи, которые недостаточно о ней заботятся, становятся жертвами революций, он постоянно вспоминал об участи Карла I. [Английский король Карл I Стюарт был обезглавлен во время первой английской революции в 1649 году. — Прим. ред.] Тем не менее он с некоторой робостью вступал на путь сопротивления парламенту, и его колебания могли повлечь за собой самые серьезные последствия, так как ему приходилось иметь дело с противниками, раздражительность и требовательность которых возрастали по мере того, как борьба затягивалась.

Прогрессистская партия, составленная Шульце-Деличем, Иоганном Якоби, Форкенбеком, Вирховым и Моммзеном, выставила программу реформ, которые в своей совокупности должны были обеспечить торжество буржуазии и парламентарного режима. Выборы 1861 года показали бессилие консервативной партии. Феодалы потерпели полное поражение; Шталя уже не было в живых; Герлах, Вагнер и Бланкенбург провалились. Большинство выказало полную несговорчивость в военном вопросе, и палата была распущена. Но страна поддержала депутатов, и трехклассная система обратилась против своих творцов. Министерское давление только подлило масла в огонь, и выборы 1862 года носили еще более радикальный характер, чем выборы 1861 года: теперь против 253 либералов стояло всего 16 консерваторов. После семидневных прений большинство отвергло поправку Зибеля и Твестена, старавшихся уладить конфликт путем компромисса, и вычеркнуло из военного бюджета добавочные кредиты, даже те, которые были уже израсходованы. Тогда король призвал Бисмарка в министерство.

Бисмарк.

Отто-Эдуард-Леопольд фон Бисмарк-Шенгаузен родился в 1815 году в Шенгаузене, в старой Бранденбургской марке. После бурно проведенной молодости он проживал в своих поместьях, когда в 1847 году его избрали депутатом в так называемый соединенный ландтаг, созванный Фридрихом-Вильгельмом IV. Саркастическая дерзость, с какой он выступал против всех новых идей, его пренебрежительное отношение к общественному мнению, подчеркнутое презрение к избитым общим фразам и к знаменитостям текущего дня вызывали всеобщее смущение. Но даже противники признавали смелость и гибкость его таланта; он не имел ораторского дарования и запинался, но умел в надлежащий момент найти меткое словцо и образ, врезывающийся в память. Он отличался всеми типическими чертами юнкерской касты: простой и сердечной набожностью, ненавистью к демократии и к городам, невозмутимым хладнокровием [У Бисмарка никогда не было и тени “набожности”, ни сердечной, ни какой либо иной. Не было у него и “невозмутимого хладнокровия”. Это был болезненно нервный человек, но он умел держать себя в руках и не проявлять своего расстройства. Дома он иногда подвергался припадкам острой неврастении и часами плакал (так было в 1866 году после страшного напряжения при заключении Никольсбургского мира с Австрией). — Прим. ред.] и мужеством, ясными и определенными понятиями обо всем и непоколебимой верой в собственное суждение. Во время революции 1848 года он примыкал к придворной камарилье, которая, приютившись вокруг Фридриха-Вильгельма IV, боролась против политики Кампгаузена, Бунзена и Радовица.

Впоследствии неоднократно указывали, что между поведением Бисмарка в 1848 году и его политикой в последующие годы замечаются противоречия, но противоречия эти скорее кажущиеся, чем действительные. Он в то время отвергал не идею германского единства, а те условия, которые Франкфуртский парламент хотел навязать Пруссии, и если он высказывался против войны за герцогства, то потому, что война могла тогда привести лишь к замене датского короля каким-нибудь мелким князьком, который роковым образом должен был сделаться для Пруссии враждебным и подозрительным соседом. Он еще верил в возможность тесного сближения с Австрией, но опыт разрушил его иллюзии. Будучи делегатом Пруссии на союзном сейме, он вступил в открытую борьбу с австрийскими представителями Туном, Прокеш-Остеном и Рехбергом (1851—1859). Впечатления, вынесенные им из этой борьбы, он выразил в знаменитом докладе: “В наших союзных отношениях я усматриваю ненормальность, которую раньше или позже придется лечить ferro et igni”. [Железом и огнем.]

Из этого исходного пункта, т. е. из мысли о неизбежности разрыва с Австрией, вытекала вся его политика. Не было человека, более проникнутого реализмом и менее зараженного предрассудками и сентиментальностью, чем Бисмарк; воспоминания о 1806 годе столь же мало мешали ему пользоваться любезным содействием Наполеона III, как память об ольмюцском унижении — домогаться милостей Горчакова. Политические “долги”, в которые он входил по отношению к другим державам, нисколько его не тревожили, ибо он был уверен, что с помощью различных уловок так или иначе разделается со своими обязательствами. Если бы кредиторы вздумали проявить излишнюю требовательность, то, будучи “больше пруссаком, чем немцем”, он не стал бы оспаривать их векселя, лишь бы собственный его барыш (т. е. барыш для Пруссии) показался ему достаточным. Ставка была огромная, и он внимательно следил за игрой и старался играть наверняка; а во всем остальном он полагался на счастье и, как завзятый игрок, любил риск и сильные ощущения. Сильно развитое воображение и смелая предприимчивость, характерные для выдающихся политических деятелей, уравновешивались в нем величайшей хитростью, осторожностью и здравым смыслом. Он не знал ни щепетильности, ни злопамятства; на договоры он смотрел как на временные комбинации и считал их устарелыми, лишь только извлекал из них всю возможную выгоду.

Очутившись у власти, он открыто заявил австрийскому посланнику: “Отношения между Пруссией и Австрией должны измениться к лучшему или к худшему; мы желаем первого решения вопроса, но вынуждены готовиться и ко второму”. А когда граф Карольи стал приводить смягчающие обстоятельства и доказывать, что затруднения, вызывавшие недовольство Бисмарка, коренятся в истории и в той роли, которую Австрия в течение ряда столетий играла в Германии, его собеседник возразил: “Тогда перенесите свой центр в Пешт”. Австрийский министр Рехберг выслушал это приглашение с неудовольствием, нисколько не удивившим Бисмарка, который не был настолько наивен, чтобы надеяться на достижение своих целей лишь путем убеждения противника. С этого момента он начал подготовлять в Европе благоприятную для Пруссии политическую ситуацию.

Противники обвиняли Бисмарка в том, что внешняя политика являлась для него диверсией против внутренних замешательств. Они преувеличивали. Он не чувствовал никакой симпатии к либералам — не столько потому, что он их боялся, сколько потому, что считал их людьми простоватыми именно за их манию принимать абстрактные формулы за реальную силу. Однако он признавал, что недовольство либералов имеет под собой некоторое законное основание. Если они упорно отказывали правительству в отпуске военных кредитов, то потому, что они не верили в его энергию, и лучшим средством обезоружить их оппозицию являлось, по его мнению, удовлетворение национальной гордости. Он не забыл революции 1848 года и того, как франкфуртские доктринеры отреклись от своей программы и примкнули к Фридриху-Вильгельму IV; и он тоже рассчитывал ценой славы купить их отречение от их программы.

Король очень волновался и готов был отказаться от престола; но Бисмарк объявил, что согласен управлять без парламентского большинства и без вотированного бюджета. Депутатам, упрекавшим его в нарушении конституции, он отвечал, что конституция не предусмотрела того случая, когда палата отказывает монарху в необходимых средствах; что вся жизнь состоит из компромиссов и что если одна из сторон отказывается от сделки, то конфликт неизбежен, а тогда побеждает сильнейший. Граф Шверин уточнил эту мысль в известной фразе: “Сила преобладает над правом”.

Палата вотировала министерству недоверие (1863) и была снова распущена. Правительство издало указ, дававший администрации право приостанавливать газеты после двух предостережений. В стране началось сильнейшее волнение; некоторые муниципальные советы умоляли короля восстановить согласие между династией и народом, но их заявления встретили самый недоброжелательный прием со стороны Вильгельма. Тогда они перестали участвовать в официальных торжествах и отказались праздновать день рождения монарха. Все ухищрения министра внутренних дел Эйленбурга не помешали избирателям снова послать в палату оппозиционных депутатов, и сессии 1863 и 1864 годов отличались чрезвычайно бурным характером. [Прусский конституционный конфликт возник в условиях победы контрреволюции. Используя относительное революционное затишье, господствовавшие классы — помещики и буржуазия — возобновили между собой борьбу за полноту политической власти. Стремлению прусского юнкерства к гегемонии над всей Германией соответствовало стремление буржуазии к воссоединению страны. Если национальные требования буржуазии и планы помещиков совпадали, то между ними оставались расхождения по вопросу о политических правах буржуазии, о парламентских требованиях. В лице Бисмарка юнкерская Германия нашла деятеля, который путем насилия и реакции осуществляя экономические и национальные интересы буржуазии сумел сохранить политическую гегемонию за помещиками и примирить с этим буржуазию. — Прим. ред.]

Франкфуртский конгресс и польские дела.

Этот конституционный конфликт приводил в смущение германских сторонников Пруссии, а ее противники пытались воспользоваться их затруднительным положением. Австрийский министр Рехберг, который некогда во Франкфурте имел столкновения с Бисмарком и даже вызывал его на дуэль, был человек сангвинического темперамента, но обладал здравым смыслом; он понимал слабые стороны Австрии и всю изолированность ее положения в Европе. Благоразумие советовало австрийскому правительству избегать широких планов и честолюбивых замыслов, но, на беду, не все товарищи Рехберга отличались такой же осторожностью.

