Митрополит Таллинский и всея Эстонии Корнилий

60 лет назад

Воспоминания Митрополита Таллинского и всея Эстонии Корнилия о годах 1941–1944

Оп.: "Мир православия", №2 (71) февраль 2004, www.baltwillinfo.com/mp2-04/mp-12.htm

См. библиографию 1940-х гг.

В июне 1940 года в Эстонию вошли советские войска. Эстония стала частью СССР. Через год – 30 марта 1941 года состоялось воссоединение Эстонской Апостольской Православной Церкви с Матерью – Русской Церковью. Митрополит Таллинский и всея Эстонии Александр принес покаяние в грехе раскола, оправдываясь тем, что он пошел на это под давлением эстонского правительства только из желания и надежды сохранить Православие в Эстонии.

Для воссоединения в Таллин приехал Митрополит Виленский и Литовский Сергий, Экзарх Латвии и Эстонии. Я, тогда еще мальчик, стоял у царских врат с митрополичьим посохом.

21 июня 1941 года началась Вторая мировая война, а уже через месяц Таллин был оккупирован немцами. В церковной жизни начались нестроения. Митрополит Александр вновь ушел в раскол, уже не подчиняясь никакому Патриарху – ни Московскому, ни Константинопольскому, так что часть Эстонской Церкви, в нарушение канонов, стала самоуправляемой. Верным Матери-Церкви Русской остался Нарвский епископ Павел. Несмотря на военное положение, имя патриаршего местоблюстителя – Митрополита Московского и Коломенского Сергия – возносилось за богослужениями во всех вверенных его окормлению приходах.

Фронт все дальше продвигался в глубину России. Политика фашизма ярко выражена в одном из выступлений Гиммлера: «Русские люди должны быть увезены в Германию, став ее рабочей силой». План этот осуществлялся неукоснительно и жестоко.

Лагеря для перемещенных из России лиц были устроены и в Эстонии: Палдиски, Клоога, Пылькюла, куда пригнали около 100 тысяч человек.

В книге «С Богом в оккупации» настоятель Серафимовского храма в Санкт-Петербурге протоиерей Василий Ермаков пишет: «16 июля 1943 г. мы с сестрой попали в облаву (Орловская область). Немцы нас гнали под конвоем на запад в лагерь в Палдиски в Эстонии… было наших орловских около 10 или 12 тысяч человек, были красносельские, петергофские, пушкинские. Их привезли раньше. Смертность была высокая от голода и болезней. На зеленой полянке около Пылькюла каждый бугорок напоминает могильный холмик».

Об этих лагерях узнало таллинское духовенство, выхлопотали у немецкого командования командировочные разрешения на посещение лагерей для духовного окормления.

Все эти достойные священники ныне уже отошли в мир иной, а тогда были еще в силах и очень энергичны. Первым инициативу взял на себя настоятель Таллинского Александро-Невского кладбищенского храма священник Ростислав Лозинский. Сразу же к нему присоединился любвеобильный отец Михаил Ридигер (отец нашего Святейшего Патриарха), который служил тогда в Симеоновском храме. Он обычно брал с собой и меня как псаломщика. Ездили с ним и его жена Елена Иосифовна, и юный Алексий. Потом стали ездить и другие священники: отец Борис Семенов, отец Петр Рахманин. Часто ездил я и с отцом Борисом. Приходилось обслуживать все три лагеря, но я как-то чаще бывал в Пылькюла. Вскоре выяснилось, что среди оказавшихся в лагере было и духовенство: священники – отец Василий Веревкин, отец Иоанн Попов, отец Валерий Поведский и диакон отец Петр Никольский. Отец Валерий выделялся из всех, он был особенный, всегда ходил в подряснике. Подрясник был ужасный, весь в заплатах. Но это была одежда священника. В книге «Таллинский пастырь» помещены мои воспоминания о нем.

Для совершения богослужений выделяли отдельный барак, где мы устраивали временный храм, куда люди приносили привезенные с собой иконы, одна женщина даже напрестольный крест принесла. Богослужебные сосуды и облачения привозили с собой из Таллина. Собирались и певчие из лагерников. Иногда приезжал церковный регент – мой бывший школьный учитель Николай Иванович Немчинов, который руководил пением. Народу собиралось много, молитвенный подъем был большой. Не всегда была возможность послать священника из Таллина. Тогда Владыка Павел благословлял мне привозить все необходимое, даже Антиминс возлагал мне на грудь. В таких случаях богослужения совершали лагерные священники, а я прислуживал и читал. Чаще других служил отец Валерий.

Вот воспоминания его дочери – Любови Валерьевны Поведской:

«Вскоре после того, как сгорел Коля*, нас погнали сюда пешком. Через Брянские леса проходили. На улице ночевали. У кого было что, давали нам. Некоторые шли с коровами, давали нам молока… И картошку можно было копать на полях. Все мы шли сами – и Таня шла, и я. А Сима очень долгое время шел босой, у него обувь сгорела. Ему было тогда четыре года. Потом одна женщина по дороге дала маме кусок материала, и мама сшила ему тапочки. Охрана была немцы. Один раз, помню, сказали: если дальше не пойдете, то мы вас расстреляем… А потом в Синеозере всех посадили в товарные вагоны и привезли в Клоговский лагерь. В поезде кормили. И в Успение пригнали в Клогу.

В Клоге можно было ходить в лес за ягодами и грибами, а в Пылькюла все было огорожено проволокой, выходить было нельзя. За проволокой были и баня, и уборная…

Одну ночь мы сидели в лесу, а потом нас поместили в каменный барак. На семью давали одну кровать. Мы ночью все сидели на кровати, не лежали. До утра. Рядом с нашей кроватью была женщина с маленьким ребенком, который умирал. Папа ему отходную читал, и там его похоронили.

А в Пылькюла спали на трехэтажных нарах. У нас после пожара были только дерюжки – мы дерюжки стелили и дерюжками накрывались. Утром всех поднимали, днем только младенцам и больным разрешали лежать, а так все должны были сидеть или ходить.

В Клога кормили два раза баландой густой и давали три раза по большому куску хлеба и маленький кусочек булки, намазанный маргарином. Это в Клога, а в Пылькюла нет. В Пылькюла кормили такой жидкой баландой и маленький-маленький кусочек хлеба давали раз в день, вечером. И два раза в день чаем поили из малиновых кустов, из веток. Очень есть хотелось все время. Там, в бараке, были люди со своими коровами, они давали нам молочко с мукою. Построили плиту на улице и варили и угощали нас и всех, у кого ничего своего не было. Из Ленинградской области они были, взяли коров с собой, когда их угоняли.

В Пылькюла папа служил, а в Клоге нет. У него и антиминс был, и маслице – из Орла он взял, день и ночь не раздевался, носил на груди. Антиминс и миро – если крестить… В Пылькюла он крестил, в Клоге нет, там приезжали из Таллина батюшки.

В Пылькюла папа ходил служить, а нас с ним не выпускали, мы были в политическом бараке. Там были врачи, учителя, в этом бараке. Папа исповедовал тех, кто хотел причащаться, а потом шел – у него было разрешение выходить за проволоку. Шел и служил там, в церкви. Там маленькая церковь была, в бараке, где жили неполитические. Потом приходил с чашей и причащал. Он Дары после службы не потреблял, а приходил и причащал. Когда всех причастит, тогда потреблял Дары.

Папа в лагере правила читал вслух, для всех, кто рядом находился. Он все молитвы знал наизусть, и Псалтырь, и Евангелие помнил не только на славянском, но и на немецком, и на французском. Он читал и писал по-французски, по латыни, по-гречески. А по-эстонски нет. И по-английски нет. У него с собой было Евангелие – оно не сгорело, потому что Евангелие папа всегда носил на груди, в таком мешочке. Но он знал Евангелие наизусть… Раньше у него было еще и другое Евангелие, немецкое. Он купил его в тюрьме, в Бутырках. Были деньги с собой, и он купил у кого-то, чтобы читать. В Бутырки его посадили в 24-м году за то, что он стал проповедовать Христа в Баумановском училище.

