Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

 

Сэй Сёнагон

ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ

См. фототипическое издание.

1. Весною — рассвет

Весною — рассвет.

Всё белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.

Летом — ночь.

Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя — необыкновенно красиво.

Осенью — сумерки.

Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, — какое грустное очарование! Но еще грустнее на душе, когда по небу вереницей тянутся дикие гуси, совсем маленькие с виду. Солнце зайдет, и все полно невыразимой печали: шум ветра, звон цикад…

Зимою — раннее утро.

Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли, — так и чувствуешь зиму! К полудню холод отпускает, и огонь в круглой жаровне гаснет под слоем пепла, вот что плохо!

 

2. Времена года

У каждой поры своя особая прелесть в круговороте времен года. Хороши первая луна,[1] третья и четвертая, пятая луна, седьмая луна, восьмая и девятая, одиннадцатая и двенадцатая.

Весь год прекрасен — от начала до конца.

 

3. Новогодние празднества

В первый день Нового года[2] радостно синеет прояснившееся небо, легкая весенняя дымка преображает все кругом.

Все люди до одного в праздничных одеждах, торжественно, с просветленным сердцем, поздравляют своего государя, желают счастья друг другу. Великолепное зрелище!

В седьмой день года[3] собирают на проталинах побеги молодых трав. Как густо они всходят, как свежо и ярко зеленеют даже там, где их обычно не увидишь, внутри дворцовой ограды!

В этот день знатные дамы столицы приезжают во дворец в нарядно украшенных экипажах поглядеть на шествие «Белых коней».[4] Вот один из экипажей[5] вкатили через Срединные ворота. Повозку подбросило на пороге. Женщины стукаются головами. Гребни из волос падают, ломаются… Слышен веселый смех.

Помню, как я первый раз поехала посмотреть на шествие «Белых коней».

За воротами возле караульни Левой гвардии[6] толпились придворные. Они взяли луки у телохранителей, сопровождающих процессию, и стали пугать коней звоном тетивы.

Из своего экипажа я могла разглядеть лишь решетчатую ограду вдали, перед дворцом. Мимо нее то и дело сновали служанки и камеристки.

«Что за счастливицы! — думала я. — Как свободно они ходят здесь, в высочайшей обители за девятью вратами.[7] Для них это привычное дело!»

Но на поверку дворы там тесные. Телохранители из церемониальной свиты прошли так близко от меня, что были видны даже пятна на их лицах. Белила наложены неровно, как будто местами стаял снег и проступила темная земля…

Лошади вели себя беспокойно, взвивались на дыбы. Поневоле я спряталась от страха в глубине экипажа и уже ничего больше не увидела.

На восьмой день Нового года[8] царит большое оживление. Слышен громкий стук экипажей: дамы торопятся выразить свою благодарность государю.

Пятнадцатый день[9] — праздник, когда, по обычаю, государю преподносят «Яство полнолуния».

В знатных домах все прислужницы — и старшие, почтенные дамы, и молодые, — пряча за спиной мешалку для праздничного яства, стараются хлопнуть друг друга, посматривая через плечо, как бы самой не попало. Вид у них самый потешный! Вдруг хлоп! Кто-то не уберегся, всеобщее веселье! Но ротозейка, понятное дело, досадует.

Молодой зять,[10] лишь недавно начавший посещать свою жену в доме ее родителей, собирается утром пятнадцатого дня отбыть во дворец. Эту минуту и караулят женщины. Одна из них притаилась в дальнем углу. В любом доме найдется такая, что повсюду суется первой. Но другие, оглядываясь на нее, начинают хихикать.

— Т-с, тихо! — машет она на них рукой. И только юная госпожа, словно бы ничего не замечая, остается невозмутимой.

— Ах, мне надо взять вот это! — выскакивает из засады женщина, словно бы невзначай подбегает к юной госпоже, хлопает ее мешалкой по спине и мгновенно исчезает. Все дружно заливаются смехом.

Господин зять тоже добродушно улыбается, он не в обиде, а молодая госпожа даже не вздрогнула, и лишь лицо ее слегка розовеет, это прелестно!

Случается, женщины бьют мешалкой не только друг друга, но и мужчину стукнут.

Иная заплачет и в гневе начнет запальчиво укорять и бранить обидчицу:

— Это она, верно, со зла…

Даже во дворце государя царит веселая суматоха и строгий этикет нарушен.

Забавная сумятица[11] происходит и в те дни, когда ждут новых назначений по службе.

Пусть валит снег, пусть дороги окованы льдом, все равно в императорский дворец стекается толпа чиновников четвертого и пятого ранга с прошениями в руках. Молодые смотрят весело, они полны самых светлых надежд. Старики, убеленные сединами, в поисках покровительства бредут к покоям придворных дам и с жаром выхваляют собственную мудрость и прочие свои достоинства.

Откуда им знать, что юные насмешницы после безжалостно передразнивают и вышучивают их?

— Пожалуйста, замолвите за меня словечко государю. И государыне тоже, умоляю вас! — просят они.

Хорошо еще, если надежды их сбудутся, но как не пожалеть того, кто потерпел неудачу!

 

4. В третий день третьей луны…

В третий день третьей луны солнце светло и спокойно сияет в ясном небе. Начинают раскрываться цветы на персиковых деревьях.

Ивы в эту пору невыразимо хороши. Почки на них словно тугие коконы шелкопряда. Но распустятся листья — и конец очарованию. До чего же прекрасна длинная ветка цветущей вишни в большой вазе. А возле этой цветущей ветки сидит, — беседуя с дамами, знатный гость, быть может, старший брат самой императрицы[12], в кафтане «цвета вишни»[13] поверх других многоцветных одежд… Чудесная картина!

 

5. Прекрасна пора четвертой луны…

Прекрасна пора четвертой луны во время празднества Камо`.[14] Парадные кафтаны[15] знатнейших сановников, высших придворных различаются между собой лишь по оттенку пурпура, более темному или более светлому. Нижние одежды у всех из белого шелка-сырца. Так и веет прохладой!

Негустая листва на деревьях молодо зеленеет. И как-то невольно залюбуешься ясным небом, не скрытым ни весенней дымкой, ни туманами осени. А вечером и ночью, когда набегут легкие облака, где-то в отдаленье прячется крик кукушки, такой неясный и тихий, словно чудится тебе… Но как волнует он сердце!

Чем ближе праздник, тем чаще пробегают взад и вперед слуги, неся в руках небрежно обернутые в бумагу свертки шелка цвета «зеленый лист вперемешку с опавшим листом» или «индиго с пурпуром». Чаще обычного бросаются в глаза платья причудливой окраски: с яркой каймой вдоль подола, пестрые или полосатые.

Молодые девушки — участницы торжественного шествия — уже успели вымыть и причесать волосы, но еще не сбросили свои измятые, заношенные платья. У иных одежда в полном беспорядке. Они то и дело тревожно кричат: «У сандалий не хватает завязок!», «Нужны новые подметки к башмакам!» — и хлопотливо бегают, вне себя от нетерпения: да скоро ли наступит долгожданный день?

Но вот все готово! Непоседы, которые обычно ходят вприпрыжку, теперь выступают медленно и важно, словно бонза во главе молитвенного шествия. Так преобразил девушек праздничный наряд!

Матери, тетки, старшие сестры, парадно убранные, каждая прилично своему рангу, сопровождают девушек в пути. Блистательная процессия!

Иные люди годами стремятся получить придворное звание куродо,[16] но это не так-то просто. Лишь в день праздника дозволено им надеть одежду светло-зеленого цвета с желтым отливом, словно они настоящие куродо. О, если б можно было никогда не расставаться с этим одеянием! Но, увы, напрасные потуги: ткань, не затканная узорами, выглядит убого[17] и невзрачно.

 

6. Случается, что люди называют одно и то же…

Случается, что люди называют одно и то же разными именами. Слова несхожи, а смысл один. Речь буддийского монаха. Речь мужчины. Речь женщины.

Простолюдины любят прибавлять к словам лишние слоги.

Немногословие прекрасно.

 

7. Отдать своего любимого сына в монахи[18]

Отдать своего любимого сына в монахи, как это горестно для сердца! Люди будут смотреть на него словно на бесчувственную деревяшку.

Монах ест невкусную постную пищу, он терпит голод, недосыпает. Молодость стремится ко всему, чем богата жизнь, но стоит монаху словно бы ненароком бросить взгляд на женщину, как даже за такую малость его строго порицают.

Но еще тяжелее приходится странствующему заклинателю — гэндзя.[19] Он бродит по дальним тропам священных гор Митакэ[20] и Кумано.[21] Какие страшные испытания стерегут его на этом трудном пути! Но лишь только пройдет молва, что молитвы его имеют силу, как все начнут зазывать к себе. Чем больше растет его слава, тем меньше ему покоя.

Порой заклинателю стоит больших трудов изгнать злых духов, виновников болезни, он измучен, его клонит в сон… И вдруг слышит упрек: «Только и знает, что спать, ленивец!» Каково тогда у него на душе, подумайте! Но все это дело глубокой старины. Ныне монахам живется куда вольготней.

 

8. Дайдзин Наримаса, правитель дворца императрицы…[22]

Дайдзин Наримаса, правитель дворца императрицы, готовясь принять свою госпожу у себя в доме, перестроил Восточные ворота, поставив над ними высокую кровлю на четырех столбах, и паланкин государыни внесли через этот вход.

Но придворные дамы решили въехать через Северные ворота, где стоит караульня, думая, что в столь поздний час стражников там не будет.

Иные из нас были растрепаны, но и не подумали причесаться. Ведь экипажи подкатят к самому дому простые слуги, а они не в счет.

Но, как на грех, плетенный из пальмовых листьев кузов экипажа застрял в тесных воротах.

Постелили для нас дорожку из циновок. Делать нечего! Мы были в отчаянии, но пришлось вылезти из экипажа и шествовать пешком через весь двор. Придворные и челядинцы собрались толпой возле караульни и насмешливо на нас поглядывали.

Какой стыд, какая досада!

Явившись к императрице, мы рассказали ей о том, что случилось.

— Но ведь и здесь, в глубине покоев, вас могут увидеть люди! Зачем же так распускаться? — улыбнулась государыня.

— Да, но здесь все люди знакомые, они к нам пригляделись, — сказала я. — Если мы не в меру начнем прихорашиваться, многие, чего доброго, сочтут это подозрительным. И потом, кто бы мог ожидать? Перед таким домом — и вдруг такие тесные ворота, экипажу не проехать!

Тут как раз появился сам Наримаса.

— Передайте это государыне, — сказал он мне, подсунув под церемониальный занавес[23] тушечницу императрицы.

— Ах, вы ужасный человек! — воскликнула я. — Зачем построили такие тесные ворота?

— Мое скромное жилище под стать моему скромному рангу, — с усмешкой ответил Наримаса.

— Но построил же некогда один человек низкого звания высокие ворота перед своим домом…

— О страх! — изумился он. — Уж не говорите ли вы об Юй Дин-го?[24] Вот не ожидал, что кто-нибудь, кроме старых педантов, слышал о нем! Я сам когда-то шел путем науки и лишь потому смог понять ваш намек.

— Но здешний «путь» не слишком-то был мудро устроен. Мы все попадали на ваших циновках. Такая поднялась сумятица…

— Полил дождь, что же прикажете делать? Но полно, полно, вашим придиркам конца не будет. — И Наримаса поспешно исчез.

— Что случилось? Наримаса так смутился, — осведомилась государыня.

— О, право, ничего! Я только рассказала ему, как наш экипаж застрял в воротах, — ответила я и удалилась в покои, отведенные для фрейлин.

Я делила его вместе с молодыми придворными дамами.

Нам так хотелось спать, что мы уснули сразу, ни о чем не позаботившись. Опочивальня наша находилась[25] в западной галерее Восточного павильона. Скользящая дверь вела оттуда во внутренние покои, но мы не заметили, что она не заперта.

Наримаса, как хозяин дома, отлично это знал. Он приоткрыл дверь и каким-то чужим, охрипшим голосом несколько раз громко крикнул:

— Позвольте войти к вам, можно?

Я проснулась, гляжу: позади церемониального занавеса ярко горит высокий светильник, и все отлично видно.

Наримаса говорит с нами, приоткрыв дверь вершков на пять. Вид у него презабавный!

До сих пор он никогда не позволял себе ни малейшей вольности, а тут, видно, решил, что раз мы поселились в его доме, то ему все дозволено.

Я разбудила даму, спавшую рядом со мной.

— Взгляните-ка! Видели ли вы когда-нибудь нечто подобное?

Она подняла голову, взглянула, и ее разобрал смех.

— Кто там прячется? — крикнула я.

— Не пугайтесь! Это я, хозяин дома. Пришел побеседовать с вами по делу.

— Помнится, речь у нас шла о воротах в ваш двор. Но дверь в наши апартаменты я вас не просила открывать, — сказала я.

— Дались вам эти ворота! Дозвольте мне войти в ваши покои. Можно, можно?

— Нет, это возмутительно! Сюда нельзя, — со смехом заговорили дамы.

— А! Здесь и молоденькие есть! — И, притворив дверь, он удалился.

Раздался дружный хохот.

Уж если он решился открыть дверь в нашу опочивальню, то надо было пробраться к нам потихоньку, а не испрашивать дозволения во всю силу голоса. Кто бы откликнулся ему: пожалуйста, милости просим? Что за смехотворная нелепость!

На другое утро я рассказала императрице о ночном происшествии.

Государыня молвила с улыбкой:

— Никогда не слышала о нем ничего подобного. Верно, он был покорен твоим остроумием. Право, жаль его! Он жестоко терпит от твоих нападок.

Императрица повелела приготовить парадные одежды для прислужниц маленькой принцессы.[26]

— А какого цвета должно быть, как бишь его, «облачение», что носят они поверх нижнего платья? — осведомился Наримаса.

Общему смеху конца не было.

— Для принцессы обычная посуда не годится. Надо изготовить «махонький» подносик и «махонькие» чашечки, — сказал Наримаса.

— Да, — подхватила я, — и пусть ее светлости прислуживают девушки в этих, как бишь их, «облачениях».

— Полно, не насмешничай, это недостойно тебя. Он человек честный и прямой, — вступилась за него государыня. Как чудесно звучали в ее устах даже слова укоризны!

Однажды, когда я дежурила в покоях императрицы, мне доложили:

— С вами желает говорить господин управитель.

— Что он еще скажет, чем насмешит нас? — полюбопытствовала императрица. — Ступай поговори с ним. Я вышла к нему. Наримаса сказал мне:

— Я поведал брату моему тюнагону[27] историю с Северными воротами. Он был восхищен вашим остроумием и стал просить меня устроить встречу с вами: «Я бы желал при удобном случае побеседовать с нею».

Наримаса не прибавил к этому ни одного двусмысленного намека, но у меня сердце замерло от страха. Как бы Наримаса не завел речь о своем ночном визите, чтобы смутить меня.

На прощанье он бросил мне:

— В следующий раз я погощу у вас подольше.

— Что ему было нужно? — спросила императрица. Я без утайки пересказала все, о чем говорил мне Наримаса.

Дамы со смехом воскликнули:

— Не такое это было важное дело, чтобы вызывать вас из апартаментов государыни. Мог бы, кажется, побеседовать с вами в ваших собственных покоях.

— Но ведь Наримаса, верно, судил по себе, — заступилась за него императрица. — Старший брат в его глазах высший авторитет, с похвалой отозвался о тебе, вот Наримаса и поспешил тебя порадовать.

Как прекрасна была государыня в эту минуту!

 

9. Госпожа кошка, служившая при дворе[28]…

Госпожа кошка, служившая при дворе, была удостоена шапки чиновников[29] пятого ранга, и ее почтительно титуловали госпожой мёбу.[30] Она была прелестна, и государыня велела особенно ее беречь.

Однажды, когда госпожа мёбу разлеглась на веранде, приставленная к ней мамка по имени Ума`-но мёбу прикрикнула на нее:

— Ах ты негодница! Сейчас же домой!

Но кошка продолжала дремать на солнышке. Мамка решила ее припугнуть:

— Окинамаро, где ты? Укуси мёбу-но омото!

Глупый пес набросился на кошку, а она в смертельном страхе кинулась в покои императора. Государь в это время находился в зале утренней трапезы. Он был немало удивлен и спрятал кошку у себя за пазухой.

На зов государя явились два куродо — Тадатака и Нарннака.

— Побить Окинамаро! Сослать его на Собачий остров сей же час! повелел император.

Собрались слуги и с шумом погнались за собакой. Не избежала кары и Ума-но мёбу.

— Отставить мамку от должности, она нерадива, — приказал император.

Ума-но мёбу больше не смела появляться перед высочайшими очами.

Стражники прогнали бедного пса за ворота. Увы, давно ли сам То-но бэн[31] вел его, когда в третий день третьей луны[32] он горделиво шествовал в процессии, увенчанный гирляндой из веток ивы. Цветы персика вместо драгоценных шпилек, на спине ветка цветущей вишни, вот как он был украшен. Кто бы мог тогда подумать, что ему грозит такая злосчастная судьба.

— Во время утренней трапезы, — вздыхали дамы, — он всегда был возле государыни. Как теперь его не хватает!

Через три-четыре дня услышали мы в полдень жалобный вой собаки.

— Что за собака воет без умолку? — спросили мы.

Псы со всего двора стаей помчались на шум.

Скоро к нам прибежала служанка из тех, что убирают нечистоты:

— Ах, какой ужас! Двое мужчин насмерть избивают бедного пса. Говорят, он был сослан на Собачий остров и вернулся, вот его и наказывают за ослушание.

Сердце у нас защемило: значит, это Окинамаро!

— Его бьют куродо Тадатака и Санэфуса`, — добавила служанка.

Только я послала гонца с просьбой прекратить побои, как вдруг жалобный вой затих.

Посланный вернулся с известием:

— Издох. Труп выбросили за ворота.

Все мы очень опечалились, но вечером к нам подполз, дрожа всем телом, какой-то безобразно распухший пес самого жалкого вида.

— Верно, это Окинамаро? Такой собаки мы здесь не видели, — заговорили дамы.

— Окинамаро! — позвали его, но он словно бы не понял.

Мы заспорили. Одни говорили: «Это он!», другие: «Нет, что вы!».

Государыня повелела:

— Уко`н хорошо его знает. Кликните ее.

Пришла старшая фрейлина Укон. Государыня спросила:

— Неужели это Окинамаро?

— Пожалуй, похож на него, но уж очень страшен на вид, — ответила госпожа Укон. — Бывало, только я крикну «Окинамаро!», он радостно бежит ко мне, а этого сколько ни зови, не идет. Притом ведь я слышала, что бедного Окинамаро забили насмерть. Как мог он остаться в живых, ведь его нещадно избивали двое мужчин!

Императрица была огорчена.

Настали сумерки, собаку пробовали накормить, но она ничего не ела, и мы окончательно решили, что это какой-то приблудный пес.

На другое утро я поднесла императрице гребень для прически и воду для омовения рук. Государыня велела мне держать перед ней зеркало.

Прислуживая государыне, я вдруг увидела, что под лестницей лежит собака.

— Увы! Вчера так жестоко избили Окинамаро. Он, наверное, издох. В каком образе возродится он теперь?[33] Грустно думать, — вздохнула я.

При этих словах пес задрожал мелкой дрожью, слезы у него так и потекли-побежали.

Значит, это все-таки был Окинамаро! Вчера он не посмел отозваться.

Мы были удивлены и тронуты.

Положив зеркало, я воскликнула:

— Окинамаро!

Собака подползла ко мне и громко залаяла.

Государыня улыбнулась.

Она призвала к себе госпожу Укон и все рассказала ей.

Поднялся шум и смех.

Сам государь пожаловал к нам, узнав о том, что случилось.

— Невероятно! У бессмысленного пса — и вдруг такие глубокие чувства, шутливо заметил он.

Дамы из свиты императора тоже толпой явились к нам и стали звать Окинамаро по имени. На этот раз он поднялся с земли и пошел на зов.

— Смотрите, у него все еще опухшая морда, наго бы сделать примочку, предложила я.

— Ага, в конце концов пришлось ему выдать себя! — смеялись дамы.

Тадатака услышал это и крикнул из Столового зала:[34]

— Неужели это правда? Дайте, сам погляжу.

— Говорите себе, что хотите, а я разыщу этого подлого пса. Не спрячете от меня, — пригрозил Тадатака.

Вскоре Окинамаро был прощен государем и занял свое прежнее место во дворце.

Но и теперь я с невыразимым волнением вспоминаю, как он стонал и плакал, когда его пожалели.

Так плачет человек, услышав слова сердечного сочувствия.

А ведь это была простая собака… Разве не удивительно?

 

 

10. Первый день года и третий день третьей луны[35]…

Первый день года и третий день третьей луны особенно радуют в ясную погоду.

Пускай хмурится пятый день пятой луны. Но в седьмой день седьмой луны туманы должны к вечеру рассеяться.

Пусть в эту ночь месяц светит полным блеском, а звезды сияют так ярко, что, кажется, видишь их живые лики.

Если в девятый день девятой луны[36] к утру пойдет легкий дождь, хлопья ваты на хризантемах[37] пропитаются благоуханной влагой, и аромат цветов станет от этого еще сильнее.

А до чего хорошо, когда рано на рассвете дождь кончится, но небо все еще подернуто облаками, кажется, вот-вот снова посыплются капли!

 

11. Я люблю глядеть, как чиновники, вновь назначенные на должность…

Я люблю глядеть, как чиновники, вновь назначенные на должность, выражают свою радостную благодарность.

Распустив по полу длинные шлейфы, с таблицами в руках,[38] они почтительно стоят перед императором. Потом с большим усердием исполняют церемониальный танец[39] и отбивают поклоны.

 

12. Хотя караульня в нынешнем дворце[40]…

Хотя караульня в нынешнем дворце расположена у Восточных ворот, ее по старой памяти называют Северной караульней.

Поблизости от нее поднимается к небу огромный дуб.

— Какой он может быть высоты? — удивлялись мы.

Господин почетный тю`дзё[41] Нарино`бу пошутил в ответ:

— Надо бы срубить его у самого корня. Он мог бы послужить опахалом для епископа Дзете.

Случилось так, что епископ этот был назначен настоятелем храма Ямасина и явился благодарить императора в тот самый день, когда господин Наринобу стоял во главе караула гвардии.

Епископ выглядел устрашающей громадиной, ведь как нарочно, надел сандалии на высоких подставках.

Когда он удалился, я спросила Наринобу:

— Что же вы не подали ему опахало?

— О вы ничего не забываете! — засмеялся тот.

 

13. Горы

Горы О`гура[42] — «Сумерки», Касэ` — «Одолжи!» Мика`са — «Зонтик», Конокурэ` — «Лесная сень», Ирита`ти — «Заход солнца», Васурэ`дзу — «Не позабуду!», Суэнома`цу — «Последние сосны», Катаса`ри — «Гора смущения», — любопытно знать: перед кем она так смущалась?

Горы Ицува`та — «Когда же», Каэ`ру — «Вернешься», Нотисэ` — «После…».

Гора Асакура` — «Кладовая утра». Как она прекрасна, когда глядишь на нее издали!

Прекрасная гора Охирэ`.[43] Ее имя заставляет вспомнить танцоров, которых посылает император на праздник храма Ивасими`дзу.

Прекрасны горы Мива` — «Священное вино».

Гора Тамукэ` — «Возденем руки». Гора Матиканэ` — «Не в силах ждать». Гора Тамасака` — «Жемчужные склоны». Гора Мимина`си — «Без ушей».

 

14. Рынки

Рынок Дракона. Рынок Сато`.

Среди множества рынков в провинции Ямато всего замечательней рынок Цуба`. Паломники непременно посещают его по дороге в храмы Хасэ`,[44] и он словно тоже причастен к поклонению богине Ка`ннон.

Рынок Офуса`. Рынок Сика`ма. Рынок Асука`.

 

15. Горные пики

Горные пики Юдзурува`, А`мида, Иятака`.

 

16. Равнины

Равнина Мика`. Равнина А`сита, Равнина Соноха`ра.

 

17. Пучины

Касикофу`ти — «Пучина ужаса»… Любопытно, в какие мрачные глубины заглянул тот, кто дал ей такое название?

Пучина Наирисо` — «Не погружайся!» — кто кого так остерег?

Аоиро` — «Светло-зеленые воды» — какое красивое имя! Невольно думаешь, что из них можно бы сделать одежды для молодых куродо.

Пучины Какурэ` — «Скройся!», Ина` — «Нет!».

 

18. Моря

Море пресной воды.[45] Море Ё`са.[46] Море Кавафу`ти.[47]

 

19. Императорские гробницы[48]

Гробница Угу`ису — «Соловей». Гробница Касива`ги — «Дубовая роща». Гробница Амэ` — «Небо».

20. Переправы

Переправа Сикасуга`. Переправа Коридзума.

Переправа Мидзуха`си — «Водяной мост».

 

21. Чертоги[49]

Яшмовый чертог.

 

22. Здания

Врата Левой гвардии.[50] Прекрасны также дворцы Ни`дзё, Итидзё. И еще дворцы Сомэдоно`-но мия`. Сэкайи`н, Сугава`ра-но ин, Рэнсэйи`н, Канъи`н, Судзакуи`н, Оно`-но мия`, Коба`й, Ага`та-но идо`, Тосандзё`, Кохатидзё`, Коитидзё`.

 

23. В северо-восточном углу дворца Сэйрёдэ`н…

В северо-восточном углу дворца Сэйрёдэ`н[51][52] на скользящей двери, ведущей из бокового зала в северную галерею, изображено бурное море и люди страшного вида: одни с непомерно длинными руками, другие с невероятно длинными ногами. Когда дверь в покои императрицы оставалась отворенной, картина с длиннорукими уродами была хорошо видна.

Однажды придворные дамы, собравшись в глубине покоев, со смехом глядели на нее и говорили, как она ужасна и отвратительна!

Возле балюстрады на веранде была поставлена ваза из зеленоватого китайского фарфора, наполненная ветками вишни. Прекрасные, осыпанные цветами ветви, длиною примерно в пять локтей, низко-низко перевешивались через балюстраду…

В полдень пожаловал господин дайнаго`н Корэтика`, старший брат императрицы. Его кафтан «цвета вишни» уже приобрел мягкую волнистость. Темно-пурпурные шаровары затканы плотным узором. Из-под кафтана выбиваются края одежд, внизу несколько белых, а поверх них еще одна, парчовая, густо-алого цвета.

Император пребывал в покоях своей супруги, и дайнагон начал докладывать ему о делах, заняв место на узком деревянном помосте, перед дверью, ведущей в покои государыни.

Позади плетеной шторы, небрежно спустив с плеч китайские накидки,[53] сидели придворные дамы в платьях «цвета вишни», лиловой глицинии, желтой керрии и других модных оттенков. Концы длинных рукавов выбивались из-под шторы, закрывавшей приподнятую верхнюю створку небольших сито`ми, и падали вниз, до самого пола.

А тем временем в зале для утренней трапезы слышался громкий топот ног: туда несли подносы с кушаньем. Раздавались возгласы: «Эй, посторонись!»

Ясный и тихий день был невыразимо прекрасен. Когда прислужники внесли последние подносы, было объявлено, что обед подан.

Император вышел из главных дверей. Дайнагон проводил его и вернулся назад, к осененной цветами балюстраде.

Государыня откинула занавес и появилась на пороге. Нас, ее прислужниц, охватило безотчетное чувство счастья, мы забыли все наши тревоги.

Пусть луна и солнце[54]

Переменят свой лик,

Неизменным пребудет

На горе Мимуро`[55]…

медленно продекламировал дайнагон старое стихотворение.

Я подумала: «Чудесно сказано! Пусть же тысячу лет пребудет неизменным этот прекрасный лик».

