Иерофей Афонин

12(25).01.1928.

Послание епископа Никольского Иерофея (Афонина) духовенству и мирянам Велико-Устюжской епархии

Оп.: "Православная жизнь". 1996. № 2. См. декларацию Сергия.

Всем о имени Господнем соработникам на ниве духовной, причту и мирянам В.- Устюжской епархии.

Дорогие пастыри и верные чада Церкви Православной!

Вы знаете, что без единства нет спасения. Организм Церкви един: Христос – глава Церкви; очи, уста, руки и ноги – это пастыри и учители, а тело Церкви – все верующие в Господа нашего Иисуса Христа.

Все тело движется одним духом и живет одним сердцем. Часть тела, не питающаяся кровью сердца, – отпадает и погибает. Так отпали на ваших глазах обновленцы от Церкви: они не захотели сообщаться первейшему в Церкви лицу, святейшему патриарху Тихону, и теперь разлагаются понемногу, как негодная рука или нога, отрезанная и брошенная в землю.

После обновленцев-"живоцерковников" отказались от единства Церкви "автокефалисты", последователи архиеп. Григория Екатеринбургского (григориане), не признавшие местоблюстителя митрополита Петра. Ныне единство Церкви нарушил митроп. Сергий, заместитель митроп. Петра. Пока он был верным стражем порученного ему патриаршего престола – вся Церковь считала его своим руководителем, а когда он предпринял вольные начинания, не одобряемые ни народом церковным, ни собором епископов, ни благословением митрополита Петра, – то никто не обязан идти путем его заблуждений.

Так, во время живоцерковного обновленчества все истинные чада Церкви отложились от обновленческого собора 1923 г. и их синода и постепенно объединились около святейшего патриарха и епископов, имевших церковное общение с ним. Так и ныне митрополиты Петр и Кирилл, митрополиты Иосиф Ленинградский, Арсений Новгородский, Агафангел Ярославский, Арсений, викарий Московский бывш. Серпуховской, (на покое), архиепископ Серафим Угличский, архиеп. Афанасий Киевский, епископы: Димитрий Гдовский, Виктор Вотский, Серафим бывш. Дмитровский (Звездинский, на покое), Иринарх Велико-Устюжский, епископы изгнания и много других, а также группа столичного духовенства и делегации уполномоченных от общин верующих, в различных формах заявляют митр. Сергию о своем несогласии с ним и отложении от него.

Одни из них заявляют, что Сергий простер к патриаршему престолу руки, стремящиеся опрокинуть его, т.к. в состав синода вошли лица, которым Церковь не доверяет.

Другие говорят, что Сергий внес политический уклон в церковную жизнь.

Третьи указывают, что митрополит Сергий избрал кривой путь дипломатического хитрословия, соглашений и уступок – будто бы для спасения Церкви – и оставил прямой, но скорбный путь креста, т.е. терпения и твердости.

Наконец, он употребил обман, назвав свой синод православным и патриаршим, тогда как он устроен с попранием канонов Церкви: митроп. Петр, местоблюститель, не дал согласия на это дело, как не благословленное самим святейшим еще в 1924 г. Что не могли сделать живоцерковники и григорианцы, то сделал очень хитро митр. Сергий, связав Церковь с гражданской властью, выражая духовную покорность последней.

Декрет об отделении Церкви от государства для Сергия и его последователей не существует. Посему, для достижения своих планов, митр. Сергий, нарушая 9-е правило Халкидонского собора, пользуется даже не церковной силой. И сознавая ответственность перед Богом за врученную мне паству, я заявляю 10/23 янв. сего года епископу Софронию, назначенному на В.-Устюжскую кафедру от синода, что моя никольская паства и духовенство, кроме соборного причта, отвергнутого народом, не могут принять его, т.к. отложились от Сергия и от синода.

С другой стороны, я сообщил митрополиту Иосифу, что канонически присоединяю к нему духовенство и мирян Велико-Устюжской епархии, по благословению владыки Иринарха, законным заместителем которого я являюсь в настоящее время по всей В.-Устюжской епархии.

Много пришлось мне потерпеть всякой клеветы и скорби за свои архипастырские труды на благо Церкви. Если правила апостольские говорят, что клирики ничего не могут творить без воли своего епископа, то моя воля, выраженная в настоящем послании, тем более достойна всякого приятия. Но, желая слышать от вас, дорогие чада, что вы единодушны и единомысленны со мной, а также уважая свободу вашего самоопределения (см. Норм. устав общины), предлагаю огласить и обсудить мое послание на собраниях верующих, дабы все знали положение дела и свободно пришли в единение со мною, оставаясь верными патриаршему местоблюстителю, митрополиту Петру и всей Православной Церкви Русской, о чем прошу прислать мне письменное постановление.

Открыто выступили против меня и распространяют всякие злохуления, клеветы и нелепости лишь члены причта Никольского Сретенского собора и священник из обновленцев Сергий Аранович (Кудрило), да прот. Иоанн Голубев (Шанго). Они написали на меня необоснованные жалобы в синод, а прот. Михаил Красов (Вохма) лично отвез их в Москву; за что они запрещены в служении и находятся со мной в каноническом и молитвенном отлучении, пока не принесут искреннего раскаяния по чину обновленцев, или пока полный собор епископов не разсудит дела митр. Сергия и его сообщников (см. 10 прав. свв. апостолов).

Ставлю вам на вид этих наемников, они видят волка грядущего и убегают, не последуйте им, братия и чада мои, но будем иметь другой пример – доброго Пастыря. Добрый Пастырь душу Свою полагает за овцы. Аминь.

12/25 января 1928 г. получил ответ митрополита Иосифа (Ростов Ярос.): – "Управляйтесь самостоятельно. Наше оправдание: верность митрополиту Петру, Иосиф".

Иерофей, епископ Никольский.

***

Из словаря Лемешевского:

Иерофей (Афонин), епископ Никольский, викарий Велико-Устюжской епархии.
Окончил гимназию.
В 1923 году хиротонисан во епископа Шадринского Святейшим Патриархом Тихоном в Донском монастыре. В Шадринском викариатстве значится до 1924 года.
Далее упоминается епископом Никольским, Вологодской епархии с августа 1924 г. по июнь 1928 г.
На епархию выехал по неоднократному приказу Патриарха Тихона.
В 1928 г. епископ Никольский, викарий Великоустюжской епархии. После выхода Декларации - в оппозиции митрополиту Сергию.
12 января 1928 г. примкнул к "иосифлянам" [Мануил: в 1927]. 10 февраля - уволен на покой с запрещением в священнослужении. 11 апреля - повторно запрещен в священнослужении.
17 мая 1928 г. арестован в лесном домике под г. Никольском.
В мае 1928 г. получил ранение головы при аресте (рану нанес сотрудник ОГПУ, когда паства пыталась помешать аресту), доставлен в больницу г. Великого Устюга, где скончался.
[Мануил: Скончался в июне 1928 г.].

Литература:
ФАМ I, № 106, с. 9.
M. Pol'skij, Novye muceniki I, 179.
Regel'son 451, 595.
Акты Патриарха Тихона.863.

***

http://www.vologda.ru/~blagovest/00_iero.htm:

К 2000 - летию Рождества Христова: из истории епархии

Владыка Иерофей, епископ Никольский

В 1998 году, выявляя и изучая документы, касающиеся Кемской волости, в Архангельском областном партийном архиве я обнаружил документ об аресте епископа Иерофея. Очевидно, это выдержка из доклада начальника райотдела милиции, или же из рапорта командира карательного отряда, направленного арестовывать мятежного епископа.

Привожу ее полностью: "Во время ареста епископа Иерофея в деревне Путилово Кемского сельсовета Никольского района в мае месяце 1928 года на его защиту выступило до 500 крестьян, вооруженных топорами, кольями и т.п. и оказавших сопротивление конному отряду милиции" (Архангельский областной партийный архив).

Так что же предшествовало этому трагическому итогу, ранению и аресту епископа Иерофея?

К сожалению, к документам, находящимся в архиве и касающимся непосредственно движения "иерофеевцев" и массового террора против них, меня просто не допустили. Людей, поддерживающих Иерофея и разделявших его взгляды, арестовывали сотнями, и на каждого было заведено политическое дело. Кому присудили лагеря, кому - лесоповал, а кого - без лишних слов расстреляли. Однако в архиве меня поставили в известность, что согласно существующему закону документы выдаются для исследования лишь по истечении срока в 75 календарных лет с момента открытия дела. Поскольку самый массовый пик ареста "иерофеевцев" приходился на 1928 год, то документы для исследования откроют в 2003 году.

Не касаясь исследования деятельности Владыки на всей территории обширной Северо-Двинской губернии и даже за ее пределами, ограничимся лишь пребыванием его на земле Кемской волости.

Основной материал скомпонован из рассказов кемляков, использованы и данные, любезно предоставленные настоятелем Казанской церкви в городе Никольске отцом Сергием Колчеевым.

Епископ Иерофей (в миру - Тимофей Дмитриевич Афонин) в 1923 году служил епископом Шадринским Курганской епархии. Вероятно, хиротония была совершена в 1923 году или же раньше. В 1924 году Иерофей был назначен Никольским викарным епископом Великоустюжской и Северо-Двинской епархии.

Летом 1927 года митрополит Сергий обнародовал декларацию о признании Советской власти и о поддержке ее Русской Православной Церковью. Епископ Никольский Иерофей признать данную декларацию категорически отказался. Но нигде, ни в одном изученном документе не говорится о явном противодействии епископа Иерофея Советской власти.

Руководствуясь государственным декретом "Об отделении церкви от государства и школы от церкви", Владыка просто предлагал своей пастве не сотрудничать с новой властью, по его определению, "антихристовой". "Мы платим власти налоги, - говорил он, - и дальше пусть она живет, как хочет. Мы не вмешиваемся в дела власти и не допустим вмешательства власти в церковные дела".

С другой стороны, отмечается и стремление епископа удержать верующих от явной конфронтации с новой властью. "Эта власть крепка, - указывал он в своих проповедях, - и нам с нею не справиться. Поэтому положимся на волю Господа, ибо все - в руках Его".

ГПУ начало вокруг Владыки довольно активную деятельность. Каждый шаг его прослеживался сотрудниками фискальных органов. Во время постоянных вызовов на допросы следователи исписывали горы бумаги, задавая, казалось бы, совершенно не относящиеся к делу вопросы. Уверениям Владыки о том, что он всего лишь хочет переждать "смутное" время и не запятнать себя сотрудничеством с "безбожной" властью, разумеется, не верили.

Предвидя, что рано или поздно, но все равно когда-нибудь да будет сфабриковано дело, несущее ему в конечном итоге заключение и смерть, и предпринимает епископ Иерофей свой последний поход по деревням вверенных его попечению приходов. Ходил он пешком, в сопровождении двоих-троих особо доверенных и приближенных лиц. Таким образом, обойдя все деревни и проведя моления с верующими, добрался он и до деревни Путилово, в течение 300 лет бывшей административным центром некогда обширной Кемской волости.

Путь Владыки устилали цветами и вытканными домашними половиками. Верующие в праздничных одеждах рядами выстраивались на пути его и целовали землю, по которой ступали ноги епископа.

Все службы из-за противодействия местных активистов - воинствующих безбожников - приходилось проводить в потаенных местах, каждый раз меняя их. На каждый молебен, по рассказам путиловцев, собиралось свыше тысячи человек. Встретят Владыку, помолятся и вновь к утру в свои деревни возвращаются.

Тогда ГПУ и решило арестовать владыку Иерофея. Официальным поводом для ареста послужила неявка его к следователю. Однако подлинной причиной предстоящего ареста явился непререкаемый авторитет пастыря среди верующих. Власть предержащие всерьез опасались, что одним словом своим Иерофей может поднять народные массы на открытое сопротивление Советской власти. Так и говорилось в решении об аресте: "Иерофей - враг Советской власти, вполне могущий возмутить народ против нас. У него в каждой деревне свои подручные имеются".

Посланным для ареста епископа сотрудникам ГПУ рекомендовано было опираться на местных активистов. Но здесь вышла промашка, на которую никто не рассчитывал и даже не допускал о ней мысли. Агенты ГПУ разыскали Иерофея и повели по улице, чтобы увезти в Никольск. Почуявший неладное и откуда-то неожиданно выскочивший крестьянин деревни Княжева Глебов Николай Евгеньевич, по прозвищу Рупышонок, шутя разметал всех шестерых сотрудников ГПУ, схватил Владыку на руки и спрятал его в надежном месте.

Теперь о Рупышонке. Он был, как говорили в деревне, "припадочный", выражаясь медицинской терминологией, страдал приступами эпилепсии. До 12 припадков в день у него случалось. Вывести Рупышонка из себя ничего не стоило. Обладал он громадной физической силой, а когда злился, то сила его удесятерялась. Поэтому Рупышонка старались не дразнить, не давать ему повода для какой бы то ни было обиды и просто-напросто обходили его стороной. За владыкой же Иерофеем он ходил по пятам, жадно внимая всем его словам. И даже ночью дремал на крыльце того дома, где ночевал епископ.

После дня Международной солидарности трудящихся, 1 Мая, из Великого Устюга направили для ареста епископа Иерофея в деревню Путилово десяток сотрудников ГПУ. Для помощи им местные никольские власти выделили конный отряд милиции. Отряд выступил из Никольска перед рассветом. Рассчитывали прибыть в Путилово к 7 часам утра. Но неожиданного налета не получилось. В Путилове как административном центре бывшей Кемской волости существовала пожарная каланча, именуемая местными жителями просто "вышка". Находилась она на самом высоком месте деревни - "на угоре". Вышка представляла собой деревянное сооружение высотой с современный десятиэтажный дом. Пять пролетов с площадками, лестницами и перильцами и на самой верхотуре - смотровая площадка.

С момента первой неудачной попытки ареста владыки на вышке посменно и круглосуточно дежурили добровольцы из местных жителей. Милицейский отряд был замечен. Тут же тревожно ударили колокола находившейся поблизости путиловской часовни. Разнесшийся в утренней тишине колокольный звон часовни не только переполошил всю округу, но и достиг ушей приближающегося отряда. Чтобы окончательно не утратить фактор внезапности, конники ринулись в галоп и в считанные минуты окружили Путилово со всех сторон.

В колокола, по сигналу с вышки, ударил дежуривший в это время около часовни 13-летний Петя Сиевнин (Парфенов Петр Федорович). И звонил все время, пока конники не понеслись, лавиной спускаясь с Каинского угора. Тогда только он вбежал в находившуюся поблизости избу Петруши Морозенка (Парфенова Петра Петровича). Хозяйка, Мария Петрушиха (Парфенова Мария Евсеевна) крикнула ему: "Лезь быстрее в подпечек!" - и быстро заставила видимое пространство хозяйственными чугунами и ведрами.

Очевидно, видели, как мальчишка вбежал в избу. Почти следом за ним в дом ворвались вооруженные люди и, отчаянно матерясь, стали его разыскивать. "Такого страха, - вспоминала впоследствии сама бабушка Мария, - я, наверное, отродясь в своей жизни не испытала. Если бы нашли парнечка, непременно бы укокошили". Петя же в это время не только пошевелиться, но даже и дышать боялся.

Действительно, такого количества вооруженных людей бедному Путилову и его жителям наверняка не приходилось видеть за все 300 лет существования деревни. Первое кольцо, внешнее, располагалось на всех проезжих дорогах и тропинках: пост за постом, на расстоянии 50 метров друг от друга, как современные телефонные столбы, не только вдоль дороги, а вокруг деревни.

Еще больше вооруженных людей было в деревне. По углам каждого дома было расставлено по коннику, да так, чтобы просматривались все стены дома целиком, все подходы, входы и выходы. Всем жителям приказали сидеть дома, никого никуда даже и не выпускали. К соседям сходить и то запрещалось. Исключение было сделано только для женщин - им разрешали набрать воды из колодца. Однако строго следили, чтобы хозяйки друг с другом не смогли и словом перемолвиться. Каждую до колодца сопровождал вооруженный винтовкой конник и на обратном пути он же сопровождал женщину до дома.

Окружив деревню, начали тщательный осмотр. Все дома и строения, голбцы и под-волоки, амбары, житницы, дворы, хлева, сараи... Не гнушались осмотреть даже нужники и залезть под мост. В печки и то заглядывали - знали, что в кемских деревнях бани не строили, парились и мылись в глинобитных домашних русских печах. Все осмотрели, обшарили, но епископа Иерофея так и не нашли. Трое суток измором держали деревню, надеясь, что все-таки кто-нибудь да выдаст Владыку. Но в Путилове в это время епископа уже не было. Бежать ему и на этот раз помог все тот же, уже упоминавшийся Рупышонок.

Когда внезапно бухнули колокола Путиловской часовни, встревожившие не только деревню, но и окрестности, владыка Иерофей отдыхал в избе Гриши Кокушенка (Парфенова Григория Петровича). Его изба одной стороной выходила на болото, это обстоятельство и помогло спасти епископа Иерофея. В первые мгновения, когда деревня окружена была еще не полностью, Владыку быстренько переодели в женское платье и через окошечко сарая по веревке опустили на болото. Через несколько минут он и сопровождавшие его две женщины благополучно ушли в Горское поле вместе со стадом.

В тот же день его отвели за речку Зимиху и велели прятаться в специально оборудованном для жилья стоге сена на полянке. По истечении третьего дня бесплодных ожиданий начальнику губернского оперативного отдела ГПУ Соснину, возглавившему операцию в Путилове, донесли, что уж что-то подозрительно много местных жителей шатается ночами по дороге Вострово-Красная. В это время чекисты уже добились согласия на сотрудничество одного из самых приближенных к Владыке лиц - его келейника Николая Лепихина. За содействие в поимке Иерофея Лепихину было обещано вожделенное для него место и звание диакона в одной из церквей отдаленной Вохомской волости. Подальше от кемляков, которые, разумеется, предательства ему бы не простили.

Непонятно, почему владыка Иерофей не покинул наши места и не ушел по дороге Вострово-Красная в сторону Кологрива? На тех дорогах никаких застав и засад не было. Конниками окружены были лишь дороги и тропки в окрестностях Путилова. Верующие объясняют все тем, что Владыка не хотел бросать их на произвол судьбы.

