Сигизмунд Герберштейн

ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ

К оглавлению

Анна Хорошкевич

СИГИЗМУНД ГЕРБЕРШТЕЙН И ЕГО “ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ”

1 марта 1549 г. в Вене было подписано посвящение императору Фердинанду труда, ставшего одним из первых историко-географических бестселлеров в Европе второй половины XVI в., — “Записок о Московии” Сигизмунда Герберштейна. Как сообщал сам автор, в книге помещены описание “Руссии”, ее столицы и ее соседей, сведения о религии, о дипломатическом ритуале. Автор явно поскромничал: в “Записках” читатель нашел и множество других сведений: историю имперско-польско-венгерских отношений, характеристику Венгрии, подробные данные об экономике России, многочисленные переложения различных памятников русской письменности и пр.

В следующем, 1550 г., в Венеции появился перевод “Записок” на итальянский, еще два латинских издания увидели свет в 1551 и 1556 гг., два перевода на немецкий — один, сделанный автором, или авторизованный, и другой, принадлежавший некоему Панталеоне, — вышли в 1557 и 1563 гг. За ними последовали многочисленные переиздания на латинском, немецком, итальянском языках.

В чем заключается секрет успеха этого сочинения у просвещенного читателя эпохи Возрождения? Чем привлекла его хорография Руссии и описание ее соседей? Почему переложения летописей и Судебника Ивана III издавались и в Швейцарии, и в Италии, и в Англии и всюду встречали неизменный интерес? И почему через 450 лет после выхода “Записок” Герберштейна к ним снова и снова обращается внимание историков, этнографов, языковедов, историков культуры и общественной мысли, исследователей социального и экономического развития, политических и дипломатических отношений не только Восточной, но и Центральной Европы?

ЕВРОПА В 40-е ГОДЫ XVI в.

Нашему современнику легче всего представить себе европейский мир середины XVI в. с помощью карты. Бросим на нее беглый взгляд: ясно вырисовывается остов Европы нового времени. Его составляют несколько национальных государств. Это Французское, по территории уступавшее современной Франции; Английское и Шотландское на Британских островах; огромное, сравнительно с нынешней Данией, Датское королевство, удерживавшее в своих пределах Норвегию; такое же непривычно большое Шведское, включавшее и Финляндию; быстро увеличившееся Польское, с 1466 г. получившее выход к Балтийскому морю, а с середины 20-х годов пополнившееся землями Мазовии; рядом с ним Великое княжество Литовское, в которое наряду с Литвой входили и русские земли (будущей Белоруссии и Украины).

Почти всю Восточно-Европейскую равнину и просторы Севера Европы занимала Россия, или Российское царство (по официальной терминологии, принятой до 1547 г., — Русь, или Руссия). Его северные границы совпадали с естественными географическими. Южные границы с “Полем” (с конца XVI в. называвшегося Диким) — нейтральной степной полосой — определялись, с одной стороны, успехами земледельческого освоения этого благодатного края русскими поселенцами, а с другой — набегами Крымского ханства, орды которого кочевали здесь в летние месяцы. На востоке от Русского государства [8] располагалось Казанское ханство, откуда постоянно исходила угроза набегов и угона в плен жителей восточных территорий Руси.

Западная граница России также не была стабильной. Она менялась вследствие воссоединения земель Древнерусского (или Киевского) государства, т. е. присоединения Вязьмы, Северских земель, Смоленска. Все эти территории в XV — начале XVI столетия входили в состав многонационального Великого княжества Литовского, соединенного личной унией с Короной Польской; во главе их стоял “король польский и великий князь литовский, жемайтский и русский”. Великое княжество Литовское было не единственным многонациональным государством в Европе XVI в. Самое большое — это Священная Римская империя германской нации. Лоскутная империя, включавшая помимо королевств и Австрийского эрцгерцогства — наследственной земли династии Габсбургов — несколько герцогств — Силезию, Брауншвейг, Бранденбург, многочисленные курфюршества, архиепископства типа Зальцбурга, Трира, Кельна, епископства, свободные имперские города на севере и в центре Германии (Нюрнберг, Аугсбург, Бремен, Любек), одно государство военно-религиозного типа — Ливонский орден и ряд других образований, которым несть числа. В Европе ее земли раскинулись от крайнего юго-востока — королевства Чехии и эрцгерцогства Австрии до северо-запада — части Нидерландов и юга — итальянских республик и герцогств.

Крайний юго-восток Европейского континента занимал Османский султанат, так называемая Порта, еще в XIV в. поглотившая славянские государства Сербию и Болгарию. В начале XVI в. в его состав вошла значительная часть Морей, располагавшейся на юго-западе Пелопоннеса, а в 1516 г. — Египет. Захват Портой островов Самос, Лесбос и Тенедос в Эгейском море подорвал левантийскую торговлю итальянских городов-государств и предопределил их упадок в XVI в. Ни одно из тех карликовых образований, которые занимали Апеннинский полуостров (республики Флоренция и Сиена, герцогства Милан, Модена, Феррара, признававшие верховную власть императора, независимая республика Венеция и др.), в том числе и Папская область, центр католического мира, и на закате средневековья, хотя и страдали от османской агрессии, не могли организовать коллективной обороны от нее. “Боевые рубежи” османской агрессии с XV в. упорно защищало княжество Молдавия, состоявшее из собственно Молдовы, Бессарабии и Буковины. Данница султана с 1456 г., она вела упорную борьбу за независимость и при Стефане III Великом (1457—1504) добилась значительных успехов. Менее удачно было сопротивление княжества Валахии, признавшего свою зависимость от Порты.

Превращение Крымского и Казанского ханств в вассалов Османского султаната резко ухудшило положение Короны Польской, Великого княжества Литовского и Русского государства, изнывавших от набегов из этих ханств. Из южных земель Польского королевства и Литовского княжества, из южных и восточных земель Российского царства тысячами угонялись в плен жители — мужчин продавали в султанат, а женщинам суждено было стать наложницами в гаремах Крыма, Казани, Стамбула или прислужницами в Италии и других средиземноморских странах.

Османская агрессия на юго-востоке Европы встретилась с ожесточенным сопротивлением местных народов: славянских, восточно-романских, венгерского и др. В середине XVI в. в фокусе этой борьбы оказалась Венгрия. Судьбам Венгерского королевства автор “Записок о Московии”, Сигизмунд Герберштейн, уделил много внимания. [9]

ПОХОРОННАЯ ПЕСНЬ ВЕНГРИИ ИЛИ ЕЕ АПОФЕОЗ?

На первый взгляд, пожалуй, покажется странным начинать рассказ о книге Герберштейна, посвященной “Руссии”, совсем с другой темы — с описания Венгрии. Внимание Герберштейна к судьбам Венгрии делает ее почти такой же героиней его сочинения, как Русь. Он дважды обсуждает венгерскую проблему, с любовью описывает ее ландшафт, восхищается плодородием почв, с болью возвращается к последним дням Людовика Венгерского, повествует о времени расцвета Венгерского королевства при Матвее Корвине (Матьяше Хуньяди) и начавшемся при его преемниках Ягеллонах — Владиславе (Ласло) и Людовике (Лайоше) — упадке. По словам В. О. Ключевского, “умный австрийский дипломат” пропел Венгрии “полную грустного чувства похоронную песнь” (Ключевский. — С. 74.). С этим наблюдением В. О. Ключевского можно согласиться лишь отчасти. В рассказе Герберштейна о Венгрии сильно звучат и другие настроения. Апофеоз Венгрии, прекрасной, плодородной, изобилующей всеми земными богатствами — металлами, в том числе серебром, винами, скотом,— пропет им в мажорных тонах. Есть в венгерской теме и-разоблачительно-осудительные высказывания. Герберштейн дважды обрушивается на тех “зловредных”, которые хотят пересмотреть венгерский вопрос (с. 77, 84—86). Чем же объясняется такое разнообразие красок и тонов в описании Венгрии Герберштейном?

Венгерский вопрос, каким он сложился в середине XVI в., возник задолго до того, по крайней мере за четверть века. Битва при Мохаче 29 августа 1526 г. положила конец существованию единого Венгерского королевства. В этот день погиб двадцатилетний король Людовик (Лайош II) Ягеллон. При Ягеллонах позиции центральной власти ослабели. Даже угроза османского нашествия и грандиозный поход османов на Белград в 1521 г. не могли привести к усилению централизаторских тенденций. Через пять лет, в 1526 г., состоялся новый поход, в результате которого Венгрия стала добычей могущественного соседа.

На вопрос “кто виноват?” в Европе давали разные и противоречивые ответы. По-видимому, Габсбурги распространяли “версию о том, что ответственность за поражение при Мохаче должен нести один из крупнейших венгерских магнатов — Янош Запольяи. Вслед за имперскими дипломатами, вероятно, также оценивали роль Яноша Запольяи и в России. Иван Грозный в 1564 г. в письме Курбскому сравнивал поведение последнего, не приведшего 15-тысячного войска под Казань, с позицией венгерского магната: “И тако ли прегордые царства (имеется в виду Казань. — А. X.) разорять, еже народ (Грозный писал о воинниках. — Л. X.) безумными глаголы наущати и от брани отовращати, подобно Янушу Угорскому” (Послания Ивана Грозного (далее — ПИГ). — М.; Л., 1951. — С. 47.). Еще более определенно высказывали свою точку зрения русские дипломаты польским послам в 1578 г., характеризуя Яноша Запольяи как османского ставленника: “...был на королевстве Угорском Лодовик, которого турецкой убил, а посадил на Угрех Януша Седмиградцкого, а Яныш был у угорского короля у Лодовика гетман навышшой, и Януш по ссылке с турецким Людовика короля подал (предал. — А. X.) и всем своим полком оступил и для тое израды турецкой его на королевстве учинил” (ГПБ. Q IV, 33, л. 35 об. — 36. Цит. по: ПИГ. — С. 601.). [10]

Судя по сочинениям Герберштейна, в Австрийском эрцгерцогстве вину за поражение при Мохаче возлагали не только на Япоша Запольяи. Таким же ответчиком считали Сигизмунда I Старого, польского короля и великого князя литовского, не пришедшего на помощь своему племяннику (с. 86). Противоположное мнение высказал сам король на приеме австрийского посла Герберштейна 28 января 1527 г. Все несчастья и ссоры между христианскими государями, по его словам, происходят по вине тех из них, которые мечтают о захвате других государств, ведомые надеждами на чужие земли, они “выдают все христианство” на поток и разграбление неприятелю (AT. — Т. IV. — № 38. — S. 35. Ср.: Pociecha. — Т. III. — S. 321—322; Т. IV. — S. 87.).

Несомненно, Сигизмунд I намекал при этом на государя, направившего к нему Герберштейна, — австрийского эрцгерцога Фердинанда.

Итак, три точки зрения — виноваты Янош Запольяи, польский король и великий князь литовский и, наконец, Габсбурги. Три виновника поражения при Мохаче — это три главные действующие силы на территории Венгрии, не считая Порты, в период с 1526 по 1549 г. Их борьба за раздел Венгрии то разгоралась, то утихала, их “вклад” в “решение” венгерского вопроса то сокращался, то увеличивался в зависимости от внутреннего развития Короны Польской и Австрийского эрцгерцогства, соотношения их сил с силами Османского султаната.

Поражение венгерского войска, гибель короля, не имевшего наследников, поставили под вопрос само существование королевства. Османским войскам удалось войти в Буду, где они находились с 11 по 30 сентября 1526 г. При содействии Сулеймана Великолепного части венгерских феодалов удалось добиться провозглашения королем Яноша Запольяи, коронация которого состоялась 10 ноября 1526 г. Другая часть избрала Фердинанда Габсбурга. На его коронации 3 ноября

1527 г. присутствовали русские послы в Империю. Два венгерских короля 14 апреля 1527 г. заключили перемирие, закрепившее раздел страны между ними. Тем не менее, отныне началось многолетнее кровавое соперничество партии Запольяи и Габсбургов в Венгрии. Первую поддерживала Польша. Герберштейн, будучи в Польше в очередной раз в конце февраля — начале марта 1528 г., сообщил Сигизмунду I требование Фердинанда — не предоставлять его сопернику Яношу Запольяи убежища в Польше (Pociecha. — Т. IV. — S. 18, 66, 344; Finkel L. Habsburgowie i Jagiellonowie po klesce Mohackiej//Kwartalnik historyczny. — 1893. — R. VII. — Z. 4. — S. 592.). Большего он не осмелился потребовать.

Османская опасность не исчезла, было ясно, что ее объектом отныне могут стать не только славянские и венгерские земли, но и земли эрцгерцогства. Военная активность Сулеймана возрастала. Летом

1528 г. османские войска вторглась в Крайну. В этих условиях венгерский вопрос временно отступил на второй план сравнительно с проблемой безопасности собственного эрцгерцогства.

И вот в феврале — марте 1529 г. Герберштейн отправляется в Великое княжество Литовское со сложным дипломатическим поручением — добиться военной помощи от Сигизмунда I. Двухнедельное пребывание в Вильнюсе с 20 марта по 7 апреля 1529 г. не привело ни к каким результатам. Ни красноречивое описание османских захватов и угрозы, нависшей надо всеми государствами Юго-Восточной Европы и Центра, ни просьбы о помощи не возымели должного результата. Польский король, напротив, отправил своего представителя Иеронима [11] Лаского в Стамбул, где тот интриговал против Габсбургов. Не помогла австрийскому послу и поддержка литовского канцлера Ольбрахта Мартиновича Гаштольда, мечтавшего о получении графского титула из рук императора (ему было недостаточно титула графа “обмурованных”, т. е. обнесенных стеной, Гераноин, полученного от папы Климента VII в 1528 г.) (Росiесhа. — Т. IV. — S. 66; Finkеl L. Op. cit. — S. 592.).

Несмотря на холодный прием посла весной 1529 г., летом того же года Фердинанд снова отправил Герберштейна в Польшу. С 11 июля по 6 августа Герберштейн находился в Кракове. И снова получил отказ — отказ в денежной поддержке, в посредничестве между Австрией и султаном, в военной помощи. Несмотря на неоднократные требования о задержке войска, набранного И. Ласким для Яноша Запольяи, тот сумел использовать в Трансильвании (на Руси именовавшейся Семиградьем) эти силы, впрочем, очень незначительные (Finkеl L. Op. cit. — S. 595.). Впредь, однако, вербовка войска для Запольяи в Польше была запрещена.

Итак, перед лицом османской опасности австрийцы остались без помощи со стороны Короны Польской. Более того, они превратились в объект насмешек. Плоцкий епископ Анджей Кшицкий, выражая антигабсбургские настроения польской королевы Боны, написал сатиру “О праздности и неблагочестии немцев” (Pociecha.— Т. IV. — S. 76.).

Решающим фактором в соперничестве Габсбургов и Запольяи из-за венгерской короны стал очередной османский поход. 7 сентября 1529 г. Буда была захвачена. На аудиенции, милостиво данной Сулейманом Великолепным Яношу Запольяи и ближайшему сподвижнику трансильванского воеводы и венгерского короля Юрию Утешеновичу, более известному под именем брата Дьердя, власть Запольяи была утверждена. Он получил корону св. Стефана из рук султана. А с осени 1529 г. началась осада Вены, продолжавшаяся три года (Uebersberger H. Oesterreich und Russland seit dem Ende des XV. Jahrhunderts. — Wien; Leipzig, 1906. — Bd. I. — S. 239.).

В этих условиях власть Фердинанда Габсбурга над Венгрией становилась более чем непрочной. Необходимо было срочно укреплять позиции в Польше, где не дремали сторонники королевы Боны. 19 сентября 1530 г. в Познань отправилась представительная австрийская делегация во главе с Герберштейном, которая должна была содействовать претворению в жизнь плана выдать дочь Фердинанда Елизавету за наследника польского престола Сигизмунда II Августа (Росiесhа. — Т. IV. — S. 89.).

В результате встречи Герберштейна с представителем Запольяи — Иеронимом Ласким — Сигизмунд I издал “Декрет о компромиссе” Фердинанда и Запольяи. Одновременно была достигнута договоренность о заключении двух браков — Яноша Запольяи с дочерью Сигизмунда I Изабеллой и предварительная договоренность о браке Елизаветы Рагузской и Сигизмунда II Августа (Dogiel M. Codex diplomaticus regni Poloniae et Magni Ducatus Lithuaniae.— Vilnae, 1758. — Т. I. — N 130.). Было ясно, что Ягеллоны отнюдь не собираются уступать своего права в решении венгерского вопроса.

