Повесть о победах Московского государства

ПОВЕСТЬ О ПОБЕДАХ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

К оглавлению

Номер страницы перед текстом на ней.

ДОПОЛНЕНИЯ

В Дополнениях публикуются отрывок из хронографа ГПБ, Погод. 1451 и частные письма, имеющие прямое отношение к содержанию «Повести о победах Московского государства». В них рассказывается о тех же событиях, которые изложены в «Повести. . .». Освещая события с иной точки в рения, отражая наблюдения, впечатления, переживания других современников «Смуты», эти источники уточняют, дополняют и конкретизируют рассказ «Повести. . .» и вместе с ней дают возможность составпть более полное представление о людях того времени и о самой эпохе.

Хронограф Погод. 1451 частично был издан в прошлом веке (см.: Попов А. Изборник славянских п русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакцпи. М., 1869). Помимо того, что в нем содержатся наиболее ценные в фактическом и литературном отношении соответствия «Повести. . .», новая публикация отрывка ив него вызвана еще двумя причинами: 1) книга А. Попова является в настоящее время библиографической редкостью; 2) при сличении издания А. Попова с рукописными оригиналами в печатном текст обнаружены многочисленные неточности и пропуски слов и частей предложений. В публикуемом нами отрывке из указанного хронографа устранены неточности издания А. Попова.

Письма из осажденного Смоленска в лагерь М. В. Скопина-Шуйского, рассказывающие о трудностях осадной жизни людей различного социального положенпя, также опубликованы в труднодоступном сейчас издании — ДАИ (т. I, № 231).

ХРОНОГРАФ ПОГОД. 1451

118 (1610) году, егда той воин и воевода князь Михайло Васильевич Шуйской послушав царя и приехал в царствующий град Москву из слободы Александровы, и напрасно, грех ради, наших, и родишася боярину князю Ивану Михайловичи) Воротынскому сын, княжевич Алексей, и не дошед дву месяц по четыредесять рожению.

Бысть князь Михайло крестным кумом, кума же княгиня, жена князя Димитрия Ивановича Шуйскогод Мария, дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников своих и советников мысляше во уме своем злую мысль изменничью, уловити аки в лесе птицу подобну, аки рысь зжарити, эмия лютая, злым взором, аки лютый вверь, — дияволу потеха бе сица, сатане невеста готовится.

И как будет после честнаго стола пир навесело и дияволским омрачением злодейница та княгиня Мария, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом, вдоровала с крестником Алексеем Ивановичем. И в той чаре в питии уготовано лютое питие смертное. И князь Михайло Васильевич выпивает ту чару досухах а не ведает, что злое питие лютое смертное.

И не в долг час у князя Михаила во утробе возмутилося, и не допиро-вал пиру почестнаго, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне. И как входит в свои хоромы княжецкие, и усмотрила его мати, и возрила ему в ясные очи, и очи у него ярко возмутилися, а лице у него страшно кровию знаменуется, а власы у него на голове стоя колеблются. И восплакалася горко мати его родимая, и во слезах говорит слово жалостно: «Чадо мое, сын князь Михайло Васильевич! Для чего ты рано и борзо с честнаго пиру отъехал? Любо тебе богоданный крестный сын принял крещение в нерадости, либо тебе в пиру место было не по отечеству, либо об. II тебе кум и кума подарки дарила непочестные? А кто тебя на пиру честно упоил честным питием, и с того тебе пития навек будет не проспатися. И колко я тебе, чадо, во Александрову слободу приказывала: не езди во град Москву, что лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииным изменничьим».

И паде князь Михайло на ложи своем, и начат у него утроба люте терзатися от того пития смертнаго. Он же на ложи своем в тосках мечющеся, и биющесях и стонущу, и кричаще люте зело, аки зверь под землею и жедая отца духовнаго. Мати же да жена его, княгиня Александра Васильевна, и весь двор его слез и горкаго плача и рыдания исполнися.

И дойде в слых сия болезнь его страшная до войска его и подручия, до немецкаго воеводы, до Якова Пунтусова. И многи доктуры немецкие со многими лечбами пригодными и не можаше никако болезни тоя возвратити, и из двора доктуры немецкия от князя идяху и слезы испущаху, аки о государе своем.