Не успели придворные, прислуживавшие за обедом императору, крикнуть, чтобы унесли подносы, как государь вернулся в покои императрицы.

Государыня приказала мне:

— Разотри тушь.

Но я невольно загляделась на высочайшую чету, и работа у меня не ладилась.

Императрица сложила в несколько раз белый лист бумаги:

— Пусть каждая из вас напишет здесь старинную танку, любую, что вспомнится.

Я спросила у дайнагона, сидевшего позади шторы:

— Как мне быть?

Но дайнагон ответил:

— Пишите, пишите быстрее! Мужчине не подобает помогать вам советом.

Государыня передала нам свою тушечницу.

— Скорее! Не раздумывайте долго, пишите первое, что на ум придет, хоть «Нанива`дзу[56]», — стала она торопить нас.

Неужели все мы до того оробели? Кровь хлынула в голову, мысли спутались. Старшие фрейлины, бормоча про себя: «Ах, мучение!» — написали всего две-три танки о весне, о сердце вишневых цветов и передали мне бумагу со словами:

— Ваша очередь.

Вот какое стихотворение припомнилось мне:

Промчались годы[57],

Старость меня посетила,

Но только взгляну

На этот цветок весенний,

Все забываю печали.

Я изменила в нем один стих:

…Но только взгляну

На моего государя,

Все забываю печали.

Государь изволил внимательно прочесть то, что мы написали.

— Я хотел испытать быстроту ума каждой из вас, не больше, — заметил он и к слову рассказал вот какой случай из времен царствования императора Э`нъю:

— «Однажды император повелел своим приближенным:

"Пусть каждый из вас напишет по очереди одно стихотворение вот здесь, в тетради".

А им этого смертельно не хотелось. Некоторые стали отнекиваться, ссылаясь на то, что почерк у них, дескать, нехорош.

"Мне нужды нет, каким почерком написано стихотворение и вполне ли отвечает случаю", — молвил император.

Все в большом смущении начали писать.

Среди придворных находился наш нынешний канцлер, тогда еще тюдзё третьего ранга.

Ему пришла на память старинная танка:

Как волны морские

Бегут к берегам Идзумо,

Залив ли, мыс ли,

Так мысли, все мои мысли

Стремятся только к тебе.

Он заменил лишь одно слово в конце стихотворения:

Так мысли, все мои мысли

Стремятся к тебе, государь.

Император весьма похвалил[58] его.»

При этих словах у меня невольно испарина выступила от сердечного волнения.

«Вряд ли молодые дамы сумели так написать, как я? — подумалось мне. Иные из них в обычное время пишут очень красиво, но тут до того потерялись от страха, что, наверно, сделали множество ошибок».

Императрица положила перед собой тетрадь со стихами из «Коки`нсю». Прочитав вслух начало танки, она спрашивала, какой у нее конец. Некоторые песни мы денно и нощно твердили наизусть, так почему же теперь путались и все забывали?

Госпожа са`йсё[59] помнила от силы с десяток стихотворений… Скажешь ли, что она знаток поэзии? Другие и того хуже: помнили всего пять-шесть. Лучше бы сразу сознаться начистоту, но дамы лишь стонали и сетовали:

— Ах, разве можно упрямо отказываться, когда государыня изволит спрашивать?

Ну, не смешно ли?

Если ни одна из нас не могла припомнить последних строк стихотворения, императрица читала его до конца и отмечала это место в книге закладкой.

— Ах, уж его-то мы отлично знали! И отчего вдруг память отказала? — жаловались дамы.

В самом деле, странно! Ведь сколько раз переписывали они «Кокинсю», с начала до конца, могли бы, кажется, запомнить!

Вот что по этому случаю рассказала нам императрица:

«В царствование императора Мурака`ми[60] жила одна дама, близкая к государю. Прозвали ее Сэнъёдэ`н-но нё`го[61], а отцом ее был Левый министр[62], имевший свою резиденцию в Малом дворце на Первом проспекте. Но вы, наверно, все об этом слышали.

Когда она была еще юной девушкой, отец так наставлял ее:

— Прежде всего упражняй свою руку в письме. Затем научись играть на семиструнной цитре так хорошо, чтобы никто не мог сравниться с тобой в этом искусстве. Но наипаче всего потрудись прилежно заучить на память все двадцать томов "Кокинсю".

Это дошло до слуха императора Мураками. Однажды в День удаления от скверны[63] он принес с собой "Кокинсю" в покои госпожи Сэнъёдэн и сел позади церемониального занавеса. Ей показалось это странным и необычным.

Император разложил перед собой тома "Кокинсю" и начал спрашивать:

— Кто сочинил это стихотворение, в каком году, каком месяце и по какому поводу?

Госпожа Сэнъёдэн на все могла дать точный ответ, так, мол, и так. Но в душе, наверно, была в полном смятении. Какой позор, если б она ошиблась хоть в малости или что-то позабыла!

Император призвал двух-трех придворных дам, особо сведущих в поэзии, и приказал им при помощи фишек для игры подсчитать, сколько песен знает госпожа Сэнъёдэн. А ей он строго-настрого велел отвечать на вопросы.

Какое это было, наверно, волнующее и прекрасное зрелище! Можно позавидовать тем, кто тогда имел счастье там присутствовать.

Государь снова начал испытание. Но не успеет он дочитать танку до конца, как госпожа Сэнъёдэн уже дает точный ответ, не ошибившись ни в одном слове.

Императора даже досада взяла. Ему непременно хотелось поймать ее хоть на небольшой обмолвке. Так пролистал он первые десять томов.

— Дальше продолжать бесполезно, — молвил государь и, положив закладку в книгу, удалился в свою опочивальню. Какое торжество для госпожи Сэнъёдэн!

Проспав немало времени, император вдруг пробудился.

"Нет, — сказал он себе, — можно ли покинуть поле битвы, пока не решен исход? Ведь, если отложить испытание до завтра, она, пожалуй, успеет освежить в памяти последние десять томов!"

"Нынче же доведу дело до конца", — решил император и, повелев зажечь светильники, продолжал экзамен до глубокой ночи.

И все же госпожа Сэнъёдэн осталась непобежденной. Император вновь удалился к себе, а придворные поспешили сообщить отцу ее — Левому министру — обо всем, что произошло.

Взволнованный до глубины души, Левый министр повелел совершить служение во многих храмах, а сам, обратившись лицом к императорскому дворцу, читал всю ночь благодарственные молитвы богам.

Вот подлинная страсть к поэзии!»

Выслушав с глубоким вниманием рассказ императрицы, государь воскликнул:

— А я так с трудом могу прочитать подряд три-четыре тома стихов!

— В старину даже люди низкого звания знали толк в поэзии. Разве в наше время так бывает? — оживленно толковали между собой дамы, приближенные к императрице, и дамы, прибывшие в свите императора.

Я слушала с восторгом, позабыв обо всем на свете, так увлекла меня эта беседа.

 

24. Какими ничтожными кажутся мне те женщины…

Какими ничтожными кажутся мне те женщины, которые, не мечтая о лучшем будущем, ревниво блюдут свое будничное семейное счастье!

Я хотела бы, чтоб каждая девушка до замужества побывала во дворце и познакомилась с жизнью большого света! Пусть послужит хоть недолгое время в должности на`йси-но сукэ`[64].

Терпеть не могу придирчивых людей, которые злословят по поводу придворных дам. Положим, нет дыма без огня. Придворная дама не сидит затворницей, она встречается с множеством людей.

Кроме высочайших особ, если я смею помянуть их, она видит вельмож, царедворцев, сановников, фрейлин и разных прочих людей. А разве она может брезгливо уклониться от встреч с женщинами простого звания? Ведь сколько их во дворце: камеристки и служанки, прибывшие во дворец вместе со своей госпожой из ее родного дома, низшие прислужницы, вплоть до последних служанок, убирающих нечистоты, кого ценят не более, чем обломок черепицы!

Господа мужчины, столь немилосердно порицающие нас, вряд ли вынуждены разговаривать с любой челядинкой, нам же этого не избежать. А ведь если мужчина служит во дворце, то и он заводит там самые пестрые знакомства.

Когда придворная дама выходит замуж, ей оказывают всяческое почтение, но в душе думают, что каждый знает ее в лицо и что не найдешь в ней прежней наивной прелести.

Спору нет, это так. Но разве малая честь для мужа, если жену его титулуют госпожой найси-но сукэ? Они посещает дворец, ее посылают от имени императора на празднество Камо.

Иные дамы, оставив придворную службу, замыкаются в кругу семьи и находят там свое счастье. Но они не уронят себя, если им случится побывать во дворце, например, по случаю Пляски пяти танцовщиц[65], когда правители провинций присылают во дворец своих юных дочерей.

Бывшая придворная дама сумеет соблюсти хороший тон и не будет задавать глупых вопросов. А это очень приятно.

 

25. То, что наводит уныние

Собака, которая воет посреди белого дня.

Верша для ловли рыб, уже ненужная весной.

Зимняя одежда цвета алой сливы в пору третьей или четвертой луны.

Погонщик, у которого издох бык.

Комната для родов, где умер ребенок.

Жаровня или очаг без огня.

Ученый высшего звания, у которого рождаются только дочери.

Остановишься в чужом доме, чтобы «изменить направление пути»[66], грозящее бедой, а хозяин как раз в отсутствии. Особенно это грустно в День встречи весны[67].

Досадно, если к письму, присланному из провинции, не приложен гостинец. Казалось бы, в этом случае не должно радовать и письмо из столицы, но зато оно всегда богато новостями. Узнаешь из него, что творится в большом свете.

С особым старанием напишешь кому-нибудь письмо. Пора бы уже получить ответ, но посланный тобой слуга подозрительно запаздывает. Ждешь долго-долго, и вдруг твое письмо, красиво завязанное узлом или скрученное на концах, возвращается к тебе назад, но в каком виде! Испачкано, смято, черта туши, для сохранности тайны проведенная сверху, бесследно стерта.

Слуга отдает письмо со словами:

«Дома не изволят быть», или: «Нынче, сказали, соблюдают День удаления, письма принять не могут».

Какая досада!

Или вот еще. Посылаешь экипаж за кем-нибудь, кто непременно обещал приехать к тебе. Ждешь с нетерпением. Слышится стук подъезжающей повозки. Кто-то кричит: «Вот наконец пожаловали!»

Спешишь к воротам. Но экипаж тащат в сарай, оглобли со стуком падают на землю.

Спрашиваешь:

— В чем дело?

— А дома не случилось. Говорят, изволили куда-то отбыть, — отвечает погонщик и уводит в стойло распряженного быка.

Или вот еще. Зять, принятый в семью, перестает навещать свою жену. Большое огорчение! Какая-то важная особа сосватала ему дочку одного придворного. Совестно перед людьми, а делать нечего!

Кормилица отпросилась «на часочек». Утешаешь ребенка, забавляешь. Пошлешь к кормилице приказ немедленно возвращаться… И вдруг от нее ответ: «Нынче вечером не ждите». Тут не просто в уныние придешь, этому имени нет, гнев берет, до чего возмутительно!

Как же сильно должен страдать мужчина, который напрасно ждет свою возлюбленную!

Или еще пример.

Ожидаешь всю ночь. Уже брезжит рассвет, как вдруг — тихий стук в ворота. Сердце твое забилось сильнее, посылаешь людей к воротам узнать, кто пожаловал.

Но называет свое имя не тот, кого ждешь, а другой человек, совершенно тебе безразличный. Нечего и говорить, какая тоска сжимает тогда сердце!

Заклинатель обещал изгнать злого духа. Он велит принести четки и начинает читать заклинания тонким голосом, словно цикада верещит.

Время идет, а незаметно, чтобы злой дух покинул больного или чтобы добрый демон-защитник явил себя. Вокруг собрались и молятся родные больного. Всех их начинают одолевать сомнения.

Заклинатель из сил выбился, уже битый час он читает молитвы.

— Небесный защитник не явился. Вставай! — приказывает он своему помощнику и забирает у него четки.

— Все труды пропали! — бормочет он, ероша волосы со лба на затылок, и ложится отдохнуть немного.

— Любит же он поспать! — возмущаются люди и без всякой жалости трясут его, будят, стараются из него хоть слово выжать.

Печальное зрелище!

Или вот еще.

Дом человека, который не получил должности в дни, когда назначаются правители провинций.

Прошел слух, что уж на этот раз его не обойдут. Из разных глухих мест к нему съезжаются люди, когда-то служившие у него под началом, с виду сущие деревенщины. Все они полны надежд.

То и дело видишь во дворе оглобли подъезжающих и отъезжающих повозок. Каждый хочет сопровождать своего покровителя, когда он посещает храмы. Едят, пьют, галдят наперебой.

Время раздачи должностей подходит к концу. Уже занялась заря последнего дня, а еще ни один вестник не постучал в ворота.

— Право, это странно! — удивляются гости, поминутно настораживая уши.

Но вот слышатся крики передовых скороходов: советники государя покидают дворец.

Слуги с вечера зябли возле дворца в ожидании вестей, теперь они возвращаются назад с похоронными лицами.

Люди в доме даже не решаются их расспрашивать. И только приезжие провинциалы любопытствуют:

— Какую должность получил наш господин?

Им неохотно отвечают:

— Он по-прежнему экс-губернатор такой-то провинции.

Все надежды рухнули, какое горькое разочарование!

На следующее утро гости, битком набившие дом, потихоньку отбывают один за другим. Но иные состарились на службе у хозяина дома и не могут так легко его покинуть, они бродят из угла в угол, загибая пальцы на руках. Подсчитывают, какие провинции окажутся вакантными в будущем году.

Унылая картина!

Вы послали кому-то стихотворение. Вам оно кажется хорошим, но увы! Не получаете «ответной песни». Грустно и обидно. Если это было любовное послание, что же, не всегда можно на него отозваться. Но как не написать в ответ хоть несколько ничего не значащих любезных слов… Чего же стоит такой человек?

Или вот еще.

В оживленный дом ревнителя моды приносят стихотворение в старом вкусе, без особых красот, сочиненное в минуту скуки стариком, безнадежно отставшим от века.

Тебе нужен красивый веер к празднику. Заказываешь его прославленному художнику. Наступает день торжества, веер доставлен… и на нем — кто бы мог ожидать! — намалеван безобразный рисунок.

Посланный приносит подарок по случаю рождения ребенка или отъезда в дальний путь, но ничего не получает в награду.

Непременно нужно вознаградить слугу, хотя бы он принес пустячок: целебный шар кусудама[68] или колотушку счастья[69]. Посланный от души рад, он не рассчитывал на щедрую мзду.

Иной раз слуга не сомневается, что его ждет богатая награда. Сердце у него так и прыгает. Но надежды его обмануты, и он возвращается назад мрачнее тучи.

В семью приняли молодого зятя, но прошло четыре-пять лет, и еще ни разу в доме не поднимали суматоху, спеша приготовить покои для родов. Какой печальный дом! У престарелых супругов много взрослых сыновей и дочерей, пора бы, кажется, и внучатам ползать по полу и делать первые шаги. Старики прилегли отдохнуть в одиночестве. На них вчуже глядеть грустно. Что же должны чувствовать их собственные дети!

Вечером в канун Нового года весь дом в хлопотах. Лишь кто-то один лениво встает с постели после дневного отдыха и плещется в горячей воде. Сил нет, как это раздражает!

А еще наводят уныние: долгие дожди в последний месяц года; один день невоздержания в конце длительного поста.

 

26. То, к чему постепенно теряешь рвение

Каждодневные труды во время поста.

Приготовление к тому, что еще не скоро наступит.

Долгое уединение в храме.

 

27. То, над чем посмеиваются

Обвалившаяся ограда.

Человек, который прослыл большим добряком.

 

28. То, что докучает

Гость, который без конца разглагольствует, когда тебе некогда. Если с ним можно не считаться, спровадишь его без долгих церемоний: «После, после»… Но какая же берет досада, если гость — человек значительный и прервать его неловко.

Растираешь палочку туши и вдруг видишь: к тушечнице прилип волосок. Или в тушь попал камушек и царапает слух пронзительным «скрип-скрип».

Кто-то внезапно заболел. Посылаешь слугу с наказом скорей привести заклинателя, а того, как нарочно, дома нет. Ищут повсюду. Ждешь, не находя себе места.

Как долго тянется время! Наконец — о радость! — явился. Но он, должно быть, лишь недавно усмирял демонов. Садится усталый и начинает сонным голосом бормотать заклинания себе под нос. Большая досада!

Человек, не блещущий умом, болтает обо всем на свете с глупой ухмылкой на лице.

А иной гость все время вертит руки над горящей жаровней, трет и разминает, поджаривая ладони на огне. Кто когда видел, чтобы молодые люди позволяли себе подобную вольность? И только какой-нибудь старик способен небрежно положить ногу на край жаровни, да еще и растирать ее во время разговора.

Такой бесцеремонный гость, явившись к вам с визитом, первым делом взмахами веера сметает во все стороны пыль с того места, куда намерен сесть. Он не держится спокойно, руки и ноги у него все время в движении, он заправляет под колени переднюю полу своей «охотничьей одежды»[70], вместо того чтобы раскинуть ее перед собой.

Вы думаете, что столь неблаговоспитанно ведут себя только люди низкого разбора, о ком и говорить-то не стоит? Ошибаетесь, и чиновные господа не лучше. К примеру, так вел себя третий секретарь императорской канцелярии.

А иной упьется рисовой водкой и шумит вовсю. Обтирая неверной рукой рот и поглаживая бороденку, если она у него имеется, сует чарку соседу в руки, — до чего противное зрелище!

«Пей!» — орет он, подзадоривая других.

Посмотришь, дрожит всем телом, голова качается, нижняя губа отвисла… А потом еще и затянет ребячью песенку:

В губернскую управу я пошел…

И так ведут себя, случалось мне видеть, люди из самого хорошего круга. Скверно становится на душе!

Завидовать другим, жаловаться на свою участь, приставать с расспросами по любому пустяку, а если человек не пойдет на откровенность, из злобы очернить его; краем уха услышать любопытную новость и потом рассказывать направо и налево с таким видом, будто посвящен во все подробности, — как это мерзко!

Ребенок раскричался как раз тогда, когда ты хочешь к чему-то прислушаться.

Вороны собрались стаей и носятся взад-вперед с оглушительным карканьем.

Собака увидела кого-то, кто потихоньку пробирался к тебе, и громко лает на него. Убить бы эту собаку!

Спрячешь с большим риском кого-нибудь там, где быть ему недозволено, а он уснул и храпит!

Или вот еще.

Принимаешь тайком возлюбленного, а он явился в высокой шапке! Хотел пробраться незамеченным, и вдруг шапка за что-то зацепилась и громко шуршит.

Мужчина рывком перебрасывает себе через голову висящую у входа плетеную штору — и она отчаянно шелестит. Если это тяжелая штора из бамбуковых палочек, то еще хуже! Нижний край ее упадет на пол с громким стуком. А ведь, кажется, нетрудное дело — поднять штору беззвучно.

Зачем с силой толкать скользящую дверь? Ведь она сдвинется бесшумно, стоит только чуть-чуть ее приподнять. Даже легкие сё`дзи[71] издадут громкий скрип, если их неумело толкать и дергать. До чего же неприятно!

Тебя клонит в сон, ты легла и уже засыпаешь, как вдруг тонким-тонким голосом жалобно запевает москит, он кружит над самым твоим лицом и даже, такой маленький, умудряется навевать ветерок своими крылышками. Изведет вконец.

Скрипучая повозка невыносимо раздирает уши. Если едешь в чужом экипаже, то даже владелец его становится тебе противен.

Рассказываешь старинную повесть. Вдруг кто-то подхватил нить твоего рассказа и продолжает сам. Несносный человек! И вообще несносен каждый, будь то взрослый или ребенок, кто прерывает тебя и вмешивается в разговор.

К тебе случайно забежали дети. Приласкаешь их, подаришь какие-нибудь безделушки. И уж теперь от них отбою нет, то и дело врываются к тебе, хватают и разбрасывают все, что им попадется на глаза.

В дом или во дворец, где ты служишь, явился неприятный для тебя посетитель. Прикинешься спящей, но не тут-то было! Твои служанки будят тебя, трясут и расталкивают с укоризненным видом: как, мол не совестно быть такой соней! А ты себя не помнишь от досады.

Придворная дама служит без году неделя, а туда же: берется всех поучать с многоопытным видом и, непрошеная, навязывает свою помощь! Терпеть не могу таких особ!

Человек, близкий твоему сердцу, вдруг начинает хвалить до небес свою прежнюю возлюбленную. Не особенно это приятно, даже если речь идет о далеком прошлом. Но, предположим, он лишь недавно расстался с нею? Тут уж тебя заденет за живое. Правда, нет худа без добра: в этом случае легче судить, что к чему.

Гость чихнул и бормочет заклинание. Нехорошо! Только разве один хозяин дома может позволить себе такую вольность.

Блохи — препротивные существа. Скачут под платьем так, что, кажется, оно ходит ходуном.

Когда собаки где-то вдалеке хором поднимают протяжный вой, просто жуть берет, до чего неприятное чувство!

Кто-то открыл дверь и вышел, а закрыть за собой и не подумал. Какая докука!

 

29. То, что заставляет сердце сильнее биться

Как взволновано твое сердце, когда случается:

Кормить воробьиных птенчиков.[72]

Ехать в экипаже мимо играющих детей.

Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония.

Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело.

Слышать, как некий вельможа, остановив свой экипаж у твоих ворот, велит слугам что-то спросить у тебя.

Помыв волосы и набелившись, надеть платье, пропитанное ароматами. Даже если никто тебя не видит, чувствуешь себя счастливой.

Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра.

30. То, что дорого как воспоминание

Засохшие листья мальвы.[73]

Игрушечная утварь для кукол.

Вдруг заметишь между страницами книги когда-то заложенные туда лоскутки сиреневого или пурпурного шелка.

В тоскливый день, когда льют дожди, неожиданно найдешь старое письмо от того, кто когда-то был тебе дорог.

Веер «Летучая мышь» — память о прошлом лете.

31. То, что радует сердце

Прекрасное изображение женщины на свитке[74] в сопровождении многих искусно написанных слов.

На обратном пути с какого-нибудь зрелища края женских одежд выбиваются из-под занавесок, так переполнен экипаж. За ним следует большая свита, умелый погонщик гонит быка вовсю.

Сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митино`ку[75] такой тонкой-тонкой кистью, что, кажется, она и следов не оставит.

Крученые мягкие нити прекрасного шелка.

Во время игры в кости много раз подряд выпадают счастливые очки.

Гадатель, превосходно владеющий своим искусством, возглашает на берегу реки заклятия против злых чар.

Глоток воды посреди ночи, когда очнешься от сна.

Томишься скукой, но вдруг приходит гость, в обычное время не слишком тебе близкий. Он сообщает последние светские новости, рассказывает о разных событиях, забавных, горестных или странных, о том, о другом… Во всем он осведомлен, в делах государственных или частных, обо всем говорит толково и ясно. На сердце у тебя становится весело.

Посетив какой-нибудь храм, закажешь там службу. Бонза в храме или младший жрец в святилище против обыкновения читает молитвы отчетливо, звучным голосом. Приятно слушать.

32. Экипаж знатного вельможи с кузовом из пальмовых листьев…

Экипаж знатного вельможи с кузовом из пальмовых листьев должен ехать спокойно и плавно. Если он мчится слишком быстро, это оскорбляет глаза.

Но зато чем скорее промелькнет мимо обычный экипаж с сетчатым кузовом, тем лучше. Едва показался — и уже исчез, только и заметишь бегущих сзади слуг. Занятно гадать: кто проехал? Но если повозка тащится медленно, какой уж интерес!

33. Проповедник должен быть благообразен лицом

Проповедник должен быть благообразен лицом.

Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех.

Но довольно! Будь я чуть помоложе, то, верно, больше написала бы о таких суетных вещах, как людская красота. Но в мои годы я страшусь прегрешения.

«Слова его возвышенны, и сам он полон благочестия», — заговорит молва о проповеднике. И вот уже иные люди спешат в храм, лишь бы первыми послушать его. Ах, чем ехать туда из таких тщеславных побуждений, лучше остаться дома!

Бывало, в старину, когда придворный выйдет в отставку, ему уже нет места в императорском кортеже и, уж само собой, во дворце его не увидишь. Но времена изменились. Бывших куродо, возведенных при отставке в чин пятого ранга, ныне охотно употребляют на службе.

И все жe отставной придворный, верно, тоскует в душе, вспоминая прежние дни. Ему кажется, что он не у дела.

От скуки заглянет в храм, послушает проповедь раз-другой, и вот его уже все время тянет туда.

Даже летом, в разгар летней жары, он там. Исподнее платье на нем самых ярких цветов. Бледно-лиловые переливчатые шаровары такой длины, что он топчет их при ходьбе. У иного к шапке прицеплен ярлычок с надписью «День удаления».[76] Ему бы не покидать своего дома в такое время, но, видно, он думает, что ради благого дела все дозволено.

Разговаривая с мудрым подвижником, готовым приступить к проповеди, он посматривает краем глаза туда, где стоят экипажи с приезжими дамами. С радостным изумлением подходит к знакомому, с кем давно не виделся, заводит с ним разговор, кивает в знак согласия, рассказывает интересные новости, смеется, прикрыв рот широко распахнутым веером, небрежно перебирает роскошные четки из хрусталя, бросает взгляды направо и налево, хвалит или бранит убранство экипажей, разбирает до тонкости, так или этак прочел тот или иной священнослужитель «Восемь поучений»[77] или «Приношение в дар святых книг»…[78] За всем этим проповедь он пропустил мимо ушей.

Ну и что же? Он слушает столько проповедей, что уже не находит в них ничего нового, необыкновенного.

Иные господа не столь бесцеремонны, но все же являются после того, как проповедник уже занял свое место. Вот они подкатили в экипаже под крики передовых, разгоняющих толпу.

Это молодые еще люди, изящные и стройные. На одном кафтан из шелка тоньше крылышка цикады и шаровары, под кафтаном легкое платье из шелка-сырца, на другом — «охотничья одежда».

Их всего трое-четверо да столько же слуг. Они входят в храм. Несколько потеснив тех, кто прибыл раньше, занимают места у подножия колонны, поближе к проповеднику, и, потрепав в руках четки, готовятся слушать.

Увидев их, священнослужитель польщен и старается с блеском прочесть свою проповедь, чтобы в свете о нем заговорили. Но вот он кончил. Не успеют молящиеся вознести хвалу Будде и отбить поклоны, как эти господа с шумом встают и торопятся выйти первыми, поглядывая в ту сторону, где стоят экипажи дам.

Воображаю, о чем тогда толкуют между собой приятели!

— Как прелестна вот эта дама!

— А вон та, незнакомая, кто она? — теряются они в догадках, провожая ее пристальным взглядом. Ну, не смешно ли?

— Там читали проповедь. А вон там «Восемь поучений», — то и дело сообщают друг другу светские люди.

— А она там была?

— Еще бы, как же иначе!

Такое принуждение, нет, уж это чересчур!

Я не собираюсь, разумеется, хвалить тех, кто ни разу не удосужился послушать проповедь. Ведь многие женщины самого низкого звания слушают их с большим усердием. Но в прежнее время дамы не ходили пешком на все молебствия. А если в кои веки пойдут, то соблюдают в одежде хороший тон. Как подобает паломнице, завернутся с головой в широчайший плащ, именуемый «цветочным горшком». Но все же тогда не часто доводилось, чтобы дамы ходили слушать проповедь. Если бы люди, посещавшие храм в былые времена, дожили до наших дней, как бы строго судили они и порицали нас!

