Оп.: Оболенский Д. Византийское Содружество Наций. Шесть византийских портретов. – М.: Янус-К; Ладомир, 1998. – С. 426 – 460.

Текст на языке оригинала впервые опубликован в 1988 г.

Византийские официальные лица, и церковные и светские, сталкивались с проблемой, знакомой всем представителям империй, притязавших на мировое господство, а именно с необходимостью примирять имперскую идеологию, которую они призваны распространять, и культурные и политические чаяния народов тех стран, где они работали. Образование, воспитание и взятые на себя обязанности преисполняли их верой в то, что империя, чьими представителями они были, неизмеримо превосходит все прочно страны и народы на земле. И над этими народами, которых византийцы, подобно древним грекам, называли «варварами», император, как подразумевалось, должен выл осуществлять Богом данную ему власть, а если некоторые из этих варваров до сих пор живут вне пределов его прямого правления, то происходит это лишь по попущению Божьему и в назначенные сроки их либо убедят, либо заставят принять власть законного государя. Такова была византийская теория, и любое расхождение между нею и действительностью должно было быть ликвидировано или, по крайней мере, сведено к минимуму с помощью убеждения и искусной дипломатии. В свете таких взглядов считалось, что доверенные липа Византии — проповедники, епископы, послы — призваны играть весьма важную роль.

Эта глава посвящена одному из самых замечательных представителей империи за ее рубежами. Феофилакт Ифест, уроженец греческого острова Эвбея, в конце XI века стал архиепископом Болгарским; престол его находился в македонском городе Охриде, где он и трудился среди славян на благо Церкви и империи не менее двадцати лет, а может, и более того.

Нам он интересен с различных точек зрения. Во-первых, его сочинения были важным источником, откуда Запад в период Возрождения черпал познания в греческом богословии, а своими комментариями к Евангелиям и Посланиям апостола Павла Феофилакт оказал сильное влияние на строй мыслей Эразма Роттердамского. Это влияние видно и в поздних «Комментариях к Новому Завету», и в его «Парафразах», но более всего заметно в самом известном сочинении Эразма «Похвала глупости». Понятие «божественной глупости» (?????), встречающееся в богословских рассуждениях «Похвалы», заимствовано Эразмом, по собственному его признанию, из комментариев Феофилакта к [426] Посланиям апостола Павла. Оно согласуется с традицией, особенно укорененной в Восточной церкви и восходящей к «Первому Посланию апостола Павла к Коринфянам»: «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть… Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (Кор. I, 18; III, 19). Любопытно, что в то время, когда Эразм писал свою «Похвалу глупости», он не знал, кто автор комментариев, которыми он пользовался, и полагал, что часть их принадлежит перу некоего «Вульгария». Только в 1519 году, через много лет после опубликования «Похвалы", Эразм понял свою ошибку и узнал, что «Вульгарий» — всего лишь одно из наименований болгарской епархии Феофилакта.

Во-вторых, Феофилакт играл хотя и не первостепенную, но весьма немаловажную роль в догматических спорах, которые в то время все дальше и дальше разводили Восточную и Западную церкви. Он выступал в них как здравомыслящий и беспристрастный судья. Он сурово порицал и латинян за учение о двойственном происхождении Святого Духа (Filioque), которое почитал еретическим, и греческих иерархов за отсутствие терпимости и понимания, часто приводивших к тому, что порочили самые законные обычаи Западной церкви.

В-третьих, жизненный путь Феофилакта служит яркой иллюстрацией к тем психологическим и культурным противоречиям, о которых было сказано в начале этой главы. Его, образованного человека с утонченными вкусами, обучавшегося в лучших школах Константинополя, профессора риторики, около 1090 года послали в качестве архиепископа Охридского управлять отдаленной славянской провинцией империи, причем провинция эта всего лишь за семьдесят лет до того входила в состав независимого и весьма враждебного Византии Болгарского царства. В новом своем положении архиепископа Болгарского Феофилакту пришлось теперь примирять в своей деятельности два противоречивших Друг другу направления: с одной стороны, он должен был обеспечить Византии политическую лояльность болгарской паствы, с другой же — выполнять по отношению к ней свои пастырские обязанности; сознавая свою принадлежность к главенствующей нации империи, Феофилакт все же с неизбежностью проникся пониманием чаяний болгарских ее подданных. Разумеется, находясь, по существу, в положении колонизатора, он испытывал противоречивые чувства, которые не могли не порождать напряжения и некоторой неопределенности. Чтобы увидеть, как Феофилакт противостоял этим трудностям и как пытался их разрешить, нам следует обратиться к его сочинениям. К счастью, сведения, в них заключенные, весьма и весьма многочисленны, затруднения вызывает лишь то обстоятельство, что их необходимо извлечь из контекста, с коим они накрепко связаны, и расшифровать.

Биограф Феофилакта сталкивается с огромными препятствиями при определении хронологии. Посторонние свидетельства о его жизни столь скудны, что даты большей части событий можно установить [427] лишь очень приблизительно. Родился он, вероятно, между 1050 и 1060 годами; Феофилакт сообщает о себе, что он уроженец Эвбеи, и м можем допустить, что он появился на свет в Халкиде, главном городе этого греческого острова. Мы можем быть безусловно уверены, что носил он фамилию Ифест. Он происходил, по-видимому, из весьма состоятельной семьи, во всяком случае, родители имели возможное отправить его в одну из частных школ Константинополя, где он должен был пройти обычный курс среднего образования — encyclios paideia, в который входили грамматика, риторика и философия.

Если Феофилакт приехал в Константинополь в 1060-х годах, то мы вправе допустить, что в годы учения он застал последнюю фазу замечательного интеллектуального движения, зародившегося после смерти императора Василия II, последовавшей в 1025 году, и пришедшего своему концу в третьей четверти XI века. Обновление интереса к преподаванию и науке, особенно к философии, риторике и праву, вело к дальнейшему сосредоточению в столице интеллектуальной жизни, во главе которой стояла целая группа выдающихся ученых, занимавшихся преподаванием и впоследствии получивших высокие посты в государстве и Церкви. Возглавляли этот кружок Иоанн Мавропод, митрополит Эвхаитский, поэт и эрудит; Константин Лихуд, ритор и правовед, первый министр в царствование Константина IX Мономаха (1042— 1055), затем — патриарх Константинопольский; Иоанн Ксифилин, начальник государственной Школы правоведения, основанной в 1040-х годах, позднее — преемник Лихуда на патриаршем престоле; наконец, Михаил Пселл, философ, историк, оратор, политик, игравший одну из первых ролей в интеллектуальной жизни своего века.

Нам неизвестно, встречался ли когда-нибудь Феофилакт с Мавроподом, Ксифилином и Лихудом, но Пселл был его учителем и единственным человеком, чье влияние он определенно признавал. В одном письме Феофилакт говорит о нем в восторженных, хотя и не слишком конкретных выражениях. Однако известно, что Пселл весьма долго преподавал в одной из константинопольских школ, умер в 1078 или 1096году; таким образом, Феофилакт скорее всего был его учеником в прямом смысле этого слова.

Завершив образование, Феофилакт оставался в столице; он был рукоположен в дьяконы, входил в причт Св. Софии и получил назначение ритором, то есть преподавателем риторики, как ранее его учитель Пселл. Судя по всему, он вскоре получил повышение — в одном из писем он сообщает, что назначен «старшим ритором». Несколько лет он трудился в школе при патриархии, однако то было не духовное учебное заведение, и многие его ученики стали учителями, врачами, военными, чиновниками, судьями, как, впрочем, и священникам. Среди них выделяется Константин Дука, предполагаемый наследник византийского престола. Сына бывшего императора Михаила VI и [428] кавказской принцессы Марии Аланской поручил заботам Феофилакта, — вероятно, в 1085 или 1086 году — император Алексей I Комнин. Было тогда Константину лет десять, и его только что обручили с новорожденной дочерью Алексея, который назначил своего будущего зятя соправителем; такое решение, по всей видимости, указывали на то, что Константину предстоит унаследовать императорский престол. Но в 1087 году надежды эти рухнули, так как супруга Алексея родила сына Иоанна, который и стал наследником Алексея I. Но любви своей Алексей Константина не лишил, юношу оставался женихом Анны до своей смерти, последовавшей в 1095 году. В знак императорского благоволения к матери Константина, бывшей basilissa (т. е. императрице) Марии Аланской, ей было поручено воспитание Анны.

К тому времени грузинская княжна Мария, чью красоту позднее воспела в самых лирических тонах Анна Комнина, постриглась в монахини. Она продолжала активно интересоваться жизнью общества и не чужда была политических интриг. С Феофилактом она поддерживала тесные дружеские отношения. Позже, уже будучи архиепископом Болгарским, он хотел навестить ее на Принцевых островах, но буря на море заставила его повернуть назад; а однажды сама Мария посетила его, когда он лежал на одре болезни. Именно по просьбе василиссы Марии он написал пространный и значительный комментарий к Евангелиям; Феофилакт работал над ним, вероятно, в то время, когда жил в Охриде.

Году в 1085-м, когда Константин Дука был все еще соправителем, Феофилакт обратился к своему царственному ученику с торжественной речью в присутствии его матери. Этот logos basilicos, в западной ученой традиции неточно называемый Institutio regia, начинался весьма верноподданно: «При мысли о том, что я ваш учитель, я воспаряю, - восклицал оратор. - Когда меня называют наставником императора, я вырастаю на десять локтей». Лирически описывает он восхитительный климат Константинополя, мягкий зимой и летом, восхваляет прекрасный вкус плодов, здесь произрастающих, затем рассыпается в неумеренных похвалах ловкости, которую Константин проявляет в искусствах верховой езды и охоты, но о достоинствах его ума упоминает лишь вскользь. Далее следует прочувствованный панегирик его матери. Во второй, дидактической, части Феофилакт рассматривает различные формы государственного устройства, он сравнивает, следуя классическому образцу, монархию, аристократию и демократию с их противоположностями — тиранией, олигархией и «охлократией». Завершается вторая часть перечислением свойств, необходимых истинному императору, среди них требование «не уступать первого места никому, даже И духовенству», не общаться с актерами и прочими лицами, причастными к театру, постоянно упражняться в угодной Богу добродетели – «человеколюбии». [429]

После столь красноречивого похвального слова Феофилакта, без сомнения, провозгласили несравненным ритором. Последним написанным шедевром его красноречия стала речь к императору Алексею, произнесенная, но всей вероятности, 6 января 1088 года. В этом logos basilicos Феофилакт прославляет военные и дипломатические успехи императора, а также его служение Церкви. Речь эта является ценным доказательством того, что империя в 1086 – 1087 годах имела сношения со своими северными недругами, печенегами и куманами. Заканчивается Слово панегириком матери Алексея. Как и Мария Аланская, Анна Далассина постриглась в монахини, но продолжала жить при дворе и имела большое влияние на государственные дела.

Год или два спустя, уже в македонском городе Охриде, Феофилакт взошел на престол архиепископа Болгарского. Точная дата этого события неизвестна, что вызвало много дискуссий. Последний издатель сочинений Феофилакта Поль Готье считает, что это произошло между 6 января 1088 года — днем, когда было произнесено Слово к императору Алексею, — и весной 1092 года; наиболее вероятным представляется, что рукоположение Феофнлакта произошло в 1089 или 1090 году.

