ДЫХАНИЕ ВРЕМЕНИ

Борис Кузнецов 

За наукой в чужедальние края

Первые русские студенты за границей

Оп.: журнал "Родина", №10, 2000 г. О том же статья К.Шулински на английском.

С незапамятных времен повелось у нас тягу к знаниям связывать с хождениями «ради разных наук» в дальние страны. Гордый век просвещения для нас привычно начинается с петровского перелома, с известных всем посылок молодых людей для ученья за границу. Вынужденная и выстраданная традиция в России быстро прижилась: чтобы блеснуть образованием непременно надо было поучиться в Европе или, на худой конец, у иностранного гувернанта, француза или немца, который на родине мог вполне быть булочником или сапожником. Но как ни удивительно, первая попытка отправить русских стипендиатов за рубеж была предпринята почти за сто лет до Петра I — Борисом Годуновым, еще в самом начале «бунташного» XVII века.

Тогда уже перестали верить в то, что сразу же за пределами Руси живут «люди с песьими головами». Конечно, оставалось сомнение, что у иностранцев с головой все-таки не совсем в порядке. Чинные и степенные московские бояре с удивлением взирали на европейских послов — «худог» в атласе с шелковыми лентами, с обтянутыми икрами, в башмаках «на манер бабьих», «приклякивающих» на приемах перед царем. Сам царь после встречи с иноземными послами ритуально омывал руки в специальной серебряной чаше. Но, встречаясь с ними на приемах и во дворцах, а главное, на поле брани и на «торжищах», в России начали постепенно понимать, что у Европы можно, и необходимо, многому поучиться.

Борис Годунов желал, чтобы его царствование в глазах подданных выглядело благодатным, что могло восполнить недостатки его происхождения. Новому царю потребовались расторопные образованные люди, способные умело и деятельно обеспечивать столь желанные благочиние и тишину. Конечно же подобных специалистов в достаточном количестве и в одночасье страна ему предоставить не могла. Тогда Борис и решился всерьез заняться делами просвещения своих подданных. Как заметил еще Н. М. Карамзин, «в усердной любви к гражданскому образованию Борис превзошел всех древнейших венценосцев». Действительно, впервые за всю историю Российского государства просвещение стало целенаправленной государственной политикой.

У Бориса возникли грандиозные прожекты. Он сразу же вознамерился создать в стране целую сеть школ с преподавателями-иностранцами. Учителей предполагалось выписать из Германии, Италии, Испании, Англии и Франции. Существует даже смутное свидетельство о том, что Борис желал учредить первый в России университет. Но церковь воспротивилась вторжению иноверцев в сокровенную сферу ее монополии. Конрад Буссов, немецкий ландскнехт, состоявший на службе у Годунова, записал по этому поводу в своей хронике: «Попы и монахи сказали, что их государство обширно и велико, но единоверно и единонравно» и единоверия заморскими соблазнами нарушать они не позволят.

Тем не менее в европейских странах объявились годуновские эмиссары, настойчиво зазывавшие иностранных учителей в Москву. Увы, все миссии окончились ничем. То ли действительно настолько силен оказался запрет церкви, то ли иностранные учителя не желали отправляться в такую глушь, но в Москву так никто и не приехал. Неосуществленной осталась даже личная просьба Бориса, высказанная венецианскому патрицию Якову Алоизию Корнелию, который должен был отправить ученых мужей в Россию, «для того, чтобы облагодетельствовать ее своими познаниями». (Кстати, в это же самое время совсем недалеко от Венеции, в Риме, на костре сожгли одного излишне просвещенного мужа — Джордано Бруно.)

Организовать просвещение в России Годунову не удавалось, но параллельно с поисками учителей он попытался наладить обмен студентами с иностранными державами. Уже в 1600 году, при обсуждении проекта унии России и Речи Посполитой, польские дипломаты предложили «свободно посылать в обе стороны для обучения юношей». Русские послы с готовностью выразили согласие. Но уния не состоялась, и студентами обмениваться не стали.

Но если обмена с ближними соседями так и не получилось, то из дальних стран юноши все-таки приезжали. В июне того же 1600 года из Москвы на родину были отпущены с «имянитым англинским гостем Иваном Ульяновым» (так в России называли известного английского торгового агента Джона Мерика) «францовский немчин Жан Паркент, лет в 18, да агличанин Ульянко Ульянов, лет в 15, робята молоди, а на Москве они учились русскому языку». Причем в сопроводительной грамоте от Бориса Годунова строго указывалось, что «опричь их, иных немец и русских людей за море не пропускать никакого человека». Судя по косвенным указаниям в посольских бумагах, русскому языку в Москве обучались и другие иностранцы.