34. Когда я удалилась от мира в храм Бо`дхи[79]…

Когда я удалилась от мира в храм Бодхи, чтобы слушать там «Восемь поучений», укрепляющих веру, пришел посланный из одного дружеского мне дома с просьбой: «Вернитесь скорее, без вас тоскливо».

В ответ я написала на листе бумажного лотоса:[80]

Напрасен ваш призыв!

Могу ли я покинуть лотос,

Обрызганный росой?

Могу ли возвратиться снова

В мир дольней суеты?

Светлые слова поистине глубоко проникли в мою душу, и мне захотелось навеки остаться в обители. Я позабыла, с каким нетерпением ждут меня в миру родные и близкие.

35. У господина та`йсё,[81] имеющего свою резиденцию…

У господина тайсё, имеющего свою резиденцию в Малом дворце на Первом проспекте, есть загородный дом Косирака`ва. В этом доме попечением высших сановников было устроено замечательное торжество: четыре дня подряд должны были читаться «Восемь поучений». Всем людям большого света не терпелось побывать там.

«Если запоздаете, некуда будет поставить экипаж», — предупредили меня, и я пустилась в путь вместе с первыми каплями утренней росы.

И в самом деле, скоро не осталось свободного места. Повозки на дворе стояли впритык, одна опиралась на оглобли другой. Лишь в первых трех рядах еще можно было что-то расслышать.

Близилась середина шестой луны,[82] и жара стояла необычайная. Только тот, кто смотрел на лотосы в пруду, мог еще подумать о прохладе. Все высшие сановники, за вычетом Левого министра и Правого министра, присутствовали на этом сборище. На них были шаровары из переливчатого лилового шелка и тончайшие кафтаны, а сквозь шелка просвечивали легкие исподние одежды цвета бледной лазури.

Самые молодые щеголяли в одежде прохладных тонов: шаровары с синевато-стальным отливом поверх исподних белых.

Государственный советник Сукэма`са вырядился как молоденький, что не соответствовало святости обряда и вызывало невольную улыбку.

Все шторы в зале, смежном с верандой, были подняты вверх. Высшие сановники сидели длинными рядами на брусьях-нагэ`си, обратясь лицом к середине зала.

А на веранде парадно разряженные молодые придворные и юноши из знатных семей в кафтанах или в «охотничьих одеждах» непринужденно расхаживали взад и вперед. Было чем залюбоваться!

Юные отпрыски семьи — второй начальник гвардии Санэка`та, паж императора Тёмэ`й еще более свободно вели себя в привычной обстановке. Самые младшие, совсем дети с виду, были просто очаровательны.

Когда солнце уже почти достигло зенита, появился Са`мми-но тюдзё, как титуловали тогда господина канцлера Мититака`. На нем была одежда ярких цветов: лиловый кафтан поверх легкого платья из тончайшего узорчатого крепа цвета амбры, узорные лиловые шаровары поверх густо-алых нижних шаровар, исподнее платье из белого накрахмаленного шелка.

Могло показаться, что он слишком жарко одет по такой погоде, но все же он был великолепен!

Все веера были из красной бумаги, лишь планки у них сверкали лаком всевозможных оттенков, и, когда веерами взмахивали, казалось, что видишь поле цветущей гвоздики.

Пока проповедник еще не занял своего места, внесли столики с приношениями Будде, — не знаю какими.

Тюнаго`н Ёситика`[83] выглядел еще более пленительно, чем всегда. Он был бесподобно изящен. Среди большого собрания, где все старались перещеголять друг друга нарядной пестротой своих расцвеченных всеми красками шелков, только у тюнагона ни один край его многослойных одежд не выбивался из-под верхнего кафтана.

Не сводя глаз с экипажей, где сидели дамы, он то и дело посылал туда слуг с наказом сообщить что-то от его имени. Все глядели на него с любопытством.

Для экипажей, прибывших позже, уже не нашлось места подле дворца, и их поставили возле пруда.

Заметив это, тюнагон Ёситика сказал господину Санэката:

— Кто из ваших слуг способен приличным образом передать приветствие? Приведите его ко мне.

Санэката привел к нему — уж я не знаю кого.

Что именно просил передать тюнагон, об этом могли спорить лишь люди, находившиеся неподалеку от него, я же не могла поймать ни полслова.

Слуга зашагал с таким деловым видом, что со всех сторон послышался смех. Он остановился возле одного экипажа и, как видно, начал говорить. Долго-долго он ждал ответа…

— Дама, наверно, послание в стихах сочиняет, — со смехом сказал тюнагон господину Санэката. — Будьте другом, помогите сложить «ответную песню».

В самом деле, когда же вернется слуга? Все присутствующие там сановники, даже самые старые, не сводили глаз с экипажа дамы… Право, даже толпа во дворе и то глазела.

Наверно, дама наконец дала ответ, потому что посланный сделал было несколько шагов вперед, но вдруг она снова поманила его веером.

«Почему она вдруг вернула его? — сказала я себе. — Может быть, хочет что-то переменить в стихотворении. А ведь столько времени сочиняла, лучше бы оставить, как есть. Поздно исправлять теперь».

Наконец она отпустила посланного. Не успел слуга вернуться, как его забросали нетерпеливыми вопросами: «Ну что? Ну что?»

Но тут тюнагон Ёситика позвал его. Посланный со значительным видом начал что-то докладывать…

— Короче, — оборвал слугу Самми-но тюдзё, — Только спутаешься, если будешь выбирать слова. До меня донесся ответ посланного:

— Да уж тут как ни ошибись, толк один. То-дайнагон[84] любопытствовал больше всех. Он так и вытянул шею:

— Ну, что же она сказала?

— Сказала: «Прямое дерево не согнешь — сломается», — ответил Самми-но тюдзё.

То-дайнагон так и залился смехом, за ним остальные, а ведь дама в экипаже могла услышать.

Тюнагон Ёситика стал расспрашивать посланного:

— Но что она сказала в первый раз? До того, как позвала тебя обратно? Что изменила она в своем ответе?

— Она долго молчала, — ответил слуга. — Долго не было слышно ни звука. «Так вы не изволите отвечать, говорю. Я пойду назад». И пошел было. Тут-то она меня и воротила.

— А чей это был экипаж? Узнал ли ты? — полюбопытствовал тюнагон. Вот что, сочиню-ка я стихотворение и снова пошлю тебя.

Тем временем проповедник занял свое место на возвышении. Наступила тишина. Все, приняв чинные позы, устремили глаза на него и не заметили, как экипаж дамы исчез, словно кто-то бесследно стер его с лица земли.

Занавеси в экипаже такие новые, будто лишь сегодня повешены. На даме двойная нижняя одежда густо-фиолетового цвета, платье из переливчатого пурпурно-лилового шелка и еще одно поверх всех — прозрачное, легкое, цвета багрянника. А сзади экипажа свешивается широко раскинутый шлейф с нарядным рисунком.

— Кто она такая? Ну, скажу я вам… Лучше бы промолчала, чем говорить глупости, — слышалось вокруг.

А я, противно общему мнению, сочла, что она отлично поступила.

Во время утренней службы поучение читал преподобный Сэйха`н.[85] У него был столь благостный вид, что, казалось, все вокруг озарилось сиянием.

Я очень страдала от жары, и к тому же у меня были неотложные дела. «Послушаю немного, — думала я и вернусь домой». Но не тут-то было! Подъезжали все новые и новые экипажи, как набегают морские волны, и моя повозка застряла в глубине двора.

Я послала сообщить владельцам экипажей, загородившим мне путь, что непременно должна уехать, лишь только кончится утренняя служба. Наверно, они обрадовались: можно будет ближе подъехать к проповеднику. Слуги их сразу же начали осаживать экипажи с криками: «Давай, давай! Живо!» Поднялась шумная суматоха.

— Нет, это возмутительно! — заговорили кругом. Старые сановники принялись отпускать ядовитые насмешки на мой счет, но я осталась глуха. Сохраняя полное спокойствие и ни слова не отвечая, я невозмутимо продолжала свой путь.

Тюнагон Ёситика воскликнул с улыбкой:

— Ха-ха! «Удалились люди сии — и хорошо сделали!»[86]

Как он был прекрасен в эту минуту!

Я пропустила мимо ушей его слова — видно, от жары у меня в голове помутилось — и, уже выехав за ворота, послала слугу сказать ему: «Среди тех пяти тысяч показных благочестивцев и вам, верно, нашлось бы место…»

После чего возвратилась домой.

Во все продолжение «Восьми поучений», с первого и до последнего дня, во дворе стоял экипаж одной дамы, но незаметно было, чтоб кто-нибудь хоть раз подошел к нему.

Удивительное дело! Экипаж за все это время не сдвинулся с места, словно был нарисован на картине. Это было странно, необыкновенно, чудесно!

Я слышала, как люди спрашивали друг друга:

— Да кто она? Как бы узнать?

То-дайнагон насмешливо бросил:

— Нашли от чего прийти в восторг! Там, верно, прячется жуткая уродина…

Какое веселье царило тогда!

Но, увы, прошло лишь несколько дней, и в двадцатых числах того же месяца тюнагон Ёситика постригся в монахи. Какая печаль! Когда в свой срок облетают вишневые цветы, — что ж! — это вещь обычная в нашем мире.

А он был в прекраснейшей поре расцвета, «когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса…».

36. В седьмом месяце года стоит невыносимая жара

В седьмом месяце года стоит невыносимая жара. Всюду подняты створки ситоми, но даже ночью трудно уснуть.

Проснешься посреди ночи, когда в небе ослепительно сияет луна, и смотришь на нее, не вставая с ложа, — до чего хороша!

Но прекрасна и безлунная ночь. А предрассветный месяц? К чему здесь лишняя похвала!

Как приятно, когда свежая цветная циновка постелена на гладко отполированных досках пола, возле самой веранды. Церемониальный занавес неразумно помещать в глубине покоя, его место — возле приоткрытых ситоми, не то на душе становится тревожно.

Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головой накрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, его концы свисают из-под платья.

Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.

В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена «охотничья одежда», такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета вороного крыла. Вид у него несколько подгулявший.

Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо[87] как можно скорее, «пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка», думает он, напевая по дороге: «На молодых ростках конопли…»[88]

Но вдруг он видит, что верхняя створка ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.

«Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…»

Эта мысль кажется ему забавной.

У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии.

На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги[89] Митиноку, светло-голубые или розовые.

Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.

— В долгой дреме после разлуки? — восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.

— В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, — отвечает дама.

Может быть, и, не следовало писать о таких безделицах как о чем-то значительном, но разговор их, право, был очень мил.

Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.

Мужчина поднимает веер и разглядывает его.

— От вас веет холодом, — бросает он с легким оттенком досады.

Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.

Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.

Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.

Дольше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.

37. Цветы на ветках деревьев

Прекраснее всего весенний цвет красных оттенков: от бледно-розового до густо-алого. У са`куры[90] крупные лепестки, на тонких ветках темно-зеленые листья.

Ветки цветущей глицинии низко-низко падают лиловыми гроздьями чудесной красоты.

В конце четвертой луны или в начале пятой среди темной зелени померанца ослепительно белеют цветы. С чем сравнить их живую прелесть на другое утро после дождя? А в гуще цветов кое-где еще видны золотые шары прошлогодних плодов. Как ярко они блистают! Не уступят цветам сакуры, обрызганным утренней росой. Померанец неразлучен с кукушкой[91] и тем особенно дорог сердцу.

Цветы грушевого дерева не в почете у людей. Никто не привяжет к ветке цветущей груши и самого незначительного письмеца.

Цветком груши называют лицо, лишенное прелести. И правда, он непривлекателен на вид, окраска у него самая скромная.

Но в Китае слагают стихи о несравненной красоте цветка груши. Невольно задумаешься, ведь не случайно это… Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают.

Повествуя о том, как встретились Ян Гуй-фэй[92] с посланцем императора, поэт уподобил ее облитое слезами лицо «ветке груши в цвету, окропленной дождем». Значит, не думал он, что цветок груши неказист, но считал его красоту совершенной.

Цветы павлонии благородного пурпурно-лилового оттенка тоже очень хороши, но широко растопыренные листья неприятны на вид. Можно ли, однако, говорить о павлонии как о самом обычном дереве? Лишь на ее ветках ищет себе приют прославленный китайский феникс.[93] При одной этой мысли начинаешь испытывать к ней совершенно особое чувство.

Из ее ствола делают цитры, издающие множество сладостных звуков. Никаких слов не хватит, чтобы воздать хвалу павлонии, так она прекрасна.

Ясенка[94] — неприглядное дерево, но цветы его прелестны. У них странный вид, словно они сморщились от жары. И еще есть у этих цветов одно чудесное свойство: они всегда торопятся расцвести к празднику пятого дня пятой луны.

38. Пруды

Пруд Кацума`та. Пруд Иватэ`.

Пруд Ниэно`. Когда я совершала паломничество в храмы Хацусэ`,[95] то над ними все время с шумом вспархивали водяные птицы, это было чудесно.

Пруд Мидзуна`си — «Без воды».

— Странно, отчего его так назвали? — спросила я.

— Оттого, что даже в пятую луну года, когда не переставая льют дожди, в нем нет ни капли воды. Но иногда весною, в самую солнечную пору, вдруг там начинает ключом бить вода, — ответили мне люди.

Мне захотелось возразить им:

— Такое прозвище было бы справедливым, если бы пруд этот круглый год оставался сухим, но ведь по временам он до краев наполняется водой, зачем же всегда называть его пруд «Без воды»?

Пруд Саруса`ва[96] славен тем, что некогда его посетил парский государь, услышав, что туда бросилась юная дева, служившая ему. И недаром до сих пор живут в памяти людей стихи поэта Хитомаро` «Спутанные волосы…».[97]

Пруд Ома`э — «Дар божеству», — хотела бы я узнать, какое чувство владело людьми, которые его так называли.

Пруд Кага`ми — «Зеркало».

Пруд Сая`ма. Чудесное имя! Невольно приходит на память песня о водяной траве мику`ри.[98]

Пруд Коинума` — «Пока не любил».

Пруд Ха`ра[99] — это о нем поется в песне: «Трав жемчужных не срезай!» Оттого он и кажется прекрасным.

39. Из всех сезонных праздников…

Из всех сезонных праздников самый лучший — пятый день пятой луны.[100] В воздухе плывут ароматы а`ира и чернобыльника.

Все кровли застланы аиром, начиная с высочайших чертогов и до скромных хижин простонародья. Каждый старается украсить свою кровлю как можно лучше. Изумительное зрелище! В какое другое время увидишь что-либо подобное?

Небо в этот день обычно покрыто облаками. В покои императрицы принесли из службы шитья одежд целебные шары — кусудама, украшенные кистями из разноцветных нитей. Шары эти подвесили по обеим сторонам ложа в опочивальне. Там, еще с прошлогоднего праздника девятого дня девятой луны, висели хризантемы, завернутые в простой шелк-сырец. Теперь их сняли и выбросили.

Кусудама тоже, пожалуй, должны были бы оставаться несколько месяцев, до следующего праздника хризантем, но от них то и дело отрывают нити, чтобы перевязать какой-нибудь сверток. Так растреплют, что и следа не останется.

В пятый день пятой луны ставят подносы с праздничными лакомствами. У молодых придворных дам прически украшены аиром, к волосам прикреплен листок с надписью «День удаления». Они привязывают многоцветными шнурами красивые ветки и длинные корневища аира к своим нарядным накидкам. Необыкновенно? Да нет, пожалуй, но очень красиво. Неужели хоть один человек скажет, что цветы вишни ему примелькались, потому что они распускаются каждый год?

Юные служаночки, из тех, кто прогуливается пешком по улицам, прицепили к рукавам украшения и важничают, словно это невесть какое событие. Идет такая и все время любуется своими рукавами, поглядывая на других с победоносным видом: «Не скажешь, что у меня хуже!»

Проказливые мальчишки из придворной челяди подкрадутся и сорвут украшение. Крик, плач! Забавная картина!

Как это очаровательно, когда цветы ясенки завернуты в лиловую бумагу того же оттенка, а листья аира — в зеленую бумагу! Листья скатывают в тонкие трубки или перевязывают белую бумагу белыми корнями аира. А если в письмо вложены длинные корни аира, то это будит в душе чувство утонченно прекрасного.

Дамы взволнованно совещаются между собой, как лучше ответить, показывают друг другу сочиненные ими письма. Забавно глядеть на них.

Если даме случилось послать ответное письмо дочери или супруге знатной особы, то она весь тот день находится в приятнейшем расположении духа.

А когда вечером в сумерках вдруг где-то послышится песня соловья, какое очарование!

40. Деревья, прославленные не за красоту своих цветов…

Деревья, прославленные не за красоту своих цветов, — это клен, багрянник, пятилистная сосна.

Тасобаноки`[101] — «дерево на краю поля» — звучит неизящно, но когда облетит цвет с деревьев и все они станут однообразно зелеными, вдруг неожиданно, совсем не к времени, выглянут из молодой листвы и ярко заблещут листья «дерева на краю поля». Чудо, как хорошо!

О бересклете-маю`ми умолчу. Он ничем не примечателен. Вот только жаль мне, что зовут его чужеядным растением.

Каким прекрасным выглядит дерево сакаки`[102] во время священных храмовых мистерий! В мире великое множество деревьев, но лишь одному сакаки дозволено с начала времен представать перед лицом богов! При этой мысли оно кажется еще прекрасней.

Камфорное дерево не растет в гуще других деревьев, словно бы сторонится их в надменной отчужденности. При этой мысли становится жутко, в душе родится чувство неприязни. Но ведь говорят о камфорном дереве и другое. Тысячами ветвей разбегается его густая крона, словно беспокойные мысли влюбленного. Любопытно узнать, кто первый подсчитал число ветвей и придумал это сравнение.

Кипарис-хиноки` тоже чуждается людских селений. Он так хорош, что из него строят дворцы, «где крыты кипарисом кровли крыш у трех иль четырех прекрасных павильонов». А в начале лета он словно перенимает у дождя его голос. В этом есть особая прелесть.

Туя-каэдэ` невелика ростом. Концы листьев, когда они только-только распускаются, чуть отливают красным. И вот что удивительно! Листья у нее всегда повернуты в одну и ту же сторону, а цветы похожи на сухие скорлупки цикад.

Асунаро`[103] — это кипарис. Не видно его и не слышно о нем в нашем грешном мире, и только паломники, посетившие «Священную вершину»[104], приносят с собой его ветви. Неприятно к ним прикоснуться, такие они шершавые. Зачем так назвали это дерево — асунаро — «завтра будешь кипарисом»? Не пустое ли это обещание? Хотела бы спросить у кого-нибудь. Мне самой смешно мое ненасытное любопытство.

«Мышьи колобки»[105] — такое дерево, само собой, должно быть ниже человеческого роста. Оно и само маленькое, и листья у него крохотные, очень забавный у него вид.

Ясенка. Горный померанец. Дикая яблоня.

Дуб-сии` — вечнозеленое дерево.

Как много деревьев сохраняет круглый год свою листву, но почему-то если нужен пример, то всегда называют лишь один дуб-сии.

Дерево, которое зовут белым дубом, прячется всех дальше от людей, в самой глубине гор. Видишь разве только его листья в те дни, когда окрашивают церемониальные одежды для сановников второго и третьего ранга, потому не скажешь о белом дубе, что он поражает своей красотой или великолепием. Но, говорят, он может обмануть глаз, такой белый-белый, словно и в летнее время утопает в снегу. И чувствуешь глубокое волнение, когда его ветка вдруг напомнит тебе старинное предание о том, как Сусаноо`-но мико`то прибыл в страну И`дзумо[106], или придет на память стихотворение Хитомаро[107].

Если ты услышал о каком-нибудь прекрасном, необыкновенном явлении года, то уже никогда не останешься к нему равнодушным, хотя бы речь зашла всего только о травах или деревьях, цветах или насекомых.

У дерева юдзуриха`[108] пышная глянцевитая листва, черенки листьев темно-красные и блестящие, это странно, но красиво. В обычные дни это дерево в пренебрежении, но зато в канун Нового года ему выпадает честь: на листья юдзуриха кладут кушанья, которые подносят, грустно сказать, душам умерших, а на второй день Нового года, напротив того, кушанья, которые должны «укрепить зубы» для долгой жизни.

В чье правление, не знаю, была сложена песня. В ней любящий дает обещание:

Я позабуду тебя[109]

Не раньше, чем заалеют

Листья юдзуриха`.

Очень красив дуб-касива`ги — с вырезными листьями. Это священное дерево: в нем обитает бог — хранитель листьев. Почему-то начальникам гвардии дают кличку «касиваги». Забавный обычай.

Веерная пальма не слишком хороша на вид, но она в китайском вкусе, и ее, пожалуй, не увидишь возле домов простолюдинов.

41. Птицы

Попугай — птица чужеземная, но очень мне нравится. Он повторяет все, что люди говорят.

Соловей.[110] Пастушок. Бекас. «Птица столицы» — миякодо`ри.[111]

Чиж. Мухоловка.

Когда горный фазан тоскует по своей подруге, говорят, он утешится, обманутый, если увидит свое отражение в зеркале. Как это грустно! И еще мне жаль, что фазана и его подругу ночью разделяет долина.

У журавля чванный вид, но крик его слышится под самыми облаками, это чудесно!

Воробей с красным колпачком. Самец черноголового дубоноса. Птица-искусница.[112]

Цапля очень уродлива, глаза у нее злые, и вообще нет в ней ничего привлекательного. Но ведь сказал же поэт: «В этой роще Юруги даже цапля одна не заснет, ищет себе подругу…»

Из всех водяных птиц больше всего трогают мое сердце мандаринки.[113] Селезень с уточкой сметают друг у друга иней с крыльев, вот до чего они дружны!

А как волнует жалобный крик кулика-тидо`ри.[114] Соловей прославлен в поэзии. Не только голос, но и повадка, и весь его вид — верх изящества и красоты. Тем досадней, что он не поет внутри Ограды с девятью вратами. Люди говорили мне: «В самом деле, это так!» — а я все не верила. Но вот уже десять лет я служу во дворце, а соловей ни разу и голоса не подал. Казалось бы, возле дворца Сэйрёдэн густеют рощи бамбука и алой сливы, как соловьям не прилетать туда?

Так нет же, они там не поют, но стоит только покинуть дворец, и ты услышишь, какой гомон поднимают соловьи на сливовых деревьях самого невзрачного вида возле жалкой хижины.

По ночам соловей молчит. Что тут поделаешь — он любитель поспать. Летней порой, до самой поздней осени, соловей поет по-стариковски хрипловато, и люди невежественные дают ему другое имя — «пожиратель насекомых». Какое обидное и жуткое прозвище!

Про какую-нибудь обыкновенную пичугу, вроде воробья, не станут так дурно думать.

Соловья славят как вестника весны. Принято восхвалять в стихах и прозе то прекрасное мгновение, когда соловьиные голоса возвестят: «Весна идет, она уже в пути…» Но если б соловей запел много позже, в середине весны, все равно его песня была бы прекрасна!

Вот и с людьми то же самое. Будем ли мы тратить слова, осуждая недостойного, который потерял человеческий образ и заслужил общее презрение?

Ворон, коршун… Кто в целом мире стал бы ими любоваться или слушать их крики? А о соловье идет громкая слава, потому и судят его так строго! При этой мысли невесело становится на душе.

Однажды мы хотели посмотреть, как с празднества Камо возвращается в столицу торжественная процессия, и остановили наши экипажи перед храмами Уринъи`н и Тисокуи`н. Вдруг закричала кукушка, словно она в такой день не хотела таиться от людей. Соловьи на ветках высоких деревьев начали хором, и очень похоже, подражать ее голосу, это было восхитительно!

Словами не выразить, как я люблю кукушку! Неожиданно слышится ее торжествующий голос. Она поет посреди цветущих померанцев или в зарослях унохана`[115], прячась в глубине ветвей, у нее обидчивый нрав.

В пору пятой луны, когда льют дожди, проснешься посреди недолгой ночи и не засыпаешь больше в надежде первой услышать кукушку. Вдруг в ночном мраке звучит ее пленительный, волнующий сердце голос! Нет сил противиться очарованию.

С приходом шестой луны кукушка умолкает, ни звука больше, но напрасно мне искать слова, о кукушке всего не расскажешь.

Все живое, что подает свой голос ночью, обычно радует слух. Впрочем, есть одно исключение: младенцы.

42. То, что утонченно-красиво

Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья.

Яйца дикого гуся.

Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке.

Четки из хрусталя.

Цветы глицинии.

Осыпанный снегом сливовый цвет.

Миловидный ребенок, который ест землянику.

43. Насекомые[116]

«Сверчок-колокольчик». Цикада «Закат солнца». Бабочка. Сосновый сверчок. Кузнечик. «Ткач-кузнечик». «Битая скорлупка».[117] Поденка. Светлячок.

Мне очень жалко миному`си[118] — «червячка в соломенном плаще». Отец его был чертом. Увидев, что ребенок похож на своего отца, мать испугалась, как бы он тоже не стал злобным чудовищем. Она закутала его в лохмотья и обещала: «Я вернусь, непременно вернусь, когда подует осенний ветер…» — а сама скрылась неведомо куда.

Но покинутый ребенок не знает об этом. Услышит шум осеннего ветра в пору восьмой луны и начинает горестно плакать: «Тити, тити!» — зовет свою мать. Жаль его, несчастного!

Как не пожалеть и «жука-молотильщика»! В его маленьком сердце родилась вера в Будду, и он все время по дороге отбивает поклоны. Вдруг где-нибудь в темном уголке послышится тихое мерное постукивание. Это ползет «жук-молотильщик».[119]

Муху я вынуждена причислить к тому, что вызывает досаду. Противное существо!

Правда, муха так мала, что не назовешь ее настоящим врагом. Но до чего же она омерзительна, когда осенью на все садится, отбою нет. Ходит по лицу мокрыми лапками… Иной раз человеку дают имя «Муха», неприятный обычай!

Ночная бабочка прелестна. Когда читаешь, придвинув к себе поближе светильник, она вдруг начинает порхать над книгой. До чего же красиво!

Муравей уродлив, но так легок, что свободно бегает по воде,[120] забавно поглядеть на него.

44. В пору седьмой луны…

В пору седьмой луны дуют вихри, шумят дожди. Почти все время стоит холодная погода, забудешь о летнем веере.

Но очень приятно бывает подремать днем, набросив на голову одежду на тонкой ватной подкладке, еще хранящую слабый запах пота.

45. То, что в разладе друг с другом

Снег на жалкой лачуге. Если в нее проникает лунный свет, то картина еще более безотрадна.

В ночь, когда ярко сияет лупа, вдруг встречается повозка без крытого верха. И в такую телегу впряжен бык прекрасного светло-каштанового цвета!

Или вот еще. Животом вперед шествует беременная старуха.

Женщина в преклонных годах взяла себе молодого мужа. Это уже само по себе противно, а она еще ревнует, жалуясь, что он бегает к другой.

Старик заспался до сонной одури. Или еще — дед, обросший бородой, грызет желуди.

Беззубая старуха кусает сливу и морщится: кисло.

Женщина из самых низов общества надела на себя пурпурные шаровары. В наше время, впрочем, видишь это на каждом шагу.

Начальник караула с колчаном на поясе совершает ночной обход. Даже «охотничья одежда» выглядит на нем нелепо. А тем более — о страх! красная одежда гвардейского начальника, она легко бросается в глаза. Заметят, как он бродит дозором возле женских покоев, и обольют его презрением.

— Нет ли здесь непрошеных гостей? — задает он привычный вопрос.

Войдет такой в женские покои и повесит на занавес, пропитанный ароматом курений, сброшенные с себя штаны. Куда это годится!

Отвратительно видеть, как красивые молодые люди из знатных семей поступают на службу в управу благочиния, на должность начальника блюстителей порядка. Мне жалко, что эту должность исполнял в дни своей юности нынешний принц-тюдзё. Как это не подходит к нему!

