ОЧЕРКИ ИСТОРИИ РЕФОРМАЦИИ В ФИНЛЯНДИИ (1520 – 1620-е гг.): ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ЦЕРКОВНОСТИ.

К оглавлению

Часть I : Основные вехи истории Реформации в Финляндии

Введение: Краткий обзор истории христианства в Финляндии в период, предшествовавший Реформации (XII - нач. XVI вв.)

1. Христианство утвердилось в Финляндии сравнительно поздно - позднее, чем в других странах Европы, в том числе и на соседнем Скандинавском полуострове. Это было связано в первую очередь с географической удаленностью страны от главных центров христианского мира, а также с особенностями ее этнографического и демографического развития.

К началу второго тысячелетия основная часть нынешней территории Финляндии (прежде всего ее внутренние лесные районы, удаленные от побережья Финского и Ботнического заливов) была крайне редко либо вовсе еще не заселена. Финские племена населяли преимущественно юго-запад и юго-восток страны, тогда как во внутренних районах обитало редкое саамское население, находившееся на более низком уровне общественного и культурного развития. По причине своей относительной малочисленности и рассеянности на значительной территории к началу второго тысячелетия древние финны не создали единого государства.

С другой стороны, после христианизации соседней Скандинавии, в первую очередь Швеции, где происходило становление государственности, началось постепенное распространение христианских представлений и по другую сторону Ботнического залива, т.е. на территорию нынешней Финляндии. Существенную роль в этом играли активные торговые и военно-политические контакты западно-финских племен с прибрежными районами шведской провинции Упланд: не исключено, что названные племена находились в даннических отношениях с государством племени свеев, короли которого в X-XI вв. совершили ряд походов на юго-запад современной Финляндии. Предполагается, что к началу XI столетия население финских земель Сатакунта и Каланти, расположенных на юго-западном побережье Ботнического залива, платило дань свейским королям (уже само название Сатакунта, т.е. «сотня», указывает на возможность тесных контактов со шведами: оно явилось калькой со швед. hundare, что обозначало административную единицу, обязанную поставлять установленное количество кораблей для военных экспедиций). Это определенно свидетельствует о включенности упомянутых районов Финляндии в военно-административную систему, сложившуюся к тому времени в Центральной Швеции.

Обследование сохранившихся захоронений XI-начала XII столетий указывает на постепенное распространение христианских верований в названых финских землях. Кроме того, христианство могло приноситься и переселенцами из Швеции, постепенно обосновывавшимися на южном и юго-западном побережье страны (об этом, в частности, реформатор финской церкви Микаэль Агриколы счел необходимым отдельно упомянуть в предисловии к своему переводу на финский Нового Завета - см. наш перевод этого текста во второй части настоящей работы).

К началу XII века территория Финляндии (точнее, по-прежнему ее юг и юго-запад) оказалась вовлечена в политико-экономические и религиозные противоречия, существенно обострившиеся на севере Балтийского региона.

С одной стороны, борьба папства и империи имела следствием создание в Скандинавии отдельного архиепископства с центром в Лунде (1104 г), в состав которого вошли и шведские территории: папы тем самым стремились вывести скандинавские земли из-под немецкого религиозного и культурного влияния. Пытаясь сдержать немецкую экспансию в северной части Балтийского моря, Рим поощрял шведов к распространению христианства среди финнов. С другой стороны, не следует забывать и о военно-политическом и культурно-религиозном наступлении, которое с востока развивал Новгород. В XI-XII вв. новгородцы предприняли ряд походов вглубь Западной Финляндии (летопись упоминает западно-финские племена сумь (фин. suomi) и емь (фин. hame), причем союзниками новгородцев было восточно-финское племя карел (фин. karjala), тогда как упомянутые сумь-суоми и ямь-хяме выступили вместе со шведами против общего врага). По-видимому, с востока прибывали и христианские миссионеры: по крайней мере, и по сию пору ряд ключевых христианских понятий в финском языке представлен древними заимствованиями из русского. Принято считать, что восточно-христианское миссионерство по своему духу было более мирным и не столь напористым в сравнении с западно-христианским, направляемым из Рима. Тут самое время вспомнить об окончательном разделении западной и восточной церквей, происшедшем в середине XI века. Его следствием было соперничество в обращении все еще языческих районов Европы, в том числе Финляндии. Папство стремилось распространить дух крестовых походов на север Европы. Например, в 1147 г. папа пообещал отпущение грехов каждому, кто отправится обращать в христианство язычников, обитавших на побережье Балтийского моря.

По традиции, восходящей к Средневековью, принято считать, что начало массовой христианизации Финляндии положил т.н. Первый крестовый поход, предпринятый шведским королем Эриком (впоследствии канонизированным) на юго-запад Финляндии. Вместе с королем прибыл и епископ Упсальский Генрих, позднее признанный святым покровителем Финляндии. По преданию несколько лет спустя последний пал от руки финского крестьянина Лалли, о чем сообщается не только в хрониках, но и в фольклорной руне об убиении епископа Генриха.

Современная историография критически относится к утверждению, будто христианство начало распространяться в Финляндии лишь с этого похода. Существует даже предположение, что король Эрик вообще не предпринимал никакой военной экспедиции в Финляндию, а рассказ о его походе есть не что иное, как плод благочестивого вымысла гораздо более позднего периода (начала XIV в.), связанного с канонизацией этого персонажа в Швеции. Что же касается св. Генриха, то о нем известно, что он был английского происхождения (Рим покровительствовал прибытию английских миссионеров в Скандинавию во избежание появления там немцев) и, действительно, окончил свою жизнь в Финляндии насильственной смертью. Любопытно, что т.н. Первый крестовый поход был предпринят именно в районы Сатакунта и Каланти, которые к тому моменту уже были в значительной мере христианизированы, да и само имя убийцы св. Генриха - Лалли, т.е. Лаврентий, свидетельствует о том же. Вполне допустимо, что истинной причиной убийства епископа было недовольство недавно обращенных финнов чрезмерной настойчивостью, с которой Генрих принуждал местное население выполнять повинности в пользу католической церкви. С другой стороны, высказывалось предположение, что христианизированные финны могли даже выступить в качестве союзников свеев против финских племен, еще пребывавших в язычестве. По-видимому поход ставил своей главной целью укрепление отношений зависимости между свейскими королями и юго-западными районами Финляндии.

Так или иначе, но с этого времени связь областей Сатакунта и Собственно-Финляндии (фин. Varsinais-Suomi) с Центральной Швецией усилилась, в церковном же отношении они были включены в состав Упсальского диоцеза, который в 1164 году приобрел статус архидиоцеза (в Средние века Собственно-Финляндия именовалась «Финляндией»: финск. Suomi, или же Finlandia, Finland латинских и шведских источников). В папской булле 1172 г. упомянуты финны, причем выражено сожаление, что их обращение носило все еще внешний характер, т.к. нередки были случаи отступничества.

Новое усиление католической экспансии приходится на 1220-1240-е гг. Это было связано с укреплением шведского государства после нескольких десятилетий смут и временного ослабления активности шведов в восточном направлении, а также с проникновением в Восточную Прибалтику немецких рыцарских орденов и датчан. Известно письмо папы Гонория III от 1221 года, признававшее права шведов на земли к северу от Финского залива. Там же впервые упоминается episcopus Finlandiae, а Финляндия объявляется миссионерской территорией. С другой стороны, в эти десятилетия финские земли в церковном отношении были тесно связаны с Восточной Прибалтикой: вплоть до середины 1240-х гг. папы направляли одних и тех же легатов в Финляндию и восточнобалтийские земли, являвшиеся объектом немецкой и датской экспансии. Финляндия, как и весь регион, лежащий на восточном побережье Балтийского моря, была включена папами в удел, находящийся под особым покровительством Девы Марии. Первым достоверно известным епископом с титулом “епископ Финляндии” был Томас (как и св. Генрих, по происхождению он был англичанином).

Резиденция епископа Томаса первоначально находилась в Ноусиайнен, месте захоронения св. Генриха, но в 1230-е гг. она была перенесена несколько южнее, на то место, где со временем вырос город Турку (шв. Або), вскоре приобретший статус административного и торгового центра зависимой от шведов территории. При нем началось организационное укрепление новой епархии, в частности, церковь впервые получила земельные владения. Именно в епископство Томаса связи Финляндии с немецким религиозным и культурным миром приобрели устойчивый характер (сам он был доминиканским монахом, прибывшим в Финляндию с острова Готланд, который в этот период играл значительную роль в немецкой торгово-военной экспансии). Подобно тевтонским рыцарям, епископ Томас горел желанием выступить против язычников, обитавших на краю Европы, и “схизматиков”-русских. Со столь же воинственным пылом принялся он христианизировать племя хяме, обитавшее к востоку от Собственно-Финляндии и Сатакунта, в удалении от морского побережья, причем по сохранившимся известиям осуществлялось это с немалой жестокостью. Следствием этого стало восстание хяме, поддержанное новгородцами и карелами.

Предполагается, что в ответ на это шведы предприняли т.н. Второй крестовый поход, в котором приняли участие прежде обращенные финны с епископом Томасом во главе. Эта экспедиция завершилась окончательной христианизацией хяме. Относительно ее хронологии между старой и новой историографией существуют расхождения. Традиционно считалось, что поход имел место в 1249 г., но новейшие исследования позволяют сделать вывод, что в действительности он имел место десятилетием ранее, т.е. в 1237-1238 гг. Епископ Томас был также идейным вдохновителем похода шведов на Новгород, окончившегося, правда, их поражением в Невской битве 1240 г. Пять лет спустя суровый епископ отправился на покой: он вернулся в доминиканский монастырь в Висбю на о-ве Готланд. Возможно, это было связано с тем, что в эти годы папский престол окончательно решил, что христианизированные финские земли должны находиться в шведском подчинении, и Томас был не очень подходящей для этого фигурой. Таким образом, можно констатировать, что к 1260-м гг. вся Юго-Западная Финляндия, а также побережье Ботнического залива были окончательно включены в состав Шведского государства и тем самым вошли в сферу влияния западной церкви и культуры. В 1259 г. в источниках вместо титула «епископ Финляндии» впервые зафиксировано наименование «епископ Або (Турку)» - episcopus Aboensis, которым с тех пор стали обозначать первоиерарха финской церкви; оно сохранилось и с началом Реформации.

Завершение шведской экспансии на земле Финляндии приходится на конец XIII - начало XIV вв.: историки назвали этот период “битвой за Карелию”. В 1293 г. был предпринят т.н. Третий (и последний) крестовый поход во главе с военачальником Тюргильсом Кнутсоном. В результате был основан Выборг как шведский форпост на востоке. Всю Карелию шведам из-за активного противодействия новгородцев захватить не удалось. Более того, последние в 1318 г. дошли до Турку и дотла сожгли город, включая недавно построенный собор. Судьба Финляндии была окончательно определена Ореховецким мирным договором 1323 г., закрепившим ее за Швецией. Укоренение христианства в этой стране пришлось на период наивысшего подъема средневековой цивилизации Запада, что благоприятствовало активному приобщению периферийной Финляндии к ее достижениям. С другой стороны, на протяжении всего II тысячелетия христианской эры Финляндии суждено было находиться на пограничье двух цивилизаций, которые с разной степенью интенсивности и глубины влияли на ее развитие, причем это обстоятельство и по сию пору обуславливает некоторое отличие Финляндии от ее скандинавских соседей.

На протяжении всего описанного периода происходило постепенное становление церковной организации в Финляндии. Согласно достоверным источникам, в 1276 г. в Турку был создан кафедральный капитул, помогавший епископу осуществлять свои функции и наделенный правом избирать епископа (правда, состав капитула следовало утверждать в Риме или, по крайней мере, в Упсале). На новую епархию распространилось постановление короля Магнуса Ладулоса 1281 г., освободившее духовенство Шведского королевства от налогов, признавшее за церковью право самостоятельно назначать своих епископов и предоставившее ей собственную судебную юрисдикцию (судить духовных лиц могли только духовные лица). В итоге духовенство, наряду с дворянством, сделалось «свободным сословием» (фин. ralssi < шв. fralse). В 1291 г. произошло знаменательное событие - впервые епископом был избран Магнус (Мауну) I, финн по происхождению, представитель местного знатного рода Таваст. При нем в 1300 году произошло освящение кафедрального собора в Турку, куда вскоре из Ноусиайнен были перенесены мощи св. Генриха, объявленного покровителем Финляндии. С 1295 года резиденция епископов располагалась в замке Куусисто неподалеку от Турку. Еще в 1240-е гг. на территории Финляндии появились первые монахи: это были доминиканцы, пришедшие с епископом Томасом. В 1249 г. в Турку ими был основан первый на финской земле монастырь св. Олава.

2. Укрепление церкви, начатое при Магнусе I, продолжалось на всем протяжении XIV столетия. Епископы Турку являлись теперь членами Государственного совета, заседавшего при шведском короле (другое дело, насколько действенное участие они в нем принимали, учитывая географическую удаленность епархии Турку и связанные с этим дорожные тяготы).

Интересно, что сформировавшиеся в этом столетии провинции Финляндии получили печати, на которых были изображены их христианские покровители либо те или иные символы: для Собственно-Финляндии (которую тогда именовали Финляндией, поскольку это название еще не распространилось на другие финские области) это была Дева Мария, для Хяме - крест с распятым Христом, на печатях областей Сатакунта, Уусимаа (Нюланд) и Аландских островов был изображен их покровитель, св. Олав.

Важно подчеркнуть, что в этот период именно церковь была наиболее организованной силой в малонаселенной Финляндии: достаточно сказать, что система церковных приходов (развившаяся в свою очередь из территориальных единиц родоплеменной эпохи) сформировалась ранее органов административного управления, представлявших интересы шведской королевской власти. Во главе каждого прихода (фин. pitaja, шв. socken) стоял его настоятель, которому помогал приходской совет.

Наиболее заметной фигурой в истории финской церкви XIV столетия был епископ Хемминг (1338-1366). При этом деятеле католическая церковь окончательно закрепила за собой десятину в качестве основного источника доходов. Это позволило развернуть активную строительную деятельность, в частности, восстановить собор Турку, разрушенный новгородцами в 1318 г. В епископство Хемминга оживилась деятельность кафедральной школы Турку, основанной доминиканцами еще в предыдущем столетии и превратившейся в главный очаг образования в Финляндии. Хемминг завещал школе свою по тем временам довольно обширную библиотеку (сохранился ее каталог, включающий значительное число богословских книг). При нем первые выходцы из Финляндии были отправлены на учебу в континентальную Европу, прежде всего в Парижский университет: епископ стремился к тому, чтобы духовенство пополнялось прежде всего за счет уроженцев Финляндии (до этого подавляющее число лиц духовного звания происходили из Швеции, как сам Хемминг, либо из Германии) и, таким образом, епархия Турку укрепила бы свою автономию. Действительно, эта политика в скором времени принесла свои плоды: как мы увидим, следующее столетие оказалось временем наибольшего могущества католической церкви и ее епископов в Финляндии. При Хемминге была создана должность кафедрального пробста, ставшего правой рукой епископа. В его епископство начали проводиться регулярные епархиальные собрания и впервые в истории церкви Финляндии были изданы Синодальные статуты, регулировавшие жизнь епархиального духовенства в соответствии с каноническим правом, принятым в католической церкви. В частности, Хемминг энергично боролся за соблюдение священниками обета безбрачия: как явствует из текста статутов, в епархии Турку многие священнослужители имели жен и детей. Имя епископа Хемминга тесно связано со знаменитой шведской святой Бригиттой, с которой он был лично знаком и которая со своей стороны благоволила к нему. Неслучайно именно финский епископ был выбран ею для ответственного поручения - поездки в Авиньон в 1346 г., чтобы склонить папу Климента VI (который, кстати сказать, в свое время был его преподавателем в Парижском университете) сделать все возможное для прекращения войны, начавшейся между Францией и Англией, и, самое главное, вернуться в Рим. Естественно, все это подняло авторитет епископа Хемминга в Шведском королевстве на небывалую высоту. Вместе с Бригиттой Хемминг стал вдохновителем экспедиции шведов против новгородцев, состоявшейся в 1348 г., причем стараниями шведской святой и финского епископа этому выступлению был придан характер крестового похода, который, правда, закончился полной неудачей.

Многими своими чертами Хемминг походил уже на епископов, занимавших кафедру Турку в следующем, XV веке и активно вмешивавшихся во все сферы жизни страны. На исходе средневековой эпохи, в 1514 году, состоялась беатификация Хемминга, и не случись Реформации, Финляндия обрела бы своего второго национального святого.

3. XV столетие по праву считается периодом зрелости и наибольшего могущества католической церкви в Финляндии. Для названной эпохи характерно особое положение епископов и их активное вмешательство в события политической и социальной жизни: неслучайно это время порой даже называют “эпохой великих епископов”. Такому возвышению епископской власти способствовало изменение общеполитической обстановки, поскольку скандинавские страны оказались объединены т.н. Кальмарской унией, в которой доминировали датчане, натолкнувшиеся, однако, на упорное противодействие со стороны шведов. В этих условиях датские правители постарались наделить Финляндию более значительными, чем прежде, правами, чтобы ослабить там шведское влияние. Эта политика давала некоторые плоды приблизительно до 1470-х гг. Церковь как наиболее организованная общественная сила в Финляндии была естественным партнером датских правителей. Вообще же, значительная автономия епископов от светской власти, а в известной мере и от Рима, стала характерной особенностью католической церкви Финляндии этого периода. Это неудивительно, принимая во внимание географическую удаленность страны, отсутствие королевской власти в непосредственном соседстве с епископской, редкую заселенность и значительные внутренние расстояния, затруднявшие управление. В этих условиях именно церковь как наиболее организованная сила, подчинявшаяся своему епископу, обладала всеми преимуществами.

Первым (и самым выдающимся) из т.н. “великих епископов” был Магнус (Мауну) II (1412 - 1450), происходивший из того же знатного рода Таваст, что и вышеупомянутый Магнус I. С него началась традиция отдавать высшие церковные должности, включая и епископскую, уроженцам страны: примечательно, что за вычетом двух кратковременных промежутков (1524-1527 и 1557-1563 гг.), эта тенденция удержалась в Финляндии и после наступления Реформации вплоть до 1625 г. Вообще, на исходе Средневековья церковь, включая высшее духовенство, была (в отличие от дворянства и немногочисленной аристократии) более тесно связана с местными интересами, поскольку пополнялась преимущественно за счет выходцев из самой Финляндии. Это отнюдь не предполагало существования какого-то специфического финского национализма, поскольку в ту эпоху финской нации в современном смысле этого слова попросту не было. Название Финляндия (Suomi) по-прежнему обозначало лишь юго-запад страны с центром в Турку, тогда как для всей подвластной шведам территории употреблялось название Восточная земля - Ostland. Жители Ostland ощущали себя в первую очередь подданными одного государя и могли быть либо довольны им - как в первый период существования Кальмарской унии, - либо выказывали недовольство его правлением, как это случилось в последние десятилетия существования союза скандинавских стран, причем в Финляндии, в силу ее провинциального статуса, такие настроения проявились значительно позднее, чем в метрополии-Швеции. Применительно к Финляндии этого периода (как и последующей реформационной эпохи) правильнее говорить о региональном партикуляризме, который, действительно, время от времени давал о себе знать, причем в XV в. он более всего проявился именно в церковной сфере.

Как мы увидим далее, и в XVI столетии потомки с уважением вспоминали Магнуса II, о чем, в частности, свидетельствует Хроника епископов финляндских, составленная в 1560-е гг. лютеранским епископом Турку Паавали Юстеном. Показательно, что Юстен посвятил этому католическому прелату самый обширный очерк в разделе, касающемся дореформенного периода, поэтому мы сочли целесообразным включить перевод жизнеописания Магнуса II в очерк о Юстене (см. часть II настоящей работы). Отсылая читателя к названному разделу, выделим здесь лишь наиболее важные черты в облике этого прелата.

Магнус II, выпускник Пражского университета, был сторонником развернувшегося в первой половине XV столетия соборного (концилиарного) движения, ратовавшего за перемены внутри католической церкви и ограничение папской власти. Это проявилось и в его деятельности, поскольку он стремился всеми силами укрепить автономию подначальной ему церкви как от светской власти, так и от чрезмерного вмешательства папства. Из светских правителей наилучшие отношения у него сложились с датским королем Эриком Померанским, который несколько раз самолично посещал Финляндию: епископу было на руку стремление последнего расширить автономию Финляндии, сделав ее более независимой от Швеции. О политическом весе Магнуса II свидетельствует хотя бы тот факт, что его стараниями в Турку был создан надворный суд, вершивший правосудие от имени короля, а территория Финляндии была разделена на два лагманства (судебных округа) вместо прежнего одного. С другой стороны, епископ имел довольно натянутые отношения с властолюбивым Карлом Кнутсоном Бонде, когда тот был начальником Выборгского замка, а затем стал шведским королем. Епископ Магнус сыграл решающую роль в замирении т.н. “Давидова восстания” - единственного известного нам крестьянского выступления в средневековой истории Финляндии (конец 1430-х гг.), причем благодаря его вмешательству удалось избежать кровопролития: из этого можно заключить, что в рассматриваемую эпоху духовная власть была ближе и понятней простому народу, чем светская, представлявшая интересы заморских правителей. Магнус II славился личной набожностью, в частности, он совершил паломничество в Палестину. Важное значение имело основание им в конце 1440-х гг. бригитского монастыря в Наантали (Нодендаль) в Юго-Западной Финляндии. Кроме того, с начала XV века в Финляндию стали проникать францисканцы, основавшие монастыри в Выборге, Раума и на Аландских островах. При нем укрепился культ св. Генриха как небесного покровителя Финляндии. Епископ содержал значительную свиту и имел все атрибуты церковного князя.

Практика назначения епископов Турку, сохранявшаяся вплоть до начала Реформации, показывает, что в стране уже сложился определенный социальный круг, представители которого из поколение в поколение занимали епископскую кафедру. Это были либо представители наиболее могущественных местных дворянских фамилий (Таваст, Сяркилахти, Курки), либо сыновья замковых правителей, обладавших полнотой светской власти, либо, наконец, уже в начале следующего столетия, выходцы из набиравших силу наиболее значительных бюргерских семейств Турку. Скажем, непосредственный преемник Магнуса II, Олаус, иначе Олав (Олави) (1450-1460) приходился ему племянником, т.е. происходил из того же семейства Таваст. За ним последовали Конрад Битц (1460 -1489), который был сыном начальника замка Турку, и Магнус (Мауну) III Сяркилахти, или, на шведский манер, Сяркилакс (1489 - 1500), происходивший одновременно из семейств Сяркилахти и Таваст (его мать была племянницей Магнуса II). Все они получили образование в лучших европейских университетах того времени - Парижском, Болонском или Лейпцигском (а Олаус некоторое время был даже ректором Парижского университета; в те же годы он принимал участие в Базельском соборе). О Конраде Битце следует сказать особо, т.к. он развернул энергичное строительство новых каменных церквей: ни при каком другом епископе в Финляндии - ни до, ни после него - не было возведено такого количества каменных храмов. Он издал новые Статуты, регулировавшие внутрицерковную жизнь - отдельно для капитульных каноников и для рядового духовенства. Стремясь укрепить самостоятельность вверенной ему церкви, он заказал в Любеке миссал, предназначенный специально для епархии Турку, т.н. Missale Aboense (1488). Это было первое печатное издание, рассчитанное на Финляндию, поэтому его нередко называют “первой финской книгой” (о нем см. следующий раздел Введения). При Конраде Битце начала составляться т.н. Черная книга - свод капитульных документов, связанных с управлением епархией Турку. Столетие спустя именно этот сборник послужил главным источником упомянутой “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена. Непосредственное отношение к этому памятнику имел Магнус (Мауну) Сяркилахти, занимавший при Битце должность кафедрального пробста и сменивший епископа на этом посту; впоследствии его именовали Магнусом III.

В его правление произошла окончательная переориентация Финляндии с Дании на Швецию, начавшаяся еще при его предшественнике: отныне епископы Турку и высшие сословия страны оказывали поддержку т.н. “национальной партии” в Швеции, которая стремилась отложиться от Дании. Это вызвало напряженность в отношениях последних католических епископов Финляндии со шведскими иерархами, традиционно ориентированными на унию с Данией. Правда, Магнус Сяркилахти имел натянутые отношения и со всесильным правителем Швеции Стеном Стуре, поскольку тот пытался более активно, чем прежде, вмешиваться жизнь финской церкви и Финляндии в целом. Собственно говоря, в этот период и в самой Швеции обострились отношения архиепископа Якоба Ульвсона, желавшего сохранить автономию духовной власти, с тем же Стеном Стуре, который пытался подчинить церковь национальным интересам. Хотя епископ Магнус Сяркилахти и был сторонником независимости церкви от светской власти, в этот период у него не было иного выбора, кроме как принять сторону Стена Стуре, поскольку в конце XV в. в Финляндию с востока вторглось большое войско Великого князя Московского. Магнус Сяркилахти активно использовал материальные ресурсы вверенной ему епархии для отражения этого нашествия. Он был личным другом легендарного Кнута Поссе, начальника Выборгского замка, сумевшего в 1495 г. отразить штурм русских войск, что оказало решающее влияние на исход войны. Народ верил, что молитвы епископа сыграли в этом деле не последнюю роль. Когда оба деятеля скончались в 1500 г., их похоронили в кафедральном соборе Турку рядом друг с другом. Заняв епископскую кафедру, Магнус Сяркилахти продолжил организационное укрепление церкви: в частности, при нем был расширен состав капитула. Кроме того, он официально утвердил практику (введенную еще при Магнусе II) чтения в церквах молитв «Отче наш», «Ave Maria» и «Символ веры» по-фински и предписал священникам произносить за богослужением по-фински общее исповедание грехов. Кроме того, на том же языке к местному населению обращались доминиканские и францисканские проповедники. В Финляндии епископы были заинтересованы в привлечении народного языка, что как бы предвосхищало грядущую Реформацию, утверждавшуюся в Финляндии в первую очередь стараниями наиболее образованных представителей духовного сословия.

Первые два десятилетия XVI века, завершившие эпоху Средневековья в Скандинавии, были отмечены обострением противоречий шведской “национальной партии” и датских королей, причем территория Финляндии также стала ареной кровавых столкновений враждующих сторон. В этот период финская церковь была предметом ненависти датчан, а с другой стороны, испытывала сильный нажим со стороны шведских иерархов, особенно архиепископа Густава Тролле, ярого сторонника печально знаменитого датского короля Кристиана (Христиана) II, прозванного Тираном. Правда, финскому духовенству удалось избежать репрессий, жертвой которых стали многие шведские дворяне и представители духовенства. Самым трагическим моментом для финской епархии в этот период было вероломное нападение датчан на Турку в 1509 г., сопровождавшееся массовыми убийствами и грабежами. Нападавшие не пощадили и собор, подвергнув его полному разгрому. Как бы психологической компенсацией случившегося несчастья стали пышные торжества, устроенные в 1514 году в восстановленном соборе по случаю беатификации епископа Хемминга. Посреди бедствий, обрушившихся на страну, последний католический епископ Финляндии Арвид Курки (1510 - 1522) старался подбодрить свою паству, ссылаясь на пример славных предков, также переживавших тяготы и неурядицы.

После т.н. “стокгольмской кровавой бани” (массовой казни представителей шведского дворянства, устроенной Кристианом-Тираном) Турку и все остальные крепости страны оказались под контролем датчан. Арвиду Курки пришлось спасаться от них, т.к. архиепископ Упсальский Густав Тролле, занявший сторону короля, предал его анафеме (жертвы “кровавой бани” в Стокгольме формально были казнены как еретики, поэтому все их сторонники также подлежали церковному осуждению). Связано это было с тем, что Арвид Курки и вверенная ему церковь поддержали выступление Густава Вазы против датчан. Развязка этой истории, а с ней и всей средневековой эпохи в Финляндии оказалась трагической: летом 1522 г., спасаясь от преследования датчан, епископ Турку сел на корабль, отправлявшийся в Швецию (к тому времени Густав Ваза уже освободил страну от датского господства); вместе с ним отправились и многие члены кафедрального капитула. Случилось так, что корабль с епископом, захватившим с собой, к слову сказать, главные реликвии своей церкви, затонул неподалеку от финского побережья Ботнического залива. Это подвело эффектный итог четырем столетиям, в течение которых Финляндия была частью католического мира. Занималась новая эпоха в ее религиозной истории.

4. При всей краткости нашего рассказа о периоде, предшествовавшем Реформации в Финляндии, невозможно хотя бы бегло коснуться общего состояния церковной жизни накануне коренных перемен и культурного наследия, оставленного католической церковью: это поможет нам конкретнее представить себе тот контекст, в котором развернулись церковные преобразования XVI в.

Мы уже отмечали, что на исходе Средневековья в Финляндии церковь превратилась в наиболее организованную социальную силу, пополнявшуюся за счет представителей практически всех сословий страны (ведь эта страна никогда не знала крепостного права). Несмотря на значительные размеры Финляндии, она не была разделена на несколько епархий в виду суровости природных условий и крайне низкой плотности населения. На исходе Средневековья епархия Турку насчитывала около 150 приходов. В начале XVI в. в Финляндии насчитывалось шесть монастырей: два доминиканских (в главных городах - Турку и Выборге), три францисканских (в городах Выборг, Раума и Шeкар на Аландских островах) и один бригитский в Наантали (он был при этом наиболее крупным). Последний из названных монастырей, в соответствие с уставом ордена, носил смешанный характер: помимо монахинь, составлявших основную часть его обитателей, в нем находилось также некоторое количество иноков мужского пола (разумеется, проживавших отдельно). Монастыри были подлинными очагами культуры: при каждом из них действовала собственная школа, а Наантали, кроме того, был единственным местом в Финляндии, где девушки могли выучиться грамоте. Добавим также, что монахи немало помогали бедным и больным, что в суровых условиях Финляндии имело не последнее значение. В отличие от многих других стран Европы, в Финляндии в канун Реформации народ, насколько известно, особой неприязни к черному духовенству не питал. Из всех монашеских орденов более всех укрепился доминиканский, монахи которого первыми появились в Финляндии еще в XIII веке. Об этом говорит хотя бы то обстоятельство, что в XV в. в финской церкви был утвержден доминиканский вариант мессы, о чем свидетельствует упоминавшийся выше Missale Aboense: папа утвердил доминиканскую мессу для церкви Финляндии в 1445 г.

Католическая церковь располагала в Финляндии значительной собственностью, основную часть которой составляли земельные владения. Правда, стоит заметить, что доля церковных земель от общей массы земельных угодий была довольно скромной, не превышая 2,5 %, что было значительно ниже, чем в Швеции (где она достигала 20 %: см. Мелин, Юханссон, Хеденборг, 2002, 85), не говоря уже о странах Центральной Европы. Тем не менее, на исходе средневековья епископ Турку по своим богатствам занимал второе место среди всех епископов Шведского королевства, уступая лишь архиепископу Упсальскому. Из шести монастырей, существовавших на финской территории, наиболее зажиточным был бригитский монастырь в Наантали. Помимо десятины, существовали также иные налоги и повинности в пользу церкви. Например, во время поездок не только епископы, но и простые священники пользовались правом бесплатного подвоза и ночлега. Епископы содержали многочисленную свиту, но, с другой стороны, как свидетельствуют источники, тратили епархиальные средства и на благотворительность или, скажем, для отправки способных молодых людей в европейские университеты. Хорошее представление о характере епископской власти в Финляндии и ее роли в стране может дать составленное Паавали Юстеном жизнеописание епископа Магнуса II, с переводом которого мы предлагаем ознакомиться во II части настоящей работы.

Относительно системы образования в средневековую эпоху заметим, что все школы, существовавшие в Финляндии, содержались на деньги церкви. Начальное образование (trivium) можно было получить в городских школах Выборга, Раума и Порвоо. Кроме того, как уже говорилось, при монастырях также существовали начальные школы. Наиболее значительным учебным заведением в Финляндии накануне Реформации была кафедральная школа Турку, в которой были представлены обе ступени - trivium и quadrivium. Именно здесь готовились священники для епархии Турку. Наиболее способные молодые люди направлялись затем на учебу в Европу. Подсчитано, что за двухсотлетний период (с начала XIV в. по начало XVI в.) около 140 выходцев из Финляндии стали магистрами различных европейских университетов, что составляло даже больший процент относительно общей численности населения, нежели в Швеции. Как правило, по возвращении на родину новоиспеченные магистры выбирали церковную стезю.

Первоначально наиболее привлекательным в глазах выходцев из Финляндии был Парижский университет, который окончили в общей сложности 40 человек. Во второй половине пятнадцатого столетия произошла переориентация с Франции на Германию и на первое место по количеству обучавшихся там финнов вышел университет Ростока (также примерно 40 человек). Кроме того, выходцы из Финляндии обучались в Грейфсвальде, Эрфурте, Кельне, Лейпциге. Напротив, открытый в 1477 г. Упсальский университет не приобрел особой популярности среди финских студентов в канун Реформации. Следствием этого стало, помимо всего прочего, то обстоятельство, что основные культурные и религиозные влияния проникали в Финляндию непосредственно из Германии, а не только через Швецию (во всяком случае шведское посредничество не было единственным). К началу Реформации в Турку имелась небольшая, но влиятельная прослойка клириков, получивших образование в Европе и находившихся в курсе происходивших там перемен, благодаря чему верхушка духовенства Финляндии оказалась подготовлена к восприятию идей Лютера и Меланхтона.

Если говорить о религиозных традициях, существовавших в Финляндии к началу эпохи Реформации, можно упомянуть паломничества, совершавшиеся внутри страны. Наиболее почитаемыми местами были озеро Кeюлиeнъярви (Koylionjarvi) неподалеку от Ноусиайнен, одного из первых центров христианизации Финляндии (на его льду, по преданию, был убит св. Генрих), город Турку (в соборе которого покоились останки св. Генриха; кроме того, здесь же находились мощи епископа Хемминга, культ которого постепенно набирал силу), церковь Святого Креста в Хаттула (там хранилась частица креста Спасителя), статуя св. Иакова в Ренко. Кроме того, ежегодно в день поминовения св. Бригитты толпы паломников стекались в Наантали, в монастырь основанного ею ордена, благодаря чему расположенное по соседству с ним поселение постепенно разрослось и получило статус города. В Турку ко дню почитания св. Генриха в конце января была приурочена большая ярмарка (Heikin messut), на которую со всей страны собиралось множество народа. Вторая ежегодная ярмарка в честь св. Генриха проводилась летом, в июне месяце. Аналогичное значение имела ярмарка на Рождество Девы Марии (Maarian messut) в начале сентября (почитание Девы Марии получило значительное распространение на исходе средневековой эпохи). Эти традиции надолго пережили католический период, сохранившись вплоть до конца XIX в.

На Вознесение и Пятидесятницу во многих местах жглись костры и исполнялись особые песнопения, приуроченные к этому периоду церковного года (helkavirsia). Христианские мотивы и персонажи активно проникали в эпическую поэзию, а также в плачи и заговоры. Все это, как и в других регионах средневековой Европы, создавало своеобразный сплав христианства и язычества; неслучайно впоследствии первые финские реформаторы враждебно относились к народной поэзии, видя в ней – отнюдь не безосновательно - проявление магизма, несовместимого с истинным христианством. Как и в других странах, в средневековой Финляндии произошло постепенное приспособление христианского календаря к древним традициям, связанным с циклами аграрного года: например, оригинальные названия всех 12 месяцев, существующие в современном финском языке, сложились в юго-западных финских диалектах именно в средневековую эпоху. Почитание многих католических святых нередко было смешано с древними культами различных духов и божеств. Особенно большое значение в жизни аграрной Финляндии имел Михайлов день (Mikkeli), знаменовавший окончание сельскохозяйственного года и переход к зимнему сезону: этот праздник был настолько важен, что, как мы увидим в дальнейшем, он сохранился и после Реформации (в календаре лютеранской церкви Финляндии он значится и поныне). О влиянии древних языческих традиций свидетельствует тот факт, что для сельского населения Финляндии особую важность представлял праздник kekri, приходившийся на начало ноября и означавший конец старого и наступление нового аграрного года: в течение длительного периода после проведения Реформации (по мнению многих исследователей, вплоть до середины XIX в.) этот праздник пользовался в сельской местности даже бoльшим почитанием, нежели Рождество Христово. На подобного рода явления следует обратить особое внимание: в XVI-XVII вв. их живучесть серьезно заботила финских реформаторов, потративших значительные усилия на то, чтобы искоренить их или по крайней мере вписать в новый религиозный контекст.

Церковь проявляла значительную активность также в сфере строительства. До наших дней сохранилось около 90 каменных церквей, построенных в католический период (пик этой деятельности, как уже говорилось, пришелся на XV столетие). Для Финляндии, не располагавшей значительными материальными ресурсами, это было не так уж мало. Правда, за исключением кафедрального собора Турку, эти сооружения имеют небольшие размеры, да и сам собор Турку по своим масштабам значительно уступает аналогичным сооружениям в Швеции или, скажем, Таллинне и Риге. Начатый как романская постройка зального типа он впоследствии приобрел форму базилики, сохранив снаружи массивность и слабую расчлененность стен. Многие церкви имели настенные росписи, которые стилистически можно отнести к готике в ее провинциальном скандинавском изводе (до наших дней в полном объеме сохранились росписи лишь двух церквей в Лохъя и Холлола). При Конраде Битце в Финляндии работал мастер местного происхождения по имени Петер Хенриксон, создавший даже свою школу, известную под названием “школы Каланти”. Церковь располагала средствами для закупки в Германии и Нидерландах крупных станковых произведений, в том числе складных алтарей. Большое распространение получили в Финляндии деревянные скульптурные изображения, причем, помимо привозных, существовали и местные работы.

После многочисленных войн и разорений последующих столетий сохранилось очень мало книг средневекового периода, имевших хождение в Финляндии. Наиболее значительной печатной книгой был, как уже упоминалось, Missale Aboense, напечатанный в 1488 г. в Любеке по заказу епископа Битца. Помимо текста мессы, он содержит календарь, составленный в расчете именно на финскую церковь, предисловие самого епископа и, что особенно интересно, крупную миниатюру, изображающую св. Генриха, его убийцу Лалли и фигуры двух заказчиков - Конрада Битца и Магнуса Сяркилахти (последний в тот период был пробстом кафедрального собора). Кроме того, этот сборник, изданный in folio и насчитывающий 229 страниц, включает также тексты для чтения, молитвы на каждый день, богослужебные песнопения. Установлено, что этот миссал имел конкретный прототип - доминиканский миссал 1484 года. Миссал епархии Турку был третьим по счету сборником такого рода из числа появившихся в Упсальском архидиоцезе в конце XV столетия. Он подвел итог литургическому развитию финской церкви накануне Реформации. Более того, как мы увидим, и в период церковных преобразований XVI в. финские реформаторы в значительной степени опирались на эту традицию, что обусловило немалое своеобразие литургической жизни лютеранской церкви Финляндии в первое реформационное столетие.

В 1522 г. распоряжением епископа Арвида Курки был издан Manuale Aboense - требник, которым должны были пользоваться священники епархии Турку. Образцом для него послужил аналогичный сборник, составленный в Упсале в конце 1480-х гг. Любопытным памятником средневековой литературы Финляндии является сборник латинских песнопений, известный под названием Piae cantiones (Благочестивые песнопения). Установлено, что из 74 песен, включенных в него, более 60 были созданы в самой Финляндии (этот сборник был впервые напечатан уже в эпоху Реформации, в 1584 г., под редакцией ректора кафедральной школы Яакко Финно и переведен на финский пастором Хенрикки из Маску в начале XVII в.). Примечательной фигурой был Йенс Будде, монах бригитского монастыря в Наантали, живший во второй половине XV века: он перевел на шведский отдельные отрывки из Библии, а также собрал своего рода хрестоматию душеполезных текстов, предназначавшийся в первую очередь для монахинь этого монастыря (поэтому его имя непременно упоминается во всех историях шведского языка и словесности). Что же до книжности на финском языке, то средневековая эпоха не оставила каких-либо памятников на нем: языку большей части населения страны пришлось дожидаться эпохи Реформации, чтобы получить статус литературного.

Относительно лингвистической ситуации в Финляндии заметим, что для известной части крестьянского населения прибрежных районов, значительной (если не большей) части горожан и для практически всего высшего дворянство шведский был родным языком; в городах было также сильно немецкое влияние и, соответственно, широкое распространение получил немецкий язык. Что касается церкви, она, естественно, пользовалась латынью. Знание финского языка было распространено во всех упомянутых социальных группах в той мере, в какой им приходилось иметь дело с финским населением, составлявшим подавляющее большинство жителей освоенных районов страны. На исходе Средневековья среди горожан, особенно в Выборге, финский элемент значительно усилился.

Подводя итог рассказу об истории христианской церкви Финляндии католического периода отметим следующее обстоятельство. В отличие от многих стран Европы, накануне Реформации финская церковь отнюдь не переживала морального упадка, а, напротив, пользовалась доверием своей паствы. По свидетельству источников, злоупотребления здесь были гораздо менее выражены, чем в других странах. Безусловно, это объяснялось относительной молодостью христианства в Финляндии и спецификой местных условий, в частности, удаленностью от королевской власти и слабостью последней, а также отсутствием конкуренции со стороны аристократии, как это было, например, в той же Швеции. Показательно, что на протяжении всего средневекового периода религиозная жизнь Финляндии не знала ересей и связанных с ними оппозиционных движений. Католическая церковь как наиболее организованная в стране сила выполняла многие важные общественные функции, а ее епископы играли активную роль в политической и культурной жизни. С другой стороны, местная духовная элита, поддерживавшая тесные связи с центрами европейского просвещения, была в курсе религиозной эволюции, совершавшейся на континенте. Все это важно иметь в виду для понимания специфики Реформации в Финляндии, к рассмотрению которой мы теперь и переходим.

Часть I: Очерк истории Реформации в Финляндии

ГЛАВА I

Первый период Реформации в Финляндии (1520-1550-е гг.): распространение новых идей и становление национальной церкви

Первый период Реформации в Финляндии приходится на 1520-е -1550-е гг., т.е. на время правления шведского короля Густава Вазы, основавшего новую династию и осуществившего радикальные преобразования во всех сферах жизни подвластных ему земель.

В истории Финляндии названные десятилетия ознаменовали переход от Средневековья к Новому времени: такой точки зрения придерживался, в частности, известный финский историк Пентти Ренвалль. По мнению этого ученого, период с начала 1520-х гг. до 1617 г. (когда был подписан Столбовецкий мир с Россией) “был не только временем проведения Реформации, но и в целом периодом, когда финны с невиданной прежде самостоятельностью (каковой они никогда более не обладали на всем протяжении шведского правления) могли распоряжаться своей страной” (Renvall 1959, 76 s.). Хотя приведенное суждение в столь категоричной форме разделяется далеко не всеми современными историками, все же оно может быть принято к сведению при анализе событий Реформации в Финляндии, которая, действительно, придала ее церковной жизни национальный характер и, как мы увидим, была осуществлена в основном местными силами. С другой стороны, не стоит преувеличивать степени автономности Финляндии в этот период: страна оставалась неотъемлемой частью Шведского королевства и ни о каком даже отдаленном намеке на сепаратизм речи здесь не было. Как подчеркивают многие современные финские историки (в частности, Матти Клинге), неверно переносить реалии Нового времени (сложившиеся уже после присоединения Финляндии к Российской империи и, тем более, после обретения ею независимости в 1917 г.) на период шведского правления, продолжавшийся почти семь столетий и завершившийся в 1809 г. Относительно времени, о котором здесь пойдет речь (XVI - начало XVII вв.), более плодотворной представляется мнение того же М. Клинге, согласно которому в указанную эпоху (рубеж Средневековья - Нового времени) фактический центр (“ядро”) Шведского королевства включал, наряду с провинциями Центральной Швеции, также и юго-западные финские области - Собственно-Финляндию (фин. Varsinais-Suomi), в тот период называвшуюся просто “Финляндией” (фин. Suomi), с центром в Турку (Або), и провинцию Сатакунта, расположенную к северу от Собственно-Финляндии на побережье Ботнического залива (в подобных построениях ощутимо влияние концепции «центр/периферия» С. Роккана и Ф. Броделя, весьма популярных среди финских историков). В указанную эпоху Балтийское море, скорее, объединяло, чем разделяло центральные области Шведского королевства, что же касается этнических шведских и этнических финских территорий, удаленных от морского побережья (либо от главных морских путей), они имели сходный периферийный статус. Нелишне напомнить, что в состав Шведского королевства финские земли входили отнюдь не как колониальные территории, поскольку уже со средневековой эпохи на них распространялись те же самые законы, что и на собственно-шведские провинции, а их представители имели - по крайне мере, теоретически - право заседать в риксдаге наравне со шведскими депутатами: это наглядно проявилось в XVII в., когда Швеция, присоединив к своим владениям территории к югу и востоку от Финского залива, наделила их статусом зависимых провинций, в юридическом отношении неравноправных с «исконными» - в том числе и финскими - землями. В целом же в эпоху Реформации представители светской и духовной элиты Швеции и Финляндии обладали общей культурной идентичностью. Слово svensk (швед, шведский) обозначало тогда понятие, скорее, культурно-государственное, нежели этнолингвистическое, как в наше время, что, разумеется, не исключало возможности появления у обитателей Финляндии – прежде всего ее элиты - своих региональных интересов, не обязательно совпадавших с общешведскими (об этом см. монографию: Klinge 1975). Неслучайно, говоря об истории Финляндии до 1809 г., современные финские историки (в отличие от своих предшественников XIX - первой половины XX вв., разрабатывавших «патриотический» вариант финской истории), как правило, предпочитают название “Швеция-Финляндия” (Ruotsi-Suomi): тем самым подчеркивается единство исторических судеб обоих народов. Это обстоятельство важно иметь в виду и при разборе религиозной ситуации в Финляндии в эпоху Реформации.

Коль скоро Финляндия получила основы своего политического и культурно-религиозного устройства из Швеции, нас не должен удивлять тот факт, что финская Реформация началась под непосредственным влиянием церковных преобразований в метрополии и следовала основным фазам тамошней эволюции, хотя, с другой стороны, главные идейные импульсы поступали из Германии. Как мы показали во Введении, в церковном отношении Финляндия на исходе средневековой эпохи образовывала единую епархию, которая, наряду с шестью другими епархиями собственно-Швеции, подчинялась архиепископу Упсальскому. В нашей работе мы используем понятие “церковь Финляндии”, или “финская церковь”, но при этом следует иметь в виду, что в рассматриваемую эпоху оно как таковое почти не употреблялось, а принято было говорить о епархии Турку (Або) - лат. diocesis Aboensis, шв. Abo stift, фин. Turun hiippakunta. Когда же в середине XVI в. единая прежде епархия Турку была разделена на две самостоятельные епархии с центрами в Турку и Выборге, в обиход вошло также название Выборгская епархия - лат. diocesis Viburgensis, шв. Viborgs stift, фин. Viipurin hiippakunta. С другой стороны, сознание определенной церковной самобытности было, тем не менее, присуще священнослужителям Финляндии независимо от их родного языка, финского или шведского. Крупнейший деятель Реформации Финляндии Микаэль Агрикола, излагая в предисловии к переводу Нового Завета историю распространения христианства в Финляндии (см. перевод этого текста в разделе, посвященном Микаэлю Агриколе, во второй части нашей работы), говорит о епархии Финляндии, или Финской епархии (Suomen hiippakunta), однако в данном случае это название употреблено им не как официальное обозначение, а, скорее, ради того, чтобы подчеркнуть особый вклад в христианскую историю Финляндии ее юго-западной области с центром в Турку. В силу всего вышесказанного говорить о Реформации в Финляндии в отрыве от того, что происходило в Швеции, просто невозможно, поэтому мы сочли целесообразным предварить рассмотрение истории раннего периода финской Реформации экскурсом в раннюю историю Реформации шведской, обращая преимущественное внимание на явления, непосредственно затронувшие Финляндию. Точно так же мы поступим и в Главе II-й.

1. Основные моменты ранней истории Реформации в Швеции.

В отличие от Германии и ряда других европейских стран, Реформация в Швеции началась отнюдь не в виде массового движения. Решающую роль в ее зарождении и постепенном развитии сыграли политические факторы. Во Введении мы отмечали, что все пятнадцатое столетие прошло под знаком противостояния между датскими королями и шведскими сословиями. На исходе Средневековья это существенным образом осложнило положение католической церкви в Швеции, поскольку, будучи по своей природе силой наднациональной, она склонялась к поддержке унии, к которой бoльшая часть шведов относилась враждебно. С другой стороны, в Швеции, как и во многих других европейских странах этого периода, нарастала тяга к национальной церковности, причем определенная часть духовенства (в основном низшего) весьма сочувственно относилась к этой идее. Драматические события начала 1520-х гг., привели к свержению датского короля Кристиана II и формированию национального Шведского государства с Густавом Вазой во главе (избран королем в 1523 г., коронован в 1528 г.). Этой незаурядной личности на протяжении почти четырех десятилетий суждено было оказывать решающее влияние на все стороны жизни подвластного ему королевства, в том числе и на религиозную. По меткому замечанию финских церковных историков, “Реформация осуществилась в Швеции по нотам Густава Вазы” (Heininen, Heikkila 1996, 61 s.).