По поводу назначения Феофилакта архиепископом Болгарским строилось множество неосновательных догадок. Доказывали, что назначение в столь отдаленную епархию было опалой, наложенной императором на Феофилакта за дружбу с императрицей Марией, втупору якобы бывшей в немилости; высказывались и предположения, что Феофилакта считали наиболее подходящим человеком для эллинизации Болгарии. На мой взгляд, все эти гипотезы лишены каких бы то ни было оснований. В XI—XII веках назначение на высшие церковные должности часто рассматривалось как награда за особые заслуги перед константинопольской патриархией. Охридское архиепископство византийские власти считали ключевым постом. Василий II присоединил Болгарию к Византии в 1018 году и, чтобы облегчить болгарам участь, позволил им сохранить некоторые из наиболее дорогих их сердцу национальных институций, главной из которых была их Церковь. В трех хартиях, изданных между 1019 и 1025 годами, император утверждал, что архиепископство Охридское (заменившее болгарскую патриархию времен независимости) является автокефальным, то есть независимым от константинопольской патриархии; кроме того, император подчинил ему все епископства, которые в X веке входили в Болгарское царство, иначе говоря, значительную часть Македонии, Албании, Сербии, Северную Грецию, а также Северную и Центральную Болгарию. Архиепископ назначался императором, но викарные епископы утверждали это назначение. Такой порядок, с одной сторон укреплял власть Византии над Болгарской Церковью, с другой же — не слишком ущемлял болгарскую национальную гордость. Автокефальный [430] статус Охрида подразумевал защиту от непосредственного вмешательства патриарха Константинопольского, и архиепископ занимал одно из высших мест в иерархии Восточной церкви. Он имел — и так было на протяжении нескольких столетий — важнейшее значение на Северных и Центральных Балканах. Таланты Феофилакта, его репутация, несомненно укрепившаяся после недавнего его «Слова к императору», вполне объясняют быстрое его продвижение и назначение в столь важную епархию.

Между 1025 годом, когда скончался Василий П, и 1089-1090 годами, когда Феофилакт стал архиепископом Охридским, в Болгарии многое изменилось. Хотя она и сохранила еще викарные епархии в Македонии, Албании, Греции и Центральной Болгарии, территория архиепископства весьма сократилась. Еще более зловещим было то обстоятельство, что преемники Василия II отказались от его умеренной политики по отношению к завоеванным землям. Византия обложила их немилосердными налогами, что явилось причиной вооруженного мятежа в 1040 году, за которым в 1072 году последовал второй, значительно более опасный и поддержанный сербами. Он также был жестоко подавлен византийцами, и ко времени прибытия Феофнлакта в Охрид растущее недовольство славян стало еще очевиднее.

Архиепископ был главным представителем византийских властей на завоеванных землях после военного губернатора (начальника) болгарской провинции, или фемы, который обычно пребывал в Скопле. Хотя император Василий II назначил первым архиепископом Охрида болгарина, все его преемники были греками. Льва, следующего архиепископа Охридского, император Михаил IV выбрал из дьяконов Св. Софии. Он печально прославился тем, что спровоцировал раскол между Константинопольской и Римской Церквами, выявившийся в 1054 году. По воле патриарха Михаила Керулария Лев Охридский направил представителю патриархии в Риме послание для вручения Папе и всем епископам Западной церкви. В своем послании Лев безоговорочно осуждал Латинскую Церковь за употребление опресноков в евхаристии и за субботние посты. В Риме послание вызвало раздражение и гнев, и между двумя Церквами разгорелся яростый спор, приведший к тому, что 16 июля 1054 года папские легаты положили буллу об отлучении от Церкви Льва Охридского и Михаила Керулария на алтарь Св. Софии.

На долю Феофилакта, четвертого преемника Льва, выпала задача смягчить последствия правления фанатичного начетчика. Около 1090 года или, возможно, в 1112 году он писал своему бывшему ученику по имени Николаи, дьякону Св. Софии, пространный ответ на письмо с вопросами «о заблуждениях латинян в церковных делах». Ясно, что Феофилакт был связан своим положением. Однако он отверг заявление Николая о том, что заблуждения эти были многочисленны. Многие обвинения греков против латинян, писал он, касаются мельчайших [431] расхождений в обрядах и обычаях и носят ребяческий, несерьезный характер. Два же обвинения — употребление опресноков в евхаристии и субботние посты — намного серьезнее. Однако и эти заблуждения, столь сурово заклейменные предшественником его Львом, но мнению Феофилакта, хотя и достойны порицания, все же не столь важны, чтобы разрывать из-за них единое тело Христовой Церкви. В обоих этих вопросах, подчеркивал Феофилакт, прежде всего необходимы терпимость и милосердие.

По его рассуждению, лишь один спор, не будучи решенным, может вызвать раскол Церкви. Касается он добавления латинянами к никейскому Символу Веры термина Filioque. Из этого добавления следует, что Дух Святой исходит не от одного Отца (как всегда утверждала Греческая Церковь, следуя в этом Вселенским Соборам), но от Отца и от Сына. С 867 года, когда патриарх Фотий обличил латинских проповедников за распространение этого учения, Filioque стало основным камнем преткновения между Западной и Восточной церквами.

Феофилакт решительно возражал против Filioque по двум причинам. Во-первых, что было нововведение (??????????) в Символ Веры, который «не должен претерпевать никаких изменении». Во-вторых, это неверно с богословской точки зрения, ибо извращает истинный отношения между ипостасями Троицы. Оба эти возражения были сделаны в свое время патриархом Фотием, но Феофилакт привел еще один довод, которого явно не хватало Фотию в его полемике с латинянами. Греческие богословы, споря с латинянами о том, исходит ли Дух Святой от Сына, так же как и от Отца, оказались перед необходимостью толковать Евангелие от Иоанна в тон его части, где воскресший Христос дарует ученикам своим Духа Святого: «...дунул и говорит им: Примите Духа Святого» (Иоанн, 20; 22). Феофилакт доказывал, что, основывая свое учение на этом стихе, латиняне повинны в смешении двух понятий — вечного «исхождения» и временного «сошествия». «Исхождение», по Феофилакту, «есть способ, коим Дух Святой обретает свое существование от Отца», а «сошествие есть способ, коим он насылается, даруется и раздается... и свидетельствует об обогащении и излиянии милосердия, коим он обладает, существуя в Отце, но изливается оно на тех. кто удостоился этого, от Сына». Другими словами, «исхождение» (?? ????????????) непосредственно связано с основной тайной Св. Троицы. И в этом смысле Дух вечно исходит только от Отца. Но как явление временное, «сошествие» (?? ?????????), «дарование» (?? ???????????) или «весть» (????????????) связано с «излиянием» (?????) благодати Сыном. Феофилакт настаивает на том, что латинянам неведомо различие между «исхождением» и «сошествием», он снова и снова возвращается к этому.

Но и в вопросах богословских, в которых Феофилакт не пошел бы ни на какие уступки, он желал проявить всю меру человеческого [432] понимания. Заблуждения латинян, полагал он, «происходят не от слабости суждений, но от неведения истины». Однако на них нельзя возлагать всю полноту ответственности за смешение понятий «исхождение» и «сошествие», ибо коренится оно в бедности латинского словаря. Ежели латиняне, говорит Феофилакт, судя по всему, без тени иронии, действительно не могут отличить «исхождение» от «сошествия» и его синонимов, да будет так; пусть они используют те слова, которыми располагают, при условии, что примут Символ Веры без Filioque.

На первый взгляд представляется странным, что Феофилакт мало внимания уделил разногласиям по другому вопросу, которые, по крайней мере, с IX века приобрели угрожающий характер в полемике между Римом и Константинополем — по вопросу о главенстве Папы. Видимо, он рассматривал его лишь как естественное следствие Filioque и прежде всего возражал против притязаний Папы на право распространения этого учения на всю Церковь. По поводу теоретических аспектов папских притязании Феофилакт ясно и открыто не высказывался. Несомненно, он разделял взгляды наиболее «либерального» византийского духовенства и признавал, что римский престол обладает первенством перед всеми остальными Церквами и что Папа — первый среди всех епископов христианского мира. Этим первенством, которому византийцы точного определения никогда не давали, Рим в их глазах был обязан не столько апостольскому происхождению римского престола, сколько тому обстоятельству, что находился он в столице бывшей Римской империи, а также их воспоминаниям о прежнем, фактически незапятнанном богословском единстве. Вероятно, более, нежели неким почетным первенством, признание это со стороны византийцев было вызвано правом любого духовного лица, осужденного своей Церковью, обжаловать осуждение в Риме. Но они никогда не признавали за Римом права вызывать любое духовное лицо в Курию или разбирать в Риме дела, затрагивающие жизненные интересы Восточной церкви. Полагая, что единовластное управление Вселенской Церковью противоречит и церковным канонам, и традициям, византийцы стояли на том, что богословская истина не может быть изрекаема устами одного лишь епископа, как бы высок ни был его сан, а провозглашается всею Церковью, представленной своими епископами на Вселенских Соборах.

Несмотря на весьма беглое упоминание вопроса о римских притязаниях, мы вряд ли можем сомневаться в том, что Феофилакт разделял эти взгляды, пусть и не проповедуя их открыто. Как и прочие его соотечественники и современники, он, судя по всему, просто не мог изложить развернуто и ясно возражения против римского учения о Церкви. Именно поэтому он сводил притязания Папы на непосредственное управление всей Церковью к простому желанию подчинить всех христиан своей власти. Он не намерен признавать за истинное любое учение, с нескрываемым сарказмом пишет Феофилакт, по той [433] лишь причине, что провозглашено оно с папского престола. Не намерен и ни за что не признает, даже если латиняне будут «потрясать ключами от Царствия Небесного пред нашими глазами».

Из трактата Феофилакта становится совершенно ясно, что он не считал раскол между Западной и Восточной церквами уже свершившимся. «Если латиняне выскажутся в соответствии с законами Отцов; Церкви, — утверждал он, — ничто не может разлучить нас с Западной церковью».

Однако Феофилакт с печалью признавал, что лишь малое число соотечественников разделяет эти взгляды. Многие византийцы, горько сетует он, исполнившись самомнения и гордыни, проклинают и порочат самые законные обычаи латинян, отличающиеся от обыкновение Византийской Церкви. Давая выход «себялюбию» и «наклонности к спорам», эти новоявленные фарисеи подвергают опасности свои собственные души, и Феофилакт торжественно предрекает им, что, отторгнув своих латинских братьев от Церкви, сами они могут оказаться отторгнутыми от Царствия Небесного.

Примирительное и великодушное отношение Феофилакта к расхождениям между Восточной и Западной церквами сравнивали с отношением к тому жевопросу его современника, архиепископа Ансельма Кентерберийского. И действительно, существует определенное сходство их взглядов на главную доктринальную проблему того времени. В 1098 году на соборе, созванном Папой Урбаном II в Бари, с тем чтобы урегулировать разногласия между Латинской Церковью и Греческой Церковью в Южной Италии и на Сицилии, Ансельм, изгнанный тогда из Англии, был приглашен произнести слово о Filioque. Спокойно и сдержанно говорил он о том, что введением Filioque в Символ Веры латиняне не произвели никаких изменений, а лишь внесли в него ясность. Грекам нет никакой необходимости, говорил он, вводить Filioque в Символ Веры, но им не следует подвергать осуждению латинян за то, что они это сделали. И греческие епископы из Италии и Сицилии согласились с ним. Итак, около 1100 года архиепископы Охридский и Кентерберийский, никогда друг друга не видевшие, думали, что, несмотря на тягостные события 1054 года, христианский мир по-прежнему оставался единым, и этот факт для историка Церкви явно небезынтересен.