«Я страха не ведал, мне дороже всего Имя Божие…» – и его посадили за это. Два или три месяца сидел в камере – почти все в ней сидевшие были расстреляны. Это папа сам рассказывал. Но его удалось спасти, за него кто-то хлопотал на воле. Он это немецкое Евангелие потом долго хранил, но еще до войны кто-то к нам приходил, заметили его и украли…

Когда уже добились нашего освобождения, то немцы сказали, что без бани они нас из лагеря в город не выпустят. Так о. Михаил Ридигер, патриарха теперешнего Алексия папа, и отец Вячеслав, теперь наш владыка митрополит, приезжали просить, чтобы нам устроили баню и отпустили. Отец Вячеслав тогда еще не был священником, он ездил с о. Михаилом, с о. Ростиславом Лозинским. Ездил с ними по лагерям, чтобы там помогать бедным и убогим. Привозили вещи, продукты…

На вокзале в Таллине нас встретил отец Михаил. Он был с тележкой, но без лошади. Еще были Михаил Рейман (мирянин очень верующий, он на железной дороге работал и был хорошим резчиком по дереву) и отец Вячеслав – тогда тоже мирянин, он еще не был ни дьяконом, ни епископом. Он встречал нас на вокзале. Потом к нам приходил. Вскоре он женился и начал исповедоваться у папы, избрал его духовником себе.

Они отвезли нас на Якобсони, там в подвале поместили. Все шли пешком, только мама была в тележке, у нее было крупозное воспаление легких и сыпной тиф. Отец Ростислав устроил ее в больницу – немецкая больница была, там немцы ухаживали.

В Таллине нас обустраивал отец Ростислав с тетей Люлей. Это владыки митрополита родная тетя. Она нам одежду дала, обувь, потом выхлопотала у немцев карточки, чтобы нам давали хоть крупы дома варить. У нас ничего не было кроме дерюжек, которыми накрывались, да нескольких образов. Но когда папа стал служить, то нам сразу стали все дарить – и детям, и ему. Тогда наша жизнь пошла уже полегче».

Помню, в Палдиски служили на Крещение, воду освящали в нескольких местах.

В Таллине верующие старались собирать для заключенных продукты, одежду, лекарства, так как люди жили в жутких условиях, голодные, полуодетые. Многие умирали. Конечно, приезд духовенства, богослужения оказывали огромную духовную поддержку, давали силы, чтобы терпеть все лишения.

В лагере Клоога был детский дом для детей, оказавшихся без родителей. По возможности их старались взять в семьи на воспитание. Потом нашему церковному чиноначалию удалось выхлопотать перевод духовенства из лагерей в Таллин, в таллинские храмы.

Есть копия-перевод обращения к немецким оккупационным властям.

Отец Валерий организовал приход на Ситси и долго служил в Скорбященской церкви. Отец Василий Веревкин, к семье которого приписали пятнадцатилетнего Васю Ермакова с сестренкой, чтобы спасти их от голодной смерти, служил в Казанской церкви и потом – в Копли, продолжая ездить в лагеря. Есть его рапорты об этом Архиепископу Павлу. А отец Василий Ермаков – почитаемый пастырь в Санкт-Петербурге. Отец Иоанн Попов уехал в Россию. Диакона Петра Никольского определили в ныммеский храм. С ним оказался еще Григорий Селиванов, сын священника, научный сотрудник из Ленинграда, геолог, окончивший Горный институт. Впоследствии и его рукоположили во священника.

Трудами отца Михаила Ридигера возобновились богослужения в Георгиевском храме в Палдиски. Там однажды совершил Литургию Архиепископ Павел, который к тому времени переехал из Нарвы в Таллин.

Вскоре Эстония была освобождена от немецкой оккупации.

Митрополит Корнилий.

* Коля, Таня, Сима – братья и сестра Любови Валерьевны.

ДОКУМЕНТ ГОВОРИТ

Высокопреосвященнейшему Архиепископу Нарвскому от священника Веревкина о. Василия.

Сведения о поездке в командировку к русским беженцам в карантин «Пылькуля».

Дополнение к поданному ранее

22 апреля ст. ст. 1944 в 1/2 10 утра я выехал поездом и прибыл в карантин «Пылькуля» в 12 час. 25 мин. дня. Побыв у коменданта, я прямо же отправился совершать погребение по умершим в количестве 7 человек, из них два младенца, остальные взрослые. В 6 часов вечера было начато Всенощное бдение с чтением Акафиста св. великомученику Георгию, каковое богослужение закончено в 9 1/2 час. вечера.

23 апреля ст. ст. в день св. великомученика Георгия Литургия начата была в 8 час. утра, по окончании которой – молебен святым: великомученику Георгию, мученице-царице Александре и мученику Анатолию, сказано поучение, причастников было 77 человек. Окончено богослужение в 1 час дня. С 2 до 5 часов посетил две больницы, Детский дом и все бараки, с краткой беседой.

В 6 часов вечера – Всенощное богослужение, законченное в 8 час. 30 минут.

24 апреля ст. ст. в 7 1/2 час. утра – Литургия, а после молебен с Акафистом Божией Матери «Покрову». Причастников 88 человек. Сказано поучение на чтенное Евангелие «О расслабленном». Закончено все в 11 час. 20 мин. В 1 дня было совершено Таинство Св. Причащения над младенцем 6 месяцев. С 3 до 1/2 9 отслужено погребение по 3 умершим. 25 апреля ст.ст. с утренним поездом я возвратился в Таллин.

Священник Веревкин о. Василий.

29 апреля ст. ст. в 5 час. 55 мин. я выехал к русским беженцам в карантин «Пылькуля» и прибыв туда в 8 час. 15 мин. вечера, узнал, что ввиду «тифа» служить не представилось возможным, а посему 30 апреля 1944 года в 4 часа вечера отслужил погребение по семи (7) умершим: четверо (4) взрослых и трое (3) младенцев, и 1 мая ст. ст. я возвратился в г.Таллин с печальным настроением, т.к. верующим было весьма неприятно, видя приехавшего священника для Всенощного бдения и Литургии остаться без духовной пищи, но я в утешение сказал душеполезное слово и в надежде на милость Всевышняго, что, может быть, Господь Бог устроит так, что следующий приезд для служения Всенощного бдения и Литургии 8 и 9 мая ст. ст. будет разрешен.

Священник Казанской г. Таллина церкви Веревкин о. Василий, 1944 г., 1 мая ст

Высокопреосвященнейшему Павлу, архиепископу Нарвскому

Священник М.Ридигер

ДОКЛАД

В июле 1943 г. в три лагеря: Балтийский Порт, Клоога и Пылькюла, в 40-50 км. от г. Ревеля, было привезено эвакуированное гражданское население Ленинградской области.

По распоряжению Ревельского о. благочинного прот. о. Иоанна Богоявленского и по желанию гражданских властей было дано разрешение духовенству на поездку в лагерь для совершения богослужения. 18 июля 1943 г. священник Александро-Невской кладбищенской церкви о. Р.Лозинский совместно с псаломщиком И.Н.Таракановым выехали в лагерь-карантин Пылькюла, где на походном антиминсе, при большом числе молящихся, была отслужена первая Божественная Литургия. Из икон, вывезенных самими верующими, был сооружен большой иконостас, который, как и все помещение, был красиво с любовию украшен живыми цветами; все песнопения пелись самими молящимися с большим воодушевлением и знанием церковных напевов. После исповеди к св. чаше приступило около 400 человек. Вечером было совершено около 60 крестин и 5 миропомазаний. Было роздано 250 экз. Нового Завета, 50 экз. журнала «Православный Христианин», 60 крестиков и 25 икон.

Эта первая поездка положила начало для дальнейшей работы ревельского духовенства. Почти каждое воскресение и праздник выезжали в 2 или 3 лагеря и совершали там всенощное бдение, Литургию и массовое крещение детей.

В конце августа приехала еще большая партия эвакуированных из Орловской области, так что одно время количество беженцев превышало 16.000 человек. Благодаря хорошей погоде совершали все богослужения на чистом воздухе; весь народ с воодушевлением пел все молитвы. Службы очень затягивались, т.к. одних причастников бывало больше 1000 человек. Исповедь по большей части совершалась с вечера. Прочитав молитвы, священник обращался к исповедоваемым со словом о покаянии, затем следовало индивидуальное разрешение грехов и только детей разрешали одновременно несколько человек. Исповедь затягивалась до полуночи и начиналась опять с раннего утра.

Крещение же действительно было массовым, т.к. крестили до 200 детей в день. Все крещаемые (от 1 года до 15 лет) со своими восприемниками и родителями образовывали большой круг, посередине которого стоял стол с иконами, крестильным ящиком и купелью. Священник по очереди подходил к каждому и мазал его елеем, а затем все по порядку подходили к купели и принимали благодать св. крещения. Каждый крещаемый получал крестик, а старшие получали молитвенники и св. Евангелия.

Среди орловских беженцев оказался один протоиерей Иоанн Попов, два священника: о. Василий Веревкин и о. В.Поведский.

Все духовенство и их семьи были взяты из карантина и по благословению Владыки приписаны к ревельским церквам и вошли в церковную работу Ревельского благочиния.