Новый король был уже монархом Нового времени и во всех вопросах, в том числе религиозных, преследовал в первую очередь прагматические цели, ставя во главу угла интересы государственного строительства. Страна была разорена войной с датчанами, король же имел значительные долги перед Любеком, оказавшим ему содействие в восшествии на престол, поэтому не должно удивлять, что внимание Густава Вазы обратилось на церковь, располагавшую крупными материальными ресурсами. Уменьшение светской власти церкви было одним из условий централизации государства, и энергичный Густав Ваза хорошо это сознавал. К тому же в Германии после поражения Крестьянской войны полным ходом шла т.н. “княжеская Реформация”, сопровождавшаяся, в числе прочего, конфискацией церковной собственности и превращением многих светских владык в фактически церковных правителей своих подданных: это обстоятельство импонировало властолюбивому Густаву ничуть не в меньшей степени, чем первое. В Швеции момент для этого был подходящий, поскольку авторитет католической церкви оказался подорван продатской политикой ее иерархов. Архиепископ Тролле, сторонник Кристиана-Тирана, бежал из Швеции еще в 1523 г. Правда, на первых порах расчетливый Густав Ваза опасался действовать слишком грубо и напористо. В этот период его поддерживало довольно многочисленное немецкое население городов - в первую очередь Стокгольма, - где уже начали распространяться идеи Лютера. Внутри же самой церкви Швеции король постарался найти опору среди той части клира, которая желала перемен.

Главными архитекторами шведской Реформации стали Олаус Петри и Лаурентиус Андреэ (иначе - Андре, лат. Andreae), первый из которых получил образование в Виттенберге в период, когда там проповедовал Лютер. После изгнания датчан они стали открыто заявлять о необходимости радикальных перемен в церковной жизни на основе, заложенной немецким реформатором. Исследователи отмечают духовное родство первых шведских реформаторов с таким представителем радикальной бюргерской Реформации Любека (города, тесно связанного со Стокгольмом), как Юрген Вулленвевер: “Олаус Петри и Вулленвевер принадлежали к радикально-бюргерскому направлению, стремившемуся заменить власть традиционных авторитетов как в государстве, так и внутри церкви естественным правом и библейским фундаментализмом: в их глазах всё то, что не находило подтверждения в Библии, являлось неистинным” (Klinge 1995, 58 s.). В рамках шведской церкви Олаус Петри и Лаурентиус Андреэ натолкнулись на противодействие прежде всего нового архиепископа Ханса Браска, бывшего до этого епископом Линчёпинга.

На протяжении 1520-х гг. в шведской церкви сосуществовали, условно говоря, три направления:

- «старокатолическое», в основном ориентированное на Рим (в 1525 г. Браск выступил с манифестом против реформаторов-«еретиков»); - - умеренно-реформаторское, или реформаторско-католическое, духовно связанное с идеями соборного (концилиарного) движения предреформационной эпохи, принципами библейского гуманизма, сложившимися под влиянием Эразма Ротттердармского, и идеалом национальной церковности; - - и, наконец, радикально-реформаторское во главе с упомянутыми выше Олаусом Петри и Лаурентиусом Андреэ. Последние со временем приобрели значительное влияние на короля, который сделал первого из них диаконом главного собора Стокгольма, а второго своим секретарем. - Густаву Вазе было на руку ослабление шведской церковной иерархии, происшедшее под занавес Кальмарской унии: случилось так, что по тем или иным причинам из семи епархий королевства пять (в том числе, как мы отмечали, и епархия Турку) лишились своих предстоятелей, в связи с чем появилась острая необходимость в назначении новых епископов. Густав Ваза решительно воспротивился тому, чтобы по заведенному обычаю диоцезы королевства заплатили Римской курии круглую сумму за назначение новых епископов. Это привело к конфликту с папством, вследствие чего уже в 1524 г. прервалась переписка между королем и Святым престолом. В итоге Рим назначил (на кафедру в Вестеросе) одного-единственного епископа Петруса Магни, который из собственного кошелька согласился заплатить за свое назначение и, таким образом, обрел апостольское преемство. Остальные кафедры, в т.ч. Турку, получили ставленников короля (их называли «выбранными епископами», или “электами”, лат. episcopi electi): по самому своему статусу они были зависимы от монарха.

Между тем Олаус Петри и Лаурентиус Андреэ активно пропагандировали новые взгляды. Последний, в частности, обосновал решение короля обложить налогом церковную собственность ссылками на идеи Лютера: коль скоро церковь является в первую очередь сообществом верующих, то ее собственность должна принадлежать всем ее членам, вследствие чего церковь как институт обязана платить налоги в казну. Секретарь короля обнародовал и другой тезис, явно пришедшийся по душе Густаву Вазе: епископы более не являются хозяевами церкви, но ее слугами и чем-то вроде управляющих ее собственностью. В 1525 г. было принято решение о передаче в казну всей церковной десятины, собранной за этот год. В 1526 г. был издан шведский перевод Нового Завета, выполненный с греческого и латинского изданий Эразма Роттердамского. Традиционно считается, что автором перевода был Олаус Петри (Gustaffson 1986, 73 s.), но ряд исследователей склонен связывать его появление с инициативой викарного епископа, сторонника библейского гуманизма Юханнеса Магнусона (иначе Йоханнеса Магни): в 1525 г. он разослал во все епархии поручение перевести те или иные отрывки из Нового Завета (Pirinen 1962, 24 s.). Эта инициатива представляет для нас особый интерес, поскольку епархия Турку, наряду со всеми прочими, также была приглашена к сотрудничеству, о чем мы скажем в следующем разделе. В такой обстановке король созвал съезд представителей сословий (риксдаг), который состоялся в 1527 г. в Вестеросе.

Главным на этом съезде стал вопрос о церковной собственности. Поначалу представители духовенства не соглашались с конфискационной программой короля, но после угрожающих демаршей последнего и активных выступлений реформаторов приняли т.н. ордонанс. Этот документ провозгласил, во-первых, право короля на отчуждение “лишней” церковной собственности, во-вторых, право дворян вернуть земли, подаренные их предками церкви после 1454 г., и, в-третьих, весьма неопределенную идею “свободной” проповеди Слова Божиего (речь шла о проповеди вообще, без уточнения, в каком ключе ее надлежало вести). Редукция церковной собственности, часть которой досталась дворянству («на риксдаге в Вестеросе Густав Ваза «купил» лояльность дворян»: Мелин, Юханссон, Хеденборг, 2002, 83), позволила избежать резкого повышения государственных налогов, что привлекло на сторону короля большинство его подданных: помимо прочего, это проявилось и в Финляндии (Ylikangas 1986, 25 s.). Правда, как показали дальнейшие события, население Швеции еще не было готово к широкомасштабным преобразованиям церковной жизни. Этим можно объяснить значительную осторожность и даже консерватизм Густава Вазы на риксдаге в Вестеросе в отношении собственно вероучительных и культовых изменений. Судя по всему, в этот период король питал определенные симпатии к умеренно-реформационным идеям и допускал возможность сосуществования в своем королевстве различных вариантов богослужения (Montgomery 1990, 123 s.; Pirinen 1962, 75 s.). Очевидно, в это время король еще не созрел к резким доктринальным и литургическим изменениям, предлагавшимся Олаусом Петри и Лаурентиусом Андреэ (Heininen, Heikkila 1996, 62-63 ss.).

В итоге риксдаг, состоявшийся в Вестеросе, имел двоякие последствия для судеб шведской (и, как мы далее увидим, финской) церкви. С одной стороны, королю, подобно многим феодальным правителям Германии, удалось подорвать экономическое и политическое могущество церкви (мы уже упоминали во Введении, что на исходе Средневековья шведская церковь была гораздо более состоятельной, чем финская: она владела примерно пятой частью земельных угодий и ей было чего лишаться). Кроме того, монарх присвоил себе право вмешиваться во внутрицерковные дела: был отменен церковный суд, епископы должны были избираться лишь с королевского согласия при условии принесения монарху специальной присяги, но в то же время они более не являлись членами Государственного совета. Шведская церковь вышла из канонической связи с Римом и превратилась в национальную. С другой стороны - и это важно подчеркнуть особо, - в отличие от Германии, в Швеции не произошло развала церковных структур, сложившихся в средневековую эпоху: сохранилась епископальная форма управления (церковным главой по-прежнему был архиепископ Упсальский), приходы продолжали оставаться основной церковной единицей на местах, вследствие чего позиции традиционалистов в Швеции были гораздо более сильными. Это особенно проявилось во время церковного собора, состоявшегося в Эребру (Orebro) в 1529 г. На соборе была в самой общей форме провозглашена идея проповеди “неискаженного” Слова Божиего (в этой связи стоит заметить, что использование шведского языка в церковной жизни не было чем-то неприемлемым даже для консерваторов: так, задолго до упомянутого собора, в 1525 г., распоряжением архиепископа Браска был издан Шведский часослов). В том же, что касалось литургических вопросов, господствовала предельная осторожность: католические обряды в принципе сохранялись, но предлагалось разъяснять народу их “истинный смысл” и допускалась возможность достаточно ограниченных богослужебных изменений.

Осторожность в подходе к богослужебной практике проявилась даже в служебнике, составленном в том же году Олаусом Петри. Первое богослужение на национальном языке было проведено в Швеции не ранее 1532 г. В следующем году Олаус Петри, вдохновившись одноименным сочинением Лютера, издал сборник проповедей на шведском языке под названием Постилла. Шведская церковь как бы все еще не могла “поверить” в окончательный разрыв с Римом и не желала отказываться от идеи апостольского преемства, что проявилось, например, в 1528 г., когда, наконец, были рукоположены новые епископы (в том числе епископ Турку Мартин Шютте): церемонией руководил упомянутый выше Петрус Магнии как единственный шведский епископ, формально имевший апостольское преемство. Правда, папа отказался признать это рукоположение.

После риксдага в Вестеросе Густав Ваза со свойственной ему решимостью начал проводить политику редукции церковной собственности, причем в объемах, далеко превосходивших то, что предполагалось ордонансом, и в формах, раздражавших традиционно настроенное население. Так, он распорядился конфисковать церковные колокола; правда, вскоре после этого разразилось т.н. “колокольное восстание” в Далекарлии, показавшее королю, что необходимо действовать более осторожно. Это объясняет сдержанность, которую Густав Ваза поначалу проявлял в осуществлении литургических изменений.

Ситуация, сложившаяся в шведской церкви в начале 1530-х гг., выглядела следующим образом. Старокатолическое направление потерпело окончательное поражение. Архиепископ Браск в знак несогласия с религиозной политикой короля покинул Швецию, а с ним в добровольное изгнание отправились и многие прелаты и клирики. После этого в течение примерно двух лет шведская церковь не имела канонически рукоположенного архиепископа. В этот период внутри нее продолжали сосуществовать два других направления, о которых речь шла выше - реформационно-католическое (с ним, в частности, были связаны и многие представители финского духовенства – об этом в след. разделе) и радикально-реформаторское (Gustaffson 1986, 77 s). Принято считать, что до середины 1530-х гг. между королем и приверженцами реформирования католичества сохранялись мирные отношения: с одной стороны, Густав Ваза медлил с более радикальными действиями, подобными тем, что уже были осуществлены многими светскими владыками в Германии, а, с другой, сторонники библейского гуманизма и католического реформизма не возражали против провозглашенного в Вестеросе и Эребру принципа верховенства Слова Божиего. Вообще же, довольно расплывчатый лозунг проповеди “чистого, незамутненного Слова” сторонники реформированного католицизма и радикально настроенные реформаторы толковали по-разному, в нужном для себя духе.

В 1531 г., вместо бежавшего Браска был, наконец, избран новый архиепископ Упсальский. Им стал младший брат одного из главных реформаторов Лаурентиус Петри, также получивший выучку в центре лютеранской Реформации Виттенберге. В отличие от своего радикально настроенного брата, наибольшее влияние он испытал со стороны главного сподвижника Лютера, Филиппа Меланхтона, стремившегося сохранить связи Реформации с библейским гуманизмом. Как мы увидим позже, это существенно сказалось на характере преобразований, проведенных при новом архиепископе: в период своего сорокалетнего пребывания на архиепископской кафедре Лаурентиус Петри отдавал предпочтение переменам постепенным, стараясь сохранить традиционные основы церковной жизни там, где это не противоречило главным идеям Реформации (рукоположение главы церкви Швеции в знак сохранения преемственности с древней традицией осуществил все тот же Петрус Магни, но это не помешало Риму отказать в признании новому архиепископу как прошедшему посвящение schismatico ritu, “по раскольническому обряду”). Кроме того, он активно боролся за сохранение церкви как самоуправляющейся структуры: другой вопрос, насколько это было возможно в условиях, когда Густав Ваза стремился полностью подчинить церковную жизнь собственной власти. Для внутрицерковной жизни Швеции начала 1530-х гг. было характерно, например, сосуществование двух вариантов мессы. Один был разработан Олаусом Петри в 1531 г. под характерным названием Шведская месса (Den svenska massan): это руководство предполагало использование шведского языка в основных моментах богослужения и значительное внешнее опрощение церковного интерьера. Другой вариант сложился в центре реформационно-католического направления Линчeпинге под латинским заглавием Missa Lincopensis: он был составлен преимущественно на латыни и предполагал сохранение былой торжественности. Еще один центр этого второго направления образовался в Скаре, епископ которой Свен Якобсон (Sveno Jacobi) был большим почитателем Эразма и Меланхтона, но отнюдь не Лютера.

В 1536 г. сторонники более радикальной линии одержали верх и совершился поворот к коренной церковной реформе, что следует рассматривать в одном ряду с событиями, происходившими в те же годы в ряде других европейских стран: например, к этому времени английский король Генрих VIII окончательно порвал с Римом, в Германии больших успехов добилась Шмалькальденская лига, а в Дании король Кристиан III также перешел к решительным шагам. Безусловно, все это не ускользнуло от внимания Густава Вазы, который в 1536 г. вышел победителем из т.н. “Графской войны” с Любеком, что существенно укрепило его власть. В Упсале состоялся синод, постановивший переход на шведское богослужение во всех приходах (причем ставилась цель его унификации, поскольку в Средние века каждая епархия - в том числе, как упоминалось во Введении, и епархия Турку - имела местные литургические особенности), проповедь Слова Божиего в реформированном духе, отмену целибата, закрытие монастырей. В осуществление этого постановления Олаус Петри издал усовершенствованный перевод Псалтири, а затем перевод Малого катехизиса Лютера. Архиепископ Лаурентиус Петри издал в 1537 г. “Шведскую мессу”, оговорив, правда, в предисловии, что богослужение может быть и более торжественным и традиционным, нежели предусматривалось Олаусом Петри. Густав Ваза со свойственной ему прямотой подтвердил решение синода специальным королевским распоряжением. Все это означало окончательную победу Реформации в Шведском королевстве, и, казалось, сторонники решительной Реформации могли праздновать победу. На деле же вскоре после того, как свершились указанные перемены, во взаимоотношениях короля и реформаторов наступил неожиданный кризис.

Связано это было с появившимися разногласиями в понимании сути Реформации: если Густав Ваза ориентировался на типичный для немецких земель вариант “княжеской Реформации”, то шведские реформаторы, полагавшие, что церковь имеет право на известную автономию, отрицательно относились к монаршему самоуправству; уже в 1528 г. Олаус Петри признал целесообразным сохранение епископата и прежних кафедральных капитулов. Считается, что взгляды Олауса Петри на взаимоотношения обновленной церкви и государства эволюционировали от учения Лютера о “двух царствах” (или «установлениях»), каждое из которых воздвигнуто Богом (причем светские государи наделяются приоритетной обязанностью охраны религиозной жизни и в связи с этим оказываются фактически в привилегированном положении по сравнению со всеми остальными христианами), к представлениям позднего Меланхтона, допускавшего – хотя бы чисто теоретически - возможность насильственного свержения власти, приобретающей тиранические черты (Kouri 1972-1973, 41 s.).

В результате к 1539 г. Густав Ваза предпочел полностью отказаться от услуг Олауса Петри и Лаурентиуса Андреэ и даже подверг их тюремному заключению (вскоре, правда, они были освобождены, заплатив при этом крупный штраф государю): пришел их черед испытать на себе железную хватку короля, до этого преследовавшего в основном сторонников Рима. Этот факт можно поставить в один ряд с поражением радикально-бюргерской Реформации в Любеке и Копенгагене во второй половине 1530-х гг. Во главе администрации король Густав поставил незадолго до того приглашенного из Германии юриста Георга Нормана, уже имевшего опыт как в осуществлении “княжеской Реформации”, так и в реорганизации государства в духе Нового времени, что предполагало наличие многочисленного слоя профессиональной бюрократии и разделение функций: “немецкие юристы приобщили отсталых шведов к современному бухгалтерскому учету и управлению; они преподали им римское право, заодно разъяснив сущность понятия “оскорбление величества”, которое давало возможность устранять неугодных” (Ylikangas 1986, 23 s.). Король поставил Нормана суперинтендантом, т.е. фактически управителем церкви, себя же, по примеру многих протестантских владык Германии, он был склонен видеть в роли summus episcopus, “верховного епископа”, хотя формально архиепископ Лаурентиус Петри от должности отстранен не был и свой титул сохранил. В собственно же теологическом отношении серьезных разногласий между Норманом и шведскими реформаторами не было: все они испытали значительное влияние Меланхтона, и вероучительная база у них была в принципе сходная. Разногласия между ними касались практических методов осуществления церковных преобразований, в частности, того, насколько светская власть имела право вмешиваться в религиозную жизнь (Parvio 1993, 166 s.). Норман и другие немецкие помощники короля исходили из идеи полного подчинения протестантской церкви государю, что должно было выразиться в новом церковном уложении, в котором не оставлялось места ни епископату, ни кафедральным капитулам. Приглашенные королем из Германии “специалисты” начали жесткую конфискационную политику. Она была столь беспощадной в отношении церкви и столь бесцеремонной в отношении чувств и привычек шведских подданных (новые советники не особенно вникали в тонкости их психологии, игнорируя, в частности, скандинавские традиции личной свободы), что в 1542 - 1543 гг. разразилось грозное восстание (т.н. “восстание Дакке”), едва не стоившее королю трона. В итоге Густав Ваза предпочел отказаться от услуг немецких советников и вернулся к более умеренной линии, что, надо полагать, вызвало вздох облегчения у шведского духовенства. Правда, гармонии в отношениях монарха и национальной церкви так и не наступило, поскольку король не желал отказываться от самого права вмешиваться в церковные дела. Таким образом, в эти десятилетия в Швеции сосуществовали два взгляда на епископскую власть: с одной стороны, традиционно-церковный, к которому тяготело высшее духовенство, и, с другой стороны, радикально-светский, воспринятый из Германии, согласно которому монарх в своем владении становился наследником прежней епископской власти. Показательно, что Густав Ваза не пожелал утвердить проект нового Церковного уложения, разработанного Лаурентиусом Петри: при всем почтении к светской власти, трактованной (по Лютеру) в качестве “хранителя обеих скрижалей” (custos utriusque tabulae), архиепископ все же постарался провести четкое разграничение между духовной и светской сферами. Другое дело, что на практике это было трудно осуществимо, и проблема церковной самостоятельности стояла весьма остро на всем протяжении второй половины XVI в. (Paarma 1980, 17 s.). В отсутствие уложения, которое регулировало бы все стороны церковной жизни, архиепископу пришлось несколько раз издавать временные статуты: по-видимому, подобная неопределенность в управлении церковью более устраивала короля. Кстати, именно в эти нелегкие годы братья Олаус и Лаурентиус Петри - совместно с отстраненным от должности Лаурентиусом Андреэ - издали полный перевод Библии на шведский язык (1541 г.), который по иронии судьбы вошел в историю под названием Библии Густава Вазы (король, действительно, оказал финансовую поддержку этому начинанию и распорядился в обязательном порядке распространить экземпляры этого издания во всех епархиях, в том числе и в Финляндии). В том же году был составлен новый евангелический служебник, существенно отличавшийся от “Шведской мессы”, а два года спустя - Passio, т.е. сборник евангельских чтений о Страстях Христовых, звучащих в храмах на Страстной неделе.

Именно в такой обстановке на риксдаге, собравшемся в Вестеросе в 1544 г., Швеция впервые была провозглашена евангелическим государством. Было отменено почитание святых и устранены многие моменты богослужения, считавшиеся чрезмерно “католическими”. В том же году был издан новый молитвенник, в котором старые молитвы, обращенные к тем или иным святым, были заменены на новые. Следует заметить, что и после описанных событий напряженность в отношениях Густава Вазы и церкви отнюдь не исчезла, поскольку в интересах централизации король стремился к ограничению церковной самостоятельности.

Показательно, что в области государственного управления постаревшему королю была свойственна некоторая непоследовательность, поскольку, с одной стороны, ущемляя церковь во имя централизации, он в середине 1550-х гг. разделил королевство на герцогства, во главе которых поставил четырех своих сыновей, что вплоть до конца XVI в. служило источником нестабильности и раздоров. Наиболее развитые и освоенные районы Финляндии (юго-западные и южные) достались в удел любимому сыну короля Иоанну (Юхану). Правда, подобной мерой всевластный монарх субъективно преследовал прямо противоположную цель, стремясь подавить местный партикуляризм, с которым он неустанно боролся на всем протяжении своего долгого царствования.

В конце своего правления Густав Ваза распорядился, чтобы вновь назначаемых епископов именовали на немецкий лад интендантами либо ординариями. Густав Ваза верно уловил, что лютеранская доктрина создавала предпосылки для ликвидации института епископства как такового, коль скоро за властью епископов не признавалось исхождения от Св. Духа, а сама церемония посвящения в епископы, равно как и в священники, оказалась лишена сакрального характера (Parvio 1968-1969, 46-47 ss.). К шведскому монарху вполне применимо ироничное замечание известного современного католического теолога Ганса Кюнга о том, что с началом Реформации далеко не все светские владыки оказались “мудрыми”, подобно знаменитому покровителю Лютера, саксонскому курфюрсту Фридриху Мудрому: им была явно недостаточно роли защитников церкви и поддержания в ней порядка, как того хотел Лютер, поэтому очень скоро они фактически узурпировали епископские функции в своих государствах (Кюнг 2000, 255). Правда, следует оговориться, что в Шведском королевстве епископат оказался гораздо более сплоченным и успешнее противостоял монаршей экспансии, чем в Германии. Почти все епархии королевства (включая диоцез Турку) в середине 1550-х гг. были разделены на две части с целью ослабления власти епископов на местах. В конце царствования Густава Вазы был фактически отстранен от должности архиепископ Лаурентиус Петри: это проявилось, в частности, в том, что в 1554 г. церемонией посвящений новых епископов (в том числе и двух финских) руководил не он, а епископ Стренгнэсский Ботвид (подробнее об этом см. далее, гл. I, § 4.2). По словам участника этой церемонии Паавали Юстена, поведавшего о ней в своей “Хронике епископов финляндских”, “господин архиепископ был некоторым образом в немилости у короля” (см. перевод жизнеописания Микаэля Агриколы пера Паавали Юстена во второй части нашей работы). Правда, позднее король все-таки сменил гнев на милость, поскольку в 1557 г. архиепископ вместе с тогдашним епископом Турку Агриколой был отправлен в Москву для подписания мирного договора с Россией: это свидетельствовало о том, что время от времени король все еще прибегал к услугам высшего духовенства для улаживания отдельных политических вопросов, как это было в средневековый период. Был окончательно ликвидирован институт кафедральных капитулов. Если в Средние века основные функции капитула были так или иначе связаны в первую очередь с отправлением культа, то при Лаурентиусе Петри его члены превратились в главных помощников епископа, но коль скоро король стремился ослабить, а то и вовсе упразднить должность епископа, капитулы как институт постепенно были сведены на нет (Paarma 1980, 19-20 ss.).

В целом к концу правления короля Густава церковь Швеции внешне являла собой лишь бледное подобие того великолепия, которое было присуще ей на исходе Средневековья. Тем не менее она сохранила основы своей организации: в частности, велась активная издательская и катехизаторская работа, способствовавшая распространению идей евангелического христианства среди широких масс населения. Уже к середине 1540-х гг. духовенство Швеции располагало корпусом основных книг, необходимых для совершения новой литургии и составления проповедей в новом духе: как мы увидим, это имело особое значение для церкви Финляндии, поскольку упомянутые сочинения служили образцом при составлении аналогичных книг на финском языке (что касается шведоязычных приходов Финляндии, там, разумеется, была в употреблении та же самая богослужебная литература, что и в Швеции). Евангелическая церковь (официально еще не называвшая себя лютеранской), действительно, постепенно становилась национальной. В Швеции сохранилась епископальная система и самоуправляющиеся приходы. Средневековая традиция оказалась здесь столь сильной, что более удобная для короля форма управления церковью через институт интендантов в Швеции (и, следовательно, в Финляндии) не прижилась, вопреки настойчивым попыткам монарха (Kansanaho 1954, 29 s.). Данное обстоятельство оказало значительное влияние на последующее формирование лютеранской церкви Швеции-Финляндии. Разумеется, епископы находились в сильной зависимости от светской власти, символом чего была присяга на верность королю, заменившая клятву верности папе и произносившаяся кандидатом во время посвящения в епископы. С другой стороны, лишившись административной и судебной власти (в средневековой терминологии - jurа jurisdictionis), епископы сохранили т.н. jura magisterii et ordinis (см. Paarma 1980, 18 s.), т.е. могли посвящать пасторов (хотя король пытался вмешиваться и в эту сферу), осуществляли надзор за церковными школами, вершили церковный суд и в духе нового учения считались прежде всего проповедниками Слова Божиего. Несмотря на все усилия светской власти, в Швеции в этот период не сложилось какого-либо централизованного органа церковного управления. Архиепископ - при всей важности и авторитетности своей роли - оставался primus inter pares, опираясь в основном на личный авторитет. Время от времени главы епархий собирались на синоды, где принимали коллегиальные решения по тем или иным вопросам. Литургические изменения в Шведском королевстве оказались гораздо менее радикальными, чем во многих других землях, принявших лютеранство. Указанные обстоятельства делали реформированную шведскую церковь - при всем ее внешнем оскудении - все же более самостоятельной, нежели во многих других лютеранских регионах, что в свою очередь служило источником постоянного напряжения в ее взаимоотношениях с монаршей властью: с новой силой это проявилось в правление сыновей Густава Вазы. В целом исследователи констатируют умеренность и постепенность осуществления Реформации в Швеции, подчеркивая, что этот процесс невозможно заключить в строгие хронологические рамки: адаптация к новым религиозным идеям заняла здесь не менее столетия (ср. Leonard 1961, 115 s.).

Таковы основные вехи раннего периода Реформации в Швеции, которые мы будем держать в уме, приступая к анализу событий и своеобразия финской Реформации. Как мы увидим, происходившие в Швеции события - как церковного, так и политического характера - служили необходимым, а во многом определяющим фоном для тех изменений, которые совершались по другую сторону Балтийского моря, в подвластной ей Финляндии.

2. Первые шаги Реформации в епархии Турку: 1520-е гг.

Накануне Реформации в Финляндии не замечалось каких-либо признаков массового недовольства католической церковью. Во Введении, посвященном состоянию финской церкви в Средние века, мы уже отмечали отсутствие в Финляндии морального разложения духовенства и ту позитивную роль, которую это сословие играло в жизни страны (см. Gummerus 1921-1924 8-9 ss.; Melander 1921, 65-67 ss.). Исследователи констатируют весьма поверхностную христианизацию широких масс населения Финляндии к началу Реформации, сохранение многочисленных пережитков язычества и низкий образовательный уровень народа, а также менее значительную - в сравнении со многими другими странами Европы - роль монастырей (Grotenfelt 1906-1908, 7 s.; Salomies 1949, 33-38 ss.). Отмечается, что накануне Реформации церковное влияние и общий уровень христианизации были выше в западных районах страны, нежели на востоке, за исключением Выборга (Klinge 1977, 19 s.). Вместе с тем некоторое сходство с ситуацией в метрополии все же наблюдалось. С одной стороны, бурные события последних лет Кальмарской унии не обошли стороной и отдаленную Финляндию. Вследствие этого страна оказалась более тесно, чем прежде, связанной со Швецией, и неудивительно, что изменения в церковной жизни, начавшиеся там, должны были так или иначе отразиться и на Финляндии. С другой стороны, так же как в Швеции - хотя и в гораздо более скромных размерах, - идеи библейского гуманизма и реформированного католицизма получили распространение среди членов кафедрального капитула Турку и близкого к нему духовенства, что вполне объяснимо, учитывая достаточно высокий образовательный уровень епархиальной верхушки на исходе средневековой эпохи (Heininen 1976, 19 s.). Данное обстоятельство особенно важно подчеркнуть, если вспомнить, с другой стороны, о незначительном проценте городского населения, вследствие чего в стране отсутствовали предпосылки для бюргерской Реформации. К тому же города Финляндии находились в сильной зависимости от шведских монархов, что объяснялось спецификой урбанизации страны, когда власти по собственной инициативе основывали и брали под свой контроль немногочисленные центры торговли в расчете на получение доходов от налогов и таможенных сборов. Это с самого начала предопределило специфику финской Реформации, которая была проведена по инициативе королевской власти, но при этом в основном силами местного духовенства, в первую очередь из епархиальной верхушки. По этой причине при описании религиозно-церковных процессов, происходивших в 1520-е - 1550-е гг. в Финляндии, особое внимание должно быть уделено ситуации в кафедральном капитуле Турку, ставшем фактически главным духовным и организационным центром финской Реформации.

2.1. Напомним вначале основные политические события тех лет, поскольку они оказывали непосредственное влияние на церковно-религиозную ситуацию в стране. Для этого необходимо вернуться к концу правления датского короля Кристиана II, который, подчинив себе Швецию, поспешил поставить под свой контроль и Финляндию, назначив датчан начальниками замковых ленов этой страны. В Финляндии, также как до того в Швеции, совершились казни явных или мнимых противников подозрительного и жестокого короля.

В частности, в Раасепори в декабре 1520 г. был казнен один из виднейших представителей шведского духовенства предшествовавших трех десятилетий, епископ (правда, electus, т.е. избранный местным духовенством, но не утвержденный папой), доктор богословия Хемминг Гад: из ярого противника Кристиана он стал его приверженцем и был направлен в Финляндию, чтобы способствовать ее подчинению власти датского короля. С епархией Турку он имел давние связи: например, в 1514 г. именно он разработал пышную церемонию беатификации епископа Хемминга. Тем не менее, это не уберегло его от подозрений со стороны Кристиана, который после стокгольмской “кровавой бани” распространил репрессии на провинции королевства. По преданию, взойдя на эшафот, епископ Гад предал короля проклятию и предсказал ему неминуемое свержение и изгнание.

После того как Густав Ваза очистил Швецию от датчан, финская элита перешла на его сторону. Как уже отмечалось, даже осторожный епископ Турку Арвид Курки предпочел выступить против датчан, предоставив ресурсы своего замка в Куусисто в распоряжение противников Кристиана. Правда, в 1522 г. перевес сил был еще на стороне датчан, поэтому епископу пришлось бежать из Турку, а его замок был захвачен и разграблен; корабль его затонул по пути в Швецию, и, стало быть, накануне решающих перемен церковь Финляндии осталась без своего архипастыря. Перелом ситуации наступил в следующем, 1523 г., когда финские отряды под командованием представителей местных аристократических семейств, братьев Эрика и Ивара Флемингов и Нильса Граббе, очистили страну от датских сил. Последним сдался Выборг. В итоге вся управляемая шведами территория Финляндии признала власть Густава Вазы.

2.2. В конце 1523 г. епископом Турку по представлению капитула был избран Эрик Свенсон. До этого он служил вначале канцлером короля, а затем деканом кафедрального капитула Линчeпинга. Впервые за более чем столетний период епископом Турку стал не местный уроженец, а выходец из метрополии, к тому же не владевший финским языком. Правда, некоторое, хотя и косвенное отношение к Финляндии он все же имел, поскольку являлся держателем пребенды в епархии Турку и, следовательно, был лично знаком с членами капитула Турку. По своим взглядам Свенсон был близок новому архиепископу Браску, до этого занимавшему кафедру в Линчeпинге, т.е., условно говоря, он принадлежал к “старокатолической” партии в шведской церкви, враждебно встретившей Реформацию Лютера. Принято считать, что он был в большей степени политиком, нежели религиозным деятелем (Pirinen 1962, 11-12 ss.). Правда, Римская курия не одобрила этот выбор: как уже отмечалось, между Густавом Вазой и Святым престолом разгорелся спор о замещении епископских вакансий, окончившийся разрывом отношений между сторонами. По этой причине Эрик Свенсон носил титул episcopus electus, т.е. не имел канонического признания. Можно себе представить, как удручающе это действовало на приверженца папства, каковым, судя по его тесным отношениям с Браском, был Свенсон. Кроме всего прочего, это лишало его формальной возможности назначать или снимать членов кафедрального капитула Турку. Как мы скоро увидим, в последующие несколько лет этот факт сыграл немаловажную роль в распространении новых веяний в Финляндии. Известно также (об этом, в частности, упоминает Паавали Юстен в своей “Хронике епископов финляндских”), что спустя некоторое время в Турку епископским викарием в помощь Свенсону был назначен некий “господин Викентий”, употреблявший миро “подобно другим епископам” (немаловажная деталь, т.к. реформаторы считали необходимым отказаться от мира). Таким образом, можно констатировать, что в середине 1520-х гг. во главе финской епархии стояли люди, далекие от новых веяний на континенте.

2.3. Принято считать (например, Salomies 1949, 60 s.), что первым идеи Реформации в Финляндии возвестил Пиетари Сяркилахти (или, на шведский манер, Петер Сяркилакс). Правда, относительно его деятельности в Турку и о его личности в целом известно довольно мало. “Хроника епископов финляндских”, составленная, к слову сказать, четырьмя десятилетиями после его кончины, содержит следующую фразу: “Из мужей виттенбергских в Финляндию первым прибыл магистр Пиетари Сяркилахти, который со тщанием наставлял в школах и в кафедральном соборе Турку, призывая к очищению евангельского учения от папского идолослужения” (Juusten 1988, 55 s.). В прошлом из-за скудости информации критически настроенные исследователи нередко были склонны считать преувеличенной - если не откровенно мифологизированной - роль Пиетари Сяркилахти в утверждении Реформации на финской земле (см., напр., Anthoni 1953, 28-33 ss.). Однако современные финские историки, исследовавшие архивы епархии Турку и королевской канцелярии, склонны, скорее, согласиться с оценкой, данной Юстеном (ср. Heininen, Heikkila 1996, 64-65 ss).

Полагая, что Пиетари Сяркилахти представляет характерный для той эпохи тип, остановимся более подробно на его биографии в той мере, в какой ее удалось реконструировать финским исследователям, столкнувшимся со значительными лакунами в источниках.

Родился Пиетари Сяркилахти около 1490 г. в семье бургомистра Турку Нильса (Нийло) Петерсона. По материнской линии он приходился внучатым племянником славному епископу XV в. Магнусу III Сяркилахти. По причине того, что на епископе этот знатный дворянский род мог оборваться, отец будущего проповедника был возведен в дворянское звание, получив родовое имя и герб Сяркилахти. В 1516 г. Пиетари Сяркилахти записался в Ростокский университет, пользовавшийся в то время (и, как мы увидим, на протяжении всего XVI столетия) популярностью среди выходцев из Скандинавии. В 1513 г. этот университет окончил, например, уроженец Турку Пиетари Силта (Сильд), с которым нам еще предстоит встретиться при рассмотрении ситуации в капитуле Турку в 1520 - 1530-е гг. В отличие от Сяркилахти, Пиетари Силта был сыном зажиточного крестьянина из Юго-Западной Финляндии. В те годы в Ростокском университете сильно было влияние библейского гуманизма: когда Сяркилахти поступил в это учебное заведение, там читал лекции знаменитый Ульрих фон Гуттен. В 1517 г. имя финского студента фигурирует уже в матрикулах Лувенского университета, где он мог слушать лекции самого Эразма Роттердамского. Как и в Ростоке, здесь было немало выходцев из скандинавских стран, которые спустя некоторое время стали активными приверженцами Реформации у себя на родине. О последующих семи годах жизни Сяркилахти документированных сообщений нет. Исследователей всегда интриговала процитированная выше фраза Юстена, согласно которой Пиетари Сяркилахти принадлежал к “мужам виттенбергским”, хотя на самом деле его имя так и не удалось обнаружить в матрикулах Виттенбергского университета. Тем не менее косвенные данные позволяют предположить, что он находился там начиная, по крайней мере, с 1520 г. (Heininen 1976, 13-14 ss.). Эволюция взглядов Сяркилахти развивалась, вероятно, в том же направлении, что и у многих клириков Германии и Скандинавии этого периода - от Эразма к Лютеру. Не исключено, что в Виттенберге он мог стать свидетелем драматических обстоятельств радикальной литургической реформы, начатой в феврале 1522 г. Карлштадтом и Цвиллингом и своими эксцессами встревожившей Лютера, который в то время скрывался в Вартбургском замке: известный радикализм, по традиции приписываемый Сяркилахти, можно связать с тем опытом, который он вынес из колыбели протестантизма.

Когда Пиетари Сяркилахти вернулся в родной Турку (случилось это самое позднее весной 1524 г.), местное духовенство было немало шокировано тем, что вместе с собой молодой магистр привез жену, с которой обвенчался в Германии. Вполне вероятно, что к отказу от целибата он пришел под влиянием сочинения Эразма “Похвала браку” (1518), с одной стороны, и, с другой, следуя примеру некоторых сторонников Лютера, ранее других вступивших в брак - например, того же Андреаса Карлштадта или Юстаса Йонаса (кстати говоря, ряд финских историков полагает, что во всем Шведском королевстве именно Пиетари Сяркилахти первым открыто отказался от целибата: ср. Salomies 1949, 61 s.; Олаус Петри предпринял аналогичный шаг в 1525 г.). По возвращении в Турку Пиетари Сяркилахти стал каноником капитула и одновременно ректором кафедральной школы, которая, вероятно, и превратилась в основное поле его реформаторской деятельности. Трудно сказать, имел ли ректор школы возможность проповедовать непосредственно в соборе, поскольку консервативный епископ и подчиненный ему капитул вряд ли благожелательно относились к молодому магистру, пропитанному “еретическими” идеями. Вообще же, из-за того что на протяжении 1520-х гг. из Турку за границу не было отправлено ни одного стипендиата (возможно, причиной было противодействие консервативного епископа), Пиетари Сяркилахти оказался чуть ли не единственным клириком и членом капитула, соприкоснувшимся с идеями Лютера непосредственно в Германии и начавшим распространять их сразу же по возвращении на родину. Вероятно, вследствие этого он был преисполнен сознания особой важности своей миссии. Из “Хроники епископов финляндских” можно заключить, что Сяркилахти не только наставлял учеников в школе, но и проповедовал среди жителей Турку, которые после пережитых потрясений предыдущего десятилетия оказались более восприимчивы к пламенным речам молодого магистра (причем вовсе необязательно проповеди имели место в кафедральном соборе). Уже в самом факте, что собор Турку во время датской оккупации лишился значительной части своего убранства, можно было при желании усмотреть перст Божий, указывавший на бессмысленность внешних атрибутов, которые реформаторы заклеймили как “идолопоклонство”. Некоторые авторы даже предполагают прямую обструкцию деятельности Сяркилахти со стороны старшего поколения (ср. Melander 1921). Трудно, правда, сказать, насколько это мнение свободно от вольной или невольной романтизации облика магистра Пиетари, которого в патриотической финской историографии XIX - нач. XX вв. обычно изображали чем-то вроде одинокого “предтечи” Реформации в Финляндии, боровшегося с консерватизмом и косностью местного духовенства. Можно также предположить, что отмеченная выше каноническая шаткость положения епископа Свенсона лишила его возможности отправить Сяркилахти в отставку. В 1524 г. Сяркилахти составил завещание, что само по себе было нарушением канонического права (духовное лицо не могло завещать свою собственность частному лицу), но соответствовало новым представлениям о статусе священнослужителей; известно также, что он вместе со своими братьями - в осуществление постановления риксдага в Вестеросе 1527 г. - участвовал в отчуждении церковной собственности, доставшейся от дворян после 1454 г. (Heininen 1976, 15 s.): все эти факты весьма недвусмысленно свидетельствуют о его приверженности новым религиозным идеям. О вероятной позиции Сяркилахти в капитуле Турку и о его роли в событиях второй половины 1520-х гг. мы еще скажем несколько ниже. Он был замечен королем и в 1529 г. стал архидиаконом собора Турку, т.е. вторым по значению лицом в капитуле. Как свидетельствует сохранившаяся корреспонденция тех лет, финский реформатор поддерживал оживленные контакты с Олаусом Петри, из чего можно предположить, что по своим воззрениям Пиетари Сяркилахти тяготел к радикально-бюргерскому направлению Реформации, о котором упоминалось в § 1 настоящей главы. Последнее документированное свидетельство о нем относится к 1529 г., когда он сопровождал нового епископа Мартина Шютте в его первой визитационной поездке по епархии. Однако, в том же году магистр Сяркилахти скоропостижно скончался, причем точно не известно, от какой болезни. Его деятельность на посту ректора кафедральной школы вскоре принесла свои плоды, поскольку в числе его учеников были и некоторые будущие студенты Виттенбергского университета и деятели Реформации следующего десятилетия, с фигурами которых нам вскоре предстоит столкнуться - Томас Кейои, Симо Выборжец, Кнут Юхансон и, наконец, Микаэль Агрикола - “отец финского литературного языка”. В период национального подъема, происходившего в Финляндии на рубеже XIX-XX вв., писатели вспомнили и о “первом финском реформаторе”: к примеру, Сантери Ивало, плодовитый исторический романист, специализировавшийся на сюжетах из национальной истории, посвятил ему даже отдельный роман (Pietari Sarkilahti, 1913). Более того, и в наши дни в исторической литературе Пиетари Сяркилахти по-прежнему предстает пламенным проповедником идей Реформации, положившим начало религиозному обновлению в стране. Так, в научно-художественной книге очерков об узловых проблемах финской истории (1993), известный литератор Вейо Мери следующим образом описывает первое появление Сяркилахти в качестве проповедника новых идей в Турку: ”В 1522 г. из Германии на родину явился муж, убежденный сторонник нового христианского учения, жаждавший начать проповедь. Он приобрел степень магистра в маленьком немецком городке Виттенберге, в университете доктора Мартина Лютера. Даже если прежде он не отличался особенным мужеством и отвагой, пребывание в Виттенберге пробудило в нем эти качества. Возвысив свой голос в соборе Турку, он принялся обличать прогнившую папскую церковь с ее роскошью, скульптурами святых, настенными росписями, безбрачием духовенства. Вскоре обратили внимание и на то, что он был женат, хотя и носил священнический сан. Имя сего мужа было Пиетари Сяркилахти” (Meri 1993, 92 s.).

2.4. При всей приблизительности наших представлений о жизни Пиетари Сяркилахти, можно, тем не менее, предположить, что во второй половине 1520-х гг., т.е. в период, на который пришлась его деятельность в родном городе, капитул Турку в идейном отношении уже не представлял собой единого целого. Поскольку по средневековой традиции капитул включал в себя наиболее образованную часть духовенства Финляндии, имеет смысл – при всей скудости информации на сей счет - попытаться прояснить позицию этого ключевого органа епархиального управления в период, когда и в Германии, и в самой Швеции совершались серьезные перемены. Исследователи предполагают, что уже при епископе Свенсоне церковная среда Турку в доктринальном отношении не была единой (Pirinen 1976, 58 s.; Heininen 1976, 19 s.). Вполне вероятно, что, как и в Швеции, здесь (разумеется, с необходимой поправкой на разницу масштабов) имело место разделение на радикалов и консерваторов. Правда, в отношениях с внешним миром капитул выступал как единое целое: “... тому, кто тогда наблюдал совершавшиеся перемены изнутри событий, контуры различных направлений не представлялись столь отчетливыми, как позднейшим наблюдателям” (Heininen 1976, 19 s.). С другой стороны, не приходится сомневаться в том, что значительное отличие духовного склада того же Пиетари Сяркилахти от консервативного епископа Свенсона, должно было проявиться очень рано. Характерная деталь: когда до епархии Турку стали доходить первые раскаты близящейся церковной редукции, именно Сяркилахти от имени местного капитула вступил в сношения с Густавом Вазой. В 1526 г. после смерти престарелого кафедрального пробста Якоби, Пиетари Сяркилахти и упоминавшийся выше каноник, магистр Ростокского университета Пиетари Силта вступили в переписку с королем и договорились о новом порядке замещения должности кафедрального пробста, на чем настаивал Густав Ваза (об этом чуть ниже). Предполагается, что в капитуле Турку Сяркилахти был в некотором смысле “человеком короля”, выполняя различные его поручения (Heininen, Heikkila 1996, 65-66 s.). Вспомним, что позиция как немецких, так и шведских реформаторов в отношении светской власти была сходной: в своей оппозиции консервативному епископату они стремились опереться на светских владык. В целом контакты Пиетари Сяркилахти с Густавом Вазой дают основание полагать, что он усвоил идеи Лютера (озвученные уже в начале 1520-х гг.) о важной роли светских владык в “правильном” устроении Церкви посреди хаоса “последних времен” (именно так отец Реформации, живший напряженным ожиданием конца света, оценивал свою эпоху): по одному удачному замечанию, “Лютер и его сподвижники подходили к проблемам, возникавшим в ходе осуществления Реформации, скорее, как доверенные лица короля, нежели с позиций широких слоев простого народа (Arffman 1999, 221 s.). Есть сведения, что ректор кафедральной школы Турку поддерживал переписку и с одним из лидеров радикальной Реформации в Швеции, секретарем короля Лаурентиусом Андреэ (Pirinen 1962, 63 s.). Когда в 1528 г. в Турку появился новый епископ Мартин Шютте, отличавшийся весьма сдержанным отношением к лютеранской Реформации, Сяркилахти, вероятно, был “приставлен” к нему в качестве своего рода королевского соглядатая: предполагается, что именно под впечатлением от не особенно благоприятных сообщений, поступивших из Турку от Сяркилахти, Густав Ваза направил довольно резкое предостерегающее послание епископу Шютте (с напоминанием о взятом им на себя обязательстве осуществлять церковные изменения в евангелическом духе – об этом см. ниже, п. 3.1.) (Pirinen 1962, 63 s.).

Что касается Пиетари Силта1, трудно сказать, насколько радикально он был настроен. Некоторые исследователи прямо говорят о нем как о единомышленнике Сяркилахти (Salomies 1949, 62 s.), в то время как другие выражаются более осторожно, констатируя, по крайней мере, отсутствие сведений о противодействии политике королевской Реформации со стороны Силта, и отмечая его природную осторожность, вероятно унаследованную от своих крестьянских предков (Maliniemi 1934, 116 s.). Известно, в частности, что он принял участие в проведении редукции церковной собственности, в скором времени начатой в Финляндии (Pirinen 1962, 64 s.). После внезапной смерти Сяркилахти в 1529 г. король одобрил назначение именно Силта на оставшуюся вакантной должность соборного архидиакона. Кроме того, не лишено значения и то обстоятельство, что на экземпляре первого издания “Шведской мессы” (1531) Олауса Петри, хранящемся ныне в университетской библиотеке Хельсинки, имеется надпись, удостоверяющая, что владельцем книги являлся Пиетари Силта. Можно предположить, что и некоторые другие (как правило, более молодые) члены капитула сочувствовали идеям радикальной Реформации: например, каноники Андреас Якоби (Якобсон), настоятель доминиканского монастыря Микаэль Карпалайнен и, возможно, Якоб (Яакко) Венне (также магистр Ростокского университета), равно как и упомянутый уже Пиетари Силта в конце 1520-х гг. вступили в брак (официально целибат в Шведском королевстве был отменен лишь в 1536 г.). Особо следует выделить Якоба Венне, брак которого был впервые освящен уже как брак священнослужителя (Pirinen 1962, 247 s.). Что касается Микаэля Карпалайнена, он стал пастором одного из сельских приходов в окрестностях Турку. Вообще, как это имело место и в иных епархиях Шведского королевства, представители более молодого поколения, вероятно, воспринимали нововведения более позитивно, нежели их коллеги, получившие традиционное воспитание. Заметной фигурой был Йоханнес Петерсон (Johannes Petri), назначенный в 1526 г. новым кафедральным пробстом. В Турку он прибыл уже зрелым мужем: окончив Кeльнский университет еще в 1512 г., он затем перебрался в Рим, где стал лиценциатом канонического права. “Занятия каноническим правом и собственные наблюдения над жизнью папской курии сделали его церковным политиком, умело направлявшим вверенный ему капитул посреди бурь Реформации” (Heininen 1976, 21 s.). Будучи скорее юристом и администратором, нежели богословом, он быстро сообразил, в каком направлении следовало двигаться в стремительно менявшихся церковно-политических условиях, что, кстати сказать, и позволило ему занимать свою должность в течение более двадцати лет, вплоть до самой смерти. В любом случае препятствий сторонникам нового направления он не чинил (Pirinen 1976, 58 s.). Скорее всего, можно считать романтизированным преувеличением представление некоторых старых финских историков о Йоханнесе Петерсоне как о яром стороннике католицизма, оказывавшем глухое, упорное сопротивление распоряжениям короля и люто ненавидевшем пламенного проповедника Сяркилахти (ср. Melander 1921): в условиях того времени он просто-напросто вряд ли бы смог так долго сохранять за собой свое место, не будучи лоялен королю и проводимому им курсу. Кроме того, не лишено значения то обстоятельство, что в 1526 г. именно Пиетари Сяркилахти и Пиетари Силта ходатайствовали перед королем о назначении Йоханнеса Петерсона. на должность кафедрального пробста. Паавали Юстен в своей “Хронике” говорит о кафедральном пробсте как о “муже большого ума, твердости и опытности” (см. наш перевод жизнеописания епископа Мартина Шютте во второй части книги). Йоханнес Петерсон также отказался от целибата прежде, чем это было разрешено официально.