Видимо, факт их успешного обучения подтолкнул Годунова к решению послать и своих «робят» поучиться в дальние страны. Конрад Буссов утверждал, что на учебу во Францию, Англию и Любек Годуновым было послано по шесть человек. Другой иностранный хронист, Петр Петрей, утверждал, что несколько русских учеников были отправлены еще и в Стокгольм. Но пока они обучались, в России началось разорение и Смута, и изначально союзная и дружественная Швеция превратилась во врага. Существует свидетельство того же Конрада Буссова о том, что один из этих молодых людей, по имени Дмитрий, был дан шведским королем в переводчики генералу Петру Делагарди. В Россию бывший русский студент попал скорее как иностранец в составе «ограниченного контингента» шведских войск, которые в соответствии с договором сначала помогали русскому правительству в борьбе с самозванцами и поляками, а затем, решив не упускать удобный случай, начали собственные завоевания. Об остальных студентах, отправленных в Швецию, мы ничего не знаем. Об их судьбе, да и о самой их отправке в Стокгольм, впрочем, так же, как и об отправке студентов во Францию, документы Посольского приказа и другие источники умалчивают. Но об Англии и Любеке есть совершенно определенные и весьма пространные свидетельства.

В 1603 году в Москву прибыло посольство Ганзейских городов. Успешно справив свои дела, послы отправились было на родину, но неожиданно были задержаны в дороге царской грамотой. Царь Борис просил, чтобы послы взяли с собой в Любек пятерых молодых дворян, которые должны были обучаться там немецкому и латинскому языкам, а затем, вернувшись, служить в Посольском приказе. При этом специально оговаривалось требование, чтобы юноши могли в Германии свободно исповедовать православную веру и придерживаться своих обычаев. Послы, получившие перед тем в Москве торговые льготы, не могли отказать царской просьбе. И уже 30 октября того же 1603 года магистраты Любека известили Бориса Годунова о благополучном прибытии московских студентов, обещая поместить их к «добрым людям» и отдать в науку.

Пока молодые люди обучались, дела в России шли своим чередом. Уже когда они покидали свое отечество, надежды на «тишину и спокойствие» казались все более и более эфемерными. В стране заканчивался страшный трехлетний голод и эпидемия холеры. Люди были недовольны «мнимым» царем Борисом.

Вскоре страна с головой погрузилась в пучину бедствий. Стало не до просвещения и не до студентов, в мятежах о них просто забыли. Но магистрат Любека, на полном попечении которого они находились, забыть о русских учениках не мог и напомнил о них Москве. 9 сентября 1606 года, через три года после прибытия студентов в Германию, бургомистры писали царю Василию Шуйскому, что русских «робят» они «поили и кормили и одежду на них клали и чинили им по… возможению все добро. А оне не послушливы и поучения не слушали, и ныне двои робят от нас побежали неведомо за што». Магистраты спрашивали, что теперь делать с «достальными тремя робятами», «ещо ли нам их у себя держати по прежнему или их к себе велите прислать». Шуйскому было совсем не до «робят», в стране разгорелся мятеж, и саму Москву осаждал Иван Болотников, «больший» воевода в очередной раз воскресшего Димитрия.

Лишь 11 декабря 1606 года, когда с Москвы уже была снята осада, Шуйский наконец нашел время и отписал в Любек, что из сбежавших в России никто не появлялся, требовал, чтобы их сыскивали и доучивали, «а будет те робята учнут проситца в наше государство, а они б их не выуча не отпущали». Не известно, как дальше сложилась судьба этих молодых дворян, но в России они, судя по всему, так и не появились и при Посольском приказе послужить им не довелось.