Под давлением обстоятельств Фердинанд вынужден был подписать перемирие с Яношем Запольяи с 1 мая 1531 по 30 апреля 1532 г. Оно было скреплено рукой Герберштейна. Но уже в июне неутомимый дипломат вновь покидал Вену, чтобы решить в Кракове вопрос о судьбе [12] ряда трансильванских замков, на которые претендовал польский король. Соглашения достичь не удалось, и 10 июля 1531 г. посол покинул Краков (Pociecha. — Т. IV. — S. 118.). В Короне Польской между тем возник новый проект передачи венгерской короны не кому иному, как сыну польского короля Сигизмунду Августу. Это несколько облегчило Герберштейну переговоры в Кенесе на Балатоне в начале января 1532 г., равно как и переговоры февраля 1533 г. с Яношем Запольяи (Ibid. — S. 129.).

Проект передачи венгерской короны наследнику польского престола настолько испугал одного из “венгерских королей” — Фердинанда, что в 1534 г. он предпринял попытку договориться с Польшей, предлагая платить ей ежегодно часть венгерских доходов и обещая свое посредничество в решении литовско-русского военного конфликта. И все это ради отказа польского короля от всяких притязаний на Венгрию (Ibid. — S. 176—177, 315.). Неизменный сторонник королевы, Анджей Кшицкий резко протестовал против посредничества Габсбурга, напоминая о неудачном опыте подобного рода — заключении перемирия в Москве (AT. — Т. XIV. — N 183. — S. 282—284; Pociecha. — Т. IV. — S. 132.) (он подразумевал, по-видимому, события 1526 г.).

“Отступного” платить не пришлось. Польша в силу личной унии короля оказалась втянутой в непосильную для нее и несправедливую войну против Русского государства. После смерти государя всея Руси Василия III в 1533 г. перед Великим княжеством Литовским открылась, казалось, возможность пересмотра условий перемирия 1526 г., и в первую очередь возвращения Смоленска. Ради этого древнего русского города была начата война, поглотившая все военные силы, потребовавшая финансового напряжения не только Литовского княжества, но и Короны Польской (См.: Любавский. Сейм. — Прилож. II. — С. 21—22. К этой войне в Короне Польской и Великом княжестве Литовском готовились еще в конце 20-х годов. Препятствием для нее оказалась попытка Волынской земли добиться самостоятельности от Короны. Сигизмунду I пришлось отказаться от идеи возобновления войны с Русским государством, как и от “вменьшения титулу господарсково” по отношению к малолетнему Ивану IV. Литовские послы в Москву должны были объявить от имени короля, что он-де “тытул его достаточно выписывал” согласно перемирной грамоте 1526 г. (Акты Литовско-Русского государства. — М., 1899. — Т. I. — С. 235—236).). А посему в конце 30-х — начале 40-х годов австрийско — венгерские отношения развертывались без участия Польши.

В борьбе за Венгрию решающую роль в это время играл Османский султанат. 9 октября 1537 г. у Сисека австрийские войска были наголову разбиты османскими. Соперничавшие венгерские короли вынуждены были признать власть каждого на захваченной территории: Фердинанда — на Славонию, Хорватию, а Запольяи — в Трансильвании. Условия статус-кво закрепил Великоварадинский договор 25 февр. 1538 г. Янош Запольяи пожизненно сохранял титул венгерского короля, так же как и Фердинанд. При отсутствии у него потомков титул и королевство переходили к Фердинанду или другому представителю Габсбургов. В случае же рождения у Яноша Запольяи сына тот должен был получить Спишское княжество, заложенное Габсбургами, а до возвращения его — удерживать владения отца (Wojciechowski Z. Zygmunt Stary (1506—1548). — Warszawa, 1946. — S. 327.).

Осуществилась, хотя и не полностью, вторая из альтернатив, предусмотренная договором. 7 июля 1540 г., за две недели до смерти [13] Яноша Запольяи, у него и Изабеллы Ягеллон родился сын, названный в честь отца и деда Яношем Жигмондом.

Однако Фердинанд не торопился расставаться с родовыми землями Запольяи — Спишским княжеством. Напротив, он намеревался отобрать у новорожденного наследника земли его отца. Обеспечив нейтралитет Польши (прибывший в Вильнюс в августе 1540 г. Герберштейн узнал, что Польша не будет вмешиваться в австро-венгерские отношения), Австрия перешла к военным действиям, исход которых и на этот раз решило османское вмешательство. Продолжавшаяся с апреля по 21 августа 1541 г. осада австрийскими войсками Буды была снята из-за появления войск султана, 29 августа занявших город. Порта свела на нет и дипломатические успехи Австрии, заключившей в Гиалу под Колошваром договор с Изабеллой, согласно которому признавалось верховенство Фердинанда над Трансильванией. Австрийское посольство гр. фон Зальм и Герберштейна требовало у султана передачи Фердинанду всей Венгрии, но услышало ответ великого визиря: “Что же султан отдаст то, что трижды добывал мечом?” (Pajewski J. Wegierska polityka Polski w polowie XVI wieku. 1540—1571. — Krakow, 1932. — S. 42.).

Весной 1541 г. позиция Польши в венгерском вопросе стала предметом не только обсуждения, но и осуждения. Королева Бона, архиепископ гнезненский Петр Гамрат и великий коронный маршалок Петр Кмита выступили против договора в Гиалу. Польша потребовала возвращения Изабеллы на родину.

Габсбурги же продолжали борьбу за обладание Венгрией. С 28 сентября по 8 октября 1542 г. войска императора Карла V безуспешно осаждали Пешт, а в апреле следующего 1543 г. османские войска совершили еще один поход в Венгрию, захватив на этот раз Эстергом, Тату и Секешфехервар (История Венгрии. — М., 1971. — Т. I. — С. 305—306; Pajewski J. Op. cit.— S. 63.). В условиях военных неудач в Венгрии Габсбургам важно было обеспечить нейтралитет Польши, эту цель преследовало бракосочетание в мае 1543 г. Сигизмунда Августа и Елизаветы Рагузской, прибывшей в Краков вместе с Герберштейном. Этим браком Габсбурги на время нейтрализовали Польшу.

В соперничестве за Венгрию они оставались один на один с султанатом. Однако им самим под давлением превосходящих сил османов пришлось заключить сначала перемирие (10 ноября 1545 г.), а затем (19 июня 1547 г.) и мир, закреплявший все завоевания османов в Венгрии. Его признали и венгерские феодалы (25 ноября 1547 г.) (История Венгрии. — Т. I. — С. 329.). Поэтому борьба партий при дворе Изабеллы — антигабсбургской, которую в середине 40-х годов возглавил Петрович, категорически возражавший против передачи Трансильвании Фердинанду, и прогабсбургской — в это время практически происходила без участия Польши. На петрковском сейме 1548 г. вопрос о Венгрии не стоял. Для молодого короля, которому еще за три года до этого отец передал всю полноту власти в стране, важно было подавить оппозицию собственных подданных (Wojсiесhоwski Z. Op. cit. — S. 338—342.).

Однако в начале 1549 г. польский сейм снова поставил вопрос о судьбе Изабеллы и потребовал активного вмешательства Польши в венгерский вопрос. По-видимому, требовалось какое-то дипломатическое вмешательство Австрии, чтобы изменить настроение правящих кругов Польши. Эту-то роль и выполнили “Записки” Герберштейна, [14] посвященные, как уже говорилось, эрцгерцогу Фердинанду. Герберштейн не случайно изложил все события венгерской истории XVI в. Лейтмотивом венгерской темы у Герберштейна стало обвинение Ягеллонов в несчастьях Венгрии: именно они-де оставили без помощи короля Лайоша, своего кровного родственника на венгерском престоле,. одного из “братьев” многочисленной “семьи” европейских государей.

Сочинение Герберштейна и другие дипломатические усилия Габсбургов по нейтрализации Польши временно привели к успешным результатам. Польское посольство Анджея Зебжидовского и Себастьяна Мелецкого в мае 1549 г. добилось примирения различных партий при дворе королевы Изабеллы, партии “брата Дьердя” и Петровича (Pajewski J. Op. cit. — S. 66, 70, 71, 73.). А в июне 1549 г., через 4 месяца после выхода в свет книги Герберштейна, был заключен польско-австрийский договор, согласно которому Польша впредь отказывалась от какого бы то ни было вмешательства в дела Венгрии. Хозяином положения в Венгрии отныне становится австрийский эрцгерцог, король венгерский Фердинанд Габсбург.

8 сентября 1549 г. “брат Дьердь” подписал в Ньирбаторе новое соглашение о передаче Фердинанду Трансильвании. Это вызвало новую волну возмущения Габсбургами. Проосмански настроенная Изабелла и южновенгерский магнат Петер Петрович снова призвали в страну османов. Последние в 1551 г. предложили немедленно короновать Яноша Жигмонда (уже 11-летнего подростка) и передать им крепости Беч и Бечкерек.

Филиппики Герберштейна в базельском издании “Записок” 1551 г., направленные против “некоторых” персонально не названных им людей, которые хотят снова пересмотреть венгерский вопрос, против самого польского короля, должны были служить для утверждения мысли о том, что все права на Венгрию Ягеллоны потеряли вместе с изменой Лайошу. Одновременно Герберштейн обрушивает свой гнев и на Яноша Запольяи, выдвигая версию, как и русские дипломаты четверть века спустя, будто конкурент Габсбургов в Венгрии — османский ставленник.

Дополнения в базельском издании 1551 г. отразили ту атмосферу возмущения, которое труд Герберштейна произвел в Польше. В этих дополнениях Герберштейн оправдывался в том, что-де титуловал Василия III царем, ввел эпизоды о храбрости и благородстве поляков (в частности, эпизод с Перстинским), наконец, поместил огромный раздел о Венгрии в конце описания первого путешествия на Русь. В последнем он возлагает вину, за незакончившуюся еще трагедию Венгрии (Изабелла в 1551 г. выехала в Польшу, где и оставалась до 1555 г.) на дурное управление польских королей (Владислава и его сына), своеволие, расточительность и беспечие венгерских баронов, проводивших дни в праздных увеселениях и не способных охранять границы королевства. В этих упреках Герберштейна сквозит намек на Польское королевство, вступившее на тот же погибельный путь. Себе же и в издании 1551 г. Герберштейн приписывает роль доброго покровителя венгерских королей.

Одновременно он прибег и к тому, что нынче называется демагогией. Подробно рассказывая о теории Ю. Д. Траханиота, казначея и печатника Василия III, о родстве венгров и угров и претензиях Руси на Венгрию, австрийский дипломат недвусмысленно угрожает польскому королю и великому князю литовскому возможным вмешательством в борьбу за Венгрию Русского государства — союзника [15] Империи и недавнего противника великого князя литовского. Этого аспекта труда Герберштейна в Польше не могли не заметить.

“ЦАРЬ ВСЕЯ РУСИ ВЕЛИК УЧИНИТСЯ”

Для того чтобы понять идейный замысел книги Герберштейна и ее роль в международных отношениях Центральной и Восточной Европы середины XVI столетия, пора обратиться к предмету его основного описания — Российскому царству.

Здесь в 1547 г. произошло одно из важнейших событий в политической жизни страны. 16 января состоялось венчание на царство великого князя и государя всея Руси Ивана Васильевича. Полный тезка своего деда Ивана III, в 1478 г. заявившего претензии на титул “государя” над всеми русскими землями и князя всея Руси, Иван IV я упрочении самодержавной власти пошел значительно дальше деда. Внутри страны отныне он возвышался над многочисленными князьями не как первый среди равных (“великий” над простыми, впрочем, уже немногочисленными “князьями”), но как единственный и недосягаемый, превосходивший властью уже не равных “благородством” происхождения, но “холопей государевых”.

За пределами страны, на международной арене, этот титул содержал в себе программу, также превосходившую дедову. Если Иван III титулом великого князя “всея Руси” заявлял свои неоспоримые права на все земли Древнерусского государства как свою “отчину” вне зависимости от их временной государственной принадлежности, то новый титул внука ставил его носителя на одну ступень иерархической лестницы с императором Священной Римской империи германской нации, т. е. значительно выше королей — датского, английского, французского и непосредственных соседей и соперников — польского и шведского, уравнивал с восточными соседями — казанскими и астраханскими ханами (которых русские издавна именовали “царями”), наследниками Золотой Орды, до 1480 г. повелевавшей Русью, и, наконец, пожалуй, даже с главой могущественнейшего государственного образования в Европе и Азии того времени — османским султаном.

В связи с тем что вопросу титулатуры главы Русского государства в книге Герберштейна посвящен самый первый раздел, следует внимательнее присмотреться к международным последствиям этого события, вернее, реакции на него в Европе.

Нового царя не спешили поздравить его “братья”, занимавшие престолы других государств Европы, а признав его новый титул, — официально допустить его в узкий круг вершителей судеб европейского мира. Даже православные церковные власти первые несколько лет никак не отреагировали на это событие. Впрочем, и немудрено. Сношения с афонскими монастырями были прерваны после 1537 г., когда их делегации не удалось изменить судьбу Максима Грека и вернуть его из русского заточения на Афон. Переговоры с новым афонским и патриаршим посольством в 1550 г. были настолько неудачными для русских властей, что сведения о них даже не занесены в летописи (ГАР. — Вып. 2. — С. 346.). Константинопольский патриарх признал новый титул Ивана IV спустя лишь 10 лет, когда в ответ на приезд в Москву кизицкого и евгриппского митрополита Иоасафа 1 января 1557 г. в Стамбул был направлен бывший архимандрит Суздальского Евфимиева монастыря Феодорит. [16] 2 декабря того же года он привез грамоту константинопольского патриарха Иоасафа и Вселенского собора (патриархов александрийского, иерусалимского и антиохийского) (Там же. — С. 77; Опись Царского архива и архива Посольского приказа. — М., 1960. — С. 89; Гладкий А. И. К вопросу о подлинности “Истории о великом князе московском” А. М. Курбского (житие Феодорита) //ТОДРЛ. — Т. 36. — С. 239.). Соборное же послание с благословением патриарха пришло уже в начале Ливонской войны (См.: Курбский А. М. История о великом князе Московском//риб. — 1914. — Т. 31. — Стб. 340.).

Молчаливый и неоформленный, но совершенно единодушный заговор непризнания нового царя — такова была позиция всех западных соседей России после 1547 г. Подобно тому как в 1478 г. в Центральной и Западной Европе побежала молва о принятии русским властелином титула “государь”, вызвав особенно серьезные опасения при дворе польского короля Казимира (См.: Хорошкевич. — С. 81, 85.), так венчание на царство прокатилось дальним эхом по всей Европе, породив настроения страха и настороженности со стороны великого князя литовского и короля польского Сигизмунда I и его наследника.

В течение двух лет, 1547—1549 гг., отношения Российского царства и Великого княжества Литовского находились в неопределенном состоянии. Срок пятилетнего перемирия, заключенного в 1542 г. (Сб. РИО. — Т. 59. — № 9. — С. 150—168.), истек. Но литовские послы в Москве не появлялись. Сигизмунд II Август был занят упрочением собственного положения в стране. Еще в 1545 г. отец передал ему трон в соединенных личной унией “панствах”. Смерть Сигизмунда I Старого сделала власть сына безусловной, хотя позиции молодого короля и литовского князя были несколько подорваны неудачной, с точки зрения многих магнатов, женитьбой на Барбаре Радзивил (о ней см. с. 84).

Русская сторона пока также не проявляла инициативы в возобновлении перемирия, которым регулировались отношения этих государств, отношения, перемежаемые попытками Литовского княжества военной силой вернуть Смоленск, потерянный в 1514 г.