Риторические и богословские труды Феофилакта могут поведать нам кое-что об их авторе, и, вероятно, не столь уж фантастична попытка проследить по ним проявления двух черт, ему присущих, что явствует и из сочинений Феофилакта, и из его жизненного пути. Во-первых, это органичный, естественный консерватизм мировоззрения, подкрепленный, несомненно, его положением восходящего светила при дворе и патриархии, и, во-вторых, способность к доброжелательному [434] пониманию взглядов и общественных установлений, ему чуждых. Консерватизм его отчетливо виден в обоих Logos basilicoi, обращенных к Константину Дуке и Алексею Комнину. В обоих сочинениях он следует условностям жанра имперских панегириков, установленным его византийскими предшественниками', причем не только Михаилом Пселлом. Другая особенность его характера — известное сочувствие по отношению к западным христианам – была для Византии значительно более редкой. Ныне мы бы назвали это редкостным даром эмпатии. Обе эти стороны личности Феофилакта нашли отражение в его письмах.

Мы располагаем примерно ста тридцатью опубликованными письмами Феофилакта, написанными им за время пребывания на Охридской кафедре. Ученые находили в них сведения о самых различных предметах: о структуре византийского управления в Болгарии, о фискальной политике империи в провинциях, о социальной и экономической истории Македонии, о средневековых ересях; к ним обращались, как к некоему «Кто есть кто?», своеобразному биографическому справочнику византийских чиновников. Относительно небольшое внимание уделялось свидетельствам более личного характера, мало кто исследовал письма Феофилакта, с тем чтобы выяснить, какой свет проливают они на личность самого автора, на то, как он относился к своим человеческим и профессиональным обязанностям. Нижеследующие страницы, не претендуя на исчерпывающий характер, вероятно, помогут в заполнении этого пробела.

Читая эти письма, исследователь испытывает некоторые затруднения. Во-первых, легкости понимания не способствует аттицизм его греческого языка при нарочитой затемненности стиля. Изобилие загадок и туманных метафор, встречающихся иной раз в его сочинениях, указывает на связь стиля Феофилакта с принятой в Византии того времени эллиптической манерой писания писем, а иногда и с «параболически-образным» стилем, преобладавшим тогда в некоторых литературных жанрах Европы. Хотя Феофилакт и отрекался от намерения следовать канонам этого стиля, но отрекался не слишком решительно и время от времени все же прибегал к нему. Эта манера «нагромождения загадок», «хитросплетения головоломок» и «темных словес» приводит к тому, что корреспондент оказывается в лабиринте, откуда без нити Ариадны ему не выбраться. Воздействие этого стиля на читателя хорошо описала Маргарет Маллетт:

«Когда читаешь письма Феофилакта, части кажется, будто прикасаешься к самой сердцевине великого исторического скупала, или будто тебе рассказали столь странный анекдот, что смеха он не вызывает, или же будто ты пытаешься разгадать зашифрованный текст, написанный алфавитом, из которого тебе известно лишь несколько букв».

Во-вторых «деконкретизацию» литературного материала, как назвали это современные ученые, усугубляет то обстоятельство, что мы [435] не располагаем ответными письмами корреспондентов Феофилакта, и потому датировка его собственных писем наталкивается иногда на непреодолимые трудности. Придерживаясь абстрактных условностей, он иногда обходит почти полным молчанием самые знаменательные события, происходившие в его епархии. Например, он едва упоминает, и то вскользь, в единственном письме, о том, что через Охрид весной 1087 года прошло огромное войско первого крестового похода. А касательно появления между Охридским озером и Адриатическим морем Боэмунда, норманнского принца Антиохии, который намеревался осадить Диррахий, он писал еще более туманно. По поводу обоих этих нашествий Фсофилакт сообщает в весьма нелестных выражениях.

Но иногда Феофилакт в своих письмах отбрасывает литературные условности. Личное чувство, очень сильное и отчетливо выраженное, прорывается сквозь модную риторику и архипастырские заботы. Особенно это чувствуется в письме неизвестному константинопольскому другу, в котором Феофилакт делится первыми впечатлениями после своего приезда в Охрид. Охрид, расположенный на северо-восточном берегу одноименного озера, был отнюдь не тихой заводью: древнеримская Лихнида имела богатое историческое прошлое; войдя в состав Болгарского царства, она стала в конце XI века — во многом благодаря св. Клименту — крупным центром славянского христианского мира. В конце X века Охрид был столицей болгарского царя Самуила. Во время византийского владычества один из предшественников Феофилакта увенчал драгоценную россыпь охридских церквей и монастырей перестройкой монументальной церкви Св. Софии, ставшей кафедральным собором епархии. Кроме того, Via Egnatia, римская дорога, связывавшая Константинополь через Фессалонику, Охрид, Внутреннюю Македонию с византийскими форпостами на Адриатическом море — Аполлонией и Диррахием, способствовала международным связям охридской епархии.

Однако на Феофилакта не произвели хорошего впечатления ни его новое место пребывания, ни здешние обитатели. Едва Феофилакт вступил в город, как его, писал он своему другу, «охватили убийственное зловоние». Хуже того — жители Охрида встретили своего нового архиепископа насмешками и оскорблениями и распевали на улицах Охрида «победную песнь», нарочито прославляя былую славу независимой Болгарии, явно затем, чтобы уязвить его.

Вполне понятно что из-за такой враждебной встречи мысли Феофилакта обратились к недавно покинутой им столице империи, и в том же письме — одном из первых, писанных им в Македонии, — он поддался сильному приступу тоски по родине. «Я едва успел ступить на землю Охрида, но уже тоскую по городу, который, как безрассудный любовник, не отпускает нас из своих объятий». [436]

Ностальгия не оставляла Феофилакта все время его пребывания в Охриде. Тоска по Константинополю — «средоточию стремлений» столь многих изгнанных из него или покинувших его по стечениию обстоятельств — постоянно звучит в его письмах. Не раз обращается он к своим высокопоставленным друзьям и знакомым при дворе с просьбой освободить его от груза архипастырских обязанностей. Его поездки в Константинополь, судя по всему, были редкими и непродолжительными — в письмах своих он упоминает лишь о двух.

Но больше усилий приложил Феофилакт не к тому, чтобы оставить свой пост, а к тому, чтобы изжить, как подобает мужественному человеку, свою мучительную тоску. Будучи образованным византийцем, он унаследовал давние и богатые литературные традиции, из них-то и черпал образцы для выражения своих чувств. Две темы, разрабатывавшиеся и этих традициях, были особенно близки Феофилакту в его новом положении: тоска по Константинополю, чувство, которое разделяли с ним все чиновники империи, служившие в ее провинциях, а также привычка прибегать к писанию писем как к духовному выражению дружбы. К первой теме особенно часто обращались в X, XI и XII веках; вторая же была распространена в средневековой Византии, начиная со времен ее расцвета в патристическую эпоху. Письмо воспринималось как духовный дар, «портрет души»; оно приносило с собой «иллюзию присутствия» и, по меткой и часто употребляемой платононской метафоре, «второе путешествие», лучшая из возможных замен настоящему присутствию. Пустил в широкое употребление эту метафору св. Иоанн Лествичник; со своим учеником Феофилактом разделял это идеализированное понятие о дружбе и Пселл.

Хотя Феофилакт, насколько я могу судить, не употреблял ни одного из этих выражений, за исключением сравнения письма с даром, в его эпистолярном наследии весьма сильно ощущается это спиритуалистическое представление о дружбе. Оно очень отчетливо видно в письме Феофилакта к епископу Корфу: «Ежели и осиротели мы друг без Друга, то верно это лишь для наших очей — мы беседуем с тобою устами наших писем».

Дружеская теплота также ясно просматривается в его письмах к некоему Николаю Лнемасу. Этот во всем остальном неизвестный нам человек был незадолго до того назначен администратором в болгарскую епархию, но не в Охрид. Феофилакт не мог скрыть радости при известии о том, что его друг находится неподалеку. Ликующие цитаты так и теснятся в его голове, причем любопытно, что сначала он цитирует Еврипида и Аристофана и только потом приводит слова из Священного Писания: «Душа моя хвалит Господа», — как то, несомненно, более приличествует архиепископу.

Большая часть писем Феофилакта касается деловых вопросов — он обращается с просьбами, наставляет, сообщает сведения. Некоторым [437] из своих епископов он пишет в дружеском и отеческом тоне, но никому не посылает таких теплых писем, как епископу Корфу. К патриарху он обращается по-разному, благодарит его за ободрение и поддержку, за присылку в подарок двенадцати пар прогулочных туфель, просит защиты от местных сборщиков налогов, которые безосновательно приписывали ему получение больших доходов, якобы скрываемых им от казны. Но однажды отношения его с патриархом весьма осложнились. Не посоветовавшись с Феофилактом, патриарх дал разрешение некоему неназванному монаху открыть «молитвенный дом» в Македонии, и архиепископ, который ревниво оберегал независимость Церкви, расценил этот поступок патриарха как неканонический и ответил весьма гневно. «Какое право имеет патриарх Константинопольский распоряжаться на болгарской земле, — писал он высокопоставленному духовному лицу в Константинополь, — он, у кого нет власти приказывать здесь кому бы то ни было и никаких иных привилегий на этой земле, обретшей автокефального епископа?» Протестуя против нарушения своих прав, Феофилакт писал — несомненно, значительно сдержаннее — и главе канцелярии патриарха, но ответа не получил. Итоги этого канонического спора неизвестны, но трудно поверить, что Охрид одолел Константинополь.

Другое столкновение, немало докучавшее Феофилакту и весьма его беспокоившее, вышло у него с епископом Софийским, Этот престарелый иерарх изводил настоятеля одного монастыря в своей епархии, и настоятель обратился за защитой к Феофилакту, который и принял его сторону. Но никакое давление архиепископа, да и самого императора не могла смягчить упрямого епископа. Приглашенный на собор епископов всего архиепископства, он под разными благовидными предлогами уклонился. Тогда Феофилакт наложил на своего подчиненного запрещение, которое должно было войти в силу через пятнадцать дней» затем написал непокорному епископу личное послание, в котором ре». ко упрекал за грубость и безграмотность его писем; по мнению Феофилакта, в них столько солецизмов, что дети-школьники лопнули бы со смеху, В конце концов, стороны вес же проявили волю к примирению. Епископ, объявив, что серьезно занемог, уступил. Феофилакт написал, что склонен простить его, не поминать, как клеветнически порочил он своего архиепископа в Константинополе, и побудить свой клир снять запрещение.

Отношения Феофилакта с местными военными и политическим чиновниками, во всяком случае с высокопоставленными, складывались в целом благоприятно. Разумеется, комплименты, которые он делал в письмах, не всегда бескорыстны, и самые неискренние из них обращены к двум военным губернаторам Болгарии, последовательно занимавшим эту должность и имевшим местопребывание в Диррахии. Первым из них был Иоанн Дука, зять императора Алексея, [438] находящийся уже в Диррахии, когда Феофилакт прибыл в Охрид, и отозванный в Константинополь в 1092 году. Феофилакт восхваляет его воинские подвиги и, конечно же напоминал о прежних узах, связывавших его с этим семейством, пишет, что Иоанн соединяет в себе все добродетели «благословенного дома Дук». В одном письме Феофилакт просит о каких-то милостях для своих родственников на Эвбее, в другом требует, чтобы некая македонская деревня поблизости от Битолы была возвращена под его юрисдикцию. Следующим после Дуки губернатором стал Иоанн Комнин, племянник императора. В письмах Феофилакта к нему содержатся весьма определенные и настоятельные требования: снять чрезмерные налоги с албанской епархии Девол, закончить военный набор в окрестностях Охрида, проследить, чтобы точно соблюдалось дарованное императором духовенству Вардарской долины освобождение от всех податей, за исключением земельного налога.

