Эрнест Лависс, Альфред Рамбо

ИСТОРИЯ XIX ВЕКА

К оглавлению

Том 5. Часть 1. Революции и национальные войны. 1848-1870.

ГЛАВА III. РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ В ГЕРМАНИИ. 1848—1832

Разложение старого режима.

По получении известий о февральских событиях в Париже германские официозные газеты пытались сначала возбудить немецкий шовинизм и обратить против Франции возбуждение, которое они предвидели. “В том случае, — писала прусская Всеобщая газета, — если нашим пределам будут угрожать новые посягательства, прикрываемые, быть может, заботой о счастье других народов, которым будут внушать французские теории, пусть Германия будет готова отразить всякое нападение, если понадобится — даже силой оружия!” Эти поучения продолжались долго. Еще до появления циркуляров Ламартина никто не подозревал временное правительство в желании воскресить воинственную политику Конвента. Подобно различным общественным классам отдельные нации, охваченные кипучим энтузиазмом и бурным оптимизмом, готовы были протянуть друг другу руки в братском пожатии. При этом убеждение, что старый порядок обречен на гибель, было настолько распространено, что даже наиболее заинтересованные в его сохранении отказались его защищать, и революция распространилась без особых усилий, можно сказать, почти без борьбы.

27 февраля 1848 года либералы, собравшиеся в Оффенбурге и в Мангейме, решили представить баденскому сейму (ландтагу) петицию, в которой были сформулированы их требования: свобода совести, отмена феодального режима и финансовая реформа, суд присяжных, ответственность министров, национальная гвардия, отмена исключительных законов, свобода печати и собрание народных представителей (от всех германских государств) во Франкфурте. Великий герцог Леопольд скомпрометировал себя поддержкой министра Биттерсдорфа, и, хотя более умеренная политика нового министерства Бека несколько успокоила народное раздражение, общественное мнение было восстановлено против правительства. В округах, расположенных поблизости от французской и швейцарской границы, радикалы были многочисленны; армия была мала и ненадежна; среди администрации царили разногласия — она была расшатана.

Несколько запальчивых речей, поддержанных громкими возгласами горсти манифестантов, увлекли палату; великий герцог призвал к власти вождей левой и объявил, что готов удовлетворить народные желания.

В Гессен-Дармштадте Людвиг II назначил председателем совета министров Генриха Гагерна, которого немецкая конституционная партия охотно признавала своим главой. В Баварии, где не улеглось еще волнение, вызванное падением католического министерства и влиянием Лолы Монтес [Любовница короля, удаления которой требовали клерикалы. — Прим. ред.], Людвиг I пытался успокоить брожение, призвав к власти вождей оппозиции; затем, увидев, что власть мало-помалу ускользает у него из рук, он отрекся от престола в пользу своего сына Максимилиана II (19 марта).

В курфюршестве Гессенском, Нассау, Вюртемберге, Саксонии, Гамбурге, Бремене правительства после весьма слабого сопротивления уступили народным требованиям. Поток казался непреодолимым, так как на пути своем он не встречал никаких серьезных препятствий: чиновники переходили на сторону восставших, а “монархи своей слабостью огорчали даже врагов”. В несколько недель власть повсюду перешла в руки вождей левой — Пфитцера, Рёмера, Гергенгана, Виппермана, Штюве, Пфордтена. Противники их до того растерялись, что левые имели, казалось, полную возможность осуществить всю свою программу. У самых устойчивых людей закружилась голова. Не было такой области или местечка, в котором жители не высказывали бы своих пожеланий, в котором не произошло бы каких-нибудь беспорядков, трагических или нелепых манифестаций. “От нас уже требовали все, что только возможно, — писал 15 марта Эрнест Саксен-Кобургский, — вплоть до доброго здоровья и долголетия”. Слишком долго подавляемая потребность свободы прорвалась в резкой форме, в сущности, не столько грозной, сколько шумной. Но, развиваясь, события грозили превратиться в гражданскую войну и привести к открытой реакции, носители которой вскоре оправились от паники. Чтобы помешать “безумному году” сделаться кровавым годом, во главе движения стали несколько вождей: они старались указать этому беспочвенному энтузиазму определенную цель и дисциплинировать отряды волонтеров.

Объединительное движение.

В интересах обеспечения своих завоеваний победители почувствовали необходимость во взаимном сближении: объединение Германии казалось им основным условием свободы. Меттерних превратил Франкфуртский сейм в орудие реакции; в продолжение четверти века этот сейм составлял предмет общей ненависти и злобы; он должен был исчезнуть. Наступил момент очистить почву от такого пережитка прошлого, мешавшего социальному, экономическому, политическому и моральному прогрессу. Низшие классы, раздраженные бедствиями последних лет, приветствовали в революции главным образом надежду на менее тяжелую жизнь; на другой же день после битвы их единение исчезло. Государи и дворяне, испуганные аграрным движением, поспешили успокоить крестьян уступками, которыми последние в общем удовлетворились. Городские рабочие были еще относительно немногочисленны, и большинство из них находилось под влиянием хозяев. [Эта фраза неясна. “Влияние” хозяев выражалось именно в том, что рабочие лишены были легальных форм борьбы против хозяйской эксплуатации. Именно в 1848 году революционное настроение в рабочей среде показало, как ненавистно рабочим это “влияние” хозяев. — Прим. ред.] Крупная промышленность только зарождалась; социалистическая партия не имела ни вождей, ни программы. [Неверно. Маркс и Энгельс уже многие годы подготовляли создание пролетарской партии. Первой ступенью к ней послужило создание в 1846 году коммунистических комитетов связи, охватывавших своим влиянием не только немецких, но и французских и английских социалистов. Деятельность этих комитетов, направляемая Марксом и Энгельсом, послужила основой, на которой организовался в начале 1847 года Союз коммунистов — первая международная пролетарская партия. Первый конгресс Союза коммунистов, происходивший в июне 1847 года, решил создать свой орган — Коммунистический журнал, в первом номере которого был провозглашен лозунг: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” На втором конгрессе Союза коммунистов, в декабре 1847 года, Маркс и Энгельс развивают основные программные и тактические принципы партии пролетариата и по поручению конгресса составляют манифест партии. Полностью написанный к концу января 1848 года, Манифест коммунистической партии появился в печати в феврале 1848 года. “В этом произведении, — говорит Ленин о Манифесте коммунистической партии, — с гениальной ясностью и яркостью обрисовано новое миросозерцание, последовательный материализм, охватывающий и область социальной жизни, диалектика как наиболее всестороннее и глубокое учение о развитии, теория классовой борьбы и всемирно-исторической революционной роли пролетариата, творца нового, коммунистического общества” (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 6).

Вооруженные теорией Маркса-Энгельса члены Союза коммунистов были в 1848 г. передовыми борцами за доведение до конца буржуазно-демократической революции и за перерастание ее в революцию социалистическую. — Прим. ред.] Таким образом, руководство движением досталось, естественно, среднему классу и преимущественно профессорам, писателям, студентам, которые наложили на него свой особый отпечаток.

С момента кризиса 1840 года стремление к объединению Германии, временно забытое, проснулось с новой силой. Главная и основная свобода, которой требовали немцы, заключалась в праве самим устраивать свою судьбу и располагать своими силами; из всех видов угнетения они больше всего страдали от правительственной анархии, парализовавшей их усилия перед лицом иностранных государств. И на этой почве революционное движение находило обильную пищу в колебаниях и слабости властей предержащих; а первый порыв отличался столь всеобщим характером и такой силой, что чуть было не смел все стоявшие на его пути препятствия.

5 марта 1848 года 51 представитель партии собрались в Гейдельберге и поручили комиссии из семи человек созвать во Франкфурте “предварительный парламент” (Vorparlament). Союзный сейм, сразу выведенный из оцепенения, признал эти требования законными и предложил правительствам прислать делегатов для выработки новой конституции. Прусский король согласился с мыслью о необходимости федеральной реформы и отправил в Вену одного из любимых своих советников, Радовица, чтобы установить основные положения этой реформы. Гагерн и умеренные либералы пытались войти с ним в соглашение, но их планы были разрушены событиями, разыгравшимися в Берлине.

18 и 19 марта в Берлине.

Политические фантазии Фридриха-Вильгельма IV, а также его медленные и неполные уступки мало-помалу ослабили правительственную власть и возбудили народное недовольство. События, имевшие место в Париже и южной Германии, почти немедленно нашли отголосок в Рейнских провинциях, в Силезии и Саксонии. В начале марта в Берлине было организовано несколько публичных собраний; на Унтер-ден-Линден и в Тиргартене раздавались бурные речи; это поверхностное брожение можно было легко успокоить или удержать в должных пределах. Но правительство было дезорганизовано внутренними раздорами: министр Бодельшвинг настаивал на необходимости скорых реформ; король колебался между своей ненавистью к революции и желанием привлечь к себе симпатии Германии. А пока правительство рассуждало, вожаки революционного движения проникались верой в свои силы. Экономический кризис выбросил на мостовую тысячи рабочих, и манифестации принимали все более бурный характер; полиция растерялась; армия, призванная на помощь, была раздражена; было несколько жертв. Король, глубоко уверенный в своей популярности, не проявил особой тревоги, когда узнал, что Меттерних оставил свой пост (13 марта) и что Вена находится во власти революционеров. Однако и тогда он продолжал откладывать свои решения. Только 18 марта он обещал немедленно созвать ландтаг, ввести конституционный режим и объявить о намерении взять в свои руки реформу устройства Германского союза.

Собравшаяся перед замком толпа встретила чтение королевского манифеста шумными приветствиями; но мало-помалу начали подходить новые манифестанты, мрачные и враждебно настроенные; рукоплескания сменились свистками; во время этой сумятицы из солдатских рядов раздались два выстрела. У революции есть свои обычаи: народная толпа рассеялась по улицам, требуя мести, разграбила оружейные лавки и воздвигла баррикады. Начался кровопролитный бой.

Несмотря на отчаянное сопротивление инсургентов, войска мало-помалу продвигались, и если бы битва продолжалась на другой день, их победа была бы несомненной. Но совесть короля была неспокойна, а нервы его расшатались; вокруг него царила величайшая растерянность; он обратился с воззванием к своим “дорогим берлинцам” и обещал отозвать войска, как только баррикады будут покинуты бойцами; затем он согласился на то, чтобы солдаты первыми оставили свои боевые позиции. Потому ли, что приказ короля был неправильно понят, или потому, что генералы сочли невозможным оставить лицом к лицу с народом полки, расстроенные битвой и отступлением, но генерал Притвиц сначала увел солдат в казармы, а затем и вовсе очистил город.

Таким образом Берлин очутился во власти революции. Впоследствии представитель Французской республики де Сиркур хвалился, что спас в этот трудный момент династию Гогенцоллернов, отказавшись дать какие-либо поощряющие обещания радикалам. В действительности же республиканское движение не могло иметь никаких шансов на успех. Восстание, что бы ни думал о нем сам король, явилось результатом не столько давно задуманного заговора, сколько все возрастающего возбуждения умов. Победители ни одну минуту не помышляли о низвержении монархии: они удовольствовались ее унижением. Трупы павших жертв были снесены во двор замка, затем толпа яростными криками стала вызывать короля; бледный, больной, осунувшийся, он вышел на балкон под руку с королевой Елизаветой и поклонился трупам.

Новое министерство заявило, что король намерен стать во главе общегерманского движения. 21 марта окруженный принцами, генералами и министрами король проехал по городу с трехцветной повязкой на рукаве (черно-красно-золотой). “В опасное время я беру на себя верховное руководство, — говорил он в знаменитом манифесте. — Мой народ не оставит меня, и Германия присоединится ко мне с доверием; с настоящего дня Пруссия сливается с Германией”. Результат этой декларации был не из счастливых. Австрия, которая, несмотря на переживаемые ею затруднения, не желала отказаться ни от одной из своих традиций, усмотрела в заявлении короля узурпаторские стремления и поспешила оговорить свои права. В западной и южной Германии после мартовских дней проснулась глубокая антипатия к Пруссии; радикальная пресса, ловко инспирируемая австрийской дипломатией, резко напала на “короля от картечи”. Все усилия Гагерна и либеральных централистов должны были разбиться об это сопротивление. По существу либералы были правы, так как объединение Германии могло произойти только при теснейшем участии Пруссии. Но, с одной стороны, король не хотел принять предлагаемой ему либералами короны, а с другой — народы Германии не соглашались признать своим главой рекомендуемого им прусского короля. Таким образом, либералам пришлось отсрочить окончательное решение вопроса, а это промедление, которого они не властны были избегнуть, дало Австрии время собраться с силами, тогда как размах революции быстро ослабевал.

Франкфуртский парламент.

“Предварительный парламент” собрался 31 марта во Франкфурте при бурных приветствиях восторженно настроенной толпы. Власть его была ничтожна, а состав крайне пестрый. Австрия вовсе не была на нем представлена, преобладали южно-германские делегаты, особенно баденцы и гессенцы. Фактически это было лишь народное сборище высшего разряда. Тем не менее его резолюции принимались без всякого протеста. Предварительный парламент постановил созвать учредительное собрание, избранное на основе всеобщей подачи голосов всеми провинциями, входившими в состав прежнего союза, а кроме того Шлезвигом, Прусским королевством и немецкой частью Познани. Радикалы предложили собранию объявить себя постоянным и захватить власть; потерпев неудачу, они призвали народ к оружию. Струве и Геккер пытались поднять Великое герцогство Баденское; тогда на помощь Леопольду немедленно двинулись баварские и гессенские войска. В сражении при Кандерне баденский генерал Гагерн был убит, но инсургенты без всякого труда были рассеяны (20 апреля). Им пришлось оставить занятый ими Фрейбург; поэт Гервег, приведший с собой несколько сот итальянских, польских, французских и венгерских солдат, наткнулся у Доссенбаха на вюртембергские войска и потерял половину своих волонтеров. В десять дней порядок был восстановлен во всей стране. Восстание, вспыхнувшее около того же времени в Великом герцогстве Познанском, было вызвано враждой, которая давно существовала в этой восточной области между славянами и немцами. Несмотря на проявленный ими героизм, отряды Мирославского не в состоянии были оказать продолжительное сопротивление превосходным силам Пфуля (29 апреля — 13 мая). Эти волнения имели серьезные последствия: они придали смелости реакционерам, напугали наиболее умеренную часть буржуазии, и без того задетую в своих интересах и устрашенную требованиями рабочих, и снова возбудили и обострили разногласия, ослаблявшие либеральную партию.

Эти результаты сказались не сразу. Выборы прошли в полном порядке повсюду, за исключением Чехии, где Палацкий в замечательном письме протестовал против узурпаторских проектов пангерманистов, намеревающихся включить в состав Германского союза королевство, отделенное от него как своей историей, так и волей своего народа; чешские округа отказались послать представителей во Франкфуртский парламент. 18 мая в церкви св. Павла состоялось первое заседание собрания. В продолжение нескольких месяцев в этом парламенте господствовал крайний беспорядок; не было ни организованных партий, ни признанных вождей, ни определенных программ; профессора, весьма многочисленные, принесли на трибуну свою привычку к доктринерским и педантическим рассуждениям и не могли удержаться от искушения произносить речи. Они составляли ядро самой влиятельной группы, правого центра, который по месту своих собраний получил название “партии Казино”. Эти люди, проникнутые либерализмом, выставляли скромные требования и готовы были на всякие жертвы для того, чтобы обеспечить себе содействие Пруссии. Но так как сами по себе они не располагали большинством против австрийцев, ультрамонтанов и крайней левой, объединенных общей ненавистью к умеренным либералам, то принуждены были купить поддержку левого центра ценою ряда уступок, которые быстро отняли у них непостоянные симпатии Фридриха-Вильгельма IV.

Гагерн, глава конституционалистов, стремившихся к объединению Германии, председатель парламента, открыто требовал предоставления собранию верховной власти: “Мы должны составить конституцию для Германии, для всей империи: права наши и нашу власть мы почерпнем в народной воле”. Но эти горделивые заявления не соответствовали ни внутреннему убеждению оратора, ни фактическому положению вещей. В ожидании выработки окончательной конституции было организовано временное исполнительное правительство, и по предложению Гагерна имперским наместником, правящим империей, избрали брата последнего австрийского императора Франца I, эрцгерцога Иоанна (29 июня). Новый “имперский наместник” родился под счастливой звездой: внезапная популярность, приведшая к избранию его на этот пост, не имела за собой никаких серьезных оснований; под маской добродушной откровенности он скрывал много хитрости и расчета. Он постарался извлечь для себя и для своего дома все возможные выгоды из того положения, в которое его неожиданно поставила судьба. Найдя прекрасного помощника в своем министре Шмерлинге, он считал главной своей миссией борьбу с прусскими интригами, и не легко было выбить его с той позиции, которую он занял благодаря необъяснимой оплошности сторонников Фридриха-Вильгельма.

Впрочем, ввиду того, что большинство не приняло бы в тот момент проектов правого центра, серьезные вопросы были отложены и собрание приступило к обсуждению “основных прав”, которые должны были составить введение в конституцию. Тема была чрезвычайно широка. Ораторы касались в своих речах всех политических, религиозных, социальных и экономических вопросов. Так дело могло бы тянуться и несколько лет. А пока ораторы Франкфурта предавались своим риторическим упражнениям, революционный энтузиазм начал вокруг них угасать. Июньские дни в Париже привели в ужас всех капиталистов, а разгром французских социалистов ободрил всех реакционеров. Монархи, опомнившись от первого испуга, искали опоры в партикуляристских предубеждениях. [Т. е. мелкие государи Германского союза хотели спасти свои престолы от поглощения будущей единой Германией и в этом находили опору в некоторой части своих подданных, которые тоже стояли за сохранение самостоятельности маленьких стран, гражданами которых они были. Это пристрастие к обособленности и называлось в тогдашней Европе “партикуляризмом”. — Прим. ред.]

Франкфуртский парламент пользовался только лишь моральным авторитетом, и по мере того как народ от него отдалялся, а холодный рассудок брал верх над опьянением первых дней, власть его заметно уменьшалась. Он не располагал никакими материальными силами, у него не было ни собственных финансов, ни войска; когда он приказал войскам отдельных государств присягнуть на верность имперскому наместнику и прицепить трехцветную кокарду, то Австрия и Пруссия этому распоряжению не подчинились. Бессилие Франкфуртского парламента с особой яркостью обнаружилось в вопросе о герцогствах.

Волнение, вызванное в Шлезвиге и Голштинии жалованными грамотами Христиана VIII, еще усилилось после того, как датский король призвал к власти Эйдерскую партию, которая стремилась теснее связать Шлезвиг с датской монархией. Немецкие унитаристы, убедившиеся к тому времени в большинстве своем, что им придется порвать с Австрией, искали компенсации на Балтийском море. Не имея возможности поглотить Данию, они намерены были по крайней мере расчленить ее и связать оба герцогства более тесными узами. Таким образом, когда вследствие отказа Фридриха VII даровать Шлезвигу и Голштинии общую конституцию в Рендсбурге составилось временное правительство, общественное мнение Германии решительно высказалось в пользу инсургентов. Франкфуртский парламент принял в свою среду выбранных Шлезвигом депутатов, а прусское министерство убедило Фридриха-Вильгельма послать в герцогства свою армию. Генерал Врангель заставил датчан отступить и занял южную Ютландию. Его успехи были скоро остановлены угрожающим поведением Швеции и вмешательством Англии, а особенно России. Николай I не мог предоставить Балтийское море Пруссии, а Фридрих-Вильгельм IV слишком нуждался в благоволении русского царя, чтобы не считаться с его желаниями. Притом лично он не очень сочувствовал восставшим, в которых видел главным образом революционеров; поэтому он благосклонно отнесся к жалобам прусских купцов, которым морская война причиняла огромные убытки, и согласился на заключение перемирия в Мальмё. Этим перемирием военные действия были приостановлены на семь месяцев (26 августа 1848 г.).

