|
К оглавлению
Глава VIII. Протопоп Аввакум как противник церковной реформы патриарха Никона
Первоначальная деятельность Аввакума как священника в Лопатицах и протопопа в Юрьевце Повольском. Положение Аввакума в Москве после бегства из Юрьевца. Ссылка его в Сибирь, его сибирская жизнь и возвращение в Москву. Протопоп Аввакум как великий угодник Божий, как прославленный святой и чудотворец. Попытка государя, вызвавшего Аввакума из Сибири в Москву, примирить его с новым порядком церковных дел. Неуспех этих попыток. Окончательный отказ государя, ввиду упрямства Аввакума, от всяких дальнейших сношений с ним. Встречное стремление со стороны Аввакума отвлечь царя от церковной реформы Никона и его старание возвратить государя к старым до никоновским церковным порядкам. Неуспех этих стараний Аввакума и перемена в характере его отношений к царю. Отношение Аввакума к тогдашней русской церкви, к Никону, к русским иерархам и к никонианам вообще, как выражение его крайней ненависти к своим церковным противникам. Религиозная нетерпимость Аввакума. Его отрицательное отношение к науке и образованию. Несоответствие у Аввакума между его внешним подвигом и внутренним содержанием этого подвига.
Аввакум принадлежал к кружку ревнителей благочестие и сначала ее был особенно видным и заметным его членом. Он находился под водительством и руководством главных вождей кружка — Стефана Вонифатьевича и Иоанна Неронова, к которым, не смотря на изменившиеся потом обстоятельства, до самой своей смерти, сохранил самую искреннюю любовь и уважение. Сделавшись священником села Лопатицы (макарьевского уезда, Нижегородской губернии) еще очень молодым человеком — всего двадцати одного года, Аввакум сразу заявил себя ревнителем благочестие: строго-истово, с соблюдением всех требований устава, совершал церковные службы, читал народу положенные поучение, восставал против безнравственности, пороков, непристойных развлечений своих пасомых, обличал неправды и злоупотребление начальствующих лиц, и в то же время, в своей частной личной жизни, проявлял строгость и суровость к самому себе, свойственную аскету. Как и большинство других ревнителей, Аввакум занимался лечением и особенно удачно исцелял бесноватых. Нужно заметить, что в то время не было докторов, и народ, с своими болезнями, был предоставлен самому себе. Он готов был искать помощи решительно у всякого, кто только брался оказать ему — совершенно беспомощному, какую либо помощь. Отсюда, конечно, как отвить на народную, настоятельную нужду, у нас сильно развилось, так называемое знахарство, которое стремилось, как могло и умело удовлетворить насущной народной потребности в лечении. Естественно было, что т духовные лица, которые отличались некоторою начитанностию и большими относительно сведениеми, которые искренно заботились о своей пастве, становились не только целителями ее душ, но и телес т. е. в некотором отношении делались народными докторами, к которым народ обращался с своими болезнями, особенно проявлявшимися на почве нервного расстройства. Этого рода болезни, как кликушество, разные формы беснование, считались тогда проявлением действие бесовской силы, поселившейся в больном. Заботливые духовные изгоняли эту нечистую силу из больных с помощию молитвы, окропление святой водою, помазание освященным маслом, каждение ладоном и постом. Таким лечением занимались: Неронов, Никон, Иларион, впоследствии архиепископ рязанский, и другие тогдашние видные общественные деятели из духовных. Аввакум то же принадлежал к числу их и сам себя считал особенно сильным в этой специальности: бесы легко подчинялись его воздействию и не могли ему противиться. Слава его, как целителя, шла за ним повсюду, везде собирая около него больных.[Как именно исцелял Аввакум, с помощию каких приемов, это видно из его рассказов. «В искусе, повествует он, на Руси бывало, — человека три-четыре бешаных приведенных бывало в дому моем, и, за молитвы отец, отхождаху от них беси, действом и повелнием Бога живаго, и Господа вашего Icyca Христа, Сына Божие — света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу, молебная певше во имя Христово: и сила Божие отгоняше от человек бесы и здрави бываху, не но достоинству моему, — но по вере приходящих.... Привели ко мне баб бешаных (двух), и я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал и маслом мазал, и, как знаю, деЬйствовал: и бабы о Христе целоумны и здравы стали. Я их исповедал и причастил. Живут у меня и молятся Богу; любят меня, и домой нейдут. Сведал Пашков (который прислал к Аввакуму этих баб), что мне учинилися дочери духовныя, осердился на меня опять пуще старого, — хотел меня в огне жжечь: ты де вывдываешь моей тайны! А как ведь-су причастит, не исповдывав? А не причастив бешеного: ино беса совершенно не отгонишь. Бес-от ведь не мужик: батога не боится; боится он креста Христова, да воды святые, да священного масла, а совершенно бежит от тела Христова. Я, кроме сих таин, врачевать не умею». Такими же точно приемами Аввакум исцелял и больных курочек. «У боярыни (жены Пашкова) куры все переслепли и мереть стали: так она, собравше в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батко пожаловал, — помолил о курах. И я су подумал: кормилица то есть наша; детки у ней: надобно ей курки! Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, — корыто им сделал, ис чего есть, и водою покропил, дп к вей вес и отослал. Куры, Божиим моновением, исцелели и исправилися по вере ея» (Мат. V, 37—42.)]
За свои резкие обличения, за свое настойчивое, ни пред чем неостанавливающееся стремление заставить весь при ход жить так, как хотел этого ревностный по благочестию молодой, а в то же время крайне суровый, неуступчивый и слишком рьяный священник, Аввакум был изгнан из Лопатицы и направился в Москву, где познакомился с Стефаном Вонифатьевичем и Нероновым, которые по достоинству оценили великую ревность по благочестию молодого священника и оказали ему поддержку. Стефан Вонифатьевич «благословил его образом Филиппа митрополита, да книгою св. Ефрема Сирина, себя пользовать прочитал и люди». Но Аввакум никак не мог ужиться с своими прихожанами, которые так озлобились на его обличения, на его деспотическое стремление во что бы то ни стало перестроить весь прежний порядок жизни по своему, что он, наконец, принужден был совсем выехать из села и снова направился в Москву. Тогда Стефан Вонифатьевич, поощряя его в ревностном служении благочестию, сделал его протопопом в Юрьевце- Повольском. Но и здесь он прожил не более восьми недель. Возмущенные его обличениями, его суровою расправою с местным духовенством, которое было подчинено ему, как протопопу, его нетактичным, назойливым вмешательством в их частную жизнь, жители города, собравшись более чем тысячною толпою, сильно избили ревнителя и даже совсем хотели убить его. Сам Аввакум об этом прискорбном случай рассказывает следующее: «диавол научил попов и мужиков и баб, — пришли к патриархову приказу, где я дела духовные делал, и, вытаща меня, из приказа собранием, —ч еловек с тысящу или с полторы их было, — среди улицы били батажьем и топ тали; а бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертво убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежал, и, ухватя меня, на лошади умчали меня в мой дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: убить вора, бл...а сына, да и тело собакам в ров кинем! Аз же, отдохня, в трети день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве». Здесь он явился к Стефану Вонифатьевичу, но тот, раз сказывает Аввакум, «на меня учинился печален: на что-де церковь соборную покинул? Опять мне горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут; опять кручина: на что де город покинул?» Но Аввакум однако уже не возвращался более в Юрьевец, а остался жить в Москве. Он, как безместный протопоп, пристроился здесь, благодаря Неронову, к Казанскому собору, где и заменял Неронова, когда тот отсутствовал, в служении, а также читал народу поучения. Члены причта Казанского собора не признавали Аввакума равноправным им членом собора, а только временным заместителем Неронова, так что, и живя в Москве, Аввакум титуловался юрьевским протопопом. Когда Неронов был сослан, причт Казанского собора не допускал Аввакума служить в своем соборов, когда он захочет, чем Аввакум был очень обижен и перенес свое служение из собора сначала в одну приходскую церковь, а потом в сушило, бывшее при доме Неронова. Очевидно, тогдашнее положение Аввакума в Москве было очень неопределенно и не из видных, — он был только провинциальный, безместный протопоп, сравнительно еще молодой и большинству совсем неизвестный. Последнее обстоятельство Аввакум решился поправить, завязав знакомства с знатными и богатыми домами. Чрез Стефана он делается известен самому царю и всей царской семье, чрез него же и, вероятно, чрез Неронова, он хорошо познакомился с Ртищевым и с другими знатными, богатыми и влиятельными вельможами и их семьями, и сделался вхож в их дома. По этому поводу он сам откровенно говорить о себе: «любил протопоп со славными знаться». Аввакум переселился в Москву только в 1651 году, т. е. незадолго до смерти патриарха Иосифа и, понятно, уже по самой краткости времени своего пребывания в Москве, до вступления на патриарший престол Никона, не мог быть особенно заметною и влиятельною фигурою в среде московского кружка ревнителей благочестия, тем более, что тогда такие видные лица, как Стефан и Неронов, совсем заслоняли его собою. К тому же, из рассказа самого Аввакума, мы знаем, что оставление им Юрьевца и неожиданное его появление в Москве, было неприятно и царю и Стефану Вонифатьевичу. Очевидно, при указанных условиях, Аввакум мог выступать в московском кружке ревнителей только во второстепенных ролях, как верный, преданный под ручник и ученик Стефана и Неронова, действующий во всем по их указаниям. Так смотрел на свое тогдашнее положение в Москве и сам Аввакум и так он тогда действовал. После смерти Иосифа, он, наравне с другими, участвует в выборе нового патриарха, но в этом случае, он только идет за другими. Захотели эти другие бить челом государю, чтобы в патриархи был избран Стефан Вонифатьевич, — с ними соглашается и Аввакум. Когда Стефан отклонил свою кандидатуру в патриархи и указал ревнителям на Никона, те подали челобитную царю о Никоне, и Аввакум беспрекословно подписался и под этой челобитной, тем более, что он, как человек новый в Москве, вероятно тогда совсем не .знал Никона, как хорошо не знал его и тогда, когда тот сделался патриархом, ибо при Никоне патриархе Аввакум жил в Москве вдали от патриарха и только год .с неболыним, а потом был отправлен в ссылку—в Сибирь и никогда Никона уже более не видал. Правда, Аввакум впоследствии уверял своих последователей, что он будто бы хорошо знал Никона еще на своей родине, которая была только в пятнадцати верстах от родины Никона, и что он хорошо высмотрел и изучил его, когда жил в Москве. «Я, говорит он, ведь тут (т. е. Москве) тогда был, все ведаю... Я ево (Никона) высмотрел сукинова сына до мору тово еще, — великий обманщик, бл... сын!» Но на самом деле Аввакумовский Никон, совершенно не тот, кем был Никон в исторической действительности, о чем скажем ниже.
Настоящая репутация и громкая слава Аввакума, как стойкого и горячего поборника за старое русское благочестие, за старые до никоновские русские церковные книги, за всю русскую святую старину, впервые создалась и твердо упрочилась только в Сибири, куда он был сослан Никоном. Десять лет Аввакум пробыл в Сибири с своею женою и малолетними детьми, и терпел здесь самые жестокие, почти невероятные лишения: холод, голод, все невзгоды сурового климата, переходы в сотни верст по пустынным, совершенно бездорожным и почти непроходимым местам, причем ему и жене, голодным и холодным, нередко приходилось брести пешком до полного истощение, до потери всех сил. В то же время ему приходилось терпеть всевозможные притеснение, издевательства, побои и истязание со стороны начальника отряда, — жестокого, часто совсем бесчеловечного, несправедливого и своекорыстного Пашкова, который при всяком удобном и неудобном случае постоянно мучил протопопа, не хотевшего, впрочем, никогда и ни в чем уступить своему мучителю, но всегда резко и неукоснительно обличавшего его за его неправды и жестокость. Не раз Аввакуму прямо вглаза смотрела сама смерть, но он с удивительным терпением и выносливостию все переносил, и остался не только жив, но и здоров.
Сам Аввакум описывает, свои сибирские подвиги и злострадания в живых, ярких картинах, и эти его описание и сейчас читаются с захватывающим интересом. «Егда приехали на Шаманьской порог, рассказывает например Аввакум, навстрчу приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы, — одна лить в 60-т, а другая и больши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: по правилам неподобает таких замуж давать! И чем бы ему послушав меня, и вдов отпустить: а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: для-де тебя дошеник худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи! О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя; утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змии великия, в них же витают гуси и птицы, —перие красное, вороны черные и галки серые; в тех же горах орлы и соколы, и кречаты, и курята индейския, и бабы, и лебеди, и иные дикие, — многое множество,—птицы разные. На тех же горах гуляют звери многия дикия: козы и олени, и зубры, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие, — воочию на шею; а взять нельзя! На те горы выбивать меня Пашков стал, со зверьми, и со змиеми и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал. Сице начало: человече! убойся Бога, сидящаго на херувимех и призирающа в бездны, Его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь, — и прочая там многонько писано. И послал к нему. А се бегут человек с пятьдесять: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кормлю их; и они, бедные, и едяти дрожат, а иные плачут, глядя на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели пред него: он со шпагою стоить и дрожит. Начал мне говорить: поп ли, или распоп? И аз отвещал: аз есмь Аввакум протопоп; говори, что тебе дело до меня? Он же рыкнул, яко дивий зверь, и дарил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачаго по спин ударил трижды и, разволокши, по той же спине (дал) семдесят два удара кнутом. А я говорю: Господи, Icyce Христе, Сыне Божий, помогай мне! Да тоже беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: пощади! Ко всякому удару молитву говорил. Да посреди побои вскричал я к нему: полно бить — того! Так он велел перестать. II я промолвил ему: за что ты меня бьешь? ведаешь-ли? И он велел паки бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги, и на беть (поперечная скрепа барок) кинули. Осень была: дождь на меня шел всю ночь, под капелию лежал». И далее Аввакум рассказывает: «привезли в Брацкой острог, и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в т поры живет, да. Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: я их скуфьей бил, — и батошка недадут дурачки! Все на брюх лежал: спина гнила. Блох да вшей было много». Или, например, Аввакум рассказывает: «доехали до Иргеня озера: волок тут, — стали зимою волочитца. Моих работников отнял (Пашков); а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были; едаков много, а работать некому: один бедной горемыка — протопоп. Нарту сделал и зиму всю волочился за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечего есть: люди начали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, — огонь да встряска,—люди голодные лишо станут мучить — ано и умрет! Ох времени тому!.. По степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, — а мы с ними же; а зимою сосну; а иное кобы ятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, — и что волк не доест, то мы доедим. А иные и самих озяблых или волков и лисиц, и что по лучить, — всякую скверну... Ох времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех. А с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы., травою и корением перебивающеся, кое как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным к птичьим мясом. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубил житейскими сластьми (?)»... С Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки: а сам и протопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные: отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми иттт не поспеем голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет—бредет, да и повалится — скольско гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а ивой томной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричать, а встать не могут. Мужик кричит: матушка—государыня прости! А протопопица кричит: что ты, батька, меня задавил! Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: долго-ли муки сея, протопоп, будет? И я говорю: Марковна, до самыя смерти! — Она же, вздохня, отвещала: добро, Петрович, ино еще побредем».
При таких исключительных и, по-видимому, самых невозможных условиях своей сибирской жизни, Аввакум однако, где бы он ни был, в каком бы положены не находился, всегда и всюду оставался верен себе, — строго соблюдал раз им усвоенные правила благочестия, и всячески старался ежедневно выполнять их. Он рассказывает: «идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю: а сам и правило в те поры говорю, н вечерню, и заутреню, или часы, — что прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на ставу, а ее по мне товарищи, — правила моего не любят, а, идучи, мне нельзя было исполнить: и я, отступя людей под гору, или в лес, коротенько сделаю, — побьюся головой о землю, а иное и заплачется, — да так и обедаю. А буде же по мне люди:, и я на сошке складенки поставя, правилца поговорю, — иные со мной молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, — в воскресные дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовые дни в санях едучи ною: а бывало и в воскресные дни едучи пою. Егда гораздо неизворотно, и я хотя и немношко, а таки поворчу». В то же самое время Аввакум всегда и всем неустанно проповедовал о гибели православия на Руси вследствии церковной реформы Никона, о необходимости всем истинно-верующим стать за родную святую старину, ни под каким видом не принимать ннконианских новшеств, а во всем твердо и неуклонно держаться старого благочестие, если потребуется, то и пострадать за него, так как только оно одно может вести человека ко спасению, тогда как новое — никонланское ведет к неминуемой вечной гибели. Эта проповедь святого страдальца и мученика за правую веру и истинное благочестие, везде имела успех, везде Аввакум находил себе многочисленных учеников и последователей, которые всюду разносили молву о великом страдальце и крепком поборнике истинного благочестия. Так было даже с семьей его мучителя Пашкова. Если сам Пашков не терпел Аввакума, всячески гнал и преследовал его, за то жена Пашкова, его взрослый сын и жена последнего были всецело на стороне Аввакума, считали его за человека святой жизни, за невинного страдальца, за угодника пред Богом н, в трудных обстоятельствах, прибегали к его молитвенной и чудодейственной помощи, и старались, тайно от самого Пашкова, материально помогать ему и его семье, особенно в голодное время. По сознанию самого Аввакума, эта их помощь для него и его семьи имела очень большое значение.
Когда чрез одиннадцать леть ссылки, Аввакум был возвращен в Москву, то он явился сюда уже окруженный ореолом страдальца и мученика, с прочно установившейся репутацией мощного, непоколебимого борца за поруганную и извращенную Никоном правую веру, за старое истинное русское благочестие. Стефана Вонифатьевича давно не было в живых, Неронов, теперь старец Григорий, ране признанный глава всех недовольных реформою Никона, примирился с церковию и даже его борьба лично с Никоном потеряла всякое значение, так как Никон оставил патриаршую кафедру и более не имел отношения к церковному управлению. Значить, у противников церковной реформы Никона тогда не было главы и всеми признанного общего руководителя, а следовательно в их действиях не могло быть строгого единства, определенного плана, а вместе и той энергии, какую развивает масса, когда ею управляет определенное, авторитетное в ее глазах лицо, руководящее всеми ее действиями, и направляющее их к одной определенной цели. В лице прибывшего в Москву Аввакума, противники церковной реформы Никона, получили теперь нового главу и руководителя, который своею десяти летнею ссылкою в Сибирь, всею тамошнею жизнию и деятельностию блестяще доказал свою безусловную, непоколебимую преданность родной святой старине, всегдашнюю стойкость в раз усвоенных воззрениях, свою редкую, прямо исключительную способность постоять за них при всяких обстоятельствах и положениях, и свою решительную неспособность идти с противниками на какие бы то ни было компромиссы. Став во главе противников церковной ре формы Никона, Аввакум повел борьбу смело, энергично и решительно, без всяких колебаний и малейших уступок, и собственно им — Аввакумом и создан церковный раскол. В чем же заключалась сила этого человека, которая дала ему возможность бодро и стойко перенести столько. страданий и всевозможных лишений, а потом закончить свою долгую страдальческую жизнь мужественною смертию на костре?
Говоря о Неронове, мы заметили, что все вообще члены кружка ревнителей благочестия, ставшие противниками церковной реформы Никона, отличаются, между прочим, одною очень характерною чертою: они обладали, по их искреннему, глубокому убеждению, разнообразными сверхъестественными силами и дарами, почему — чудо, разные небесные знамения и видения, были в их жизни очень нередки. И это понятно. Воспитанные на житиях святых, на постоянном чтении рассказов разных сборников о чудес ном, сверхъестественном, о всевозможных знамениях и видениях свыше, они, уже по одному этому, получали постоянную прочную настроенность весь мир с его явлениями представлять в особом свете, рассматривать в нем все под особым углом зрения, и в самых, невидимому обычных явлениях, видеть то, что для других совсем было невидно, что от других было сокрыто, а им, глубже и духовнее проникавшим в явления, было открыто и очевидно. У таких людей естественно и почти необходимо создавалась чуткая готовность всюду—и видеть и воспринимать все чудесное, сверхъестественное, или, что тоже: во всем видеть чудо, знамение, указание свыше. К этому при соединялись особые, исключительный обстоятельства их жизни, особенно после того как они решились отважно бороться с всемогущим и очень суровым Никоном: они находились в постоянном крайне возбужденном нервном состояние, их всегдашние помыслы, думы, вся их духовно нравственная жизнь, доведенная до высшего напряжения. сосредоточены были на одной неотступной идее: всячески и всеми средствами, не щадя живота своего, жертвуя собою и всем своим личным, бороться за настоящее, истинное благочестие, за правую веру, разрушаемые реформами Ни кона. Они терпели всякие гонения, унижения, лишения, истязания, ссылки и заточения за свои излюбленные убеждения: они постоянно прибегали к усиленному посту, молитве, продолжительным бдениям, что бы сильнее укрепить себя на подвиг, измождить свое тело и, вместе, закалить свой дух для решительной борьбы. Понятно, что на такой почве легко было появиться у них тем чудесам, знамениям и видениям, о которых они так часто и охотно рассказывают. Да чудо, знамения, видения были для них и решительно необходимы, при выполнении поставленной ими себе задачи, без них они совсем не могли обойтись, без них они никак бы не могли вести той энергичной, непрерывной, упорной борьбы, какую они вели с реформою Ни кона. Мерки, критерии, — что право и что неправо, — они не могли находить в изучении, в научном строго обоснованном знании, так как они не были люди науки, а только простые самоучки—начетчики, у которых научное, критически проверенное знание заменялось вековой традицией, полным доверием к вычитанному из имевшихся у них известного только рода книг, крепкою верою в святую родную старину, которая оправдала себя исторически, а по тому не нуждается ни в какой другой проверке, а тем более в переделках и исправлениях. Но когда эта уверенность в святость и непогрешимость родной старины под влиянием реформы Никона, в умах очень многих была поколеблена, тогда, при не имении других средств порушить вопрос: кто же в самом деле прав — Никон или своя родная старина? Им естественно оставалось прибегнуть к единственно понятному им, и в их глазах самому вирному и самому убедительному и для всех других, средству: к откровению свыше, знамению, чуду. И вот необходимо у них являются рассказы о бывших в их среде чудесах, знамениях и видениях, как более верных и надежных показателях божественной истины, чем сомнительная, школьная, человеческая мудрость их противников, так как чудеса, знамения и видения Господь посылает только тем, кто истинно и право во всем верует, кто добродетельно и свято проводить свою жизнь, а не темь, кто кичится своим школьным знанием и своею человеческою и потому заблуждающеюся наукою. Именно чудеса и знамения, а не какие-нибудь человеческие домыслы и мудрования давали им непоколебимую уверенность, что истина на их стороне, что они ратуют и страждут за правое святое и великое дело, что они идут настоящим верным путем, который, если здесь и ведет к страданию и мученичеству, зато там — к бесконечной славе и блаженству. В силу этого они шли на борьбу, на лишения, страдания и самую смерть смело, решительно, без всяких колебаний и сомнений, с полною глубокою уверенностию, что на великое святое, дело борьбы с реформою Никона они призваны самим Господом, что сам Господь подкрепляет и всегда подкрепить их в неравной и тяжкой борьбе, и если не здесь, то там вознаградить их за все их земные страдания и лишения. Если на них в немногие, особенно тяжелые минуты, и нападали иногда какие либо сомнения н колебания, то знамения и видения, ниспосылаемые свыше, снова подкрепляли и вразумляли их, и они с новою энергиею и силою продолжали борьбу. Борьба с такими необычными лицами, обычными мерами правительственной власти: ссылками, заточениями, разными лишениями, истязаниями и казнями, естественно совсем не достигала цели, а только делала их сопротивление еще упорнее и настойчивее, самих их еще более сильными и влиятельными в глазах их учеников и последователей, которые видели в них святых страдальцев и мучеников.
Особенно обычны, и даже заурядны чудеса, знамения, видения и другие сверхъестественные явления, были в жизни протопопа Аввакума, которому, в этом отношении, среди других борцов с реформою Никона, неоспоримо принадлежит первое место.
Такого великого чудотворца и угодника Божие, каким был протопоп Аввакум, если судить об этом по его собственным рассказам и уверениям, еще никогда не бывало, да, конечно, никогда и не будет на святой Руси. Сам протопоп искренно и глубоко был убежден в своей несомненной святости и угодности пред Богом, что он призван самим Господом с тем, чтобы своим учением, своими чудесами, посылаемыми ему свыше знамениями и видениями, твердо и неустанно отстаивать ту божественную правду, то истинное благочестие, которые были нарушены на Руси реформою Никона. В сознании своей несомненной великой угодности пред Богом, протопоп сам, очень решительно и определенно, заранее намечает, к лику каких именно святых должен причислить его Господь, если он — Аввакум умрет такою или иною смертно. «Аще меня задушат, обращается Аввакум с прошением к Господу, причти мя с митрополитом Филиппом московским; аще ли зарежут, и Ты, Господи, причти мя с Захариею пророком; аще ли посадят в воду, и Ты, Владыко, яко и Стефана пермского, паки свободиши мя». Протопоп Аввакум даже прекрасно знал, что там — в царствии небесном, ему уже давно приготовлена Господом одна из лучших падать, которая постоянно ждет его. Исцеленная им одна бесноватая, рассказывает сам Аввакум, — в назидание и поучение своим последователям, — поведала ему, что будто бы два ангела, когда бесноватая без памяти лежала на лавке, взяли ее «и: повели зело тесным путем. На левой стороне слышала плач с рыданием и гласы умильны. Таже привели меня в светлое место; жилища и палаты стоять, и едина палата всех больши и паче всех сияет красно. Ввели де меня в нее, а в ней де стоять столы, а на них послано бело. И блюда с брашными стоять; поконец де стола древо многоветвенно повевает и гораздо красно, а в нем гласы птичьи и умильны зело, — не могу ныне про них сказать. Потом де меня вывели из нее. Идучи, спрашивают: знаешь ли, чья палата сие? А я де отвещала: не знаю; пустите меня в нее. И они мне отвещали сопротив: отца твоего Аввакума палата сия. Слушай ево, — так-де и ты будешь с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как он тебе наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакаше то. Скажи же отцу твоему. Мы не беси, мы ангели; смотри у нас папарты. И я-де, батюшко, смотрела: бело у ушей тех их». При такой редкой убежденности и уверенности, протопоп Аввакум, конечно, совсем не боялся никакой казни, никакой смерти, так как она прямо и несомненно вела его в ту большую палату, «которая паче всех сияет красно». «На что лучше сего? — говорить он, — с мученики в чин, со апостолы в полк, со святители в лик, победный венец, сообщник Христу, СвятейТроицы престолу предстоя со ангелы и архангелы и со всеми бесплотными, с предивными роды вчинен! А во огне-то здесь небольшое время потерпеть, — аки оком мгнуть, так душа и выступит!» Действительно, прямой и самый простой практически расчет побуждал Аввакума не бояться казни, а смело и безбоязненно идти на костер, — этим минутным страданием он, при его представлении о безусловной, высокой ценности своего подвига, не терял ничего, а выигрывал все.