Шмерлинг, который в 1848 году был министром имперского наместника (избранного Франкфуртским парламентом), соединял с непоколебимой верой в свою собственную гениальность величайшую развязность и смелость; чтобы обеспечить господство немецкого элемента в Австрии, он хотел твердо упрочить авторитет Франца-Иосифа в Германии, не замечая, что он попадает таким образом в заколдованный круг. На его стороне стояли директора министерства иностранных дел Мейсенбург и особенно Бигелебен, человек ученый и просвещенный, но полный предвзятых идей и вероисповедных предрассудков. Под Рехберга втихомолку подкапывался военный советник австрийского императора Мориц Эстергази, остроумный и весьма симпатичный, но неуравновешенный и нерешительный человек, с ужасом отступавший перед, “микробами, кишащими в капле воды, которую ему приходится разглядывать под микроскопом”, и ревниво относившийся ко всякому сопернику. Клерикальная партия во всей Европе была крайне раздражена итальянскими событиями и замышляла крестовый поход, во главе которого должна была стать Австрия.

Франц-Иосиф, лично руководивший иностранной политикой, не всегда мог быть уверен, что природный здравый смысл убережет его от неблагоразумных шагов. Несмотря на свое добросовестное отношение к делу и замечательную память, он все-таки терялся в деталях. Наполеон III упрекал его в недостатке энергии; вернее было бы сказать, что ему не хватало постоянства. Он оставлял за собой право высказывать окончательное решение в важных делах, а это значило, что среди своих приближенных он выбирал одного, пользовавшегося его особенным доверием, и следовал его советам; но он не прощал этому человеку подобного посягательства на свою личность и тайком устранял советника как раз в тот момент, когда давал ему наиболее решительные доказательства своего благоволения. Это придавало политике императора известную непоследовательность, отчасти объяснявшуюся также упадком духа и печалью, которые оставили в его душе пережитые испытания.

Шмерлинг убедил своего государя взять на себя инициативу реформы Германского союза, которая поставила бы Пруссию в подчиненное положение в Германском союзе, а так как недавний пример доказал, что от союзного сейма нельзя добиться согласия на такую реформу, то Шмерлинг посоветовал Францу-Иосифу непосредственно обратиться к германским государям. Австрийский император созвал их на конгресс во Франкфурте (17 августа 1863 г.). Собрание было блестящее. Франц-Иосиф неожиданно обнаружил талант председателя парламента; ему удачно помогал саксонский король, руководивший большинством. Прусский король по совету Бисмарка не поехал на конгресс, и его отсутствие заранее лишало франкфуртские резолюции всякого действительного значения. Когда Рехберг, одобривший, впрочем, проект Шмерлинга лишь после упорного сопротивления, предложил съехавшимся монархам не считаться с отсутствием Пруссии, то они уклонились от решительных заявлений. И Австрия лишний раз могла на опыте убедиться в действительной ценности своих союзников.

Бисмарк отнесся ко всей этой затее с величайшим хладнокровием, а пока его противники гонялись за тенями, ускользавшими у них из рук, он старался обеспечить себе поддержку России. В начале 1863 года в Польше вспыхнуло восстание. Для осуществления своих планов прусский министр нуждался в попустительстве парижского и петербургского кабинетов. Но дипломатическое сближение обоих этих дворов способно было парализовать его проекты; объединенные Франция и Россия нисколько не нуждались в Пруссии и не имели никаких оснований допускать подготовляемый Бисмарком переворот. В то время как Наполеон III дал себя увлечь в такие переговоры с Австрией и Англией, которые глубоко оскорбили русское правительство, Бисмарк пошел навстречу желаниям русского царя и предложил ему свою помощь, чем Александр II был чрезвычайно тронут. [Именно Наполеон III и был инициатором “апрельских нот” 1863 года угрожающего характера, предъявленных Александру II по поводу польского восстания. И не его “увлекли”, а он “увлек” в этом случае Англию и Австрию. — Прим. ред.] С своей стороны, Наполеон III, убедившись в слабости австрийской поддержки, гораздо больше возмущался этой слабостью, которая отзывала коварством, чем лояльным и открытым воздержанием Пруссии.

Таким образом, к концу 1863 года общее политическое положение в Европе вполне благоприятствовало смелой инициативе Бисмарка. Австрия, обескураженная неудачей Франкфуртского конгресса, была сильно напугана принципиальными декларациями парижского кабинета; Франция восстановила против себя Россию и сама была настроена против Англии за ее нелояльное поведение; зато Пруссия завоевала симпатии Горчакова, тогда как в лагере ее противников царили несогласия и разброд. Смерть датского короля Фридриха VII (15 ноября 1863 г.) доставила прусскому министерству удобный предлог для начала действий.

Датская война.

Ни в одном деле не дал Бисмарк таких поразительных доказательств силы и гибкости своего ума, а также своего совершенного презрения к писаному праву и традиционной морали, как в использовании вопроса о герцогствах. Лондонский протокол (8 мая 1852 г.) имел чисто временный характер. Пруссия и Австрия, признавая целость владений датской короны и наследия Христиана Глюксбургского, добились “разъяснений”, дававших им возможность возобновить спор при первом удобном случае. В действительности здесь столкнулись два принципа; национальное чувство, требовавшее возвращения территории, большей частью населенной немцами, решительно восставало против трактатов, признававших права Дании. Горькие жалобы союзного сейма делали этот вопрос злободневным, и проницательный Бисмарк мог только потирать руки от удовольствия. “Здесь, — писал он, — мы имеем дело с таким вопросом, по поводу которого можно во всякое время начать войну, как только это позволит политическое положение Европы”.

После смерти Фридриха VII герцог Фридрих Аугустенбургский, несмотря на отречение своего отца, заявил притязание на герцогства. Общественное мнение Германии горячо высказалось в его пользу, и за ним последовал союзный сейм, хотя большинство немецких правительств примкнуло к Лондонскому протоколу. Шлезвиг, расположенный между Балтийским и Северным морями, со своим великолепным Кильским рейдом, являлся для Пруссии весьма соблазнительной приманкой. “Я всегда думал, — говорил впоследствии Бисмарк, — что присоединение Шлезвига к Пруссии составляет наилучшее из всех возможных решений вопроса”.

Чтобы не взволновать Европу, он притворно выразил порицание неумеренности сейма, не признал прав герцога Аугустенбургского, жаловался только на то, что Дания нарушила постановления Лондонского договора, и предложил ей предоставить герцогствам требуемые этим договором гарантии и автономию. Прусская палата возмущена была проявленной Бисмарком слабостью и обвиняла его в том, что он предает иностранцам “Северную марку”. Европейские державы, со своей стороны, введенные в заблуждение или желавшие потворствовать прусскому канцлеру, предоставили ему полную свободу действий, а Австрия — где Рехберг после испытанных им за последнее время неудач желал сближения с Пруссией, но где правительство с ужасом отступило бы перед революционным решением вопроса — последовала за ним. “В 1849 году мы убедились, — говорил Бисмарк, — что нехорошо выступать одному против четырех; два против трех — это более благоприятная пропорция”. Рехберга со всех сторон предупреждали, что выгнать датчан из герцогств будет не трудно, но выгнать затем оттуда пруссаков будет не так-то легко. Он не отрицал опасности, но считал более благоразумным не дать Бисмарку действовать в одиночку.

В январе 1864 года Пруссия и Австрия, отстранив на задний план союзный сейм вопреки его протестам, напали на Данию. Затем, после того как датчане принуждены были очистить линию Даневирк, прикрывавшую доступ в Шлезвиг, Бисмарк убедил Австрию вторгнуться в Ютландию. Дюппельские укрепления были взяты после шестинедельной осады (18 апреля), а Ютландия почти вся занята австро-прусскими войсками. Прусский король в то время готов был признать права Фридриха Аугустенбургского. Бисмарк с неудовольствием соглашался на такое решение вопроса, но, чтобы обеспечить себя от возможной неблагодарности, он предложил принцу условия, ставившие его в полную зависимость от Пруссии. Фридрих попытался было возражать, но его недомолвки произвели очень дурное впечатление: ведь в конце концов герцогства принадлежали тому, кто их завоевал. Рехберг, хотя и считал эту теорию несколько опасной, не рискнул протестовать, так как великие европейские державы, среди которых в то время царил полный разлад, не оказали бы ему никакой поддержки. Его политика, в общем рассудительная и обдуманная, отличалась робостью и нерешительностью. Он не любил идти навстречу трудностям, чтобы их побороть, и предпочитал тактику выжидания. По Венскому договору (30 октября 1864 г.) права Дании на Лауэнбург, Голштинию и Шлезвиг перешли к Пруссии и Австрии.

Гаштейнская конвенция.

Австрия была в высшей степени смущена сделанным ею приобретением. Чтобы выпутаться из затруднительного положения, Рехберг охотно готов был уступить свои права за самое незначительное территориальное вознаграждение, например за графство Глац. Но в силу принципа, неизменно проводившегося Гогенцоллернами, территории, имевшие однажды честь побывать под их скипетром, не могли перейти ни к какому другому хозяину. Даже в гораздо более скромных уступках было отказано наотрез, и Шмерлинг, радуясь случаю отомстить своему сопернику, добился замены Рехберга Менсдорфом-Пульи.