46. Однажды в дворцовой галерее…

Однажды в дворцовой галерее собралось множество дам. Всех проходивших мимо мы донимали вопросами.

Слуги приятной внешности, юные пажи несли господскую одежду, бережно завернутую в красивые платки. Видны были только длинные завязки…

Несли также луки, стрелы, щиты.

— Чьи они? — спрашивали мы.

Иной, преклонив колени, отвечает:

— Такого-то господина. Отлично обученный слуга!

Другой растеряется от смущения:

— Не знаю.

А случается, слуга пройдет мимо, не ответив ни слова. Отвратительное впечатление!

47. Хозяйственная служба при дворе…

Хозяйственная служба при дворе, что ни говори, дело хорошее. Для женщин низкого происхождения нет ничего завиднее. Но такое занятие вполне годится и для благородных дам. Лучше всего подошли бы хорошенькие молодые девушки в красивых нарядах. Но зато дамы чуть постарше знают все правила этикета и держатся так уверенно, что глаза на них отдыхают.

Я думаю, что из женщин, состоящих на хозяйственной службе, надо отбирать самых миловидных и наряжать их по самой последней моде. Пусть они носят шлейфы и китайские накидки.

48. Мужчин должен сопровождать эскорт

Мужчин должен сопровождать эскорт. Самые обворожительные красавцы ничего не стоят в моих глазах, если за ними не следует свита.

Министерский секретарь, казалось бы, отличная должность, но досадно, что у секретарей шлейф очень короткий и официального эскорта им не полагается.

49. Как-то раз То-но бэн…

Как-то раз То-но бэн стоял возле западной стены дворцовой канцелярии, где тогда пребывала императрица, и через решетчатое окно вел очень долгую беседу с одной придворной дамой.

Я полюбопытствовала:

— Кто она?

Он ответил:

— Это была Бэн-но на`йси.

— Ну, долго же вы с ней болтали! А если б вы попались на глаза старшему секретарю, как было в прошлый ваз? Она опять бы скрылась в испуге…

Он громко рассмеялся…

— Кто вам насплетничал? Я как раз пенял ей за это…

То-но бэн не светский модник, он не стремится поразить всех своим нарядом или блеснуть остроумием, всегда держится просто и естественно. Люди думают, что он не возвышается над посредственностью, но я смогла заглянуть в глубину его сердца и сказала императрице:

— Право, он человек далеко не заурядный.

Впрочем, государыня и сама это знает.

Беседуя со мной, он постоянно повторяет:

«Женщина украшает свое лицо[121] для того, кто ищет в ней наслаждение. Доблестный муж примет смерть ради друга, который способен его постигнуть».

Он глубоко понял меня, и мы поклялись друг другу, что дружба наша устоит против всех испытаний, словно «ива у реки Адо',[122] в О`ми, дальней стороне».

Но молодые дамы без стеснения злословили на его счет:

— Этот господин невыносим в обществе. Не умеет он декламировать стихи и читать сутры, как другие. Тоску наводит.

И в самом деле, он ни с одной из них словом не перемолвился.

— По мне, пусть у дамы будут косые глаза, брови шириной во весь лоб, нос приплюснут, если у нее приятный ротик, круглый подбородок и красивая шея да голос не оскорбляет ушей.

Довольно было этих слов, чтобы все дамы, у которых острый подбородок и никакой приятности в голосе, сделались его яростными врагами. Они даже государыне говорят про него разные злые вещи.

То-но бэн привык обращаться к императрице только через мое посредство, ведь я первой стала оказывать ему эту услугу. Он вызывал меня из моих покоев и даже сам шел туда поговорить со мной. Когда мне случалось отлучиться из дворца к себе домой, он посылал мне письма или являлся собственной персоной.

«В случае если вы задержитесь, — просил он, — передайте через нарочного то-то и то-то».

Напрасно я говорила ему, что во дворце найдется кому передать его поручение, он и слушать не хотел.

— Разве не сказал некогда[123] один мудрый человек, что самое лучшее житейское правило — пользоваться всем, что найдется под рукой, без лишних церемоний? — сказала я ему нравоучительным тоном.

— Таков уж мой природный нрав, — коротко возразил он. — Себя не переделаешь.

— А что гласит старая истина: «Не стыдись исправлять самого себя»?[124] — заметила я ему в ответ.

То-но бэн сказал мне, смеясь:

— Злые языки поговаривают, что мы с вами в тесной дружбе. Раз уж ходят такие слухи, то чего нам теперь стыдиться? Покажите мне ваше лицо.

— Но я ведь очень дурна собой. Сами же вы говорили, что не выносите дурнушек. Нет, нет, не покажу вам своего лица, — отказалась я.

— Ну что ж, может быть, и правда, вы мне стали бы противны. Пусть будет так, не показывайтесь мне, — решил он.

С этих пор, если ему по какому-нибудь случаю нужно было встретиться со мной, он сам закрывал свое лицо и не глядел на меня. Мне казалось, что говорил он не пустые слова, а в самом деле так думает.

Третий месяц был уже на исходе. Зимние кафтаны на теплой подкладке стали тяжелы, и многие сменили их на легкие одежды, а гвардейцы на ночном карауле даже не надевали исподнего платья.

Однажды утром мы с Сикибу`-но омо`то[125] спали до самого восхода солнца в наружных покоях возле императорской опочивальни. Вдруг скользящая дверь отворилась, и к нам пожаловали собственной персоной император вместе со своей супругой. Они от души рассмеялись, увидев, в каком мы замешательстве. Мы не решились вскочить с постели, только впопыхах надели китайские накидки поверх спутанных волос. Все ночные одежды, которыми мы ночью укрывались, лежали на полу в беспорядке. Государь с государыней ходили по ним. Они смотрели, как гвардейцы толкутся возле караульни.

Дежурные начальники стражи подошли к нашему покою и попытались завязать с нами разговор, не подозревая, что на них смотрят высочайшие особы.

Государь сказал нам, улыбаясь:

— Не показывайте им виду.

Спустя некоторое время высокая чета удалилась в свою опочивальню.

Император приказал нам:

— Следуйте за мной.

Но мы возразили:

— Сначала нам надлежит набелить наши лица.

Когда государь с государыней скрылись в глубине дворца, мы с Сикибу-но омото начали говорить о том, как чудесно было их появление.

Вдруг нам бросилось в глаза, что бамбуковая штора возле южной двери слегка приподнялась, цепляясь за выступающий край перекладины для занавеса, и в отверстие виднеется смуглое лицо какого-то мужчины.

«О, это, верно, Норитака`![126]» — решили мы и продолжали разговаривать, не удостоив его взглядом. Но он высунулся вперед, расплывшись в широкой улыбке. Нам не хотелось прерывать нашу беседу, но мы невольно бросили взгляд на непрошеного гостя… Это был не Норитака!

Ах, ужас какой! Смеясь, мы подвинули стойку с занавесом и спрятались.

Но было поздно. То-но бэн видел меня. Мне стало очень досадно, ведь я обещала не показывать ему своего лица.

Сикибу-но омото сидела напротив меня, спиной к южной двери, ее-то он не успел рассмотреть.

Выйдя из своего тайника, То-но бэн воскликнул:

— А я вволю на вас налюбовался!

— Мы думали, — ответила я, — что это был Норитака, и не остерегались. Но ведь вы же говорили: «Глядеть не буду», — а сами так долго и упорно…

— Мне говорили, что женское лицо утром со сна всего прелестней. Вот я и отправился к покоям одной дамы поглядеть на нее в щелку. А потом подумал: «Дай-ка взгляну теперь на другую», — и пришел к вам. Император еще был здесь, когда я начал подглядывать за вами, а вы и не знали!

С тех пор он не раз проводил время у меня в покоях, прячась за бамбуковой шторой.

50. Кони

Красивей всего вороной конь с небольшими белыми отметинами. Или с красно-коричневыми яблоками. Конь цвета метелок тростника[127]. Или с красноватым отливом, как светло-алые цветы сливы, а грива и хвост белые-белые, как хлопок. Очень красиво, если у вороного коня ноги белые.

51. Быки

У быка хорош маленький лоб. Бык должен быть сивым, а брюхо, ноги, хвост пусть будут у него безупречной белизны.

52. Кошки

Красиво, когда у кошки черная спина и белоснежная грудь.

53. Дворцовые челядинцы и телохранители…

Дворцовые челядинцы и телохранители должны быть худощавыми и стройными. Да и вообще все молодые мужчины. У толстяков всегда сонный вид.

54. Люблю, когда пажи маленькие…

Люблю, когда пажи маленькие и волосы у них красивые, ложатся гладкими прядями, чуть отливающими глянцем.

Когда такой паж милым голоском почтительно говорит с тобой, — право, это прелестно.

55. Погонщик быка — верзила…

Погонщик быка — верзила, волосы взлохмачены, лицо красное, но видно, что человек сметливый.

56. Вечерняя перекличка во дворце

Вечерняя перекличка во дворце, право, очень занимательна. Поименно проверяют всех придворных, кто наряжен на ночное дежурство при особе императора. Слышится торопливый топот ног, словно что-то рушится.

Когда мы находимся в восточной галерее возле апартаментов императрицы, то нередко прислушиваемся к перекличке. Вдруг звучит имя твоего знакомца, и сердце, кажется, готово выпрыгнуть из груди. А если услышишь имя незнакомого человека, оно западет тебе в память, и кто знает, какое чувство родится в твоем сердце.

Дамы решают:

— Этот великолепно возглашает свое имя!

— Ах, слушать противно!

Но вот перекличка кончена, гудят луки стражников[128], они выбегают из караульни, стуча сапогами[129].

А потом куродо, гулко отбивая шаг, выходит к северо-восточной балюстраде, становится на колени и, обратясь лицом к императору, громко спрашивает у стражников, которые находятся у него за спиной, присутствует ли такой-то. Звучат ответы, громкие или тихие. Если кто-то не явился, начальник стражи оповещает об этом. «По какой причине?» — вопрошает куродо, и ему докладывают, чем вызвана отлучка. Закончив опрос, куродо удаляется.

Очень забавен один из куродо по имени Масахиро`. Как-то раз друзья упрекнули его, что он совсем не слушал начальника стражи, и теперь он стал придирчив, горячится, ругает стражников, грозит им наказанием, так что они потешаются над ним.

Однажды Масахиро по ошибке положил свои башмаки в дворцовой поварне на стол, куда ставят подносы с кушаньями для императора. Поднялся ужасный крик.

Служанки при кухне и другие дворцовые прислужницы, пожалев его, повторяли:

— Чьи это могут быть башмаки? Ума не приложим.

Но вдруг Масахиро сам объявил:

— Ай-яй-яй, это моя грязная ветошь.

Ну и подняли же его на смех!

57. Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи…

Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи произносит имя худородной женщины, как будто оно привычно ему. Если даже это имя ему отлично известно, он должен сделать вид, что почти его забыл.

Ночью приближаться к покоям дворцовых дам дело дурное, но если идешь к прислужнице из хозяйственного ведомства, живущей в своем доме за пределами дворца, то лучше взять с собой слугу, пусть позовет ее. Самому опасно, могут узнать по голосу. А если это низшая служанка или девочка для услуг, ну тут уж всё сойдет.

58. Хорошо, когда у юноши или малого ребенка…

Хорошо, когда у юноши или малого ребенка пухлые щеки.

Полнота также очень идет губернаторам провинций и людям в чинах.

59. Ребенок играл с самодельным луком…

Ребенок играл с самодельным луком и хлыстиком. Он был прелестен! Мне так хотелось остановить экипаж и обнять его.

60. Проезжая мимо дома одного вельможи…

Проезжая мимо дома одного вельможи, я увидела, что внутренние ворота открыты. Во дворе стоял экипаж с кузовом, плетенным из листьев пальмы, белых и чистых, пурпурные занавеси внутри чудесной окраски и работы, оглобли опущены на подставку. Великолепный экипаж!

По двору сновали туда и сюда чиновники пятого и шестого рангов. Шлейф церемониальной одежды заткнут за пояс, в руках вместе с веером еще совсем белая таблица… Телохранители почетного эскорта в полном параде, за спиной колчан в виде кувшина.

Зрелище, достойное такого дворца!

Вышла премило одетая служаночка и спросила:

— Здесь ли люди такого-то господина?

На это стоило посмотреть.

61. Водопады

Водопад Отона`си — «Беззвучный».

Водопад Фу`ру замечателен тем, что его посетил один отрекшийся от престола император.

Водопад На`ти находится в Кумано`, и это придает ему особое очарование.

Водопад Тодоро`ки — «Гремящий», — как устрашающе он гремит!

62. Реки

Река А`сука[130]! Как недолговечны ее пучины и перекаты! Думаешь с печалью о том, что готовит неверное будущее.

Река О`и. Река Ианасэ` — «Семь стремнин».

Река Мимито` — «Чуткое ухо». Любопытно бы узнать, к чему она так усердно прислушивалась?

Река Тамахо`си — «Жемчужная звезда». Река Хосо`тани — «Поток в ущелье». Река Ну`ки в стране Идзу и река Сава`да воспеты в песнях са`йбара. Река Нато`ри — «Громкая слава», — хотела бы я спросить у кого-нибудь, какая слава пошла о ней. Река Ёсино`.

Ама`-но ка`вара — «Небесная река[131][132]». Какое прекрасное название! На ее берегу когда-то сказал поэт Нарихи`ра:

Сегодня к звезде Ткачихе

Я попрошусь на ночлег.

63. Покидая на рассвете возлюбленную…

Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем наряде.

Не беда, если он небрежно завяжет шнурок от шапки, если прическа и одежда будут у него в беспорядке, пусть даже кафтан сидит на нем косо и криво, — кто в такой час увидит его и осудит?

Когда ранним утром наступает пора расставанья, Мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, медлит подняться с любовного ложа.

Дама торопит его уйти:

— Уже белый день. Ах-ах, нас увидят!

Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью.

Как будто у него ничего другого и в мыслях нет, а смотришь, тем временем он незаметно завязал на себе пояс.

Потом он приподнимает верхнюю часть решетчатого окна и вместе со своей подругой идет к двустворчатой двери.

— Как томительно будет тянуться день! — говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание.

А ведь случается, иной любовник вскакивает утром как ужаленный. Поднимая шумную возню, суетливо стягивает поясом шаровары, закатывает рукава кафтана или «охотничьей одежды», с громким шуршанием прячет что-то за пазухой, тщательно завязывает на себе верхнюю опояску. Стоя на коленях, надежно крепит шнурок своей шапки-эбо`си[133], шарит, ползая на четвереньках, в поисках того, что разбросал накануне:

— Вчера я будто положил возле изголовья листки бумаги и веер?

В потемках ничего не найти.

— Да где же это, где же это? — лазит он по всем углам. С грохотом падают вещи. Наконец нашел! Начинает шумно обмахиваться веером, стопку бумаги сует за пазуху и бросает на прощанье только:

— Ну, я пошел!

64. Мосты

Мосты Асаму`дзу — «Мелкая вода», Нагара` — «Длинная ручка», Амабико` «Эхо», Хамана`.

Хитоцуба`си — «Единственный мост»..

Мост Утатанэ` — «Дремота».

Наплавной мост Сано`.

Мосты Хо`риэ, Касаса`ги — «Сороки», Ямасугэ` — «Горная лилия».

Плавучий мост О`цу.

Мост — «Висячая полочка». Видно, душа у него неширокая, зато имя забавное.

65. Деревни

Деревни: О`сака — «Холм встреч», Нагамэ` — «Долгий взгляд», Идзамэ` «Пробуждение», Хитодзума` — «Чужая жена», Таномэ` — «Доверие», Ю`хи «Вечернее солнце».

Деревня Цумато`ри — «Похищение жены». У мужа ли похитили жену, сам ли он отнял жену у другого, — все равно смешное название.

Деревня Фусими` — «Потупленный взор», Асага`о — «Утренний лик».

66. Травы

Аир. Водяной рис.

Мальва очень красива. С самого «века богов» листья мальвы служат украшением на празднике Камо, великая честь для них! Да и сами по себе они прелестны.

Трава омодака`[134] — «высокомерная». Смешно, как подумаешь, с чего она так высоко о себе возомнила?

Трава микури. Трава «циновка для пиявок[135]». Мох. Молодые ростки на проталинах. Плющ. Кислица причудлива на вид, ее изображают на парче.

«Опрометчивая трава»[136] растет на берегу у самой воды. Право, душа за нее не спокойна.

Трава «доколе» растет в расселинах старых стен, и судьба ее тоже ненадежна. Старые стены могут осыпаться еще скорее, чем берег. Грустно думать, что на крепкой, выбеленной известкой стене трава эта расти не может.

Трава «безмятежность[137]», — хорошо, что тревоги ее уже позади.

Как жаль мне траву «смятение сердца»[138]!

Придорожный дерн замечательно красив. Белый тростник тоже. Чернобыльник необыкновенно хорош.

Горная лилия. Плаун в «тени солнца[139]». Горное индиго. «Лилия морского берега[140]». Ползучая лоза. Низкорослый бамбук. Луговая лиана. Пастушья сумка. Молодые побеги риса. Мелкий тростник[141] очень красив.

Лотос — самое замечательное из всех растений. Он упоминается в притчах Сутры лотоса, цветы его подносят Будде, плоды нанизывают как четки — и, поминая лотос в молитвах, обретают райское блаженство в загробном мире. Как прекрасны его листья, большие и малые, когда они расстилаются на тихой и ясной поверхности пруда! Любопытно сорвать такой лист, положить под что-нибудь тяжелое и потом поглядеть на него — до чего хорош!

Китайская мальва повертывается вслед за движением солнца, даже трудно причислить ее к растениям.

Полынь. Подмаренник. «Лунная трава[142]» легко блекнет, это досадно.

67. Цветы

Из луговых цветов первой назову гвоздику. Китайская, бесспорно, хороша, но и простая японская гвоздика тоже прекрасна. Оминаэ`си[143] «женская краса». Колокольчик с крупными цветами. Вьюнок «утренний лик».

Цветущий тростник.

Хризантема. Фиалка.

У горечавки препротивные листья, но когда все другие осенние цветы поникнут, убитые холодом, лишь ее венчики все еще высятся в поле, сверкая яркими красками, — это чудесно!

Быть может, не годится особо выделять его и петь ему хвалу, но все же какая прелесть цветок «рукоять серпа[144]». Имя это звучит по-деревенски грубо, но китайскими знаками можно написать его иначе: «цветок поры прилета диких гусей».

Цветок «гусиная кожа[145]» не очень ярко окрашен, но напоминает цветок глицинии. Распускается он два раза — весной и осенью, вот что удивительно!

Гибкие ветви кустарника хаги осыпаны ярким цветом. Отяжеленные росой, они тихо зыблются и клонятся к земле. Говорят, что олень особенно любит кусты хаги и осенью со стоном бродит возле них. Мысль об этом волнует мне сердце.

Махровая керрия.

Вьюнок «вечерний лик[146]» с виду похож на «утренний лик», — не потому ли, называя один, вспоминают и другой? «Вечерний лик» очень красив, пока цветет, но плоды у него безобразны! И зачем только они вырастают такими большими! Ах, если бы они были размером с вишенку, как бы хорошо! Но все равно «вечерний лик» — чудесное имя.

Куст цветущей сирени. Цветы камыша.

Люди, верно, будут удивляться, что я еще не назвала сусуки. Когда перед взором расстилаются во всю ширь осенние поля, то именно сусу`ки[147] придает им неповторимое очарование. Концы его колосьев густо окрашены в цвет шафрана. Когда они сверкают, увлажненные утренней росой, в целом мире ничего не найдется прекрасней! Но в конце осени сусуки уже не привлекает взгляда. Осыплются бесследно его спутанные в беспорядке, переливавшиеся всеми оттенками гроздья цветов, останутся только голые стебли да белые головки… Гнутся под ветром стебли сусуки, качаются и дрожат, словно вспоминая былые времена, совсем как старики. При этом сравнении чувствуешь сердечную боль и начинаешь глубоко жалеть увядшее растение.

68. Сборники стихов

«Собрание мириад листьев» — «Манъё`сю». Собрание старых и новых песен «Коки`нсю».

69. Темы стихов

Столица. Ползучая лоза… Трава микури. Жеребенок.

70. То, что родит тревогу

Сердце матери, у которой[148] сын-монах на двенадцать лет удалился в горы.

Приезжаешь безлунной ночью в незнакомый дом. Огонь в светильниках не зажигают, чтобы лица женщин оставались скрытыми от посторонних глаз, и ты садишься рядом с невидимыми тебе людьми.

Еще не знаешь, насколько можно доверять вновь нанятому слуге. Он послан в чей-то дом с ценными вещами — и не спешит вернуться!

Ребенок, который еще не говорит, падает навзничь, кричит, барахтается и никому не дает взять себя на руки.

71. То, что нельзя сравнивать между собой

Лето и зима. Ночь и день. Ненастье и солнечная погода. Старость и юность. Белое и черное. Любимый и ненавистный.

Он все тот же, но каким он казался тебе, пока ты любила, и каким кажется теперь! Словно два разных человека.

Огонь и вода. Толстый и тонкий. Женщина, у которой длинные волосы, и женщина с короткими волосами.

72. Стаи воронов спят на деревьях

Стаи воронов спят на деревьях. Вдруг посреди ночи они поднимают страшный шум. Срываются с веток, мечутся, перелетают с дерева на дерево, кричат хриплыми со сна голосами… Право, ночью они куда милее и забавней, чем в дневную пору.

73. Для тайных свиданий лето всего благоприятней

Для тайных свиданий лето всего благоприятней. Быстро пролетает короткая ночь. Еще ни на мгновенье не забылись сном, а уже светает. Повсюду с вечера все открыто настежь, можно поглядеть вдаль, дыша прохладой.

На рассвете любовники еще находят что сказать друг другу. Они беседуют между собой, но вдруг где-то прямо над ними с громким карканьем взлетела ворона. Сердце замерло, так и кажется, что их увидели.

74. Если тебя посетит возлюбленный…

Если тебя посетит возлюбленный, то, само собой, он не спешит уходить. Но иногда бывает, что малознакомый человек или случайный посетитель явится к тебе в то самое время, когда позади бамбуковой шторы в твоем покое собралось множество дам. Идет оживленная беседа, и увлеченный ею гость не замечает, как бежит время…

Слуги и пажи его эскорта нетерпеливо заглядывают в комнату. Они маются, бормоча, что за это время ручка топора и та истлеет[149]. Зевают так, что вот-вот челюсти вывихнут, и жалуются друг другу будто бы по секрету:

— Ах, горе! Пытка, сущее наказание! Верно, уже далеко за полночь…

Ужасно неприятно это слушать!

Слуги скажут, не подумав, но у их хозяина пропал весь интерес к беседе.

Иногда они не выражают своих чувств столь откровенно, а только громко стонут: «А-а-а!»

Как говорится в стихотворении «О бегущей под землей воде»[150]:

То, что не высказал я,

Сильнее того, что сказал.

Но все же берет жестокая досада, когда челядинцы охают позади решетчатой ширмы или плетеной изгороди:

— Никак, дождь собирается!

Разумеется, люди, сопровождающие высокопоставленного сановника, не ведут себя так дерзко, да и у молодых господ из знатнейших домов слуги тоже держатся хорошего тона, но если хозяева рангом пониже, то челядинцы позволяют себе слишком много. Надо выбирать таких телохранителей, в добром поведении которых ты совершенно уверен.

75. То, что редко встречается

Тесть, который хвалит зятя.

Невестка, которую любит свекровь.

Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей.

Слуга, который не чернит своих господ.

Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа. Долгая жизнь в свете нимало не испортила его.

Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз.

Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный вид.

Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.

76. Самые лучшие покои для придворных дам…

Самые лучшие покои для придворных дам находятся в узких галереях.

Когда поднимешь верхнюю створку ситоми, ветер с силой ворвется в комнату. Даже летом там царит прохлада. А зимой вместе с ветром влетает снег и град, и это тоже мне очень нравится.

Покои в галерее до того тесные[151], что, если к тебе зайдет девочка-служанка, не знаешь, куда ее девать, но она поневоле смущена, прячется за ширмами и не смеется так громко, как в других покоях, словом, хорошо ведет себя.

Весь день во дворце мы в беспрестанной тревоге, ночью ни минуты покоя, но зато много случается любопытного.

Всю ночь мимо нашей галереи топочут сапоги. Вдруг шаги затихли, кто-то осторожно постучал в дверь. Забавно думать, что дама сразу же догадалась: «Это он!»

«Если он долго будет стучать, но не услышит ни звука в ответ, то, пожалуй, решит, что я заснула», — с беспокойством думает дама и делает легкое движение, слышится шорох шелков.

«А, она еще не спит!» — прислушивается мужчина.

Зимой позвякивание щипцов в жаровне — тайный знак гостю, что дама ожидает его. Он стучит все настойчивей и даже громко зовет ее, дама скользит к запертым ситоми и откликается ему.

Иногда хор голосов начинает скандировать китайские стихи или декламирует нараспев японские танки. Одна из дам отпирает свою дверь, хотя никто к ней не стучался. Тут уж останавливается тот, кто и в мыслях не держал посетить ее.

Иногда в покои войти нельзя, приходится всю ночь стоять за дверью, в этом есть своя приятность.

Из-под занавеса выбегают, тесня друг друга, многоцветные края женских одежд.

Молодые господа, у которых кафтаны вечно распороты на спине, или куродо шестого ранга в одежде светло-зеленого цвета не отважатся открыто подойти к дверям дамы, а прислонятся спиной к ограде и будут там стоять, сложа руки на груди.

Вот мужчина в темно-лиловых шароварах и ярком кафтане, надетом поверх многоцветных одежд, приподнимает штору и по пояс перегибается в комнату через нижнюю створку ситоми. Очень забавно поглядеть на него со двора. Он пишет письмо, придвинув к себе изящную тушечницу, или, попросив у дамы ручное зеркало, поправляет волосы. Право, он великолепен!

В покоях висит занавес, но между его верхним краем и нижним краем шторы остается узкая щель. Мужчина, стоя снаружи, ведет разговор с дамой, сидящей внутри комнаты. Обычно они прекрасно видят друг друга. Но что, если он великан, а она крошка?

77. Музыкальная репетиция перед праздником Камо…

Музыкальная репетиция перед праздником Камо — большое наслаждение. Слуги ведомства двора высоко поднимают длинные сосновые факелы. Втянув голову в плечи от холода, они тычут концы горящих факелов во что попало.

Но вот начинается концерт. Звуки флейт особенно волнуют сердце. Появляются юные сыновья знатнейших вельмож в церемониальной одежде, останавливаются возле наших покоев и заводят с нами разговор.

Телохранители потихоньку велят толпе посторониться, расчищая дорогу своему господину. Голоса их, сливаясь с музыкой, звучат непривычно красиво.

Не опуская створок ситоми, мы ждем, чтобы музыканты с танцорами вернулись из дворца. Слышно, как юноши исполняют песню:

На новом рисовом поле

«Трава богатства» цветет…

На этот раз они поют ее лучше, чем бывало раньше.

Если какой-нибудь не в меру серьезный человек идет прямо домой, не задерживаясь на пути, дамы говорят со смехом:

— Подождите немного. Зачем терять такой чудный вечер… Ну, хоть минутку!

Но, видно, он в дурном расположении духа. Чуть не падая, бежит прочь, словно за ним гонятся и хотят удержать силком.

78. В то время императрица пребывала в своей дворцовой канцелярии

В то время императрица пребывала в своей дворцовой канцелярии. Все там говорило о глубокой старине: роща деревьев и само здание, высокое и пустынное, но мы чувствовали какое-то безотчетное очарование.