В этот период снятию возможного психологического напряжения между сторонниками более консервативных и радикальных взглядов могла хотя бы отчасти способствовать приверженность всего высшего духовенства Турку идеям библейского гуманизма. Косвенным подтверждением этому служит тот факт, что когда в 1525 г. по инициативе викарного епископа Магнуссона в Швеции было принято решение о переводе Нового завета на шведский в духе принципов Эразма Роттердамского (за основу был взят латинский текст издания 1522 г., отредактированный последним), члены капитула Турку были также привлечены к этой работе. Правда, им поручили не особенно значительный объем - перевод обоих Посланий апостола Павла к Фессалоникийцам и к Тимофею, но важен уже сам факт причастности клириков Турку к такому начинанию.

В этой связи представляется нелишним коснуться лингвистического профиля духовенства Турку в этот период. Как правило, кроме латыни, все они свободно владели шведским языком, но также и финским, который, судя по всему, для большинства из них был либо родным, либо хорошо усвоенным (правда, финский язык неизбежно обладал более низким статусом, коль скоро письменные тексты на нем созданы еще не были; кроме того, во многих случаях трудно с уверенностью сказать, какой язык был “первым” для того или иного клирика). Распространено было и знание (нижне)немецкого ввиду господствующего положения Ганзы на Балтийском море и активных контактов с Таллинном, откуда приезжали торговцы и ремесленники. В Турку постоянно проживало некоторое количество немцев; кроме того, в город периодически наведывались немецкие купцы, занимавшиеся оптовыми закупками – по-фински их называли kestit (от нем. Gaste, “гости”).

О судьбе перевода, порученного членам капитула Турку, в научной литературе высказывались разные суждения: с одной стороны, предполагается, что перевод указанных Посланий был-таки подготовлен, причем главную роль в этом сыграл Пиетари Сяркилахти; подобное мнение имеет под собой основание, учитывая тот факт, что в Лувене Сяркилахти посещал лекции Эразма (Pirinen 1962, 25 s.). С другой стороны, высказывалось сомнение, что клирики Турку справились с поручением, поскольку никаких сведений, удостоверяющих авторство перевода этих Посланий, не существует (Heininen 1976, 20 s.). В этой связи стоит напомнить, что еще в конце XV в. Йенс Будде, монах из Наантали, перевел на шведский ряд книг Ветхого Завета (см. Введение); правда, названный перевод остался в рукописном виде, но нам важен сам факт, что в епархии Турку в этом направлении уже кое-что было сделано. Зато по достоверным известиям в 1525 г. в Турку попал датский перевод Нового Завета и не исключено, что это было как-то связано с заданием перевести названный фрагмент Священного Писания на шведский. Как бы то ни было, подобная атмосфера благоприятствовала созреванию идеи перевода Библии на язык основной части населения страны, т.е. финский, что было делом гораздо более сложным ввиду отсутствия финской книжной традиции. Выход в свет шведского перевода Нового Завета (не суть важно, имела епархия Турку к нему какое-то реальное отношение или нет), вероятно, произвел немалое впечатление на всех, кто в Финляндии умел читать: Священное Писание зазвучало на языке повседневной жизни, что могло восприниматься как знамение грядущих перемен. Кроме того, к рассматриваемому периоду относится хранящийся в библиотеке Хельсинкского университета латинский экземпляр Нового Завета (в редакции Эразма) с пометками от руки, сделанными на латинском, шведском и финском языках. Исследование их особенностей позволило заключить, что автор, скорее всего, принадлежал к старшему поколению, ориентированному на библейский гуманизм, но не на Лютера (Heininen 1976, 24 s.). В Финляндии (как и повсюду в Северной Европе) идея перевода Слова Божиего на национальный язык объединяла сторонников разных течений, поэтому Эразмова редакция Нового Завета не обязательно должна была принадлежать поборнику решительного обновления Церкви.

Так в общих чертах выглядела церковная среда Турку в 1520-е гг. Предвестием грядущих перемен стала добровольная отставка епископа Свенсона в 1527 г., незадолго до исторического риксдага в Вестеросе: отсутствие признания со стороны папской власти и стремительно углублявшаяся пропасть между Римом и Густавом Вазой, вероятно, были тяжелым бременем для приверженного традиции прелата. Свенсон последовал примеру ряда шведских епископов, в том числе своего прежнего покровителя, архиепископа Ханса Браска. Правда, в отличие от последнего, сделал он это без лишнего шума и проклятий в адрес монарха, поэтому Густав Ваза милостиво позволил ему остаться в Швеции. Паавали Юстен в «Хронике епископов финляндских», написанной спустя четыре десятилетия после описываемых здесь событий, говорит о членах капитула этого времени в позитивном, уважительном тоне (см. перевод “Жизнеописания епископа Мартина Шютте” во второй части настоящей работы). Клирики новой генерации, пришедшей в церковь в следующее десятилетие, к воспитавшей их среде вовсе не относились как к чему-то чуждому и враждебному. Как показывают жизнеописания финских реформаторов, все они были настроены не на радикальный разрыв с предшествовавшей традицией, а, скорее, на диалог с ней: как мы далее увидим, эта особенность будет характеризовать ведущих церковных деятелей Финляндии на всем протяжении XVI столетия.

В епископство Эрика Свенсона до Финляндии доходили еще только как бы предгрозовые раскаты надвигающейся церковной реформы (в первую очередь речь шла о собственности церкви). Практичный епископ постарался извлечь личную выгоду из добрых отношений с королем: проведя удачные для Швеции переговоры с русскими представителями в середине 1520-х гг., он добился от монарха возвращения епископского замка Куусисто вкупе с прилегающими к нему землями; в целом епископская собственность оставалась при нем нетронутой. Тем не менее уже до исторического риксдага 1527 г. в Вестеросе церковь Финляндии ощутила на себе железную хватку нового монарха. В 1525 г., как и во всех прочих епархиях Шведского королевства, в пользу казны была отчуждена вся годовая церковная десятина, собранная в Финляндии. В следующем, 1526 г., после смерти престарелого кафедрального пробста Якоби от короля поступило письмо, в котором говорилось, что эта должность может быть сохранена за капитулом лишь при условии, что 1/2 собственности умершего прелата отойдет короне. Как уже отмечалось выше, Сяркилахти и Силта в том же году провели переговоры с королем об условиях вступления кандидата капитула Йоханнеса Петерсона в должность кафедрального пробста. В итоге было достигнуто соглашение, по которому капитул обязался уплачивать в казну 200 марок в год, что было достаточно для содержания одного писаря королевской канцелярии (Pirinen 1976, 58 s.). Можно сказать, что уже в это время начал устанавливаться тот стиль церковно-государственных отношений, который станет характерен для всего последующего правления Густава Вазы.

2.5. Разговор о первых шагах Реформации в Финляндии невозможно завершить, не сказав несколько слов о ситуации, сложившейся во втором по величине и значению городском центре страны Выборге. В начале XVI столетия этот город стоял несколько особняком ввиду своего географического положения, делавшего его (как не без пафоса иногда говорят финские историки) “форпостом западной цивилизации на Северо-Востоке Европы” (Heininen 1988, 14 s.). Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что Выборг был единственным средневековым городом Финляндии, имевшим кольцо оборонительных стен из камня; неслучайно именно здесь обосновались францисканский и доминиканский монастыри, распространявшие свое влияние на крайнем востоке подвластных Швеции земель, действовала городская школа, уровень которой по местным меркам был достаточно высок (см. ниже). Предполагается, что реформационные идеи начали проникать в этот центр Восточной Финляндии весьма рано. Более того, по мнению финского церковного историка первой половины XX в. О. Д. Шалина, новые веяния первоначально стали распространяться именно в этом регионе страны (цит. по: Heininen 1976, 17 s.; см. также Harviainen, Huhtala, Heininen 1990 20 s.; Nikkila 1985, 39 s.). Этому способствовало несколько обстоятельств, делавших положение Выборга отличным от ситуации, сложившейся в Турку. Если последний был теснее всего связан со столицей королевства Стокгольмом, то Выборг, где проживало немало этнических немцев, традиционно имел устойчивые связи с Таллинном, Ригой, Нарвой, Тарту и потому не мог остаться в стороне от религиозных перемен, совершавшихся в Восточной Прибалтике и Центральной Европе. Учитывая весьма высокий образовательный уровень местного бюргерства и интернациональный состав населения города, можно даже предположить, что в 1510-е гг. кое-кто здесь уже мог быть хотя бы наслышан о сочинениях или переводах Эразма и других аналогичных идеях (ср. “Выборг с окрестностями и восточная часть провинции Уусимаа поначалу - вследствие близости к Восточной Прибалтике - представляли собой наиболее благоприятную почву для распространения Реформации в Финляндии”: Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 45 s).

К сожалению, сохранилось очень мало материалов, которые давали бы конкретное представление о первых шагах Реформации в Выборге. К середине 1520-х гг. Реформация в Восточной Прибалтике шла уже полным ходом и вполне вероятно, что преподаватели и учащиеся городской школы Выборга были в курсе новых идей. В пользу последнего предположения говорит несколько обстоятельств. Во второй половине 1520-х гг. ректором школы был Йоханнес Эрасми (Эрасмуссон). По-видимому, он зарекомендовал себя с наилучшей стороны, проявляя сочувственное отношение к идее церковных реформ, коль скоро в 1528 г. королевским распоряжением был переведен в Турку и назначен канцлером нового епископа Мартина Шютте: это, безусловно, свидетельствовало о том, что ректор выборгской школы сочувствовал новым ориентирам религиозной политики Густава Вазы, одобренным на риксдаге в Вестеросе. По не совсем подтвержденным данным после отъезда Эрасми король направил в Выборг некоего Пиетари Сорои для проведения реформы школьного преподавания. Об этой реформе ничего достоверно не известно, но есть основания предполагать, что она носила антикатолическую направленность, поскольку уже в 1529 г. Сорои упоминается в качестве местного евангелического священника (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 41 s.). Позднее, в 1536 г., он станет церковным настоятелем (фин. kaupungin kirkkoherra) Выборга. В первой половине 1530-х гг. выборгской школой заведовал евангелический проповедник Клеменс, датчанин по происхождению, о котором известно, что он ввел в школе чтение античных авторов, чего раньше здесь не было (Heininen 1988, 15 s.). В пользу того, что Выборг был важным центром новых веяний говорит и тот факт, что из восьми молодых финских клириков, направленных епископом Шютте на учебу в Германию в 1530 - 1540-е гг., шестеро были выходцами из Выборга и прилегающих к нему восточных районов провинции Уусимаа и учились в местной школе, причем двоим из них - Микаэлю Агриколе и Паавали Юстену - суждено было впоследствии возглавить обновленную церковь Финляндии. Помимо указанных причин, распространению идей Реформации в Выборге мог способствовать и его своеобразный административный статус в 1520 - первой половине 1530-х гг. Дело в том, что после того как осенью 1523 г. Выборг был очищен от датчан, Густав Ваза передал его фактически в безраздельное управление своему шурину Йоханну - графу крошечного владения Хойя и Брухгаузен (Hoya und Bruchhausen) на севере Германии (к юго-востоку от Бремена) – за ценные услуги в борьбе с датчанами. Графский двор в Выборге был открыт новым веяниям, доходившим из Германии, т.к. королевский шурин поддерживал тесные контакты со своими немецкими родственниками. В родовом владении графа Йоханна, где остался править его старший брат, Реформация начала насаждаться “сверху” в 1525 г. Неудивительно, что проповедники идей Лютера находили в Выборге благосклонный прием. Так, в 1532 г. граф снабдил рекомендательным письмом некоего проповедника Й. Блока, до этого в течение нескольких лет проповедовавшего “чистое Евангелие” при его дворе (Heininen 1988 (2), 11 s.). Кроме того, упомянутый выше новый ректор школы Клеменс, сменивший на этом посту Эрасми, стал после Блока придворным проповедником. Высказывалось даже предположение, что уже в конце 1520-х гг. в домовой церкви герцоге могли отправляться евангелические богослужения (Heininen 1988, 15 s.).

Так или иначе, очевидно, что Реформация в Финляндии начиналась не только в административном центре страны Турку, но и на ее восточной окраине. При этом складывается впечатление, что в Выборге в силу указанных выше обстоятельств идеи Реформации (или, по меньшей мере, «Протореформации») могли иметь более широкую социальную базу, чем в Турку, где их носителями выступали преимущественно представители элиты духовенства (члены кафедрального капитула). В Выборге не было консервативного епископа, светский же правитель, как говорилось, был, напротив, расположен к новым веяниям. Кроме того, следует учитывать и то обстоятельство, что в силу важности стратегического положения Выборга Густав Ваза уделял ему особое внимание и, следовательно, мог только приветствовать перемены, происходившие в тамошней религиозной жизни.

По-видимому, о Выборге как о важном центре Реформации в Финляндии можно говорить примерно до середины 1530-х гг., после чего он утратил самостоятельную роль в силу изменившихся политических и церковных обстоятельств. С одной стороны, власть графа Йоханна пала, и с особым статусом Выборга как полунезависимого феодального владения было покончено (более подробно об этом см. в очерке, посвященном Паавали Юстену во второй части настоящей работы). С другой стороны, как мы видели, в середине 1530-х гг. Густав Ваза и радикальные реформаторы из его окружения перешли к более активным преобразованиям церковной жизни во всем королевстве. В этих условиях в Финляндии ведущая роль перешла к епархиальному центру, т.е. Турку. Кроме того, в эти же годы из Виттенберга на родину стали возвращаться первые финские магистры главного протестантского университета, которые сразу же получили должности в капитуле или в епископской канцелярии. Это лишь повысило статус Турку как центра распространения новых религиозных явлений, в то время как значение Выборга стало падать.

Завершая рассказ о первых проявлениях Реформации в Финляндии, еще раз подчеркнем, что наше внимание было сосредоточено преимущественно на церковной среде Турку и отчасти Выборга в силу самой специфики начинавшегося тогда религиозного обновления. С одной стороны, как констатируют многие авторы, Реформация в Финляндии отнюдь не начиналась как массовое движение (ср. Juva 1956, 31 s.; Salomies 1949, 33-38 ss.). Хотя в целом то же самое можно сказать о Швеции, все же там существовало больше предпосылок для распространения идей церковного обновления среди достаточно широких масс населения. В Швеции своеобразным (хотя и находящимся за пределами собственно религиозной сферы) катализатором таких идей стала ненависть к датчанам, распространившаяся и на Римскую церковь, которая в лице высшего духовенства поддержала Кристиана-Тирана: в результате в сознании представителей различных слоев шведского общества зародилась потребность в собственной национальной церкви. Кроме того, как мы уже отмечали, католическая церковь в Швеции располагала несравненно более значительными материальными ресурсами, чем в Финляндии. В последней названные предпосылки в целом отсутствовали, за исключением разве что ненависти к датчанам, называвшимся здесь “ютами”, juutit (датчане сожгли Турку и другие города страны). Городская жизнь в Финляндии была несравненно менее развита, чем на континенте или даже в Швеции: в начале XVI в. в городах, которые были своего рода крошечными островками в аграрном море, проживало от силы 2% тогдашнего населения страны (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 115 s.). С другой стороны, не следует недооценивать роли городов как проводников новых идей в силу их вовлеченности в тогдашний международный торговый и культурный обмен. Все шесть финских городов, существовавших в стране на исходе Средневековья, располагались на морском побережье и, несмотря на свои более чем скромные размеры, служили связующим звеном между внутренней (аграрной) Финляндией и внешним миром. Именно в городах, в первую очередь Турку и Выборге, сошлись два основных компонента, из которых развилась Реформация в этой стране: с одной стороны, активная роль светской власти в проведении церковных преобразований (ср. положение Турку как административного центра, тесно связанного со Стокгольмом; ситуация в Выборге в “графское время”), а с другой - распространение идей христианского гуманизма среди пусть и немногочисленной, но достаточно влиятельной и образованной верхушки епархиального духовенства.

Чтобы лучше понять специфику развития Финляндии, равно как и характер распространения реформационных идей в этой стране, вспомним еще раз концепцию центра и периферии в Шведском королевстве, развитую М. Клинге. Если согласиться с тем, что на протяжении XVI-XVII вв. Турку и прилегающий к нему район Юго-Западной Финляндии входил в состав центра (ядра) Шведского королевства, наряду со Стокгольмом и тяготевшими к нему территориями, то станет понятно, почему новые идеи начали распространяться в первую очередь именно в названном регионе Финляндии. О ведущей роли этой части страны красноречиво говорит и тот факт, что на исходе средневековой эпохи 80% всех церковных приходов располагались на юго-западе, в областях Собственно-Финляндия, Сатакунта и Хяме (Nikkila 1985, 38 s.); кроме того, четыре из шести финских городов того времени (Турку, Раума, Ульвила, Наантали) находились именно здесь, а город Порвоо на берегу Финского залива был тесно связан с Турку: все это не могло не сказаться на распространении Реформации в Финляндии.

Тот же Пиетари Сяркилахти сформировал свои взгляды еще во время учебы на континенте и начал действовать в Турку параллельно со шведскими реформаторами, поддерживая новую религиозную политику королевской власти. В церковной среде Турку (с естественной поправкой на разницу масштабов) обнаруживались те же умонастроения, что и в епархиальных центрах самой Швеции. Что же касается Выборга, то, как мы видели, этот город на заре Реформации тяготел к Восточной Прибалтике, являясь форпостом на восточных рубежах королевства. Однако довольно скоро, по мере консолидации власти Густава Вазы, он должен был уступить первенство Турку, тесно связанному со Стокгольмом, где принимались важнейшие церковно-политические решения.

3. Финская церковь в епископство Мартина Шютте: преобразования 1528 - 1550 гг.

3.1. Переход к новой стадии Реформации в Финляндии, о которой можно говорить уже с гораздо большей определенностью и достоверностью, произошел вскоре после исторического риксдага в Вестеросе (1527), на котором, к слову сказать, представители финского духовенства не присутствовали. В следующем, 1528 году в Турку взамен подавшего в отставку Эрика Свенсона был назначен новый епископ. Выражение “назначен” следует понимать буквально: в отличие от средневековой традиции, когда епископ фактически избирался членами капитула из своей среды (с последующим утверждением от вышестоящего духовного начальства), новый глава епархии Турку был именно назначен королем, хотя, вероятно, и не без предварительной консультации с верхушкой духовенства Турку. Папа Римский, разумеется, своего благословения не дал, но все-таки формально апостольское преемство было соблюдено (как уже отмечалось, рукоположение новых епископов Шведского королевства осуществил епископ Петрус Магни - единственный, утвержденный в свое время папой; этому обстоятельству в то время придавалось особое значение). За церемонией рукоположения новых епископов последовала их присяга королю.

Новым епископом Турку стал Мартин (Мартти) Шютте (Skytte). К этому моменту ему было уже без малого 70 лет. В отличие от своего предшественника по кафедре Эрика Свенсона, Мартин Шютте был уроженцем Финляндии: он происходил из местного знатного дворянского рода; его отец некоторое время был королевским судьей в области Хяме. С его жизнеописанием мы предлагаем ознакомиться по переведенному нами отрывку из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена, помещенному в части II настоящей работы. Здесь же отметим, что к моменту своего назначения Мартин Шютте был викарием доминиканского ордена в Скандинавии с резиденцией в Сигтуне. Как видно из его жизнеописания, до конца своих дней он оставался приверженцем католических традиций (предполагается, что он был связан с более радикальным направлением среди доминиканцев, т.н. обсервантами - Pirinen 1962, 246 s.). Тем не менее епархию Турку Густав Ваза вверил именно ему. На первый взгляд это может показаться весьма странным, однако, приняв во внимание ряд обстоятельств, мы лучше поймем, почему именно такой персонаж стал новым главой церкви Финляндии в этот переходный период. С одной стороны, Мартин Шютте, получивший теологическое образование в Германии и затем в Италии (в Неаполе), был сторонником реформирования католической церкви изнутри. В 1510-е гг. он поддерживал контакты с будущим кардиналом Каетаном (также в свое время окончившим Неаполитанский университет), одним из основателей ордена театинцев, а в то время генералом доминиканского ордена, который считал необходимым повысить моральный уровень духовенства, приобщить его к Св. Писанию и богословию, не порывая при этом с вековой традицией Церкви: “Новый епископ Турку был воспитан на идеях католического реформизма, но о нем не скажешь, что он был особенно расположен к Реформации” (Heininen 1976, 20 s.). Однако полученное образование в духе библейского гуманизма позволило ему шире взглянуть на происходившие изменения, научив поискам компромиссов с представителями различных направлений. Неслучайно историки называют его “одной из наиболее значительных фигур предреформационной эпохи во всем Шведском королевстве” (Grotenfelt 1906-1908, 9 s). Это резко отличало его, скажем, от такого ярого сторонника католицизма, как архиепископ Упсальский Ханс Браск, который не пожелал примириться с решениями риксдага в Вестеросе. С другой стороны, подобный выбор Густава Вазы свидетельствовал о том, что в эти годы король отнюдь еще не стремился к резкой трансформации вероучительной и богослужебной жизни церкви. С этой точки зрения назначение умеренного (и сговорчивого) Мартина Шютте было решением вполне взвешенным. Добавим, что из всех епископов королевства Мартин Шютте был чуть ли не в наибольшей милости у короля, поскольку позднее, в 1530 г., тот даже предложил ему занять место архиепископа Упсальского (правда, Мартин Шютте счел за благо все же отклонить это предложение, сославшись на свой преклонный возраст).

В Турку новый епископ застал среду, далеко уже не единую в доктринальном отношении, о чем мы говорили выше. В то время еще был жив Пиетари Сяркилахти, пользовавшийся, как мы отмечали, наибольшим доверием короля и его канцлера Ларентиуса Андреэ. Вероятно, его деятельность в качестве проповедника и ректора кафедральной школы оказывала немалое влияние в первую очередь на молодое поколение, вдохновленное идеями проповеди “чистого Слова”. Косвенным подтверждением тому может служить жизнеописание Микаэля Агриколы из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена, с которым можно познакомиться во второй части нашей работы. Повествуя о молодых годах Агриколы, Юстен сообщает: “И поскольку тогда же из проповедей и наставлений магистра Пиетари Сяркилахти он усвоил начатки истинного апостольского учения, его рукоположили в священники. Он ревностно проповедовал в кафедральном соборе Турку и во время епископских визитаций, так что многие исполнились надежды, что из него выйдет полезное и необходимое орудие церковного устроения”. Отнюдь не случайно, что именно в это время (1531 г.) Агрикола приобрел латинский вариант Постиллы Лютера: из всех книг основоположника Реформации, попавших в Финляндию и сохранившихся до наших дней, эта - наиболее ранняя.

Несомненно, уже в это время Шютте смог почувствовать, что времена изменились и зависимость церкви от королевской власти стала не в пример сильнее прежнего. Собственно, это проявилось уже накануне и во время самого его рукоположения: будущий епископ, как и остальные, ожидавшие посвящения, получил от короля письмо (по всей вероятности, составленное Лаурентиусом Андреэ), в котором говорилось буквально следующее: “Самое главное, чего от вас ожидает и желает король - быть евангелическими, а не папскими епископами, епископами по Слову Божиему, а не папскому” (цит. по: Suomen historian pikkujattilainen 1987, 132 s.). Уже прибыв в Турку, Мартин Шютте решился направить королю послание, содержавшее осторожные возражения по поводу слишком быстрых темпов церковных реформ, причем автор ссылался на мнение большинства членов капитула Турку. В своем ответе король рекомендовал епископу отбросить сомнения и напомнил ему о данной присяге и обязательстве проповедовать “чистое Слово”: “Даем Вам наш совет и наставление не особенно прислушиваться к мнению капитула в сем деле, но рекомендуем придерживаться правильного толкования и духа Святого Евангелия, в соответствии с обязанностями, вытекающими из Вашей должности, в чем Вы, помнится, присягали” (цит. по: Pirinen 1962, 63 s). В октябре 1528 г. Густав Ваза направил послание духовенству Финляндии, содержавшее аналогичный призыв (правильнее сказать, приказ: ср. Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 44 s.). Источники не сообщают о каких-либо разногласиях епископа с членами капитула, в том числе и с Пиетари Сяркилахти, в 1529 г. ставшим архидиаконом собора, т.е. фактически вторым лицом в епархии (правда, вскоре после этого он скончался). Как мы отмечали выше (§ 2.4.), не исключено, что резкий тон процитированного выше ответа короля в известной степени был вызван донесениями именно Сяркилахти, сочувствовавшего новой государственной политике в отношении церковных институтов. Новый епископ, в отличие от своих предшественников, больше не жил в замке Куусисто, сильно пострадавшем во время войны с датчанами и в конце концов разобранном по приказу короля, причем земли вокруг него, возвращенные было Эрику Свенсону (см. § 2.4.), окончательно отошли к короне. Новый епископ должен был также согласиться с определенными королем размерами ежегодного налога со всех своих доходов, причем непосредственные переговоры с монархом по этому вопросу вел все тот же Пиетари Сяркилахти. Мартин Шютте поселился в Турку, неподалеку от собора, что, помимо прочего, означало и более тесное, нежели прежде, взаимодействие епископа с капитулом. Кроме того, Густав Ваза известил нового епископа, что отныне половина его доходов будет идти в казну. В 1530 - 1540-е гг. Мартину Шютте довелось стать свидетелем постепенного изменения литургической жизни церкви и отчуждения большей части ее собственности, о чем подробнее пойдет речь в следующих разделах этой главы. Он, безусловно, не был инициатором всех этих мер, но и не противился им: помимо всех прочих моментов, нельзя упускать из виду и его преклонный возраст.

В 1530-е гг. началась постепенная трансформация кафедрального капитула Турку, аналогичная той, что происходила в других епархиях королевства: из корпорации, члены которой должны были в первую очередь осуществлять богослужебные функции, он стал коллегиальным органом епархиального управления, состоявшим при епископе (подобная эволюция, как мы увидим далее, в конце концов закончилась его полной ликвидацией в середине 1550-х гг.) Правда, в указанное десятилетие в Финляндии (как и в Швеции) можно говорить пока лишь о первых шагах в этом направлении. В 1530 г., после неожиданной смерти совсем еще молодого архипресвитера Якоба Венне, Густав Ваза, как раз находившийся тогда в Турку, распорядился упразднить эту должность, а доходы от нее, “естественно”, передать короне. Собственно говоря, монарх осуществил указанное отчуждение, опираясь на соглашение, заключенное между ним и капитулом (в лице пробста Петерсона) еще в 1527 г.: в документе говорилось, что освобождающиеся пребенды в случае необходимости могут отходить короне; кроме того, разрешалось переводить капитульных каноников и прелатов в сельские приходы (что означало ухудшение материальных условий их существования). Этот принцип вскоре станет главным в политике короля по отношению к капитулу. Впрочем, в первой половине 1530-х гг. Густав Ваза еще весьма сочувственно относился к направлению католического реформизма, сторонники которого, как мы видели выше, были представлены и в Турку, прежде всего в лице самого епископа Мартина. В целом отношения капитула Турку с королем в эти годы носили мирный характер. При всей скудости источников, относящихся к этому периоду, принято считать, что перед лицом королевской власти высшее духовенство Турку в первой половине 1530-х гг. выступало сплоченной корпорацией, члены которой стремились сохранить – насколько это было возможно - основы церковного управления, восходившие к Средневековью и не вызывавшие каких-либо нареканий ни со стороны мирян, ни самого духовенства (Pirinen 1962, 73 s.). Когда же во второй половине указанного десятилетия Густав Ваза приступил к более радикальной Реформации, в Турку уже нашлись люди, способные реагировать на новые вызовы. Заслуга в этом, как ни покажется странным, принадлежала все тому же епископу Мартину Шютте, и связано это было с одним из важнейших начинаний его епископства, о котором речь пойдет в следующем параграфе.

3.2. Как уже отмечалось, в Средние века довольно большое число клириков епархии Турку получило образование в европейских университетах. В 1520-е гг. эта традиция на какое-то время прервалась. Пиетари Сяркилахти был последним финским магистром, вернувшимся из Европы на родину в начале указанного десятилетия. Должно быть, не обошлось без влияния консервативного епископа Свенсона, не разделявшего идеи Лютера и, вполне вероятно, не желавшего, чтобы молодежь, по примеру того же Сяркилахти и других младших членов капитула, оказалась “заражена” ересью. Перемены наступили с появлением епископа Шютте и общими сдвигами, происшедшими в религиозной жизни Шведского королевства после риксдага в Вестеросе. Начиная с 1528 г. в Турку специально для духовенства стали проводиться занятия по Священному Писанию на основе латинского издания Нового Завета Эразма Роттердамского и шведского перевода 1526 г. (вероятно, инициатором подобного начинания был Пиетари Сяркилахти, в свое время слушавший лекции выдающегося христианского гуманиста). Правда, из-за набиравшей силу редукции церковной собственности теперь возникли трудности иного рода, а именно, экономические, существенно ограничившие возможности епархии. В этих условиях несомненной заслугой нового епископа следует считать тот факт, что в 1530 г. ему удалось получить согласие короля, чтобы капитул Турку финансировал обучение финских клириков в зарубежных университетах. Разумеется, речь теперь шла о занятиях главным образом в Виттенберге, центре лютеранского мира. Собственно говоря, культурные связи с Германией не прерывались и в 1520-е гг., о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что Manuale Aboense (см. Введение, § 4) был напечатан в немецком Хальбергштадте еще в 1522 г. при жизни последнего католического епископа Турку Арвида Курки. Всего за период с 1532-го по 1554-й год в Виттенберге получили образование двенадцать уроженцев Финляндии (Grotenfelt 1893, 113 s.).

Первая четверка финских студентов отправилась в Виттенберг в 1532 г. Несколько лет спустя оттуда в звании магистра вернулись Томас Кейои (Томас Францсон, или, на латинский манер, Thomas Francisci Keijoi), Кнут Юхансон (Canutus Johannis в латинизированной форме) и несколько позже Симо Хенриксон по прозвищу Выборжец (Viburgensis, Viburgias), правда, последний по какой-то причине экзамен на магистра в срок не сдал. Все они хотя бы некоторое время проучились в кафедральной школе Турку и, следовательно, являлись воспитанниками Пиетари Сяркилахти или, по крайней мере, слушателями его пламенных проповедей. Возвратившись на родину в 1536 г., Томас Кейои был назначен ректором кафедральной школы Турку; по отзыву учившегося у него автора “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена он сразу же принялся преподавать в духе идей, усвоенных в Виттенберге. Поскольку именно в этом учебном заведении готовились кадры финского духовенства, роль Томаса Кейои на посту школьного ректора трудно переоценить. Собственно говоря, кафедральная школа еще в средневековый период готовила священников для местной епархии. Новизна заключалась в определенной модификации содержания образования с учетом принципа главенства Слова Божиего и новых методов преподавания, ориентированных на библейский гуманизм, с которыми Кейои имел возможность соприкоснуться в Виттенберге во время учебы у Меланхтона (об этом Паавали Юстен говорит в своей “Хронике епископов финляндских” - см. очерк о Юстене во второй части нашей работы). Разумеется, при этом необходимо сделать поправку на скудные возможности Турку того времени, где не было собственной типографии и ощущался дефицит литературы (Gummerus 1941, 42 s.), но именно вследствие этого личность преподавателя приобретала особое значение.

Об авторитете должности ректора кафедральной школы в этот период свидетельствовало, например, то обстоятельство, что за ее ректором была закреплена функция своего рода епархиального эксперта по богословским вопросам: неслучайно на протяжении XVI - первой половины XVII вв. эту должность, как правило, доверяли молодому клирику, возвращавшемуся из Германии в звании магистра того или иного протестантского университета, поскольку предполагалось, что он лучше ориентируется в новейших идеях немецких протестантских богословов. Как мы увидим далее, из четырех епископов, занимавших кафедру Турку в период 1554 -1625 гг., троим по возвращении из Германии довелось в течение определенного времени заведовать кафедральной школой (правда, последний из них, Эрик Соролайнен, был ректором кафедральной школы не в Турку, а в шведском городе Йевле, но это сути дела не меняет): названное обстоятельство позволило им быстро приобрести авторитет в местной церковной среде и обратить на себя внимание монарха.

Второй из упомянутых выпускников Виттенбергского университета, Кнут Юхансон, в 1541 г. стал главным настоятелем Турку, а два десятилетия спустя был даже назначен епископом незадолго до того созданной Выборгской епархии. Что касается Симо Выборжца, то он позже всех вернулся в Турку (1538 г.) и поступил на службу в канцелярию епископа Шютте; некоторое время спустя он вновь отпросился в Виттенберг для получения звания магистра и в Турку больше не вернулся, так как получил место преподавателя Виттенбергского университета, где вскоре и скончался. Томас Кейои в начале 1540-х гг. также отправился в alma mater углубить свои познания, заведование же кафедральной школой перешло к Микаэлю Агриколе, студенту Виттенбергского университета в 1536 - 1539 гг. По возвращении на родину Томас Кейои получил место настоятеля прихода в Хямеенкюрё, где ему и суждено было довольно скоро, в 1546 г., окончить свои дни. Таким образом, в середине 1530-х гг. в церковной среде Турку появилось несколько молодых людей, непосредственно соприкоснувшихся с лютеранской Реформацией, причем в самом ее сердце. Как мы увидим ниже, все они в той или иной мере оказались причастны к первым переводам на финский язык Нового Завета и ряда богослужебных книг в новом евангелическом духе.

В 1536 г. в Виттенберг был направлен Микаэль Агрикола, “отец финского литературного языка”, как впоследствии его почтительно нарекут потомки: до отъезда в Германию он выполнял функции канцлера епископа Шютте, был рукоположен и успел приобрести некоторый опыт проповеднической деятельности. Вместе с ним в Германию отправился Мартин Тейтт (Мартти Тейтти), которому позднее, в начале 1540-х гг., Густав Ваза доверил воспитание младших принцев; несмотря на это, он сохранил пребенду, полученную вскоре после прибытия в Турку в 1539 г. (когда его назначили преподавателем кафедральной школы вместе с Агриколой, занявшим пост ректора), и, таким образом, формально он остался членом капитула (как бы “членом-корреспондентом”). Скончался он в конце 1540-х гг. Кроме того, среди новых лиц, пришедших в высшие структуры управления церковью Финляндии, должен быть назван также Петрус Рагвалди (Петер Рагвалдсон), который в 1536 г. занял место декана капитула. В отличие от большинства других членов капитула, он не учился в Германии и, следовательно, степени магистра не имел. Тем не менее, весьма вероятно, что он был уже человеком новой формации, поскольку ему довелось окончить кафедральную школу в те годы, когда там ощущались реформационные веяния; вероятно, он еще успел застать Пиетари Сяркилахти (Pirinen 1976, 64 s.). Стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что Петрус Рагвалди получил своего назначение непосредственно от короля уже после исторического синода в Упсале 1536 г., провозгласившего переход к более радикальной Реформации повсюду в королевстве. Вообще же, вслед за этим в Финляндию прибыл целый ряд новых священников, которые также получили свои должности по распоряжению монарха, поручившего им вести среди финнов проповедь “чистого, незамутненного Слова”.

Говоря об учебе финских клириков в Виттенберге, коренным образом повлиявшей на их богословские представления, отметим два обстоятельства. Во-первых, к середине 1530-х гг. лютеранская Реформация в Германии достигла своего апогея, что придавало атмосфере главного протестантского университета особую приподнятость: многим тогда казалось, что победа “чистого, незамутненного Слова” не за горами и предрешена самим Господом, коль скоро всё новые светские владыки Германии и ряда сопредельных с нею стран начали проводить у себя церковные реформы в евангелическом духе (Arffman 1999, 53 s.). Во-вторых, всё более активную роль в преподавании играл тогда Филипп Меланхтон, существенно отличавшийся от Лютера как в психологическом плане, так и своим отношением к гуманистической образованности и церковной традиции, предшествовавшей Реформации.

В Меланхтоне было много от кабинетного гуманиста, он предпочитал по возможности примирять противоположные точки зрения и избегать острых конфликтов. Высоко ценя гуманистическую образованность, он полагал, что новое учение, тем не менее, не должно порывать с ней. В своем отношении к церковной истории он особенно настаивал на том, что Реформация является не иначе как восстановлением традиций ранней Церкви, поэтому в наследии средневекового периода им отвергалось далеко не всё: “Меланхтон возглавлял умеренное крыло реформационного движения, считая возможным и даже целесообразным сохранять в реформированной Церкви многие элементы католической практики, в том числе многое из ее обрядового обихода. Можно с достаточной уверенностью говорить о влиянии прокатолических тенденций Меланхтона на современное нам устройство, структуру, богослужение и даже догматику Евангелически-Лютеранской Церкви” (Мудьюгин, 1994, 11-12). Ср. также: “Меланхтон все больше становился наставником, проповедовавшим порядок и закон в семье, школе и обществе и в определенной степени предпочитающим закон Евангелию” (Катценбах 1998, 79). Знакомясь поближе с деятельностью наиболее видных финских реформаторов (см. часть II настоящей работы), мы увидим, что эти представления и настроения существенно повлияли на формирование их духовного склада и подход к преобразованиям местной церкви.

В то же время в Виттенберге тех лет (речь идет о второй половине 1530-х гг.) авторитет Лютера как богослова находился на недосягаемой высоте: как раз в эти годы под его непосредственным влиянием были составлены т.н. “Шмалькальденские статьи”, в которых ключевые моменты его учения были зафиксированы с гениальной простотой и непреклонной убежденностью.

Не приходится сомневаться, что на молодых студентов из Финляндии личность Лютера произвела сильное впечатление: благоговейное отношение к нему ощущается в разрозненных высказываниях Микаэля Агриколы и его преемника на посту ректора кафедральной школы, уже упоминавшегося здесь Паавали Юстена. Свое восхищение Лютером они привили следующему поколению финских священнослужителей, которые под их началом получили основы образования в кафедральной школе Турку в 1540 - 155О-е гг. Хотя Меланхтон и оказал значительное влияние на стипендиатов капитула Турку (уважение к гуманистической образованности и церковной традиции), его оригинальные богословские идеи, отличавшиеся от взглядов Лютера, судя по всему, никакого воздействия на их умы не произвели. Как мы увидим из суждений финских реформаторов, нормой для них было мнение Лютера.

Более глубокий анализ суждений самого Лютера показывает, что тому вовсе не было свойственно огульное отрицание предшествовавшей церковной истории и традиции. В последнее десятилетие своей жизни, т.е. именно в те годы, когда в Виттенберге учились будущие реформаторы финской церкви, он особенно настаивал на значении церковной истории как источника христианского утешения и назидания (Arffman 1993, 180 s.). Важно подчеркнуть, что и Лютер, и Меланхтон считали себя продолжателями и законными наследниками предшествовавшей истории Церкви, причем с бoльшим на то основанием, нежели современное им папство, погрязшее в пороках: неслучайно они предпочитали называть свою церковь «католической» или же просто «Церковью», отвергая название “лютеранство”, презрительно данное врагами (Teinonen 1991, 87 s.; современные католические авторы также склонны говорить о “католическом Лютере”, о “католических в своей основе задачах Лютера”, признавая обоснованность его побудительных мотивов и соответствие многих его положений “легитимно-католическому и исконно христианскому элементу” – ср. Лортц 2000, 127; 139). Протестантизм, с которым довелось столкнуться финским студентам в Виттенберге в 1530 - 1540-е гг., был уже гораздо менее радикального свойства, чем в первые годы Реформации: “Под влиянием горьких разочарований, причиненных реформатору крестьянской революцией и успехами сектантства, врожденный консерватизм Лютера значительно усилился, заставляя его по возможности удерживать из старых порядков все, что только прямо не противоречило его учению, да и само его учение значительно смягчилось в применении к народу (Порозовская 1995, 133).

Духовный климат Виттенберга 1530 - 1540-х гг., как мы увидим далее, оказал значительное влияние на воззрения будущих реформаторов финской церкви и, в особенности, на их отношение к отечественной церковной традиции, которую они не собирались полностью отрицать. Конечно, в Германии они усвоили преимущественно то, что можно назвать “общими местами” Реформации и библейского гуманизма, но для Финляндии, где в тот период не было собственного университета, да и роль городов был весьма мала, их значение трудно переоценить: выпускники Виттенбергского университета привезли с собой на родину добротный “средний” уровень новой культуры и в своей дальнейшей деятельности способствовали распространению новых идей вширь (подробно это рассматривается в очерках, посвященных двум “питомцам Виттенберга” той эпохи - Микаэлю Агриколе и Паавали Юстену).

Решения Упсальского синода 1536 г. и последовавшие за ним распоряжения Густава Вазы были обязательны к осуществлению во всех епархиях королевства, причем специально подчеркивалась личная ответственность епископов и членов капитулов за их проведение. Вследствие этого именно во второй половине 1530-х - 1540-х гг. в финской церкви произошли решающие литургические реформы. Кроме того, рассматриваемый период ознаменовался серьезными изменениями экономического положения церкви Финляндии. Но прежде, чем говорить обо всем этом, скажем несколько слов о переменах в церковном управлении и о положении верхнего слоя епархиального духовенства под конец епископства Мартина Шютте. Сама специфика Реформации в Финляндии обязывает нас к этому: все решения, касавшиеся религиозной жизни, принимались “наверху”, в силу чего епископ и подначальный ему капитул были главными исполнителями и распоряжений, поступавших из Стокгольма и Упсалы. При этом, как мы увидим, в силу специфики местных условий, весьма отличных от ситуации в Швеции, принимаемые в центре решения они по мере возможности старались адаптировать к реалиям собственной страны. Все это заставляет нас обратить более пристальное внимание на состав и эволюцию кафедрального капитула Турку в 1540-е гг., о чем пойдет речь в следующем пункте.

3.3. Начало 1540-х гг. было отмечено в финской церкви усилением государственного контроля, инициатором чего выступил немецкий юрист Георг Норман (неслучайно в истории лютеранства в Швеции и Финляндии этот период нередко называют “немецким” - Salomies 1949, 70 s.). Норман получил право по собственному усмотрению назначать священников и контролировать деятельность епископов. Интересно, что по дороге из Германии в Швецию он познакомился с Микаэлем Агриколой, только что получившим звание магистра - правда, это знакомство не уберегло церковь Финляндии от жестких мер центрального правительства, стремившегося ослабить влияние высшего епархиального духовенства (т.е. епископа и капитула) как в административном, так и в экономическом отношении. Это проявилось, в частности, уже в 1540 г., когда все духовенство Финляндии было обложено дополнительным налогом (а незадолго до того Густав Ваза разослал во все епархии циркуляр, предписывавший ускорение церковных реформ в соответствии с упсальскими постановлениями 1536 г.). Микаэль Агрикола, назначенный по возвращении на родину не только ректором кафедральной школы, но также канцлером и фактически главным советником престарелого епископа Шютте, получил из Стокгольма довольно щекотливое поручение составить отчет о доходах членов капитула, что было им сделано в 1542 г. Этот отчет интересен тем, что проливает некоторый свет на расстановку сил в высшем органе церковного управления Финляндии накануне резкой ломки старых структур: из него можно заключить, что в 1540 г. ведущие должности в церкви Финляндии все еще находились в руках поколения, пришедшего в епархиальное руководство до начала Реформации и тяготевшего, скорее, к умеренным реформам в духе библейского гуманизма.

Политика короля в отношении капитула Турку была той же, что и в других епархиях королевства. Формально Густав Ваза не упразднял этот орган церковного управления. Однако, когда умирал какой-либо из членов капитула, его должность более не замещалась (т.е. фактически ликвидировалась), а причитавшиеся по ней доходы отходили короне. Так, если в 1541 г. капитул насчитывал 8 членов, то к 1546 г. по указанной причине в нем осталось всего лишь 4 человека, имена которых нам уже знакомы: декан Рагвалди, кафедральный пробст Петерсон, главный настоятель Турку Юхансон и ректор школы Агрикола. Характерная деталь, о которой мы уже упоминали: когда Томас Кейои в 1544 г. вернулся на родину после своего вторичного пребывания в Виттенберге, ему не нашлось места в капитуле (с соответствующей пребендой) и он был назначен священником в один из сельских приходов на юго-западе страны. В условиях того времени это означало существенное ухудшение его материального положения в сравнении с периодом, когда он был ректором кафедральной школы и членом капитула. Были забыты его предшествующие заслуги на этом посту (о которых, в частности, упоминает Паавали Юстен в “Хронике епископов финляндских”) и, кроме того, осталось не оценено по достоинству его участие в первых переводах богослужебных книг на финский язык, о чем мы еще скажем ниже.

В сравнении со средневековой эпохой изменения коснулись также характера взаимоотношений епископа и капитула: в 1542 г. Мартин Шютте получил пребенду, прежде принадлежавшую капитулу, и, таким образом, стал фактически как бы его членом. Мы уже отмечали, что Мартин Шютте, поселившийся в епископском доме неподалеку от собора, и прежде уже имел отношения с капитулом более тесные, чем его предшественники. Как отмечают исследователи, при всем том, что епархия Турку ощутила на себе влияние реформ “немецкого периода”, она оказалась ими затронута в меньшей степени, нежели шведские епархии, чему причиной не в последнюю очередь явилось ее периферийное положение и этнолингвистическое своеобразие (Pirinen 1976, 79 s.).

Таким образом, к середине 1540-х гг. в заметно поредевшем капитуле (и, следовательно, во всей епархии Турку) заправляли уже “новые” люди, которые с убежденностью и ответственностью относились к проведению преобразований в церкви: для них это было не только и столько исполнением государственного заказа, сколько выражением их собственных убеждений, усвоенных в центре лютеранской Реформации, Виттенберге. Кафедральный пробст Юхан Петерсон, последний представитель старшего поколения, пришедшего в церковь еще до начала Реформации, скончался в 1547 г. Разумеется, должность пробста была упразднена упомянутым выше способом, но в следующем, 1548 году, Паавали Юстен, рукоположенный еще в 1540 г. и пользовавшийся расположением как епископа Шютте, так и самого короля, был по возвращении из Виттенберга включен в состав капитула. Это случилось после того, как по указанию короля, недовольного слишком большой независимостью Агриколы в отношениях со светскими властями (судя по сохранившимся посланиям Густава Вазы последнему), епископ распорядился отдать ректорское место Юстену, а за Агриколой оставил звание капитульного каноника с соответствующим уменьшением доходов. Для Агриколы, претендовавшего на освободившееся место кафедрального пробста, это было чувствительным ударом. Правда, и после этого он оставался наиболее влиятельным и авторитетным членом капитула, что видно хотя бы по тому, что в конце 1540-х гг. именно ему доверяли замещать епископа в визитационных поездках по епархии; кроме того, именно он от имени капитула вел переписку с королем.

Основным же направлением деятельности Агриколы в эти годы были преобразования в финской церкви (в первую очередь литургические), что предполагало создание необходимого корпуса вероучительных и богослужебных книг на финском языке. Кроме того, он стремился оградить родную епархию - насколько, конечно, это представлялось возможным в тогдашних условиях - от чрезмерного государственного вмешательства. Заочное столкновение (в форме переписки) между Агриколой и королем произошло в 1544 г., когда Агрикола не пожелал выделить в распоряжение королевской канцелярии требуемого количества учеников подначальной ему школы, что вызвало резкую отповедь монарха, направившего второе, еще более жесткое по тону послание. В 1548 г. Агрикола добился отмены поступившего из столицы распоряжения, по которому члены капитула лишались своих пребенд и должны были взамен получать доходы от десятины, отчужденной до этого в казну: в условиях неурожаев, частых в те годы, последняя мера неминуемо означала резкое ухудшение экономического положения каноников (по традиции духовное лицо, которому выделялась пребенда, получало в свое пользование доходы - обычно в натуральной форме - с определенного числа хозяйств; кроме того, крестьяне, работавшие там, должны были выплачивать и фиксированную сумму денег). Именно это, как предполагается, и стало истинной причиной отставки Агриколы с поста ректора кафедральной школы с соответствующим уменьшением доходов.

В эти самые годы Микаэль Агрикола издал труды, имевшие – не будет преувеличением сказать - эпохальное значение для победы Реформации в Финляндии и становления финского литературного языка. В определенном смысле его деятельность сопоставима с усилиями шведского реформатора Олауса Петри: например, оба опубликовали целый ряд трудов под собственным именем, а не от лица какого-либо коллегиального церковного органа, что в условиях тех лет предполагало персональную ответственность за содержание книг. В то же время они немало отличались друг от друга как по психологическому и духовному складу, так и по избираемым методам: если Олаус Петри поначалу был бунтарем, не принадлежавшим к высшей церковной иерархии, то этого никак не скажешь об Агриколе, члене кафедрального капитула, на деньги которого он, собственно говоря, и был послан в Виттенберг и подготовлен к участию в управлении епархией и проведению в ней преобразований (Pirinen 1962, 164 s.). Правда, как мы видели, это обстоятельство отнюдь не избавило его от проблем во взаимоотношениях с монархом, коль скоро финский реформатор не был склонен слепо выполнять любые распоряжения, поступавшие из Стокгольма.