Насколько был свят Аввакум и насколько, еще при жизни, он был уже великим угодником Божиим, это видно из тех многочисленных знамени, чудес и откровений, какие в своей жизни получал и совершал Аввакум. В самом деле: каких только чудес не творил Аввакум, каких только знамени и очевидных доказательств великой его святости не удостоивался он получить от Господа Бога. Сотворить во всякое время и при всяких обстоятельствах чудо, лишь бы только под руками были: епитрахиль, масло, вода, кадило и старопечатный требник, для Аввакума буквально ничего не стоило. Он своею молитвою, святою водою, освященным маслом и каждением исцеляет всевозможных больных, но особенно легко и часто изгоняет бесов, и сам всегда успешно справляется с ними, когда они отваживаются нападать и на него самого, в редкие впрочем в его жизни минуты малодушия, или какого-нибудь неожиданного преткновение.[Вот, например, какой случай невольного преткновения был с Аввакумом, о котором, он рассказывает в своем послании к н коей Маремьяне Феодоровне. «Грешному мне человек добрый из церкви принес просфиру, и со крестом Христовым, а поп-от, является, по-старому поет: до тово пел по-новому; я чаял покаялся и престал: оно внутрь ево поган. Я взял просфиру, поцеловал, положил в уголку, покадил, хотел по причастии потребить. В нощи той, егда умолкоша уста мои от молитвы, прискочиша беси ко мне лежащу, и един завернул мне голову, рек мне: сем-ко ты сюды! Только и дыхания стало. Едва-едва умом моим молитву Исусову сотворил: и отскочил бес от меня. Аз же охаю и стону; кости разломал, встать не могу. И кое-как встал: молитвуя довольно, опять возвалился и мало замгнул. Вижю у церкви некия образ и крест Христов: на нем распять полатыне, неподобно, и латынники молятся тут, приклякивают попольски. И мне некто велел той крест поцеловать. Егда аз поцеловал: паки нападоша на мя беси и утрудиша мя зло, и покинута. Аз же без сна ночь ту проводих, плачучи. Уразумех, яко просвиры ради стражю, выложил ее за окошко. Не знаю, что над нею делать: крест на ней! И лежала день. В другую ночь не смею спать, лежа молитвы говорю, прискочиша множество бесов, и един селс дом рою в углу, на мест, где до тово просвира лежала, и прочии начата играти в дойры и в гутки. А я слушаю у них. 3ело мне грусно, да уже не замали меня и исчезли. Аз же восстонав, плакался пред Владыкою, обещался сожечь просвиру. И бысть той час здрав, и кости престали болеть, и воочию моею яко искры огненны от Святого Духа являхуся. И в день жжег просвиру, и пепел за окошко кинул, рекше: вот, бес. жертва твоя! мне ненадобе! И в другую ночь, лежа, по четкам молитвую. Вошел бес в келию мою и ходил около меня, — начево мне не сделал, лишь из рук четки вышиб. И я, подняв, опять стал молитвы говорить. И паки в день с печалию стих лежа пою: молитву пролию ко Господу и печаль мою пред ним возвещу, услыши ны, Господи! И бес вскричал на меня зло жестоко. Аз же вздрогнул и ужасся от него. И паки в иную ночь, не вем как, вне ума, о просвире опечалился и уснул: и бес зело мя утрудил. С доски свалясь на пол, пред образом, немощен плачучи Никона проклял и ересь ево. И паки в той час здрав бысть. Видишь-ли, Маремьяна, заключает Аввакум свой назидательный рассказ, кабы съел просвиру-то, так бы что Исакия Печерскаго затомили. Такова-то их жертва хороша! И от малой святыни беда; а от большие-то и давно нечево спрашивать».]
И не только людей, но и больных кур исцеляет протопоп, за что одна черная курочка и несет ему потом каждый день по два яичка Как великий угодник Божий, он, еще находясь на земли, однако уже являлся многим в сонном видении и спасал их от беды. Так он явился во сне заблудившемуся сыну Пашкова, благословил его и указал ему дорогу, благодаря чему тот спасся от неминуемой смерти. Когда он находился в боровском Пафнутьеве монастыре и тамошний келарь Никодим его обидел, то Господь Бог поразил обидчика тяжкою болезнию, но ему в видении предстал Аввакум «в ризах светло блестящих и зло красных» и исцелил его от болезни, после чего келарь поведал об этом Аввакуму, который потребовал от него, что бы он, «хотя бы и в тайне, старое благочестие держал». — Один бесноватый, исцелением которого ране занимался Аввакум, раз явился к нему и поведал: «спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал, — помиловал меня. Бежал-де я по пустыне третьего дня, а ты-де мне явился и благословил крестом: беси-де и бежали от меня». Приводя этот рассказ о себе, Аввакум скромно замечает: «аз же, окаянный, поплакал, глядя па него, и возрадовался о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь, — его исцелил, а меня возвеселил. Простите меня, старец, с рабом тем Христовым: вы меня понудисте сие говорить». И по поводу вышеприведенного рассказа об исцлении пафнутьевского келаря Аввакум расчитанно-наивно замечает: «добрых дел (у меня) нет: а прославил Бог. То ведает он — воля Его».
Насколько необыкновенным человеком был Аввакуме, это видно, между прочим, и из того, что он был самовидцем и разных спиритических явлений, когда, как известно, неодушевленные предметы самопроизвольно двигаются, переменяют место, летают по воздуху, как это бывает теперь, на современных нам спиритических сеансах. Аввакум рассказывает, что еще в Лопатицах, когда он только что «к подвигу касатися стал», и уже «бес меня пуживал». Однажды у него серьезно захворала жена и к нему приехал соседний священник, чтобы ее исповедовать. Дело было ночьюи Аввакум пошел в церковь за требником. «Егда на паперть пришел, рассказывает он, столик до того стоял, а егда аз пришел, бесовским действием скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик, и, пришед, поставил его, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробе стоял, и бесовским действием верхняя раскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же Богу помолясь, осенил рукою мертвеца и бысть по-прежнему все. Егда же в олтарь вошел — ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил, и пощупал приступая, а он по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам»! Про другой случай, которого он был тоже очевидцем, Аввакум рассказывал в челобитной государю, поданной им по возвращении из Даур: «ныне летом, в Преображеньев день, чудо преславно и ужасу достойно в Тоболске показал Бог: в соборной болшой церкви служил литургию ключарь церкви Иван Михайлов сын с протодьяконом Мефодием. и когда возгласиша: двери двери премудростию вонмем, тогда у священника со главы взяся воздух и повергло на землю; и егда исповедание веры начали говорить, и в то время звезда на дискос над агнцем на все четыре поставления поступала, и до возглашения победныя песни; и егда приспе время протодьякону к дискосу притыкати, приподнялася мало и стала на своем месте на дискосе просто. А служба у них в церкви, поясняет Аввакум, по новым служебникам по приказу архиепископcкому».
Вполне естественно было, что Господь имел особое попечение о своем великом угоднике, которого Он так не обычно прославлял еще во время его земной жизни. Находясь в тюрьме Андроньева монастыря, Аввакум три дня не ел и умирал от голода. И вот, после трех суток, когда голод особенно мучил его, «ста пред мною, рассказывает протопоп, невем — человек, невем — ангел, и по се время не знаю. Токмо в потемках сотворя молитву и взяв меня за плечо, с чепью, к лавки привел, и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, — хороши! и рек мне: полно, довлеет ти ко укреплению! И не стало его. Двери не отворялись, а его не стало! Дивно, только человек; а что же ангел, ино нечему дивитца! везде ему не затворено». Или, например, в Даурах был с ним та кой случай: брел протопоп по замерзшему озеру и стала его мучить нестерпимая жажда, а воды взять негде, — до селения и берегов далеко. И вот, повествует протопоп, «бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: Господи, источивый Израилю, в пустыне жаждущему воду, тогда и днесь Ты напой меня ими же вси судьбами. Простите Бога радии затрещал лед, яко гром, предо мною. На высоту стало кидать, и яко река расступилася сюду и сюду, и паки снидеся место, и бысть гора льду велика. А мне оставил Бог пролубку. И дондеже строение Божие бысть, аз на восток кланялся Богу, и со слезами пристал к пролубк и напился воды досыта».
Господь, по молитве своего угодника, посрамлял врагов и гонителей Аввакума. Пашков, завидуя удаче протопопа в рыбной ловле насмех отвел ему место для лова на броду, «где коровы и козы бродят, где человеку, повествует Аввакус, воды по ладышку, — какая рыба! и лягушек нети» Но твердо уповая на чудодейственную помощь свыше, протопоп решил посрамить Пашкова. Он обратился с горячею молитвою к Богу: «Владыко человеколюбче, молился разобиженный протопоп, не вода дает рыбу. Ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака тово, прослави имя твое святое, да не рекут невернии, где есть Бог их?» И Господь по молитве Аввакума, действительно посрамил «дурака тово» т. е. Пашкова: «полны сети, торжествующе заявляет протопоп, напехал Бог рыбы», только нечестивый Пашков, в возмездие за это чудо, изорвал все рыболовные сети Аввакума.
Даже необычайные явления внешней природы, как например солнечное затмение, находились, оказывается, в пря мой связи с личною судьбою Аввакума. Рассказав об одном солнечном затмении, «когда Никон отступник виру казнил и законы церковные», Аввакум заявляет, что лет чрез четырнадцать «в другой раз затмение солнцу было в Петров пост, в пяток, в час шестый тьма бысть: солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя. И протопопа Аввакума, бедного горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти, и на Угреше в темницу, проклинав, бросили. Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».
Как и между самыми святыми необычно свят и велик был протопоп Аввакум, это с особенною ясностию видно из его рассказа о следующем бывшем ему виднии: протопоп, постясь, ничего не ел в течении четырех дней и сильно ослабел. Однако он пропостился еще несколько Дней, и, в этом состоянии, сподобился такого видния: «Божиим благоволением в нощи вторые недели, против Пятка, распространился язык мой и бысть велик зло, Потом и зубы быша велики; а се и руки и ноги быша велики, потом весь широк и пространен под небесем и по всей земли распространился; а потом Бог вместил меня небо, землю и всю тварь. Мне же молитвы непрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время». И затем, обращаясь к царю, в послании к которому из Пустозерска он рассказывает про это видение, говорит: «ты владееши, на свободе живучи, одною русскою землею; а мне Сын Божий покорил за темничное седение небо и землю... Небо мое и земля моя, свет мой и вся тварь. — Бог мне дал, якоже выше сего рекох».
Аввакум не только себя и свои подвиги ставил очень высоко, но и свои писания к разным лицам приравнивал, видимо, к посланиям ап. Павла, которому он старается подражать. Его послание к некоему брату начинается так: «Раб и посланник Исус Христов, волею Божиею, и узник о Господе, старой грешник,протопоп Аввакум Петров, брату имереку, еже о Христе с братиею, радоватися вам, другом моим, и здравствовати о Спасе, Бозе и Господе нашем Иcycе Христе. Молю вы, чада церковная, и коленам вашим касаюся». В посланы ко всем своим ученикам пишет: «молю убо вы аз, юзник о Христе Иcycе, не мудрствовате паче, еже подобает мудрствовати». В «книге всем горемыкам миленьким» он пишет так: «Раб и посланник Исус Христов, волею Божиею земляной юзник, протопоп Аввакум, чадом святая соборные и апостольския церкви: Акинфею с сестрою Маврою, Родиону, Андрею». Свои очень невысокого достоинства рассуждения Аввакум закрепляет иногда таким очень смелым завершением: «не я, но тако глаголет Дух Святый», разумеется устами протопопа. В одном месте он скромно про себя замечает: «отчасти разумеваем и отчасти пророчествуем».
Не только сам протопоп Аввакум но и его друзья-единомышленники, по его уверением, имели в глазах Господа, хотя бы и не большое, но все-таки несомненное преимущество пред древними знаменитыми святыми. «Егда Лазарю язык вырезали, повествует Аввакум, явился ему пророк Божий Илия .и повеле ему о истине свидетельствовати. Он же, выплюнув кровь изо рта, и начат глоголати ясно и чисто». Вырезали язык и у старца Епифание, но он обратился с молитвою к Богородице, чтобы она возвратила ему дар слова: «та отверзла его уста и язык даде, и учал говорить ясно». По этому поводу Аввакум замечает: «не вем, что реши, но токмо: Господи, помилуй! И Дамаскину Иоанну по трех днех рука приросла, а новым сим исповедникам Христовым Лазарю в той же день язык Бог даровал, а старцу (Епифанию) во второй день»...
Аввакум любил допускать некоторую фамильярность в обращении с лицами стоявшими неизмеримо выше его, каковы, например, были царь и царица. Так царя, как бы самого обычного близкого своего знакомого он, в своих писаниях, нередко величает попросту: «Михайлович», «светик», «миленький», царицу — «миленькая», обоих: «Алексюшко с Марьюшкою». Эту фамильярность в обращении Аввакум переносить иногда и на самих небожителей. Когда Аввакума, по приказанию Пашкова, сильно били кнутом, он в это время говорил: «Господи, Иcyce Христе, Сыне Божий, помогай мне», и не чувствовал особенных страданий. Но совсем иначе чувствовал себя после жестокой экзекуции. «Как били, рассказывает он, так не болно было с молитвою тою; а лежа на ум взбрело: за что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я ведь за вдовы твоя стали Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял; а ныне не вем, что согрешил»!.. Но в другом случае Аввакум уже замечает: «не пеняю уже на Бога вдругоряд!» На реке Хилке, рассказывает Аввакум, «барку от берега оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам друг с кормшиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричу: Владычице, помози! Уповате, не утопи! иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все размыло до крохи. Да что веть делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я вышел из воды смеюсь; а люде те охают, платье мое по кустам развешивая... Пашков меня же хощет опять бить: ты-де над собою делаешь за посмех! А я паки свиту — Богородице докучать: Владычице, уйми дурака тово! Так она надежа уняла: стал по мне тужить».
Глава IX. Оставление Никоном патриаршей кафедры
Обстоятельства, при которых произошло оставление Никоном патриаршей кафедры. Сам Никон за разное время указывал и на разные причины, почему он оставил патриаршество. Истинные причины оставления Никоном патриаршества. Как смотреть на оставлено Никоном патриаршей кафедры: было ли оно искренним, или только притворным.
6-го июля 1658 года государь Алексей Михайлович давал торжественный обед прибывшему в Москву грузинскому царевичу Теймуразу. Ранее, на подобные обеды царя, обыкновенно приглашался и патриарх Никон; но на этот раз его не пригласили. Когда грузинский царевич церемониально шел на царский обед, окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, по поручению государя, очищал пред ним путь среди толпы, собравшейся поглазеть на шествие. В это время в толпа случился патриарший стряпчий, князь Димитрий Мещерский, которого за чем-то посылал патриарх. Хитрово, разгонявший толпившийся народ палкою, задел по головекнязя Мещерского. Последний, обращаясь к Хитрово, сказал, как это передавал потом сам Никон: «напрасно-де бьешь меня, Богдан Матвневич, — мы не приидохом зде просто, но с делом». Окольничий спросил Мещерского: «кто ты еси?» — Мещерский ответил: «патриарш человек и с делом послан». — На это Хитрово заявил «не дорожися-де (патриархом) и ударил его по лбу и уязви его горко зело». Мещерский отправился к Никону, план пред ним и жаловался на побои Хитрово.
Случай с князем Мещерским Никон принял за кровную обиду себе лично. Его самолюбие уже сильно страдало от того, что государь не пригласил его, как обычно, на торжественный обед, а тут еще публичное оскорбление его стряпчему, с обидным публичным заявлением: «не дорожися патриархом». Вспыльчивый, невыдержанный Никон сейчас же написал царю письмо, в котором требовал немедленного удовлетворения за обиду его стряпчему. Царь во время обида собственноручно написал Никону, что он — царь расследует эта дело и лично увидится с патриархом. Это царское письмо немедленно было отослано к Никону с стольником Матюшиным. Но Никон не успокоился и заявил Матюшину, что желает удовлетворения именно сейчас. о чем посланный и доложил государю, который еще продолжал сидеть за обедом с царевичем. Тогда терпеливый Алексей Михайлович, чтобы успокоить гневливого Никона, еще из-за обеда послал к нему другое письмо с тем же Матюшиным. Но Никон, прочитав это второе письмо царя, не только не успокоился, но капризно и с угрозою заявил посланному: «волен-де Бог и государь, коли-де мне оборони- не дал, а я-де стану управливаться с ним церковию».
8-го июля в Москве с особою торжественностью совершался праздник Казанской Божией Матери, причем на всех службах этого праздника всегда бывал царь со всем своим синклитом, а самые службы совершал патриарх. Последний, по обычаю, посылал приглашать царя к службам. Но царь на этот раз ни на одной службе не присутствовала Никон увидел в этом прямое пре небрежете к себе, публичное оскорбление царем его патриаршего достоинства.
10-го шля в Успенском соборе был праздник в честь Ризы Господней, присланной царю Михаилу Федоровичу персидским шахом. И на этом празднике всегда бывал царь с своим синклитом, но теперь он не только отказался присутствовать на вечерне и за всенощной, а прислал после заутрени, к Никону князя Юрия Ромодановского, который заявил Никону: «царское величество гневен на тебя и сего ради к заутрени не прииде и ко святой литоргии ожидати не повеле». К этому Ромодановский от имени царя прибавил; «ты-де царское величество пренебрегл еси и пишешься великим государем, а у нас един есть великий государь — царь». На это Никон ответил: «называюся аз великим государем не собою: сице восхоти и повели называтися и писатися его царское величество. И на сие свидетельство имеем мы: грамоты писаны царского величества рукою». На это Ромодановский возразил: «царское величество почте тебя, яко отца и пастыря, но ты не уразумел, и ныне царское величество повеле мне скаэати тебе: отныне впредь не пишешься и не называешься великим государем, а почитать тебя впредь не будет». Если бы Никон был человек сколько-нибудь сдержанный и уравновешенный, если бы он сколько-нибудь правильно понимал свои отношения к государю и свое действительное положение в государстве, то он, конечно, скрыл бы свое личное неудовольствие и обиду, постарался бы по времени видеться с царем, объясниться с ним и уладить возникшие между ними недоразумения, как это хотел и предлагал ему сделать государь. Но Никон был слишком невыдержан, горд и самолюбив, слишком избалован постоянным необычным вниманием к нему царя, чтобы хотя временно показать пред ним свое архипастырское смирение и уступчивость. Никон вовсе и не думал смиренно идти на какие-либо компромиссы с царем, а решил действовать, как подсказывали ему его чрезмерное честолюбие, его обиженная гордость: он решил публично и торжественно отказаться от патриаршесгва, конечно в тех видах, что царь снова всенародно и уничиженно будет молить его остаться на патриаршем пре столе подобно тому, как царь ранее всенародно, плача и кланяясь до земли, молил его принять патриаршую кафедру 10-го июля, в праздник Ризы Господней, Никон ранее велел привести в Успенский собор, где он служил, простую монашескую ряску, клобук и священническую палку. В конце литургии, по заамвонной молитве, он прочитал положенное поучение и, обратившись к народу стал говорить о своем патриаршем недостоинстве, и в закличете заявил, что более он патриархом не будет, и чтобы пасомые впредь патриархом его больше уже не называли. После этого Никон сам снял с себя патриаршее облачение и хотел было надеть простую монашескую рясу, ранее припасенную, но власти не допустили его до этого, и но надел на себя черную архиерейскую мантию, черный клобук, взял в руки клюку, и направился к выходу из собора. Но народ не пустил его, а послал к царю доложить о случившемся в собор крутицкого митрополита Питирима. Государь, выслушав доклад Питирима, послал в собор к Никону своего знатнейшего и уважаемого боярина — князя Алексея Никитича Трубецкого. Пришедши в собор Трубецкой говорил Никону: «для чево он патриаршество оставляет, не посовтовав свеликим государем, и от чьево говенья, и хто ево гонит? и что б он патриаршества не оставлял и был по прежнему». И патриарх говорил: оставил-де я патриаршество собою, а ни от чьево и ни от какого гонения, государева-де гнева на меня никакого не бывало; а о том-де я и преж сего великому государю бил челом и извещал, что мне болши трех мне на патриаршестве не быть. И дал мне письмо это письменное показание Трубецкого, а велел поднесть государю. Да со мною ж приказывал, велел бить челом, что б государь пожаловал, велел дать ему келью. И просил я у него себе благословения, и он меня не благословил, а говорил: какое-де тебе отменя благословение? Я-де недостоин патриархом быть; а будет же тебе надобно, и я-де тебе стану исповедать грехи свои. И я ему говорил: мне до того какое дело, что твою исповедь мне слушать, то дело не мое. И про то про все великому государю я известил; и великий государь послал меня к патриарху в другоряд, и то письмо велел ему, патриарху, отдать, и велелему говорить, чтоб он патриаршества не оставлял и был по прежнему; а келей на патриаршем двор много, в которой он похочет, в той живи; и письмо ему я отдал. И патриарх Никон сказал: уже-де я слова своего не переменю, да и давно-де у меня о том обещанье, что патриархом мне не быть. И пошол из соборной церкви вон».
После этих переговоров с царем чрез князя Трубецкого, Никону не оставалось ничего боле делать, как выйти из собора, что он и сделал, направившись уже не в патриаршие хоромы, а на подворье своего Воскресенского монастыря, откуда он чрез сутки и переехал на жительство в самый Воскресенский монастырь, отстоящий от Москвы в пятидесяти с небольшим верстах.
Из приведенных нами сведений об обстоятельствах оставления Никоном патриаршего престола совершенно не видно тех побуждений, которые заставили Никона оставить патриаршество. Никон заявил Трубецкому, что он оставляет патриаршество Собою, что ему ни от кого никакого гонения и никаких обид не было, что он и ране не думал быть патриархом боле трех лить, почему, не смотря на приглашение государя остаться патриархом по прежнему, он твердо настаивает на своем решении от казаться от патриаршей кафедры. 10-го июля Никон оста вил патриаршество, а 12 июля царь посылал к нему в Воскресенский монастырь того же князя Трубецкого, которому Никон говорил: «а что поехал он с .Москвы вскоре, не известя великого государя, и в том пред великим государем виноват; а убоялся тово, что ево постигла болезнь, и ему в патриархах не умереть; а впредь-де он в патриархах быть не хочет; а только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема».
Впоследствии Никон о причинах оставления им патриаршества говорил не раз и говорил не то, что переда вал князь Трубецкой, а нчто другое и притом неодина ковое за различное время. Так в письм к царю 1661 г. в декабри Никон заявляет, что так как государь не дал ему удовлетворения на его жалобу об избиения патриаршего стряпчего князя Мещерского окольничим Богданом Хитрово, и так как он, Никон, вместо удовлетворения испытал только «тщеты, укоризны и уничижение не праведное», то он и оставил патриарший престол. На собор 1666 года царь просил допросить Никона: «какой гнев и обида, и, чтоб с спрестола сшол, от него, великого государь, к нему, Никону, присылка была ли? И бывший Никон патриарх сказал: «немилость-де великого государя к нему-то, что на околничего Богдана Матвеевича недал оборони и к церкви ходить не почал; а присылки-де, чтоб он с престола сошел и патриаршество оставил, от великого государя к нему не бывало, а сошел-де он собою».
Итак, здесь Никон причиною оставления им патриаршей кафедры выставляет то единственное чисто случайное обстоятельство, что царь не дал ему управы на Богдана Матвеевича Хитрово, публично ударившего патриаршего стряпчего князя Мещерского. Но, очевидно, эта причина была слишком ничтожна сама по себе и ради нее, конечно, не стоило оставлять патриаршую кафедру. Это хорошо понял Никон и потому в других случаях, чтобы не по казаться мелочным и вздорным человеком, постарался указать другие боле серьезные причины оставления им патриаршего престола. Так, в письме к Паисию Лигариду, в июне 1662 года, Никон заявляет: он потому оставил патриаршую кафедру, что царь стал гневаться на него, удаляться его, перестал ходить к церковным службам туда, где служил он, Никон, что «прислал к нам в келию единого от своих со многими неправедными словами поносными, и мы-то слыша его прещение и гнев без правды, помыслили дати место гневу, понеже стало быти не учего, — суд и всякая церковная управления царская держава восприят и нам быти стало не у чего. И по совершении святой литоргии, елико достойно яже о себе, во святой церкви пред Богом и всеми людьми о всем засвидтельствовахом, и до царского величества посылал ключаря, да весть о нашем отхождении, яко ничто же Божией церкви лукаво сотворихом, и се гнева ради твоего неправедного, повинуясь евангельскому словеси: аще гонят вас из града, бежите во ин град»... Значит, Никон, по этому его заявлению, оставил патриарший пре стол не потому, что царь не дал емуудовлетворения за оскорбление его стряпчего, идаже не потому только, что Царь на него гневается без правды, напрасно, но, главным образом, потому, что царь отнял у Никона и захватил в свои руки весь церковный суд и все церковное управление, так что патриарху не у чего стало оставаться и он поэтому, оставил свой престол.