Действительно, отсиживаться и прятаться епископ Иерофей не мог. Вечерами, в сумерках выходил он из своего убежища на дорогу и здесь выслушивал приходящих к нему в поисках утешения. Находящийся сам в смертельной опасности он находил слова утешения и одобрения для любого из обратившихся к нему.

Проверить поступивший сигнал вызвался милиционер Гладышев - изверг и изувер. Единственное, что он умел делать хорошо - так это стрелять.

Н. Лепихин и переодевшийся в мужицкую одежду Гладышев пошли к месту последнего убежища Иерофея. Сзади, где-то за полкилометра, следовала группа поддержки - с десяток вооруженных конников. Договорились о сигнале - конники спешат на помощь, услышав выстрел Гладышева. Николая Лепихина хорошо знали в лицо. У местных крестьян, знавших, где прячется Иерофей, не вызвало никакого подозрения его настойчивое желание увидеть Владыку побыстрей. Придя к полянке, Лепихин громко стал вызывать епископа. Очевидно, не ожидая ничего плохого, он и вылез из стога. Тут раздалась громкая команда Гладышева: "Руки вверх!" И когда владыка Иерофей, выполнивший это приказание, неподвижно стоял на месте, милиционер выстрелил и попал ему в голову.

Впоследствии представители местной власти в свое оправдание утверждали, что под рясой у епископа был спрятан пистолет. В это утверждение кемляки никогда не верили. Дав обет служения Церкви, владыка Иерофей, как и прочие священослужители, отказался держать в руках какое бы то ни было оружие.

Смертельно раненого Владыку на телеге-одноколке, плотно окружив со всех сторон вооруженной охраной, провезли через Вострово и Путилово в Никольск.

Телеги-одноколки использовались местными жителями лишь для вывозки хозяйственного мусора и камня со своих дворов да навоза на поля. Представьте обычную прямоугольную коробку, открытую сверху, и на одной паре колес.

На такой повозке и лежал раненый владыка Иерофей, с головой, перевязанной на скорую руку тряпицей, со всех сторон окруженный не спускавшими с него глаз стражниками. Все рассказывавшие сходятся в утверждении, что ноги Владыки находились выше головы. И если поднимал он руку, чтобы благословить деревню Путилово и ее жителей, то охрана активно препятствовала этому жесту - с размаха били прикладами ружей по поднятой кисти. То же самое происходило и в других деревнях на всем пути следования.

А теперь возвратимся к документу, про-цитированному в начале статьи. Не то что вооруженного, а и вообще никакого активного сопротивления крестьяне деревни Путилово при аресте епископа Иерофея конному отряду вооруженной милиции оказать не могли. И на обратном пути с Зимихи во время краткосрочного пребывания отряда в Путилове с арестованным и раненым Владыкой местные жители были надежно изолированы в своих домах, даже в окно выглядывать было строжайше запрещено. Если же кто, включая маленьких детей, этот запрет нарушал, то его тут же пугали с улицы - наставляли оружие - винтовку с примкнутым штыком. Или же просто с размаху били по оконной раме так, что стекла звенели.

Таким же образом со всеми мерами предосторожности раненого везли и по 50-километровой дороге в районный центр - Никольск. Еще целую неделю после его конвоирования на дорогах стояли пикеты вооруженных конников и всех идущих возвращали. Никого и никуда не пропускали.

В Никольске на городской пристани, также оцепленной в три кольца вооруженными милиционерами, арестованного епископа погрузили на ожидавший его пароход и сопроводили в губернский центр - Великий Устюг. Здесь, промучившись несколько дней в тюремной больнице, 16 мая 1928 года епископ Иерофей и скончался.

Похоронили его среди ночи, тайно, чтобы избежать скопления верующих, желавших проститься с Владыкой. Место его захоронения в документах именуется "сосняк". Это - старое кладбище Великого Устюга, действительно расположенное среди сосняка. Причем вполне могли и не вырывать специальную могилу, а просто бросить тело в ров, где и до владыки Иерофея, и после него нашли свое последнее прибежище сотни и тысячи ни в чем не повинных расстрелянных людей.

Алексей НАУМОВ, краевед.

№1-3(57-59), 2000

***

М.Сизов

НИКОЛЬСКИЕ ЗАСЕКИ

Из дорожного дневника М.Сизова.

Оп.: http://www.vera.mrezha.ru/475/6.htm (газета "Эском")

Отец Сергий

Чему не устаешь удивляться в наших ежегодных редакционных экспедициях, так это «случайным» совпадениям. Нежданные встречи с людьми, которые появляются в нужное время и в нужном месте; чудеса с погодой, когда дождь, несколько дней щадивший нас, проливается уже в тот момент, когда мы достигаем человеческого крова; и многое другое, во что сейчас трудно поверить. Это всегда происходило в середине или в конце пути. А на этот раз – едва успели собраться...

Рюкзаки уложены, остается только определить маршрут. Перед нами с Игорем карта Вологодской области, точнее, Никольского ее района. В прошлом году мы там были только проездом, и вот решено более основательно познакомиться с краем, посетить все местные святыни. Гляжу на карту района – сплошная зеленая краска, обозначающая лес. «Почему зеленая, а не желтая? Сейчас же осень...»

– Ночи уже холодные. Где ночевать будем? – спрашиваю Игоря.

– Придется в машине, – бодро отвечает он. – Знакомых, кто бы приютил, там сейчас нет.

– А помнишь московского священника, отца Сергия? Он говорил, что где-то под Никольском у него дом куплен, стоит пустует. Вот бы туда...

Отец Сергий Мацнев до сих пор для нас загадочная личность. Первый раз он позвонил нам из Москвы лет десять назад, когда прочитал в «Вере» статьи про староверов. Интересовался, есть ли у нас в республике скрытники. Помню, заинтригованный, я даже заглянул в ономастикон Веселовского справиться, что это за фамилия такая «Мацнев». В справочнике, где даны самые древние упоминания фамилий, значилась только одна запись: «Мацнев Иван Семенов, дьяк царя Ивана, 1566 г.». Спустя лет пять батюшка явился в нашу редакцию сам – в длинном всепогодном плаще, высокий, с большой «дикорастущей» бородой. С его слов мы поняли, что он старообрядец, точнее, единоверец, а прежде служил в Издательском отделе Московской Патриархии, откуда и перешел по благословению в единоверчество (очерк «Единоверец», № 362, 1999 г.).

За свою жизнь о.Сергий побывал, наверное, во всех странах от запада до востока, ну а в России знает пофамильно чуть ли не всех старообрядцев в самых захолустных деревнях. Спроси его, какой лучший букинистический магазин, скажем, в городе Брауншвейге, что в земле Нижняя Саксония в Германии, и он не только назовет, но и расскажет, как туда добраться: на такой-то «штрассе» свернуть направо после виадука, пройти до конца бетонного забора, свернуть налево и т.д. Или спроси, как позвонить какой-нибудь бабке Манефе в деревню Погореловку, он на память перечислит несколько телефонных номеров ее соседей и поведает, что у самой Манефы телефон второй год не работает, потому как внук ее Сашка кормит обещаниями, да не чинит... В общем, продолжать можно бесконечно. Такое впечатление, что отец Сергий умеет одновременно находиться в разных сторонах света. Иначе откуда он ведает вся, яже на земли?

– Да, – согласился Игорь, – хорошо бы позвонить ему. Только вряд ли он дома. Наверное, сейчас где-нибудь в Аргентине на старообрядческом съезде или путешествует по сибирским селам.

Короче говоря, даже не стали его телефон искать. Накануне отъезда я допоздна засиделся в редакции, из соседних кабинетов все уже разошлись. Вдруг слышу шаги в коридоре, перед дверью кто-то остановился, постучал. Открывается дверь...

– Отец Сергий?! Как вы здесь очутились?

– Да вот был у вас на Северном Урале, общался с потомками скрытников, – священник ставит рюкзак на пол, – а в Сыктывкаре проездом.

– И куда путь держите? – спрашиваю, уже ничему не удивляясь.

– Знамо куда, в Никольский район, в избушку свою.

Ну и чудеса...

– А с нами поехать согласитесь?

Островок старины

Лучшего спутника и представить было невозможно. Рассказали мы о.Сергию, что ныне покойный его одноименник о.Сергий Колчеев несколько раз звал нас в Никольский район, хотел все святыни показать, с интересными людьми свести, а мы как-то не удосужились. Теперь как бы долг нужно выполнить...

– Отца Колчеева я хорошо знал, – задумчиво ответил священник. – Знаю и тех никольских стариков, кого он хотел вам показать. Мы ведь вместе с ним начинали, в качестве клирошан помогали отцу Ефрему возобновлять церковную жизнь в тамошних краях.

Пообещав познакомить нас с «колчеевскими» стариками, отец Сергий начал с вводной лекции о Никольском «уезде» и его «этнографической физиогномии», благо времени в пути было достаточно. Из-за распутицы в Никольск пришлось нам ехать не через Устюг, а дальним кружным путем – через Шарью, что в Костромской области.

– Вот город Шарья, – показывает священник в окно. – Чем он отличается от Никольска? По воскресеньям здесь народ толпится на рынке, идет бойкая торговля. А в Никольске совсем по-другому: покупки делают в будни, в субботу парятся в бане и в воскресенье сидят дома. О чем это говорит? О сохранении христианской традиции. Вот в Германии тоже по воскресеньям магазины не работают. Почему? Потому что в этот день надо идти в кирху Богу молиться, а не на рынок. Про кирху там уже многие забыли, но традиция сохранилась. Точно так же и в Никольском районе.

Минуем границу, мы уже на Вологодской земле, и отец Сергий продолжает:

– Заметили, какие захирелые селения были на севере Костромской области? Они не дотянули до появления дороги, не смогли выжить. А вот первая после границы никольская деревня – Березово: свежепостроенные избы, аккуратная пилорама на краю деревни – бревнышки рядками сложены, доски готовы к отправке. Видно, что здесь, в деревне, люди не пали духом, сами искали, куда приложить руки. Никольский мужик весьма работящий, –хотя и с особенностями. Вот пример. Приезжает никольчанин, причем не деревенский, а из самого райцентра, в Череповец к родственникам. Погостил денек и не вытерпел: «Как-то не по-людски вы живете. Что это такое? Туалет у вас прямо в квартире, окошко на кухню выходит. Не могу я этак...» И стал выходить по нужде во двор пятиэтажного дома.

Пришлых в Никольске очень мало, глянешь в телефонный справочник – одни и те же фамилии. Те, кто уезжает в другие города, под старость стараются вернуться. Сейчас вот ожидается наплыв никольских уроженцев с «северов» – даже цены на жилье подскочили, сравнялись с череповецкими...

Рассказу о.Сергия внимал я с тем большим интересом, что мог сравнить с заметками другого очевидца, книга которого (еще одно совпадение!) появилась в Сыктывкаре накануне отъезда. Помню, в 1991 году, в первый свой приезд в Никольск, искал я там потомков старинного священнического рода, из которого вышел зачинатель коми литературы Иван Куратов. Поиски окончились ничем, разъехались Куратовы кто куда. И вот в руки попадает замечательная книжка «Хроника советского быта. 1950-1990», выпущенная недавно в Москве маленьким тиражом на средства автора. Написал ее пенсионер, бывший главный инженер Главкома атомного ведомства СССР Олег Валерьевич Куратов – один из тех, кто ковал ядерный щит родины. На его фамилию я не обратил внимания, пока в книге не дошел до главы «Никольск 70-х». Начинается она так:

«В сентябре 1975 г. я на весь отпуск уехал на родину своих родителей, маленький городок Никольск Вологодской области... В семидесятые годы Никольск был глухим местечком, отрезанным от мира бездорожьем; чтобы добраться туда, нужно было доехать поездом до станции Шарья, а от нее лететь «кукурузником». Первое, что мне бросилось в глазах в местных промтоварных магазинах, была конская упряжь (сбруи, дуги, хомуты, оглобли и прочее). Она продавалась наряду с одеждой и обувью и, по-видимому, была в ходу. Действительно, на улицах города конные повозки встречались чаще, чем автомобили.

В городской библиотеке мне показали историческую справку, согласно которой статус города Никольску был присвоен еще Екатериной II якобы для удобства ссылки высокопоставленных персон, – во времена оны даже императрица могла сослать знатного дворянина не в любое отдаленное местечко, а только в город. Выбор был безупречен: уж если в наши времена добираться до него без самолета было весьма сложно, то двести лет назад ссылка сюда была полной изоляцией от внешнего мира.

Численность населения городка с екатерининских времен практически не изменилась; деревянные тротуары (мостки) и непролазная грязь вокруг них оставались, казалось, также с тех же пор. Ручьи в окружающих лесах были чистыми и прозрачными; полевые цветы, рыжики и грузди, исчезнувшие в средней полосе, водились в изобилии, «как в Сибири». Но главным и по-настоящему чудесным реликтом были старожилы этого города... Эти яркие грани русского характера двухвековой давности сохранились даже лучше, чем растительный и животный окружающий мир.

В городе я нашел два полуразрушенных каменных храма и останки мужского монастыря – действующих церквей не было. В то же время явные признаки православных ритуалов были налицо: иконы с лампадками в домах, характерные восклицания в разговорах, украдкой совершаемые крестные знамения, нательные крестики, которые носили не только пожилые люди.

Городских обитателей никак нельзя было назвать общительными, только однажды со мной заговорили на улице... В сумерках я возвращался с охоты, стояла привычная для городка тишина, такая глубокая, что слышны были мягкие шаги трусившей следом за мной собаки. Неожиданно, повернув к своей улице, я увидел небольшую толпу. Навстречу мне выступила пожилая женщина и предложила выпить пива за здоровье молодых – играли свадьбу. У ворот дома стоял бочонок, из которого она зачерпнула полный ковшик пенного, дивно пахнущего пива... Позже у родственниц я выяснил, что весь цикл готовки пива длится более месяца и начинается с вымачивания в чистом лесном ручье нескольких мешков ржи. Так пиво готовят здесь с незапамятных времен...»

«Один из моих родственников в Никольске, – вспоминает далее О.В. Куратов, – много лет работал охотоведом и, несмотря на свои шестьдесят семь лет, был готов хоть каждый день бродить по лесам и выискивать добычу. Звали его Михаилом. У него был старый друг, Василий, немного старше его. В войну оба отвоевали свое, после ранений остались живы и вернулись в Никольск. Работали, вырастили детей, которые навсегда уехали, вышли на пенсию и кормились дарами леса. С этими стариками да с собакой Мергеном мы и ходили на охоту.

Сблизиться с ними было нелегко – это были настоящие русские северяне, недоверчивые и замкнутые. Прежде всего, я убедился в их несокрушимой, воспитанной с детства, глубокой, благодарной и своеобразной вере. Слова БОГ, БОГОРОДИЦА, ХРИСТОС они произносили редко, как бы скупясь тратить зря дорогое их сердцу богатство. Они неколебимо сознавали, что вся окружающая жизнь – творение Рук Божьих, и все судьбы всех людей на свете в Руках Его... Ни одна «лесина» не была срублена ими без молитвы, произносимой шепотом и скороговоркой; ни одна охотничья добыча, как бы ни был жгуч азарт, не была забыта покаянной молитвой; ни разу не вошли они в шалаш или в избушку, не сотворив благодарную молитву своему убежищу. По ночам в лесу они явственно видели леших и водяных, отгоняя их крестным знамением... Странным образом эта беспредельная, органически присущая им вера сочеталась в них с постоянным, совершенно невинным применением матерных слов, с открытым и подчас откровенно злобным осуждением бросивших их детей, с активной готовностью посягнуть на общественную собственность. Частная собственность была для них священна.

Пропустив у костра чарку-другую, они с острым осуждением вспоминали годы коллективизации, арестов, раскулачивания.

– Так на кой же ляд вы в партию-то поперли, мужики? – спрашивал я.

– Вот те раз! А ну-ко, не вступи, коли тебе сказано? Он ведь, Иосиф-то, крут был, без меры крут... Креста на нем не было, вот в чем беда. А был бы крест, разве так бы жили, при его строгости!

Я задал вопрос: каково их общее мнение о нашем политическом устройстве? И поразился глубине ответа:

– Нас в коммунизм загоняют кнутом и из бедности; а прийти туда можно только от Бога и от богатства.

Как-то раз долго сидели у костра, не решаясь залезть в шалаш, – стало вдруг холодно, выпал сплошной белый покров инея. Густой лес насквозь просвечивался ослепительным лунно-звездным сиянием. Засмотревшись на этот пронзительный свет, я вспомнил о высадке американцев на Луну. В ответ они неожиданно и дружно рассмеялись:

– Неужели ты, вроде бы образованный, немолодой уже и бывалый человек, веришь этой ерунде? Никаких американцев там не было и быть не могло, потому как луна – творенье Божье, а человеку Бог положил жить на земле. Американцы – сикарахи этакие – народ хитрый и деловой: про луну объявили, денежки получили и сидят себе в своей Америке, посмеиваются!»

Из одного корня

Тем временем мы продолжаем путь по новенькому шоссе, прорезавшему вековой желтеющий лес. По мере приближения к Никольску за окном все чаще стали мелькать домишки. Редко где на Севере встретишь такие маленькие, но жилые, неброшенные деревеньки.

– Вот деревня Плаксино, – комментирует наш гид. – Жил там дедушка Гавря. Его бы вам отец Сергий Колчеев в первую очередь показал, любил он этого старика. Однажды решил познакомить с ним архиерея и жене Гаврилы наказал: «Такого-то числа мы приедем, ты деда-то сохрани, чтобы был трезв как стеклышко». Приезжают они в означенное время, Сергий побежал проверить. «Ой, грех какой, не сохранила я старика! – плачем встречает его хозяйка. – Вон он, окаянный, на печи валяется». Что делать? А владыке надоело в машине сидеть, входит он в избу. Тут дед проснулся, свесил ноги с печи, сонно смотрит на епископа: «Тя как звать-то?» – «Максимилиан». – «А я – Гавря. Ну ладно, давай чай пить...» Этого Гаврю словами не опишешь, надо вживую видеть. Да уже помер он.