Среди трудов Агриколы первым по значению (но не хронологически) должен быть назван перевод на финский язык Нового Завета, изданный в 1548 г., но выполненный им гораздо ранее (подробно о книжной деятельности Агриколы см. соответствующий раздел очерка о нем в Части II). Работоспособность Агриколы была колоссальной: за десять лет, наполненных трудами в кафедральной школе и административными заботами, он издал десять книг, благодаря чему новая евангелическая церковь Финляндии получила в свое распоряжение корпус необходимой духовной литературы. Правда, современные исследователи предполагают, что в своей переводческой работе Агрикола опирался на помощь единомышленников, а, с другой стороны, нашлись конкуренты, критически воспринимавшие его труды (об этом см. в нашем комментарии к предисловию Агриколы к Новому Завету: часть II, очерк об Агриколе): по крайней мере, определенно установлено, что трудясь над переводом Нового Завета еще в период учебы в Виттенберге во второй половине 1530-х гг., он обращался к содействию находившихся там земляков - уже известных нам Мартина Тейтта и Симо Выборжца (Nikkila 1993, 598 s.). Кроме того, в предисловии к переводу Псалтири Агрикола прямо указывает на помощь со стороны Паавали Юстена, сменившего его на посту школьного ректора. Ниже (см. § 3.5.), в разделе о литургических преобразованиях в церкви Финляндии 1540-х гг., мы затронем и такой своеобразный феномен, как “доагриколова литература”, свидетельствующий о том, что в Турку сложился тесный круг молодых реформаторов, готовых поставить свой талант на службу делу Реформации у себя на родине.

Свои переводы Агрикола по традиции, существовавшей в ту эпоху, снабжал обширными предисловиями и комментариями, обращенными в первую очередь к священникам: в них разъяснялся смысл происходивших в церкви изменений, зачастую мало понятных даже церковнослужителям, не говоря уже о простых верующих; в своих толкованиях он зачастую исходил из личных представлений, не всегда совпадавших с мнением епископа. Обильный вспомогательный материал, содержащийся в книгах, изданных Агриколой, а также его деятельность на посту ректора кафедральной школы определенно свидетельствуют о том, что основным авторитетом для него был Меланхтон, акцентировавший духовно-просветительный аспект священнического служения: в одном из мест “Книги молитв” он называет Лютера своим духовным отцом, а Меланхтона - любимым наставником. По замечанию крупнейшего историка финской церкви Кауко Пиринена, Агрикола в психологическом отношении стоял ближе к Меланхтону: подобно последнему, он “в большей степени был учителем, нежели проповедником Слова” (Pirinen 1962, 161 s.). От “Наставника Германии” Агрикола перенял интерес к античности и библейским реалиям, что ощущается в примечаниях, которыми он снабжал свои переводы. Симптоматично, что первым печатным трудом, изданным Агриколой, стал Букварь (ABCkiria): в сущности, это был элементарный катехизис, основанный на Малом катехизисе Лютера. Причину, почему именно подобная книга была издана по-фински в первую очередь, найти нетрудно, вспомнив конкретные условия Финляндии того времени: за несколько столетий, прошедших после крещения страны, христианские представления еще не успели глубоко укорениться в широких массах народа, которые в значительной степени продолжали жить в мире магических представлений. Агрикола (как, вероятно, и его сподвижники в Турку) ясно отдавал себе отчет в этом, в пользу чего говорят его многочисленные неодобрительные замечания о царивших тогда нравах и обычаях: чего стоит, например, пространный список языческих божеств, которым продолжали поклоняться в народе, помещенный в предисловии к переводу Псалтири (за дальнейшими подробностями биографии и книжной продукции Агриколы мы отсылаем к отдельному очерку, посвященному реформатору).

Визитационные поездки по Финляндии, предпринятые Агриколой совместно с деканом капитула Петрусом Рагвалди в конце 1540 - начале 1550-х гг., обогатили его конкретными наблюдениями над духовным состоянием народа. Но, как мы видели, заслуги Микаэля Агриколы в деле становления новой церкви Финляндии не были по достоинству оценены самовластным монархом, во всем исходившим из соображений государственной пользы и не отличавшимся особой чуткостью к духовным вопросам. Возможно, престарелый епископ Шютте также не испытывал восторга от действий своего подчиненного, ведь сам он на всем протяжении своей карьеры избегал открытых столкновений с государем. Агрикола, оставаясь наиболее влиятельным и деятельным человеком епархии (по сути дела заместителем епископа), тем не менее, не имел канонической должности коадьютера (соправителя), в чем также можно усмотреть стремление короля осадить не в меру самостоятельного члена капитула Турку.

Говоря о преобразованиях церковной жизни, происходивших в Финляндии в 1540-е гг., следует хотя бы мимоходом упомянуть еще об одном возможном канале передачи в эту страну новых веяний. Речь идет о довольной многочисленной колонии финнов, живших в то время в Стокгольме и даже имевших там отдельный церковный приход, в котором проводились богослужения и проповеди на финском языке (он, кстати, сохранился до наших дней). Известно имя одного из священников, проповедовавших там по-фински - Мартин (Мартти) Олаи, который в течение многих лет был также переписчиком документов Густава Вазы и его сына Иоанна, в 1568 г. ставшего королем (Rapola 1956, 35 s.). Традиционно считается, что его перу принадлежит перевод на финский язык Свода законов (или Уложения, шв. Landslag, фин. Maanlaki) короля Кристофера Баварского, правившего в Скандинавии во второй четверти XV в.: перевод, правда, не был напечатан, но многочисленность дошедших до нас списков свидетельствует о том, что он получил немалое распространение в финноязычной среде в конце XVI в. (Hakkinen 1994, 98 s.). В условиях того времени, когда Турку во многих отношениях был гораздо теснее связан со Стокгольмом, нежели с внутренней Финляндией, можно предположить наличие довольно активных личных контактов между церковными деятелями епархии Турку и финнами, постоянно проживавшими в Стокгольме, что способствовало более быстрому приобщению первых к церковным переменам, происходившим в Швеции. К примеру, Мартин Тейтт, ставший воспитателем принцев, до самой своей кончины (1547 г.) числился каноником капитула Турку и потому поддерживал тесные связи с Агриколой (своим сотоварищем по учебе в Виттенберге) и другими капитуляриями. Кроме того, Микаэль Агрикола напечатал все свои труды в Стокгольме, в типографии, принадлежавшей Амунду Ларсону. Как мы увидим далее, контакты с финской общиной Стокгольма будут сохранять свое значение для церкви Финляндии на всем протяжении второй половины XVI - первой четверти XVII вв.

Что касается самого епископа Шютте, он уже в 1545 г. по причине преклонного возраста (ему было сильно за 80) договорился с королем о скором уходе на покой. По всей видимости, Густав Ваза, несмотря на довольно негативное отношение к институту епископства, сохранил расположение к Мартину Шютте. С другой стороны, в письме к последнему от 17-го апреля 1545 г. он без обиняков заявил о намерении самолично подыскать ему преемника, поскольку церковь, по его словам, не обладала на это какими-либо правами, подтвержденными Священным Писанием (Parvio 1968-1969, 46 s.). Однако до самой смерти Шютте, случившейся в 1550 г., преемника ему так и не нашлось, причем монарх наложил руку на то немногое имущество, которое осталось от епископа. По-видимому, фигура старого, больного епископа, стоящего во главе крупной по территории и удаленной от центра епархии, более всего устраивала короля. Неслучайно после его кончины монарх в течение почти четырех лет тянул с назначением нового епископа на кафедру Турку.

Разумеется, активное вмешательство государственной власти не могло не сказаться на органах епархиального управления и прежде всего на кафедральном капитуле. По сравнению со средневековым периодом, капитул утратил право избрания епископа. Основные высшие церковные должности теперь, как мы видели, замещались исключительно по согласованию с монархом. Тем не менее, сфера деятельности капитула даже в том урезанном виде, какой этот орган приобрел во второй половине 1540-х гг., оставалась достаточно обширной. С одной стороны, в его ведении по-прежнему находилась кафедральная школа, что имело чрезвычайно важное значение для осуществления церковных преобразований, поскольку именно в этом заведении готовились местные священники, призванные на практике осуществлять идеи Реформации. Как мы видели, с начала 1520-х гг. во главе школы находились убежденные сторонники Реформации - Пиетари Сяркилахти, Томас Кейои, Микаэль Агрикола. Руководствуясь принципами, усвоенными ими во время учебы в университетах Германии, они придали преподаванию более выраженный богословский характер (разумеется, в прикладном аспекте). Это касалось в первую очередь достаточно тщательного изучения текста Священного Писания, чего не было в Средние века, и заучивания катехизиса (в качестве такового использовались шведский катехизис Олауса Петри и катехитический раздел финского Букваря Агриколы - см. § 6.1. очерка о последнем во II части). С другой стороны, как и в предыдущую эпоху, школа была по-прежнему тесно связана с кафедральным собором: к примеру, хор учеников принимал регулярное участие в богослужениях. В поддержании достаточно высокого уровня преподавания в главной школе епархии Турку была заинтересована и королевская власть, поскольку, как мы видели, в этом заведении готовились также и чиновники для королевской канцелярии в Стокгольме: последним приходилось, между прочим, переводить на финский обращения, которые монарх время от времени адресовал широким массам населения Финляндии, не знавшим шведского. Созданию положительной репутации школы Турку способствовал и Мартин Тейтт, назначенный воспитателем принцев в Стокгольме. Тот факт, что Реформация не привела к падению уровня преподавания в кафедральной школе Турку, выгодно отличал Финляндию от многих других протестантских земель, где сбылось опасение Эразма Роттердамского о неизбежном упадке образования с началом Реформации (Порозовская 1995, 140; Володарский 1999, 137). Правда, справедливости ради заметим, что и в Финляндии были закрыты монастырские школы, в которых прежде велось обучение грамоте.

Другой важной сферой деятельности капитула было назначение новых священников. Экономическое ослабление церкви, происшедшее в этот период (об этом речь пойдет в след. пункте), несомненно, ощутимо ударило по авторитету ее служителей. Агрикола сетовал, что священническое служение становилось все менее привлекательным даже в глазах простонародья, поскольку ходили упорные слухи о том, что в скором времени король вообще лишит духовенство последних доходов (Pirinen 1962, 158 s.). Что касается дворянства, то представители наиболее знатных фамилий, прежде ревностно служивших церкви (в предыдущем изложении упоминались, к примеру, семейства Таваст, Курки, Сяркилахти, Шютте), в изменившихся условиях стали отдавать свои силы исключительно короне, поскольку церковь утратила былое влияние в обществе (после риксдага 1527 г. епископы королевства, в том числе и епископ Турку, более не являлись членами Государственного совета). Это можно видеть уже хотя бы по социальному происхождению членов капитула Турку в 1540-е гг.: из них лишь декан Петрус Рагвалди происходил из мелкого дворянства (что, кстати сказать, позволило ему вступить в брак с младшей сестрой епископа, поскольку род Шютте также был дворянского происхождения). Сходное явление было свойственно всем протестантским землям, где духовная карьера в первые десятилетия после начала Реформации утратила былую привлекательность. В последующий период, как мы увидим, ситуация начнет постепенно выправляться, т.к. вследствие отмены целибата со временем сформируются настоящие пасторские династии. В начальный период Реформации в Финляндии местная церковь приобрела более национальный и народный характер, поскольку подавляющее большинство ее служителей были выходцами либо из крестьян, либо из горожан. В соответствии с духом Реформации главным аспектом деятельности священников стала проповедь: неслучайно в сочинениях Агриколы и авторов второй половины XVI столетия наиболее употребительным (хотя и не единственным) обозначением священника было “проповедник, служитель Слова Божиего” – фин. Jumalan sanan saarnaaja (saarnamies), palvelija. В том, что касалось назначения новых священников, финской церкви также пришлось столкнуться с вмешательством королевской власти. Хотя формально право назначения оставалось за епископом и капитулом, король, тем не менее, сохранил за собой назначение угодных ему пасторов, мотивировав это тем, что проповедь “незамутненного” Слова должна находиться в надежных руках. Как мы уже упоминали, указанная практика получила особое распространение после Упсальского синода 1536 г. Это повлекло за собой серьезные нарушения церковной дисциплины: в начале 1540-х гг. даже законопослушный Мартин Шютте жаловался королю на самовольных священников, которые получили приходы непосредственно от монарха и по этой причине выказывали открытое неповиновение своему непосредственному начальству, считая себя в первую очередь слугами государя, а не местного епископа (Pirinen 1976, 75 s.). Наконец, капитул Турку в какой-то степени сохранил элементы своей судебной власти: в его ведении остались в первую очередь внутрицерковные вопросы, рассматривавшиеся на выездных сессиях церковных судов (фин. rovastikarajat), которыми руководили пробсты (фин. rovastit). В каждом приходе фактически существовала должность “епископского ленсмана”, который должен был при необходимости оказывать епископу или кафедральному пробсту содействие в расследовании нарушений общественной нравственности. Скажем, преступления, совершавшиеся в праздничные дни (как правило, вследствие неумеренного употребления алкоголя), разбирались кафедральным пробстом, причем налагаемые штрафы шли в епископскую казну (Ylikangas 1994, 12 s.). Более того, в Финляндии, в обход запрета Вестеросского ордонанса, лишившего церковь судебной власти, на практике допускалось, что капитул мог также рассматривать особое тяжкие гражданские преступления: явной причиной тому была острая нехватка юридически грамотных чиновников (Melander 1921, 72-73 ss.). Сохранялась и восходившая к Средним векам традиция, по которой именно церковь объявляла праздничные дни периодами покоя (фин. juhlapyharauha). Государственная власть наложила руку на эту сферу весьма поздно (в сравнении с другими аспектами деятельности церкви): капитульный суд перестал работать лишь в самом конце 1590-х гг., а его функции, включая и объявление “праздничного покоя”, взяли на себя королевские чиновники.

Исследователи дают подчас противоположные оценки изменениям, непосредственно затронувшим верхний слой епархиального духовенства. С одной стороны, констатируется описанный выше процесс сокращения численности капитула, из чего делается вывод, что капитул и епископ постепенно утратили контроль над вверенной им церковью, в которой решающее значение приобрел монарх (Paarma 1980, 21 s.). С другой стороны, признается, что, несмотря на мощное давление со стороны властей, высшие иерархи финской церкви, в отличие от лютеранских земель Германии, сохранили значительную часть своих полномочий, унаследованных от средневековой эпохи. Собственно говоря, важность епископского служения теоретически не отвергалась и основоположниками лютеранства, что нашло выражение, в частности, в “Аугсбургском вероисповедании”, поэтому стремление сохранить епископальную форму церковного управления само по себе не обязательно свидетельствует о силе “католических пережитков” среди высшего финского духовенства. Более того, как мы увидим в дальнейшем, влияние высшего клира на изменения литургической жизни было по сути решающим (Pirinen 1976, 76 s.). Следует подчеркнуть, что, как и в других сферах жизни, нормы средневекового права еще длительное время продолжали регулировать церковную жизнь Финляндии. Об этом свидетельствует, к примеру, тот факт, что Микаэль Агрикола поручил писарям епископской канцелярии снять копию с ряда позднесредневековых шведских уложений, из чего образовался т.н. Codex Aboensis: в числе прочего в него оказался включен раздел, касающийся церковного управления из Упландского уложения (Parvio 1988, 19 s.).

Своеобразие ситуации высшего финского духовенства в 1540-е гг. состояло в том, что между престарелым епископом и капитулом сложилось определенное разделение ролей: если глава епархии в отношении совершавшихся преобразований занимал, скорее, позицию наблюдателя, сохраняя при этом верность традициям католического благочестия (об этом см. жизнеописание Мартина Шютте во второй части нашей работы), то капитул со временем перешел в руки людей, настроенных более решительно и вплотную занявшихся реформами родной церкви. Из жизнеописания того же Микаэля Агриколы (см. часть II), хорошо видно, сколь уважительным - при всех возможных расхождениях - было отношение реформаторов к Мартину Шютте. Как нам представляется, такой расклад функций способствовал постепенному и менее резкому характеру изменений, происходивших в эти годы. Ситуация, сложившаяся в реформированной церкви Финляндии к началу 1550-х гг., в определенной степени соответствовала представлениям того же Меланхтона об идеальной модели функционирования обновленного церковного организма, в которой значительная роль отводилась теологически образованным членам церкви. Меланхтон, в частности, писал: “Взять, к примеру, те церкви, в которых уже устранены искажения. Требующие решения вопросы выносятся там на обсуждение ученых мужей … и церкви следуют принятым ими решениям (цит. по: Arffman 1999, 159 s.). В чем-то капитул Турку – если говорить о его функциях - стал походить на консистории, созданные в ряде немецких земель: в него входили богословски образованные “ученые мужи”, получившие выучку в лучших немецких университетах; как и в Германии, они определяли направление церковной реформы, но с обязательной санкции светских властей. Нечего и говорить, что деятели финской Реформации, учившиеся в Виттенберге и слышавшие самого Лютера, органически усвоили консерватизм в вопросах церковного устройства, отличавший великого реформатора: Лютер был категорически не согласен с демократическим устройством общин, сложившимся в Швейцарии, т.к. иерархическое устройство церкви (как и социума в целом) представлялось ему чем-то совершенно естественным.

3.4. Коснемся теперь изменений в материальном положении финской церкви, произошедших в 1530 - 1550-е гг. В Финляндии, как и во всем Шведском королевстве, это время отмечено масштабными отчуждениями церковной собственности, осуществленными в соответствии с решениями риксдага в Вестеросе 1527 г. По одному меткому замечанию, “Реформация означала поистине грандиозный передел собственности” (Ylikangas 1986, 25). Решающая роль здесь, естественно, принадлежала королевской власти: неслучайно историк Пентти Ренвалль, характеризуя политику Густава Вазы в целом, сравнил короля с помещиком, заправлявшим целым государством, как своим собственным имением (Renvall 1949, 292 s.). Исследователи этого периода, говоря о подходе Густава Вазы к религии, как правило, отмечают его чрезмерную прагматичность, чтобы не сказать меркантильность и алчность (ср. Heininen, Heikkila 1996, 62 s.).

В предыдущем изложении, касающемся первых проявлений Реформации в епархии Турку (§ 2.4.) мы упомянули ряд ситуаций, отразивших упомянутый подход короля. Со вступлением Мартина Шютте на кафедру Турку политика редукции церковной собственности в Финляндии приняла более целенаправленный и систематический характер. Паавали Юстен в своей “Хронике” не без сожаления замечает: “Но как при других епископах положение и авторитет духовного сословия возрастали и процветали, так, начиная с епископства господина Мартина, стали они изменяться, убывать и клониться к упадку, пока не приняли совсем иное обличие” (см. наш перевод жизнеописания Мартина Шютте во второй части данной работы). Еще до отплытия Шютте из Швеции в Турку в 1528 г. (он проживал в доминиканском монастыре в Сигтуне) король заключил с ним соглашение о размерах отчуждения епископской собственности. В первую очередь это касалось средневекового оплота епископской власти в Финляндии - замка Куусисто и прилегающих к нему земель. Данную конфискационную меру король сопроводил посланием к крестьянам Южной Финляндии, в котором мотивировал необходимость срытия замка тем обстоятельством, что его содержание недешево обходится «простому народу» (Pirinen 1962, 45 s.). Все епископские доходы были сокращены на 1/2. Члены капитула как наиболее состоятельные представители духовенства были, кроме того, обложены специальным налогом. Как уже отмечалось выше, король постепенно сократил число принадлежавших капитулу пребенд, забирая в казну те из них, что были закреплены за умершими его членами: об этом можно прочитать в соответствующем месте из “Жизнеописания Мартина Шютте” (см. часть II, очерк о Паавали Юстене). Там же сообщается, что епископ и члены капитула должны были уплачивать в казну ежегодный налог с получаемого ими зерна, рыбы и денежных доходов; прочие священники также были обложены ежегодным налогом. В соглашении о налогообложении, заключенном между капитулом и королем в 1527 г., предусматривалась также возможность в случае “надобности” переводить каноников в сельские приходы, а их пребенды отдавать казне. Приходские священники должны были платить налог за освобождение от воинского постоя; кроме того, в случае особой надобности власти облагали их специальными налогами: так, к примеру, произошло во время войны с Россией 1555-1557 гг. Что касается церковной десятины, корона присвоила себе львиную долю из нее, сильно урезав средства на содержание приходских священников. В связи с упомянутой шведско-русской войной налоговый пресс лишь усилился: десятина была окончательно отобрана у церкви, а священники полностью переведены на скромное государственное жалованье. Это привело к еще большему усилению зависимости священников от местных властей, в первую очередь от фогтов, поскольку именно последние определяли размер содержания, обычно измеряемого бочками зерна. Некоторые историки, характеризуя эту ситуацию, говорят даже о настоящем “вандализме фогтов” в отношении к церковной собственности и традиционным религиозным атрибутам (Jaakkola 1952, 115 s.). В следующей главе мы увидим, что это стало эффективным рычагом контроля властей за духовенством, поскольку не только центральная власть, но и чиновники на местах имели право лишать того или иного неугодного священника положенного ему содержания. В 1547 г. Густав Ваза предоставил губернатору Турку Олаусу Троттенсону право учета доходов священнослужителей, что только усугубило их материальные проблемы. Кроме того, следует иметь в виду, что существовала значительная имущественная разница между узкой прослойкой высшего епархиального духовенства (хотя и оно понесло чувствительные материальные потери) и рядовыми священниками из приходов.

Как и во всем остальном королевстве, в Финляндии власти провели изъятие церковных колоколов: правда, в отличие от метрополии, активных протестов населения здесь не было зафиксировано; с другой стороны, во многих приходах жители, со свойственным финнам терпением, но также и упрямством, выкупили у казны свои колокола, воспринимавшиеся ими, несомненно, как атрибут традиции и преемственности. Современные церковные историки (в том числе и протестантские) признают важность церковного убранства и традиционных атрибутов в организации религиозной жизни, и колоколам при этом отводится далеко не последняя роль (ср. Vogler 1996, 346). В стремлении новой светской власти лишить храмы привычных колоколов можно усмотреть мотивы более глубинного свойства: неслучайно специалисты по средневековой истории, анализируя проблему восприятия времени, склонны видеть в колоколах и колокольном звоне символ церковного контроля над временем (ср., напр., Гуревич 1993, 200); таким образом, изымая колокола, государство как бы заявляло, что отныне именно оно будет распоряжаться временем своих подданных, а церковь как институт утрачивает это право. В 1535 и 1536 гг. произошло массовое изъятие церковных ценностей; с новой силой это повторилось в начале 1550-х гг., уже после смерти Мартина Шютте, что было связано с упоминавшейся русско-шведской войной. Подсчитано, что за указанные десятилетия в казну было конфисковано порядка 133 кг серебра (Pirinen 1976, 61 s.). В результате к началу 1550-х гг. в каждом храме оставалось не более одной чаши для причастия, дозволенной правительством. Отметим, что именно вследствие всех этих мер Финляндия лишилась большей части своих церковных ценностей средневекового периода, а те, что уцелели, ныне зачастую находятся в Швеции. С другой стороны, в Финляндии не зафиксировано каких-либо иконоборческих выступлений, сопровождавшихся уничтожением произведений церковного искусства. По этой причине вплоть до начала XVII столетия в финских церквах, как правило, сохранялись настенные росписи, складные алтари и деревянные скульптуры - от них избавились уже в следующий период т.н. “чистого учения” (иначе называемый периодом лютеранской ортодоксии). Данное обстоятельство следует отнести в первую очередь на счет умеренности и осторожности реформаторов финской церкви в том, что касалось церковной практики, о чем мы еще будем говорить ниже. В 1544 г. король покончил с остатками земельной собственности, принадлежавшей епископу: в казну были изъяты примерно 170 хозяйств, все еще подчинявшихся последнему, причем в соответствующем распоряжении без обиняков заявлялось, что епископ по причине своей старости более не в состоянии управляться ими “как следует”.

В довершение всех несчастий в 1546 г. во время пожара, охватившего Турку, серьезно пострадал собор, однако королевская власть отнюдь не спешила его ремонтировать, несмотря на многочисленные представления капитула. Вообще же, к началу 1550-х гг. вследствие всех описанных конфискационных мер и пожара некогда богатый и пышный кафедральный собор Турку превратился в обычную городскую церковь, открытую лишь по воскресным и праздничным дням; кроме того, там же проводились церемонии посвящения в священники. В административном плане собор более не принадлежал церкви (!): с середины 1540-х гг. он считался собственностью короны, не торопившейся восстанавливать его после пожара.

В отчуждениях церковной собственности, имевших место в 1540-е гг., активную роль сыграл бывший кафедральный эконом Стен Кристоферсон, перешедший на службу в королевскую канцелярию в Стокгольме: он был хорошо осведомлен об экономическом положении церкви Финляндии и потому мог деятельно помогать королю, что делало вмешательство светской власти особенно болезненным для финской церкви.

Что касается монастырей, с ними было покончено еще в конце 1530-х гг. В 1537 г. сгорел самый старый в Финляндии доминиканский монастырь св. Олава в Турку, но восстанавливать его уже не стали. В следующем году были закрыты прочие монастыри за исключением бригитского в Наантали: его не тронули, возможно, по той причине, что многие его насельницы происходили из знатных семей (например, на рубеже 1520 - 1530-х гг. настоятельницей обители была Вальборг Флеминг, родная сестра Эрика и Ивара Флемингов, самых влиятельных людей Финляндии в то время). Вся земельная собственность монастырей (включая и упомянутый монастырь в Наантали), разумеется, перешла в казну. Обстоятельства прекращения деятельности монастырей известны плохо, но, по крайней мере, имеется одно сообщение о насильственном характере закрытия францисканского монастыря в Раума (Pirinen 1962, 250).

Помимо короны, известную активность в церковной редукции проявили также дворяне - в осуществление пункта ордонанса риксдага 1527 г. о возможности возвращения дворянам земельных пожалований в пользу церкви, сделанных их предками после 1454 г. Как мы уже отмечали выше, первый финский реформатор Пиетари Сяркилахти, происходивший из знатного рода, также предпринял какие-то шаги в этом направлении. Нечего и говорить, что многие дворяне поспешили воспользоваться предоставленным им правом. В отличие от Швеции, в Финляндии правление Густава Вазы не привело к уменьшению общественного и экономического веса местного дворянства, особенно крупного: скорее, дело обстояло ровно наоборот, поскольку король был заинтересован в поддержке финляндского дворянства в виду постоянной нестабильности на границе с Россией. Многие историки отмечают, что своей алчностью и необузданностью финляндское дворянство в этот период даже превзошло шведское (Ylikangas 1986, 36-37 ss.). Известную роль в переделе церковной собственности играл, например, Хенрик Хорн (Горн), возвысившийся в 1530-е гг.: в 1539 г. он стал членом нового органа управления всем королевством, т.н. Камер-совета, в котором заправлял упоминавшийся Конрад Норман; взгляды последнего на государственное устройство и реквизицию собственности церкви были достаточно известны и дворянам Финляндии (Renvall 1959, 79 s.). Особую активность в церковных отчуждениях проявило семейство Флеминг, оказавшее королю значительные услуги во время войны с Кристианом II и в ходе т.н. “Графской войны”. Флеминги, и прежде всего наиболее могущественный из них Эрик Флеминг, в 1530-е - 1540-е гг. являвшийся фактическим правителем страны (“правой рукой” Густава Вазы в Финляндии, как тогда говорили), отличались особой бесцеремонностью и произволом в обращении как с крестьянами, так и с прочими сословиями, на что король не однажды пенял им в своих посланиях (Grotenfelt 1909, 613-614 ss.). В отчете о злоупотреблениях финских дворян, составленном королевским советником по финским делам Яакко Тейттом в середине 1550-х гг. (об этом см. ниже § 4.1.), указывается, что уже в 1520-е гг., т.е. до решений риксдага в Вестеросе, дворяне пытались наложить руку на собственность бригитского монастыря в Наантали, самого богатого в Финляндии (Melander 1921, 69 s.). В том же отчете отмечается особая активность в конфискации (правильнее сказать, грабеже) церковной собственности т.н. “диких дворян” (как тогда называли выходцев из низов, получивших дворянство за заслуги перед государством), причем подчеркивается губительность их влияния на нравственное состояние простого народа. Дошло до того, что в 1538 г. капитул Турку направил королю жалобу на алчность таких дворян, норовивших лишить церковь ее собственности и уклонявшихся от положенных выплат в ее пользу: по горькому замечанию капитульных мужей, “евангелическое учение соблазнило многих служилых людей к плотской свободе” (Pirinen 1962, 70 s.). В эти же годы некоторое распространение получило т.н. «патронажное право», по которому дворяне, бравшие под свое покровительство местные церкви и делавшие значительные вклады на их содержание, могли назначать приходских священников по своему усмотрению, в обход епископа Турку, что отрицательно сказывалось на церковной дисциплине; неслучайно в Швеции, где эта проблема стояла не менее остро, лютеранская церковь с переменным успехом боролась с королевской властью за отмену этого права на всем протяжении XVI - начале XVII вв. (Salomies 1949, 264 s.). Считается, правда, что в Финляндии размеры проведенных дворянами отчуждений оказались менее значительными, чем в метрополии, и не превысили 9 % земельных владений церкви, поскольку львиная доля церковного имущества в результате передела отошла в корону (Pirinen 1976, 61 s.). Тем не менее, активность финских дворян, по-видимому, всерьез встревожила прижимистого короля Густава, который в 1538 г. составил довольно резкое послание, фактически налагавшее запрет на дальнейшие конфискации. К началу 1540-х гг. редукция собственности церкви со стороны дворянства завершилась. Сохранилось также письмо монарха крестьянам отдаленной финской провинции Саво, отказавшихся от уплаты десятины: король напоминал им о необходимости и важности этого налога, подчеркнув при этом, что 2/3 из него пойдет непосредственно в казну.

В результате осуществления описанных мер практически все церковное хозяйство перешло под государственный контроль (Renvall 1959, 81 s.). Это имело следствием значительное материальное оскудение церкви и падение уровня жизни духовенства, фактически переведенного на скромное казенное жалование. По некоторым оценкам к середине 1550-х гг. доходы финского духовенства снизились приблизительно на 3/4 по сравнению с началом 1520-х гг. (Harviainen, Heininen, Huhtala 1990, 41 s.). Свидетельством наступившего оскудения служит хотя бы тот факт, что за первые три десятилетия Реформации в Финляндии не было построено ни одной новой церкви, а существовавшие пришли в ветхость (то же самое наблюдалось и в других протестантских регионах). Это, должно быть, вносило горький привкус в настроение церковнослужителей, проводивших реформы: сохранилось немало сетований того же Агриколы или, скажем, Юстена на материальные тяготы, осложнявшие жизнь духовенства, о чем мы скажем в соответствующих очерках второй части, посвященных каждому из этих деятелей. Тем не менее, деятели финской Реформации, занимавшие ведущие посты в церкви, старались, насколько это было возможно, найти оправдание немилосердным действиям короля Густава, будучи уверены в благости и целесообразности религиозного обновления своей страны. В этот, как и в последующий период Реформации, духовенство Финляндии было настроено верноподданнически, избегая открытых конфликтов с монархами из династии Ваза либо в крайнем случае улаживая их мирными способами (более конкретно это будет показано в очерках, посвященных Микаэлю Агриколе, Паавали Юстену и Эрику Соролайнену).

Говоря об экономическом упадке церкви в первые реформационные десятилетия, не будем забывать, что это явление было свойственно всем странам, вставшим на путь Реформации. Уже в рассуждениях Лютера церковь как институт оказывалась наделена иным статусом, нежели в средневековый период: священнослужители (“проповедники”, “служители Слова” в новой терминологии) фактически ставились в зависимое положение от светской власти; кроме того, провозглашенный Лютером примат Слова, свободное истолкование которого теоретически сделалось доступно любому мирянину, на первом этапе Реформации лишил духовенство того авторитета, каким оно обладало в предыдущую эпоху (впоследствии, как мы увидим, положение сословия “проповедников” постепенно выправится). В то же время светская власть и дворянство отнюдь не считали своей обязанностью выделять более или менее достаточные средства на содержание ими же ограбленной церкви. Озабоченность Микаэля Агриколы церковными доходами имеет определенное сходство с переживаниями Лютера, пришедшего в ужас от плачевного состояния храмов и нищеты священников, что явилось непосредственным результатом преобразований, осуществленных при содействии светских людей. Обедневшая церковь Финляндии вынуждена была отказаться от значительной части каритативной деятельности, свойственной ей на исходе Средневековья: это явление было известно всем странам, вставшим на путь Реформации, где постепенно выработался новый взгляд на феномен бедности, лишившейся своего духовного значения, которым ее наделяли в Средние века (бедность как знак угодности в очах Господа), вследствие чего отпала необходимость в индивидуальной, частной благотворительности как средстве спасения души самого дающего (в принципе подобный взгляд получил выражение еще прежде Реформации в ренессансной Италии и затем был усвоен виттебергскими реформаторами - Arffman 1999, 190 s.).

3.5. Как и в других регионах, вставших на путь Реформации, в Финляндии довольно быстро на повестку дня встала проблема литургических изменений, призванных привести богослужение в соответствие с новыми религиозными идеалами.

Эту проблему отчетливо сознавал Лютер, что нашло выражение в составленной им “Немецкой мессе” (1526). Лютер отвергал католическое представление о мессе как о жертве, повторяющейся во время каждого богослужения, хотя, с другой стороны, придавал важное значение таинству евхаристии, трактуя его как приобщение верующих к единожды принесенной крестной жертве Христа. В своих ранних сочинениях он отстаивал идею “всеобщего священства”, что отрицало посреднический характер миссии священников и активизировало участие членов общины в богослужении, чему “отец Реформации” отводил существенное значение (наряду с чтением Слова Божиего). Собственно говоря, богослужение и должно было сочетать в себе единство Слова Божиего и тайны спасения, к которой верующие приобщались, принимая причастие под двумя видами. Правда, позднее Лютер фактически отказался от реализации на практике постулата “всеобщего священства”, столкнувшись с серьезными проблемами социально-психологического порядка и вопиющими искажениями своей основополагающей идеи. Вследствие этого роль священника в евангелическом богослужении постепенно возросла, хотя его статус теперь отличался от положения священнослужителя католической церкви. В соответствии со своими принципами Лютер перевел богослужение на народный язык, ввел в него проповедь как один из важнейших компонентов и активизировал роль общины, в отсутствие членов которой богослужение, собственно говоря, не могло иметь места. Большое значение он придавал совместному общинному пению как символу и способу духовного единения членов прихода. С другой стороны, в поздний период своей деятельности Лютер, в отличие от Кальвина и других радикальных реформаторов, высказывался за сохранение определенных элементов традиции в богослужении и в целом придавал немалое значение его эстетически-эмоциональной стороне. Скажем, даже в 1540-е гг. он допускал частичное использование латыни в богослужебной практике. Вообще говоря, при осуществлении конкретных преобразований богослужения и церковной жизни в целом Лютер предпочитал действовать весьма осторожно: он отнюдь не настаивал на унификации богослужения во всех евангелических общинах и предлагал свою схему лишь в качестве одного из возможных вариантов (Arffman 1999, 198 s.). Указанные моменты, как мы увидим, в той или иной форме отразились на литургической реформе, начатой в Швеции и затем распространившейся на Финляндию.

Осуществление литургических изменений в финской церкви, несомненно, было тесно связано с общим ходом Реформации в Швеции и в немалой степени опять-таки определялось позицией Густава Вазы. Следует сразу же оговориться, что в Финляндии изменения богослужебной практики осуществлялись исключительно в соответствии с директивами, поступавшими из столицы: ничего подобного тому, что в первые годы Реформации наблюдалось в немецких городах, Риге, Таллинне или даже Стокгольме, где зачастую горожане сами определяли, каким быть богослужению, в Финляндии не было (даже Пиетари Сяркилахти в богослужебную сферу, судя по всему, предпочел не вмешиваться, сосредоточившись исключительно на проповеди и проблемах, связанных с редукцией церковной собственности): в определенной степени это может быть объяснено ослаблением влияния немецкого элемента в городской жизни Финляндии, о чем мы скажем чуть ниже. Как отмечалось, в конце 1520 - первой половине 1530-х гг. взгляды короля на религиозные проблемы отнюдь не отличалась радикализмом. В послании духовенству Финляндии (октябрь 1528), он лишь в самых общих словах говорит о необходимости проповеди “чистого Слова и Евангелия Божиего”, не затрагивая при этом литургических вопросов (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 44 s.). Мы уже упоминали, что в средневековый период епархии, подчинявшиеся архиепископу Упсальскому, не были едины в литургическом отношении, и богослужебная практика каждой из них имела свои специфические особенности. Это касается и епархии Турку, для которой, как мы помним, на исходе Средневековья был даже издан отдельный служебник - Missale Aboense. Такая ситуация сохранялась и в начале Реформации. Кроме того, темп изменений на местах во многом определялся богословской ориентацией священноначалия. Стоит ли удивляться, что к началу 1530-х гг. в богослужебной практике финской церкви, возглавляемой сторонником умеренных реформ, каковым был Мартин Шютте, заметных перемен не произошло. Правда, учитывая наличие разных подходов среди представителей высшего духовенства Турку, трудно себе представить, что в церковном центре Финляндии ничего не знали о тех процессах, которые в это время разворачивались в Швеции. На это указывает, к примеру, сохранившийся экземпляр “Шведской мессы” Олауса Петри, который принадлежал архидиакону собора Пиетари Силта. Высказывалось предположение, что уже в эти годы священники кафедрального собора могли по своему почину вносить новые элементы в богослужебную канву (Pirinen 1976, 63 s.). Не исключено, что в ряде шведских приходов страны упомянутый служебник Олауса Петри уже некоторым образом использовался.

Говоря о реформе богослужения, которое надлежало перевести на народный язык, имеет смысл сделать краткий экскурс в лингвистическую ситуации Финляндии рассматриваемого периода. Говорившие по-фински составляли большинство тогдашнего населения страны. Это были преимущественно крестьяне, населявшие прежде всего внутренние области страны и частично прибрежные районы. По-шведски говорили на Аландских островах, островах архипелага Турку и на значительной части побережья Ботнического и Финского заливов. Доля шведоязычного населения в описываемый период по некоторым оценкам достигала 1/5 всех жителей страны (Svenskt i Finland 1994, 6 s.). Что касается городов - а именно они в контексте распространения идей Реформации в Финляндии представляют наибольший интерес, - их немногочисленное население было многоязычным, поскольку все шесть финских городов этой эпохи располагались на морском побережье и были в той или иной мере вовлечены в систему международной торговли. К началу Реформации говорящие по-фински и по-шведски были представлены в городах примерно в равной пропорции, причем ничего не известно о каких-либо противоречиях между ними; кроме того, определенную часть населения, особенно в Выборге, составляли немцы, влияние которых, правда, значительно ослабло по сравнению с XIV-XV вв. (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 115 s.; Grotenfelt 1886, 184 s.; более того, Й. Яаккола даже говорит о “национальном освобождении”, совершенном бюргерством финских городов за несколько десятилетий до начала Реформации - в 1470-е гг., - что привело к заметному уменьшению влияния немцев в сравнении с предыдущим периодом - Jaakkola 1952, 112 s.). Вообще говоря, специфика лингвистической ситуации в Финляндии на протяжении всего периода шведского правления, т.е. до 1809 г., заключается в двух моментах. С одной стороны, по мере укрепления централизованной власти шведских монархов происходило постоянное укрепление в Финляндии позиций шведского языка, который в рассматриваемый период все более превращался в язык администрации, торгово-промышленной деятельности и светской культуры. В частности, деловая переписка между Стокгольмом и Турку, в том числе по церковной линии, велась исключительно по-шведски, и совершенно естественно, что церковные деятели Финляндии - независимо от своего происхождения - свободно владели этим языком. С наступлением Реформации шведские приходы Финляндии не были выделены в автономную структуру (в отличие от наших дней). С большой долей вероятности можно утверждать, что все жители Финляндии, независимо от их родного языка, обладали общей региональной идентичностью и каких-либо противоречий на языковой почве между ними не наблюдалось, более того, по мнению Матти Клинге, “в Финляндии шведский язык никогда не был языком завоевателей и инструментом иноземного правления: скорее, он выступал посредником, через который финны приобщались к западной цивилизации, к политическим и литературным традициям, к промышленному и торговому прогрессу Западного мира” (Klinge 1993, 172-173 ss.). Принято считать, что в Финляндии до самого конца эпохи шведского правления (т.е. до начала XIX в.) язык как таковой не играл существенной роли в качестве фактора национальной идентичности и говорить о каком-то “национальном угнетении” финнов со стороны более сильных шведов не приходится (Rahikainen 1992, 14 s.). В финских городах первой половины XVI столетия обычным было двуязычие (а то и свободное владение тремя языками). С другой стороны, финские крестьяне в основной своей массе, за исключением разве что районов лингвистического пограничья, шведским, как правило, не владели. Это делало актуальной проблему перевода Священного Писания и богослужебных текстов на финский язык, чем первые финские реформаторы и занялись в 1530-е - 1540-е гг. За возникшим на исходе этого периода финским литературным языком (его именуют “старофинским литературным языком” - vanha kirjasuomi) постепенно закрепилась вполне определенная роль: он функционировал в качестве языка богослужения, церковной проповеди и душеполезного чтения. Кроме того, в отдельных случаях власти также обращались к народу на его родном языке и даже заказали перевод на финский некоторых законодательных кодексов, что способствовало постепенному становлению финского юридического языка, имевшего, правда, довольно ограниченную сферу употребления (проблема статуса и функционирования финского литературного языка, возникшего в период Реформации, более подробно обсуждается в § 9. очерка, посвященного Микаэлю Агриколе, во второй части нашей работы). В XVI - начале XVII вв. коренное дворянство Финляндии свободно владело финской речью либо во всяком случае понимало ее, чего нельзя сказать о двух последующих столетиях, когда произошла шведизация этого сословия (Klinge 1993, 151-152 ss.). Не забудем также о латыни: даже после проведения серьезных богослужебных преобразований она сохранила некоторые позиции в церковной жизни. Скажем, в течение многих десятилетий после начала Реформации в Финляндии отдельные моменты богослужения по-прежнему звучали на этом языке (сходная ситуация отмечалась и в Швеции). Кроме того, латынь продолжала использоваться в качестве языка церковной администрации: на ней, например, велись записи капитула и составлялись окружные послания епископа к духовенству. Она сохранила статус языка школьного преподавания, без знания которого не мог обойтись ни один служитель лютеранской церкви. Неслучайно, как мы увидим далее, именно на латыни во второй половине XVI - нач. XVII вв. в Финляндии было создано несколько важных сочинений на церковно-исторические и богословские темы. Эта ситуация сохранялась в финской церкви до самого конца рассматриваемой в этой книге эпохи.

Некоторые исследователи высказывали предположение о том, что уже в первой половине 1530-х гг. в Турку предпринимались стихийные (т.е. несанкционированные сверху) попытки перевода отдельных богослужебных текстов на финский язык (Pirinen 1976, 63 s.), однако другие авторы предпочитают говорить об этом в более осторожной, гипотетической форме - ср. Knuutila 1990, 354 s.). Уже в 1533 г. в Стокгольме была создана специальная должность финского евангелического проповедника (в столице имелась значительная колония выходцев из Финляндии), поэтому не исключено, что тамошние финские проповедники, испытывавшие нужду в текстах на своем родном языке, поддерживали контакты с церковными людьми Турку.

Уже в первой половине 1530-х гг. из церковной практики были устранены моменты, воспринимавшиеся как “папистские”, т.е. лишенные опоры в Священном Писании и потому неприемлемые даже для сторонников реформированного католицизма: речь идет о частных мессах, освящении верб в Вербное воскресенье, употреблении освященной воды (Salomies 1949, 74 s.). Что касается богослужебных перемен в Выборге в т.н. “графское время”, то на основе ряда косвенных свидетельств допустимо предположить, что какие-то шаги в этом направлении там предпринимались (вспомним о евангелических проповедниках и придворных священниках графа Иоанна), но конкретно об этом ничего не известно. Вообще же, коль скоро в Шведском королевстве (и соответственно Финляндии как его части) инициатором церковных реформ выступила светская власть, первые литургические перемены по логике вещей должны были совершиться в административно-церковном центре Финляндии, Турку.

Начало коренным реформам богослужения в Финляндии, как и во всем королевстве, положил Упсальский синод 1536 г., постановивший переход к серьезным изменениям литургической практики и впервые постулировавший необходимость достижения богослужебного единообразия во всех епархиях королевства (Knuutila 1990, 351 s.). Епископ Турку Мартин Шютте принимал участие в этом важном событии и дал обязательство осуществить в своей епархии постановление синода, в следующем году подкрепленное грозным рескриптом короля, разосланным на места. Мы уже отмечали, что во второй половине 1530-х гг. в Турку стали возвращаться первые финские магистры Виттенбергского университета, которые довольно скоро заняли ключевые места в епархиальном управлении. Вероятно, именно они и взялись за практическое осуществление упсальских постановлений. Из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена можно узнать, что уже в 1536 г. первую мессу (по-шведски) в кафедральном соборе Турку отслужил ризничий Ларс Кнутсон: молодой клирик происходил из местного знатного рода Крейц, что, надо полагать, придавало ему уверенности. По утверждению Юстена, новые евангелические богослужения (вероятно следовавшие новой редакции “Шведской мессы” Олауса Петри) вскоре приобрели регулярный характер в епархиальном центре (в той же “Хронике” сообщается о специальном распоряжении короля от 1538 г. проводить богослужения повсюду “сходным образом”, т.е. на национальном языке - см. ниже наш перевод жизнеописания Мартина Шютте, составленного Юстена). В том же году на средства капитула было закуплено некоторое количество шведских служебников, которые затем собственноручно переписали многие священники, съехавшиеся в Турку для участия в епархиальном собрании (своей типографии в Турку тогда не было). Высказывалось предположение, что именно низшее духовенство Турку, вдохновленное посланием короля, могло ранее всего приступить к решительным изменениям, выражая недовольство медлительностью высшего клира (Pirinen 1976, 62 s.). В целом же историки, занимавшиеся этим периодом, склонны полагать, что не только в Швеции, но и в Финляндии достаточно решительный переход “от умеренного реформизма к лютеранству” совершился именно после 1536 г. (Pirinen 1962, 117). Согласно тому же Юстену, в эти годы в храмах Финляндии отказались от употребления мира и елея; число таинств постепенно сократилось до трех - крещения, причастия и исповеди. Таким образом, как и в Швеции, в шведоязычных приходах Финляндии уже в конце 1530-х гг. богослужения отправлялись на родном языке по служебнику Олауса Петри. Это же руководство послужило основой для разработки нового богослужения на финском языке.

Формирование канона финского богослужения (“финской мессы”, как тогда говорили) растянулось на целое десятилетие после упомянутого первого шведского богослужения в соборе Турку в 1537 г. Главная заслуга в окончательной выработке богослужебного чина на основном языке страны принадлежит неоднократно здесь уже упоминавшемуся Микаэлю Агриколе, центральной фигуре финской Реформации в 1540 -1550-е гг.: о нем мы подробно расскажем в отдельном очерке, помещенном во второй части нашей работы. Пока же обратим внимание на такой характерный феномен, как “доагриколова литература” (esiagricolalаinen kirjallisuus - Parvio 1988, 13 s.). Этим названием в научной литературе принято обозначать ряд сохранившихся рукописных фрагментов на финском языке, датируемых либо периодом, непосредственно предшествовавшим переводческой деятельности “отца финского литературного языка”, либо одновременным с ним.

Три текста, относящиеся к первой половине 1540-х гг., содержат значительные богослужебные вставки, указывающие на их связь со шведским служебником 1537 г. или даже более раннего времени:

- миссал под названием Кодекс Вест (по имени капеллана из Раума Маттиаса Веста, пользовавшегося этой рукописью);

- еще один миссал, т.н. Кодекс Б 28, хранящийся в библиотеке Упсальского университета;

- экземпляр средневекового Missale Aboense, происходящий из поселка Кангасала и содержащий маргиналии от руки, сделанные на трех языках (латыни, шведском и финском).

Считается, что “Кодекс Вест”, в основной своей части выполненный во второй половине 1530 - начале 1540-х гг., представляет собой богослужебную версию, довольно близкую шведскому служебнику 1537 г., в то время как “Кодекс Б” более позднего происхождения - в известном смысле о нем можно говорить как о наиболее раннем финском варианте мессы, разработанной уже Микаэлем Агриколой во второй половине 1540-х гг., хотя он и не лишен ряда особенностей (Pirinen 1962, 253 s.). Критерием датировки указанных фрагментов стало сопоставление их со шведским служебником, существенно переработанным в 1541 г. Названные финские тексты, опубликованные лишь в XIX в., интересны в том отношении, что их авторами был не Агрикола, а кто-то другой, благодаря чему картина реформационных преобразований в Турку 1540-х гг. приобретает более многосторонний характер.