В своей грамоте к константинопольскому патриарху Дионисию Никон заявляет, что когда царь не дал ему удовлетворения по делу князя Мещерского, в чем Никон увидел публичное поругание его патриаршего сана, когда царь, вопреки обычаю, перестал ходить к тем церковным службам, которые совершал Никон, когда прислал к нему сказать, чтоб он впредь не смел называться великим государем и царь почитать его более не будет; тогда, говорит Никон, исповедав гнев царя пред всем народом, «яко гневается царь без правды, сего ради и в церковное собрате нейдет», решил удалиться в пустынное место. На вопрос же посланных от царя: по какой причине он оставляет патриарший престол? отвечал: «даю место гневу царского величества, зане, кроме правды, его царского величества синклит, бояре и весьнарод, церковный чин небрегут и безчиния многая творят, а царское величество управы не дает, и в чем мы печалимся, и он гневается на нас». Здесь Никон, кроме ранее отмеченной причины — неправедного царского гнева на него, указывает новую причину оставления им патриаршей кафедры: что будто бы царский синклит, бояре и весь народ «небрегут церковный чин и творят многия беззакония», и когда он, как архипастырь, указывал царю на это при скорбное обстоятельство, «царское величество управы не дает», и даже более: стал гневаться за это на Никона, которому, в виду, указанных обстоятельств, ничего не оставалось делать, как оставить кафедру. Следовательно, причины оставления Никоном патриаршей кафедры были глубже и серьезнее, чем случайное оскорбление патриаршего слуги окольничим Хитрово.
Еще более обстоятельный и более откровенный ответь об истинных, интимных причинах оставления патриаршей кафедры Никон дает в своих возражениях на вопросы Стрешнева и ответы на них Паисия Лигарида. В своем возражении на 5-й вопрос Никон говорит, что царь, на поставлении его, Никона, в патриархи, торжественно пред всем народом, синклитом и освященным собором обещался неизменно хранить заповеди Божии, все церковные законы и правила, «и елико он, великий государь царь, поясняет Никон, поелику возможно пребывает в своем обещании, повинуяся святей церкви, — и мы терпели. Егда же он, великий государь царь, изменился от своего обещания, и на нас гнев положил неправильно, якоже весть, и мы, помня свое обещаше о хранении заповедей Божиих», эасвидетельствовав публично «о напрасном цареве гневе», оставили патриарший престол и водворились в пустыне. Тут же далее Никон заявляет, что еще во время литургии он тогда из собора, с своим диаконом Иовом, послал письмо к царю такого содержания: «се вижу на мя гнев твой умножен без правды, и того ради соборов святых во святых церквах лишавшись; аз же пришелец есмь на земли; и се ныне, поминая заповедь Божии, дая место гневу,—отхожу от места и града сего, и ты имаши ответь пред Господом во всем дати».
В приведенных словах Никон, как на единственного виновника своего невольного оставления патриаршего престола, указывает на царя: Никон потому именно оста вил престол, что царь, обещавшийся, при поставлении Никона в патриархи, хранить все заповеди Божии, все церковные законы и правила, изменил в этом отношении своему торжественному и публичному обещанию, и, к тому же, стал неправедно гневаться на Никона, почему и вся вина оставления последним патриаршей кафедры исключительно падает на царя.
В ответе на 17 вопрос Никон уверяет, что будто бы он, на вопрос посланных от царя — Рамодановского и Матюшина: зачем он уходил от патриаршества, отвечал так: «от не милосердия ево — царева иду с Москвы вон, и пусть ему, государю, просторнее без меня, а то, на меня гневаяся, и к церкви не ходить, и про тот гнев всему государству ведомо, что он, гневаяся на меня, не приходил. А вселенстей велицей церкви обид много стало и божественных заповедей Христовых, и св. апостол и св. отец правил, как обещал на нашем поставлении, не почал соблюдати. А мы, на избрании своего патриаршества, и сами обещались, с клятвою и подписанием руки своея, Божия заповеди и св. апостол и св. отец хранит. А он, великий государь, чрез божественный правила суд церковный отъял, нас самех, и епископов, и аримандритов, и игуменов, и весь священничесий чин велел своим приказным людям судить». И, несколько ниже. Никон замечает, что он ушел из Москвы потому, «что от гнева царева невозможно стало жить».
Здесь Никон, кроме царского гнева на него, от которого ему «невозможно стало жить», указывает и новые причины своего удаления с патриаршей кафедры: обид много стало от царя всей вселенской церкви, царь, вопреки божественным правилам, захватил церковный суд и подчинил всех духовных, начиная с патриарха, суду своих царских приказных людей. И еще: Никон и по тому ушел с патриаршества, «что-б ему, государю, просторнее было без него, Никона». Смысл последнего заявления будет более ясен и понятен из слов Никона, заключающихся в ответе на 26-й вопрос. Здесь Никон пишет: «егда изволил Бог Никону митрополиту быть на патриаршестве, и Никон митрополит усмотре во царе, и великом князе порок, который противен евангельским святынь заповедям, или противно что святым апостольским н отеческим правилом, и ему. Никону, по писанному во псалмех, не стыдяшеся говорити о заповедях Господних и св. апостол и св. отец правилех пред цари и пред бояры, а ему, государю царю, и государевым бояром, слушати во всеыъ. И он, госу дарь, и его бояра все обещались во святей велицей церкви пред Господом Богом и пресвятою Богородицею и всеми святыми и всем освященным собором, заповедей Христовых и св. апостол и св. отец правил слушати, и ничтоже инако коею-либо тщетною хитростию, по преданию человеческому и стихиям мира сего, мудрствовать. И от исперва убо быль царь благ и кроток и послушлив был, И Никон на патриаршестве был. А как царь и великий князь развратился со святою соборною и апостольскою церковию, и святые заповеди Божия, и св. апостол и св. отец правила в презрение положил, а Никона—патриарха. не печаль слушать, по и укоряти неподобно», тогда Никон оставил патриаршество, «дан место гневу царскому».
Здесь Никон выставляет и еще новую причину оставления им патриаршества. По его объяснению дело стояло так: он под тем только непременным условием согласился сделаться патриархом, если царь и бояре будут слушать его во всем, когда он будет говорить и настаивать пред ними на точном хранении и соблюдении заповедей Божиих, правил св. апостол св. отец. Они дали ему та кое обещание, и в начали царь действительно «послушлив был», т. е. во всем слушал Никона и во всем подчинялся ему, почему «Никон на патриаршестве был». Но потом царь «Никона—патриарха не почал слушать», и даже более: стал его ,укорять неподобно», и тогда Никон оставил патриаршество. Значит, пребывали: или непребывание Никона на патриаршей кафедре зависало единственно от послушания или непослушания царя Никону: слушает царь Никона, — он остается патриархом, перестает царь слушать Никона, начинаете действовать по-своему, Никон оставляет патриаршество.
Находясь, после соборного лишения сана, в ссылке в Ферапонтов монастыре, Никон, 21 декабря 1671 года, писал государю, что когда он, Никон, вопреки его желанию был избран и поставлен патриархом, «я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе бил челом, что меня в такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять тебе бил челом об отпуске в монастырь, и ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя, и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь».
В приведенном позднейшем письме к царю Никон представляет дело своего ухода с патриаршей кафедры в высшей степени оригинально,совершенно отлично от того, что он говорил по этому поводу ранее, именно: он теперь уверяет, что будто бы всегда считал себя, по своей худости и недостатку ума, непригодным для занятия патриаршей кафедры, и если на это согласился, то единственно по настоянию царя и освященного собора, при чем он, ставши патриархом, все-таки постоянно думал об оставлении патриаршей кафедры и не раз просил царя о своем увольнении от патриаршества. Но царь решительно отказывал ему в этих ходатайствах. Тогда он желая во чтобы то ни стало оставить патриаршую кафедру и уйти в монастырь, стал нарочно поступать таким образом, чтобы своим поведением в конце раздражить царя, вывести его из терпения и тем заставить забыть Никона.
Современники дело ухода Никона с патриаршей кафедры объясняли однако гораздо проще. Вятский епископ Александр, например, пишет государю: «многим мнится, благочестивый царю, яко сего ради кручинен был Никон, что на пир не зван. Не сего ли ради и дерзостно послал стряпчего своего безобразно в царскую твою палату, чрез волю твою государеву, где ему и быть не годится?». В другом месте тот же епископ замечает: «Никон ум погубя, оставил престол и ни ким гоним, гордости ради и гнева, остави власть, многа богатства взем, отъиде».
Таким образом сам Никон, по разным случаям и в разное время не одинаково отвечал на вопрос, почему он оставил патриаршество. Сначала — князю Трубецкому в Успенском соборе — он говорил, «что оставил патриаршество собою, а ни от чьево и ни от какова гонения, государева гнева на него никакого не бывало»; то заявлял — тому же Трубецкому в Воскресенском монастыре 12 июля — что он оставил патриаршество, так как убоялся тово, что ево постигла болезнь и ему-б в патриархах не умереть;» то заявлял, что царь «не дал ему оборони» на Богдана Хитрово; или: что царь на него раз гневался и перестал ходить в церковь туда, где служил Никон: то указывал причину оставления им патриаршей кафедры в том обстоятельстве, что царь, бояре и народ стали пренебрегать церковным чином и творит многие бесчиния, а царь за это управы не дает; то уверял, что царь перестал соблюдать заповеди Божии, правила св. апостол и св. отец, захватил себе весь церковный суд, стал обижать святую вселенскую церковь, перестал слушаться Никона и даже начал укорять его «неподобно;» то наконец уверял, что он будто бы никогда нехотя быть патриархом и, сделавшись им поневоле, под давлением желания царя, синклита и освященного собора, постоянно стремился оставить патриаршество, пока своевольным удалением с патриаршей кафедры, не достиг этой всегда желанной для него цели.
Очевидно не в намерениях и интересах Никона было указывать и точно формулировать истинные причины неожиданного оставления им патриаршества, почему в разное время он и указывал на разные причины. Понятно, что Никон, с своей точки зрения, имел серьезные основания поступать таким образом. Дело в том, что Никон считал себя и действительно был великим государем, он действительно царил и в церкви и государстве, и даже заслонял собою настоящего царя. Он требовал от последнего безусловного подчинения себе во всех делах церковных, соблюдения всех правил св. апостол и св. отец, постановлений благочестивых византийских императоров, всего церковного чина и всех церковных постановлений. Но в то время церковность была неразрывно связана со всею государственною, общественною и частною жизнию, проникая решительно все и всюду, так как все, начиная с царя, хотели тогда строить свою жизнь согласно с заповедями Божиими, правилами св. апостолов, св. отец и всеми церковными узаконениями. В виду этого Никон, требуя себе права контроля и опеки над церковностию и ее строгого соблюдения всеми в жизни, в существе дела присвоивал себе контроль над всею тогдашнею государственною, общественною и частною жизнию, так что вей и во всем обязаны были подчиняться властным требованиям и указаниям патриарха, человека к тому же нетерпимого, гордого, самолюбивого и очень сурового и скорого на расправу с теми, которые не подчинялись ему безусловно. Естественно, что постоянная, властно-настойчивая и очень стеснительная архипастырская опека Никона, многим. казалась тяжелым, невыносимым игом, переносить, которое у многих не хватало сил и терпения. Царь сна чала беспрекословно подчинялся своему «собинному», очень настойчивому и притязательному другу, который все более входил в роль опекуна и пестуна царя, всей государственной и общественной жизни, но потом, с течением времени, благодушный и уступчивый обыкновенно Алексей Михайлович начал тяготиться тяжелой патриаршей опекой,, стал постепенно освобождаться из под властной тяжелой руки Никона, стал стремиться действовать самостоятельно, независимо от того, нравится или нить какой либо его поступок патриарху Никону. Никон подметил изменившееся к нему отношения царя и увидел в этом измену царя, его отступление от правого истинно-христианского пути, так как прежние — подчиненные отношения к нему царя, признавал единственно нормальными и настоящими отношениями благочестивого православного царя к духовному главе народа — патриарху. До крайности самолюбивый, неправильно представлявший, какими должны быть его отношения к царю, Никон вовсе не думал мириться с изменившимся положением дел, и держал себя по прежнему гордо и притязательно, как бы он и на самом деле был великим государем, действительным законным контролером всей государственной и общественной жизни и всей деятельности самого царя. Тогда, выведенный из терпения притязательностью Никона, государь приказал сказать ему, чтобы он впредь не называл себя великим государем и что таким царь более почитать его не будет. Никон, оказалось, не мог ни отпарировать, ни с достоинством выдержать нанесенный ему удар, для этого у него не хватало ни нравственного мужества и благородства, ни характера и выдержки, ни должного христианского смирения, присущего архипастырю церкви. Никон, по своему обычаю, стал бросаться из стороны в сторону и чем далее, тем все более и более терял равновесие и всякое благоразумие. Он смотрел тогда на все совершавшееся только с точки зрения своего личного положения, личного самолюбия, оскорбленный личной гордости. Он, пред которым доселе все преклонялось: царь, бояре, архиереи и все, который царил и в церкви и государстве, давая тон и направление их жизни, должен был теперь низойти на уровень обыкновенного заурядного подданного царя, должен был признать власть царя высшим для себя руководящим началом, наравне с другими подданными подчиняться всяким идущим от царя приказаниям, внушенным может быть даже личными врагами Никона, которых у него было так много. При таком положении дел патриаршество, казалось Никону, только унижало его, делало его жалким в глазах всех, привыкших доселе видеть его на недосягаемой высоте, рядом с царем и даже затенявшим, своею исключительною властию и мощию последнего. При такой настроенности Ни кона ему оставалось одно: или восстановить и закрепить свои прежние отношения к царю, или же, если это невозможно, совсем отказаться от потерявшего для него цену патриаршества. Не раздумывая долго, под влиянием болезненно уязвленного самолюбия, Никон поспешил проделать известную нам сцену всенародного отречения от патриаршества в московском Успенском соборе. Конечно он при этом надеялся, что царь придет в собор и вместе с боярами и народом будет молить его остаться на патриаршестве. Но этого не случилось и Никон уехал на житье в свой Воскресенский монастырь.
Что причина удаления Никона с патриаршества заключалась действительно в стремлении царя ввести власть Ни кона в должные и потому более узкие границы, что бы она нисколько не теснила и не затемняла царской власти, а была бы только верным слугою и работницею последней и притом в том только круге деятельности, пределы и сферу которой укажет ей царская власть, — это видно из некоторых оброненных Никоном выражений, когда он указывал на причины оставления им патриаршей кафедры. Так он заявил, что потому ушел из Москвы, что бы государю было «просторнее без меня», чем Никон ясно признал, что будучи патриархом, он действительно стеснял государя. В другом случай он говорит, что пока царь, «послушлив был и Никон на патриаршеств был», а как скоро царь «Никона патриарха не почал слушать», он оставил патриаршество, т. е. и здесь Никон признает. что оставление им патриаршей кафедры зависло единственно от того обстоятельства, что царь, ране во всем послушный Никону, теперь перестал его слушать.
По поводу оставления Никоном патриаршества невольно возникает вопрос: действительно ли Никон совсем хотел оставить патриаршество, или это было одним притворством с его стороны, рассчитанным только на то, чтобы побудить этим царя приклониться пред патриархом и признать его своим опекуном?
Если взять во внимание заявления Никона в Успенском соборе 10-го шля, и его заявленья вскоре после оставления им патриаршества, то, на основании их, можно предположить, что он окончательно оставил патриаршество и о возвращена не думал. Так, по свидетельству, вполне согласному, всех лиц, бывших в соборе 10 июля, и после дававших официальные показания о событии, Никон торжественно и окончательно отказался от патриаршества и всенародно заявил, что боле патриархом он уже не будет и чтобы впредь его не считали таким. Эго вполне подтверждается и показанием князя Трубецкого, который 12 июля был у Никона в Воскресенском монастыри ч от имени государя говорил ему, чтобы он, «кому изволит Бог и Пресвятая Богородица быти на ево место патриархом, подал благословение, а церковь и дом Пресвятыя Богородицы, покаместа патриарх будет, благословил. бы ведать Крутицкому митрополиту». На это предложена Никон ответил: «а кого Бог изволить и пресвята Богородица и великий государь укажет быти на ево место патриархом, и он, патриарх, благословляет, и великому государю бьет челом, чтоб церковь Божия не вдовствовала и безпастырна не была, а церковь и дом пречистая Богородицы благословляет, покаместа патриарх будет, Крутицкому митрополиту... А впредь-де он в патриархах быть не хочет; а только-де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема». В письме к царю, в июле того же 1658 года, в котором он просить царя простить его в том, что он отправился из Москвы в Воскресенский монастырь не дождавшись царского разрешения и указа, Никон уже выражается о себе: «смиренный Никон, быешш патриарх, при чем свой скорый отъезд из Москвы объясняет своею болезнию: «многих ради своих болезней, пишет он, велел отвестися в ваше государево богомолье в Воскресенский монастырь». То же самое Никон подтвердил, 15 февраля 1660 года, посланным к нему от царя: Прокофию Елизарову и дьяку Алмазу Иванову. Он говорил им: «а что-де ему нарицатися патриархом, и он-де того имени не отрицался, только не хощет именоватись московским, потому что престол великия Росии оставил своею волею, и к великому государю с боярином со князем Алексеем Никитичем Трубецким и с околничим Родионом Матвеевичем Стрешневым он, патриарх, приказывал, и те слова и ныне держит непреткновенно, и то, что к возвращению на прежнее святительский престол и в мысли у него нет: как-де он тогда, оставляя престол, благословил его, великого государя, и весь освященный собор обирати патриарха, кого Бог благословит, так и ныне-то благословение подтверждает же, и связанным всем, которым во отшествие подал разрешение, так и ныне тех прощает и благословляет».
Из приведенных свидетельств оказывается, что Никон окончательно отказался от патриаршества и, в первое время, вовсе не думал возвращаться на патриаршую кафедру, почему и благословлял государя и освященный собор избрать немедленно на его место нового патриарха.
К сожалению, царь не воспользовался вовремя указанным настроением Никона и опустил подходящий момент сразу и окончательно разрешить патриарший кризис немедленным избранием нового патриарха, а Никон, с своей сторону, стал потом колебаться в своем решении окончательно оставить патриаршество, стал уже уверять в том, что он от патриаршества не отрекался и даже стал заявлять притязания вновь занять патриаршую кафедру.
В первый раз, после своего удаления с патриаршей кафедры, Никон выступила на общественную деятельность как ревнитель церковных порядков, которые без него грубо, будто бы, стали нарушаться. В марте 1659 года он обратился с особым посланием к государю, в котором заявляет, что «некто дерзну седалище великого архиерея всея Росии олюбодействовати незаконно и непреподобно и святые недели Ваий деяние действовати», т. е. Никон здесь указывал царю на то обстоятельство, что будто бы старинное у нас действо хождения на осляти в неделю Ваий, совершенное тогда крутицким митрополитом Питиримом, было незаконно, так как это действо, знаменующее торжественный вход Христа на осляти в Иерусалим, может совершать будто бы только один патриарх, а не простой архиерей, и потому государь поступил неправо, дозволив совершить это действо крутицкому митрополиту. Заявляя все это государю, Никон замечает, что он делает это «ни собою, ниже к возвращению зря, яко пес к своей блевотине—к любоначалию и власти, но жалея погибаемо добро и в книги (к книгам) обратившеся, помянули есмы негде писанное, яко не впадает добрая мысль в сердце человеку, кроме Божия смотрения». Когда 17 мая того же 1659 года был у Никона, по поручению государя, дьяк Дементий Башмаков, Никон между прочим говорил ему: «что власти его поставленники многие и им-де его, патриарха, почитать доведется,... что он, Никон, хотя и оста вил патриаршество своею волею и московским не зовется и николи зваться не будет, но патриаршества не оставил и благодать остается при нем», при чем указывал на сделанные им исцеления больных.
Очевидно Никон не хотел уже оставаться спокойным зрителем тогдашних событий, а решил вмешиваться в церковные дела, мотивируя свое вмешательство ревностию к сохранению правых церковных порядков, которые-де, с его удалением, грубо нарушаются крутицким митрополитом. В то же время Никон заявляет уже требование, чтобы архиереи, как его ставленники, почитали его и слушали, так как при своем ставлении они дали ему рукописное обещание слушаться его и почитать как своего отца.
Вмешательство Никона в церковные дела показывало, что он уже стал тяготиться своим уединением, своею полною отрешенностию от общественных дел, что его снова потянуло к публичной общественной деятельности и он уже не мог более оставаться спокойным. Его особенно сильно угнетало теперь то обстоятельство, что он со всем удален от царского двора, где так недавно он был первым лицом, пользующимся особым исключи тельным положением и почетом. В его воображении не вольно воскресали былые роскошные царские приемы и обеды, которых он теперь был лишен. С присущею ему не сдержанностию Никон поспешил в послании сообщить царю свое угнетенное настроение, свою крайнюю печаль и свое томление по поводу невольного отсутствия его на одном имянинном обеде у царя. В июле 1659 года Никон пишет про себя государю: «бе иногда во всяком богатстве и единотрапезен бе с тобою (царем), не стыжуся о сих похвалитися, питан яко телец на заколете толстыми многими пищами, по обычаю вашему государзву, его же аз много насладив, вскоре не могу забыти: еже ныне июля в 25 день торжествовася рождение благоверные царевны и великие княжны Анны Михаиловны вси возвесилившеся о добром том рождестве насладившись. Един аз, яко пес, лишен богатые вашея трапезы; но и пси, по реченному, напитываются от крупиц, падающей от трапезы господей своих. Аще не бы яко враг вменен, не бы лишен малого уломка хлеба богатые вашея трапезы». Картинно изобразив свои томления при воспоминании о роскошных царских трапезах, на которых он уже более не присутствуег, жалуясь на то, что он забыть, тогда как другие пируют с царем, Никон то уничижение, то властно и учительно молит царя не гневаться на него—Никона. «Аз пишу не яко хлеба лишаяся, говорить он, но милости и любве истязая от тебе, великого государя, и да не посрамишися и о сих от Господа Бога... А аз егда не зело богатился нищетою, тогда паче и паче приумножена ваша милость... Самого тебе молю, престани, Господа ради, туне гневатися; солнце, речеся, во гневе вашем да не зайдет... Аз же ныне паче всех человек оболган тебе, великому государю, поношен и укорен неправедно; сего ради молю: претворися Господа ради и не дей мне грешному немилосердия... Како не имати постыдетися глаголющего: блажени милостивы, яко тии помиловани будут? Како имаши помилован быти, сам не быв милостив?.. Господа ради молю, престани от таковых! Аще и царь еси велий, от Бога поставленный, но правды ради. Чтожь ли моя неправда пред тобою, что церкви ради суда на обидящего просил? И не точию суд праведен получил, но и ответы полны немилосердия». Так молил Никон царя переменить гнев его на милость к нему, но и в письме такого характера не мог удержаться от гневных и укорительных выражений по адресу государя. «И дивлюся о сем, пишет он царю, како вскоре в такое дерзновение пришел еси, иже иногда страшился еси на простых церковных при четников суд наносити, яко же и святые законы не повелевают: ныне же всего мира иногда бывша аки пастыря восхотех грехи и таинства видети, и не сам точию, но и царским, им же дерзающем бесстрашно не поставь Господи во грех, аще не покаются? Векую наша ныне судится от неправедных, а не от святых»? В приведенном письме Никона к царю очень характерно то обстоятельство, что для него, после оставления им патриаршей кафедры, особенно дорого было воспоминание не о покинутой им и осиротевшей с его уходом церкви и пастве, а о царском дворце, о роскошных царских трапезах, на которых он ране упитывался «яко телец на заколение». Не во имя блага церкви и пасомых Никон уннчиженно молит царя, о прощении, а ради того, чтобы опять наслаждаться, вместес другими, царскою обильною трапезою и близостью к царю. Очевидно, так мог писать Никон не как архипастырь и патриарх русской церкви, а как царедворец, которому близки и дороги только интересы, тесно связанные с близостью к царскому двору.
Если вскоре после оставления патриаршей кафедры Никон без всяких условий соглашался на немедленное избрание вместо себя нового патриарха, чтобы церковь не вдовствовала, то потом он уже стремится выбор нового патриарха возможно отдалить и затруднить, заявляя, что достоинство или сан патриаршества он не оставлял, что благодать Св. Духа осталась при нем по прежнему, так что без него правильное, законное поставление нового патриарха не может состояться. В марте 1660 года царь послал к Никону стольника Матвея Пушкина, который говорил ему, что он, Никон, ранее, чрез князя Трубецкого, потом чрез Прокофья Елизарова и дьяка Алмаза Иванова, подал государю благословение избрать нового патриарха, «кого он, великий государь, изволить», н что бы теперь он об этом отписал великому государю. Но теперь Никон уже не соглашался лично устраниться от поставления нового патриарха, напротив настаивал на своем обязательномличном участии в этом акте. Он говорил Пушкину: «на такое дело, что патриарха поставить без нево, он не благословляет; кому де ево, без него (т. е. Никона) патриарха, ставить и митру на нево положить? потому что митру дали ему патриархи вселенские, а митрополиту де митру на нового патриарха положить невозможно; да и посох де с патриархова места кому снять и новому патриарху дать? потоку что де он, патриарх, сам жив и благодать Святого Духа с ним; оставил де он престол, а архиерейства не оставливал, про то де ведомо великому государю, что он и патриаршеской сак и амофор взял с собою.. Будет великий государь изволить ему, патриарху, быть к Москве, и по ево де, великого государя, указу, он, патриарх, новоизбранново патриарха поставить, и от великого государя приняв милостивое прощенье и со архиереи простяся и подав всем благословение, пойдет в монастырь».