Генерал от кавалерии граф Менсдорф не обладал особенно широким дипломатическим опытом. Пост министра иностранных дел он согласился занять, только повинуясь воле императора, а так как он сам себе не доверял, то не всегда решался отстаивать свои мнения с надлежащей твердостью. Он держался благоразумных взглядов и полагал, что при данных обстоятельствах Австрия должна прежде всего любой ценой выбраться из тупика, в который попала, но избегая при этом разрыва с Пруссией. Однако ни Шмерлинг, ни Эстергази, ни двор не разделяли этой точки зрения.

Отношения между Берлином и Веной после заключения Венского мирного договора отнюдь нельзя было назвать хорошими. Бисмарк, ни за что не желавший отказаться от герцогств, ожидал сопротивления со стороны Австрии и, не отвергая безусловно всякой мысли о компромиссе, отнюдь не стремился к нему. “Война 1866 года, — писал впоследствии Мольтке, — не была вызвана необходимостью отразить угрозу нашему национальному существованию; это был конфликт, признанный необходимым в кабинете, заранее обдуманный и постепенно подготовлявшийся”.

Король следовал за своими советниками не без некоторого сопротивления. Бисмарк сближался с Францией, сносился с Италией; союзы такого рода внушали прусскому государю подозрение и были ему не по вкусу. Ставка была слишком серьезна, результат игры казался сомнительным, а шлезвигская кампания не позволяла предвидеть поразительных успехов 1866 года: во время датской войны австрийские войска вели себя очень недурно, а прусские генералы совершили ряд ошибок, чуть было не сорвавших успеха планов, разработанных Мольтке. Со своей стороны, Бисмарк далеко не был уверен в Наполеоне III.

Поэтому, когда Австрия, всецело поглощенная тогда внутренними преобразованиями и желавшая помириться с венгерцами, прежде чем разрешить свой давнишний спор с Пруссией, предложила компромиссное соглашение, это последнее было принято. Гаштейнская конвенция (14 августа 1865 г.), по словам прусского короля, явилась “победой, не стоившей ни одной капли крови”. По этому договору Пруссия и Австрия, сохраняя право общей собственности, поделили между собой управление герцогствами: Лауэнбург предоставлен был Пруссии полностью под условием уплаты 2,5 миллиона датских талеров. Это был очень серьезный прецедент, особенно для Австрии, которая снова скомпрометировала себя этим двусмысленным торгом, возбудила неудовольствие остальных немецких государей и, по крайней мере судя по внешности, покинула герцога Аугустенбургского на произвол судьбы.

Война 1866 года.

Франц-Иосиф дорого заплатил за политику проволочек, которую он считал необходимой. Гаштейнская конвенция ничуть не уладила прежних недоразумений. Бисмарк горько жаловался на поведение Габленца, австрийского представителя в Голштинии, который, по его словам, “угрожал монархическим принципам, общественному порядку и дружбе обоих государств”; он отправился в Биарриц, чтобы окончательно выяснить намерения Наполеона III. Император отказался взять на себя какие-либо определенные обязательства; он хотел сохранить свободу действий, чтобы извлечь из положения максимум возможных выгод, но очень желал конфликта между Пруссией и Австрией. Он не обескураживал пруссаков и тайно подстрекал итальянский кабинет. Австрия, которой грозила опасность очутиться между двух огней, встревожилась и сосредоточила на границе несколько полков. Тогда Пруссия заявила энергичный протест, быстро закончила свои военные приготовления и 8 апреля 1866 года подписала с посланцем Ламарморы, генералом Говоне, договор, по которому Италия обязалась напасть на Австрию, если в трехмесячный срок Пруссия начнет военные действия.

Возникал вопрос: что сделает Германский союзный сейм? Несмотря на свое недавнее недовольство Веной, немецкие государи склонялись в пользу Австрии. Бисмарк бросил им под ноги проект радикальной реформы союзной конституции и потребовал созыва избранного всеобщей подачей голосов парламента, в котором представители народа должны были обсудить вместе с представителями государей основы нового устройства Германии. Подобный либерализм показался несколько подозрительным. Тем не менее, либералы, ослепленные открывшейся перед ними блестящей перспективой, заволновались, а противниками Пруссии овладела растерянность. Предложения Бисмарка не помешали немецким кабинетам присоединиться к Австрии, да он и не надеялся этому помешать. Но предложения Бисмарка замедлили действия немецких государей и послужили удобным предлогом сначала для колебаний, а потом и для решительного отпадения от Австрии. Кроме того, они поставили вопрос в определенной форме. “Речь шла не о завоевании новой территории, — писал впоследствии Мольтке, — но о господстве над Германией”. В действительности одно не исключало другого. Зато война получила менее эгоистический характер, и это давало удовлетворение тем, чья слабость нуждалась только в предлоге, чтобы согласиться с желаниями Бисмарка.

События показали огромное превосходство Пруссии над ее противниками, а вера прусских генералов в победу была безгранична. Но любопытно, что в момент открытия военных действий сам король испытывал некоторое беспокойство. Бавария, Саксония, Ганновер, Вюртемберг и даже Баден присоединились к Австрии, и хотя армии этих государств были довольно посредственны, но для борьбы с ними Пруссии приходилось выделить часть своих военных сил. Подданные сплотились вокруг монархов, а манифест центрального комитета Национального союза протестовал против войны, “причины и цель которой столь неопределенны”.

В самой Пруссии общественное мнение было крайне раздражено против министра, и 7 мая студент Юлиус Коген выпустил в него пять пуль из револьвера. Со всех сторон получались адреса в пользу мира. В Силезии священники с церковной кафедры обличали политику кабинета. В рейнских провинциях пришлось прибегнуть к силе, чтобы заставить запасных войти в вагоны, а майнцский архиепископ в письме, звучавшем почти угрозой, оправдывал поведение солдат, которые повиновались приказаниям начальства “с неудовольствием и отвращением, единственно по чувству долга и дисциплины, но без всякого энтузиазма”. При таких условиях поражение могло повлечь за собой самые серьезные последствия для династии. В то же время из-за границы поступали известия столь же неутешительного свойства.

Во Франции общественное мнение протестовало против нарушения традиционных принципов французской дипломатии, и император по временам начинал задумываться над той ответственностью, которую он брал на себя. Его симпатии к Пруссии не исключали возможности поворота во французской политике. Когда Австрия выказала намерение сблизиться с Францией и уступить Венецианскую область Италии, Наполеон III не отверг австрийских предложений и с целью выгадать время предложил созыв европейского конгресса. Венский кабинет должен был, очевидно, согласиться на это в своих прямых интересах. Но Италия не выказала никакого энтузиазма, услыхав о предлагаемом ей даре, и сослалась на то, что она связана договором 8 апреля (с Пруссией). 8 июля ее щепетильность потеряла бы всякий смысл.

По непонятному ослеплению венский кабинет отклонил идею европейского конгресса. Фактическое управление министерством иностранных дел в это время уже выскользнуло из рук Менсдорфа-Пульи, который с грустью отдался на волю течения. Ответственность за это решение, в результате которого Австрия осталась изолированной под совместными ударами Пруссии и Италии, возлагают на генерала Морица Эстергази, действовавшего, по всей вероятности, под влиянием клерикальных элементов. Это вытекает, по-видимому, из договора, подписанного Австрией и Францией (12 июня); по этому договору Австрия обязалась уступить Венецию во всяком случае и не вносить никаких изменений в политическое и территориальное положение Германии без согласия Франции. Зато она добилась обещания, что владения папы не подвергнутся никакой опасности. Конечно, кроме клерикальных влияний, странное решение Венского двора объясняется еще его тогдашней растерянностью, крайним раздражением и отчаянием, в которое его повергли махинации противника.

11 июня пруссаки заняли Голштинию. Австрия потребовала от Франкфуртского сейма мобилизации союзной армии; ее поддержали своими голосами представители четырех королевств [Баварии, Саксонии, Ганновера и Вюртемберга.], обоих Гессенов и Нассау. Пруссии приходилось иметь дело с тремя группами противников: Касселем и Ганновером — на западе, южно-германскими государствами — за Майном и, наконец, Австрией, авангардом которой служила Саксония. Пруссия имела перед ними все преимущества географического положения, организации и вооружения. Мольтке, не будучи гениальным стратегом, сумел оценить значение новейших научных открытий для полководцев и создал научный способ ведения войны, а Роон подготовил, со своей стороны, офицерский корпус, полный усердия, веры в себя и энтузиазма, решивший успех своей смелостью и духом инициативы.

Несколько быстрых маршей решили участь гессенского курфюрста и ганноверского короля. Ганноверская армия, пытавшаяся отступить для соединения с войсками южно-германских государств, подвигалась очень медленно и после сражения при Лангензальце принуждена была капитулировать (29 июня). Пруссаки заняли Франкфурт, наложили на него контрибуцию в 25 миллионов флоринов и так жестоко обращались с жителями, что один из бургомистров, доведенный до отчаяния, покончил самоубийством. “Все земли к северу от Майна — у ног вашего величества”, — писал своему повелителю генерал Фогель фон Фалькенштейн. Сменивший его Мантейфель быстро гнал перед собой баденские и гессенские войска. Нюрнберг открыл ворота перед победителями, и пруссаки собирались вторгнуться в Старую Баварию, когда пришло известие о перемирии.