Между тем в Москве в 1547 г. появился некий Ганс Шлитте, саксонец по происхождению, прибывший в Россию в роли купца. В том же году он покинул страну, получив, как согласно утверждают очевидцы, а на основе их свидетельств и многочисленные исследователи, поручение от царя навербовать на русскую службу ремесленников и ученых. Шлитте успешно справился с этой задачей и со “свитой” в 150 человек, довольно большой по тем временам, появился в Любеке, чтобы отсюда выехать в Россию. Ливонский орден, опасаясь усиления России, добился от императора Карла V адресованного магистру ордена запрета пропускать в Россию ученых, ремесленников и художников. Шлитте был задержан в Любеке, а навербованные им мастера покинули столь неприютный для них город. Через полтора года Шлитте был освобожден из тюрьмы. Такова внешняя канва начала “дела Шлитте”, будоражившего Европу не один десяток лет. До этого пункта все исследователи более или менее согласны в истолковании его деятельности (См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. — М., 1960. — Кн. III. — Т. 6. — С. 499; Шаскольский И. П. Русско-ливонские переговоры 1554 г. и вопрос о ливонской дани//Международные связи России до XVII в. — М., 1961. — С. 396. — Примеч. 2. Основные материалы о миссии Шлитте см.: Из истории блокады Русского государства/Перевод и вводная статья И. И. Полосина//Материалы по истории СССР. — М., 1955. — Т. II: Документы по истории XV—XVII вв. — С. 257—271; Fiedler J. Ein. Versuch der Vereinigung der russischen mit roemischen Kirche im sechszehnten Jatirhunderte//Sitzungsberichte der Phil. Hist. Classe der Kaiserl. Akademie der Wissenschaft. — Wien, 1862. — Bd. 40. — S. 80 ff.; Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544—1648). — Спб., 1893.—С. 42—46; Uebersberger. — S. 289—308; Forstreuter К. Preussen und Russland von den Anfaengen des Deutschen Ordens bis zu Peter den Grossen. — Goettingen; Berlin; Frankfurt, 1955. — S. 116—121; Winter E. Russland und das Papsttum. — Berlin, I960— T. I. — S. 205, 214.). [17]

Однако далее возникает ряд вопросов, получивших самые разные ответы. Прежде всего, ограничивалась ли “миссия Шлитте” набором специалистов? Его политическая деятельность в Европе была результатом поручения царя или собственной инициативы? Каковы были цели и задачи этой деятельности? И в связи с ответами на предшествовавшие вопросы — как следует квалифицировать самого Шлитте: как политического авантюриста, смело вмешивавшегося в неподлежащие его положению и статусу межгосударственные отношения крупнейших держав Европы, или как полуофициального представителя Российского царства?

С. М. Соловьев писал, что “Шлитте самовольно возбудил в императоре и папе надежду на присоединение к римской церкви, и папа Юлий III назначил было уже посольство к царю с предложением королевского титула, за что царь должен был поклясться в повиновении апостольскому престолу” (Соловьев С. М. Указ. соч. — С. 665.). К мнению С. М. Соловьева приближаются и австрийский исследователь начала XX в. Г. Юберсбергер, и советский историк Я. С. Лурье, который назвал Шлитте “политическим авантюристом и проходимцем”, “обманщиком, спекулировавшим именем царя”, “самозванцем” (Fiedler J. Op. cit. — S. 80; Лурье Я. С. Внешняя политика и международное положение Русского государства в конце XV и первой половине XVI в.//Очерки истории СССР периода феодализма: Конец XV — начало XVII в. — М., 1956. — С. 163, 164.). И. И. Полосин, последний из советских историков обстоятельно разбиравшийся в перипетиях дела Шлитте, и Л. В. Черепнин, редактор трудов И. И. Полосина, пришли к иному выводу. По словам И. И. Полосина, “...в действиях Ганса Шлитте отразилась очень гибкая, очень тонкая дипломатия Ивана IV, для которой требовался то официальный, то официозный, а затем хорошо замаскированный, ни к чему не обязывающий, способный, смелый агент, каким оказался Шлитте” (Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства//Материалы по истории СССР. — Т. II, — С. 257; Черепнин Л. В. И. И. Полосин как историк// //Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI — начала XVII в. — М., 1963. — С. 15—16.).

Действительно, судя по посланию Фейта Зенга, одного из “соратников” Шлитте, миссия последнего не ограничивалась одним только наймом специалистов. Шлитте получил три инструкции: договориться об антиосманском союзе России с другими странами, нанять и предоставить в распоряжение императора 30-тысячное войско для борьбы против османов и, наконец, добиться признания титула “царя” за Иваном IV. Последняя задача была, естественно, главной для русского государя. “Великий князь,— по словам Фейта Зенга, — просил также римское императорское величество, чтобы ему было дозволено носить титул и называться и писаться “императором всея Руси” (Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства. — С. 258.). Аугсбургский рейхстаг 1547 г. в присутствии императора дал согласие на эту просьбу и вручил Гансу Шлитте “послание от его императорского величества, которым его величество дозволял великому князю принять [18] титул “императора и государя всея Руси”, как свидетельствует копия, находящаяся при московском деле”,— продолжает И. И. Полосин. К сожалению, кроме этой копии, подлинность и соответствие которой подлиннику еще не были предметом специальной экспертизы, данных о позиции императора к этой “просьбе” Ивана IV нет. Если же сопоставить это сообщение Фейта Зенга с рассуждениями Герберштейна о том, что русский государь не нуждается в утверждении своей власти никем, ни императором, ни папой, чему в его труде уделено немало внимания (см. с. 74—75), то можно предположить вслед за С. М. Соловьевым и Я. С. Лурье, что дело идет о политической авантюре, затеянной Г. Шлитте в собственных интересах.

Фантастичным представляется и предложение о совместной антиосманской борьбе, сделанное Г. Шлитте императору якобы от имени русского царя. Конечно, это была такая перспектива, от которой вряд ли мог отказаться император Карл V, даже если учесть, что для него идея антиосманской борьбы была далеко не так близка, как для его деда Максимилиана I. В условиях, когда распространился слух о новом походе османов на Австрию и Венгрию, тема антиосманского сопротивления постоянно обсуждалась в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. Даже для Великого княжества Литовского и Короны Польской этот вопрос, судя по виленскому сейму января 1547 г., был одним из главных (AT — Т. IV. — N 546; Любавский. Сейм. — С. 517. Обсуждался вопрос, по словам подскарбия земского Ивана Горностая, “которым бо обычаем оборона того панства мела быт постановена”.). Можно лишь сомневаться в том, что после пребывания Герберштейна на Руси и его отчета, в том числе и рассказа о русско-османских отношениях, в Империи могли еще сохраняться какие-нибудь иллюзии о возможности привлечения России к антитурецкой лиге. Тем более иллюзорной кажется возможность выдвижения подобного предложения самой русской стороной.

Единственной реальной сферой деятельности Шлитте остается набор специалистов. 31 января 1548 г. Ганс Шлитте получил грамоту Карла V, согласно которой он свободно в пределах Империи мог набирать нужных специалистов и ехать с ними вместе в Россию, но при одном условии, что они не “переметнутся” в Османский султанат (См. Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства — С. 251.). Позднейший отказ императора от поддержки Шлитте и задержка 123 (таково действительное число лиц, навербованных Шлитте) специалистов объясняются вмешательством не только Ливонского ордена, но и другого внешнеполитического противника России — Великого княжества Литовского, имевшего к 1548 г. большой опыт экономической и политической блокады Русского государства. Соглашаясь на отказ от претензий на Венгрию, Сигизмунд II Август в свою очередь требовал от Империи и Австрийского эрцгерцогства отказа от поддержки Российского царства, будь то в культурной области и в области международных политических отношений (См. Лурье, Я С. Указ. соч. — С. 371.). Книга Герберштейна и должна была показать всему миру, что в Империи не было традиции поддержки политических амбиций русских государей, что участие ее в утверждении таких титулов, как император или царь, равно нулю, и что сам Герберштейн к этому и вовсе не причастен. Подтекст раздела об “императорском” титуле Василия III явно прослеживается в конкретных отношениях времени утверждения титула “царь” Ивана IV.

Для Великого княжества Литовского проблема царского титула Ивана IV стала практической в начале 1549 г., когда в Москву ради [19] продолжения перемирия явились витебский воевода Станислав Кишка и маршалок Ян Камаевский. Препятствием переговоров на первом этапе оказались процедурные вопросы. Споры начались из-за того, кто первым должен излагать условия перемирия — послы, как это было издавна, или бояре, вопреки традиции первыми направившие своих посланцев к панам с напоминанием о том, что “перемирные года вышли” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 18. — С. 272—273.). Видно, у сподвижников молодого царя не выдержали нервы, и, не дождавшись вестей из столицы Литовского княжества, они выступили с инициативой возобновления перемирия, “уронив” тем самым “честь” своего государя. В Москве же им все-таки удалось заставить послов говорить первыми. Сами условия перемирия вызвали ожесточеннейшую полемику. Литовская сторона утверждала, будто русский государь “держит” “отчины” литовского, в число которых послы заносили Великий Новгород, Торопец, Великие Луки, Ржеву, Белую, Смоленск, Рославль, Путивль, Новгородок Северский, Стародуб, Чернигов, Почап, Брянск, Мглин, Дроков, Попову гору и др. Укажем попутно, что публикация книги Герберштейна, показавшего, что политические претензии, равно как и территориальные претензии Литовского княжества, ни на чем не основаны, должна была явиться большим ударом для литовской и поддерживавшей ее польской дипломатии.

Особенно настойчиво литовские послы говорили о Смоленске, с потерей которого никак не могли смириться. В 20—30-е годы литовская сторона не признавала титула “смоленский” за Василием III (Kolankowski L. Polska Jagiellonow. — Lwow, 1936. — S. 203—206, 209, 219, 230.).

Бояре же со своей стороны выдвигали требования возврата земель Древнерусского государства, находившихся в пределах Великого княжества Литовского и Короны Польской. Они утверждали, что “предки государя нашего все теми городы владели, да и Киевом и Волынью” и Полтеском и Витебском и всеми городы русскими” (Сб. РИО. — Т. 35. — № 94, 102, 111. — С. 643, 743, 857 (1523, 1527, 1532 гг.). В ответ на это русская сторона не назвала Сигизмунда I “князем... русским” в 1531 г. (Там же. — № 110. — С. 842, 845).).

Даже после того как были утрясены пограничные споры и достигнута договоренность на уровне сохранения статус-кво, возникло непреодолимое препятствие — титулатурный вопрос. Литовский писарь Глеб Есман заявил, что не может внести в перемирную грамоту слово “царь”: “...мне толко то слово написати, и в том мает мое горло каратися, и мне того слова никак не писати” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 18. — С. 274, 287.). Послы ссылались на старую практику, их господарь-де не употреблял этого слова ни в ответе русскому посланнику Федору Загряжскому, ни в верительной грамоте прибывшим в Россию послам. После жарких и долгих споров достигнуто соглашение, чтобы в королевской грамоте, которая останется на вечное хранение в Москве, титул был написан по-прежнему, в грамоте же Ивана IV, предназначенной для хранения в Вильнюсе, титул Ивана IV был написан полностью, включая и слово “царь” (Там же. — С. 289—291.). Так и сделали. Грамота, доныне находящаяся в Москве, удивляет отсутствием слова “царь” в титуле Ивана IV (Там же. — С. 302—307; — Вып. 2. — С. 104, 113.).

Вплоть до своего отъезда из Москвы литовские послы требовали от русских бояр какого-либо письменного документа с объяснением причин и оснований для применения русским государем титула “царь”, [20] характеристику самого обряда венчания и историю происхождения самого термина. Поразительным образом эти претензии совпадали с мнением Герберштейна, изложенным в “Записках”, где всем этим вопросам было уделено большое внимание. Послы не получили подобного документа, а спор позднее был перенесен в столицу Литовского княжества, куда для ратификации договора прибыл боярин Михаил Яковлевич Морозов. Объясняя появление нового термина, он, подобно боярам, участвовавшим в переговорах в Москве, ссылался на пример Владимира Мономаха, по образцу которого якобы и венчался Иван Грозный. Морозову отвечали, что ни Иван, ни его ближайшие предки не носили такого титула. Что же касается Владимира Мономаха, то он “держал стол” в Киеве, а посему титул “царя киевского” должен носить не русский государь, а литовский господарь, так как Киев находится в его власти и будет оставаться впредь в Великом княжестве Литовском.

Литовская сторона на переговорах в Вильнюсе использовала филологические доводы, весьма похожие на аналогичные наблюдения Герберштейна: христианские государи называют “царем” (точнее — кесарем) только императора Священной Римской империи. Крымские же и казанские ханы на своем языке не называют себя “царями”, хотя это давно принято на Руси (Сб. РИО. — Т. 59. — № 19. — С. 313. Об истории этих переговоров см. подробнее: Соловьев С. М. Указ. соч. — С. 510—513; Книга посольская метрики Великого княжества Литовского. — М., 1843 — Т. I — № 33—35. — С. 50—52, особенно с. 51.).

Не добившись ничего с помощью словопрений, Морозов перешел к угрозам от истории. “Если польется кровь,— говорил он,— то она взыщется на тех, которые покою христианского не хотели; а тому образцы были: Александр король деда государя нашего не хотел писать государем всея Руси, а бог на чем поставил? Александр король к этому много и своего придал. А ныне тот же бог” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 19. — С. 315.). Напоминание о войне 1500—1503 гг. было достаточно весомым. Поражение при Ведроши и переход в состав Русского государства Северских земель подготовили почву для воссоединения с Русью Смоленска и были тяжкой платой за непризнание нового титула Ивана III (См.: Хорошкевич. — С. 117—124.).

В наказе послу Астафьеву, отправлявшемуся в Литовское княжество в декабре 1550 г., был дан подробный наказ с объяснением причин венчания на царство. В нем была ссылка на пример Мономаха и изложение “Сказания о князьях владимирских” (“Владимир Мономах венчан в царство Русское, когда ходил ратью на царя греческого Константина Мономаха, и царь Константин Мономах тогда добил ему челом и прислал ему дары: венец царский и диадему с митрополитом ефесским, кир Неофитом, и на царство его митрополит Неофит венчал”). Приводились и доводы венчания именно Ивана IV и именно митрополитом Макарием: “А государя нашего венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарий митрополит, потому что теперь землею всею Русскою владеет государь наш один” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 21. — С. 345.).

Пока в Москве шли дебаты о том, титуловать ли в тексте перемирия Ивана IV царем или не титуловать, в Вене набирался, печатался и брошюровался другой текст — текст книги Герберштейна “Записки о Московии”, где на этот же спорный между Литовским княжеством и Русским государством вопрос излагался ответ с другой точки [21] зрения, с точки зрения дипломата императора Священной Римской империи, австрийского эрцгерцога, с официальной точки зрения Габсбургов.

“ПОСОЛ, ЧТО МЕХ: ЧТО В НЕГО ПОЛОЖАТ, ТО ОН И НЕСЕТ”

Герберштейн дважды побывал на Руси — в качестве посла императора Максимилиана в 1517 г. и австрийского эрцгерцога Фердинанда в 1526 г. В “Записках” он обошел все упоминания о цели этих поездок, о своей дипломатической деятельности в Москве и ее результатах. Лишь в 1557 г., подготавливая немецкий перевод книги, он коснулся цели пребывания на Руси. Понять же сущность переговоров и роль в них Герберштейна можно лишь на основании русских посольских книг.

Прежде чем к ним обратиться, необходимо сделать краткий экскурс в историю русско-имперских и русско-литовских отношений. Русское государство с конца XV в. стремительно и бурно развивалось (Подробную характеристику см.: Зимин. 1982. — С. 30—54, 233—262.). Росли города, появлялись новые отрасли ремесленного производства, совершенствовалось сельское хозяйство, В 1480 г. было сброшено ненавистное иноземное иго и государство, обретши независимость, спешило воспользоваться ее плодами. То, что раньше в виде дани отправлялось ханам Большой орды, теперь использовалось на нужды государева двора, на строительство крепостей и Кремля в Москве, наем иностранных специалистов: литейщиков, артиллеристов, архитекторов. Конечно, тяжкие следы времени зависимости были еще заметны: русские города отставали от европейских, отсутствовали целые отрасли ремесла (например, сукноделия и горного дела), уровень развития сельского хозяйства был ниже, чем в других странах Европы.

Такие же следы и раны оставались и в области международных отношений. Главная внешнеполитическая проблема заключалась в том, чтобы воссоединить все русские земли, некогда входившие в состав Древнерусского государства (См.: Базилевич. — С. 36—101.). Позднее, на протяжении XIV— XV вв., часть их оказалась в составе иных государственных образований: юго-западные (Галичина) — в Короне Польской, западные (Волынь) и южные (Киевщина) земли — в Великом княжестве Литовском, пытавшемся активно продвигаться в восточном направлении в конце XIV — начале XV в.