Феофилакт не питал отвращения к тому, чтобы сопровождать свои просьбы скромными дарами. Эти «гостинцы» совсем необязательно расценивать как откровенные взятки — у византийцев было в обычае вместе с письмами посылать подарки. Чаще всего он посылал рыбу — лакомство постное и вполне приличествующее архиепископу и иноку. Правителю Фессалоники кесарю Никифору Мелиссину он, видимо, дважды отправлял дары, в первый раз — пятьдесят рыбин, частью рассольных, частью запеченных в небольших хлебах, во второй — двести некрупных рассольных рыбин. Губернатору и дуке Иоанну Комнину он послал сотню рассольных рыбин. Маленькие партии отсылал он Константину Дуке, губернатору Вардарского округа, и Никифору Вриеннию, дуке Диррахия. Вероятно, то была знаменитая форель из Охридского озера (Salmo ohridanus), которую гурманы всегда ценили. Каждый раз, упоминая количество отсылаемых рыбин, он с удовольствием раскрывает заключенный в цифрах благоприятный смысл: пятьдесят означает пятью десять, то есть пять чувств, помноженных на современнейшее из чисел, двести означает пять чувств, помноженные на четыре добродетели и помноженные на десять.

Письма его в Константинополь были разнообразны и с точки зрения этого исследования более содержательны. Писал он своим друзьям, ученикам, коллегам и тем официальным лицам, снискать благорасположение которых считал необходимым. Самым могущественным из них был Григорий Каматир, начальник имперской канцелярии, и Адриан Комнин, брат императора и главнокомандующий византийскими войсками в Европе. Письма Феофилакта к Григорию, одновременно отеческие и почтительные, позволяют предположить, что Григории был либо его учеником, либо духовным сыном. Тон их комплиментарный: новый губернатор, назначенный хлопотами Григория, хорош настолько, что лучше не бывает; некую деревню в нижнем течении Вардара сборщики налогов поставили на грань разорения — Феофилакт [439] благодарит Григория за защиту интересов Церкви, но враги Феофилакта оружия не сложили и стараются убедить императора отменить свое решение, так пусть Григорий будет начеку и держится твердо.

Письма Феофилакта Великому доместику Адриану, писанные ранее 1105 года, касаются главным образом злоупотреблении сборщиков налогов — praktores — в Болгарии, защиты от которых и ищет архиепископ. Горькие жалобы на лихоимцев повторяются вновь и вновь, они навряд ли могли оставить адресата равнодушным. Жесткая фискальная политика правительства Алексея Комнина, нацеленная на обирание провинций в пользу столицы и усовершенствованная системой откупов, ложилась тяжким бременем на окраины империи. Феофилакт жалуется: «Prakrores вечно нас грабят». Один из них, главный сборщик налогов в Болгарии, как некий злой гений, присутствует на многих страницах переписки Феофилакта. Звали его Ясит, он принадлежал к аристократическому византийскому роду. У него, как и у Феофилакта, в Константинополе были влиятельные друзья, и он вполне мог бороться с архиепископом, пытавшимся сместить его с должности. Архиепископ владел в Македонии большими поместьями и взимал со своих подданных особый налог — kanonicon; это позволяло ему боролся с Яситом и его клевретами в открытую. В письме к зятю императора Феофилакт с уничтожающим сарказмом сетует на слухи о якобы пошатнувшемся здоровье архиепископа, которые распространяют его недруги. Один из них, пишет Феофилакт, клеветал на него императору, утверждая чуть ли не под присягой, что «дороги мои сочатся маслом, что с гор моих струится молоко, что... богат я баснословно и живу подобно сатрапу... что императорские дворцы в Сузе и Экбатане всего лишь жалкие лачуги в сравнении с моими изящными, роскошными, многоэтажными домами, в коих я провожу время летом». Феофилакта настолько поглощала мысль о зловредных сборщиках налогов, что, даже скорбя о смерти брата, он не может не упомянуть о них. «Кто будет отныне, — писал он, оплакивая уход близкого человека, - бешеных praktores усмирять? Кто рты заткнет лягушкам этим надутым?»

Было бы неверно полагать, будто Феофилакт вел борьбу со сборщиками налогов лишь из своекорыстных интересов. Наиболее яростный его гнев вызывали их притязания на церковную собственность и преследования сирых и беззащитных. Он прямо обвинял фискальных чиновников в том, что «из каждых пятерых детей одного они забирают в рабство», — утверждал, что они подпали под власть Сатаны, заклинал их прекратить «избивать и разорять и грабить родителей этих детей.

Исход многочисленных сражений Феофилакта со сборщиками налогов неизвестен, однако вряд ли можно сомневаться в том, что материально и по-человечески он немало пострадал от них. Эта [440] партизанская война вполне могла подорвать его силы. Феофилакт, по крайней мере во время его пребывания в Охриде, был не слишком крепок здоровьем, он часто жаловался на слабость. Судя по всему, был он человеком ипохондрического склада, поскольку болезни, на которые он жалуется — подагра, ишиас, катар и сухой кашель, — едва ли могли привести к серьезным последствиям, хотя иногда и приковывали его к постели, а однажды у него возникли опасения, не заразился ли он грудной болезнью.

Его интерес к болезненным симптомам и способам лечения граничит с навязчивым состоянием. Судя но оживленной переписке, которую он поддерживал снесколькими выдающимися врачами в Константинополе, Феофилакт обладал огромными медицинскими познаниями. Он написал десять писем — наибольшее количество писем, посланных им одному и тому же лицу, — бывшему своему ученику, который стал врачом императора, Михаилу Пантехни. Феофилакт любил этого ученика, сумевшего проложить себе дорогу в жизни: он советовал ему беречься придворных интриганов («скорпионов», как он их называл), пенял ему за то, что он не пишет и не приезжает, обещал подарить чеснок, если он навестит его.

Самое впечатляющее «медицинское» письмо Феофилакт написал магистру Иоанну Пантехни, вероятно, отцу Михаила. С кошмарными подробностями описывает он приступ морской болезни, приключившейся с ним, вероятно, на пути из Константинополя в Фессалонику и длившейся все четыре дня морского путешествия. От нас не скрыта ни одна малопривлекательная подробность: тошнота, рвота, отделение слюны и желчи, а также «непереваренной жидкости». Феофилакт явно боится морских переездов и, будь его воля, никогда бы не оказался в открытом море, предпочитая «скрести веслами сушу». Еще более ярко описывает он свою тщетную попытку навестить василиссу Марию, когда буря застигла его между Никомидней и Принцевыми островами. Корабль не пускали в порт соединенные усилия «ревущего» северного негра и «убийственного» южного. Однако василиссу Марию он пощадил и нескромные натуралистические подробности в письме, посланном ей, отсутствуют.

Другая серия писем на медицинскую тему адресована archiatros’у Николаю Калликлу, главному врачу императора Алексея. Часть из них посвящена ухудшающемуся здоровью Димитрия, младшего брата Феофилакта. Между 1097 и 1105 годами борьба Феофилакта со сборщиками налогов становилась иногда столь ожесточенной, что ему приходилось уезжать из Охрида и удаляться в Пелагонию (Битолу). Ища управы ни Ясита, он – среди зимы – послал Димитрия с двумя письмам и к Николаю Калликлу в Константинополь. Вероятно, именно тогда заболел Димитрий чахоткой, от которой впоследствии и умер. Вскоре Феофилакт снова написал Николаю, передал привет от брата [441] и сообщил, что тот серьезно болен. Он просит прислать ему несколько книг Галена и другие комментарии к Гиппократу, возможно, в надежде обнаружить истоки болезни. Более точные медицинские наблюдения он передает в письме епископу Китросскому в Пиерию. Чтобы уберечь Димитрия от летнего зноя, Феофилакт отвез его из Охрида в деревню в Вардарской долине. Однако там Димитрий тосковал по горному воздуху, по легкому вину и здоровой охридской пище. Он терял аппетит, желудочные соки истощались, его мучили головные боли, словом, здоровье Димитрия быстро разрушалось. Единственное лекарство, которое он мог принимать, да и то нечасто, было ??????????, основу его, видимо, составляли мед и уксус. Умер Димитрий, должно быть, в Охриде около 1107 года.

Вероятно, братья были очень близки, но, к сожалению, писем Феофилакта к Димитрию не сохранилось. Димитрии служил брату надежной опорой, он, как нарочный, доставлял его послания, поддерживал в борьбе с Яситом. Император, по свидетельству Феофилакта, любил Димитрия, при дворе и в сенате его уважали. Смерть брата оказалась самым горестным событием, упомянутым в переписке Феофилакта. В письме к епископу Китросскому, исполненном печали и тоски, Феофилакт пишет о брате, что он был «дыханьем моего дыханья и всем на свете для меня». Возможно, вскоре после смерти Димитрия, оплакивая брата, написал он два стихотворения. Первое начинается такими строками:

Эти исполненные достоинства и глубокого чувства анакреонтические стихи входят в число пятнадцати стихотворений, сочиненных Феофилактом в разное время и по разным случаям; судя по всему, поэтическое творчество Феофилакта современники ценили очень высоко. В одном из писем Феофилакт рассказывает, как, стараясь отвлечься от зноя и сирокко охридского лета, он сочинил ямбы. В двух стихотворениях он превозносит псалмы византийского мистика св. Симеона Нового Богослова. «Книгу эту каждый должен прочитать» - так начинается одно из этих двух стихотворений Феофилакта. Разумеется, Феофилакт так восхищался псалмами Симеона потому [442] что сам тонко чувствовал поэзию и умел ценить духовное богатство. Когда читаешь письма Феофилакта, трудно даже предположить, что этому занятому, одолеваемому заботами, иногда брюзгливому архиепископу может быть духовно Слизок великий созерцатель, чьи сочинения несут на себе отсвет неизменного божественного сияния.

Все, что мы узнали о Феофнлакте, помогает нам приблизиться к пониманию основной темы нашею исследования: каким образом сумел он примирил, свою миссию представителя интересов Византии в Болгарии, возложенную на него императором, с обязанностями пастыря болгар. Иначе говоря, как мог он жить одновременно в двух различных мирах - константинопольском, средоточии его воспоминаний, предмете постоянной тоски и месте обитания его друзей, и в мире Охрида, далекого, приграничного македонского города, в котором он был обречен провести половину своей жизни.