И от того же дни в настатии всенощных, яже в житии Великого Василия, солнце к солнцем зайде и по исходе дневных часов месяца апреля в 23 день со дни великаго воина и страстотерпца Георгия ко дни воеводы Савы Стратилата, понеже и сей воин и воевода и стратилат, но тогда бо по Московскому государству не слышано бысть настоящий ради нощи.

На утрие же светящуся вторнику и восходящу солнцу слышано бысть по всему царьствующему граду Москве: отшед он сего света, преставися князь Михайло Васильевич. И тогда убо стекаются ко двору его множество войска, дружины и подручия его хоробраго и множество народа по писаному: юноша и девы, я старцы со юнотами, и матери со младенцы, и всяк возраст человеч со слезами и с великим рыданием. От войска же его п дружины хоробрыя князя Михаила Васильевича ближние его подручники и воеводы, и дворяне, и дети боярские, и сотники, и атаманы прихождаху во двор его и, ко одру его припадая, со слезами и со многим воп-

лем и стонанием и жалостно во слезах глаголаше и причитаху: «О господине, не токмо но и государь наш князь Михайло Васильевич! Отшел еси сего света, возлюбил еси небесному царю воинствовати, а нас еси кому оставил, и кто у нас гроздно, и предивно, и хоробро полки урядит? И кому нас приказал служити, и у кого нам жалования просити, и за кем нам радостно и весело на враги ехати ко брани? Не токмо, государь наш, подвигом своим врагов устрашил, но и мыслию помыслишь на врагов, на литовских и полских людей, и они от мысли твоея далече бегут, со страхом емлются. А ныне мы, аки скоти, безсловеснии овцы, не имуще пастыря крепкаго. У тебях государя нашего, в полцех войско наше и бес казни страшны, и грозны, и радостны, и веселы. И как ты, государь наш, в полцех у нас поедешь, и мы аки на небесное солнце назретися не можем». Но все въкратце пишем, а недоумеем убо много и жалостнаго плача и причитания их исписати.

Но возвратимся ко прежнему. Тако убо ко двору его, князя Михаила Васильевича, стекаются и держащий власти, и строяще и правяще царская и народная, тако же и нищий, и убогия вдовицы, слепии и хромии, — всяк со слезами и горким воплем кричаще и вопиюще, — та же и богатии вельможи.

Та же прииде немецкий воевода Яков Пунтусов со двенатцатми своими воеводы и со своими дворяны. Московския же велможи II не хотяху его во двор ко князю пустити, неверствия ради, к мертвому телу. Яков же з трубными словесы во слезах изглагола: «Како мя не пустите не токмо господина моего, но и государя и кормилца моего своима очима мне ви-дети? Что се таково содеяся?» И пустиша его во двор. Шед Яков и виде мертвое его тело, и восплака горце, и захлипаяся глаголаше во слезах: «Московстии народи! Да уже мне не будет не токмо на Руси вашей, но и от королевских величеств государя такова мне не видати».

Та же прииде и сам царь и з братиею своею. Та же и патриарх, тогда держа святительский престол великия Росии Гермоген, и митрополиты, и епископы, архимариты, и игумены, и протопопы, и весь освященный собор, и иноческий чин, и черноризцы, и черноризицы. И не бе места вместитися от народнаго множества.

Тогда убо посылают во вся торги Московскаго государства изыскати колоду дубовую, еже есть гроб, в ню же положити тело его. И меру вземше, во вся торги ходивше, избравше величайшее всех — и никако возможе вместити телеси его. И тогда пристрогавше в концех колоды тоя, и тако с нужею полагают в колоду тело его, да изнесут тело его к церкви. И тогда привезоша гроб каменен велик, но ни той довляше вместити тело его, понеже велик бе возрастом телес своих, по Давиду пророку, паче сынов человеческих.

И тако устроивше, в древяном гробе понесше, хотяху положити в Чюдов монастырь архистратига Михаила до времени бо и вины ради сице-выя, яко да тело его во граде Суздале положено будет, и ко гробом пра-родителским и родителским присовокупят, и он предреченный каменный гроб устроя.