Второй, не менее существенной задачей было избавиться от пережитков зависимости от наследников Джучиева улуса — Крымского и Казанского ханств, собиравших не только дань и пошлины, но и самый дорогой налог — людей, пленников для продажи в Османский султанат. Однако для решения этой задачи в конце XV — начале XVI в., несмотря на некоторые успехи в этом направлении, было еще далеко.

Более удачно происходило воссоединение русских земель. Вслед за присоединением Твери и Тверского княжества на сторону Руси потянулись многочисленные феодалы западных русских областей — переход их был закреплен мирным договором 1494 г., завершившим пограничную войну 1487—1494 гг. Все это усилило враждебное отношение к Русскому государству не только со стороны Великого княжества Литовского, но и Короны Польской, находившихся под властью [22] Казимира Ягеллона, и делало Русь естественным союзником всех противников Ягеллонов, в том числе и Империи.

Последнюю к союзу с Русью толкали иные внешнеполитические задачи. После смерти сильного и волевого венгерского короля Матьяша Хуньяди в 1490 г. Венгрия стала объектом спора двух главных претендентов на его наследие — римского короля Максимилиана и чешского Владислава Ягеллона, шансы которого были особенно велики. В этих условиях поиски антиягеллонских союзников приобретали особое значение для Габсбургов. И вот летом 1490 г. был заключен первый русско-имперский договор, предусматривавший “...быти... на Казимера на короля и на его дети заодин и до живота (т. е. до смерти.— А. X.)” (ПДС. — Т. I. — Стб. 37—38; Базилевич. — С. 239—281; Хорошкевич. — С. 96—98; Obersberger.— S. 18—19, 22—24.). Однако как только Максимилиан “достал” право на “Угорское королевство”, которое он именовал своей “отчиной”, и 7 ноября 1491 г. заключил в Пожони (Прессбурге, ныне Братиславе) соглашение, согласно которому Владислав Ягеллон получал Венгрию, а Максимилиану кроме денежной компенсации гарантировалось право наследования Венгрии в случае отсутствия мужских потомков у Владислава, он забыл о том, что договор с Русью предусматривал помощь ей в том случае, если Иван III решится вернуть свою “отчину” — Великое княжество Киевское.

Новый виток дружественных русско-имперских отношений второго десятилетия XVI в. также был связан с борьбой Империи за Венгрию. В то время, когда Русь вступила в заключительный этап войны за Смоленск, Максимилиан добивался брака своего внука Фердинанда с дочерью Владислава Ягеллона — Анной. Заключение в 1514 г. русско-имперского договора послом Максимилиана Г. Шнитценпаумером, которому, впрочем, была дана инструкция только вести переговоры, а не заключать союз (См.: Зимин. 1972. — С. 156—157; Obersberger. — S. 77—79, 82.), продемонстрировало прочность антиягеллонских связей Империи. Однако ненадолго. В 1515 г. состоялось обручение юного Габсбурга с дочерью венгерского короля, что сделало его реальным претендентом на венгерский трон в будущем, с одной стороны, а с другой — уничтожило заинтересованность Максимилиана в русско-имперском союзе.

Венский конгресс 1515 г., на котором собрались Максимилиан и Сигизмунд I Старый, закрепил изменившуюся расстановку сил. Польский король отказался от поддержки партии Запольяи в Венгрии, согласился на брак своего сына с сестрой Фердинанда Марией, Максимилиан же обещал поддерживать требования литовского князя к государю всея Руси Василию III. Вместо помощи императора против Великого княжества Литовского русские послы А. Заболоцкий и дьяк Алексей Малый, прибывшие в Вену после завершения конгресса, получили предложение посредничества датского короля. Это предложение было отвергнуто.

В конце концов миссию посредничества между Литовским княжеством и Русским государством взял на себя сам император. В качестве его представителя в Москву прибыл Сигизмунд Герберштейн. Он должен был уговорить Василия III, следуя примеру Максимилиана, в 1510 г. вернувшего после победоносной войны Верону Венеции, отказаться от Смоленска в пользу Литовского княжества. Несмотря на все красноречие Герберштейна, восхвалявшего намерение Максимилиана “ввести в мир” таких государей, как русский и литовский, [23] уверявшего в необходимости мира между христианскими государями, чтобы дать отпор “иноверцам”, ему не удалось изменить позицию Василия III. Мало способствовали этим переговорам и военные действия на западных и южных границах Руси. Набег крымского хана Мухаммед-Гирея, “наведенного” на Русь литовским великим князем, а затем и поход его самого подрывали всякую основу мирных переговоров между этими государями. Литовские послы, прибывшие 3 октября 1517 г., были приняты великим князем лишь 29 октября после получения известий о победе русских под Опочкой. В этих условиях объявленное ими требование возврата Смоленска не вызвало у великого князя Василия III иной реакции, кроме ярости. Переговоры, едва начавшись, были прерваны (См.: Зимин. 1972. — С. 188—190.).

Оливковую ветвь мира, а вместе с ней и поддержку намерений Литовского княжества везли в Москву и следующие имперские дипломаты — Франческо да Колло и Антонио да Конти в 1518 г., тот же да Конти в 1522 г. и снова Герберштейн, во второй раз в обществе гр. Нугаролы в 1526 г. В этом году их усилия увенчались заключением пятилетнего перемирия на условиях статус-кво: Смоленск оставался в составе Русского государства, пленные, захваченные в битве при Орше в сентябре 1514 г., обречены были и далее томиться в литовском плену. Тем не менее впервые после 1514 г. отношения двух соседних княжеств регулировались перемирной грамотой.

Заслужил ли Герберштейн за это благодарность всех заинтересованных государей? Фердинанд остался вполне доволен его деятельностью, на Руси он пользовался добрым расположением не только Василия III, но и тех, с кем сталкивался во время долгого пребывания в Москве. Но в Польше и Великом княжестве Литовском его “миротворческая” деятельность еще долго вызывала неудовольствие антигабсбургских кругов от Анджея Кщицкого до политиков начала 50-х годов (Росiесhа. — Т. IV. — S. 78; Selbst-Biographie Sigmunds Freihern von Herberstein. 1486—1553//Fontes rerum austriacarum. — Wien, 1855. — S. 391—393.). И дело не только в том, что Герберштейн не добился отказа Василия III от Смоленска... Попытаемся найти ответ у самого Герберштейна.

Особое внимание обращает на себя титулатура великого князя в связи со следующими обстоятельствами: повышенным вниманием Герберштейна в “Записках” к этой теме, а также дипломатической практикой русских, постоянно при вводе новых элементов титулатуры своего государя ссылавшихся на грамоты Максимилиана. Уже в 1504 г. русские дипломаты в Великом княжестве Литовском, добиваясь признания титула “государя всея Руси”, упоминали “грамоты з золотыми печатми докончалные, Максимьянову королеву, да посыльные грамоты с вощаными печатми датского короля” (Сб. РИО. — Т. 35. — № 78. — С. 462 (5 марта 1504 г.).). В той же роли прецедента использовалось титулование Василия III “царем” в “докончалной” грамоте с императором Максимилианом 1514 г. (СГГД. — М., 1894. — Ч. V.—№ 66—67.—С. 62—68; В посольской канцелярии в Москве при разборе старинных архив или дел и писем, найдена грамота подлинная его цесарского величества римского Максимилиана... 1514 году... к царю и великому князю Всероссийскому Василию Ивановичу... 1718 году. Майа в 10 день [Спб., 1718].). Этот договор, в русских посольских делах 1517 г. упорно именуемый “завещанием” (Употребление этого термина в значении договора, действие которого распространялось и на детей, характерно для сношений с Империей (Сл. РЯ XI—XVII. — Вып. 5. — С. 148).), [24] узаконивал в международных отношениях с Россией титул “царя”, применявшийся дотоле лишь ливонскими городами, датским королем и султаном. Естественно и Герберштейн по прибытии в Москву величал Василия III “русским царем”, “царским величеством” (ПДС.—Т. 1,—Стб. 229, 232 (17. VII 1517 г.).). Приветствия Василию посол изменил после того, как прибыл гонец из Великого княжества Литовского от племянника Герберштейна Иоганна фон Турна, повезшего туда опасные грамоты литовским послам. 1 сентября Герберштейн обращался к Василию III: “твоя наиясность”, “наияснейший начальниче”, 7 ноября — “великий князь”, а 3 ноября, когда Герберштейн был на приеме у Василия III один, он звал его снова “царь” и “великий государь” (Там же. — Стб. 244, 254, 268, 271.). Русские же дипломаты — бояре — именовали своего господина “царем” не только при переговорах с австрийским представителем, но и на приеме литовских послов. М. Ю. Захарьин в ответе им 12 ноября называл Василия III “великим государем... божьей милостью царем и государем всея Русии и великим князем” (Там же. — Стб. 290.), т. е. тем полным титулом, который русские политические деятели употребляли и при переговорах с Герберштейном (Там же. — Стб. 202 (22.IV 1517 г.).), выполняя таким образом пожелание Герберштейна, “чтоб чести государя вашего прибавление было, а убавки бы его чести никоторые не было” (Там же. — Стб. 226 (15.VII 1517 г.).).

Герберштейн вопреки очевидности обещал всестороннюю помощь Василию III против польского короля. Он говорил, что цесарь “хочет ему быти брат дражайший, и богу пособствующу, многая с ним будет делати, также нечто и внучата его цесарского величества”, он не скупился даже на посулы военного вмешательства в пользу русского государя: “Инако тако бы король полский не так бы ся положил, и его цесарское величество ныне был бы готов с своими завещатели ясности царя вашего по завещанию помогати; так же и еще толко не восприимет король полский благочинных обычаев, его величество есть готов наступити на него сильнее перъваго” (Там же. — Стб. 231, 230 (l7.VII 1517 г.). Впрочем, в “Записках” Герберштейн несколько иначе освещал свою позицию на переговорах с русскими.).

Нельзя квалифицировать эту позицию Герберштейна как вполне соответствующую договоренности с Сигизмундом I, достигнутой на Венском конгрессе, но зато она полностью отвечала духу и букве русско-имперского договора 1514 г.

Во время второго посольства Герберштейна, состоявшегося уже после заключения перемирия Русского государства с Великим княжеством Литовским в 1522 г., вновь встали те же территориальные и титулатурные вопросы. Литовские послы — полоцкий воевода Петр Станиславович и писарь Богуш Боговитинович — на первой же аудиенции у великого князя 21 октября 1526 г. потребовали половины Новгорода Великого, Пскова и иных городов, в ответ на что услышали требование русской стороны — возвращения отчины Василия III — Киева, Полоцка, Витебска. Напомним, что уже самый первый договор Ивана III с Максимилианом называл Киев “отчиной” великого князя всея Руси. Последовательное уменьшение требований литовских послов, отказ от этих городов и требование одного Смоленска, согласие на 20-летнее перемирие и предложение поделить Смоленск (держать в нем двух наместников, которые будут делить пополам и пошлины), обмен [25] Смоленска на какие-либо иные земли (Сб. РИО. — Т. 35. — № 101. — С. 722—725 (21, 23, 25.Х 1526 г.).) — все это происходило при активном участии имперского и папского послов. При этом не обошлось без недоразумений: по-видимому, предложение обмена Смоленска на другие земли было выдвинуто имперским и австрийским послами без согласования с литовскими, которые заявили: “...мы папину послу и цесаревым послом не говаривали, чтоб великому князю с королем поровнати” (Там же. — С. 726 (25.Х 1526 г.).). К сожалению, посольские книги по сношениям с Империей не сохранились, поэтому трудно судить о том, как именовали имперские послы Василия III. Однако И. В. Шуйский в переговорах с литовскими послами постоянно именовал Василия III “царем”, точно так же поступал и М. Ю. Захарьин (Там же. — С. 718, 719, 720, 725, 730.).

Трудности вызывали и процедурные вопросы. В самом начале переговоров литовские послы хотели, чтобы условия перемирия излагали либо имперские послы, либо русские бояре. Герберштейна и Нугаролу поддержали русские, требовавшие, чтобы эти условия излагали сами литовцы. Им и пришлось это сделать (Там же. — С. 721 (21.Х 1526 г.).). На вторую уступку по процедурным вопросам литовцы согласились при составлении окончательного текста перемирия. И литовские, и имперские, и австрийский и папский послы просили, чтобы в текст были внесены имена посредников. На это русская сторона, ссылаясь на старину, не согласилась (Там же. — С. 729 (26.Х 1526 г.).).

Результаты переговоров сводились к следующему: заключение перемирия на 5 лет с зачетом того года, который оставался от прежнего перемирия 1522 г. при обязательном условии улучшения содержания русских пленных в Литовском княжестве (они должны были быть переведены из тюрем в “хоромы” и освобождены от “желез”); в случае невыполнения этого условия (“не роскуются пленные”) срок перемирия должен был быть сокращен до 2 лет; при условии возвращения пленных на родину срок перемирия продлевался до 20 лет (Там же. — С. 727, 729; № 102. — С. 743—749.). Итоги переговоров не удовлетворили литовскую сторону. Послы Сигизмунда I превысили свои полномочия: им не было дано никаких инструкций по поводу пленных.

Таким образом, переговоры 1526 г. воочию показали, что Литовскому княжеству нельзя было рассчитывать на поддержку их требований ни со стороны Империи, ни со стороны Австрийского эрцгерцогства.

В 1549 г., в момент заключения очередного перемирия Великого княжества Литовского с Россией, уроки польско-литовско-имперско-австрийского сотрудничества у, всех были живы в памяти. Поэтому-то Фердинанду и потребовалось письменное опровержение обвинений поляков в его адрес.

Переговоры 1526 г. упрочили связи Русского государства с папским престолом и Империей. Вместе со скаренским епископом в Рим отправились Еремей Матвеевич Трусов и дьяк Тимофей Семенович Шарап Лодыгин, а к Карлу V — Ляпун Осинин и Андрей Волосатый. Последние вернулись на родину в сопровождении посла Фердинанда — Степана Клинчича в 1527/28 гг. Из Риги 2 июня 1530 г. в Прагу к Фердинанду отправились Мешок Квашнин и Иван Шелоня Булгаков (См.: Зимин. 1972. — С. 308; Хорошкевич.— С. 219—220.). [26]

Русско-австрийские отношения конца 20-х годов развертывались на фоне борьбы Фердинанда за Венгрию. Став 13 февраля 1527 г. чешским королем, через 10 дней, 24 февраля, он венчался венгерской короной св. Стефана и погряз в войнах из-за Венгрии. Фердинанд настоятельно рекомендовал своему старшему брату Карлу V возобновить договор с Русью. О том же хлопотали и русские послы. Однако до этого дело не дошло. Как писал польский исследователь Вл. Поцеха, договор с Русью оказался “несвоевременным” (Роеiесhа. — Т. IV. — S. 76—78.).

Полностью выяснить причины подобной “несвоевременности” трудно. Можно выделить лишь некоторые факторы, препятствовавшие возобновлению договора 1514 г. Одним из них была позиция Руси по отношению к Венгрии. Герберштейн, подчеркивая в своих “Записках” враждебность намерений польского короля по отношению к Венгрии, подробно развивает теорию родственности населения Русского государства и Венгрии, он устанавливает три типа связей этих народов и отдельных их представителей. Прежде всего славяне происходят с Дуная, где теперь располагаются Венгрия и Болгария, кроме того, венгры близки уграм, живущим на северо-востоке Русского государства — в Югре. При этом Герберштейн апеллировал к филологическим (сходство ругательств на венгерском и югорском языках) и этнографическим (сходство одежды — на Руси носят длинные кафтаны на венгерский лад) доказательствам. Наконец, он производил Глинских от венгерских магнатов славянского происхождения — Петровичей, с одним из которых — Петром Петровичем — сам Герберштейн был близко знаком, так как тот был казначеем Яноша Запольяи.

Герберштейн сообщил и о тех практических выводах, которые делали видные руководители внутренней и внешней политики Руси. Так, он привел слова Юрия Дмитриевича Траханиота о правах русского государя на Венгрию в силу происхождения венгров с территории Русского государства.