Судя по всему, это ему давалось не без труда. Как мы уже знаем, Охрид сразу же произвел на него угнетающее впечатление, и с течением времени оно не слишком изменилось. Да, он мог ценить горный воздух Охрида, охридское вино и еду более, чем убогую жизнь в своем вардарском селении, но он не переставал страдать от бедности и заброшенности этого края. «Маленькая и совершенно нищая провинция, — писал Фоофилакт об Охриде, — из всех провинций империи самая жалкая». По размерам она ни в какое сравнение не идет с обширной Нелагонской долиной в Центральной Македонии, ее можно поставить в ряд только с островом Миконос, теснота и грязь которого вошли в поговорку. Книги доставать трудно, и в лучшем случае они добираются до него один раз в год. Даже красоты Охридского озера оставляют его равнодушным, он называет его «Несчастное озеро»24. Однако жалобы Феофилакта на Охрид и его обитателей по большей части носят отвлеченный и литературный характер. Например, местных жителей он сравнивает с лягушками, среди которых он, как Зевсов орел, обречен жить. Этой варварской стране, стенает он, ум ненавистен больше, нежели мирра навозным жукам. Народ Охрида, утверждает он, переиначивая старинную пословицу, внимает его песне подобно тому, как осел внимает игре на лире. Болгарию он уподобляет варварским шатрам Кидарским, столь презрительно упомянутым в Псалтыри. А хуже всего, пишет он другу своему Анемасу, по-видимому, около 1105 года, что, живя в окружении варваров, он сам становится варваром. «Теперь, когда мы прожили уже столько лет в болгарских землях, — продолжает он в том же письме, — грубый образ жизни стал нашим неразлучным спутником».

Отношение Феофилакта к местным названиям многое объясняет в его кажущемся презрении к окружающему. С явным снобизмом подчеркивает он свое презрение к географическим названиям [443] славянского происхождения. Он пишет о главной реке Македонии, которую «греки называли Аксиос, на новом же варварском наречии она именуется Вардар». Еще неприятнее звучит его просьба к адресату не смеяться над ним за то, что он употребляет славянское название македонского города. Эти местные названия — «неприятность (?????), с которой приходится мириться; нельзя же беспрерывно услаждать свой слух восхитительными звуками греческого языка». Литературность этой игры становится еще очевиднее, когда видишь, с какой готовностью Феофилакт употребляет «варварские названия», если того требуют его архиепископские обязанности.

Нет ничего удивительного, что хрестоматийный образ Феофилакта – ненавистника всего болгарского – установился довольно прочно. Самым страстным поборником этой концепции был ведущий болгарский мидиевист В. Н. Златарский. Он даже настаивал на том, что основная миссия, возложенная на Феофилакта империей, состояла в искоренении болгарского языка и литературы и в эллинизации болгарского народа.

Мы же наше суждение отложим до теш поры, когда доберемся до заключительных страниц этой главы. Но, быть может, несколько предварительных замечаний окажутся здесь вполне уместными. Во-первых, те, кто подчеркивает враждебность Феофилакта ко всему болгарскому, свои доводы основывают лишь на письмах Фоофилакта; они не всегда отдают себе отчет в том, что среди его эпистолярных сочинений «антиболгарские» составляют явно меньшую часть. Во-вторых, эти «ксенофобские» письма следует изучать, не упуская из виду особый склад характера Феофилакта, а также византийские традиции этого жанра.

Обличая пороки Охрида, Феофилакт часта прибегает к литературным, классическим и библейским параллелям. В общем, сетуя на участь изгнанника, он в основном опирается на классическую мифологию. В этом полупризрачном мире, где силою ассоциаций мифологические персонажи обретают чуть ли не самостоятельное существование недруги Феофилакта являются в образах мифологических чудовищ, а сам Феофилакт становится одним из древних героев — победителей этих чудищ. Он отважно проплывает между Сциллой и Харибдой, он сражается с грозными противниками Одиссея, листригонами и циклопами, одну за другой сносит неизменно вырастающие вновь и вновь головы Лернейской гидры; он обращается в Тантала, обреченного на вечный голод и жажду, и в Геракла, забаву Омфалы, лидийской царицы.

Было отмечено, что все классические аллюзии и реминисценции он приберегал для весьма узкого круга адресатов, для людей, равных себе по уму и представлениям о жизни, то есть для учеников, коллег и близких друзей. Сознательно или нет, но, описывая им свою жизнь в этом ключе, он преследовал несколько целей. Погружаясь в древний [444] мир, в созвучный ему золотой век, Феофилакт спасается от унылой будничности. Кроме того, классические образы служат связующим звеном между Феофилактом и его константинопольскими друзьями, мифологические аллюзии подчеркивают общность их воспитания и те «товарищеские отношения», которые их соединяют, несмотря на разлуку. Подбирая поношенные лоскутья древнего мира и мифологии со вкусом, которым остался бы доволен и его учитель Пселл, Феофилакт давал знать друзьям, что не забыл правила замысловатой игры, и в то же время доказывал себе, что все-таки не превращается в варвара. Психологическая ценность мифологических фантазий не является предметом этого исследования, но мы можем сказать, что Феофилакт охотно погружался в них и что они помогали ему перебрасывать мост через пропасть, разделявшую Константинополь и Охрид. Судя по всему. Феофилакт мало чем отличался от большинства «товарищей по несчастью», служивших своим империям за пределами метрополий.

Отчужденность Феофилакта от славянского окружения находит себе выход с помощью другой литературной традиции. Именно ее влиянием в немалой степени объясняется проскальзывающее в некоторых его письмах презрение к болгарской пастве. Многие византийские чиновники, волею обстоятельств оказавшиеся вдали от родины, поддавались искушению сравнивать неприхотливую провинциальную жизнь с соблазнами далекого Константинополя. В XI—XII веках византийские провинциальные епископы были очень подвержены этой моде. Один из них, Иоанн Мавропод, митрополит Евхаиты на севере Малой Азии, не раз писал своему ученику Михаилу Пселлу о страстном желании вернуться в столицу. А Михаил Хониат, ученый митрополит Афинский, бьлч настолько потрясен тем, сколь разительно отличается город, населенный неотесанным простонародьем, изъясняющимся на просторечном диалекте, от Древней Греции, лучезарный образ которой жил в его воображении, что обронил такие примечательные слова: «Живя долгое время в Афинах, я становлюсь варваром». Когда подобные люди оказывались в негреческой среде, они особенно страдали от одиночества. Тоскуя, они тянулись к перу и бумаге, и в их письмах друзьям и коллегам, которым посчастливилось жить в Константинополе, слышались отзвуки тех традиционных представлений об идеальной дружбе, о которых говорилось несколько выше. Феофилакт не был исключением, и, находя нелестные высказывания о болгарах в некоторых его письмах, не следует упускать это из виду.

Итак, мы видели, что эти антиболгарские выпады Феофилакта происходили не только и не столько из его неприятия славянского общества, в котором он жил. Во всяком случае, отчасти они порождены «административным» раздражением, ощущением собственного культурного превосходства и просто литературной модой. Они не слишком [445] помогают нам проникнуть во внутренний мир Феофилакта. Сделать это, продвинуться к более ясному пониманию его отношений с обоими мирами мы, вероятно, можем благодаря двум другим его сочинения агиографическим, которые были писаны Феофилактом во время его архиепископства.

Первое из них — «Пространное житие» св. Климента Охридского; к нему мы часто обращались в первой главе этой книги . «Пространное житие» стало основным источником наших знаний о жизни Климента между 885 годом, датой смерти Мефодия, и 916-м, когда умер Климент. Авторство Феофилакта иногда оспаривают, и потому мне представляется уместным хотя бы вкратце привести главные доводы, которые, на мой взгляд, не оставляют моста для сколько-нибудь обоснованных сомнений в том, что «Пространное житие» написано именно Феофилактом.

Доводы эти делятся на три группы; они касаются рукописной традиции, текстуальных параллелей между «Пространным житием» и другими сочинениями, авторство которых не вызывает сомнений, а также хронологических сопоставлений, которые указывают на то, что время написания «Пространного жития» приходится на годы жизни Феофилакта.

Из девяти известных нам списков «Пространного жития» три содержат полный текст, все три списка независимы друг от друга, и во всех трех есть указание на авторство Феофилакта. Из шести остальных, фрагментарных, списков пять анонимных, в шестом же Феофилакт упоминается как автор. Еще более убедительны текстуальные параллели: очень большое сходство обнаруживают пассажи о Filioqur в «Пространном житии» св. Климента, с одной стороны, и трактате Феофилакта о заблуждениях латинян и его же комментариях к Евангелиям, с другой стороны. Более того – в «Пространном житии» Климент и его сподвижник Горазд в диспутах с франкскими священниками в Моравии прибегают к тому же основному доводу, который присутствует в богословских сочинениях Феофилакта — о смешении латинянами слов «исхождение» и «сошествие». Такие текстуальные параллели и подобия слишком явственны и многочисленны, чтобы быть случайными, и с очевидностью указывают на Феофилакта как на автора жизнеописания Климента. И наконец, упоминания некоторых исторических событий в «Пространном житии» позволяют прийти к выводу, что написано оно было в конце XI — начале XII века.

Тем не менее некоторые фрагменты «Пространного жития» явно были написаны задолго до Феофилакта, и принадлежат они, вероятно, перу одного из первых болгарских учеников Климента. Исследователи полагают, что в существующий ныне греческий текст эти и, возможно, другие фрагменты вошли из гораздо более раннего и до нас не дошедшего церковно-славянского сочинения, написанного вскоре [446] после смерти Климента, последовавшей в 91б году. Нам неизвестно, знал ли Феофилакт церковно-славянский или местный, болгарский, его вариант. Если нет, то раннее жизнеописание Клименга для него перевели его служащие; таких переводчиков в административном центре архиепископства было, вероятно, немало.

Феофилактово «Пространное житие» начинается с похвального слова учителям Климента, Константину-Кириллу и Мефодию. Этих византийских проповедников среди славян Феофилакт превозносит как «блаженных отцов и учителей» и святых. По его словам, Папа Адриан II внимал им, как Моисей Богу. Мефодию отдается первое место, конечно, потому, что именно Мефодий был наставником Климента, — Феофилакт несколько раз удостаивает его эпитета «великий». Вполне вероятно, хотя и не доказано, что Феофилакт пользовался жизнеописанием Кирилла и Мефодия девятого века; но он, разумеется, располагал другими источниками, поскольку излагал факты, не упомянутые в «Vita Constantini» или «Vita Methodii».

Во всяком случае, один из этих источников был местного, болгарского, происхождения. Описывая, как Мефодий наставлял в христианстве Растислава Моравского и Коцела в Паннонии, Феофилакт утверждает, что «еще до того он сделал Бориса, царя болгар, жившего во времена правления Михаила [III], императора ромеев, своим [духовным] сыном... и постоянно изливал на него благодать своих поучений». Ни одно из жизнеописаний Кирилла и Мефодия IX века, ни тем более средневековые источники не упоминают об их личных встречах с царем Борисом. И сам Климент, знавший все из первых рук и написавший в Болгарии «Похвальное слово св. Кириллу», даже не обмолвился об этом. Если бы такая связь существо в ала, он непременно о ней сказал бы.

Феофилакт первым из известных нам авторов заявил о том, что Мефодий крестил и наставлял в вере царя Бориса. Он утверждает, что произошло это еще до отъезда братьев в Моравию, то есть до 863 года. Это утверждение, расходящееся с более ранними достоверными свидетельствами о жизни обоих братьев, видимо, представляет собой антиисторическую попытку присвоить болгарской национальной традиции труды Кирилла и Мефодия. Подобные заявления болгарские сочинители в XIII—XIV веках делали все чаше. В официальном документе Болгарской Церкви, «Синодике царя Борила», составленном в 1211 году, говорится, что Кирилл перевел Священное Писание «с греческого на болгарский язык» и «просветил болгарский народ». Оставался всего один шаг, чтобы провозгласить братьев болгарами по крови. Он и был сделав около 1500 года болгарским анонимным автором краткого жизнеописания, известного как «Успение св. Кирилла».