Затем Никон пошел и далее. Он стал заверять, Что будто бы он оставил патриаршество только на время, а не навсегда и что он готов, при благоприятных обстоятельствах, снова возвратиться на патриарший престол. В частной бесде с своим доброжелателелем, боярином Никитою Зюзиным, Никон, на его вопрос: «для чего с пре стола своего он сшёл и впредь ему быть ли? отвечал: «сшел с сердца, а впредь-де ему отчего не быть?» Значит, своим близким людям в частных беседах Ни кон уже решительно заявлял, что он оставил патриарший престол не окончательно и что он не прочь возвратиться на него. Мысль о возвращении на патриаршество на столько сильно овладела Никоном, что он, вопреки всем прежним заявлениям о своем не желании быть патриархом, решился на крайний поступок. Упомянутый доброжелатель Никона, боярин Зюзин, не раз устно и письменно заявлял ему, что он напрасно оставил патриарший престол и что ему следует возвратиться на него. На эти настояния Зюзина Никон говорил ему: «по времени возвращусь, а ты пиши .ко мне и впредь о том пришествии моеи (на патриарший престол)». Под влиянием этих речей Никона, Зюзин составил целый план возвращения Никона на патриарший престол. Он написал Никону особое письмо, в котором сообщал ему, когда и как тому нужно приехать в Москву, как там действовать, причем уверял, что будто бы царь искренно желает его возвращения на патриаршество, только не хочет выступать в этом деле открыто. Никон, уже мечтавший теперь о своем возвращении на патриаршество, охотно поверил письму Зюзина и 18 декабря 1664 года неожиданно приехал ночью в Москву, во время утрени явился в Успенский собор и стал на своем патриаршем месте, как это было в прежнее время. Из собора Никон послал доложить о своем прибытии государю, который немедленно пригласил к себе бывших тогда в Москве архиереев, а также комнатных бояр и, посоветовавшись с ними, послал сказать Никону, что бы он возвратился в тот монастырь, из которого приехал. Никон ответил посланным царя: «он сошёл с престола ни кем гоним, а ныне он пришел на свой престол ни кем зовом для того, чтоб-де великий государь кровь утолил и мир учинил; а от суда де вселенских патриархов он не бегает, а пришел-де он на свой престол по явлению. И давал мне к великому государю писмо». В то же время Никон заявил посланным государя, что пока он не получит ответа на свое письмо, «до тех мест из соборные церкви не пойдет». Очевидно, Никон придавал своему письму к государю большое значение. И действительно, оно очень характерно для его отношений к царю Алексею Михайловичу. В нем Никон прежде всего заявляет, «что слыша смятение, и молву велику о патриаршеском столе: овии тако, инии инако глаголюще развращенная, и несть ничто же истина, но каждо что хощет, то тот и глаголет», решил обратиться к Господу, что бы Он известил его, «чему подобает быти». В течении пяти дней он подверг себя самому суровому посту: ничего не ел, ни пил, «ни сну причащаяся, лежа на ребрех, развее утомився — седев с час в сутки»; но все время неустанно молился со слезами, «вопиюще и плачуще, дондеже известит ми Господь Бог, что суть подобает сотворити, и что суть годно Его святой воли». И вот уже на пятый день, когда он от крайнего утомления впал как бы в лети сон, Господь послал ему просимое видение. Никон рассказывает: «видех сие: обретохся во святей соборной церкви, и видех свет велик зло, обаче от живущих никого ту видех, но прежде бывшими леты усопших святителей, и священников, стоящих по сторонам, идеже гроби прежде усопших святых отец — митрополитов и патриархов. Един же некто святолепен муж, сединою честною доволен, или велми красен, браду имея густу велми, мало продолговату, во священных святительских одеждах вси стояху. Той же, вышепомянутый святолепный муж, обходя по иным святым отцем, хартию и киноварницу с киноварем обноситьпо всем святителем, они же вси подписуют. Аз жесо страхом приступив к носящему хартию и киноварницу, вопросих его, что сие творите, подписующе руки на хартии? Он же рече ми: о твоем пришествии на престол святый. Аз рече: покажи ми, аще есть истина. Он же показа ми. И смотрях, и бысть тако. Аз же паки рекох ему: ты подпишешилися? Он рече: подписахомся уже. И показа ми о себе написанное. Аз смотрив со вниманием, и обретшеся истина, написано полтретьи строки сице: смиренный Иона, Божиею милостию митрополит, тако страхом Божиим подписую подобно есть. Аз же приим дерзновение, идох к месту. И хотящу ми взыти, обретох святителя стояща на месте, в честных одеян архиерейских одеждах, и ужасохся. Он же рече ми, не ужасайся, брате, яко тако воля Божия есть. Взыди на стол свой и паси словесныя Христовы овцы, яже ти Господь поручил. И абие не видим бысть. Аз же утвердився, взыдох. Мню же святителя стояща — Петра чудотворца. Ей ей, тако ми Господь свидетель на се. Аминь».
Приведенный рассказ Никона о бывшем ему 17 ноября 1664 года, чудесном видении от Господа, показывает, что Никон, свое неожиданное возвращение на патриаршую кафедру хотел было обосновать на особом бывшем ему божественном видении: он потому теперь неожиданно для всех возвратился на свой патриарший престол, что такова была, открытая ему в видении, особая воля Божия, которой он понятно, не мог ослушаться. Очень может быть, что ранее Никону удавалось рассказами о подобных видениях влиять на царя, подчинять его своей воле и делать его послушным орудием своих желаний. Но, на этот раз, царь не выразил ни малейшей охоты поварить видению Никона и сообразовать с ним свое дальнейшее отношение к нему. Царь, и по прочтении рассказа о видении, снова решительно отказался видеть Никона и велел ему немедленно возвратиться в свой Воскресенский монастырь. И сам Никон не устоял на сверхъестественных мотивах своей попытки снова занять оставленный было им патриарший престол, а стал объяснять все это дело уже просто и естественно. Князю Долгорукову, провожавшему его из Успенского собора за земляной город, он неожиданно сказал: «приехал-де он к Москве по вести, а не собою». Посланным за ним, чтобы отобрать у него посох Петра митрополита, который он было увез из Успенского собора, Никон тоже заявил, что он поехал к Москве па особому письму к нему Никиты Зюзина и передал им самое письмо. В то же время он говорил им, «что он к Москве приехал и в соборную церковь вошол на свой святительской поставленной престол», так как он «оставил патрирши престол на время за многое внешнее нападете и досадительства». И в других случаях, с этого времени, он уже постоянно и решительно стал заявлять и уверять всех, что никогда не отказывался окончательна от московского патриаршего престола, а всегда имел в виду, с течением времени, снова занять его. Так в грамоте к константинопольскому патриарху Дионисию 1666 года Никон уже пишет: когда он, оставив патриаршество, уехал в Воскресенский монастырь, посланные государем вслед за ним бояре говорили ему: «чего ради ты, без царского повеления, отшел с Москвы? — И аз рек им, пишет Никон Дионисию: яко не в дальния места отшел: аще царское величество на милость положить и гнев свой утолить, паки приидем, и, по сем, о возвращении нашем на престол наш от царского величества ничево не было». На соборе 1666 г., во время суда над ним, Никон за являл: «я не отрекался престола, то-де на его затеяли». То же самое Никон говорить и в своих возражениях на вопросы Стрешнева и ответы Паисия Лигарида. Приводя здесь письмо, какое он послал царю при своем отречения из Успенского собора с диаконом Иовом, Никон спрашивает: «да которое се отречеше?» т. е. говорить, что в его письме к царю вовсе не было отречения от патриаршества, а он только заявлял в нем, что в виду неправедного гнева на него царя, он оставляет место и город, — об отречении же не говорить ни слова. В другом месте своих ответов он говорить, что он не отрекался от престола, а только ушел из Москвы, всенародно за свидетельствовав неправедный гнев на него царя, между тем как «государь царь, заявляет Никон, принуди сказати то мое свидетельство отреканием, и многими пытками стращал — велели сказывать, как ему, государю, годно». Выходить, по позднейшему показанию Никона, что все дело об его отречеши от патриаршества придумано государем, который даже употребил насилие и застращивания, чтобы только заставить свидетелей говорить, что Никон, оставляя Москву, отрекся от патриаршества, чего в действительности однако будто бы не было.
Из сказанного нами оказывается, что Никон, всенародно отрекшись от патриаршего престола, в пылу гнева и неудовольствия на государя, если сначала и думал серьезно и навсегда отказаться от престола, то думал так недолго и скоро стал мечтать о своем возвращены на патриаршество, стал уверять, что его удаление было не отречением, а только временным отъездом из Москвы вследствие гнева государя. Он даже хотел снова овладеть престо лом с помощию неожиданного захвата, ошибочно думая, что царь желает его возвращения на патриаршество и что его захватный поступок будет принять царем с сочувствием и одобрением. Но когда царь приказал ему сказать, чтобы он немедленно возвратился туда, откуда приехал, и чтобы он ждал прибытия вселенских патриархов в Москву, куда позовут тогда и его, а что ранее видеться ему с царем нельзя, Никон убедился, что дело его с возвращением на патриаршество окончательно проиграно и что московским патриархом ему никогда более не быть. Теперь вполне отрезвившийся от своих несбыточных мечтаний и надежд Никон решился окончательно и формально отказаться от всяких притязаний на занятие патриаршего престола, но при том так, чтобы себе лично создать возможно почетное, материально-богато обеспеченное, и во всех отношениях ни от кого независимое, положение.
В январе 1665 года Никон письменно выразил реши тельное согласие навсегда отказаться от патриаршего пре стола и соглашался на поставление нового патриарха, если государь с боярами и освященный собор примут следующие предложенные им условия; а) Оставить за Никоном три построенные им монастыря: Воскресенский, Иверский и Крестный со всеми приписными к ним монастырями и при том так, чтобы он свободно и сколько захочет мог жить в любом из этих монастырей, б) Грамоты государевы и все крепостные акты, утверждающие всякие владения за его монастырями, какие сейчас находятся у государя, или еще на утверждении, передать ему — Никону, в) Царь должен отдать в личное владение Никона те имения, какие он ранее купил на свои деньги, пожалованные ему за заслуги государству, когда он был новгородским митрополитом и самоотверженно боролся тогда с бунтовщиками, г) Из патриарших доходов, которые он, Никон, «своим промыслом» увеличил тысяч на двадцать, «давать мни, вместо милостыни, на пропитание хлеба и рыбы и денег на потребу», сколько укажет государь, синклит и освященный собор. д) Просит отдать ему некоторый патриаршие облачения и именно те, какие он, будучи патриархом, сделал из бывших ему подношений от царя и царицы, а также просить дать ему митру, панагию и под. е) Ни в суд, ни в хозяйство, ни в управление Никоном монастырями новый патриарх никак не должен вступаться ни сам, ни чрез своих посланных, — единственным полным хозяином, судьею и управителем в своих монастырях должен быть только он — Никон. Точно также только по своему усмотрению он может избирать и посвящать во все свои монастыри и принадлежащие им церкви архимандритов, священников и диаконов. ж) Просить наделить настоятелей трех им основанных монастырей некоторыми церковными преимуществами, на пример: правом являться на церковные соборы, быть свободными от всякого светского суда, и) По смерти Никона его монастыри должны быть приписаны «к царствующему граду Москве во область, а не в дом патриарш», т. е. желал, чтобы его монастыри были самостоятельными, а не патриаршими. 1) Просит дать полную свободу всем желающим приходить к Никону «и милостыню подати не возбранити». к) Царь должен дозволить ему, когда это нужно, приезжать в Москву, и если ему случится быть на соборе «ради пользы», то ему сидеть под настоящим патриархом, выше всех митрополитов, архиепископов и епископов. л) Его имя обязательно должно писаться «в степени святейших московских патриархов», т. е. московским ему не именоваться, а писаться: «смиренный Никон, Божиею милостью патриарх». м) Всем так или иначе пострадавшим за него дать полную свободу. — Взамен выговариваемых себе прав и преимуществ Никон берет на себя такие обязательства: а) Держать заповеди Христа, Его святое евангелие заповеди и правила св. апостол и св. отец седьми вселенских соборов и поместных, признаваемые церковию святые книги и уставы, символ, исправленный с греческого, служебник, требник и прочие книги «справлены с старых с греческих святых книг», и иметь единение с вселенскими патриархами «во всем неотложно». б) Во всякие духовные дела московского государства ему не вступаться, в) Когда он будет, по какому-нибудь случаю, приезжать в Москву, он обязуется согласовать свое поведение с указом государя и с советом нового патриарха. г) Он берет на себя обязательство: так как он ранее на царя, синклит и освященный собор «суд Божий износил», то теперь он станет молить Господа, «чтобы царствующему граду Москве не быть осуждену паче Содома и Гомора». д) Архиереям, подвергшим его — Никона своему суду «беззаконно, чрез вся божественныя правила, мне тож прощение дати и разршити святым молитвословием, кто о том станет каятися и прощения просити; аще ли кто не покается, и он будет под заповедию Божиею». е) «Честный синклит — бояре, кои зло словили нас без правды и клеветали на нас великому государю смертными винами, якож: Семен Лукьянович Стрешнев вопросы своими газскому митрополиту, и Роман Баборыкин и Иван Сытин и прочии вси, каждо сам свою совесть ведая, и поищут прощения и нам тех разрешити и благословити»; а которые обидели его — Никона в житейских вещах движимых и недвижимых, с теми устроить полюбовное соглашение, а которые и после, сего будут обижать и делать зло, на тех «да будет божественная юза не разрешима», ж) Ивана Щепоткина, обидевшего Никона при расчете за купленную у Щепоткина мед, и за это Никоном проклятого и под проклятием умершего, простить и разрешить, если его приказчики устранят прежней неправый расчет. з) Никон просит: «а противу сего нашего изображения всего, да дастся « нам писание от царского величества, и от честного царского синклиту, и от священного собора — во свидетельство всякия правды», и) В заключение Никон говорит, что если новый патриарх будет поставлен вопреки божественным канонам и заповедям и предлагаемым им условиям, только «по власти мира сего», то так поставленный патриарх будет не настоящий, но прелюбодей и хищник, и вместо мира да будет меч Божий и разделение, по словеси Господню: не приидох вложити мир, но меч».
Так Никон, решив окончательно оставить всякие притязания на занятие им патриаршего престола и соглашаясь на избрание себе преемника, хотел создать себе положение почетное, независимое и материально богато обеспеченное. Он хотел иметь свой собственный, ни от кого независимый и довольно значительный удел, в котором бы он был единственным, полновластным и бесконтрольным хозяином, судиею и управителем, сохранив в то же время за собою почетный титул патриарха. В то же время в своих условиях Никон прямо дает знать, что пред ним были виноваты все: царь, который без правды на него гневается; бояре, которые на него злословят и клевещут государю; архиереи, которые, вопреки канонам и божественным заповедям, составили для суда над ним беззаконный собор; разные отдельные лица, которые приходили с ним по разным случаям, в столкновение и которых он за это подверг проклятию — всех этих виновных пред ним лиц он однако теперь прощает и разрешает, но только в том случае, если они сами будут искать у него прощения и разрешения, иначе пусть остаются под проклятием.
Глава X. Критика церковной реформы Никона в литературных произведениях ее первых противников
Русское блогочестие есть высшее и совершеннейшее в целом мире, а русские церковные книги вполне правы и не нуждаются в исправлении. Блогочестие современных греков очень сомнительно, их церковный книги испорчены еретиками, почему теперь истинному блогочестию нужно учиться не русским у греков, а грекам у русских. Никон, как реформатор, был еретик и слуга антихриста, в своей реформаторской деетельности он руководился личным произволом, пренебрежением к родной святой старине, гордостию и я высокоумием. Он не исправлял, а прямо заново переделывал русские старые книги. Его заверения, что он исправлял книги с древних греческих и славянских харатейных, решительно несправедливы, так как в действительности он исправлял свои книги или с новогреческих напечатанных еретиками книг, или с польских, или, если и с русских, то «с покидных» и «хромых» книг. Слабые стороны и тенденциозность критики церковной реформы Никона защитниками старины.
Никон оставил патриаршую кафедру вследствие неудовольствие на него государя. С падением Никона, казалось, как логически-неизбежное последствие этого факта, должна была пасть и самая произведенная им церковная реформа. Ее противники торжествовали и, по-видимому, должны были остаться победителями. Царь теперь совсем охладел к своему бывшему «собинному» другу, не желал более иметь его патриархом и, значит, царь из друга и пособника Никона, если не перешел, то легко мог перейти на сторону его противников, конечно еслиониупотребят к тому достаточные усилия. Бояре уже ранее не терпели Никона и теперь употребят все усилия окончательно уничтожить его, а вместе с ним и его дело. Крайне не любили самовластного, гордого и сурового Никона и все архиереи, которые мало разделяли его грекофильские реформаторские увлечение. Не любило Никона и все духовенство, видевшее в нем скорого и жестокого на расправу нововводителя. Не любил Никона и народ, так как видел в нем новатора, нарушителя старых верований и обычаев. Очевидно, теперь наступило для врагов церковной реформы Никона самое благоприетное время уничтожить не только самого Никона, но и все его дело, т. е. произведенную нм церковную реформу. Они энергично взялись за это дело, решились разъяснить всем: царю, властям и всему обществу ту, по их мнению, несомненную истину, что произведенная Никоном реформа была незаконна, несправедлива, зловредна и прямо гибельна и для церкви и для государства, почему ее следует уничтожить и немедленно возвратиться к прежним дониконовским церковным по рядкам. Замечательно быстро появилась целая обширная противониконовская литература, показавшая какими значительными и далеко недюжинными силами и средствами располагали противники церковной реформы Никона. Все сделанное Никоном в церковной сфере подверглось с их стороны самой строгой, очень придирчивой и беспощадной критике, которая выдвинула на защиту родной старины целый арсенал старо-московской учености, с прямою целию доказать и убедить всех в том, что реформа Никона, под видом исправления, в действительности только искажает и даже совсем губить православие на Руси. Много численный произведения этого рода быстро распространялись по всей Руси и всюду производили сильное впечатление на умы, тем более сильное, что в защиту и оправдание реформы Никона пока еще не было сделано ничего такого, что бы хотя отчасти могло парализовать действие противониконовской литературы, идеи и взгляды которой, по тому, без всякой помехи быстро распространялись повсюду и, в связи с живою устною проповедию выдающихся борцов и защитников старины, полагали твердую и прочную основу для возникновения и упрочения в народе старообрядства.
В виду той особой важности, какую имела первоначальная противониконовская литература в деле появление и развитие старообрядства, необходимо, хотя бы в самых общих чертах показать, что именно и как говорили первые представители старообрядства против церковной ре формы Никона, в чем и почему они находили эту реформу неправою и зловредною.
Основною исходною точкою для противников церковной реформы Никона послужило старорусское исторически сложившееся убеждение о русском благочестии, как высшем и совершеннейшем в целом мире, и о греках, как об утерявших истинное благочестие и допустивших у себя важные латинские новшества.
По мнению противников церковной реформы Никона русское благочестие есть высшее и совершеннейшее в целом мире, вполне доказанное и оправданное исторически. Неронов пишет царю: «о, благочестивый царю, яко законы их (русских святых), ими же они Богови угодиша, и в чудесех велицы явльшеся, тако, яко истинии, прогоняют бесов: мы же сие нетрудно разорити покушаемся. На сих ли возносимся, их же, видим, ты, благочестивый царю, и все правовернии князи, и боляра, и архиереи, и ерей, православнии християня со страхом многим любезносвятые их мощи целуете, и ракам их касаетися ради освящения единородных наших душ, и яко да молят о нас человеколюбца Бога, да милостив будетнамв день судный, — на сих вознестися имамы?» Протопоп Аввакум говорил на собори греческим патриархам: «до Никона отступника в нашей России у благочестивых князейи царей все было православие чисто и непорочно и церковь не мятежна». Дьякон Федор пишет царю: «мощно, крестоносный царю-государь, прочести историю, что о белом клобуке: что глаголи цареградскому патриарху первый христианский царь, и святый Селивестр папа римский и ангел Господень, не сбыся-ли то? Вся царства, государь, в конец стекошася, сиречь во твое богохранимое господарство; зде истинная православная христианская вера: не пошто нам искать! — заблудити будет. В Козмографии написано: несть под солнцем такого благочестия и веры правые, яко в московскомгосударстве, а по иным всем с ересми смесишася и навыкоша дел их». И в другом месте он же говорит: «закон Господень .непорочен держаша отцы наша во всей русской земле, и нам той оставиша непременен, и неизвращен предаша чадом своим, и в том они Богу угодили и спаслися. Без правые же веры невозможно угодити Богу, глаголет апостол Павел... Аще бы вера наша прежняя единая в чем неправа была, или в ней ереси были, то бы святым русским чудотворцем откровено было прежде, с ними же сам Бог бесдовал и посещал их явно и пречистая Богородица, и Апостоли Христови, и велели бы исправить». Священник Никита Добрынин пишет: «ведомо тебе, великому государю, яко ветхий Рим падеся аполивариевою ересью, второй же Рим, еже есть Константинополь, агарянскимй внуцы от безбожных турок обладаем: твое ж государство, великое российское царство, третий Рим, и отсюду все христианское благочестие в него едино собрася, и от тебе, благочестивого царя, превеликий Господь господствующих и Царь царствующих Христос Бог наш свой талант с прикупом вземлет... О сем воспомяну твоему христенолюбному милосердтю, что колико в Троицы певаемый Бог своею милостию в твоей государевой отчине, в велицей России, угодников своих прославил, и многоцелебными их мощми и чудотворными раками всю землю твою, аки небеса многими пресветлыми звездами, украсил, и почтил ю паче всея вселенные, иже неизреченным своим промыслом из Рима белый клобук и угодника своего Антония на камени по водам, аки на колеснице легце прислал, наипаче и Богоматери своея, премилостивые нашея заступницы и помощницы Пресвятая Богородицы и Приснодевы Марии иконе, и боготелесней своей ризе благоизволил в царствующем твоем и преименитом граде Москве быти, и источает нам неоскудную свою милость. ИI посему, великий государь; Божию призрению и неизреченной его милости разумно есть всем, благочестно живущим, что в российском государстве твоем царстве, истари самая истинная християнская православная вера, апостолы проповеданная и святыми отцы седмию вселенскими и девяти поместными соборы утвержденная, и в Троицы покланяемому Богу до него Никона, бывшаго патриарха, благоугодна была. И будет бы, великий государь, отчина твоя, великая Россие, неистинную веру содержала: и то б всеблагий Бог можаше толикую свою благодать и инуде послать». Инок Сергий, с своей стороны, говорит, что когда был в Москве константинопольский патриарх Иеремия, «и той патриарх в российском государстве веру христианскую и благочестие свидетельствовал во своей грамоте сице: понеже убо ветхий Рим.падеся аполипариевою ересию, второй Рим, иже есть Константинополь, агарянскими внуцы от безбожных турок обладаем, великое же российское царство, третий Рим, благочестием всех превзыде, и все благочестие в него во едино собрася, и един российский под небесем христианский царь именуется во всей вселенной». Затем Сергий говорит, что когда в Москве был иерусалимский патриарх Феофан, то и он «паки веру христиан скую и чин церковный российского государства похвалял». Как и Никита Сергий указывает на прибытие в Русь Антония римлянина, на Христову ризу, и заключает: «и аще бы в России неправая вера была и не почину служили: и то бы не изволил Бог толикой превеликой своей благодати в царствующем граде быти». В пятой соловецкой челобитной говорится: «сами они, вселенские патриархи, прежде бывшии у нас в русской земли, Иеремий цареградский и Феофан иерусалимский и иные многие палестиаские власти о нашей православной вере свидетельствуют списанием, якоже в книге Кормчей московской печати, лист й5 и 26, пишет сице, что-де у них в Цареграде и Иерусалиме конечное православной верегреческого закона от агарян насилие и погубление, церквам Божиим запустение и разорение, но точию един во всей вселенней владыка и блюститель непорочный веры христианския, самодержавный великий государь царь благочестием всех превзыдет; и все благочество в твое государство едино царство собрашеся, и третий Рим, благочестия ради, твое государство, московские царство, именоваша. И аще бы, государь, наша православная християнская вера не права, то бы и милости и чудес от тех чудотпориых икон не было, и прародителей твоих государей благоверных царей и великих князей, и преподобных и богоносных отец наших Господь Бог во святых чудесы не бы прославил, и вселенские православные патриархи, наипаче же начальнейший и глава всем Иеремия цареградскип и Феофан иерусалимский, и иные многие палестинские власти и не бы православные нашие христианские веры похвалили».