Условия перемирия, которые, казалось, знаменовали оставление инсургентов на произвол судьбы и полный отказ Германии от Шлезвига, вызвали во Франкфуртском парламенте всеобщее негодование. К оскорбленному национальному чувству присоединилось опасение за дальнейшую судьбу самого собрания: Пруссия превысила свои полномочия, подписав без согласия парламента договор, касавшийся интересов всей Германии. Дальман, сделавший защиту немецкой национальности в герцогствах целью своей жизни, убедил собрание не утверждать перемирия. В этом вопросе от него отделились его друзья из центра, боявшиеся разрыва с Пруссией, но он был поддержан левой, которая отстаивала принцип народного верховенства. А имперский наместник смотрел без огорчения на конфликт, уменьшавший влияние Фридриха-Вильгельма IV. Собрание приняло большинством 17 голосов предложение Дальмана, которому было поручено составить министерство. Коалиция, давшая большинство голосов, состояла из слишком разнородных элементов, и сформировать из нее правительство было нелегко; после трехдневных бесплодных переговоров Дальман отказался от возложенного на него поручения. Шмерлинг снова получил власть и добился от собрания ратификации перемирия (16 сентября). Это было тяжким ударом для парламента, фактическое бессилие которого ясно обнаружилось перед всем миром; республиканцы пытались воспользоваться моральным его банкротством, чтобы захватить власть, и взялись за оружие.

Министерство приняло свои меры: восставшие наткнулись на прусские и австрийские войска, спешно вызванные из соседних гарнизонов, и после боя, продолжавшегося несколько часов, принуждены были покориться (18 сентября). Баденские республиканцы, готовившиеся поддержать движение, были обескуражены этим быстрым поражением; им удалось захватить Лёррах и спуститься через Шварцвальд к Рейнской долине; но при Штауфене они быстро были рассеяны генералом Гофманом. Беспорядки, вспыхнувшие в некоторых городах центра и запада, были подавлены еще легче. Становилось очевидным, что революционная партия теряла почву под ногами; реакционеры, в течение последних месяцев начавшие организовываться, перешли в наступление. Оставив пока в покое Франкфуртский парламент, который с меланхолической вялостью продолжал предаваться академическим дискуссиям, они прежде всего приложили все свои усилия к укреплению правительственной власти в Австрии и в Пруссии. Им было ясно, что с момента, когда они станут господами в Берлине и Вене, Франкфурт окажется в их власти.

Революция в Пруссии.

Учредительное собрание, открывшееся в мае в Пруссии, в большинстве своем состояло из умеренных; оно охотно последовало бы указаниям правительства, если бы последнее проявило хоть сколько-нибудь искренности и энергии. Но король уже раскаивался в сделанных им уступках; он не отказался ни от одного из своих предубеждений. В своей ненависти к реформам он опирался на старопрусскую группу — “маленькую, но могущественную партию”, которой руководил генерал Герлах и которую энергично поддерживала королева Елизавета. В конце июля в Берлине под руководством Бюлова-Кумерова собрался съезд крупных землевладельцев, ставивший себе задачей защиту интересов дворянства; органом этого “юнкерского парламента” сделалась Новая прусская газета, получившая впоследствии столь громкую известность под именем Крестовой газеты. Вся страна покрылась “прусскими кружками”, которые стали центрами реакционных вожделений. Теоретиком этой партии был Шталь, а самыми деятельными и влиятельными ее членами — Бисмарк, Зенфт фон Пильзах, Клейст-Ретцов, президент Людвиг Герлах, Штольберг, Вагенер, Массов, Нибур. Эта партия опиралась на ортодоксальное лютеранство и на Россию. Она охотно помирилась бы с конституционными учреждениями, но при условии, чтобы дворянству принадлежала преобладающая роль. Последовательно сменявшиеся у власти министры Кампгаузен, Ганземан и Пфуль не пользовались симпатией короля; они не могли представить палате ни одного из законов, введения которых она желала. Их бессилие принималось за измену, а поведение короля вынуждало большинство палат искать опоры в демократии. С другой стороны, буржуазия, обманутая в своих ожиданиях, не стала оказывать особого сопротивления радикальной партии, слишком слабой, чтобы захватить власть, но достаточно сильной, чтобы поддерживать шумную уличную агитацию.

Май и первые недели июня ознаменовались различными бурными манифестациями. В ночь с 15 на 16 июня несколько тысяч рабочих напали на арсенал и начали его грабить. Провинция была также неспокойна. В Швейднице бестактность и наглость губернатора привели к волнениям, закончившимся бойней. Палата приняла резолюцию, которой предлагала министерству поставить на вид офицерам, что они обязаны уважать новый конституционный режим, а если совесть им этого не позволяет, пусть выходят в отставку. Король был крайне возмущен этой резолюцией, которую он рассматривал как узурпацию и оскорбление, и с этого момента начал помышлять о государственном перевороте.

Палата требовала предоставления ей прав учредительного собрания, вычеркнула из королевского титула формулу “Божиею милостью” и выбрала в председатели лидеров левой — фон Унру и Вальдека. Волнение на улицах росло. Известия из Вены, которая в результате интриги [Автор придерживается той версии, согласно которой революционные события в Вене были спровоцированы правительством, имевшим целью разом покончить с революцией путем беспощадной репрессии. — Прим. ред.] очутилась в руках революционеров (октябрь) и осаждалась армиями Елачича и Виндишгреца, довели возбуждение до пароксизма; будущность всей Германии зависела теперь от борьбы, разгоравшейся в Австрии. Родбертус и Вальдек обратились к правительству с предложением защищать всеми средствами свободу, которая в Вене подвергалась опасности, а народная толпа ринулась к театру, служившему местом заседаний палаты, чтобы поддержать это предложение (31 октября). На следующий день газеты возвестили капитуляцию Вены; тогда “камарилья” добилась от Фридриха-Вильгельма вручения власти его дяде, графу Бранденбургу, сыну Фридриха-Вильгельма II и графини Денгоф. Граф принял назначение из послушания; так как его политический опыт был невелик, ему дали в качестве “корнака” [Корнаками называют в Индии людей, управляющих слонами. — Прим. ред.] Мантейфеля.

Мантейфель являлся типичным представителем бюрократической традиции; он не был склонен к насильственным мерам и сумел подавить революцию без пролития крови. Палата протестовала против составления нового министерства (2 ноября); тогда министерство отсрочило ее заседания, а затем созвало ее на 27 ноября в городе Бранденбурге. Большинство палаты отказалось подчиниться этому распоряжению, но не посмело поднять восстание. “Пассивное сопротивление” могло только вызвать смех; народ, который сначала, казалось, готов был защищать собрание, скоро от него отвернулся. Врангель, снова вступивший в Берлин со своими войсками, обезоружил гражданскую гвардию. Средние классы колебались между двумя противоположными чувствами: с одной стороны, они жалели о потерянной свободе, с другой — радовались избавлению от анархии. Левая часть палаты даже делала вид, будто снова хочет начать свою игру в обструкцию. Но это уже всем надоело.

Когда Мантейфель издал декрет о роспуске собрания (5 декабря), этот факт никого не удивил и не возмутил. Правительство поступило очень ловко: оно обнародовало либеральную конституцию, издало ряд законов, которые уничтожали чрезвычайные трибуналы, отменяли феодальный режим и вводили суд присяжных. Дворянство считало себя обойденным, да и сам король долго не решался подписать хартию. Но Мантейфель успокоил их соображением, что “довлеет дневи злоба его”. И действительно, когда новая палата обнаружила кое-какие покушения на независимость, она была распущена (27 апреля 1849 г.), и был опубликован новый избирательный закон, вводивший пресловутую трехклассную систему и сохранивший свою силу до революции 1918 года. В каждом округе избиратели первой степени были разделены на три группы, каждая из которых представляла собой плательщиков третьей части налогов и выбирала одинаковое число избирателей второй степени; таким образом, богатым классам предоставлялось решающее влияние на исход выборов; кроме того, так как “свободный народ должен иметь мужество открыто высказывать свое мнение”, установлена была устная и открытая баллотировка.

Выбранный на основании этого закона сейм (ландтаг) оказался послушным орудием в руках министерства, и с этого момента реакция пошла полным ходом. Утомленное продолжительной анархией общественное мнение не проявило особой требовательности и утешилось сохранением внешних парламентских форм. Прусское правительство, обнаружившее больше проницательности, чем венские феодалы, сумело, сохранив в неприкосновенности все прерогативы королевской власти, дать некоторое удовлетворение немецкому либерализму.

Великогерманская и малогерманская партии.

Тем временем Франкфуртский парламент вотировал в общих чертах конституцию, значительно ослабившую власть некоторых немецких государей и создавшую достаточно централизованное союзное государство. Теперь перед ним встали важные вопросы, рассмотрение которых до тех пор откладывалось: кому будет вручена центральная власть? какие провинции войдут в новое германское государство?

Тогда правый центр раскрыл свои карты: он хотел вручить управление союзом Пруссии, а так как не подлежало сомнению, что Габсбурги не согласятся признать гегемонию своих соперников, он склонялся к исключению Австрии из состава нового союзного государства, оговариваясь, что оба государства могут быть связаны вечным дипломатическим союзом. Этот план, вполне разумный в принципе, представляет поразительную аналогию с тем, который был осуществлен Бисмарком; впрочем, план этот отличался от последнего в том отношении, что предоставлял — не столько юридически, сколько фактически — моральную гегемонию западной и южной Германии и, следовательно, требовал от Пруссии таких жертв, на которые ни прусский король, ни его народ не могли согласиться.

Со своей стороны правый центр не мог ограничить свои требования, так как в этом случае он был бы оставлен на произвол судьбы либеральными группами, а ему была необходима их поддержка во Франкфурте. Не скрывая от себя всех трудностей положения, он понял, что не может далее отступать, если не желает оказаться в смешном положении. Впрочем, новая политика Австрии не допускала дальнейших отсрочек.

В течение всего лета 1848 года внимание Венского двора было отвлечено от германских дел теми войнами, которые вызваны были борьбой наций, объединенных под скипетром Габсбургов, но не слившихся в единый национальный организм.

Однако армия осталась верна австрийскому правительству и привела его к победе. К концу года не все затруднения были, конечно, улажены, но самая грозная опасность миновала: Италия была побеждена, венгерское восстание ослабевало, давая правительству надежду, что уже не долго будет сопротивляться соединенным силам Елачича и Виндишгреца. Революция в Вене была подавлена, парламент, заседания которого были перенесены в Кремниц, не оказывал никакой оппозиции; наконец 2 декабря император Фердинанд I отрекся от престола в пользу своего племянника Франца-Иосифа; последний был молод, свободен от всяких обязательств и имел энергичного и смелого руководителя в лице князя Шварценберга.

Шварценберг, внесший в область дипломатии замашки кавалерийского офицера, допускал лишь такую федеральную реформу, которая превратила бы моральное влияние Австрии, постепенно завоеванное осторожной политикой Меттерниха, в постоянную и бесспорную диктатуру. Его планы, которых он и не скрывал, принудили правый центр откровеннее обнаружить свои намерения. Гагерн заменил в совете министров Шмерлинга и обратился к Франкфуртскому парламенту с просьбой о разрешении начать дипломатические переговоры с Австрией с целью урегулировать ее отношения с Германией. Таким образом, вопрос был поставлен совершенно ясно: в противовес партии прусской, или малогерманской, сформировалась партия великогерманская; несмотря на полное поражение правого центра, было очевидно, что прусская партия представляла уже огромное большинство общественного мнения, так как ей одной удалось уравновесить силы коалиции австрийцев, партикуляристов, ультрамонтанов и радикалов.

Первые вотумы Франкфуртского парламента отличались нерешительным характером; но поведение Шварценберга, планы которого все более раскрывались по мере того, как из Венгрии и Италии приходили все более благоприятные вести, заставило некоторых колебавшихся депутатов снова примкнуть к партии Гагерна. К правому центру присоединилась фракция левой, удовлетворенная теми резолюциями, которые вводили всеобщее избирательное право, предоставляли будущему главе союза лишь право условного veto и придавали, таким образом, конституции демократический характер. 27 марта 1849 года собрание 267 голосами против 263 решило, что управление объединенной Германией будет вручено наследственному императору, а на следующий день 290 голосами избрало императором короля прусского Фридриха-Вильгельма IV. Это большинство было слабым, но для правильной оценки его значения не следует упускать из виду, что меньшинство было усилено голосами нескольких сот австрийских депутатов.

Разгром демократической партии.

Председатель Франкфуртского парламента Эдуард Симеон во главе особой депутации немедленно выехал в Берлин, чтобы испросить согласие короля на принятие короны и конституции. Среди окружавших короля лиц немногочисленная, но довольно влиятельная группа, в состав которой входили Бунзен и Радовиц, убеждала его оказать делегатам благосклонный прием; прусский наследный принц, будущий император Вильгельм I, хотя и не чувствовал особенной симпатии к демократическим учениям, сильно поддавался впечатлению широких перспектив, открывавшихся перед династией Гогенцоллернов; сам Мантейфель склонялся к компромиссу: дело шло главным образом о получении императорской короны, а впоследствии можно было придумать средство, чтобы убедить либералов согласиться на какую-нибудь сделку.

Но король был несговорчив. Он желал федеральной реформы, но хотел осуществить ее при содействии Австрии и других государей. “Мне не приходится сказать вам ни “да”, ни “нет”, — писал он Бунзену, — потому что вы ничего не можете мне предложить. Этот вопрос я должен урегулировать путем переговоров с равными мне; а с демократами разговаривать не приходится: против них можно послать только солдат!” 3 апреля он ответил Симеону, что ценит предложенный ему собранием высокий сан, но что он будет недостоин оказываемого ему доверия, если примет корону без соглашения с государями, которые должны совместно рассмотреть конституцию и обсудить необходимые в ней изменения. Король не отказывался от надежды объединить всю Германию под главенством Пруссии, но отвергал дар, который связал бы его с либералами.

Поведение короля поставило Франкфуртский парламент в самое ложное положение: авторитет его, и без того давно поколебленный, окончательно рушился от этого нового удара. Двадцать восемь государств признали решения парламента, но Ганновер, Вюртемберг, Саксония и Бавария явно заняли по отношению к нему враждебную позицию. Сломить их сопротивление можно было, только обратившись к народу; центр отказался от революционного образа действий, и самые влиятельные его члены покинули собрание, в котором скоро осталась какая-нибудь сотня депутатов, принадлежавших к крайней левой. Прежде они боролись против конституции; теперь же, когда она была отвергнута правительствами, они выступили на ее защиту. Отныне на карту поставлен был вопрос о самом принципе народного верховенства; если бы радикалы одержали победу, эта победа неизбежно привела бы к провозглашению республики. Их ошибка в том и заключалась, что они не посмели признать это с самого начала. Время для успешной борьбы против реакции уже ушло, а между тем демократическая партия располагала серьезными силами.

Многие неудачи доказали демократической партии необходимость приступить к организации. Наряду с коммунистами, главным органом которых была Новая Рейнская газета Карла Маркса и которые встречались преимущественно в Саксонии, Силезии, Вестфалии и рейнской Пруссии, демократы насчитывали множество сторонников [Автор совершенно напрасно причисляет коммунистов к сторонникам буржуазных демократов. Буржуазные и мелкобуржуазные демократы в 1848—1849 годах показали себя наиболее опасными врагами революционного действия. Само поражение революции явилось следствием их непоследовательности, трусости, боязни масс и заискивания у властей. Представляя интересы буржуазии, будучи одновременно оппозиционными и короне и народу, немецкие либеральные и буржуазные деятели, опасаясь крепнувших сил рабочего класса, союзу с трудящимися массами против абсолютизма и юнкерства в конечном счете предпочитали союз с абсолютизмом и юнкерством против трудящихся масс. Новая Рейнская газета, редактировавшаяся Марксом и Энгельсом, вела непрестанную борьбу с непоследовательностью буржуазной демократии, толкала ее к решительным шагам, бичевала ее слабости и недостатки. В Новой Рейнской газете Маркс и Энгельс боролись за разрешение задач буржуазно-демократической революции, чтобы затем приступить по мере организованности и готовности пролетариата к революции социалистической. От своего первого номера, вышедшего в свет 31 мая 1848 года и до последнего (№ 301), вышедшего 18 мая 1849 года, Новая Рейнская газета боролась против капиталистического строя, призывала к установлению революционной диктатуры, выступала за доведение до конца буржуазно-демократической революции и за ее перерастание в социалистическую революцию. — Прим. ред.] в Великом герцогстве Баденском, Вюртемберге и рейнской Баварии; вся Центральная Германия была покрыта сетью мартовских кружков. Умеренные либералы, раздраженные реакционной политикой немецких правительств, нигде не были расположены оказывать этим правительствам действительную поддержку; у мелких государств армия была немногочисленна, и притом тайные общества вели среди солдат пропаганду.

При некоторой решительности левая Франкфуртского парламента, быть может, привлекла бы на свою сторону значительную часть германских государств, кроме Пруссии и Австрии. Вюртембергский король Вильгельм I, столь ревниво относившийся к своим прерогативам, уступил уже разыгравшемуся волнению и признал конституцию; в Мюнхене, Нюрнберге, Вюрцбурге, Мангейме, Гейдельберге, Майнце, Дармштадте и т. д. замечалось глухое брожение; в самой Пруссии демократы внушали правительству очень серьезное беспокойство. Парламентские республиканцы колебались и теряли дорогое время. Они перенесли свои заседания в Штутгарт и дали себя обмануть министру Рёмеру, который разогнал остатки парламента (18 июня 1849 г.). С этого момента революция, лишенная руководства, свелась к ряду отдельных эпизодов.

В Пруссии, где в нескольких местах вспыхнули волнения, министерство легко восстановило порядок и, подавив брожение внутри страны, предоставило свои войска в распоряжение остальных немецких государей. Серьезная борьба имела место только в Саксонии, Великом герцогстве Баденском и рейнской Баварии. В Дрездене реакционные министры Бейст и Рабенгорст распустили сейм, потребовавший от них признания конституции; город покрылся баррикадами, король бежал в Кёнигштейн, а руководство обороной перешло в руки временного правительства; душой восстания был русский, Бакунин. Прусская гвардия овладела городом после двухдневного сражения (9 мая); солдаты, подстрекаемые офицерами, действовали безжалостно.

В Великом герцогстве Баденском восстал раштадтский гарнизон (9 мая); пример его увлек большую часть армии, и власть перешла в руки революционного комитета, главными деятелями которого были Брентано, Струве и Фиклер. Вместо того чтобы перейти в решительное наступление, комитет спокойно ждал нападения прусских войск. Командовавший ими принц Вильгельм сначала покорил Баварское курфюршество, затем перешел Рейн у Гермерсгейма и двинулся на инсургентов, которым с другой стороны угрожал генерал Пейкер, стоявший во главе гессенских, мекленбургских, вюртембергских и нассауских полков.

Революционеры, располагавшие 25000—30000 солдат неодинакового достоинства, вручили главную команду поляку Мирославскому. Последний был разбит при Вагхейзеле и на берегах Мурга, после чего остатки его армии бежали в Швейцарию, а Раштадт капитулировал (23 июня). Репрессии были ужасны, и с тех пор династия, окруженная атмосферой глухой народной ненависти, искала поддержки за границей. Немецкая демократическая партия не могла оправиться после этого разгрома. [Капитуляцией Раштадта началось полное торжество германской контрреволюции. Ее победа явилась следствием неспособности немецкой буржуазии возглавить революцию и неподготовленности пролетариата к роли гегемона в буржуазно-демократической революции 1848—1849 годов. Победа контрреволюции также была обеспечена отсутствием единства между городскими и крестьянскими движениями и столкновениями отдельных национальных движений, особенно южно-славянских, с общей линией развития революции. — Прим. ред.]