Большое участие в судьбе эвакуированных приняла русская общественность, которая собирала и привозила туда пакеты с одеждой и едой. Самой жизнью было указано открытие комитета «Русская помощь», в тесном и дружном контакте с которым и велась вся дальнейшая работа.

К празднику Рождества Христова русская общественность под руководством русского представителя в Эстонии К.Е.Аренсбургера произвела сбор подарков для детей, находящихся в лагерях. Были составлены списки детей и каждому по возрасту приготовлен пакет (игрушки, книжки, конфеты и печенье). Число детей превосходило 5.000.

В сочельник выехали сразу в пять лагерей (Балт. Порт, Клоога, Пылькюла, Феллин и Фосфоритный завод). Провели всюду праздничное торжественное богослужение, всюду горели елки и Дед Мороз раздавал детям подарки.

Феллинский лагерь посетили в первый раз. В лагере было 2.500 человек, из них около 800 детей. Несмотря на трудную, убогую обстановку, ввиду праздника и приезда священника все бараки внутри были украшены цветными вышитыми полотенцами и национальными костюмами. В каждом бараке была елка, также украшенная лентами и полотенцами, в середине одной была прилажена икона. Две Литургии, совершенные там, объединили у св. чаши около 1.500 человек.

Каждый раз посещались больницы, совершались отпевания (иногда до 20 человек сразу) и другие требы.

К 1 марта с.г., по данным К.Е.Аренсбургера, в Эстонии находилось 19.000 беженцев.

Одним из трудных моментов в жизни лагеря было время, когда власти решили, в целях улучшения положения детей и использования трудоспособных, соединить всех детей в один или два детских дома, отобрав их от родителей, а родителей отправить на военные работы. Это была действительная трагедия. Мне говорил комендант одного из лагерей, что «можно наказать жестоко, можно потребовать любой работы, но отнять ребенка от матери – это не в его силах». Но все-таки это было проведено. Отец Р.Лозинский и о. М.Ридигер были по этому вопросу в генерал-комиссариате, но им удалось добиться только увеличения возраста детей (6 – 15-летнего возраста, раньше с 3-х лет). Дети были переданы в детские дома, был составлен штат учителей из эвакуированного населения, и надо отметить, что забота о детях была большая: пища улучшена, они учились и собирались вместе на молитву. Несколько раз мы всех причастили Св. Таин. Дети хорошие, и в детском доме они стали как-то спокойнее, чем в бараках. Но скорбь и тоска по родителям не могла у них пройти. Некоторые из родителей теперь вернулись и взяли своих детей, но около 100 детей все еще ждут своих родителей.

Несмотря на все трудности работы, проведенные без сна ночи, неудобства, иногда даже лишения, физическую усталость и, главное, нравственную нескончаемую боль за чужое страдание, каждый раз возвращались мы домой с радостью. Радостью общения с нашими братьями, столь много пострадавшими, но за все эти 25 лет не потерявшими веры в Господа нашего Иисуса Христа и смиренно переносящими свои часто невыносимые страдания и боль, предавая всю жизнь свою в Его руки.

Должен отметить еще очень дружное сотрудничество ревельского духовенства под опытным руководством о. И.Богоявленского.

В работе участвовали: о. прот. Г.Алексеев, свящ. Р.Лозинский, свящ. о. Петр Рахманин и свящ. о. М.Ридигер; псаломщики: И.Тараканов, Н.Немчинов, А.Фишкинд и В.Якобс.

Орловское духовенство, приехав в Ревель, также приняло участие в обслуживании лагерей. Священники о. Г.Селиванов, о. Б.Семенов и диак. В.Попов, после своего посвящения, также приняли участие в работе.

За время с 18 июля по 1 января 1944 года отслужено 28 Божественных Литургий. С 1 января по 1 марта с.г. – 31 Литургия. Окрещено свыше 1000 детей. Роздано книг Нового Завета около 2500, молитвенников – 4.000 и крестиков – около 7000.

Прошу Ваше Высокопреосвященство не судить слишком строго за краткость и неполноту моего доклада.

Испрашивая Ваших святых молитв, остаюсь недостойный послушник священник М.Ридигер, Ревель, 9.III.1944

Мой ГУЛАГ

См. библиографию 1950-х гг.

Оп. в трёх номерах таллинской газеты "Мир Православия". Начало в №6 (51) за 2002 г.

Когда сейчас рассказывают о Соловках, о Секирной горе, где заживо сжигали и мучили, то должен сказать, что я попал в совсем другое время, такого ничего, конечно, уже не было. Говорить о священниках, которые были в заключении вместе со мною, как о новомучениках, не приходится. Не было ночных допросов, не было изощренных издевательств, все велось в рамках законности: протоколы и все прочее. В лагерях, в бараках, где работали, было тепло, т.к. делали мебель, и тепло было необходимо. Остававшийся материал можно было уносить, чтобы протопить свои печи. Решеток на окнах не было, бараки не запирались. В этом отношении привольная жизнь была, ничего не могу сказать. Но заключение есть заключение, конечно, лишение возможности быть с родными и близкими. На архиерейской хиротонии я сказал, что «пришлось пробыть среди чужих и чуждых мне», но все же не совсем чужих и чуждых, потому что привелось встретить многих интересных и замечательных людей: духовенство, верующих самых разных конфессий. Страшных рассказов не было, но все-таки на протяжении этого времени было много такого, что запечатлелось в памяти, и, наверное, останется на всю жизнь. Начну издалека, потому что все, случившееся со мною, подготавливалось заранее.

Я окончил гимназию в 1943 году, и все время после этого был при церкви – и псаломщиком, и алтарником, и прислуживал за богослужениями. Фактически, был церковным работником. А 20 января 1944 меня призвали в немецкую армию, причем в эстонское отделение СС, и я обязан был явиться на этот призыв. Идти в немецкую армию, конечно же, не хотелось, но моих сверстников и соучеников по гимназии уже всех призвали. И вот большой такой длинный стол стоит, за ним сидят эстонские офицеры, а нас всех вызывают туда «в костюме Адама», и стою я перед ними в таком «костюме» и доказываю, что я – церковнослужитель. Конечно, все эти офицеры меня на смех подняли: такой мальчишка – священнослужитель! Но произошло чудо, потому что с правого конца стола сидел какой-то офицер, который вдруг сказал: «Даю Вам два часа, идите на Вышгород, где генерал наш главный, я вам бумажку к нему дам. Какую резолюцию напишет, так и будет». И я с дрожащим сердцем побежал на Вышгород. Там, в канцелярии, офицер какой-то взял мою бумажку и пошел куда-то. Вернулся он обратно минут через пять с резолюцией: «Вячеслав Якобс как духовное лицо мобилизации не подлежит». С этим я и вернулся.

Конечно, это чудо, какой же я священнослужитель, я – псаломщик, алтарник, прислуживаю, со свечкой хожу. Остался я при церкви. Но потом пришло новое распоряжение немецких властей, что все должны явиться на призыв, независимо от исключений, по которым были освобождены от армии. Я помедлил, не пошел сразу, а мое священноначалие решило отправить меня в Ригу, к Экзарху – Митрополиту Сергию, чтобы он меня спас от мобилизации. Митрополит принял меня хорошо и решил послать в Печерский монастырь. Все разрешения нужно было получать в Риге, даже свидетельство о том, что вшей нет, а тогда из Риги – в Печоры. Пока же меня поместили в Рижском монастыре, в нищенском доме. В этом доме я и жил некоторое время, пока документы получал. Хочется вспомнить некоторые моменты, которые остались в памяти.

В то трудное время питались там скудно – одни щи, постненькие такие, вот и все, что было. Хлеба не было, по пайкам получали. А вот как-то сзади какая-то монахиня кусок хлеба мне подложила, обернулся, а там уж никого нет. Когда, наконец, удалось выправить документы, меня отправили в Печоры.

В Печерском монастыре меня встретил наместник отец Павел (Горшков). Потом он был арестован. Он удивительно ласковым и приветливым человеком был, все, что мог, для меня постарался сделать и устроить. А я – еще мальчишка, которому все очень интересно. Вот собрались они во Псков – покупать лошадь. Отец Павел мне говорит: «Хочешь во Псков поехать?». Конечно же, так интересно во Псков поехать, все интересно! Но для этого нужно было получить разрешение. За всеми этими разрешениями меня же и посылали, потому что я немного немецким языком владел.

А в это время в Таллин переехал из Нарвы Владыка Павел. Меня начали разыскивать, потому что нужны были иподиаконы, за мной прислали, и я вернулся в Таллин. Лошадь покупать для монастыря поехали во Псков без меня.