Но в Суздале-граде в то время нестроение велико суще, понеже осилели воры и литовские люди, паны с войским своим. Да егда си отступят, тогда его отвезут в Суздаль-град. И слышавше народное множество, что хотят тело его в Чюдов монастырь положить, и возопиша всенародное множество яко единеми усты, подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу и на сопротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у архангела Михаила положено будет, и гробом причтен будет царским и великих князей великий ради его храбрости и одоления на враги и понеже он от их же рода и колена, яко же преди рекохом.

И тогда царь велегласно к народу рече: «Достойно и праведно сице сотворити». И тако на главах понесоша в соборную церковь архангела Михаила, последствующу патриарху и митрополитом и всему священному собору. Та же по нем царь и весь царьский синклит и всенародное множество предидуще и последствующе, и поющих надгробное пение от священных собор.

От народа же кричания и вопля тяшка гласа поющих надгробное покрываху, и не бе слышати гласа поющих. И се бе дивно яко толику безчисленну народу сущу предидуще и последствующе, яко звезд небесных, или, по Писанию рещи яко песок морский. И не бе видети ни единаго человека не плачющася, но вельми слезны крич и вопль и рыдание велико всякого человека: богатии и убозии, нищий и хромии, и слепни, — а безногий ползающе и главами своими о землю биюще, плачющеся и жалостно причитаху, яко же и самому царю и патриарху плачюще со стенанием и воплем и рыданием горце всему народу, но и аще у кого каменно сердце, но и той на жалость розлиется, зря своего народа плачющася.

И тако с великою нуждею, утеснения ради, несяху тело его во гробе к церкви. И от народнаго теснения, яко же некогда Алексея человека божия, не донесоша, и положиша среди церкви у архангела Михаила, и певше надгробная пения, и разыдошася, яко да предреченный каменный гроб устроят и могилу на вмещение гроба ископают.

Но убо маломожнии и нищий, такожды и вдовицы и черноризцы, день той председяху и плачюще, и скорбяще, Давидовы же псалмы над ним непрестанно глаголаху, пременяяся день и нощь.

Наутрие же, свитающи дни, утренему славословию кончавшу, солнцу паки возсиявшу и второму часу наставшу, и паки стекается всенародное множество со всего Московскаго царства, понеже во вчерашний день не всем в слухи внидоша и неведомо, где погребен будет. Ныне обое слышати, и сего ради беачисленное множество отвсюду стекается: мужи и жены и, по предреченному, старцы со юнотами, нищий, слепни и хромии, — иже есть кто не ведаше его во плоти, но слышавше его храбрость и на враги одоление, и по непогребению сподобятся причетницы быти. И тако тор-

жища истощишася и купилища быша порозни оставльше, а раби господей своих, и службы, и домы порозни быша житей своих, всяк возраст стекается на погребение его.

Та же по времени царь и патриарх и прочий, синъклит и освященный собор, в церковь ону собрашася, и уставному пению и погребению наченшуся. И гдасу от поющих превозносящу зелне, понеже в строках роспеваху.

От бояр же и от служилых людей, иже с ним в великой оной службе, в победе и во одолении бывших, паче же и от всенароднаго множества людей, по предиреченному, яко звезд небесных или песка морскаго, вдов же, оставлыпихся от муж своих, и черноризец, и нищих сирот, вопиющих с плачем, и не бе гласа поющих слышать. И мнетися, аки во вступлении ума сущу, яко и воздуху потупнути, и эемли стонати, и камению колебатися, не токмо церкви стенам, но и граду. И по пророку рещи — яко взятися покрову храма от гласа вопиющих, и не бе слышати гласа от поющих.

А ереи все в церкви просвещашеся множеством свещей, и мост же церковный наводняшеся пролитием слез от народа, и не бе изрещи и исписати по апостолу глаголющую на сердце человеку не взыде, иже народу плачюще и жалостно причитаху.