Прошел слух, что в главных покоях внутри дома обитает нечистый дух. Отгородившись от него с южной стороны, устроили опочивальню для государыни в южных покоях, а придворные дамы несли службу в смежной галерее, выходящей на веранду.

Мы ясно слышали, как раскатисто кричат передовые скороходы, когда высокопоставленные сановники, следуя через восточные ворота Ёмэймон, направляются мимо нас к воротам возле караульни Левой гвардии. Скороходы придворных не слишком высокого ранга покрикивают потише и покороче, и дамы дают проезжающим смешные клички: «Большой эй-посторонись», «Малый эй-посторонись».

Мы так часто слышим голоса скороходов, что научаемся распознавать их. «Это едет такой-то», — утверждают они. «И совсем не он!» — спорят другие. Посылаем служаночку поглядеть.

— А что я говорила! — радуется дама, угадавшая правильно.

Однажды, когда в небе еще стояла предрассветная луна, мы спустились в сад, окутанный густым туманом.

Императрица услышала нас, и ей тоже захотелось подняться со своего ложа.

Все дамы ее свиты либо вышли на веранду, либо спустились в сад. Так мы наслаждались утром, пока постепенно светало.

— Я пойду к караульне Левой гвардии, — сказала я. Другие дамы, одна обгоняя другую, поспешили вслед за мной.

Вдруг мы услышали, что к дворцу государыни идут придворные, дорогой скандируя «Голосом осени ветер поет»[152] и другие стихи. Мы бегом воротились к императрице доложить ей о нашей встрече.

Один из посетителей с похвалой заметил:

— Так вы изволили любоваться луной на рассвете! — и прочел по этому случаю танку.

Вообще, придворные постоянно навещали наш дворец, и ночью и днем. Самые высокопоставленные сановники, если им не надо было спешить по важному делу, не преминут, бывало, явиться к нам с визитом.

79. То, что неразумно

Женщина возгорелась желанием получить должность при дворе, и вот она томится скукой, служба тяготит ее.

Неразумно с ненавистью глядеть на зятя, принятого в дом.

Выдали дочь за человека, вовсе к ней не расположенного, против ее воли, и теперь жалуются, что он им не по душе.

80. То, что навевает светлое настроение

Монах, который подносит государю[153] в первый день Зайца жезлы удзуэ`, сулящие долголетие.

Главный исполнитель священных плясок мика`гура[154].

Танцор, который размахивает флажком во время священных плясок.

Предводитель отряда стражников, которые ведут коней[155], в Праздник умилостивления божеств.

Лотосы в пруде, обрызганные пролетным дождем.

Главный актер в труппе бродячих кукольников.

81. Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды[156]…

Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды, в покои императрицы перенесли ширмы, на которых изображен ад, чтобы государыня лицезрела их, предаваясь покаянию.

Они были невыразимо, беспредельно страшны.

— Ну же, гляди на них, — приказала мне императрица.

— Нет, я не в силах, — и, охваченная ужасом, я скрылась в одном из внутренних покоев.

Лил дождь, во дворце воцарилась скука.

Придворные были приглашены в покои государыни, и там начался концерт[157]. Сёнагон Митика`та превосходно играл на лютне-би`ва[158]. Ему вторил Наримаса на цитре-со[159], Юкиё`си — на флейте и господин Цунэфуса`[160] — на многоствольной флейте. Это было чудесно! Когда смолкли звуки лютни, его светлость дайнагон[161] продекламировал:

Голос лютни замолк[162],

Но медлят еще с разговором.

Я прилегла в отдаленном покое, но тут не выдержала и вышла к ним со словами:

— О, я знаю, грех мой ужасен… Но как противиться очарованию прекрасного?

Все рассмеялись.

82. То-но тюдзё[163], услышав злонамеренную сплетню на мой счет…

То-но тюдзё, услышав злонамеренную сплетню на мой счет, стал очень дурно говорить обо мне:

— Да как я мог считать ее за человека? — восклицал он.

До моего слуха дошло, что он чернил меня даже во дворце. Представьте себе мое смущение!

Но я отвечала с улыбкой:

— Будь это правда, что ж, против нее не поспоришь, но это ложь, и он сам поймет, что не прав.

Когда мне случалось проходить мимо галереи «Черная дверь», он, услышав мой голос, закрывал лицо рукавом, отворачивался и всячески показывал мне свое отвращение.

Но я оставляла это без внимания, не заговаривала с ним и не глядела на него.

В конце второй луны пошли частые дожди, время тянулось томительно.

То-но тюдзё разделял вместе с государем Дни удаления от скверны.

Мне передали, что он сказал:

— Право, я соскучился без нее… Не послать ли ей весточку?

— О нет, незачем! — ответила я.

Целый день я пробыла у себя. Вечером пошла к императрице, но государыня уже удалилась в свою опочивальню.

В смежном покое дамы собрались вокруг светильника. Они развлекались игрой — по левой половине иероглифа угадывали правую.

Увидев меня, дамы обрадовались:

— Какое счастье, вот и вы! Идите сюда скорее!

Но мне стало тоскливо. И зачем только я пришла сюда? Я села возле жаровни, дамы окружили меня, и мы повели разговор о том о сем. Вдруг за дверями какой-то слуга отчетливым голосом доложил, что послан ко мне.

— Вот странность! Кому я понадобилась? Что могло случиться за столь короткое время?

И я велела служанке осведомиться, в чем дело. Посланный принадлежал к службе дворца.

— Я должен сам говорить с нею, без посредников, — заявил он, и я вышла к нему,

— Господин То-но тюдзё посылает вам вот это письмо. Прошу вас поскорее дать ответ, — сказал мне слуга.

«Но ведь он же вида моего не выносит, зачем ему писать мне?» подумала я. Прочитать письмо наспех нельзя было.

— Ступай, ответ не замедлит, — сказала я и, спрятав письмо на груди, воротилась во дворец.

Разговор мой с дамами возобновился, но вскоре посланный пришел снова:

— Господин сказал мне: «Если ответа нет, то пусть она вернет мне мое письмо». Поторопитесь же!

«Как странно! Словно рассказ в "Исэ`-моногатари"[164]…» — подумала я и взглянула на письмо. Оно было написано изящным почерком на тонкой голубой бумаге. Сердце у меня забилось, и напрасно. В письме не было ничего, что могло бы взволновать, только строка из стихотворения китайского поэта:

В Зале совета, в пору цветов[165],

Вы под парчовой завесой.

И короткая приписка: «А дальше, что же дальше?»

Я не знала, как быть. Если б государыня еще бодрствовала, я бы могла попросить у нее совета.

Как доказать, что мне известен следующий стих? Напиши я китайские знаки неверной рукой, мой ответ оскорбил бы глаза.

Я взяла погасший уголек из жаровни и начертала на письме два японских стиха:

Хижину, крытую травой,

Кто навестит в дождливую ночь?

Я отдала письмо посланному, но ответа не получила.

Вместе с другими дамами я провела ночь во дворце. Не успела я утром вернуться в свои покои, как Гэн-тюдзё[166] громогласно вопросил:

— Здесь ли «Травяная хижина»?

— Странный вопрос, — сказала я. — Может ли здесь находиться такое жалкое существо? Вот если бы вы искали «Яшмовый чертог», вам бы, пожалуй, откликнулись.

— Отлично! Так вы у себя? А я собирался искать вас во дворце.

И вот что он сообщил мне:

— Вчера вечером у То-но тюдзё в его служебных апартаментах собралась компания придворных, все люди чиновные, рангом не ниже шестого. Пошли рассказы о женщинах былого и нашего времени.

— О себе скажу, я начисто порвал с ней, но так это не может оставаться. Я все ждал, что Сёнагон первая заговорит со мной, но она, видно, и не собирается. Так равнодушна, даже зло берет. Сегодня я хочу проверить наконец, многого ли она стоит. И тогда, так или иначе, конец делу!

Порешили отправить вам письмо. Но посланный вернулся с известием: «Сейчас она не может его прочесть».

То-но тюдзё снова отправил к вам посланного со строгим приказом: «Схвати ее за рукав и не давай отвертеться. На худой конец пусть хотя бы вернет мое письмо».

Слуге пришлось идти под проливным дождем. На этот раз он очень скоро вернулся и вынул листок из-за пазухи:

— Вот, пожалуйте!

Это было наше письмо.

— Так она вернула его! — То-но тюдзё поспешил развернуть листок и вскрикнул от удивления. Все толпой окружили его:

— Любопытно! В чем дело?

— Ах, до чего же хитроумная негодяйка! Нет, я не могу порвать с ней.

Тут все бросились читать стихи, начертанные вами на письме.

— Присоединим к этому двустишию начальную строфу. Гэн-тюдзё, сочините ее!

До поздней ночи мучились мы, пытаясь сочинить начальную строфу, и наконец нам пришлось оставить напрасные попытки, но мы все условились, что свет узнает об этой истории.

Он совсем смутил меня своим рассказом.

— Теперь все зовут вас Травяной хижиной, — сообщил мне Гэн-тюдзё и поспешно удалился.

«Неужели эта безобразная кличка[167] навсегда пристанет ко мне? Какая досада!» — огорчилась я.

Вторым навестил меня помощник начальника службы ремонта Норими`цу[168].

— Я искал вас во дворце, спешил сказать вам, как сильно я обрадован.

— Чем же это? Что-то я не слышала о новых назначениях на должности. Какой пост вы получили?

— Не о том речь, — ответил Норимицу. — Какое радостное событие совершилось вчера вечером! Я едва дождался рассвета, так спешил к вам с этой вестью.

И он стал рассказывать мне, в общем, то же самое, что уже говорил Гэн-тюдзё.

«Я буду судить о Сёнагон по ее ответу и, если у нее не хватит ума, забуду о ней навсегда», — объявил То-но тюдзё. Вся компания начала совещаться.

Сначала посланный вернулся с пустыми руками, но все, как один, нашли, что вы поступили превосходно.

Когда же в следующий раз слуга принес письмо, сердце у меня чуть не разорвалось от тревоги. «Что же в нем? — думал я. — Ведь оплошай она, плохо придется и мне, ее "старшему брату". К счастью, ответ ваш был не просто сносным, но блистательным и заслужил всеобщую похвалу.

"Старший братец", — твердили мне, — пойдите-ка сюда. Нет, вы только послушайте!

В душе я был безмерно рад, но отвечал им:

— Право, я ничего не смыслю в подобных вещах.

— Мы не просим вас судить и оценивать стихи, — сказал То-но тюдзё, но только выслушать их, чтобы потом всем о них рассказывать.

— Я попал в несколько неловкое положение из-за того, что слыву вашим "старшим братцем". Все бывшие там всячески старались приставить начальную строфу[169] к вашей замечательной строфе, бились-бились, но ничего у них не получалось.

— А какая у нас, спрашивается, особая надобность сочинять "ответную песню?" — стали они совещаться между собой. — Нас высмеют, если плохо сочиним.

Спорили до глубокой ночи.

Ну, разве это не безмерная радость и для меня и для вас? Если бы меня повысили в чине, я бы и то не в пример меньше обрадовался»..

У меня сердце так и замерло от волнения и обиды. Я ведь писала ответ для одного То-но тюдзё. На поверку у него собралось множество людей, против меня был составлен заговор, а я об этом и не подозревала.

Все во дворце, даже сам император, узнали о том, что я зову Норимицу «старшим братцем», а он меня — «младшей сестрицей», и все тоже стали звать Норимицу «старшим братцем» вместо его официального титула.

Мы еще не кончили нашей беседы, как вдруг меня позвали к императрице. Когда я предстала перед ее очами, государыня заговорила со мной о вчерашней истории.

— Государь, смеясь, соизволил сказать мне: «Все мужчины во дворце написали ее двустишие на своих веерах».

«Удивительно! Кто поспешил сообщить всем и каждому мои стихи?» терялась я в догадках.

С того самого дня То-но тюдзё больше не закрывался рукавом при встречах со мной и стал относиться ко мне по-дружески.

83. В двадцатых числах второй луны…

В двадцатых числах второй луны государыня временно поселилась в своей дворцовой канцелярии. Я не сопутствовала ей, но осталась в павильоне Умэцубо`[170].

На другой день То-но тюдзё послал мне письмо:

«Прошлым вечером я прибыл на поклонение в храм Курама`, а сегодня "путь закрыт", приходится заночевать в дороге. Все же я надеюсь вернуться в столицу еще до рассвета. Мне непременно нужно побеседовать с вами. Прошy вас, ждите меня, мне не хотелось бы слишком громко стучать в вашу дверь».

Вдруг госпожа Микусигэдоно`[171] — «хранительница высочайшей шкатулки с гребнями» — прислала за мною.

«Зачем вам оставаться одной в своих покоях? Проведите ночь здесь у меня», — велела она сказать мне.

На другое утро я поздно вернулась к себе.

Моя служанка рассказала:

— Прошлой ночью кто-то сильно стучался в дверь, насилу-то я проснулась, вышла к гостю, а он мне и говорит: «Так она во дворце? Поди скажи ей, что я здесь». А я подумала, вы, верно, уже почиваете, да и снова легла спать.

«До чего же тупа!» — вознегодовала я.

В эту минуту явился посланный и доложил:

— Его превосходительство господин То-но тюдзё велел передать вам: «Я тороплюсь во дворец, но раньше должен переговорить с вами».

— Если у его превосходительства дело ко мне, пусть придет сюда. Здесь и поговорим! — отвечала я.

«А вдруг он откроет дверь и войдет из смежного покоя?» — При этой мысли сердце мое забилось от тревоги.

Я поспешила в главный зал и подняла верхнюю створку ситоми на восточной стороне павильона.

— Прошу сюда! — позвала я. То-но тюдзё приблизился ко мне мерными шагами, великолепный в своем узорчатом кафтане «цвета вишни». Кафтан подбит алым исподом неописуемо прекрасного оттенка. Шелка так и переливаются глянцем. Шаровары цвета спелого винограда, и по этому полю рассыпаны крупные ветки глициний: чудесный узор! Лощеные шелка исподней одежды сверкают пурпуром, а под ней еще несколько белых и бледно-лиловых одежд.

Он присел на узкой веранде почти под самой бамбуковой шторой, спустив ноги на землю. Мне казалось, будто сошел с картины один из героев романа.

Цветы сливы, белые на западной стороне дворца, алые на восточной, уже понемногу начали осыпаться, но еще были прекрасны. Солнце тихого весеннего дня бросало на них яркие лучи… Как хотела бы я, чтобы все могли вместе со мной посмотреть на это зрелище.

Я нахожусь позади шторы… Нет, лучше представьте себе женщину куда моложе, длинные волосы льются по плечам. Картина выйдет еще более волнующей!

Но мои цветущие годы позади, лицо поблекло. Волосы у меня накладные и рассыпаются неровными прядями.

По случаю придворного траура на мне были платья тускло-серого цвета даже не поймешь, окрашены или нет, и не отличишь одно от другого, никакого парада. В отсутствие императрицы я даже не надела шлейфа. Мой убогий вид портил всю картину. Какая жалость!

То-но тюдзё сказал мне:

— Я тороплюсь сейчас в императорский дворец на службу. Что-нибудь передать от вас? Когда вы пойдете туда? — и продолжал дальше: — Да, между прочим, вчера я вернулся, не дожидаясь рассвета. Думал, вы меня ждете, я ведь предупредил вас заранее. Луна светила ослепительно ярко, и не успел я прибыть из Западной столицы[172], как поспешил постучаться в ваши двери. Долго я стучал, пока не вышла ко мне служанка с заспанными глазами. До чего же глупый вид и грубый ответ! — рассказывал он со смехом.

На душе у меня стало скверно.

— Зачем вы держите у себя такое нелепое существо?

«В самом деле, — подумала я, — он вправе сердиться». Мне было и жаль его и смешно.

Немного погодя То-но тюдзё удалился. Если б кто-нибудь смотрел на эту сцену из глубины двора, то, верно, спросил бы себя с любопытством, что за красавица скрывается позади бамбуковой шторы. А если б кто-нибудь смотрел на меня из глубины комнаты, не мог бы и вообразить себе, какой великолепный кавалер находится за шторой.

Когда спустились сумерки, я пошла к своей госпоже. Возле государыни собралось множество дам, присутствовали и придворные сановники. Шел литературный спор. Приводились для примера достоинства и недостатки романов.

Сама императрица высказала свое суждение о героях романа «Дуплистое дерево» — Судзу`си и Наката`да[173].

— А вам какой из них больше нравится? — спросила меня одна дама. Скажите нам скорее. Государыня говорит, что Накатада ребенком вел жизнь дикаря…

— Что же из того? — ответила я. — Правда, небесная фея спустилась с неба, когда Судзуси играл на семиструнной цитре, чтобы послушать его, но все равно он — человек пустой. Мог ли он, спрашиваю, получить в жены дочь микадо?

При этих словах все сторонницы Накатада воодушевились.

— Но если так… — начали они.

Императрица воскликнула, обращаясь ко мне:

— Если б видели вы Таданобу, когда он пришел сюда! Он бы вам показался прекрасней любого героя романа.

— Да, да, сегодня он был еще более великолепен, чем всегда, подхватили дамы.

— Я первым делом хотела сообщить вам о нем, но меня увлек спор о романе, — и я рассказала обо всем, что случилось.

Дамы засмеялись:

— Все мы не спускали с него глаз, но могли ли мы, подобно вам, следить за нитью событий вплоть до мельчайшего шва?

Затем они наперебой принялись рассказывать:

«То-но тюдзё взволнованно говорил нам:

— О, если б кто-нибудь вместе со мной мог видеть, в каком запустенье Западная столица! Все ограды обветшали, заросли мохом…

Госпожа сайсё бросила ему вопрос:

— Росли ли там "сосны на черепицах"?[174]

Он сразу узнал, откуда эти слова, и, полный восхищения, стал напевать про себя:

"От Западных ворот столицы недалеко…"»

Вот любопытный рассказ!

84. Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом…

Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом, придворные постоянно навещали меня и это давало пищу кривотолкам. Но поскольку я всегда вела себя осмотрительно и нечего было мне таить от людей, что ж, я не огорчалась, пусть себе говорят.

Как можно отказать посетителям, даже в поздний час, и тем нанести им жестокую обиду? А ведь, бывало, наведывались ко мне и такие гости, кого не назовешь близкими друзьями.

Сплетни досаждали мне, и потому я решила на этот раз никому не говорить, куда еду. Только второй начальник Левой гвардии господин Цунэфуса и господин Наримаса были посвящены в мой секрет.

Младший начальник Левой гвардии Норимицу — он-то, разумеется, знал обо всем — явился навестить меня и, рассказывая мне разные разности, сообщил, между прочим:

— Вчера во дворце господин Сайсё-но тюдзё настойчиво допытывался у меня, куда вы скрылись: «Уж будто ты не знаешь, где твоя "младшая сестрица"? Только притворяешься. Говори, где она?» Я уверял его, что знать ничего не знаю, а он нещадно донимал меня расспросами.

— Нелепо мне было выдавать ложь за правду, — продолжал Норимицу. Чуть было я не прыснул со смеха… У господина Сайсё-но тюдзё был такой недоуменный вид! Я боялся встретиться с ним взглядом. Измучившись вконец, я взял со стола немного сушеной морской травы, сунул в рот и начал жевать. Люди, верно, удивлялись: «Что за странное кушанье он ест совсем не вовремя!» Хитрость моя удалась, я не выдал себя. Если б я рассмеялся, все бы пропало! Но я заставил Сайсё-но тюдзё поверить, будто мне ничего не известно.

Все же я снова и снова просила Норимицу быть осторожнее:

— Смотрите же, никому ни слова!

После этого прошло немало времени.

Однажды глубокой ночью раздался оглушительно громкий стук.

«Кто это ломится в ворота? — встревожилась я. — Ведь они возле самого дома».

Послала служанку спросить, — оказалось, гонец из службы дворца. Он сказал, что явился по приказу младшего начальника Левой гвардии, и вручил мне письмо от Норимицу. Я поднесла его к огню и прочла:

«Завтра кончается "Чтение священных книг"[175]. Господин Сайсе-но тюдзё остался во дворце, чтобы находиться при особе императора в День удаления от скверны. Он неотступно требует от меня: "Скажи, куда скрылась твоя ″младшая сестрица″? Не отговориться от него. Больше я молчать не могу. Придется мне открыть вашу тайну… Как мне быть? Поступлю, как велите"».

Я ничего не написала в ответ, только завернула в бумагу стебелек морской травы и отослала его Норимицу.

Вскоре он пришел ко мне.

— Всю эту ночь Сайсё-но тюдзё выпытывал у меня вашу тайну, отозвав в какой-нибудь темный закуток. Настоящий допрос, сущая мука! А вы почему мне не ответили? Прислали стебелек дрянной травы! Странный подарок! Верно, это по ошибке? — недоумевал Норимицу.

Мне стало досадно. Значит, он так ничего и не понял! Молча я взяла листок бумаги, лежавший на крышке тушечницы, и написала на нем:

Кто скажет, где она,

Когда нырнет рыбачка?

Молчит трава морская.

Затих вспененный ключ…

К разгадке береги!

— А, так вы сочинили стишки? Не буду читать! — Норимицу концом своего веера отбросил листок и спасся бегством.

Мы были так дружны, так заботились друг о друге — и вдруг, без всякого повода, почти поссорились!

Он прислал мне письмо:

«Я, пожалуй, совершил промах, но не забывайте о нашем дружеском союзе и, даже разлучась со мной, всегда смотрите на меня как на своего старшего брата».

Норимицу часто говорил:

«Если женщина по-настоящему любит меня, она не пошлет мне стихов. Я ее стал бы считать кровным врагом. Захочет со мной порвать, пусть угостит меня стишками — и конец всему!»

А я послала ему ответное письмо с таким стихотворением:

Горы Сестра и Брат

Рухнули до основанья.

Тщетно теперь искать,

Где она, Дружба-река,

Что между ними струилась?

Думаю, Норимицу не прочитал его, ответа не пришло.

Вскоре он получил шапку чиновника пятого ранга и был назначен помощником губернатора провинции Тото`ми. Мы расстались, не примирившись.

85. То, что грустно видеть

Как, непрерывно сморкаясь, говорят сквозь слезы.

Как женщина по волоску выщипывает себе брови[176].

86. Вскоре после того памятного случая[177], когда я ходила к караульне Левой гвардии…

Вскоре после того памятного случая, когда я ходила к караульне Левой гвардии, я вернулась в родной дом и оставалась там некоторое время. Вдруг я получила приказ императрицы немедленно прибыть во дворец.

Одна из фрейлин приписала со слов государыни:

«Я часто вспоминаю, как я глядела тебе вслед, когда ты шла на рассвете к караульне Левой гвардии. Как можешь ты быть столь бесчувственной? Мне этот рассвет казался таким прекрасным!..»

В своем ответе я заверила государыню в моей почтительной преданности. И велела передать на словах:

«Неужели могу я забыть о том чудесном утре? Вы сами разве не думали тогда, что видите перед собой небесных дев в лучах утренней зари, как видел их некогда Судзуси?»

Посланная мной служанка скоро вернулась и передала мне слова государыни:

«Как могла ты унизить твоего любимца Наката`да, вспомнив стихи его соперника? Но забудь все свои огорчения и вернись во дворец сегодня вечером. Иначе я тебя от всего сердца возненавижу».

«Мне было бы страшно навлечь на себя хоть малейшую немилость. Тем более после такой угрозы, я готова жизнь отдать, лишь бы немедленно прибыть к вам», — ответила я и вернулась во дворец,

87. Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии…

Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии, там, в Западном зале, были устроены «Непрерывные чтения сутр».

Все происходило, как обычно: собралось несколько монахов, повесили изображения Будды…

Вдруг, на второй день чтения, у подножия веранды послышался голос нищенки:

— Подайте хоть кроху из подношений Будде.

— Как можно, — отозвался бонза, — еще не кончилась служба.

Я вышла на веранду поглядеть, кто просит подаяния. Старая нищенка-монахиня в невероятно грязных отрепьях смахивала на обезьяну.

— Что она говорит? — спросила я.

Монахиня запричитала:

— Я тоже из учеников Будды, следую по его пути. Прошу, чтоб мне уделили кроху от подношений, но бонзы скупятся.

Цветистая речь на столичный манер! Нищих жалеешь, когда они уныло плачут, а эта говорила слишком бойко, чтобы вызвать сострадание.

— Так ты ничего другого в рот не берешь, как только крохи от подношений Будде? Дело святое! — воскликнула я.

Заметив мой насмешливый вид, монахиня возразила:

— Почему это ничего другого в рот не беру? Поневоле будешь есть только жалкие остатки, когда лучшего нет.

Я положила в корзинку фрукты, рисовые лепешки и дала ей. Она сразу же стала держаться фамильярно и пустилась рассказывать множество историй.

Молодые дамы тоже вышли на веранду и забросали нищенку вопросами:

— Дружок у тебя есть? Где ты живешь?

Она отвечала шутливо, с разными прибаутками.

— Спой нам! Спляши нам! — стали просить дамы.

Нищенка затянула песню, приплясывая:

С кем я буду этой ночью спать?

С вице-губернатором Хита`ти.

Кожа у него нежна,

С ним сладко спать.

Песня была нескончаемо длинной. Затем она завела другую.

На горе Любовь

Заалели листья кленов,

Издали видна.

Всюду слава побежит.

Всюду слава побежит, пела монахиня, тряся головой и вертя ее во все стороны. Это было так нелепо и отвратительно, что дамы со смехом закричали:

— Ступай себе! Иди прочь.

— Жаль ее. Надо бы дать ей что-нибудь, — вступилась я.

Государыня попеняла нам:

— Ужасно! Зачем вы подбивали нищенку на шутовство? Я не слушала, заткнула себе уши. Дайте ей эту одежду и поскорей проводите со двора.

Дамы бросили монахине подарок:

— Вот, государыня пожаловала. У тебя грязное платье, надень-ка новое.

Монахиня поклонилась в землю, набросила дарованную одежду на плечи и пошла плясать.

До чего же противно! Все вошли в дом.

Но, видно, подарками мы ее приручили, нищенка повадилась часто приходить к нам. Мы прозвали ее «Вице-губернатор Хитати». Она не мыла своих одежд, на ней были все те же грязные отрепья, и мы удивлялись, куда же она дела свое новое платье?

Когда госпожа Укон, старшая фрейлина из свиты государя, посетила императрицу, государыня пожаловалась на нас:

— Болтали по-приятельски с несносной попрошайкой, приручили, теперь зачастила сюда. — И она приказала даме Кохёэ` изобразить ее смешные повадки.

Госпожа Укон, смеясь, сказала нам:

— Как мне увидеть эту монахиню? Покажите мне ее. Знаю, знаю, она ваша любимица, но я ее не переманю, не бойтесь.

Вскоре пришла другая нищая монахиня. Она была калекой, но держала себя с большим достоинством. Мы начали с ней беседовать. Нищенка эта смущалась перед нами, и мы почувствовали к ней сострадание.

И ей тоже мы подарили одежду от имени государыни. Нищенка упала ниц, ее неумелый поклон тронул наши сердца.

Когда она уходила, плача от радости, навстречу ей попалась монахиня по прозвищу «Вице-губернатор Хитати». С тех пор назойливая попрошайка долго не показывалась нам на глаза, но кто вспоминал ее?

В десятых числах двенадцатой луны выпало много снега.

Дворцовые служанки насы`пали его горками на подносы.

— Хорошо бы устроить в саду настоящую снежную гору[178], — решили служанки.

Они позвали челядинцев и велели им насыпать высокую гору из снега «по велению императрицы».

Челядинцы дружно взялись за дело. К ним присоединились слуги, подметавшие сад. Гора поднялась очень высоко.

Вышли полюбопытствовать приближенные императрицы и, увлекшись, начали подавать разные советы.