Вскоре и Советская Армия пришла. В 1944 году меня вызвали мобилизовывать в Советскую Армию. Тут тоже посмотрели, что «поп такой молодой» – так своими русскими словами определили, но от службы в армии тоже освободили. Вот так! В 1945 году я женился, и меня рукоположили во диакона, потом – во священника, и отправили в Хаапсалу. В Хаапсалу я прослужил несколько лет, а потом мы с семьей переехали в Вологду, потому что жене моей, заболевшей после немецкой тюрьмы бронхиальной астмой, требовалась перемена климата.

Теперь хочется сказать о таких моментах своей жизни, которые я сейчас определяю как собственную наивность. Еще в Хаапсалу я почувствовал, что певчий один не то чтобы за мной следит, а тяготится тем, что его заставляют следить. Тогда я не придал этому значения, так как не чувствовал за собой никакой вины. Но у меня же были книги, изданные после 1917 года, в эстонское время, и в Эстонии, и заграницей: Бердяев там был, журналы эмигрантские соответствующие, то есть то, что считалось антисоветской литературой. А я, такая наивность, не обращал внимания. Певчий тот просто уехал из Хаапсалу в Таллин, чтобы не связываться с «органами». Секретарем Епархиального Управления в то время был священник Александр Осипов, который потом отрекся от веры. Он мне рассказывал, что интересовались мною, просили характеристику, и он написал в характеристике, что я политически неграмотен. Для чего он этот сделал, я не знаю, но факт тот, что и тут интересовались, а я опять отнесся к этому с той самой наивностью.

В Вологде я развил довольно большую активность, стал ездить по деревням. Там было 800 приходов в свое время, а тогда из них только 18 действовало. Деревни были целые, где от 18-ти лет все были некрещеные. Запомнился такой случай. Как-то я в такой деревне всех покрестил, а потом смотрю, запыхавшийся паренек бежит: «Батюшка, я был в соседней деревне, а здесь всех окрестили, у меня 5 рублей есть, за пять рублей окрести!». Не взял я его 5 рублей и окрестил, конечно. Вот такие картины интересные из жизни. У нас в Вологодском Богородском соборе была одна старушка, Аннушка-алтарница. Она меня предостерегала: «Батюшка, смотрите! У нас один батюшка ходил по деревням, а потом его арестовали». Так что и предупреждения были. Вокруг меня организовывалась молодежь, они бывали и у нас в доме. Моя покойная супруга была глубоко верующим и интересным человеком, до замужества она принимала деятельное участие в Молодежном студенческом движении, писала иконы, была тонким музыкантом – играла на пианино, пела в церковном хоре. Все это привлекало в нашу семью разных верующих людей. Приходили врачи, медсестры, студентки музыкального училища, подолгу засиживались у нас. Были интересные разговоры и беседы на духовные темы, много пели и музицировали, где-то фотографировались. Потом эти фотографии попали в ЧК. Следователь мне показывал: «Ишь, в какой малинник забрался!». Оказывается, велась за нами постоянная слежка. Как-то пришел «мастер» под предлогом, что надо переключать «радиоточку» (тогда радиоприемники считались почти роскошью), а на следствии выяснилось, что тогда было установлено подслушивающее устройство! Незадолго до ареста все какие-то типы ходили около нашего дома.

Вот так пять с половиной лет прослужил я в Вологде. Меня должны были наградить к Пасхе наперсным крестом по представлению Владыки ГАВРИИЛА, но 27 февраля 1957 года меня арестовали.

У меня много книг было, надо было своевременно все перебрать и ликвидировать те, которые могут показаться подозрительными. А я, по наивности, все сохранил. Когда пришли с обыском, для них это было настоящее открытие. Каждую строчку старались определить как антисоветскую. Были вырезки из газет с иллюстрациями, со статьями духовного содержания, я их хранил, давал читать, если меня просили, а на обратной стороне могла быть какая-нибудь антисоветская статья без начала и конца. Ведь ничего существенного. Но все это мне приписали. Из книг, в основном, в моем деле фигурировали: Бердяев, потом «Былина о Микуле Буяновиче» и еще пару книг. Изъяли гораздо больше, но ничего потом не вернули. Должен сказать, что у меня каких-то обид ни на кого не было – ведь, давая читать что-то людям, я считал, что приношу духовную пользу, и меньше всего предполагал, что можно мои действия истолковать как антисоветские!

Начались допросы. Все это время я в одиночной камере сидел, но не голодал, питание было. Передачи передавали. Меня очень интересовало, как отнеслись к моему аресту прихожане. Осуждают или сочувствуют? По передачам, по тому, что передавали, я догадался, что посылают не только из дома, а и из других мест. Переписка с женой разрешалась. Когда ей разрешили свидание, я узнал, что по городу распространяются слухи о том, что «попа посадили, который в Причастие рак клал», она как-то слышала сама, когда в магазине в очереди стояла.

Был собран материал. Следователь как-то целый конверт вынул, в котором была масса семейных фотографий. Откуда он их взял? Например, я мальчиком с отцом сфотографирован. Отец мой был офицером царской армии, после революции попал в Эстонию, а в 1942 году его расстреляли. Но я только недавно об этом узнал, так как после его ареста не мог добиться о нем никаких сведений.

Следователь спрашивал: «А это кто? А кто это?». Значит, все эти годы материал тщательно собирался, только ждали момента, когда можно будет сфабриковать «дело». И, конечно, такой момент настал в хрущевское гонение. Надо было в разных местах захватить деятельное духовенство и припугнуть.

Потом вдруг как-то ко мне приходят в камеру и говорят: «Вот тут сосед в камере больной, у него сердце больное, надо, чтобы он был с кем-то вместе». Он оказался священником, который отсидел уже срок. И опять-таки я проявил наивность, надо было молчать. А наши разговоры то ли подслушивались, то ли передавались, и после этого изменился стиль допросов.

Без конца вызывали разных свидетелей. Таскали на допросы всех близких к нам, всех, кто часто бывал у нас дома. «Малинник этот» – девушек верующих. У нас была одна на инвалидной коляске, с парализованными ногами, даже и ее привозили для допросов. А иногда устраивали и очную ставку. Некоторые глупые показания давали. Я не могу обвинять, что они хотели меня засадить или что-либо сделать. Но кто-то был напуган, а кто-то, наоборот, держался смело и независимо, и ничего с ними поделать не могли. Задавали провокационные вопросы. Была одна медсестра, я говорил ей: «Вы и за братом больным должны ухаживать, и на работу ходить, да еще и общественной работой занимаетесь! Выберите что-нибудь одно!». А она сказала, что я отговаривал ее от общественной деятельности! Мне устроили с нею и еще с одной девушкой очную ставку. Следователь старался всячески запугать их, так поставить вопрос, чтобы показания обернулись против меня. Говорят мне: «У вас есть вопросы к свидетелю?». И я спросил: «Разве я вас антисоветски настраивал?». Она так горячо ответила: «Да что Вы, нет, конечно, никогда!». Следователь и прокурор, которые тоже там был, головы опустили, замолчали: «Ну что ж, придется и это записать».

Предъявлялись мне, главным образом, два обвинения: то, что не был в немецкой армии, а раз не был, значит, специально вел какую-то работу. Это было основное. Все и вертелось вокруг этого. Книги я, действительно, давал читать. Бердяева дал одному священнику, который учился в Ленинградской семинарии заочно. Он показал книгу профессору, который был известен как «стукач» – оттуда это и пошло. А второе – разрешение на поездку во Псков покупать лошадь для Печерского монастыря, которое им попалось. «Вы не за лошадью ехали, а со специальным заданием!» Крутили с этой бумажкой, наверно, почти недели три. Не вызывали на допросы, следователь ездил во Псков и в Ригу. А когда суд был, то обвинял меня прокурор области, и он кричал: «Надо ему 25 лет дать, у него руки в крови, но нам не удалось доказать этого и всего прочего». Ничего такого, конечно, и нельзя было доказать, чтобы приписать измену родине. Обвинение было предъявлено по статье 58.10: «Хранение и распространение антисоветской литературы и клевета на советскую действительность», причем по второй части. Во второй части 25 лет можно было дать... Суд рассмотрел дело, а в нем было нарушено два пункта, некоторые вопросы адвокат вообще не затронула, так как считала, что достаточно моих показаний, чтобы их не включили в дело, а их все-таки включили. Но то, что она опровергла, уже не смогли включить в обвинение. В общем, суд переквалифицировал обвинение со второй части на первую, и дали мне десять лет лишения свободы. Возили на суд в «воронке», в отдельном бункере, где можно было только сидеть, а если охрана прислонялась к стенке, то дышать становилось трудно. После объявления приговора на меня надели наручники, хотя и не положено было – я же не уголовник какой-то опасный! Адвокат предположила, что для того, чтоб не смог людей благословлять! Народу на суд пришло много, но в зал пускали только свидетелей.