В Чехии Бенедек мог выставить 250000 человек против 300000, которыми командовали прусский наследный принц и принц Фридрих-Карл. Австрийцы располагали лучшей артиллерией, чем пруссаки, и превосходной кавалерией. Зато ружье Дрейзе давало прусской пехоте огромное преимущество: во всех столкновениях австрийские потери втрое превышали потери противника. После итальянской кампании австрийский генеральный штаб усвоил тактику атаки сомкнутыми колоннами; пруссаки, сражавшиеся стрелковыми цепями, пользуясь всеми выгодами местности, приученные к обходным движениям и фланговым атакам, останавливали неприятельские колонны своим метким огнем, а когда дрогнувший неприятель начинал отступать, вносили в его ряды страшное опустошение.

Бенедек, прославившийся своими успехами в Италии и назначенный на должность главнокомандующего под давлением общественного мнения, был прекрасным дивизионным генералом, но руководство целой большой армией было ему не по плечу. Он согласился занять этот ответственный пост, лишь уступая настойчивым требованиям императора и эрцгерцога Альбрехта, и обнаружил преувеличенную скромность, беспрекословно выполняя все планы Геникштейна и Крисманика. Последний был теоретик, очень ученый, но не обладавший дальнозоркостью и находившийся целиком во власти традиций XVIII столетия. Медлительный и осторожный, он скоро был сбит с толку стремительным наступлением противника. В то время как Мольтке, разъяснив свои планы генералам, предоставлял им самую широкую инициативу по части их практического осуществления, австрийская главная квартира хотела руководить всем, а корпусные командиры плохо выполняли непонятные им приказы. При этом далеко не все австрийские генералы одинаково стояли на высоте своей задачи, ибо многие обязаны были своим возвышением не столько способностям, сколько происхождению. Не следует, впрочем, преувеличивать значения этих личных достоинств или недостатков, ибо весьма сомнительно, чтобы гений какого бы то ни было полководца мог в течение долгого времени уравновешивать те преимущества, которые давали нападающим их организация и вооружение.

Медлительность Бенедека дала возможность пруссакам занять без единого выстрела всю Саксонию, но они боялись неприятельского вторжения в Силезию и сосредоточили там большую армию под командой наследного принца. Затем, стараясь захватить австрийцев в Чехии, они двинулись туда тремя значительно удаленными друг от друга корпусами. Между Фридрихом-Карлом, который шел долиной между Эльбой и Рейхенбергом, и наследным принцем, который должен был выйти из ущелий Исполиновых гор, Бенедек занимал весьма выгодную позицию, но не сумел по-настоящему ее использовать. Фридрих-Карл, имевший дело с более слабым противником, переправился через Изер, плохо защищаемый Клам-Галласом, и после сражений при Гюнервассере, Либенау, Подоле, Мюнхенгретце и Ичине (26—29 июня) отбросил расстроенное левое крыло австрийской армии к Садовой и Кениггретцу. Крисманик надеялся разбить его до прибытия наследного принца, но потерял двое суток, а тем временем подошла силезская армия. Один из корпусов этой армии сначала был остановлен Габленцем при Траутенау (27 июня), но Габленц, подвергшийся нападению прусской гвардии с фланга, был разбит при Буркерсдорфе (Траутенау-Зоор) и отступил в беспорядке. Штейнмец одержал победы при Находе (27 июня), при Скалице (28 июня) и при Швейншеделе (29 июня). Обе прусские армии вошли в соприкосновение, и король прибыл в главную квартиру вместе с Мольтке, Рооном и Бисмарком.

Последние бои стоили австрийцам 40000 человек. Почти все австрийские дивизии принимали в них участие и были более или менее деморализованы. “Я настоятельно прошу ваше величество, — телеграфировал 1 июля Бенедек, — заключить мир во что бы то ни стало; армии грозит неизбежная катастрофа”. Благоразумие требовало всячески уклоняться от решительной битвы, сберечь силы монархии и дать иностранным державам время для вмешательства. Но Франц-Иосиф хотел спасти честь Австрии большим сражением.

Австрийская армия занимала несколько к северу от Кениггретца, на правом берегу Эльбы, сильную позицию, хорошо защищенную окопами на высотах Липы и Чистовца, прикрытых реками Быстрицей и Тротиной. 3 июля Фридрих-Карл без особого труда переправился через Быстрину, но когда он хотел выбраться из деревни Садовой, то был остановлен убийственным огнем австрийской артиллерии, расположенной в несколько ярусов на высотах. Если бы в этот момент Бенедек двинул свои резервы на поколебавшиеся прусские дивизии, ему, быть может, удалось бы нанести им поражение. Но он опасался атаки со стороны наследного принца, который перешел в наступление около полудня. На правом фланге австрийцев Фастетич, Тун и Молинари, увлеченные разгоревшимся боем, без всякого приказа атаковали Свипвальд, где героически оборонялся прусский генерал Франсецкий. Австрийские солдаты были уже истощены продолжительным боем, когда неожиданно на них обрушились новые неприятельские силы. Наследный принц быстро дошел до Хлума — этого ключа австрийских позиций. Австрийская колонна, численностью до 18000 человек, произвела яростную атаку с целью взять Хлум обратно, но лишь потеряла при этом треть своего состава. Войска дрогнули, и Бенедек отдал приказ об отступлении. Отход прикрывался артиллерией, проявившей изумительное самоотвержение. Утомленные победители, еще не уяснившие себе действительных размеров своего успеха, в продолжение двух дней не преследовали австрийцев, которых эта задержка спасла от полного разгрома: они потеряли 13000 человек убитыми, 18000 ранеными и 13000 пленными. У пруссаков выбыло из строя 9000 человек.

Никольсбургское перемирие и Пражский мир.

Бенедек отступил к Ольмюцу, преследуемый армией наследного принца, тогда как Фридрих-Карл шел на Вену. Теперь Францу-Иосифу оставалось только надеяться на вмешательство Европы. Эрцгерцог Альбрехт 24 июня разбил итальянцев при Кустоцце. Следовательно, с этой стороны военная честь была спасена. Император официально уступил Венецианскую область Наполеону III и просил его посредничества. Французская дипломатия, все расчеты которой строились на поражении Пруссии или по крайней мере на продолжительной и изнурительной войне, способной истощить силы враждующих сторон, совершенно растерялась. Наиболее разумным выходом было бы обратиться к Европе и согласиться на предложенный Горчаковым конгресс. Вместо этого австрийское правительство отклонило предложение России и завело длиннейшие и бесплодные переговоры, а Пруссия ловко воспользовалась этой ошибкой и продолжала наступление.

К 14 июля была занята вся Моравия, кроме Ольмюца, и прусские авангарды достигли Цнайма (в 10 милях от Вены). После сражения при Тобичау (15 июля), доказавшего полную дезорганизацию австрийской армии, Бенедек был отрезан от Дуная, до которого мог теперь добраться только длинным обходным путем в восточном направлении, а прусская главная квартира передвинулась в Никольсбург, в 12 милях от австрийской столицы. В австрийской монархии, которая всегда была лишь непрочным соединением различных народностей, поражение вызвало новый взрыв партикуляристских страстей. Венгрия отказывала правительству в какой-либо помощи до тех пор, пока ей не возвращены будут ее права. Австрия рушилась не столько под ударами врага, сколько под тяжестью вековых грехов своей династии и своих внутренних изъянов.

Надежды Франца-Иосифа на Францию быстро рассеялись. Друэн де Люис советовал ему принять условия Бисмарка, потому что “продолжение борьбы при данных условиях привело бы монархию к гибели, а Наполеон твердо решил не втягивать Францию в войну”. Успокоившись с этой стороны, Пруссия не знала удержу. Король выказал чрезмерную требовательность. Как человек умственно ограниченный, он стремился не столько к расширению своего влияния, сколько к увеличению территории. Бисмарку с чрезвычайным трудом удалось его убедить, что, выставляя преувеличенные требования, он рискует испортить все дело. Франц-Иосиф командировал Бейста в Париж, чтобы сделать последнюю попытку. Но император французов, больной, безвольный, лепетал, как ребенок: я не подготовился. “Когда целомудренная Австрия решилась наконец принести в дар Наполеону свою девственность, она нашла Абеляра... [Философ и богослов XII столетия, изувеченный родственником его возлюбленной Элоизы. — Прим. ред.] уже лишенного силы”, — сказала одна дама Фитцтуму фон Экштедту.

Основные условия мирного договора были набросаны в Париже прусским посланником Гольцем и Наполеоном: Австрия выступает из Германского союза, Северо-Германский союз в военном отношении подчиняется руководству Пруссии, которая получает герцогства Шлезвиг и Голштинию; южно-германские государства образуют отдельный союз. Прусский король был страшно возмущен: он требовал уступки ему части Силезии, Саксонии, Анспаха и Байрейта. Гольц все же добился от Франции обещания, что она не будет противиться присоединению к Пруссии трех или четырех миллионов населения.