Как русское благочестие есть высшее и совершеннейшее теперь в целом мире, так и русские церковные книги правы, чужды всякой, а тем более еретической порчи, они святы н непререкаемы. Неронов говорит, что равноапостольный князь Владимир вместе с верою «прият от грек искусных иконописцев, духовных мужей и философов мудрых, ведущих до конца божественное писание и могущих превести со многим тщанием святых книг божественное писание от греческого языка на словенский и вся добре и богоугодно управити, на пользу единородных наших душ. Сие же благоверному и равноапостольному князю Владимиру с Богом совершившу, и радующуся зело со всеми людьми о украшении церкви, потом же вси благовернии цари и великие князи, вашего благочестиваго корене, великими сими в Росии просиявшими святительми и преподобными отцы до конца божественное писание уясниша и тиснению печатному предаша, ко утверждению православной христианской веры, преводяще сих духовными и святыми мужи от греческого языка на словенский: якоже реку досточудным онемь мужем и в добродетельном житии просиявшим, преподобным Максимом греком». Дьякон Федор пишет: «те бо старые служебники не с мордовских, не с черемиских, и не с латинских преложены, и печатаны древле с греческих древних письменных, переведены в добрая времена, до взятая Царяграда и истребление греческих книг и римлян за много лет; по них же служаху и жертву нерочну приношаху преосвященнии митрополити и прочии архиереи Божии рустии до патриархов, потом пять патриархов московских: Иов, Ермоген, Филарет, Иоасаф, Иосиф, и прочии с ними архиереи Христовы и ерей всея русския земли нашея по тем же служиша и Господу Богу угодиша, и ни в Чем их не опорочиша». Да и некому было, по мнению Федора, искажать и портить на Руси церковные книги. «А во твоем государстве, пишет он царю, не бывало еретиков прежде, кои бы святые книги превращали и противные в них догматы вносили. И аще быша кую ересь в старые книги вложиша, или противный кой догмат, то бы нам сказали, что ересь и кое слово противно божественному писанию... А Никон, отступник, солгал на старые святые книги, будто в них новоприложено истиннаго в символе... Аще бо на Москве приложили истинного: кто приложил имянем, — царь ли, или святитель кой? и в кое лето? и как тому прелагатаю церковь премолча о прилоге? И аще все люди мертвы быша в то время: тогда буди тако, яко спящим всем людям в Москве и приложи некто истинного и утече негде. Кто же еще приложи истинного в воскресенских книгах, и кто приложи в сербских печатных многих книгах? Како и тамо никто не уведе? Оле, оболгания вражия!.. О превращении веры ныне всем ведомо есть во всей земли, всякому чину, и деревенским мужам и женам, и дитем их разумно бысть, и вси знают уже от кого учинилося то на Москве, и в кое время и лето, и в книгах написано есть и будет». С своей стороны, и соловецкие челобитчики говорят, что со времен равно апостольного князя Владимира до Никона православная вера на Руси «стояла нерушима и непоколебима и твоему, великого государя, российскому царствию от иноплеменных раззорения и церквам Божиим запустения и еретического раздрания и книгам истребление прародителей твоих государевых и твоими, великого государя, молитвами, не бывало, изменитца у нас в православной христианской вере было не от чего».
Если русское благочестие есть теперь высшее и совершеннейшее в целом мире, и как такое вполне доказано и оправдано исторически, если русские церковные книги вполне правы и истинны, во всем строго православны и святы; то, по мнению противников церковной реформы Никона, совсем нельзя того же сказать о греческом теперешнем благочестии и о теперешних греческих церковных книгах. Аввакум на собор 1667 года говорила греческим патриархам: «у вас православие пестро стало от насилие турского Махмета, — да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали». И далее Аввакум замечает: «мудры бл...ы дети греки, да с варваром турецким с одново блюда патриархи кушают рафленые курки. Русачки же миленькие не так, в огонь лезет, а благоверие не предаст». Лазарь говорит: «греки приняли три папжские законы: первое — обливатися во святом крещении, второе — знаменатися тремя персты, третие — крестов на себе не носити; последиже и царскую Божию погубиша власть». Дьякон Федор говорит: «а в греках государь-царь, благочестие зело много повредилося от утеснения поганых и от еретического насилование: так стеснены, яко овцы посреде волков, — едва уже дышут. Также у них говорили по дважды и аллилуия, и сложение персть имели яко же мы; но недавно изменили, смущаемые от римских наук... Крещение православного греки ныне не имеют, обливаются вси, а не в три погружения крещаются, еже начало спасению нашему... А в Греции изсякнути вере насилием агарянским: сице писано есть о них, тако и совершается уже у них давно то... И никто же да дивится о сем, яко изсяче у греков благочестие от насилие неверных, по пророчеству царя Константина и святого Селивестра папы римского: о сем пишет во Истории. А ныне, по нужде заблудившеся, живуще посреди многочисленных волков, да и нас ко своей погибели невольно призывают». Священник Никита пишет государю: «а что, великий государь, палестинские власти и вси греки неточию крестное знамение исказили, но и самое свое главное спасение потеряли, еже в крещении по-римски обливаются и покропляются, а в три погружения не погружаются, и в том, государь, шлюся не на инех на кого, но на самех тех всех греков». Соловецкие челобитчики говорят: «а им, государь, грекам православная христианская вера по се время изронить недивно: понеже живут толико множество лет посреди безбожных и поганых турков, во всяком озлоблении и неволе, и православную веру держат дни свои окупаючи; и многие монастыри и церкви Божии у них стали в конечном раззорении». Инок Авраамий пишет: «тые грецы (от которых русские приняли крещение) не быша в соединении с римским костелом; сии же нынешние грекове прелестницы, причастницы и сообщницы костелу римскому, и ересеначальник приемнецы, проповедники и разширители антихристова царства». У греков «нетокмо святительства не обрящеши, не судя глаголю, но ниже християнства, в несвященных бо церквах обедни служат... Кая во греченях правда, от иссяклой веры римския книги и учения держащих, без антиминсов в несвященных церквах литургисающих? И наболышй их цареградский патриарх от папы римского проклятого, уже зде в России многим про то достаточно ведомо, — сокраменты принимает и общник и единомудрен еретик, попратель и разоритель священных правил. Греки аще и мнятся держати святую веру православную, но воистину прельщают и обманывают: обливают бо ся в крещении, и не по святых отец житие их, и крестов на себе не носят, и ни следа христнского несть в них во всех, чернцех и белцех, и горше суть татаровей. Понеже оставльше путь правые виры, вдаша себе в еретичество». Не только у греков повредилось и иссякло истинное благочестие, но и все их священные книги испорчены латинами. Дьякон Федор пишет: «греческие книги давно двои стали у них: рукописные старые малые, кои остались не сожжены от римлян, и те правы книги; и другие новые, печатные новые книги греческие есть, иже печатаны по взятии Царяграда, и те растленны суть и римских ересей наполнены. От сея вины учинилося тако в печатных тех книгах: егда греки прибегоша в Рим со старыми своими книгами, кроюще их от турского султана, с них же и наши русские книги переведены, и те книги у греков отняли римляне и на свой язык преложили, а те старые все греческие сожгли, враги проклятые, и с своего языка латинского почали уже печатать греческим языком, смешавше их с своими ересьми, и продают их грекам, по градом возяще, еже бы во свое мудрование привести их тем своим вымыслом, яко же и нас никониане ныне. И греки по нужде покупают их, зане печати у них несть и при верных царех не было. А кои греки благочестие хранят чисто, тии отнюдь тех книг приемлют, но препишут старые с нужею и по тех славят Бога. А во Афонской горе 20 монастырей гречею сия и 4 русских, а вси тех книг, сквозь еретическия руки прешедших, не приемлют же». СвященникНикита пишет: «а печатано с книг, иже греческая словут, а не печатают их растленно в трех латинских городах: в Риме, и в Париже и в Венеции». Соловецкие челобитчики говорят: «акниги, государь, у них греков, кои прежняго благочестивого исправления были, после цареградского взятия отняли римляне, и перепечатали у себя по своему латинскому обычаю, и те им свои латинские книги роздали, а их греческие книги все огнем сожгли. И о сем свидетельствует в книге своей блаженный Максим грек. А у нас, благодатию Христовою, по се время того не бывало. А которые, государь, старые книги у них, греков, ныне еще есть, и те книги от еретиков многие испорчены, насеянно в них много худых плевел: понеже во время тех старых книг в грекахеретиков и богохульников и иконоборцев было много».
В виду указанного положения дел на вопрос: чему надлежит следовать — русскому или греческому в делах благочестия — сам собою являлся ответ, что надлежит следовать русскому благочестию, а не гречскому. «Где правда? Чему верить? Старым ли святым богословцем и богомудрым мужем, или нынешним пьяным философом, иже чреву своему служат день и нощь, и сию мудрость от римских богомерзких еретических прияша? спрашивает дьякон Федор и отвечает: «и будет баснословию внимати, и оставя истину и лжи последовати». Никита обращается к царю: «и о государь, наша христианская глава, и вели соборнейшим рассуждением разсудить: чему нам последовать — древниъ ли святых отец и великих государей, царей и князей, многим книгам и соборнейшим писаниям, или нынешней нововводной и многоложной книге (скрижаль), иже снискана от ведомаго Христова, от жидовского обрезанца Арсения чернца? О, великий государь, попекися добре нашим и душами! Вели о сем разсудить, чтоб нам от тех проклятий душ своих не погубить!» В другом мест Никита обращается к царю: «о, великий государь, вели о сем разсуждение учинить, кому нам последовать: угодником ли Божшиим, или тому ведомому врагу, мотылному столпу, поправшему священство троеженством». И соловецкие челобитчики, с своей стороны, заявляют государю: «аще, великий государь, толикия и безчисленные свидетельства на нашу православную христианскую веру, яко непоколебимо в православным, догматах и в церковных исправлениях пребывает; то кая, государь, нужда нам тое истинную православную веру, самим Господом Богом преданную, и святыни отцы утвержденную, и вселенскими верховнейшими патриархи похваленную, ныне покинути и держати новое предание и иную веру».
Теперь, по мнению противников церковной реформы Никона, следует учитися истинному благочестию и правой вере не русским у греков, а совершенно наоборот: грекам у русских. Аввакум говорить на соборе греческим патриархам, что у них благочестие стало «пестро». «И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодарю, самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна». Никита, указывая на потерю греками истинного благочестия, говорить: «и твоему, государь, Богом утвержденному государству от тех греков коея истины искать»? Он заявляет: «а вселенские патриархи от великого гонения бесермевска не то едино, но и прочее обычное христианское благочестие истеряли, и ныне нам от них уже нечево искать: был они источник и пресох и сами вельми страждут». По поводу введения Никоном амвонов в русских церквах он замечает: «а что он, Никон, указывала на иерусалимскую церковь и цареградскую, что-де ныне в них таких амвонов нет, во Иерусалиме и Константине-граде и в прочих церквах не то едино, что тех сущих амвонов не стало, но и на верху их крестов несть, — и тому ли нам ревновать?» Инок Серий пишет: «а по отпадении в Риму и но взятии Царя-града от турок есть ли хотя один во святых, кто прославлен в коем граде или монастыре? Но и старых знаменоносцев мощи все истребили и безвестно истеряли, и святые места разорили и осквернили, и книги все истребили и исказили! И чего от них ныне нам приимать? И для чего в российском государстве староутвержденную святыми знаменоносцы веру и чин переменять, и после их переделывать вновь»? Соловецкие челобитчики заявляют: «тебе, великому государю, ведомо и известно: самые лучине греческие учители, егда приезжают в русскую землю, и не един лица своего перекрестить но умеет и ходит без крестов. А у нас, государь, невежи и поселяне им дивятца и говорят, что-де они, палестинские власти, пастыри и учителе нарицаются и в иную землю учити приезжают, а сами и лику своего пере крестить не умеют, то-де чему нас поселян научити, и какова-де от них научитеся нам в православной вере исправления... В лепоту убо, государь, призвать (греческим властям) в твое государство, благочестивое российское царствие, самим учитись православной христианской вере и благочестию навыкати, яко да довольни будут в своей земле и иных научит»... От начала во святей обители нашей самих тех греческих и русских киевских властей: митрополитов, и архиепископов, и архимаритов, И игуменов присылных бывало много и ныне есть; а присылаются все греческия власти того ради, чтобы им навыкнуть у нас в обители православные христианские веры, истинного благочестия и иноческого чина. И аще бы, государь, до сего времении у нас была неправославная вера то бы их, греческих властей, для исправления к нам под начал в Соловецкий монастырь не присылали». Указывая затем на предосудительные действия греков еще в древнейшие времена относительно болгар, челобитчики говорят: «посему же и нынешнее их в нашей русской земле греческое учение всякому, здрав ум имущему, разумети мочно, яко учение их неправедно и ложно; понеже бо еще в добрую пору, до турского взятия, еще тогда во благоденствии им сущим, толикия в них лукавства, и сребролюбия неправды бяху, и церкви Божии не апостольски снабдваху и православную веру на мзде в нечестие предаваху: то которого нам от них ныне в православной вере хотети доброго исправления, кроме точию еже развращения, а православные веры истребления». Инок Авраамий пишет: «греки (афониты) нашу русскую Псалтирь со следованием сожгли, и книгу Кирилла иерусалимского сожгли, и ныне немало. И какое их ныне православие? Какия ереси нашли во святых тех книгах? А наши владыки ныне у них переимают новые чины и уставы на соблазн всему христианству. Научать их греки и курятести, и табаку пити по еретически».[Сожжение на Афоне русских книг греками, о чем упоминает Авраамий, есть исторический факт. В 1660 году, известный старец Арсений Суханов, сопровождая из Москвы иерусалимского патриарха Паисия, прибыл с ним в Молдавию, и остановился в метохе сербского афонского Зографского монастыря. Игумен и братия этого метоха, которые были сербы, говорили Суханову, что греки-афониты сожгли на Афоне московские печатные книги по следующему случаю: «некто у них был старец честен-сербин, житием был свят и вы всем искусен и леты стар, жил в ските и держал книги московские у себя, и крестился крестным знаямением по-московскому, как писано в книге Кирилла Ерусалнмского, что напечатана в Москве, да и прочих-де тому же учил». Узнав об этом, греки-афониты призвали старца на собор к ответу и называли московские книги еретическими. И он им говорил, что есть у них книги старинные сербские письменные, а в них-де писано о крестном знамении так же, как и в московских. И тое-де книгу письменную, сыскав, принесли на собор и спущали с московскою печатною книгою, и все-до сошлось слово в слово против московской печати, а та-де книга, как писана, 130 лет тому». Московская печатные книги и сербскую старую рукописную книгу. в которой тоже заключалось учение о двоеперстии, греки-афониты сожгли, причем главным деятелем в этом был ахридский архиепископ Даниил, который в то время случился на Афоне. Суханов собрал от очевидцев точным сведения о сожжении русских книг на Афоне, и так как Даниил ахридский в это время находился уже в Молдавии, то он и был привлечен к ответу иерусалимским патриархом Паисием, которому жаловался на него Суханов. Дениил, уличаемый очевидцами, в присутствии патриарха, Суханова и других, дал такое показание: «было-де во Афонской горе так, собрал вся старцы на сербского старца, Дамаскина именем, что он крестится не по-гречески и иных тому учит, и того-де старца, поставя на собор, допрашивали, — откуду он тому научался? И он-де указал на сербскую на письменную книгу, что в ней так писано креститься. И тое-де книгу, взем у него, сожгли, а та-де книга старинная сербская, тому 130 лет как написана, и тому-де есть письмо, зде прислано из Афонской горы к митрополиту Стефану Торговицкоиу». С своей стороны и старец Чудова монастыря Пахомий, также, как и Суханов, сопровождавший из Москвы иерусалимского патриарха Паисия, доносил государю: «а за крестное воображение и за книги, которые пожгли (на Афоне), говорил вопреки, и против правил святых отец стоял святыя Афонския горы старец Феодор, житием духовен, и греческие, государь, старцы хотели иво убить до смерти». Григорович, при посещении им Афона, в одной книгн Хиландарского монастыри прочел заметку, что в 1650 году, когда на Святой горе происходили прения о крестном знамении, «сожогоша книги московские на карчиах греци и духовника Дамаскина, и попа Романа, и ученика их Захарию в темнице эатвориша и глобиша их 60 гроши. Оле 6еда от лукавого рода грьческого, Мца маиа ки велие 6есчестие сотвориша восем серблем и болгарам».]
Но если русское благочестие есть высшее и совершеннейшее теперь в целом мире, тогда как благочестие современных греков более чем сомнительно; если русские книги вполне правы и их никогда не касалась рука еретиков, тогда как греческие книги испорчены и искажены еретиками, которые их печатают; то понятно само собою, что Никон, исправлявший русский обряд и книги по современным греческим, т. е. исправлявший несомненно и строго православное русское по очень сомнительному греческому, естественно и необходимо являлся, в представлении противников его реформы, сознательным раззорителем русского чистого православия, злым еретиком, слугою антихриста. Таким действительно и представляют Никона все противники его реформы. Дьякон Федор, например, говорит: «но и от всепагубного сына геены, пагубного со суда сатанина, явльшагося в своевремя настоящее, о нем нее вам реку, Никона еретика, адова пса, з;лейши и любесем: они бо, аще и зли суть, но на благочестие не возмогаша, но сами спяти быша и падоша, сей же положи всю вселенную пусту и грады огнем неверия зажже, паче же богоборство воздвиже и гонение велие и благочестию кончание сотворил... Явился еси (Никон) миру тщеславием своим мудрейши всех святых отец греческих и словянских, и за ту гордыню свою безумную, яко сатана, проклят еси от Бога и всех святых его, и с последующими плотскому твоему мудрованию... Лучше бы тебе, паршивому пастуху, почивати на отеческих уставех и не прелегати бы предл вечных». Аввакум, как мы видели, называет Никона то «злодеем», то «еретиком», то «богоотместником» и т. под. Авраамий называет Никона ереттком, лютейшим всех древних еретиков, волхвом и чародеем, иконоборцем, предтечею антихриста и т. под..
Будучи элым еретиком, Никон успел прельстить и склонить на свою сторону царя и всех властей. Дьякон Федор говорит; «Никон враг ту смуту (троеперстие) ввел, и царя государя и властей всех страхом и клятвою прельстил... А Никон, отступник, солгал на старая святые книги,... и тою лжею царя окрал и обманул, яко дьявол, и властей всех малоумных прельстил, яко лисица младых и неученых псов, зане не умели огласить его словом истины, но онемоша, понеже меч духовный не готовь имеша... Царь Никону молчаше, понеже запись ему даде своею рукою в начале поставления его, еже во всем его послушати, и от бояр оборонять и его волю исполнять, яко же прельщенный оный отрок рукописание даде сатане, его же Василий Великий избавил молитвою от погибели тоя —тако омрачи его Никон лесчим некако духом. Царь же Алексей до того окрадения Никонова благочестив бысть зело, и правдолюбив и милостив, того же великохищника Никона, пришедша во овчей кожи, не позна, и не опасеся от лести его, и не возможе от сети его исторгнитися... Самодержец Никону не возбрани; видя матерь свою святую церковь от разбойника разоряему, и не зазирает, но паче заступает. Дивлюся помрачения разума царева, како от змия украден бысть! Или реши оно: яко забвение и неразумие на всех хвалится! Человек бо есть!» Инок Авраамий обращается к царю: «како тя прельстил лукавый враг и льстец Никон, мучитель, а не учитель твой? Яко змия Евву прельсти лукавством своим и из рая изгна, тако и он тя прельсти и от лика благочестивых царей отлучи, и яко хобот сатанин отторже тя, пресветлую звезду, от тверди церковные и поверже тя на эемное мудрование, О горе и увы—увы! Утренюю звезду тьма покры! О,царю, как тя прельстил змий плотный Никон? Воистину прельстил тя, и всем благочестивым царек, родителем твоим, и великим князем, прародителем твоим, на смеялся... А ныне, государь, крестное знамение, православное сложение перстов изменил еретик, новый отступник, Никон, и глупых епископов прельстил, а святых оболгал лестно». В другом месте тоже об архиереях он пишет: «ох, увы, прелести еретическия! Да наши беднии епископи и к сему руки своя приложиша Никонову окаянному мудрованию, мню, яко не хотяше лишитися чести маловременные и за церковь Христову пострадати, любо, плоттии, или яко пси немии, не могуще лаяти на еретика Никона и отступника. Аможе он, яко слепых, водяше, туды в путь и идяху, и ни в чем не сопротивляхуся, яко скоти безсловеснии. В одном месте Авраамий даже уверяет, что будто бы Никон, в видахсклонить епископовна свою сторону, подкупал их. «На цене продал Никон веру христианскую, говорит он, рук ради по сту рублев коемуждо епископу дарствовал за молчание, кроме Павла епископа, иже от него и убиен бысть».
Бели Никон есть новатор и еретик, если его реформа грозить гибелью православия на Руси и даже в целом мире, — так как четвертому Риму не быть; то понятно, что задача всякого истинно благочестивого русского состоять в том, чтобы не только твердо хранить и держать свое древнее благочестие, не допускать в наследованное от предков никаких перемен и изменений, но и упорно бороться против всех нововведений Никона и его последователей, всячески защищать и отстаивать родную старину, с гибелью которой погибнет православие в целом мире и в нем настанет тогда царство антихриста. За таких именно ревнителей и поборников исторически доказанного и оправданного совершеннейшего русского благочестия обыкновенно и выдавали себя противники церковной реформы Никона, всячески стараясь доказать, что осуждение их, как ревнителей и поборниковсвятой старины, естьнеобходимо и осуждение этой святой старины, что проклятие, которому подвергают их, неизбежно падает вместе с ними и на всех предков русских и на самых их святых, последователями и подражателями только которых являются они, — противники реформы Никона. Протопоп Аввакум говорит: «что есть ересь наша или кий раскол внесохом мы в церковь, якоже (ложно говорят) о нас никонианы, нарицают раскольниками и еретиками... Аще мы раскольники и еретики: то и вси святии отцы наши и прежних цари благочестивии и святейшие патриарси таковы суть... Коли нас за старину святую проклинать: ино и отец вам и матерь подобает своих проклинати, в нашей вере умерших... Толи наша великая вина, еже держим отец своих предане неизменно во всем? Аще мнится им дурно сие: подобает им извергнута от памяти прежде бывших царей и патриархов и всех русских святых. За что они нам после себя оставили книги сия, за них же мы полагаем душа своя! Аще ли им памяти честне творят и святых русских почитают всех, их же мы уставы и преданы держим: за что же нас мучишь и губишь? Дьякон Федор говорит: «мы вси, правовернии христиане, никакого раскола, ни ереси не вложили в книги и в церковь не внашивали; но за старые книги церковные, за предания отеческая правая стоим и умираем... Никониане, иже нас за старые книги и законы святых отец проклинают, учителей наших и наставников, им же повели нам апостол повиноватися и покорятися, и на скончание жительства их взирати, подражати вере их. И аще их проклинают с нами, то убо святых апостол и самого Христа проклинають». Лазарь говорить, обращаясь к государю: «мы, богомольцы твои, во святую церковь ничто же вносим, или износим, вся преданная нам законом и пророки и евангелисты приемлем, и чувствуем и лобызаем, и ничтоже сих дале ищем, и предлвечных не прелагаем, яже положиша отцы наша: не беша бо тии глаголющи, но и Дух, иже от Бога Отца... Мы держим святая книги и закон прародителей твоих, и ничего во святую церковь не вносим, ни износим, что приняли, то и держим неизменно». Соловецкие челобитчики пишут государю: «мы, богомольцы твои, предания апостольского и святых отец изменить отнюдь не смеем, бояся Царя царствующих и страшного от него прещения и хощем вси скончатися в старой вере в которой отец твой, государев, благоверный государь, царь и великий князь Михаило Федорович всея Русии, и прочии благоверные цари и великие князи благоугодне препроводиша дни своя: понеже, государь, та прежняя наша христианская вира известна всем нам, что богоугодна, и святых Господу Богу угодило в ней многое множество, и вселенские патриархи, Иеремия и Феофан, и прочия палестинския власти, книг наших русских и виры православные ни в чем до сего времени не хулили, наипаче же и до конца тое нашу православную веру похвалили, и тем их свидетельством известно надеемся в день страшного суда пред самим Господом Богом не осуждены быти, наипаче же и милость получити». Инок Авраамий пишет: «и како убо, государь, толик облак свидетельств призрети, а единому Никону со Арсением еретиком поверити? Како убо ныне москвитяне и вси великороссияне, по приняли правыя веры сионския седмое сто лет, и к концу прииде, а ныне они нас учат новой вере? И в коем благочестии родилися, и чему училися, и учили коей вере, и в ней воспитани быша сами, и отцы отец их, а ныне за ту веру клянут непокоряющихся их прелести и царскому другому суду отдают и кровь христианскую вкупе проливают».
Таким образом противники церковной реформы Никона усиленно старались вытеснить и доказать прежде всего то общее положение, что реформы Никона, имевшая в виду особенности русского обряда согласить с тогдашним греческим, русские церковные книги исправить по греческим, были неправы принципиально, по самому существу дела; что их противление Никону мотивируется единственно преданностью и ревностию к исторически доказанному и историей оправданному русскому благочестию, которое новатор Ни кон, увлекаясь очень сомнительным греческим, стремится исказить и даже совсем уничтожить; что преследовать и проклинать их за борьбу и защиту ими старых церковных верований и установлений, значить отказываться от своей собственной святой старины, значить, в существе дела, проклинать самих русских угодников Божиих.
Но указаниями только на принципиальную несостоятельность церковной реформы Никона ее противники не довольствовались, а переходили от общих положений к критической оценке всех частностей и подробностей реформы и, из рассмотрения их, опять приходили к заключению, что церковная реформа Никона неправа, а права та святая русская старина, закоторую они борются с новатором Никоном.