Едем дальше. Деревня Кожаево. Местная достопримечательность здесь – самый большой в районе ДК, так что все официальные торжества проводятся в этой деревне, а не в райцентре. Но не Дворец культуры, а простую деревенскую избу показал нам отец Сергий. Выходим из машины – над домиком переливается сочная, только что после дождя, радуга.

– Вот отсюда все и началось.

– Что началось?

– Церковная жизнь в Никольском районе. Вот подойдем к часовне, там расскажу. Этот дом был первым поповским обиталищем. В нем и жили, в нем и служили. Здесь с отцом Ефремом, первым приехавшим сюда священником, жил и Сергий Колчеев. Потом он привез сюда же из Москвы свою попадью Татьяну и дочь Анну. Позже этот домик приобрел священник Димитрий из Нижегородской епархии, замечательный художник-примитивист. Он, кстати, несмотря на сан, до сих пор в выставках участвует и с картин своих кормится. Здесь практически не бывает, а дом все равно не продает.

– А вы ведь тоже свой дом не продаете, – замечает Игорь.

– У меня в Никольском районе не один дом куплен, а целых два, – поправляет священник. – Хотя приходится быть чаще в Москве, но...

Отец Сергий не договорил, но я понял. Одно дело столичная квартира, а другое – деревенский дом, живой организм, которым ты приращен к земле, к истории, к своему народу. В странствиях по свету даже одна мысль, что такой дом есть, уже дает чувство земли под ногами. Мол, мы не безродные какие-то, нам есть куда вернуться – в самое лоно русской жизни.

Уже начинает вечереть, и где-то за околицей тупо звякают коровьи ботала – стадо возвращается домой. Как сто, триста, тысячу лет назад... Всегда в одно и то же время. А посреди деревни стоит часовня с грубовато сколоченным из жести голубым куполом. На паперти, под навесом (хотя дождь давно закончился), дожидаются коров бабы в белых платках. Спрашиваю, давно ли часовня поставлена.

– Так она тут отродясь стояла. В советское время ее разобрали, а лет пять снова собрали... Доча, Доча, ну-ка домой! – женщина, не договорив, ринулась за появившейся коровой.

– Часовню поставили усердием кожаевцев, – пояснил о.Сергий, – после того, как в Никольске храм освободили от мельницы и община туда перебралась. Так сказать, часовней обозначили статус Кожаево – мол, не забывайте, что отсюда пошло возрождение православия.

Наш гид повел нас дальше, показал на крепкий пятистенок:

– А этот дом отец Ефрем арендовал, превратив его в первую действующую церковь. Помню, иконостас состоял из трех лыжных палок и трех тряпок – двух зеленых и одной красной. Жертвенником служила табуретка, а престол уж не помню, из чего мы сделали.

– И народ приходил?

– А как же. Боялись, что переводы переломятся, столько людей набивалось. Переводы – это балки в доме, на которые половицы постелены... Гляньте, как тополя уже поднялись, выше дома!

Под окнами бывшей избы-церквы, действительно, высится необычное дерево – шесть могучих стволов, выросших из общего корня. Словно свечи, прилепленные к одной чашке подсвечника.

– Столпы во утверждение истины, – ищу я символический смысл. – Только их почему-то шесть, а не семь.

– Ну, будем считать, они символизируют незавершенность дела, – находится о.Сергий. – Ведь народ наш до сих пор нуждается в оглашении. Вот вам анекдот из жизни, самолично наблюдал. В деревне Дёмино в свечном киоске (прозванном почему-то «ризницей») предлагается одной женщине софринская иконка, на которой изображен святой Георгий Победоносец, поражающий змия. «Возьми, возьми, баская ведь картина», – уговариваю. Та ни в какую. «А чё не хошь-то?» – «Да вот, – отвечает местным говорком, – эт-та птиця мне не нравиця». И показывает на дракона...

Мы с Игорем смеемся. Игорь спрашивает:

– Получается, православие возрождали здесь люди пришлые вроде вас с о.Сергием Колчеевым?

– Нет, почему же. Мирские службы по избам-то народ служил, молитва здесь никогда не прекращалась. И первую общину они зарегистрировали по своей инициативе. Правда, не без помощи Златы Константиновны, которая сюда часто из Москвы приезжала. Но какая она пришлая? Это же вдова поэта Яшина – никольского уроженца...

Дуниловская стрела

До наступления ночи было еще время, и мы решили заехать в знаменитое село Дунилово... От шоссе это 18 километров грунтовки. Отец Сергий назвал ее серпантином, Игорь сравнил с трассой фигурного вождения, а мне она напомнила компьютерную игру «ралли». Только воспаленный мозг дизайнера-программиста смог бы придумать такие повороты-загогулины, следующие один за другим: не успеваешь вырулить из одного виража, как нужно судорожно выкручивать баранку в обратную сторону. Покачиваясь из стороны в сторону, наш гид поясняет:

– Почва болотистая, поэтому прокладывали, где посуше. Впереди дорогу пересекает речка Анданга, которая весной разливается, так что, бывает, тут вообще не проехать.

– А вон мужику на лошади все нипочем, – показываю в окно на всадника, которого только что обогнали.

– Не «на лошади», а «на лошадe». Так у нас местные говорят, – улыбается о.Сергий.

– Свой диалект?

– Вроде того. Некоторые слова легко понять, например, «исти» – это «есть». Или вместо «ребятишки» во множественном числе говорят «робятёшка». Пьют крепкий чай и приговаривают: «Чaйно...» А, бывает, такое скажут, что не сразу уразумеешь. Представь, никольский мужик толкует тебе про погоду, про приметы и спрашивает: «Помнишь, лонuсё пoтоцьки пoрхали?» Что тут ответишь? А ведь с тобой русский человек говорит, стыдно признаться, что не понимаешь...

Батюшка переводит с русского на русский:

Дуниловские старый и новый храмы, вид с реки

– А вопрос был такой: «Помнишь, прошлым летом птички летали?» Это про какую-то примету, когда птицы над водой порхают... Поживи здесь с годик, уверяю, сам полюбишь этот живой язык.

За очередным поворотом глазам вдруг предстало село – и над ним, на возвышенном месте, каменный храм. Наверное, в нем и хранилась чудотворная Дуниловская икона? Мы медленно подруливали к храму, и я почему-то начинаю волноваться. Двенадцать лет со мной копия Дуниловской иконы Божией Матери (о.Сергий Колчеев подарил), всегда ее ношу с собой, Заступницу – и вот только сейчас увижу... Нет, не саму икону, увы, ее здесь нет, она украдена из храма ровно два года назад, в конце августа 2002 года. А место ее обретения и тех людей, кто носил святыню из дома в дом, пряча от богоборцев...

Подъезжаем к храму и не догадываемся, какая радостная весть нас ждет.

Дом на холме

Все-таки нашли! Не ушла святыня за кордон. Весть о том, что Дуниловская чудотворная икона просто пленена, но не утрачена, конечно, обрадовала нас. Позже, вернувшись домой, мы будем уточнять факты, звонить начальнику УВД Вологодской области. Но это будет потом.

Пока же мысли заняты ночевкой. Заночевать решили в городе.

Городок Никольск уже не тот, каким описывал его О.В.Куратов в «Хронике советского быта». Непролазной грязи и деревянных мостков на улицах я не приметил. Никольск растет вширь во всех направлениях, оставаясь при этом одно-двухэтажным. Народ, разъехавшийся по всей стране, активно возвращается, и теперь двухкомнатная квартира стоит не менее 500 тыс. рублей. Бригады строителей нарасхват – меньше тысячи рублей в день плотник не возьмет, знает себе цену. По всему Никольску, особенно по окраинам, теперь насажены домищи, похожие как близнецы.

Что-то странное есть в их типовой планировке, долго не мог понять, в чем тут дело. А потом присмотрелся... Грубо говоря, повсеместно распространены два типа частных строений – «буржуйский» и рабоче-крестьянский. Новые русские, как правило, ставят один огромный дом, со встроенным гаражом и минимумом надворных построек. Трудяги же, по скудости, строят небольшую избу, но с широкой усадьбой, с многочисленными сараями-амбарами, мастерскими, курятниками и т.д. Так вот, в Никольске другая мода – дом одновременно и большой, и с множеством хозпостроек, которые объединены с жилой частью одной крышей, из-за чего строение имеет диковинный вытянутый вид. Это не бедность, склонившаяся к земле, и не богатство, оторванное от почвы. А нормальная крестьянская зажиточность, крепко стоящая на земле.

Из таких зажиточных, справных мужиков и Василий Корепин, к которому мы устроились на ночлег. Хозяин разместил нас на диванах в гостиной, которая размером чуть ли не со спортивный зал. Проснувшись рано утром, ища выход, заплутал я в этом огромном доме и неожиданно оказался в настоящем спортзале с гимнастической стенкой и тренажерами – это хозяин устроил для своих сыновей, Ильи и Ярослава. Через нижний этаж и пробрался на двор... Солнце в глаза, свежий сосновый дух щекочет ноздри. Оказывается, мы на холме, и весь Никольск отсюда как на ладони: искрящийся изгиб реки Юг, россыпь домишек, из которой двумя кусками сахара выступают Казанский и Сретенский храмы.

Несмотря на самую рань, слышится надрывное брюзжание бензопилы. Это тут же, на холме, строится брат Корепина Валентин. Поднимаюсь на стройплощадку – вид отсюда еще великолепнее.

Внешне два брата схожи – коренастые, уверенные в себе. А судьбы очень разные. Василий остался на родине, учительствовал, первый в районе купил пилораму и возил доски в Москву, сейчас держит сеть магазинов. А Валентин (на фото слева) отправился в дальние края, став военным моряком. Служил на всех флотах, на пенсию вышел недавно, будучи капитаном III ранга на Камчатке.

– Ходил на разных кораблях, – рассказывает он. – Экватор пересекал на крейсере «Варяг». Последнее место службы – эскер «Сторожевой», тот самый, на котором в 1975 году был поднят бунт против «системы». Жил в каюте капитана III ранга Саблина, который возглавлял восстание, даже кое-какие документы нашел в его столе. На флоте к нему по-разному относятся: одни осуждают, что он не выполнил приказ, другие сочувствуют, ведь он хотел привлечь внимание к проблемам флота, а его за это потом расстреляли.

– Не будете скучать по морю?

– Не знаю. Нас, моряков, в Никольске около ста человек. Да еще много по соседству, в Кичменгском городке. Замглавы Кичгородка Петр Михайлович Лукин, кстати, первым в стране организовал морской клуб. Мужики хорошее дело делают – воспитывают молодежь, увековечивают память погибших моряков. Памятник в Никольске видели? Если хотите, покажу...

С обоими братьями отправились мы в город. На главной площади перед Сретенским собором Василий притормозил.

– Раньше здесь проходили первомайские демонстрации. И Ленин стоял, – поясняет Василий.

– И куда памятник делся?

– Убрали, одним из первых в стране. Никольский мужик Николай Иванович Лешуков порадел – ходил по людям, собирал по копейке, потом передал деньги властям: вот это на демонтаж Ильича. Власти деньги приняли и... на них покрасили Ленина. Правда, потом все же убрали – перенесли во двор школы № 2.

За Сретенским собором раскинулся парк, спускающийся к реке Юг. Там, на берегу, и поставлен на средства Валентина Корепина камень с якорем и андреевским флагом. «Морякам, погибшим на боевых постах, до конца выполнившим долг свой».

Сегодня суббота, парк увешан флажками – проводятся школьные соревнования. Мимо нас пробегает девчонка, запыхалась, эстафетную палочку к груди прижимает. Рядом семенит учитель физкультуры: «Беги!» Она хрипит: «Не могу...»

– Загнал бедную, – покачал головой Василий. – Системы никакой, спортивные секции не действуют – и вот раз в год проводят эстафеты, для отчетности. Галочку поставят, и все довольны, о здоровье же детей не думают. Какие могут быть соревнования без тренировок...

– Слышал, вы хоккейный клуб пытались учредить?

– Ну, это целая история, весьма поучительная.

Брошенные дети

– Страшнее и позорнее времени, чем сейчас, не было никогда, – рассказывает Василий Корепин. – Разрушается суть человека, происходит подмена ценностей. И мы теряем молодежь...

Идея у меня была простая – привлечь власти к воспитанию юношей. Объявил я, так сказать, общественную инициативу по сбору средств на создание в Никольске хоккейного клуба. С миру по нитке – предприниматели, ДРСУ, пожарники и так далее. Дали они не много, зато потом в газете можно было всех перечислить – пусть увидят себя в добром свете и в следующий раз не пожалеют средств. Вроде понимание было. Приезжаю к одному жертвователю: «Сергей, давай всем миром...» Он раздумывает. А у нас в Никольске предприниматели – это в основном бывшие трактористы, шофера. Говорю: «Серега, послушай, ты же водитель. Вот ты едешь на дальняк, сломался в лесу – и мимо тебя все проезжают, никто не останавливается, и ты замерзаешь... Так и дети – они также брошены, замерзают». Он: «Всё, всё, не надо ничего объяснять!»

Купил я коньки, клюшки, залили мы футбольное поле под русский хоккей, наняли тренера на ставку. Провели новогодний турнир между школами № 1 и № 2. Болельщиков пришло уйма, в основном молодежь – ей ведь деваться некуда, а тут такой праздник: ярко освещенный стадион, гармошка, песни. В ту же зиму 23 февраля на «ура» прошел турнир «На приз защитников Отечества». Участвовали три команды, ГПТУ присоединилось. Вскоре третий турнир, уже четыре соперника, у каждой команды длиннющая скамейка запасных игроков – и все рвутся в бой. Классно ребята играли, загляденье. А еще мы музыку поставили на стадионе, в перерывах между хоккеем – конькобежные эстафеты, ну, молодежь только об этом и говорила потом. Ждали ребята следующего спортивного праздника, думали, это теперь традицией стало, прочно вошло в никольскую жизнь.

Мы тоже так думали. Организацию турниров передали тому, кто этим и должен заниматься – молодежному центру при администрации. Дело налажено: тренер, коньки, команды, зрители – все есть. В самом молодежном центре 26 человек в штате. Казалось, дело верное. Не тут-то было. Провели они один турнир с неполными командами по 5-6 игроков, и на этом заглохло. Самое поразительное – мы этим «штатным работникам» деньги на организацию давали, бери сколько надо. И все равно провалили.

– Лучше бы сами.

– Так откуда у нас время? Спонсировать – пожалуйста, а текущей работой «штатные» должны заниматься.

Я в чем убеждаюсь: если у человека душа не болит, то ни деньги, ни должностные обязанности не заставят его работать. Вот пример – священник Сергий Колчеев. При нем все крутилось и вертелось. Действовала православная эколого-краеведческая экспедиция «Югра». Видя, как человек всего себя отдает, и я загорелся – в рамках этой экспедиции предложил военизированную игру, с экстримом, чтобы у наших парнишек характер закалялся.

Раньше была «Зарница» – безмозглая игра. Там что? Пройтись строем и с песней, развернуться в цепь, покидаться шишками в лесу – и всё. А я придумал нечто посерьезнее. Ребята берут рюкзаки, отправляются в лес по азимуту, оборудуют лагеря, маскируются, выставляют дозоры, и начинается война. Задача двум командам – обнаружить противника, незаметно собрать сведения о распорядке жизни в его лагере, подготовить план нападения и представить доклад в штаб, то есть мне. Обозначили им большой кусок дремучего леса в районе Дунилово. Ребята сутками там жили, разведчики пробегали по 50 километров лесом, представляете? Учились навыкам спецназа, сами готовили пищу – так, чтобы дым костра никто не видел. Однажды, помню, бойцы заняли позиции, и мы решили отнести им аккумуляторы для радиостанций. Так не нашли их, сами в тайге заблудились. А те сутками не спят, сознание кипит – рядом враг! Двое парнишек, сынки охотника из деревни Кудынга, обнаружили примятую траву, фантики от конфет – ага, вот мы вас и прищучили! Вычислили, где лагерь, собрали сведения – и вот атака, срывают нарукавные повязки с противника – «ликвидируют». Страсти такие, что один боец, желая «остаться в живых», убежал в чащу, долго его искали... После этого решили мы обойтись без «атак», но все равно игра сохранила накал. Три года подряд мы ее проводили, каждый раз брали новых участников – чтобы как можно больше детей через это пропустить. Ведь за несколько дней в них вкладывалось то, чему не учат в школе и что потом так понадобится в жизни.

Но история повторилась, как с хоккеем. В нынешнем году «Югра» не проводилась. Говорил я с отцом Димитрием, новым священником, но сейчас у него другие заботы.

Период кулибиных

Заехали мы и в магазины Корепина. На одной из улиц Никольска они стоят напротив друг друга под вывеской «Торговый дом «Добрыня».

– Название вместе с Колчеевыми придумали. Хотел я, чтобы было русское, историческое. Татьяна, матушка о.Сергия, имеет журналистское образование, с ней и пришли к одному мнению.

Одна из торговых точек Корепина – единственный в Никольске специализированный книжный магазин. На полках много детской литературы, есть и православная. Среди прочего стоит 6-томник Нилуса, роскошное издание.

– Что люди покупают? Не поверите – поэтические сборники. Рубцов, Тальков сразу разошлись, – радуется хозяин. – Открылись мы в августе, но уже полтетрадки заказов. В основном спрашивают историческую литературу, например, «Регулярную пехоту», «Поход Суворова». Партию привез, так одна деревня все оптом взяла. Ну и, конечно, учебники. Здесь я стараюсь не выгадывать – накрутку 10-15 процентов сделал, и все.

Поговорив с продавцом, Корепин ведет нас на улицу и на ходу роняет: «А вообще торговля, если вникнуть, – самое примитивное занятие».

Позже, оказавшись на никольском рынке и наткнувшись на лоток с детективным чтивом, я поинтересовался у челночницы, сколько процентов она «накручивает». Та брови подняла: «Кто ж вам такое скажет?» Уточняю вопрос: «15 процентов наценки на себестоимость книг – это много?» – «Вы что, смеетесь? 15 процентов – столько на налоги уходит». Получается, Корепин задаром учебники продает? Или все же есть прибыль – невидимая? То, что можно назвать налогом совести на «примитивное занятие»?