Овии же убо столпа его Руски земли глаголаху, и инии же тверда и велика града имяноваху, инии же яко новаго Исуса Наввина нарицаху его, инии яко Гедеона и Барака или Сампсона, победителя иноплеменником, зваху его, отъехавше вмале, и распространился, и приехавше во мнозе. Овии яко Давида, отмстителя врагом, зваху или яко Июду Маккавейскаго, в толико нужное время добре храбровавшего, и, по апостолу рещи, возмогоша от немощи и быша крепцы во бранех, — обратишася в бегство полки чуждих.

Ин же некто стоя от народа велегласно вопияху со слезами во храме Михаила архангела: «Взял еси у нас господи, таковаго воеводу, князя Михаила Васильевича, но ты ныне сам заступай нас, яко же при Езекии на Сенахирима, царя Невгитскаго».

И тако отпевше надгробное пение, и полагают его в предреченной каменной гроб, и относят его в соборной церкви в приделе ва олтарем на южной стране, в церкви обретения честный главы пророка и крестителя Иоанна. И тамо полагают его в новоископанном гробе, иже никто же, по Евангелию, преже сего положен бысть тамо за олтарем предела же святыя живоначалныя Троицы, иде же положени быша благочестивый и блаженныя памяти цари и великия князи: царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии, во иноцех Иона, и сын его, благодатный, и благородный, и благочестивый царевич Иван, и вторый сын его, царь и вели- л. кий князь феодор Иванович всеа Русии, — в соборной церкви, яко же преди рекохом.

А о матери его, княгини Елене Петровне, и о жене его, княгине Александре Васильевне, что изглаголати или исписати, сами весте матерне сетование и рыдание и по своим детем разумейте, как у коей матери и

последнее дитя, а не токмо единочадное, смерти предастъся, и како убо материю сердцу по своем дитяти и то, како княгиня Елена и княгиня Александра горко плачюще, и кричаще, и вопиющи, и биющися о гробницу белокаменну князя Михаила, и жалостно в слезах причитаху.

Мати же причиташе от жалости своей: «О чадо мое, милый князь Михайло! Для моих слез на сесь свет изо утробы моея родися. И како еси во утробе моей зародися, и како утроба моя тобою не просядеся излияти тебя на землю?»

А жена его причиташе: «Государю мой, князь Михайло Васильевич! Жена ли тебе яз, грешница, не в любви была? Того ли еси ради смерти предался, и почто ми еси не поведал? И ныне возми меня под свой каменной гроб, и под гробом смерти предамся. И готова есми за тебя во аде мучитися, нежели мне от тебя на сем свете живой остатися». И разумейте их жалостное причитание и плача горкаго исписати.

Но буди известно, яко и сам царь Василей, егда от погребания возвратися и пришед в полату свою, и на злат стол свой царский ниц пад, и плачася, захлипаяся горко, смоча слезами стол, слезы на пол со стола каплюще.

Матерь же его, княгиню Елену, и жену его, княгиню Александру, ближний их и верный слузе едва с нужею от гробницы отволачаше в дом свой.

Черноризицы же и иноки, и вдовицы во слезах же утешаше их, глаголюще: «Да не плачитеся, княгиня Елена Петровна и княгиня Александра Васильевна! Но богу убо тако изволшу краткой век жити ему. Вам бы от многаго плача и туги великия во иступлении ума не быти».

И те же княгини, мати его и жена, пришедше в дом свой и падше на стол свой ниц, плакахуся горце и захлепающе, стенюще и слезами своими стол уливая, и слезные быстрины, аки речныя струи, на пол с стола пролияшася, и до утра бес пища пребывая, яко же Давид иногда плака по Анафане, сыне Саулове.

Но и старицы же, яко галицы, вдовицы же, яко ластовицы, на утрие около церкви оноя председяху весь день, яко же и матери со младенцы, и многи боярские жены, овдовевше своею печалию, стекахуся в место ко оной церкви.

И бе в мире шатание и колебание и смущение много болезни ради смертной. И глаголаху друг ко другу: «Откуда бо нашедшу на такова мужа таковое смертное посечение, бысть бо таковый воин и воевода? Аще ли божие попущение, то воля господня да будет». И вси ту в сетовании бяху. Не подобает же сего молчанием покрыти по реченному ангелом к Товиту, яже дела божия проповедати, тайны же божия таити.