Феофилакг так далеко не заходит. Однако, назвав древнецерковно-славянский язык Кирилла и Мефодия «болгарским языком», он [447] сделал шаг навстречу растущим национальным притязаниям своей болгарской паствы. Ранние сочинения кирилло-мефодневской традиции, и в не меньшей степени «Vita Constantini» и «Vita Methodii», несут на себе печать космополитического мировоззрения, и проповедь братьев в них видится обращенной ко всем славянским народам. В идеологическом зазоре между широкими горизонтами кирилло-мефодиевской традиции IX века и более узкой, националистической, точкой зрения болгарских авторов жизнеописание Климента, принадлежащее перу Феофилакта, занимает промежуточное положение. Источники «болгарофильских» пассажей, которые он ввел в жизнеописание Климента, нам неизвестны. Почти наверное они имеют чисто литературное происхождение; к тому же, поскольку в них просматривается зарождающийся болгарский национализм, то восходят они к значительно более позднему времени, чем предполагаемое церковно-славянское жизнеописание св. Климента, которое, как мы видели, было написано, вероятно, в первой половине X века.

Нет никаких оснований сомневаться в том, что, утверждая, будто Мефодий крестил царя Бориса, Феофилакт искренне заблуждался. О Борисе, покровителе Климента, он был самого высокого мнения. Феофилакт считает Бориса «святым», «благоразумным, восприимчивым к добру» и называет его «помощником командующего» Бога. Он превозносит его за сооружение семи кафедральных соборов в Болгарском царстве, об этом Феофилакт вторично упоминает в письме к Иоанну Комнину, военному губернатору Болгарии. Но много более удивительно то, что он положительно, хотя и сдержанно, отзывался о Симеоне, сыне Бориса и смертельном враге Византии. Правда, Феофилакт ограничивается тут лишь упоминанием, сделанным как бы вскользь, о том, что Симеон унаследовал от отца «сердечную доброту» и что он был в дружеских отношениях с Климентом. Скорее всего, Феофилакт почерпнул эти оценки Бориса и Симеона в каком-либо из болгарских источников, возможно, в древнецерковно-славянском жизнеописании Климента, но примечательно, что он счел нужным включить их в свой собственный труд.

Однако в «Vita Clementis» болгары далеко не всегда предстают в благоприятном свете. Рассказывая о завещательных распоряжениях Климента, которые он сделал незадолго до смерти (половину собственного имущества он оставил своей епархии, а вторую — своему монастырю в Охриде), Феофилакт сообщает нам, что собственность эту Климент получил в дар от болгарских князей и царей и принимал эти дары только потому, что не желал обидеть дарителей явным равнодушием, «тем более что по природе своей были они еще почти варварами». Здесь, буквально на мгновение, возникает тот Феофилакт, который знаком нам по письмам — столичный ученый, исполненный гордости за высокую византийскую культуру: даже само его восхищение [448] древними болгарскими правителями окрашено в тона снисходительности. И снисходительность его обращается в презрение, когда он говорит о болгарах — подданных Бориса и Симеона: «полные невежды и диких зверей подобия» — таков его приговор. Второе определение он часто прилагал к болгарским священникам, едва разбиравшим по-гречески.

Читатель, ознакомившийся с фактами и следивший за доказательствами, изложенными в этой главе, мог прийти к выводу, что отношение Феофилакта к славянскому окружению и болгарам, порученным его духовному попечению, было в значительной степени двойственным. Относясь презрительно к их грубым манерам — отчасти искренне, отчасти следуя литературной моде, — он мужественно защищал их при этом от жестокости правительства и от несправедливости. Он тосковал по Константинополю, своей alma mater, и назначение в Охрид считал, возможно, пожизненной ссылкой, но пастырские обязанности исполнял ревностно. Несмотря на некоторую брезгливость по отношению к примитивным болгарам, в «Житии св. Климента» он не скрывает восхищения основоположниками местной христианской культуры.

Как нам понимать эту двойственность? Проистекала ли она из личных свойств Феофилакта? Быть может, просто рассудок подсказывал ему, что болгар следует ублаготворять уступками их национальной гордости? Или он принимал сторону жертв бесчеловечной фискальной политики из естественного чувства справедливости? Или же, обладая сильным, энергичным характером, он выбрал роль деятельного и ревностного администратора, а не eveque faineant ? Вероятно, в каждом ни этих предположений есть доля истины. Тем не менее ни одно из них не представляется достаточно убедительным, чтобы исчерпывающе объяснить, почему такой человек, как Феофилакт, с его прошлым и предрассудками, мог со столь явной легкостью не только воспринять основные черты чуждой ему культуры, но и ощутить ее как свою собственную. В чем тайна такой восприимчивости?

Стоит, пожалуй, напомнить, что фундамент ее заложили Кирилл и Мефодий созданием славянского алфавита и переводом с греческого литургии и Священного Писания. Тем самым они дали жизнь новому литературному языку, построенному по греческому образцу и понятному в те времена всем славянам. Этот язык — древнецер ковно-славянский — находился «в общем владении» народов, вошедших в Византийское культурное Содружество; он стал и каналом, который обеспечивал постоянный приток культурных влияний из грекоязычного мира, и прочным связующим звеном между Византией и славянством. Благодаря ему православные славяне (а позднее и румыны) получили возможность общего богослужения, собственные письменность и [449] литературу; трудами Кирилла, Мефодия, Климента и их учеников этот язык стал основой культурной традиции, в которую достаточно органично вошли и греческие и славянские элементы.

С самого своего зарождения в IX веке кирилло-мефодиевская традиция обрела соответствующую идеологии». Эта идеология, для описания и изучения которой так много сделал Роман Якобсон, исходила из веры в то, что все языки равны перед Господом, и из близкого этой вере убеждения, что язык, на котором отправляется христианское богослужение, становится священным. Таким образом, каждый народ, обладающий подобным священным языком, поднимается до положения народа, предназначенного для служения Богу, имеет свое собственное законное место и особую миссию в христианском мире.

В ранних сочинениях кирилло-мефодневской традиции это мировоззрение выражено очень красноречиво. Литературные шедевры — жития Кирилла-Константина и Мефодия, написанные в IX веке, поэтический Пролог Кирилла к Евангелиям и «Повесть временных лет» — судя по всему, были широко известны в среде образованных славян раннего Средневековья. После смерти Мефодия и поражения, которое потерпело его дело в Моравии, болгары не только сберегли полученное от и него наследие, но и сделали в следующем столетии наибольший вклад в развитие кирилло-мефодиевской традиции. В основанном Климентом скриптории продолжилась жизнь моравской древнецерковно-славянской школы. На другом конце страны, в Северо-Восточной Болгарии, та же кирилло-мефодиевская традиция пестовалась в столичном городе Преславе. Крупнейшими писателями преславской школы были пресвитер Константин (впоследствии епископ, чей акростих «Азбучная молитва» наряду с Кирилловым «Прологом» является высочайшим образцом ранней древнецерковно-славянской поэзии) и Черноризец Храбр, автор славянской азбуки «О письменах». Эти писатели, трудившиеся в конце IX — начале X века, ревностно служили этой традиции и были преданными последователями ее основоположников. Таким образом, два века спустя, работая над своими сочинениями в стиле св. Климента, чьим отдаленным наследником был Феофилакт, он уже опирался на богатую традицию кирилло-мефодиевской литературы. Для того, чтобы получить к ней доступ, ему не было необходимости знать церковно-славянский язык, он нуждался только в услугах толкового переводчика.

«Житие св. Климента» содержит несколько ключевых указаний то, что кнрилло-мефодневской традицией Феофилакт восхищался и хотел проникнуться ею. Вот несколько примеров, каким даром проникновения он был наделен.

Слово logos,рассматриваемое как «источник человеческого разума и общения с Богом», стало центральным понятием этой традиции. Писатели кирилло-мефодиевской традиции обозначали им [450] божественную истину, полученную посредством родных языков; они полагали, что, обретя богослужение на своем языке, они получили «слово», дар, который позволил им понять и провозгласить истинную веру, И никогда священный смысл logos’а, таким образом понимаемого, не был столь ярко и красноречиво выражен, как в поэтическом «Прологе» св. Кирилла к его переводу Евангелий. Он пишет: «Отныне внимайте собственным разумом, слушайте и вы, славяне. Слово, оно исходит от Бога, Слово, которое питает души человеческие, которое укрепляет сердце и разум, Слово, которое приуготовляет всех человеков к познанию Бога». Семантическая и мистическая связь между «словом», обозначающим священный родной язык, и воплощенным Словом, или logos’ом — то есть самим Христом, — несколько раз приоткрывается в «Vita Climentis». Описывая торжественный момент, когда Папа, благословив переводы Кирилла и Мефодия, возложил славянские книги на алтарь одной из римских церквей, Феофилакт добавляет: «Что может быть угоднее Слову, нежели слово, которое освобождает разумные существа от неразумия, ибо подобное радуется подобному?» Он возвращается к той же мысли в другом месте, построенном на аллитерированной словесной игре. Полагая — как и автор «Vita Constantini», — что св. Климент Римский, чьи мощи, как думали в то время, братья привезли из Крыма, был небесным покровителем их проповедования среди славян, Феофилакт пишет: «Философ [св. Климент] встречает философа [св. Кирилла], великий учитель овладевает гласом слова, наставник народов встречает в своем обиталище того, кто просветил народы светом знания».

Эта точка зрения весьма отличается от той, которую мы встречаем в иных местах «Vita Climentis», где утверждается, что плодами трудовКирилла и Мефодия воспользовались главным образом болгары. Как и другие, более ранние и более близкие к исторической правде писатели кирилло-мефодиевской традиции, Феофилакт знал о том, что апостолы славянства трудились во благо не одного какого-либо народа. Того же космополитического духа исполнены и другие суждения Феофилакта. В кирилло-мефодиевской традиции братья предстают преемниками Павла, апостола язычников. Судя по «Vita Constantini», Константин-Кирилл, отстаивая в Венеции принципиальное равенство всех языков, цитировал Первое Послание Павла к Коринфянам, и этот текст использовался в качестве идеологического обоснования поборниками славянской традиции. Феофилакт постоянно подчеркивает, что Кирилл и Мефодий следовали св. Павлу. То же, утверждает Феофилакт, верно и в отношении Климента, который стал «новым Павлом для новых коринфян, болгар».

С другой стороны, писатели, следовавшие кирилло-мефодиевской традиции в раннем Средневековье, полагали, что более позднее вхождение славян в христианский мир отнюдь их не принижало; по их [451] мнению, это обстоятельство должно было рассматриваться в свете притчи из Евангелия от Матфея (20, 1 – 16) о хозяине дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой: те, кого он нанял в одиннадцатом часу, получили ту же плату, что и те, которые с самого утра переносили «тягость дня и зной». И Феофилакт, говоря об обращении славян в христианство, в подобном же пиле пишет, что они познали Христа, «хотя и вошли в божественный виноградник поздно, в одиннадцатом или двенадцатом часу дня».