О предпринимательстве – как его понимать и какой смысл жизни оно дает – заговорили мы за обедом в доме Василия. Я и раньше был наслышан, что в Никольском районе, пожалуй, больше чем где-либо сохранились русские хозяйственные мужики, какие были до революции. Но недавние реформы даже их, как утверждает хозяин, чуть «в блин не раскатали». Вот как это было – на примере самого Корепина.

Рассказ он начал издалека, пояснил, что род его происходит от Корепы – так в старину называли мужиков неуклюжих, верзил.

– Деревня моя называется Холщевиково, первое письменное упоминание относится к 1470 году. Основали ее выходцы из Великого Новгорода. Деда звали Прокопий, прадеда Ралион, а прапрадеда Гордей. Держали большое хозяйство, рожь, пшеницу растили. Сколько помню, все у нас в деревне трудились от зари до зари и друг другу помогали. До сих пор в Холщевиково так принято – сажаешь картошку, и все соседи сбегаются с ведрами: «Ой, надо помогчи». Вчера, может, ругались соседи, но помощь – дело святое. Раньше точно так же и строились всем миром, но нынче деньги у людей появились, стали бригады нанимать.

С детства и меня к работе приставили, в десять лет уже косой махал вместе со взрослыми на сенокосе. Потом была армия, отделение физкультуры красноярского пединститута. Начало «перестройки» застало меня директором школы в деревне Кумбисер Никольского района. Времена тяжелые наступили, учительские зарплаты по 200 рублей, надо как-то выживать. А у нас в школе было целое хозяйство: трактора, две лошади, прекрасная столовая с кухней. Первая идея: плиты простаивают, кто запрещает печь вкусные пирожки и продавать в городе? Элементарно, без особого труда можно заработать по 200 рублей надбавки к зарплатам. Вторая идея – гончарное дело. Можно делать игрушки, горшки и тоже продавать. Только где бы научиться?

А по соседству от нас была деревня Фомино, и жил там дедушка Василий Яковлевич, бывший гончар. Он все на печи лежал. Сколько ни уговаривал я пойти к нам мастером производственного обучения, он ни в какую. Как привлечь старика? Ладно... Поехали мы с нашим школьным трактористом за глиной, набросали в огромные такие сани, на которых дрова возят, целую гору. Едем в Фомино. «Василий Яковлевич, посмотрите, ту ли глину мы набрали?» Тот покряхтел, с печи слез, подошел молча, глину помял. Посмотрел на меня: «Ну ты это... завтра к девяти приезжай». И ни слова больше. «А с глиной-то что делать?» Он обернулся: «Что делать... Выбрасывай».

Приезжаю назавтра, дед первым делом меня накормил, потом в баню повел. Там, на мешковине, глина разложена. «Разувайся, – говорит, – и топчи». Намял я глины, начал учиться горшки лепить. Так у него в бане всю науку и прошел. Технология интересная, например, какую травку с мукой смешивать, чтобы перед обжигом горшки обмазывать. Это для крынок, в которых будет пища храниться. А «техническая» посуда – там по-другому... Долго рассказывать.

В общем, взял я деда на ставку дворника, стал он моих ребят учить. Начали с глиняных свистулек. Потом свою продукцию в Никольск отвезли, продали. Прилично заработали. На эти деньги смог я наш школьный театр отправить в Ленинград на всесоюзный литературный фестиваль. Учитель литературы Муза Вячеславовна подготовила сценарий по произведениям нашего земляка Яшина, сшили русские поддевки и сарафаны. В роно усомнились: «Куда вы, деревня, опозоритесь!» В Ленинград съехались детские театры из Москвы, Белоруссии, Прибалтики. Но наши, кумбисерские, не подкачали – заняли первое место. Стали мы зарабатывать на горшках и свистульках и жить припеваючи. Однажды отвез я детей в Великий Устюг, музеи показал и в православную церковь на Красную горку привел – отстояли всю службу. Тут меня вызывают в роно, Перетягин, был такой, накинулся: «Ты что?! Опустился уже до того, что попов в школу приглашаешь!» И начались проверки за проверками: сколько заработали, куда дели? На дворе был 88-й год.

Точно такие же проверки начались, когда я первым в районе купил пилораму, машину «Фиску», которая сама бревна грузит, и стал доски делать. Ё-моё, что тут началось! Стояли за спиной и каждое бревно считали. Я бегал в рваном свитере (все деньги в производство вложены, да еще в долги влез), и голова кругом – с одной стороны налоговики, с другой – милиция со своими какими-то интересами, с третьей – голоса за спиной: «Ты что, самый умный?» А мне было уже все равно, такое сумасшествие: «Если я этого не сделаю, то какой смысл жить-то?» Нутром чувствовал, что новая, нарождающаяся система в блин раскатает, если я не смогу добиться независимости, встать на ноги. В чем была подлость того времени: старую систему рушили, но выпрямиться человеку, жить по-своему, все равно не давали.

Не знаю, кем, но почему-то в самом начале «реформ» было определено: Никольскому району быть сырьевым придатком. Местные власти соглашались с неизбежным: да, надо вывозить лес-кругляк в Сокол, на железнодорожную станцию Шарья, в Череповец – там есть производственные мощности по переработке. Я так понимаю, наш лесной район в ту пору стал маленькой моделью всей России. Ведь нашу страну тоже хотели сделать сырьевой базой: мол, в Европе, в Америке есть хорошие заводы по переработке, зачем же их строить в России? Прямо на глазах происходило перераспределение собственности, и мы, никольчане, вообще могли остаться не у дел, оказаться вычеркнутыми из жизни.

Сломить эту ситуацию можно было только сверхинтенсивным трудом, поскольку сбережений никаких, начальный капитал не из чего составить. И тут начался период кулибиных... Поглядев на меня, мужики стали изобретать пилорамы из подручных материалов – все, что могло крутиться, должно было строгать бревно. Это можно музей открыть! Сейчас-то наши предприниматели вышли на самые передовые технологии, а тогда... И все равно ведь палки в колеса ставили. Помню, восемь лет назад сменилась администрация района, вызвал нас глава: «Закрывайте производство, людей распускайте, просто заготавливайте лес – будем продавать кругляк». Мы ушам своим не поверили. Он снова повторяет... Но куда там, мужики уже взялись за дело.

Своя крыша

– У границы с Костромской областью проезжали мы Березово, – прерываю рассказ Василия. – Лесопилка понравилась: штабеля аккуратно сложены, все как у немцев.

– Это Баданин Николай Васильевич хозяйствует. Обычный тракторист, без образования, но из кулаченного, настоящего крестьянского рода. Купил колхоз, отреставрировал ферму, сейчас там доярки чуть ли не в белых тапочках ходят, дороги навел, зарплату поднял почти в три раза. Хозяин. Ему и образование не так уж нужно – если надо, привлечет человека с институтским дипломом. Главное – рачительность, сметка и совесть. Без нее тоже никак.

Игорь, молча слушавший никольского предпринимателя, вдруг заинтересовался:

– А как же мафия? С лесным бизнесом обычно криминал связан. У нас в Коми люди в лесу пропадают, в Тихвинском районе Ленобласти, рассказывают, бригады на лесоповал с оружием ездят – на случай разборок. У вас такое есть?

– У нас вообще организованной преступности нет, не знаем, что такое «крыша».

– Не может быть!

– Вот-вот, другие тоже не верят. Однажды прибыли к нам гастролеры из Татарии, «наехали» на одно кафе, стали свои порядки наводить. Через час у этого кафе собралось 80 машин наших мужиков. И не просто там собрались «бомбить» этих блатных, а по-человечески поговорить, мол, чего вы неладное творите в чужом городе, прекратите. Те не поняли: что это к ним мужичье пристало... Ну, были разбитые головы, мебель чуть-чуть поломали. Гастролеры подлечились и обратно укатили, больше их не видели. А у нас продолжались «разборки»: из Вологды прокурорская комиссия прикатила, выясняла, кто тут был организатором. Они были уверены, что местные авторитеты что-то не поделили с приезжей преступной группировкой. И не могли взять в толк, что ни авторитетов, ни группировок у нас нет. А просто есть гражданская позиция людей. У нас в районе каждый человек авторитет – имеет свое имя, фамилию и отчество.

– Но общепризнанный авторитет, руководитель ведь нужен.

– А зачем? Мы, предприниматели, всегда найдем время встретиться, сверить часы, помочь друг другу. «Пастух» нам не требуется. А превратиться в стадо – это проще простого. Но надо понимать, что «пастуха» в любой момент могут сменить, и тогда неведомо куда поведут стадо – на пастбище иль на бойню. Быть хозяином своей жизни, нести полную ответственность и за себя, и за общее дело, конечно, трудно. Но зато таких людей, имеющих самосознание, в бараний рог уже не согнешь, проще убить.

Сейчас я что наблюдаю. Период «первоначального накопления капитала» вроде подходит к концу. Деньги сделали человека свободным, и теперь простая мысль ему приходит: ну, заработал я этот рубль, а дальше что, в могилу с собой его тащить? И начинает он вкладывать средства неведомо во что. Такой процесс идет – поиска смысла. Но скоро он закончится, и люди станут вкладывать в свою страну, в свой район – в будущее. Это заметно. Вот у нас в районе 8 лет назад начал действовать совет предпринимателей. Собрались мы, более ста «денежных» людей, и начали судить-рядить. О чем? О том, как бы совместно еще больше денег заработать? Нет! О делах и проблемах района говорили, о том, как нам, всему Никольскому району, выживать.

– Уровни цен вы друг с другом сверяете?

– Вот здесь у нас как раз соревновательность, и цены опускаются до самого низкого уровня. Это нормально. У других, я знаю, все наоборот: по ценам договариваются, в остальном – враги. У нас же настоящая конкуренция, но если с кем беда, все спешат на помощь. Скажем, кто-то взял ссуду и прогорел. Мужики пускают шапку по кругу, собирают нужную сумму, и дают ему шанс – продолжить свое дело...

* * *

За столом, как водится, беседа разливается безбрежно, разговор перескакивает с одного на другое. Василий вспоминает о знаменитом штангисте Власове, который гостил у него и делился думами о том, куда завели Россию псевдодемократы. И о музее поэта Яшина, где мы были вчера. Тесен Никольский район, оказывается, Берсенева, которая организовала музей Яшина и клуб «Земляки», – это та самая Муза Вячеславовна, учительница литературы из школы д.Кумбисер, директором которой был Корепин. До сих пор она называет Василия «мой директор». Корепин хорошо знаком и со вдовой Яшина, собирается с первой оказией привезти из Москвы новые экспонаты для яшинского музея – его пишущую машинку, книги, лампу, при которой поэт писал «Вологодскую свадьбу».

Тем временем за стол к нам подсел Валентин – он встречал тетю, вернувшуюся из Крыма на «малую родину». Съезжаются никольчане... Василий засобирался поехать к сестре, куда определилась жить родственница. Позвал и нас с собой.

Дом младшей сестры Корепина находится на другой окраине Никольска. Это первые каменные хоромы, которые Василий построил.

– Думал заняться здесь фермерством, посмотрите, какие вокруг поля, – показывает он на окраинные пустоши. – Но бросил это дело... Рано или поздно, но придется все же никольчанам возвращаться к земле. Лес уже повырублен, скоро продавать будет нечего. Но пройдемте в избу. Там все наши собрались, мать из деревни приехала. Она родом с Аргуново, где было явление Тихвинской чудотворной иконы. Расскажет вам, как в советское время ходила поклониться святыне, а сверху из вертолета их водой поливали...

Входим. Действительно, дом – полная чаша, все Корепины собрались.

Богатые и бедные

В просторном доме, первом из построенных в Никольске Василием Корепиным, собралась вся их семья.

– Ну а это дочка моей бабушки, короче говоря, божатка, – Василий пытается объяснить Игорю свои родословные связи. – Маме она приходилась невесткой, и мы ее называли просто – батей...

Не сразу вникли мы, кто кому кем приходится. Поводом для семейного сбора был приезд с Крыма тети Нины. За столом главенствовала ее старшая сестра Мария Константиновна, специально прибывшая по такому случаю из деревни Холщевиково. Низенькая бодрая старушка. Ей 72 года, но только недавно отказалась она от коровы, а до этого сама сено метала, сама доила. Глаза смотрят молодо и... трудно подобрать эпитет к их выражению. Упорство? Свободолюбие? Смотрел я на этих красивых русских людей, слушал их речи и думал: как передается их справность, желание трудиться и жить в достатке? По наследству, что ли, через гены?

Мария Константиновна говорила чистым никольским выговором («свецецки» – свечечки, «на песи» – на печи), передаю, что понял из ее рассказа.

– Жила я в деревне Чернцово, это в семи километрах от Аргуново. Были мы Подьяковы. Нет, не ведаю, были нет ли дьяки в роду. Знаю, что род наш приехал из Чухломы. По воскресеньям ходили мы в нашу деревянную церковь, а по большим праздникам в Аргуново в каменный храм. Был батюшка в Аргуново, прятался от власти. Потом ну-ко наехали конники, вытащили его из церкви и давай плетками хлестать, кулаками бить. Наши бабы: «Не троньте, не троньте батюшку!» Еле живенького отобрали его, но потом батюшку все равно забрали и расстреляли. Бабушка моя, видя такое, вернулась в дом и ну-ко реветь. Она у этого священника много лет в работницах зробила, у него ж детей 12 человек, 12 коров, 10 лошадей было.

У нас в деревне мужики разные были. Кто умел только лес рубить, а кто и рукоделие имел. У меня тятя был – и сапожки, и ботиночки сошьет, машину ножную купил, маму шить приставил. И братья батюшки этакие были. Один брат уехал на чужую сторону, горным инженером стал.

– Это она про Прокопия Подьякова, в честь которого город Прокопьевск на Кузбасе назван, – объясняет сестра Валентина. – Он по всей стране ездил, уголь искал, шахты открывал – в Воркуте, в Якутии, в Сибири.

– А какой грамотный был, – продолжает Мария Константиновна. – В детстве робятишка придут к нему на гулянье звать, а он за книжкой сидит. Пойдет с робятами, чтобы не перечить, а потом потихоньку улизнет – и снова в дом за книжку. Ученый был и в Бога верил, просил у Господа добра и здоровья.

А были у нас в деревне и другие, которые работать не любили. Чтобы хлеб растить, надо коровушек много держать – навоз-то, удобрения откуда еще возьмешь. А коровы – это сено заготавливать надо, возить его. Значит, еще лошадок нужно. Одно за другое, без большого хозяйства никак. А кто ленился, одну корову держал, те без хлебушка сидели.

Пришла революция, бесхлебные стали справных хозяев кулачить, имущество описывать. Придут, все отберут, даже рубашки исподние. Ревешь, ревешь: хоть перемену оставьте. Жалко, сами ткали и шили. Запрещали свое сеять – лен, рожь, пшеницу, так мы в лесу тайные поженки делали. Тут да инде покопаешь меж пней, там покопаешь, ночью на лошади за 7 километров урожай из леса везешь. Хорошо помню эти пашенки.

Все у нас забрали: коров, лошадей, железный ход – повозку, соломорезку... Говорят добрые люди: «У вас два дома, так что завтра придут отбирать один». Мы ночью давай пилить двор на дрова. Из старой избы двор сделали, а в новую, еще незаконченную, переселились. Потом батюшку в Архангельск сослали, беззащитные мы остались. Из дома выгоняли два раз. Входит бедняк-лентяй, ходит-ходит по избе: «Ну-ко давай выходи из дому-то, дом мой». И даже постель с собой взять не дает.

Так выгнали семью брата дядюшкина – далеко, в Сибирь. До Никольска доехали, и тетушка Устинья начала рожать. Оставили ее. Возвращается она с малым дитем в деревню, а в ейном доме уже живут. Просит: пустите, хотя бы в баньку. Пустили в баньку. А дядюшка Иван сапоги хорошо шил, денег зробил и другой домишко купил. Пришел к новым хозяевам: «Пелагея, я дом купил, пожалуйста, пойди туда, а мне верни – очень жалко своей работы – каждое деревко из леса вытаскал, да все своими руками поднимал». Та кочевряжится: «Куда я из пятистенка пойду?» – «Ну, Пелагея Николаевна, пожалуйста...» Она и ушла по-хорошему.

А дед наш Прокопий как с Архангельска убежит, ночью сена да дров на зиму привезет, еще что для семьи тайком сделает. Ночью с братом маховой пилой вжикают, дом доделывают. Наутро приходят милиционеры, нас, детишек, спрашивают: «Ну как, папу видели?» А мы, радостные: «Да, тятя приходил ночью!» Его снова схватили и в Архангельск отправили. Там пароход на воду спускали, веревку руками тянули. Ослабели мужики, в первый раз не получилось. Кричат: «Прокопий, уйди оттель!» Он: «Робята, давайте еще...» И ему как дало деревом сзади. Умер. В ров с водой закопали...

Старушка плачет, вытирая глаза концом платка. Спрашиваем:

– А с теми бедняками, что дома отбирали, что потом было? Выбились они в люди?

– Тех, которые чужое брали, ни единого человека не осталось. Была Настасья, сняла с матушки сапоги. Что скажешь, новые сапоги. Пошла она в них по воду. А тут Санька-то Ильюхин жил, говорит ей: «Настюха ты, Настюха, что ты делаешь. В чужих сапогах ходишь. Так ведь отпадут у тебя ноги-то, Господь по колено отнимет...» Неско время пришли ее дети с армии, начали самогон гнать и продавать. Посадили их в тюрьму с Настасьей вместе. Когда она вернулась, в ее доме уже жили. Поселилась она в амбаре и вскоросте померла. И Палаша умерла, и Маша Никишина, и Саша... Другие на чужую сторону подались. А кто прежде жил хорошо в деревне, те остались, нового добра нажили. Если б не война... Дети хорошие выросли, умные. И живем покуда, слава Богу.