Мысль о происхождении венгров от угров европейского Севера впервые отчетливо прозвучала у Туроци, хроника которого была издана в 1488 г. Проникла она и в сочинение Петра Рансана, конспект сочинения которого увидел свет в 1558 г. (См.: Меховский. — С. 231.) Был знаком с этой теорией и Матвей Меховский, при этом Меховский и Рансан ссылались на титул Ивана III, в котором было определение “угорский”. Таким образом” и Герберштейн, и его русский информатор — Ю. Д. Траханиот не одиноки в констатации “родства” венгров и угров. Последний мог узнать об этой теории как от своего дяди Г. Траханиота, трижды в 1489— 1493 гг. посетившего Империю, и от Федора Курицына, побывавшего в Венгрии в 1482—1486 гг. XV в. (См.: Лурье Я. С. Повесть о Дракуле. — М., 1970. — С. 42—43.)

В 80—90-е годы XV в. мысль о близости угров и венгров должна была идеологически обосновать необходимость русско-венгерского антиягеллонского союза. В этой связи особое значение приобретает чеканка двусторонней золотой монеты на Руси в 1485—1490 гг. с изображением венгерского короля Ласло I (См.: Попов Г. В. Культурно-художественные связи России с Венгрией в конце XV в.//Советско-венгерские связи в художественной культуре. — М., 1975. — С. 197—198.).

Трактовка темы венгерско-русских отношений существенно отличается от интерпретации М. Меховского, Петра Рансана и других. По мнению Траханиота, угры “заняли” не только Паннонию (Венгрию), [27] но и Богемию (Чехию) и Польшу, т. е. им была подвластна значительная часть Центральной Европы. Для руководителя и идеолога внешней политики Руси начала XVI в. мысль о единстве венгров и угров — обоснование притязаний Русского государства на земли, занятые его западными соседями. Точка зрения Траханиота позднее трансформировалась. Судя по сообщению Дж. Флетчера конца XVI в. о происхождении титула “белый царь” от венгерского дома Белы (См.: Флетчер Дж. О государстве Русском. — Спб., 1905. — С. 77.), можно думать, что эта теория не исчезла полностью из внешнеполитического обихода русского самодержавия, несмотря на то, что главный тон в нем задавали другие идеи — унаследованная от конца XV в. идея о новом Израиле, о происхождении русских государей от Августа-кесаря, изложенная в “Сказании о князьях владимирских”, и др.

Изложение Герберштейном версии Ю. Д. Траханиота противоречит общему замыслу книги — доказать права Габсбургов и беспочвенность притязаний поляков на Венгрию, но подрывает права Ягеллонов на восточные земли Великого княжества Литовского. Кроме того, это известие Герберштейна должно было информировать Фердинанда о далеко идущих планах партнера Империи в борьбе за Венгрию,— возможно, именно эта идея Траханиота и послужила одним, впрочем, из многих препятствий для возобновления русско-имперского союзного договора — “завещания”. Впрочем, настаивать на этом трудно.

Неудачной оказалась попытка возобновления имперско-русского договора и в 30-е годы. В декабре 1537 г. к императору Карлу V был отправлен Ю. И. Скобельцын, а к Фердинанду — Дмитрий Васильев, прибывший в Австрию в крайне неблагоприятный для переговоров момент — вскоре после разгрома австрийских войск у Сисека 9 октября 1537 г. Скобельцыну же и вовсе не удалось добраться до Испании, поскольку во время плавания по Средиземному морю русское посольство попало в руки пиратов (Сб. РИО. — Т. 59. — № 8. — С. 132; Зимин. Реформы. — С. 242.). После этого сношения с Австрией и Империей осуществлял лишь незадачливый Ганс Шлитте.

Тем не менее в 1549 г. отношения с Россией Габсбурги рассматривали как потенциальный рычаг, с помощью которого они пытались добиться уступчивости Польши в венгерском вопросе. Австрийские дипломаты не скрывали этого от польских. Так, в Праге в 1549 г. они заявили польскому послу Хозиушу, что от позиции Польши в венгерском вопросе будет, в свою очередь, зависеть позиция Австрии в отношениях с Россией (Finkel L. Op. cit. — S. 597.).

Можно подвести некоторые итоги русско-имперских и русско-австрийских отношений конца XV — начала XVI в. В течение всего этого времени они были тесно связаны с имперско-венгерскими и имперско-ягеллонскими, их можно даже характеризовать как производные от борьбы Габсбургов за Венгрию. В конечном итоге Габсбурги поступались интересами Руси ради собственных (так было в 1491, 1515 и 1549 гг.), но никогда не отказывались от дружественных связей с ней ради давления на внешнюю политику Ягеллонов.

Огромные переложения из русских летописей должны были убедить читателей в древности рода русских государей, а этимологические изыскания Герберштейна — показать разницу между титулами “царь” и “император”. Характеристика русской экономики служила для доказательства богатства края, а соответственно и его главы. Герберштейн стремился показать всему миру, что империя Габсбургов [28] выбирает себе достойного партнера по внешней политике, поскольку могущество государя России может составить честь любому монарху, а ее территория превышает территории многих других стран.

Однако оправданием политики Габсбургов, осуждением политики Ягеллонов, которых он обвинял в предательстве Венгрии в 1526 г., равно как и Яноша Запольяи, которому вменялись в вину сговор с султаном и открытая измена Венгрии, далеко не исчерпывается значение “Записок о Московии”. Если бы их содержание можно было бы свести лишь к развернутому манифесту внешнеполитической линии Габсбургов по отношению к Венгрии, Польше и Русскому государству, книга не обрела бы столько читателей в XVI в. и столько усердных почитателей в XX в.

Но прежде чем рассматривать другие аспекты его труда, нужно поближе познакомиться с его автором.

СЛУГА ЧЕТЫРЕХ КОРОЛЕЙ

На своем надгробном памятнике Сигизмунд Герберштейн с непосредственностью верноподданного тщеславца велел высечь слова, что он верой и правдой служил четырем королям (это четыре Габсбурга — Максимилиан I, Карл V, Фердинанд I и Максимилиан II). Он действительно был преданным подданным Габсбургов.

Сигизмунд Герберштейн родился в 1486 г. в замке Виппах (ныне Випава) в Штирии, рос в среде словенцев, еще сохранивших органичные связи с Каринтийской маркой, где словенский (виндский) язык был родным для значительной части населения. Это дало основание одному из исследователей назвать его “пограничным немцем” (Remsing E. Siegmund von Herberstein, ein Grenzlanddeutsche//Mitteilungen der Akademie zur Erforschung und Pflege des Deutschtums. — 1935. — Bd. 3. — S. 414. Любопытна и пометка XVI в. на титульном листе издания 1551 г. из петербургской Воронцовской библиотеки (ныне БАН в Ленинграде) — “Gruati” (Хорвата) после фамилии автора.). В отличие от большинства своих сверстников, Герберштейн уже в отрочестве наряду с латынью учил и словенский язык, что делало его, как он сетовал в “Автобиографии”, объектом насмешек юных сограждан. В 1499 г. он поступил в Венский университет, переживавший тогда эпоху расцвета, связанную с проникновением духа Возрождения. Здесь, в частности, преподавал Конрад Цельтис, внедряя гуманистическое направление в географии. В возрасте 16 лет Герберштейн получил степень бакалавра, почти постыдную для молодых людей благородного происхождения. В 20 лет Герберштейн покинул университет, чтобы заняться упорядочением материального положения семьи, оставшейся на его попечении.

В 1506 г. начинается его многолетняя служба Габсбургам, орудием которой сначала была шпага. Он участвовал в походе против Венгрии, предпринятом Максимилианом, тогда еще носившим титул римского короля, ради заключения брака одного из его внуков — Фердинанда с Анной, дочерью венгерского короля Владислава Ягеллона. Герберштейн отличился в ряде сражений и стычек. В 1508 г., во время войны с Венгрией, за успешную доставку провианта в осажденную крепость Маран и разгром вражеского отряда в ходе очередной вылазки против венецианцев Герберштейн удостоился посвящения в рыцари самим Максимилианом, который не оставил незамеченным рвение юного выходца из Штирии. Максимилиан разглядел в нем не только отважного воина, но и разумного и осторожного политика. Рыцарь по мановению [29] руки римского короля превратился в дипломата. В 1516 г. Герберштейн навсегда расстается с военным делом. Отныне его оружие — слово, перо и память.

С 1515 г. Герберштейн стал членом Имперского совета, а в 1516 г. он получил щекотливое и сложное поручение — убедить датского короля Христиана II в необходимости хранить верность собственной супруге Изабелле (внучке Максимилиана I и сестре будущего императора, а пока герцога бургундского Карла) и расторгнуть связь с дочерью трактирщицы Сигбрид — некоей Дивеке. Король уже тогда был известен жестокостью и неуравновешенностью. Герберштейну удалось заставить короля выслушать его, но на этом успехи дипломата закончились. После этого представителю Габсбургского дома, далеко простиравшего свои имперские амбиции, нечего было делать при дворе необузданного монарха. Несмотря на очевидную неудачу миссии, Герберштейн добился благосклонности императора. С тех пор почти в течение полустолетия (до своих 77 лет) он выполнял сложные поручения четырех королей в самых разных краях Европы. Пожалуй, ни одна часть Европейского континента не потребовала такого внимания Габсбургов, как Венгрия, где Герберштейн побывал в 1530, 1531, 1532 1533, 1534, 1537, 1542, 1547, 1552 гг. Столь же часты были поездки в Польшу (1529, 1539, 1540, 1543, 1545, 1550, 1552 гг.).

Вершиной своей дипломатической деятельности Герберштейн считал поездку к Сулейману Великолепному, где ему удалось говорить не распростертым ниц перед султаном, как было принято при османском дворе, но стоя на одном колене. Недаром позднее с разрешения императора Герберштейн пополнил родовой герб изображением “московита” и “турка”, имея в виду две важнейшие дипломатические миссии своей жизни (Подробности биографии Герберштейна изложены в капитальном и до сих пор не потерявшем научного значения труде Фр. Аделунга (Аделунг I)).

Наряду с дипломатическими поручениями Герберштейн преуспевал и во внутриполитической жизни страны. После смерти Максимилиана I он участник посольства 1519 г. к будущему императору Карлу V. А при Фердинанде, австрийском эрцгерцоге, Герберштейн защищал не только государственные, но и представлял интересы родной Штирии. С начала 1521 г. он член Высшего государственного совета Штирии, с 1527 г. — член Нижнеавстрийской камеры, с 1537 г. — член Высшего военного совета, с 1539 г. — президент Нижнеавстрийской камеры. В 1532 г. Герберштейн был возведен в баронское звание.

Однако и этому выдающемуся политическому деятелю подобно доброму десятку его предков суждено было бы остаться безвестным бароном из Гуттенхага, Нойперга и Герберштейна, если бы притязал ния Габсбургов на Венгрию не потребовали нейтрализации Короны Польской, если бы связи Австрийского эрцгерцогства и Священной Римской империи с их неизменным и постоянно предаваемым союзником не бросили бы тень и на монархов и повелителей Герберштейна, и на него самого как старательного исполнителя их воли, если бы многолетняя дипломатическая служба Герберштейна не нуждалась бы в оправдании перед общественным мнением Короны Польской и Великого княжества Литовского (Даже в новейшей литературе можно встретить мнение, будто позиция Герберштейна по отношению к этим странам граничила с предательством интересов собственного государства, хотя аргументом для этого утверждения служат лишь обычные в дипломатической практике того времени подарки австрийскому представителю. Действительно, он получал их и от Ольбрахта Гаштольда, коронного канцлера Кш. Шидловецкого, королевского банкира Сев. Бонера и секретаря королевы Боны Людовика Алифиго (Zelewski R. Dyplomacja polska w latach 1506—1572//Historia dyplomacji polskiej. — 1980. — Т. I; Polowa X — 1572. — S. 735. Ср.: AT. — Т. XV. — N 291. — P. 402—403; Piсard. — S. 151, 153).), если бы, издавая “Записки о [30] Московии”, их автор и его повелитель не надеялись оказать дополнительное воздействие на Польшу.

Есть еще одно немаловажное если бы... если бы сочинение Герберштейна о Восточной Европе не удовлетворяло бы многообразным культурным потребностям эпохи Возрождения и Реформации с ее неуемной жаждой познания нового, интересом к географии и этнографии, бесконечными дискуссиями о роли человека (в первую очередь “государственного”, будь то князь или король) в осуществлении божественных предначертаний, о роли церкви и папства и т. д. И это “если бы” не состоялось.

Герберштейн был достойным сыном своего века. Сохранив традиционную верность католичеству (Stоekl G. Siegmund Freiherr von Herberstein Diplomat und Humanist//Ostdeutsche Wissenschaft. Jahrbuch des Ostdeutschen Kulturrates. — Muenchen, 1960. — Bd. VII. — S. 74. Этим обстоятельством новейшая исследовательница “Записок” Хр. Харрауэр объясняет неудачу И. Л. Брассикана издать книгу Герберштейна в Тюбингене в типографии лютеранина Ульр. Морхарда (Harrauer. — S. 151)), он тем не менее оказался на высоте поставленных перед ним задач по описанию Руси и ее соседей. Он был в курсе всех интересов современников, разумеется, в первую очередь соотечественников, и сумел удовлетворить их любознательность в области истории, религии, географии, этнографии и духовной культуры Восточной Европы. Гуманисты Австрии, Германии, Фландрии, с которыми Герберштейн поддерживал тесные связи, содействовали совершенствованию его труда, они консультировали дипломата, редактировали черновой вариант “Записок”. Усердный ученик Лоренцо Балла, он дал в своих “Записках” блестящие образцы современной ему археографии. Точность передачи им текстов русских памятников, снабженных заголовками, авторским комментарием, иногда и критикой текста, неоспорима, как читатель может убедиться из замечаний Б. М. Клосса, А. И. Плигузова и др. (см. с. 292, 304 настоящего издания). Можно сожалеть о том, что в “Записки” оказались невключенными текст русского календаря и сведения об Александрии, которыми он также располагал.

Не случайно поэтому “Записки” Герберштейна сопровождались дружным хором похвал лучших представителей немецкой культуры, близких к ведущим деятелям эпохи Реформации, в частности Генриха Лорити, более известного как Глареан (1488—1563), филолога, географа, философа и поэта, вся деятельность которого окрашена сильнейшим воздействием Ульриха Цвингли и Эразма Роттердамского, в теснейших контактах с которыми он находился всю жизнь (Прозвище происходит от г. Гларуса под Цюрихом, откуда был родом Г. Лорити. Он автор “Двух книг элегий”, “Введения в поэтику”, изданных в Базеле в 1516 г: Duo elegiarum libri: Isagogen in Musicen. — Basel, 1516. В 1510—1511 гг. учился в Кельне, в 1517—1519 гг. преподавал в Париже (Farner О. Huldrich Zwingli. Seine Entwicklung zum Reformator. 1506—1520. — Zuerich, 1946. — S. 18, 63, 109). Его духовным отцом по праву можно назвать У. Цвингли (Еgli E. Schweizerische Reformationsgeschichte. — Zurich, 1910. — S. 28 ff.). Известен его восторженный отзыв о Цвингли (Erasmi Roterodamii. Opus epistolarum. — Т. II. — P. 543, 544; Т. V. — Р. 437. Ср.: Farner О. Ор. cit. — S. 73). Вторым постоянным корреспондентом был Эразм Роттердамский, высоко ценивший Глареана (Erasmi Roterodamii. Opus epistolarum. — Т. VII. — Р. 35—37)).

Вместе с известным венским гуманистом Иоганном Куспинианом, а также Иоганном Александром Брассиканом (В 1522 г. он был профессором филологии в Ингольштадте, с 1523 г. — профессором римского права в Вене. В апреле 1525 г. сопровождал Герберштейна и В. фон Эберштейна в их посольстве в Венгрию (Ankwitz-Kleehoven H. Der wiener Humanist Johannes Cuspinian. Gelehrte, und Diplomat zur Zeit Kaiser Maximilian I. — Graz; Koeln, 1959. — S. 124, 212—244, 252)), филологом и поэтом, [31] тесно связанным с Эразмом Роттердамским (Erasmi Roterodamii. Opus epistolarum. — T. VII. — S. 416; Т. VIII. — S. 414—415; Т. IX. — S. 85, 282; Т. X. — S. 225.), Герберштейн участвовал в проведении реформы Венского университета, предпринятой Максимилианом. Куспиниан не дожил до завершения создания “Записок о Московии”, а И. А. Брассикан успел сопроводить их появление своими хвалебными стихами в честь Герберштейна.