Переговоры, начавшиеся 22 июля в Никольсбурге, чуть было не сорвались по вопросу о Саксонии. Бисмарк требовал, чтобы король Иоганн вступил в Северо-Германский союз. В это время австрийское правительство еще не вполне оставило мысль о возобновлении военных действий, и оно несомненно решилось бы продолжать войну, если бы могло с уверенностью рассчитывать на энергичную поддержку со стороны Франции. Мольтке упорно твердил, что Пруссия, имевшая к тому времени 600000 солдат под ружьем, готова ко всяким случайностям. Но Бисмарк вовсе не так был в этом уверен: эрцгерцог Альбрехт защищал Дунай во главе 250000 человек; в южной Германии насчитывалось 100000 баварских, вюртембергских и баденских солдат, которые с присоединением французского корпуса могли составить грозную силу; вдобавок в прусской армии свирепствовала холера. Кроме того, Бисмарк не был уверен, что Россия останется бесстрастной зрительницей войны или не захочет, по крайней мере, дорого продать свой нейтралитет. Несомненно, Бисмарк руководился весьма здравыми соображениями, когда старался не доводить дела до крайности и склонил короля на уступки, которые, ничуть не ослабляя его торжества, в то же время дали Австрии возможность легче примириться со своим печальным положением. 26 июля были подписаны в Никольсбурге предварительные условия мира, а 23 августа был заключен в Праге окончательный договор. [Между Вильгельмом I и Бисмарком происходили бурные сцены перед подписанием перемирия и мира. Король и военные хотели непременно вступить триумфаторами в Вену, Бисмарк же, очень боявшийся затяжки военных действий и выступления Наполеона и Александра II, объявил, что он немедленно подает в отставку, если король не откажется от въезда в Вену и не заключит безотлагательно мира. Король в полном бешенстве взял лист бумаги и написал: “Так как мой министр оставляет меня в трудном положении перед лицом неприятеля (mich vor dem Feinde im Stiche lasst), я должен отказаться от дальнейшего”. Военное начальство разделяло гнев и возмущение короля. Но Бисмарк выдержал характер. Вся Европа была поражена таким быстрым концом войны. — Прим. ред.]

Хотя в последний момент и возник целый ряд затруднений, но было слишком очевидно, что Австрия решится снова попытать счастья лишь после реорганизации своей армии. Франция, задетая в своем престиже, скомпрометированная нерешительностью своей политики, очутилась в изолированном положении. Когда Бенедетти заговорил с Бисмарком о некоторых компенсациях для Франции, последний отнесся к этому предложению с величайшим высокомерием и отказал даже в ничтожном исправлении границ. Он восстановил прежние сердечные отношения с Россией, и теперь приходилось оставить всякую надежду на вовлечение его в невыгодную сделку. “Теперь царствует игольчатое ружье”, — писал Таймс.

Французское правительство, которое в своих неудачах могло винить только само себя, вместо того негодовало на Пруссию за свою собственную неловкость. С другой стороны, прусский король не мог простить Наполеону III того, что он остановил его победоносные войска у ворот Вены. Немецкое национальное чувство, отличающееся такой мнительностью, было оскорблено честолюбивыми стремлениями французского кабинета, и Бисмарк очень искусно сумел направить против Франции гнев, первоначально вызванный честолюбием Пруссии. На первых порах он запугал побежденных королей своими чрезмерными притязаниями. С тем большей поспешностью сплотились они вокруг него, когда заметили, что этим способом скорее всего можно заслужить его милость.

Новая Пруссия и Северо-Германский союз.

Трехнедельной кампании оказалось достаточно, чтобы изменить все политическое положение Европы и на месте французской гегемонии поставить гегемонию немецкую. Было вычислено, что денежная контрибуция, наложенная на побежденных, составила около 300 миллионов франков, “что доказывает, — заметил полковник Борбштедт, — что хорошая армия не всегда бывает только расходной статьей, как утверждают профессора политической экономии”. Но что еще важнее — в результате новых договоров территория Пруссии увеличилась на 1300 квадратных миль, а население — на 4300000 жителей.

Бавария уступила ей две небольшие территории: под Орбе, в Спессарте, и Каульсдорфский клин; Гессен-Дармштадт отдал Гессен-Гомбург, некоторые части Верхнего Гессена, а также предоставил пруссакам исключительное право держать гарнизон в Майнце. Закон 20 сентября 1866 года санкционировал присоединение к Пруссии королевства Ганноверского, курфюршества Гессен-Кассельского, Великого герцогства Нассауского и вольного города Франкфурта, а 24 января 1867 года, после того как герцог Ольденбургский за крупное денежное вознаграждение согласился отречься от своих прав, парламент вотировал присоединение датских герцогств. С этого времени Пруссия уже насчитывала 24 миллиона жителей.

Перед прусским правительством, стремившимся к объединению Германии, стояла в то время троякая задача: необходимо было растворить в монархии новых подданных, упрочить свою власть над северогерманскими государствами, не подвергшимися завоеванию, и подготовить южно-германские государства, независимость которых была обеспечена договорами, к признанию прусского сюзеренитета. При осуществлении этой программы Бисмарк обнаружил поразительное искусство, не столь заметное наряду с его дипломатическими успехами, но которое навсегда останется одним из неоспоримейших его прав на славу. Верно и то, что задача была в значительной мере облегчена победами прусской армии в Чехии.

При всей законности своих жалоб и при всем упорстве своего негодования оппозиционные депутаты чувствовали, что с 1864 года страна поддерживает их все слабее. 3 июля 1866 года, т. е. как раз в день битвы при Садовой, состоялись новые выборы: ничуть не удивительно, что прогрессисты, против которых правительство боролось энергичнейшим образом, вернулись в палату в меньшем числе; среди либералов многие отказывали до сих пор министерству в требуемых кредитах только потому, что не верили в его энергию и уменье; другие боялись раздражить короля, который в упоении победы мог склониться на уговоры сторонников абсолютизма и отменить конституцию.

24 октября некоторые из наиболее выдающихся ораторов и уважаемых лидеров бывшей прогрессистской партии — Твестен, Форкенбек, Ласкер, фон Унру — решили поддерживать внешнюю политику правительства, а в вопросах внутренней политики оставаться на почве бдительной, но лояльной оппозиции. Они составили национал-либеральную группу, к которой примкнул бывший левый центр и которая усилилась либеральными депутатами из присоединенных провинций, не участвовавшими в прежних конфликтах, каковы, например, Гумбрехт из Франкфурта, Эткер из Касселя, председатель нассауского ландтага Браун и в особенности два ганноверца — Беннигсен и Микель, которые с этого времени начинают играть в прусской палате выдающуюся роль.

В силу аналогичной эволюции свободные консерваторы, рекрутировавшиеся главным образом среди крупных силезских помещиков, отделились от непримиримых реакционеров партии Крестовой газеты. Таким образом сложились элементы правительственного большинства, которыми искусившееся за последнее время министерство могло очень ловко пользоваться. Либералы не столько дорожили своими политическими принципами, сколько своими экономическими и национальными доктринами. Пополняясь в общем из среды буржуазии, эта партия упрекала правительство главным образом в том, что оно смешивает свое собственное дело с интересами дворянства. Аристократия, так горячо поддерживавшая Бисмарка, скоро убедилась в его неблагодарности.

Уже в то время Германия была ареной оживленной торговой и промышленной деятельности. Чтобы сделать страну грозной соперницей наций, до той поры безраздельно господствовавших на мировом рынке, необходимо было освободить ее производительные силы от многочисленных пут, так долго замедлявших ее хозяйственный прогресс. Было бы чрезвычайно опасно толкнуть в ряды оппозиции средние классы, влияние которых возрастало одновременно с ростом национального богатства. Кроме того, правительство рисковало надолго восстановить против себя завоеванные провинции, если бы оно вздумало подчинить их господству восточных “юнкеров”. Бисмарк не поступился ни одной крупицей правительственной власти, но старался править в либеральном духе, и после монархии наибольшую пользу из нового режима извлекли именно средние классы.

После сражения при Садовой министр предложил королю положить конец конституционному конфликту путем обращения к палате с просьбой сложить с министерства ответственность за произведенные до тех пор не утвержденные расходы. Со стороны правительства это вовсе не было актом раскаяния, ибо король недвусмысленно заявил, что если аналогичные обстоятельства повторятся в будущем — он снова поступит так же. Фактически Бисмарк никогда не признавал за парламентом права на преобладающее влияние в государственных делах и неумолимо отказывался отменить пресловутую статью 109, в силу которой однажды вотированные налоги могли взиматься до бесконечности. Либералы горько жаловались на наглость офицеров, на покровительство, которое министр народного просвещения оказывал ортодоксальным лютеранским пиетистам, и на устранение либералов от всех должностей. Но их скорбь смягчалась громкими успехами Пруссии во всех внешних делах, а в Германии смеялись над печалями и недоумениями этих “людей с двумя душами” — националистов и либералов, но все-таки больше националистов, чем либералов. Бисмарк, которого раздражали их жалобы и который постоянно осыпал их грубостями, сумел избежать полного разрыва и сохранил формы конституционного режима, которые были ему весьма полезны для борьбы с сопротивлением присоединенных провинций.

Население датских герцогств, где герцог Аугустенбургский имел многочисленных сторонников, ограничилось для выражения своего недовольства избранием прогрессистов. Непримиримый характер оппозиция приняла только в населенных датчанами северных округах Шлезвига, которые Пруссия удержала в своих руках вопреки статье 5 Пражского договора. В Нассау и Гессен-Касселе прежние династии не оставили по себе хорошей памяти. Иначе обстояло дело в Ганновере. Из своего убежища в Гитцинге Георг V поддерживал надежды своих сторонников, которых было особенно много в деревнях, где духовенство и дворянство пользовались преобладающим влиянием. Из нескольких сот солдат, оставшихся ему верными, бывший король Ганноверский сформировал Гвельфский легион, а его орган Положение подстрекал к войне против Германии. Его примеру следовал курфюрст Гессен-Кассельский.