Намного интересней, драматичней и авантюрней сложилась судьба молодых людей, отправленных в Англию. Выехали они на год раньше тех, кто отправился в Любек, 30 июля 1602 года. (В это же самое время, но совсем в другую сторону, из Москвы вышел молодой честолюбивый монах Григорий Отрепьев.) В «Лундун» отправлялись четверо юношей: «Микифор Олферьев, сын Григорьев, да Сафон Михайлов, сын Кожухов, да Казарин Давыдов, да Фетька Костомаров для науки латынскому и аглинскому и иных разных немецких государств языков и грамот». За старшего у них был Микифор Григорьев. Это были дети боярские из дьяческих семей. Они отдавались на попечение все тому же «англинскому немцу» Джону Мерику, который вывозил из России французского и английского студентов. Царь Борис сам представил Мерику русских юношей и просил лично королеву Елизавету, с которой находился в переписке, чтобы им было позволено получить образование, но при этом сохранить свою веру. Мерик согласился взять на себя «заботу о их воспитании».

И вот 30 июля 1602 года они отплыли из Архангельска на английском корабле. Несмотря на страшнейший голод, «робят» снарядили в дальнюю дорогу как следует: с собой им в достатке выдали сухарей, круп, толокна, мяса, 4 пуда семги, 4 ведра уксуса и, самое главное, 4 ведра вина и 10 ведер пива. Вместе с русскими студентами съехали и оказавшиеся не нужными в Москве «обтекарь Рыцерь» и трое серебряных дел мастеров.

Русский посол Григорий Микулин, за год до этого побывавший в Англии, довольно скупыми словами описывал Лондон, в котором жили тогда Фрэнсис Бэкон и Джон Донн, где играли трагедии легендарного Шекспира. Этот Лондон должен был предстать перед глазами русских «робят». Микулин увидел его таким: «А город Лунда, Вышегород [Тауэр], камен, не велик, стоит на высоком месте… А большой город, стена камена же, стоит на ровном месте, а через реку Темзь меж посадов мост камен, а на мосту устроены домы каменные и лавки, и торг великий устроен со всякими товары».

В Лондоне студентам из Москвы был оказан наилучший прием. Видимо, личное обращение царя к королеве возымело действие. Уже осенью 1602 года Д. Чемберлен сообщил, что прибывшие юноши будут обучаться английскому языку и латыни, и с этой целью их предполагалось определить в различные учебные заведения: Винчестер, Итон, Кембридж и Оксфорд. Перед русскими «робятками» открылись двери лучших учебных заведений Англии…

В Смуту об этих студентах, как и о посланных в Любек, забыли. Но то ли англичане были щедрее немцев, то ли русские студенты им приглянулись, только Лондон не докучал, как Любек, Москве вопросами, что с ними делать. Лишь через одиннадцать лет после отправки о них вспомнили в Москве. Это была уже совсем другая страна, чем та, которую молодые люди покинули не так давно. К этому времени уже не стало ни Бориса Годунова, направившего их на учебу, ни его династии, ни сонма Лжедмитриев и других лжецаревичей, пытавшихся «законно» занять свой престол. За это время успел уже поцарствовать боярский царь Василий Шуйский, страна пробовала присягать и польским, и шведским королевичам, столицу занимали поляки, и чтобы их выбить оттуда, пришлось заодно сжечь и всю Москву. В конце концов, на престол всей землей избрали малолетнего Михаила Романова. И вот, когда все начало мало-помалу становиться на свои места, о годуновских стипендиатах наконец-то вспомнили. Началась безуспешная десятилетняя тяжба об их возвращении.

В 1613 году в Англию отправлялось посольство Алексея Ивановича Зюзина и дьяка Алексея Витовтова. Оно должно было объявить в Англии королю Якову I о вступлении на российский престол Михаила Федоровича Романова и просить у англичан помощи войском или деньгами против Польши.

В Москве никогда особенно не надеялись на красноречие и дипломатическое мастерство своих посланцев и потому выдавали им подробнейший наказ, в котором было тщательно записано, что и как говорить. В наказе, при отсутствии тогда телеграфа, телефона и спутниковой связи, предусматривались самые различные варианты развития событий, чтобы посланцы как можно реже останавливали переговоры для отписок в Москву в Посольский приказ. Подобный наказ был дан и послу Зюзину. Среди прочего необходимо было проведать о тех «робятах», что «позадавнели» на чужбине, и попытаться вернуть их на родину.

В Москве при составлении наказа уже знали, что студенты по каким-то причинам не хотят или не могут вернуться. Посольский приказ располагал довольно подробной информацией о них, но не хотел верить сведениям о том, что русские «робята» сами не хотят возвращаться на родину. В наказе предписывалось, что если «королевские думные дьяки» станут говорить, что молодые люди сами не желают покинуть Англию, поскольку «извыкли всяким обычаям здешним», то «тому нечему верить», поскольку «нестаточное то дело, как им православныя веры отбыть и природного государства и государя своего и отцов и матерей своих и роду и племени забыть». В Москве не желали верить в то, что русские «робята» добровольно остались в «поганой» земле, где «ни службы велелепной, ни проповеди красной узрети и услышати не можно».