Более того, современные исследователи склоняются к мысли, что в канун Реформации финский язык уже имел некоторое употребление в церковной жизни (cр. Rapola 1965, 24-26 ss.; Nikkila 1985, 37 s.; Nikkila 1993, 595 s.).

В особенности это касается проповедей: установлено, что на исходе католического периода существовали два вида проповедей, которые священникам надлежало произносить на народном языке (финском или шведском) - sermones ad populum, произносившиеся перед паломниками, и sermones de tempore (т.е. по случаю), приуроченные к какому-то конкретному поводу (Malinen 1955, 105-112 ss.). То обстоятельство, что от средневекового периода не сохранилось каких-либо связных текстов на финском языке, еще не говорит о том, что финский язык был совершенно чужд католической церкви. Можно предположить, что деятели Реформации сознательно замалчивали написанные по-фински тексты своих предшественников из-за их очевидной связи с католическим богослужением (хотя на деле они могли использовать эти тексты в своей работе над созданием финского варианта богослужения; к примеру, шведский реформатор Олаус Петри в предисловии к переводу Нового Завета 1526 г. также постарался принизить значение средневекового опыта использования шведского языка в церкви: Nikkila 1985, 35 s.). Кауко Пиринен не сомневался в том, что переводчики богослужебных книг на финский язык приступили к работе отнюдь не на пустом месте: достаточно сказать, что основные христианские понятия в финском языке имеют средневековое происхождение (Pirinen 1988, 9 s.). По замечанию Мартти Рапола, известного исследователя истории старофинского литературного языка и письменности, “начиная со второй половины XV века в финноязычных приходах почти не осталось священников, ... которые тем или иным путем (переписав, купив, получив в дар или по наследству) не обзавелись бы подобными текстами на финском языке (имеются в виду проповеди, молитвы и т.п. - И.М.) или даже не взялись бы переводить их на финский” (Rapola 1963, 80-81 ss.).

Можно предположить, что в конце 1530-х - начале 1540-х гг. (т.е. в отсутствие Агриколы и первые годы по его возвращении из Виттенберга) в подготовке богослужебных книг на финском языке принимали участие уже упоминавшиеся выше представители молодого поколения финских клириков - ректор кафедральной школы Томас Кейои, главный церковный настоятель Турку Кнут Юхансон, декан кафедрального капитула Петрус Рагвалди, каноник Симо Выборжец. Все они недавно вернулись из Виттенберга и горели желанием употребить приобретенные знания на благо Реформации в своей родной стране. Из них Томас Кейои, ректор кафедральной школы (до 1539 г.), по-видимому, внес наибольший вклад в эту работу: в пользу этого говорит и его происхождение из западнофинского городка Раума, жители которого в рассматриваемую эпоху, в отличие от Турку, говорили преимущественно по-фински. Кроме того, сотоварищ Пиетари Сяркилахти, архидиакон собора Пиетари Силта, выходец из финских крестьян юго-запада страны, также мог иметь какое-то отношение к переводам. Новым стимулом к переводческой работе во всем королевстве послужил королевский ордонанс 1540 г., предписывавший “очищение” богослужения от католических элементов, вследствие чего уже в следующем году на шведском языке вышли значительно переработанные служебник и требник. Не исключено, что Агрикола, позже других вернувшийся в Турку из Виттенберга, сразу же столкнулся с соперничеством коллег: так, в предисловии к “Книге молитв”, вышедшей в 1544 г., он говорит о неких недоброжелателях и завистниках (см. наш перевод в очерке об Агриколе во второй части). К. Пиринен даже предполагает, что перевод богослужения на финский язык начался уже в его отсутствие и в основных чертах завершился к концу 1538 г. (Pirinen 1988, 23 s.). Возможно, в середине 1540-х гг. сосуществовали два варианта богослужений на финском языке. Старший из них исследователи условно называют “линией Кодекса Вест” (его главным сторонником считается Томас Кейои): он был тесно связан с литургическими переменами, происшедшими в Швеции в 1537 г. Более поздний вариант, получивший название “линии Агриколы”, нашел выражение в «Кодексе Б 28», Миссале из Кангасала и богослужебных пояснениях, включенных Агриколой в составленную им “Книгу молитв” (Pirinen 1962, 108 s.).

Что касается языковой базы текстов Агриколы и его современников, современные исследователи полагают, что в столичном городе Турку сложилась своеобразная наддиалектная форма («койнэ»), вобравшая в себя черты не только диалектов более развитых юго-западных районов страны, но и ряд восточнофинских элементов ввиду активной роли выходцев из Выборга в реформе церковного устройства (Nikkila 1985, 38 s.). На формирование финского литературного языка немалое влияние оказали древние и новые литературные языки (латынь, греческий, шведский, немецкий), что проявилось не только на уровне лексических заимствований, но также на морфологическом и синтаксическом уровне, и это не могло не сказаться на всем языковом мышлении писавших по-фински (Rapola 1930, 82 s.; Rapola 1965, 34 s.). Неудивительно, что в условиях доминирования шведского языка в сфере администрации и культуры “значительная часть литературного финского языка была образована путем перевода с письменного или устного шведского, поскольку двуязычие - полное или частичное - среди писавших по-фински, являлось скорее нормой, нежели исключением вплоть до самого конца XIX столетия” (Hakkinen 1994, 464 s.). Все сказанное объясняет значительную лингвистическую пестроту финских текстов этого времени. Подробнее данного вопроса мы коснемся в соответствующем месте очерка об Агриколе.

Считается, что уже к середине 1540-х гг., после внесения изменений в шведские богослужебные в 1541 г. и особенно в 1544 г., когда на историческом риксдаге евангелическому христианству был придан статус государственной религии, новые (по форме и по духу) богослужения начали проводиться уже по всей Финляндии, включая отдаленные сельские районы, причем финских приходов это касалось в той же мере, что и шведских. В шведских приходах изменения, кодифицированные в 1541 г., были введены далеко не сразу, хотя это и не требовало какой-либо специальной языковой адаптации: темп изменений был более или менее одинаковым в разных по языку общинах, что определялось уже не лингвистическими особенностями, а общей политикой епархиального руководства (Knuutila 1990, 354 s.).

Направленность преобразований финских богослужений была в общих чертах следующей. Сначала модифицировалось содержание традиционного латинского богослужения в соответствии с редакциями “Шведской мессы” 1537 либо 1541 гг., как это хорошо видно по “Кодексу Вест”, причем нередко изменения вносились на латыни и лишь потом переводились на финский язык (Knuutila 1990, 354-355 ss.). Кроме того, как показывает Миссал из Кангасала, на всем протяжении 1540-х гг., вплоть до появления Служебника Агриколы, многие священники при совершении богослужений по-прежнему следовали привычному для церкви Финляндии Missale Aboense, устранив из него или, напротив, добавив некоторые элементы, соответствовавшие новым веяниям. Богослужебные католические облачения были сохранены, причем сходная ситуация сохранялась тогда и в Швеции (Gustaffson 1986, 82 s.). Как уже отмечалось выше, латынь и после этого продолжала занимать определенное место в богослужении. К примеру, на латыни по-прежнему читались horae liturgicae - литургические часы (Parvio 1982, 34 s.). Литургическим изменениям, распространявшимся на финноязычные приходы, подвели итог руководства, изданные Агриколой в 1549 г.: Служебник (Messukiria), Требник (Kasikiria), и Книга Страстей Господних (Se meiden HERRAN Jesusen Christusen Pina) – все они будут надлежащим образом рассмотрены в очерке, посвященном этому автору во второй части нашей книги.

В целом к концу 1540-х гг. литургическую реформу на финском языке в новом евангелическом духе, хотя и со своими местными особенностями, можно считать свершившимся фактом. Финский язык сделался основным богослужебным языком (хотя языками администрации, в том числе церковной, продолжали оставаться латынь и во все большей степени шведский). Главная заслуга в этом принадлежит, несомненно, Микаэлю Агриколе, хотя, еще раз это подчеркнем, “отец финского литературного языка” создавал его отнюдь не на пустом месте. Выработке богослужения на финском языке в эти годы придавалось первостепенное значение: об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что подавляющее большинство опубликованных Агриколой материалов тем или иным образом предназначалось для использования за богослужением (особенно это проявилось при отборе им книг Ветхого Завета для перевода: из-за недостатка средств он был вынужден отказаться от идеи целостного перевода и отобрал в первую очередь фрагменты, необходимые для богослужения - подробнее см. в очерке об Агриколе во второй части). Проповедническая кафедра, ставшая своего рода символом перемен, совершавшихся в церкви, постепенно сделалась неотъемлемым элементом храмов Финляндии: самое раннее упоминание о ней мы встречаем в Требнике Агриколы 1549 г.. Подобного рода перемены свидетельствовали об усвоении первыми финскими реформаторами коренных идей Лютера относительно устройства церковных зданий: немецкий реформатор не считал храм зримым образом Церкви воинствующей (как предполагалось в средневековый период), поскольку теперь центр тяжести переносился на проповедь “живого Слова”, подчинившей себе все остальные аспекты церковной деятельности (Arffman 1999, 186 s.). Разумеется, подобный подход укоренился далеко не сразу: в дальнейшем мы будем говорить о живучести старых представлений среди основной массы населения Финляндии, с чем приходилось считаться и реформаторам финской церкви, получившим выучку в Германии. Поскольку, как упоминалось, на исходе Средневековья в Финляндии сложилась определенная традиция произнесения перед народом проповедей на родном языке, ключевая идея Реформации о роли национальных языков в религиозной жизни попала здесь на вполне подготовленную почву (Parvio 1983, 9 s.). В новых условиях проповедь (фин. saarna) заняла важное место в богослужении: уже Служебник Агриколы указывает на ее обязательный характер. Показательно также, что в “Книгу молитв” оказалась включена небольшая гравюра с изображением проповедника на кафедре. Правда, необходимо заметить, что на протяжении всего XVI в. за проповедью еще не был закреплен какой-то определенный момент в структуре богослужения: чаще всего она произносилась перед общей молитвой и евхаристией (Parvio 1983, 15 s.). Так, “Кодекс Вест”, представляющий хронологически более ранний вариант, предписывает произнесение проповеди после чтения Credo (Gummerus 1902-1903, 131 s.), тогда как Агрикола в своем Служебнике обходит данный вопрос молчанием, оставив его, вероятно, на усмотрение самих совершавших богослужение.

Укажем на еще одну особенность языкового употребления как примету совершавшихся перемен: говоря о церкви как целостном организме, Агрикола предпочитает употреблять название “Община Бога” (Jumalan seurakunta), т.е. собрание верующих, объединенных жаждой спасения; старое же слово kirkko германского происхождения, попавшее в финский язык еще в средневековый период, стало употребляться в основном применительно к церковным зданиям, хотя впоследствии им вновь стали обозначать и церковь как институт (в скобках отметим, что в современном финском варианте Никео-Царьградского Символа веры для перевода слова “Церковь” по-прежнему используется слово seurakunta: “Uskon yhteen pyhaan, yhteiseen ja apostoliseen seurakuntaan” - “Верую во единую Святую, кафолическую и апостольскую Церковь”). Исследователи не исключают здесь влияния эразмовой редакции латинского перевода Нового Завета, учитывая распространение идей библейского гуманизма среди клириков Турку (Pirinen 1988, 14 s.).

Высказывалось предположение, что ускорение темпа богослужебных перемен произошло в 1547 г., и связано оно было с кончиной кафедрального пробста Петерсона, а также с тем обстоятельством, что епископ Шютте из-за старческой немощи совершенно отошел от дел: вероятно, оба этих персонажа, находясь у руля епархиального управления, медлили с изданием руководств, вводивших евангелическое богослужение в полном объеме (Pirinen 1962, 181 s.). Обратим внимание на уже упоминавшийся факт, что “Книгу молитв”, содержащую значительный литургический раздел, Агрикола в 1544 г. издал под собственным именем: данный эпизод можно расценить как косвенное свидетельство того, что в капитуле Турку отсутствовало полное единодушие относительно путей и пределов реформирования богослужения, поэтому ставя на книге свое имя, Агрикола как бы заявлял, что речь идет преимущественно о его собственных предпочтениях и воззрениях, не обязательно отражающих коллегиальную точку зрения.

Сравнительно позднее появление религиозных текстов на финском языке могло иметь еще одну причину. Помимо известных богословских разногласий (или, точнее, некоторых различий в богословской ориентации), существовавших между представителями более старой и молодой генерации клириков Турку, формирование корпуса литературы, необходимой в церковном обиходе, вероятно, тормозилось и литературной необработанностью финского языка. В силу того, что печатные книги по-фински прежде никогда не издавались, всякий, кто принимался писать на этом языке в 1540-е гг., был преисполнен сознания ответственной миссии и стремился заручиться поддержкой других ученых мужей. В рассматриваемую эпоху печатное слово обладало исключительным авторитетом, поэтому всё, что издавалось с благословения епископа и капитула, неизбежно получало официальный статус и не подлежало изменениям.

Наконец, стоит обратить внимание на определенную богослужебную и религиозную специфику епархии Турку на фоне других епархий Шведского королевства, являвшуюся следствием ее этно-лингвистического своеобразия. Как явствует из вышеизложенного, новые евангелически-лютеранские богослужения проводились в Финляндии на двух языках, шведском и финском, причем в шведоязычных приходах в употреблении были руководства, изданные в метрополии. Полного тождества между шведским и финским вариантами богослужения достигнуто не было: сопоставление шведских и финских служебников 1530-х - 1540-х гг. (Knuutila 1990, 355-361 ss.) показало, что финские варианты в значительной мере опирались на литургическую практику, существовавшую в епархии Турку на исходе средневековой эпохи, и Missale Aboense является тому свидетельством. Вследствие этого они имели ряд “архаичных” - с точки зрения нового богослужения - элементов и отличались бoльшим консерватизмом в сравнении со шведскими вариантами. Кроме того, некоторые различия могли объясняться тем, что финские авторы ориентировались не только на шведские, но и на немецкие богослужебные тексты (в первую очередь, на “Немецкую мессу” Лютера): вполне вероятно, что финские реформаторы обращались и к немецким богослужебным книгам, минуя шведское посредничество. Специфика финского богослужения будет более детально разобрана нами при разборе Служебника Агриколы в очерке, посвященном последнему, здесь же ограничимся общей констатацией наличия “католических” особенностей в богослужебной практике финской церкви этого времени, что отличало ее от других лютеранских земель. С определенной долей условности можно сказать, что в конце 1540-х гг. ведущие деятели епархии Турку стояли на тех же позициях, которые до начала1540-х гг. (т.е. до начала “немецкого правления”) занимал Густав Ваза: церковный собор в Эребру (1529) постановил сохранение большей части традиционных атрибутов, получивших, однако, уже новую, евангелическую трактовку (ср. Salomies 1949, 109 s.). Как явствует из предисловий к переводам Священного Писания, Агрикола был убежден, что простой народ еще не созрел к полноценному усвоению новых религиозных идей. Складыванию подобного мнения способствовали не только конкретные финские обстоятельства, но и тот факт, что реформаторам из Турку довелось учиться в Виттенберге в период, когда мировоззрение Лютера приобрело гораздо более консервативный, чем прежде, характер: зачинатель Реформации говорил о народе не иначе как о “молодом и глупом”, не готовом к восприятию идей христианской свободы (Порозовская 1995, 138). Под влиянием атмосферы, царившей в Виттенберге в эти годы (особо следует выделить роль Меланхтона), деятельность Агриколы и других представителей финского духовенства приобрела выраженный морально-практический уклон. В частности, влиянием Меланхтона можно объяснить тот факт, что в пояснениях к ветхозаветным переводам, изданным в начале 1550-х гг., Агрикола, накопивший солидный опыт визитационных поездок, счел необходимым подчеркнуть особую роль Закона в воспитании народа. Это свидетельствовало о постепенном наступлении уже новой стадии Реформации, когда основной упор был перенесен на приходскую работу, а в рассуждениях “проповедников Слова” не последнюю роль стали играть мотивы религиозного принуждения - этой проблематике мы уделим надлежащее внимание во второй главе первой части (особенно в § 5.1.), а также в очерках второй части, посвященных Агриколе и Эрику Соролайнену. Морально-практическая установка определяла само стремление Агриколы поскорее дать финнам Слово Божие на их родном языке и особый акцент на катехизаторской деятельности. Осторожность финских реформаторов в проведении литургических изменений можно объяснить не в последнюю очередь влиянием Меланхтона, который стремился сохранить как можно больше элементов старого наследия, не противоречивших коренным идеям Реформации. Кроме того, не забудем, что накануне Реформации в Финляндии практически не наблюдалось ненависти к католическому духовенству и церковным порядкам.

В свете всего сказанного не удивляет, что Агрикола и другие финские реформаторы весьма бережно относились к католическому наследию: это нашло проявление как в их богословских воззрениях, так и в повседневной церковной работе (Pirinen 1962, 164). Например, в предисловии к “Книге молитв”, вышедшей после исторического риксдага 1544 г., Агрикола упоминает ряд моментов, от которых в шведском лютеранстве уже отказались: таково, к примеру, покаяние (rippi), которое, как и у раннего Лютера, сохраняет у него характер таинства, хотя автор тут же делает оговорку о нежелательности и вредности формализованного подхода к этому вопросу; кроме того, Агрикола признавал существование чистилища. Известно также, что в финской церковной практике 1540 - 1550-х гг. были сохранены заупокойные и вотивные мессы, а в день архангела Михаила в церквах принято было читать особую молитву (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 273 s.). Микаэль Агрикола отмечал пользу такого церковного наказания, как временный запрет присутствовать на богослужениях; он писал также о душеполезном значении постов (Gummerus, 1941, 101-102 ss.), хотя, с другой стороны, категорически отвергал паломничества как средство очищения грешников (“Аугсбургское вероисповедание”, заметим, идею поста как такового также не отвергало). В Финляндии и после официальной отмены обязательных постов долгое время сохранялась традиция постных блюд, приуроченных к определенным датам церковного календаря (наиболее яркий тому пример - вяленая рыба, фин. lipeakala, превратившаяся в непременный атрибут традиционного рождественского Сочельника - ср. Karjalainen 1992, 99 s.). В конце 1540-х гг. в финской церкви (как, кстати сказать, и в шведской) имелся ряд моментов, которые еще не осознавались как “папистские” и были устранены лишь в последующие десятилетия. В их числе должны быть названы крестное знамение, чтение молитвы Angelus в церкви, возношение Святых Даров (elevatio), сохранение традиционных священнических облачений (в отличие от немецких земель, принявших лютеранство), складных алтарей и скульптурных изображений святых (в систематическом порядке они были изъяты гораздо позже, в 1630-е гг. - ср. Suomen kulttuurihistoria 1935, 326 s.) и, наконец, сохранение – с небольшими изменениями - традиционного церковного календаря.

К примеру, Паавали Юстен, повествуя о жизни Агриколы, непременно указывает, какой святой поминался в тот или иной конкретный день (ср. перевод жизнеописания Агриколы во второй части настоящей книги). В целом к концу рассматриваемого здесь периода в епархии Турку сохранялось намного больше традиционных праздничных дней, чем в шведских епархиях, хотя, разумеется, число их существенно уменьшилось в сравнении со средневековым периодом, когда, по некоторым данным, они составляли до 1/3 всего календарного года (Karjalainen 1992, 98 s.). Так, в календарном разделе “Книги молитв” Агрикола рекомендует оставить 34 праздничных дня, посвященных тем или иным святым (для сравнения скажем, что в Швеции к тому времени их оставалось уже не более полутора десятка). Если в 1544 г. в шведской церкви были упразднены праздники Рождества и Успения Богородицы как несовместимые с принципом главенства Св. Писания, а также праздник Тела Господня, не вязавшийся с разработанной Лютером доктриной консубстанции, то в Финляндии эти праздники продолжали отмечаться, равно как и обычай проводить в Турку специальную ярмарку на Рождество Девы Марии. Любопытно, что Агрикола и его преемники сделали исключение для дня архангела Михаила (фин. Mikkeli), празднуемого в конце сентября, хотя этот праздник и нарушал провозглашенный Реформацией принцип опоры на одно только Писание: он был сохранен в виду его исключительной роли в жизни аграрной Финляндии, поскольку по традиции именно в этот день завершались летние работы и проводился расчет с работниками. В вопросе церковных праздников не последнюю роль играла королевская власть, заинтересованная в увеличении налоговых поступлений, а, стало быть, и числа рабочих дней: так, в 1546 г. Густав Ваза издал специальный указ «против излишеств», в котором, помимо всего прочего, выражалось негативное отношение к традиционным праздникам, поскольку, по мнению короля, они лишь потворствовали лени и распущенности народа. Тем не менее, несмотря на мощный нажим государства, церковные власти Финляндии сочли за благо сохранить значительную часть праздничных дней.

Шведские и финские служебники 1540-х гг. предполагали сохранение в церквах григорианского пения, что отличало их, скажем, от “Немецкой мессы” Лютера, но, с другой стороны, сближало с рядом других раннепротестантских вариантов богослужения, такими как, например, т.н. Formula missae или “Нюрнбергская месса” 1526 г. (Haapanen 1925-1928, 230-232 ss.). Также было сохранено и органное сопровождение богослужений. В начале 1540-х гг. ведущие представители Реформации в Швеции в литургических вопросах выступали за более консервативный и эстетически выразительный вариант богослужения в сравнении, скажем, со “Шведской мессой” Олауса Петри, причем таково было мнение не только архиепископа Лаурентиуса Петри, но и того же Георга Нормана и других «немецких советников», стремившихся к большему подчинению церкви государству. Были сохранены, пусть и в несколько урезанном виде, благодарственные молебны (фин. kiitosrukoushetket), во время которых песнопения по-прежнему звучали на латыни, а зачитываемые отрывки - на народном языке (финском или шведском). Против этой практики выступил Олаус Петри, считавший ее сугубо католическим обычаем, но в 1540-е гг. литургическими преобразованиями руководили уже архиепископ Лаурентиус Петри и Георг Норман - оба ученики Меланхтона, не считавшие целесообразным порывать с этой традицией. Определяя отношение ведущих представителей финского духовенства к церковным реформам, исследователи подчеркивают, что они “довольно легко усвоили основополагающие богословские идеи Лютера и других реформаторов, в то время как в сфере церковной практики постарались в максимально допустимых пределах сохранить связь со старыми обычаями и традициями католического периода” (Juva 1953-1954, 32 s.). Ср также: “Преобладающую роль в Финляндии играло направление, стремившееся к умеренным преобразованиям. Реформация здесь была встречена с сочувствием, но говорить о какой-либо ненависти к католическим злоупотреблениям не приходится” (Grotenfelt 1906-1908, 16 s). В целом мирное сосуществование старой и новой генерации клириков Турку, о чем мы говорили в своем месте, во многом стало возможно благодаря приверженности молодого поколения меланхтоновской линии Реформации, опиравшейся на заложенные Эразмом традиции библейского гуманизма: как мы помним, старшее поколение финских клириков (тот же Мартин Шютте) в принципе разделяло эти идеи. Не приходится говорить и о каких-либо существенных противоречиях между шведскими и финскими реформаторами: “Финны следовали общей линии шведской церкви, однако, укрывшись за стенами своего родного языка, они располагали определенной творческой свободой, проявившейся в частных деталях (Pirinen 1962, 253 s.). Собственно говоря, архиепископ Упсальский Лаурентиус Петри был не менее консервативен и осторожен в сравнении с главными деятелями епархии Турку, включая Агриколу, разница же объяснялась тем, что на восточной окраине королевства было проще и безопаснее проводить подобный курс, нежели в непосредственном соседстве с самоуправным монархом.

Что касается народной религиозности Финляндии этой эпохи - а этот фактор непосредственно сказывался на характере и темпе религиозных преобразований, - то, как свидетельствуют разбросанные там и сям высказывания Агриколы, влияние новых идей на практике ощущалось еще весьма незначительно.

Удивляться тут нечему, поскольку сходным образом дела обстояли во многих других протестантских регионах Европы с преобладанием аграрного населения: например, даже в протестантских землях Германии в середине XVI в. сельские жители по-прежнему упорно держались католических традиций и обычаев (Lortz, Iserloh 1969, 269 s.). По мнению исследователей, деятелям Реформации, равно как и их противникам из стана католической Контрреформации на практике приходилось считаться с устоявшимися психологическими и религиозными стереотипами (Delumeau 1996, 92 s.). Вот почему финские реформаторы, сознавая, сколь органично традиционные праздники были связаны с ритмами жизни подавляющего большинства населения страны, поначалу лишь в минимальной степени модифицировали годичный распорядок праздников. Кроме того, специфика Финляндии, довольно поздно принявшей христианство, заключалась в следующем. В одном из посланий королю, составленном по результатам визитационной поездки в отдаленные внутренние районы Финляндии, Агрикола сетует на религиозную индифферентность народа и отсутствие почтительного отношения к священнослужителям (“проповедникам Слова Божиего” в его терминологии). В середине XVI столетия народ по-прежнему жил в мире представлений, сформировавшихся на исходе средневековой эпохи и представлявших собой причудливый сплав исконных фольклорно-мифологических образов с элементами католической веры. Народная религиозность финского населения была насквозь пропитана магическим духом, что нашло яркое выражение в повсеместной практике знахарей (tietajat), мало отличавшихся от шаманов: в произносимых ими заговорах языческие божества фигурировали на равных с Девой Марией и христианскими святыми. Шведский историк Олаус Магнус в своей “Истории северных народов” (1555) счел необходимым отдельно упомянуть финских знахарей и ведьм, которых, по его мнению, больше всего встречалось в области Похъянмаа (Эстерботния) и на Крайнем Севере. Названный автор оставил первое известное описание магической практики финских колдунов (Siikala 1994, 64 s.).

В народе по-прежнему поклонялись многочисленным языческим божествам, перечень которых Агрикола приводит в предисловии к переводу Псалтири (особенно почитались в эту эпоху упоминаемые им бог грома Укко и воздушное божество Илмаринен - Siikala 1985, 36 s.): названный список - о нем мы еще скажем в очерке об Агриколе - представляет интерес в том отношении, что позволяет заглянуть в мир народных верований и традиций на рубеже средневековой эпохи и Нового времени, о чем “официальные” источники, отражавшие преимущественно культуру элит, сообщают крайне мало и неохотно. Разумеется, тон описания носит у Агриколы неодобрительный, осуждающий характер: в глазах реформатора всё это не иначе, как языческая скверна, которую проповедникам нового, «очищенного» учения надлежало решительно искоренять. Во многих местах Финляндии сохранялись языческие капища в священных рощах (фин. hiisilehdot). Довольно распространенным был обычай воздвигать столбы, наверху которых помещался крест, вписанный в круг, а в нижней части выдалбливалось подобие алтаря: по праздникам там было принято приносить в жертву домашних животных, кровь которых разбрызгивалась у подножия столба. Особенно любили крестьяне праздник в честь Кекри, божества-покровителя скота и урожая, совпадавший с днем Всех святых (Melander 1921, 126 s.).

Таков был реальный социокультурный контекст, в котором приходилось действовать первым финским реформаторам: в сочетании с редкой заселенностью страны и слабыми внутренними коммуникациями всё это создавало немалые трудности и лишь способствовало консерватизму и осмотрительности с их стороны.

4. Реформация в Финляндии в 1550-е гг.

4.1. В середине XVI в. положение династии Ваза в Шведском королевстве упрочилось. Официальным наследником престола был провозглашен старший сын короля Эрик XIV, многими чертами отличавшийся от своего родителя, о чем мы будем говорить в следующем разделе. Как уже отмечалось, в названный период Густав Ваза выделил младшим сыновьям уделы, где они стали править по сути как феодальные князья. В числе прочего, в конце июня 1556 г. Густав Ваза объявил об учреждении герцогства Финляндского с центром в Турку, правителем которого сделался его любимый сын Иоанн (Юхан). В состав этого нового образования вошли юго-западные и южные районы страны - наиболее обжитые и развитые; кроме того, герцог Иоанн выступал фактическим представителем монарха и в остальных частях Финляндии. Предполагается, что король пошел на эту меру в интересах укрепления власти своей династии в отдаленной провинции, дворянство которой пользовалось гораздо большей самостоятельностью, нежели шведское; не последнюю роль играл здесь и внешнеполитический фактор, а именно, напряженность на границе с Россией, вылившаяся в войну 1555 - 1557 гг. (Renvall 1949, 314 s.). Общее положение в Финляндии в эти годы обострилось в связи с усилением налогового гнета и произволом местного дворянства, достигшим невиданных прежде размеров. С началом военных действий Густав Ваза прибыл в Финляндию и оставался там почти год - с августа 1555 г. по июль 1556 г.; свое пребывание монарх использовал, чтобы навести порядок в неотложных делах. В частности, секретарь Густава Вазы, Яакко Тейтти (Якоб Тейтт), уроженец Финляндии, провел специальное расследование злоупотреблений финского дворянства и составил для короля примечательный меморандум. На фигуре Яакко Тейтти стоит задержаться чуть подробнее, т.к. она показывает, что в Финляндии на свет появился новый социально-психологический тип, порожденный уже веком Реформации.

Младший брат упоминавшего выше Мартина Тейтта (Мартти Тейтти), он в 1540-е гг. учился в кафедральной школе Турку под началом Микаэля Агриколы (кстати, они были земляками, т.к. происходили из одного и того же прихода Перная в восточной части провинции Уусимаа), а затем на деньги капитула был направлен в Виттенбергский университет, который окончил в звании магистра. Однако, в отличие от того же Агриколы или своего брата, он отказался от церковной карьеры и предпочел поставить свои знания на службу короне (интерес к практической деятельности, вероятно, обнаружился у него еще до отъезда в Виттенберг, т.к. некоторое время Яакко Тейтти был экономом капитула). Яакко Тейтти с исключительной серьезностью и ответственностью подошел к исполнению щекотливого монаршего поручения, обнаружив при этом совершенную неподкупность, что восстановило против него знатные семейства Финляндии. По замечанию Вейо Мери, тон его меморандума с перечнем злоупотреблений финских дворян местами напоминает обличительную проповедь (Meri 1993, 97- 98 ss.). Можно предположить, что учеба у Микаэля Агриколы, а затем в центре протестантизма, Виттенберге, дала ему нечто большее, нежели просто образование: действительно, в его стараниях ощутим этический момент, связанный с идеей Лютера о мирской деятельности как о призвании христианина, обязанного добросовестно осуществлять Божии заповеди на любом месте, а не только в сугубо церковной сфере. Вполне вероятно, что Яакко Тейтти поступил на королевскую службу еще и потому, что взгляды государя на реформы и общественный статус церкви оказались ему более созвучны, нежели осмотрительность и консерватизм реформаторов из Турку. По крайней мере, явившись в родную епархию в качестве чиновника королевской канцелярии, он неукоснительно следовал официальной линии, отличавшейся прагматизмом и стремлением к ликвидации остатков церковной автономии.

В 1550-е гг. развернулась массовая крестьянская колонизация области Саво - обширных лесных районов, лежащих внутри Финляндии. Королевская власть была заинтересована в этом процессе и содействовала ему (формально еще сохранял действие Ореховецкий мирный договор 1323 г., по которому земли к северу от крепости Олавинлинна (Олавсборг) вплоть до северного побережья Ботнического залива входили в сферу русского влияния; на практике же финские переселенцы уже давно вышли за эту линию, что и объясняло стремление шведской королевской власти направить колонизационный поток в контролируемое русло). Для ослабленной церкви Финляндии данное явление породило дополнительные проблемы, поскольку возникла срочная необходимость в создании новых приходов в совершенно глухих местах, жители которых, переселенцы из других районов, отличались чрезвычайно буйным нравом и не блистали христианскими добродетелями и, с другой стороны, были лишены всякого почтения к особам духовного звания с их проповедями и обличениями пороков.

1550-е годы оказались отмечены определенным напряжением во взаимоотношениях Густава Вазы с финским духовенством. В принципе, как уже отмечалось в своем месте, та же тенденция проявилась и в Швеции: “Густав Ваза в своей религиозной политике постоянно наталкивался на особую, независимую линию церкви. После того как было покончено с папским влиянием и король узурпировал право назначения на ключевые церковные должности, система управления церковью, скопированная с немецких образцов, казалось, должна была утвердиться и в Швеции. Тем не менее, шведские иерархи, руководствуясь интересами самой церкви и не порывая с традицией …, постепенно выработали евангелическое представление о церковном устройстве, в основу которого была положена идея исторической преемственности епископской власти” (Parvio 1968-1969, 61 s.). Нет сомнения, что подобная позиция раздражала самовластного короля, стремившегося ослабить и разрушить институт епископства как таковой. В Финляндии это непосредственно выразилось в том, что после смерти Мартина Шютте в 1550 г. король вплоть до середины 1554 г. отказывался утверждать нового епископа Турку. В эти годы управление церковными делами Финляндии осуществлял значительно поредевший кафедральный капитул, в состав которого входили декан Рагвалди, ректор школы Юстен, главный настоятель Турку Юхансон и наконец, Агрикола, имевший звание капитульного каноника, но фактически являвшийся наиболее влиятельной фигурой епархии. Все члены капитула имели пребенды, сохранения которых Агрикола добился от короля в 1548 г. Во время визитационных поездок Агрикола и Кнут Юхансон должны были, помимо всего прочего, улаживать вопросы самого прозаического свойства, возникавшие во взаимоотношениях новой церкви с государственной властью на местах: к примеру, недовольство епархиальных властей вызвало распоряжение о том, что пробсты должны были представлять отчеты о расходовании церковной десятины непосредственно в Стокгольм, в обход епархиального центра; также вызывало возмущение введение дополнительного налога на священников в обмен на освобождение от воинского постоя. Причина такой реакции ясна: как и прежде, церковные власти Финляндии стремились по возможности смягчить государственный гнет во имя сохранения жизнеспособность церковного организма, перед которым стояли новые задачи.

Помимо текущих административных вопросов, усилия главного церковного деятеля Финляндии этих лет, Микаэля Агриколы, были сконцентрированы на дальнейшем переводе Священного Писания: вслед за Новым Заветом он принялся за тексты Ветхого Завета (подробно об этом см. в очерке об Агриколе во второй части книги). За те четыре года, пока епархия Турку формально оставалась без своего главы, обострился вопрос о назначении новых священников. В отсутствие епископа кандидаты в священники отправлялись в Стокгольм, чтобы там получать церковное посвящение и приход в Финляндии. Это, естественно, вызывало недовольство главных лиц епархии Турку, поскольку явным образом ущемляло их полномочия, у приходских же священников создавалось ощущение, что служат они в первую очередь государю.

4.2. Все ждали перемен в церковном управлении Восточной провинцией, и они наступили в середине 1554 г., когда члены капитула Турку были приглашены королем в Швецию. Там им было объявлено о роспуске капитула как церковного института и о разделении единой прежде епархии на две отдельные епархии с центрами в Турку и Выборге, каждая из которых подчинялась архиепископу Упсальскому и королю. Микаэль Агрикола был поставлен во главе первой из них, а Паавали Юстен, до этого руководивший кафедральной школой Турку, возглавил вновь образованную Выборгскую епархию.

Характерная деталь: посвящение в епископы Агриколы и Юстена внешне весьма напоминало католическую епископскую хиротонию, посвятил же их епископ Ботвид Сунонис из Стренгнэса, поскольку архиепископ Упсальский Лаурентиус Петри был в это время в немилости у короля и фактически отстранен от дел. Важная для сознания церковных людей этого времени идея сохранения апостольского преемства формально при этом была соблюдена, поскольку сам Ботвид был в свое время рукоположен Лаурентиусом Петри, а тот, в свою очередь, упоминавшимся выше епископом Вестеросским Петрусом Магни (единственным во всей шведской церкви, кто в 1520-е гг. получил свое назначение из рук папы). Рукоположение двух финских епископов стало событием исключительным, поскольку в период между 1540 и 1574 гг. церемоний такого рода во всем Шведском королевстве больше не устраивалось. Церемония посвящения Агриколы и Юстена получила неоднозначную интерпретацию у историков. С одной стороны, в ней видят уступку короля консервативности и традиционализму финского духовенства (Paarma 1980, 32 s.), но, с другой стороны, высказывалась и иная точка зрения, согласно которой рукоположение Агриколы и Юстена стало по существу первой протестантской церемонией рукоположения епископов, проведенной в Шведском королевстве с начала Реформации. В церемонии посвящении Агриколы и Юстена необязательно видеть лишь жалкие остатки некогда пышного католического обряда, а можно взглянуть на нее как на первый шаг в сторону формирования новой традиции. Анализ деталей этого посвящения вскрыл многочисленные несовпадения со средневековым чином епископской хиротонии; кроме того, стало ясно, что руководивший им Ботвид Сунонис за образец принял Мекленбургское церковное уложение, утвержденное в 1552 г. (Parvio 1968-1969, 56 s.).

Паавали Юстен в своей “Хронике епископов финляндских” рассказывает, что Агрикола, став епископом Турку, был весьма недоволен разделением прежде единой епархии (см. перевод “Жизнеописания Микаэля Агриколы” во второй части нашей работы, в разделе о книжных трудах Юстена). Это проявилось, в частности, в том, что по возвращении в Финляндию он - как бы желая подчеркнуть важность и авторитет своего сана - в полном епископском облачении отслужил мессу на Рождество Богородицы в соборе Турку, посвященном Деве Марии. По сути дела Агрикола, облачившись в митру и дав народу епископское благословение, остался верен традиционной схеме епископской интронизации, что прекрасно почувствовал король, немедленно выразивший свое неудовольствие по этому поводу в письме к новому епископу. Показателен и выбор самого дня интронизации, пришедшегося на праздник Рождества Богородицы, в Швеции уже отмененный. Официально глава епархии Турку именовался епископом, а глава новой Выборгской епархии - ординарием (лат. ordinarius, “назначенец”). Напряженность в отношениях между Агриколой и королем проявилась и в том, что последний в своих письмах ни разу не назвал его епископом, но обращался к нему, употребляя преимущественно титул “магистр” или даже “ординарий Турку” в нарушение всяких формальностей. И дело тут не в мелочных придирках со стороны постаревшего монарха, как это может показаться на первый взгляд, а в принципиальных расхождениях во взглядах на церковное устройство: Агрикола руководствовался иными, нежели Густав Ваза, представлениями, а именно идеалом автономии церкви от светской власти. Суждения Агриколы о епископской власти и принципах епархиального управления, разбросанные в его сочинениях 1540-х гг., свидетельствуют о его традиционалистском подходе к этому вопросу (Parvio 1968-1969, 54 s.).

Микаэлю Агриколе довелось занимать епископскую кафедру на протяжении менее трех лет (он скончался зимой 1557 г.). Шаги, предпринятые им за столь непродолжительный срок, продолжали тот же самый курс на постепенное укоренение основ евангелического вероучения и нового отношения к духовной жизни среди широких масс населения страны, которому он следовал в предыдущие два десятилетия. Так, в интересах улучшения приходской работы крупные приходы были разделены на более мелкие. Агрикола совершил несколько визитационных поездок, обращая особое внимание на знание катехизиса рядовыми прихожанами. Характерными для финских условий были его выступления против все еще довольно укорененной среди народа магической практики. В противовес этому Агрикола настаивал на необходимости приучать простой народ регулярно причащаться.

Что касается народной религиозности того времени, о которой в целом сохранилось мало сведений, особый интерес представляют глухие упоминания источниками некоей секты, проникшей тогда в Финляндию и проповедовавшей возврат к Ветхому Завету как основной вероучительной книге, что предполагало, в частности, установление субботы как главного дня недели. Высказывалось предположение (Gummerus 1941, 106 s.), что речь идет о каких-то отголосках идей антитринитариев или даже новогородской ереси “жидовствующих”: последнее не лишено основания в виду тесных контактов, существовавших между восточнофинскими и новгородскими землями. Правда, достоверно об этом известно крайне мало, и вряд ли названные идеи получили в Финляндии сколь-нибудь значительное распространение. Можно, правда, обратить внимание на то, что в 1554 г. Густав Ваза направил своим финским подданным послание, в котором подчеркивал, что главным днем недели является не суббота (!), а воскресенье; там же король настаивал на необходимости усердно вникать в Слово Божие, регулярно причащаться и чтить духовенство.

В епископство Агриколы был реформирован (но все же не закрыт) бригитский монастырь в Наантали, последний из действовавших на территории Финляндии монастырей: епископ запретил совершать там католическую мессу и принимать новых монахинь. Тем не менее, при Микаэле Агриколе в Турку сохранялось больше элементов традиционности, нежели в шведских епархиях. Примечательно, что при всех происшедших переменах главными фигурами епархии Турку оставались епископ, ректор кафедральной школы (после Юстена им стал вернувшийся из Виттенберга ученик Агриколы Эрик Хяркяпя – о нем см. след. главу, § 3.2.), главный церковный настоятель города Турку и епархиальный эконом: все эти должности, подчеркнем, имели средневековое происхождение. Здание упраздненного капитула не было конфисковано казной и по-прежнему использовалось как место коллегиальных совещаний и епархиальных собраний, что в определенном смысле обеспечивало преемственность.

Что касается создания Выборгской епархии, следует отметить, что помимо очевидного отрицательного эффекта (ослабления епископской власти и раздробления и без того скромных доходов церкви), оно имело и некоторое положительное значение, т.к. церковное влияние распространялось на вновь заселенные районы страны (обширные колонизованные земли области Саво вошли в состав именно Выборгской епархии). Новая епархия вследствие гораздо меньшей населенности насчитывала лишь 24 прихода в противоположность 78, оставшимся в составе епархии Турку.

Пребывание Густава Ваза в Финляндии и война с Россией весьма отрицательно сказались на положении финской церкви. В эти годы были проведены новые изъятия церковной собственности, причем десятина была теперь уже целиком отчуждена в казну. Священников полностью перевели на государственное жалование, и, таким образом, их доходы еще более уменьшились, а зависимость от властей стала еще большей, в особенности на местах. С другой стороны, было бы неверным представлять себе Густава Вазу лишь притеснителем церкви: на первом месте у него стояли соображения государственной пользы, и потому он был согласен оставить за обновленной церковью те ее функции, которые представляли пользу для государства. В первую очередь речь идет о сфере духовного просвещения и элементарного воспитания широких масс населения. Уже сам факт назначения на епископскую кафедру Турку Микаэля Агриколы, имевшего, как мы указывали, весьма напряженные отношения с королем, свидетельствует о том, что последний сумел по достоинству оценить интеллект и волевые качества ведущего представителя финского духовенства. Неслучайно когда в начале 1557 г. понадобилось отправить в Москву делегацию для ведения мирных переговоров, Густав поручил ее руководство двум церковным деятелям, не пользовавшимся его расположением, но известным своим умом и нравственными достоинствами - архиепископу Упсальскому Лаурентиусу Петри и Микаэлю Агриколе. Для финского епископа эта поездка окончилась безвременной смертью (он заболел на обратном пути), так что кафедра Турку вновь оказалась вакантной. Первое поколение реформаторов, выполнив свою миссию, быстро сошло с исторической сцены: из ровесников Агриколы в живых оставались лишь церковный настоятель Турку Кнут Юхансон и Петрус Рагвалди (лишившийся места декана кафедрального собора и назначенный настоятелем прихода Кемиё на юго-западе страны). Через три года после Агриколы скончался и Густав Ваза. Оба этих события символически завершают целый период политической и религиозно-церковной истории Финляндии.

Заключение к главе I.

Подведем некоторые итоги первого периода Реформации в Финляндии (1520-е – 1550-е гг.), по необходимости повторив ряд моментов, о которых шла речь в тех или иных разделах.

Как отмечалось, в этой стране Реформация отнюдь не вылилась в массовое народное движение. Она началась по инициативе шведской королевской власти, но, как и в самой Швеции, получила поддержку значительной части высшего духовенства, находившегося под влиянием идей библейского гуманизма. Аналогично тому, как победившую лютеранскую Реформацию в Германии иногда называют “профессорской” (Holmqvist 1934, 373 s.), в Финляндии уместно говорить о “Реформации магистров”, учитывая то обстоятельство, что главные ее деятели имели звание магистров главных протестантских университетов. При проведении церковных реформ в Финляндии не наблюдалось каких-либо потрясений, осуществлялась же она без излишнего пыла, медленнее и спокойнее, чем даже в Швеции: в значительной степени это может быть объяснено преданностью монархической власти, присущей основной массе финского населения в ту эпоху (Renvall 1949, 301 s.), а также умеренной линией епископа Мартина Шютте и руководимого им кафедрального капитула Турку (Pirinen 1962, 256 s.). На позиции церковной элиты Финляндии сказались также усвоенные ею консервативные представления Лютера об общественном устройстве, предполагавшие активную роль государственной власти, незыблемость (“данность от Бога”) сословного порядка и патерналистскую модель социального устройства. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что в немногочисленных и очень скромных по размерам городах Финляндии роль немецкого элемента, служившего своеобразным ферментом реформационных настроений по всему Балтийскому региону, была менее значительной, чем, скажем, в той же Швеции. Как и в других скандинавских странах, в Финляндии лютеранство с его внешней простотой, безыскусностью и подчеркнутым неприятием роскоши и излишества оказалось созвучным психологическому складу местного населения (Klinge 1993 (2), 227 s.). С другой стороны, не лишено основания и заключение некоторых исследователей об определенном религиозном индифферентизме, отличавшем в этот период представителей практически всех слоев финского общества: неслучайно среди активных деятелей Реформации в этой стране мы почти не найдем мирян (Grotenfelt 1906 - 1908, 8 s.). Показательно в этом смысле, например, что когда государственная власть отказалась финансировать издание финского перевода Нового Завета, выполненного Агриколой, а у разоренного капитула на это попросту не было средств, среди высшего дворянства и зажиточного бюргерства Финляндии не нашлось никого, кто пожелал бы оказать денежную помощь в столь важном начинании, и Агриколе пришлось финансировать издание самостоятельно, опираясь лишь на помощь ближайших единомышленников. Реформация в Финляндии совершалась без особых внешних потрясений и драматических трансформаций. Ее ведущих деятелей можно, пожалуй, сравнить с сеятелями из евангельской притчи, посеявшими зерна, которые принесли плоды уже позднее.

Историки отмечают появление в эту эпоху в Финляндии, как и в других частях Европы, нового социально-психологического типа, получившего (возможно, несколько абстрактно звучащее) наименование “человек Нового времени” (ср. Friedell 1995, 262 - 263 ss.): отличительными чертами многих (хотя и не всех!) его представителей стали расчетливость, рационализм, индивидуализм в сочетании с более низким уровнем личной религиозности (ср. также суждение католического историка ХХ в. о “потере сердцевины”, характерном для духовности Нового времени: Лортц 2000, 5). В Финляндии рассматриваемой эпохи данные свойства впервые и наиболее ярко проявились у дворян, которые восприняли Реформацию исключительно с точки зрения своекорыстных интересов (вспомним о «вандализме фогтов», упоминавшемся в своем месте), что пагубно сказалось на положении церкви и духовной сфере в этот переходный период (Ylikangas 1986, 30 s.). C другой стороны, реформаторы церкви Финляндии также воплощали тип новоевропейского человека, но в их облике проявилась иная его ипостась, а именно глубокая вера, опиравшаяся на личный внутренний опыт и знание Священного Писания. Это, в частности, объясняет известную напряженность в их взаимоотношениях с королевской властью и ее главной опорой в Финляндии, дворянством. Если Густав Ваза исходил из приоритета государственной пользы и стремился радикально изменить общественный статус церкви, то главные деятели финской Реформации, пытавшиеся на практике воплотить новые религиозные принципы, немалое значение придавали сохранению основополагающих элементов церковного управления и традиции.

История финской Реформации, совершавшейся на европейской периферии, в условиях ощутимого дефицита людских и культурных ресурсов, в определенной мере опровергает (или по меньшей мере вносит корректировку) в тезис Люсьена Февра о “глубоком антиклерикализме” Реформации вообще (Февр 2000, 285). Финский материал заставляет по-другому посмотреть и на другой вывод названного исследователя, предлагавшего проводить четкое различие между Религией (“лютеризмом”) и Церковью (лютеранством): как писал Февр, “Реформация не датируется временем, когда была учреждена одна из этих церквей” (Февр 2000, 306). В Финляндии же реформационные преобразования совершались прежде всего изнутри церковных структур.

В Финляндии преобразования церковной жизни в собственном смысле слова начались несколько позднее, чем в метрополии - с определенностью о них можно говорить начиная со второй половины 1530-х гг. (хотя значение десятилетия 1520-х гг. как периода вызревания также не следует преуменьшать). Характер богословского образования, полученного ведущими деятелями епархии Турку в 1530 - 1540-е гг., и изменения, привнесенные ими в школьное преподавание (прежде всего в кафедральной школе Турку), говорят о том, что по своим представлениям о методах проведения преобразований они стояли ближе к Меланхтону. С другой стороны, в формировании их богословских представлений решающую роль сыграло духовное влияние Лютера, которого кое-кому из них удалось застать в Виттенберге. В частности, литургические изменения на этом этапе Реформации в Финляндии оказались более консервативными, чем даже в Швеции, не говоря уже о других лютеранских землях, что было нами рассмотрено на конкретных примерах.