На вопрос: чем руководился Никон при исправлении церковных книг? — его противники отвечают: полным пренебрежением к родной святой старине, личным произволом, внушаемым ему его высокоумием и самомнением. Аввакум говорить: «как говорил Никон, адов пес, так и сделал: печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старомуи — так су и сделал». Дьякон Феодор говорит: «всю пестроту собрал окаянный своеумием, а людям сказуя ложно, будто в греческих книгах справил все слово в слово... явился еси миру тщеславием своим мудрейши всех отец греческих и словенских... Той стих (Видехом свет) поется на Троицын день на литии, и той он стих приложил петь на литургии с хульныи непщеванием на святых русских святильников, бутто они, живучи в Руси, потеряли веру, и без правыя веры так спаслись, а он, будучи в патриархах, обрел веру истинную». Священник Никита говорит: «еще же и тщится славы ища, что будто бы старые служебники были неправы, и будто он, Никон, истину снискал, и будто в твоем государстве российском царстве веру исправил и изъяснил, и будто он новый богослов и литоргий творец, и в российском государстве бутто лучше и мудряе ево нихто не бывал, и будто все русские чудотворцы и писания с ево, Никоново, не знали». Никон стал, говорит Никита в другом месте, «всю землю переучивать, будто в велицей России прежде бывшие святители и в об российские чудотворцы писания с ево, Никона, не знали, и бутто он всее превеликой твоей государевы орды мудрее». Соловецкие челобитники в одном месте замечают: «то напечатали они (в новоисправленных книгах) от своего растленного ума на смех и поругание Божия имени».
Доказательства того, что Никон исправлял книги очень небрежно и даже произвольно, его противники видели прежде всего в несходстве между собою исправленных при Никоне книг разных выпусков. Дьякон Федор говорит: «шесть выходов служебников новых, а меж собою несогласны. Тако же и прочия книги новыя». «Сами же опять говорить он, положили в новых книгах во всех, во псалтырях же с восследованием, и во ермолоях, и в триодях, и в часословах: аллилуиа, аллилуиа, слава тебе Боже; а во втором выходе новых же триодей написали, осмеляся, по трижды уже. И то, государь, не пестрота ли и не на песце ли основание свое полагают, вертяся так и сяк?» Когда Никон оставил патриаршество, он по словам Федора, в Иверском своем валдайском монастыре «повелел печатать часовник по старому уставу и обычаю, и те часовники его видев аз, по его благословению печатанныя там о словами в четверть листа, в них же уже; и в Духа святого Господа, истиннаго и животворящаго, и прочая вся в них по старому слово в слово». В другом месте Федор замечает: «стих: благословен грядый во имя Господне. Бог Господь и явися нам, отверг в первых новых служебниках; а в старых везде той стих есть, и в новых иных опять положили его со оговором, и ныне поют его вси». Священник Ни кита пишет: «и то, государь, в тех Никоновых служебниках кая истинная правда, что во едином служебнике указ со указом не согласуется, и те служебники сами ся ратуют... А во время спускания частей с дискоса в потир напечатано вновь тропарь пасце: Воскресение Христово видевше, да от канона девятой песни два стиха. А в ево же Никоновых служебниках иного выходу того тропаря и стихов нет. И в толковой ево Никонове книге нет же. И по сему, государь, изящно ево никонианския самоизвольныя затейки познаваются. А буде бы он, Никон, истину снискал, и то б во всех своих служебниках единочинно и постоянно велел печатать. Да в тех же служебниках вновь напечатав стих: Видхом свет истинный. И то, государь, напечатано с польских служебников, а не от предания богоносных отцов. И в том он, Никон, обличается своими жеслужебникиисвоеюСкрыжалыо, что тово стиха инова выходу в служебниках нет, и в толковой ево книге Скрыжале нет же. И будет бы он, Никон, истинствовал, и он бы те служебники велел постоянно печатать и с толковою бы своею книгою не разгласовался. Шесть бо выходов ево Никоновых служебников в русийкое государство насильством разослано: а все те служебники меж собою разгласуются и не един со другим не согласуются». Священник Лазарь пишет специальный трактат «о несогласии самих с собою новых книг и о неправых в них догматах и хульных словах». Инок Амвросий пишет государю; .послушай, Михайловичу о новых служебниках, иже при Никоне богоотступник и после его отречения и изникновения: по се время выходов до осми было, а все меж со бою несогласны».
Никон несправедливо заявлял, что будто бы он только исправлял погрешности в старых книгах, в действительности он не исправлял их, а прямо переделывал. Никита говорить: «ведомо и самому тебе, великому государю, что в тех Никонова повеления новопечатных книгах нет ни единого псалма, ни молитвы, ни тропаря, ни кондака, ни седална, ни светилна, ни богородична, ниже в канонах всякого стиха, что бы в них наречие не изменено было; но всячески хитрословлено, и искажено, и перемешано, и многие службы и каноны и молитвы после святых богословцев претворены вновь, и в тех же случаях чиновные действа и эктении напечатаны непостоянно: в той книге напечатано тако, а в иной инако, и предние стихи ставлены на последни, а последнее напреди, или в средине; и кои потребы и молитвы к христианскому строению были потребны, и от тех много нарушено и в то место вновь, кои непотребны, напечатаны». Лазарь говорить: «нынешние мудрецы немало что, но много — не оставиша бо во всех книгах ни одного слова, еже бы не переменити, или не преложити. И, гордо хвалящеся, глаголют, яко ныне обретохом веру, ныне исправихом вся», Федор говорит: «и всякий псалом и всякая молитва, и всякий стих испревращено и искажено». Он признает, что и в старых книгах есть ошибки и что их следует исправлять, но иное дело исправлять, иное — заново переделывать. «А. письменныя книги прочтох, идеже видех их, говорить он, и иного искажены, — в тоя так, а в иной инаково о святом Духе... Не диво то, еже в старых книгах какия описки бывают и есть, и тому бывает правое рассуждение. Ово бо опись, ово же превращена и пременение книгам к догматам церковным. За опись бо кую в книге какой ни есть и погрешное слово не подобает нам ни спиратися, ни стояти, а за превращено книг старых и догмат правых измените, подобает всякому христанину и страдати и умирати, обаче с разумом, испытав вещь всякую опасно писанием святых отец». Соловецкие челобитчики заявляют государю: «да они же, государь, в покаянии и исповеди и псалмы и молитвы исповедником и над умершими прощальныя и разрешительныя молитвы, и величания на все господския праздники и святым оставили, ивсе действо в божественных службах творения Василия Великого и Ивана Здатоустого и Григория папы римского преложили на свой чин по своему плотскому мудрованию. Також и прочее церковное пище, заутреню и вечерню, и павечерню, и полунощницу, и молебны, и панихиды, и вкратце рещи — весь церковный чин и устав, что держит церковь Божия, то все переменили, и книги перепечатали не до преданию святых отец, и всю православную христианскую веру испревратили на свой разум».
Изменения и переделки, произведенные Никоном в старых книгах, не улучшали их, а только искажали и портили. Никита говорите: «а что он, Никон, в прочих своих новопечатных книгах словенское наречие превратит и будто лучше избирал, печатал вместо креста — древо, вместо церкви — храм, вместо тельца — тельцы, вместо обрадованная — благодатная, и прочие речи изменил: и то ево изменение само ся обличаете, — посему, что крест ли лучше и честнее глаголатя, или древо? и церковь ли честно писатя, или храм? Ей, всяко речется, что крест честнее древа глаголати, а церковь — храма. И в писании крести церковь под титлом пишется, а древо и храм без титла. А что он вместо обрадованная — благодатная напечатал: и о той, государь, архангельской речи истое во евангельских толкованиях свидетельствует сице: то бо есть обрадоватися, еже обрете благодать пред Богом и еже обрести радость от Бога». Никита указывает далее, что Никон во всех «новопечатных книгах словенское наречие исказил, — хотя туже речь напечатал, по иным. наречиям. Яко же се место: о Бозе — в Бозе, вместо: о Христе — во Христе; вместо: о Господе — в Господе» и т. д. выписывает подобных замен целые страницы. Дьякон Федор говорить: «а еже мнятся исправляти, государь, искрив ля ют паче, а не исправляют и подкопывают и крадут церковное богатство...Ныне, государь, не оставили во всех книгах ни единого словечка, еже бы не пременити или и преложити. А все напрасно, ни единыя вини обреетше, ругающеся непорочным книгам и народ рассевающе. Где церковь была, тут храм, а где храм, тут церковь; где отроцы, тут дети, а где дети, тут отроцы; где перворожденна из матери, тут первородящася материю; И где было: от него же всяк живот вдыхается, якоже о Отце, купно же и о Слове, вместо того: от него же всяко животно одушевляется, яко же во Отце, купно же и Слове. И чем сие оного лучше? Что во Отце оживляется и Слове? Мне мнится сие лукавство». Соловецкие челобитчики идут в свих обвинениях далее. Они говорят: «а иные поло жены в тех новых служебниках смехотворныя и неподобныя бездельныя речи, на поругание тая божественныя службы, их же срамно и глаголати, и напечатали в служебнике крупной печати, на листу 262, сице: священник входил во храм и, совокупився с диаконюм, глаголют вход: и то их смехотворство положено вново, зло неподобно и безместно, понеже совокупление именуется мужеско и женско. И то напечатали они от своего растленного ума на смех и поругание Божию имени; а в старых, государь, служебниках отнюдь таких неподобных речей не обретается». Указание Никона на то, что он исправлял старые книги в древнихгреческихи харатейных славянских, по мнению противников его реформы совершенно неверны, так как ближайшее сличение новоисправленных книг с древними греческими харатейными славянскими решительно говорит против Никона. Этими сличеньями, с славянскими харатейными списками, особенно усердно занимался дьякон Федор, который по этому поводу заявляет следующее: «указывал и ссылался он льстец (Никон) на харатейныя русския книги и греческия, будто с тех справил и перевел символ новый и прочия вся своя новводныя догматы. Аз грешный диакон, зело трудихся о сем, искал и прочитал многия древния харатейныя книги, и гоних Никона но следу, как пес волка и лиса лукавого, и везде обретох его лукавнующа в завете Господни и святых пределы преступивша и сожгаша: во всех бо книгах древних символ веры по-старому стоит, и есть в старопечатных книгах московских, и во иных землях тако и доныне суть. Везде бо символ исповедания стоит право, сице: и во единого Господа Исуса Христа, а не в Иисуса; рождение, а несотворенна; его же царствию несть конца. И тако суть во всех книгах рукописанных, их же виде, за 400 лет и за 500 лет кои писаны. К в печатных всех тоже суть слово в слово, — и в киевских, и в сербских, и в болгарских, и в острожских, идеже библии старыя печатаны. Вся сам видех и прочтох, и Бог свидетель, яко не лгу. Того ради и страдати начал и кровь свою проливати: дах бо два языка на отрезание царю Алексею Михайловичу и руку свою на отсечение за крестное Христово знамение в сложении перстов и за прочия законы святых отец наших, о них же известно испытах и изыскать прилежно». В частности Федор указываете, что Никон исправил книги несогласно сдревними сербскими и греческими, на которые он ссылался ложно, Федор, например, говорить: «аще бы в од них наших московских книгах символ был с истинным, а в иных бы эемлях в книгах не было нигде: и в Духа Свтого Господа истиннаго и животворящаго; то бы аз, яко человек, соблазних бы ся не глаголати истиннаго. Но сам виде прежде нас веровавших христиан книги сербския у священника черного Мардария сербския земли, — 145 лет как печатана, и иные де есть и по пяти сот лет — и в Духа святого Господа истиннаго. Имитрополит сербский же Феодосей сказывал игумену Сергию пресвятыя Богородицы Толгского монастыря, что есть де у нас за пять сот лет такия книги: и в Духа святого Господа истиннаго. И острожския сам видех: такожде». В другом месте Федор свидьтельствует: «бысть на Москве митрополит сербский Феодосий, во 173 году, и у него аз, диакон Федор, видел их псалтырь со восследованием печатную, полудестовую, 140 лет ей бысть по то время, как печатана, и в ней вся та видех о символе, и о прочих нужных спорных статьях, и вельми возрадовахся о Господе истинном Дусе, и по страдах за него, небесного царя». О несогласии новоисправленных греческих книг с древними правыми греческими книгами Федор говорит: «зде же в краткости словес возвешу тебе, государю, несогласие пестроты их и противление непорочным книгам сторопреведенных с греческих непорочных еще, а не с нынешних, кои меж собою разликуют, иже мощно сие всякому знать. В первых выходах не положено стиха сего, еже есть Благословен грядый во имя Господне, Бог Господь и явися нам, егда речет иерей: со страхом Божиим и верою приступите. Да и написали сами: нет-де того стиха в греческом, с коего перевели. А в древле переведенных, государь, тот стих есть во всех служебниках, и в греческом том был тогда, с которого старыя переведены, и в Киприановскам переводе есть. Да в новых же выходах опять положили тот стих: благословен грядый во имя Господне, Бог Господь; а сослалися в том на толкование литургии, собрате иерее Иоанна Нафанаила, что в Скрыжале новопереводной же, — там де указано петь: благословен грядый во имя Господне и прочая, и в словах Златоустовых есть де той стих, и конечно де оставить нельзя и надобно тому быть. И посему, государь, знатно, яко служебник тоя порочен, с коего нынешныя перевели, с толкованием греческим же несогласен... В новых часословцах запев Богородице: Пресвятая Богородице спаси нас; а после того в новых шестодневах, с греческих же перевели, и там: Пресвятаягоспоже Богородице спаси нас». Из подобных сличений Федор выводить эаключение, что Никон «и на греческая книги ссылался ложно». По мнению Федора новоисправленные книги несогласны с харатейными русскими. Доказывая, что (достойно и праведно) естьпоклонятися составляет в новоисправленных книгах прилог, Феодор замечает: «аз же убогий богомолец твой, шлюся, государь, яко не есть того прилога в старых служебниках печатных или письмяных, в Злотоустове службе, на кои и Никон ссылался будто, нет ни в Алексеевском служебнике, святого митрополита и чудотворца, ни в Сергиевском святого чудотворца, ни в Киприановском, и иных отнюдь пет. Мнится ми, государь, Никон патриарх для прилики на сих святых ссылался, хотя свой разум составити и церковь тем разодрати, а приликою старыя непорочныя служебники похулив, откинути. Вси, государь, сии святых служебники отнюдь с новыми не согласуют много, ни в чинех священнодейства, ни в речах словес много со старыми согласнее печатными». С своей стороны и соловецкие челобитчики находили новоисправленные книги несогласными с имеющимися в их монастыре древними списками богослужебных книг. «Молитвы архиерейския, заявляют они, выкинули все: а у нас, государь, в твоем царском богомолье, в Соловецкой обители, в харатейных служебниках, кои писаны лет по пяти и по шести сот и болши, а молитвы архиерейския во есть, и с Никоновыми служебниками ни в чем сходятся, а с нашими печатными во всем согласны; якоже, государь, и бумажные старинные служебники, кои писаны лет по триста и болши, по которым служили при Зосиме чудотворце и при Филиппе митрополите, и те с Никоновыми несходны же ниблизко... Да в тех же, государь, новых никоновых служебниках, в предисловии, лист 20, напечатано про чудотворца и начальника нашего Филиппа, митрополита московского и всея России, аки истинная правда будто он служил по таким служебникам, каковы ныне, при Никоне патриархе, вышли: и то нам всем явно, что па него написано напрасно, понеже он, отец наш, пришел в Соловецкую обитель великих чудотворцев Засимы и Савватия от младых ногот, и жил до игуменства и во игуменах многа лета, даже до возведения ни архиерейский престол московского царства, и книги его ныне все и служебники у нас, в Соловецком монастыре, в киигохранительной казне, кои были до него, и при нем, и после его есть, ни един с теми Никоновыми служебниками не согласует». Инок Авраамий, в челобитной к государю, делает такое замечание: «да они же, Никоновы ученицы, напечатали в ермолае к трисвятому с прибавком, сице: сила, святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный помилуй нас. И то, государь, приложили они отнюдь не делом же, на великий разврат соборней и аностольстей церкви и на по гибель душам християнским, не противо греческих и русских харатейных книг. Понеже, государь, и в греческих книгах то трисвятое с нашими русскими книгами он в чем ни разнится же, и написано по их греческому языку без прибавки сице: агиос о Феос, агиос исхирос, агиос афанатос елей совомас (?), а нашим языком: святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас. А силы в том греческом трисвятом не написано. Затевают все собою, и указываюсь на греческия книги ложно».
Несогласие исправленных Никоном книг с древними правыми греческими книгами объясняется по мнению противников церковной реформы тем, что Никон исправлял книги если и с греческих, то с новых, испорченных еретиками. Дьякон Федор говорит: «прокаженный книги латиногреческия печатныя Никон посылал покупать тамо, и купил их на многия тысячи сребра. И с тех новогреческих печатных книг печатал он на Москве новыя нынешния книги: потому они и несогласны со старыми нашими. Арсений грек, враг Божий, научил его, Никона, покупать те книги греческия, он переводил их на наш язык словенский, и тем они разврат велий сотворили во всей русской земле по всем церквам, и тем Христа Бога нашего прогневали, и на весь мир много пагубы навели противными книгами и догматы нововводными». В другом месте он говорит, что Никон «книги старопечатныя все охулил, враг, напрасно, и в тех вместо римския развращенныяперепечатал по-русски, и в церковь внесе их со многимиересьми». Соловецкие челобитчики заявляют: «теми греческими книгами они православную нашу веру истребили до толика, будто и след православия в твоем государстве, российском царствии, до сеговремени не именовался, и учат нас ныне новой вере... Те их греческия книги ныне стали всем явны, что они исправлены и от еретиков испорчены: понеже, государь, в наших русских печатных книгах до сего времени, покаместа с греческих книг не печатали, ни которые посылки и зазоры не было, а как почали печатать из греческих переводов, и в тех новых русских печатных книгах объявилося много худых и богохульных и непотребных речей, их же вкратце вмале тебе, великому государю, в сей челобитной выше сего из явихом». Инок Авраамий пишет: «наша российская земля воистину светло во благочестии сияла до Никона патриарха, и с истинных греческих книг древних переведены наша православныя книги, а не с нынешних латинских, иже ныне греки держат, им же справливает папа римский, и в Риме печатают и в прочих римских градех, и к ним, грекам, идут, а оне их держат по нужде, что правых книг взять негде им». И в другом месте Авраамий говорит: «а что ныне греческия книги словут и к нам приходят печатныя, и зде с них переводят книги, и тем веровать отнюдь не подобает. Понеже печатают их еретики в трех градех - в Риме, Парыже, и в Виницеи, греческим языком печатают, но не по древнему благочестию. А у греков печати своей нет, и все у них книги себе покупают печатныя».
По мнению противников церковной реформы если Никон и исправлял книги с славянских, то или с польских, или же и с русских, но «с покидных» и «хромых» книг. Священник Никита в одном месте замечает: «то, государь, напечатано с польских служебников и русских покидных, а не от предания богоносных отец». В другой раз, указывая на неправоту новоисправленных книг, Никита говорить: «и то все он, Никон, учинил своим развратным вымыслом, собираючи с разных хромых и с покидных служебников и с иноземкихь, а не с преданных догмат и не с правых служебников, на раскол христоименитой вере напечатано, по научению ведомого христианского врага, жидовского обрезанца, Арсения чернца, чтоб ему Никону в литоргии Божии спона и порок учинить». Говоря про чин освящения церкви, Никита замечает: «и то он освящение церкви претворил с ляцких требников Петра пана Могилы и с прочих латынских переводов». Делал это Никон, по мнению Никиты, в таких целях: «то явно есть по всему, говорит он, что он Никон, бывый патриарх, нарочно с хромых книг плевелные слова снискивал и в христоименитую веру всевал, чтоб ему како ю смутить и всяко с латиною соединить». Инок Сергий говорит: ,да что Никон патриарх уставил в херувимскую песнь, в перенос великого входа, диаконом и священником и святителем говорить титло великому государю: и то он взял с польских служебников и хромых, тамо бо и пановей своих поимянно величают». Откуда Никон мог взять покидных и хромых книг, это в одном месте объясняет дьякон Федор. Он говорит, что кроме подлинного часовника митрополита Киприана существовал еще подметный, «и тот подметный часовник, со иными растленными книгами от преписующих неискусных, поло жен бысть в пустой палате под крыльцом у Благовещенья в сенях, истления ради, по правилом, повелением святейшаго патриарха Филарета. И егда Никон, сокровенный волк, вскочил на патриаршество, тогда он те сокровенныя книги вынял, и в церковь внесе, и аллилуия почал четверити, оттого времени и прочая расколы творити в церкви. Есть убо святого Киприана митрополита остался служебник его руки, писанный, и всем ведомо, яко по тому он сам служил, и тот его киприянов служебник непорочен, и со старыми службами сходен с московскими, а новым всем противен. И тому святому Киприану не последова Никон отступник, и прельщенная от него власти не восхотели того держатися: и то явное блуждение их и противление богоугодным пастырем, древним отцем нашим». Инок Авраамий пишет царю: «он (Никон), государь, символ писал с коих несвидетельствованных книг и пометных письменных, — тут так, уписано, а инде инако».
Исправленный Никоном, указанным образом, церковные книги естественно, по мнению противников исправления, должны были заключать в себе различные неправые мнения. И действительно, по их изысканиям, оказалось, что все те ереси, какие только существовали в христиан кой церкви с самого ее начала, все они будто бы нашли себе самый радушный прием в новоисправленных никоновских книгах. Целые сочинения написаны были с прямою целию показать: в каких никоновских книгах, где именно и какие ереси заключались, причем доказывалось, что «все новое никонианское мудрование и уложение ложно есть и лукаво, и отеческому писанию противно и богоборно богомерзко есть по всему»; что как сам «Никон мерзок Богу и святым его, таковы мерзки книги и догматы его».
С принятием новоисправленных никоновских книг погибло на Руси православие и нет на Руси боле истиной церкви Христовой. «О прелесте! восклицает дьякон Федор, понеже еси пестра: зрим церкви стояща, церковныя же развращения всюду стояша. О прелесте! понеже и пестра: церковныя стены созидаются, законы же ее разоряются и злохульно укоряются. О прелесте! понеже еси пестра: иконное поклонение почитается, образы же святые яко непотребны отметаются. О прелесте! понеже еси пестра: причастие, тело и кровь Христову, исповедуют, тайнодейства же ея еретичеством оглаголуют. О прелесте! понеже еси пестра: правоверием нарицается, благоверные же побивются. О прелесте! понеже еси пестра: еретики проклинаются, благоверные же яко враги осуждаются. О прелесте! понеже еси пестра: праздники святые празднуют, начальников же праздников раскольниками называют. О прелесте! понеже еси пестра: мученикам Христовым память творят, веру жеих прелестию нарицают. О прелесте! понеже еси пестра: евангелие почитается, благовестие же тьмою нарицается. О прелесте! понеже еси пестра: идольского поклонения гнушаются, развращенные же образы яко святые почитаются» и т. далее. Тот же дьякон Федор пишет: «мы же их (принявших новоисправленныя книги) называли прежде сего не раскольниками точию, но совершенными еретиками, и предтечами антихристовыми, зря по делом их; и ныне паче нарицаем их в правду тако... Да не сообщаются со отступниками, и да не ходят к заутреням их и ко всяким службам, развращенно поемым, и да но молятся с ними, запрещения ради святых правил». Аввакум писал: «а што много говорить! плюнуть на действо-то и службу-ту их, да и на книги-те их новоизданныя, — так и ладно будет. ...Не подобает с вами поганцами (т. е, православными), нам верным и говорить много. Кое общение свету ко тьме, и кая часть верному с неверным, кое общение Христу с велиаром и церкви Божии со идолы».
Вследствие гибели на Руси правой веры и истинного благочестия, благодаря книжным никоновским исправлениям, должно погибнуть и само московское царство, существовать которого тесно связано с процветанием в нем истинного, ничем не поврежденного православия. «Един бысть, говорить Аввакум, православный царь на земли остался, да и того, невнимающоао себе, западнии еретицы, яко облацы темнии, угасили, христианское солнце, и свели в тьму многия прелести и погрузили, да не возникнет на истинный свой первый свет правды». Но всей вселенной, поэтому, начинает теперь наступать царство антихриста, так как Москва есть третий Рим, а четвертому не быть: погибнет православие на Москве, значит, погибнет оно уже в целом мире. Аввакум говорить: «мерзость эапустения, не преподобно священство, к прелесть антихристова на святом месте поставится, спрячь на алтари неправославная служба, еже видим ныне сбывшееся. Иного же отступления нигде не будет: везде бо бысть; последняя Русь зде.. И се, возлюбленнии, не явно ли антихристова прелесть показует свою личину?» Дьякон Федор говорит: «видим самое уже последнее время и конец века скоро, скоро приближается. Слышите паки, паки, правовернии братии, яко второе Христово пришествие близь есть. Уже вся отступления совершишася, по писанию, во всех царствах».
Вот к каким безнадежным выводам и заключениям пришли в конце противники Никона, после подробной критической оценки его церковной реформы: православие окончательно погибает на Руси, в ней начинает водворяться царство антихриста, наступает конец мира. Но эти выводы и заключения построены ими на очень непрочных и сомнительных данных, и потому сами но себе оказываются очень некрепкими и колеблющимися, даже в их собственных произведениях.
На кардинальный вопрос: когда именно и благодаря каким обстоятельствам греки потеряли истинное благочестие и правую веру — противники церковной реформы Никона отвечают очень неодинаково, несогласно один с другим и даже одно и то же лицо отвечало на этот вопрос в одном месте —так, а в другом иначе.