Перво-наперво в Лондоне посланцы должны были «проведать подлинно через толмачей» и «дознавать секретно», насильно ли задерживают русских в Англии, или они сами не хотят съезжать. Добиваться возвращения студентов необходимо было всеми средствами. Можно было попытаться разжалобить «королевских думных дьяков», говоря, что отцы и матери и братья у всех живы и уже давно слезно «с великою докукою» бьют челом государю об их возвращении и что в Москве они «надобны к посольскому делу». Можно было требовать их выдачи и от Мерика, поскольку в Москве именно ему их «сдали на руки». В крайнем случае можно было идти с просьбой к самому королю.

В Лондоне посланцам удалось доподлинно выяснить, что Афонька Кожухов и Казаринко Давыдов отправились гостями «в дальние места, в Индию», Федька Костомаров «в Ирлянской земле от короля их секретарем», а Никифор Григорьев находится в Лондоне. Зюзин встретился с Никифором, тот даже прожил на его дворе три дня, но был отпущен. Отъезжая, русское посольство имело обнадеживающее обещание Джона Мерика вернуть в Москву Костомарова и Григорьева, тех же, что отправились в Индию обещал разыскать и вернуть сам король. В Москве, наверное, успели подумать, что весь инцидент уже исчерпан.

Но англичане не сдержали своего обещания, никто из русских студентов не собирался возвращаться домой. В 1615 году в Англию был отправлен подьячий Иван Грязев. В наказе среди прочего ему было велено «промышлять о робятах». В Лондоне Грязеву сказали, что «тех людей в Аглинской земле нет», они «в дальних отъездах в иных землях в торговле». Но хитроумный подьячий проведал, что англичане всех четверых «в свою веру перевели», причем подтвердилось, что Кожухов и Давыдов действительно занялись торговлей и находятся в Индии, Костомаров начал делать государственную карьеру и находится в Ирландии в качестве королевского представителя, Никифор же Григорьев «веры православныя отступил и, неведомо по какой прелести, в попы стал» и «молит Бога по их вере, что их, русских людей, вывезли будто от русские от темные веры в свою в англинскую в светлую землю и дали им знать в их вере правду. И аглинские де гости всяким своим аглинским людям или иноземцем рассказывают для прелести про тех русских людей».

Грязев послал толмача встретиться с Никифором. Толмач принес мало обнадеживающие известия: Никифор на «православную веру говорит многую хулу», боится, как бы его не выдали, и скрывается от послов. Грязев начал действовать решительно. Никифора, неосторожно объявившего свое местопребывание перед царским посланцем, привели на посольское подворье и хотели насильно отправить на родину, где он смог бы, наконец, послушать «службу велелепную», но по какому-то недосмотру ему удалось бежать. Грязев не отчаялся и начал настойчиво требовать у официальных лиц, чтобы молодых людей вернули, поскольку посылали их «для науки языку и грамоты в неволю, а не для воли». Он продолжал упорно настаивать, что русских «робят» насильно заставили переменить веру.

Но упрямое неверие подьячего ничего не давало, да и факты говорили совсем другое. Тогда Грязев решил изменить аргументацию, теперь он стал утверждать, что молодые люди еще «не в совершенных летах» просто по молодости «искусились» и, мол, сами не ведают, что творят. (К слову сказать, «робята» были уже не слишком молоды. Даже если из России они выезжали лет 18—20, то в это время им было уже за тридцать.) Но и этот ход, рассчитанный на «недомыслие» случайно оступившихся, не принес желанных результатов. Тогда Грязев прибегнул к самому последнему средству, он намекнул на возможную ссору между государствами. Но и угрозы не принесли успеха. Оконфузившееся посольство вернулось в Москву с пустыми руками.

В Москве, естественно, не удовлетворились таким исходом. В 1617 году в Англию было направлено еще одно посольство во главе со Степаном Волынцевым и дьяком Марком Поздеевым. В отношении заучившихся «робят» им был дан такой же наказ, как и Зюзину. Причем было специально оговорено, что если они сыщутся, то «взяти их к себе и держати их у себя с великим остереженьем, а тесноты и нужи ни в чем не чинити, чтобы их тем не отогнати, во всем их тешить». Но потешить ослушников посланцам так и не пришлось.