Появились чиновники — сначала их было трое-четверо, а там, смотришь, — двенадцать.

Велено было созвать всех слуг, отпущенных домой:

«Тому, кто строит сегодня снежную гору, уплатят за три дня работы, а кто не явится, с того удержат жалованье за три дня».

Услышав это, слуги прибежали впопыхах, но людей, живших в дальних деревнях, известить не удалось.

Когда работа была кончена, призвали всех слуг, состоявших при дворе императрицы, и бросили на веранду два больших тюка, набитых свертками шелка. Каждый взял себе по свертку и с низким поклоном удалился.

Но придворные высших рангов остались, сменив свои парадные одеяния с длинными рукавами на «охотничьи одежды».

Императрица спросила у нас:

— Сколько, по-вашему, простоит снежная гора?

— Дней десять, наверно… — сказала одна.

— Пожалуй, десять с лишним, — ответила другая.

Никто не рискнул назвать более долгий срок. — А ты как думаешь? обратилась ко мне государыня.

— Снежная гора будет стоять до пятнадцатого дня первой луны нового года, — решительно сказала я. Государыня сочла это невозможным. Все дамы твердили хором:

— Растает, непременно растает еще в старом году.

Увы, я зашла слишком далеко… В душе я раскаивалась, что не назвала первый день года. Но будь что будет! Если я ошиблась, поздно отступать теперь, и я твердо стояла на своем.

Числа двадцатого пошел дождь, но гора, казалось, не таяла, только мало-помалу становилась все ниже.

«О Каннон Белой горы[179], не позволяй снежной горе растаять!» — молила я богиню, словно обезумев от тревоги.

Кстати сказать, в тот день, когда строили гору, к нам явился посланный от императора — младший секретарь императорской канцелярии Тадатака.

Я предложила ему подушку для сидения, и мы стали беседовать.

— Нынче снежные горы вошли в большую моду, — сообщил он. — Император велел насыпать гору из снега в маленьком дворике перед своими покоями. Высятся они и перед Восточным дворцом, и перед дворцом Кокидэ`н, и возле дворца Кёгокудоно`…

Я сразу же сочинила танку, а одна дама по моей просьбе прочла ее вслух:

Мы думали, только у нас

В саду гора снеговая,

Но эта новинка стара.

Гора моя, подожди!

Дожди ее точат, о горе!

Склонив несколько раз голову, Тадатака сказал:

— Мне стыдно было бы сочинить в ответ плохую танку. Блестящий экспромт! Я буду повторять его перед бамбуковой шторой каждой знатной дамы.

С этими словами он ушел.

А ведь говорили о нем, что он — мастер сочинять стихи! Я была удивлена.

Когда государыня узнала об этом, она заметила:

— Должно быть, твое стихотворение показалось ему необычайно удачным.

К концу года снежная гора стала как будто несколько ниже, но все еще была очень высока.

Однажды в полдень дамы вышли на веранду. Вдруг появилась нищенка «Вице-губернатор Хитати».

— Тебя долго не было. Отчего это? — спросили ее.

— Отчего, отчего! Случилась беда.

— Какая беда?

Вместо ответа нищенка сказала:

— Вот что мне сейчас пришло в голову. И она затянула унылым голосом:

Еле к берегу плывет[180]

Нищая рыбачка,

Так велик ее улов.

Отчего же ей одной

Моря щедрые дары?

Дамы презрительно рассмеялись. Увидев, что никто не удостаивает ее взглядом, нищая монахиня залезла на снежную гору, потом начала бродить вокруг да около и наконец исчезла.

Послали рассказать об этой истории госпоже Укон. Служанка передала нам ее слова:

— Почему же вы не велели проводить нищенку сюда? Бедняжка с досады даже на снежную гору влезла!

Все снова начали смеяться.

Снежная гора благополучно простояла до самого конца года. В первую же ночь первой луны выпал обильный снег.

Я было подумала: «О радость! Гора снова станет выше».

Но государыня отдала приказ:

— Оставьте старый снег, а свежий надо смести и убрать.

Я провела ночь во дворце. Когда рано утром я вернулась в свои покои, ко мне пришел, дрожа от холода, старший слуга. На рукаве своего придворного кафтана, зеленого, как листья лимонного дерева, он принес сверток в зеленой бумаге, привязанный к ветке сосны.

— От кого письмо? — спросила я.

— От Принцессы — верховной жрицы[181], — последовал ответ.

Я исполнилась благоговейной радости и поспешно отнесла послание государыне.

Госпожа моя еще почивала. Я придвинула шашечную доску вместо скамеечки и, став на нее, попробовала, напрягая все силы, одна поднять решетчатую створку ситоми, возле спального полога, но створка эта была слишком тяжела. Я смогла приподнять ее лишь с одного краю, и она громко заскрипела.

Императрица очнулась от сна.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она.

— Прибыло послание от Принцессы — верховной жрицы. Как не поторопиться прочесть его? — сказала я.

— Рано же его принесли!

Государыня поднялась с постели и развернула сверток. В нем находились два «жезла счастья»[182] длиной в пять сунов, сложенные так, что верхние концы их напоминали «колотушку счастья», и украшенные ветками дикого померанца, плауна и горной лилии. Но письма не было.

— Неужели ни единого слова? — изумилась государыня и вдруг увидела, что верхние концы жезлов завернуты в небольшой листок бумаги, а на нем написана песня:

Гул пошел в горах.

От ударов топора

Прокатилось эхо,

Чтобы счастье приманить,

Дикий персик срублен.

Государыня начала сочинять «ответную песню», а я в это время любовалась ею, так она была хороша! Когда надо было послать весть Принцессе — верховной жрице или ответить ей, императрица всегда писала с особым тщанием и сейчас отбрасывала черновик за черновиком, не жалея усилий.

Послу Принцессы пожаловали белую одежду без подкладки и еще одну, темно-алого цвета. Сложенные вместе, они напоминали белоснежный, подбитый алым шелком кафтан «цвета вишни».

Слуга ушел сквозь летевший снег, набросив одежды себе на плечо… Красивое зрелище!

На этот раз мне не удалось узнать, что именно ответила императрица, и я была огорчена.

А снежная гора тем временем и не думала таять, словно была настоящей Белой горой в стране Ко`си[183]. Она почернела и уже не радовала глаз, но мне страстно хотелось победить в споре, и я молила богов сохранить ее до пятнадцатого дня первой луны. Но другие дамы говорили:

— И до седьмого не устоит!

Все ждали, чем кончится спор, как вдруг неожиданно на третий день нового года государыня изволила отбыть в императорский дворец.

«Какая досада! Теперь уж мы не узнаем, сколько простоит снежная гора», — с тревогой думала я.

— Право, хотелось бы поглядеть! — воскликнули дамы.

И сама государыня говорила то же самое.

Сохранись гора до предсказанного мною срока, я бы могла с торжеством показать ее императрице. Но теперь все потеряно!

Начали выносить вещи. Воспользовавшись суматохой, я подозвала к веранде старого садовника, который пристроил навес своей хижины к глинобитной ограде дворца.

— Береги хорошенько эту снежную гору, — приказала я ему, — Не позволяй детям топтать и разбрасывать снег. Старайся сохранить ее в целости до пятнадцатого дня. Если она еще будет стоять в этот день, то я попрошу императрицу пожаловать тебе богатый подарок и сама в долгу не останусь.

Я всегда давала садовнику много разных лакомств и прочей снеди, какой стряпухи угощают челядинцев, и он ответил мне с довольной усмешкой:

— Дело легкое, буду стеречь вашу гору… Правда, дети уж наверно на нее полезут.

— Если они тебя не послушают, извести меня, — ответила я.

Я пробыла в императорском дворце до седьмого дня первой луны, а потом уехала к себе домой.

Все время, пока я жила во дворце, мне не давала покоя снежная гора. Кого только не посылала я узнать о ней: камеристок, истопниц, старших служанок…

В седьмой день нового года я велела отнести садовнику остатки от праздничных кушаний, и посланная моя, смеясь, рассказывала мне, как благоговейно, с земным поклоном, садовник принял этот дар.

В своем родном доме я вставала еще до рассвета, мучимая тревогой, и спешила отправить служанку: пусть скорей посмотрит, сохранилась ли снежная гора.

Пришел десятый день. Как я была рада, когда служанка доложила мне:

— Еще дней пять простоит!

Но к вечеру четырнадцатого дня полил сильный дождь. От страха, что гора за ночь растает, я не могла сомкнуть глаз до самого утра.

Слушая мои жалобы, люди подсмеивались надо мной: уж не сошла ли я с ума?

Посреди ночи кто-то из моих домашних проснулся и вышел. Я тоже поднялась с постели и начала будить слугу но он и не подумал пошевелиться, негодник. Я сильно рассердилась на него, и он нехотя встал и отправился в путь.

Вернувшись, слуга сказал:

— Теперь она не больше круглой соломенной подушки для сидения. Садовник усердно ее бережет, детей и близко не подпускает. Не извольте беспокоиться, дня два еще продержится. Садовник рад. «Дело верное, говорит, я получу обещанный подарок!»

В приливе восторга я начала мечтать о том, как придет долгожданный день. Я насыплю горку снега на поднос и покажу государыне. Сердце мое билось от радостного ожидания.

Наконец пришло утро пятнадцатого дня. Я встала ни свет ни заря и дала моей прислужнице шкатулку:

— Вот, иди к горе, насыпь сюда снегу! Бери его оттуда, где он белый. А грязный снег смахни и отбрось.

Женщина что-то уж слишком скоро вернулась, размахивая на ходу крышкой от пустой шкатулки[184].

— Снег весь растаял! — воскликнула она.

Я была изумлена и глубоко огорчилась. Какая неудача! Я сложила к случаю неплохое стихотворение и думала читать его людям с печальными вздохами… А теперь — к чему оно?

— Как могло это случиться? Вчера вечером снега было еще вот столько, а за ночь весь растаял? — спрашивала я с отчаянием.

Служанка начала крикливо рассказывать:

— Садовник так сетовал, так жаловался, всплескивая от горя руками: «Ведь до самой темноты еще держалась! Я-то надеялся получить подарок…»

В эту минуту явился посланный из дворца. Императрица велела спросить у меня:

— Так что же, стоит ли еще снежная гора?

Как ни было мне тяжело и досадно, я принуждена была ответить:

— Передайте от моего имени государыне: «Хоть все и утверждали, что снежная гора растает в старом году и уж самое позднее в первый день нового года, но она еще вчера держалась до самого заката солнца. Смею думать, я верно предсказала. Если бы снег не растаял и сегодня, моя догадка была бы уж слишком точной. Но кажется мне, нынче ночью кто-то из зависти разбросал его».

В двадцатый день первой луны я вернулась во дворец и первым делом начала рассказывать государыне историю снежной горы.

— Не успела моя служанка уйти, как уже бежит назад, размахивая крышкой. Словно тот монашек, что сказал[185]: «А ларец я бросил». Какое разочарование! Я-то хотела насыпать на поднос маленькую горку из снега, красиво написать стихи на белой-белой бумаге и поднести вам!

Государыня от души рассмеялась, и все присутствующие не могли удержаться от смеха.

— Ты отдала снежной горе столько сердечной заботы, а я все испортила и, наверно, заслужила небесную кару. Сказать тебе правду, вечером в четырнадцатый день года я послала служителей разбросать снежную гору. (Забавно, что в своем ответном письме ты как раз и заподозрила нечто подобное.) Старичок-садовник проснулся. И, молитвенно сложив руки, стал просить, чтобы гору пощадили, но слуги пригрозили ему: «На то есть высочайший приказ. Никому ни слова, иначе берегись, сровняем с землей твою лачугу».

Они побросали весь снег за ограду, что находится к югу от караульни Левой гвардии.

«Крепкий был снег, еще немало его оставалось», — сказали слуги. Пожалуй, он дождался бы и двадцатого дня, ведь к нему прибавился первый снег нового года. Сам государь, услышав об этом, заметил: «А она глубоко заглянула в будущее, вернее других…» Прочти же нам твое стихотворение. Я созналась во всем, и, по совести, ты победила!

Дамы вторили государыне, но я, всерьез опечаленная, была не в силах успокоиться.

— Зачем я стану читать стихи? Теперь, когда я узнала, как жестоко со мной поступили!

Пришел император и заметил:

— Правду сказать, я всегда думал, что она — любимая наперсница государыни, но теперь что-то сомневаюсь…

Мне стало еще более горько, я готова была заплакать.

Я так радовалась, что падает свежий снег, но императрица приказала смести его и убрать.

— Она не хотела признать твою победу, — улыбнулся император.

88. То, что великолепно

Китайская парча.

Меч в богато украшенных ножнах.

Цветные инкрустации из дерева на статуе Будды.

Цветы глицинии чудесной окраски, ниспадающие длинными гроздьями с веток сосны.

Куродо шестого ранга.

Несмотря на свой невысокий чин, он великолепен! Подумать только, куродо вправе носить светло-зеленую парчу, затканную узорами, что не дозволяется даже отпрыскам самых знатных семей!

Дворцовый прислужник для разных поручений, сын простолюдина, он был совсем незаметен, пока состоял в свите какого-нибудь должностного лица, но стоило ему стать куродо — и все изменилось! Словами не описать, до чего он ослепителен.

Когда куродо доставляет императорский рескрипт пли приносит от высочайшего имени сладкие каштаны на церемониальное пиршество[186], его так принимают и чествуют, словно он с неба спустился.

Дочь знатного вельможи стала избранницей императора, но еще живет в родном доме и носит девический титул химэги`ми — юной принцессы. Куродо является с высочайшим посланием в дом ее родителя. Прежде чем вручить послание своей госпоже, дама из ее свиты выдвигает из-под занавеса подушку для сидения, и куродо может видеть края рукавов… Думаю, не часто приходилось человеку его звания любоваться таким зрелищем!

Если куродо вдобавок принадлежит к императорской гвардии, то он еще более неотразим. Садясь, он раскладывает веером длинные полы своих одежд, и сам хозяин дома из своих рук подносит ему чарку вина. Сколько гордости должен чувствовать в душе молодой куродо!

Куродо водит дружбу с сыновьями знатнейших семей, он принят в их компанию как равный. Бывало, он трепетал перед ними и никогда не посмел бы сидеть с ними в одной комнате… А теперь юные вельможи с завистью смотрят, как в ночную пору он прислуживает самому императору, обмахивает его веером или растирает палочку туши, когда государь хочет написать письмо.

Всего лишь три-четыре года куродо близок к государю… В это время он может появляться в толпе высших сановников, одетый самым небрежным образом, в одеждах негармонических цветов. Но вот всему конец — близится срок отставки.

Куродо, казалось бы, должен считать разлуку с государем горше смерти, но печально видеть, как он хлопочет, вымаливая какой-нибудь тепленький пост в провинции — в награду за свои услуги.

В старые времена куродо с самого начала года принимались громко сетовать, что пришел конец их службы. В наше время они бегом торопятся в отставку.

Одаренный талантами ученый[187] высшего звания в моих глазах достоин великого почтения. Пусть он неказист лицом, нечиновен, но свободно посещает высочайших особ. С ним советуются по особым вопросам. Он может быть назначен наставником императора — завидная судьба. Когда он сочинит молитвословие или вступление к стихам, все воздают ему хвалу.

Священник, умудренный знаниями, тоже, бесспорно, достоин восхищения.

Торжественный проезд императрицы в дневные часы.

Церемониальный кортеж канцлера — «Первого человека в стране». Его паломничество в храм Ка`суга.

Светло-пурпурные ткани цвета виноградной грозди.

Все пурпурное великолепно, будь то цветы, нити шелка или бумага. Среди пурпурных цветов я все же меньше всего люблю ирис.

Куродо шестого ранга потому так великолепно выглядят во время ночного дежурства во дворце, что на них пурпурные шаровары.

89. То, что пленяет утонченной прелестью

Знатный юноша, прекрасный собой, тонкий и стройный в придворном кафтане.

Миловидная девушка в небрежно надетых хака`ма[188]. Поверх них наброшена только летняя широкая одежда, распоровшаяся на боках. Девушка сидит возле балюстрады, прикрывая лицо веером.

Письмо на тонкой-тонкой бумаге зеленого цвета, привязанное к ветке весенней ивы.

Веер с тремя планками. Веера с пятью планками толсты у основания, это портит вид.

Кровля, крытая не слишком старой и не слишком новой корой кипариса, красиво устланная длинными стеблями аира.

Из-под зеленой бамбуковой шторы выглядывает церемониальный занавес. Блестящая глянцевитая ткань покрыта узором в виде голых веток зимнего дерева. Длинные ленты зыблются на ветру…

Тонкий шнур, сплетенный из белых нитей.

Штора ярких цветов с каймою.

Однажды я заметила, как возле балюстрады перед спущенными бамбуковыми занавесками гуляет хорошенькая кошечка в красном ошейнике. К нему был прикреплен белый ярлык с ее именем. Кошечка ходила, натягивая пестрый поводок, и по временам кусала его. Она была так прелестна!

Девушки из Службы двора, раздающие чернобыльник и кусудама в пятый день пятой луны. Голова убрана гирляндой из стеблей аира, ленты как у юных танцоров Оми[189], но только не алого, другого цвета. На каждой шарф с ниспадающими концами, длинная опояска.

Юные прислужницы, необыкновенно изящные в этом наряде, преподносят амулеты принцам крови и высшим сановникам. Придворные стоят длинной чередой в ожидании этого мига.

Каждый из них, получив амулет, прикрепляет его к поясу, совершает благодарственный танец и отдает поклон. Радостный обычай!

Письмо, завернутое в лиловую бумагу, привязано к ветке глицинии, с которой свисают длинные гроздья цветов.

Юные танцоры Оми тоже пленяют утонченной прелестью.

90. Танцовщиц для празднества Госэ`ти[190]…

Танцовщиц для празднества Госэти назначила сама императрица, оставалось выбрать еще двенадцать спутниц.

Можно было бы послать фрейлин из свиты супруги наследника, но стали говорить, что это против правил. Не знаю, какого мнения держалась государыня, но она послала десять дам из собственной свиты. Потом она выбрала еще двух: одну из фрейлин вдовствующей императрицы и одну из свиты госпожи Сигэ`йся[191]. Они были родными сестрами.

В канун дня Дракона государыня повелела, чтобы дамы, сопровождающие танцовщиц, надели белые китайские накидки с темно-синим узором, а девушки — широкие одежды с шлейфами тех же цветов. Она скрывала свой замысел даже от самых приближенных дам, не говоря уж о других…

Белые с синим одежды были принесены только тогда, когда уже спустились сумерки и танцовщицы вместе со своей свитой начали наряжаться к празднеству.

Придворные дамы имели великолепный вид: красиво повязанные красные ленты ниспадают вниз; поверх парчовых китайских накидок наброшены белые, сверкающие глянцем одежды: рисунок на них не отпечатан с деревянных досок, как обычно, а нанесен кистью художника.

Но юные танцовщицы затмевали своей прелестью даже этих блистательных дам.

Когда праздничный кортеж, начиная с танцовщиц и кончая самыми низшими служанками, проследовал мимо все сановники и царедворцы, удивленные и восхищенные этим зрелищем, дали его участницам прозвище: «Девушки танцоры Оми».

Позднее, когда молодые вельможи в тех самых нарядах, какие носят во время торжества Оми — «Малого воздержания от скверны», — вели разговор с танцовщицами, скрытыми от них шторами и занавесками, государыня молвила:

— Покои танцовщиц опустошают в последний день празднества еще до того, как спустятся сумерки. Выносят все убранства. Люди могут заглядывать внутрь и глазеть на девушек, — это непристойно. Следует оставить все на своих местах до самой ночи.

На этот раз девушкам не пришлось смущаться, как бывало раньше.

* * *

Когда нижний край церемониального занавеса в покоях танцовщиц был закатан кверху и подвязан, рукава придворных дам пролились из-под него потоками.

Госпожа Кохёэ вдруг заметила, что ее красная лента распустилась.

— Ах, кто бы помог мне завязать ленту! — воскликнула она.

Второй начальник Левой гвардии Санэка`та услышал слова госпожи Кохёэ и подошел к ней. Поправляя ленту, он продекламировал со значительным видом:

В горном колодце вода

Затянута крепким льдом,

Как этот узел затянут.

Когда же растает лед?

Когда же распустится узел?

Кохёэ, совсем еще юная годами, не решалась заговорить в присутствии такого большого общества. Она молчала. Старшие дамы тоже не нашлись с ответом.

Один чиновник собственного двора императрицы стоял неподалеку и внимательно прислушивался, ожидая, когда же будет прочтена «ответная песня». Но время шло, а стихов все не было.

Положение стало затруднительным. Он подошел к фрейлинам и прошептал:

— Что значит ваше молчание?

Между мной и госпожой Кохёэ находилось еще несколько дам, но если б даже я сидела рядом с ней, мне было бы неудобно сразу предложить ей свою помощь.

Санэката славился поэтическим талантом, он сейчас сложил хорошие стихи, совестно перед ним осрамиться. Я тоже была взволнована, но невольно смеялась, глядя на то, как чиновник из дворцового ведомства императрицы шагает взад и вперед, прищелкивая пальцами и бормоча:

— Можно ли было ожидать такого конфуза от вас, ученых дам, ведь вы то и дело сочиняете стихи. Уж хоть что-нибудь придумали бы! Ничего необычайного и не требуется.

Тут я не выдержала, подозвала госпожу Бэн-но омо`то и попросила ее прочесть вслух господину Санэката «ответную песню»:

Тончайший ледок,

Как лента непрочной пены,

Исчезнет легко.

Как дымка прозрачной вуали,

Легко распустится узел.

Но Бэн-но омото смутилась вконец, голос ее не слушался.

— Что такое? Что такое? — воскликнул Санэката, насторожив уши.

Бэн-но омото и всегда немного заикалась. Тут она собралась с духом и решила выразительно прочитать стихотворение, но Санэката все равно ничего не понял.

Я не очень была огорчена, наоборот, скорее довольна. Мне не пришлось краснеть за свои стихи.

Некоторые из придворных дам не хотели ни провожать танцовщиц, когда они отправлялись в императорский дворец, ни встречать их по возвращении оттуда. Сославшись на нездоровье, дамы предпочли остаться в своих покоях.

Но императрица приказала всем явиться. Собралось много женщин. Было гораздо шумнее, чем в прошлые годы, и не столь приятно.

Одна из танцовщиц, девочка двенадцати лет от роду была дочерью начальника императорской конюшни Сукэма`са. Мать ее, четвертая в семье, приходилась младшей сестрой супруге принца Сомэдоно`. Девочка эта поражала своей красотой.

В последний вечер празднества вся свита собралась вокруг танцовщиц без шума и суматохи, чтобы отбыть в императорский дворец.

С восточной веранды дворца Сэйрёдэн мы могли вдоволь налюбоваться шествием, когда оно с танцовщицами во главе, миновав дворец Дзи`дзю, возвращалось в покои императрицы.

91. Мимо проходит мужчина, красивый собой…

Мимо проходит мужчина, красивый собой, с парадным мечом на плоской перевязи. Весьма приятное зрелище!

92. Во время празднества Госэти…

Во время празднества Госэти все люди во дворце, даже самой обыденной, заурядной внешности, словно преображаются.

Дворцовые прислужницы прикрепляют пестрые полоски ткани к головным шпилькам, словно ярлыки в День Удаления от скверны, это выглядит очень нарядно. Когда они проходят по выгнутому аркой мосту дворца Сэнъё-ДОн, бросаются в глаза яркие пятнисто-лиловые шнуры в их прическах. Женщины повязывают шнуры на разный манер, но все равно выходит очень мило, каждая кажется хорошенькой.

Не мудрено, что служанки для разных работ и девушки, временно призванные во дворец помочь на торжестве Госэти, считают его самым веселым праздником.

Весело также смотреть, как бывшие куродо, ныне уже в чинах, несут ивовые корзины с горным индиго и ветками плауна.

Помню однажды высшие придворные, сбросив кафтаны с одного плеча и отбивая такт веерами, распевали, проходя мимо женских покоев:

Вестники бегут, как волны в море,

Сколько новых роздано постов!

Как взволновались дамы, даже привычные к таким картинам! Как они испугались, когда компания придворных вдруг разразилась дружным смехом!

Особенно хороши были исподние одежды из глянцевитого алого шелка, в которых щеголяли куродо, руководившие праздничными торжествами.

На веранде дворца неподалеку от женских покоев были положены подушки для сидения, но куродо и не подумали ими воспользоваться.

Если же какая-нибудь дама из свиты танцовщиц попадалась им на глаза, они отпускали слова похвалы или едкой критики. В эту пору, кажется, ничто не имеет значения, кроме церемониала Госэти.

Вечером того дня, когда должна была состояться репетиция танцев перед императором, куродо были чрезвычайно суровы и никого не пропускали в зал. Они говорили до обидного резко:

— Посторонних не впустим, кроме двух сопровождающих дам и девушек-прислужниц. Придворные упрашивали их:

— Пропустите, ну хотя бы одного меня…

— Нет, другие будут в обиде, — твердо отвечали куродо. — Как же можно?

И все же двадцать придворных дам императрицы явились тесной толпой, силой открыли дверь, не обращая никакого внимания на куродо, и с шумом ворвались в зал.

Забавно было глядеть на куродо. Окаменев от неожиданности, они восклицали:

— В какие беззаконные времена мы живем!

Вслед за придворными дамами валом повалили все служанки. Тут уж на лицах куродо изобразилась полная растерянность.

Сам государь, присутствовавший там, нашел, вероятно, эту сцену очень забавной.

Накануне главного представления юные девушки-прислужницы тоже выступили с танцем. Чудесное представление! Как приятно было смотреть на их юные лица, озаренные огнем светильников.

93. Император принес государыне лютню…

Император принес государыне лютню, прозванную Безымянной[192]. Пойдем посмотрим и попробуем сыграть на ней, — говорили между собой дамы. Мы все пошли в покои государыни, но не стали играть на лютне по-настоящему, а только перебирали струны.

— Почему ее прозвали Безымянной? — спросила одна из нас.

— Она ничем не примечательна и потому не заслужила имени, — ответила государыня.

«Замечательно сказано!» — подумала я.

Госпожа Сигэйся, навестившая свою старшую сестру императрицу, заметила в разговоре:

— У меня есть дома очень красивая многоствольная флейта. Ее подарил мне покойный отец.

Господин епископ Рюэн[193], младший брат государыни, воскликнул при этих словах:

— Отдай мне флейту. У меня есть великолепная семиструнная цитра, я отдам ее взамен.

Но госпожа Сигэйся словно не слышала и продолжала говорить о другом. Епископ несколько раз повторил свою просьбу, думая, что под конец его сестре придется сказать что-нибудь, но она упорно отмалчивалась.

— А она думает: «Нет, не обменяю!» — с тонким остроумием заметила государыня. Как она была очаровательна в эту минуту!

«Ина`-каэ`дзи» — «Нет, не обменяю!» — так зовут знаменитую флейту.

Но епископ, видно, ничего не слышал об этой флейте и, не оценив намека, только досадовал.

Это случилось, помнится, в то время, когда императрица проживала в своей канцелярии.

Флейта «Нет, не обменяю!» принадлежит императору. Другие флейты и цитры, которые находятся во владении государя, тоже носят удивительные имена. К примеру, лютни: Гэ`ндзё — «Выше тайны», Бокубам — «Конское пастбище», Идэ` — «Запруда», Икё` — «Мост на реке Вэй», Мумё` «Безымянная». Шестиструнные цитры называются Кутики` — «Пустая скважина», Сиога`ма — «Градирня», Футануки` — «Два глазка»…

Я также слышала о флейтах Су`йро — «Водяной дракон», Косуиро` — «Малый водяной дракон», Уда`-но хоси` — «Монах Уда», Кугиу`ти — «Молоток для гвоздей», Хафута`цу — «Два мотка» и еще о многих других, чьи имена я забыла.