Следствие шло почти четыре месяца – в феврале меня арестовали, а в мае осудили.

Посадили меня в «столыпин», вагон такой. Раньше, когда шли в церковь через железнодорожный мост, «столыпин» этот был нам виден, оказывается, без заключенных. А «столыпин» – это гуманное решение Столыпина – не пешком гонять заключенных, а везти по железной дороге. Такой как будто бы обыкновенный купированный вагон, но на той части, что выходит в коридор, решетка, которую закрывали на ключ, а за нею были заключенные. Причем сажали так: внизу два места, наверху два места, но там перекидывалось такое перекрытие, так что еще два места получалось наверху, т.е. уже шесть, а на самых верхних полках еще два, таким образом, в одном купе помещали по восемь человек. Когда меня отправили по этапу, я впервые встретился с «зэками», т.е. заключенными. И вот интересно первое впечатление от общения с этими людьми, преступниками. Конечно, вопросы: кто ты такой, да за что тебя, да третье-десятое. Да, «поп». Но ни одного слова насмешки, дерзости... «Сколько лет – десять? – не будешь столько сидеть!». Простой «зэк» хотел утешить. Настоящие преступники, а что-то хорошее хотели сказать. Такое было человечное отношение.

В «столыпине» я сначала был один, потом в Ярославле подсадили еще двоих, которые по 58-й шли, «политические». Такие они озлобленные были, наговорили начальству что-то такое, и их посадили. Больше с ними я не общался. Приехали в Мордовию. А в Мордовии первые лагеря еще при Ленине были построены, центром был Саров, а кругом были все «лагпункты». В мое время уже многих «лагпунктов» не было. Когда привезли в лагерь, то разделили на две группы: желающих и не желающих работать. Были такие, которые говорили: «На чекистов мы работать не будем, пусть они кормят».

Далее - из №7(52), июль 2002, с. 3.

Что представлял собой лагерь? – международная компания. Кого там только не было! Украинцев много, «бендеровцев», воевавших на западе против советской власти. Латыши, литовцы, татары, калмыки... Эстонцы, «лесные братья» – «метсавеннад». Один был молодой эстонец, которому по всем пяти пунктам по 25 лет дали. Жил он в лесу, там избушка была, с ним и девушка жила, они кроликов разводили. Он даже иногда выходил на рынок, переодеваясь женщиной. Я все шутил: «Тебе сто двадцать пять лет лагеря».

Но что еще интересно, конечно, общий язык был русский, но эстонцы пробыли в лагере 10 лет и не научились русскому, как у нас сейчас здесь русские эстонскому языку не могут научиться. Меня постоянно брали переводчиком. Потом один эстонец должен был начальству что-то сказать, я его учил, учил, и научил. Потом попросил повторить. Он повторил точно, все скопировал с буквами «л» и «р», и тогда я понял, как произношу эти буквы.

Молодежь тоже была, молодежь русская, все студенты, в основном – «язычники», т.е. те, кого посадили за болтовню антисоветскую. С одним я был и до сих пор остался в добрых очень отношениях. Это был Никита Кривошеин, племянник Владыки ВАСИЛИЯ (Кривошеина). Они репатриировались из Парижа в Россию после войны. Сначала отца посадили, потом и его, после освобождения из заключения Никите в конце концов было предложено навсегда уехать из России, и он вернулся в Париж. Мы изредка переписывались, а когда Никита приезжал из Парижа, встречались как старые друзья.

Было в лагерях разное духовенство, священники. Конечно, в то время в лагерях не было такого высокого уровня, как когда-то на Соловках, где сидели епископы, богословы, ученые, цвет интеллигенции. Здесь уровень был пониже и среди недуховных, и среди духовных. Епископов не было, один только униатский митрополит Иосиф Слипый. Он уже второй срок отбывал. Когда его привезли, все униатские священники встречали его прямо у ворот, как архиерейская встреча. Когда он вошел, ему руки целовали. Но он недолго был – его на какого-то советского шпиона обменяли, и он попал в Ватикан. Я с ним мало общался, но Слипый производил впечатление гордого и надменного человека.

Первый православный священник, с которым я встретился, был отец Алексий Яновицкий, украинец, у него настроения были немножко националистические, по-видимому, что-то такое сказал, за это и посадили. Работал он в посылочной. Фамилии запомнились не все, но по именам всех поминаю. Все они записаны в моем синодике. Теперь уже все умерли: отец Иоанн Татарчук, отец Анатолий Корзун, иеромонах Иоанн Чабане, молдаванин. Отец Иоанн такой простой, без образования, очень милый, добрый человек. У него была покрыта его постель такой материей, как на облачение. Я сказал это, а он тут же говорит: «Хочешь, я тебе ее отдам?». Сразу такая реакция добрая. Так вот его иногда компания иеговистов окружала, и они его текстами заученными... Он подумает: «Вот там сказано так, а там сказано так». Все их доводы от его слов прямо как горох об стенку: «Да что с ним говорить, он знает удивительно...»

Еще был один молдаванин, тоже отец Иоанн; отец Сергий, из послушников саровских, такой немножко грубоватый, отец Захария – восьмидесяти лет, иеромонах Ириней из Закарпатья... С ним было очень трудно изъясняться, так как он знал только свое закарпатское наречие, он работал, зато, самозабвенно. Никита, интеллигент, который был его напарником, никак не успевал за ним. Отец Михаил Гапоник (ему тогда исполнилось 60 лет) – замечательный человек. Богослужение он любил и знал, как никто другой. Он нам рассказывал: «На Пасху заутреню отслужу, не могу сразу разговляться, иду в лес и там один гуляю и пасхальное богослужение пропеваю все сначала». Когда приближается какой-нибудь праздник двунадесятый, он садится и стихиры на «Господи воззвах» напишет по памяти, по два-три тропаря из канона от каждой песни, стихиры «на хвалитех». Соберемся мы в беседке и правим службу, поем тихонько. Такое настроение было особенное. Пасху справляли дважды: богослужение совершить не удалось, так как кто-то донес, и двух священников отправили в карцер, где они все равно пропели Пасхальную заутреню. Но все верующие собрались в столовой за праздничным столом, который я благословил. Вскоре нас разогнали, а компот взяли на экспертизу – не с алкоголем ли?! На другой год собрались за пасхальным столом в нашей жилой секции, но тоже разогнали нас, а мне велели полы мыть. Полы вымыли всей бригадой! Униаты-миряне приходили ко мне освящать на Пасху куличи и крашеные яйца. Я спрашивал, почему не к своим, униатским священникам, а они отвечали: «Это не имеет значения, нам нет дела до Папы Римского».

Были еще и другие православные, не понимающие нас, «сергиан», – «истинно православные» и т.д. Один юродивый был, передвигался не на ногах, а на коленях. Правим как-то мы богослужение, все в беседку собрались. Вдруг этот юродивый пришел, да как закричит «тили-тили-тили-бом, тили-бом, тили-бом, бом, бом, бом, бом». Трезвон устроил! Отец Сергий рассердился: «Ты что делаешь?!». За шиворот его и выставил. Некрасиво получилось. Это видели сектанты-пятидесятники, но они сказали: «Среди нас тоже всякие бывают». Так что не осудили.

Еще такой отец Феодосий, простец, старец, без образования, но молитвенник удивительный. Проводились у нас политзанятия, на которые обязаны все ходить. Иеговисты старались от этих уйти занятий: работу другую сделать и еще чего-нибудь придумывали, и их за это здорово гоняли. А отец Феодосий придет, уткнется в свою бороду и Иисусову молитву творит. Не нарушил режима, и доброе дело сделал. Он не раз подавал жалобы и прошения об освобождении. Ходатайство напишет, и какое-нибудь стихотворение приложит – такой простец. Мы смеялись, зачем же стихотворение-то!

В последнем лагере, где я был, собрали всех, кто как-то связан с верой, особенно много иеговистов, но и пятидесятники были, и униаты, католики.

Униаты и католики служили Литургии – Мессы. У них были крестик с мощами, на котором и совершалось Таинство Евхаристии. Рядом с моей койкой была койка униатского священника. Они платочек разложат, поставят чашечку, в нее из изюма выжмут сок, кусочек булки вырежут... Мы так не делали. Мне жена по благословению нашего духовника – отца Валерия Поведского – привозила Святые Дары. Как пронести? Как сделать, чтобы не попало в руки чекистов: все ведь проверяли. Но придумали: в целлофановом мешочке – сухари, а там, в середине, еще маленький целлофановый мешочек, в котором Святые Дары. Если проверяют, можно сказать, что сухари. Мы причащались индивидуально. В каптерке соберемся, «актив», там и совершали богослужение.