Прусский союз и Готская партия.

Победы, одержанные прусской армией, не вплели новых лавров в ее венок, но тем не менее они значительно упрочили положение Фридриха-Вильгельма IV. Он сыграл роль восстановителя порядка и спасителя общества и имел право рассчитывать на признательность государей, спасенных им от гибели. Нотой 28 апреля он пригласил немецких государей на конференцию для обсуждения тех изменений, которые следовало внести во франкфуртскую конституцию. Переговоры начались в Берлине 17 мая. При них присутствовали только представители Австрии, Баварии, Ганновера и Саксонии. В первом же заседании австрийский делегат заявил, что Австрии нечего делать в союзе, проектируемом Пруссией, и удалился; баварский посланник протестовал против избрания единого главы союза. Саксония и Ганновер отнеслись не с большим энтузиазмом к предложениям Фридриха-Вильгельма, но, менее свободные в своих действиях, они вынуждены были делать, как говорится, “веселое лицо при дурной для них игре” и старались только подготовить себе удобную лазейку для отступления.

26 мая они заключили с Пруссией союз на один год и пригласили остальных немецких государей примкнуть к новой федерации, построенной на следующих началах: председательство и руководство дипломатическими и военными делами должно принадлежать исключительно Пруссии, которой будет помогать коллегия, состоящая из шести государей; предложения правительства поступают на обсуждение двух палат: палаты государств, составленной из 160 делегатов от правительств, и палаты депутатов; глава союзного государства может налагать veto на все постановления парламента. До вступления в действие окончательно принятой конституции заведование общими делами поручалось административному совету под председательством Пруссии; разрешение возможных между союзными государствами конфликтов возлагалось на третейский суд.

Не будучи даже пессимистом, можно было с самого начала скептически отнестись к осуществимости столь сложного проекта. Саксонский министр Бейст, не отличавшийся склонностью к самопожертвованию, оговорил для себя право расторгнуть договор, если Бавария станет упорствовать в своей оппозиции; а чувства Максимилиана II в этом отношении не оставляли места для сомнений. Пруссия заранее была предана союзниками, которых она тащила за собой на буксире. Австрия не скрывала своей враждебности. Радовиц предложил Шварценбергу конвенцию, имевшую целью урегулировать на будущее время взаимные отношения Австрии и немецких государств, объединенных под главенством Пруссии. Князь Шварценберг ограничился ответом, что он не может подписать договор с союзным государством, “которое еще не существует и о характере которого нельзя, следовательно, составить определенного мнения”; он категорически отказался обещать, что император не окажет никакого сопротивления развитию этого государства и предоставит Пруссии полную свободу действий; он настаивал на необходимости создать в Германии временную центральную власть. Австрийский кабинет имел перед своим соперником неоспоримое преимущество: он прекрасно знал, чего хочет, и не отступал перед логическими следствиями своих действий; он отнюдь не намерен был добровольно устраниться от германских дел и для защиты своих прав готов был взяться за оружие. Теперь, когда демократия была побеждена, немецкие государи не задумались бы поддержать Австрию, а раздражение против Пруссии, превышающее благоразумие, отдало бы их с головой в руки Габсбургов.

Радовиц, которому Фридрих-Вильгельм поручил руководство германскими делами, не смущался этими затруднениями. Он обладал пылким воображением и был так же оптимистичен, как и сам король; умея хорошо говорить, он упивался собственными аргументами и никогда не терял надежды убедить своих противников. Это был двоедушный человек, под маской математической точности скрывавший пустоту своих туманных и неустойчивых воззрений. Он пользовался затруднительным положением Австрии.

Шварценберг, любивший прихвастнуть, очутился бы в несколько неловком положении, если бы кто-нибудь вздумал серьезно отнестись к его бахвальству. Монархия сильно пострадала от недавнего кризиса; Пьемонт сохранял угрожающее положение; венгерское восстание отразило все атаки имперских войск, и для подавления его Франц-Иосиф принужден был обратиться к помощи русской армии. Судьба, которая в эти годы не переставала улыбаться Пруссии, доставила ей последний случай подчинить себе Германию. Во всяком случае судьба предоставляла Пруссии возможность выйти с честью и выгодой из ложного положения, в которое поставил ее и честолюбивый и в то же время трусливый король.

Сторонники германского объединения принимали поставленные им условия без возражений. Они надеялись утвердить единство, но горький опыт заставил их ограничить свои желания и умерить требования, лишь бы было создано правительство, достаточно сильное, чтобы обеспечить стране почетное положение среди других держав; к мелочам они не придирались. У этих профессоров и чиновников идея государства брала верх над стремлениями к свободе. Главные вожди бывшего правого центра — Гагерн, Дальман, Мати, Гергенган — созвали своих сторонников на съезд в Готу с целью обсудить вопрос, какой тактики следует держаться ввиду сделанных Пруссией предложений. На это приглашение отозвалось 150 депутатов. Некоторые из них с горечью указывали на недостатки конституции, которую Фридрих-Вильгельм предлагал Германии, и на то недоверие, которое вызывали люди, сначала всячески мешавшие деятельности народного парламента, а теперь выступавшие в роли творцов национального единства.

Против этих доводов трудно было возражать, и Гагерн, Беккерат или Яков Гримм даже не пытались этого делать. Они только старались доказать наличие смягчающих вину обстоятельств: положение, говорили они, крайне серьезное; можно опасаться, что Германии предстоит полное возвращение к тому жалкому политическому состоянию, которое существовало до революции; следует спешить, пока у Австрии еще связаны руки; прусские министры, если бы даже их убеждения были неустойчивы, все равно были бы увлечены своими приверженцами и оказались бы пленниками собственных побед. Отказаться принять объединение из рук монархов значило бы совершить такую же ошибку, какую сделали монархи, отказавшись принять его из рук народа.

После страстных дебатов 130 депутатов заявили, что, “убежденные по-прежнему в том, что национальное собрание действовало сообразно положению вещей в Германии, когда вотировало конституцию 28 марта, они тем не менее признают невозможность практического применения этой конституции” и готовы оказать содействие тем государям, которые попытаются осуществить объединение Германии иными средствами (28 июня). С этого времени сторонники национального объединения Германии получили название Готской партии; забыв, с какой бесцеремонностью Пруссия пренебрегла их предложениями, они отдавали себя со связанными руками и ногами во власть прусской монархии.

Не желая преувеличивать значения этой декларации, мы должны признать, что она имела некоторое влияние на решения мелких владетельных князей: многие из них уже давно прислушивались к тому, что говорится в Берлине; другие были слишком слабы, чтобы сопротивляться общественному мнению; некоторые, наконец, ничуть не дорожили принадлежавшей им хрупкой и незначительной властью. Двадцать девять государств, признавших франкфуртскую конституцию, примкнули к Прусскому союзу, охватившему с тех пор всю Германию, кроме Австрии, Баварии, Вюртемберга, Люксембурга, Гессен-Гомбурга и княжества Лихтенштейн. Но прусский король не сумел воспользоваться счастливым поворотом судьбы. Вскоре события показали, как проницательны были депутаты, составлявшие меньшинство на Готском съезде, когда они отказывались верить в энергию и искренность людей, взявших в свои руки направление германской политики.

Австрия не признавала за всеми этими государями права отдавать свою судьбу в руки Пруссии. Только война могла принудить ее отказаться от своих прежних прав, но Фридрих-Влльгельм с ужасом отступал перед этой грозной перспективой, не столько по трусости и душевному ничтожеству, сколько потому, что видел в такой войне своего рода братоубийство. Он не слишком дорожил делом рук своих; Герлах и старопрусская партия настоятельно говорили ему о затруднениях, а, быть может, и об опасностях, которые отсюда вытекали. По их мнению, правительству предстоит достаточно возни с прусским парламентом (т. е. ландтагом), и не имеет смысла ставить себя под контроль еще нового собрания: оно только стеснило бы королевскую политику. Небольшое увеличение сил, которые мог бы дать Пруссии этот союз, было бы в значительной степени парализовано усложнением правительственного механизма, возникновением внутренних трений и нескончаемых споров. Эти аргументы отвечали тайным соображениям короля; тем не менее, он не решался расстаться со своими мистическими проектами. Он ждал чуда, которое заставило бы его соперников раскаяться и покориться; но, к несчастью, Шварценберг не был так сентиментален и мягок, как либералы Франкфуртского парламента, и Пруссия мало-помалу заходила в тупик, выбраться из которого можно было лишь путем опасной войны или унизительного отступления.

Распад Прусского союза.

Все лето 1849 года король оставался инертным, и его нерешительность привела к тому, что он потерял всякое влияние. Скорее покорно, чем с энтузиазмом, общественное мнение приняло то, что ему было предложено; поведение Фридриха-Вильгельма разочаровало самых пылких оптимистов. За последние два года общество быстро переходило от одной надежды к другой; теперь оно уже больше ничего не ожидало. Поскольку необходимо было возвращение к старому порядку, всем хотелось как можно скорее покончить с этим невыносимым положением. Желали только покоя. У государей были развязаны руки, и все те, кто примкнул к союзу только из страха перед радикалами или перед Пруссией, увидели, что они дрожали перед призраками; убедившись же в этом, они решили сбросить свои цепи.

Фридрих-Вильгельм, казалось, сам приглашал их к этому. Он был женат на сестре эрцгерцогини Софии, матери Франца-Иосифа; его жена чувствовала к своему племяннику материнскую любовь. Эти семейные отношения всегда имели сильное влияние на чувствительную душу короля; во время свидания в Пильнице (сентябрь 1849 г.) его легко убедили подписать соглашение (interim), по которому Пруссия и Австрия брали на себя руководство общими делами Германии до 1 мая 1850 года. Он видел в этом соглашении лишь удобный путь для спокойной подготовки реформы Германского союза; Австрия же, наоборот, делала этим актом первый шаг к восстановлению старого Франкфуртского сейма.

Это прекрасно поняли и народ и государи: венское правительство порывало с революцией и не признавало никаких легальных основ, кроме трактатов 1815 года. Временно ослабевшие партикуляристские тенденции возродились теперь с новой силой, так как успех стал казаться более вероятным. Когда административный совет Прусского союза предложил созвать избирателей для избрания депутатов в давно обещанный парламент, Ганновер и Саксония бурно запротестовали, а так как совет не обратил на их протест внимания, то оба короля отозвали своих посланников; Австрия оказала им энергичную поддержку. 27 февраля 1850 года Саксония подписала с Баварией и Вюртембергом договор четырех королей. Хотя Ганновер официально и не примкнул к этому союзу, но истинные его намерения не подлежали сомнению; в силу этого договора Германский союз должен был управляться директорией из семи членов (Пруссия, Австрия, четыре указанных королевства и оба Гессена), при которой должен был состоять парламент из 300 депутатов, поровну избираемых Австрией, Пруссией и остальной Германией. Австрия немедленно приняла предложение Баварии и Саксонии и только потребовала, чтобы в состав реорганизованной Германии входили все ее провинции. Это было окончательным крушением прусских надежд. Отданная во власть коалиции своих противников, Пруссия в известном смысле перестала существовать в качестве независимой державы; ей предлагали расходовать силы на укрепление собственной соперницы.

Принц Луи-Наполеон, искавший в то время союзников, послал в Берлин своего наперсника Персиньи, с тем чтобы нащупать почву и завязать там связи. Наполовину немец, дружественно расположенный к стране, где он провел часть молодости, Персиньи ничего не имел против того, чтобы Пруссия округлила свою территорию; он предлагал ей поддержать ее проекты за небольшое “вознаграждение”, например за Ландау. В качестве импровизированного дипломата Персиньи, в котором было больше пылкости, чем проницательности, внес в свои предложения некоторую нескромность, что крайне возмутило Фридриха-Вильгельма. Последний был еще слишком проникнут воспоминаниями о Священном союзе, и Франция оставалась в его глазах наследственным врагом; мысль о том, что разрыв с Австрией может толкнуть его в объятия принца-президента, еще сильнее побуждала его к примирительной политике. Однако вызывающее поведение Баварии и Саксонии резко задевало самолюбие Фридриха-Вильгельма, и Радовицу удалось добиться от него согласия на принятие двух мер, на которые до сих пор он не решался.

Несмотря на требования прусского ландтага, Фридрих-Вильгельм в течение нескольких месяцев оттягивал окончательное утверждение дарованной им конституции, которая была, по его мнению, слишком окрашена радикализмом. Либеральное меньшинство больше с мужеством, чем с успехом старалось спасти некоторые завоевания мартовских дней; постепенно ему пришлось отказаться от свободы печати, от присяги солдат хартии, от права отменять существующие уже налоги; правительство было уполномочено издавать указы, имеющие силу закона. Но всех этих уступок было еще недостаточно: король потребовал пересмотра пятнадцати статей; парламент подчинился и на этот раз. Тем не менее, он, быть может, не получил бы награды за свое смирение, не случись осложнений во внешней политике. В предвидении внешнего конфликта правительство благоразумно рассчитало, что не следует восстанавливать против себя народ.

Не без огорчения решился Фридрих-Вильгельм присягнуть конституции; в сущности говоря, палата была теперь просто совещательным учреждением, и король мог быть уверен, что неопределенный и далекий контроль такого парламента не угрожает его власти никакой опасностью. Тем не менее совесть короля была неспокойна, и совершавшаяся в его душе внутренняя борьба ясно выразилась в произнесенной им речи: “Я и мой дом, — сказал он, — мы хотим служить господу богу. Сегодня я в первый и последний раз выступаю перед депутатами страны, не прикрытый ответственностью моих советников, а единолично, как человек чести, который хочет дать то, что у него есть самого дорогого, хочет дать свое слово, произнести свое решительное и обдуманное “да”. Конституция родилась в такую годину, которую преданность грядущих поколений захочет смыть слезами и вычеркнуть из истории Пруссии, и на всех частях ее лежит клеймо ее происхождения. Но в том исправленном виде, который она получила в настоящее время, я могу присягнуть ей на верность; я могу это сделать в надежде, что мне дадут возможность управлять на ее основании, что верность народная окажет мне поддержку против злонамеренных людей, которые пожелают прикрыть свою испорченность свободой, дарованной королем, и смотреть на эту хартию как на устранение божественного провидения” (6 февраля 1850 г.).

Одной из отличительных черт характера Фридриха-Вильгельма было его исключительное упрямство; на него не действовали ни советы, ни логика событий; если он иногда и откладывал осуществление своих планов, то никогда окончательно от них не отказывался. В тот самый момент, когда он присягал на верность конституции, он уже помышлял о дальнейшем ее изменении, причем не без основания рассчитывал на тупую покорность своих подданных и на их почти безграничную угодливость. Он отказался, по крайней мере, от мысли о восстановлении чистого абсолютизма, а при бессилии и безнадежном положении немецких либералов им достаточно было самой слабой надежды на лучшее будущее, чтобы они все-таки отдавали предпочтение Пруссии.

В это время в государствах, объединенных под гегемонией Пруссии, состоялись наконец так долго откладывавшиеся выборы. Парламент собрался в Эрфурте 20 марта. Это было зрелище одновременно и трогательное и комическое — самоотречение депутатов, которые старались предупредить все фантазии избранного ими государя, чтобы убедить его принять их в число своих подданных. Большинство депутатов принадлежало к Готской партии; они были “больше роялистами, чем сам король”, и в данном случае слова эти следует понимать в буквальном смысле. Им предложено было внести в конституцию 26 мая 1849 года некоторые изменения, обусловленные отпадением от союза Саксонии и Ганновера; слово “конфедерация” было заменено словом “союз”; коллегия государей была сокращена до пяти членов. Ни на одно предложение депутаты не возразили ни слова. Скоро они заметили, что их излишняя услужливость не нравится и что покорность их рассматривается как бестактность. Король хотел, чтобы они изменили основную хартию. Но в каком смысле, в каком пункте? Решение этих вопросов предоставлено было их собственной догадливости. Радовиц предупредил их, что чрезмерным усердием они рискуют скомпрометировать все дело, а затем погрузился в молчание оракула.

Собрание пустилось на хитрости; оно решило принять сначала конституцию целиком (чтобы создать таким образом “совершившийся факт” и окончательно привязать Фридриха-Вильгельма к союзу), а затем рекомендовать правительствам принять ряд предложенных поправок. При всем том собранию не удалось удовлетворить короля, оно разошлось с печальным сознанием, что было одурачено комедией, к которой никто серьезно не относился, и с чувством сожаления о том, что принесло свои убеждения в жертву королю, который даже не догадывался о горечи этой жертвы и уже решил столковаться с Австрией.

Нашлись горячие головы, которые хотели довести начатое дело до конца, в том числе князь Эрнст Саксен-Кобургский. Он играл до известной степени роль мухи, помогавшей (в басне) тащить телегу, и возбуждал к себе подозрительное отношение Елизаветы и партии Крестовой газеты, прекрасно знавшей слабые стороны короля, который легко увлекался фантастическими планами. Чтобы вырвать короля из-под влияния окружавших его “старопруссаков”, князь предложил ему созвать входивших в союз государей на съезд в Готу. Этот план способен был вскружить романтическую голову Фридриха-Вильгельма: среди этого кортежа государей он мог бы вообразить, что возродилась эра Гогенштауфенов и, может быть, удалось бы добиться от него заявления, от которого он не мог бы отказаться. Королева вместе с камарильей отпарировала этот удар; съезд состоялся, но не в Готе, а в Берлине (май 1850 г.), и с этого момента потерял всякое значение. Под более или менее благовидными предлогами введение в действие конституции союза было снова отложено; теперь никто уже не строил себе иллюзий относительно близкого будущего, а большинство членов выжидало только удобного повода, чтобы снова отдаться под покровительство Австрии.

Теперь у Шварценберга руки были развязаны; 13 августа 1849 года Гёргей сложил оружие при Виллагоше, а 27 сентября капитуляция Клапки при Коморне ознаменовала конец венгерского восстания. Венеция была покорена (август), туринский парламент утвердил мирный договор, заключенный Виктором-Эммануилом (декабрь). Италия лежала у ног Радецкого. Эти быстрые успехи несколько опьянили австрийских государственных деятелей, и они готовились расправиться с Пруссией так, как они расправились с Пьемонтом.

Кризис.

Прежде чем произвести на союз решительную атаку, Шварценберг занялся его расшатыванием: он настаивал на отречении великого герцога Баденского, который связал себя по отношению к Пруссии слишком определенными обязательствами. Шварценберг поддерживал мекленбургское рыцарство против его монарха, предлагал свою поддержку гессенскому курфюрсту, который согласился на предложение Фридриха-Вильгельма только после самого упорного сопротивления и давно уже собирался порвать с союзом. Вюртембергский король Вильгельм I, уверенный в поддержке Гофбурга [Гофбург — дворец императора австрийского в Вене. — Прим. ред.], объявил объединение Германии опасной химерой, а союз 26 мая 1849 года — новым Зондербундом и самоубийством Германии.

Когда общественное мнение оказалось достаточно подготовленным, Шварценберг раскрыл свои карты и 26 апреля 1850 года пригласил немецкие правительства прислать во Франкфурт своих представителей, чтобы заменить временную австро-прусскую комиссию, полномочия которой истекали. Восстановив таким образом собственной властью старый союзный сейм, он послал Фридриху-Вильгельму угрожающий ультиматум. Если Пруссия не хотела идти на опасный конфликт, у нее оставался один лишь выход: скромно занять свое прежнее место среди остальных союзных государств, озлобленных ее честолюбивыми проектами и готовых нагло издеваться над ее отступлением. Вся Германия разделилась на два лагеря: с одной стороны сторонники Пруссии, с другой — все те, кто не желал подчиниться ее гегемонии.