То-но тюдзё, восторгаясь ими, любил повторять поговорку: «Их бы на почетную полку в сокровищнице Гиёдэ`н[194]!»

94. Придворные провели весь день, играя на флейтах и цитрах…

Придворные провели весь день, играя на флейтах и цитрах перед бамбуковыми занавесями, что закрывают от любопытных глаз покои императрицы. Когда в сумерках внесли светильники, придворные удалились, каждый своей дорогой.

Верхние створки решетчатых рам еще не были спущены, двери не затворены, и сквозь бамбуковую занавесь можно было при свете огней увидеть все, что делается в покоях государыни.

Императрица сидела, поставив лютню прямо перед собой. Великолепие пурпурной ее одежды не описать словами, она была надета поверх многих исподних одежд из гибкого лощеного шелка. Рукав одежды изящно падал на лютню, блестевшую черным лаком. Позади темной лютни виднелся ослепительно-белый лоб… что могло быть прекраснее?

Я подошла к одной из придворных дам и сказала:

— Нет, девушка, «лицо которой было полускрыто»[195], не сияла такой красотой. Куда ей, простолюдинке!

Дама эта с трудом проложила себе дорогу сквозь толпу других фрейлин, чтобы скорей сообщить мои слова государыне.

Императрица рассмеялась.

Дама вернулась и передала мне:

— Государыня изволила молвить в ответ: «Пора расставаться[196]…» Но знаешь ли ты, о чем речь?

В устах дамы это звучало забавно, ведь она ничего не поняла.

95. То, что причиняет досаду

Вы послали кому-нибудь письмо или ответ на присланное вам письмо, и после того, как гонец уже ушел, вам приходит в голову, что несколько слов надо бы непременно заменить.

Вы наспех зашивали что-то. Казалось, работа закончена, но выдернув иглу, вдруг видите, что забыли завязать узелок на нитке. Досадно также, когда заметишь, что шила что-то наизнанку.

Однажды, когда императрица гостила в Южном дворце у своего отца, она прислала нам сверток шелка с повелением:

— Мне спешно нужно платье. Беритесь за работу все вместе, чтобы закончить ее до следующей стражи.

Все мы собрались в главном павильоне дворца. Каждая из нас взяла по куску шелка и, надеясь перегнать остальных, стала шить быстро-быстро, не отрывая глаз. Спешили мы, как безумные.

Кормилица госпожа мёбу, которой достался один из рукавов, шила быстрее всех и кончила первой. Второпях она не заметила, что рукав пришит наизнанку. Даже не завязав последнего узелка, кормилица положила работу и поднялась с места.

Когда мы стали прилаживать разные части платья друг к другу, то сразу заметили ошибку.

Женщины подняли смех и шум:

— Исправь скорее, сшей наново.

— Кто ошибся, тому и шить наново. Если бы это был узорчатый шелк, ну, тогда, конечно, видно, где лицо, где испод. Сразу нашли бы виновную, исправь, мол, поскорее. Но ведь это гладкий шелк, как узнаешь, кто когда напутал? С какой стати я обязана шить за других? Дайте эту работу тем, кто еще не кончил, — заупрямилась кормилица.

Пришлось другим женщинам во главе с Гэн-сёнагон взяться за переделку. Они торопливо работали иглой, бормоча с сердитым видом:

— Только спорить умеет, куда это годится!

А кормилица смотрела на них, сложа руки.

Занятная вышла сценка.

Посадишь в саду кусты хаги и мискант, выйдешь любоваться их необычной красотой… И вдруг является кто-то с длинным ящиком и лопатой, у тебя на глазах начинает копать вовсю, выкопает растения и унесет. Как обидно и больно!

Если бы вместо меня появился знатный господин, негодник не посмел бы так себя вести. А мне на все мои упреки он только отвечал:

— Я совсем немного… — И был таков.

Слуга какой-нибудь влиятельной дамы является к провинциальному чиновнику и нагло дерзит ему. На лице слуги написано. «А что ты мне сделаешь?»

Как это оскорбительно!

Тебе не терпелось прочитать письмо, но мужчина выхватил его у тебя из рук, отправился в сад и там читает… Вне себя от досады и гнева, погонишься за ним, но перед бамбуковым занавесом поневоле приходится остановиться, дальше идти тебе нельзя. Но до чего же хочется выскочить и броситься на похитителя!

96. То, что неприятно слушать

Кто-то в свое удовольствие неумело наигрывает на цитре, даже не настроив ее.

Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство.

Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же.

Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный.

Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно!

Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет.

Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет именами великих людей.

Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!

97. То, что поражает неприятной неожиданностью

Чистишь до блеска гребень для украшения волос, вдруг он за что-то зацепился — и ломается.

Экипаж перевернулся. Казалось бы, такое громоздкое сооружение должно было бы устойчиво держаться на колесах. Не веришь своим глазам! Это как сон — поразительный и нелепый.

Кто-то, нимало не смущаясь, сболтнет такую мерзость, что всем становится не по себе.

Всю ночь, всю долгую ночь до рассвета проводишь в ожидании: «Он должен прийти!» На заре забудешься неверным сном. Вдруг кар-р, кар-р! закричит ворона. Очнешься от дремоты и видишь: солнце уже высоко. Какая тягостная неожиданность!

Нечаянно покажешь любовное письмо как раз тому, кто не должен был бы знать о нем. Опомнишься — какой ужас.

Кто-нибудь бросает прямо тебе в лицо колкий намек, с уверенным видом рассуждая о том, чего не видел и не знает, а ты не можешь и словом возразить. Такое чувство, будто что-то внезапно опрокинулось.

98. То, о чем сожалеешь

Во дни празднества Госэти или Поминовения святых имен Будды вместо снега сыплет дождь с потемневшего сумрачного неба.

Ждешь с нетерпением праздника или иного торжества, как вдруг объявлено императорское Удаление от скверны. Все приготовления были закончены, но в последнюю минуту церемония отменена.

Пошлешь слугу за другом, ожидая, что он непременно прибудет. Может быть, тебе хочется заняться с ним музыкой или показать ему что-нибудь. Но вот посланный возвращается и сообщает: «Он занят, не сможет прийти». Как не пожалеть об этом!

Чтобы посетить храм или полюбоваться красивым видом, дамы, примерно одного и того же звания, отправились вместе из дворца, где они служат.

Дамы не наряжались в лучшие платья: осторожность не мешает в дороге. Но края их одежд красивыми волнами выбегают из-под занавесок экипажа. Увы, восхищаться некому!

Никто из знатных людей не встречается на дороге, ни на коне, ни в экипаже. Какая досада!

«Уж хоть бы простолюдин какой-нибудь попался», — вздыхают дамы. Очарованный их изяществом, он стал бы, рассказывать о них своему господину. Все лучше чем ничего.

Не мудрено, что дамы в большом огорчении.

99. Помню, зто случилось во время «Воздержания пятой луны»[197]…

Помню, это случилось во время «Воздержания пятой луны», когда императрица изволила пребывать в здании ведомства своего двора.

«Двойные покои» перед кладовой были с особой заботой украшены для богослужения и выглядели очень красиво, совсем по-новому.

С самого начала месяца стояла дождливая погода, небо хмурилось.

— Какая скука! — сказала я однажды. — Поехать бы куда-нибудь, где поют кукушки.

Дамы наперебой стали просить меня взять их с собою. Одна из них посоветовала отправиться к какому-то мосту возле святилища Камо. У этого моста — странное название. Не «Сорочий мост», по которому проходит небесная Ткачиха в ночь встречи двух звезд, но что-то в этом роде.

— Кукушки поют там каждый день, — уверяли одни дамы.

— И вовсе не кукушки, а цикады, — возражали другие.

В конце концов мы решили поехать туда.

Утром пятого дня мы приказали людям из службы Двора императрицы подать для нас экипаж и выехали из запретных для нас Северных ворот, надеясь, что в дождливую пору пятой луны никто упрекать нас не будет.

Экипаж был подан к веранде, и мы сели в него вчетвером.

— Нельзя ли подать еще один экипаж, — стали просить другие дамы, но императрица отказала.

Мы остались бесчувственны и глухи к их жалобам и тронулись в путь. Когда мы проезжали мимо конного ристалища Левой гвардии, то заметили там шумную толпу людей.

— Что происходит? — спросили мы.

— Состязание в стрельбе, — ответили слуги. — Всадники стреляют в цель. Не хотите ли поглядеть? — И мы остановили экипаж.

Нам сказали:

— Все начальники Левой гвардии присутствуют здесь во главе с господином тюдзё.

Но мы никого из них не увидели. Лишь кое-где бродили мелкие чинуши шестого ранга.

— Не очень-то интересно! Едем скорей! — воскликнули мы, и экипаж быстро тронулся дальше.

Дорога навеяла на нас приятные воспоминания о празднестве в храме Камо. На нашем пути находился дом а`сона Акино`бу[198].

— Остановимся здесь тоже, — сказала я. Экипаж иаш подвезли к дому, и мы вышли из него.

Дом имел совсем простой сельский вид. На скользящих дверях, обтянутых бумагой, нарисованы лошади. Плетеные ширмы. Шторы из водяной травы микури. Все как будто нарочно было устроено так, чтобы напоминать старину.

Бедное, тесное здание похоже на галерею, нет внутренних покоев, и все же какое очарование!

Молва не обманула нас. Кукушки пели так громко, что звон стоял в ушах. Но увы! Государыня не могла их услышать. Вот когда мы от души пожалели бедняжек, что не могли поехать с нами.

— Позвольте показать вам сельские обычаи, — сказал нам хозяин дома Акинобу, — это все, что я могу.

Он велел принести много колосьев растения, которое называется рисом. По его приказу пришли юноши, совсем не выглядевшие грязными, и несколько девушек из соседних деревень. С полдюжины из них молотили рис, а двое пустили в ход какое-то вертящееся приспособление[199], мне его никогда не доводилось видеть.

Работая, они пели странную песню.

Нам поневоле стало смешно, наши мысли рассеялись, и мы совсем позабыли, что должны сочинить стихи о кукушке.

Затем господин Акинобу приказал своим слугам принести маленькие столы, из тех, которые можно видеть на китайских картинах, и нам подали угощение. Но никто из нас ни к чему не притронулся.

— Боюсь, это простая деревенская стряпня. Но гости, что приходят сюда, обычно наседают на хозяина, хоть из дому беги. Требуют, подай им еще и еще. Они не церемонятся, как вы, — сказал господин Акинобу и начал усердно угощать нас.

— Попробуйте вот эти побеги молодого папоротника, — говорил он. — Я сам собирал их своими руками.

— Но в самом деле, — усмехнулась я, — как можете вы ожидать, что мы будем сидеть рядом в тесноте, как простые служанки?

— О, если так, я прикажу снять подносы со столов и поставить на пол. Вы, наверно, привыкли низко склоняться во дворце.

Пока челядь хлопотала, поднося нам блюда, явился один из наших слуг и доложил:

— Пошел дождь.

Мы поспешили к экипажу.

— Постойте, мне бы хотелось сложить стихотворение о кукушке здесь, на месте! — воскликнула я.

— Что там, сочините по дороге, — сказали мои спутницы, и мы сели в экипаж.

Слуги по нашему приказу наломали много веток унохана`, осыпанных белыми цветами, и украсили занавески и кузов экипажа. Верх экипажа, словно кровлю дома, устлали длинными ветвями. Казалось, бык тащит за собою живую ограду из цветущих кустов.

Наши слуги с хохотом кричали:

— Вот здесь еще найдется местечко, и вот здесь!

Я надеялась, что кто-нибудь увидит нас на обратном пути, но нам изредка встречались только нищие монахи и простолюдины, о которых и говорить-то не стоит. Обидно, право!

Когда мы были уже недалеко от дворца, я вспомнила:

— Что ж, все так и пропадет впустую? Нет, о нашем экипаже должна пойти широкая слава.

Мы остановились возле «Дворца на Первом проспекте» и послали одного из слуг сказать от нашего имени:

— Здесь ли господин То-дзи`дзю[200]? Мы возвращаемся из очень любопытной поездки, слушали кукушек.

Слуга вернулся с ответом: «Сейчас выйду к вам, минутку, почтенные дамы!»

И добавил от себя: «Он отдыхал в покое для свиты. Торопится надеть шаровары».

Но мы не могли ждать, и экипаж помчался полным ходом к Земляным воротам.

Господин То-дзидзю поспешно надел парадный наряд и погнался за экипажем, завязывая пояс на ходу.

— Постойте, подождите! — кричал он. За ним босиком бежало несколько слуг.

— Погоняйте скорей! — крикнула я, и экипаж покатился быстрее.

Мы уже достигли Земляных ворот, когда господин То-дзидзю, задыхаясь, в полном изнеможении догнал нас. Только теперь он заметил, как украшен наш экипаж.

— Неужели в экипаже земные существа? Не могу поверить, — вскричал он со смехом. — Выйдите, дайте мне взглянуть на вас.

Слуги, прибежавшие с ним, очень забавлялись.

— А какие стихи вы сложили? — спросил он. — Дайте послушать.

— О нет! — отговорились мы. — Сперва прочтем государыне.

В этот миг дождь полил по-настоящему.

— И почему только над одними этими воротами нет кровли? — посетовал господин То-дзидзю. — До чего неприятно стоять здесь в дождливый день! Как я теперь пойду обратно? Когда я побежал за вашим экипажем, у меня в мыслях было одно: догнать вас. Я и не подумал, что попадусь людям на глаза. О, мне надо спешить назад! Скверное положение.

— Ну, полно! — сказала я. — Отчего бы вам не поехать во дворец вместе с нами?

— В этой шапке? — воскликнул он. — Как это возможно!

— Пошлите за другой, парадной.

Но тут дождь полил потоками, и наши люди, головы которых были неприкрыты, вкатили экипаж в Земляные ворота так быстро, как могли.

Один из телохранителей принес своему господину зонт и поднял над его головой. Господин То-дзидзю отправился обратно. На этот раз он шел медленно, оглядываясь на нас через плечо, и на лице его было такое унылое выражение! В руке он нес цветущую ветку унохана.

Когда мы явились к императрице, она спросила нас, как прошла наша поездка.

Дамы, которых мы не взяли с собой, сначала хмурились с обиженным видом, но когда мы рассказали, как господин То-дзидзю бежал за нами по Первому проспекту, они невольно присоединились к общему смеху.

— Ну что же, — спросила государыня, — где они, ваши стихи?

Я рассказала все, как было.

— Очень жаль, — упрекнула нас государыня. — Разумеется, при дворе уже слышали о вашей поездке. Как вы объясните, что не сумели написать ни одного стихотворения? Надо было сочинить там же, на месте, пока вы слушали пение кукушки. Вы слишком много думали о совершенстве формы, и ваше вдохновение улетело. Но напишите стихи хоть сейчас. Есть о чем долго говорить!

Государыня была права. Мы постыдно оплошали!

Только мы начали совещаться между собой по этому случаю, как вдруг мне принесли послание от господина То-дзидзю, привязанное к той самой ветке унохана. На бумаге белой, как цветок, была написана танка. Но я не могу ее вспомнить.

Посланный ждал ответа, и я попросила принести мне тушечницу из моего покоя, но императрица повелела мне взять ее собственную тушечницу.

— Скорее, — сказала она, — напиши что-нибудь вот на этом, — и положила на крышку тушечницы листок бумаги.

— Госпожа сайсё, напишите вы, — попросила я.

— Нет уж, лучше вы сами, — отказалась она. В это время вдруг набежала темнота, дождь полил снова, раздались сильные удары грома. Мы до того испугались, что думали только об одном, как бы поскорее опустить решетчатые рамы. О стихах никто и не вспомнил.

Гроза начала стихать только к самому вечеру. Лишь тогда мы взялись писать запоздалый ответ, но в это самое время множество высших сановников и придворных явилось осведомиться, как императрица чувствует себя после грозы, и нам пришлось отправиться к западному входу, чтобы беседовать с ними.

Наконец можно было бы заняться сочинением «ответной песни». Но все прочие придворные дамы удалились.

— Пусть та, кому посланы стихи, сама на них и отвечает, — говорили они.

Решительно, поэзию сегодня преследовала злая судьба.

— Придется помалкивать о нашей поездке, вот и все, — заметила я со смехом.

— Неужели и теперь ни одна из вас, слушавших пение кукушки, не может сочинить мало-мальски сносное стихотворение? Вы просто заупрямились, сказала государыня.

Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна.

— Поздно сейчас, вдохновение остыло, — ответила я.

— Зачем же вы дали ему остыть? — возразила государыня.

На этом разговор о стихах закончился.

Два дня спустя мы стали вспоминать нашу поездку.

— А вкусные были побеги папоротника! Помните? Господин Акинобу еще говорил, что собирал их собственными руками, — сказала госпожа сайсё.

Государыня услышала нас.

— Так вот что осталось у вас в памяти! — воскликнула она со смехом.

Императрица взяла листок бумаги, какой попался под руку, и набросала последнюю строфу танки:

Папоротник молодой

Вот что в памяти живет.

— А теперь сочини первую строфу, — повелела императрица.

Воодушевленная ее стихами, я написала:

Голосу кукушки

Для чего внимала ты

В странствии напрасном?

— Неужели, Сёнагон, — весело заметила императрица, — тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.

— Как, государыня? — воскликнула я в сильном смущении. — Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне — дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: «Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта». Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.

Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:

— Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.

— От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, — сказала я в ответ.

Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны[201].

Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.

Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.

— Почему вы держитесь в стороне? — спросил он. — Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.

— Государыня позволила мне оставить поэзию, — ответила я. — Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.

— Странно! — удивился господин министр. — Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? — спросил он императрицу. — Ну хорошо, поступайте, как хотите, в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.

Но я осталась глуха к его настояниям.

Когда начали обсуждать стихи участниц поэтического турнира, государыня бросила мне записку. Вот что я прочла в ней:

Дочь Мотосукэ`,

Отчего осталась ты

В стороне от всех?

Неужели лишь к тебе

Вдохновенье не придет?

Стихотворение показалось мне превосходным, и я засмеялась от радости.

— Что такое? В чем дело? — полюбопытствовал господин министр.

Я сказала ему в ответ:

О, если бы меня

Наследницей великого поэта

Не прозвала молва,

Тогда бы я, наверно, первой

Стихи сложила в эту ночь.

И я добавила, обращаясь к императрице:

— Когда бы я не стыдилась моих предков, то написала бы для вас тысячу стихотворений, не дожидаясь просьбы.

100. Была ясная лунная ночь…

Была ясная лунная ночь в десятых числах восьмой луны. Императрица, имевшая тогда резиденцию в здании своей канцелярии, сидела неподалеку от веранды. Укон-но найси услаждала ее игрой на лютне.

Дамы смеялись и разговаривали. Но я, прислонившись к одному из столбов веранды, оставалась безмолвной.

— Почему ты молчишь? — спросила государыня. — Скажи хоть слово. Мне становится грустно…

— Я лишь созерцаю сокровенное сердце осенней луны, — ответила я.

— Да, именно это ты и должна была сказать, — молвила государыня.

101. Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных

Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных. Среди них можно было увидеть знатных дам — родственниц государыни, придворных сановников и молодых вельмож. Сидя в стороне, я вела разговор с фрейлинами.

Внезапно императрица бросила мне записку.

Я развернула ее и прочла:

«Должна ли я любить тебя или нет, если не могу уделить тебе первое место в моем сердце?»

Несомненно, она вспомнила недавний разговор, когда я заметила в ее присутствии:

— Если я не смогу царить в сердце человека, то предпочту, чтоб он совсем не любил меня. Пусть лучше ненавидит или даже преследует. Скорее умру, чем соглашусь быть второй или третьей. Хочу быть только первой!

— Вот она — «Единственная колесница Закона»![202] — воскликнул кто-то, и все рассмеялись.

Когда я прочла записку, государыня дала мне кисть и листок бумаги.

Я написала на нем: «Среди лотосовых сидений в райском чертоге[203], что возвышаются друг над другом вплоть до девятого неба, мне будет желанно и самое низшее».

— Ну-ну, — молвила государыня, — ты совсем пала духом. Это плохо! Лучше будь неуступчивой, такой, как раньше была.

— Это смотря к кому.

— Вот это уж действительно плохо! — упрекнула меня императрица. — Ты должна стремиться быть первой в сердце «Первого человека в стране».

Чудесные слова!

102. Его светлость тюнагон Такаиэ` посетил однажды императрицу…

Его светлость тюнагон Такаиэ посетил однажды императрицу — свою сестру — и сказал, что собирается преподнести ей веер:

— Я нашел замечательный остов для веера. Надо обтянуть его, но обыкновенная бумага не годится. Я ищу что-нибудь совсем особое.

— Что же это за остов? — спросила государыня.

— Ах, он великолепен! Люди говорят: «Мы в жизни не видали подобного». И они правы, это нечто невиданное, небывалое…

— Но тогда это не остов веера, а, наверно, кости медузы, — заметила я.

— Остроумно! — со смехом воскликнул господин тюнагон. — Буду выдавать ваши слова за свои собственные.

Пожалуй, историю эту следовало бы поместить в список того, что неприятно слушать, ведь может показаться, будто я хвастаюсь. Но меня просили не умалчивать ни о чем. Право, у меня нет выбора.

103. Однажды во время долгих дождей…

Однажды во время долгих дождей младший начальник министерства церемониала Нобуцунэ` прибыл во дворец императрицы с вестью от императора. Как всегда, ему была предложена подушка для сидения, но он отбросил ее еще дальше, чем обычно, и уселся прямо на пол.

— Как вы думаете, для кого эта подушка? — спросила я.

— Я побывал под дождем, — ответил он, посмеиваясь. — Боюсь оставить на подушке следы моих грязных ног. Поди, запачкаю.

— Пойти за пачкою бумаги нетрудно, — заметила я. Но можете наследить, я следить не буду.

— Не воображайте, что вы уж так находчивы! Я заговорил о следах моих ног, а не то разве пришла бы вам в голову эта игра слов, — повторял он снова и снова.

Было очень забавно.

— К слову расскажу, — поведала я ему, — что в былые времена во дворце старшей императрицы служила прославленная своей красотой женщина по имени Энута`ки.

Покойный Фудзивара Токикара`, тот, что впоследствии умер в звании губернатора провинции Мино`, был тогда молодым куродо. Однажды он заглянул в комнату, где собралось много придворных служанок, и воскликнул:

— Так вот она, знаменитая Энутаки — «Прелестница»! Почему же ты не столь прелестна, как твое имя обещает?

— Но ведь это «Токикара» — «Смотря для кого».

И все при дворе, даже высшие сановники и старшие царедворцы, нашли ответ Энутаки очень остроумным. «Сказала, как припечатала», — говорили они.

Думаю, история эта правдива. Сколько времени уж рассказывают ее, не меняя ни слова.

Нобуцунэ возразил мне:

— Но все же Токикара как бы сам подсказал ей эту шутку. Ведь и в поэзии всего важнее тема. Задайте тему — и можно сочинить, что угодно, хоть китайское стихотворение, хоть японское.

— О да, еще бы! Я предложу вам тему, а вы сложите японскую танку, сказала я.

— Отлично, — согласился Нобуцунэ. — Перед лицом государыни я готов сложить сколько угодно танок.

Но как раз в это время государыня прислала свой ответ на письмо императора.

— О страх! Я поспешно убегаю. — И Нобуцунэ торопливо скрылся.

— У него невозможный почерк, — стали говорить о нем, когда он покинул комнату. — Хоть китайские иероглифы, хоть японское письмо, все выглядит ужасно. Над его каракулями всегда посмеиваются. Вот и пришлось ему бежать…

В те времена, когда Нобуцунэ служил главным смотрителем строительных работ во дворце, он послал к одному из мастеров чертеж постройки, набросав на нем собственной рукой:

«Выполнять в точности как изображено здесь».

Я приписала сбоку на полях бумаги:

«Если мастер последует приказу, то получится нечто весьма удивительное».

Бумага эта получила хождение среди придворных, и люди умирали от смеха.

104. В десятых числах первой луны[204] младшая сестра императрицы…

В десятых числах первой луны младшая сестра императрицы стала супругой наследника престола и поселилась во дворце Сигэйся. Как перечислить мне великолепные торжества, состоявшиеся по этому случаю?

Некоторое время сестры не встречались, только обменивались письмами, но наконец госпожа Сигэйся сообщила государыне, что навестит ее в двадцатых числах второй луны.

В честь этого визита апартаменты императрицы были убраны с особой заботой и парадно украшены. Мы, придворные дамы, тоже все были наготове.

Ее светлость Сигэйся прибыла на исходе ночи, незадолго до рассвета.

В восточном крыле дворца Токадэ`н, смежного с дворцом императрицы, для гостьи были приготовлены просторные «двойные покои».

На утренней заре прибыли в одном экипаже светлейшие родители: господин канцлер Мититака с супругой.

Решетчатые створки ситоми подняли рано-рано. Государыня находилась в глубине покоев, на южной их стороне. Ширмы, поставленные лицевой стороной к северу, с трех сторон отгораживали место, где сидела императрица.

Поверх циновок для нее положили подушку, принесли круглую жаровню.

Дамы во множестве собрались перед государыней. Ширма скрыла их от посторонних глаз.

Пока я занималась прической императрицы, она спросила меня:

— Случалось ли тебе видеть Сигэйся?

— Нет, как я могла бы? Я лишь один раз видела ее во время службы в храме Сакудзэн, и то лишь мельком, со спины.

— Ну тогда спрячься так, чтобы подглядывать вот через эту щель между колонной и ширмой. Полюбуйся на мою сестру, она прекрасна!

Я себя не помнила от восторга и нетерпения.

Наконец прическа государыни была закончена. Настало время нарядить ее.

Государыня надела поверх трех нижних одежд багряное платье из блестящего гибкого шелка и еще две парадных одежды цвета алой сливы. Одна была заткана плотными узорами, а другая более тонкими.

— Не правда ли, к верхней одежде цвета алой сливы лучше всего подходит нижняя одежда густо-пурпурного цвета, — заметила императрица. Жалко, что для юных девушек это недозволенные цвета. Положим, для цвета алой сливы сезон уже прошел, но я терпеть не могу светло-зеленых оттенков. Вот только хорошо ли пурпурная слива сочетается с багрянцем?

Несмотря на опасения императрицы, цвета эти чудесно сочетались между собой, сообщая еще более блеска и очарования красоте ее лица.

«Неужели Сигзйся столь же хороша?» — думала я. Мне не терпелось ее увидеть.

Но вот государыня заскользила на коленях в соседние «двойные покои», где находились ее родители. А я немедля прильнула к ширмам и стала глядеть в щелку.

Дамы заволновались и стали говорить про меня:

— Она дерзко ведет себя. Не пришлось бы ей потом за это расплачиваться.

Забавно было слушать их.

Перегородки между комнатами были широко раздвинуты, и ничто не мешало взгляду.

На супруге канцлера были надеты две одежды из глянцевитого ярко-алого шелка поверх нескольких белых одежд, сзади подвязан шлейф придворной дамы. Она сидела в глубине комнаты, спиной ко мне, и я могла рассмотреть только ее наряд.

Госпожа Сигэйся находилась не так далеко и глядела в мою сторону. На ней было несколько нижних одежд цвета пурпурной сливы густых и светлых оттенков а поверх них парчовое платье темно-алого цвета без подкладки, короткая накидка красноватого оттенка и одежда цвета амбры на алом исподе. Самое верхнее одеяние, затканное густыми узорами, было нежно-зеленого цвета что придавало ей совсем юный вид. Вдруг она прикрыла свое лицо раскрытым веером… Да, госпожа Сигэйся была неописуемо, чарующе прелестна!