А как-то иду вечером, слышу – наше всенощное бдение, смотрю – сидят три старичка и всю всенощную поют, и так пели, что на душе стало хорошо, светло. Но старички были из тех, кто нас не поминают.

Один из них многое рассказывал, общались мы всегда очень хорошо. А как-то раз затеяли иеговисты с ним спор такой, что вся секция затихла. Он одного молодого иеговиста начистую разбил. У него борода была такая красивая, окладистая. Но однажды не пришел он на какой-то праздник, и его решили наказать: взяли и осторожно сбрили его роскошную бороду, потом сложили между двумя картонками и отправили в театр. Он вернулся такой жалкий, а такой солидный был с бородой. А один из них на работу не пошел, его спрашивают: «Почему на работу не пришел?». – «Сегодня сорок мучеников», – «Ну, иди в карцер – будет 41-й мученик».

Окончание в № 8(53), август 2002 г.

Как-то по всему лагерю стали раздаваться звуки разных музыкальных инструментов, что-то разучивалось, и в один прекрасный день зазвучало пение псалмов в сопровождении большого оркестра, который организовали иеговисты. Но их разогнали надзиратели.

Один иезуит был, я с ним общался. Интересно было поговорить на разные духовные темы. Он никогда не задевал нас, православных. Униаты, они – с подковыркой в националистическом духе. А эти – нет. А один католический ксендз, который уже второй срок отбывал, как-то собрал нас, православных священников, и рассказал такую историю. Когда он отсиживал первый срок, то работал санитаром в госпитале. Принесли какого-то больного обмороженного, определили, что это не заключенный и нужно оказать ему помощь. Наутро он пришел в себя и, увидев католического священника, говорит, что должен ему кое-что рассказать. Однажды где-то он шел по грязнущей дороге, вдруг видит – что-то блестит, он нагнулся – икона Божией Матери. Сначала подумал: «Я же татарин, но все-таки хоть это и православная икона, не буду выбрасывать». Принес домой, почистил и положил, а ночью ему явилась Божия Матерь и сказала: «Я тебе этого никогда не забуду». Позже он несколько удивительных снов видел, в которых открывалось, что с ним произойдет. Один сон – картина лагеря: четырехугольник – зона, забор высокий, проволока колючая, вышки... И голос: «Когда там будешь, позови Никифора Никифоровича». Когда его арестовали, и он попал в лагерь, то вспомнил тот сон и думает: «Где же мне этого Никифора Никифоровича найти, увидеть его там». А в лагере утром всех выгоняли из бараков на площадку и пересчитывали. Это иногда бывало очень мучительно, обсчитаются, еще раз перекличка, надолго затягивалось. Поднялся он по ступенькам на крылечко, которое там было, и крикнул: «Никифор Никифорович!». А тот и подошел – он оказался православным священником и все время этого татарина опекал. В больницу он попал после освобождения из лагеря, но о том, что это с ним произойдет, и что он должен все рассказать католическому священнику, ему тоже было откровение во сне. Вот какие бывают случаи.

Был среди нас один интеллигент, с высшим образованием, очень интересный человек, но неверующий. К священникам он относился с уважением, так что мы с ним часто беседовали. Как-то он рассказал, что когда еще учился, устроили диспут на тему: «Был ли Христос?», и ему было поручено доказывать, что Христос был. Что он придумал: собрал работы Ленина, много литературы о нем и задал своему оппоненту вопрос: «На основании только этих материалов, не имея других исторических свидетельств, можно ли доказать, что Ленин, действительно существовал?» Так он победил в диспуте. Запомнился и другой его рассказ. Где-то в старинном храме решено было сделать овощехранилище. Для этого в подвале сняли целый слой земли, и оказалось, что там было древнее захоронение, масса костей, среди которых сохранился гроб с совершенно нетленными останками безвестного монаха, на котором даже одежда не истлела.

Мне приходилось встречаться с разными людьми. В лагере мы в основном стулья делали, шкафы, футляры для стенных и настольных часов. Я попал на очень легкую работу: обрезал верхушки стульев. Норма была рассчитана на работу вручную, а там поставили станки, потому я эту норму выполнял за час, и болтался по цеху, с одним поговорю, с другим. А в последнем лагере мы эти часы зачищали. Интересно то, что начальник цеха был пятидесятник, мастер – католик, а бригадир – я, православный. Вот такая компания была. Мы, в общем, жили мирно, не ссорились.

Католики удивительно организованы были. Миряне находились в соседних лагерях, а все духовенство было здесь – и католическое, и наше. Католики хотели окормлять всех своих. Они собрали футбольную команду, с которой шли на соревнования в соседний лагерь, а в промежутке окормляли своих пасомых. Вот так действовали!

Был один латыш, у него сухая рука была, зачищали мы эти стулья, и он тоже зачищал эти стулья, несмотря на то, как трудно ему с такой рукой было работать. Он хотел заработать больше зачетных дней, потому что жил только надеждой, что когда освободится, вернется и отомстит тем, кто посадил его. Однажды его нашли мертвым... Такие типы тоже были.

Там речка была, купались в ней. В одном бараке был заключенный такого веселого нрава, играет на баяне своем, гармони, поет... Посмотрел и говорит: «Ты, случайно, не священник? Я вам кое-что расскажу». (Головы нам брили, а бороду можно было носить, поэтому он и догадался.)

Он, оказывается, был приговорен к смерти, и что когда уже был в камере смертников, такое состояние ужасное, в такой прострации все ждут смерти, ну он тоже ждал смерти. Вызывают там по одному вправо или влево, в одну сторону расстрел, а в другую – помилование. Ночью во сне он увидел Христа. А когда его повели, заметил, что его и в другую сторону ведут, не на расстрел. Оказывается, там какое-то общее дело было, которое пересмотрели, и смертный приговор отменили. Но что интересно, я его спрашиваю: «Вы уверовали в Бога?» – «Нет!» Кого коснется, а кого и не коснется, несмотря на чудо.

Люди проявляли и самодеятельность. Земля была, устраивали огородики в рабочей зоне, души строили, потом придет начальство – все разрушит. Стоял домик отдельный, который почему-то назвали «китайской кухней», в нем – плита, на которой мы все могли себе сварить еду из тех продуктов, что получали в посылках. Посылок вначале я получал такое количество, какого ни у кого не было. Так что мог делиться с теми, у кого не было ничего. Бывало, на Рождество или на Пасху приходило сразу несколько. Причем, мне было всегда очень трудно ответить, когда спрашивали для проверки: «От кого вы ждете посылку?». Незнакомые верующие посылали. Узнавали, что священник в лагере, и собирали посылку. Мне приходилось договариваться с тем, кто выдавал посылки, чтобы подсказал, какая там фамилия. Таких я «благодетелями» назвал, переписывался потом. Переписка была не ограничена. Мне приходило много писем, не было дня без писем. Бывало, по 10 писем в день, все мои бывшие прихожане писали.

Потом начались пересмотры дел, и очень многим снимали часть срока, кое-кому по 25 лет, оставляли по 10, по 15, но зависело от того, кто как себя держал, кто кается, кто не кается. У меня напарник был. Когда его вызвали на пересмотр, он говорит: «Как я могу каяться, если никого не убивал. Не могу сказать, что я – убийца». «Ах, не убил, не каешься – 25 лет остается!» При мне его жена на свидание приезжала, он ей говорит: «Выходи замуж, ну что ты меня будешь ждать». Один латыш-офицер пошел на пересмотр, я не знаю, что он говорил, но вернулся он, и ничего ему не сняли. Калмык у нас был по имени Мухта, его все Мишей называли. Он сидел за то, что остался конюхом, когда пришли немцы. В лагере он и еще один калмык все просились: «Назначьте нас на работу к лошадям». Они так привыкли. Мухта очень скромный был, безответный. Вызвали и его на пересмотр дела. Когда он у немцев работал конюхом, эта часть немецкая какой-то террор в России учинила, за ней числились убийства, расправы, а Мухта ничего подобного не делал, никого не убивал, просто ухаживал за лошадьми, но в свое оправдание сказать ничего не смог, такой безропотный. И оставили ему все 25 лет.

В конце концов, жена моя нашла хорошего адвоката, который все-таки добился пересмотра дела, и мне сократили 10 лет на 5 лет. Я 3,5 года отсидел, и зачетов набралось на полтора года. Зачеты, это значит на каждый рабочий день вначале дополнительно зачитывался еще один день, потом стали сокращать на полдня, на четверть. В общей сложности у меня набралось на полтора года этих зачетов, и можно было освободиться. Когда у меня уже пять лет набралось, меня представили на освобождение, а тут распоряжение – расконвоировать.