Непосредственными контактами с ведущими деятелями австрийской культуры и науки начала XVI в. можно объяснить отчасти тематику “Записок”, а также точность в передаче письменных памятников, непосредственных впечатлений и наблюдений. В Австрии середины XV — начала XVI в. процветал жанр хроник. Томас Эбердорфер и Эней Сильвий Пикколомини в XV в., Иоганн Шписхаймер (Куспиниан) и Якоб Унрест в XVI в. создали произведения, призванные прославить австрийских герцогов, немецких королей и императоров Священной Римской империи (Lhotsky A. Oesterreichische Historiographie. — Munchen, 1962. — S. 63—65; Idem. Quellenkunde zur mittelalterlichen Geschichte Oesterreichs. — Graz; Koeln, 1963.— S. 375, 381, 395, 401.). “Записки о Московии” Герберштейна служили той же цели, доказывая могущество союзника Империи, с одной стороны, и древность рода русских государей (на основании русских летописей) — с другой. При дворе Максимилиана и Фердинанда велась активная работа в области генеалогии. Еще в 80-е годы Максимилиан побуждал заниматься генеалогией бабенбергской династии Ладислава Зунтхайма, а позднее и неких Иоганна Штаба и Иоганна Тритемиуса, при Фердинанде в генеалогических изысканиях участвовал Вольфганг Лаций (1514—1565), придворный историограф, географ, врач и зоолог (см. ниже, с. 365). В 1548 г. Герберштейн издал генеалогическую таблицу государей Империи, Короны Польской, Великого княжества Литовского и Руси. Позднее она была включена и в “Записки”. Процветал в Австрии и жанр хорографии. Не случайно в “Записках о Московии” имеется специальный раздел на эту тему.

В итоге “слуга четырех королей” оказался слугой уже не “королевы”, а музы — истории, и его “Записки о Московии” дали разностороннюю картину прошлого и настоящего народов Восточной и Центральной Европы в начале XVI в. Конечно, не следует преувеличивать сознательность Герберштейна в достижении этой цели. Его представления о “народе” весьма далеки от современных. Для него народ — это лишь подданные, применительно к Руси — подданные великого князя (см. коммент. 149, 314), придворные и слуги Василия III. А истина — это форма проявления божественной воли. Недаром, обсуждая вопрос о возможности существования баранца — фантастического полуживотного-полурастения, Герберштейн колеблется: рационализм человека Реформации склоняет его к признанию невероятности подобного феномена, а вера во всемогущество и всесилие бога — к допущению такой возможности. Побеждает первый. “...Этот рассказ о семени и растении я считаю вымыслом”,— пишет Герберштейн. Вместе с тем он охотно цитирует Вильгельма Постелла: “...к вящей славе творца, для которого все возможно, я почти убежден в том, что это не просто выдумка” (с. 180). Примечательно, что автор последнего высказывания Вильгельм (Гийом) Постелл (1510—1581) удостоился наивысшей похвалы Герберштейна. Он действительно был “многоученым” — [32] астроном, правовед, математик, путешественник (дважды побывал в Малой Азии и Сирии), одновременно философ-мистик, предтеча деистов XVII— XVIII вв., подвергался преследованию со стороны иезуитов (см. коммент. 645). Однако и авторитет Постелла не мог поколебать рационализма Герберштейна. Он остался при своем мнении.

С позиций здравого смысла Герберштейн судил обо всех сторонах жизни. Благодаря этому труд его достаточно достоверен. Есть, наконец, еще одна причина этому — достоверность самих сведений, полученных имперским и австрийским послом.

ИНФОРМАЦИЯ И ИНФОРМАТОРЫ О ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ

В силу своего положения — посла императора Максимилиана и австрийского эрцгерцога Фердинанда — Герберштейну довелось познакомиться со всеми правителями центрально- и восточно-европейских стран, их приближенными и слугами. Он неоднократно беседовал с Василием III, и на страницах “Записок” возникают живые диалоги посла с великим князем по поводу серьезного нарушения русского этикета (Василий III сбрил бороду, символ не только возраста, но и высокого положения. Стоит перелистать миниатюры Лицевого свода 70-х годов XVI в., чтобы убедиться — только юноши могли быть на Руси безбородыми). Были у посла и более содержательные беседы с великим князем. Последний рассказывал Герберштейну, что происходит от римлян. Такое заявление вполне соответствовало не только “Сказанию о князьях владимирских” с его фантастической генеалогией русских князей от самого императора Августа, но и аналогичным австрийским сочинениям (австрийский историк XV в. Томас Эбердорфер в целой серии сочинений пытался возвести императоров Священной Римской империи к владыкам античного Рима). Обе державы были одинаково изощренны в идеологическом обосновании власти своих государей (Примечательна реакция Сигизмунда I на взаимоотношения русского государя и императора Священной Римской империи: “Какое же это ... существует соседство или кровное родство у Ваших государей с московским, что они добровольно предлагают себя в посредники?” — спрашивал король Герберштейна (с. 253)).

В своей повседневной деятельности Василий III опирался на “божью волю”. Так, в ответ на просьбу Герберштейна о возвращении ему сбежавшего слуги Василий III отвечал: “Если бог повелит, то освободим”. Придворные и советники великого князя также полагаются на “божью волю”, к которой почти приравнивают волю государя: “Про то ведает бог да великий государь”. В “Записки” попали еще более откровенные верноподданнические заявления: “...воля государя есть воля божья... он — свершитель божественной воли” (с. 74). Отказ подданных Василия III вмешиваться в распрю из-за судьбы беглого посольского слуги Герберштейн толкует как доказательство “бесчувственности” и “жестокости” “народа”. На этот раз досаду на отказ помочь ему посол обобщил в упреках “народу”, т. е. подданным великого князя, и более того — в порицании всего строя. Пожалуй, обобщение неадекватно вызвавшей его причине и не вытекает из нее логически.

Характер изложения сведений, полученных Герберштейном от подданных великого князя, иллюстрирует и оценка военной деятельности Василия III. Подданные “всегда хвалят его, как будто бы он вел дело с полным счастьем”. Сам же Герберштейн полагает, что территории [33] Русского государства расширялись “не столько войною, в которой он (т. е. Василий III) был очень несчастлив, сколько... ловкостью” великого князя.

Иногда посол обходится без собственной оценки, излагая лишь услышанные им факты (рассказы кн. И. И. Засекина-Ярославского и дьяка С. Б. Трофимова о дарах Карла V, первого из них — о своем имущественном положении, детей В. В. Третьяка Долматова — Федора и Василия — о судьбе их отца). А обобщение может принадлежать как самим слугам Василия III, так отчасти и Герберштейну: “Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если прикажет кому-нибудь быть при его дворе или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять все это на свой счет”. За этой сентенцией, очевидно, скрывается коллективная жалоба на новое положение бывших независимых князей и княжат, вынужденных служить, да еще при этом нести расходы по службе. Ярославские и ростовские князья все еще не могли забыть времен своей независимости, когда им не приходилось самим выступать в роли слуг.

Среди русских знакомых Герберштейна таких было много. По русским посольским книгам известно, что на пиру 18 октября 1526 г. напротив Герберштейна сидели Василий и Хомяк Пенковы, выходцы из ярославских князей. В первый приезд Герберштейна 29 октября 1517 г. от великокняжеского имени его угощал М. И. Кубенский (Кубена находится в окрестностях Вологды). От Василия Даниловича Пенкова, осенью 1526 г. сопровождавшего послов к государю (ПДС. — С. 211, 216, 223, 243, 259 и др.), Герберштейн мог узнать, что титул “ярославского” князя “государь присвояет себе, предоставив страну князьям как своим подданным”, он же называл ярославских князей “вождями области”. В среде ранее удельных, а теперь лишь служилых князей распространялись слухи о жестокости Василия III, о его неудачах во внешней политике — так, строительство Васильсурска в 1523 г. они считали “рассадником многих бедствий”.

Наиболее же приближенные к Василию III лица знакомили посла с иными сторонами русской жизни. От “мужа выдающейся учености и многосторонней опытности” Ю. Д. Траханиота Герберштейн мог услышать описание смотрин невест Василия III, от него же он узнал о “Югарии” — родине венгров, что, конечно, должно было вызвать большой интерес у держав, вступивших в борьбу за “венгерское наследство”. Конкретные подробности о походе на Казань в 1506 г., присоединении Пскова в 1510 г. мог сообщить послу новгородский наместник Александр Владимирович Ростовский 5 апреля 1517 г., а о позорном для русского войска оршинском поражении 8 сентября 1514 г. — томившийся в литовском плену Иван Андреевич Челяднин, один из виновников разгрома русской рати. Он поведал свою версию сражения, не совпадающую с той, что изложена в русских летописях (ПСРЛ. — Т. 8. — С. 272; т. 13. — С. 45; т. 20. — С. 404; Опись архива Посольского приказа. — М. 1978. — Ч. I. — С. 239.).

Герберштейн не назвал по имени ни одного купца. Между тем известно, что в обратный путь в 1526 г. из Москвы вместе с Герберштейном выехал купец Алексей Васильев. Не исключено, что именно ему Герберштейн обязан точной картиной пушной торговли (впрочем, об этом же могли рассказать и бояре, подвизавшиеся в этой сфере), денежного обращения и счета. [34]

Наряду с русскими, находившимися на родине и за ее пределами (среди последних кроме И. А. Челяднина следует назвать и И. В. Ляцкого, знаменитого составителя карты А. Вида), Герберштейн активно общался и с иностранцами, находившимися на русской службе. Это были в первую очередь литейщики и артиллеристы, например Николай из Шпейера и Иордан из Инна. Они активно участвовали в обороне Москвы и Рязани в 1521 г. и, возможно, в казанской войне 1524 г. В последней, впрочем, особенно отличились выходцы из Великого княжества Литовского, крайне недовольные своим непосредственным начальником М. Ю. Захарьиным.

Случайны встречи Герберштейна с трудовым людом страны. Лишь 15 августа 1517 г. в торжественный храмовый праздник главного московского собора в Кремле — день Успения — посол осведомился у работавших в кремлевском рве поденщиков об их дневном заработке, а позднее занес эти сведения, как и о плате ремесленникам, в свои “Записки”.

Русскими знакомыми Герберштейна не ограничивается круг его информаторов. Он встречался с теми, кто воевал против Руси (например, с Евстафием Дашковичем, с панегирика которому начинается раздел “О Литве”). От Дашковича Герберштейн узнал не только подробности набега на Северскую землю, но и характер взаимодействия литовских и крымских войск во время набега 1521 г., детали отношений черкасского воеводы с крымским ханом Мухаммедом-Гиреем. О своих “подвигах” в войнах против Руси в 1517—1518 гг. рассказывал литовский канцлер Ольбрахт Мартинович Гаштольд, которому Герберштейн приписывает и сведения о торговле в Киеве. От него же исходили и сведения о низком уровне нравственности девочек в этом же городе. Видимо, речь шла о рабынях, приобретавшихся заезжими купцами на время пребывания там. Вывозить их из города запрещалось. О торговле в Русском государстве Герберштейн узнавал не только от русских, но и от иностранных купцов, в том числе Михаила Майдля, члена краковского магистрата, личности весьма известной хотя бы из-за процесса в связи с его наследством. Среди знакомых Герберштейна были и те, кто покидал Русь в поисках “шляхетской демократии”: кн. С. Ф. Бельский, в 1534 г. расставшийся со страной, которая за треть века до того приютила его отца, и И. В. Ляцкий, его спутник. На одном из великокняжеских пиров Ляцкий сидел напротив австрийского посла. Возможно, именно последний помог Герберштейну систематизировать сведения о географии Руси.

В плену в Великом княжестве Литовском проводил последние годы жизни Шах-Ахмат — хан Большой орды, прекратившей свое существование в 1502 г. Опустившийся в затворничестве политический неудачник вспоминал о временах былой славы и истории возглавлявшегося им паразитического государственного образования.

Итак, круг информаторов Герберштейна широк и разнообразен: верноподданные Василия III и его политические противники, внутри страны и за ее пределами. Разумеется, и сведения, исходившие от них, разноречивы, а порой и противоречивы. Автор “Записок о Московии” такими их и сохранил. Про этом даже в тех случаях, когда в тексте нет указания на информатора, по эмоциональной окраске легко угадать, “откуда дует ветер”. Наиболее критические оценки внутреннего положения или внешнеполитических “кризисов” (1521 и 1524 гг.) исходили от иностранцев на русской службе. Недовольные размером жалованья артиллеристы, отличившиеся в 1521 г., получили прибавку по [35] 10 флоринов, возможно, на месяц (Так исчислялись и доходы другого иностранца — Аристотеля Фиораванти почти за полвека до этого (см.: Хорошкевич А. Л. Данные русских летописей об Аристотеле Фиораванти//ВИ. — 1979. — № 2. — С. 202).) (укажем для сравнения, что император Максимилиан за 10 лет до того прибавил по 1 флорину в неделю своему придворному генеалогу ради скорейшего завершения работы). Они не жалели красок для описания трусости великого князя, нерасторопности его воевод. Недовольные тем, что не пришлось обогатиться на разграблении Казани, казалось бы уже готовой сдаться, иностранцы поносили М. Ю. Захарьина, не сумевшего завершить захват Казани в 1524 г.

Если Герберштейн как археограф оказался на высоте и в целом точно привел тексты замечательных русских памятников, то как летописец свою линию на возвеличение могущественного союзника Священной Римской империи — Русского государства и его главы — он выдержал не полностью. Историки могут быть только благодарны ему за это, так: как в его труде содержатся уникальные сведения о внутреннеполитической истории Руси 20-х годов XVI в., трудностях борьбы за сохранение и упрочение многонационального государства, превратностях защиты ее южных и восточных границ.

Но политической историей Восточной Европы отнюдь не исчерпывается тематика “Записок о Московии”. В них охарактеризованы экономика страны, занятия населения и внешний вид городов, пути сообщения, в основном речные, быт и нравы разноплеменного населения этой части Европейского континента, придворный ритуал, великокняжеские пиры и охоты, торжественная праздничная служба в Успенском соборе, русские свадьбы и многое другое. В основе этих сведений лежат в основном собственные наблюдения Герберштейна. Внимательный наблюдатель, подготовленный к восприятию чуждых ему нравов и обычаев сочинениями своих предшественников и современников — М. Меховского и И. Фабра, знакомством с жизнью и бытом словен у себя на родине, Герберштейн подробно описывает и церемониал посещения гостем чужого дома, и церемониал встречи в великокняжеском дворце иностранного посла. С удовольствием принимая участие в великокняжеской охоте, он, как тонкий ценитель, отмечает породы собак и соколов. Дипломат, привыкший к роскоши имперских, польских, венгерских пиров, тщательно перечисляет виды столовой посуды и блюда на пиршествах Василия III и в домах послов. Рачительный хозяин, заботившийся о приумножении своего богатства, он вникает в тонкости пушной торговли на Руси и запасается весьма основательно русскими мехами, что принесло ему впоследствии немалый доход.

Сильное впечатление на Герберштейна произвели природа и климат Восточной Европы. Ему не повезло — в 1526 г. он попал в сильнейшие морозы, мог видеть и последствия предшествующих морозов зимы 1525/26 года и жары и засухи 1525 г. Лесистость и заболоченность территорий, по которым проходил путь его первого посольства в весеннюю распутицу 1517 г., подробно описаны путешественником. Герберштейн отметил быстрое освоение земель в Московском крае, где о былых лесах свидетельствовали лишь многочисленные пни.

Кратки, но выразительны его описания русских городов — Новгорода, Смоленска, Москвы (впрочем, последней он уделил достаточно места). Внимание посла привлекали укрепления, каменные здания, как правило, церковные, топография и характер заселения. Так, в Москве [36] он отметил слободы кузнецов и других ремесленников, пользующихся огнем. Рассказал о мерах предосторожности, которые принимались ночью для охраны населения. В противовес городам польско-венгерского пограничья, где Герберштейн подвергся нападению, русские города и дороги произвели на него впечатление полной безопасности.