Последний пример, говорящий о том, что Феофилакт до тонкости знал основные темы кирилло-мефодневской традиции, вводит нас в область толкований Священного Писания. Через всю литературу кирилло-мефодиевской традиции проходит сквозная мысль о том, что создание славянского алфавита явилось продолжением чуда Пятидесятницы, когда Святой Дух сошел на апостолов вязыках пламени, а они «начали на других языках, как Дух давал им проповедовать» (Деян., 2:4). Феофилакт использует тот же образ Пятидесятницы; он пишет, что Кирилл и Мефодий, перед тем как приняться за создание славянского алфавита, «обратились к Духу Святому, чьими первыми дарами были язык и помощь слова».

Кирилло-мсфодиевское наследие, и в его первоначальном, «панславянском», варианте, и в более позднем, «болгарофильском». давало Феофилаюу идеологическую основу и служило опорой в его попытках навести с помощью своих сочинении мосты между мирами Константинополя и Охрида. Славянское по форме и главным образом греческое по содержанию, это наследие оказалось наиболее прочным связующим звеном между Византией и славянством. И Феофилактово «Житие св. Климента» может быть по-настоящему понято в рамках именно этого бикультурного контекста.

Во втором агиографическом сочинении Феофилакт также стремится поднять престиж своего архиепископства, рассказывая о начале его христианского пути и рисуя историю Болгарской Церкви на широком историческом фоне. В единственном сохранившемся средневековом списке это сочинение названо «Мартирологом святых и славных пятнадцати мучеников Тивериополя, по-болгарски именуемого Струмица, замученных в царствование Юлиана Отступника». В прошлом веке оно было опубликовано Минем. В 1968 году Поль Готье подготовил критическое издание, но света оно до сих пор не увидело.

Это сравнительно малоизвестное сочинение представляет значительный интерес. В нем найдут новый для себя материал и историк античности, и исследователь средневековых Балкан, и даже, как мы впоследствии увидим, искусствовед; не менее важно оно и для исследователя, занимающегося жизнью и творчеством Феофилакта. Поразительно его идеологическое сходство с «Житием св. Климента». Мы видели, [452] «Житии св. Климента» Феофилакт предпринял попытку рассмотреть историю христианской Болгарин в контексте кирилло-мефодиевской традиции. В «Мартирологе» (или «Страстях») он был движим сходными, но более «честолюбивыми» намерениями, а именно желанием привить историю своего архиепископства, персонифицированную в местных святых, на подвой самой ранней христианской традиции Римской империи. Это становится ясно даже из краткого изложения его труда.

«Мартиролог» начинается с обширного исторического введения, основанного на трудах нескольких античных авторов, главным образом церковного историка V века Сократа, и охватывавшего царствования Констанция I, Константина Великого и Констанция II. Затем он переходит к Юлиану, рассказывает о его юности, воспитании, о его интересе к язычеству, о его восшествии на престол империи (в 361 г.) и о преследованиях христиан. С этого момента Феофилакт перестает опираться на античных авторов и начинает использовать неизвестные нам источники. Он описывает ужасающие и, скорее всего, апокрифические преследования христиан в Никее, когда они бежали в Фессалонику, а оттуда, для вящей безопасности, во внутренние районы Македонии. Об одном из них, Феодоре, Феофилакт сообщает, что он присутствовал на Никейском соборе 325 года. Гонимые христиане осели в городе, «расположенном на север от Фессалоники и граничащем с землями иллирийцев», который Феофилакт называет Тивериополем. Там они основали христианскую общину, вскоре приобретшую в окрестностях большое влияние. Слава о них достигла Фессалоники; два чиновника, ревностные служаки, отправились в Тивериополь, чтобы разузнать все на месте. В результате пятнадцать христиан вместо со своими духовными руководителями Тимофеем Комасием, Евсевием и Феодором были схвачены, подвергнуты пыткам и по приказу двух чиновников из Фессалоники преданы смерти. Похоронили их местные христиане, каждого в отдельном саркофаге, и скоро на их могилах стали совершаться чудеса. Их почитание широко распространилось, многие язычники обратились в христианство. «Тивериополь стал признанным маяком, озаряющим западные города [то есть Балканы] светом веры».

Агиографический источник или источники, откуда Феофилакт черпал сведения о преследованиях христиан в Тивериополе, нам неизвестны. Сами мученические смерти и имена пятнадцати мучеников не являются плодом авторской фантазии, поскольку, как мы еще увидим, существует свидетельство об их культе в Струмице в конце IX или начале X века, а имена некоторых из них упомянуты в славянских минеях конца X — начала XI века, Струмица. город в долине одноименной реки, притоке Струмы или Стримона, находится в Восточной Македонии. Несколько источников середины XIV века подтверждают, что прежде город назывался Тивериополь. [453]

Мы не знаем, как далеко в глубь времен уходит это название. В античных документах нет никаких сведений о таком городе на Балканах, однако упоминания о городе во Фригии, названном по имени императора Тиберия и известном своей твердостью в сере, встречаются в источниках раннехристианской эпохи. Возможно, как предполагает Златарский и другие, обитатели этой части Малой Азии, переселенные на Балканы, принесли с собой название родного или столичного города в Македонию. Вероятнее всего, этот топонимический перенос произошел в начале IX века, поскольку летописей Феофан сообщает, что в 809 году император Никифор I повелел христианские общины «из каждой провинции» переселить в славянские области империи. Император предпринял это переселение с тем, чтобы утвердить византийскую власть в тех землях, которые были заняты славянами за два предыдущих столетия. Славяне плотно заселили Македонию, и Феофан сообщает нам, что несколько христианских общин, пересланных сюда по велению Никифора I, обосновались на берегах Струмы. Сгрумица расположена примерно в пятидесяти милях от реки; и нет ничего невозможного в том, что несколько общин, перебравшись сюда из Малой Азии, назвали этот город Тивериоиолем.

Недавние археологические находки принесли серьезные доказательства в пользу той точки зрения, что Струмипа стала именоваться Тивериополем именно в IX пеке. В ходе раскопок, произведенных в Струмице югославскими археологами в 1973 году, был некрыт комплект зданий, перестраивавшийся о разные периоды. На нижнем уровне это была ранняя христианская базилика с тремя нефами и тремя криптами, последние предположительно датируются чуть более поздним временем, VI—VIII веками. Над этой базиликой была обнаружена крестообразная и, вероятно, пятиглавая церковь, построенная в конке IX— начале X века и посвященная Пятнадцати тивериопольским мученикам. В то же время центральная крипта была расписана фресками, изображавшими Пятнадцать мучеников. Хотя роспись сохранилась лишь частично, можно судить, что выполнена она в технике, напоминающей византийскую того времени. И наконец, обнаружены были фрагменты росписи, датируемые концом XI — началом XII века и свидетельствующие о том, что крестообразная церковь перестраивалась уже во времена Феофилакта.

Археологические находки в Струмице, как мы увидим, решительно подтверждают свидетельство Феофилакта о культе Пятнадцати мучеников в царствование Бориса; особую ценность имеют для нас фрески, поскольку они являются единственным средневековым изображением тивериопольских мучеников.

Но вернемся к рассказу Феофилакта. Прочитав повествование о мученичестве, мы расстаемся с античным миром и, пропустив несколько столетий, попадаем и Средневековье. После того как — вероятно, [454] в 580-х годах — «Тивериополь» разграбили авары — ни один другой источник об этом событии не упоминает, — столетием позже появились болгары, что и послужило Феофилакту отправной точкой Для второй части его повествования. Он, должно быть, использовал один или несколько славянских источников, весьма точных и достоверных, и дополнил наши сведения о древней Болгарии в нескольких направлениях. Он пишет об обращении в христианство члена царского рода Энравоты, сына хана Омуртага. Правящие сословия Болгарии по-прежнему придерживались язычества, и Энравоту, открыто исповедовавшего христианство, предал мученической смерти его брат, хан Маламир (831-836 гг.).

Эта мученическая кончина возвращает Феофилакта к глазной теме. Он в ярких красках живописует крещение Бориса в 864 году византийскими священниками и последовавшее за этим распространение христианства в его царстве; таким образом. Феофилакт подготавливает читателя к рассказу о посмертной истории Пятнадцати мучеников. Со времени аварского нашествия могилы их, пишет Феофилакт, были заброшены и забыты. В царствование Бориса (852-889 гг.) начались чудесные явления святых и исцеления, и тогда Борис, «всегда ревностный ко всему божественному», решил торжественно перезахоронить останки свитых в церкви. Рассказ об извлечении и переносе мощей в Струмицу весьма любопытен; он еще раз подтверждает точность источников, которыми пользовался Феофилакт. Извлечение останков из могил происходило при большом стечении знати, духовенства и простого народа. Когда сняли слой земли, «Случилось так, что увидели они саркофаги, покрытые тесаными мраморными плитами, на коих высечены были имя, очертания тела, род занятий, знание и выражение лица». Борис не стал хоронить мощи в Струмице, а велел перенести их в новую церковь, построенную им в окрестностях Брегалницы и посвященную Пятнадцати мученикам. Феофилакт не приводит никаких причин, по которым могло быть принято такое решение, но нет сомнения, что это было сделано потому, что в Брегалнице находилась епископская кафедра. Останки мучеников, подготавливая к переносу, облачили в саваны и положили в деревянные гробы, мраморные же плиты поместили в некоем неназванном святилище епархии. Точное местонахождение Брегалницы неизвестно; по последним археологическим данным она располагалась в долине реки с тем же названием, вероятно, на месте античной Баргалы или поблизости от нее, примерно в тридцати милях западнее Струмицы.

Тем временем в Струмице, жители которой видели, что лишаются мощей своих небесных покровителей, начались беспорядки. Избежать настоящего мятежа удалось благодаря тому, что губернатор не потерял присутствия духа. Было найдено компромиссное решение, по которому в Брегалницу перевезли останки лишь грех старших мучеников, [455] Тимофея, Комазия и Евсевия. Прочих оставили жителям Струмицы на неопределенное время и, предположительно, захоронили в крестообразной церкви, откуда они и были незадолго до того извлечены.

Действие завершается в Брегалнице, в новой церкви, почти в полном соответствии с рассказами о переносе мощей, коих много в византийской агиографии. При обычном стечении духовенства и народа гробы с останками поставили в правой стороне нефа. Далее следует призыв к местному духовенству трудиться на благо церкви и править службу на «болгарском», то есть на древнецерковко-славянском языке.

При том, что повествование Феофилакта облечено в условную форму классического римского мартиролога и дальнейший рассказ о переносе мощей также выдержан в каноническом стиле, это сочинение в целом обладает двумя поразительно самобытными чертами. Во-первых, точность и яркость повествования служат доказательством того, что автор пользовался письменным славянским источником, прямо или косвенно восходящим к свидетельствам очевидцев извлечения мощей Пятнадцати мучеников в Струмице и последующего их переноса в Брегалницу. Вторая, не менее примечательная, особенность заключается в том, что Феофилакту удалось привнести местный колорит в агиографический материал, касавшийся давно минувших времен. Из его повествования становится ясно, что ко времени царствования Бориса культ Пятнадцати мучеников глубоко укоренился в Македонии. Последние раскопки убедительно подтвердили точность его изложения, но крайней мере, в той части, которая относится к событиям в Струмице. Можно предположить, что при написании «Мартиролога» Феофилактом руководило желание укрепить этот культ. Как показали раскопки, значительная перестройка крестообразной церкви в Струмице были произведена при жизни Феофилакта, вероятно, в бытность его архиепископом Охридским. Струмица и Брегалница, расположенные неподалеку от Охрида, входили в его епархию. Видимо, оба эти города конце IX — начале X века были частью епархии св. Климента, и трудно удержаться от мысли, что Климент вместе с Борисом немало способствовали укреплению этого культа в Македонии.