Как мы смогли убедиться, церковь Финляндии, следовавшая основным тенденциям эволюции шведской церкви и подчинявшаяся распоряжениям королевской власти, на раннем этапе Реформации сохраняла известную автономность, о чем свидетельствуют рассмотренные в этой главе литургические и календарные отличия, равно как и активная роль епископа с подначальным ему капитулом. Последствием осуществления лютеранской Реформации в Финляндии, как и повсюду в Скандинавии, стало усиление немецкого культурного влияния, которое затронуло даже сферу национального языка и само языковое мышление писавших по-фински (Klinge 1993 (2), 228 s.), что представляется особенно примечательным в виду резкого отличия финского языка от немецкого в генетическом и структурном плане (этого вопроса мы коснемся подробнее, рассматривая переводческую деятельность Микаэля Агриколы во II части, гл. I, § 9). В то же время культурные связи Финляндии с другими странами Европы в этот период существенно сузились (историки не без сожаления констатируют наступившую тогда “провинциализацию культуры”: Klinge 1977, 25 s.), т.к. победила ориентация на германский культурный мир, контакты с которым, правда, стали глубже и масштабнее (собственно говоря, эта тенденция отчетливо обозначилась уже на исходе Средневековья). В исторических трудах расхожим стало утверждение о превращении Швеции и, соответственно, Финляндии в “культурную провинцию Германии” вследствие осуществления Реформации в ее лютеранском изводе (Kouri 1982, 42 s.). С другой стороны, можно говорить об усилении в Финляндии этой (и последующей) эпохи влияния шведского языка и шведской культуры. Вследствие осуществления Реформации Финляндия оказалась более тесно привязанной к Швеции, чем это было, скажем, во времена Кальмарской унии, хотя ее особый статус в составе Шведского королевства сохранялся.

В то же время на этом этапе Реформации вряд ли можно говорить о глубоком проникновении новых представлений в широкие массы народа, духовно еще продолжавшего жить в прошлом, о чем свидетельствуют многочисленные сетования Агриколы, разбросанные в его текстах. Предполагается, что вплоть до первых десятилетий XVII в. религиозность финских крестьян сохраняла немало средневековых и откровенно языческих элементов (Juva 1956, 34 s.), о чем мы сказали в своем месте. Нелишне также напомнить, что финская Реформация совершалась в малонаселенной северной стране с весьма еще грубыми нравами, характеризовавшими большинство ее населения: жалобы на это будут встречаться у многих церковных авторов и в чиновничьих отчетах на протяжении по меньшей мере двух столетий после начала обновления церкви (примечательно, что Густав Ваза, назначив своего сына, Юхана-Иоанна герцогом Финляндским, направил ему послание, в котором предостерегал от неотесанности и грубости местного населения). Финские крестьяне, расселившиеся на весьма значительной территории и вынужденные тяжким трудом поднимать лесную целину, отличались независимостью и самостоятельностью, но также резкостью нрава и соответственно склонностью к насилию (фин. vakivalta) как основному способу улаживания противоречий. Некоторые исследователи говорят даже о “необузданности”, “буйстве“ (фин. hurjuus) как отличительной черте большинства финских крестьян указанного периода, тогда как в островных и прибрежных шведоязычных приходах, уровень преступности и общей агрессивности был гораздо ниже (Ylikangas 1986, 270 s.); различие в нравах и обычаях между прибрежными и внутренними районами страны сохранится и в последующие века, о чем будут говорить (с прямо противоположными оценками – первый в осуждающем тоне, а второй с симпатией), к примеру, генерал-губернатор Финляндии Питер Брахе (середина XVII в.) и “национальный поэт” Й. Рунеберг (первая половина XIX в.).

Поначалу сама Реформация способствовала сохранению многих из названных черт, поскольку ее следствием стало серьезное ухудшение экономического положения церкви Финляндии, которая вследствие потери принадлежавшей ей собственности перестала играть активную роль в политической и социальной жизни страны. В частности, церковь как институт не могла более осуществлять благотворительную и просветительскую деятельность в масштабах, сопоставимых со средневековыми. Как можно заключить из текстов Агриколы, финские реформаторы отдавали себе отчет в незавершенности евангелизации широких масс народа, в связи с чем дело Реформации воспринималось ими и как доведение до конца христианизации основной массы населения страны: уже одно это делало задачи Реформации в Финляндии существенно иными, чем в континентальной Европе. Новая евангелическая церковь Финляндии как институт, сфера влияния которого еще только определялась в непростых взаимоотношениях со светской властью, переживала в середине XVI столетия нечто вроде “кризиса идентичности”. По-видимому, и на исходе второго десятилетия церковных реформ многие священники испытывали психологический дискомфорт, ощущая разительный контраст между новыми представлениями о христианской свободе и грубым государственным давлением, от которого пострадало не только духовенство, но и широкие слои вверенного его попечению народа: “Для рядового подданного короля наступление Нового времени обернулось запустением церквей, увеличением численности чиновников и усилением их власти, сокращением и обеднением основной массы населения” (Ylikangas 1986, 31 s.). В XVI столетии в Финляндии наблюдалось сходное с другими европейскими странами этого периода существенное падение уровня жизни основной массы населения и углубление социальных контрастов, а также усиление государственного контроля за всеми сферами жизни, в том числе религиозной: мечты Лютера о гармоничном общественном устройстве, основанном на сотрудничестве различных сословий и конструктивной роли монаршей власти, в Швеции и Финляндии принялся воплощать Густав Ваза, и делал он это в формах, весьма немилосердных по отношению к своим подданным (Arffman 1999, 237 s.; см. также Rahikainen 1992, 15 s.).

Как мы видели, сами финские реформаторы отнюдь не были склонны к резкому разрыву с католическим наследием, что естественным образом вытекало из своеобразия религиозных и культурных условий страны. Основное значение они придавали катехизации в новом духе, полагая, что новые представления должны укореняться в народе постепенно: об этом свидетельствует пафос предисловий и прочих текстов, которыми Агрикола снабдил переводимые им на финский язык книги (о чем подробнее пойдет речь в очерке об Агриколе, см. II часть). Финский литературный язык как таковой появился именно вследствие осуществления принципов лютеранской Реформации. Благодаря этому церковь Финляндии приобрела все необходимые для дальнейшей евангелизации средства. Можно только поражаться творческой активности Агриколы и других, не столь известных реформаторов, сумевших за сравнительно короткий срок так изменить духовную ситуацию в Финляндии, что в последующие десятилетия не осталось практически никаких шансов на ее рекатолизацию (вопреки надеждам Святого престола - см. след. главу), поэтому правы те, кто говорит, что названное поколение реформаторов финской церкви сполна использовало шанс, отпущенный им историей (Meri 1993, 94 s.). Как и в Швеции, в Финляндии в основных чертах сохранилось приходское устройство, восходившее к средневековому периоду. Кафедральный капитул Турку сыграл активную роль в преобразованиях церковной жизни, обеспечив их достаточно плавный характер и преемственность по отношению к средневековому периоду: именно это обстоятельство раздражало Густава Вазу и в конечном итоге привело к ликвидации капитула Турку как института в середине 1550-х гг. Деятели Реформации в Финляндии, восприняв от Лютера и других немецких реформаторов общие места критики католической церкви как коррумпированного института, ощущали себя, скорее, преемниками старой церковной традиции у себя на родине, о чем наглядно свидетельствует не раз здесь упоминавшаяся “Хроника епископов финляндских” Паавали Юстена, созданная по следам описанных в этой главе событий, в середине 1560-х гг. Реформация была осуществлена в старых церковных рамках - иное дело, что внешние условия жизни духовенства практически всех уровней ощутимо ухудшились

Умеренность и сдержанность, присущие первым финским реформаторам, станут, как мы это увидим в следующей главе, отличительными чертами курса, проводимого во второй половине XVI в., когда страна уже на деле становилась евангелически-лютеранской. Сам факт, что церковь Финляндии оказалась восприимчива к дальнейшим изменениям, совершавшимся в Швеции, ясно говорит о том, что ведущая часть ее духовенства (и, вероятно, какой-то процент мирян) к началу 1560-х гг. усвоила основные идеи лютеранской Реформации и достаточно уверенно стояла на новой богословской основе.

Рассмотренный нами период интересен еще в следующем отношении. Как мы убедились, в Финляндии осуществление религиозно-церковных преобразований не было связано с какими-то внешними потрясениями и резкими разрывами. Эта особенность - назовем ее неторопливой эволюцией - будет отличать лютеранство Финляндии и в последующие времена, практически до наших дней. В то же время именно в период, описанный в этой главе, началась медленная и кропотливая работа по привитию финскому народу основополагающих принципов лютеранства (правильнее сказать, евангелического христианства, поскольку слово “лютеранство” как официальное название еще не употреблялось): мало-помалу они были усвоены, причем не столько в теоретической форме, сколько как определенное мироощущение (еще раз вспомним предложенное Л. Февром “лютеризма” и “лютеранства”). В XVI столетии выразителями этого нового типа отношения к миру выступали преимущественно наиболее образованные представители финского духовенства, стремившиеся (с разным успехом) распространить свое влияние во всех слоях общества (более конкретно мы это покажем во второй части, в очерках, посвященных жизни самых выдающихся из них). Для этого периода характерен определенный контраст между немногочисленной образованной церковной элитой, воспитанной на идеалах североевропейского гуманизма и идеях Лютера и Меланхтона, и подавляющим большинством населения страны, продолжавшим жить как бы в ином духовном измерении и воплощавшим другой тип религиозности. Позднее, в XVII веке, преемники первых реформаторов, опираясь на доставшееся им наследие, немало сделают для распространения лютеранства вглубь, что в свою очередь в XVIII в. и особенно в первой половине XIX в. даст обильные всходы в виде народного пиетизма (фин. herannaisyys), ставшего самобытным (хотя и сформировавшимся под немецким и английским влиянием) проявлением финской народной религиозности. В результате процесса, занявшего несколько столетий, коренные лютеранские принципы оказались органично усвоены («переварены») финским национальным сознанием и сделались его неотъемлемой частью. Подобная историческая перспектива помогает, на наш взгляд, лучше уяснить непреходящее значение совершенного первыми финскими реформаторами, и мы можем по достоинству оценить их усилия, на первый взгляд весьма прозаические и лишенные драматического пафоса.

ГЛАВА II

Второй период истории Реформации в Финляндии (1560 - 1620-е гг.): окончательная победа лютеранства

Как и в первой главе, рассмотрение следующего периода истории финской Реформации, занявшего более полувека, мы начнем с обзора основных событий религиозной истории Швеции того же времени, поскольку религиозная эволюция Финляндии, не лишенная своих местных особенностей, по-прежнему совершалась в тесной взаимосвязи с тем, что происходило в метрополии.

1. Основные тенденции религиозно-церковного развития Шведского королевства в 1560 - 1620-е гг.

1.1. Смена власти, происшедшая в Швеции после смерти Густава Вазы в 1560 г., когда на престол взошел его старший сын Эрик, не могла не сказаться на положении лютеранской церкви королевства. В предыдущей главе мы отмечали известное напряжение, существовавшее во взаимоотношениях самоуправного короля Густава и высшей церковной иерархии с архиепископом Лаурентиусом Петри во главе. Для 1560-х гг. стало характерно, с одной стороны, некоторое ослабление этого напряжения, а с другой, завязывание новых узлов противоречий. Лютеранская церковь (сразу оговоримся, что официально она еще долгое время так себя не именовала) постепенно укреплялась как институт, хотя, как и в прежде, она находилась в сильной зависимости от монаршей воли. В связи с этим представляется необходимым вкратце коснуться религиозных воззрений преемника Густава Вазы.

Эрик XIV, в отличие от своего отца, был склонен предоставить церкви больше внутренней свободы, хотя и в определенных рамках (Montgomery 1990, 125 s.). Новый король, получивший хорошее гуманистическое образование, проявлял гораздо больший интерес к собственно теологическим вопросам, нежели Густав Ваза, который высокой культурой не блистал. Следствием этого стало, в частности, оживление религиозной полемики в Швеции, которая в предыдущий период в условиях мощного государственного контроля фактически свелась на нет. Как мы увидим, Эрик, a затем и оба его младших брата, Иоанн и Карл, последовательно сменившие его на троне, не уклонялись от участия в острых религиозных спорах. На мировоззрение Эрика XIV значительное влияние оказали сочинения Меланхтона, взгляды которого получили немалую известность в Швеции в 1540 - 1550-е гг. Позиция короля в религиозных вопросах была подчеркнуто антикатолической. Что же касается тех или иных ответвлений общеевропейского протестантизма, различия между которыми обозначились уже к началу 1560-х гг., то Эрик XIV не был склонен их абсолютизировать и потому давал возможность представителям различных протестантских течений проповедовать в своем королевстве. Объяснялось это сочувствием, которое, как принято считать (ср. Salomies 1949, 122 s.), Эрик питал к филиппизму (направлению, развитому учениками Филиппа Меланхтона - об этом чуть ниже) и через него - к кальвинизму. Неслучайно в Швецию перебралось некоторое число французских и голландских кальвинистов, спасавшихся от религиозных преследований у себя на родине и нашедших благосклонный прием при королевском дворе. В своем интересе к кальвинизму шведский король не был одинок: в те годы, отмеченные экспансией кальвинизма во многих странах Европы, отдельные протестантские князья Германии, во владениях которых после заключения Аугсбургского религиозного мира (1555 г.) лютеранство закрепилось в качестве государственной религии, начали проявлять интерес к этому направлению. Постепенно родилась идея т.н. “второй Реформации”, предполагавшая, в частности, сглаживание резких доктринальных различий между лютеранством и кальвинизмом с целью образования единого антикатолического фронта. Подобным настроениям особенно сочувствовал курфюрст Пфальцский Фридрих III, содействовавший составлению т.н. Гейдельбергского катехизиса, который, по его мнению, должен был указать путь всей протестантской Европе (об умеренном характере этого сочинения, свидетельствует, например, тот факт, что доктрина предопределения в нем отсутствует – ср. Holmqvist 1934, 219 s.). Одновременно с этим часть учеников Меланхтона, которых стали именовать филиппистами (в 1560 г., вскоре после смерти великого наставника, ими был издан свод его трудов под названием Corpus Philippicum), также начала склоняться к сближению с кальвинистами: по их мнению, светская власть должна была укрепить церковь, наладить школьное образование и судопроизводство по примеру тех регионов, где утвердился кальвинизм, впечатлявший прежде всего четкостью и эффективностью своей организации (Arffman 1999, 298 s.).

Сказанное важно иметь в виду для понимания религиозных взглядов Эрика XIV и мотивов, которыми он руководствовался, допуская пропаганду кальвинистских идей в своем королевстве. Однако в скором времени подобные настроения встретили враждебный прием со стороны шведских лютеран: церковные деятели начали яростную полемику с иностранными проповедниками кальвинистских идей, опираясь в первую очередь на аргументацию Лютера. Эта полемика достигла своего апогея в т.н. “ликворическом споре”, отразившем существенное различие подходов к таинству евхаристии. Сущность этого конфликта вкратце сводилась к следующему. Когда в начале 1560-х гг. из-за военных действий на Балтике временно прекратился завоз вина в Швецию, остро встал вопрос о том, можно ли заменить евхаристическое вино какой-либо иной жидкостью (лат. liquor). Кальвинисты, находившиеся при дворе шведского монарха, дали утвердительный ответ, что соответствовало более символической трактовке евхаристии, предложенной Кальвином, и тому меньшему значению, которое он и его последователи придавали внешним атрибутам церковной жизни в целом. Со своей стороны шведское духовенство, строго придерживавшееся учения Лютера о евхаристии, решительно не согласилось с указанной точкой зрения. В результате на церковном синоде 1565 г. после бурных дебатов кальвинистский взгляд на данную проблему был отвергнут, но при этом под нажимом короля кальвинистам было разрешено остаться при собственных убеждениях - правда, без права пропагандировать их среди шведских подданных. Заметим, что диалог между кальвинистами и лютеранами, начатый по инициативе ряда немецких князей, закончился неудачей и в самой Германии.

Важнейшей фигурой в шведской церковной жизни 1560-х гг. был, бесспорно, престарелый архиепископ Лаурентиус Петри: указанное десятилетие в истории церкви Швеции нередко даже называют “эпохой Лаурентиуса Петри” (Gustaffson 1986, 81 s.). Мы помним, какие усилия этот деятель предпринимал ради сохранения подначальной ему церкви от посягательств деспотичного короля Густава на протяжении предыдущих тридцати лет. После смерти монарха архиепископ составил Церковное уложение (1561) и подал его на утверждение новому королю. Однако Эрик XIV - при всем своем более широком подходе к теологическим вопросам - не поставил подписи под этим документом, которому суждено было ожидать монаршего одобрения еще добрый десяток лет (о причинах этого мы скажем несколько ниже). Тем не менее в 1560-е гг. определенно произошло укрепление власти архиепископа Упсальского, который принимал активное участие в острых теологических спорах этого десятилетия. Лаурентиус Петри придерживался коренных заветов Лютера: отмеченное выше осуждение кальвинизма в связи с “ликворическим спором” в 1565 г. было в решающей степени плодом его усилий. Теологические изыски позднего Меланхтона и его последователей (“филиппистов”) его при этом почти не затронули, хотя, с другой стороны, он на всю жизнь сохранил почтительное отношение к “Наставнику Германии”, лекции которого ему довелось посещать в Виттенберге в далекие 1520-е годы. В этом отношении шведский архиепископ не представлял исключения: в 1550 -1560-е гг. многие сторонники Меланхтона в Германии неодобрительно смотрели на излишний, как им казалось, либерализм филиппистов, но при этом хранили верность заветам раннего Меланхтона, в силу чего это направление принято именовать “старомеланхтоновским” в противоположность “филиппистскому”, но также, с другой стороны, и весьма воинственному “истинно-лютеранскому”. В этот период в лютеранском стане совершилось окончательное размежевание между либеральным и фундаменталистским богословием, ставшее характерным для последующих столетий, причем первое из этих направлений восходило именно к Меланхтону (Christen, Goransson 1969, 254 s.). В высших церковных кругах Швеции (а также Финляндии) “старомеланхтонизм” (своего рода via media между названными выше течениями) сохранял ведущие позиции вплоть до конца XVI в. (Salminen 1970, 41 s.). С другой стороны, филиппистские влияния также понемногу просачивались в северное королевство - в особенности это касалось более молодого поколения клириков (Parvio 1993, 167 s.), многие из которых получили подготовку в Виттенбергском университете, ставшем оплотом филиппизма. В 1558 г. на шведский язык было переведено одно из наиболее читаемых тогда в лютеранском мире сочинений Margarita theologica, составленное учеником Меланхтона Иоаганном Шпангенбергом и отразившее как раз поздние взгляды “Наставника Германии”, в ряде пунктов отличные от Лютера. Кроме того, вплоть до начала XVII в. в Шведском королевстве (а, следовательно, и в Финляндии) из сочинений Меланхтона наибольшей известностью пользовался его главный труд Общие принципы теологии, причем – и это важно особо подчеркнуть - в своей поздней редакции, которая существенно отличалась от ранней, получившей одобрение и благословение Лютера (Kouri 1972-1973, 62 s.). Названные обстоятельства представляют для нас определенный интерес, т.е. дают более дифференцированную картину шведского лютеранства, которое еще не приняло унифицированного вида; кроме того, они позволяют лучше уяснить себе взгляды церковной элиты Финляндии, имевшей сходную теологическую подготовку и тесно связанной со шведской иерархией, о чем речь пойдет в своем месте.

Влиянием “традиционного” (т.е. еще не обнаружившего разногласий с Лютером) Меланхтона объяснялось стремление Лаурентиуса Петри сохранить как можно больше элементов из предшествовавшей церковной традиции, не противоречивших, на его взгляд, главным положениям лютеранской доктрины: как мы видели, та же особенность была в 1540-е гг. свойственна финским реформаторам, которые хорошо ладили с архиепископом Упсальским. В связи с оживлением богословских споров в 1560-е гг. в Швеции сформировалось направление, которое принято называть “ортодоксией Йевле”: речь идет о группе преподавателей теологии в кафедральной школе небольшого городка Йевле (Gavle) в Центральной Швеции, которые активно высказывались по спорным богословским вопросам и, в частности, заняли резко отрицательную позицию в отношении кальвинизма. Эта группа была тесно связана с архиепископом Лаурентиусом и пользовалась его покровительством. Ее позицию отличала верность основным богословским принципам Лютера, хотя, с другой стороны, в литургических вопросах для нее характерно было весьма терпимое отношение к традиции: церковные деятели этого круга представляли “лютеранство, более ориентированное на традицию и допускавшее большее богослужебное разнообразие” (Heininen 1974, 148 s.). Когда мы будем говорить об истории Реформации в Финляндии 1570 - 1580-х гг., мы увидим, что влиянием “школы Йевле” оказались затронуты и некоторые видные деятели финской церкви (в первую очередь новый епископ Турку Эрик Соролайнен). Сходный подход отличал и сочинения Лаурентиуса Петри, изданные в 1560-е гг. и затронувшие церковную жизнь Швеции и Финляндии нескольких последующих десятилетий. Так, в сочинении, посвященном литургическим вопросам (1566), архиепископ высказывается за сохранение традиционных литургических облачений (к тому времени не только в Германии, но также в Дании и Норвегии лютеранское духовенство перешло на т.н. “сюртук Лютера”). Кроме того, ему было свойственно положительное отношение к церковной живописи: в 1560-е гг. произошла стабилизация материального положения церкви, в связи с чем проблема внутреннего убранства и ремонта храмов, изрядно обветшавших в первые реформационные десятилетия, приобрела особую актуальность (как мы увидим, эти сдвиги не останутся без последствий и для Финляндии - см. § 4.2. настоящей главы). В 1567 г. совместно со своим зятем, сторонником сохранения в лютеранстве традиций библейского гуманизма Лаурентиусом Петри Готусом, архиепископ издал сборник религиозных песнопений на шведском языке под названием Den Svenska Psalmboken. Показательно, что в эту книгу оказались включены переводы многих фрагментов средневекового периода. Особенно большое почтение престарелый архиепископ (вслед за Лютером) питал к св. Бернарду Клервоскому. В эти же годы архиепископ вместе со своими ближайшими помощниками перевел непосредственно с древнееврейского ряд книг Ветхого Завета, что было новым явлением в шведском лютеранстве (до этого основным источником переводов служила Септуагинта).

Главным трудом Лаурентиуса Петри, увенчавшим всю его многолетнюю деятельность, стало Церковное уложение, которое он смог, наконец, опубликовать в 1571 г. в правление уже другого короля из династии Ваза, Иоанна III, пришедшего к власти в результате свержения с престола своего старшего брата Эрика XIV. Это было первое евангелическое уложение в истории шведской (и соответственно финской) церкви. В силу того, что оно регулировало церковную жизнь всего Шведского королевства (а, значит, и Финляндии) на протяжении многих последующих десятилетий, имеет смысл коснуться ряда его существенных особенностей.

Уложение Лаурентиуса Петри зафиксировало определенный момент в становлении шведского лютеранства, имевшего ряд отличий от немецкой версии этой конфессии. В Германии период 1560-х - 1570-х гг. был отмечен, с одной стороны, острейшими спорами среди лютеранских теологов, а с другой - тяготением к большей определенности формулировок и созданию канона вероучительных книг, который включал бы уже не только “чистое незамутненное Слово”, как провозглашалось в начале Реформации, но также ряд других сочинений - в первую очередь самого Лютера, возведенного в ранг непогрешимого авторитета. Неслучайно период между 1550 и 1600 гг. в истории лютеранства и протестантизма в целом иногда даже называют “временем церковных уложений”: подсчитано, что за эти полвека было создано около 100 уложений (!), регулировавших различные стороны деятельности новых церквей (Lortz, Iserloh 1969, 271 s.). “Время, наступившее после смерти Лютера, стало своего рода чистилищем, испытание которым позволило отшлифовать и прояснить полученное наследие вплоть до последнего вероучительного определения, что укрепило новую церковь изнутри и изменило ее внешнее обличие” (Tiilila 1947, 703 s.). Как и в Германии, одним из стимулов к созданию шведского уложения стала потребность в богословском размежевании с кальвинистами, влияние которых все более усиливалось в разных странах Европы.

С другой стороны, в сравнении с немецкими сборниками, шведское Церковное уложение 1571 г., выглядит более “архаично”, поскольку в Швеции еще не стали актуальными те богословские вопросы, которые в Германии разделили последователей Лютера, хотя, с другой стороны, представители шведского духовенства мало-помалу начинали проявлять интерес к этой проблематике. Причина подобного положения кроется - помимо самой специфики распространения Реформации в Швеции преимущественно “сверху” - также и в отмеченных выше теологических взглядах архиепископа, а с ним, надо полагать, и большей части тогдашнего шведского духовенства. За основу Лаурентиус Петри взял два немецких евангелических уложения, составленные в начале 1550-х гг. и зафиксировавшие более раннее состояние лютеранства в Германии - Вюртембергское и Мекленбургское.

В духе раннего протестантизма Церковное уложение 1571 г. провозглашает опору исключительно на Св. Писание, обходя полным молчанием такой ключевой для немецких лютеран документ, как Аугсбургское вероисповедание (Confessio Augustana). Одновременно с этим шведским священникам было рекомендовано ознакомиться с ранней (это важно подчеркнуть) редакцией Общих принципов теологии (Loci communes) Меланхтона. Вообще говоря, в Уложении не дается каких-либо определенных догматических определений, главный же акцент сделан на верности каждого церковного служителя истине Евангелия и проповеди “чистого незамутненного Слова”. Скажем, трактовка бурно дебатировавшегося тогда вопроса о природе евхаристии свидетельствует о том, что в шведской церкви этого периода еще не было принято проводить четкого различия между Лютером и Меланхтоном, взгляды которых на эту проблему в поздний период существенно разнились: пункт о причастии Церковного уложения Лаурентиуса Петри отмечен влиянием новой версии “Аугсбургского вероисповедания”, изданной Меланхтоном в 1540 г. и вызвавшей негативную реакцию Лютера. Раздел о церковном управлении также демонстрирует заметное отличие шведского лютеранства от немецкого или, скажем, датского: основой церковного устройства провозглашалась епископальная система, восходившая к Средневековью. Как уже отмечалось в главе I, этот момент с самого начала определил своеобразие новой церкви в Швеции и был связан с твердым убеждением тамошних реформаторов в необходимости сохранения крепкой церковной структуры, сохранявшей определенную автономию от государства. В этой связи вызывает интерес и трактовка светской власти в шведском Уложении: с одной стороны, Лаурентиус Петри разделял взгляд немецких реформаторов на светскую власть как на “хранительницу обеих скрижалей” (custos utriusque tabulae), что предполагало участие последней в решении религиозных проблем. Тем не менее это не помешало архиепископу Упсальскому занести в свое Уложение пункт о необходимости формального разделения полномочий духовной и светской властей, чем фактически отвергалось представление о монархе как о верховном епископе (summus episcopus), к тому времени утвердившееся во многих землях Германии. Главными носителями духовной власти шведское Уложение объявило епископов: иное дело, конечно, что в реальности шведские государи не меньше немецких вмешивались в церковные дела. Примечательно, что в Уложении даже не упоминается реально существовавшая в Швеции практика назначения епископов и отдельных священников монархом. В целом Уложение способствовало укреплению епископального устройства шведской церкви, что нашло выражение и в предложенном им более торжественном, чем прежде, чине рукоположения епископов (Holmqvist 1930, 130-131 ss.). По-видимому именно этот пункт Уложения пришелся не по нраву Эрику XIV, который властолюбием немногим отличался от отца и к тому же, как отмечалось, питал симпатии к кальвинизму. Церковное уложение 1571 г. фактически восстановило кафедральные капитулы, упраздненные Густавом Вазой: правда, капитулы как таковые еще не называются, но сообщается, что в интересах улучшения епархиального управления каждый епископ может иметь при себе группу ближайших помощников из шести человек.

Литургический и обрядовый раздел Уложения (составляющий, к слову сказать, 1/3 его содержания) также содержит моменты, свидетельствующие о некоторой специфике шведского лютеранства в сравнении с немецким: евангелическое шведское богослужение имело в целом более эстетически выразительный характер; был сохранен ряд моментов церковной практики, уже устраненных в Германии как слишком “католические” - например, экзорцизм во время обряда крещения или возношение Святых даров священником (elevatio) при совершении таинства евхаристии, хотя относительно возможного магического истолкования последнего Уложение особо предостерегает священников (как мы увидим, понадобилось еще два десятка лет, чтобы эти моменты были официально и бесповоротно запрещены). Вследствие этого богослужение шведской церкви второй половины XVI в. сохраняло более традиционный и торжественный характер, чем во многих других лютеранских регионах. В то же время Уложение включило ряд положений, направленных на устранение из церковной практики ряда моментов, унаследованных от средневековой эпохи: так, были запрещены благодарственные молитвы перед изображениями святых, освящение предметов и зданий, крестные ходы. Нетрудно заметить, что в основе этого лежало стремление устранить из духовной жизни внешний, чувственно воспринимаемый элемент или, во всяком случае, приуменьшить его (действительно, для неграмотного простонародья богослужение было прежде всего ярким внешним действом). В духе учения Лютера Уложение 1571 г. основной упор делало на проповеди Слова Божиего, что отражалось и во внутреннем устройстве церковного здания (так, исчезли боковые алтари; бoльшая часть внутреннего помещения оказалась занята скамейками для слушателей проповеди). В то же время хор со ставшим теперь единственным алтарем сохранился: именно хор был предназначен для совершения двух главных лютеранских таинств – крещения и евхаристии. Хор отделялся от остального помещения храма невысокой алтарной преградой, причем неясно, возникла ли эта преграда в шведских и финских церквах в эпоху Реформации или же она досталась от средневековых времен (Pirinen H. 1996).

Как и в Германии, лютеранская церковь Швеции проявляла особую заботу о сфере просвещения, что нашло выражение в особом Школьном уложении, включенном в состав Церковного уложения. Педагогические взгляды Лаурентиуса Петри сложились под влиянием Меланхтона, а также французского протестантского философа Петруса Рамуса (о последнем см. след. пункт).

В целом Церковное уложение 1571 г. подвело итог полувековому периоду Реформации в Шведском королевстве (и соответственно в Финляндии), определив основные направления его дальнейшей эволюции.

1.2. В 1568 г. страдавший психическим расстройством Эрик XIV был отстранен от власти своим братом, который взошел на трон под именем Иоанна (Юхана) III и держал бразды правления королевством на протяжении последующей четверти века. Очень скоро смена правителя повлекла за собой значительные перемены в церковной жизни Швеции.

Иоанн III был весьма начитан в богословских вопросах и, в частности, в Отцах Церкви. Считается, что его религиозные представления сложились под влиянием таких факторов, как усвоенный в юности меланхтоновский гуманизм, знакомство с практикой англиканской церкви в конце 1550-х гг. во время пребывания в Англии, а также религиозные взгляды его жены Екатерины из польской династии Ягеллонов, сочувствовавшей умеренно-реформированному католицизму (Gustaffson 1986, 84 s.). Кроме того, историки склонны видеть в нем ренессансного государя, неравнодушного к эстетической стороне богослужений (Salomies 1949, 153 s.; Holmstrom 1937, 22 s.): в этом смысле он был полной противоположностью свергнутому брату, которому психологически был ближе кальвинизм с его аскетичными богослужебными формами. Иоанна же не удовлетворяла как раз излишняя “сдержанность” лютеранства. Кроме того, надежда заполучить итальянское наследство Боны Сфорца, матери его жены, диктовала сближение с Римом и Габсбургами. Заметим, что в этих своих устремлениях шведский монарх не был одинок: в 1570 - 1580-е гг. стремление отмежеваться от чересчур воинственного и непримиримого кальвинизма породило в ряде лютеранских земель Германии потребность в восстановлении некоторых отвергнутых элементов католического богослужения, чтобы придать лютеранской службе более торжественный вид (Lortz, Iserloh 1969, 273 s.). Кроме того, Аугсбургский религиозный мир (1555), выполнявший роль своего рода нормативного акта в религиозно-политических вопросах, в принципе оставлял за светскими владыками право переходить из лютеранства в католичество с последующей реставрацией католической церкви в их владениях.

Как мы уже упоминали, в 1571 г. пришедший к власти Иоанн утвердил Церковное уложение архиепископа Лаурентиуса Петри: авторитет патриарха шведского лютеранства был слишком велик, чтобы затевать с ним дебаты о возможных церковных переменах. К тому же ряд постулатов Уложения не вызывал особых возражений монарха: например, идеал иерархически организованной церкви или признание важной роли церкви как хранительницы образования. Крупным событием стал провинциальный синод евангелической церкви Шведского королевства, состоявшийся летом 1572 г.: на нем епископы коллегиально одобрили Церковное уложение Лаурентиуса Петри, отметив необходимость достижения единообразия богослужебной практики во всех епархиях и подтвердив верность принципу опоры на Слово, провозглашенному Лютером.

После смерти Лаурентиуса Петри (1573 г.) Иоанн III приступил к осуществлению своей идеи частичного преобразования шведского лютеранства, чтобы приблизить его к католицизму и придать ему, так сказать, “общехристианский” характер, а это предполагало своеобразный синтез элементов католического и лютеранского богослужения. По настоянию монарха уже сама церемония посвящения нового архиепископа (им стал упоминавшийся выше зять Лаурентиса Петри, Лурентиус Петри Готус, импонировавший королю своей основательной теологической и гуманистической образованностью) была проведена с большей пышностью, чем в прежние времена: в частности, при ее проведении использовались традиционные католические богослужебные облачения (в т.ч. митра), архиепископ же был помазан елеем. В 1575 г. под сильным нажимом короля церковный синод одобрил т.н. Новое церковное уложение (Nova ordinantiа ecclesiastica), которое внешне выглядело как простое дополнение к Церковному уложению 1571 г., но на деле предполагало значительные изменения церковной практики. Новое уложение, в частности, юридически узаконило институт кафедральных капитулов (де-факто они были восстановлены еще Уложением 1571 г.) и ввело новый порядок конфирмации. Воссоздаваемые капитулы весьма напоминали средневековые, которые в научной литературе принято называть “капитулами прелатов”, поскольку их члены должны были сосредоточить основные свои усилия на богослужении и помощи епископу в епархиальном управлении (Paarma 1980, 442 s.). Правда, полного возврата к средневековой капитульной системе все же не произошло: отчасти потому, что властолюбивый монарх, воспитанный Реформацией, не желал предоставления новым капитулам слишком большой автономии, отчасти же по той причине, что принципы евангелического христианства уже достаточно укоренились в церкви и ставили перед капитулами новые цели - прежде всего проповеднические и катехизаторские. Именно указанные функции со временем и стали определяющими в работе капитулов. Фактическим автором Нового уложения был приглашенный из Германии ученик Меланхтона Петер Фехт. Стремление короля достичь большего взаимопонимания с Римом и трансформировать богослужение достигло своего апогея в изданном в 1576 г. новом богослужебном руководстве Liturgia Svecanae Ecclesiae, прозванном Красной книгой по цвету переплета.

Это было сочинение уникальное в своем роде, но, впрочем, вполне вписывавшееся в те религиозные поиски и нестроения, которыми во второй половине XVI столетия была охвачена вся Европа. Идеалом короля Иоанна, была, судя по всему, синтетическая форма богослужения, представляющая собой нечто среднее между католицизмом и протестантизмом, т.е. на деле своего рода сплав богослужебной схемы Церковного уложения 1571 г. и латинской мессы, отразившейся в Missale Romanum 1570 г. Наиболее “католическим” по характеру стал евхаристический канон, в составе которого был акцентирован момент жертвы Христовой. Ряд важных богослужебных молитв должен был произноситься на латыни. Особо чтил Иоанн праздник Тела Господня, официально восстановленный им в своем королевстве. С другой стороны, как в богослужебных вопросах, так и в своем общем религиозном подходе Иоанн III остался верен главным положениям протестантизма (приоритет Слова над догмой, отказ от целибата духовенства, причастие под двумя видами, сохранение главенства национального языка в богослужении, церковном воспитании и проповеди, отсутствие крестных знамений, коленопреклонения, целования алтаря и т.д.).

То обстоятельство, что король понимал важность национального языка в церковной жизни, положительно сказалось также и на финской церкви: в 1580-е гг. именно по инициативе Иоанна III был издан ряд важных религиозных книг на финском языке, а несколько ранее, в середине 1570-х гг., одобрен финский служебник, составленный епископом Турку Паавали Юстеном. В предисловии к “Красной книге” архиепископ Готус указал на две опасности (“два зверя”, по его выражению), угрожавшие церкви: с одной стороны, магическое суеверие, свойственное традиционному католицизму и народной религиозности, с другой - утрата чувства сакрального, уже проявившаяся в протестантизме. Составляя новый литургический канон, Иоанн III, по-видимому, был уверен, что в тот момент шведской церкви более угрожала вторая из названных опасностей, поэтому в предисловии нового архиепископа подчеркивается особая роль церковных обрядов как способа единения с Богом. В определенном смысле “литургическая реформа” представляла собой своего рода via media между католицизмом и протестантизмом и, как это часто бывает с попытками такого рода, в конце концов оказалась отвергнута более радикально настроенными сторонниками обоих враждовавших лагерей.

Если говорить о Святом престоле, то поначалу к описанной эволюции шведского монарха там отнеслись весьма благосклонно, полагая, что дело неминуемо окончится его возвращением в лоно католической церкви. В Швеции была разрешена деятельность иезуитов, которые развернули активную работу, стремясь, в частности, обратить в католичество дворян и верхушку бюргерства. Особую известность приобрела школа, созданная Лаурентиусом Николаи, “монастырским Лассе” (Kloster-Lasse), как его прозвали в народе: он пользовался личным расположением монаршей четы. В Швецию прибыл папский легат Антонио Поссевино с целью склонить короля к католичеству с соответствующими шагами на церковном и государственном уровне. Однако в конечном итоге из этих контактов ничего не вышло, поскольку, как выяснилось, Иоанна III и католическую церковь разделяли слишком глубокие разногласия. Они касались указанных выше моментов - причастия под двумя видами, богослужения на национальном языке, возможности для священников вступать в брак и сохранения за государством и частными лицами земель, отчужденных у церкви в ходе Реформации. В замыслы короля совершенно не входило возвращение церкви некогда принадлежавшего ей имущества и независимого статуса, поскольку его идеалом по-прежнему оставалась церковь огосударствленная: так, согласно “Новому церковному уложению”, монарх был вправе отклонить любую кандидатуру на должность епископа. Кроме того, стремясь к более тесному взаимодействию с церковной верхушкой, Иоанн предложил создать совещательный орган церковного управления, т.н. consistorium ecclesiasticum, но епископы не пошли на это, опасаясь еще большего усиления зависимости от государства.

В результате после 1580 г. контакты с Римом сошли практически на нет, после чего Иоанн III с еще большим пылом принялся насаждать свою литургическую реформу, что свидетельствовало о серьезности его намерений. Но на этом пути ему пришлось столкнуться с мощной лютеранской оппозицией со стороны своих подданных, в силу чего время между 1576 и 1592 гг. принято называть периодом “литургической борьбы” (шв. liturgiska striden). Здесь не место вдаваться во все ее перипетии: те эпизоды, которые непосредственно затронули Финляндию и ее церковных деятелей, мы рассмотрим в соответствующих местах. Отметим лишь, что среди защитников “истинного” лютеранства появились и свои страстотерпцы. Одним из них был Абрахам Ангерманнус: за непоколебимость своих убеждений он был смещен с должности профессора высшей школы, основанной королем, брошен в темницу, но в конце концов сумел бежать в Германию, откуда принялся рассылать страстные воззвания против “Красной книги”. Мы неслучайно упомянули здесь имя этого персонажа, поскольку он оказался некоторым образом связан с Финляндией, о чем речь пойдет ниже, в § 4.2. Еще более важное значение имел тот факт, что младший брат короля Карл Ваза, герцог Сёдерманландский, поддержал противников литургической реформы, отказавшись осуществить ее в своем уделе и собрав там всех недовольных. Это послужило источником острых военных и политических схваток следующего десятилетия. Литургическая реформа непосредственно затронула и Финляндию, став определяющим фактором ее церковной и политической жизни 1580 - 1590-х гг., что объясняет наше внимание к этой проблеме в данном разделе.

Отметим еще один аспект деятельности Иоанна III, имевший важное значение для формирования духовной атмосферы в шведском и финском лютеранстве. В отличие от своего отца, Иоанн III, стремившийся выступать в роли просвещенного ренессансного государя, высоко ценил гуманистическую образованность; кроме того, сказалось и полученное им в юности воспитание в меланхтоновских традициях. После начала “литургической реформы”, вызвавшей сопротивление многочисленных представителей духовенства и мирян, король в 1580 г. закрыл Упсальский университет, превратившийся в оплот лютеранской оппозиции “литургической реформе”. Функции университета перешли к высшей школе, специально созданной в Стокгольме на базе школы “монастырского Лассе” (последний незадолго перед тем был изгнан из Швеции). Большинство ее преподавателей (хотя и не все) в теологическом отношении стояли на “старомеланхтоновских позициях” (т.е. по своему складу они были протестантами-традиционалистами), что объясняло их терпимость к затеянной королем реформе (Salminen 1970, 41 s.). Впрочем, в этом заведении преобладали отнюдь не богословские дисциплины, что было следствием значительного влияния идей французского философа Петруса Рамуса (иначе Пьера де ла Раме). Последний был противником использования в богословии Аристотеля, реабилитированного новым поколением протестантских теологов, и стремился к созданию более простой и ясной системы, основанной на принципах логики и риторики. Рамус подходил к школьному и университетскому преподаванию с прагматических позиций: его идеалом были наглядность и конкретность обучения в сочетании с широтой познаний и развитием у учащихся риторических навыков. Этот подход, гармонировавший с меланхтоновскими традициями, равно как и с взглядами большей части шведского духовенства и самого короля, хорошо прижился в Швеции и Финляндии: вскоре мы увидим, что характер образования, полученного ведущими церковными деятелями Финляндии последних десятилетий XVI в., а также их представления о богословских и практических вопросах церковного устроения сложились под влиянием именно рамистской системы.

К слову сказать, школу, основанную Иоанном III, окончил уроженец Финляндии Йоханнес Рауманнус, который впоследствии стал первым в истории финским доктором богословия (о нем см. далее, § 6.2.). Четкая прокоролевская позиция, занятая большинством преподавателей в острой полемической борьбе тех лет, а также направленность преподавания в ней в соответствии с пожеланиями монарха объясняет недолговечность существования Стокгольмской школы: она была закрыта сразу после смерти Иоанна III в 1592 г.

1.3. Кончина Иоанна Вазы привела к резкому обострению политической обстановки в королевстве, причем религиозная составляющая играла в ней не последнюю роль. Объяснялось это тем, что наследник Иоанна Сигизмунд, воспитанный в Польше и избранный там королем, был приверженцем воинственного посттридентского католицизма, что, естественно, встревожило шведских последователей Лютера. С другой стороны, как мы помним, младший брат покойного короля герцог Карл в свое время отказался подчиниться “Красной книге”, собрав у себя в Сёдерманланде всех противников религиозных экспериментов Иоанна III. Вследствие этого в феврале 1593 г. - еще до коронации Сигизмунда - в Упсале был спешно созван церковный собор, принявший важные решения. Участвовали в нем и представители духовенства Финляндии во главе с епископом Турку Эриком Соролайненом. Отметим основные моменты этого чрезвычайного события, закрепленные в документе под названием Decretum Uppsalense, который в свою очередь вошел в состав т.н. Исповедания веры (Confessio fidei), утвержденного в следующем, 1594 г. и ставшего главным вероучительным документом шведского и финского лютеранства (в виду особой важности этого документа мы включили в «Приложение» перевод его фрагмента, выполненный, правда, с финского варианта). Собор запретил богослужение по “Красной книге”, которое было осуждено как “по сути тождественное папистской мессе” (Uppsalan kokouksen paatos 1948, 1051 s.). Как отмечают церковные историки, к тому времени противостояние протестантизма и католичества обострилось по всей Европе, так что протестантские общины все более превращались в церковь Слова, тогда как католическая церковь активно утверждала себя в качестве церкви таинств, причем все это сопровождалось взаимной ненавистью, исключавшей всякую надежду на диалог (Lortz, Iserloh 1969, 274 s.). Представители духовенства Швеции и Финляндии, проявившие излишнее рвение в осуществлении “литургической реформы”, подверглись порицанию, но все же не отлучению: их обязали публично покаяться в своих прежних взглядах. Архиепископом был избран упоминавшийся выше ярый “антилитургист” Абрахам Ангерманнус. Чрезвычайно важное значение имело впервые принятие “Аугсбургского вероисповедания” в качестве одного из основных вероучительных документов шведской (и, следовательно, финской) церкви, которую с этого времени по праву можно называть евангелически-лютеранской (заметим, правда, что как таковое это название в Швеции-Финляндии еще не вошло в употребление, но в Германии оно уже было однажды использовано в положительном смысле: речь идет о Книге согласия (Liber concordiae), которая вышла в 1580 г. в связи с 50-летней годовщиной “Аугсбургского вероисповедания”; по предложению главного составителя этой книги Валентина Андреэ название “лютеранство” было впервые употреблено в позитивном значении – Holmqvist 1934, 220 s.). Отметим, с другой стороны, что споры среди немецких лютеран, приведшие к созданию главных компендиумов лютеранской ортодоксии - т.н. Формулы согласия (1577 г.) и на ее основе Книги согласия (1580 г.), - не нашли отражения в постановлении Упсальского собора, участники которого остались на общелютеранских позициях. К примеру, если в Германии в эти десятилетия наблюдалось резкое неприятие наследия Меланхтона ортодоксальными последователями Лютера, то в Швеции того же периода об этом говорить почти не приходится. С другой стороны, постановление включило негативные оценки не только католичества, но и кальвинизма, причем в терминах, сходных с “Формулой согласия”. Это было первым признаком консолидации шведского лютеранства и его постепенного конфессионального самоопределения: именно тогда в Швеции начало постепенно утверждаться то, что принято называть лютеранской ортодоксией, или “чистым учением” (нем. reine Lehre, шв. ren lara, фин. puhdasoppisuus). Время более гибкого подхода к внешним формам и оттенкам религиозной жизни, отличным от собственных, окончательно миновало. Тема общей трансформации лютеранства в ортодоксальном направлении будет подробнее затронута нами ниже (§ 5.1.), когда речь пойдет о влиянии собора на религиозно-церковную обстановку в Финляндии.

Вместе с тем в Упсале завязался новый узел религиозных противоречий, ставший характерным для шведского лютеранства на протяжении последующих двух десятилетий. Речь идет о существенных расхождениях, выявившихся между большинством собора, с одной стороны, и герцогом Карлом, с другой. Ниже мы увидим, что на протяжении 1590 -1600-х гг. этот правитель имел сложные отношения и с финским духовенством, в связи с чем уместно сказать несколько слов о его богословских предпочтениях и взглядах на церковное устройство. Теологическую позицию Карла, который, подобно своим старшим братьям Эрику и Иоанну, был неравнодушен к богословской проблематике, отличало весьма сочувственное отношение к идее т.н. “второй Реформации”, о которой он узнал еще в 1570-е гг. во время пребывания в Пфальце. Этому способствовало и полученное им воспитание в духе меланхтоновской традиции (Laasonen 1991, 46 s.). Карл был сторонником упрощения богослужения, находя вычурным стиль не только литургии Иоанна III, но и богослужения, разработанного Церковным уложением 1571 г. Если философская база его взглядов (рамизм) мало чем отличалась от представлений, господствовавших тогда среди наиболее образованных представителей шведского духовенства, то в богословском плане он отдавал предпочтение позднему Меланхтону в противоположность преобладавшему в Швеции старомеланхтоновскому направлению (Salminen 1970, 145 s.). Карл находил положительные стороны также и в кальвинизме, в силу чего многие подозревали его в тайном желании перейти в эту конфессию, что не вполне соответствовало истине. Подлинным идеалом Карла был некий союз всех протестантов, но никак не лютеранская ортодоксия, одержавшая победу в Германии и постепенно пробивавшая себе дорогу также и в шведском лютеранстве, поэтому он с нескрываемым раздражением воспринял у помянутый антикальвинистский пункт Упсальского постановления. Более всего ему импонировал раннепротестантский принцип опоры исключительно на Слово Божие, вследствие чего он критически относился к ставшему знамением времени конфессиональному самоопределению различных ответвлений протестантизма (Salomies 1949, 211 s.). С другой стороны, немецкими влияниями (равно как и наследственным властолюбием, чтобы не сказать деспотизмом, присущим всем монархам из династии Ваза) объяснялся подход Карла к проблеме взаимоотношений светской и церковной властей: по его мнению, государь был обязан осуществлять “заботу о религии” (cura religionis), что на практике означало еще большее, нежели при Эрике и Иоанне, подчинение церкви монарху. Именно последнее обстоятельство вызвало неприятие лютеранского духовенства Швеции, поднявшего на щит Церковное уложение архиепископа Лаурентиуса Петри 1571 г. и настаивавшего на том, что главные решения в религиозно-церковной сфере должен принимать исключительно собор. Исследователи, специально занимавшиеся изучением теологических предпочтений и юридических представлений Карла, обнаружили в его взглядах не очень свойственную лютеранству идею фактического отождествления правосудия, вершимого “боголюбивой” светской властью, с Божественным правопорядком: когда Карл впоследствии взошел на престол, он добился ужесточения судебных наказаний в Шведском королевстве в духе Моисеева законодательства (Takala 1993, 71-81 ss.). С другой стороны, указанные черты были свойственны как раз кальвинизму, что отлично почувствовали представители шведского духовенства, подозревавшие Карла в сочувствии этому направлению. Вообще говоря, в том, что касается церковного устройства, шведскому лютеранству на протяжение всего XVI в. пришлось балансировать между двумя крайностями, проявившимися в других протестантских регионах Европы - пресвитерианским устройством (особенно характерным для кальвинизма) и, с другой стороны, полным подчинением церкви монархической власти, происшедшим в Германии и Дании: в конкретных условиях Швеции того времени именно последнее обстоятельство представляло наибольшую угрозу.