Бисмарк конфисковал богатые доходы, предложенные лишенным своих владений монархам в награду за отречение от своих прав, а палата предоставила этот гвельфский фонд в его распоряжение, чтобы Бисмарк мог “даже в их норах преследовать этих рептилий, злобно подстерегающих новое германское государство”. Бисмарк воспользовался этими суммами главным образом для обработки общественного мнения, основывая или подкупая газеты. [Этот фонд так и стал называться в просторечии фонд рептилий — под рептилиями начали понимать именно те “пресмыкающиеся” газеты, которые Бисмарк подкупал деньгами из этого фонда. — Прим. ред.] Но враждебные чувства мало-помалу ослабели не столько в результате мер строгости или задаривания, сколько благодаря бережному и уважительному отношению правительства к местным традициям. Признавая, что только часть населения высказалась за необходимость присоединения к Пруссии, Бисмарк выражал надежду, что в недалеком будущем присоединенные провинции теснее сольются с новым отечеством и начнут принимать более близкое участие в его жизни. В общем эти ожидания не были обмануты. Семь гвельфских депутатов со своими бессильными протестами могли только присоединиться к депутатам датским и к тринадцати полякам из Познани.

Освободившись таким образом от всяких серьезных внутренних забот, Пруссия могла отныне начать всей своей тяжестью давить на мелких немецких монархов, которых она сгруппировала вокруг себя. 4 августа 1866 года она предложила государствам Северной Германии заключить с ней союз на год, в течение которого должны были вырабатываться основы Северо-Германского союза, предусмотренного постановлениями Пражского мира. Великие герцогства Ольденбургское и Веймарское, оба Мекленбурга, герцогства Брауншвейг, Ангальт, Кобург-Гота и Альтенбург, княжества Вальдек, Детмольд, Шаумбург-Липпе, Рейс младшей линии, Рудольштадт и Зондерсгаузен, равно как вольные города Гамбург, Бремен и Любек — согласились на предложение Пруссии без возражений. А когда регентша княжества Рейс старшей линии, Каролина, не выказала особенного энтузиазма, княжество было занято двумя прусскими ротами. Герцог мейнингенский Бернгард, завзятый австрофил, должен был отречься от престола в пользу своего сына. Саксонский король Иоганн отнесся к своему несчастью с меланхолическим достоинством, и ему оказаны были некоторые мелкие поблажки, не представлявшие особой опасности. Гессен-Дармштадт вошел в союз своей северной частью, расположенной к северу от Майна.

Что, в самом деле, могли сделать против 24 миллионов пруссаков эти 6 миллионов немцев, распределенных между двадцатью одним государством, из которых многие, не имевшие ни прошлого, ни будущего, без всякого сожаления расставались со своей независимостью? Бисмарк старался сохранить внешние приличия и уверял, что требует от государей “таких минимальных уступок, без которых существование целого решительно невозможно”. Он утверждал, что намерен основать новый союз “на доверии, а не на насилии”. “Посадим Германию в седло, — отвечал он централистам, удивлявшимся его умеренности, — а поехать она сумеет сама”. И он “достаточно верил в гений своего народа, чтобы не сомневаться, что в этом направлении народ сумеет найти надлежащую дорогу, ведущую к цели”.

Искусно рассчитанная и не слишком дорого стоившая умеренность: проект, выработанный Берлинской конференцией (13 декабря 1866 г. — 9 января 1867 г.), в конечном счете утвердил гегемонию Пруссии. Во главе Северо-Германского союза (Norddeutscher Bund) стоял в качестве президента и генералиссимуса прусский король. Союзным знаменем (бело-черно-красное) признано было прусское знамя в увеличенном размере. Компетенция союза распространялась на все военные, политические и торговые вопросы. Союзным властям подведомственны были таможни, косвенные налоги, железные дороги, почтово-телеграфные учреждения, монетное дело, весы и меры, здравоохранение, торговое и морское законодательство, уголовное законодательство. Союзный бюджет покрывался таможенными сборами, почтовыми доходами и различными косвенными налогами, а если этих доходов не хватало для покрытия всех нужд, дефицит пополнялся взносами отдельных государств, в соответствии с количеством народонаселения.

Президент один только представлял союз перед иностранными государствами, обладал правом объявлять войну и заключать мир. Ему принадлежало высшее начальство над всеми военными силами союза с правом производить смотры армии, назначать всех военных начальников и принимать от солдат присягу в верности. Большая часть мелких государств заключила с Пруссией специальные военные конвенции, в силу которых их войска просто-напросто вошли в состав прусской армии; и все без исключения государства обязались преобразовать свои военные учреждения по прусскому образцу. Президенту же предоставлено было право обнародовать законы, созывать и закрывать союзные представительные собрания, назначать и увольнять должностных лиц. Представителем президента являлся союзный канцлер, облеченный самыми широкими полномочиями. Отдельные государства признаны были автономными и сохранили заведование вопросами культа, народным образованием, общественными работами, отправлением правосудия, но они были мало обеспечены против посягательств центральной власти, и вся история союза представляет собой ряд их последовательных отречений от последних остатков самостоятельности.

Стремясь угодить общественному мнению и обезопасить себя от возможных проявлений партикуляризма, Бисмарк поставил наряду с президентом союза рейхстаг, избираемый на основе всеобщей подачи голосов, но при этом сумел целым рядом весьма остроумных комбинаций обеспечить монархической власти безусловно преобладающее влияние. Союзный парламент, или рейхстаг, несмотря на предоставленное ему право интерпелляций и законодательной инициативы, оказывал на государственные дела самое слабое влияние. В финансовой области его контроль ограничивался новыми налогами, которых правительство у него просило, а вотированные им законы получали силу лишь в том случае, если они были одобрены президентом союза и союзным советом.

Этот союзный совет (Bundesrat) представлял собой довольно своеобразное учреждение, в котором соединялись воедино черты государственного совета, кабинета министров и верхней палаты. Пруссия располагала в нем 17 голосами из 43; она председательствовала в восьми постоянных комиссиях, на которые разделялся совет: военная, морская, таможенно-податная, торговая, железнодорожная, почтово-телеграфная, судебная, счетная, и Пруссия одна только назначала членов первых двух комиссий. Этот сложный механизм, несмотря на кажущуюся несвязанность частей, был построен с тонким расчетом: противоборствующие силы в нем уравновешивались и взаимно нейтрализовались, так что в результате получалась одна конкретная власть, а именно власть короля и его представителя — канцлера, для которого, казалось, и была сочинена конституция, подобно тому, как рейхстаг был, казалось, придуман нарочно для того, чтобы прикрывать честолюбивые стремления Пруссии.

Даже наиболее прирученные либералы стали ворчать и жаловаться, что ответственность канцлера, облеченного чрезвычайно широкими и разносторонними полномочиями, совершенно иллюзорна, и начали требовать парламентского министерства. Бисмарк отказался удовлетворить это требование — не столько потому, что он не желал расширять прерогативы народного представительства, сколько потому, что ему вовсе не хотелось иметь рядом с собой в министерстве коллег, с мнением которых ему пришлось бы считаться. У него было чисто плебисцитарное понятие о власти [Французский автор в слова “плебисцитарная власть” вкладывает то представление, которое пустили в ход государствоведы на основании анализа бонапартизма. Произвол и фактическая полнейшая бесконтрольность власти как Наполеона I, так и Наполеона III основывались (теоретически) на том, что императорская власть утверждена плебисцитом, народным голосованием, а потому народ тем самым как бы всецело передоверил всю полноту своей власти раз навсегда императору, который теперь уже вправе ни с кем и ни с чем не считаться. Но автор, применяя в данном случае этот термин, по существу неправ: Бисмарк, “верный слуга” Гогенцоллернов, цеплялся за фикцию монархии “Божьей милостью”, прикидываясь, что верит в божественное происхождение монархической власти так же крепко, как верил ограниченный Вильгельм I. — Прим. ред.]: он не предусмотрел возникновения новых, непосредственно вышедших из народа партий, с которыми впоследствии ему не так-то легко удавалось справляться.

В вопросе о вотировании налогов оппозиция заупрямилась. Тогда министр прибегнул к крайним средствам, заговорил о выходе в отставку и объявил доктринеров ответственными за возможный провал союза: “Какой ответ дадите вы кениггретцкому инвалиду, если он спросит вас: к чему привели его геройские усилия? Вы ему, конечно, ответите: да, немецкое единство еще не доведено до конца; удобный случай для этого еще представится со временем, но зато мы спасли право прусского ландтага ежегодно ставить заново вопрос о существовании армии. Для защиты этого права мы преследовали войска австрийского императора вплоть до стен Пресбурга! Вот какое утешение вы предложите искалеченному инвалиду и вдове, оплакивающей мужа!” Железный канцлер не любил пускаться в декламацию; либералы смирились и вотировали компромиссную резолюцию, которая в темных выражениях сохраняла в полной неприкосновенности военные и финансовые прерогативы монарха.

Принятая предварительным рейхстагом конституция (17 апреля 1867 г.) была предложена на обсуждение ландтагов отдельных государств. В прусской палате прогрессисты сделали последнюю попытку, но большинство и слушать их не хотело. “Мы тщеславны не менее, чем французы, — писал Бисмарк перед своим приходом к власти, — лишь бы нас уважали за границей, а у себя дома мы готовы снести очень многое”. Пресыщенная славой Пруссия охотно готова была доверить свою судьбу тем людям, которые содействовали ее возвеличению. Поправки Вирхова были отвергнуты 226 голосами против 91.