А «бесконвойка» – это отдельный барак, и маленький забор такой. Мы выходить могли спокойно из зоны. В лес ходить, гулять. Лес красивый такой, дубы, березы, ивы, смешанный лес. Саровские леса... Такая красота! Заставили меня работать на лошади, и лошадку дали по имени Смирный. Я намаялся с нею. Она не идет, а еле-еле переставляет ноги. Все на лошадях меня перегоняют с телегами, а я тащусь где-то сзади. Тогда один подошел и говорит: «Ты не умеешь, сейчас он у тебя пойдет!» Подошел к этому Смирному и на ухо ему как следует, по-русски, выругался, и Смирный побежал. Понимает ненормативный русский!

Когда я на «бесконвойке» был, встречал местных жителей, которые мне начали рассказывать про Серафима Саровского.

Наконец был пересмотр моего дела, и еще целый ряд дел пересматривалось. Кого-то и не отпустили. А порядок досрочного освобождения был такой: в лагерь прибывала выездная сессия суда и рассматривала, можно ли отпустить условно досрочно. При этом она смотрела – не было ли нарушений и тому подобного. У меня прямых нарушений не было, но, скажем – в стенгазете статья, что попы собираются в беседке, и весь лагерь наполняют скучными мотивами и прочее. В статье перечислены фамилии, в том числе и моя. А рядом статья другая – о тех, кто перевыполняет нормы в 2-3 раза, а моя фамилия и там. Особенно в стенгазете отличался один священник – Максим Рулинский из Вильнюса, знаток церковного пения, регент. Он уже не первый срок отбывал и хотел освободиться. Едкие статьи писал против иеговистов, сектантов, стихотворения, в которых зло высмеивал их, но ни у кого он из-за этого не пользовался авторитетом. Мы его как-то стали убеждать, что некрасиво так, он разругался с нами и ушел. Больше мы не общались.

Меня присудили досрочно освободить. Но все-таки, под конец гадость сделали, потому что кого-то отпустили сразу, а меня еще месяц держали. Когда я вернулся в Эстонию, то попал в Нымме, прослужил там 30 лет. Вот такая история моего ареста и заключения.

В общем, не могу сказать, условия были нетяжелые. Через некоторое время судимость сняли. А потом реабилитировали.

По материалам беседы в Пюхтицком монастыре, 7 мая 2002 года.

Жизнь праведника

Ист.: www.baltwillinfo.com/mp10-01/mp-09.htm (эстонская газета "Мир православия", 2001 г.).

С отцом Валерием я познакомился в очень сложное время – в пору немецкой оккупации, когда в Эстонии были устроены лагеря для так называемых "перемещенных лиц". Немцы, отступая, почему-то тащили за собой и население. Для них это был, конечно, народ "второго" сорта, о котором не заботились. Было три таких лагеря – Пылькюла, Клоога и Палдиски.

Благодаря усердию двух священников – отца Ростислава Лозинского, настоятеля таллинской кладбищенской Александро-Невской церкви и отца Михаила Ридигера (родителя Святейшего Патриарха Алексия Второго) – удалось наладить связь с этими лагерями и получить возможность совершать там богослужения. Собирали для находящихся там и материальную помощь – деньги, вещи, продукты… С отцом Михаилом я ездил туда в качестве псаломщика. Приходилось мне бывать там и с другими священниками, но настоящим миссионером по духу, добрым приходским пастырем, покрывавшим всех своей любовью, был, конечно, отец Михаил.

В то время в этих лагерях находилось и несколько священников – отец Валерий Поведский, отец Василий Веревкин, отец Иоанн Попов, а также диакон Петр Никольский, служивший впоследствии в Нымме, который был потом убит. Все это были хорошие священники, но отец Валерий выделялся среди них. Выделялся даже внешним видом – он всегда ходил в подряснике. Подрясник был ужасный, неизвестно из чего сшитый, рваный, весь в заплатах, - когда он начал священствовать, видно там, в России, была такая бедность.

Еще до войны отец Валерий с семьей был выслан из Москвы в Орел, во время немецкой оккупации оказался в деревеньке под Орлом. Жили в страшных условиях – умерла от голода дочка Екатерина, т.к. матери нечем было ее кормить.

Не знаю точно, когда началось его служение в России. Рукоположен отец Валерий был тайно Епископом Мануилом (Лемешевским), и, хотя церкви при немцах открывались, отец Валерий молчал о том, что он – священник. Но однажды к ним в дом постучался какой-то старичок со словами "Батюшка, благословите! Вот мы церковь открываем…" Как открылось ему, что перед ним священник, отец Валерий объяснить не мог, но принял это как Промысел Божий. Видимо, церковь была Ильинской, т.к. отец Валерий вспоминал, что там был большой образ пророка Илии, и сохранилась роспись на стенах. Храм восстановили, и отец Валерий начал свое пастырское служение. Но это был очень небольшой период – около года, а потом немцы угнали всю семью в Эстонию. С тех пор отец Валерий уже всегда ходил в подряснике или рясе. Даже в лагере.

Отец Михаил горячо взялся за то, чтобы вызволить священников и диакона из лагеря. Но отец Валерий первым делом поставил вопрос о том, к какой юрисдикции относится Эстонская Православная Церковь? Дело в том, что в России в то время были всевозможные течения: "обновленцы", "григориане", "поминающие", "непоминающие"… В Эстонской же Церкви в немецкое время, как и сейчас, произошло разделение на две юрисдикции: митрополит Александр изменил покаянной присяге Матери-Церкви, принесенной в Москве, и снова стал самочинным, не поддерживая никаких отношений ни с Московской Патриархией, ни с Константинопольской. А епископ Павел (Дмитриевский), окормлявший в Эстонии русские приходы, остался верным Московской Патриархии. Отец Валерий единственный из всех находящихся в лагере священников не сразу дал свое согласие служить в Таллине. Он долго думал, по-видимому, читал Евангелие и молился. Из лагеря их освободили не сразу, так что меня несколько раз посылали туда даже одного (в то время я был иподиаконом у владыки Павла), давали Антиминс, чашу и все необходимое для Литургии. Совершал богослужения в лагере отец Валерий. Для этого выделялся барак, куда люди приносили привезенные с собой иконы, одна женщина даже напрестольный крест принесла. Собирались и певчие. Совершались и требы. Однажды даже было венчание, так что я привозил венцы…

После освобождения отец Валерий поселился с семьей в подвале соседнего с нашим дома. Моя тетка много помогала им. Встал вопрос, куда назначить отца Валерия служить. На Ситси была фабричная часовня, которую благочестивые люди перестроили в церковь, собрали по храмам кое-какое имущество. Стали просить назначить туда отца Валерия. Архиерей согласился. Конечно, сразу что-то собрали для батюшки, так что больше он в заплатанной рясе не ходил. У местных священников не было принято ходить по улицам в "духовной" одежде – в эстонское время на православных косо смотрели. А потом, после ухода немцев, пришла атеистическая советская власть… Но отец Валерий не обращал внимания на насмешки и всегда был в рясе – его высокую фигуру можно было узнать издали.

В Ситцевской Скорбященской церкви отец Валерий служил очень часто, почти каждый день. Много проповедовал, но иногда его проповедь теряла целостность, потому что ему об очень многом хотелось сказать. Его проповеди были скорее беседами. Отец Валерий сразу стал заметен, к нему потянулись люди. Ходил и я, а потом и будущие священники – Владимир Залипский, Василий Лысак.

В феврале 1945 года в Таллин приехал митрополит Григорий (Чуков). Он воссоединил с Матерью-Церковью эстонцев, которые от нее откололись в период немецкой оккупации и оказались после бегства митрополита Александра в Швецию без архиерея.

Поскольку рукоположение отца Валерия было под сомнением, так как никаких документов у него не было, поверили ему на слово, митрополит Григорий имел с ним очень длительную беседу. Тогда только отец Валерий открыл митрополиту Григорию, кто его рукополагал, а до этого он никому не открывался, так как, по-видимому, был связан словом от рукополагавшего его архиерея.