В сентябре 1593 г. Сигизмунд III был коронован в Стокгольме и дал торжественное обязательство руководствоваться постановлениями Упсальского собора. В итоге в Швеции сложилась уникальная для того времени ситуация, поскольку на троне лютеранского государства впервые оказался католик. Главной проблемой церковных иерархов Швеции в эти годы стало осуществление на практике упсальских постановлений, т.е. искоренение богослужения по “Красной книге” и возвращение к основным моментам богослужения, определенным Церковным уложением Лаурентиуса Петри. В 1596 г. церковные власти одобрили новый евангелический катехизис; был восстановлен Упсальский университет. Как ни странно, в то время каких-либо существенных противоречий между лютеранской верхушкой Швеции и королем Сигизмундом, втайне мечтавшим о рекатолизации страны, не возникло. Объясняется это тем, что у них был общий противник - дядя нового короля, герцог Карл, домогавшийся трона. Дело дошло до того, что многие в недалеком прошлом активные противники “литургической реформы”, в т.ч. и сам архиепископ Ангерманнус, сделались политическими сторонниками короля-католика, оправдывая свою позицию сформулированным в первые десятилетия Реформации принципом верности законной светской власти при условии, что последняя не вырождается в тиранию (Kouri 1982, 36-40 ss.). Надо сказать, это дорого обошлось верхушке лютеранского духовенства Швеции: после того как в 1598 г. Карл одержал решающую победу над Сигизмундом и стал некоронованным (поначалу) правителем государства, он обрушил репрессии и на многих деятелей церкви; в частности, архиепископ Ангерманнус был смещен со своего поста и даже на какое-то время заключен в тюрьму. На события 1590-х гг. мы хотели бы обратить особое внимание, поскольку, как мы скоро увидим, главным политическим и церковным деятелям Финляндии суждено было принять в них непосредственное участие.

В первое десятилетие XVII в., когда герцог Карл был, наконец, коронован под именем Карла IX и стал полновластным правителем, противостояние между ним и руководством шведской церкви сохранилось, причем в конечном итоге монарху пришлось уступить лютеранским иерархам в основных вероучительных вопросах. В 1604 г. на риксдаге было принято важное постановление, согласно которому подданные шведского короля имели право исповедовать только лютеранство, в противном же случае им грозило изгнание из королевства. Таким образом, Шведское государство было официально объявлено моноконфессиональным; как мы скоро увидим, Финляндию это затронуло самым непосредственным образом после того, как Швеция присоединила отнятые у России территории с православным населением, этнически близким финнам. В 1602 и 1604 гг. Карл издал под своим именем два теологических трактата, написанных с позиций “второй Реформации”. Показательно, что из протестантских университетов Германии наиболее активные контакты шведский король поддерживал с университетом Марбурга, преподаватели которого были сторонниками как раз “общепротестантской линии” (правда, в 1605 г. этот университет все же стал открыто кальвинистским): именно туда Карл направлял своих стипендиатов для продолжения теологического образования. После появления сочинений короля архиепископ Упсальский Олаус Мартини опубликовал полемические трактаты, выдержанные в “старомеланхтоновском” духе: в них впервые в Швеции были открыто осуждены поздние работы Меланхтона, которые Карл обильно цитировал в своих сочинениях. Можно обратить внимание и на такую деталь: если Карл не питал особого интереса к умозрительно-догматическим вопросам и не скрывал своего негативного отношения к манифесту нарождавшейся лютеранской ортодоксии, “Формуле согласия”, то этого нельзя сказать о его оппонентах. Хотя, как отмечалось выше, “Формула согласия” официально не была утверждена Упсальским собором 1593 г., аргументация Олауса Мартини указывает на его близкое знакомство с этим документом. Эта полемика, как мы увидим далее, не осталась без отклика и в Финляндии, где в те же годы появился первый в истории этой страны богословский трактат.

Для церковной жизни Шведского королевства этого периода была характерна внутренняя консолидация: в частности, проповедь окончательно превратилась в основной элемент праздничных и воскресных богослужений, вследствие чего проповеднические кафедры превратились едва ли не в центр храма (алтарь же оказался отодвинут к задней стене - как правило, вглубь апсиды); за членами общины закреплялись постоянные скамьи; было выдвинуто требование регулярного причастия всех прихожан; ужесточились наказания нарушителей церковного порядка; усилился контроль за нравственностью и поведением членов каждого прихода, осуществлять который было возложено на настоятеля и его ближайших помощников. В целом можно сказать, что к 1611 г., когда после смерти Карла IX на престол взошел его сын Густав II Адольф, Реформация в своей лютеранской разновидности победила в Шведском королевстве окончательно и завершилось становление национальной лютеранской церкви Швеции (Gustaffson 1986, 90 s.; Montgomery 1990, 134 s.). При этом шведский протестантизм сохранил восходившее к Средневековью епископальное устройство, превратившись в своего рода промежуточную ступень между жестко централизованным католичеством и не признававшим иерархического устройства кальвинизмом (Parvio 1990, /997/ s.). Стоит также обратить внимание на то обстоятельство, что в целом шведская лютеранская церковь пользовалась большей автономией по сравнению, скажем, с церковью соседней Дании-Норвегии, король которой оставался абсолютным владыкой также и в религиозной сфере (Arffman 1999, 181 s.).

1.4. Поскольку рассказ о Реформации в Финляндии мы по некоторым причинам завершим несколько более поздним сроком, а именно 1625 годом, отметим основные тенденции развития шведской церкви этих лет. Происходила дальнейшая внутренняя консолидация церкви как института. В 1614 г. был принят новый служебник, отразивший новые тенденции церковного развития: примечательно, что в предыдущее десятилетие это оказалось невозможным из-за противодействия покойного короля Карла. В 1618 г. по заказу нового монарха был осуществлен новый полный перевод Библии на шведский язык (т.н. Библия Густава II Адольфа). Оба эти издания, как мы увидим, оказали непосредственное воздействие на церковь Финляндии, поскольку именно на них там ориентировались при разработке нового финского служебника и при подготовке полного перевода Библии на финский язык. В 1617 г. было принято специальное постановление, подтверждавшее запрет для подданных короля исповедовать католичество, тогда как к кальвинистам и представителям иных протестантских деноминаций отношение оставалось более терпимым в силу той важности, которую при Густаве Адольфе приобрели политические и экономические контакты с Голландией. По мнению ряда историков, в этот период Швеция постепенно превращалась в фундаменталистское лютеранское государство, на духовенство которого была возложена важная миссия воспитания широких масс в верноподданническом духе (Klinge 1995, 75 s.). Окреп Упсальский университет, теологи которого постепенно приобщались к богословской проблематике, дебатировавшейся в то время в главных центрах лютеранской ортодоксии Германии: шведская церковь постепенно превращалась в церковь “профессорскую”, как это произошло в Германии несколькими десятилетиями раньше (Holmqvist 1934, 373 s.; ср также: “Господство протестантских священников и богословов основывалось....на претензии, что они превосходят мирян в подлинно научном понимании Библии” - Friedell 1995, 320 s.). Что же касается взаимоотношений церковной и светской властей, то здесь сосуществовали две противоположные тенденции. С одной стороны, наблюдалось реальное усиление епископской власти и даже в определенной степени произошло возрождение епархиального партикуляризма, свойственного концу средневекового периода. С другой стороны, правительство, поставившее целью унифицировать все сферы жизни королевства, распространяло это и на церковь, что выразилось в создании в 1623 г. т.н. Генеральной консистории как центрального органа церковного управления. Эта мера, естественно, вызвала активное противодействие епископата, которому, правда, постепенно пришлось смириться с верховенством светской власти в сфере церковного управления.

Завершая разговор об основных вехах утверждения Реформации в Швеции, уместно задаться вопросом о причинах относительной замедленности этого процесса в сравнении с рядом других стран и регионов Европы. Помимо отсутствия у Реформации в Швеции мощной народной базы, существовали и некоторые другие причины. По-видимому, не лишена основания точка зрения (Salomies 1949, 234-235 ss.), согласно которой немалую роль в этом сыграла специфика религиозной политики Густава Вазы и его сыновей Эрика и Карла, активно вмешивавшихся в жизнь церкви: главным религиозным авторитетом для них оставалась Библия, поэтому они не были расположены придавать чересчур большое значение неминуемым расхождениям, возникавшим в процессе толкования Слова; их религиозную политику отличало стремление к объединению всех протестантских деноминаций как внутри королевства, так и за его пределами; наконец, бесцеремонное вмешательство в религиозную сферу, замешанное к тому же на интересах достаточно меркантильного свойства, не могло не тормозить спонтанную инициативу. По-видимому, не последнюю роль сыграло и отличие скандинавского склада - медлительного и потому много времени потратившего на “переваривание” основных идей Лютера и Меланхтона (преимущественно раннего периода) - от более активного и вместе с тем более методичного немецкого с его пристрастием к точности доктринальных определений и соответствующей полемикой. С другой стороны, именно религиозная политика Иоанна III и его сына Сигизмунда III, сильно отличавшаяся от курса прочих представителей династии Ваза, послужила мощным стимулом к религиозному самоопределению шведских протестантов, вследствие чего были приняты исторические документы Упсальского собора 1593 г.

2. Исторический фон второго периода Реформации в Финляндии

В Финляндии вторая половина XVI столетия оказалась насыщена бурными политическими событиями: с одной стороны, это явилось отражением напряженной ситуации в самой метрополии, а с другой, было связано с достижением Финляндией в этот период максимальной – за весь “шведский период” ее истории (т.е. вплоть до начала XIX в.) - степени внутренней автономии, что сопровождалось заметным подъемом самосознания дворянства страны, начавшего отделять свои интересы от общешведских (Jaakkola 1952, 123 s.). Для того чтобы лучше уяснить себе положение, в которое попали деятели церкви Финляндии, вынужденные реагировать на вызовы своего времени, имеет смысл коснуться узловых политических и социальных проблем этого периода.

Как уже упоминалось, в конце своего царствования Густав Ваза выделил уделы своим младшим сыновьям. В частности, Иоанн (Юхан) стал герцогом Финляндским (1556): притом что номинально под его власть попали лишь наиболее развитые юго-западные и северо-западные районы страны, фактически вся территория Финляндии в большей или меньшей степени оказалась под его влиянием. Честолюбивый Иоанн постарался создать в Финляндии полунезависимое феодальное государство с собственной администрацией. Своему двору он стремился придать сходство с ренессансными дворами Европы, для чего была предпринята основательная перестройка средневекового замка Турку с учетом новых вкусов. При герцоге начал функционировать государственный совет, в который вошли представители наиболее могущественных дворянских семейств Финляндии. Герцог Иоанн был всерьез озабочен экономическим состоянием подвластной ему территории, что побудило его предпринять ряд мер по улучшению в этой области. Вследствие этого герцог быстро снискал симпатии многих своих подданных, причем считается, что особенно популярен Иоанн Ваза был среди тех из них, для кого финский был родным языком (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 150 s.). Особую активность Иоанн развил в сфере внешней политики, основным направлением которой стала Восточная Прибалтика, где тогда шла Ливонская война. В целом это совпадало с интересами финляндского дворянства, вследствие чего оно поддержало усилия герцога. Однако вскоре обозначилось соперничество, а затем и открытое противостояние между Иоанном и его старшим братом королем Эриком XIV. Если последний основным противником видел Польшу, то Иоанну наибольшие опасения внушала, скорее, Россия, в то время как с Польшей он предпочитал поддерживать добрые отношения. Это выразилось, в частности, в его женитьбе на сестре польского короля и Великого князя Литовского Екатерине Ягеллонике (Ягеллонке), которая приехала с ним в Финляндию и поселилась в замке Турку, пережившем благодаря этому наиболее блестящий, хотя и непродолжительный, период своей истории. Стремление Иоанна ко все большей самостоятельности всерьез встревожило его царствующего брата, и в конце концов дело дошло до открытого военного столкновения между ними в середине 1563 г., окончившегося полным поражением герцога Финляндского. Это в немалой степени стало следствием того, что дворянство Финляндии, поставленное перед необходимостью выбора между Иоанном и законным монархом, в конце концов перешло на сторону последнего: разрыв отношений со Швецией был в то время просто немыслим для финнов, хотя дружественные отношения с Польшей также были необходимы во имя отражения опасности, исходившей от России и самым непосредственным образом затрагивавшей именно территорию Финляндии. Иоанн и Екатерина были перевезены в Швецию и заключены в замок; в предыдущем параграфе мы упомянули изрядную богословскую начитанность Иоанна, которую он приобрел как раз во время своего пятилетнего заключения. Для церкви Финляндии эти события не остались без последствий, поскольку ее деятелям пришлось впервые столкнуться с ситуацией, связанной с необходимостью однозначного политического выбора (между королем Эриком и герцогом Иоанном), о чем мы будем говорить в следующем параграфе.

В 1568 г. Эрик XIV был свергнут и на престол при поддержке аристократии взошел Иоанн, начавший править под именем Иоанна (Юхана) III. Кстати сказать, в течение некоторого времени свергнутый Эрик вместе с семьей содержался в замке Турку, а после его (вероятнее всего, насильственной) смерти в 1577 г. вдова короля Карен Монсдоттер получила во владение поместье на юго-западе Финляндии, в котором прожила до самой смерти в 1611 г., оставив по себе добрую память среди окрестных крестьян. Дворянство Финляндии также поддержало переворот, вследствие чего смогло в полной мере воспользоваться привилегиями, дарованными новым королем дворянскому сословию всего королевства.

В 1570 г. началась изнурительная двадцатипятилетняя война с Россией, в которую Финляндия оказалась вовлечена самым непосредственным образом. Эта война привела к существенным изменениям социально-политической обстановки в стране. Прежде всего она повлекла за собой внутреннюю консолидацию и активизацию роли местного дворянства, представители которого занимали ведущие посты в действующей армии, а также играли ведущую роль в управлении своей страной. В принципе, как мы отмечали в своем месте, эта тенденция обозначилась уже в правление всевластного короля Густава, но наиболее полно она проявилась именно в описываемый период, чему благоприятствовало положительное отношение Иоанна III к дворянскому сословию вообще и дворянству Финляндии в частности. Фактически в это время Финляндией распоряжался ряд знатных семейств местного происхождения, успевших выдвинуться еще в конце средневекового периода. Более других выделялись соперничавшие друг с другом семейства Хорн (Горн) и Флеминг, из которых вышло немало государственных мужей, игравших активную роль в жизни всего Шведского королевства. Во второй половине XVI в. несколько повысился образовательный и культурный уровень дворянской элиты Финляндии, чему, в частности, способствовало пребывание двора герцога Иоанна в Турку и активная вовлеченность финляндских дворян в дела королевства. Именно в этот период в европейских университетах появляются - пусть еще и не столь многочисленные - отпрыски знатных фамилий из Финляндии, чего прежде не наблюдалось. В принципе то же самое имело место и в Германии: неслучайно принято говорить о “культурных сдвигах”, происшедших в немецкой дворянской среде как раз во второй половине XVI в. (Володарский 1999, 140). Финские дворяне, в отличие от посвятивших себя духовной карьере соотечественников, учились за свой собственный счет, причем не всегда в центрах немецкого лютеранства: немало было и таких, кто перебирался в коллегии иезуитов, разбросанные по Центральной и Южной Европе (Nuorteva 1990, 150 s.; Salminen 1970, 44 s.). Укреплению дворянского правления способствовало также и то обстоятельство, что в 1581 г. Иоанн III присовокупил к своему титулу звание Великого князя Финляндии, Карелии, Водской и Шелонской пятин. В тогдашних условиях это имело преимущественно символическое значение: например, Финляндия получила собственный герб, сохраняемый ею и поныне. Сам по себе этот факт свидетельствовал о высокой оценке вклада финнов в войну против России, относительно же герба заметим, что в скором времени он стал признанным в Финляндии символом, с которым высшие сословия финляндского общества связывали особый статус своей страны (из интересующей нас религиозно-церковной сферы можно сослаться хотя бы на такой пример: епископ Турку Эрик Соролайнен поместил изображение герба Великого княжества Финляндского на последней странице второго тома своей финноязычной Постиллы, вышедшей из печати в 1625 г.). Параллельно с этим нарастали противоречия между дворянством Финляндии и Швеции, особенно обострившиеся в конце 1580-х гг. Так, во время кризиса, возникшего в эти годы между королем Иоанном и шведской аристократией, на помощь монарху пришел Клаус Флеминг, являвшийся губернатором и в условиях военного времени фактически безраздельным хозяином Финляндии: с его фигурой нам еще предстоит столкнуться при обсуждении событий религиозной жизни последнего десятилетия XVI в. Неудивительно, что в конфликте, разразившемся в 1590-е годы между наследником Иоанна Сигизмундом III и герцогом Карлом, младшим сыном Густава Вазы и дядей Сигизмунда, Клаус Флеминг и основная часть дворянства Финляндии заняли сторону законного государя. Католические взгляды Сигизмунда им были не помехой, поскольку в соответствии с постановлением Упсальского церковного собора 1593 г. последний подтвердил гарантии сохранения лютеранства во всех землях Шведского королевства. В новой ситуации Флеминг и поддерживавшее его дворянство, исходя из реальных политических интересов, в большей степени ориентировался на союз с католической Польшей, нежели с самой Швецией. По мнению некоторых исследователей, это был первый политический деятель в истории Финляндии, который связал свои интересы с державой, контролировавшей тогда всю Восточную Европу (в последующие столетия место Польши займет Россия: Ylikangas 1992, 26 s.). Именно указанное обстоятельство объясняет ту степень ожесточенности (невиданной за всю совместную историю Швеции и Финляндии), которой оказалось отмечено противостояние Флеминга и Карла.

1590-е годы были насыщены бурными событиями. Помимо набиравшего силу противостояния герцога Карла и Флеминга, превратившихся в заклятых врагов, в Финляндии серьезно возросла социальная напряженность. Связано это было со значительным ухудшением положения основной части крестьянства вследствие войны и пребывания на территории Финляндии войск, состоявших в основном из наемников. В условиях военного времени в стране процветали чиновничий произвол и коррупция. Кроме того, в это десятилетие на севере Европы произошло похолодание климата, что повлекло за собой неурожаи и ухудшение ситуации с продовольствием. По мнению ряда исследователей, на эту проблему можно взглянуть и в более широкой перспективе: как и в других странах Восточной и Северной Европы, периферийное положение Финляндии, удаленной от главных экономических центров того времени, отрицательно сказывалось на материальном положении преобладавшего в ней крестьянского населения (Rahikainen 1992, 16 s.). Местное дворянство, и в первую очередь сам Клаус Флеминг, за свою жестокость прозванный “железным маршалом”, осталось глухо к протестам финских крестьян. Этим воспользовался герцог Карл, агенты которого начали активную агитацию против Флеминга и короля Сигизмунда, что более всего затронуло провинцию Похъянмаа, лежащую на восточном берегу Ботнического залива (заметим, что в своей борьбе против короля и аристократии Карл и в самой Швеции нередко напрямую обращался к крестьянам, чем снискал себе в народе репутацию доброго, справедливого государя). Вследствие переплетения всех указанных обстоятельств в Финляндии в конце 1596 г. разразилось мощное крестьянское восстание, вошедшее в историю под названием Дубинной войны (Nuijasota): оно стало самым значительным в истории этой страны выступлением подобного характера, охватив не только область Похъянмаа, но также часть внутренних регионов Хяме и Саво.

Восставшие, рассчитывавшие на военную поддержку герцога, которого они считали законным государем, защитником “истинной веры”, принялись расправляться с обитателями дворянских усадеб. Однако помощь из Швеции не пришла, и отрядам Клауса Флеминга удалось победить восставших, что сопровождалось жестокими репрессиями в отношении крестьян. В финской историографии существуют две противоположные точки зрения на характер и причины “Дубинной войны”. Одна, более ранняя, была высказана еще в середине XX в. Пентти Ренваллем, который рассматривал это явление в общем контексте политических и цивилизационных процессов, происходивших в XVI в. в Европе и приведших к формированию государства новоевропейского типа и соответственно нового типа личности, отличной от средневековой. В Финляндии именно дворянство стало главным выразителем этой тенденции: по мнению названного историка, это сословие могло сформировать национальное финское государство уже в конце XVI столетия. В таком контексте вполне понятно, что крестьянское восстание, развернувшееся в удаленных от центра отсталых районах страны, истолковывается лишь как проявление узколобого эгоизма наиболее отсталой части населения, которая, будучи неспособна “адекватно” реагировать на вызовы времени и не сознавая важности “государственных” интересов, в конечном итоге способствовала поражению тех сил, что стремились к самостоятельности или по крайней мере к существенной автономии Финляндии (Renvall 1949 (2)). Иную интерпретацию “Дубинной войны” три десятилетия спустя предложил Хейкки Юликангас, историк левой ориентации (Ylikangas 1977). Абстрактный образ государства Нового времени он спроецировал на жестокие реалии той эпохи, что выставило королей династии Вазы и верных ему “государственников” из числа финляндских дворян в менее привлекательном свете. По мнению этого историка, восставшие финские крестьяне стремились отстоять свои права и человеческое достоинство, попранные масштабными социально-экономическими преобразованиями XVI столетия, принесшими выгоду лишь немногим. В сравнении со средневековой эпохой для подавляющего большинства населения Финляндии государственный “прогресс” обернулся настоящим регрессом, оставив глубокую травму в их сознании, особенно если учесть, что в отличие от континентальной Европы, Финляндия, как и Скандинавия в целом, не знала крепостного права, и потому в XVI столетии дух вольнолюбия был присущ самым широким слоям ее населения. “Дубинная война” подвела черту под “крестьянским” периодом в истории Финляндии, характеризовавшимся относительной свободой крестьянского сословия, вслед за чем началось формирование иного общественного уклада, при котором государство через развитую судебную систему стало играть роль посредника в улаживании межсословных противоречий (Ylikangas 1992, 26 s.).

В апреле 1597 г. “железный маршал” неожиданно скончался (поговаривали, что не обошлось без порчи, которую на него будто бы наслали “ведьмы” из Похъянмаа, т.е. области, охваченной Дубинной войной). Однако дворянство Финляндии в основной своей части продолжало хранить верность Сигизмунду III, вследствие чего Карл, уже добившийся звания правителя королевства, обвинил финнов в тайной приверженности католичеству: как мы увидим ниже, в политической борьбе тех лет религиозный фактор играл немалую роль. В сентябре 1597 г. войскам Карла удалось взять Турку. Однако, и после этого Финляндия оставалась верной королю Сигизмунду. К несчастью, последний в 1598 г. потерпел окончательное поражение от Карла, а верных себе финнов бросил на произвол судьбы, бежав в Польшу. Это предрешило судьбу его приверженцев в Финляндии. В августе-сентябре 1599 г. состоялся поход Карла в Финляндию, окончившийся полным поражением финнов и суровыми репрессиями против них. Таков был печальный финал периода широкой автономии Финляндии, с которой теперь было покончено (Renvall 1959, 89 s.). Всем сословиям финляндского общества, в том числе и духовенству, пришлось испытать на себе гнев Карла, который из всех сыновей Густава Вазы властностью и жестокостью, пожалуй, наиболее походил на своего отца.

В первые два десятилетия нового века Финляндия оказалась постепенно втянута в новые социально-политические процессы, начавшиеся в метрополии: этот период был отмечен централизацией и борьбой с проявлениями местного партикуляризма. Финляндское дворянство стало верой и правдой служить этому курсу, что обернулось постепенной шведизацией тех его представителей, которые до той поры держались за свою “финскость” (предполагавшую и владение финским языком); кроме того, немало знатных и талантливых людей перебралось из Финляндии в Швецию, поближе ко двору. Это нашло свое выражение в том, что когда в 1626 г. в Стокгольме была основана Рыцарская палата, дворяне Финляндии оказались внесены в ее реестр наравне со шведскими.

В условиях нескончаемых войн, а также происшедшего похолодания климата экономическое положение Финляндии в первой четверти столетия оставалось весьма тяжелым. Финляндия оставалась малонаселенной страной, в которой к началу XVII в. проживало не более 300 тысяч человек. С другой стороны, окончание войны с Россией в 1617 г. объективно привело к уменьшению стратегического значения Финляндии: с началом Тридцатилетней войны приоритетным стало новое, южное направление шведской экспансии, в то время как Финляндия постепенно превращалась в заштатную окраину. Курс на централизацию затронул все сферы, в том числе, как мы скоро увидим, и религиозно-церковную жизнь. При этом, как полагают финские историки, новая политика шведского правительства “не ставила целью национальное угнетение Финляндии и финнов, а, напротив, предполагала распространение и на эту территорию благостных преобразований” (Renvall 1956, 89 s.). Финляндия, по-прежнему именуемая Великим герцогством, трактовалась властями иначе, нежели прочие нешведские земли королевства. Об этом, в частности, свидетельствовала заинтересованность делами страны со стороны нового короля Густава II Адольфа, совершившего целый ряд поездок в Финляндию: никто из шведских короле до него столь часто не бывал в этих краях. Финские подданные с особой теплотой относились именно к этому монарху и ценили его за справедливость (он, например, основал в Турку Надворный суд, что способствовало повышению эффективности правосудия в борьбе с коррупцией, разъедавшей общество), хотя налоговое бремя от этого не только не уменьшилось, но, напротив, еще более возросло. В духе характерной для той эпохи политики меркантилизма правительство способствовало развитию внутреннего производства и городской жизни, хотя городское население Финляндии по-прежнему составляло ничтожный процент (лишь три города - Турку, Выборг и Хельсинки - насчитывали по тысяче и более человек). Отметим при этом, что политическое и культурное преобладание юго-запада Финляндии над остальными областями страны еще более усилилось. Ниже мы покажем, что Густав Адольф благосклонно относился к изданию духовной литературы на финском языке, оказывая финансовую поддержку целому ряду начинаний в этой области. Вообще говоря, потерпев поражение в столкновении с Карлом, Финляндия не испытала ничего, что напоминало бы, скажем, репрессивные действия Габсбургов в отношении чехов после битвы при Белой Горе; другое дело, что, по мнению ряда современных историков, период “шведского великодержавия” (шв. stormaktstiden, фин. suurvaltakausi), начавшийся в эту эпоху и продолжавшийся до конца первой четверти XVIII в., оказался едва ли не самым тяжелым за всю историю Финляндии с точки зрения положения большинства ее населения (ср. Ylikangas 1992, 27 s.), но все же это не было результатом целенаправленного национального угнетения. Тем не менее, можно с уверенностью констатировать смену вектора политического, культурного и в определенной степени религиозного развития страны, происшедшую в начале XVII в.. Финляндия окончательно вступила в Новое время, вследствие чего события предыдущего столетия, в том числе Реформация, превратились в неблизкое уже прошлое, духовная связь с которым в свете новых задач утратила живой, непосредственный характер.

3. Религиозно-церковная ситуации Финляндии в 1557 - 1568 гг.

3.1. После неожиданной для всех смерти епископа Турку Микаэля Агриколы, который скончался по дороге из России, епископская кафедра некоторое время снова пустовала, правда, не столь долгое время, как после смерти Мартина Шютте (1550-1554), а в течение примерно десяти месяцев. Однако и в этом случае Густав Ваза, верный себе, постарался извлечь выгоду из ослабления епархии Турку, лишившейся Агриколы, который, как мог, старался отстаивать местные церковные интересы. В этот период кафедральный собор Турку лишился последних значительных ценностей, которые у него еще оставались: в казну было конфисковано порядка 20 кг золотых и серебряных предметов (Pirinen 1976, 79 s.). После смерти Агриколы священники кафедрального собора лишились своих последних пребенд и доходов от десятины: отныне они состояли лишь на весьма скудном и к тому же не очень регулярно выплачиваемом государственном жаловании. Таким образом, остатки некогда крепкой экономической базы упраздненного капитула рухнули окончательно.

Хотя Турку уже был столицей удела (герцогства) среднего сына Густава Вазы, Иоанна, назначение нового епископа никоим образом не зависело от последнего. Новым главой епархии Турку в феврале 1558 г. неожиданно для всех был назначен ректор кафедральной школы шведского города Линчепинга Петер Фоллингиус. Официально он именовался лишь ординарием и - в отличие от тех же Агриколы или Юстена (последний с 1554 г. занимал кафедру в Выборге) - не прошел епископского посвящения. Характерная деталь: начало и конец царствования Густава Вазы для церкви Финляндии оказались отмечены сходным по характеру решением монарха - на епископской кафедре появился человек, мало связанный с епархией Турку и даже не владевший финским языком в нарушение порядка, заведенного еще в начале XV в. (вспомним Магнуса II Таваста и других “великих епископов XV столетия”, о которых говорилось во Введении). Подобно епископу Эрику Свенсону в 1520-е гг., Петер Фоллингиус также оказался переходной фигурой. Мы имеем крайне отрицательный отзыв о нем, содержащийся в “Хронике епископов финляндских” Паавали Юстена, который изобразил Фоллингиуса интриганом, “врагом финского языка” и вдобавок нечистым на руку. Справедливости ради следует заметить, что суждение Юстена могло быть продиктовано и простой досадой на то, что освободившееся после Агриколы место досталось не ему, на что он сам, вероятно, претендовал (об этом подробнее см. в очерке, посвященном Юстену в части II). С предполагаемой нелюбовью Фоллингиуса к финскому языку не очень вяжется, например, тот факт, что в его правление было предпринято переиздание “Букваря” Агриколы: скорее всего, сделано это было по инициативе местного финского духовенства, причем со стороны нового ординария это не встретило никаких возражений. Отметим также, что незнание Фоллингиусом финского языка не было чем-то необычным в Турку, где именно тогда располагался космополитичный ренессансный двор герцога Иоанна.

Последние годы царствования Густава Вазы и первые годы правления Эрика XIV, чьи отношения с правителем Финляндии герцогом Иоанном приобретали все более острый характер, были одними из самых тяжелых в финской церковной истории века Реформации. В первую очередь это объяснялось тем, что церковь оказалась вконец обескровлена предыдущими конфискационными мерами короля Густава, стремившегося полностью подчинить ее своему контролю. Вместо единой и когда-то крепкой епархии теперь существовали две ослабленные епархии с центрами в Турку и Выборге. Напомним, кафедральный капитул Турку прекратил существование еще в середине 1550-х гг. Это, несомненно, имело отрицательный эффект, тем более что новый ординарий не владел финским языком и в целом плохо ориентировался в местных условиях. Положение Фоллингиуса было весьма непростым, поскольку ему приходилось лавировать между центральной властью и герцогом. Известно, что в Стокгольм поступали доносы на главу епархии Турку, который будто бы позволял себе слишком большие траты на визитационные поездки по епархии и держал себя так, как подобало, скорее, князю католической церкви, нежели скромному евангелическому ординарию (Pirinen 1976, 80 s.). Что касается Выборгской епархии, подначальной Юстену, то ее материальная база была изначально слабее, общий же уровень духовенства ниже, поскольку в 1550-е гг. местная школа по своему уровню значительно уступала кафедральной школе Турку. В положении Выборгской епархии было, однако, то преимущество, что она оказалась фактически в стороне от разгоравшегося кризиса во взаимоотношениях сыновей Густава Вазы, чкго нельзя сказать о епархии Турку, духовенство которой должно было присягнуть Иоанну.

Выше мы отмечали, что герцог Иоанн пользовался большей поддержкой тех своих подданных, родным языком которых был финский. В целом то же самое можно сказать о духовенстве Финляндии (Paarma 1980, 417 s.). Когда дело дошло до открытой войны между сыновьями Густава Вазы, церковь Финляндии постаралась держаться от нее в стороне. Тем не менее после поражения герцога Фоллингиус был смещен Эриком XIV, а около 30 священников епархии оштрафованы за поддержку, оказанную ими Иоанну. Новым ординарием Турку стал Паавали Юстен: совершенно очевидно, что подозрительный Эрик сделал такой выбор именно по причине отсутствия у того каких-либо связей с герцогом Финляндским. Что касается Выборгской кафедры, то на нее был назначен прежний церковный глава Турку престарелый Кнут Юхансон (о нем см. в след. пункте). Но уже в следующем году он скончался, и король назначил временным управителем (“администратором”) Выборгской епархии Паавали Юстена. Все духовенство Финляндии должно было присягнуть королю Эрику.

3.2. Став фактически главой всей церкви Финляндии, Паавали Юстен предпринял меры по ее организационному укреплению. Он совершил ряд визитационных поездок и составил несколько окружных посланий, в которых, как мог, пытался ободрить рядовых священников, ведь многие из них, с трудом сводя концы с концами, забросили свои проповеднические обязанности и вынуждены были мириться с грубыми нравами прихожан из всех сословий. Нередко дурной пример подавали сами пасторы и помогавшие им младшие священники, как это явствует из сохранившихся жалоб и донесений (Melander 1921, 94-95 ss.). В отсутствие капитула Юстен фактически единолично управлял обеими финскими епархиями: в этом смысле, как ни парадоксально, можно говорить об укреплении епископской власти, происшедшем в Финляндии на фоне ее ослабления в предыдущие десятилетия. Кроме того, как и прежде, существенное влияние на местные церковные дела оказывал узкий круг духовных лиц Турку, занимавших главные должности в епархии, о чем мы отдельно скажем чуть ниже. Такой острый для шведской церкви тех лет вопрос, как “ликворический спор”, вряд ли был актуален для Финляндии, удаленной от двора Эрика XIV, где собрались иностранцы-кальвинисты. Что же касается правителя Финляндии герцога Иоанна, то он не проявлял интереса к кальвинистской доктрине и соответственно не привечал ее сторонников при своем дворе. Правда, об этом споре будет упомянуто в “Синодальных статутах”, составленных Юстеном в 1573 г. (см. очерк о Юстене во второй части), а также в Постилле Эрика Соролайнена, его преемника по кафедре, написанной много позже, уже в первой четверти следующего столетия, но и в том, и другом случае сделано это будет в контексте общей и достаточно абстрактной критики кальвинизма. Ведущие церковные деятели Финляндии в 1560-е гг. следовали общей линии шведской церкви, не противоречившей основам их собственных убеждений (ориентация на наследие Лютера, еще не классифицированного и сакрализованного его последователями; меланхтоновский гуманизм; традиционализм богослужебной практики). При этом, несмотря на удаленность от центра королевства, здесь также ощущалось давление монаршей власти: достаточно вспомнить о насильственном отстранении от власти герцога Иоанна в 1563 г., вследствие чего духовенство вынуждено было нарушить данную ему присягу. О том же свидетельствовала и последовавшая за свержением Иоанна отставка Фоллингиуса, к которому король утратил доверие. Несколько ниже мы увидим, сколь ограниченными в эти годы были возможности епископа в “кадровых” вопросах, поскольку ни одно сколь-нибудь значительное место в епархии не могло быть занято без монаршего согласия. Когда же в 1568 г. к власти в Стокгольме пришел Иоанн III, ведущие деятели церкви Финляндии должны были присутствовать на его коронации, а по возвращении домой привели к присяге (теперь уже повторной) все финское духовенство. Тогда же распоряжением короля была восстановлена Выборгская кафедра, на которую назначили магистра Эрика Хяркяпя (Ericus Hercaepaeus), в недавнем прошлом ректора кафедральной школы Турку.

Прежде чем перейти к подробностям осуществления в Финляндии т.н. “литургической реформы”, затеянной в правление короля Иоанна и ставшей важным фактором религиозной жизни 1570-х - 1580-х гг., имеет смысл дать несколько более дифференцированную и по возможности портретную характеристику церковной среды Турку, представители которой, как и раньше, определяли эволюцию финской церкви. Мировоззрение и личность Паавали Юстена будут подробно проанализированы в очерке второй части, посвященном этому епископу. Среди ведущих деятелей епархии этих лет первым по старшинству должен быть назван Кнут Юхансон (Canutus Johannis): на протяжении целых 22 лет он был церковным настоятелем Турку, а затем, в 1562 г. на короткое время стал даже ординарием Выборгским. В Турку в начале 1560-х гг. он был фигурой примечательной, представляя ставшее уже легендарным первое поколение молодых клириков, которые в начале 1530-х гг. были направлены епископом Шютте на учебу в Виттенберг (позднее он даже породнился с почтенным епископом, женившись на одной из его сестер). Другой представитель этой генерации, бывший декан капитула Петрус Рагвалди, участвовавший в осуществлении важнейших церковных преобразований в 1530 - 1540-е гг. (в частности, он был главным проповедником Турку), после роспуска капитула в 1554 г. был назначен настоятелем прихода Кемиё, расположенного к юго-востоку от Турку. Хотя после этого он прожил еще примерно 10 лет, о его влиянии на епархиальные дела более ничего не известно. Что же касается Кнута Юхансона, то и по упразднении капитула он сохранил должность главного настоятеля города Турку, пережив всех своих товарищей по учебе в Виттенберге (в финской церковно-историчекой литературе их нередко называют Wittenbergin kavijat, что несколько вольно можно перевести как “питомцы Виттенберга”): воистину с его уходом окончательно завершилась целая эпоха в религиозной истории Финляндии. Подобно Агриколе или тому же архиепископу Лаурентиусу Петри, в свое время также учившемуся в Виттенберге, он был воспитан на идеях Лютера и в традициях меланхтоновского гуманизма.

Следующим должен быть назван уже упоминавшийся Эрик Хяркяпя, ректор кафедральной школы. Он происходил из тех же мест, что и Агрикола, т.е. из прихода Перная, что к западу от Выборга, и принадлежал уже к новому поколению, воспитанному первыми финскими реформаторами: в 1540-е гг. он учился в кафедральной школе Турку под руководством того же Агриколы. После этого по направлению капитула он прошел курс обучения в университетах Ростока и Виттенберга (1547-1551), откуда вернулся на родину в звании магистра свободных искусств. Сохранилось свидетельство, выданное ему Меланхтоном, в котором отмечается, что особенно Эрик Хяркяпя преуспел в изучении древних языков, в т.ч. древнееврейского, и вполне способен переводить ветхозаветные тексты (Melander 1929, 325 s.). Последнее замечание весьма важно, т.к. позволяет предположить, что Микаэль Агрикола намеревался привлечь Хяркяпя к переводам книг Ветхого Завета на финский язык. Однако тяжелые материальные условия епархии Турку 1550-1560-х гг. не благоприятствовали переводческой и издательской деятельности на финском языке, из-за чего Эрику Хяркяпя не удалось состояться в качестве продолжателя дела Агриколы. Кстати сказать, в “лютеранские Афины” он был направлен вместе с уже упоминавшимся в первой главе (раздел 4.1.) Яакко Тейттом (Тейтти), который не пожелал, вопреки возлагавшимся на него в Турку надеждам, посвятить себя церковной деятельности, а вместо этого поставил свой талант на службу короне. В течение нескольких лет Эрик Хяркяпя был помощником Юстена в кафедральной школе, которую и возглавил после того, как тот стал ординарием Выборгским. В конце 1550-х гг. он, однако, потерял эту должность и не без труда добился от короля Густава разрешения остаться в Турку при дворе герцога Иоанна: по всей видимости, его солидная гуманистическая образованность пришлась по душе последнему, ценившему ученых людей и стремившемуся окружить себя ими. В 1562 г. Эрик XIV вернул ему ректорское место. От Хяркяпя не дошло каких-либо сочинений, однако его влияние на молодежь было, по всей видимости, немалым. Когда во второй части книги мы будем говорить о таких заметных фигурах финской церковной истории второй половины XVI столетия, как Яакко Финно и Эрик Соролайнен, нам придется затронуть вопрос о влиянии, оказанном на них Эриком Хяркяпя во время их учебы в школе Турку. Как и в период ранней Реформации, представители финского духовенства, получившие образование в Германии, играли особую роль в церковной жизни своего родного края, прививая его церковнослужителям дух университетов, которые им самим довелось окончить.

Во второй половине века в Германии между последователями Лютера разгорелись острые дебаты по ряду богословских проблем, в ходе которых постепенно вырисовывался специфический образ лютеранства, отличного как от кальвинизма, так и от других разновидностей протестантизма. Обычно представители определенного лютеранского направления занимали ключевые позиции в том или ином германском университете, что определяло весь характер тамошнего преподавания и формировало мировоззрение молодых людей, приезжавших туда на учебу. Возвращаясь домой и со временем достигая видного положения в церковной иерархии, последние, как правило, следовали мыслительным моделям, усвоенным в университете: для людей той эпохи богословские споры не были бесплодным абстрактным теоретизированием (как подчас может показаться сейчас), а служили выражением их ключевых представлений о мире (ср. замечание Л. Февра о том, что для христиан того времени на первый взгляд сугубо формальные, схоластические тезисы “означали жизнь, ее смысл, то, ради чего стоило жить” - Февр, 2000, 287). По этой причине, хотя от Хяркяпя и не осталось каких-либо сочинений, исследователи склонны считать его последователем позднего Меланхтона, принимая во внимание характер полученного им в Германии образования (Kouri 1982, 37 s.). Это предположение основано на том, что будущий ректор кафедральной школы Турку прибыл в Виттенберг уже после смерти Лютера, когда там безраздельно царил Меланхтон, окруженный преданными учениками, его же главные оппоненты, гордо именовавшие себя “истинными лютеранами” (“гнесиолютеранами”), покинули этот город.

Подход Хяркяпя к школьному преподаванию, усвоенный им под влиянием Меланхтона, в целом совпадал со взглядами архиепископа Упсальского Лаурентиуса Петри, которого считают приверженцем “старомеланхтонизма”. Хотя Церковное уложение последнего, содержавшее раздел о школьном преподавании, не было утверждено королем в 1561 г., идеи, высказанные в нем, получили известность в епархиальных центрах. Система преподавания Меланхтона как бы перебрасывала мост между гуманизмом и Реформацией; можно с уверенностью сказать, что с самого начала Реформации в Финляндии характер образования в кафедральной школе Турку соответствовал этой тенденции. Об этом же свидетельствует и такое начинание Эрика Хяркяпя, как введение в школе Турку преподавания элементов греческого языка, что в те годы было новшеством даже для школ Швеции. Следует также отметить, что из Виттенберга Хяркяпя вынес и знание древнееврейского языка, что опять-таки было редкостью не только для Турку, но и для тогдашней Швеции (к примеру, Микаэль Агрикола, учитель Хяркяпя по кафедральной школе, древнееврейского, судя по всему, не знал). На просветительский характер деятельности Эрика Хяркяпя важно указать особо, поскольку большинство финских священников в 1550 - 1560-е гг. получило основы образования именно под его началом. Однако в 1568 г. распоряжением своенравного короля Эрика XIV Хяркяпя был уволен (“по наветам завистников”, как он сам позднее жаловался в прошении к новому королю Иоанну), но после смены монарха, происшедшей в том же году, назначен епископом Выборгским (напомним, сам он происходил из тех же краев). Выборгскую кафедру ему довелось занимать десять лет, вплоть до самой своей кончины.

В 1560-е гг. главным конкурентом Хяркяпя в Турку был недавно появившийся там Хенрик Якобсон (Henricus Jacobi). Их соперничество свидетельствует, с одной стороны, о влиянии монарха на епархиальные дела, а с другой, иллюстрирует высказанное выше соображение о важности для всей последующей деятельности того или иного духовного лица богословских влияний, усвоенных им в молодости. Хенрик Якобсон был несколько моложе Эрика Хяркяпя. Он происходил из пасторской семьи, что для священнослужителей Финляндии того периода было не очень типично: его отец был церковным настоятелем города Порвоо (семья, судя по месту проживания, была шведоязычной). По окончании школы Турку он получил место придворного капеллана в Стокгольме (вероятно, не последнюю роль в этом сыграли связи отца). В 1554 г. Хенрик записался в Виттенбергский университет, но в 1557 г. перебрался в Йенский университет, который и окончил в звании магистра. На последнее обстоятельство следует обратить особое внимание, т.к. для немецкого лютеранства 1550-х гг. было характерно противостояние как раз двух названных университетов. Йенский университет, в котором тогда заправлял страстный полемист Маттиас Флациус (Флаций), стал прибежищем т.н. “истинных лютеран”, т.е. тех последователей Лютера, которые полагали, что Меланхтон в своих увлечениях гуманизмом и склонности к компромиссам зашел слишком далеко, фактически изменив делу Лютера. Должно быть, по своему внутреннему настрою студент из Финляндии оказался ближе именно к этому направлению. По возвращении на родину в 1558 г. распоряжением короля Густава, лично знавшего его по Стокгольму и, вероятно, к нему благоволившего, он был назначен ректором кафедральной школы Турку взамен Эрика Хяркяпя, неожиданно отправленного в отставку. Любопытная бытовая деталь: женой Якобсона стала вдова недавно скончавшегося епископа Агриколы, что само по себе довольно курьезно, если вспомнить о непростых отношениях покойного с монархом, ставленником которого, собственно говоря, и прибыл в Турку молодой магистр; с другой стороны, этот факт свидетельствует о том, что верхушка лютеранского духовенства Турку представляла собой замкнутую корпорацию, члены которой были связаны друг с другом теснейшими (нередко и семейно-родственными) отношениями. Легко предположить, что в силу указанных обстоятельств (мы имеем в виду способ, которым было получено ректорское место, и существенную разницу в направленности университетов, которые окончили Хяркяпя и Якобсон) отношения этих двух персонажей с самого начала приняли непростой характер. В 1562 г. новый король Эрик XIV отправил в отставку с должности церковного настоятеля Турку престарелого Кнута Юхансона, а на его место назначил Хенрика Якобсона, к которому явно благоволил. Заметим, что этот шаг следует рассматривать в контексте противостояния Эрика XIV и его брата Иоанна, поскольку Якобсон получил новое назначение в отсутствие герцога Иоанна, отправившегося в Литву на свадьбу с Катариной Ягеллоникой. Таким образом, с самого начала своей карьеры в Турку Хенрик Якобсон был ставленником центральной власти, коль скоро обе свои должности он получил в обход герцога Иоанна. Все эти обстоятельства необходимо держать в уме, поскольку позднее, в 1570-е гг., во время “литургической реформы” позиция Хенрика Якобсона будет существенно отличаться от мнения большинства духовенства Турку, о чем речь еще пойдет в своем месте.

В 1568 г. в Турку появились два новых лица, которым довелось сыграть активную роль в местной церковной жизни двух последующих десятилетий. Хенрик Кнутсон (Henricus Canuti) был шведом, уроженцем города Стренгнэса. Вскоре после прихода к власти Иоанна III его назначили в Турку на новую (и несколько непривычно называвшуюся) должность “проповедника Слова Божиего”, однако в скором времени (судя по размерам положенного ему жалования) он сделался фактически вторым лицом в епархии после епископа Юстена, оттеснив Хенрика Якобсона на второй план. Причина этого вполне ясна: новый король Иоанн, испытывавший определенные сомнения в преданности местного духовенства, желал видеть в Турку верного себе человека (Pirinen 1976, 84 s.). Неудивительно поэтому, что ставленник нового монарха быстро оттеснил Хенрика Якобсона, пользовавшегося покровительством свергнутого Эрика. В Финляндию Хенрик Кнутсон прибыл уже сложившимся человеком. В начале 1550-х гг. он окончил Виттенбергский университет и, стало быть, являлся последователем главенствовавшего там Меланхтона, как и большинство финнов, учившихся в те времена в Германии; по этой причине в Турку он оказался в духовно и интеллектуально родственной себе среде. Вторым новым лицом был Яакко Финно (Jacobus Petri Finno): в свое время он окончил местную кафедральную школу, а затем учился в университетах Виттенберга и Ростока, из чего можно заключить, что он также испытал меланхтоновское влияние (речь идет, разумеется, о влиянии учеников Меланхтона, поскольку самого реформатора Яакко Финно в живых уже не застал). В Турку его определили ректором кафедральной школы вместо отправленного в отставку Хяркяпя. О Яакко Финно – в виду значительности его вклада в старофинскую книжность - мы подробно расскажем в отдельном очерке, посвященном ему во второй части этой книги.