Справедливости ради стоит отметить, что сведения о тех городах, где сам Герберштейн не бывал, не многим отличаются от описаний виденных им самим. Если сравнить рассказы о Смоленске, Калуге, Устюге Великом, Владимире, то обнаружится сходство общей схемы: обязательна социально-экономическая характеристика (город и крепость, при этом город как центр торговли и ремесла), географическое положение, стратегическое значение, расстояние от других городов, иногда исторические сведения. В описании Смоленска отмечено, что это епископский город, внесены подробности о состоянии церквей и монастырей, уже во времена Герберштейна находившихся в руинах, обширный рассказ о присоединении Смоленска в 1514 г. Таким образом, можно сделать вывод, что и собеседники Герберштейна — русские люди имели точные сведения о географии своей страны — крупных и мелких населенных пунктах, путях сообщения, занятиях населения и т. д.

В целом в “Записках о Московии” С. Герберштейн представил пеструю картину жизни, быта, культуры и политической истории Восточной Европы и Зауралья. Если продолжить сравнение, то следует уточнить: “Записки” Герберштейна подобны мозаичному барельефу, если возможно такое сравнение, где художник пользовался фрагментами разной величины и качества: в виде глыб возвышаются памятники русской письменности, в их тени тонут мелкие сюжеты о низах русского общества, в отдельных местах поднимаются двусторонние рельефы — с одного бока яркие и мажорные, с другого — мрачные и-унылые (когда информация была противоречивой, например, от сторонников и противников великого князя). Ну а часть произведения оказалась за пределами заданных рамок — это разделы о Венгрии.

Негармоничность композиции “Записок” не случайна. Несмотря на то что работа над ними велась несколько лет, она не была завершена. Следы этого легко обнаружить в структуре текста, повторяемости некоторых сюжетов: Герберштейн дважды обращается к истории Венгрии, Казани, судьбе Глинского. На существование первого варианта, написанного еще при жизни Василия III, т. е. до 1533 г., указывает факт именования этого государя “нынешним великим князем” (с. 74). Некоторые “перекосы” возникли в результате дополнений и переработок, сделанных автором в изданиях 1551 и 1556 гг. Книга в целом созидалась очень долго — с конца 20-х годов XVI в. до середины 40-х. После каждого из путешествий на Русь оставались дорожники, приложенные в переработанном виде (с многочисленными экскурсами в другие темы) к основному тексту сочинения. Во время первого путешествия (как можно судить по отдельным ремаркам и введению к немецкому изданию 1557 г.) Герберштейн сделал больше всего выписок из летописей, которые и легли в основу начальной главы, посвященной истории Руси. Возможно, к этому же времени относятся и знакомство с Чином поставления Дмитрия-внука, тексты с описанием торговли. Ко второму путешествию следует отнести разделы, посвященные религии и положению церкви. Слово “включены” в заголовке относительно “сведений о религии” косвенно свидетельствует о том же. Разумеется, к 1526 г. в эпоху быстрых успехов Реформации этот аспект описания Руси приобрел особую актуальность. [37]

Можно полагать, что первоначальный вариант “Записок” был создан вскоре после возвращения Герберштейна из второго путешествия, а вторично Герберштейн обратился к ним уже в начале 40-х годов. В 30-е годы он не прекращал интересоваться Русским государством. С появлением в Праге русского посольства Дмитрия Васильева, возможно, следует связать не точно датированные сведения о рождении Ивана IV, сообщения о судьбе Елены Глинской и всевластного при ней временщика. Об опекунах Ивана IV Герберштейн мог узнать и от польских послов в Вену в 1535 г., которые в свою очередь использовали информацию литовских магнатов и русских послов, в том числе Т. В. Заболоцкого Бражникова и Ю. Звягина (январь 1534 г.) (Сб. РИО. — Т. 59. — № 1. — С. 9.), и польских политических деятелей, поскольку Герберштейн в конце 30-х — начале 40-х годов часто бывал в Польше. К 1544 г. книга была завершена, в 1546 г. был создан первый вариант иллюстраций, но лишь в 1549 г. “Записки о Московии” увидели свет. Это было очень своевременно: в 1548 г. в Польше вновь появилась партия, стремившаяся упрочить положение 8-летнего Яноша Запольяи. “Недоредактированность” книги, вероятно, след той спешки, в которой она готовилась к изданию.

“ЭТОТ ГЕРБЕРШТЕЙН — ИСТОРИЧЕСКИЙ РОДОНАЧАЛЬНИК ЕВРОПЕЙСКИХ СКАЗОЧНИКОВ О НАШЕМ ОТЕЧЕСТВЕ”

Столь суровый приговор барону Герберштейну вынес в 1894 г. Ив. Иванов (См.: Иванов Ив. Заметки читателя. Статья Михайловского Н. К. во французском журнале и суждения иностранцев и инородцев о русской литературе // Артист. — 1894. — № 37. — Год 6. — Кн. 5. — С. 172.). Он был возмущен тем, что Герберштейн не знает русской истории, в том числе и даты начала Русской земли, рассказывает небылицы о монгольском иге, о нашествии татар узнал-де от епископа, который жил за 900 лет до нашествия, и считает, что хлеб, подаваемый за царским столом и имеющий вид хомута — символ рабства русских. Оставим на совести рьяного критика утверждение о епископе IV в., якобы повествовавшем о монгольском иге. У Герберштейна его нет, но в оправдание автора “Записок” скажем, что его положение было довольно трудным. Ведь и до сих пор самые вдумчивые исследователи уточняют хронологию ранней истории Руси, по крохам выискивают из источников сведения о монгольском иге.

Однако некоторые сообщения Герберштейна, совершенно ошибочные, не могут не удивлять. В” том числе и рассказ о хлебе в форме калача как символе зависимости. Ведь “колач”, или “колак” у тех славянских народов, обычаи которых Герберштейну были хорошо известны, так же распространен, как и на Руси. Вряд ли уместно связывать форму хлеба с игом, подчеркивая трагедию народа, последствия которой не были изжиты не только во времена Герберштейна, но и много позже. Теперь такое сравнение мы назвали бы некорректным.

Конечно, многие факты автор “Записок” перепутал. В комментариях подобные случаи отмечены. Подробно ошибки Герберштейна, в том числе и типографские, изложил В. Ляйч, известный исследователь творчества своего знаменитого соотечественника. Можно остановиться [38] на одном примере, который раньше рассматривался как очевидное доказательство несостоятельности иностранца в описании русского быта. Речь идет о свадьбах. Об одном из актов свадебного ритуала Герберштейн рассказывает такое, чего нет ни в одном русском источнике. Якобы после свадьбы молодожен рассматривает подарки. Если они ему нравятся, то он после предварительной оценки на рынке и возмещения гостям стоимости подарков оставляет их себе, а если не нравятся, то возвращает дарителям. Все как один — историки и этнографы, начиная с А. В. Терещенко, наиболее подробно описавшего свадьбы в XIX в., кончая современными, в том числе и зарубежными учеными, например американским историком Д. Кайзером, считают это сообщение недостоверным.

Но обратимся к русским материалам. “Домострой” предписывает на сговоре составление двух типов документов — зарядной и рядной грамот, в которых родственники жениха и невесты дают взаимные обязательства относительно будущего имущества новой семьи. После свадьбы эти же старшие родственники собираются и тщательно подводят итоги, в том числе оценивают подарки, преподнесенные членами одного родового клана другому, проверяют, соответствует ли стоимость этих даров обязательствам, зафиксированным в зарядной записи. Если да, то обмениваются зарядными записями, а на рядной грамоте ставят свои подписи. Если же оценка вещей вызывает сомнение, то вполне возможно и обращение к специалисту — торговцу теми или иными товарами. А ведь в качестве даров и у Герберштейна, и в “Домострое”, и в актовых документах значатся и земли, и люди, и сукна, и драгоценности и многое другое.

Ну что ж, ошибся Герберштейн? Конечно. Он перепутал гостей с родственниками, хотя и те, и другие (а они принадлежали к верхам русского общества) неусыпно блюли собственные имущественные интересы (см. коммент. 311). Этот пример, как и многие другие, о которых шла речь в предшествующих разделах, показывает, что “Записки о Московии” — уникальный исторический источник, который представляет великое множество сведений, однако их следует анализировать и сравнивать с другими источниками, прежде всего русскими. Только такой метод обеспечивает историческую достоверность, что подтверждается исследованиями русских и советских историков Е. Е. Замысловского, М. Н. Тихомирова, А. А. Зимина, А. К. Леонтьева, Л. В. Черепнина, А. М. Сахарова, А. Д. и И. А. Горских и многих других по географии, социально-экономической и политической истории церкви, государства и права и пр.

Попытаемся продемонстрировать некоторые пока еще скрытые возможности анализа текста “Записок”. Обратимся к описанию Москвы, вернее Москвы-реки. Герберштейн пишет, что вплоть до “живого”, т. е. подвесного моста (на месте нынешнего Москворецкого), река была судоходна. Верховья же использовались лишь для сплава леса, который гнали плотами из окрестностей Можайска. Это зафиксировано и на плане г. Москвы, приложенном к изданию 1556 г., и полстолетия спустя — на плане “Кремленаграда”. Из этого факта явствует, что во времена Герберштейна Москва была перевалочным пунктом для товаров — с реки на сушу и с суши на реку. Не случайно, церкви, посвященные св. Николаю — главному покровителю торговли в развитое средневековье, были воздвигнуты у конца речного пути (так называемый Никола Мокрый) и конца сухопутной дороги (Никола Гостунский). А плотогонам по Москве-реке покровительствовал третий Никола — Можайский, изображавшийся в деревянной скульптуре с [39] символом своего могущества — деревянным храмом или башней в руке (См.: Величков А. Н. Город Можайск, его святыни и окрестности. — М., 1880.). Таким образом, краткое упоминание Герберштейна о использовании Москвы-реки как транспортной артерии лишь до подвесного моста у впадения р. Яузы проливает новый свет на причины и условия возвышения Москвы в XIV—XV вв.

Приведем другой пример. Герберштейн пересказывает уставную грамоту Хутынскому монастырю. Грамота содержит договор, так называемый “ряд” старцев монастыря с игуменом, определяющий взаимные обязанности сторон: старцы должны слушаться, а игумен строго выполнять свой долг наставника и пастыря. Среди прав старцев указано и такое — избирать себе игумена. Однако уставная грамота начинается с указания на то, что игумена “поставлять” в монастырь может только великий князь. Очевидно, это новейшее дополнение, сделанное в момент выдачи грамоты, т. е. в 1526 г. Василий III нуждался в опоре церковных иерархов Новгорода; опасаясь их противодействия, он в течение 10 лет лишал Новгород владыки. В лице хутынского игумена ему удалось получить эту поддержку. В храмовый праздник монастыря — 6 ноября, когда отмечался день смерти Варлаама Хутынского, благодарные старцы отправляли в Москву к государю просфору и святую воду (См.: Макарий (Булгаков). Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. — М„ 1860. — Ч. I. — С. 451.). Игумен Хутынского монастыря позднее стал новгородским владыкой, а сам монастырь упрочил свое положение. В течение XV—XVI вв. хутынский игумен считался третьим среди церковных иерархов — после владыки и архимандрита Юрьевского монастыря: в день Иоанна Предтечи, один из главных праздников всего Великого Новгорода, в храме на Опоках, посвященном этому святому, наряду с первыми двумя служил и хутынский игумен (См.: Макарий (Булгаков). Запись о ружных церквах и монастырях в Новгороде и новгородских пятинах, составленная в XVI в. при новгородском архиепископе Александре (1577—1589)//Временник МОИДР. — М., 1856. — Кн. 24. — С. 31.). С начала XVI в. начался стремительный рост его земельных владений, и к XVII в. монастырь стал крупнейшим землевладельцем Новгорода (См.: Воробьев В. М., Дегтярев А. Я. Русское феодальное землевладение от Смутного времени до кануна петровских реформ. — Л., 1986.).

Таким образом, приводимый Герберштейном документ конкретизирует наши представления о процессе централизации Русского государства, взаимоотношениях церкви и государства в начале XVI в. Но значение этого документа значительно шире. Сам факт, что Герберштейн обратил на него внимание, очень показателен. В то время как по всей Европе кипели споры о прерогативах папской власти, о взаимоотношениях королевской власти и церкви, сама проблема взаимоотношений церкви и государства на Руси не могла не волновать австрийца Герберштейна. Ведь он хорошо знал о том, что и у него на родине со времен Фридриха III светская власть оказалась выше церковной. Создав два новых епископства — в Вене и в Винер-Нейштадте, Фридрих III добился того, что епископов туда назначал он сам (Vancsа М. Geschichte Nieder- und Oberoesterreichs. — Stuttgart; Gotha, 1927. — Bd. II. 1283 — bis 1522. — S. 455—456.). Таким образом, в уставной грамоте Василия III Хутынскому монастырю Герберштейн мог усмотреть свидетельство аналогичного решения вопроса “церковь—государство” у себя на родине и на Руси. [40]

Таких параллелей в истории Священной Римской империи и Русского государства было немало. К одинаковым средствам для обоснования своей власти прибегали “римские короли” и русские великие князья. И те, и другие возводили свой род к римским императорам — первые с 1442 г., когда в жалованной грамоте Энею Сильвию Пикколомини Фридрих III писал о “наших предках — божественных римских императорах” (Chmel J. Regesta Friderici III. — Wien, 1859. — Т. IV. — N 17.), вторые — с конца XV в. (впрочем, их предшественники — тверские князья “взяли на вооружение” эту теорию значительно раньше, с середины XV в.) (См.: Лурье Я. С. [Рецензия]//Изв. АН СССР. — Отд.-ние лит. и яз., 1956. — Т. XV. — Вып. 2. — С. 171—177. — Рец. на кн.: Сказание о князьях владимирских/Подг. Р. П. Дмитриева, — М.; Л., 1955.).

Для государя Священной Римской империи германской нации, и для великого князя — главы Русского государства — одинаково насущной была проблема централизации суда и финансов. И решали они их почти одновременно. С 1496 г. с целой серией реформ в этой области выступил Максимилиан I, который вводил то государственное казначейство, то дворцовое, но, встретив сопротивление со стороны знати, вынужден был ограничиться полумерами — организацией в 1501 г. центрального войскового управления, дворцового, или финансового суда, дворцового казначейства, счетного, домового и др. казначейств (Vancsа М. Ор. cit. — S. 568—573; Wiesflecker H. Kaiser Maximilian I. Das Reich, Oesterreich und Europa an der Wende zur Neuzeit. — Wien, 1975. — Bd. II.— S. 175—313; 1977. — Bd. III. — S. 70.). Герберштейн, сам бывший членом государственных и местных финансов и судебных органов, с интересом изучал опыт централизации управления в Русском государстве. Следствием этого явились пересказ Судебника 1497 г. и детальное изложение принципов судопроизводства в Русском государстве. Несомненно, его должна была привлечь практика централизации суда, который вершился — во всяком случае, по особо тяжким преступлениям — только в Москве. Примечательно для Герберштейна было и само наличие общегосударственного судебного кодекса, аналогичный появился на его родине лишь треть века спустя — в 1532 г.

Все вышеприведенные примеры касаются политической истории и идеологии. Можно привести и другие. Герберштейн рассказывает о мельницах на Москве-реке, Яузе, Неглинной, Клязьме (которая, по его словам, “славна... по многим находящимся на ней мельницам”). Эти свидетельства Герберштейна об использовании энергии рек для переработки зерна очень важны в связи с тем, что в русских источниках крайне мало данных об этом. А. Д. Горский полагает даже, что “мельничное дело в XIII—XV вв. в качестве специального занятия только зарождалось” (Горский А. Д. Сельское хозяйство и промыслы // ОРК. XIII—XV. — Ч. I. — С. 91.).

Чрезвычайно ценны данные Герберштейна о народах севера и востока страны, поскольку их собственных памятников письменности практически не сохранилось. Он сообщает множество сведений об этих народах — приводит русские названия (мордва, мурома, чуваши, самоеды), описывает основные занятия, особенности быта, религию, характеризует их язык и иногда даже вставляет отдельные слова. Так, о мордве он пишет, что они живут в редко расположенных селах, занимаются земледелием, но одновременно добывают себе пропитание охотой и бортничеством. Часть их язычники, часть магометане. Подробно описывает их воинские качества. Как правило, они пехотинцы, [41] вооруженные луками длиннее обычных, меткие стрелки, имеющие большой опыт в ведении боя. Можно предполагать, что Герберштейн и сам видел мордовских воинов в столице государства.