Возможно, упоминание о Клименте в дальнейшем окажется весьма многозначительным в свете тех целей, которые преследовал Феофилакт в агиографических своих сочинениях, а также средств, к коим он прибегал для их достижения. В своем «Martyrion» Феофилакт предпринял попытку увязать местный македонский культ, центром которого была Вардарская долина, с историей христианских мучеников в Римской империи, а утверждая, что один из тивериопольских мучеников присутствовал на Никейском соборе, он связывал их культ с самыми почитаемыми традициями восточного христианства. Это не могло не послужить укреплению позиций Охрида и всей Болгарской Церкви. В «Vita Climentis» он повторил попытку рассматривать местную [456] традицию как проявление традиции всеобщей, прививая культурные побеги христианской Македонии конца IX века к гораздо более мощному древу свершении Кирилла и Мефодия. Попытки эти в обоих сочинениях принесли одинаковые плоды — панегирики болгарскому христианству и царю Борису, главному его строителю. Крещение болгар описано в «Martyrion» поистине в библейских выражениях: «То, что некогда не народом было, но племенем варварским, стало и названо было народом Божьим, и род болгар, некогда не помилованных, назван был помилованным Господом, который называет вещи такими, каковы они суть, но не каковы они были... Болгарский народ стал, как сказано, царственным священством, народом святым, народом избранным».

Опираясь на послание апостола Павла, Феофилакт высказывает свою веру в то, что через крещение болгарский народ был вызван к жизни из небытия, и тем самым обращается к классической теме христианской апологетики, по которой обращение языческих народов в христианство наделяет их новой коллективной сущностью. Мы уже видели, что эта концепция национального самосознания, опирающаяся на тексты апостола Павла, входила в кирилло-мефодневскую идеологию. В «Martyrion» она никак не выражена явно, однако нам не следует забывать, насколько отчетливо выразил Феофилакт свое одобрение клиру церкви Пятнадцати мучеников, в конце IX века правившему службу на древнецерковно-славянском языке.

Судя по всему, в обоих агиографических сочинениях Феофилакта проявились различные стороны его удивительного дара эмпатии. В Клименте, которого он называет «первым епископом на болгарском языке», Феофилакт видит своего непосредственного предшественника, а пятнадцать тивериопольских мучеников называет взаключительной части «Martyrion» «нашими святыми».

Нам трудно определить точно, какие именно цели ставил перед собой Феофилакт и каковы плоды его деятельности в Болгарии. То весьма непопулярное в последнее время мнение, что Феофилакт питал отвращение к своей болгарской пастве и видел свою задачу в искоренении болгарской культуры и в эллинизации их Церкви, является, на - мой взгляд, серьезным заблуждением. Однако, принимая во внимание его возможности, как духовные, так и материальные, мы вправе предположить, что он честно исполнял задачу, возложенную на него главой империи, — удерживать славяноязычное по преимуществу население своего архиепископства в подчинении Византии. Конечно, принцип порядка и долг повиновения императору он почитает установлениями незыблемыми — в одном из писем он называет императора «земным Богом, можно сказать».

В другом письме он высказывает уверенность, что подчиненные ему епископы должны разбираться в делах светских не меньше, чем в [457] делах церковных. Хотя в вопросах политических архиепископ был подчинен местному военачальнику, его обязанности не ограничивались одной лишь духовной сферой. Ярким доказательством тому служит беспрерывная война, которую он вел со сборщиками налогов. Он понимал, какой вред они наносят его усилиям умиротворить болгар. И, приводя слова Священного Писания; «И враг человеку — домашние его» (Матф., 10, 36), он имел в виду именно этих чиновников. Как все умные колониальные администраторы, Феофилакт знал, что мягкостью добьешься большего, чем силой, и потому настаивал, чтобы с населением «варварских стран» действовали добром, а не мечом. Только умеряя твердость человечностью, не раз подчеркивал он, можно удержать болгар от неповиновения и мятежа; он требовал от имперских властей осторожного и сдержанного обращения с болгарами, «дабы не исчерпать в конце концов терпения бедняка».

Насколько самому Феофилакту удавалось проводить эти принципы в жизнь, сказать, конечно, трудно. За исключением тех случаев, когда он хотел призвать на помощь закон, Феофилакт, видимо, преуменьшал степень недовольства болгар, особенно в письмах своих в Константинополь. Почти всегда чудовища, населяющие страницы его писем, оказываются сборщиками налогов. Нам известно о единственном хорошо документированном событии, которое можно назвать чем-то вроде народного возмущения против Феофилакта, оно связано с темным делом, в котором был замешан некий болгарский крестьянин по имени Лазарь; он собрал несколько недовольных и подал жалобу имперским властям на «тиранию епископа», но и он, по утверждению Феофилакта, был орудием в руках главного сборщика налогов Ясита. И мы не знаем, продолжали ли жители Охрида по-прежнему петь вызывающие патриотические песни, одна из которых повергла в такой гнев Феофилакта в день его приезда.

Несколько лучше мы осведомлены об участии Феофилакта в делах Болгарской Церкви. По отношению к подчиненным ему епископам (а все они, видимо, были греки) он выказал себя истинным наставником; в трудные времена он требовал от них стойкости, убеждая не оставлять свою паству без призора. Прямыми свидетельствами о его отношениях с приходскими священниками, которые в большинстве своем были, по всей вероятности, славяноязычными болгарами, мы не располагаем. Можно допустить, что кое-кто из них после векового владычества Византии владел греческим языком лучше, чем их предшественники во времена Климента. Сюда мог внести свою лепту и Феофилакт — на одном из его писем есть помета: «Болгарам, им наученным». Иногда адресатами этого письма считает всю его болгарскую паству. Однако, поскольку письмо писано по-гречески и содержит обращение «к моим», а также просьбу передать привет «моим и не моим», можно предположить, что предназначалось оно набранным [458] лицам, бывшим ученикам Феофилакта. Возможно, он готовил их к рукоположению, и трудно вообразить, что учил он их не на греческом языке. Во времена Феофилакта официальным языком Болгарской Церкви был греческий, и, разумеется, в епископальных соборах литургию служили на нем. Но приходские священники, без сомнения, пользовались церковно-славянским по-прежнему, и нет никаких свидетельств того, что Феофилакт был этим обстоятельством недоволен. Столь пылкий почитатель Климента и его наставников Кирилла и Мефодия едва ли мог возражать прогни богослужения на славянском языке. Он, видимо, считал само собой разумеющимся, что в церквах еще поют псалмы, переведенные Климентом, и, вероятно по слухам, знал, что сочинения Климента на древнецерковно-славянском языке «сбережены усердным народом».Во времена Феофилакта, видимо, немало сочинений на этом языке ходило по Болгарии, и филологи доказали, что значительное число известных древнецерковно-славянских списков XI— XII веков были созданы в скрипториях Македонии или Восточной Болгарии. Тут нет ничего удивительного, поскольку роль, которую играл Охрид и его скрипторий в передаче византийской культуры балканским славянам, не могла быть столь значительной, если бы обе языковые традиции не существовали бок о бок, взаимодействуя в двуязычной среде македонских школ и монастырей.

Именно этому двуязычному бикультурному миру славян в начале XII века и принадлежал Феофилакт во время своего охридского служения. Поощрял ли он богослужение на славянском языке или же просто терпимо к этому относился, остается вопросом открытым. Одни историки, возражая против искаженной картины, нарисованной некоторыми учеными, представлявшими Феофилакта злонамеренным эл-линизатором, доказывали, что он много способствовал становлению национального самосознания болгар; другие же утверждали, что Феофилакт прежде всего был движим просвещенным и человечным отношением к своей пастве. Это все равно что ставить ему высокие оценки за хорошее поведение. Отнюдь не все его словесные выпады против болгар продиктованы литературными условностями; иной раз, раздраженный «варварским» окружением, он не скрывал пренебрежения и - брезгливости, епископу не подобающие, да и войну со сборщиками налогов он вел не из одного лишь человеколюбия.

Оба мира, в которых жил Феофилакт, и по расстоянию, и по культуре находились слишком далеко друг от друга, чтобы мост, их; соединявший, оказался достаточно прочным и долговечным. Феофилакт все же стремился возвести такой мост, и если потерпел неудачу, то не по слабости воли. Недовольство народа, в конце концов, оказалось слишком великим. И то обстоятельство, что в 1187 году болгары относительно легко отвоевали свою независимость, подтверждает неспособность империи удержать в повиновении и поглотить славян на Северных Балканах. [459]

Современный греческий историк, описывая трудности адаптации, которые испытывали византийские епископы в XII веке, чутко подметил, что были они людьми «двойного естества и двух языков»: они тосковали по прелестям цивилизации, но оставались на своих постах, их не удовлетворявших, они входили в личные отношения с окружавшими их людьми, но глаза свои устремляли на Константинополь. В словах, обращенных Феофилактом к другу своему и покровительнице василиссе Марии, звучит не одна лишь ирония: «Итак, я возвращаюсь к болгарам, я, истинный константинополец и — как это ни странно — болгарин».

Нам неизвестно, сколько времени продолжалось служение Феофилакта в качестве архиепископа Охридского. Черпая даты из писем, мы можем утверждать, что окончилось оно не ранее 1108 года. Если датировка рукописи одного из его стихотворений достоверна, то в 1125 году он был еще жив, но оставался ли он еще архиепископом Охридским, мы не знаем.

Посмертная судьба Феофилакта омрачена непониманием и заблуждениями. Мы уже видели, что Эразм, извлекший немало пользы из его комментариев, долгое время полагал, что его имя было Вульгарий. Еще более вопиющую ошибку допустил болгарский инок Паисий из Хиландарского монастыря на Афоне. В своей «Славяно-болгарской истории», этом манифесте нынешнего болгарского национализма, написанном в 1762 году, Паисий утверждал, что Феофилакт был патриархом Тырновским (престол болгарского первосвященника находился в Тырнове с 1235 года), и, ничтоже сумняшеся, произвел его в святые. Мы же вправе усомниться в том, пришлась ли бы Феофилакту по душе подобная посмертная мистификация.

Его долгое и трудное служение в качестве архиепископа Охридского, вероятно, лучше всего подытожить двумя краткими цитатами из писем. Первая — это эпиграф к одному из самых ранних его писем, в нем отчетливо звучат дурные предчувствия и опасения, которые они испытывал по приезде на свое новое место жительства. Этот эпиграф Феофилакт взял из любимого Еврипида, и выразителем его чувств стал Тиресий из «Финикиянок». Описывая ужас Креонта при известии, что сын его умрет, если спасены будут Фивы, слепой пророк восклицает: «Иль наш Креонт богами подменен?» Вторая цитата кое-что проясняет в неукротимом характере ученого епископа, которому долгое служение в провинции не могло не казаться бессрочной ссылкой. Она взята из «Одиссеи» и напоминает о внутренней борьбе ее героя, который, в отчаянии глядя на свои корабли, разметанные ветрами из Эолова мешка, все же удерживается от желания броситься в море. Как Одиссей, не покинувший свой корабль в час страшных испытаний, Феофилакт имел право сказать: «Снес я все и остался». [460]

Имеется в виду гл. 1 книги «Шесть византийских портретов», посвященная Клименту Охридускому (стр. 405 – 425 рус. изд. 1998 г.

праздного епископа (фр.).