Несколько позже умер священник Пюхтицкого подворья, и отца Валерия перевели туда. Правда, он с большой неохотой расставался с приходом, где мог служить каждый день – в Пюхтицком подворье ежедневных служб не было. Зато круг его общения увеличился – церковь в центре города, прихожан больше… Немного огорчало его, что в подворье в то время не очень монашеский был дух. Вообще период до 40-го года наложил отпечаток на всю нашу Церковь. Эстонское православие обмирщилось, а это влияло и на православие русское. Сокращались богослужения, устав соблюдался не очень строго и т.д. В Пюхтицком монастыре я тогда не бывал, но в Печерском наблюдалась такая же картина. Отцу Валерию очень хотелось сохранить за собой и Скорбященскую церковь, но тогда это не разрешалось.

В Подворье была чтимая икона Божией Матери "Скоропослушница". Она находилась в храме с правой стороны, молебны перед нею совершались постоянно. И отец Валерий говорил, что во время этих молебнов спина приобретала способность восприятия молитвы людей, стоящих за священником, как будто через него она передается… Что характерно, отец Валерий говорил не о себе, а о тех людях, которые молились вместе с ним.

В тот период отец Валерий часто ездил в Пюхтицкий монастырь, где служил отец Петр Серегин. Оба они были видные пастыри, но совсем разные. Одно дело – личная святость, а другое – личное устроение. Отец Валерий – последователь Мечевых – старец в миру, хотя он был мирской священник, семьянин. Отец Петр – монах по духу, хотя и женат был, и детей, и внуков имел. Люди с серьезным монашеским устроением больше стремились к отцу Петру, а с мирским, семейным – к отцу Валерию. Отец Владимир, человек более монашеского склада, был близок к отцу Петру, но это никак не шло вразрез с его окормлением у отца Валерия.

В 1960 году Пюхтицкое подворье закрыли, а потом и снесли. Это было большой трагедией – храм был прекрасный и снаружи, и изнутри. Сначала было распоряжение распределить имущество по другим церквам, но прихожане стали собирать подписи, чтоб сохранили храм, и это только ухудшило положение. Пришел строгий приказ: в течение трех дней освободить церковь. Пригнали грузовики, все отвезли на склады и, в основном, сожгли. Все иконы… Мне довелось побывать на этом складе в начале 60-х годов. Может быть, кое-что можно было бы еще тогда спасти. Но я только что вернулся из заключения… Потом как-то один продавец из комиссионного магазина предложил мне два напрестольных Евангелия. Их подремонтировали, и они до сих пор в Ныммеской церкви.

Сосуды, чаши перенесли в Епархиальное Управление. Сохранилась еще Дарохранительница из Подворья – отец Валерий передал ее в Ныммеский храм после пожара.

Когда разоряли храм, был такой момент: престолы были там мраморные. Их разбирали очень аккуратно. Госсобственность! Отец Валерий был рядом, чтобы взять св. мощи. Он плакал – это было ему свойственно: он часто молился со слезами и проповедовал. Но уполномоченный по делам религий поставил ему это в вину: "Слезы лил". Откуда он узнал?

Тут как раз Никольская церковь осталась без настоятеля: сняли за какую-то провинность перед уполномоченным отца Михаила Рауда. Отца Валерия назначили в Никольскую. Конечно, большая часть прихожан Подворья перешла за ним туда, остальные – в Казанскую и Симеоновскую.

Никольская церковь была представительная. Храм с традицией, престижный, купеческий, там всегда все устраивалось торжественно. И можно сказать, что отец Валерий попал в обстановку, непривычную для себя. Потом все несколько изменилось, в Никольском храме появилось другое настроение. Отец Валерий был человеком на редкость скромным: не в его духе внешний лоск. Он не ходил в шелковых рясах, а дом у него был, как проходной двор. Постоянно к нему приходили люди, и никому он не отказывал. Матушке приходилось проявлять некоторую энергию, чтоб не допускать тех, кто слишком его донимал – разные пьяницы, просившие денег. Отец Валерий сам от таких отделаться не мог – "Просящему у тебя дай!" По-видимому, от этого нарушался порядок в доме – в семье дети, потом и внуки появились. Из-за посетителей матушке приходилось бросать свои дела, уходить куда-нибудь на кухню. Очень много народу приходило к отцу Валерию на именины. Это было настоящее почитание: его поздравляли, чествовали, говорили всякие речи… Приходили все, кто хотел – двери были открыты для каждого.

Многих хороших священников я знал. К ним приходили люди, и они помогали, как могли. Но у отца Валерия было особенное качество, которого я не замечал у других, пожалуй, только еще у отца Михаила Ридигера. Он не ждал, когда к нему придут, сам шел туда, где видел горе, беду… Невозможно знать всего того, что он делал для людей. Помню, на его похоронах отец Владимир Залипский вспоминал о некоторых таких моментах. Один раз отец Валерий взял авансом зарплату за большой срок и отдал ее всю кому-то сильно нуждавшемуся, хотя его собственная семья, можно сказать, жила в бедности. Да и в моей жизни не раз так бывало. Когда я находился в заключении, отец Валерий первым написал мне, хотя в то время многие боялись даже письменного общения с "политическим". А он духовно поддерживал меня своими письмами все время, проведенное в лагере. Да и потом, когда видел необходимость, всегда сам первый протягивал руку помощи. Как-то, помню, он даже на такси приехал, чтобы разрешить какой-то серьезный конфликт. И не уехал, пока все не уладилось. И так он шел к каждому по велению своего любящего сердца.

Для него самым важным было понять внутренне душевное состояние человека во время конфликта, какие духовные нарушения проявлялись у людей в такие моменты. Это привлекало его самое пристальное внимание. Он старался снять ожесточение и озлобленность. Он мог строго осудить за это. Точнее, не осудить человека, а выявить грех. В этом и заключалось его пастырство.

И, удивительно, отец Валерий никогда ничего не говорил от себя. Всегда это были слова Священного Писания и Святоотеческие поучения, но это были не цитаты, которые он прочел и запомнил, а слова, которые он принял сердцем, которые стали его сутью. Особенно он любил авву Дорофея…

Всегда и во всем для отца Валерия была важна не буква, а суть. Он хорошо знал церковный устав и порядок богослужения, но мог его нарушить в каких-то конкретных обстоятельствах. То же и в отношении исповеди – если он видел, что человек искренне кается, а времени прочесть необходимые молитвы нет, то он мог прочесть и краткую молитву. Но исповедь принять, чтобы не ушло покаянное состояние человека.

Неординарный он был и в отношениях с людьми. Казалось бы, с точки зрения церковной дисциплины, иногда нужно было бы кого-то призвать к порядку, а он иногда терпел недопустимые вещи.

Отец Валерий пользовался всеобщей любовью. Был, можно сказать, духовником всего города. Я не слышал, чтоб кто-нибудь относился к нему плохо или враждебно. Конечно, люди есть люди. И, может быть, кому-то из священников бывало обидно, что прихожане идут не к ним, как-то это влияет на приходскую жизнь, сокращает число прихожан… Но на него не сердились. Единственный священник, который был явно не расположен к отцу Валерию – это Александр Осипов, ставший впоследствии вероотступником.

Каково было отношение отца Валерия к богослужению? Совершение или участие в богослужениях было его жизнью, его насущной потребностью. Ему не нужно было понуждать себя совершать ту или иную службу… Если по каким-то причинам он не мог служить в своем храме, то он отправлялся молиться в другой, стоял в алтаре. Если в престольный праздник какого-то храма он служил у себя, то старался приехать туда хотя бы к молебну. Богослужебная жизнь была для него всем. Конечно, молитвенная жизнь – его сокровенная тайна, но она связана и с общественной молитвой, и ее настрой и дух, безусловно, проявляются.

В заключение хочу сказать, что скорбная линия, проходившая через весь земно путь отца Валерия, продолжалась до самой его кончины. Большая скорбь на его душе была всегда.

Я бывал у отца Валерия в последние дни его жизни, причащал его однажды и в больнице, но чаще причащал его отец Владимир Залипский. А когда он был уже дома, то мы с отцом Владимиром причащали его по очереди. Мы и омывали его, облачали после смерти, привезли в храм.

На похороны собрался в Никольскую церковь весь город – даже, наверное, больше народу было, чем на Пасху.

За все время моего пребывания в Церкви было всего четыре таких отпевания: Владыки Павла, Владыки Исидора, отца Михаила Ридигера и отца Валерия. Из них два – Архиереи, отец Михаил – отец Архиерея, а отец Валерий – просто священник, даже не митрофорный. Но, я бы сказал, что на его похоронах народу было больше всего, потому что он, действительно, был пастырем всего города.

Я беру на себя ответственность утверждать, что жизнь отца Валерия – это жизнь в святости. У каждого свой характер, свои изъяны и недостатки. А в нем этого вовсе не ощущалось – только сердечная чистота. Он был и навсегда останется в моем сердце и в памяти как пастырь с "чистым сердцем", который "узрел Бога".