Протопоп Аввакум, на соборе 1667 года, говорил греческим патриархам: «у вас православие пестро стало от насилия турского Махмета», а в другом месте говорит, что «Константина царя предал Бог за отстуление Махмету турскому царю, и все царство греческое с ним», и что это отступление греков от православия совершилось еще до взятияЦарьграда турками на Флорентийском соборе, когда «приписаша царь и власти гречестии к сему лукавому собору руки своя, сия уставы и в Царьград пришли: оттоле и греки развратилися, и клобуки такие же вздули на себя, и иные догматы Флоренского собора учиниша в церквах своих», так что уже до насилия турок перестали быть православными. Дьякон Федор говорит, что у греков благочестие иссякло от агарянского насилия: «и никто же да дивится о семь, яко иссяче у грек благочестие от насилия неверных». Впрочем еще во время Максима Грека, по мнению Федора, у греков существовало и правое перстосложение и сугубая аллилуйя и что они все это изменили очень недавно, «смущаеми от римских наук». Священник Никита говорить: «а вселенские патриархи от великого гонения бесерменска не то едино, но и прочее обычное христианское благочестие все истеряли и ныне нам от них уже нечево искать», и таким образом признает, что благочестие потеряно греками уже после падения Константинополя, вследствие притеснения турок. По мнению же Лазаря, греки потеряли благочестие и правую веру еще до господства над ними турок, которое явилось как наказание за их отпадение. Лазарь точно указывает, что отпадение греков от православна совершилось именно «в лето 6847-го», и что «от того времяни приняли греки три папежския законы: первое — обливатися во святом крещении, второе — знаменатися тремя персты, третие — крестов на себе не носити. Последи же и царскую Божию погубиша власть. Того ради и погаными турками обладаны». Инок Авраамий говорит, что когда был в Цареграде, незадолго до его падения, преп. Евфросин, «у греков тогда все еще православно было, и по их, врагов, свидетельству и аллилуии четвероличныя у них не было». Благочестивая вира у греков, по словам Авраамия, сияла еще и в позднейшее время. «Егда в Греции благочестивая вера сияше, говорит он, тогда и огнь от Бога на животворящия гроб низносылашеся, и свидетели тому не един Максим Грек премудрый и преподобный, но и росийсктие послове, посылаемии от самодержавных великих князей и царей, прежде бывших, и знаменитии людие, и Трифон Коробейников и Федор; а оттоле и доныне таковая благодать от греков отъята бысть за нечестие греков». Значит, еще во время посещения святых мест Коробейниковых т. е. во второй поло вине XVI века, когда турки обладали греками уже целые сто лет, «в Греции благочестивая вера сияше». Православны были и позднейшие восточные патриархи: Иеремия константинопольский и Феофан иерусалимский. Авраамий говорит: Иеремий патриарх был при царе Феодор, в лето 7097 году, а о кресте не зазирал. При царе Михаиле был патриарх Феофан, в лето 7127 го году, а о кресте такожде не зазирал. И сами они такоже употребляли (т. е. крестились двоеперстно)». Но рядом с этими заявлениями, что православие у греков еще долго сохранялось и после завоевания их турками, у того же самого Авраамия встречаются и другие мнения, опровергающие первые. Так он говорит: «от константинопольской церкви святыня отъята бысть еще пред взятием Царяграда от турок за нечестие греков». В другом месте он говорит: «от римлян привяли греки рясы и рогатыя клобуки, в лето 6946 году, на осмом проклятом Флоренском соборе от римского папы Евгения; а изначала не бысть тако. Тогда же и аллилуию учали возчетверяти». «А греки уже много блудят в вере, еще говорит он; понеже убо некогда, стесняеми от турского царя о вере, ютящи бо к своей них вере привести, греки же, нужду видевше, прибегоша к римскому папе Афесу, еретику сущу; папа же дал им три заповеди: первое — в крещении обливатися, второе — тремя персты креститися, третие — крестов на себе не носити. Они же сицева приемше нужды ради от турского даря». Это отпадение греков от православия случилось еще до прибытия Максима Грека на Русь, значить, произошло в конце XV или в самом начале XVI века. Авраамий говорит: «преподобный (Максим Грек) с клятвою писал митрополиту нашему и всему собору, чтобы сюды, к Москве, от греческого патриарха ни попа, ни дьякона не приимали в приобщение. И сие писал преподобный Максим, русскую землю оберегая, ведая подлинно, что у них, в греках, по извещению святого Селивестра папы римского, вера христианская погибла без остатку». Но в таком случае, константинопольский патриарх Иеремия, учредивший у нас патриаршество и поставивший нашего первого патриарха Иова, и иерусалимский патриарх Феофан, поставившей у нас в патриархи Филарета Никитича, никак не могли быть признаны православными лицами, так как в то время у всех греков самая «вера христианская погибла без остатку». Таким образом на очень важный принципиальный вопрос о времени и обстоятельствах отдаления греков от православия, у противников церковной реформы получался совсем путанный и даже противоречивый ответ: греки отступили от православия то еще до завоевана Константинополя турками, то после завоевания, вследствие насилия турецкого, то до приезда к нам Максима Грека, то уже после его приезда в Москву. По мнению же некоторых отступление греков от православия совершилось в самое последнее время пред вступлением у вас на патриарший престол Никона, так что ранее бывшие в Москва восточные патриархи: Иеремия константинопольский и Феофаяъ иерусалимский, были еще строго православны: крестились двоеперстно, двоили, а не троили аллилуию.
[Понятно, почему противники церковной реформы Никона так сильно путались, говорили несогласно друг с другом по вопросу: когдаименно греки отпали от православия. Конечно, самый простой и естествен вый для них ответ на этот вопрос был тот, что греки отпали от православия со временя флорентийского собора, что они, в большинстве случаев, действительно и говорят. Но остановиться на этом самом для них естественнои решении вопроса они однако не могли, в виду некоторых обстоятельств уже русской церковной жизни XVI и начала XVII века. Именно: в первой половине XVI века на Руси был и действовал преподобный Максим Грек, который не только признавался православным, но и богоугодным мужем: на него противники церковной реформы Никона обыкновенно любили указывать и ссылаться как на непререкаемый авторитет в вопросах веры в. церкви. А между тем Максима Грека пришлось бы признать неправославным, если бы греки отступили от православия еще со времени флорентийского собора, если бы у них, еще до падения Константинополя, «вера христианская погибла без остатку». Но еще важнее, в этом отношении, были другие обстоятельства: Константинопольский патриарх Иеремия, будучи в Москве, учредил у нас патриаршество и поставил первого московского патриарха Иова. Второй московский патриарх, правильно поставленный, был грек Игнатий, из греческих приезжих архиереев. Как патриарх, хотя и недолго, он управлял всею русскою церковию, и его патриаршая власть признавалась всеми, он даже собирал соборы, на которых, под его председательством, решались некоторые церковные вопросы, каков, например, вопрос: чрез перекрещивание, или только чрез миропомазание следует принимать в православие латинян. иерусалимский патриарх Феофан поставил на Москве в патриархи Филарета Никитича. Из этих фактов относительно самой русской церкви устанавливалось такое положение: если греки действительно потеряли православие еще до падения Константинополя, то отсюда неизбежно получался тот вывод, что наши московские патриархи были поставлены греческими уже отступившими от православия патриархами и значит, вся наша позднейшая церковная иерархия, как ведущая свое начало от неправославной греческой иерархии, как вытекающая из мутного и загрязненного источника, тоже на может быть признана вполне чистою. Нежелание сделать подобный неизбежный вывод и побуждало некоторых, более рассудительных и осторожных противников церковной реформы Никона, признать греческую иерархию конца XVI и начала XVII века православною, а самое время отпадения греков от православия отодвинуть чуть не к самой половине XVII века, причем они однако не объясняли, вследствие каких особых причин и обстоятельств именно к половине XVII века, а не ранее, грекам пришлось отступить от православия.]
Такие же сбивчивые и несогласные между собою ответы дают противники церковной реформы Никона и да более частные вопросы о времени и обстоятельствах появления у греков того или другого отдельного неправославного новшества. Так, отвечая на вопрос откуда и когда именно появилось у греков троеперстие, Лазарь говорить, что оно принято греками от латинян еще до падения Царьграда в лето 6847-е, когда греческий царь «Иван Мануйлович», чтобы найти у папы помощь против гурок, подчинился латинству и принял три папежские законы: обливаться в крещении, знаменоваться тремя перстами и не носить на себе крестов. Инок Авраамий говорить, что троеперстие появилось у греков только во время владычества над ними турок, когда притеснения в вере со стороны турецкого царя заставили греков обратиться за помощию к папе, который и научил их креститься троеперстно. В другом месте он точно определяет самое время появления у греков троеперстия. Именно он говорит: «тамо сия у ни недавно вселилася прелесть, всего осмьдесять лет. А.прежде того отнюдь не было сия, и ни который богословец и учитель церковный не написал нигде; ни предал тремя перстами креститися». Греческие патриархи — Иеремия и Феофан, бывшие в Москве, и поставившие у нас наших патриархов, еще крестились, по уверению Авраамия, двоеперстно. Дьякон Федор уверяет, что троеперстие у греков появилось благодаря иподьякону Дамаскину, который жил всего девяносто лет тому назад, и что именно от него греки «ту прелесть приняли троеперстную... от его книги прельстилися». При этом Федор решительно заявляет, что троеперспе есть армянская ересь, а, значит, вовсе не латинская и к грекам перешла не от латинян, а от армян». «Сложение триех перест, говорить он, армянского мудрования... Злое то мудрование (троеперстие) и неправославно, но арменско есть, богострастное, и Евтиху и Диоскору согласует, отметающим вочеловечение Христово, и единоволником мудрование сходно». И инок Авраамий, утверждавшийранее, что греки научены были троеперстию римским папою Авесом, конечно увлеченный дьяконом Федором, забывает это свое объяснение происхождения троеперстия от латинян и начинает, согласно с Федором, заверять, что греки стали употреблять троеперстие прельстившись книгою иподьякона Дамаскина, что «тремя персты армены еретики крестятся» и что «звать тот иподиякон (Дамаскин) еретик был арменския веры».
Относительно греческих книг дьякон Федор заверяет, что у греков теперь есть двоякие книги: одни — не многие старые, правые, неиспорченный еретиками; другие — печатные, испорченные еретиками, так как прошли чрез еретические руки. «Гречески бо книги, говорит он, двои стали давно у них (греков): рукописныя старыя малыя, кои остались не сожжены от римлян, и те правы книги; и другия новыя — печатныя новыя греческая книги есть, их печатали по взятии Царяграда, и те все растленны суть и римских ересей наполнены... Греки по нужде покупают их, зане печати у них нет и при верных царех не было. А кои греки благочестие хранят чисто, они отнюдь тех книг не приемлют, но препишут с нуждею старыя и по тем славят Бога. И во Афонской горе 20 монастырей греческих и 4 русских, а вси тех книг, сквозе еретическия руки прешедших, не приемлют же». Таким образом дьякон Федор признает, в приведенном свидетельстве, что не все греки отпали от православия, но между ними есть и такие, которые «благочестие хранят чисто». К таким грекам, между прочим, принадлежать иноки афонских монастырей, так как все они не принимают греческих печатных книг, «сквозе еретическая руки прешедших». Но когда ему пришлось коснуться факта сожжения русских книг на Афоне, он уже говорит об афонских иноках другое, что они, «завистливым тьмим духом», не хотели допустить, чтобы кто либо читал на Афон по правым московским книгам, слагал персты по-московски — двоеперстно и других учил тому же правому перстосложению. Полное православие греков афонитов является здесь у него уже сомнительным. Инок Авраамийафонитов прямо признает неправославными. «Да и сие, государь, пишет он, какая правда: во Афонской горе греки сожгли своих святейших патриархов многосложный свиток — книгу, что писан к Феофилу царю иконоборцу, и рукк нему приложили 1465, собравшися вси церковницы, Тогда т же греки и нашу русскую псалтырь с последованием сожгли, и книгу Кирилла иерусалимского сожгли и иных немало. И какое их ныне православие? И какие ереси нашли во святых тех книгах?» Соловецкие челобитчики относительно греческих книг идут далее. Они уверяют, что и старые греческие книги в большинства уже давно были испорчены различными еретиками, которых в старое время так много было между самими греками. «А которыя, государь, пишут они, старыя книги у них, греков, ныне еще есть, и те книги от еретиков многия испорчены, насеяно в них много худых плевел: понеже во время тех старых книг в греках и еретиков и богохульников и иконоборцов было много». Инок Авраамий, с своей стороны, заявляет, что теперь у греков во обще никаких старых книг уже нет совсем. «Сказано от блаженного Максима, пишет он, что в греках, по взятия Царяграда, великая скудость книжная, и сам он, блаженный Максим, учитися ходил в западныя страны скудости ради книжной. Да и по описанию Арсения Суханова, древния великия обители у них все разорены и живут в них бусорманы: и откуду у них древним книгам быть?».
Очевидно, что противники церковной реформы Никона в суждениях об отпадении греков от православия, о порче, греческих книг еретиками, об усвоении греками еретических новшеств от латинян или от армян, не имели в своем распоряжении каких либо действительных, твердо установленных исторических фактов; очевидно у них не хватало ни знаний, ни уменья сколько-нибудь основательно разобраться в этих вопросах и как следует выяснить их своим читателям. Пораженные не сходством тогдашней греческой церковной практики с русскою, новоисправленных по греческим никоновскихкниг с старыми русскими, не умея понять и объяснить как следует этого явления, — они решили, что только одно русское единственно православно, а все тогдашнее греческое — неправославно, испорчено еретиками. Для обоснованы и оправдания этого положения, они искали данных всюду, и находили их в разных сомнительных ходячих сказаниях и слухах (сказание о белом клобуке, рассказы о сожжении всех греческих книг латинами), в подложных грамотах (грамота царя Константина папе Сильвестру), в случайных заявлениях отдельных лиц (греческих патриархов Иеремии и Феофана), не имевших в действиельности того смысла, какой им они навязывали, в показании таких лиц, которые давали заведомо ложные сведения. При этом они вовсе не задавались вопросом; насколько правильно и возможно пользоваться такими сомни тельными данными, не относились к этим данным критически, не старались определить их действительную историческую ценность, а все принимали на веру и притом так, как желали они. Они искренно верили в несомненность самого факта отступления греков от православия, а о том, как литературно прочно обосновать и удовлетворительно выяснить этот факт, они не особенно заботились, так как, по их мнению, дело по существу было ясно, само говорило за себя, а потому и ненуждалось ни в каких особенных изысканиях, проверках и доказательствах.
Как пользовались противники церковной реформы Никона тем материалом, какой был у них под руками, для доказательства отпадения греков от православия, это хорошо видно из следующего. Все они обыкновенно ссылаются на двух греческих патриархов — константинопольского Иеремию и иерусалимского Феофана, которые, будучи в Москве и поставляя здесь наших патриархов, не только будто бы восхваляли русское благочестие, как высшее я совершеннейшее в целом мире, но и до конца уничижили тогдашнее греческое благочестие, признали, что правая вера, во всей ее полноте, сохраняется теперь не у греков, а только у русских. Так соловецкие челобитчики, например, пишут государю: «сами вселенские патриархи, Иеремия цареградский и Феофан иерусалимский, ихже глаголют всякими добродетелями украшенных сущих, и бывшим им в московском государстве довольно время, от нихже и первопрестольники соборныя и апостольския церкви, Иев митрополит и дед твой, великого государя, блаженный Филарет Никитич, в твоем, великого государя, росийском московском царствии на патриаршеский престол возведени быша, и видевше истинную нашу православную непорочную веру, зело похвалили; своюж они греческую вру, от нее же ныне исправления ищем, до конца сами унижили, яко же в книге, глаголемей Кормчей, московской печати, о сем свидетельствует, что де у них во Иерусалиме и во всех тамо сущих восточных странах конечное православныя веры греческого закона от агарян насилие и погубление, и церковам Божиим запустение и разорение, но точию един на всей вселенней владыка к блюститель непорочныя веры Христовы христианский самодержавный великий государь благочестием всех превзыде и вся благочестивыя в твое государево едино царство собрашеся».
Совершенно справедливо, что разные греческие иерархи постоянно заявляли московскому правительству о крайне бедственном положены православной церкви на востоке, вследствие ризных притеснений со стороны турок. Так патриарх Мелетий Пигас в 1590—1593 г. пишет царю Феодору: «восточная церковь и четыре патриархаты православные не имеют другого покровителя, кроме твоей царственности; ты для них как бы второй великий Константин. Посему и мы в нуждах наших, после Бога, взираем к тебе, и если бы не помощь твоей царственности, то, верь православнейший царь, православие нашлось бы в крайней опасности, также как и эта патриархия... Да будет твое царское величество общим попечителем, покровителем и заступником церкви Христовой и уставов богоносных отцев». В другом письме к царю Феодору, в 1593 году, Мелетий пишет: «мы знаем твое священное царство, как предуготованное предведением всевидящего Бога всяческих, знаем и тебя царя, как написанного в книге живых не чернилами, но перстом всевышнего Бога, а вашу церковь, как избранную о Христе до сложения мира, в наследье святых во свете... Горячо заботься о ней (восточной церкви); чтобы она, порабощенная и рассеянная среди ассириян, вавилонян и египтян, не исчезла до конца, подавляемая чрезмерными угнетениями и нуждами».
Так говорил александрийский патриарх Мелетий Пигас в письме к царю Федору Ивановичу. Возможно, что и константинопольский патриарх Иеремия, будучи в Москве, тоже указывал на важное значение для всего православия русского царя, как единого теперь православного царя в целом мире, хвалил и прославлял русских за их горячую приверженность к православию и приблизительно может быть говорил те слова, какие в его уста влагают русские известия. «Во всей подсолнечной, заявлял Иеремия, один благочестивый царь; вперед что Бог изволит, здесь подобает быть вселенскому патриарху; а в старом Цареграде за наше согрешение вера христианская изгоняется от неверных турок». В уложенную грамоту об учреждении в России патриаршества, какая была составлена на Москве от лица греческих и русских иерархов, внесена была и такая речь, будто бы сказанная Иеремиею: «понеже убо ветхий Рим падеся аполинариевою ересью, вторый же Рим, иже есть Константинополь, агарянскими внуцы, от безбожных турок, обладаем; твое же, о благочестивый царю, великое российское царствие, третий Рим, благочестием всех превэыде, и вся благочестивая царствие в твое в едино собрася, и ты един под небесем христианский царь именуешись во всей вселенней, во всех христианах, и по Божию промыслу и пречистые Богородицы милости, и молитв ради новых чудотворцев великого российскаго царствиа, Петра и Алексея и Ионы, и по твоему царскому прошенью у Бога, твоим царским советом, сие превеликое дело (учреждение патриаршества) исполнитца». Несомненно, что речи Иеремии в нашем документе придан очень уже заметный русский колорит, почему она является скорее произведением московского приказного искусства, чем речью греческого патриарха, хотя и в настоящем своем виде, она совсем не заключает в себе того, чтобы Иеремия, восхваляя русское благочестие, в то же время «свою греческую веру до конца уничижил». Для правильного суждения о московских речах и деятельности Иеремии нужно иметь в виду еще и то обстоятельство, что кроме наших русских официальных правительственных известий о пребывании в Москве Иеремии и об учреждении им у нас патриаршества, сохранились и другие современные известия, принадлежащие, что особенно важно, спутнику Иеремии, монемвасийскому митрополиту Иерофею, и рисующие всю обстановку учреждения у нас патриаршества и деятельность еремии в несколько ином виде, нежели как об атом говорят русские документы. Иеремия, по словам Иерофея, усиленно желал сам остаться патриархом в Москве, и когда это оказалось неудобным, он против воли согласился на поставление патриарха из русских. Самая грамота об учреждении патриаршества в России составлена была только одними русскими, и написана только по-русски, как им желалось. Когда дьяк Андрей Щелкалов поднес ее для подписи Иеремии, тот не читая, так как не знал русского языка, подписался под грамотою. Не так относился к делу монемвасийский митрополит Иерофей. Он возмущался неосторожным и несколько легкомысленным поведением в Москве Иеремии, которого, по его мнению, русские просто обманывали и хитростию заставляли делать то, что им хотелось. Он предостерегал Иеремию от необдуманных поступков и сам действовал очень осторожно. Когда дьяк Щелкалов обратился к нему с просьбою подписаться под уложенною грамотою об учреждены у нас патриаршества и сказал.что патриарх Иеремия ужо подписался, Иерофей возразил: «что это за грамота, и что я в ней должен подписывать?» Щелкалов ответил: «написано, как вы поставили патриарха и как вы пришли сюда». Ииерофей заметил: «приличнее было бы написать ее по-гречески, а не по-русски, да и предложить ее выслушать», и затем решительно отказался подписать грамоту из опасения, чтобы не разделилась церковь Божия, не настала другая глава и не произошла великая схизма. Однако Иероеей все-таки принужден был подписать грамоту. На православном востоке, как и предполагал Иерофей, к поставлению в Москве патриарха отнеслись с нескрываемым неудовольствием и порицали за это Иеремию. Тот же самый Мелетий Пигас, который писал вышоприведенные письма к царю Федору Ивановичу, по поводу учреждения в Москве патриаршества писал в Константинополь к патриарху Иеремии следующее: «я очень хорошо знаю, что ты погрешил возведением московской митрополии на степень патриаршества, потому что тебе не безызвестно (если только новый Рим не научился следовать древнему),что в этом деле не властен один патриарх, но властен только синод и притом вселенский синод; так установлены все доныне существующая патриархи. Поэтому ваше святейшество должно было получить единодушное согласие остальной братии, так как, согласно постановлению отцов третьего собора, всем надлежит знать и определять то, что следует делать всякий раз, когда рассматривается вопрос общий. Известно, что патриарший престол не подчиняется никому иному, как только кафолической церкви, с которою он соединен и связан исповеданием единой и неизменяемой православной веры. Я знаю, что ты будешь поступать согласно этим началам, и то, что ты сделал по принуждению, по размышлению, уничтожишь словесно и письменно. Но так как наши слова не приводить тебя ни к чему доброму, а только к смущению, гневу и их последствия, то я избавляю ваше святейшество от моих упреков и самого себя от хлопот, и молю Бога быть милостивым к вам во всем на будущее время».
Очевидно, что греки совсем не желали и не думали возвеличивать и восхвалять русских на свой собственныйсчет, никогда не думали уничижать и действительно не уничижали своего благочестия, никогда не признавали какую-то неполную чистоту своих православных верований, которые будто бы сохранились теперь у одних русских. В действительности они всегда думали как раз наоборот. У греков существовал взгляд, подсказанный им вековыми традициями и национальною гордостию, которому. они старались придать даже канонический характер, — что только древние четыре патриархата (пятый римский) должны существовать в православном Мире, и что все настоящее христианство заключено в пределах этих четырех патриархатов, которые должны находиться исключительно в руках греков. В окружном послании константинопольского патриарха Каллиника, заключавшем в себе соборное постановленье по делу синайского архиепископа Анании (присутствовавшего у нас на соборе 1667 года), стремившегося сделаться автокефальным, говорится, что находиться вне четырех патриархатов значило то же, что находиться вне христианства, «внутрь бо четырех патриархатов все христианство ограждается», хотя в это время существовал пятый православный патриархат — московский, который, очевидно, на греческий взгляд, был ненастоящий, совсем не то, что четыре древние греческие патриархаты. II ранее обстоятельства вынуждали греков, вопреки их желаниям, учреждать патриархаты — болгарский и сербский, по, при первой возможности, они уничтожали их как учреждения противные национальным греческим интересам. Поэтому и речи Константинопольского патриарха Иеремии о превосходстве русского благочестия в целом мире, о превосходстве русского православия, как более чистого и совершенного, чем греческое, о чем постоянно говорят противники церковной реформы Пикона, простая осторожность требует признать не речами самого Иеремии, а местным московским изделием, хотя и возникшим, вероятно, на основе действительных дипломатично-хвалебных речей грека Иеремии пред русским правительством, от которого ему желалось получить возможно щедрую милостыню.
То же самое нужно сказать и о речах иерусалимского патриарха Феофана, поставившего у нас в патриархи Филарета Никитича. До нас дошла очень любопытная записка современника очевидца о том: «как служил Феофан иерусалимский с русскими митрополиты и со архиепископы» (в 1619 году). В этой записке подробно описывается, как сам Феофан, и сослужившие ему вместе с русскими греки, делали разные ошибки против тогдашнего русского церковного чина и обычая, и как русские в своей сердечной простоте серьезно поучали самого Феофана и других служивших греков, что и как им нужно делать и поступать, чтобы церковная служба отправлялась по-настоящему, т. е. по-московски, Феофан подчинился своим русским руководителям и поступал так, как ему показывали. Когда, по окончании службы, Феофана из собора до каши провожали служившее с ним русские иерархи он, обратившись к ним, сказал: «просветили де вы меня своим благочестием, и напоили де жаждущую землю водою своего благочестивого учения, и на том де вам много челом бью». Эта полная иронии благодарность Феофана за его просвещение особым русским благочестием и русским благочестивым учением, была принята однако русскими за чистую монету, и они были искренно уверены, что действительно поучили греков и самого иерусалимского патриарха настоящему православному церковному чину, так как греки, наивно поясняет записка, «по греху позакоснели от первого преданного им чина».
Но если греки не могли уничижать в Москве и действительно никогда не уничижали своего благочестия и веры пред русскими, то как же нужно понимать их усиленный. восхваления русского благочестия и правовая, их признание, что русский царь, единый теперь православный царь в целом мире, служить единственною опорою и зашитою всего православия, что без его реальной помощи и покровительства оно может окончательно погибнуть на востоке от турецких притеснений?