10 мая 1850 года при открытии сейма представлены были только четыре упомянутых королевства, Гессен-Гомбург и Люксембург; но скоро ряды прусских союзников поредели вследствие измены: оба Гессена, Шаумбург и Стрелиц послали своих делегатов во Франкфурт. Не обращая внимания на протест Фридриха-Вильгельма, председатель заявил (2 сентября), что сейм учрежден правильно и что решения его обязательны для всех членов союза. Прусский король поднял брошенную перчатку и назначил Радовица министром иностранных дел. Он упустил удобный момент для получения некоторых уступок и теперь упорствовал уже из нелепого самолюбия. Герлах и Бисмарк старались ему растолковать, что нет смысла идти на риск страшной войны для сохранения под своим влиянием дюжины мелких государей, неспособных оказать ему никакой реальной помощи и неизбежно являвшихся его вассалами не в силу специальных договоров, а по самой сущности вещей. Король не возражал на эти доводы и решился не идти до конца. Но ему было крайне тяжело отказаться от всех своих планов, и его честолюбие было очень упорным, особенно благодаря убеждению, что его честолюбивые вожделения вызываются преданностью интересам отечества. Прусский король не усматривал никакого неудобства в дальнейшем сопротивлении, так как полагал, что Шварценберг, как и он сам, с ужасом отступит перед перспективой междоусобной войны; он упорно закрывал глаза на очевидность, отказывался признать, что прусские проекты, в какой бы форме он их ни выставлял, угрожают австрийскому влиянию в Германии, и каждый раз придумывал новые туманные и неосуществимые планы.

Фридриха-Вильгельма считали лицемером; правильнее было бы сказать, что он обманывал самого себя, что он находил удовольствие в ложных положениях и сумбурных мыслях и что ему никак не удавалось примирить свою совесть с унаследованной от предков алчностью. Несмотря на свет, пролитый на характер Фридриха-Вильгельма его корреспонденцией и свидетельствами некоторых близких к нему лиц, как Бунзен, Герлах, Реймонт и Ранке, историк с недоумением останавливается перед этой загадочной и неопределенной личностью. Не следует, во всяком случае, удивляться, что он вызывал ожесточение своих противников.

Второстепенные дворы толкали Шварценберга вперед; в Мюнхене и Дрездене Пфордтен и Бейст замышляли широкие планы. Изречение, которое приписывается князю Шварценбергу, “следует сначала унизить Пруссию, а затем ее уничтожить”, быть может, не совсем верно; но это изречение во всяком случае точно выражало заветную мечту мелких государей. Им улыбалась мысль сбить спесь с этой “выскочки” среди других государств (Пруссии), которая в продолжение целого столетия отодвигала их на задний план, и вычеркнуть гогенцоллернский эпизод из истории Германии. Австрийские войска сосредоточивались в Чехии, а Максимилиан II усиливал наличный состав своей армии. В Брегенце, на берегу. Констанцского озера, состоялось свидание между ним, Вильгельмом I и Францем-Иосифом. “Я старый солдат, — заявил вюртембергский король, — и не люблю фраз. Достаточно сказать, что я готов исполнить приказания своего императора, куда бы он меня ни послал”. Франц-Иосиф на это ответил, что с такими товарищами никакой противник ему не страшен (октябрь 1850 г.).

В действительности Шварценберг далеко не был спокоен. Правда, слишком продолжительный период мира ослабил прусскую армию; чрезмерная бережливость Фридриха-Вильгельма III, а также небрежное и причудливое ведение дел при его преемнике привели к отрицательным результатам: генералы были слишком стары, кадры — крайне немногочисленны, а солдаты, состоявшие на действительной службе не свыше двух лет, не всегда были достаточно обучены. Недостатки военной организации, которые с особенной яркостью обнаружились только во время событий 1848—1850 годов, составляли предмет серьезной заботы военного начальства. Однако эти недостатки были не настолько велики, чтобы помешать прусскому наследному принцу Вильгельму, человеку уже не молодому, не увлекающемуся и прекрасно знакомому с военными вопросами, считать победу над Австрией возможной. Вильгельм рассчитывал на патриотизм возбужденного населения. Венский двор прекрасно понимал, что предстоящая война далеко не будет победным шествием, как это воображал Бейст. Значительная часть австрийской армии оставалась в Италии, а отозвать эти войска правительство не решалось из страха вызвать новое восстание. В расквартированных в Чехии дивизиях процент венгров был довольно высок, а преданность их была сомнительна; политика Стадиона и Баха восстановила против правительства все национальности; казна была пуста, кредит почти не существовал. При таких условиях Австрия могла надеяться на победу только в случае решительной помощи со стороны России.

В это время царь Николай I пользовался в Европе авторитетом, далеко превосходившим его действительные силы. Революционный поток бессильно остановился у пределов его империи, а его престиж возрос пропорционально падению престижа остальных монархов: он спас Австрию; к нему обращались взоры всех людей, напуганных революцией. Как это часто бывает, личные чувства Николая обострились под влиянием ненависти и надежд, возносившихся к его трону, и он стал рисоваться своими убеждениями. Царю нравилась роль защитника законности и порядка. Он строго осудил заигрывания своего шурина (прусского короля) с революцией и одно время помышлял даже силой освободить его от “интриг либералов”. Когда однажды генерал Дона, присутствовавший на русских маневрах, поздравил Николая с прекрасным состоянием войск, царь быстро возразил: “Они вам нравятся. Так я вам их даю. Возьмите их, идите на Берлин и освободите короля”. Дона, несколько смущенный, холодно ответил, что прусский офицер исполняет только приказания своего государя.

Политика Радовица не рассеяла, конечно, неудовольствия Николая против коварных и нерешительных действий берлинского кабинета; но от этого неудовольствия было еще далеко до открытого разрыва. Царь чувствовал искреннюю симпатию к Фридриху-Вильгельму. В августе 1850 года Николай приехал в Берлин, и взаимные отношения обоих дворов, по крайней мере наружно, получили характер прежней сердечности. Король оказал Николаю почтение, к которому тот был чрезвычайно чувствителен.

По истечении заключенного в Мальме перемирия военные действия в герцогствах возобновились (апрель 1849 г.); при этом пруссаки сначала отбросили датские войска в ряде сражений; но на границе Ютландии они остановились, и осаждавшие Фредерицию инсургенты, захваченные датчанами врасплох (июль), потерпели полное поражение. Европейские державы снова вмешались и принудили воюющие стороны заключить перемирие. После долгих переговоров Фридрих-Вильгельм подписал с Данией договор, по которому восстановлялось status quo ante bellum (2 июля 1850 г.), но статьи договора были составлены очень двусмысленно, и Пруссия сохраняла возможность создать при желании новый конфликт. Царь, страстно желавший восстановления порядка в герцогствах, чувствовал тем не менее признательность к Фридриху-Вильгельму за оказанное ему уважение и возмущался теми препятствиями, которые чинил в этом вопросе сейм.

Шварценберг был крайне встревожен и сделал Пруссии выгодные предложения, которые сводились к следующему: исполнительная власть в союзе будет принадлежать обеим крупным немецким державам; председательство в сейме принадлежит поочередно им обеим; австрийский император признает Прусский союз, ограниченный территорией северной Германии. Но это примирительное настроение продолжалось недолго; во время свидания с Нессельроде в Ишле Шварценбергу удалось вернуть себе расположение царя присоединением к Лондонскому протоколу (2 августа 1850 г.), по которому Франция, Англия, Россия и Швеция гарантировали неприкосновенность Дании, в то время как Фридрих-Вильгельм снова восстановил против себя Россию.

В то время курфюршество Гессенское управлялось курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом I, которого Радовиц сравнивал с Калигулой; это было преувеличением. Курфюрст был просто маленьким тираном, озлобленным мизантропом, сварливым и грубым; его женитьба на разведенной жене капитана, особе сомнительной репутации, графине Шаумбург, поставила его в двусмысленное положение, от которого он сильно страдал. Его дети не могли ему наследовать; ему хотелось по крайней мере обеспечить их в материальном отношении, но конституция подчиняла финансовое управление строгому контролю парламента; чтобы избавиться от этого контроля, он начал подготовлять государственный переворот, но тут подоспела революция. Когда прошел первый испуг, курфюрст вернулся к своему первоначальному плану и пригласил в министерство Гассенпфлуга, бессовестного честолюбца, который перед тем принужден был оставить свое отечество и искать счастья в Пруссии (февраль 1850 г.).

Гассенпфлуг сознательно провоцировал конфликт с палатами и отказался представить им бюджет. Гессенцы — народ упорный и сутяжный; либералы, которые имели все основания не доверять своим государям, очень ловко в свое время составили конституцию. Курфюрст приказал чиновникам взимать налоги, несмотря на отказ парламента; суды запретили им это делать, чиновники повиновались. Тогда курфюрст прибег к военной экзекуции, после чего 241 офицер подали в отставку.

Фридрих-Вильгельм Гессенский поспешил во Франкфурт, чтобы просить у Германского союза помощи против своих подданных; его просьба была немедленно принята, и австро-баварский корпус готовился уже вступить в гессенские пределы. Но Радовиц решительно протестовал. Пруссия не признавала Франкфуртского сейма, а следовательно, не считала его вправе принимать законные резолюции, главным же образом она не считала возможным допустить вступление австрийской армии в область, географически и исторически связанную с прусской политикой, и позволить чужеземным батальонам водвориться в самом сердце монархии, между рейнскими провинциями и столицей.

Спор обострился еще вопросом о Голштинии. Инсургенты, официально оставленные Пруссией на произвол судьбы, отказались подчиниться; статья 4 Берлинского трактата позволяла Дании “требовать вмешательства Германского союза для восстановления своей законной власти в герцогстве”. Австрия обещала Дании содействие, тогда как берлинское правительство, не решаясь открыто принять сторону бунтовщиков, придумывало формальные препятствия, дававшие инсургентам возможность продолжать сопротивление.

Николай был крайне недоволен; граф Бранденбург поехал в Варшаву, чтобы постараться его успокоить. Зибель, который при составлении своей “Истории основания Германской империи” имел возможность пользоваться берлинскими архивами, доказал необоснованность легенды, представляющей этого министра искупительной жертвой королевской слабости, умирающим с горя при виде унижения своего отечества.

Принимая условия, поставленные ему царем, Бранденбург не приносил никакой жертвы. Он чувствовал к голштинцам или гессенцам не больше симпатии, чем сам король, и не придавал никакого значения Прусскому союзу, в который входила лишь горсть мелких князьков; рисковать войной из-за каких-нибудь формальностей, да притом еще при самых неблагоприятных условиях, он считал бы абсурдом. Но, что бы ни говорил Зибель, нельзя отрицать, что такое подчинение приказаниям иностранного государя было несколько унизительно. Несомненно, что для Пруссии выгоднее было столковаться непосредственно с Шварценбергом несколькими месяцами раньше.

У царя не было никаких оснований для личной неприязни к Бранденбургу, и весьма вероятно, что он старался ослабить горечь положения, в которое попал прусский министр; он не хотел придавать делу особой огласки, но ясно дал понять, что если Пруссия будет по-прежнему косвенно поддерживать голштинских или гессенских революционеров, он не поколеблется поддержать Австрию. Таким образом, царь фактически требовал от Пруссии признания Франкфуртского сейма и принуждал Фридриха-Вильгельма отказаться от своих проектов относительно Германии. Франц-Иосиф прибыл в Варшаву со своим министром; уверенные в расположении России, они проявили полную несговорчивость по всем существенным пунктам (28 октября 1850 г.), и Бранденбург выехал обратно в Берлин, чтобы убедить своих коллег и короля согласиться на уступки, которые, по его мнению, необходимо было сделать.

В Берлине господствовало сильное возбуждение. Радовиц готов был на полный разрыв; Фридрих-Вильгельм искал среднего пути: он хотел соблюсти достоинство и свалить на своих министров ответственность за эти тягостные решения; даже в этот момент он не относился серьезно к угрозам Шварценберга, обманывал себя относительно настроения царя, надеялся утомить своих противников и вырвать у них некоторые уступки. Но этот упрямый оптимизм должен был привести только к более громкому поражению. Бранденбургу не стоило труда доказать, что раз решено принять в основных пунктах условия Австрии, то нет уже смысла ставить на карту существование монархии из-за формальностей и самолюбия.

В заседании совета 2 ноября большинство, несмотря на энергичное сопротивление наследного принца, отклонило мобилизацию и приняло проект ноты Щварценбергу, составленной в крайне примирительных тонах. Пруссия отказывалась от Прусского союза и в принципе не противилась федеральной экзекуции в Гессене [т. е. вмешательству войск Германского союза, составленного по-прежнему из представителей всех германских правительств], настаивая лишь на известных гарантиях. Прусский король с несвойственной ему конституционной корректностью, которая в уме его не исключала мысли о возможности нового переворота, склонился перед решением большинства. Радовиц подал в отставку, а Бранденбург удалился, чтобы составить ноту. Волнения и утомление последних дней расшатали его здоровье; состояние его быстро ухудшалось; он впал в беспамятство и умер, не приходя в сознание (6 ноября 1850 г.).

Ольмюцское унижение.

Трагическая смерть Бранденбурга усилила общественное волнение и произвела, по-видимому, некоторое впечатление на короля; он усмотрел в ней перст Божий и вернулся к своим воинственным проектам. Согласно обычной своей тактике он старался отвоевать шаг за шагом потерянную почву; прусские войска стояли по-прежнему в Гессене лицом к лицу с армией Германского союза и преграждали ей дорогу. Таким образом, никогда разрыв не казался более вероятным, чем в тот момент, когда спорящие стороны пришли к соглашению относительно большей части спорных пунктов (ноябрь 1850 г.).

Шварценберг лишь в целях самозащиты согласился на компромисс, который оставлял все в прежнем положении и давал Пруссии возможность вернуться при первом случае к своим проектам. Министры мелких дворов, в особенности Бейст, толкали его к более решительным действиям; противоречивая политика берлинского кабинета, украшавшего цветами дружественных протестов и смиренных просьб свое непобедимое упорство, окончательно вывела его из терпения. Впрочем, он был уверен, что в решительный момент Фридрих-Вильгельм отступит, а потому не имел основания с ним церемониться. Его ноты становились все более высокомерными и настойчивыми; он подкреплял их передвижением военных сил.

Ввиду деятельного вооружения Австрии и шумливой воинственности Баварии и Саксонии Мантейфель, сделавшийся после смерти Бранденбурга председателем прусского кабинета, отдал приказ о мобилизации армии, заявив, что он не преследует никаких враждебных намерений. Шварценберг, у которого уже не оставалось никаких сомнений, начал теперь действовать решительнее и потребовал от Фридриха-Вильгельма свободного пропуска для союзных войск в Гессен. Грёбену, командовавшему войсками в Гессене, были даны самые мирные инструкции “ввиду уважения, которое прусское правительство должно оказать правительству русскому”. Ему не удалось предупредить небольшой стычки при Бронцелле (8 ноября); но офицеры поспешили прекратить сражение, а крайне взволнованный Мантейфель не замедлил дать Шварценбергу убедительные доказательства своего расположения; он заявил тем государям, которые остались верны Пруссии, что последняя отказывается от своих объединительных проектов, и высказал сожаление по поводу стычки при Бронцелле.

“Мы добились полной победы, — писал Прокеш-Остен, австрийский посланник в Берлине. — Здешнее правительство находится в самом затруднительном положении; его фиаско настолько колоссально, что притворство никого не обманывает”. Но даже в этот момент король, “самым настойчивым образом просивший Шварценберга дать ему возможность явиться перед палатами”, оговаривал свои права и обратился к прусскому парламенту с воинственным посланием: “он никому не угрожал, но требовал такого устройства Германии, которое соответствовало бы положению Пруссии среди остальных держав”. Доведенный до крайности и увлекаемый своими союзниками Шварценберг ответил ультиматумом, в котором заявил, что экзекуционный корпус дольше ждать не может, и спрашивал, дан ли Грёбену приказ очистить ему дорогу.

Шварценберг требовал ответа через сорок восемь часов. Припертый к стене король приказал Мантейфелю попросить у Шварценберга свидания, а так как последний, справедливо видевший в этой конференции лишь новую попытку промедления, не спешил дать согласия на свидание и не торопился отвечать на получаемые из Берлина депеши, то прусский министр по приказу своего повелителя отправился наудачу в Ольмюц; здесь он и встретился с князем Шварценбергом, приехавшим сюда против своей воли по требованию Франца-Иосифа (28 ноября). Посол Фридриха-Вильгельма находился в невыгодном положении для ведения переговоров, и продиктованные ему условия не были почетными: Пруссия не должна была оказывать никакого сопротивления союзной экзекуции в Гессене; она обязывалась не оказывать поддержки революционному правительству Голштинии и перевести свою армию на мирное положение. В награду за эти уступки Пруссии было обещано созвать в Дрездене конференцию для обсуждения реформы Германского союза.

Ольмюцское соглашение (29 ноября) вызвало в Пруссии взрыв яростного негодования. “Новая Пруссия похоронена”, — писала жена наследного принца, принцесса Августа. “В нашей истории нельзя найти ничего подобного, — писал Бунзену граф Пурталес. — Во всем этом есть нечто столь подавляющее, что я никак не могу подобрать подходящего выражения”. Повсюду говорили о новой Иене. “Неудача какого-нибудь плана всегда связана с неприятным чувством, — сказал Мантейфель в прусском парламенте, — но на сильных и на слабых людей она производит неодинаковое впечатление. Сильный человек отступает на один шаг, но не упускает из виду конечной цели и старается отыскать другие средства для ее достижения”. Но эти неопределенные утешения не убедили большинство, и пришлось отсрочить заседания палаты.

Старопрусская партия легче примирилась с этой неудачей, которая закрепляла поражение революции. “Прусская армия, — отвечал Бисмарк ораторам, нападавшим на Ольмюцский договор, — не нуждается в представлении новых доказательств своего мужества. Честь Пруссии не требует, я в этом уверен, чтобы она играла в Германии роль Дон-Кихота”. Что же касается короля, то он был чрезвычайно доволен возобновлением дружественных отношений с Венским двором и продолжал взирать на будущее с доверием. Князь Шварценберг, огорченный тем, что из рук его ускользнула верная, как ему казалось, победа, нисколько не щадил его иллюзий, и тон его депеш отнюдь не отличался примирительным духом: “Все официальные объяснения газет производят жалкое впечатление, — писал он 19 декабря. — В них нет ни искренности, ни честности, и все сводится к хотению и нехотению, возможности и невозможности... Если в Берлине будут продолжать разговаривать на различных языках, говорить направо одно, а налево другое, то скоро обнаружится, что установившееся согласие носит чисто внешний характер”. Далее Шварценберг резко напал на слова Мантейфеля, который пытался ослабить дурное впечатление, произведенное Ольмюцским договором: “Австрия, — говорил он в оглашенном циркуляре к своим агентам, — хотела показать, что ей претит воспользоваться своими громадными преимуществами для унижения Пруссии, но она ничем не пожертвовала ни для своей политики в Германском союзе, ни для политики своих союзников”; затем он сообщал о растерянности, господствовавшей при прусском дворе, о “сумасшедших депешах” Мантейфеля, о его поспешном отъезде на конференцию, добиться которой он не надеялся: “Император, мой августейший повелитель, не счел возможным отвергнуть столь скромно формулированную просьбу”.

Дрезденская конференция и возвращение к старому порядку.