Особенно подробно пишет Герберштейн о литовцах и земгалах, с жизнью и бытом которых ему неоднократно приходилось знакомиться. “Народ (на этот раз в нашем смысле слова. — А. X.) жалок и угнетен тяжелым рабством”. Его разоряют магнаты своими грабительскими набегами, представители администрации, промышляющие взяточничеством, великокняжеской власти, взимающие не названную Герберштейном “ордынщину” (у него идет речь просто о ежегодной денежной подати на охрану пределов королевства), церковь с ее десятинами и пошлинами, наконец, непосредственные господа крестьян, на которых они должны нести барщину в течение шести дней в неделю. Для земгалов, по Герберштейну, характерно и огромное отставание в области применения орудий сельскохозяйственного труда. Вместо железных сошников, которые уже несколько столетий были обычным орудием в Восточной Европе, те якобы по-прежнему пользовались деревянными.

Думается, при общей точности картины Герберштейн несколько сгущает краски, чтобы показать, на какой низкой стадии развития находились подданные великого князя литовского и короля польского, как безжалостен был господарь к ним (этому служила приводимая Герберштейном молва о самонаказании, вплоть до лишения себя жизни), а соответственно — как непрочен фундамент власти и далеких (вплоть до Венгрии) внешнеполитических притязаний этого государя.

Яркие зарисовки быта и нравов крымских и казанских татар во многом дополняют сведения русских летописей и крымских и казанских актов и помогают решить давний историографический спор о степени зависимости этих наследников Джучиева улуса от Османского султаната. Герберштейн упоминает об этом в связи с Саадат-Гиреем, который “находился ... на службе” у “императора турок”, однако хан, по версии посла, из-за нарушения крымских обычаев недолго смог продержаться у власти. Таким образом, согласно представлениям Герберштейна или скорее его информаторов, зависимость Крымского ханства от султаната не была постоянной.

Можно было бы привести и многие другие примеры.

Осуществляя свой замысел книги как панегирика внешней политике Габсбургов, Герберштейн опирался на такой систематический подбор фактов русской истории, такую разностороннюю характеристику России, которая надолго сделала “Записки о Московии” основным источником сведений о ней за ее пределами. Герберштейн создал книгу, всесторонне и в целом благожелательно характеризовавшую народы Восточной Европы.

Конечно, в “Записках” чувствуется снобизм европейца, овладевшего всей полнотой античного наследия, по отношению к тем, кому еще не довелось изучить его так основательно. Но этим грешит не только Герберштейн. Это обычный тон, например, в итальянских описаниях немецких городов и земель, жителей которых они постоянно относили к “варварам”. Не лишен текст “Записок” и ошибок, которыми посол во многом обязан своим информаторам, далеко не всегда лояльно относившимся к русским. Тем не менее его, человека эпохи Возрождения, интересовали разные стороны жизни, о которых он рассказал с педантизмом ученого и яркостью писателя. Он пишет о людях то с нескрываемой иронией — как относительно митрополита Даниила, стремившегося придать своему пышущему здоровьем лику [42] бледность утомленного в еженощных бдениях ревнителя православия, то с некоторой брезгливостью — как о Ших-Ахмате, то с нескрываемым восхищением — как о подвижнике и аскете С. Ф. Курбском. Изысканность речи дипломата не заслонила живой реакции Герберштейна, внимательного зрителя и слушателя, умеющего ценить не только собственное достоинство, но и достоинство собеседника, уважать народы, нравы и обычаи которых он описывает.

Как тут не вспомнить наивного удивления западно-германской издательницы “Записок” Герберштейна, восхищавшейся тем, что посол доказал “великую” истину: “...русские в сущности ... такие же люди, как и мы все” (Seifert T. Einleltung//Sigismund zu Herberstein. Retse zu den Moskovitern 1526/Hrsg. und eingeleitet von T. Seifert. — Muenchen, 1966. — S. 30.).

Вот почему “Записки” Герберштейна поныне заставляют читателя с интересом относиться к этому произведению, искать и находить в нем все новые грани и аспекты русской и всеобщей истории.

“ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ” ГЕРБЕРШТЕЙНА И ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ ОПИСАНИЯ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА

Несмотря на то что русские послы и дипломаты, посещавшие зарубежные страны в конце XV — начале XVI в., старательно информировали иностранцев о своем государстве, знания о нем оставались достоянием узких придворных кругов тех или иных правителей Европы. Так, рассказ Г. Траханиота, давшего краткую, но емкую характеристику Русского государства в 1486 г., был записан в канцелярии миланского герцога. При дворе Максимилиана было известно “подробное объяснение о расположении, нравах, различиях скифского народа” Н. Розенберга 1503 г. (Exlanatio compendioso de situ, moribus, diversitate Scithicarum gentium). Более широкий круг читателей познакомился с рассказами Дмитрия Герасимова и Власа Игнатьева, переложенными и обнародованными Павлом Иовием Новокомским и секретарем Фердинанда Йог. Фабром в 1525 г.

Далеким от истины и крайне тенденциозным было изображение “Московии” в “Трактате о двух Сарматиях” Матвея Меховского, написанном наспех к высокоторжественному венчанию короля польского и великого князя литовского Сигизмунда I с Боной Сфорца. Меховский, не бывавший на Руси, получал сведения о ней только от русских военнопленных, при этом на одно-два десятилетия устарелые. Герберштейн был знаком с книгой краковского каноника, в первое путешествие на Русь он взял ее с собой. Во второй приезд он имел и книгу Фабра и, вероятно, перевод Меховского на немецкий, сделанный противником Лютера Иоганном Экком. Во время пребывания на Руси Герберштейн проверял и уточнял сведения этих авторов, отмечая в своих “Записках” каждый случай разногласия. Несколько меньше его полемика с Себастьяном Мюнстером, “Космографией” которого издания 1544 г. он пользовался при окончательной доработке книги.

Юрий (Георг) Траханиот, Дмитрий Герасимов, Влас Игнатьев представляли новое направление в развитии историко-географических и историко-этнографических знаний, опиравшихся на реальности, им, однако, не удалось изменить традиционных представлений о Русском государстве и Восточной Европе в целом. В географической литературе по-прежнему господствовали взгляды античных географов; на картах [43] Руси наносились несуществующие Гиперборейские горы, реки Ра и Танаис, давно переменившие названия (Schmidt-Falkenberg H. Die “Geographie” des Ptolomaeus und ihre Bedeutung fuer die europaeische Kartographie//Forschungen und Fortschritte. — Berlin, 1965. — Bd. 39. — Hf. 12. — S. 353—357.). Даже Герберштейн очень осторожно вводит современные наименования, каждый раз указывая соответствующее античное название. Пожалуй, только в этом прослеживается его преемственность от старой географической литературы. В целом же “Записки о Московии” — полный пересмотр античных представлений о Восточной Европе. Герберштейн первый правильно указал расположение Уральского хребта, определил истоки крупнейших рек Восточной Европы, опроверг мысль о существовании знаменитых с античности Меотидских болот.

Если “Космография” Себ. Мюнстера содержала иллюстрации го“ родов, как две капли воды похожих друг на друга, то труд Герберштейна придавал зримую реальность различным местностям и городам Руси. Однако взаимодействие “Записок” Герберштейна с книгами его предшественников не ограничивается уточнением и проверкой их данных. Саму структуру книги Герберштейна во многом определили сочинения его предшественников. Первоначальный план “Записок о Московии” с их членением на историю и хорографию полностью соответствовал построению “Трактата” Меховского.

Длительность создания книги Герберштейна определила появление некоторых неточностей в историко-географических терминах. Если в начальных разделах автор правильно именует описанную им страну “Руссией” и вопреки польско-литовской концепции настаивает на единстве Руси вне зависимости от политической принадлежности ее частей в XVI в., то в более поздних дополнениях, равно как и в заголовке, он принимает термин, восходящий к польской традиции — Московия. Этот термин подчеркивал ограниченность власти главы государства пределами Московского княжества и ставил под вопрос правомерность борьбы за воссоединение древнерусских земель в Русском государстве.

ПРИБЕГНИ К КНИГЕ СИГИЗМУНДА, КОТОРЫЙ МОЖЕТ РАССКАЗАТЬ ВСЮ ПРАВДУ (Rude and Barbarous Kingdom. Russia at the Accounts of Sixtuenth Century English Voyagers/Ed, by L. E. Berry and R. O. Crummy. — London, 1968. — P. 84.)”.

“Записки о Московии” сыграли огромную роль в расширении экономических и культурных связей России с другими европейскими странами. Уже книга М. Меховского вызвала огромный интерес Якоба Фуггера (Dоnnert E. Siegmund von Herberstein. Zur deutschen Russlandkunde des 16. Jahrhunderts//Wissensehaftliche Zeitschrift der Friedrich-Schiller-Universitaet Jena. Gesellechafts- und sprachwiss. — Reihe. — 1957-58. — Jg. 7. — Hf. 1. — S. 79.), главы крупнейшего в Центральной Европе торгово-ростовщического дома, горнопромышленника в Тироле и Венгрии, широко торговавшего металлами, в первую очередь серебром и медью. По инициативе Фуггера аугсбургский теолог, противник Лютера, Йог. Экк предпринял перевод “Записок”, а сам Фуггер в конце первого — начале второго десятилетия XVI в. развернул бурную деятельность по расширению торговли с Русью.

Практическо-экономический эффект великолепной книги Герберштейна был еще больше. В 1865 г. И. Гамель, специально занимавшийся историей установления и начального периода русско-английских отношений, отметил, что рассказ о плавании в Данию в 1494 г., [44] изложенный Герберштейном со слов Истомы Малого, послужил толчком к развитию русско-английской торговли на севере Европы. Инициатор организации экспедиции для поисков Северо-Восточного прохода в Индию и Китай, итальянец Себастьян Кабот знал об издании книги Герберштейна; непосредственным участникам экспедиции, английским мореплавателям Ричарду Ченслору и Хью Уиллоуби, был хорошо известен город Вардегуз, расположенный невдалеке от будущей Колы (См.: Гамель И. X. Англичане в России XVI—XVII ст. — Спб., 1865. — С. 34, 53, 58, 65.). К тому же мнению о роли “Записок” для расширения экономических связей стран Северной и Северо-Западной Европы пришел и советский исследователь А. С. Самойло: “Сама экспедиция Уиллоуби и Ченслора явилась результатом опубликования сведений русских мореплавателей Герберштейном” (Самойло А. С. Первые попытки английской компании захватить русский рынок в XVI — первой половине XVII в.//Учен. зап. Моск. обл. пед. ин-та.—1955.— Т. XX. — С. 8.). А. С. Самойло обращает внимание на хронологическую последовательность событий во времени: 1549 г. — первое издание книги, 1550 — ее перевод на итальянский, 1551 — предложение Себ. Кабота о плавании на русский север, 1552 — снаряжение экспедиции, май 1553 г. — ее начало (К тому же мнению пришел и голландский историк Т. С. Янсма, не знакомый с трудами своих предшественников: Jansmа Т. S. Oliver Brunel to Dordrecht: de noord-oostelijke doorvaart en het westeuropeesch-russisch contact in de zetiende eeuw// //Tijdschrift voor Geschiedenis. — Groningen, 1946. — 59 Jaarg. — Aid. 2—3. — Biz. 341. — N 1.). Точное соответствие маршрута пути, указанному Истомой, конечная цель, определенная в книге Герберштейна как путь к Китайскому озеру по Оби вверх (именно туда и стремились англичане в 1556—1558 гг.), — все это укрепляет в мнении И. X. Гамеля, А. С. Самойло и Т. С. Янсма.

Если английская экспедиция положила данные Герберштейна в основу своей практической деятельности — и это легко установить, — то воздействие “Записок” на другие сферы международных отношений определить труднее.

С конца XVI в. Герберштейн был признан в качестве классика славистики (Воhоriс A. De Latino-carniolana Literatura, ad Latinam linguae analogiam accomodata, unde Moshoviticae, Rutenicae, Polonicae, Boemicae et Lusaticae lingvae, cum Dalmatica et Croatica cognatio, facilae deprehendetur. — Wittenbergae, 1584. — Praefatio, Bogen 3. — S. 3.), а его транслитерации русских слов остались в употреблении до наших дней (например, слово “царь”) (См.: Исаченко I. — C. 330. В свою очередь его транслитерация восходит к польской М. Меховского.). Сведения Герберштейна по географии Восточной Европы и этнографии населявших ее народов были авторитетны для ученых эпохи Реформации.

Однако отношение к “Запискам о Московии” не было однозначным уже в XVI в. Религиозной терпимостью автора был крайне недоволен папский легат А. Поссевино, не нашедший в них рекомендаций по обращению “схизматиков” - русских в “истинную веру” — католичество. Недовольны были Герберштейном и на Руси: в связи с миссией Поссевино горячо обсуждался вопрос, справедливо ли утверждение Герберштейна об омовении рук государем во время приема иностранных послов. Русские дипломаты, опровергая это, назвали его “Записки” “старой баламутной книгой” (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. — М., 1983. — С. 51, 65, 71; Карамзин H. М. История государства Российского. — Спб., 1821. — Т. IX. — С. 228. — Примеч. 634.). Большим почтением и уважением к [45] Герберштейну проникнуты сочинения князя А. М. Курбского. В глазах Курбского он — “нарочитый муж цесарский и великий посол” (РИБ.—т. 31.—Стб. 164.).

В труде Герберштейна в идеальном виде были даны тип и форма повествования о России. Иностранцы, посещавшие ее после 1549 г., широко и свободно использовали это сочинение для придания собственным трудам основательности и солидности. Пересказ текста Герберштейна считался отнюдь не зазорным, но почетным для каждого путешественника. Его книгу перелагали до середины XVII в.: в Северной Европе — гданьский сенатор С. Нейбауэр (Нейгебауэр) (Neugebauer S. Moscovia. Hoc est de origine, situ, regionibus, moribus, religione ac Republicae Moscoviae Commentarius. — Gedani, 1612.), шлезвиг-голштинский посол в Россию и Персию А. Олеарий (См.: Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно/Введ., пер. примеч. и указ. А. М. Ловягина.—Спб., 1906.), а также неизвестный, издавший в связи с посольством И. И. Чемоданова “Подробное описание Великого княжества Московского” в 1657 г. в Милане, Болонье и Флоренции (Бумаги Флорентийского центрального архива, касающиеся до России. Итальянские и латинские подлинники с русским переводом/Пер. М. Д. Бутурлина. — М., 1871. — Ч. I. — С. 319—369, 107—148.). Они были последними, кто положил труд Герберштейна в основу собственных записок.

Однако ни одному из последователей Герберштейна (авторам путевых записок о России XVI в.) не удалось превзойти его по степени добросовестности и всеохватности русской жизни. Либо это были ярые враги России, воевавшие на ее границах (А. Гваньини), либо ограниченные кругозором обычных авантюристов опричники (Таубе и Крузе, Штаден), создававшие свои сочинения не для информации о России, а для ее покорения или отторжения части ее территорий, либо необъективные проводники папской политики окатоличения (А. Поссевино), либо, наконец, многочисленные английские путешественники, не знавшие, как правило, русского языка. Даже представитель Империи Даниель Принц фон Бухау, посетивший Москву подобно своему соотечественнику дважды — в 1576 и 1578 гг., не смог дополнить труд своего предшественника, в историко-географической части.

Во второй половине XVI в. существовали, однако, некоторые объективные причины, мешавшие созданию панорамы России такой же широты, какой она удалась Герберштейну. Прекращение ведения летописей, за исключением сугубо официальных, а с 70-х годов XVI в. и этих последних, затрудняло ознакомление с историей и современным состоянием Российского царства. С начала Ливонской войны европейский читательский рынок наводнили памфлеты, в карикатурном виде представлявшие русского царя и имевшие целью мобилизовать общество на борьбу с “Московией”. Потоку клеветы и сатир на русского даря противостояло лишь одно сочинение — имперского посла Даниеля Принца, созданное в годы войны, после 1578 г., построенное в строгом соответствии со структурой “Записок” Герберштейна, написанное в той же тональности доброжелательства и дополненное сведениями Никоновской летописи и “Сказания о князьях владимирских”.

В зарубежной россике труд Герберштейна занимал и будет занимать почетное место, потому что их автор показал, каких замечательных успехов в познании других народов может добиться человек, с уважением относящийся к их культуре. “Мир богатит государства” (ПДС. — Т. I. — Стб. 297.), — вслед за русскими дипломатами можно повторить и сегодня, читая “Записки о Московии” Сигизмунда Герберштейна.