Господин канцлер был наряжен в бледно-лиловый придворный кафтан и светло-зеленые шаровары поверх алых нижних одежд. Он сидел, прислонясь спиной к одной из колонн между внутренними покоями и открытой галереей, и завязывал шнурок от ворота. Лицо его было мне хорошо видно.

Глядя на своих прекрасных дочерей, он радостно улыбался и по своему обычаю сыпал веселыми шутками.

Госпожа Сигэйся в самом деле была хороша, словно сошла с картины, но государыня затмила свою сестру. Императрица, полная спокойной уверенности, казалась несколько более взрослой. Пурпурные одежды придали особый блеск ее совершенной красоте. Разве можно было сравнить государыню с кем-либо на свете?

Но вот настало время совершить утреннее омовение рук. Утварь для госпожи Сигэйся принесли, пройдя через галереи дворцов Сэнъёдэн и Дзёкандэ`н, две юных прислужницы и четыре служанки низшего ранга. Шесть приближенных дам сидели под китайской крышей с загнутыми краями на нашем конце галереи. Для остальных фрейлин из свиты госпожи Сигэйся не нашлось места, и они воротились назад в ее дворец.

Придворные дамы выглядели очень изящно в своих накидках «цвета вишни», надетых поверх одежд, светло-зеленых, как молодые побеги, или алых, как лепестки сливы. Влача за собою длинные подолы, они взяли у служанок таз с водою и поднесли госпоже Сигэйся.

Картина эта была полна утонченной прелести.

Из-под церемониального занавеса падали волной узорчатые рукава китайских накидок. Там, возле госпожи Сигэйся, сидели две юных придворных дамы: Сёсё, дочь Сукэма`са, начальника императорских конюшен, и Сайсе, дочь советника Китано`. Я залюбовалась этим зрелищем.

Тем временем девушки-унэмэ`[205] приняли от служанок таз с водою для омовения рук и поднесли императрице. На девушках были надеты зеленые шлейфы с густо окрашенной нижней каймой, китайские накидки, длинные ленты стелются сзади вдоль шлейфа, концы шарфа падают спереди с плеч, лица густо набелены. Мне было приятно видеть, что все делается в китайском стиле, согласно строгому этикету.

Когда настало время завтрака, явились мастерицы, чтобы уложить в высокую прическу длинные ниспадающие волосы тех женщин, кому надлежало прислуживать при высочайшей трапезе.

Ширмы, скрывавшие меня от людского взора, были отодвинуты. Я почувствовала себя, как человек, который, подглядывая в щель чужой ограды, вдруг заметил бы, что у него похитили чудесный плащ-невидимку. Досадуя, что мне помешали, я спряталась за одной из колонн, откуда я могла смотреть в щелку между бамбуковой шторой и церемониальным занавесом. Но подол моего платья и конец шлейфа выбились наружу.

Канцлер заметил меня и спросил строгим тоном:

— Кто там? Кто подглядывает позади шторы?

— Это Сёнагон, ей очень хотелось посмотреть, — ответила императрица.

— Ах, в каком я смущенье! Моя старая приятельница вдруг увидит, какие у меня дочери-дурнушки, — воскликнул канцлер. Лицо его дышало гордостью.

В это время принесли завтрак для государыни и госпожи Сигэйся.

— Завидно, право! Этим высоким особам кушать подано. Надеюсь, они соизволят поскорее закончить трапезу, чтобы мы, жалкие старик и старушка, могли заморить голод объедками с их стола.

Он то и дело сыпал шутками в этом духе.

Но вот появились его сыновья[206] — господин дайнагон и Са`мми-но тюдзё вместе с внучком Мацуги`ми.

Канцлер сразу же посадил мальчика к себе на колени, — милое зрелище.

Веранда была слишком тесна для церемониальных нарядов молодых вельмож, и их длинные подолы расстилались по всему полу.

Дайнагон был величественно-великолепен, Самми-но тюдзё утонченно-красив. Оба они были так хороши, что невольно мне подумалось: отец их канцлер бесспорно взыскан счастьем, но и матушка тоже заслужила в прежних своих рождениях великую награду!

Императрица предложила своим братьям сесть на круглые соломенные подушки, но господин дайнагон сказал, что торопится на заседание Государственного совета, и поспешил удалиться.

Вскоре явился с посланием от государя младший секретарь министерства церемониала. Для него положили подушку в том покое, что примыкает с северной стороны к кладовой, где хранится утварь для трапезы.

На этот раз императрица особенно быстро написала ответ.

Не успели убрать подушку после ухода императорского посла, как явился младший начальник гвардии Тикаё`ри с письмом от наследника престола к госпоже Сигэйся. Так как веранда боковой галереи уж слишком узка, то подушку для сидения положили на веранде перед главными покоями.

Госпожа Сигэйся прочитала письмо, а после с ним ознакомились по очереди ее родители и сама императрица.

— Пиши скорее ответ, — велел канцлер своей дочери, но она медлила.

— Наверно, ты не пишешь, потому что я смотрю на тебя. А если б ты была одна, наедине с собой, ответила бы сразу, — поддразнил ее канцлер.

Госпожа Сигэйся слегка зарумянилась и улыбнулась.

— Но в самом деле, поторопись же! — воскликнула ее матушка, и она повернулась к нам спиной и начала писать. Супруга канцлера села рядом с ней и стала помогать ей. Госпожа Сигэйся как будто вконец смутилась.

Императрица пожаловала от себя Тикаёри женский придворный наряд: одежду светло-зеленого цвета с широкими рукавами и хакама. Подарки эти просунули под церемониальным занавесом, Самми-но тюдзё принял их и, как требует этикет, положил посланному на голову. Посланный накинул дареную одежду на плечи и, явно смущенный ее женским воротом, удалился.

Тем временем Мацугими лепетал что-то милое, все восхищались им и забавляли его.

— Недурно было бы выдать его за собственного сынка императрицы, шутливо заметил канцлер.

«И в самом деле, — с тревогой подумала я, — почему же императрица до сих пор не родила сына?»

Примерно в час Овна[207], — не успели еще служители крикнуть: «Устлать дорогу!» — как появился император, шурша шелками одежд. Императрица уединилась с ним во внутреннем покое на возвышении, осененном балдахином и огороженном со всех сторон занавесами. Придворные дамы с тихим шелестом уселись в глубине покоя.

В галерее теснилось множество придворных.

Его светлость канцлер призвал служителей собственного двора императрицы и повелел им:

— Принести разных закусок! Всех напоить вином!

И все упились вином. Мужчины и дамы перебрасывались шутками, и каждый был восхищен остроумием собеседника.

На заходе солнца государь изволил пробудиться от сна и призвал к себе дайнагона Яманои`[208]. Потом он велел привести в порядок свою прическу и возвратился в свой дворец. Его кафтан «цвета вишни», надетый поверх пурпурных одежд, был облит сиянием заката. Но я благоговейно умолкаю…

Дайнагон Яманои — старший сын канцлера, рожденный от наложницы, не пользовался любовью прочих членов семьи, а ведь он был так хорош собою! Красотой он превосходил своих братьев, и мне было больно слышать, как светские болтуны все время стараются его принизить.

Государя провожали сам господин канцлер и его сыновья: дайнагон Яманои, Самми-но тюдзё и хранитель сокровищницы.

Вскоре фрейлина Ума`-но найси явилась сообщить от имени императора, что он ждет императрицу к себе.

— Нет, сегодня вечером я не могу, — отказалась было государыня.

Услышав это, канцлер воскликнул:

— Недопустимый каприз! Ступай сейчас же.

От наследника престола тоже прибывали посланные один за другим. Воцарилась суматоха.

Придворные дамы, посланные императором и наследником престола, чтобы проводить к ним их юных супруг, торопили: «Скорее же, скорее!»

— Сначала проводите мою сестру, — сказала императрица.

— Как, меня первую? Разве это возможно? — возразила госпожа Сигэйся.

— Да, я хочу сама напутствовать тебя, — настаивала императрица.

Этот милый спор невольно будил улыбку.

— Ну хорошо, отправлюсь первой, мне ведь дальше уступила наконец Сигэйся.

Вслед за нею изволила отбыть императрица.

Канцлер со своей свитой тоже покинул дворец. Придворные так смеялись его шуткам, что чуть не попадали с мостика между галереями.

105. Однажды слуга, посланный одним придворным…

Однажды слуга, посланный одним придворным, принес мне ветку сливы. Цветы с нее уже осыпались.

К ветке была привязана краткая записка: «Что вы скажете на это?»

Я ответила всего два слова: «Осыпались рано».

Придворные, толпившиеся возле Черной двери, принялись скандировать китайскую поэму, из которой я взяла мой ответ:

На вершине горы Даюй[209]

Сливы давно облетели…

Услышав об этом, император соизволил заметить:

— Это лучше, чем сочинять обычную японскую танку. Умно и находчиво!

106. В последний день второй луны…

В последний день второй луны дул сильный ветер и с потемневших небес летел редкий снежок.

К Черной двери пришел дворцовый слуга и сказал мне:

— Явился к вам с поручением. Господин советник Кинто[210] посылает вам вот это письмо.

На листке для заметок было начертано заключительное двустишие танки:

И на один короткий миг

Слегка повеяло весною.

В самом деле, слова эти отлично подходили к сегодняшней погоде, но как сочинить первую строфу? Я терялась в мыслях…

— Кто находился вместе с господином советником? — спросила я.

— Такой-то и такой-то… — стал перечислять слуга.

Все люди замечательные, стыдно осрамиться в глазах любого из них, но больше всего меня тревожил советник Кинто. Уж ему-то нельзя послать никуда не годные стихи!

Я почувствовала себя одинокой и потерянной. Мне захотелось показать записку императрице, но она удалилась на покой, с нею был император.

Посланный повторял:

— Скорее! Скорее!

«Мало того, что я пошлю скверные стихи, но еще и запоздаю… Куда это годится? А, будь что будет!» — подумала я и дрожащей рукой с трудом вывела начальную строфу:

В холодных небесах

Вишневым цветом притворился

Порхающий снежок…

«Что они подумают?» — терзалась я опасениями. Мне не терпелось узнать. Но если стихи мои разбранят, то, пожалуй, и узнавать не стоило бы…

Когда был получен мой ответ, среди присутствовавших находился начальник Левого отряда личной гвардии (бывший тогда в чине тюдзё). Он-то и рассказал

— Советник Тосика`та[211] так оценил ваши стихи: «За это ее следовало бы возвести в ранг старшей фрейлины».

107. То, что кажется бесконечным

Длинная опояска, когда принимаешься ее вить для безрукавки-ха`мпи[212].

Дальняя дорога, когда путник, идущий на север в Митиноку, проходит «Заставу встреч» — О`сака.

Время, которое нужно для того, чтобы новорожденный вырос и достиг зрелых лет.

Сутра совершенной мудрости, когда начинаешь читать ее в одиночестве.

108. Масахиро — общая мишень для насмешек

Масахиро — общая мишень для насмешек. Каково это слушать его родителям!

Стоит людям заприметить, что Масахиро сопровождает слуга достойного вида, как уж непременно подзовут и спросят:

— Как ты можешь служить такому господину? О чем только ты думаешь?

В доме Масахиро все заведено наилучшим порядком: искусные руки наряжают его, и он всегда одет щеголевато, лучше других; шелка одежд подобраны со вкусом. Но люди только посмеиваются:

— Эх, если бы в этот наряд облачить кого-нибудь другого!

А как странно он выражается! Однажды он велел доставить домой вещи, которыми пользовался во время ночного дежурства во дворце.

— Пусть несут двое, — приказал он своим слугам.

— Я и один справлюсь, — вызвался кто-то из них.

— Чудной ты человек! — удивился Масахиро. — Как ты один взвалишь на плечи двойную ношу? Это все равно что в кувшин, вмещающий одну меру, налить две меры вина.

Никто не мог взять в толк его слова, и все залились смехом.

Другой раз посланный принес Масахиро письмо от кого-то и стал торопить с ответом.

— Ах ты неотвязный, чего суетишься? Горошины на очаге скачут, покоя не знают… А кто стащил из дворца тушь и кисти? Ну я еще понимаю, польстились бы на вино или закуску.

И снова общий смех.

Когда заболела императрица-мать, Масахиро был послан осведомиться о ее здравии. После того, как он вернулся, люди стали спрашивать:

— Кто сейчас находится у нее во дворце?

Он назвал четыре-пять имен.

— А еще кто?

— Да присутствовали и другие, но только они были в отсутствии.

Очередная нелепость!

Как-то раз, когда я была одна, он пришел ко мне и сказал:

— Послушайте, я должен вам кое о чем рассказать.

— О чем же? — осведомилась я.

Он приблизился вплотную к занавесу, разделявшему нас, но вместо обычных слов — как, например: «Придвиньтесь ближе!» — вдруг заявил:

— Придвиньте сюда все ваше существо целиком.

И насмешил всех дам.

Однажды ночью, во время первой луны, когда в разгаре были заседания, на которых распределялись государственные посты, Масахиро должен был наполнить маслом светильники во дворце.

Он наступил ногой на кусок ткани, подстеленной под высокий светильник. Ткань была свежепромаслена и прилипла к сапожку. Масахиро сделал шаг, светильник опрокинулся. А он продолжал идти, таща за собой светильник. Грохот был такой, словно случилось землетрясение.

Пока старший куродо не сядет к столу, никто из его подчиненных не смеет ни к чему прикоснуться, таков обычай. Однажды Масахиро потихоньку схватил чашку с бобами и стал поедать их, спрятавшись позади малой ширмы. Вдруг кто-то отодвинул ширму… Смеху конца не было!

109. То, что неприятно на взгляд

Когда шов, который должен находиться посреди спины, съехал набок или же когда не выправлен ворот.

Женщина, которая вышла с ребенком на спине, когда в гостях знатная персона.

Буддийский монах, который[213], надев себе на лоб бумажную шапочку заклинателя, совершает синтоистский обряд очищения.

Смуглая дурнушка в парике и обросший волосами мужчина, тощий и костлявый, в жаркую летнюю пору заснули на глазах у всех посреди белого дня. Знают ли они, какое зрелище являют собой? Некрасивые люди во сне становятся еще безобразней и потому должны спать ночью. В потемках их не разглядишь, да и притом все в доме спят. А вставать им лучше всего на рассвете, не оскорбляя ничьих глаз.

Красивая женщина кажется еще прелестней, когда она жарким летом проснется после полуденной дремоты. Не то будет с дурнушкой. Лицо у нее начнет лосниться, щеки оплывут… Когда двое, мужчина и женщина, уснувшие рядом, очнутся и увидят друг друга в ярком свете дня, о, тогда им и жить не захочется.

Тощий и смуглый человек выглядит очень невзрачным в тонком платье из шелка-сырца.

110. То, что неприятно произнести вслух

Слова какой-нибудь знатной персоны, приведенные в письме, которое надо прочитать во всеуслышание, ничего не опуская.

Нелегко высказать благодарность в ответ на подарок полученный тобой от того, чье высокое положение тебя смущает.

Твой сын, в глазах матери еще ребенок, неожиданно задаст тебе такой вопрос, что слова не идут с языка.

111. Заставы[214]

Заставы Сума`, Судзука`, Кукита`, Сирака`ва — «Белая река», Коро`мо «Одежда». Я думаю, нельзя и сравнивать заставу Тадагоэ` — «Легко миновать» — с заставой Хабака`ри — «Страх».

Заставы Ёкохаси`ри — «Бег наперерез», Киё`ми — «Чистый взгляд», Мирумэ` — «Видящий глаз».

Застава Ёсиё`си — «С меня довольно». Хотела бы я узнать, почему путник вдруг раздумал идти дальше. Кажется, эту самую заставу называют еще Накосо` — «Не приходи».

«Застава встреч» — Осака. Как должно быть тяжело на душе, если ты ждал там напрасно!

112. Леса

Лес Укита` — «Плывущее поле». Лес Уэки` — «Посаженные деревья». Лес Ивасэ` — «Поток, бегущий по камням». Лес Татигики` — «Стоит, прислушиваясь».

113. Равнины

Равнина А`сита — «Поле, поросшее тростником». Равнины Ава`дзу, Синоха`ра — «Поле мелкого бамбука», Хагиха`ра — «Поле кустов хаги», Соноха`ра «Поле — цветущий сад».

114. В конце четвертой луны

В конце четвертой луны мы совершили паломничество к храму Хацусэ`. На переправе Ёдо`[215] наш экипаж поместили на паром. Мы думали, что у водяного риса[216] и речного аира стебли совсем короткие, но, к нашему удивлению, когда мы велели слугам нарвать их, они оказались очень длинными.

Мимо проплывали лодки, нагруженные водяным рисом… Любопытное и красивое зрелище! Это, верно, о таких лодках поется в песне: «На реке Такасэ`-но Ёдо[217]…»

Когда мы возвращались домой на третий день следующей луны, шел сильный дождь.

Мальчики срезали аир, на них были маленькие плетеные шляпы, подолы подоткнуты, ноги обнажены выше колен. Это напоминало картину на ширмах.

115. То, что поражает слух сильнее обычного

Стук экипажей в первый день Нового года, крики птиц, чей-то кашель на заре этого дня. И уж само собой, звуки музыкальных инструментов.

116. То, что выглядит на картине хуже, чем в жизни

Гвоздики. Аир. Цветы вишен.

Мужчины и женщины, красоту которых восхваляют в романах.

117. То, что выглядит на картине лучше, чем в жизни

Сосны. Осенние луга. Горное селенье. Тропа в горах.

118. В зимнюю пору должна царить сильная стужа…

В зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю — невыносимая жара.

119. То, что глубоко трогает сердце

Почтительная любовь детей к своим родителям.

Молодой человек из хорошей семьи уединился с отшельниками на горе Митакэ. Как жаль его! Разлученный с родными, он каждый день на рассвете бьет земные поклоны, ударяя себя в грудь. И когда его близкие просыпаются от сна, им кажется, что они собственными ушами слышат эти звуки… Все их мысли устремлены к нему.

«Каково ему там, на вершине Митакэ?» — тревожно и с благоговейным восхищением думают они.

Но вот он вернулся, здрав и невредим. Какое счастье! Только шапка немного смялась и потеряла вид…

Впрочем, я слышала, что знатнейшие люди, совершая паломничество, надевают на себя старую, потрепанную одежду.

И лишь Нобутака`, второй начальник Правого отряда личной гвардии, был другого мнения:

— Глупый обычай! Почему бы не нарядиться достойным образом, отправляясь в святые места? Да разве божество, обитающее на горе Митакэ, повелело: «Являйтесь ко мне в скверных обносках?»

Когда в конце третьей луны Нобутака отправился в паломничество, он поражал глаза великолепным нарядом. На нем были густо-лиловые шаровары и белоснежная «охотничья одежда» поверх нижнего одеяния цвета ярко-желтой керрии.

Сын его Таками`цу, помощник начальника дворцовой службы, надел на себя белую накидку, пурпурную одежду и длинные пестрые шаровары из ненакрахмаленного шелка.

Как изумлялись встречные пилигримы! Ведь со времен древности никто не видел на горной тропе людей в столь пышном облачении!

В конце четвертой луны Нобутака вместе с сыном вернулся в столицу, а в начале десятых чисел шестой луны скончался правитель провинции Тикудзэ`н, и Нобутака унаследовал его пост.

— Он был прав! — говорили люди.

Этот рассказ не из тех, что глубоко трогают сердце, он здесь к слову, поскольку речь зашла о горе Митакэ.

Но вот что подлинно волнует душу.

Мужчина или женщина, молодые, прекрасные собой, в черных траурных одеждах.

В конце девятой или в начале десятой луны голос кузнечика, такой слабый, что кажется, он почудился тебе.

Наседка, высиживающая яйца.

Капли росы, сверкающие поздней осенью, как многоцветные драгоценные камни, на мелком тростнике в саду.

Проснуться посреди ночи или на заре и слушать, как ветер шумит в речных бамбуках, иной раз целую ночь напролет.

Горная деревушка в снегу.

Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Душа полна сочувствия к ним.

Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный… Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты!

Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!

И еще — крик оленя возле горной деревушки.

И еще — сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.

120. Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме…

Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме для молитвы, мне хочется, чтобы все вокруг было сковано стужей и засыпано снегом. Это так прекрасно! И что может быть хуже, если вдруг пахнёт дождем и сыростью!

Однажды я отправилась в храм Киёми`дзу[218]. Пока монахи готовили кельи для меня и моих спутниц, наш экипаж подвезли к лестнице. Она была крыта кровлей, словно галерея.

Молодые монахи в самых простых рясах вместо полного облачения, в сандалиях на высоких подставках, проворно бегали по лестнице вверх и вниз, даже не глядя себе под ноги. На ходу они бормотали бессвязные отрывки из разных сутр или напевали стихи из «Священного хранилища»[219]. Это чудесно подходило ко всей обстановке.

— Ваши кельи готовы, поспешите! — сказал монах. Он помог нам выйти из экипажа и подал туфли, чтобы мы надели их поверх обуви.

Нам было очень страшно подниматься по лестнице, мы жались к стороне, хватаясь за перила, и с любопытством наблюдали, как монахи снуют вверх и вниз по ступеням, словно по гладкому полу.

По дороге нам попадалось много паломниц. У иных подолы подоткнуты, но другие в полном параде: на них китайские накидки, сзади подвязаны шлейфы.

Посетители храма были обуты в глубокие или мелкие кожаные башмаки, и по всем галереям раздавался гулкий стук шагов. Это живо напомнило мне переходы во дворце.

За нами следовали толпой молодые слуги из самых доверенных и монастырские служки. Они то и дело остерегали нас:

— Осторожней, не оступитесь. Здесь ступенька идет вниз, а здесь галерея идет наверх.

Какие-то люди, не знаю кто, напирали на нас сзади или даже забегали вперед.

Наши провожатые выговаривали им:

— Постойте! Это знатные дамы. Нельзя же, в самом деле, вести себя так невежливо.

Одни как будто немного смущались. Другие же ничего не слушали и спешили обогнать нас, чтобы первыми поклониться Будде.

Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, — до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить порог моей кельи и сквозь решетчатую «преграду для собак»[220] увидеть святилище, как я вдруг почувствовала благоговейный трепет… «Как же я могла столько месяцев терять время попусту вдали от храма?» — с недоумением думала я. На меня нахлынуло и наполнило мою душу с прежней силой чувство глубокой веры.

В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества[221]. Неизреченное великолепие!

Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед «молебным помостом», обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: «Тысяча светильников в дар от такого-то…» Имени жертвователя расслышать не удавалось.

Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным покоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:

— Вот, я принес это для вас.

Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.

— Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…

Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кушанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.

— А вы пожалуйте вон в ту келью, — сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.

Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли.

А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.

Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.

В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.

Как хотелось бы мне узнать, о чем просил он. Я от души пожелала, чтобы небо вняло его мольбам.

На этот раз дневные часы тянулись медленно и более однообразно, чем это прежде бывало. Слуги и служанки отправятся к кельям к монахам… Одной скучно и тоскливо.

Вдруг где-то поблизости громко загудит раковина[222]. Невольно вздрогнешь от испуга.

Иногда какой-нибудь посланный принесет письмо изящно скатанное в трубочку, и свертки с дарами. Положив их где-нибудь в стороне, он зовет монахов так громогласно, что голос его отдается в храме раскатистым эхом.

А иногда колокол начинает звучать все громче и громче. Невольно спрашиваешь себя, о чем это молятся? Вдруг возглашают имя знатного дома. Читается исполненная священной силы молитва о благополучном разрешении от родов.

Невольно возьмет тревога: что с родильницей? И начинаешь молиться за нее.

Это часто случается в самое обычное время, когда в храме все тихо.

Но в первый месяц года поднимается шумная суматоха. Когда видишь, как непрерывной чередой приходят люди со своими просьбами, забываешь о собственных молитвах.

Паломники нередко прибывают на закате солнца, чтобы провести ночь в молениях. Мальчики-служки суетятся, проворно устанавливая ширмы, такие громоздкие, что, казалось бы, их и с места не сдвинешь, расстилают на полу соломенные маты.

Посетителей немедля одного за другим проводят каждого в свою келью. Слышно, как с шелестом и шорохом вешают тростниковые занавеси перед решетчатой «преградой для собак», чтобы отгородить покои для гостей от главного святилища. Все это делается с привычной легкостью.

А однажды в тишине вдруг зашуршали шелка. Какие-то знатные паломницы покидали свои кельи… Наверно, они возвращались домой. Послышался приглушенный голос пожилой дамы из хорошего общества:

— Будьте осторожны с огнем. Здесь небезопасно.

Мальчик примерно лет семи-восьми что-то приказывал слугам с милой важностью. Был там и малыш лет трех. Он чуть покашливал сквозь дремоту, и это трогало сердце.

Как хотелось мне, чтобы мать ребенка окликнула его кормилицу по имени! Я бы узнала, кто эти паломницы.

Всю ночь до самой зари в храме голосили служители. Я глаз не могла сомкнуть. Вздремнула после ранней обедни, но тут монахи стали хрипло с яростным рвением возглашать молитву, обращенную к храмовому божеству, не особенно блюдя торжественность обряда.

Наверно, это служили странствующие монахи, временно нашедшие здесь пристанище. Внезапно пробудившись от сна, я прислушалась и была глубоко тронута их усердием.

Помню, один человек, из числа людей значительных, не проводил ночи без сна в своей келье, но молился только в дневную пору. На нем были серые с синим отливом шаровары и несколько белых одежд из хлопчатой ткани. С ним были красивые отроки, на вид еще совершенные дети, и юные прислужницы в богатых нарядах. Сидя вокруг своего господина в почтительных позах, они усердно молились.

Перед господином были поставлены лишь временные ширмы. Казалось, он изредка кладет земные поклоны.

Любопытно встретить в храме незнакомых людей и гадать, кто они такие. А с каким приятным волнением думаешь: как будто это он?

Молодые вельможи, что ни говори, льнут к женским кельям и посматривают в их сторону чаще, чем глядят на Будду. Порой они подзывают храмовых служек, шутят с ними и болтают о разных безделицах, но все же я не решусь назвать их пустыми притворщиками.

Когда кончалась вторая луна и начиналась третья, в самую пору цветения вишен, я еще раз гостила в храме. Это было чудесное время!

Двое-трое молодых людей приятной внешности, как видно, из знатных господ, тоже прибыли туда. Они выглядели очень красиво в «охотничьих одеждах» цвета вишни — белых на алом исподе или же цвета зеленеющей ивы. Концы их шаровар были подобраны кверху и подвязаны шнурами самым изящным образом.

Под стать господам были и слуги весьма достойного вида. Даже сумки для припасов, которые они держали в руках, были богато украшены. На мальчиках-пажах — «охотничьи одежды» оттенков алой сливы или нежной зелени, многоцветные одежды и шаровары с пестрыми печатными рисунками.

Среди этой свиты находился стройный юноша. Он блистал нарядом, словно ветка цветущей вишни. Приятно было глядеть на него, когда он начал бить в гонг, висевший у ворот храма.

Мне показалось, что я узнала в одном из знатных паломников своего знакомца, но он не ожидал увидеть меня в храме и прошел мимо… Я немного опечалилась. А если бы сказать ему:

— Постойте, одну минуту, взгляните, кто здесь…

Неуместное желание, не правда ли?

Вот почему, когда удаляешься в храм или гостишь в новых, непривычных местах, поездка теряет всякий интерес, если сопровождают тебя только слуги. Непременно надо пригласить с собой несколько спутниц из своего круга, чтобы можно было поговорить по душам обо всем, что тебя радует или тревожит.

Разумеется, и среди служанок попадаются такие, с кем беседуешь без докуки, но уж слишком приелись все их разговоры.

Мужчины как будто того же мнения. Они всегда берут с собой приятных спутников.

Далее