Меня вот Вася спрашивал: «Мама, какая самая хорошая из твоих годов жизнь?» Отвечаю: самая хорошая жизнь – теперя. Муки купишь, песку купишь, все есть. И дом какой в Холщевиково Вася построил. И внуков сколько, и сыновья хорошие. Слава Богу.

Старушка снова начинает плакать – то ли от радости, то ли от горьких воспоминаний.

* * *

Прежде чем проститься с Корепиными, заехали мы в городскую квартиру Василия. Там обосновался вернувшийся с Камчатки его брат Валентин – на время, пока свой дом не построит. Кругом на подоконниках стоят иконы, спасенные братьями от забвения. Как я понял, Василий с Валентином ездят по району, выкупают образа и отдают приходам. За свои же деньги и реставрируют их, если совсем ветхие.

– Недавно в одной деревеньке приобрели огромную храмовую икону, в хорошем состоянии, – рассказывает Василий. – Говорю Валентину: «Слушай, поехали в Аргуново, отвезем туда». Приезжаем, а там Преображенский храм открыт, внутри служба – со священником! Мы и не знали, что там батюшка есть. Подходим к старосте: вот икону привезли. Она: «Подождите, сейчас служба кончится...» Пошла, пошепталась с настоятелем. Служба заканчивается, входим мы с Валентином, еле несем эту икону, тяжеленная. Народ стоит, смотрит. Батюшка прикладывается к ней... И у меня, поверишь ли, слезы. Впервые с 20-х годов в Аргуново прислали постоянного священника, отца Владимира, и в этот день была первая его служба. А тут являемся мы с иконой, которая как раз из этого храма. Ну разве бывают такие совпадения?

– А вот эту, Спасителя из иконостаса, мы выкупили специально для нового храма на тихвинской горке, про которую мать-то рассказывала, – показывает Валентин на огромный образ. – Этот храм Вася строил, ну и я чуть-чуть помог...

Туда, за Аргуново, «на горку» и лежал наш дальнейший путь.

«Таёжный тупик»

– Про Агафью Лыкову, что в одиночку в сибирской тайге живет, слыхали? – спросил нас на следующий день о.Сергий. – Так вот, Нина Ивановна Лешукова, что живет на Лукшином хуторе, – наша никольская Агафья. Тоже одна – молится, спасается, как в скиту. Людей почти не видит и будет нам рада...

От Дёмино этот хутор сравнительно недалеко, но, пока ехали, священник успел прочитать целую лекцию о никольчанах:

– В Никольском районе народ разнится по характеру. Кожаевские считаются образованными. Аргуновские – «ндравные», там земля побогаче и люди зажиточные, цену себе знают. А тот куст, куда сейчас едем, называется «турцией», а жители ее – «турки».

– Почему?

– Потому что упрямые и драчливые, так бают.

Встретился автобус – детей из школы по малым деревенькам развозит. Вот ведь и здесь живут люди. И дорога на удивление хорошая – в самом глухом углу района.

– Когда асфальт клали, народ здорово напугался: с чего такая честь нам? – говорит о.Сергий. – Думали, радиоактивную свалку будут делать, для нее дорогу и тянут. Тут ведь болота по 30 метров глубиной, и туда с вертолетов свинцовые контейнеры сбрасывают. Мужики-охотники видели на болотах опознавательные буйки с разной маркировкой, желтыми, красными полосками. Что сие значит, неведомо. Один контейнер не утонул, так с вертолета его расстреливали. Три таких могильника в Никольском районе народ приметил.

В деревне Беляево машину ставим на прикол – дальше «Жигули» не пройдут, и три километра пробираемся пешком по лесной дороге. Она давно бы заросла, если б не братья Лешуковы, которые к матери иногда наведываются и дорогу торят.

– Хутор официально называется Малые Гари, а в народе – Лукшин хутор, или просто Лукша. По имени бригадирши Лукерьи, которая после войны там заправляла, – рассказывает о.Сергий. – А сейчас ни бригадирши, ни ее работников, только матушка Нина. Муж ее, такой же богомолец, умер; слепая Ульяна, которая несколько лет у нее лежала, тоже ушла. Осталась она одна. Хотела на хуторе скит сделать, богомольцев зовет, да кто теперь пойдет в пустыню-то... Когда заболевает, скрывает сей факт от детей, чтобы в город ее не забрали. Но силы еще остались, нынче два раза в лес за черникой ходила, для внучат собирала. И молится много, с земными поклонами. Печалится: «Ох, я жизнь прожила, а умом-то не работала». – «То есть как?» – спрашиваю. «А Исусову молитву прежде в уме не творила».

Наконец дошли. Входим в избу, крестимся. Связки лука с потолка свисают. Много икон, они кругом – на стенах, на лавках, на подоконниках. Из полумрака избы выступает сухонькая старушка, всплескивает руками: «Батюшко Сергий!» После горячих, слезных приветствий обращается к нам с Игорем:

– Вот так живу помаленьку-потихоньку, спасаюся. Здесь, на хуторе, рай. Дети возьмут к себе погостить, так после города неделю болею. Да вы садитеся, сейчас картошечки почищу, сварим.

– Спаси Христос...

Старушка все порывалась нас накормить. Откуда-то пачку печенья достала, вскрыла, выставила кулек с конфетами. Я рассматриваю фотографии по стенам - незнакомые мне монахи в дореволюционных клобуках, епископ Иерофей, скрывавшийся здесь неподалеку в лесу и застреленный милиционером. Под фотографиями - иконы. Одна из них – со Спасителем, Божьей Матерью и Иоанном Крестителем – поражала величиной. Спрашиваю:

– Из храма образ?

– Церковный. А как у меня оказался, расскажу. Прежде мы недалеко от Дёмино жили, тоже в лесу на хуторе. Тятьке по нраву было, что земли там много, на себя можно пахать, опять же подальше от глаз завистных. Там, в Дёмино, его и схоронили. И вот пошла я к нему на могильник и встретила одного мужика, Илариона. Разговорились. Сказала ему, что с кладбища пойду дальше, в деревню Старина, к матушке Матрене.

– Она тоже инокиня Ерофеева?

– Тайная игуменья, Иерофеем посвященная. Прозорливица. К ней еще в 70-е годы за благословением приходили. А однажды милиционер явился, какой-то акт, что ли, составлять по поводу религиозных собраний. Она ему: «Домой поспеши, там тебя головешка ждет». Вернулся домой – его жена повесилась и почернела вся. Но слушай дальше.

Мужик, узнав, что я к Матрене иду, просит: ты у нее совета спроси... И сказывает мне историю. Когда дёминскую церковь запретили, он крест с храма забрал и отнес на могильник, поставил вместо обычного креста. Да во сне увидал, что не дело это. Принес к себе домой, на потолке спрятал, 25 лет там пролежал. «Спроси у матушки, куда нам девать крест-то». Ну, я пришла, все пересказала. А матушка отвечает: «Видишь, сколько у меня икон в избе? И куда я с ними деваюсь-то...» И замолчала. Сидим мы и молчим. Наконец, не выдержала я: «И то верно, мати Матрена. У меня ж народ в избе собирается, молится. Заберу я крест».

Мы ведь ходили табуном в 40 человек по разным избам, но чаще у меня обедни читали. И Матрона отвечает: «Правильно, бери крест. Еще икон дам в придачу». И давай наваливать мне. А иконы эти из разоренного храма, большущие – сразу все не утащить. Взяла пока одну, да крест, да еще Верочка мне дала пол-литра меду. Нагрузилась я и в два часа утра, чтобы никто не видел, домой отправилась. Иду по лесной дороге, меня на мотоцикле догоняют: «Что несешь?» Я: «Не видишь, что ли, крест несу». Он развернулся и обратно уехал. Потом, спустя время, слышу, опять мотоцикл тарахтит. Я со всем скарбом так бочком за канаву перепрыгиваю. Два раза меня нагоняли. А я все иду, тропарь Ивану Крестителю читаю. Всю ночь шла, боялась, далеко ведь. К 6 утра только до дома дотопала.

– И куда крест дели?

– Сначала на чердак. Но там молиться нельзя, если все соберутся, так потолок провалится. И поставила прямо в избе, ни от кого не пряча. Как в церкви у нас получилось. А потом, когда настоящую церковь открыли, дочка туда его отвезла. А иконы я сюда на хутор забрала.

– Когда это было?

– Когда ж... Зойка с Ванькой еще не родились, четверо всего детей было. Вроде 53-й или 54-й год, Сталин как раз умер.

– Нина Ивановна, ты лучше расскажи, как вы с Николаем прятаться от власти хотели, – подсказывает о.Сергий.

– Так то из-за детей было. В школе заметили, что они с крестиками ходят, и решили нас родительских прав лишить. Бежать мы собрались. Во дворе у нас лес лежал, заготовленный на новую избу, так уж хотели попилить его на дрова – с собой-то как возьмешь. И тут нагрянули в нашу избенку – мы, пятеро детей (Ванька еще не родился) и 12 человек комиссии, встать негде. Николай им: «Пока я воспитываю своих детей, они будут ходить с крестиками. И точка». Ярились они, ярились и ушли. А один, главный их начальник, который из Вологды приехал, задержался и сказал Николаю: «Как жил, так и живи, никого не бойся». После этого никто нас не трогал. А когда дети подросли, определились мы подальше от мира, сюда на хутор. Сами с Николаем лес на дом заготавливали, каждый-то столбик я покорила. 30 теленочков казенных держали. А потом Николаша умер... Что я хотела спросить-то, отец Сергий. Мы ж Николая вместе с чудотворной иконой похоронили, хорошо ли это?

– А что за икона?

– Старинная, на одной стороне Спаситель, на другой Никола Чудотворец. А чудо от нее такое было. В колхозе метала я сено, стала со стога слезать, и Петька Нестеров вилы воткнул, чтобы я ногой-то оперлась. И нехорошо сделал, вилы обломились – полетела я вниз прямо на колья. Перебило мне нервный сосуд, голова стала страшно болеть. И вижу во сне: святитель Николай в нашей избе встает на лавку во весь рост. Я раньше никогда живых священников не видела, а епископов подавно. А тут во всех подробностях – облачение его нарядное. Встал он на лавке, и слезы у него ручьем льются... Я поднимаюсь, мужа бужу, мы с ним уж 15 лет порознь спали: «Николай, Николай, смотри!» А святитель сразу начал уменьшаться, маленького росточка стал и в икону обратно вошел. Назавтра Николай поехал и нашел человека, который меня массажем да травами вылечил. Десять лет после этого работала я на пекарне, сейчас мне 79 годов – и голова совсем не болит. Нынче сама картошку выкопала, пять телят держу. Вот так святитель отмолил меня.

Когда Николай умер, перед отпеванием я спросила у отца Сергия Колчеева, можно ли мою чудотворную иконку в гроб положить. Он разрешил. А потом ее забыли, с телом в землю закопали. Хорошо ли это?

– Раз уж покойнику дали, зачем же забирать, – ответил священник.

– А я все жду оттуда, что икона выйдет наверх... И вот еще хочу спросить тебя, отец Сергий. Валерий привез мне из Москвы одну книгу. Читала ее, и так страшно было! Прочитаю главу и книгу на улицу вынесу – страшно в доме держать. Потом жалко становится, что дождь ее замочит, обратно в избу несу, читаю... Страх такой! Теперь я боюся в церковь ходить.

– Что за книга-то?

– Про антихриста и про ин-ин-ин. «Но избави нас от лукавого» называется.

– А-а, понятно! – сразу вспомнил священник. – Написал ее Филимонов, известный публицист.

Я тоже вспомнил... Во многом эта книга схожа со «Знамение пререкаемо» иеродиакона Авеля, про которую доводилось писать (Знамение времени в № 459 «Веры»). У них даже обложки похожи: на одной изображен монастырь, на который сверху падает кровавое небо, а на другой - тоже монастырь, с виду Троице-Сергиев, который стоит на краю бездонной пропасти, вот-вот туда свергнется. Оба автора заряжают читателя энергией протеста, укоряют в бездействии: «Вставай, иди, что-то делай!» И одновременно внушают, что делать что-либо бессмысленно, уже нет времени, антихрист в дверях. Тупик, полная беспросветность, даже жить не хочется. Интересно, что то же самое почувствовала и старушка, живущая в лесу на хуторе:

– Там сначала про ин-ин-ин, а потом дальше, дальше – и до того доводит, что уже ехать некуда. Ты объясни мне, отец Сергий, ведь антихрист есть и мимо нас не пройдет, и дух злобы на людей снизойдет?

– Ну, давай вместе рассуждать, – хмурит брови священник. – Крещение – это таинство, так? Через него Дух Святой сходит на человека, верно?

– Верно.

– Так вот, дух злобы тоже не просто так снисходит. А только в тот момент, когда Бог по той или иной причине оставил человека и не защищает его. Говорят же: Бог не выдаст, свинья не съест. И бес в человека не вселится, пока Бог не отвернется. А отвернется Он только за порядочные грехи.

– А принятие ин-ин-ин – разве не такой грех?

– ИНН – всего лишь номер. Антихрист, когда придет, будет использовать разные средства, в том числе, возможно, и нумерацию. Но это не значит, что номер – это и есть бес.

– А как же тюмшутер, разве не бес? Сын мой Николай привез в церковь тёс, на гробы. И вот считают чего-то и в тюмшутер пихают.

– Компьютер?

– Ну да. Это же что получается? Уже и церковь попала в этот комшутер? Значит, всё, антихрист пришел. Стала я говорить сыну – у-у – что тут поднялось! Ты, говорит, мама, ничего не знаешь...

– А что плохого в компьютере? Чем он отличается от телевизора, – встрял я и вдруг понял, что не по делу. Вспомнил, что в Никольске рассказывал нам Николай Лешуков. Однажды дети взяли мать к себе в город пожить, и в первый же вечер включили телевизор, «Смехопанораму» показывали. Нина Ивановна послушала и... «Что вы включили?! Богохульники! Везите меня обратно на хутор». Скандал. Пришлось наутро назад отвозить.

– А ведь книгу эту, «Избави от лукавого», тоже на компьютере сделали, – перевожу разговор на другое.

– Нина Ивановна, – о.Сергий берет со стола ложку, – вот ложка, ей можно ударить по лбу так, что оглушит человека. Но она ж не для этого предназначена. Или нож – будешь играть, порежешься. Спички – заиграешься, сгоришь. Так и компьютер. Это средство мощное, и от воли людей зависит, что в итоге получится.

– Ой, не знаю, куда мир катится. Был у нас такой Силантий, в Дунилово по храму ходил, ходил и приговаривал: «Поплясать-то в церкви охота, Бог забранится нет ли...» И точно – в храме клуб открыли. А в 48-м Миша Сазон по селу бегал, ко всем заглядывал и только одно слово повторял: «Денежки, денежки, денежки». Я только сейчас поняла: гляжу, как все в деньгах увязли. Про своего сына и про дочерей уж не говорю...

Лития

Собрались мы сходить на окраину хутора к могиле мужа Нины Ивановны. Та дала нам пук свечей и напутствовала: «Батюшка, литию-то прочитай. Огарки останутся, с собой возьмите, о Николае потом вспомните».

По пути зашли посмотреть дом отца Сергия. «Его первым купил, думал прочно здесь обосноваться. Не получилось», – поясняет он. Дом крепкий, с целыми стеклами.

– Раньше из окна на комбайн «Нива» любовался, тут он стоял, напротив, – смеется батюшка. – Это Николай, младший Лешуков, его купил, надеялся здесь зерновые сеять. Стоял комбайн, ржавел, пока Николай его не продал.

Пошли мы дальше. Вдруг о.Сергий, изумленный, остановился: «А это что за чудо?» Дорогу преградила плотина, образовавшая обширный пруд, явно устроенный для разведения рыбы. Под плотиной стоит новенький дом, к нему протянута электропроводка. Столбы, видно, недавно врыты – свежие, с потеками смолы.

– Ай да братья Лешуковы! Не оставили затею возродить хутор.

В нескольких шагах от дома на опушке в лесу высится часовня.

– Старшему Лешукову, Николаю Ивановичу, однажды сон приснился, – рассказывает священник. – Явилась будто бы ему Богородица и сказала построить на этой опушке часовню. Но не успел Николай Иванович за дело взяться – умер. И получилось так: сначала здесь могильный холмик со столешницей появился, затем крест, а потом и часовня. Ее уже сыновья Николай да Иван поставили.

Николай Иванович крепкий мужик был. Работал электромонтером, и если кто из рабочих сбогохульничает, он скажет: «Бога не задевай» – и так глянет, что самый развязный оробеет. С виду он на старовера-поморца был похож, ходил подпоясанный, в косоворотке, борода лопатой. В армии служил на Новой Земле в пору первых ядерных испытаний. Все его товарищи умерли, а его Бог как-то берег, до старости дожил.

Помолились мы над могилой, поставили свечки в часовне. Огарки, как было велено, с собой взяли.

.

Ерофеевка

После литии в таежной часовне вернулись мы в избу «никольской Агафьи Лыковой». Нина Ивановна успела уже картошечки сварить. За трапезой пытала она о.Сергия духовными вопросами, много у нее скопилось: об умной молитве, приходе антихриста, пресловутом ИНН. В полумраке низкой избы рассматриваю фотографии на стенах: какие-то священники и монахи в дореволюционных клобуках, снимок епископа Иерофея, который в 20-х годах скрывался в никольских лесах и был схвачен чекистами. Спрашиваю:

– Фото владыки Иерофея у вас на стене. Слышал, здесь по лесам его духовные дочери жили, прятались в скитах...

– Нет, они по избам жили, – отвечает хозяйка и переводит разговор на другое. – А кто в лесу жил – это был мой братан, маминой сестры сын. Их двое братьев было, обоих в красную армию призвали. Один пошел, а другой, Алексей, отказался. Его разорили, половину избы отпилили. Он в лесу себе хибарку сделал, там жил и молился. Не забуду, как его отца председатель колхоза за бороду таскал: «Сказывай, где сын!» Дядюшка ревет, ему всю бороду вырвали, но не выдал места. В тюрьму его посадили, там умер. И маминого батьку тоже забрали – из-за Иерофея. У них вся семья владыку Иерофея хорошо знала и почитала.