Эти бестактные выходки нельзя объяснить одним деспотическим характером австрийского министра; он испытывал потребность щеголять своей победой, потому что чувствовал ее неполноту и непрочность. Пруссия, принужденная отказаться от своих проектов, избежала катастрофы и осталась довольно сильной, чтобы внушать уважение врагам; мелкие государи, восстановленные против Шварценберга, которого они упрекали в том, что он помешал им удовлетворить чувство мести, скоро вернулись к своей прежней политике колебания между Пруссией и Австрией; все их планы сводились теперь лишь к тому, чтобы установить между обеими великими державами равновесие, которое бы обеспечивало независимость маленьких германских держав.

На Дрезденской конференции (23 декабря 1850 г.) эти мелкие государи инстинктивно сгруппировались вокруг прусского делегата Альвенслебена, который требовал полного возвращения к условиям прежнего союза. Шварценберг предлагал учредить исполнительную директорию с довольно широкими полномочиями, в которой Австрия рассчитывала бы с уверенностью на большинство; он хотел, чтобы в союз были допущены все провинции австрийской монархии; таким образом, в случае нападения со стороны какой-нибудь иностранной державы Австрия была бы защищена Германией. Мантейфель отнесся к этим предложениям с высокомерием: по его словам, Пруссия готова была согласиться на подобную реформу лишь в том случае, если ей предоставлено будет совместно с Австрией председательство во Франкфуртском союзном сейме. Он чувствовал за собой поддержку Европы.

Царь, замышлявший в то время нападение на Турцию и опасавшийся противодействия Австрии, отнюдь не желал, чтобы последняя получила преобладание в Германии. Он отрицательно относился к внутренней политике австрийского правительства, находил, что оно не считается с его советами и что Австрия, столь многим ему обязанная, собирается проявить черную неблагодарность. Западные державы заволновались, а французское правительство представило меморандум, в котором, ссылаясь на трактаты 1815 года, самым энергичным образом высказалось против замыслов Венского двора. Не менее решительно была настроена Англия, где принц Альберт являлся убежденным противником Австрии.

Шварценберг должен был скоро признать, что ему не удастся убедить большинство, и с грустью закрыл конференцию. В деле преобразования союзного устройства он так же мало добился успеха, как и Франкфуртский парламент или Пруссия. Объединительные попытки все без исключения разбивались о соперничество честолюбивых стремлений, сепаратистские тенденции государей и народов и о недоверие Европы. 13 июня 1851 года в союзный сейм вступило последнее из упорствовавших государств — княжество Вальдек, и сейм снова приступил к своим обычным заседаниям.

Гофбург (австрийский двор) старался взять реванш в другой области: срок таможенного союза истекал 1 января 1864 года, и венский кабинет надеялся помешать его возобновлению. В ожидании внутренних преобразований, которые впоследствии должны были позволить Австрии вступить в таможенный союз (Zollverein), австрийское правительство выразило желание заключить с ним торговый договор, сводившийся к тому, что впредь тарифные ставки могли изменяться только по соглашению обеих договаривающихся сторон. Это было равносильно лишению Пруссии той гегемонии, которой она до сих пор пользовалась в таможенном союзе; в данном вопросе Шварценберг имел на своей стороне второстепенные государства, которые с величайшей охотой готовы были сбросить с себя иго вассальных отношений. Но Пруссия с большим искусством расстроила план Шварценберга; она заключила договор с Steuerverein'ом. [Der Steuerverein — союз, обеспечивавший как для транзитной, так и для внутренней торговли совершенно одинаковые права и преимущества для ввоза и для вывоза сырья и фабрикатов между договаривающимися государствами. — Прим. ред.] (Ганновер, Ольденбург и Шаумбург-Липпе), которым во всех случаях обеспечивалось свободное сообщение между обеими частями Прусского королевства. Южно-германские государства метали громы и молнии, созывали одну конференцию за другой и угрожали соединиться с Австрией, которая предлагала заключить с ними таможенный союз.

Пруссия отнеслась к этой угрозе с величайшим хладнокровием: роспуск Zollverein'a грозил подорвать бюджеты всех мелких государей; эти государи требовали от Австрии гарантии тех доходов, которые рисковали потерять, а так как для Австрии такая гарантия была равносильна пожертвованию 60000000 франков, то она отказала. Да и без того ей не легко было бы склонить их к такой перемене фронта, которая бы резко нарушила интересы и привычки их народов. Пруссия благодаря договору с Ганновером держала в своих руках устья больших германских рек и северные и северо-восточные торговые пути, так что государства Центральной Германии находились в ее власти.

При всей своей ловкости и энергии Шварценберг не мог тут ничего достигнуть. После его скоропостижной смерти (5 апреля 1852 г.) преемник его граф Буоль-Шауэнштейн счел благоразумным прекратить этот спор, так как не надеялся выйти из него победителем, а 8 апреля 1853 года таможенный союз был возобновлен на 12 лет; теперь он обнимал территорию в 9046 квадратных миль, на которой жило 35 миллионов человек.

Если Пруссии благодаря ошибкам короля и не удалось объединить Германию под своей гегемонией, то в конце концов она вышла из кризиса более сильной. Испытанное унижение не поколебало ее надежд, а оставило только в сердцах жгучее желание реванша и вместе с тем выяснило необходимость военной реформы, которая должна была подготовить страну к решительной войне. C своей стороны сторонники национального единства убедились, что без союза с Пруссией они бессильны, а для снискания этого союза они готовы были согласиться на какие угодно условия. Падение демократической партии избавило их от опасных конкурентов, в то время как малодушие и деспотизм мелких государей ослабляли узы, связывавшие народы с местными династиями.

Восстановленный Франкфуртский сейм Германского союза немедленно и с лихорадочным жаром принялся за истребление всех следов революции. 23 августа 1851 года он отменил “основные права” и пригласил “правительства безотлагательно принять необходимые меры для устранения из действующего законодательства тех постановлений, которые не согласны с союзными законами или противоречат цели союза”. Повсюду исчезали новые конституции; тем государям, которые не решались нарушить обещания, данные подданным, грозили экзекуцией при помощи военной силы союза, так что им пришлось с большей или меньшей готовностью покориться. На прессу надет был намордник, право союзов введено в самые тесные пределы, а правительственное давление всюду обеспечило избрание послушного парламентского большинства. Для борьбы с духом времени правительства обратились к содействию церкви, заключили с Римской курией конкордаты, в которых отказывались от прав государства на вмешательство в церковные дела и начали поддерживать мелочную и нетерпимую ортодоксию. Реакция приняла наиболее резкую форму в Гессен-Касселе.

Эти репрессивные меры ясно показали, каким сильным страхом были охвачены германские монархи. Они потеряли всякие надежды на будущее.

ГЛАВА IV. РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ В АВСТРИИ. 1848—1859

I. Революция. (1848—1849)

Революция в Вене.

Первые известия о февральских событиях в Париже были получены в Вене 29 февраля 1848 года. Полиция по обыкновению думала покончить с волнением, арестуя всякого, кто публично заговаривал об этом опасном предмете. Но на этот раз немедленно началась оппозиционная кампания. Книготорговцы подали петицию, в которой требовали, чтобы австрийская цензура перестала относиться к печатному слову строже римского индекса. [Римским индексом (списком) называется список печатных произведений, которые римский папа воспрещает читать всем верующим католикам. Полное название этого списка по-латыни: “index librorum prohibitorum” (“список запрещенных книг”). Этот список огромен и каждый год пополняется. Между прочим в этом списке в настоящее время значатся: Лев Толстой, Горький, Дарвин, Золя, Мопассан, Гейне, Вольтер, Руссо и мн. др. — Прим. ред.] Студенты подавали адреса в пользу свободы слова, печати и преподавания. Съезд Промышленного общества Нижней Австрии в завуалированных выражениях представил своему покровителю, эрцгерцогу Францу-Карлу, брату императора, политические пожелания торгово-промышленных слоев. Политико-юридический клуб, являвшийся центром венской интеллигенции, также подал петицию; адвокат Александр Бах составил известную программу либеральной буржуазии, требовавшую, кроме отмены цензуры, публичного судопроизводства, учреждения национального представительства; среди подписавшихся встречались крупные сановники. Члены императорской семьи и влиятельные придворные советовали сделать некоторые уступки общественному мнению. Но когда прошел первый страх, то “конференция” министров снова воспрянула духом: венцев считали неспособными к революции. 8 марта Меттерних сообщил председателю союза книгопродавцев, что в продолжение нескольких недель он не сможет заняться рассмотрением петиции.

“Революция назначена на 13 марта”. Эта фраза, наполовину ироническая, наполовину выражавшая смутные надежды и ходившая в политических кружках, была характерна для тех ожиданий, которые возлагались на нижнеавстрийский сейм, созванный на 13-е число. Авторы петиций, не полагаясь на собственные силы, хотели доверить судьбу своих ходатайств “конституционному выразителю народных желаний”. Толпа собралась сначала перед дворцом заседании земских, чинов и в прилегающих дворах, но скоро, возбужденная речами импровизированных ораторов, волнуемая слухами о заговоре и известием о приближении войска, ворвалась в залы дворца. Только тогда земские чины согласились отправиться к императору и сообщить ему о требованиях народа. В то время как они шли в императорский дворец, солдаты эрцгерцога Альберта, которых толкали, теснили, раздражали насмешливыми возгласами, бомбардировали из окон, — открыли огонь. Толпа разбежалась по дальним кварталам, рассказывая всюду о произведенном побоище, и увлекла рабочих в революционное движение.

Тем временем во дворце “конференция” министров, осаждаемая со всех сторон делегациями от университета, от земских чинов и от буржуазии, согласилась на провозглашение свободы печати и учреждение гражданской гвардии. Меттерних, увидев наконец, каковы были народные чувства, вышел в отставку. После непродолжительного сопротивления, которое выразилось в том, что 14 марта генералу князю Виндишгрецу вручена была военная диктатура, двор пошел на уступки: 15 марта императорское воззвание обещало жителям Вены созыв учредительного собрания “в целях конституционного устройства отечества”.

Революция в австрийских провинциях.

Вена играла роль центра только для немецких провинций Австрии, и только в этих провинциях венские события дали толчок к революционному движению, не представлявшему, впрочем, особенно серьезного значения.

В Галиции воспоминания 1846 года и врожденная ненависть крестьян к своим господам предохранили австрийскую администрацию от серьезных замешательств. Польская аристократия, не пытаясь воспользоваться падением Меттерниха и последовавшей за этим анархией, поспешила укрыться в городах от грозных крестьянских кос.

Напротив, в Чехии, где фрондирующее дворянство, либеральная немецкая [Неизвестно почему автор видит в Чехии только немецкую буржуазию. Чехия была одной из самых промышленных провинций тогдашней Австрийской империи, и там была налицо многочисленная чешская буржуазия. Исследования Луи Леже, Эрнеста Дени и др. достаточно это показывают. Нечего и говорить, что автору неизвестны и новейшие публикации материалов по экономической истории Чехии, вышедшие в 1926—1935 годах в Праге (при Пражском архиве). — Прим. ред.] буржуазия и масса чешского народа совместно боролись против меттерниховской системы, революционное движение с самого начала приняло своеобразную форму. По получении известий о парижских событиях и об отраженном их действии в Германии в Праге самопроизвольно возник национальный комитет; народное собрание, созванное на 11 марта, единогласно решило послать в Вену петицию, требовавшую свободы собраний, учреждения национальной гвардии, отмены феодальных повинностей и, кроме того (в очень туманных выражениях), более тесного слияния Чехии, Моравии и Силезии, этих трех областей короны святого Венцеслава.

Но вместо ожидаемой триумфальной встречи делегация, вернувшаяся с благоприятным ответом правительства, натолкнулась в Праге на почти враждебный прием. В ее отсутствие движение приняло демократический характер, и в силу того, что низшие классы населения состояли главным образом из чехов, оно получило более национальный характер. В Вену была послана вторая петиция, которая требовала для Чехии особого министерства, ответственного перед чешским сеймом, широкой законодательной и административной автономии, права для сейма рассмотреть будущую австрийскую конституцию для согласования ее постановлений с интересами провинции и, наконец, полного равенства чешского и немецкого языков. Императорский указ от 8 апреля удовлетворил все эти требования.

В Вене чрезмерные требования чехов и интриги Пруссии в Германии вызвали взрыв немецкого национального чувства. Вена хотела остаться столицей Австрии и снова сделаться столицей Германии; поэтому ее возмущали и сепаратистские стремления Чехии, этого “лена Германской империи”, и притязания Фридриха-Вильгельма IV на гегемонию в Германии. Жители Вены противопоставляли берлинскому “палачу” доброго Фердинанда, который “не позволяет стрелять в венцев”; воспоминанию о Фридрихе II — воспоминание о Иосифе II; узурпаторским замашкам Гогенцоллернов — права Габсбургов. 2 апреля громадное черно-красно-золотое знамя, символ новой Германии, взвилось на колокольне собора св. Стефана. Скоро имперские цвета, черный и желтый, стали подвергаться преследованию в Вене, тогда как в Праге их начали выставлять напоказ и подвергать гонению трехцветное германское знамя. [Поборники национального освобождения чешского народа видели в существовании Австрийской империи гораздо меньшее зло, чем в образовании единой огромной Германской империи, куда вошли бы и Австрия, и Пруссия, и все германские государства. В такой Германской империи чехи были бы совершенно подавлены немцами. — Прим. ред.]

Революция в Венгрии. Законы 1848 года.

Собравшийся в ноябре 1847 года в Пресбурге сейм очутился лицом к лицу с совершенно новым правительством. Палатин эрцгерцог Иосиф умер несколькими месяцами раньше; герцог Георгий Аппоньи заменил Антония Майлата в должности канцлера Верховного совета и убедил своего друга Сеченьи поступить на государственную службу. Можно было ожидать, что правительство обнаружит теперь больше понимания истинных нужд страны и примет более положительную программу, чем это было до тех пор. Но за истекший период требования оппозиции также возросли. Тронная речь была встречена с энтузиазмом, так как она впервые была произнесена на мадьярском языке. Но оппозиции нужны были более серьезные уступки; она настойчиво требовала соблюдения конституционной самостоятельности Венгрии и установления парламентарного образа правления.

3 марта Кошут, вмешавшись в дебаты относительно банка, поднял вопрос на подобающую высоту. “Язва, разъедающая наш организм, — сказал он, — постоянная опасность, угрожающая нашим вольностям, — это австрийский абсолютизм; мы должны одновременно требовать для Венгрии — национального правительства и ответственного министерства, а для других областей, находящихся под властью императора, — введения конституционных учреждений”.

Магнаты, опасаясь за целость своих политических и социальных привилегий, пытались всячески затянуть решение этих вопросов. Но их сопротивление было сломлено известиями из Праги, Вены и Пешта, где национально-радикальное возбуждение принимало с каждым днем все более угрожающий характер. В то время как в Вену была послана депутация для предъявления правительству принятых наконец сеймом требований, Кошут, не дожидаясь результатов, нанес последний удар старой аристократической конституции. “Время не ждет, — говорил он, — нам нечего дожидаться согласия магнатов; достаточно, если мы сообщим им наши решения”. Увлеченная его речами нижняя палата почти без прений декретировала равномерное распределение налогов и отмену, на основе выкупа, феодальных повинностей. Это знаменовало вступление Венгрии в новую эру.

16 марта Венский двор в принципе согласился удовлетворить все требования сейма. Но потребовались еще новые переговоры и угрозы, чтобы убедить его в том, что времена пустых фраз прошли и что данные обещания надо выполнять. Только 30 марта двор сдался окончательно. Венгрия получила права суверенного государства с той оговоркой, что она должна была принимать участие в расходах на содержание двора и дипломатического корпуса, а императору предоставлялось право распоряжаться армией в случае войны. Австрийское министерство, представлявшее Цислейтанские провинции, которые за минувшие века также приобрели некоторое право быть выслушанными в таком деле, узнало лишь из народной молвы о соглашении, состоявшемся между венгерским королем и венгерской нацией.

10 апреля Фердинанд, окруженный блестящей свитой, прибыл лично, чтобы закрыть сессию сейма и дать свою санкцию органическим законам новой Венгрии. Конституционная реформа выразилась в учреждении отдельного и ответственного министерства, в полном слиянии с Трансильванией, ежегодном созыве сейма, в расширении избирательного права (в принципе — всеобщего), в свободе печати и введении суда присяжных; национальная реформа — в признании мадьярского языка единственным государственным языком; социальная реформа — в отмене феодальных повинностей и установлении равенства в распределении налогов. Таковы были результаты последнего сейма, заседавшего в Пресбурге. Отныне национальная столица, Пешт, была объявлена местопребыванием собрания, превращенного из съезда комитатских делегатов в парламент, состоящий из народных представителей.

Политика Венского двора.

От старой Австрии осталась только династия, а лоялизм подданных заменял собой австрийский патриотизм. Революция, давшая свободный выход национальным стремлениям, всюду вызвала столкновение между национальным патриотизмом (чешским, немецким и т. д.) и лоялизмом. В 1848 году австрийцы в прежнем понимании сохранились только в лице знатных родов, связанных с династией, и в армии (императорский офицерский корпус). Но при дворе и в армии вера в будущее Австрии сохранилась вполне; здесь на первом плане стояло могущество австрийского императорского дома, основанное на преобладающем влиянии в Италии и Германии, особенно в Италии. И прежде всего дело шло о возвращении этого влияния.

Военный министр Байе-Латур, аристократ и солдат, вывел из Вены войска, несмотря на угрозу революции, для того чтобы усилить армию Радецкого, от которого в то время зависела судьба империи. В ожидании того момента, когда армии удастся покорить Италию, австрийская дипломатия старалась обмануть Германию: взрыв национально-немецкого чувства в Вене, который правительство втайне осудило, служил на самом деле его расчетам. Нота 21 апреля оговаривает для Австрии право подвергать рассмотрению с точки зрения своих интересов решения будущего общегерманского парламента, прежде чем признать за ними силу закона на австрийской территории; но вопреки протестам чехов Пиллерсдорф велел произвести выборы во Франкфуртский парламент, так как Австрия должна была иметь там своих представителей. В течение всего этого периода внешняя политика идет по твердо намеченному пути, внутренняя служит ее задачам; первая является целью, вторая — средством.

Торжество демократии в Вене.

Из всех уступок, сделанных правительством 13 марта, больше всего венское население, казалось, дорожило вооружением студентов и буржуазии. Академический легион и национальная гвардия сорганизовались очень быстро. Не довольствуясь игрой в солдатики, они основали политические комитеты, которые начали вмешиваться во все общественные и частные дела; особенно важную роль играл студенческий комитет; к нему народ обращался за советами по всевозможным вопросам. Сами министры зависели не столько от двора, сколько от “аулы” (так назывались студенческие сходки) [Aula — актовый зал университета. — Прим. ред.] и от народной массы.

Граф Тааффе, министр юстиции и автор не понравившегося университету закона о печати, вышел в отставку. Граф Фикельмон, министр иностранных дел, считался агентом России; кошачий концерт, устроенный ему народом, заставил его уйти. Из всех министров — в большинстве своем унаследованных от старого режима — общественным доверием пользовался только Пиллерсдорф, управлявший министерством внутренних дел и вообще всеми политическими делами, но именно это доверие делало его жертвой подозрений и интриг со стороны камарильи. Ответственное положение при отсутствии инициативы и свободы действий скоро ему опротивело; он оставался на своем посту лишь из чувства преданности и ввиду невозможности подыскать себе преемника.

25 апреля Пиллерсдорф обнародовал первую австрийскую конституцию — копию бельгийской — с двухпалатным парламентом, избираемым на основе косвенных выборов и цензитарной системы. Действие этой конституции не распространялось ни на Венгрию, ни на Ломбардо-Венецианскую область; но Чехия во имя своей хартии от 8 апреля и Галиция во имя своих естественных прав и интересов отказались ее признать. К сопротивлению этих провинций, объяснявшемуся мотивами национального порядка, присоединилась оппозиция венского населения, обусловленная политическими соображениями.