По преставлении великого воина и воеводы князя Михаила Васильевича Шуйского-Скопина пошел с Московского государьства боярин и воевода князь Дмитрей Иванович Шуйской с руским войском. Да с ним же пошли и немецкие воеводых Яков Пунтусов с товарищи, о немецким воин-

ством в Можаеск против полских и литовъских людей, гетмана Желтовского с товарищы.

И бой был с литовскими людми в Клушине. И с того бою Яков Пунтусов пошел с немцы под Великий Новград и взял обманом.

Новгородцы же не возмогоша противу его никако же противитися бранию. Токмо прилучися в то время в Великом Новеграде 500 казаков, атаман Тимофей Шаров с своим войском, учинили бой велик с немцы. И то уже немцы одолеша и посекоша всех, и город немцы засели, новгородцов обнасиловали и пограбиша, и драгия узорочья свезоша во свою землю немецкую.

II

ПИСЬМА СМОЛЕНСКИМ ДВОРЯНАМ В ЛАГЕРЬ М. В. СКОПИНА-ШУЙСКОГО ИЗ ОСАЖДЕННОГО СМОЛЕНСКА

Государю моему Михаилу Филиповичю жена твоя, Огафья, с детми челом бьют.

Буди, государь Михаила Филипович, покровен от господа бога десницою и богом храним, и буди, государь мой свет, здрав на многия лета, а нам бы, слышечи твое государево здравье, о бозе радоватца. Жадни мы очей твоих видеть, аки слеп свету. А пожалуешь, государь, похошь про нас ведать, и мы, государь, в бедности в Смоленске в осаде одва чють живы, да сидим заперты четыре недели, за неделю Дмитровай суботы. А пожалуй, государь, нас, прости меня с детми за очи, каково што станетца. А хлеба, государь, нонешняго с обеих поместей яравого ничево не увезли, воры не дали, а и ржи, государь, посеяли девять четвертей в Худкове, а в Лосеве две четверти. А живата в осад не увели нисколка потому что корму нет, толка конь голубой да кобылица. А людей со мною в осаде: Сидорка без жены, да Орлова жена сама третья, да Ломсуева дочь. А Тимоха, наш человек, из осады от меня сбежал, а прежа того бежал от меня и, пришед ко мне, выкрал конь голубой да кобылицу. И мы его на дваре у задних ворот изымали с лошадми. Посадила была его в житцу, и вскоре мы побежали в осад, и без меня люди и крестьяне его опрастались, а он им верился. И он бежал из осады, снес кое-што платья обиходного. А в поместьях наших животы наши, и статки, и люди, и крестьяне — все

пойманы. Да сестры твои, дал бог, здорова. А мы тебе, государю своему, мало пишем, да много челом бием до лица земнаго.

На обороте надпись: «Дать ся грамотка Михаилу Филипову, сыну Неелову. А от тебя конь дошол, да в деревне».

2

От Марьи Григорьевны детем моим, Михаилу Романовичу да Павлу Стефановичю, от меня вам поклон. Как вас бог милует? Я и здесе за свой грех адва жива, а сидим в асаде. Король пришол под Смоленск, бьет по городу и по хоромомдень и нощь. И мы себе не чаем живота, и будем и мы помром, и вас бог простит. А дамашнем житьи не ведаем, а Третьякова жена и с детми со мною. И мы в осаде сели да Покрова за две недели.

Государю моему Михаилу Романовичю семьишка твоя Крушка с детми много челом бью. Буди, государь, здрав на многая лета, и мне бы, твоего государева здравия слышав, радоватися и очи твои в радости видети. И пожалуешь, государь, про нас похошь ведати, и мы, за грех своей, адва живы седим в осаде, а дамашнем житьи не ведаю. А сели, государь, в асад душею да телом. А крестьян я не ведаю, нивесть живы, не ведаю, а живота собою не ввезла ничего. Ярья, государь, никоторая не жата. Да пиши, государь Михайло Романович, матушки, чтобы меня не покинула. Аз тебе, своему государю, мало пишу, много челом бью, а ржи с собою не везла.

На обороте надпись: «Отдати грамотка в полки Михаилу Дивову или Павлу Самарину, смольяном».