1 июля 1867 года союзная конституция была наконец обнародована. Назначенный союзным канцлером, Бисмарк пригласил в товарищи Дельбрюка, одно имя которого было уже целой программой; он считался либералом и обладал большими познаниями в области финансов и торговли.

Союзный рейхстаг. Социалисты.

Первый рейхстаг Северо-Германского союза, выбранный на основании новой конституции, открылся осенью 1867 года. Крайние партии располагали в нем ничтожным меньшинством. Католики, нашедшие вскоре в лице ганноверца Виндтгорста первоклассного парламентского вождя, еще не успели сорганизоваться. Больше внимания привлекали к себе социалисты.

В 1847 году Манифест коммунистической партии, составленный Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, уже содержал в себе все принципы этой партии, и принципы эти сыграли известную роль в революции 1848 года. Реакция остановила пропаганду, газеты этой партии были закрыты, а союзы распущены. Они исчезли вплоть до того момента, когда Фердинанд Лассаль (1825—1864) принес на помощь пропаганде социализма свое красочное, пылкое красноречие, свою энергию и активность. Сын богатого бреславльского негоцианта, еврей по происхождению, очень честолюбивый, отличавшийся утонченными вкусами и аристократическими замашками, он дал рабочей партии лозунг — железный закон заработной платы, программу — основание производительных товариществ с помощью государства и указал почву для деятельности — рабочие союзы. В 1863 году он основал в Лейпциге Общегерманский рабочий союз, имевший многочисленные разветвления, и после его смерти, последовавшей в 1864 году, социалисты представляли уже довольно грозную группу. [Оценка автором роли Лассаля совершенно неверна. Во взглядах Лассаля преобладающим является реакционная идеализация буржуазного государства, враждебное отношение к революции и диктатуре пролетариата, резкое пренебрежение к крестьянству. Теоретические положения Лассаля не имеют ничего общего с научным социализмом. Как политический деятель Лассаль способствовал пробуждению рабочего движения в Германии, но стремился подчинить его чуждым пролетариату интересам и поставить на службу Бисмарку. Обнаруженная в 1927 году переписка Лассаля с Бисмарком подтвердила самые худшие подозрения Маркса и Энгельса в отношении связей Лассаля с прусской реакцией. — Прим. ред.] Рабочие, увлекавшиеся не столько учением Лассаля, сколько его личностью, довольно скоро отвергли его сравнительно умеренную теорию и примкнули к коммунистическому учению Карла Маркса, который сформулировал свою систему в своем знаменитом сочинении Капитал и нашел убежденных и талантливых апостолов в лице Либкнехта и в особенности Бебеля, соединявшего с редкими ораторскими дарованиями еще то преимущество, что он сам был рабочим. На Нюрнбергском конгрессе (1868), где представлено было 109 рабочих кружков, 72 примкнули к Интернационалу, а в следующем году в Эйзенахе 262 делегата, имевшие мандаты от 148252 рабочих, основали социал-демократическую партию. Программа социал-демократов требовала референдума, прогрессивного налога на доходы и наследства, установления нормального рабочего дня, а конечной своей целью они объявили уничтожение частной собственности на орудия производства и обмена. Социал-демократы приобрели многочисленных сторонников в Силезии, Рейнских провинциях и Саксонии. Их успехи скоро начали тревожить правительство. Но в 1867—1871 годах они имели в парламенте всего одного или двух депутатов, и их политическое влияние было незначительно.

Прогрессистов тоже насчитывалось не более двух десятков. Таким образом, национал-либералы, обыкновенно действовавшие заодно со свободными консерваторами, располагали громадным большинством, и Бисмарк охотно начал опираться именно на них. Парламентские сессии 1867—1870 годов были чрезвычайно плодотворны: усвоение всеми государствами прусских военных порядков, организация консульств, учреждение высшего коммерческого суда, принятие торгового устава и уголовного уложения — все это знаменовало решительный шаг в сторону полного слияния. Европейские державы заволновались. “Соседние государства, — писала Аугсбургская газета, — признавали Северо-Германский союз постольку, поскольку он был составлен из самостоятельных единиц, и союз этот прекратил свое существование с того момента, как независимость входящих в его состав государств стала лишь номинальной. В самой Германии, как и за ее пределами, все прекрасно знают, что выеденные яйца уже не яйца”.

Сами монархи, входившие в состав Северо-Германского союза, были обеспокоены посягательствами Пруссии на их самостоятельность, но что значили их жалобы?! С другой стороны, негодование феодалов против экономических реформ оставалось столь же иллюзорным. Пруссия щадила крупных землевладельцев. Но она позволила либералам вымести весь исторический сор, как, например, всевозможные монополии, запрещения, ограничительные регламенты, цеховые организации, корпорации, стеснявшие торговлю и промышленность. Парламент вотировал свободу промышленной деятельности, свободу брака, свободу переселения (из одной страны Северо-Германского союза в другую), отмену ограничения процентов, свободу стачек и таким образом вознаграждал себя за политическое порабощение осуществлением своих экономических доктрин.

Эти реформы задевали разнообразные интересы и создавали много недовольных. На новый режим со всех сторон слышались жалобы: население роптало на крайнюю обременительность воинской повинности, на тяжесть налогов, на новых чиновников — строгих, мелочных и придирчивых. Бисмарк предвидел неизбежность этих трений, и именно потому он так легко согласился на требование Наполеона III, желавшего ограничить прусское господство линией Майна. Но, несмотря ни на что, идея единства постепенно проникала в общественное сознание, и канцлер, считая свое дело достаточно упроченным, задумал довести его до конца. Рано или поздно южно-германские государства должны были войти в Северо-Германский союз.

Южно-германские государства.

Статья 2 Пражского договора постановляла, что немецкие государства, расположенные к югу от Майна, образуют “союз, национальная связь которого с Северо-Германским союзом составит предмет особого соглашения”. Французское правительство приписывало величайшую важность этому разделению и полагало, что это раздробление Германии на три обрубка — Северо-Германский союз, Южно-Германский союз и Австрию — является более чем достаточной компенсацией за территориальное расширение Пруссии. С самого начала весь вопрос заключался в том, поймут ли шесть миллионов южных германцев выгоды объединения, которое им так восхваляли.

В Великом герцогстве Гессенском из общего числа 800000 жителей 150000 входили в состав Северо-Германского союза, управление почтовым ведомством было передано Пруссии, а армия, реорганизованная по прусскому образцу, вошла в состав союзной армии. Население уже не слишком дорожило столь ограниченной независимостью, и все упорные усилия министра Дальвица могли лишь отсрочить роковую развязку. Великий герцог Баденский, Фридрих, состоял в браке с дочерью прусского короля, которая пользовалась огромным влиянием на мужа. После событий 1849 года баденцы уже не могли вполне примириться со своей династией. Поставленный между ультрамонтанами и радикалами, великий герцог нуждался в чужом покровительстве.

Даже в Баварии и Вюртемберге Бисмарк имел союзников. Господствовавшие в этих странах сильные партикуляристские стремления смягчались чувством германского патриотизма, которым Пруссия сумела искусно воспользоваться. При выработке предварительных условий мира в Никольсбурге Пруссия поспешила выказать великодушие и отказалась от некоторых территорий, уступки которых первоначально требовала. Трудно сказать с уверенностью, кто первый заговорил о союзе, Бисмарк ли или вюртембергский министр Варнбюлер, и какое влияние на решение южно-германских государей оказали проекты Друэн де Люиса, потребовавшего уступки Пфальца французам. Не следует только преувеличивать значение этих инцидентов. Южно-германские государства были слишком слабы, чтобы остаться в изолированном положении. Австрия была разбита, Франция дискредитирована, и они заключили с Пруссией наступательный и оборонительный союз, согласно которому договаривающиеся стороны взаимно гарантировали друг другу неприкосновенность своих владений и обязались в этих видах объединить свои силы в случае войны.

Существование этих договоров стало известно Европе во время “люксембургского дела” [Т. е. в 1867 году, когда Наполеон III тщетно домогался у Бисмарка согласия на присоединение Люксембурга к Франции. — Прим. ред.], и это разоблачение произвело повсюду сильнейшее впечатление. Хотя текст договоров и допускал различное толкование, но не подлежало сомнению, что Бавария и Вюртемберг ставили свою политику в зависимость от политики Пруссии. Они преобразовали свои армии по прусскому образцу, а этим устранялось одно из самых действительных препятствий к грядущему объединению.

Но Бисмарк не только воздействовал на южную Германию в военном вопросе — он связал ее с Пруссией узами хозяйственных интересов. В силу конвенции 4 июня 1867 года, преобразовавшей устройство таможенного союза, “законы обо всех таможенных вопросах, о налогах на сахар, соль и табак, о мерах, необходимых для охраны общих таможенных границ, вырабатывались общим органом договаривающихся государств и общим народным представительством”. Роль этого общего органа и общего парламента сыграли союзный совет и союзный рейхстаг, к которым для обсуждения торговых вопросов присоединялись депутаты южно-германских государств. Германский таможенный союз объединял отныне 38 миллионов жителей. Новые договоры отметили решительный шаг по пути к экономическому объединению и свидетельствовали о новом успехе прусской политики. Решения принимались отныне большинством голосов, а попытки Баварии отстоять свое право veto оказались тщетными. Взаимный контроль отдельных правительств уступил место власти президента, т. е. прусского короля, которому вместе с тем предоставлено было исключительное право заключать почтовые и торговые договоры.