– Всех, кто был замечен с владыкой, всех хватали, – подтвердил отец Сергий. – Где их могилы, никто не знает. За исключением, пожалуй, могилы иерея Сергия Воинского, который монашество принял с именем Серафим. Он был одним из самых приближенных к владыке. Не знаю как, но после расстрела его удалось похоронить на городском кладбище.

– Вот слушай, что за история была с Серафимовой могилой-то, – вспомнила вдруг Нина Ивановна. – Когда поставили к нам в Никольск первого священника, батюшку Ефрема, он нашел фотографию о.Серафима. И надумали мы сделать с фото керамическую блямбу, на крест ее приколотить. Мой муж Николай этим занимался. Приколотил, домой воротился и видит во сне какого-то монаха. «Раб Божий Николай, – говорит тот, – сними фотокарточку с меня, не на меня надо молиться, а кресту». Наутро пошел и снял, только ночь и провисела.

– А как те ерофеевки, что по избам жили, – остался кто в живых? – возвращаюсь к своему вопросу.

– Да, были инокини Ерофеевы, – вздыхает старушка. – Елена, Наталья, Александра, Надежда, другая Наталья... Мы вместе собирались молиться. Обедницы читали у меня в избе и по очереди – у других. Тихонько так читали, чтобы с улицы не слышали. Все они прежде ходили за Ерофеем, и тот их в апостолицы посвятил. Бывало, в Байдарово он приедет – и звон на округу, из окрестных деревень пешком бегут. На его службах отдельного крылоса не было, инокини встанут и так складно поют. Но сейчас-то их уже нет. Остались их духовные дочери...

– Отче Сергий, – вдруг обратилась к священнику старушка, что-то вспомнив, – еще один вопрос к тебе. Девочки наши, ерофеевки, когда церковь у нас в районе открыли, перестали меня к себе на молебствия пускать.

– Отчего так?

– А говорят: «Ты в храм ездишь».

– ?!

– Мол, Ерофей запретил церковь посещать, потому что обновленческая она. А я так понимаю, владыка с теми обновленцами воевал, которые по новому стилю служили. Но их-то, этих обновленцев, вроде больше нет?

– Да и ерофеевцев настоящих тоже почти не осталось, – кивает о.Сергий. – Старики, знавшие церковную службу, перевелись, а их преемницы кто во что горазд. Хотя, надо признать, ерофеевцы по-прежнему – самая сплоченная в Никольском районе община.

– И что же, вы перестали в храм ездить? – спрашиваю отшельницу.

– Редко-редко сыновья отвозят. А больше одна тут молюсь. Никто ко мне в скит идти не хочет. В начале года, правда, приезжал один с Украины. Узнал как-то, что я здесь от антихриста спасаюсь, и решил ко мне на хутор переехать со всей своей семьей. «Пусти к себе, – говорит, – не то у меня лодка уже приготовлена. Жену да трех ребятишек посажу, и в море отплывем – Бог пусть к себе заберет, спрячет от антихриста».

– Ну и ну. Пустили его?

– А куда деваться, детишек ведь утопит. Обещал в апреле приехать, но что-то ни слуху ни духу.

– Глупость какая-то! – возмутился отец Сергий. – И где б он жил, коли приехал?

– А у тебя в доме, – просто говорит старушка.

Батюшка ошарашен, мы пытаемся спрятать улыбки, а старушка оправдывается: «Обещала ему, что уговорю тебя, отец Сергий».

* * *

Проведав отшельницу и свой дом, купленный когда-то с дальним прицелом поселиться здесь навсегда, отец Сергий засобирался в обратный путь. Нина Ивановна вышла проводить до околицы и заодно покормить телят.

– Слаба я стала, кой-как хозяйство держу. Все ведь забываю, растеряха такая, – жалуется старушка. – Только святые и помогают. Нонче осенью ходила за малиной и потеряла эту «голову» от комаров...

– Накомарник?

– Ну да. Стою – где искать? А потом вспомнила о новомучениках, говорю: «Трофим, Ферапонт, Василий, помогайте найти мне эту «голову». Как я буду от комаров спасаться?» И немного прошла, смотрю – на кусту висит. А прежде три дня косу искала – и опять новомученики помогли... Ну вот, дальше не пойду, давайте прощаться. Куда теперь поедете?

– На место убиения владыки Иерофея, литию там пропоем, – отвечает о.Сергий.

– Помогай вам Бог. Прежде мы туда, на Уду, табуном молиться ходили по сорок человек. Коля Васильев говорил: будто трактор по лесу прошел. А сейчас не знаю, заросла ли тропинка... Смотрите, не заблудитесь.

Удалялись мы от хутора, и спиной я чувствовал крестное знамение, посылаемое нам во след «никольской Агафьей».

Кемская волость

Теперь путь наш лежал на Нижнюю Кему, в заброшенную деревню Вострово, неподалеку от которой в шалаше скрывался владыка Иерофей и где теперь установлен Поклонный крест. Слова отшельницы «смотрите, не заблудитесь», видно, обеспокоили отца Сергия. По его словам, туда, в Вострово, прежде нас должен приехать бывший председатель приходской общины никольского храма Анатолий Алексеевич Корякин. Сам он родом оттуда, окрестные леса хорошо знает и сразу доведет нас до Креста. Такая была договоренность...

– Вот что, – вдруг решается священник, – давайте-ка, на всякий случай, заглянем в Путилово, к краеведу Наумову, возьмем его с собой. Если Анатолия в Вострово не окажется, то, может, Наумов доведет.

Едем в Путилово, по дороге батюшка рассказывает об истории Кемской волости. Чем она любопытна: здесь местами было помещичье землевладение, что не характерно для «вольного» Никольского уезда. О прошлом свидетельствует местная топонимика. В деревне Княжево выходим из машины поразмять ноги. Хорошее здесь место – на краю косогора, вид открывается на безбрежные лесные дали. Рядом с аллеей бывшего барского парка лошади пасутся.

– Из всех помещиков, живших в Княжево, в народе запомнился Никита Дурново – типичный самодур, точь-в-точь как в романе Бунина «Суходол». Чуть что – сразу за витень, то есть кнут, хватался. Ввел «право первой ночи». После него целое столетие крестьяне своих детей именем Никита не называли. Умер он вскоре после отмены крепостного права. А последняя помещица, Вера Петровна Дурново, можно сказать, замаливала его грехи, благоукрашала нижнекемскую церковь. Умерла в 1884 году. Наследница ее в кемскую глушь не приехала, и дворня поселилась жить в барском доме. Так и закончилось дворянство в Кемской земле.

Передохнув, надышавшись вольным ветром на косогоре, едем дальше. Минуем деревню Каино, которая принадлежала помещице Зубовой.

– Деревня оправдывает свое название. Вон дом, – наш гид показывает в окно машины. – Трое братьев там жили, не работали, по ночам пили, дым коромыслом. На Рождество напились так, что двое третьему голову срубили. Местные утверждают, мол, давняя история повторилась. Будто бы когда-то старший брат убил младшего, община навечно изгнала его. Он здесь поселился, и с тех пор это место стало зваться в честь первого братоубийцы Каина.

– Давно это было?

– Судя по нехристианскому, языческому имени убийцы, очень давно. Звали его Козел. Но есть и другое объяснение. «Кайну» по-фински означает «дебри». Вообще, здесь много таких кондовых имен. Кстати, «конда» – тоже финское слово, «медведь». В Карелии есть город Кондопога – медвежий угол. А в Архангельской области есть Каргополь, тоже медвежий угол, поскольку по-карельски «карху» – «медведь».

– Так что не случайно владыка Иерофей в здешних местах от советской власти скрывался? Самая глухомань...

Въезжаем в Путилово. Дом краеведа похож на подводную лодку – на крышу рубка с круглыми окошечками поставлена. «Это он на печную трубу птичий домик нахлобучил, – поясняет священник. – Причем многоквартирный – есть там помещения для синичек, есть для трясогузок. С дымовым отоплением. Удивительно, но птички живут...»

Сам дом вроде тоже был обитаем – из-за забора слышались пьяные голоса. На крыльце сидели пятеро мужиков и о чем-то спорили. Из-за их спины появился кряжистый лысоватый человек с кустистыми бровями. Если б не спортивки с пузырями на коленях, то можно принять его за какого-нибудь конторского служащего, главбуха. Первое впечатление позже вполне оправдалось: фраза «у меня все записано» не раз звучала из уст Алексея Николаевича Наумова. Совершенно не обращая внимания на деревенских пьяниц, ведет нас в горницу.

– Пускаю их к себе под навес, – поясняет хозяин, – чтобы хоть какую-то культуру пития поддерживали... Осторожно, здесь темно, ступеньки. Электричества в доме нет, при керосинке живу.

Коммунист

Входим в горницу.

– Вот, посмотрите, здесь у меня наследие христианства, – показывает хозяин на икону в красном углу. Потом показывает на висящее рядом зеркало, завязанное платком. – А рядом наследие языческое. Когда мать уезжала, то зеркало укутала, чтобы нечистая сила оттуда не могла вылезть. Я так все и оставил для интереса – живу между христианством и язычеством. Сам-то я, между прочим, коммунист.

Но, видно, не это краевед хотел нам показать. Из аккуратной стопки папок на столе он с загадочным видом вытягивает листок бумаги:

– Письмо из ФСБ. Я много лет запрашивал сведения о том, как убили епископа Иерофея, где его похоронили, но даже мне, коммунисту, ничего не сообщали. Срок секретности документов у нас 75 лет, в 2003 году он истек, но по Иерофею так ничего и не рассекретили. И только вот сейчас прислали...

Отец Сергий, весьма заинтересовавшись, берет документ, читает: «Афонин... А я думал, его фамилия Афоник. Так-так... Ну и ну...» Показывает документ нам. Вначале там сообщаются биографические сведения о загадочном епископе: «Афонин Тимофей Дмитриевич (епископ Никольский Иерофей), 1894 года рождения, уроженец д.Погорелово Полянской волости Перемышльского уезда Калужской губернии. Закончил духовную семинарию». Сведения ценные. Но дальше начинается какой-то абсурд: 27 декабря 1924 года Народный суд обвинил «в присвоении прав юридического лица без подлежащей регистрации Епархиального Управления» и присудил «подвергнуть денежному штрафу в сумме 200 руб., а Никольскую епархию как религиозное объединение считать ликвидированной». Всего лишь штраф – и ничего про арест, про преследования! Читаем дальше: «1 сентября 1925 года в г.Великий Устюг вновь арестован...» Так, значит, все же прежде арестовывали? И далее – ни слова про захват в лесу и выстрел из револьвера...

Краевед сразу же предложил пойти вместе с нами к Поклонному кресту, где происходили эти события, только попросил подождать, пока переоденется. Одел отутюженную костюмную пару, взял галстук – повязывать или нет? Обулся в лучшие свои туфли... Чудной: в лес – при параде.

На выходе запинаемся о человеческое тело. Пьяницы ушли, оставив товарища «на поле боя». Еще минут десять назад мужик был почти трезвым, а сейчас лежал безжизненным кулем. «Средство для мытья ванн пили. Сразу по мозгам шибает», – лаконично объяснил краевед, подхватывая тело. За руки за ноги вытащили его со двора и прислонили к забору в сидячем положении. Что меня особенно поразило – это деловитость нашего «главбуха». Еще больше он удивил, когда садились в машину. Отец Сергий пригласил нашего проводника сесть на переднее сиденье, но тот категорически ответил:

– Нет уж, вы впереди. Вы духовного звания, вам Бог дорогу покажет. А я, грешник, сзади посижу.

Ну и коммунист!

«Дюже упрямые»

Выехали, наконец, из Путилово. Наумов в окошко высунулся, машет какому-то мужику, вышедшему из леса на звук машины.

– Это Мишка Медвежонок грузди собирает.

– Медвежонок – фамилия?

– Нет, фамилия его Прахов. Здесь у каждого есть прозвище, мы ж не путанцы какие. Мой род, например, – Морозята. Фамилии-то у людей одинаковые, приезжих почти нет. Случались кровосмешения, как ни боролась с этим Церковь. В Путилово жила женщина с двумя носами. В Вороново был мужик с таким же уродством: на переносице вырос нос, массивнее основного, все четыре ноздри исправно функционировали, когда чихал. Из дома на улицу почти не выходил, стеснялся. Еще и пьянка эта, тоже людей портит...

– Сухой закон нужен, и не только на водку, но и на все спиртосодержащее, – говорю, вспомнив путиловских пьяниц с их средством для мытья ванн.

– Народ не заставишь, особенно наш, кемский. Дюже он упрямый. Когда язычниками были, несколько раз их крестили, не хотели веру менять. Стали христианами – уже советская власть билась, пыталась в атеистов перековать. Сделались неверами – и опять их не перебороть.

– А вы вроде коммунист. Чего ж за веру так переживаете?

– Так, сами видите, народ пьет. Если вернется к вере, то перестанет, а иначе никак. Я хоть и коммунист, но сам из речки Зимихи, где Иерофея убили, святую воду канистрами носил, людям раздавал.

– А что, из учениц епископа Иерофея больше никого не осталось?

– Последней из ерофеевских апостолиц была Великонида Васильевна Парфенова, 1912 года рождения. А по-народному – матушка Великаша. Иерофей завещал ей поддерживать благочестие, молиться и не выходить замуж. Она жила тут недалеко, в селе Никольском, была техничкой в школе, в колхоз из принципа не вступала. Каждый день с утра совершала 666 поклонов.

– Почему именно столько?

– Прочитала в Библии, что число 666 – имя нечистое, число зверя. И решила, что надо 666 поклонов сделать, чтобы обезопаситься от него. Молилась так. Сначала шесть поклонов положит, а потом спичками считает: после каждой сотни спичку в сторону отодвигает. Причем не кушая, «на голодную утробу», говоря по-местному. Ну, ей кто-то объяснил, что во дни великой пятидесятницы, от Пасхи до Троицы, а также во все субботы и воскресенья коленнопреклонные молитвы не совершаются. Она подумала-подумала и говорит: «Если что я неправильно делаю, то Бог меня простит. А как я била поклоны, так и буду до конца своих дней. Каждый день». И продолжала. Дюже упрямая.

– А сколько их всего было, ерофеевок?

– Она говорила, 500 непорочных дев. Они жили по своим домам, занимались своим хозяйством, но обязаны были выполнять напутствие духовного пастыря. Но Великаша мечтала взять на себя особый обет и жить в отдельности от людей, в пустыне. И поселилась в полуземлянке на реке Кеме, в устье речки Пырнуг. Неделю жила хорошо, вторую неделю тоже хорошо – к ней приходят, покушать приносят, беседуют о божественном, просят помолиться за одного-другого. А потом явился участковый милиционер, вытолкал ее оттуда пинками и избушку развалил. «Еще раз, тетка, ты поселишься тут, я тебя самолично с самого высокого крутого берега сброшу, чтобы ты свою башку о камни разбила».

– Это когда было?

– После войны, в 46-47-е годы. Все это мне ее сестра Анна поведала, а сама Великонида Васильевна о себе мало рассказывала.

– А кроме нее, кто-то еще пытался в лесу жить?

– В районе Кумбисера, я слышал, кто-то подвизался, – говорит о.Сергий.

– В наших кемских лесах вряд ли, я такого не слышал. Охотники – те да, целое лето в лесу проводили. Тот же Коля-трясолес, Глебов Николай Николаевич.

– Трясолес?

– Деревенское прозвище. Он матерился так, что елки гнулись. Его-то уж к монахам-пустынникам никак не причислишь.

– Когда матушка Великонида умерла?

– В 95-м году. Каждый день она молилась, чтобы Бог послал ей мученическую смерть – хотела пострадать так, как и епископ Иерофей. И желание сбылось. Правда, не из револьвера ее застрелили, как владыку, а получилось по-современному. Был у нас такой выродок, искал деньги на опохмелку. Пришел: «Бабка, давай деньги». Она: «На водку? Не дам». Он перочинным ножиком восемь ударов нанес. Насмерть. На комоде лежали пять рублей, он их не заметил, ушел ни с чем. А потом и сам вскорости сгинул в Вологде, в тюрьме.

Господи. Вот исповедница наших времен...

Из путевых заметок И.Иванова.

По следам епископа Иерофея

...Едешь себе и едешь, виды за окном мелькают разные, примечаешь. Но иной раз картина так на сердце ляжет, что невольно остановишься, выйдешь полюбоваться. Вот так мы затормозили посреди поля за Каино: кругом простор, за Кемой леса ступенями холмятся к небу, впереди на взгорке – Путилово, ставшее вербным иерусалимом епископа Иерофея (Афонина).

Откуда-то со стороны деревни Княжево выбежали и не спеша потрусили кобыла с жеребенком, обогнули пожню – и повернули обратно, точно в замедленной съемке. Я засуетился, все прицеливаясь, как бы поэффектней их сфотографировать, даже присвистнул, чтоб обратили на меня внимание, да куда там... Что-то в истории последних дней епископа Иерофея было связано с этой деревней. Вспомнил!

Здесь жил в ту пору крестьянин Николай Глебов по прозвищу Рупышонок. Когда гэпэушники в первый раз арестовали епископа (под предлогом неявки того на допрос) и уже повели его под руки, чтобы отправить в уездный Никольск, за него вступился этот самый Рупышонок. Был он человеком недюжинной силы, с детства болел эпилепсией – до 12 припадков в день случалось, – и в минуты припадка силы его удесятерялись. Он всюду ходил за епископом, жадно вслушиваясь в его слова, и даже ночью дремал на крыльце дома, где ночевал Иерофей. Трудно сказать, случилось ли это в момент очередного припадка, но, увидев, что владыку повели, он подскочил, разметал шестерых сотрудников ГПУ, взял епископа на руки и спрятал где-то в деревне. Опомнившись, гэпэушники бросились прочесывать деревню, врывались в крестьянские дома под угрозой оружия, но так и не нашли Иерофея. Ретировались ни с чем, впрочем, не оставив намерений схватить епископа. Но никто из местных жителей и не надеялся, что его так просто оставят.