Послы подали прошение в Королевский совет. Лорды от имени короля подтвердили прежнюю информацию о том, что двое бывших студентов находятся в Ост-Индии, один в Ирландии, и там уже успел жениться, а Никифор по-прежнему находится в Англии и если он согласен, то пускай едет на родину, но насильно принуждать его противозаконно. Московские послы в обиде и в недоумении от незнакомых им политических и правовых принципов вновь ни с чем вернулись домой. Они не понимали, как это «царские люди», посланные «в неволю, а не для воли», могут иметь какую-то еще волю помимо государевой.

В Москве бояре все еще не верили, что молодые люди добровольно не соглашаются ехать на родину, продолжая упорно считать, что их удерживают в Англии силой. Рассерженным боярам под руку попался некстати объявившийся в Москве Джон Мерик, который был, наверное, уже и не рад, что некогда взял на себя заботу о прытких русских студентах. Мерик, заинтересованный в расположении московских бояр, вынужден был выкручиваться, он уверял, что один из студентов уже умер, один, действительно не хочет возвращаться, а двое находятся в Индии. Под напором бояр ему пришлось опрометчиво пообещать, что как минимум двоих он обязательно вернет в Россию.

В 1621 году в Англию было отправлено очередное посольство. В отношении невозвращенцев у посольства были самые решительные намерения. Посланцы должны были обратиться непосредственно к королю Якову I и «промышлять у него накрепко». Но если и король не захочет их выдавать, ссылаясь на их нежелание возвращаться на родину, то их величеству можно было и пригрозить тем, как бы «меж государей нелюбье не встало» и отказ «будет царскому величеству на короля в подивленье». Заодно можно было пригрозить и санкциями против английских купцов в России: «а англинским гостем будет то почитать в великую нужду». Посланцы должны были подробно объяснить, что в Москве «робята к посольскому делу надобны». Они, конечно, «позадавнели» на чужбине, но дома их родственники все еще государю челом бьют о их возвращении. Англичанам надо было напомнить и обо всех предыдущих посольствах. После того как бывшие студенты уже девятнадцать лет прожили за границей, послы должны были говорить, что «робята позамешкались в Англинском государстве», «хоть они с молодости и попрельстилися в вашу веру». А если послам опять же ответят, что те сами не хотят возвращаться, на это следовало отвечать, что все это опять же с «молодости» и «неволею», а англичанам «держати их у себя непригоже, хотя они и не похотят». Если «робятки» (надо сказать, давно уже не молодые) все-таки вернутся, «велети им быти у себя безотступно, и их не жесточити, и говорити с ними гладостью, и к вере приводити, и государскую милость объявляти, чтоб они сумнения себе не держали, царское величество их пожалует и вины их нет, ведь они не собою отъезжали, посланы для науки, и ласку к ним держати, чтоб они исторопясь не отбежали».

Посольский приказ готов был идти на любые компромиссы: объявлять царскую милость, закрывать глаза на перемену веры и нежелание возвращаться, говоря, что вины никакой здесь нет, хитроумно подразумевая, что все 19 лет молодые люди учились языкам, и теперь, сполна получив образование, могут наконец возвращаться на родину. Любыми средствами невозвращенцев надо было уговорить воротиться домой, где их ждала царская милость. Хотя именно царская милость-то и вызывала самые большие сомнения и опасения, неизвестно чем она могла обернуться для «робяток» в Москве.

В Лондоне посол предъявил все требования, которые предписывал ему наказ. Англичане отвечали, что в данный момент знают только о местонахождении Никифора Григорьева, Костомаров, как и прежде, в «Ерлянской земле», только про него давно ничего не слышно, Кожухов и Давыдов были в Индии, но там и померли. Послов в общем-то устраивало то, что двое умерли, а один пропал, они даже не стали тщательно перепроверять эту информацию. Все дело упиралось теперь только в Никифора, хотя его случай был самым тяжелым, как-никак, он был все-таки англиканским священником, и послы, вероятно, догадывались, что в Россию он ни под каким предлогом не поедет. Но, несмотря ни на что, они продолжали настаивать на его возвращении. Королю было подано прошение. Посланцам передали, что король, конечно, согласен отдать Никифора, но все дело в том, что он одной веры с королем, а в России ему не дадут ее держать, а потому без согласия самого Никифора король не допустит, чтобы его увозили насильно.