Комитеты академического легиона и национальной гвардии находили конституцию слишком недемократической. Чтобы добиться полной ее отмены или изменения, они решили объединить свои силы и составить Центральный политический комитет. Министерство, усмотревшее в новой организации зародыш комитета общественного спасения, немедленно издало приказ о его роспуске. Но войска в столице не было; комитет оказал сопротивление и добился от Пиллерсдорфа своего признания, а также обещания, что конституция подвергнется пересмотру в будущем парламенте, сведенном к одной палате (15 мая). Однако радость венцев в связи с этой победой была нарушена известием, которое привело их в ужас: император уехал! 17 мая он без всяких особых приготовлений выехал в карете на свою ежедневную прогулку, а 18-го утром население и вместе с ним министерство узнали о его решении провести некоторое время в Тирольских горах для восстановления здоровья. Император уехал, даже не предупредив своих министров. Из провинции получено было известие, что видные придворные пытались возбудить движение против столицы; таким образом, план камарильи был разоблачен.

18 мая два журналиста, которые среди общего оцепенения вздумали провозгласить республику, едва не были растерзаны рабочими. 25 мая, когда правительство во исполнение первого условия, поставленного императором для своего возвращения, объявило академический легион распущенным, Вена покрылась баррикадами, и рабочие тысячами поспешили на защиту легиона. Растерявшееся министерство, лишенное поддержки и не имевшее в своем распоряжении никаких сил, снова пошло на уступки: оно обязалось не покидать Вены, добиться от императора его возвращения в столицу или назначения наместника и сохранения академического легиона. Был создан комитет, составленный из муниципальных советников, национальных гвардейцев и студентов, под названием комитет безопасности. Он добился от Пиллерсдорфа признания своей полной самостоятельности, взял на себя заботу об охране порядка, но также и защиту уступок 15 мая, торжественно подтвержденных.

День 26 мая был торжеством демократии в Вене. Однако в действительности торжество это было роковым для дела революции. На первых баррикадах, воздвигнутых в этот год, буржуазия увидела призрак республики и призрак социализма. Она отпрянула в ужасе, и из ее рядов появились первые перебежчики в лагерь реакции. Камарилья поспешила использовать как этот страх, так и негодование, возбужденное в провинциях слухами о “дурном” обращении с императором.

Чехия; выборы во Франкфуртский парламент; славянский конгресс в Праге; первые успехи реакции.

Образование центрального политического комитета было отчасти ответом на происки пражского Национального комитета. Составленный сейчас же после обнародования императорского указа от 8 апреля под председательством губернатора Чехии (что ничуть не мешало независимости комитета и придавало ему большой престиж), этот комитет фактически играл в Чехии роль временного революционного правительства; впрочем, он встречал так же мало повиновения, как и представители императорской власти, и вскоре превратился в орган одной только партии — чешской.

Германский вопрос поселил раздор среди обеих национальностей. Когда Палацкий был приглашен во франкфуртскую комиссию пятидесяти от имени Австрии, он ответил письмом, которое вскоре было опубликовано. Оно заключало в себе национальную программу, с энтузиазмом принятую славянами, с яростью — немцами. В этом письме Палацкий с гордостью называл себя чехом и славянином; он утверждал, что старое объединение Чехии с Германией — дело рук монархов и ни к чему не обязывает чешский народ; он отказывался принять участие в создании Новой Германии, способной лишь ослабить Австрию к выгоде гигантской Российской империи. Верные этой программе, чехи поставили себе задачей помешать выборам в общегерманский парламент: две трети чешских округов воздержались от участия в этих выборах.

Но чехи не удовольствовались этим пассивным сопротивлением. После событий 26 мая губернатор, граф Леон Тун, по соглашению с чехами провозгласил свою независимость от министерства, ставшего, по его словам, игрушкой в руках венской толпы; однако даже двор высказал неодобрение таким бестактным защитникам. С целью поднять дух своих приверженцев и внушить уважение врагам славяне в противовес немецкому парламенту созвали славянский съезд. Прежде всего этот съезд должен был собрать воедино австрийских славян, но на нем могли присутствовать и неавстрийские славяне; действительно, рядом с австрийцами, составлявшими огромное большинство, здесь фигурировали познанские и варшавские поляки, а также несколько русских, в том числе Бакунин.

Съезд открылся 2 июня. Ему предстояло обсудить вопрос о положении славян в Австрии и вне ее, а также об отношениях славян к другим национальностям; он должен был резко протестовать против Франкфуртского парламента. Но благодаря влиянию польских делегатов с первых же заседаний выдвинулась более демократическая и интернациональная программа. Палацкому было поручено составить манифест к европейским народам. Это был единственный положительный результат съезда.

12 июня в Праге вспыхнуло восстание, вызванное, по-видимому, венгерскими эмиссарами; [Эта версия не может ни в коем случае быть принята: нет никаких доказательств. — Прим. ред.] построены были баррикады. После четырехдневного сражения Виндишгрец овладел городом. Теперь уже не было и речи ни о съезде, ни об учредительном собрании: главная из уступок 8 апреля была потеряна. Министерство потребовало, чтобы в Чехии, как и в остальных провинциях, было приступлено к избранию депутатов в австрийский парламент.

Победа Виндишгреца, хотя и легко им одержанная, восстановила престиж армии, значительно поколебленный с мартовских дней, и крайне усилила надменность военных. В это же время Радецкий и находившиеся под его командой офицеры, ободренные своими первыми успехами, убедили двор отвергнуть всякую мысль о мирном соглашении с итальянским населением и положиться исключительно на силу оружия. Партия сопротивления одержала двойную победу, и на армию была возложена миссия спасти империю от революции.

Австрийское учредительное собрание. Отмена феодальных повинностей.

Рескриптом 3 июня император подтвердил уступки, сделанные им 15 мая, и выразил свое “горячее желание” скорейшего открытия парламента. Пиллерсдорфу одному предстояло иметь дело с депутатами. Добльгоф, министр торговли, находился при особе императора в Инсбруке, куда он был откомандирован своими коллегами по министерству; туда же вслед за послами выехал министр иностранных дел Вессенберг. Латур продолжал управлять военным ведомством, но он не поддерживал никаких сношений со своими коллегами и даже не посещал заседаний совета министров. Чтобы возглавить министерство, Пиллерсдорф просил императора на время своего отсутствия назначить кого-нибудь из членов императорской семьи своим заместителем. Эта миссия была возложена на единственного популярного представителя династии, эрцгерцога Иоанна.

Одним из первых актов эрцгерцога было назначение преемника самому Пиллерсдорфу, принужденному выйти в отставку после вотума недоверия, выраженного ему комитетом безопасности. Комитет указал на Добльгофа; ему и поручено было составить новое министерство. Добльгоф оставил в кабинете Крауса, который никому не внушал зависти своим портфелем (министерства финансов), Вессенберга, необходимого для переговоров с Германией, Латура, которого двор и армия поддерживали, защищая от нападок со стороны комитета. В сотоварищи он дал им лиц, пользовавшихся доверием венской демократии: крупного венского фабриканта Горнбостеля, журналиста Шварцера и, наконец, по особому требованию комитета, честолюбивого и не слишком добросовестного адвоката Александра Баха.

22 июля вернувшийся из Франкфурта эрцгерцог торжественно открыл первый австрийский парламент. В тронной речи говорилось о равноправии всех австрийских национальностей, о желательности союза с Германией, о необходимом соглашении с Венгрией, о настоятельных нуждах государственной казны и о высоком призвании парламента. Последний в ответ на тронную речь убедительно просил императора возвратиться в свою столицу; 12 августа двор вернулся в Шёнбрунн. Его возвращение несколько утешило венцев, разочарованных составом парламента, в котором большинство принадлежало славянам. Радикальные газеты никак не могли успокоиться. Их яростные нападки на “варваров” находили отклик в сочувствующей аудитории, и не у одного депутата выходили неприятности с венским народом.

На первом же заседании фактическая привилегия, выражавшаяся в признании немецкого языка государственным, подверглась нападкам. Большинство, хотя и не решалось провозгласить равноправие всех языков, отказалось по крайней мере санкционировать притязания немецкого языка. Председателем парламента был выбран венский депутат, но вице-председателями были чех Стробах и поляк Смолка.

Группировка партий не отличалась большой определенностью. Правая в большинстве состояла из славян; ядро ее составляли чехи, выдвинувшие чисто федералистскую программу; их тактическим вождем был Палацкий, оратором — Ригер. Центр состоял из консерваторов, частью из клерикалов; в него входили депутаты разных национальностей, но главным образом “черно-желтые” немцы, т. е. люди, признававшие себя прежде всего австрийцами, а затем уже немцами; по самой своей сущности они были сторонниками министерства, каков бы ни был характер этого последнего. На левой сидели немецкие демократы, радикалы в политических и национальных вопросах, больше германцы, чем австрийцы, централисты, убежденные в превосходстве германизма; среди них большинство составляли герои революции, между прочим Фишгоф, первый оратор 13 марта, и Фюстер, священник академического легиона.

В парламенте преобладали крестьяне. Добрая четверть депутатов принадлежала к этому сословию; на выборах они провалили дворян, феодальных сеньоров, представленных только несколькими аристократами из Галиции. Таким образом, крестьяне обнаружили свое намерение покончить с феодальным режимом. В этом отношении все были согласны — как более развитые немецкие крестьяне, так и галицийские и буковинские. Эти последние, не зная немецкого языка, обращались за указаниями к своим более образованным православным священникам.

Парламент был сразу засыпан петициями и прошениями, относившимися к тому же предмету. Ввиду этого уже во время третьего заседания самый молодой из депутатов, Ганс Кудлих, внес следующее предложение: “Феодальные отношения, равно как и все вытекающие из них права и повинности, отменяются; при этом обсуждение условий выкупа и его размера откладывается”. Такой вопрос нельзя было разрешить в двух строках. Права, подлежавшие отмене, имели различное происхождение: одни были законно приобретены [Непонятно, что тут хочет сказать автор. Подавляющая масса феодальных прав на землю была в Австрии с юридической точки зрения безукоризненно обоснована и документирована. Для обоснования и утверждения этих прав в Австрии уже начиная с XVII века работали специальные юристы (“фендисты” и “камералисты”). То же самое было и в Венгрии. Но крестьянам ничуть от этой “законности” не было легче переносить феодальный гнет и поборы. — Прим. ред.], другие — узурпированы. Но ввиду нетерпения крестьян всякие отсрочки были бы опасны: они способны были вызвать жакерию; фактически все феодальные повинности уже перестали выполняться. Благодаря министерству, которое в решительный момент поставило вопрос о доверии, парламент вотировал отмену феодальных повинностей, причем личные сеньориальные права — сюзеренная власть, вотчинный суд — отменены без вознаграждения, а повинности, связанные с землепользованием, — барщина, десятина и т. п. — объявлены подлежащими выкупу.

Как только отмена феодальных повинностей была в принципе единогласно принята парламентом, крестьянские депутаты вскочили со своих мест и начали обходить скамьи, пожимая руки товарищам и выражая им свою признательность. Не подлежит сомнению, что закон в том виде, в каком он был обнародован 7 сентября, не совсем отвечал надеждам своих авторов: Кудлих мечтал о ночи 4 августа. А крестьянство, получившее единственную интересовавшую его реформу, охладело к борьбе между двором и парламентом. Итак, вслед за испуганной буржуазией удовлетворенное крестьянство также отошло от революции как раз в тот момент, когда ее противники, ободренные своими успехами во внешней политике, готовились пойти против нее на решительный приступ.

Борьба национальностей в Венгрии.

Уступки 15 марта и санкционирование законов 1848 года отвечали желаниям мадьяр, но не остальных народностей Венгрии. Словаки северо-востока, хорваты и сербы, жившие на юге, и трансильванские румыны с недоверием встретили эти нововведения, дававшие им политические вольности ценой их национального порабощения мадьярами. Неполноправные национальности решились оказать сопротивление. [Национальные движения южных славян и ряда других народов, находившихся в подчиненном положении в составе венгерского государства, были в первую очередь направлены против венгерского господства. Хотя начавшаяся буржуазная революция в Венгрии, являвшаяся наиболее последовательной из революций 1848—1849 годов, и не сумела правильно разрешить национальный вопрос, борьба против этой революции была в первую очередь на руку всей европейской реакции. Поэтому национальные движения, направленные против венгерской революции и усиленно возбуждаемые австрийским правительством, служили явно контрреволюционным целям. — Прим. ред.] Инициатор иллирийского движения Гай явился в первых числах апреля в Вену во главе депутации, требовавшей автономии Хорватии как по отношению к Австрии, так и по отношению к Венгрии, а также учреждения триединого Далмато-Хорвато-Славонского королевства. Это королевство должно было стать центром для объединения сначала южно-австрийских славян, а затем и турецких (когда они будут, как на это надеялись, освобождены из-под турецкого ига). Иллирийская партия добилась от правительства назначения нового бана; это был хорватский офицер, полковник Елачич, командовавший полком пограничной стражи.

Сербы, с своей стороны, в своих притязаниях на независимое национальное существование опирались на те привилегии, которые были им предоставлены императором Леопольдом I во время их переселения на австрийскую территорию в конце XVII века; они требовали признания свободы своей православной церкви и восстановления сербского воеводства с национальным правительством и выборным воеводой. Духовенство с карловацким митрополитом Раячичем во главе взяло на себя руководство движением. Состоявшийся в Карловаце (13 мая) национальный конгресс провозгласил митрополита патриархом и избрал воеводу; кроме того, он объявил сербов самостоятельной нацией под австрийским скипетром, признал национальные права румын, проживавших в сербской области, и учредил временное правительство.

В Трансильвании румын насчитывалось больше, чем мадьяр и “саксонцев” [Немцев. — Прим. ред.], вместе взятых; руководимые православным духовенством, они потребовали для своей национальности таких же прав, какими пользовались остальные народности и, сверх того, отказа от союза с Венгрией. Румынское собрание в Блазендорфе (15 мая) формулировало как эти требования, так и требования реформ в пользу крестьян. Однако провинциальные штаты, где румыны не имели ни одного представителя, вотировали присоединение Трансильвании к Венгрии, и это решение было 18 июня утверждено королем. Но первая кровь уже пролилась в стычке румынских крестьян с венгерскими солдатами.

Сначала двор находился в нерешительности, какой политики ему держаться в своих интересах. В первую очередь Елачич запретил всем хорватским властям исполнять чьи бы то ни было приказания, кроме его собственных. Вследствие жалоб, последовавших на это распоряжение из Пешта, император напомнил бану, что он обязан повиноваться венгерскому министерству. Тогда двор еще боялся всяких федералистских движений. Елачич был не столько хорватским патриотом, сколько австрийским солдатом, а следовательно, прежде всего он был предан интересам династии; но, чтобы не очутиться в изолированном положении и не лишиться всякого влияния, он принужден был искать поддержки иллирийской партии. Поэтому вопреки пришедшему из Пешта формальному запрещению он позволил хорватскому сейму собраться 5 июня.

На этом сейме впервые представлена была Военная граница; депутаты остальных славянских провинций австрийской монархии присутствовали на заседаниях, но не участвовали в голосовании. Сейм одобрил план образования великого южно-славянского государства, которое являлось бы членом своего рода австрийской федерации. Эта последняя должна была ведать общими делами: вопросами войны, финансов и внешней политики.

Однако наблюдались признаки несогласия: Далмация отказалась прислать в Аграм своих представителей; католическое духовенство распространяло по деревням слух, будто сейм, протягивавший руку сербам воеводства, намеревается обратить всех южных славян в православную веру. Двор, упорствуя в своих иллюзиях, осудил манифестами 10 июня поведение Елачича. Бан, формально объявленный бунтовщиком и лишенный всех своих должностей, прибыл 16 июня с целью оправдаться в Инсбрук. Сразу это ему не удалось; но двор благосклонно отнесся к манифесту, с которым Елачич обратился к хорватским солдатам, служившим в итальянской армии, и в котором он убеждал их не покидать пост, доверенный им императором. Манифест этот имел особенное значение потому, что в это самое время венгерский военный министр почти оправдывал мадьярских солдат, оставлявших свои гарнизоны, чтобы вернуться в Венгрию; он обвинял их лишь в “чрезмерном патриотизме”. Вернувшись в Аграм, Елачич постарался успокоить волнение, вызванное манифестами 10 июня, и убедил сейм разойтись (9 июля), а ему, Елачичу, вручить временную диктаторскую власть.

Разрыв между Венгрией и двором.

В первое венгерское конституционное министерство входили одновременно и консервативные реформисты и радикалы: с одной стороны — председатель совета Батьяни, министр юстиции Деак и министр вероисповеданий Этвёш; с другой — Семере, министр внутренних дел, и в особенности Кошут, которому предоставлен был портфель министра финансов. Первые — искренние лоялисты — полагали, что революция закончилась 10 апреля и что теперь остается лишь мирно развивать новые учреждения. Вторые стремились добиться образования совершенно независимого венгерского государства. Присутствие их в министерстве компрометировало кабинет в глазах двора, а Кошут продолжал печатать программные статьи, едва ли способные рассеять недоверие венского правительства. В финансовой области он принял ряд мер, имевших целью подчеркнуть противоположность австрийских и венгерских интересов в вопросах банкового, монетного дела и т. п.

С другой стороны, ввиду влияния Кошута на депутатов коллеги выбрали его оратором, который должен был выступать от имени всего министерства перед новым парламентом, собравшимся 5 июля. От старой палаты магнатов осталась одна тень: большая часть крупных землевладельцев, испуганных революцией, удалилась в свои поместья. Новая палата депутатов в сущности составляла весь парламент. 11 июля, после речи Кошута, в которой оратор объявил о соглашении, заключенном правительством с хорватами, палата вотировала военный набор и заем в 42 миллиона флоринов. При обсуждении итальянского и германского вопросов Кошуту представился случай еще яснее раскрыть свои планы. Он увлекся до того, что от имени министерства, но не предупредив своих товарищей, потребовал от Австрии отказа от Ломбардии. Кабинет принудил его взять обратно свои слова, но окончательно принятая резолюция оставалась двусмысленной. Венгрия обещала свою поддержку австрийской политике в Италии под условием, что венское правительство окажет ей содействие в деле подчинения Хорватии и обязуется при заключении мира дать удовлетворение законным национальным требованиям итальянцев. “Победа австрийцев в Италии, — сказал один из депутатов оппозиции, — противоречит венгерским интересам, так как, покорив Италию, династия соберет все свои силы, чтобы покончить с либерализмом в Венгрии”.

С другой стороны, Венгрия старалась как можно больше впутать Австрию в германские дела — во-первых, для того чтобы отвлечь ее силы, а во-вторых, чтобы не дать ей превратиться в славянскую империю. Кошут, опять-таки не спросив мнения товарищей, присоединился к предложению оппозиции, по которому Венгрия отказывалась помогать Австрии в случае ее войны с Германией. Как ни старались магнаты исправить эту резолюцию, эффект, ею произведенный, остался в полной силе. В то же время Кошут, несмотря на протест военного министра, настоял на том, чтобы часть новых рекрутов составила независимую национальную армию.

Еще до того сербы под предводительством бывшего гусарского поручика Стратимировича взялись за оружие, разбили венгерские войска и принудили их командиров заключить перемирие. По истечении срока перемирия венский военный министр разрешил офицерам императорской армии поступить на службу в ряды сербов; другие офицеры отказались действовать против лояльных (сербских) “бунтовщиков”; пограничные полки переходили в полном составе на сторону восставших, которых поддерживал австрийский консул в Белграде. Сербы собрались в укрепленных лагерях и беспокоили своих противников (венгров) мелкими стычками. 19 августа, окопавшись в сильнейшем из этих лагерей, Сент-Тамасе, они отбили нападение 10000 человек венгерской регулярной армии. Эта неудача была тем тяжелее для венгерского правительства, что 5—6 августа Радецкий вступил победителем в Милан и победа австрийцев в Италии была обеспечена.