* * *

В Путилово, пока Михаил беседовал с краеведом Наумовым, я вышел прогуляться. Сегодня, глядя на хиреющую деревню, бывшую некогда административным центром обширной Кемской волости, натыкаясь на бесцельно шатающихся пьяниц, трудно поверить, что во время ареста епископа Иерофея в мае 1928 на его защиту против конного отряда милиции здесь выступило полтысячи мужиков, вооруженных топорами и кольями (так об этом было написано в отчетах ОГПУ – впрочем, может, и врали, цену своему «подвигу» набивая). Вот изба посреди пустыря, похоже – бывшая часовня. Наверное, та самая, где совершено было последнее храмовое богослужение владыки, причем, по воспоминаниям, людей пришло столько, что они запрудили все пространство вокруг между часовней и домами. Встречая Никольского архиерея, на землю ему ступать не давали – весь путь был устелен домоткаными половиками. Между прочим, было епископу в том году всего 34 года.

Где-то здесь, на угоре, стояла в ту пору главная путиловская достопримечательность – пожарная вышка высотой с 9-этажный дом. С момента первой неудачной попытки схватить епископа на вышке регулярно дежурили добровольцы из числа местных жителей, ждали незваных гостей. И дождались. Вооруженный отряд – десяток сотрудников великоустюжского ГПУ плюс конный отряд милиции из Никольска – заметили в районе деревни Каино на рассвете. Застать врасплох жителей Путилово они не смогли: зазвучали колокола путиловской часовни. Бил в колокол 13-летний Петя Сиевнин (Парфенов), и карательный отряд бросился в галоп, окружая деревню. Буквально под носом у милиции паренек заскочил в ближайший дом Петра Морозенка. «Лезь быстрее в подпечек!» – крикнула ему хозяйка Мария Парфенова и заставила за ним лаз ведрами. Почти следом за парнишкой в дом – мат-перемат – в поисках человека, ударившего в набат, ворвались вооруженные люди. Были настолько злыми, что если б нашли Петю, непременно убили, – вспоминала потом Мария Евсеевна.

Тем временем деревню окружили, людям запретили покидать дома, выпускали только за водой до ближайшего колодца в сопровождении вооруженного конника. Трое суток держали деревню в осаде, проверили все, но безрезультатно – епископа в деревне уже не было. Сбежать ему помог все тот же Рупышонок – Николай Глебов. Выскочив на крыльцо дома и размахивая топором, он задержал гэпэушников, отвлекая на себя внимание. Вскоре с ним сделалась падучая, его связали и оттащили в сторону. Но дело было сделано: епископ Иерофей находился уже далеко от деревни. В тот момент, когда послышался колокольный звон, епископ отдыхал в одной избе на краю деревни, у болота. В считанные минуты его в женском платье спустили через окошко сарая на веревке, и вместе с двумя женщинами, которые угоняли коров на пастбище, они ушли в направлении деревни Вострово.

В том же направлении лежал теперь и наш путь.

* * *

Дорога за Путилово, по которой мы ехали, на карте сначала обозначена как грунтовая, потом – как лесная, но я-то уже знаю, что ничего хорошего это не сулит. Так и оказалось. Первое препятствие – брод через небольшую речку. Прицелившись, с виражом на скорости пролетаем на ту сторону, далее подъем по песчаному берегу и развилка. Поехали налево, но дорога метр за метром теряла направление, разветвлялась, разбредалась на луговине, путаясь в травах, наконец завершалась внушительной лужей. Вернулись назад и поехали направо, но и тут недалеко: дорогу развезло. Машину решили бросить, Алексей Николаевич снял ботинки и пошел босиком – со стороны это выглядело вообще экстравагантно: среди лугов идет совершенно лысый человек в городском костюме и босиком, с ботинками в руках. Через несколько шагов я оглянулся: сиротливо, с укором смотрела нам вслед машина, перепачканная, посреди поля, одна-одинешенька.

Последние несколько километров до Вострово шли пешком и с некоторой тревогой смотрели под ноги: видно, что в последние дни по единственной в деревню дороге никто не проезжал. А как же Анатолий Корякин? Кто же будет нашим проводником до креста епископа Иерофея? Алексей Наумов, наш проводник, честно признается, что тропку до креста может и не найти. Чем-то мне он показался очень симпатичен – въедливый краевед, как теперь говорят, конкретный, обо всех сторонах жизни своего родного Кемского угла знает, отвечает четко, в именительном падеже. Я даже спросил его, не военный ли он в прошлом. Эти изыскания о последних днях епископа Иерофея – с его слов.

Заговорили мы как-то о том, что бань в здешних местах не строили, – и получили полную справку от него на этот счет, причем говорит – точно читает из Большой Кемской энциклопедии. В самом деле, мылись на Кеми до последнего времени как в древности – в русских печках. Точнее – грелись, парились. А обмывались уже у порога дома, окатывая себя водой. Оказывается, в печь могло поместиться до семи человек. Мужики в печи хлещутся, бабы сидят в избе, ждут своей очереди. Рассказал Алексей Николаевич немало позабавившую нас историю том, как пленные немцы здесь были потрясены такой баней и даже предлагали деньги, чтобы им все рассказали и показали, и сами хотели попробовать, но не выдержали. Забавно, что в письмах на родину немцы так расписали эту русскую забаву, что кайзеровская цензура вымарала все в их текстах, что касалось бани: если русские могут выдерживать такие испытания, то как же с ними воевать!?

* * *

Деревню Вострово видно издали: на горке возвышаются вековые липы, постройки вроссыпь, посередине – часовня с крестом на тесовой четырехскатной крыше, с крылечком и одним окном, рядом на дереве приютились два пустых скворечника. В деревне ни души, даже собак не слыхать. Видно, что дома здесь строили огромные, с мезонинами. Снятый с одного дома мезонин служит ныне для какого-то дачника отдельным домиком – настолько он большой. Когда-то в деревне было 76 дворов, теперь не наберется и десятка, а зимой проживают только три человека – в магазин ходят на лыжах несколько километров поверх завалившихся заборов, засыпанных снегом.

Идем к дому со справной крышей, на вид – жилому. Из-за плетня выглядывают спелые сливы, правда, маленькие, как яблоко-дичок. Во дворе хозяйствует человек. Знакомимся: зовут Сергеем, выясняется, что перед нами брат Анатолия. Говорит, что брата нет и неведомо, будет ли. Узнав, что мы собираемся искать крест епископа Иерофея, Сергей Алексеевич берется нас проводить. Когда-то еще отец ему показывал место, где был схвачен епископ. Сборы недолгие: кепку на голову, и пошли.

Сергей родом отсюда, и хотя всю жизнь проработал на «Северстали» в Череповце, характером здешний, кемский. Из его рассказов о жизни мне запомнился больше всего один, после которого я про себя стал называть его «африканцем». В африканскую командировку его направил завод еще в советские времена – турбину запускать. В ту пору это было своего рода поощрением – за время загранкомандировки можно было заработать на кооператив или на автомобиль. Перед поездкой Сергей просмотрел разную литературу, особенно же насчет тамошних болезней. Вычитал, что самая опасная – малярия, когда после комариных укусов весь организм начинает гнить. Против этой болезни надежного лекарства нет, а самое верное, как уберечься, – постоянно пить понемногу джин. Джин в Африке дорогой оказался, но под насмешки соотечественников он регулярно тратил по шесть долларов драгоценной «инвалюты», в результате малярией переболели все, кроме него. Сергей попытался вспомнить: нет, в живых уже никого не осталось. А сам он, отработав полсрока, от возвращения в Африку отказался.

Через пустошь, где когда-то была деревня Горка, через зарастающие кустарником луга Сергей ведет нас в сторону леса. Многие века это была торная дорога из Устюга на Кологрив и дальше – через Кострому в Москву. Теперь это заброшенная лесовозная колея, с непролазными колдобинами. Этой-то дорогой путиловцы и отвели епископа Иерофея на тайную заимку, где в стоге ему было приготовлено жилье. Зная, что за ним охотятся, владыка мог беспрепятственно покинуть уезд и затеряться в Центральной России. Но он остался со своей паствой. Каждый вечер он выходил из своего укрытия на дорогу и «вел прием» местных жителей, шедших к нему за словом утешения.

Лесная дорога уходит в сторону, мы уже полчаса молча идем сплошным лесом. Наконец выходим на поляну, окруженную елками, всю заросшую багульником и дягилем в человеческий рост. Посреди поляны трава пониже, словно бы выкошена, и крест, выкрашенный голубой краской, на котором написано: ВЛАДЫКЕ IЕРОФЕЮ. Ну вот и пришли. Вблизи стоит чушка, на которой виден свечной огар, здесь кто-то был до нас, молился. Крестимся и мы. Отчего-то вспоминаю, что научное название багульника происходит от греческого названия ладана, а дягиль по науке именуется «архангелом» – не оттого ли, что издревле делали из него дудки; вот так, в лесу, среди благовоний и ангелов провел владыка свои последние дни.

– Вы, наверное, подумали, что траву на поляне возле креста выкосили? – говорит Сергей. – Нет, так и раньше было, спервоначалу, когда еще здесь креста не было (он ошибочно стоял в другом месте) – сама природа как бы указала это святое место, трава тут не растет.

* * *

…Три дня карательный отряд шарил по избам в Путилово, разыскивая епископа, но безрезультатно. Тут начальнику Устюжского оперативного отдела ГПУ Соснину, возглавлявшему акцию по поимке архиерея, донесли, что подозрительно много местных жителей ночами ходит по дороге на Вострово. Уж не там ли скрывается неуловимый архиерей?

– В это время чекисты уже добились согласия на сотрудничество одного из самых приближенных к владыке людей, его келейника Николая Лепихина, – рассказывает нам краевед Наумов. – Эх, согрешил я на него – написал в одной публикации несколько лет назад, что он добровольно, за обещание спокойного дьяконского местечка пошел на это. Не знал тогда я, что сдался Колька Лепихин только на третий день пыток, когда ему иголки под ногти загоняли, воду лили в рот, покуда она обратно не выливалась…

Проверить поступивший сигнал поручили милиционеру Гладышеву, человеку с дурной репутацией стрелка-душегуба, ни во что не ставившего человеческую жизнь. Николай Лепихин и переодевшийся в крестьянскую одежду Гладышев отправились в Вострово. Вооруженные милиционеры на лошадях старались следовать за ними неприметно. У местных жителей, знавших, где прячется Иерофей, не вызвало подозрений желание Лепихина увидеть владыку побыстрей. Придя на заимку, келейник громко крикнул епископа. Не ожидая предательства, тот вылез из стога.

Раздалась громкая команда Гладышева: «Руки вверх!» Изумленный Иерофей не успел поднять руки, как милиционер выстрелил. Впоследствии представители власти говорили, что под рясой у Иерофея был спрятан пистолет, – такую вот чушь придумали в свое оправдание. Пуля попала в голову владыки, но это была еще не смерть…

Пикеты на дорогах

– Вечна-ая память...

Голос священника уходит ввысь к серому, нависшему над нами сырому небу. Все замерло в природе: небо, елки, обступившие поляну, листья багульника с каплями росы – ничто не шелохнется.

Закончилась лития по убиенному епископу Иерофею. В ватной тишине под чьей-то ногой хрумкнула веточка.

– Пойдемте, покажу, где шалаш стоял, – слышится голос Сергея Корякина. Пробираясь в травостое, что вымахал по пояс, следуем за ним.

– Отец мой был свидетелем тех событий, – рассказывает Сергей. – В детстве он брал меня и братишку Толика сюда на сенокос и показывал: вот здесь, на поляне, стоял стог, где прятался владыка. А чуть в стороне, у ручья, был шалаш, покрытый еловой корой, чтобы епископ мог укрыться от дождя.

Между белеющим в траве смолистым пнем и высоченной, до неба, елью Корякиными поставлены скамейки и стол. Садимся отдохнуть.

– К этим двум елям была привязана жердь и устроен шалаш для епископа, – показывает Сергей. – Одну ель на днях срубили, увезли на пилораму. А другую не тронули, слишком широка. Да и березки помешали...

Разглядываем столетнее древо: со всех сторон обвили его белоснежные березки, сберегая память о владыке Иерофее. Чудо природы.

– Чего я не могу понять, – обращаюсь к краеведу Наумову, – неужели епископ рассчитывал, что сможет скрыться от ГПУ?

– Он мог бы спастись, если б захотел, – уйти по дороге Вострово-Красное до города Кологрива, а оттуда уехать в любой уголок Союза. Ведь конные заставы перекрывали дороги и тропки только со стороны Путилово. Но верующие мне так объясняли: владыка не хотел так сразу оставить овец своих на произвол судьбы.

Если б владыка сидел в стоге тихонько, как мышь под веником, – чекисты вряд ли бы его обнаружили. Но Иерофей так не мог. Вечером он выходил из убежища на дорогу и выслушивал приходящих к нему в поисках утешения, исповедовал, благословлял. В итоге соглядатаи послали докладную в Путилово, где разместил свой штаб начальник губернского оперотдела ГПУ Соснин: мол, что-то подозрительно много местных жителей ходит по ночам в Вострово. К тому времени после страшных пыток заговорил келейник владыки Николай Лепихин, который носил еду епископу. И даже после этого владыку еще могли спасти. Но Соснин придумал такой маневр. Послал вперед Лепихина под конвоем чекиста Гладышева, переодетого в мужицкую одежду. Келейника Лепихина местные знали, а на мужика не обратили внимания. Если б они догадались, что вслед за этими двоими движется конный отряд, то могли бы успеть предупредить епископа и увести его в глубь леса.

О том, что Гладышеву поручено застрелить епископа прямо на месте, не знал ни Лепихин, ни бойцы отряда. Пуля попала точно в голову владыки, и Гладышев не сразу понял, что тот жив, иначе бы попытался добить. Но тут из леса показался отряд поддержки, а при свидетелях стрелять было нельзя. Ведь все должно было выглядеть как пресечение попытки сопротивления.

– Произошло это 5 мая 1928 года, – продолжает рассказ Наумов. – Епископа положили на лошадь вниз головой, из которой текла кровь, и примчали в Вострово. Там, перевязав тряпицей, бросили его на одноколку – в деревянный короб, в котором обычно возят камень, мусор или навоз, и повезли через все наши деревни. Таратайку с истекающим кровью епископом плотно окружал конный отряд. Люди в деревнях шли по обочинам, владыка поднимал руку, благословлял их, а конники били прикладом по руке. В Путилово сделали краткую остановку, чтобы накормить лошадей. Сельчан загнали по избам, а если кто выглядывал в окно, то с улицы пугали – целились из винтовки или же подходили и ударяли в раму окна, так что стекла звенели. Так рассказывали мне путиловцы. Затем с теми же предосторожностями доставили владыку в районный центр Никольск. Еще целую неделю после этого на дорогах стояли пикеты вооруженных конников и всех идущих заворачивали обратно. Никого никуда не пропускали.

В Никольске на городской пристани, оцепленной в три ряда милицией, епископа подняли на пароход и отправили в губернский центр Великий Устюг. Там, промучившись несколько дней в тюремной больнице, 16 мая 1928 года епископ Иерофей скончался. Похоронили его тайно ночью, чтобы избежать скопления верующих. Место его захоронения в документах именуется как «сосняк». Это старое кладбище Устюга. В каком месте его похоронили, до сих пор неизвестно.

– Все-таки чекисты добились своего...

– Как сказать. Владыка Иерофей стал святым. А начальника ГПУ Соснина из органов перевели в простые судьи – за то, что слишком долго ловил архиерея и, главное, не смог его ликвидировать на месте. Судя по документам партийного архива, Соснин судебными делами не занимался, а все время пьянствовал. Вскорости он умер, то ли сам, то ли ему «помогли» – неведомо.

Три свечки для епископа

Отдохнув, решили мы возвращаться в Вострово. Но краевед наш, Алексей Николаевич Наумов, уговорил посетить еще трехствольную березу. И стали мы пробираться дальше в глубь леса. Наумов, чавкая в своих городских ботинках по топи и обламывая ветки впереди, умудрялся при этом продолжать рассказ. Я едва поспевал за ним с включенным диктофоном:

– После смерти владыки местный люд начал приходить молиться на полянку, где пролилась кровь священномученика. Прямо на этом месте выросла сосенка, но власти ее срубили, а пенек обмазали конским навозом. Потом целую телегу со свежим навозом привезли и вылили на поляну. Через год земля все впитала, и можно было снова там молиться. Но ерофеевки, почитательницы владыки, решили оберечь святое место от надругательств, и молебствия переместились вот сюда...

Останавливаемся у высокой березы, из корня которой растут три ствола.

– Чаще всего приходили сюда на Троицу, украшали березку полотенцами, клали в корни домашнюю снедь, ставили свечки и отходили в сторону, молились. Трехствольная береза была их тайным христианским символом. А настоящий крест поставить боялись – власти вмиг бы его сожгли.

– И доколе тут молились? – спрашивает о.Сергий.

– Вплоть до 1980 года, пока жива была ерофеевка Екатерина Евсеевна. Потом стали реже... Но пойдемте обратно, вечереет уже. Как бы нам тут не заплутать. Помнится, Анатолий Корякин – местный житель! – повел сюда священника Сергия Колчеева, чтобы проторить путь для владыки Максимилиана, и, представьте, не мог ерофееву поляну найти. Настоящая глухомань, тут даже медведи водятся, не раз на следы натыкался...

Целый час выбирались мы из леса – прыгали по кочкам, форсировали «речку» Зимиху. Вода в этом ручье кристально чистая, «святая», как отрекомендовал Корякин: «В нее же кровь священномученика пролилась. Богомольцы ее канистрами носят – моют в ней новорожденных, кропят женихов и невест». На берегу на веточке дерева висит срезанная кем-то дудка из трубчатого багульника. Сергей со знанием дела берет дудку, наклоняется и пьет. Удобно! Не нужно на колени в сырость вставать. Беру трубку и тоже наклоняюсь к ручью. Со дна смотрит на меня серебристая плотвица, или мулява, по-местному. Рыба – символ Христа... Вода ледяная, сводит скулы, но усталость как рукой сняло.

– В такие дудочки воск заливали, потом трубки разламывали и получались свечи, – Сергей вешает дудку обратно на дерево. – С этими свечами и ходили к Иерофею.