Все объясняется, с одной стороны, тем обстоятельством, что разные греческие иерархи и лично и письменно обращались в Москву в качестве просителей милостыни, и, желая получить ее от московского правительства как можно больше, старались, как и всякие просители — милостынесобиратели, всячески угодить и понравиться своим благодетелям, ради чего и говорили по их адресу только одни приетные для русских вещи, старались восхвалить и подчеркнуть их высокие христианские качества и всякие добродетели, чтобы расположить русских к нескудной милостыне своим страждущий, единоверцам. С другой стороны, когда греческие иерархи, являясь в Москву, всячески хвалили русское благочестие, говорили, что теперь только в московском царстве вполне процветает истинное благочестие; то этим они вовсе не хотели сказать того, как это думали русские патриоты, что у греков истинная вера и благочестие уже замутились, не сохранились во всей полноте и чистоте, а только то, что положение православия на Москве во всех отношениях находится в таких благоприятных условиях, в каких оно уже не находится у греков, порабощенных турками. На Москве православие может проявлять себя без всякой помехи во всей своей силе и мощи, не только с внутренней стороны, но и с внешней, — русские на началах православие могут построить всю свою частную и общественную жизнь и деятельность, могут придать внешним проявлениям православия всякий блеск и всю полноту и ширину церковного величие, чего не может быть у греков, находящихся под турецким игом. Но это сознание вовсе не означало, чтобы греки при звали по существу, по внутренним, так сказать, качествам русское благочестие в какой-либо отношении высшим и совершеннейшим чем тогдашнее греческое; им и в голову конечно не приходило признавать, чтобы полное и совершеннейшее православие и благочестие теперь сохранилось только у русских, а не у греков. В этом отношении греки думали как раз обратное русским. Даже о характере благочестия выдвигающегося русского церковного реформатора — грекофила Никона, константинопольский патриарх и собор, как мы видели, составил, на основании вопросов Никона к константинопольскому патриарху Паисию, не особенно высокое представление.
Таким образом противники церковной реформы Никона, когда им пришлось точно и определенно формулировать свои воззрение на современных греков, создать и прочно обосновать свои взгляды на отступление греков от истинного православия, — оказались не на высоте предстоящей им задачи. Они решали вопрос очень поверхностно, разноречиво и даже противоречиво и, в большинства, очень несогласно с историческою действительностию, которую они или плохо знали, или не умели ею пользоваться как следует. Но если все, сообщаемое ими об отпадении греков от православья, освободить от разных противоречий и несообразностей, встречающихся у отдельных писателей, а их руководящая мысли привести в порядок; то получится следующая теория отступления греков от православия, созданная первыми церковными противниками Никона:
а)Уже древние греки очень падки были на всякие ереси, — у них, с древнейших времен, много было еретиков; царей, патриархов, архиереев и других лиц всяких общественных рангов и положений. В этом отношении даже древние греки представляют полную противоположность русским, у которых никогда не было еретичествующих царей и архиереев.
б)Греки, еще задолго до завоевания Константинополя турками, были уже народом нравственно глубоко испорченным и развращенным. Даже в чисто церковной жизни у них господствовали очень крупные пороки: сребролюбие, симония и т. под.
в)На такой, уже растленной раннейшими ересями и по роками почве, легко было возникнуть флорентийской унии, когда греки, в лице своих высших светских (царя) и духовных представителей (патриарха и большинства бывших на флорентийском соборе греческих иерархов) отступились от родного православие и соединилисьс латинами.
г)Правда флорентийская уния с самого начала не была принята большинством греческого народа, а потом совсем отвергнута всею греческою церковию, но она уже сделала в православной греческой среде свое злое дело.Латинство, как тонкий яд, незаметно стало приникать во все поры греческой церковной жизни, постепенно отравлять ее и переделывать на свой лад. К тому же у латинян явились два могучая орудия для воздействия на греков, — печать и школа, эти два канала, которые непрерывно изливали в греческую православную среду струи латинского отравляющего учения, что и повело к появлению в греческой церковной практике и в самом вероучении различных латинских новшеств.
д)Если латинство действовало отравляющим и разлагающим образом на внутреннюю сторону православие, вводя в православное вероучение латинские новшества, то завоевание Константинополя турками сыграло ту же разлагающую роль относительно внешней церковно-обрядовой стороны греческой жизни и всего церковного быта греков. Турецкое иго не касалось внутренней стороны верований греков, но зато турки раззоряли их монастыри и церкви, воспрещали грекам торжественно и публично совершать различный церковный службы и церемонии, до крайности стеснили и принизили всю вообще их церковную жизнь, которая по необходимости являлась во всем несколько урезанною и умаленною сравнительно с древним временем.
е)Бели латинство и турецкое иго действовали разлагающим образом на внутреннюю и внешнюю церковно-религиозную жизнь греков, то само собою понятно, русским никак не следует копировать позднейшие греческие церковные порядки, что делал Никон, а следует держаться своих русских порядков, которые восприняты нами от греков в лучшую пору их церковнойжизни и доселе хранятся у нас в их прежнем неизмененном виде. Очевидно измерять наши русские церковные порядки по образцу современных греческих, значить заведомо их портить, а не улучшать.
Изложенная нами теория отпадение греков от православия нигде однако и ни одним из первых литературных противников церковной реформы Никона не была изложена в целом виде, ясно, определено и последовательно формулирована. Они всегда высказывали свои воззрения по этому предмету отрывочно, эпизодически, по тому или другому частному и отдельному случаю, так что исследователю приходится собирать разбросанный в их сочинениях части и из них уже самому составлять стройное целое.
Отрицая церковную реформу Никона, как во всех отношениях бесполезную, несостоятельную и очень зловредную, защитники старины в то же время признавали однако нужду в реформе вообще, но реформе такой, которая была бы направлена только на исправление и улучшение народной жизни, зараженной многими пороками, языческими суевериями и т. под., так что они находили нужным и желали исправлять, как выражается протопоп Аввакум, не книги, а нравы. Точно также защитники старины признавали, что в нашей церковной жизни есть иного нестроений и непорядков, требующих исправления. Они, как мы знаем, уже ранге обличали зазорную жизнь приходского духовенства, его небрежное отношение к своим пастырским обязанностям, нарушение им, при совершении церковных служб, устава. Позднее они с особою силою стали указывать на непорядки в самой нашей высшей церковной иерархии и на происходящая отсюда разные прискорбные явления; в церковной жизни. Они смотрели на архиереев как на людей ведущих не монашеский роскошный образ жизни, думающих только о себе и своих удовольствиях, как на людей не следующих правде, допускающих всякие злоупотребления по епархиальномууправлению вообще и, особенно, по замещению разных церковных должностей, и в то же время как на льстецов пред царем и сильными мира, готовых, ради личных интересов и выгод, поступиться решительно всем, даже самым святым. Они собирали, особенно о нелюбимых ими архиереях, всякие ходячие рассказы и сплетни и, не задумываясь, передавали их как исторические факты, — личные нападки на некоторых архиереев были обычны у них. Дьякон Федор, например, пишет: «сами начальники и отсупницы (т.е. архиереи) не дверию внидоша во двор овчий, но тако, яко татие суть и разбойницы, по словеси Христову; — прескочиша. ограду священных правил: попы бывше в миру, и растленно житие проходяще. Таковых святая правила отнюдь отсекает их не быти епископом мирскому попу постригшемуся; ниже патрахили им прощают наложити, нетокмо па архиерейство дерзати таковым. А они вси мирстии попы бывше, кроме малых; и каковы сами преступницы отеческих преданий и законов, таковых же и в причет постивляюще, неискусных писанию простяков, воров же и пьяниц, и гнустное житие от юности проходящих многих, и детям неискустным вручяюще страшное таинство, 9 лет и меньше в чтецы и певцы поставляюще, к таковым блуда исполниша церкови... Во диаконы их 15 лет поставляют, в попы 20-ти лет, овых и меньше! И священная правила вся сие отмещут беззакония и анафемы предают... Сие бо им подобаше исправляти, а не догматы отеческия превращати». Инок Авраамий пишет: «и радуются (архиереи) одеющеся в брачна цветная одеяния, яко женихи, рясами разнополыми, рукавы широкими, рогатыми клобуки себе и атласными украшающе, скипетры в руках позлащены имуще, воцаритися над людьми хотяще, параманды також златом вышивающе. Се есть монах! се есть учитель! се есть наша вера. Таковии суть ныне законоучители — блазнители и прелестницы!»....
Противники церковной реформы Никона, если и не все, то лучшие из них и более сведущие, тоже признавали порчу старых русских книг и нужду их исправления. Дьякон Федор пишет: «а письменный книги многия прочтох, идеже видех их: и много искажены, — в той тако, а в иной инаково о свягом Духе', и затем указывает на самые разночтения в символе о святом Духе, взятые из различных виденных им книг. К виду этого дьякон Федор не только признавал описки и ошибки в наших старых книгах и нужду в их исправлении, по даже ссорился по этому случаю с Аввакумом (и отчасти с Лазарем), когда тот говорил ему: «ты де старыя книги хулишь и переделывать мне велишь, а, я де за них мучуся от никониан давно прежде тебя». Но если Федор не признавал порчу старых книг и нужду их исправления, то он существенно расходился с Никоном, в понимании самого характера книжных исправлений. Федор говорит: «не то диво, оке и в старых книгах какия описи бывают и есть, и тому бывает правое рассуждение и последи исправляется от неикусных мужей. Ово бо опись, ово же превращение и преминете книгам и догматам церковным. За опись бо кую в книге какой и погрешенное слово не подобает нам ни спиратися, ни стояти; а за превращение книг старых и догматов правых изменение подобает всякому христианину к страдати и умирати, обаче с разумом, испытав вещь всякую опасно писанием святых отцев»..
Нельзя не признать того, что противник церковной ре формы Никона совершенно справедливо указывали, что вся тогдашняя нравственно-религиозная и церковная жизнь страдала очень и очень многими и притом самыми серьезными недостатками, и что именно она прежде всего нуждалась в исправлении, в реформе, а не книги и обряды. Для веры и благочестия, для нравственности человека решительно безразлично — крестится ли он двумя перстами или тремя, двоит или троит аллилуию, отправляет ли церковную службу по нопоисправленным или по старым дониконовским книгам: пороки и безнравственность в общественной жизни, непорядки и нестроения в жизни церковной, не могут ни уменьшаться, ни исчезать от того, если мы один церковный обряд заменим другим. Чисто внешняя, церковно-обрядовая реформа Никона нисколько не делала тогдашнего общества более религиозным, благочестивым и нравственным; оно и после реформы оставалось при прежних своих пороках и разных недостатках. В виду этого: внешней обрядовой реформе Никона ее противники с полным правом могли бы противопоставить другую — свою реформу, направленную па улучшение народной нравственности, на искоренение грубых языческого характера народных нравов, обычаев, увеселений, на просветление и возвышенье всей вообще христианской жизни верующих, на всецелое и всестороннее проникновение ее истинно христианскими началами. В этом смысле и духе они могли бы с успехом выставить свою программу и противопоставить ее программе Никона. Но у них на такое дело не хватало ни правильного взгляда на истинно христианскую жизнь, ни понимание тех причин и условий,благодаря которым и при которых она создается и может существовать, ни уменья, исходя из известных христианских принципов, на основании их создать для жизни верующих стройную последовательную систему нравственно-религиозной деятельности. Если иногда они и говорят, что нужно исправлять не книги, а нравы и самую жизнь, то говорит это только мимоходом, в виде эпизодических случайных замечаний, они нигде нарочито и прочно не устанавливают этой своей точки зрения, не развивают и не противополагают ее, как более верную и для жизни необходимую, внешне-обрядовой реформе Никона. Они слишком увлекаются полемикой, желанием во что бы то ни стало доказать несостоятельность никоновской реформы, показать и выяснить ее отрицательные стороны, причем совсем опускают из виду положительную сторону своих собственных воззрений, которые они могли бы противопоставить программе Никона. Отсюда и результат их критики получился только отрицательный, а не творчески-сознательный: в жизни не нужно ничего нового, следует жить всегда только старому, ничего в нем не изменяя, — только одно старое полезно и спасительно, а все новое вредно и гибельно.
Противники церковной реформы Никона не сумели правильно поставить и выеснить вопрос о книжных исправлениях при Никоне. В исправлении книг при Никоне они хотели видеть сознательное и намеренное искажение старых книг, желание этими исправлениями замутить чистое русское православие, внести в него различный ереси. В действительности, конечно, ничего подобного не было. Никон был такой же строгий поборник и ревнитель православия, как и его противники, он так же далек и чужд был от всякой ереси, как и они. Все различие между ними заключалось только в том, что Никон уверовал в троеперстие как единственно правильную форму перстосложения для крестного знамения, в троение, а не двоение аллилуии, в правильность написание имени Христа «Иисус», вместо прежнего «Иисус», в порчу русских церковных книг и т. под., тогда как его противники: по-прежнему веровали в двоеперстие, в сугубую аллилуию, в писание имени Христа «Иисус» и т. под. Ни каков действительной вероисповедной разности между ними не было и обе враждовавшие стороны были одинаково православны, одинаково далеки от каких бы то ни было неправославных, а тем более еретических воззрений и верований. Но Никон, как скоро он уверовал в большую правильность троеперстие, троение, а не двоение аллилуии и под., естественно, как ревностный к процветанию православия архипастырь, постарался энергично реформировать русскую церковную старину сообразно своим новым верованиям, причем Никон вполне искренно верил, что своего реформаторскою дятельностию он только еще более возвышает старое русское православие, несознательно усвоившее было в последнее время кое-что неправое и нововводное в сфере церковного обряда и чипа. В этих именно видах, а не ради своего еретичества, он и начал свои книжные исправления. К сожалению, Никон задачу исправления книг понял не в том смысле, что нужно исправлять в них только ошибки, описки, произошедшие от небрежности или невежества переписчиков, разные темные, неточные и устаревшие слова и выражения, что было бы ему по силам, а значительно шире. Он, вовсе не знавший греческого языка, решил однако делать новые переводы с греческих церковно-богослужебных книг, причем, конечно, сам не мог ни контролировать, ни проверять правильность новых переводов, а всецело зависел в этом деле от случайных переводчиков, которые неизбежно были настоящими господами положение. Главным переводчиком и справщиком книг при Никоне был известный Арсений грек. Защитники старины постоянно и с особою настойчивостию указывают на то обстоятельство, что Арсений грек был еретик, что он научал еретичеству Никона, что он, переводя и исправляя книги, нарочно вносил в них все соблазнительное и еретическое. В действительности же это дело стояло так: Арсений, до своего приезда в Москву, проживая в Киеве, несколько выучился говорить по-малороссийски. Прибыв в Москвуи будучи сослан на Соловки, он здесь практически выучился понимать русскую речь и говорить по-русски. Как грека образованного и знающего русский язык, Никон охотно сделал Арсения справщиком книг, поручил в то же время ему вновь переводить книги сгреческих. Но несомненно, что Арсений, как иностранец-грек, не настолько однако владел русским языком, чтобы постичь все его тонкости, понимать все его особенности и оттенки, уметь всегда подыскать нужное слово, нужный оборот речи, чтобы точно, ясно выразить ту или другую мысль, точно и верно, по строю речи, формулировать известное учение. Многое и, конечно, очень многое для Арсения, как иностранца, оставалось в русском язык непонятным и закрытым, почему его переводы естественно во многом отличались от старых, нередко уступали им в ясности, точности, в уместности того или другого выражения, казались иногда двусмысленными и соблазнительными. Но, очевидно, все недочеты книжных переводов Арсения, следует объяснять не его еретичеством, а его недостаточным знанием русского языка, и уменьем владеть им, как следует. Другим видным переводчиком при Никоне и после него был Еиифаний Славинецкий. Этот переводчик известен как крайний приверженец буквализма в переводе, — он, в жертву буквализму, приносил ясность и понятность самой речи, сочинял собственные слова, и их сочетания очень искусственные и маловразумительные, лишь бы ближе быть к подлиннику, отчего его переводы всегда неуклюжи, нередко темны и малопонятны, так что смысл некоторых наших церковных песен и сейчас усвояется с трудом. Вполне естественно было поэтому, что переводы книг Арсения и Епифания иногда действительно во многом уступали старым, ране имевшийся у русских, переводам, и что новоисправленные при Никоне книги способны были вызвать разные недоумения. Нот именно с этой, реальной точки зрения и следовало сторонникам старины критиковать и оценивать книжные исправление при Никоне, совсем оставив в стороне при этом все свои фантастические домыслы о еретичестве Никона, о сознательном и намеренной порче и растлении им старых русских церковных книг. На указанной реальной почве их критика книжных исправлений Никона была бы гораздо убедительнее, действительнее и для всей русской церкви полезнее, чем их странная, но очень ожесточенная борьба против воображаемых ересей,будто бы всюду насеянных в новоисправленных никоновских книгах.
Нельзя не заметить еще и того, что критика противников церковной реформы Никона нередко ведется ими слишком тенденциозно и пристрастно, с явным намерением во что бы то ни стало уронить своих противников., хотя бы средства для этого пришлось употребить и не совсем пригодные. Вот один из примеров подобного рода. Защитники старины в своих сочинениях обыкновенно решительно отрицают авторитета современных им русских архиереев, на том, между прочим, основании, что почти все тогдашние архиереи ранее были белыми священниками, а потом, постригшись в монахи, сделались епископами. Но по церковным-де правилам, говорят они, кто был в миру священником и потом постригся в монахи, уже не может быть священником, а тем более епископом: мирской священник, по пострижении в иноки, обязательно становится только простым старцем и совершать священническое служение не может. Но если это действительно справедливо, то каким же образом возможно было, что самые первые и важнейшие противники церковной реформы Никона: Неронов, Аввакум, Лазарь, Даниил, Логин, за своими руками подавали челобитную дарю, чтобы он, на место умершего патриарха Иосифа, поставил в патриархи своего духовника — протопопа Стефана Вонифатьевича? Каким образом возможно было, что те же самые лица, когда протопоп Стефан отказался от патриаршества, подали, за своими руками, новую челобитную, чтобы в патриархи был поставлен Никон, ранее также бывший мирским священ пиком? Если Никон и некоторые другие современные ему русские архиереи, как бывшие ране мирскими священниками, чреэ правила святых отец чин на себя восхищают, не дверьми входят во святую церковь, но дирою влазят, яко татие, если они стали архиереями, действительно «перескочиша ограду святых правил»; то почему же за щитники старины признают настоящим патриархом, и чуть не святым — Гермогена, который ранее был приходским священником в Казани, а потом, овдовев, постригся в монахи и сделался казанским митрополитом, а затем и патриархом московским? Значит, в такомслучае и патриарх Гермоген «не дверьми вошел на патриаршество, а дырою, как тать, перескоча ограду святых правил»? Очевидно, защитники старины тот порядок, при котором и бывшее Мирские священники ставились в архиереи и даже патриархи, находили вполне допустимым и законным, не видели в нем нарушение церковных правил и обычаев, когда в архиереи ставились их сторонники и единомышленники, какими они признавали тогда и Стефана и Никона. И после только того, как Никон и некоторые другие архиереи отнеслись к ним враждебно и стали их преследовать, они вспомнили, что Никон и некоторые другие архиереи ранее были мирскими священниками и потому не имели право на епископство. Если бы отношения к ним Никона были другие — дружеские, они, конечно, вовсе не вспомнили бы тогда правила о том, что бывший морской священник никак не может быть патриархом, как они не помнилиэтого правила, когда рекомендовали в патриархи бывших мирских священников — Стефана и Никона.
Указанная, с нашей точки зрения не очень удачная, критика церковной реформы Никона ее противниками, нисколько однако не мешала успеху их литературных произведений, распространению их понимания дела и их воззревший в тогдашнем обществе — их произведения, не смотря ни на что, на многих производили очень сильное впечатление. Эго потому, что реформы Никона самым решительным образом ниспровергали исторически сложившиеся народные представление о чистоте и высокости православия у русских, об их совершеннейшем в целом мире благочестии. Они прямо низводили русских, этого нового Израиля, с их прежней высоты, в разряд низших, несовершеннолетних в религиозном отношении народов, для которых нужна еще опека к водительство со стороны, так как предоставленные только самим себе они способны, благодаря своему неразумию и невежеству, привнеси в свою церковно-религиозную жизнь разные новшества, искажение, чуть не ереси, в роде армянского перстосложения в крестном знамении и т. п. Понятно, как трудно и тяжело было русским признать справедливость этого жестокого, сурового приговора над всею их прошлого самостоятельною церковною жизнию, о которой они доселе имели такое преувеличенно высокое представление; понятно как трудно и тяжело было им снова признать за подозренных ими греков за своих неизбежных, в делах веры и церкви, опекунов и руководителей, их голос, простое указание — за закон для себя, всякое их заявление за несомненную, недопускающую противоречие истину, — и это даже в том случай, хотя бы все родное, вся собственно русская старина говорила иначе.[Соловецкие, например, челобитчики говорят: «греческими книгами они православную нашу христианскую веру потребили до толика, будто и след православия в твоем государстве, российском царствии, до сего времени не именовалося, и учат вас ныне новой вере, якоже Мордву и Черемису, неведущих Бога и истинные христианския православныя веры». Они же заявляют государю: «а ныне, государь, видя весно их греческого учения в православной нашей христианской вере смятение и церквам Божиим неумирение и повсядневное пременение, многие иноземцы нам насмехаются и говорят, будто мы христианской веры по сю пору не знали, а буде-де и знали, и по ныне заблудили, и о том, что де ваша вера и ныне (книги) все переменены по-новому, и с прежними вашими книгами, кои при прежних царех были, ныне Божии книги ни в чем ни сходяща. И нам, государь, против их ругательства ответу дать нечего, потому что они видят наше непостоянство, поносят нас делом, неточию тем противимся, и от них отходим, и говорим, что у нас истинная православная христианская вера от крещеная русския земли, прародителя твоего государева, благовернаго и равно апостолам в. кн. Владимера, лет с семьсот до Никополе патриаршества и до учеников ево, и до нынешних греческих учителей, стояла нерушима и непоколебима»... Они же, соловецкие челобитчики, заявляют, что их Соловецкая обитель доселе стояла непоколебима и под зазоров в православии от греческих и русских архиерей ни в чем не бывали; наипаче же от начала во святой обители нашей самех тех греческих и русских и киевских властей: митрополитов, и архиепископов и архимандритов, и игуменов присыльных бывало много и ныне есть; а присылаются все греческие власти того ради, чтоб им навыкнути у нас в обители православныя христианския веры истиннаго благочестия и иноческаго чина. И аще бы, государь, до сего времени у нас была неправая вира, то бы их, греческих властей, для исправления к нам под начало в Содовецкой монастырь не присылали. И о сем с клятвою вси тебе, великому государю, пишем, и свидетеля Христа Бога на души своя, представляем, яко неточию они, греческия простыя чернецы, по и самыя их на начальнейшия власти, архиереи, кои у нас под началом бывал и ныне есть, нимало истиннаго благочестии и иноческаго чина и церковнаго и келейнаго начала не знают, донележе у нас благочестию навыкнут, и лица своего перекрестити по подобию не умеют: а иных старцев гречан привозят к нам без крестов, и кресты накладываем на них зде, у себя во обители».]
Понятно отсюда с какой чуткостию, с каким напряженным вниманием должен был не потерявший веры в свое прошлое русский прислушиваться ко всякому сильному и энергичному голосу тех, которые говорили ему, что в действительности права во всем русская старина, что не только нет никакой нужды отказываться от своего испытанного, исторически доказанного и оправданного прошлого, в пользу более чем сомнительного современного греческого, но что такое отступление от своей святой старины было бы прямо изменою православию, тяжким гибельным преступлением. Понятно, сколько сильных побуждений, как много охоты и желания было у русских верить именно врагам Никона, их глазами смотреть на все произведенные им реформы, тем более, что способ, каким Никон производил реформы, помимо существа дела, уже сильно раздражал и оскорблял народ, искони отличавшийся приверженностью к освященным веками обрядам и обычаям и в изменении их видевший одно нечестие, пременение веры. Сам Никон в речи, сказанной им в московском Успенском соборе при оставлении патриаршей кафедры, так определяет отношение парода к его реформаторской деятельности: «когда я ходил, говорил он своей пастве, с государем царевичем и великим князем Алексеем Алексеевичем в Колязин монастырь, и в ту пору на Москве многие люди, к лобному месту собирались и называли меня иконоборцем, что многие-де иконы я имал и драл, и за то-де хотели меня убить, а я имал иконы латинские, которым нельзя покланятися, а вывез тот перевод немчин из немецкой земли. И указал в собор ной церкви на Спасов образ: мощно-де сему верить и покланятися, а я де не иконоборец. И после-де того времени называли меня еретиком: овые де книги завел. И то ради моих-де грехов чинится. И я вам предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, и в не послушании окаменением сердец своих хотели меня камением побить». Таким образом, сам Никон, при оставлении им патриаршей кафедры, принужден был с горечью публично сознаться и засвидетельствовать, что паства не понимала смысла и значения его реформаторской деятельности, называла за нее Никона то иконоборцем, то еретиком, а когда он указывал ей на авторитет в церковных делах греческих патриархов, она хотела побить его камнями. Понятно теперь, при указанной настроенности народа, какое сильное впечатлите должна была производить на всех обширная антиниконовская литера тура, которая, к тому же долгое время ни откуда не встречала себе должного, хотя бы сколько-нибудь соответствующего литературного отпора. В виду этого противникам церковной реформы уже казалось, что скоро наступить новое время, когда новый патриарх отменить все Никоновы «затейки» и на Руси опять водворится та церковная старина, какая была до Никона.
|