Камарилья не замедлила показать, какую выгоду она предполагала извлечь из этих событий. Чрезвычайные полномочия, которыми пользовался палатин в отсутствие короля, были теперь у него отняты; а император немедленно использовал вернувшиеся к нему права и отказался утвердить законы об организации национальной армии и о заключении займа. Против венгерского правительства двор выдвинул австрийское правительство, которое во имя цислейтанских интересов и прагматической санкции начало оспаривать правомерность мартовских уступок и апрельских законов. Депутация венгерского парламента, уполномоченная просить императора определенно высказаться против хорватов и немедленно перенести свою резиденцию в Буду, получила уклончивый ответ (9 сентября). В тот же день был опубликован императорский указ, возвращавший Елачичу все его чины и должности. Батьяни вышел в отставку; Кошут, провозглашенный диктатором (11 сентября), заставил принять и обнародовать без императорской санкции, т. е. революционным путем, два закона, разрешавших правительству выпуск бумажных денег и новый рекрутский набор. В тот же день Елачич, закончивший вооружения, начатые им с момента неудачи последних своих переговоров с венграми (27 июля), перешел через Драву и вторгся в пределы Венгрии.

Таким образом Венгрия фактически очутилась на военном положении. После тщетной попытки добиться свидания с Елачичем палатин тайком оставил Пешт и бежал в Вену, где 24 сентября вернул императору свои полномочия. Двор назначил генерала Ламберга, командовавшего гарнизоном в Пресбурге, правительственным комиссаром, облеченным чрезвычайными полномочиями, и поручил ему принять команду над всеми венгерскими войсками. Ламберг отправился в Пешт, чтобы потребовать от Батьяни, снова сделавшегося министром, конституционной скрепы, без которой его назначение было незаконным. В это самое время Батьяни искал его в армии; а в Пеште господствовал комитет из шести членов, только что избранный палатой для содействия министрам и для контроля над их действиями. По инициативе этого комитета палата, в которой остались одни радикалы, запретила Ламбергу принять назначение под угрозой обвинения в измене конституции (27 сентября). Народ, возбужденный этим заявлением палаты и ложными слухами о приближении хорватов, напал на Ламберга на одной из пештских улиц и растерзал его в клочья (28 сентября). Королевский манифест (3 октября) объявил парламент распущенным, а Венгрию — на осадном положении и назначил Елачича главнокомандующим всех венгерских войск и наместником короля в Венгрии.

Осада и взятие Вены. Отречение императора Фердинанда.

Возвратившись в Вену, император не взял обратно тех условий, которые поставил для своего возвращения. Министерство хитростью добилось выхода в отставку комитета безопасности; усилия демократов вызвать 13 сентября восстание ни к чему не привели. Потеряв отныне надежду восторжествовать собственными силами, демократия снова ищет союза с мадьярами. По инициативе Кошута венгерский парламент послал в Вену депутацию, которая должна была заинтересовать австрийский парламент в деле венгерской свободы; большинство, в согласии с министерством, отказалось принять депутацию, но демократические комитеты устроили ей торжественную встречу.

Когда по приказу Латура венский гарнизон должен был отправиться в Венгрию для усиления императорских войск, боровшихся с революцией, народ силою воспротивился его отправке; при этом один генерал, пытавшийся увести солдат, был убит. Победоносная толпа вернулась тогда во внутренние кварталы города, требуя головы военного министра, изменившего народной свободе. Латур, схваченный в своем доме и вырванный из рук депутатов, пытавшихся его защитить, был повешен на фонаре. На следующий день (7 октября) император бежал в Ольмюц, надеясь обрести безопасное убежище среди славянского населения. Наиболее влиятельные члены правой и центра, собравшись в Праге, протестовали против решений своих коллег, оставшихся в Вене, и отрицали за ними право действовать от имени парламента.

Таким образом, между венской революцией и императорским правительством началась открытая война. Виндишгрецу, произведенному в маршалы и назначенному главнокомандующим всех австрийских войск (кроме находившихся в Италии), поручено было усмирить возмутившуюся столицу. Вена не могла оказать сопротивления: буржуазия только и мечтала о торжестве порядка, наиболее проницательные из вождей демократической партии бежали, чтобы уклониться от неравной борьбы. Венгерская революционная армия, на помощь которой рассчитывала Вена, была отброшена, и после трехдневного сражения венскому населению оставалось только покориться (31 октября).

Начались многочисленные казни, которые, однако, проводились с известной системой. Роберт Блюм и Фребель явились передать венской демократии поздравления германских демократов; они считали себя в безопасности в качестве неприкосновенных членов Франкфуртского парламента. Виндишгрец, чтобы избежать конфликта, хотел было ограничиться их высылкой, но его зять князь Феликс Шварценберг (впоследствии министр иностранных дел) настоял на предании их военному суду: оба депутата были приговорены к смертной казни; из них Фребель был помилован, а Блюм казнен.

21 ноября появился указ о назначении Шварценберга министром. Усталый, пресыщенный, сильно поживший, он находил удовольствие в игре с затруднениями; ему нравилось запугивать своих противников холодной дерзостью, заставлять всех склоняться перед своей неограниченной властью. Выставленная им программа заявляла о его конституционных чувствах, слегка касалась итальянского и венгерского вопросов, настаивала на единстве Австрийской империи и объявляла, что обновленная Австрия заключит с Германским союзом дипломатическое соглашение. Это было равносильно полному игнорированию Франкфуртского парламента и превращению вопроса об объединении Германии в простой дипломатический вопрос.

Парламент, заседания которого были перенесены в небольшой городок Моравии, Кремниц, наученный горьким опытом венских событий, одобрил эту программу (27 ноября). Пять дней спустя он был поспешно созван на экстренную сессию и с изумлением узнал, что в тот самый день император Фердинанд отрекся в Ольмюце от престола, что брат его и наследный принц отказался от короны и что на престол вступил племянник императора Франц-Иосиф. Так как министерство утверждало, что уступки, сделанные государем, теряют силу вместе с его отречением, новый император был свободен от каких бы то ни было обязательств в венгерском вопросе; первый же манифест объявлял о его твердом намерении слить все области монархии в одно большое государство. Таким образом, опасность грозила не только законам 1848 года, но и самой венгерской конституции.

Парламент в Кремнице. Октроированная (“дарованная”) конституция.

В Кремнице и окрестных местах не существовало каких бы то ни было элементов политической жизни; депутаты оказались отрезанными от народа. За неимением лучшего они погрузились в обсуждение выработанного ими проекта конституции. Парламентские партии распределялись здесь почти так же, как в Вене; они только теснее сплотились. В чисто политической области, когда не задевались национальные вопросы, большинство польских депутатов вотировало вместе с немецкими радикалами. Министерство проявляло мало интереса к парламентским дебатам; оно один только раз (4 января) вмешалось энергично в прения, чтобы противопоставить принципу народного верховенства, который собрание хотело вписать во главе “основных прав австрийцев”, монархическую доктрину в ее чистом виде. Министерство одержало победу, но парламент был крайне возмущен этим посягательством исполнительной власти на права учредительного собрания, и с этих пор кабинет (хотя и остававшийся в Ольмюце) держался в стороне.

После продолжительного обсуждения, тянувшегося несколько месяцев, конституционная комиссия представила парламенту свой проект — лучший из всех, которые когда-либо предлагались в Австрии. По этому проекту нация должна была представляться парламентом, составленным из палаты представителей отдельных областей, — уступка, сделанная федералистам, — и из палаты народных представителей. Равноправие всех национальностей обеспечивалось очень широкой автономией, предоставленной коммунам и новым областным подразделениям — округам, которые должны были по возможности составляться из одной национальности.

2 марта комиссия закончила свои работы, а 15-го должны были начаться общие прения по этому вопросу. Вечером 6 марта неожиданно прибыл в Кремниц Стадион и, пригласив к себе главных членов правой и центра, заявил, что император, принимая во внимание события, происходящие в Венгрии, и некомпетентность парламента в вопросах, касающихся этой страны, собственной властью пожаловал конституцию всей Австрийской империи. Депутаты протестовали, а Стадион обещал подумать и доложить об этом своим коллегам. На другой день с раннего утра депутаты могли прочесть на стенах Кремница императорские манифесты, из которых один содержал текст конституции, помеченной 4 марта, а другим распускался парламент за то, что своими чисто теоретическими рассуждениями угрожал существованию установленного порядка. Зал заседаний был закрыт, а ночью наиболее скомпрометированные депутаты левой оставили Кремниц и выехали за границу.

Эта конституция никогда не применялась на деле. Она создавала централистский аппарат, охватывавший собой и Австрию и Венгрию; по этой конституции нижняя палата выбиралась на основе цензитарной системы, а в верхней палате три четверти всех мест предоставлялись землевладельцам, т. е. фактически дворянству. Она предоставляла гражданам свободу личности и совести, но с весьма существенными ограничениями; провозглашала равноправие всех национальностей, не обставляя его ровно никакими гарантиями; оставляла в силе венгерскую конституцию “во всех ее частях, не противоречащих настоящей конституции”, другими словами, отменяла ее.

Шварценберг принял это произведение Стадиона, игнорируя в нем все, кроме строгой централизации; эта конституция подходила к его планам в германском вопросе. Он опирался на нее как на совершившийся факт против большинства Франкфуртского парламента, которое намеревалось урегулировать по-своему союз Австрии с Германией, а когда Франкфуртское собрание не обратило внимания на возражения Шварценберга, он отозвал оттуда австрийских депутатов (5 апреля). “Конституция, — говорил он, — сделала Австрию целостным и нераздельным государством”. Эта целостность не мешала, впрочем, тому, что в Чехии, Галиции и Ломбардии господствовала военная диктатура, а Венгрия являлась театром настоящей войны.

Венгерская война. Конец революции.

Венгерский парламент отказался признать Франца-Иосифа королем: венгерский конституционный король не может отречься от престола без согласия страны, а законным королем может быть признан лишь тот, кто короновался и подписал коронационную грамоту. Уже за несколько недель перед тем Кошут резко нападал на династию, которая “до сих пор не была низложена только благодаря великодушию парламента”, но республиканцев было немного, и собрание, придерживаясь легальных форм, продолжало признавать королем Фердинанда V. [Он был пятым по счету венгерским королем; в качестве австрийского императора он считался Фердинандом Первым (так как империя стала называться Австрийской лишь с 1806 года, а до той поры называлась Священной Римской империей германской нации). — Прим. ред.] Для охраны прав короля, которому вопреки закону мешали осуществлять свою власть, был назначен под председательством Кошута комитет безопасности, состоявший из шести членов и облеченный исполнительной властью.

Против 150000 императорских солдат и славянских инсургентов Венгрия могла выставить только 100000 человек, в громадном большинстве — необученных. После падения Вены их пришлось расставить широким полукругом, так как войска шли на Пешт из Моравии, Галиции, Штирии и с юга. Если бы не поразительная бездарность австрийских генералов, война эта не могла бы длиться более двух месяцев. Но в конце сентября Елачич был разбит у Платенского озера. Виндишгрец, которому он передал командование, обязан был некоторыми успехами численному перевесу своих сил и крайней осторожности, с которой он продвигался; в начале января он занял Буду и Пешт.

Парламент и исполнительный комитет бежали в Дебречин. Венгерский генерал Гёргей отступил за Дунай, и венская официозная газета уже праздновала “славный конец кампании”. Сформированный в Галиции армейский корпус под начальством Шлика вторгся в Верхнюю Венгрию и, без труда тесня революционные войска, угрожал Дебречину. Но молодой генерал Клапка, бывший австрийский артиллерийский офицер, реорганизовал венгерскую армию. Гёргей двинулся на соединение с ним, и Шлик, избегая грозившей ему опасности, форсированным маршем пошел на соединение с армией Виндишгреца. Венгерские войска, соединившись под командой поляка Дембинского, двинулись на Пешт. Но венгерские командиры относились с недоверием к этому иностранному генералу, навязанному им Кошутом; и действительно, своей медлительностью и бесцельным маневрированием Дембинский превратил нерешительную стычку в проигранную битву (при Капольне, 26 февраля).

Спустя восемь дней обнародована была конституция 4 марта. Однако торжество двора оказалось преждевременным. В Трансильвании Бем, который после падения Вены предложил свои услуги Венгрии, всю зиму тревожил императорские войска; хотя он терпел поражения во всех регулярных сражениях, перевес оказался все-таки на его стороне. После ряда быстрых и ловких маневров он неожиданно напал на противника, усиленного еще русским корпусом, явившимся из Валахии, и овладел Германштадтом (11 апреля). Австрийцы и русские отступили в Валахию. В Банате новый венгерский генерал Перцель взял штурмом Сент-Тамас, который так долго сопротивлялся усилиям мадьяр, прогнал сербов до Карловаца и восстановил сообщение с Бемом.

Тем временем Виндишгрец, выступивший из Пешта после трехмесячного бездействия, был разбит Гёргеем при Гёдёлё и отступил к стенам столицы (7 апреля); Клапка заставил австрийцев снять блокаду с Коморна, откуда мадьярский гарнизон с самого начала революции беспокоил императорские войска и угрожал Вене. Теперь очередь отступать пришла для австрийцев. Виндишгрец, оказавшийся слишком неспособным, был 12 апреля отозван в Ольмюц. Армия его очистила Пешт, оставив только в Буде сильный гарнизон. Несмотря на советы Кошута и Клапки, которые стояли за тактику смелого наступления, Гёргей предпринял осаду Буды. Блестящее сопротивление генерала Генци, убитого 21 мая во время последнего штурма, дало двору возможность оправиться и собрать все силы для того, чтобы подавить противника численностью.

Победа при Гёдёлё побудила Кошута сделать решительный шаг. 14 апреля дебречинский парламент объявил в торжественном заседании династию Габсбургов лишенной престола и изгнанной на вечные времена из венгерских пределов. “Господь может покарать меня всякими напастями, — воскликнул Кошут, — но одной беды он не может на меня наслать: это снова сделаться когда-нибудь подданным австрийского дома!” Таким образом, восстание для защиты права превратилось в борьбу за торжество революции. Тем не менее парламент не решился провозгласить республику: большинство страны было монархическим, и его обольщали надеждой, что найдется наконец государь из какой-либо европейской династии, который согласится принять корону. А пока Кошут сделался главой исполнительной власти со званием правителя.

После того как Радецкий одержал полную победу над сардинцами (20—24 марта), явилась возможность отправить часть его войск — лучших в Австрии — на венгерский театр войны. Назначение на пост главнокомандующего, облеченного гражданскими и военными полномочиями, генерала Гайнау, известного не столько своими военными талантами, сколько зверской жестокостью (он привез с собой из Италии прозвище “гиена Бресчии”), показало, что австрийское правительство решило во что бы то ни стало покончить с венгерской революцией.

1 мая венская официальная газета сообщила, что царь предоставляет в распоряжение австрийского императора русскую армию для усмирения Венгрии. Еще за год перед тем Николай I предложил в первый раз такую помощь. Русский генерал Паскевич совершенно не считался с самолюбием австрийцев и разыгрывал роль спасителя. Все обращения Кошута к западным державам и Турции с целью вызвать контрвмешательство ни к чему не привели. Начались раздоры между венгерскими генералами, а затем между армией и правительством. Гёргей из честолюбивых мотивов интриговал против Кошута и против собственных товарищей. Разбитые при Раабе и при Коморне, главные силы венгерской армии отступили к Сегедину, и преследовавший их Гайнау окончательно уничтожил их при Темешваре (9 августа).

Революционное правительство, переехавшее вслед за армией из Пешта в Сегедин, а из Сегедина в Арад, узнало одновременно об этом несчастье и о поранении Бема в Трансильвании. Покинутый своими министрами, Кошут 11 августа передал диктатуру Гёргею, а сам удалился в изгнание.

Гёргей в свое время высказался против акта 14 апреля и против разрыва с династией. Он поспешил согласиться на капитуляцию, которую русские предлагали ему уже несколько раз; 13 августа при Вилагоше 23000 венгерцев сложили оружие и сдались царской армии. Неприступная крепость Коморн держалась дольше всех, и только 27 сентября Клапка свободно вышел оттуда со всем гарнизоном. Через несколько дней после капитуляции Вилагоша пала Венеция, и Австрия с торжеством вернулась к тому состоянию, в котором находилась до революции.

II. Реакция. (1849—1859)

Восстановление абсолютизма.

Армия спасла империю. В силу одной только военной централизации и дисциплины чехи и немцы, поляки и хорваты и даже мадьяры, собранные под черно-желтыми знаменами, превращались в австрийских солдат, превращались в “австрийцев”, беспрекословно повинующихся приказаниям императора. Абсолютистская централизация была законом для армии, а теперь она на десять лет должна была стать законом для всей Австрии. Задачу всестороннего восстановления абсолютизма взял на себя Бах, назначенный министром внутренних дел, после того как Стадион сошел с ума.

20 августа 1851 года указом императорского кабинета министерство было объявлено ответственным за свои действия только перед императором; вместе с тем министерству поручено было подвергнуть конституцию 4 марта основательному рассмотрению для выяснения вопроса, совместимо ли ее сохранение с интересами государства. Конечно, несовместимость оказалась очевидной. Кабинетскими указами 31 декабря 1851 года конституция была формально отменена и провозглашены были принципы, долженствовавшие ее заменить, — “принципы органических учреждений в провинциях Австрийской империи”. Шварценберг, восторжествовавший над Пруссией в Ольмюце и скрепивший своей подписью декрет об отмене конституции, довел до конца дело восстановления власти. Вскоре после того он скончался, и первое место в правительстве занял Бах, имя которого навеки осталось связанным с реакцией, получившей название баховской системы.

Баховская система.

Баху не приходилось стремиться к восстановлению старого порядка во всех его частях; в своей внутренней политике ему необходимо было считаться с двумя новыми фактами: с отменой феодальных повинностей и с уничтожением дуализма. Отмена феодальных повинностей ставила перед ним двойную задачу: с одной стороны, надо было окончательно установить порядок выкупа феодальных повинностей и довести до конца то крупное экономическое и политическое преобразование, которое обусловливалось возникновением в Австрии класса совершенно самостоятельных и свободных крестьян; с другой — необходимо было выработать совершенно новые государственные органы, которые впредь должны были выполнять функции, принадлежавшие до тех пор феодалам; то были имперские суды для замещения прежней вотчинной юрисдикции и государственная полиция. Так как дуализм был отменен конституцией 4 марта и еще определеннее — императорским указом 17 октября 1849 года, который гласил, что “прежняя венгерская конституция отменена самой революцией”, приходилось ввести новую организацию и по ту стороны Лейты: перегородки между обеими половинами империи были разрушены, а разделявшая их таможенная линия уничтожена в 1850 году.

Очень дорожа властью и каждую минуту опасаясь ее лишиться, Бах готов был идти на все уступки, лишь бы ее не потерять. Единственное, в чем он не хотел и не мог уступить дворянству, это — освобождение крестьян, которое он не мог взять назад. Дворянство, безутешное в потере своих старых прав, повело против Баха отчаянную борьбу. Это являлось одной из причин, почему Австрия данного периода была подчинена чисто бюрократическому режиму. Указ 31 декабря 1851 года содержал в себе обещание представительных учреждений — правда, не в центре, но в провинциях предполагалось созывать депутатов от дворянства, крупных и мелких землевладельцев и от промышленных слоев, которые должны были помогать правительственным чиновникам своими советами. Но в этих собраниях дворянство преобладало бы над другими сословиями, а своими протестами оно ставило бы правительство в затруднительное положение. Поэтому упомянутое обещание никогда не было исполнено.