Дипломаты, открывшие южно-германским депутатам доступ в союзный парламент, рассчитывали, что это сближение вызовет взрыв патриотического энтузиазма, который восторжествует над последним сопротивлением государей и поможет оправдать в глазах Европы присоединение новых членов к союзу. Но их надежды были обмануты. Смущенные на первых порах ошеломляющими успехами Пруссии, противники ее успели несколько оправиться. Бейст организовал в Вене парламентский строй, благоприятно встреченный немецкими либеральными кругами, а Франц-Иосиф начал сближаться с Наполеоном III. Мустье старался подчеркнуть чисто мирный характер зальцбургского свидания (август 1867 г.), и в этом отношении он был совершенно прав: южно-германцы не потерпели бы прямого вмешательства Франции в их дела, но их дипломатия, уже не чувствовавшая себя изолированной перед Бисмарком, сделалась менее робкой.

Наследовавший в 1864 году Максимилиану II баварский король Людвиг II, всецело преданный своим эстетическим забавам и увлечению музыкой Вагнера, не проявлял в политических делах ни особой последовательности, ни большой энергии, но очень дорожил своими королевскими правами и с недоверием относился к Пруссии. Масса баварского населения была недовольна военными законами, налагавшими на Баварию тяжелое бремя, сельские же жители, находившиеся под влиянием католического духовенства, враждебно относились к протестантам севера. Во время выборов в таможенный парламент патриоты (партикуляристы) одержали полную победу, а вскоре они получили большинство и в баварском ландтаге. В Вюртемберге радикалы были всемогущи, а министр Варнбюлер, не отличавшийся постоянством, вовсе не намерен был пускаться в опасную борьбу с собственным парламентом ради удовольствия очутиться в зависимости от иностранного государя. Демократическая пропаганда с некоторой силой проявилась также и в Бадене, так что в 1870 году объединение Германии казалось не более близким, чем в 1866 году. Но опрометчивость французского правительства позволила Бисмарку завершить свое дело.

Франко-германская война. Новая Германская империя.

Война была Бисмарку на руку, и не удивительно, что его обвиняли в том, будто он вызвал ее. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что он предвидел ее неизбежность. Ему было ясно, что император постарается увлечь за собой Австрию и Италию. Подобно Фридриху II в 1755 году, Бисмарк зорко следил за “европейским заговором”, который он, несомненно, считал гораздо далее подвинувшимся вперед, чем это имело место в действительности. Возникает вопрос: сознательно ли провоцировал Бисмарк французское правительство и вызвал конфликт, считавшийся им неизбежным? Это слишком похоже на его обычные приемы, и мы можем поэтому допустить вероятность этого предположения, которое, по-видимому, подтверждается мемуарами румынского короля Карла. [Это подтверждается знаменитым собственным показанием Бисмарка, сделанным им за пять лет до смерти, о том, как он в июле 1870 года умышленно придал оскорбительный смысл депеше короля Вильгельма I, присланной ему из Эмса, где король лечился и где у короля был разговор с французским послом Бенедетти. Бисмарк хвалился тем, что он спровоцировал войну этой “подделкой” эмсской депеши. “Это будет красный платок на галльского быка”, — сказал он Гельмуту фон Мольтке и фон Роону, показывая им эту, правда, не подделанную в точном смысле слова, но умышленно укороченную депешу, причем именно это сокращение и придавало документу оскорбительный для Франции смысл. — Прим. ред.]

Ошибкой французского правительства было превращение чисто кабинетного вопроса в вопрос национальной важности. Перевороты, подобные тем, что произошли в 1866 году, потрясают народное сознание до самой глубины. Правительства, которые должны были бы позаботиться об успокоении народных страстей, сознательно или бессознательно оказались не на высоте своей задачи. Коллеги Грамона рассчитывали на отпадение южно-германских государств от Пруссии, но даже на юге все партикуляристские стремления были сметены взрывом патриотического энтузиазма. 19 июля 1870 года баварский король Людвиг предоставил свои войска в распоряжение Вильгельма. Часть ультрамонтанов высказалась в пользу Пруссии. Против войны раздалось только два голоса в Вюртемберге, в остальных же немецких государствах она была вотирована единогласно.

После Седанской битвы южно-германские государства начали с Пруссией переговоры о своем вступлении в Северо-Германский союз. Эти переговоры сопровождались довольно значительными трениями. Бавария выставила требования, которые показались чрезмерными. Вокруг прусского короля создалась атмосфера глубокого разлада. Наследный принц, выросший под впечатлением событий 1848 года и более немец, нежели пруссак, хотел, чтобы одновременно с окончательным объединением Германии изменена была также конституция в смысле предоставления народу более действительного влияния на государственные дела, но Бисмарку легко удалось расстроить его проекты.

Союз был расширен, но характер его не изменился. В силу договоров 23 и 25 ноября Бавария и Вюртемберг, которых в этом отношении предупредили Баден и Гессен, просто вступили в число вассалов Пруссии, причем Бавария выговорила себе только военную автономию в мирное время и самостоятельное управление своими почтово-телеграфными учреждениями, а вюртембергская армия по-прежнему должна была составлять отдельный корпус. Бавария получила в союзном совете 6 делегатов, Вюртемберг — 4, а Баден и Гессен — по 3; южно-германские государства начали посылать в союзный рейхстаг 85 депутатов.

Во главе союза был поставлен император. Король Вильгельм долго не решался принять этот титул, но наследный принц и Бисмарк убедили его “принести эту жертву”. “Не сумею тебе описать, в каком настроении я провел эти последние дни, — писал Вильгельм I 18 января 1871 года своей жене, — отчасти ввиду тяжкой ответственности, которую мне приходится на себя взять, а отчасти и прежде всего по причине той скорби, которую внушает мне мысль, что мой титул прусского короля отодвигается на задний план. В конце вчерашнего совещания я так приуныл, что почти готов был отречься и предоставить все Фрицу”. Бисмарк подготовил все; он попросил Людвига II взять на себя инициативу восстановления империи и послал ему из Версаля черновой набросок письма, которое из Мюнхена было сообщено всем немецким государям. 18 января 1871 года в версальской Зеркальной галерее было торжественно провозглашено основание Германской империи.

“Пожелаем успеха этому с таким трудом возведенному хаосу!” — сказал наследный принц. И действительно, новая империя представляла довольно оригинальное творение. “Этот Bund (союз), получивший отныне название Reich (империя)”, объединил в причудливый конгломерат отдельных государей, обладавших различными правами и неодинаковым влиянием. Отдельные монархи сохранили свою самостоятельность, но эта самостоятельность обеспечивалась только конституцией и могла быть изменена в обыкновенном законодательном порядке. В основу государственного устройства новой империи положен был принцип всеобщего избирательного права, но в действительности рейхстаг получил характер чисто совещательного учреждения, а вся власть сосредоточилась в руках императора. Это была демократия без гарантий и союз без искренности. Германский народ, уже давно жаждавший единства и величия и неспособный устроить свою судьбу собственными силами, принял без протеста, если и не без некоторой печали, условия своих хозяев, доставивших ему победу. Ко всем странностям имперской конституции Франкфуртский мир с Францией (20 мая 1871 г.) прибавил еще одну. Эльзас-Лотарингия (1550000 жителей), уступленная по этому договору Германии, составила имперскую провинцию (Reichsland), непосредственно подчиненную имперскому правительству, т. е. в действительности управлявшуюся имперским канцлером.

Таким образом, дело, начавшееся в 1864 году нападением на герцогства, было доведено до конца. Три победоносные войны — против Дании, Австрии и Франции — в корне изменили условия европейской политической жизни. Германия, которая до сих пор фактически не существовала в качестве политической силы (ибо старая римско-германская империя имела универсальный, а не национальный характер), сделалась преобладающим государством в Европе и таковым осталась до начала XX столетия. Пруссия дала Германии то, чего ей до сих пор недоставало, а именно дух дисциплины и организации. Пруссия без совести и без сострадания довела до конца свое дело. Бисмарку и Гогенцоллернам удалось осуществить свои планы только потому, что они имели на своей стороне симпатии или попустительство общественного мнения. Но демократические идеи во внутренней политике, равно как и право народов располагать своей судьбой во внешних делах играли для творцов Германской империи просто роль известного политического приема. Смотря по требованиям момента, они на место современного принципа национальностей выдвигали авторитет более или менее обоснованных исторических прав и кончили тем, что перестали признавать какого-либо другого бога, кроме силы.

Этим объясняется то обстоятельство, что тридцать лет непрерывных успехов не могли вытравить оппозиционных стремлений: ни шлезвигские датчане, ни познанские поляки не отказались от своих исторических воспоминаний. Население Эльзас-Лотарингии сохранило неискоренимую привязанность к Франции. Эльзасский вопрос оставался открытым, потому что в вопросах права не существует давности, и этот вопрос мешал всякой попытке примирения между Германией и даже теми французами, которые питали живейшее восхищение перед германским гением и которые с радостью приветствовали бы возрождение Германии, если бы она сама некоторым образом не заставила забыть о своих прежних стремлениях, злоупотребив затем своими победами. Германия, начавшая угрожать европейскому равновесию, возбудила против себя естественное недоверие и навязала всему человечеству систему вооруженного мира, сильно препятствующую нормальному развитию всеобщего благосостояния. Такой дорогой ценой ей пришлось заплатить за прусскую опеку.