Лесные засеки

Вернулись мы в Вострово, и Сергей пригласил к себе в избу обсушиться. Вскоре с другого конца хутора «на человеческие голоса» пришла мать Сергея и Анатолия Корякиных, древняя старушка. Поведала нам, как тут с «ерофеевщиной» боролись. Сама она помнит, как их из домов не выпускали, – когда владыку Иерофея арестовывали, ей 6 лет было. За чаем да разговорами не заметили, как наступил вечер.

На обратном пути на пустынной лесной дороге повстречались с Анатолием Корякиным – джип его выскочил неожиданно из-за поворота и ослепил фарами. Около часа проговорили, устроив «ужин на свежем воздухе» – хлеб, рыбу, все припасы разложили на капоте нашего «Жигуленка». Об Анатолии Алексеевиче (на фото он слева) можно было бы составить отдельную повесть. Справный никольский мужик, у себя на производстве он пять раз занимал первое место по рационализации, затем его направили учиться на немецкий завод «Цессен». Предлагали остаться в Германии, но он вернулся на родное производство, а выйдя на пенсию, занялся фермерством. При священнике Сергии Колчееве был старостой Казанского храма, в дедовском Вострово восстановил часовню, поставил крест на месте убиения епископа Иерофея. «Скромный крест получился, – сетует он, – собираюсь большой памятный знак там поставить».

В село Никольское мы въезжали уже в полной темноте. Только здесь, в центре Нижне-Кемского сельсовета, можно было найти компьютер, чтобы скопировать информацию с дискет краеведа Наумова. Единственное ярко освещенное здание в селе – местная администрация. Впрочем, окна в нем светились по случаю дискотеки, поскольку танц-зал и сельсовет находятся под одной крышей. Я остался поджидать у крыльца, куда то и дело выскакивали разгоряченные подростки, выпуская из дверей грохочущие вибрации поп-музыки. А Наумов с Игорем и о.Сергием отправились объезжать село в поисках представителей власти. Наконец появились вместе с бухгалтером (остальные, в том числе и председатель, еще не вернулись со сбора клюквы). Отмыкается большой амбарный замок, заходим в деревенский «офис», включаю компьютер... Странно мне смотреть на это чудо-юдо техники после таежного скита «никольской Агафьи Лыковой» и лесных дебрей хутора Вострово. Вожусь с программой и прислушиваюсь к разговору...

– Алексей Николаевич, по какой год нынче разузнали? – вопрошает бухгалтер краеведа.

– В прошлом году, как вы помните, я дошел до 1865 года. Итого, если считать с 1820 года, мной составлена летопись Кемы за 45 лет. Чтобы продолжить изыскания, мне необходим транш размером в три тысячи рублей.

– Можем выделить только тысячу, – извиняясь, говорит бухгалтер.

– Ну и ладненько! – обрадовался Наумов. – А я, кстати, в метрических книгах нашел вашего прадеда. Не только день свадьбы, как вы заказывали, но и дату рождения...

Как выяснилось, уже шестой год Алексей Николаевич ездит в архив в Великий Устюг, сутками сидит за документами, выискивая сведения по Кемской волости. Часто приходится делать это впроголодь и ночевать где попало, поскольку пенсии на такие командировки не хватает.

– Не знаю почему, но о Кемской земле никто еще не писал, – удивляется Наумов. – В Москве в Ленинской библиотеке однажды заказал литературу, какая есть о Кеме, и мне принесли одну только газетку. Оказалось, наше епархиальное издание с моей статьей. А ведь это уникальный край с удивительными людьми! Вот вы сегодня узнали, как кемляки защищали своего епископа, свою веру от новой власти. А ведь так повелось с самой древности: если кемляку что-то не по нраву, с места его не сдвинешь.

Читали у историка Соловьева о восстании Степана Разина? У него есть эпизод про то, как большой отряд разинцев отправился захватывать Великий Устюг. Он поднялся по реке Унже, разоряя все на своем пути, и... сгинул неведомо где. Но мы-то знаем, не только где, но и как он сгинул! У нас сохранилась «Легенда о засече».

– О засече?

– Так у нас называется лесная засека, завал из деревьев. Дело было в ноябре или декабре. По реке Унже – притоку Волги – разбойники поднялись до Кемы, которая впадает в Унжу, и пошли дальше в сторону Кичмень-городка, от которого до Устюга рукой подать. Но около деревни Старина их встретили кемляки. Они подрубили лес так, что при малейшем движении деревья валились на головы непрошенных гостей. Это, кстати, надо умудриться, чтобы на огромной площади весь лес падал именно в центр, в одно и то же место. Но опыт имелся...

Еще раньше, примерно в XV веке, казанские татары точно так же шли на Устюг, и встретили их в том же самом месте – у деревни Старина. И точно так же погибли поганые под деревьями и топорами кемляков.

Две засеки в народной памяти наложились друг на друга, но запомнилось отличие. Татары сжигали все, что попадалось на глаза, а разинцы были «гуманнее». Например, в деревне Острово они расположились на ночь в церкви, изрубили аналой на дрова, выкололи глаза святым, но саму деревню не сжигали... Когда деревья упали на разбойников, часть их покалечило, часть сразу убило. Кто-то выскочил из засеки и пытался пробиться к реке. Их окружили кемляки со своим крестьянским инструментом, преимущественно с топорами, и порубили на месте. Прежде чем сгинуть, разбойники побросали награбленное золото в реку, чтобы никому не досталось. С тех пор у нас говорят: «Кема – золотое донышко».

– А точное место битвы сохранилось? Или кладбище этих разинцев?

– Нет. Людям, нарушившим заповеди человеческие и божеские, крестов не ставили.

Рассказ краеведа поразил. Действительно, крепко здесь оборонное сознание. Какая только нечисть не являлась на эту землю, но народ всегда давал отпор. Не только вражьей физической силе, но и «духу века сего». В этом мы убедились на следующий день...

(Окончание на следующей странице).

15

Очерки и зарисовки

Над пепелищем

15 марта 1917 года царь Николай II отрекся от престола. Великая держава осиротела. Но в тот же день, 15 марта, в селе Коломенское под Москвой явилась народу чудотворная икона Божией Матери, именуемая «Державной». Русские люди восприняли это как знамение, как знак Промысла Божиего. Из рук Помазанника Российская держава как бы перешла под покровительство Божией Матери.

До недавних пор чудотворная икона Богородицы Державной, Коломенской открыто не почиталась, люди избегали преследований властей. Во имя ее не освящали алтарей, не писали списков с нее... И вот пришла весть: лик Державной появился в алтаре Казанского храма, в городе Никольске Вологодской области – совсем рядом от нас. Его написал знаменитый оптинский иконописец о.Ипатий по заказу настоятеля храма.

Недавно наш корреспондент побывал там.

Много ли увидишь, узнаешь за одни день? Но именно столько времени удалось «выкроить», чтобы съездить в Никольск, поклониться образу Державной...

За окном дремучий, мрачный лес – верста за верстой. Тягучие думы. О цареубийстве, о 15 марта. О Промысле Божием: почему именно в Никольске вспомнили о Державной? Перебираю в памяти достопримечательности бывшего Никольского уезда. Там родился «певец земли русской», поэт Александр Яшин. Там жил и умер поэт и священник Вacилий Куратов – брат коми классика. Куратовский дом до сих пор в Никольске. Этот уезд – подсердечье России. С одной стороны его подпирает финно-угорский север, с другой – он граничит с сердцевинной костромской землей, откуда были призваны на престол Романовы. И снова мысли о цареубийстве. Почему случилось это страшное?! Мелькает за окном сосновый частокол, проносятся в памяти яшинские строчки:

Тянется тропинка
Прямиком на диво –
И низиной топкой
И сосновой гривой.
А потом с обрыва
Ринется с откоса –
Хорошо, что криво!
Хорошо, что косо!

Ступаю по деревянному тротуару и пьянею от запаха осиновых поленниц. Низенький городок открывается как-то кусками: забор, перекресток с глубокой лужей приземистое здание бывшей земской управы, бело-сине-красный флаг... Все по отдельности лезет в глаза, а сам город куда-то отступил. Так встретил Никольск, и продолжалось: давние события проступали в осязаемой яви, но без связи между собой, кусками. Сместилось время, оголив историю и раздробив...

Груда битого кирпича. В груде роются собаки, вытягивают зубами какую-то тряпку, треплют ее, поднимая известковую пыль. Дом Куратова. За две недели до моего приезда его разобрали до основания, поставив точку на истории Никольских Куратовых. Позже местные краеведы показали мне письмо из Ессентуков: «Этот дом принадлежал моему отцу, Павлу Николаевичу Куратову, племяннику Василия Алексеевича, который был родным братом основоположника коми литературы. Мой отец был прогрессивным человеком, служил в земстве. Умер в 1911 году, и дом перешел к матери. Из всех детей остались только я, Куратова Серафима Павловна, и моя сестра Ольга, 1906 г. р. Последний раз я посетила дом в начале 80-х, посидела на крылечке, поплакала о прошлом, родном, и успокоила себя тем, что дом еще служит народу – в нем размещена станция «скорой помощи». Так пишет родственница. О том, как дом перешел к медикам, рассказывает сосед: «Перед войной Куратиха кочергой выбила глаз гражданину Пионеру Корепину, семья которого занимала часть дома. Пострадавший пытался забрать весь дом в компенсацию за увечье. Куратиха быстро продала дом поликлинике – и дело было закрыто».

Дом еще мог послужить, но медики решили на этом месте построить себе жилье. А бревна увезли на окраину Никольска– из них соберут коттедж. Для семейной пары – заведующего поликлиникой и завотделением хирургии. Бревна эти я видел собственными глазами и даже их сфотографировал. Зачем? Рядом стояли плотники, смотрели странно.

От старожилы узнал, что где-то в городе проживает еще одна родственница Куратовых – 79-летняя старушка Aнна Павловна Сверчкова. Вот кто все расскажет! Искал – и не нашел. Пошел к храму, вспомнив о цели приезда.

Храм был закрыт. Купил газету. Сразу бросилось в глаза: «Куратов Степан Николаевич». Фамилия в списке реабилитированных, кто был расстрелян в Никольске и 37-ом году. Еще один неизвестный родственник?! В краеведческом музее пояснили: список прислали из КГБ недавно, без комментариев. Но Куратов – тот самый, других здесь не было.

– Некоторых в списке мы знаем, это служители культа. Наверное, Куратов тоже был священником, – предположила директор музея. – А вот еще фотография.

Со снимка глядел человек, похожий на Махно. На голове митра, на груди панагия с крестом, в руке посох. Пронзительный, гипнотизирующий взгляд черных глаз.

– Кто это?

– Архиерей Ерофей. Этого загадочного человека застрелили раньше, чем Степана Куратова и других служителей культа. Рассказывают, в 27-ом году он собрал верующих из окрестных районов и поднял восстание. Подавив бунт, власти представили архиерея как самозванца, будто он махновский офицер. После войны его называли «американским шпионом». Один старожил рассказал: «Да, не было никакого восстания! Просто, многие в Ерофея уверовали, приезжали отовсюду к нему, вот и забоялись власти. Мессия! Жил он в самом Казанском храме, за алтарем, вход с улицы. Хорошо служил, шибко себя изнурял. Оттого магическим взглядом обладал. А что он был антихристом – так то россказни! Хотя никто не знает, откуда он взялся в Никольске... Кто его прислал сюда в 20-е годы?»

Вглядываюсь в снимок. Мерещится: глазами Иерофея смотрит сама Россия – послереволюционная, дикая и, может быть... святая.

– Кроме фотографии у нас ничего нет, – сказали в музее. – Сходите к Чирковым, у них, по слухам, «секретная папочка» есть, часть городского архива. Прячут от всех.

Чирковы – уважаемые в Никольске старожилы. Таисия Николаевна Чиркова была дружна с Яшиным, они вместе учились в школе, где сейчас расположен краеведческий музей. Бывало, приезжал к ней Василий Белов. Наверное, поэтому между Чирковыми и музеем такой «холодок»? Впрочем, «корреспондента» старожилы приняли радушно. Энергичная старушка Таисия Николаевна принесла «секретную папочку». Из документов и со слов ее супруга следовало...

В Никольске архиерей Иерофей появился в 1923 году, сказал, что назначен в уезд викарием. По легенде, распространенной ГПУ, в Никольск действительно направлялся викарий, но его убил неизвестный человек и, завладел документами, выдал себя за архиерея. По другой версии, oн был учителем из Вятки, бежал от жены, стал самозванцем. В деле есть показания купца Панова (прозвище «Жулик»), которому архиерей будто бы рассказывал, что он сын цыганки, был подброшен в храм в Москве. Бездетный священник решил усыновить младенца. Патриарх Тихон благословил: «Раз Бог послал, воспитай слугу Божьего». К этому архиерей ничего не прибавил.

Ездил он по всему уезду, на службы собиралась тьма людей. Почитали его святым. Особенно за то, что «владел он гипнозом», и никто не мог устоять от архиерейского взора. ГПУ распускало слух, что девки моют его в бане, а обмывки в бутылки собирают и раздают, как святую воду.

– Помню, с нами Колька Лепихин учился, в пятом классе, – вспоминает Таисия Николаевна, – так его архиерей взял себе в послушники. Бывало, идет архиерей по улице, глазами зыркает – страшно. Мы за углы прячемся. А за спиной его Колька плетется, нас увидит – рожки Ерофею строит.

В 1926 году Лепихин отказался от послушания, стал уполномоченным. Во время переписи населения пришел он к Иерофею, чтобы его переписать. Архиерей: «Уйди, не приму!». Лепихин: «А я уполномоченный. Ваша фамилия?». Архиерей: «Пиши: «Ерофей». Нет у меня фамилии». Этот Лепихин потом все припомнил... Народ валом на архиерейские службы валил, а священники-обновленцы без дохода сидели. Их староста, бывший купец Спирин, написал жалобу в Москву. Оттуда приехал представитель, будто бы для опознания Иерофея. Народ его не допустил, хотел на части разорвать – только милиция спасла. Накануне Пасхи начальник ГПУ Боданин приказал арестовать викария. Прихожане отвезли его в деревню Кема к надежному мужику. Дочери того мужика, Анютка и Настя, отвели архиерея в лес, там он и жил в шалаше.

Милиционеров к шалашу привел «послушник» Лепихин. Один из вооруженных наступил на сук и с перепугу выстрелил в голову Иерофея. Раненного священника погрузили на баржу и увезли. К тому времени пришел карательный отряд из Кич-Городка, прибыл пароход с солдатами из самого Великого Устюга. Многих прихожан похватали и сослали на Соловки.

– Так подано дело в документах следствия, – комментирует Чирков, – Иерофея застрелили на барже, до Устюга его не довезли. Не знаю, верить ли всему этому, но вот что я слышал своими ушами от попадьи Екатерины Евлампиевны, у которой жил в 32-ом году. Я тогда учительствовал в Воломской волости, в той самой, где когда-то подвизался святой Симон Воломский. Матушка Екатерина рассказала:

– Однажды ожидали приезда архиерея. Со всей волости тыща людей собралась. Приехал он на «тройке» и сразу службу служить. От церкви к нашему дому дорогу холстом выстлали. Приготовила ему мезонин, чтоб отдохнул. Он поднялся туда и потребовал двух девушек для расчесывания волос. И вот он сидит, глазами посверкивает, а девушки с двух сторон чешут длинные его густые, черные волосы... А внизу священники вина выпили и шепчутся промеж себя: владыка-то неправильно службу ведет, не по уставу... Сущий черт!».

А может, и вправду, самозванцем был этот цыган?

Слушал я Чиркова, и тоже сомнение закрадывалось. Позже в Великом Устюге я нашел лишь одно упоминание о загадочном архиерее. В 23-м году некая старушка Анастасия Ефимовна видела его в деревне Яиково под Устюгом. Будто бы тот самый Иерофей поднял ее в 4 часа утра, велел церковь отпереть. Быстро службу отслужил и ушел, канул.

Простившись с Чирковыми, спохватился: про поэта Яшина забыл расспросить. Говорят, в самый голодный год, когда крестьяне мерли, он приезжал сюда на заграничной машине в шикарном костюме. А потом стихи писал про то, как хорошо живется в колхозе. «Певец земли русской...».

Подкрался вечер, зажглись глаза у города. Из мрака выплыла громада Сретенского собора, вся в лесах. Когда-то здесь причащался и исповедовался священник села Шатенево отец Василий Куратов. Пишут про него, что состоял он в каком-то тайном обществе, не раз был под следствием, святотатствовал, св. дары в амбаре прятал. Ерофеевщина!

Рядом с собором темнеет черный истукан. Памятник славному маршалу Коневу. Национальный герой! Был в Никольске первым военкомом. Говорят, самолично священников расстреливал...

Ох, запутано все в нашей истории, не отделить правды ото лжи. Как примириться с ней? Казалось бы, проще некуда: простить все разом, явное и неявное, придуманное и на самом деле бывшее. Простить – и все встанет на свои места. Легко сказать... Такое бывает лишь по большой Любви.

Вот и Казанская церковь. Обшарпанные стены – совсем недавно здесь была мельница. А вот и дверь, за которой жил архиерей Иерофей. Из темноты выходит сторож, позвякивает ключами.

– Батюшку ищете? Так он в Москву уехал, иконы заказывать.

Сторож разговорился. Между прочим, рассказал притчу: «Апостол Павел попросил Господа, чтобы мать его из ада в рай перевели. Господь опечалился, но согласился. Прилетел ангел, подхватил мать и понес. А за нее другие грешники уцепились. Женщине это не понравилось, стала отпихиваться от них, да и сама сорвалась, канула в аду...».

– Зачем это рассказываете?

– Да просто так, к слову...

Дверь в бывшую мельницу открылась с железным скрежетом. В пустом темном зале шаги отдавались эхом, казалось, кто-то навстречу шагает, невидимый. В алтарь я не стал заглядывать, не решился. Знал – Она там.

Она явлена нам. Ведь кто-то должен любить, прощать, хранить наш заблудившийся в грехах народ?!

М.Сизов,
Вологодская обл.