По своим взглядам Бах принадлежал к венской централистской школе и не был по опыту знаком с особенностями австрийских провинций и национальностей. Он полагал, что ему удастся осуществить невозможную задачу превращения Австрии в единое немецкое государство путем исключительно административного воздействия.

В государственных интересах, а вовсе не с германизаторскими целями — уверяли защитники системы — немецкий язык был всюду объявлен языком государственным: в судопроизводстве, администрации, фактически даже в области народного образования. Но этим самым было подорвано значение реформ и сильно уменьшено количество лиц, которые могли ими воспользоваться. Когда в 1860 году Бенедек вступил в отправление должности венгерского генерал-губернатора, он с изумлением узнал, что среди высшего персонала пештской полиции по-мадьярски говорил один только чиновник; могла ли при таких условиях полиция выполнять свои обязанности и быть хоть сколько-нибудь связанной с населением? Чтобы войти во вкус своей работы и действовать самостоятельно, чиновникам Баха недоставало спокойной уверенности: все вокруг них было неустойчиво, и они это чувствовали.

Администрация была реорганизована сверху донизу по строгому плану. Мелкие провинции, некогда соединенные в крупные, снова получили прежнюю автономию; очень большие провинции, как, например, Галиция, были разделены на несколько мелких. Венгрия была разорвана на части: не только Хорватия сохранила свое привилегированное положение, не только Трансильвания получила обратно свою прежнюю автономию, но и Сербское воеводство, а также Темешварский банат были выделены в особые провинции; остальная венгерская территория была разделена на пять имперских наместничеств, и с этого момента единство Венгрии воплощалось только в лице военного и гражданского генерал-губернатора.

Низшей административной инстанцией в провинциях являлись окружные власти и в конечном счете власти уездные, облеченные административными, судебными, полицейскими и отчасти финансовыми функциями. Как и следовало ожидать, полиция начала играть выдающуюся роль; общее заведование полицией перешло к специальному министерству, которому также подчинен был недавно созданный корпус жандармов; но в продолжение всего данного периода от жандармов требовалось не столько наблюдение за исполнением законов, сколько слежка за обывателями. Подозрительность правительства распространялась на все. Так, например, промышленность страдала от слишком придирчивой регламентации; неоднократно намечались проекты реформы, основанной на принципе свободы, но осуществить их удалось только в декабре 1859 года, после падения Баха.

Общественное недовольство.

Десятилетняя реакция оставила по себе в Австрии самое скверное воспоминание. Притесняемые народности и средние классы особенно тяжело переносили иго потому, что в 1848 году они уже испытали чувство свободы. Славяне ненавидели систему Баха за ее германизаторские тенденции, немцы — за ее строгий абсолютизм. Общественное мнение лишено было возможности заявить о себе. Закон о союзах и собраниях, поставивший основание всяких обществ в зависимость от правительственного разрешения и подчинивший их строжайшему надзору, запрещал, кроме того, в определенных выражениях всякое общество, “задачи которого вторгаются в круг ведения государственного законодательства или администрации”. Печать со времени издания закона 27 мая 1852 года была подчинена суровому режиму: каждая газета обязана была представлять властям один экземпляр за час до выхода в свет; розничная продажа на улицах и расклейка были воспрещены, и все газеты должны были вносить залог. Закон 1852 года, как сказал впоследствии один выдающийся юрисконсульт, заставил сожалеть об отмене предварительной цензуры. Суд присяжных исчез вместе с конституцией; но даже и до его уничтожения правительство изменяло приговоры, которые ему не нравились. Крупный чешский журналист Гавличек, оправданный присяжными, был без дальних рассуждений сослан в административном порядке.

Сначала общественное недовольство проявлялось в виде заговоров, которых было особенно много в первые годы (1851—1853); они привели к грандиозным процессам — главным образом в Венгрии и Трансильвании. Из всех частей империи от реакционной политики больше всего пострадала Венгрия; ей хуже всех пришлось от восстановления порядка. После одержанной им победы Гайнау жестоко отомстил революционерам; в один только день в Араде было повешено тринадцать революционных генералов. Венгрия же пострадала больше всех других областей от новой политической организации. Хотя новые чиновники часто оказывались лучше своих предшественников, хотя крестьяне в особенности находили у них теперь лучший прием и больше правосудия, чем прежде, однако баховские гусары — немцы или онемеченные чехи — натолкнулись на единодушную оппозицию со стороны венгерского населения. Они или вовсе не знали местного языка, или его коверкали; в насмешку за это крестьяне прозвали их “господин не знает, что говорит” (“Monsieur qu'est-ce qu'il dit?”); для них закрыт был доступ в венгерское общество. Высшее дворянство жалело о старой аристократической конституции и все надеялось на ее восстановление, а мелкое дворянство, низшее католическое духовенство и все протестантское духовенство жили воспоминаниями о 1848 годе и ожиданием реванша.

Государственной службы добивались только две категории людей: добровольные шпионы и разорившиеся дворяне, с лихвой возвращавшие своим немецким товарищам то презрение, которым награждали их самих их соотечественники; венгерец, занимавший место помощника уездного судьи, называл своего шефа не иначе, как “чешским псом”. Венгерцы никогда не претендовали на звание исправных плательщиков налогов, а теперь считали честью обманывать казну; причинять всякие затруднения угнетателю — разве это не акт патриотизма? Кошут и другие революционные вожди старались из-за границы через своих доверенных агентов поддерживать национальное возбуждение в стране.

Оппозиция остальных народностей была не слабее, хотя и не отличалась таким же единодушием и не проявлялась в такой же открытой форме. Осадное положение в Галиции, Сербском воеводстве и Трансильвании было снято, как и в Венгрии, только в 1854 году. Режим, введенный Бахом, достиг своей цели; он осуществил единство австрийских народностей, но единство заключалось именно в единодушном недовольстве. В одном анекдоте того времени рассказывается, что какой-то мадьяр на вопрос хорвата относительно общественного настроения в Венгрии ответил, намекая на события революционной эпохи: “О, мы весьма довольны. Обращение, которому мы подвергаемся в наказание за грехи, применяется к вам в виде награды”.

Конкордат. Реформы в области народного образования.

В то время как проект конституции, выработанный Кремницским парламентом, восстановлял принципы иозефинизма [Политика императора Иосифа II (1780—1790), боровшегося против влияния католической церкви и стремившегося подчинить церковь государственной власти. Кроме термина иозефинизм, употребляется и термин иозефизм. — Прим. ред.], австрийские прелаты в своих декларациях и петициях, подаваемых императору, требовали предоставления церкви полной свободы и заключения конкордата. Поведение епископов, осудивших на Венском соборе 1849 года национальные требования и объявивших различие языков пережитком язычества и следствием грехопадения, показало правительству, какую пользу оно могло бы извлечь для своей политики из союза с церковью. Конкордат 18 августа 1855 года закрепил союз трона с алтарем. Тридцать шесть обнародованных статей и ряд секретных добавлений урегулировали отношения между церковью и государством. Католицизм был признан государственной религией. Церкви предоставлены были навеки полнейшая автономия, безусловное право приобретать и владеть имуществом и все привилегии, вытекающие из ее “божественного” происхождения и ее законов. Епископы могли беспрепятственно сноситься с Римом, осуществлять над паствой и клиром юрисдикцию, предоставляемую им каноническим (церковным) правом, и следить за тем, чтобы католическое юношество воспитывалось католическими преподавателями в согласии с учением церкви; епископы же должны были утверждать инспекторов народных училищ. Наконец, им дано было право цензуры и осуждения опасных сочинений, которые правительство обязалось в таком случае не допускать к распространению. Гражданские власти могли возбуждать преследования против духовных лиц за нарушение общих гражданских и уголовных законов, но они обязаны были предупреждать об этом епископа и соблюдать должное уважение к духовному сану.

Конкордат был обнародован и получил силу закона 5 ноября 1855 года. С 1 января 1857 года отдел австрийского гражданского права “О браке” перестал применяться к католикам. [Т. е. отныне католикам давался развод лишь с особого разрешения римского папы. — Прим. ред.] В передаче дел о браке духовному суду возмущенное, болезненно подозрительное общественное мнение усмотрело символ передачи основных прав гражданского общества в руки его вечного врага. Такое отречение государства от своих прав, казалось, невозможно было объяснить иначе, как изменой. Утверждали, что ценой этого конкордата Бах старался купить поддержку епископов и иезуитов не столько для своей политики, сколько для себя лично. Несмотря на чрезмерные уступки, требуемые от императора, конкордат не вызвал возражений при самом дворе, но он встретил ярых противников среди высоких сановников старой школы, пропитанных принципами иозефинизма и ревниво отстаивавших права светского государства. А между тем общество еще не знало всей правды. Одной из секретных статей император обязался не решать никакого вероисповедного вопроса — затронутого или не затронутого в конкордате — без согласия папы.

Во исполнение конкордата Леон Тун, министр вероисповеданий и народного просвещения, отдал начальную школу во власть духовенства. Этот акт привел к тому, что общество проглядело действительные заслуги этого министра, который далеко не был только деятелем конкордата и обскурантизма. Напротив, Тун приложил много сил к делу преобразования австрийских университетов по немецкому образцу, так что они перестали быть, как при старом порядке, простыми гимназиями высшего разряда, с той же дисциплиной и с тем же методом преподавания. Он изменил самый дух университетских занятий и отвел чисто научным теоретическим исследованиям почетное место наряду с практической подготовкой слушателей к свободным профессиям. Он содействовал развитию исторического преподавания на юридическом и философском факультетах, и, главное, он предоставил студентам свободу учиться, а профессорам свободу преподавать, положив конец подавляющему режиму обязательных семестровых экзаменов. Кроме того, руководясь советами Экснера, он ввел в средних учебных заведениях, классических и реальных, учебный план, остававшийся в силе до последнего времени (1918 года).

Финансы. Министерство Брука.

Долги, вызванные великими войнами начала XIX столетия, лежали еще и в 1848 году тяжелым бременем на австрийских финансах. С другой стороны, двойное банкротство поселило в публике крайнее недоверие; революция довела расстройство финансов до апогея. Несмотря на все запрещения, звонкая монета вывозилась из Австрии, хотя проба ее была преднамеренно понижена; правительство принуждено было выпустить мелкие кредитные билеты, и даже частные банки пустили в обращение мелкие разменные бумажки. До 1854 года сохранялся старый чекан с изображением Фердинанда: не стоило делать нового, так как едва вычеканенная монета исчезала из обращения.

В 1854 году выпущен был внутренний заем в 500 миллионов флоринов, назначенный для восстановления металлического обращения; но подоспели осложнения в восточном вопросе, и 500 миллионов пошли не на изъятие из обращения кредитных билетов, а на военные расходы. С 1815 года австрийское правительство отказалось от этой разорительной формы кредита и поручило банку изъять из обращения оставшиеся бумажные деньги. Но революция, а также итальянская и венгерская войны вызвали значительные расходы и потребовали новых эмиссий. К несчастью, население не поддавалось ни на какие уловки: под каким бы именем ему ни предлагали новые билеты, государственные облигации или облигации займа, выпущенного под обеспечение венгерских доходов, и несмотря на их принудительный курс, оно оставалось непреклонным; лаж на звонкую монету поднялся с 9,36 процента в 1848 году до 26 процентов в 1851 году и около 28 процентов в 1854 году.

В обращении находилось слишком много бумажных денег. От такого порядка вещей сильно страдала торговля: постоянные колебания вексельного курса стесняли коммерческие операции; учетный процент для самых солидных подписей был не ниже десяти; затруднительным положением казны и публики пользовались только спекулянты венской биржи, наживавшие состояния. Заем 1854 года должен был дать банку возможность изъять из обращения все государственные бумажные деньги и заменить их своими билетами. Но операция эта не удалась, и банк, которому государство и без того должно было значительные суммы, принужден был снова ссудить ему 100 миллионов флоринов на покрытие расходов по восточной политике.

С 1848 по 1854 год Австрия делала долги, не помышляя о последствиях. Результаты такой политики не замедлили сказаться: внутренний заем в 500 миллионов флоринов удалось разместить лишь благодаря сильному давлению; заем был распределен правительством между капиталистами, и если они не уплачивали должной суммы, их имущество описывали как у неисправных налогоплательщиков. Правительство решило наконец изменить свою финансовую систему. В январе 1855 года управление министерством финансов было возложено на Брука, бывшего министра торговли, а затем посланника в Константинополе. При одном известии, что Брук представил императору свои проекты, о содержании которых никто еще ничего не знал, лаж сразу понизился на десять процентов. Умный и решительный человек, прирожденный дипломат, Брук заслуживал того доверия, которое оказало ему общественное мнение. Между тем все его усилия заранее были обречены на неудачу.

Режим абсолютизма не давал никаких гарантий порядка и безопасности, которые необходимы были для восстановления финансов. С первого же дня Бруку стало ясно, что он сможет сделать солидную экономию, без вреда для дела, только в области военных издержек. До конца он надеялся добиться этой экономии и позволял высшим военным чинам обманывать себя обещаниями. Он не понимал, что с этой стороны ему нечего было ожидать содействия в деле сокращения расходов. Ведь партия аристократов и военных была всемогуща при императорском дворе. Одной из первых мер реакции явилось уничтожение военного министерства и передача его функции старшему генерал-адъютанту императора; таким образом военные дела были изъяты из ведения государственной администрации и переданы в личное заведование монарха. В 1855 году предусматривался дефицит в 175 миллионов флоринов, но расходы по мобилизации и по оккупации дунайских княжеств утроили его. За 1848—1859 годы на армию было израсходовано 2 миллиарда флоринов.

Брук встретился еще с затруднениями иного порядка. Если венгерская война обременила государство тяжелым долгом, то, с другой стороны, отмена дуализма привела к установлению в Венгрии австрийской фискальной системы. Ввиду этого ожидалось повышение ежегодных доходов казны на 50 миллионов флоринов. Однако на деле обнаружился значительный недобор; по одному только подоходному налогу за Венгрией к концу 1851 года накопилось 13 миллионов недоимок. Общая реорганизация административных органов повлекла за собой сильный рост расходов; за 1850—1859 годы бюджет министерства внутренних дел, равно как и расходы на полицейское ведомство, удвоились. Чтобы раздобыть нужные средства, Брук должен был прибегать к таким мерам, которые он сам осуждал, например к продаже на крайне невыгодных условиях государственных железных дорог.

Таможенная политика Брука, клонившаяся к созданию австро-германского союза, встречала препятствия во внешней политике Австрии, проникнутой идеями конкордата [Представители сильнейшей католической реакции, царившей в Австрии, были очень враждебно настроены по отношению ко всем протестантским государствам северной Германии. — Прим. ред.]; ему удалось все-таки провести новый таможенный тариф, на основе которого он заключил с Пруссией торговый договор 1853 года. Решительный разрыв с запретительной системой не только не причинил вреда австрийской промышленности, но даже дал сильный толчок ее развитию. Брук уменьшил долг государства банку, уступив последнему часть государственных имуществ на сумму 156 миллионов флоринов. Он подписал австро-германское монетное соглашение 1857 года, имея в виду подготовить отмену принудительного курса и возобновление свободного размена кредитных билетов и таким способом упрочить положение банка. Но едва только политика Брука начала приносить свои первые плоды, как разразилась война с Италией; чтобы удовлетворить вновь возникшим потребностям, он снова принужден был нанести удар кредиту банка, им же самим восстановленному.

Внешняя политика. Крымская война и война с Италией. Конец абсолютистского режима.

Только крупные успехи могли бы сделать популярным или по крайней мере не столь невыносимым режим, который приносил все интересы австрийских народностей в жертву величию династии. А между тем после смерти Шварценберга, имевшего в своем активе ольмюцское унижение Пруссии, внешняя политика Австрии была сплошным рядом поражений. Граф Буоль-Шауэнштейн унаследовал от Шварценберга его программу, но не его таланты. И это особенно ярко обнаружилось во время Крымской войны.

Россия и западные державы с одинаковым усердием старались привлечь Австрию на свою сторону. Царь предлагал ей Сербию, Боснию, Герцеговину; но Австрия находила, что это приобретение не равноценно дунайским равнинам. Понимание своих интересов толкало Австрию к союзу с Англией и Францией, однако этому противоречила традиция, влияние которой при австрийском дворе всегда было чрезвычайно сильным; кроме того, что бы ни говорил Шварценберг, Франц-Иосиф не решался удивить мир своей неблагодарностью. [“Мы удивим мир своей неблагодарностью” — фраза, приписываемая Шварценбергу еще в самом начале восточных осложнений, когда стал намечаться враждебный России поворот австрийской политики. Шварценберг намекал на усмирение в 1849 году венгерского восстания войсками Николая I. — Прим. ред.] Выбор затруднялся еще и другими соображениями. Австрия расплачивалась в этот момент за свое чрезмерное честолюбие; впутавшись во все европейские дела, она не знала, куда повернуться. Ей хотелось действовать только в согласии с Пруссией, чтобы обеспечить себя от возможных сюрпризов в Германии, но Пруссия ставила свои условия. Принимая же сторону России, Австрия рисковала вызвать революционные вспышки в Италии, в Польше и особенно в Венгрии. Наполеон III не остановился бы перед союзом с революцией, а система Баха подготовила для этого плана весьма благоприятную почву. Венгрия, которая во всякое другое время оказала бы содействие в войне против России, теперь рассчитывала на поражение Австрии и не задумалась бы этому помочь. Теперь австрийское правительство начало понимать, какую глубокую ошибку оно совершило в 1849 году; императору представлены были записки, направленные против “нивелирующего якобинства” централизации и рекомендовавшие возвращение к австрийской традиции, которая считалась с историческими и национальными отличиями. И в высших сферах начали уже подумывать о перемене системы.

Буолю не без труда удалось склонить Пруссию на союзное соглашение (20 апреля 1854 года). По словам Зибеля, это был “союз совершенно особого рода, сердечное соглашение, обставленное величайшими предосторожностями, братское доверие со всевозможными оговорками. В понимании Австрии союз имел значение для восточных дел, в понимании Пруссии — для западных”. Буоль скоро это заметил; в то время как он всеми силами старался убедить Германию стать против России, Пруссия с успехом противодействовала его усилиям. Ввиду этого Буоль, без совещания со своим союзником, примкнул 8 августа к программе западных держав, так называемым “четырем пунктам”, а 2 декабря 1854 года он при таких же условиях подписал формальный договор с Англией и Францией. Этой политикой он навлек на себя вражду Пруссии и ненависть царя, а в то же время его запоздалая решимость не вызвала большого восторга со стороны западных держав. Стараясь всех перехитрить, он успел только возбудить всеобщее недовольство.

На Парижском конгрессе он мог пожать плоды своей политики: несмотря на его сопротивление, державы признали единство дунайских княжеств (Буоль протестовал против создания у ворот Венгрии нового Пьемонта, который был бы орудием французской политики), а итальянский вопрос был поставлен перед Европой. Австрия оказалась изолированной за одно удовольствие оккупировать на несколько месяцев дунайские княжества, чем она окончательно и расстроила свои финансы. Фон Бейст следующим образом резюмирует результаты этой политики: “России нанесено было глубокое оскорбление, и теперь она выжидала удобного случая для отмщения; Пьемонт усилился и занял угрожающее положение; Франция была избалована успехом и становилась опасной; Англия была наполовину подкуплена и колебалась; Пруссия — обижена и выжидала удобного случая, чтобы взять реванш, — таково было положение вещей через два года после подписания Парижского трактата”. В Венгрии грозило вспыхнуть восстание. Перемена режима становилась необходимой. 22 августа 1859 года Бах был уволен в отставку.