Погожев решил зайти с другой стороны. Он подключил к поискам все того же Джона Мерика, давшего некогда опрометчивые обещания. Собрав необходимые сведения, он доложил послу, что двое действительно убиты в Индии, Костомаров «съехал неведомо куды, а в Англинской земле его нет года с три». 10 февраля 1622 года по приказу короля он привел на посольский двор Никифора Григорьева. Встреча получилась немногословной и безрадостной для русского посла, попытавшегося его уговаривать. Никифор вошел, не поклонившись образам и не перекрестившись, и на все увещевания ответил, что «нашея крестьянские веры веровать не хочет», после чего и ушел.

Погожев вновь начал требовать выдать последнего «позамешкавшегося» студента неволей, утверждая, что «его в том слушать непригоже», что «человек он царского величества, мочно отдать его и неволею». В конце концов послу была назначена аудиенция с королем. Яков I, основываясь на свободе вероисповедания в Англии, дал однозначный отказ. Посольство вновь вернулось в Москву ни с чем. После того как все средства были исчерпаны (несмотря на угрозы, Москва не хотела идти на крайние меры, все-таки честь честью, а в сношениях с Англией Россия была заинтересована) и все равно был получен отказ, Москва уже больше не возвращалась к вопросу о злосчастных студентах.

Неизвестно, что стало с Федькой Костомаровым, послужившим в Ирландии на королевской службе, женившимся там и съехавшим «неведомо куды», не известно умерли, убиты или все-таки остались живы «англинские гости» Афонька Кожухов и Казаринко Давыдов, известно только, как в дальнейшем сложилась судьба Микифора Григорьева сына Алферьева. В Англии он назывался Mikipher Alphery, был англиканским пастором и имел с 1618 года приход в Гентингдоншире. В 1643 году, во время пуританского движения, Никифор был лишен и прихода, и сана. Во время проповеди в церковь ворвались мушкетеры, скинули его с кафедры, а затем вместе с женой и детьми выгнали из дома. В то время у Никифора была большая семья, он был отцом восьмерых детей. Некоторое время все они ютились в хижине, которую Никифор соорудил напротив своего бывшего дома. Через некоторое время он переехал в другой дом, но в Гентингдоншире жить так и не стал и вскоре уехал в Гоммерсмит. Преемник Никифора платил ему пятую часть церковного дохода, что, судя по всему, и было для изгнанника основным средством к существованию. В 1660 году уже в старости Никифор вернулся на свое прежнее место в Гентингдоншир, но прожил там недолго и вернулся к своему старшему сыну, обратно в Гоммерсмит, где был всеми любим и уважаем. Там он вскоре и умер.

***

Печально закончился первый в русской истории опыт отправки русских студентов за границу. Все попытки Годунова устроить в России просвещение по западно-европейским образцам с подозрительной фатальностью заканчивались неудачей. Западное образование тогда еще не захотело приживаться ни в России, ни в русских людях. Смута погребла все эти благие начинания вместе с несостоявшейся династией Годуновых.

На Руси, где «по книгам брести» умели очень немногие, а «брести по чернилам» и того меньше, превозносился такой идеал человека, «который астроном не читах, ни с мудрыми философами в беседе не бывах, аз бо умом груб и словом невежа, не учен диалектике, риторике и философии, а разум Христов в себе имам». Наиболее душеполезным было «в простоте Богу угождати». Даже сам термин «просвещение» на Руси имел религиозный характер восстановления «истинной» веры и возвращения в ее лоно заблудших. И именно поэтому обучаться для русского человека означало перенимать весь образ мысли. И если немецкий кафтан на немце не означал ничего, то на русском он превращался в символ его полной приверженности западной культуре. Поэтому русские «робята», учившиеся, видимо, весьма усердно, превратились в европейцев и обратно домой возвращаться не захотели. Надо полагать, что об этом хорошо помнили в Посольском приказе. Неудача надолго отбила в Москве охоту посылать за границу молодежь. Резервы государства, от века стоявшие на принуждении, еще некоторое время позволяли выдерживать дефицит образованных деятелей. Вторая попытка была предпринята лишь только спустя 100 лет Петром I, когда стало очевидно, что приказные порядки уже не соответствуют притязаниям империи. И уже этот опыт оказался успешным.