Так выглядела в общих чертах высшая церковная среда Турку накануне крупных перемен в религиозной жизни Шведского королевства, происшедших в царствование Иоанна III. За небольшими исключениями ведущие представители финской церкви этих лет тяготели к “богословски открытому, гуманистически ориентированному меланхтонизму, не склонному к заострению вероучительных различий” (Heininen 1974, 225 s.). Данное обстоятельство следует выделить особо, поскольку лица, о которых идет речь, выступали по сути посредниками между центральной властью и соотечественниками, поэтому от характера их богословских взглядов и всего духовного облика в немалой степени зависел ход дальнейших преобразований местной церковной жизни. Разумеется, упомянутые здесь деятели не занимались профессиональным богословием и не оставили после себя каких-либо сочинений (в силу чего об их богословских предпочтениях, игравших несомненную роль в тогдашней внутрицерковной борьбе и подготовке молодых священников, исследователям приходится судить лишь по косвенным признакам): все они представляли как бы “средний” срез тогдашнего лютеранства и были “практиками”, каждодневно сталкивавшимися с реалиями своей суровой эпохи. Народ, испытывавший на себе всю тяжесть новой государственной политики, влачил жалкое существование и был мало расположен к духовным вопросам, все еще оставаясь в плену представлений ушедшей эпохи (речь идет о пережитках язычества и многочисленных католических обычаях и практиках). Что касается дворянства, то, по многочисленным свидетельствам современников, в рассматриваемый период его отличали необузданная алчность и равнодушие к религиозным вопросам. В этой связи нам представляется важным выделить тех церковных деятелей, чья картина мира сформировалась в ином духовном и психологическом климате, ведь именно благодаря их усилиям новые лютеранские идеалы мало-помалу пробивали себе дорогу в суровых северных условиях. Как мы увидим в дальнейшем, церковная среда Турку 1560-х гг. произвела из своих собственных рядов новых деятелей, которые оказались способны провести церковь Финляндии через бурные события конца столетия, обеспечив ее дальнейшую эволюцию в сторону догматизированного, замкнутого в себе лютеранства.

4. Религиозно-церковная ситуация Финляндии в правление Иоанна III (1568 - 1592 гг.): отголоски “литургической реформы” и связанные с ней проблемы

4.1. В начале правления Иоанна III церковь Финляндии вновь оказалась разделена на две епархии, причем ведущая роль, безусловно, осталась за Турку. Правда, в самом начале царствования Иоанна III управление епархией Турку несколько расшаталось. Связано это было в первую очередь с тем, что летом 1569 г. епископ Паавали Юстен (который, кстати, именно с этих пор вновь официально стал именоваться таким титулом) был назначен главой шведского посольства, направленного королем в Москву для ведения переговоров с царем Иваном Грозным. Обстоятельства этой миссии будут более подробно рассмотрены в очерке о Юстене во второй части. Здесь же подчеркнем, что, как и в предыдущие времена, шведские монархи использовали представителей высшего духовенства Финляндии для ответственных дипломатических поручений, связанных с Россией, считая финнов более сведущими в “русских делах”: после Эрика Свенсона и Микаэля Агриколы Паавали Юстен стал третьим финским епископом, в XVI столетии побывавшим в России с дипломатическим поручением.

Посольство Юстена растянулось на два с половиной года, и в Турку епископ вернулся лишь зимой 1572 г. В его отсутствие епархией управляла группа из нескольких церковных лиц, фактически вновь образовавших кафедральный капитул, что соответствовало курсу нового монарха (но также и архиепископа Лаурентиуса Петри) на возрождение этого института, унаследованного от Средневековья (см. выше § 1.2. настоящей главы). Учитывая гораздо более тяжелое - в сравнении со средневековым - экономическое положение церкви в начале 1570-х гг., более уместным представляется сходство возрожденного капитула Турку с капитулом, существовавшим в епископство Мартина Шютте к началу 1540-х гг., т.е. уже после конфискации большей части церковной собственности. Члены капитула имели вполне определенный круг обязанностей. Прежде всего они должны были помогать епископу в управлении епархией, а в его отсутствие - коллективно замещать епархиального главу, как фактически и случилось в период затянувшегося московского посольства Юстена. С другой стороны, как и в Средние века, капитул находился в полном подчинении у епископа и ни о какой коллегиальности в его работе речи не было. “Капитул прелатов” (именно к этой модели тяготели капитулы, восстановленные при Иоанне III) выполнял также важные богослужебные функции: в условиях литургических перемен 1570-1580-х гг. богослужения, совершавшиеся в главном соборе епархии, призваны были служить своего рода образцом для остальных приходов. В ведении капитула оставалась кафедральная школа: за неимением университета именно она должна была готовить кадры местного духовенства и одновременно служить чем-то вроде богословского центра, призванного, помимо всего прочего, разъяснять приходским священникам смысл перемен в официальной церковной политике (благо их в те годы хватало). Члены капитула должны были помогать епископу в составлении окружных посланий и проведении регулярных епархиальных собраний. Наконец, капитул по-прежнему выполнял функции главного церковного суда. Следует также отметить, что с целью организационного укрепления церкви на местах были созданы должности пробстов церковных округов: как мы увидим ниже, в ряде случаев пробсты располагали значительной властью, причем не только чисто церковной, но и в известной степени административно-судебной (духовенство, как правило, имело более высокий образовательный уровень в сравнении с чиновниками из мирян, поэтому власти долгое время не желали отказываться от услуг священников в решении административных вопросов). Что же касается отличий от средневековой ситуации, то главное заключалось в том, что капитулу так и не было возвращено некогда принадлежавшее ему право выдвижения кандидатов на должность местного епископа. Поскольку евангелическая церковь находилась под мощным государственным прессом, местная инициатива в столь важном вопросе просто-напросто исключалась, и вопрос о выборах епископа решался на уровне коллегии епископов всего королевства с последующим обязательным утверждением королем (Pirinen 1976, 106-110 ss.).

К началу 1570-х гг. произошла определенная стабилизация материального положения духовенства Финляндии. С одной стороны, ориентируясь на традицию, Иоанн III частично восстановил практику выделения пребенд членам капитула, хотя размеры получаемых ими доходов были существенно меньше. За епископом и рядом других ведущих должностных лиц епархии (кафедральным пробстом, ректором школы, лектором теологии и некоторыми другими) закреплялся тот или иной сельский приход, жители которого обязаны были содержать своего настоятеля. Однако главным источником доходов духовенства всех уровней оставалось годовое жалование, которое они получали в виде установленного количества зерна, измеряемого бочками. Конкретно это сводилось к тому, что на местах фогты должны были выделять священникам часть бывшей десятины (отчужденной, как мы помним, в казну на исходе правления Густава Вазы). В результате доходы духовенства новой лютеранской церкви оказались существенно ниже, чем в средневековый период; кроме того, подобная система порождала нестабильность материальных условий, поскольку жалование могло быть уменьшено в случае неурожаев, войн или попросту вследствие ухудшения взаимоотношений конкретного духовного лица с властями. Отдельные факты, сохраненные историей, свидетельствуют о том, что вмешательство монарха касалось не только доктринальных проблем, но и организационной стороны церковной жизни, в частности, назначения приходских священников. Известно, к примеру, что когда в 1571 г. разгорелся конфликт между жителями Хельсинки и епископом Выборгским Эриком Хяркяпя по вопросу о назначении местного приходского настоятеля, король встал на сторону мирян, подыскавших собственного кандидата, и епископу пришлось смириться с монаршим решением.

О некотором укреплении материального положения церкви Финляндии в эти годы и о значении, которое Иоанн III придавал епархии Турку, свидетельствует также то обстоятельство, что при содействии короля в Турку была построена каменная церковь Св. Духа (правда, до наших дней она не сохранилась). Этот факт следует выделить особо, поскольку названная церковь явилась фактически единственным каменным храмом, возведенным в Финляндии за весь (!) XVI век начиная с первых реформационных преобразований. Применительно к 1560-1580-м гг. можно говорить о некотором оживлении строительной активности, причем в первую очередь возобновилось сооружение более скромных деревянных храмов, которые своим внешним видом (двускатная крыша и высокий щипец) походили на традиционные каменные церкви, типичные для Финляндии XIV-XV вв. Храмы такого рода появились, например, в Лоппи и Моухиярви (область Хяме) - правда, до наших дней они дошли в перестроенном виде (Salomies 1949, 262 s.). Приведем еще один любопытный факт: в 1590 г. четверо зажиточных крестьян из поселка Вампула (что неподалеку от города Раума на юго-западе страны) на собственные средства построили деревянную церковь. Помимо всего прочего, названный факт можно расценить и как проявление позитивного отношения народа к той достаточно консервативной и связанной с традицией форме лютеранства, что утвердилась в правление короля Иоанна. Ниже мы еще будем говорить о тех проблемах, которые возникли в дальнейшем в связи с попытками церковных и государственных властей изменить подобное положение дел и насадить более радикальный вариант лютеранства.

С воцарением в Швеции Иоанна III ведущую роль в епархиальных делах Турку стал играть Хенрик Кнутсон (см. пред. пункт), незадолго перед тем назначенный “проповедником Слова Божиего”. Спустя два года документы именуют его уже кафедральным пробстом, само же название “капитул” вновь появляется в 1571 г., причем это произошло еще до утверждения Церковного уложения архиепископа Лаурентиуса Петри и раньше, нежели в епархиях самой Швеции (Paarma 1980, 442 s.). Другими видными лицами епархии были ректор кафедральной школы Яакко Финно и церковный настоятель Турку Хенрик Якобсон: исследователи даже называют их “правящей группировкой” (Pirinen 1976, 84 s.).

После возвращения епископа Юстена из Москвы представители церкви Финляндии (не только епархии Турку, но и Выборгской епархии) по какой-то причине не участвовали в крайне важном для церкви всего королевства провинциальном синоде (лето 1572 г.), одобрившем Церковной уложение, которое было издано в предыдущем году. Тем не менее постановление синода о единообразии богослужебной практики во всех епархиях королевства непосредственным образом сказалось и на деятельности Юстена в Финляндии. На следующий год он созвал епархиальное собрание с целью разъяснения финскому духовенству основ нового Уложения. Специально по этому случаю Юстен издал на латыни т.н. Синодальные статуты (Capita rerum synodicarum). Подробно о данном сочинении речь пойдет в очерке о Юстене во второй части, здесь же отметим, что названный документ адресовался в первую очередь рядовому духовенству: как и в средневековую эпоху, именно приходские священники продолжали оставаться главными посредниками между рядовыми верующими и духовной элитой (ср. Гуревич 1993, 157). В предисловии к названным Статутам епископ (автор исторического сочинения - «Хроники епископов финляндских») не преминул подчеркнуть важность местной епархиальной традиции, восходившей к XV в., когда были изданы Статуты епископа Магнуса (Мауну) Сяркилахти.

В целом Паавали Юстен стремился продолжать курс своих непосредственных предшественников, Мартина Шютте и Микаэля Агриколы, заинтересованных в поддержании местных традиций и в известном смысле стоявших на позициях епархиального партикуляризма. Отмеченная тенденция характерна и для Служебника (иначе Миссала, стар.-фин. Messukiria), составленного Юстеном по-фински (издан летом 1575 г.). С одной стороны, здесь ощущается ориентация на шведские служебники того времени, уже отличавшиеся от аналогичных сборников первых реформационных десятилетий, а с другой, налицо забота о сохранении ряда местных особенностей (подробно на специфике Служебника Юстена мы остановимся в очерке, посвященном этому епископу).

В 1574 и следующем, 1575 г. церковные деятели Финляндии приняли участие в двух важных событиях, касавшихся церковной жизни всего королевства. В 1574 г. после смерти Лаурентиуса Петри состоялись выборы нового архиепископа Упсальского. Из семи финских представителей, участвовавших в выборах, лишь двое отдали голоса королевскому кандидату Лаурентиусу Петри Готусу, который был сторонником (старо)меланхтоновского направления, более терпимого к литургическим изменениям и внешним атрибутам. Именно за него проголосовал Паавали Юстен (о мотивах, руководивших епископом Турку, мы скажем в очерке, посвященном ему), год же спустя как старейший из епископов королевства он руководил церемонией рукоположения нового архиепископа, в которую по инициативе короля были внесены существенные коррективы, придавшие ей больше традиционности и торжественности. Тот факт, что пятеро финских представителей отдали свои голоса за другого кандидата (а именно, за сторонника более ортодоксальной лютеранской линии епископа Линчепингского Мартина Гестрициуса), может свидетельствовать о наличии у части духовенства Финляндии настроений иного рода. Вполне вероятно, что далеко не все церковные деятели Финляндии были расположены безоговорочно принимать литургические изменения, навязанные монархом и поддержанные его кандидатом в архиепископы. Показательно, что все представители финской церкви, проголосовавшие за Гестрициуса, были настоятелями сельских приходов и, следовательно, не принадлежали к церковной верхушке Турку (Paarma 1980, 231 s.). Это обстоятельство представляет особый интерес, поскольку нам крайне мало известно об умонастроениях рядового духовенства, обязанного подчиняться распоряжениям сверху. О лояльности высших церковных кругов Турку новому курсу монарха свидетельствует хотя бы тот факт, что главные лица епархии (епископ Юстен, кафедральный пробст Кнутсон и церковный настоятель Турку Якобсон), участвовавшие в работе церковного синода в Стокгольме в июне 1575 г., безоговорочно одобрили т.н. Новое церковное уложение, разработанное советниками короля и содержавшее основные предпосылки “литургической реформы”. Служебник Юстена был издан через два месяца после этого события: предполагается, что уже в 1574 г. епископ Турку обязался издать новое богослужебное руководство на финском языке с учетом новых пожеланий монарха (Pirinen 1976, 87 s.). Впоследствии, ссылаясь именно на этот факт, противники “литургической реформы” обвинили Юстена в пособничестве попыткам короля сблизиться с католичеством, хотя на самом деле Служебник финского епископа был далеко не тождествен “Красной книге”, принятой в 1576 г.: этот вопрос мы отдельно затронем в соответствующем разделе очерка о Юстене из второй части. Епископ Паавали Юстен скончался в августе 1575 г. еще до утверждения “Красной книги” (официально именовавшейся Liturgia Suecanae Eccleciae, т.е. Литургией Шведской церкви) и, таким образом, его даже формально невозможно причислить к непосредственным исполнителям богослужебной реформы.

4.2. В течение восьми лет, последовавших за кончиной Юстена, епархия Турку снова оставалась без своего главы. Связано это было с тем, что Иоанн III именно тогда проявлял интерес к контактам с Римским престолом и потому, испытывая определенное сомнение в подлинности апостольского преемства церковной иерархии своего королевства, рассчитывал на более авторитетное благословение от Папы. Медля с назначением нового епископа Турку, в 1579 г. он сделал кафедрального пробста Кнутсона суперинтендантом, т.е. временно исполняющим епископские обязанности, правда, без права рукополагать новых священников. В 1578 г. скончался епископ Выборгский Эрик Хяркяпя, место которого по указанным причинам также осталось вакантным, в силу чего Хенрику Кнутсону пришлось курировать также и восточнофинскую епархию. Таким образом, церковь Финляндии вновь оказалась под единым началом, как это было в средневековый период или в начале Реформации. В условиях начавшейся в 1570 г. войны с Россией восточная часть Финляндии находилась в несравненно худших условиях, нежели западная, что, естественно, отрицательно сказывалось и на тамошней церковной жизни. В Выборге кафедральный капитул так и не сформировался даже после принятия Уложения 1571 г.

На протяжении указанных восьми лет (1575 - 1583) церковь Финляндии постепенно приспосабливалась к тем религиозным и политическим переменам, которые в Шведском королевстве произошли при Иоанне III. В соответствующем месте мы обратили внимание на то обстоятельство, что при всех попытках сближения с Римом этот государь на деле мало чем отличался от правителей других лютеранских земель, и его политика следовала известному принципу cuius regio eius religio (иное дело, что в самой Швеции это ему не везде удавалось: вспомним о герцогстве Сёдерманланд, где правил его брат Карл, наотрез отказавшийся признать Новое церковное уложение). Все духовенство королевства должно было присягнуть новому церковному курсу, что, разумеется, касалось и Финляндии. Как и в других епархиях, особая “организационная” миссия (и ответственность) возлагалась при этом на кафедрального пробста. В 1578 г. члены капитула и остальное духовенство Турку принесли присягу, в которой обязались следовать новому богослужению на обоих языках Финляндии. В последующие два года кафедральный пробст Хенрик Кнутсон самолично побывал в различных районах Финляндии, приводя к присяге местное духовенство. Надо думать, король назначил его суперинтендантом в награду за проявленное рвение (один недоброжелатель из противоположного лагеря даже назвал Хенрика Кнутсона “мастером и направителем литургической реформы” в Финляндии – liturgicus faber et regulator: Paarma 1990, 16 s.). Священники Выборгской епархии, администратором которой Кнутсон сделался после смерти Хяркяпя, были вызваны в Турку для принесения присяги. В целом государственная власть проявила завидную настойчивость в стремлении обеспечить лояльность финского духовенства, не брезгуя при этом и мерами административно-экономического нажима на сомневающихся. Так, на местах фогты получили распоряжение удерживать выплаты священникам, не желавшим приносить требуемую присягу. Кандидаты на должности церковных настоятелей должны были повторить присягу местным светским властям. После того как король окончательно прекратил контакты с Римом, в 1583 г. члены капитула Турку должны были вновь присягнуть на верность официальному религиозному курсу. Годом ранее по настоянию Иоанна III бургомистр и другие члены магистрата Турку дали аналогичную клятву. В этой связи заметим, что как и на начальном этапе Реформации, малочисленное бюргерство Финляндии не играло сколь-нибудь заметной роли в религиозных делах и следовало официальной линии (хотя, заметим, бывали и исключения, свидетельством чему история семьи Юссоила из города Раума, члены которой сохранили приверженность католичеству, о чем мы еще скажем ниже; вообще же, в условиях того времени слабое бюргерское сословие было лишено реальной возможности открыто выражать свою позицию, даже если она и не совпадала с официальной). В шведоязычных приходах страны богослужение стало совершаться непосредственно по “Красной книге”. Что же касается финноязычных приходов, там дело обстояло сложнее, поскольку новый служебник, странное дело, так и не был переведен на финский. В этих условиях священники продолжали пользоваться служебником Паавали Юстена, а кое-где и служебником Агриколы с соответствующими изменениями. Вследствие этого не приходится говорить о полном тождестве финского богослужения официальной “Красной книге”. С другой стороны, отмеченная выше бoльшая - в сравнении со шведской - традиционность богослужебной жизни финской церкви на момент начала “литургической реформы” создавала благоприятную почву для архаизирующих преобразований, угодных монарху.

В целом осуществление “литургической реформы” прошло в Финляндии гораздо спокойнее, чем в Швеции, хотя отдельные случаи сопротивления кое-где все же имели место (об этом мы скажем чуть ниже). Помимо других причин, это можно объяснить и недостаточной еще укорененностью идей Реформации в народе, о чем мы говорили в первой главе: с одной стороны, широким слоям населения Финляндии того времени была свойственна определенная индифферентность в религиозных вопросах (см. Melander 1921, 69-70 ss.); с другой стороны, представления, восходившие к католическому Средневековью, были еще весьма живучи, о чем свидетельствует хотя бы содержание финских заговоров и других фольклорных произведений того времени, в которых часто упоминаются Дева Мария и святые. По этой причине богослужение внешне более пышное и более близкое католической трактовке евхаристии, менее рационалистичное, но зато эстетически и эмоционально более насыщенное пришлось, вероятно, вполне по душе простому народу, да и высшим сословиям. Что касается духовенства, не исключено, что многие священники, страдавшие от материального неблагополучия, произвола властей и пренебрежительного отношения к себе со стороны народа, испытывали ностальгию по временам былого величия Церкви, поэтому сближение с католической практикой не казалось им чем-то зазорным. Не последнюю роль могла сыграть и отмеченная выше популярность Иоанна III как раз среди его финских подданных. В конце 1580-х гг. фактический правитель Финляндии Клаус Флеминг, имя которого будет еще не раз фигурировать в дальнейшем изложении, встал на сторону короля в его конфликте со шведской аристократией, затрагивавшем также и церковные дела. Вместе с Екатериной Ягеллоникой король посетил Финляндию и, в частности, побывал в единственном уцелевшем бригитском монастыре в Наантали, где все еще теплилась жизнь. Иоанн распорядился даже выделить кое-какие средства на содержание некогда славной обители, хотя в тогдашних условиях этот жест имел, скорее, символическое значение: монастырь Наантали, в котором доживали свой век престарелые монахини, не мог уже играть какой-либо роли в начавшемся литургическом обновлении и к концу 1570-х гг. совершенно угас (любопытная деталь: последней настоятельницей монастыря Наантали была племянница последнего католического епископа Турку Арвида Курки, так что с ее смертью окончательно оборвалась последняя живая ниточка, связывавшая финскую церковь с периодом, предшествовавшим Реформации).

Что касается духовенства, и в первую очередь его верхушки, то для уяснения специфики “литургической реформы” в Финляндии стоит еще раз коснуться теологических предпочтений ведущих церковных деятелей тех лет. Как отмечалось выше, наибольшее влияние на них оказали сочинения Меланхтона и его ближайших последователей, ставивших акцент на сглаживании различий между разными изводами протестантства. Примечательно, что сходную богословскую ориентацию имел и Кристиан Агрикола, сын финского реформатора, в 1578 г. получивший место ректора кафедральной школы вместо Яакко Финно (последний занял в капитуле только что созданные должности лектора теологии и пенитенциария): он недавно вернулся из Виттенберга, где имел возможность учиться у последователей Меланхтона. Меланхтон был не склонен преувеличивать значение внешних атрибутов церковности и в связи с этим пользовался заимствованным из стоической философии термином adiaphora (мн.ч.), означавшим второстепенные, несущественные с точки зрения общего смысла моменты, к каковым он относил и богослужение (Маграт 1994, 287). Вероятно, инициированную королем “литургическую реформу” главные церковные лица Турку восприняли именно под таким углом зрения (см. биографию Яакко Финно в соответствующем очерке II части). Помимо церковной верхушки Турку, особым рвением в осуществлении “литургической реформы” отличился также пробст провинции Похъянмаа Якоб (Яакко) Геет. Влияние этого деятеля на церковные, но также административные дела Похъянмаа было столь значительным, что его даже прозвали “церковным владыкой” этой обширной области. Он был фигурой весьма колоритной: отнюдь не чуждался мирских удовольствий и стяжательства, с рядовым же духовенством и крестьянами обходился чрезвычайно бесцеремонно, на что в Турку поступали многочисленные жалобы (Melander 1921, 94-95 ss.). Будучи еще настоятелем прихода в Исокюрё (т.е. до назначения пробстом Похъянмаа), он предпринял весьма примечательный шаг: по его настоянию в 1560-е гг. стены старой церкви этого поселения (постройки XIV века) были покрыты обильными росписями. На фоне общего церковного разорения и распространения иконоборческих идей в других регионах Европы, охваченных Реформацией, подобный поступок свидетельствовал о традиционализме мышления, присущем финскому духовенству; правда, новая религиозная эпоха все же выразилась в этих росписях большим числом ветхозаветных сцен и подчеркнутым морализмом.

Констатировав бесконфликтный в целом характер осуществления в Финляндии “литургической реформы” короля Иоанна, мы должны, тем не менее, оговориться, что в ряде случаев отдельные представители местного духовенства оказали ей сопротивление.

В числе ее главных противников оказался главный церковный настоятель Турку, уже упоминавшийся выше Хенрик Якобсон. В свое время, в 1575 г., он вместе с епископом Паавали Юстеном и кафедральным пробстом Кнутом Юхансоном поставил свою подпись под постановлением, одобрявшим “Новое церковное уложение”. Однако вскоре после этого Хенрик Якобсон изменил свою позицию и наотрез отказался следовать “Красной книге”. Это навлекло на него гонения со стороны церковных и светских властей, так что в конце концов в 1581 г. он был отстранен от должности, которую занимал в течение почти двух десятилетий. Уже в следующем году он скончался, оставшись в памяти потомков страдальцем за веру, не пожелавшим изменить своим убеждениям. Столь редкое для Финляндии упорство Хенрика Якобсона не было чем-то случайным, но, судя по всему, проистекало из его богословских взглядов, которые он усвоил в Йенском университете, ставшем оплотом антимеланхтоновского направления в 1550-е гг. Также и среди приходских священников, куда менее искушенных в богословии, не все были в восторге от литургических новшеств. Особенное нежелание следовать “Красной книге” проявили настоятель прихода Тайвассало Маттиас Карпелан и главный настоятель города Пори Мартин Олаи, так и не поставившие свои подписи под обязательством отправлять богослужение в соответствии с навязанными изменениями (Paarma 1980, 229-231 ss.). Примечательно, что в свое время Мартин Олаи, принимавший участие в выборах архиепископа Упсальского в 1574 г., отдал свой голос не за кандидата короля (т.е. Лаурентиуса Петри Готуса), придерживавшегося либеральной меланхтоновской позиции, а за более ортодоксально настроенного Мартина Гестрициуса. Наконец, нелишне напомнить, что один из самых ярых противников литургических новшеств короля Абрахам Ангерманнус, о котором уже шла речь в разделе о “литургической реформе” в Швеции, был выслан из Стокгольма и определен приходским настоятелем в Сальтвик (Аландские острова). Осенью 1580 г. за активную агитацию против новой церковной политики он был заключен в замок Турку, где провел почти год. По распоряжению короля члены кафедрального капитула Турку неоднократно встречались с ним, уговаривая оставить свое упорство. Когда же увещевания не возымели должного действия, суперинтендант (он же кафедральный пробст) Хенрик Кнутсон отправил королю реляцию, в которой назвал Ангерманнуса человеком чрезвычайно опасным для дела “литургической реформы” и настоятельно рекомендовал не выпускать его из заточения. Однако осенью 1581 г. по ходатайству прославленного полководца Понтуса де ла Гарди король освободил Ангерманнуса, после чего тот переметнулся на сторону младшего брата Иоанна III, герцога Карла Сёдерманландского, а позднее перебрался в Германию, где набирала силу лютеранская ортодоксия (Paarma 1990, 16 s.). Вполне вероятно, что Карл, будущий правитель Швеции, именно со слов Ангерманнуса составил отрицательное мнение о финском духовенстве, которое впоследствии он несправедливо обвинит в пособничестве католичеству.

С другой стороны, нельзя сказать, что оживленные контакты между шведским монархом и Римом, имевшие место во второй половине 1570-х - начале 1580-х гг., полностью обошли стороной Финляндию. Более того, известно, что папский легат Поссевино даже возлагал определенные надежды на рекатолизацию Финляндии: сохранилось письмо, в котором он прямо говорит, что возвращение Шведского королевства в лоно католической церкви должно начаться именно с Финляндии (Melander 1921, 70 s.; Grotenfelt 1906-1908, 16 s.). Неудивительно, что в стокгольмском коллегиуме “монастырского Лассе” (см. § 1.2. настоящей главы) учились и выходцы из Финляндии. Некоторые из них продолжили затем свое образование на континенте в учебных заведениях, основанных иезуитами, и отдали все свои силы служению этому ордену.

Грегориус Клементис, уроженец города Пори, был первым известным нам выходцем из Финляндии, отправившимся к иезуитам. Он окончил в Риме Collegium germanucum, а затем вернулся на родину и в течение некоторого времени (середина 1580-х гг.) преподавал в кафедральной школе Выборга. По сообщениям источников того времени, его откровенные католические взгляды вызвали противодействие местного духовенства и даже учеников, так что в конце концов ему пришлось покинуть Выборг, после чего его следы теряются (Nuorteva 1990, 151-152 ss.).

Наиболее известным иезуитом финского происхождения был Йоханнес Юссоила, сын бургомистра городка Раума. Есть основания полагать, что католичеству было привержено все это семейство, поскольку вслед за Йоханнесом трое его младших братьев также стали иезуитами. Вполне вероятно, что в этот период католические обычаи еще сохраняли свою живучесть во многих районах Финляндии. Между прочим, во второй половине XVI в. городская школа Раума считалась лучшим учебным заведением Финляндии после кафедральной школы Турку и городской школы Выборга. В отличие от Турку или Выборга, жители этого городка, включая и самых зажиточных, были в большинстве своем финнами по языку и поддерживали тесные связи с сельской округой, говорившей преимущественно по-фински: такое положение сложилось еще в XV в. и сохранялось в век Реформации (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 115 s.). Йоханнес Юссоила выделялся блестящими способностями, в особенности лингвистическими, что позволило ему легко овладеть несколькими языками. Одно время он был личным секретарем Поссевино, затем учился в Риме (в Collegium Germanicum) и завершил образование в высшем иезуитском коллегиуме в моравском городе Оломоуце, где стал магистром теологии. Существует предположение, что во время учебы в Оломоуце он принялся за составление финского католического катехизиса и грамматики финского языка, но о результатах этой работы нам ничего не известно (Hakkinen 1994, 104 s.). Вслед за этим его назначили придворным проповедником принца Сигизмунда, наследника Иоанна III, а также исповедником еще не упраздненного бригитского монастыря в Вадстене. Известно, что в 1585 г. состоялся его публичный диспут с архиепископом Упсальским, из которого он вышел победителем. Затем Юссоила последовал за Сигизмундом в Польшу, некоторое время преподавал в недавно основанном иезуитском коллегиуме в Вильно, и, наконец, был назначен священником в эстонский город Пярну. Когда во время шведско-польской войны город был захвачен войсками правителя Швеции Карла, Йоханнес Юссоила был арестован, увезен в Швецию и принял там мученическую смерть, не пожелав отречься от своей веры (Biaudet 1905, 192- 198 ss.). В XX в. фигура Йоханнеса Юссоила привлекла к себе внимание финского писателя Арттури Лейнонена, автора произведений на национально-исторические темы, посвятившего ему объемный роман (Йоханнес Юссоила, 1943): герой этого произведения выведен личностью незаурядной и вместе с тем трагической, так как, по убеждению автора, упорное нежелание принять религиозный выбор, сделанный «финским народом», не позволило ему поставить свой талант на службу Отечеству.

Олаус Сундергельтеус был поначалу лютеранским священником, но затем перешел в католичество и сделался членом Общества Иисуса. По некоторым сведениям, Поссевино поручил ему составление финской грамматики для ведения антипротестантской пропаганды на этом языке, но, судя по всему, из данной затеи ничего не вышло. Известно также, что Сундергельтеус некоторое время проповедовал в Финляндии, но затем был переведен в Дорпат (Тарту), в конце XVI в. принадлежавший Речи Посполитой: финское происхождение, как и в случае с Юссоила, несомненно, сыграло в этом назначении не последнюю роль, поскольку давало ему возможность проповедовать католичество среди родственного финнам эстонского населения. Есть предположение, что по приказу Карла Вазы Сундергельтеус был, также как и Юссоила, казнен за “отступничество”, когда оказался захвачен шведскими войсками в 1601 г. (Nuorteva 1990, 160 s.). Валентин Лоссиус, выпускник иезуитского коллегиума в Браунсберге, должен быть упомянут как автор первого известного нам светского стихотворения, написанного на финском языке: он преподавал в основанной иезуитами Виленской академии и сложил приветственное стихотворение в честь Сигизмунда III, посетившего Вильно в 1588 г. (Parvio 1988, 24 s.). Наконец, немалую известность приобрел в тот период уроженец Похъянмаа Петрус Петроза (иначе Педер Эриксон): по окончании иезуитских заведений в Браунсберге и Риме он принимал активное участие в династической борьбе между Карлом и Сигизмундом на стороне, разумеется, последнего. После поражения Сигизмунда он был помилован Карлом и даже направлен с поручением в Прагу. Однако вскоре выяснилось, что отречение Петрозы было мнимым, и он был казнен в 1606 г. по обвинению в измене. Перед казнью он произнес страстную речь в защиту католичества, произведшую немалое впечатление на присутствующих, включая самого короля (Salminen 1970, 131-132 ss.). Как особо подчеркивается в исследовании начала XX в., посвященном иезуитам финского происхождения, “все они отличались твердостью убеждений, и ни один из них не отступился от своей католической веры” (Biaudet 1905, 212 s.).

В этот период и некоторые финские дворяне стали направлять своих детей в иезуитские заведения, славившиеся высоким уровнем преподавания. Еще более любопытен тот факт, что сыновья двух лютеранских епископов Финляндии последней четверти XVI в., Паавали Юстена и Эрика Соролайнена, также отправились учиться к иезуитам (за подробностями отсылаем к соответствующим очеркам во второй части). Тем не менее большинство духовенства и населения Финляндии все же сохраняли верность ставшему уже привычным консервативному лютеранству, в котором имелось немало традиционных особенностей.

4.3. К 1583 г. дело “литургической реформы” стояло в Финляндии на прочной основе. В названном году кафедра Турку получила, наконец, своего епископа. Им был назначен Эрик Соролайнен - уроженец страны, до этого почти десять лет подвизавшийся в Швеции. Одновременно его сделали администратором Выборгским, вследствие чего в церковном отношении вся территория Финляндия оказалась под одним началом. Кафедру Турку епископу Эрику суждено было занимать на протяжении более четырех десятилетий, и неудивительно, что этому персонажу, принимавшему активное участие в церковных и политических событиях того времени, мы посвятили отдельный очерк во второй части нашей работы. Пока же отметим, что Эрик Соролайнен был активным сторонником реформы Иоанна III, а по своим богословским взглядам тяготел к тому же (старо)меланхтоновскому направлению, что и большинство ведущих деятелей епархии Турку рассматриваемого периода, ведь он окончил университет Ростока, где были сильны позиции сторонников этой линии (кстати сказать, епископское назначение Микаэля Агриколы, конфликтовавшего с королем, было, скорее, исключением из правила, поскольку шведские государи предпочитали видеть на кафедрах преданных себе деятелей, каким и был Эрик Соролайнен: Heininen 1990, 248 s.). При этом монарх остановил свой выбор на кандидате, которого он знал лично, хотя в принципе на должность епископа Турку вполне годились представители высшего духовенства Турку, проявившие лояльность в отношении “литургической реформы”: кафедральный пробст и суперинтендант Хенрик Кнутсон, лектор теологии и пенитенциарий Яакко Финно (в эти годы по поручению короля он немало потрудился на ниве переводов), а также ректор кафедральной школы Кристиан Агрикола. В конце концов Иоанн III остановил свой выбор на Эрике Соролайнене, но упомянутых церковных людей Турку также не обошел своими милостями. Кристиан Агрикола был назначен епископом Таллинским и навсегда покинул Финляндию: король, вероятно, по заслугам оценил его преданность и хорошую богословскую подготовку, полученную в Германии, поэтому решено было направить его в недавно завоеванную Северную Эстонию, которая в языковом отношении была особенно близка к юго-западной Финляндии. После этого Яакко Финно смог вернуться к своим занятиям в школе, чем он, надо полагать, остался вполне доволен, учитывая высокий статус кафедральной школы, а Хенрик Кнутсон сохранил за собой свой прежний пост, оставаясь вторым по значению лицом епархии.

Десятилетие 1583 - 1593 гг. для финской церкви прошло без особых потрясений. Правда, в условиях затянувшейся войны с Россией общая социальная и экономическая обстановка в стране заметно обострилась. В этой ситуации церковные власти предпринимали немалые усилия по укреплению приходской жизни и катехизации населения. Это проявилось, в частности, в нескольких визитационных поездках нового епископа, в результате чего ряд слишком крупных приходов был разделен на более мелкие, что призвано было облегчить пастырскую нагрузку тамошних священников. Вообще говоря, в правление Иоанна III евангелическая церковь Финляндии значительно окрепла как институт, о чем мы уже упоминали, обсуждая восстановление кафедрального капитула Турку. Кроме того, после разрыва с Римом Иоанн III в духе Нового церковного уложения 1575 г. поощрял шаги, направленные на повышение роли финского языка в религиозной жизни. Главным выразителем этого курса стал Яакко Финно, который в 1580-е гг. с благословения и при поддержке Иоанна III издал по-фински ряд важных трудов: Катехизис, Малую книгу молитв и Малую книгу финских духовных песнопений (обо всех этих книгах речь пойдет в очерке о Яакко Финно во второй части нашей работы). В эти годы кафедральная школа Турку играла главную роль в подготовке местного духовенства и в распространении грамотности среди мирян; важно подчеркнуть, что подготовка, которую давали в ее стенах, была достаточна для продолжения учебы в протестантских университетах Германии. В школе имелось четыре класса, в которых кроме ректора, занятия вели еще шесть преподавателей; как правило, ученики, подававшие особые надежды, проводили по два года в каждом классе, совершенствуя и углубляя свои познания (Salminen 1970, 21 s.). Получила распространение практика, в соответствие с которой наиболее одаренные ученики, ожидавшие отправки на учебу в Германию, оставались при родной школе, выполняя функции младших преподавателей: подобный эпизод, к примеру, имел место в биографии будущего епископа Эрика Соролайнена и ряда ведущих церковных деятелей следующего десятилетия, таких как Маркус Хельсингиус и Габриэль Мелартопеус (см. ниже). В правление Иоанна III школа Турку была главным рассадником преобладавшего тогда в Швеции традиционно ориентированного меланхтонизма и рамизма (см. § 1.2. второй главы). При этом, разумеется, необходимо сделать поправку на скудость материальных условий, в которых велось преподавание: например, из-за отсутствия в Турку собственной типографии учебников катастрофически не хватало, и многие вещи ученикам приходилось запоминать со слуха либо пользоваться старыми, изрядно потрепанными рукописными пособиями. В программе школы основная тяжесть приходилась на преподавание основ латыни (Salminen 1970, 18 s.), поскольку этот язык в значительной мере сохранял свои позиции главного инструмента культуры (вследствие преобладания умеренного традиционализма в Шведском королевстве той эпохи). Помимо латыни, преподавались также закон Божий (на базе катехизиса и финского или шведского текста Библии: знание шведского языка, к слову сказать, предполагалось само собой разумеющимся) и пение (музыкальное сопровождение играло существенную роль в богослужении). Кроме кафедральной школы Турку, в Финляндии того времени имелось еще пять школ более низкого ранга: выборгская школа обеспечивала преподавание в объеме trivium’а, тогда как школы городов Раума, Порвоо, Хельсинки и Пори, называемые педагогиями (paedagogia), давали преимущественно знание основ латыни и катехизиса (в преподавании использовался упомянутый катехизис Яакко Финно, составленный с опорой на Малый катехизис Лютера). Примечательно, что в 1582 г. был напечатан сборник средневековых латинских школьных песнопений (преимущественно местного происхождения) под названием Piae cantiones (Благочестивые песнопения): он предназначался в первую очередь для школьного преподавания и был отредактирован все тем же Яакко Финно в новом евангелическом духе. Само по себе это было весьма примечательно, т.к. лишний раз свидетельствовало о стойкости местных епархиальных традиций, уходивших корнями в средневековую эпоху (об этом памятнике см. в очерке о Яакко Финно). Заметим также, что латынь и после проведения в 1540-е гг. важнейших богослужебных преобразований сохраняла определенное место в церковном обиходе: скажем, пение на латинском языке по-прежнему можно было слышать в любом финском храме; ряд моментов богослужения также звучал на латыни. Знание латыни как языка богословской и культурной традиции по-прежнему считалось необходимым для священнослужителей, что и объясняет переиздание Piae cantiones несколько десятилетий спустя после начала Реформации в Финляндии. О том, что по уровню своей подготовки высшее духовенство Финляндии не уступало шведскому, свидетельствует, к примеру, следующий любопытный факт. Стремясь наладить связи с православным миром после разрыва с Римом, король Иоанн III высказал пожелание получить перевод “Красной книги” на греческий, чтобы затем направить специальное посольство к Вселенскому патриарху в Константинополь. Примечательно, что его выбор пал на епископа Турку Эрика Соролайнена, удостоившегося лестного отзыва со стороны ректора Ростокского университета Давида Хитреуса. Кроме того, новый главный настоятель Турку Томас Ларсон (Thomas Laurentii), назначенный вместо несговорчивого Хенрика Якобсона и уже успевший отличиться в проведении “литургической реформы”, был направлен в Германию, чтобы в университетах Хельмштедта и Тюбингена как следует овладеть греческим языком. Правда, из контактов с православием ничего не вышло, но сама по себе эта история свидетельствует о вовлеченности высших церковных деятелей Финляндии в важнейшие эпизоды религиозной жизни всего Шведского королевства.

5. Политический и религиозный кризис 1590-х гг.

5.1. Как мы видели, к “литургической реформе” Иоанна III в Финляндии отнеслись в целом более позитивно, чем во многих областях Швеции. Неудивительно, что со смертью этого государя и переходом инициативы в руки его противников (см. § 1. настоящей главы), положение церкви Финляндии существенно осложнилось. В предлагаемом ниже изложении главных событий этого периода мы предпочли сосредоточиться на ключевых моментах, более же подробный рассказ дается в очерке, посвященном Эрику Соролайнену (часть II этой книги): выступая фактически главой всей финской церкви на протяжении более чем четырех десятилетий (как епископ Турку и администратор Выборгской епархии - episcopus Aboensis et administrator Viburgensis), он был непосредственным участником важнейших событий рассматриваемого периода.

В феврале-марте 1593 г. в Упсале состоялся церковный собор, на котором победили противники “литургической реформы”. В своем месте мы отмечали особую роль этого собора в судьбах шведского лютеранства, окончательном превратившегося в доминирующую и по сути дела единственную конфессию королевства. Процесс доктринального оформления лютеранства, начавшийся в Германии, распространился теперь и на Северную Европу. В известном смысле собор подвел черту под целой эпохой в истории церкви Швеции-Финляндии, сделав необратимыми сдвиги в религиозной сфере. В частности, “Аугсбургское вероисповедание” в редакции 1530 г. (именно этот вариант получил одобрение Лютера) стало одним из основных вероучительных документов шведского лютеранства.

С этого момента начинается новая эпоха в истории лютеранской церкви Швеции и Финляндии - период т.н. “чистого учения”, или лютеранской ортодоксии. Своего полного выражения эта тенденция достигла в следующем, XVII столетии, когда сформировался особый стиль религиозной жизни, во многом отличный от начальной стадии Реформации: “Богословы эпохи ортодоксии (чистого учения) мыслили уже иначе, нежели Лютер” (Arffman 1999, 58 s.); “время эпигонов искало форм и схем” (Holmqvist 1934, 215 s.). Характерными особенностями протестантской ортодоксии стало, с одной стороны, упование на “очищенное учение”, раз и навсегда зафиксированное в основополагающих документах, а с другой - стремление опереться на крепкую церковную организацию, пользующуюся покровительством государственной власти, которая превратила лютеранство в единственную дозволенную конфессию. Новое поколение лютеранских теологов канонизировало учение Лютера, ужесточив ряд его положений, вследствие чего их собственное богословие приобрело нормативный характер, выделившись в автономную сферу, что явно противоречило одному из ключевых лозунгов Реформации - sola Scriptura, “одним Писанием”. Религиозное сообщество нуждалось в самообороне и консолидации своих рядов во имя сохранения сложившейся к тому времени церковно-политической системы: “Почти на каждом деятеле Реформации можно проследить, как первоначальный пламенный взлет духа постепенно переходит в свою противоположность и завершается какой-то суровой и неподвижной метафизикой ... Протестантизм вступил в свою схоластическую стадию (Лосев 1998, 688-689). Эта фаза - со всеми ее минусами, но также и плюсами - оказалась исторически и психологически неизбежной в силу хотя бы того значительного разрыва, который повсюду образовался между просвещенной протестантской элитой и невежественными массами. Ради укоренения основ протестантизма (того или иного извода) среди широких масс народа понадобилась специфическая стадия, на которой преимущественное внимание уделялось элементарной катехизации и массовому церковному воспитанию; кроме того, существенным компонентом религиозной жизни стала нетерпимая, подчас мелочная критика прочих конфессий (продуктом чего была т.н. “контроверсная теология”). Характерной приметой начала XVII в. стало формирование своего рода лютеранской схоластики на основе реабилитированного Аристотеля (Лютер к великому античному философу относился более чем сдержанно). “Лютеранские богословы попытались сохранить наследие, доставшееся им от предшествующего поколения, закрепив его в как можно более четко определенной форме” (Arffman 1999, 111 s.). В Германии главными трудами, закрепившими происшедший сдвиг, стали Compendium locorum theologicorum (1610) Леонарда Гюттера (которого даже прозвали “воскресшим Лютером”) и Loci theologici (1610-1622) Иоганна Герхарда (оба сочинения вышли на латыни, и это никого не удивляло). Вполне вероятно, что эти произведения довольно скоро стали известны и в Финляндии, поскольку в эти годы несколько уроженцев страны обучались в ведущих центрах новой лютеранской ортодоксии, о чем пойдет речь в § 6.2.

Среди исследователей религиозной и культурной истории нет единодушия в оценке описанной эволюции лютеранства. Показательна следующая точка зрения: “Невыносимость свободы духа для массы была еще раз продемонстрирована Реформацией... социологически актуальнее теперь было насаждение элементарной нравственности в массах... Возрожденное было Лютером в XVI веке сознание крайней ответственности свободы и возлагаемого ею творческого долга было вскоре перетолковано в серию более или менее внешних моральных предписаний... Конъюнктурная уступка морали превратилась в норму (Бибихин 1998, 211.). Приведем еще пару суждений в аналогичном духе: “Ортодоксия является своего рода роковым этапом в развитии любой религии, когда происходит интеллектуальная стабилизация первоначального духовного движения. ... В ту эпоху казалось, что всё определяется теологией, поскольку спасение и вечная жизнь ставились в прямую зависимость от истинности верований” (Leonard 1961, 185 s.); “Духовная подлинность и опора на непосредственный религиозный опыт, столь ярко проявившиеся во время Реформации, теперь уступили место теоретизированию по поводу чистоты учения. Результаты, достигнутые в период религиозного пробуждения, кодифицируются в ряде трудов и приобретают характер монолита ... Евангелие, заново обретенное в духовной борьбе, становится предметом ученых исследований” (Tiilila 1947, 715 s). С другой стороны, не следует забывать, что отбиваясь от католической Контрреформации, протестантизм “был вынужден в значительной степени отказаться от характерной для него духовности и принять несвойственные ему легализм и авторитаризм” (Тиллих 1995, 401). Изменился сам дух эпохи, когда “искания религиозно-философского склада отличались резкой непримиримостью. “Проблема выбора” вдруг встала перед всеми, и выбор был соединен с полным отрицанием противоположной позиции. Между тем в сердцевине всех этих противоположностей содержалось то же ядро: дух реформы, осознание необходимости перемен, необходимости нового видения в формах религии, литературы и искусства. Произошел разрыв с традиционным способом постановки человека, мира и Бога.” (Тананаева 1996, 59). Религиозная терпимость менее всего отличала эпоху, которой, напротив, был свойствен, по выражению знаменитого астронома Иоганна Кеплера, “тройной диссонанс католиков, лютеран и кальвинистов” (цит. по: Тананаева, 1996, 71).

С другой стороны, справедливости ради необходимо подчеркнуть, что происшедшая трансформация лютеранства в сторону большего ужесточения вероучительных и сугубо внешних («организационных») моментов отнюдь не отменила глубоко личной веры в Бога и упования на Его милость, столь ярко проявившихся в проповеди Лютера; кроме того, прямым следствием этого процесса стало формирование лютеранского типа личности с твердыми религиозными убеждениями, равно как и постепенное укоренение принципов новой трудовой этики среди широких масс народа (Holmqvist 1934, 377 s.). Не лишне напомнить, что в целом с началом Нового времени на смену господствовавшему в средневековую эпоху символическому пониманию Священного Писания пришел «догматический подход: Библия есть собрание вероучительных истин, к которому верующий приступает как богослов, ищущий однозначных ответов на вопросы бытия, прямого руководства для повседневной жизни (Десницкий 2004, 100). Сам дух учения Лютера подталкивал к продолжению вероучительных поисков, но одновременно с этим порождал известный духовный дискомфорт, чувство тревоги и беспокойства, что и обусловило потребность в фиксации основ учения у следующего поколения реформаторов. В описываемое нами время, т.е. на рубеже XVI - XVII вв., эти процессы набирали силу.

Приведенная характеристика применима, на наш взгляд, и к Финляндии рассматриваемого периода с необходимой поправкой на специфику условий страны, удаленной от главных центров лютеранства: скажем, здесь не было собственного университета (он был открыт лишь в 1640 г.) и потому отсутствовали условия для бурных богословских споров, столь характерных для лютеранских университетов Германии, да и Швеции. С другой стороны, как мы увидим ниже, отголоски борьбы между различными богословскими течениями доходили и до Турку, поскольку, как и в предыдущий период, главные церковные деятели Финляндии получали выучку в тех или иных протестантских университетах Германии. Новые тенденции проявились в некоторых богословских трудах, созданных в Финляндии после 1593 г., о чем мы скажем в своем месте. Неслучайно в исследованиях религиозной истории Финляндии тридцатилетний период, начавшийся после Упсальского собора 1593 г., получил название varhaispuhdasoppisuus, “ранней ортодоксии”. С одной стороны, ведущие церковные деятели Финляндии по-прежнему держались главных меланхтоновских установок (интерес к церковной истории, почтение к патристическому наследию, традиции библейского гуманизма), но одновременно с тем их стали отличать такие черты, как более жесткие доктринальные суждения, усиление враждебности к прочим конфессиям, стремление к максимальному контролю над всеми аспектами частной жизни верующих (Laasonen 1977, 9 s.). Забегая вперед, констатируем, что именно такого рода подход станет характерен для главного сочинения, созданного на этой стадии религиозной эволюции Финляндии - двухтомной Постиллы (сборника проповедей на воскресные и праздничные дни церковного года) епископа Турку Эрика Соролайнена. Как и прежде, деятели финской Реформации основное внимание уделяли практическим аспектам новой церковной политики: в первую очередь требовалось укоренить элементы евангелического учения среди широких масс, привив им основы евангельской нравственности, причем акцент был перенесен на коллективистские начала религиозности, что предполагало при случае использование мер принудительного характера. “В Финляндии наступление эры протестантской ортодоксии поначалу проявилось в сфере церковной практики и лишь затем в собственно религиозных представлениях. Примечательно, что воспитательный идеал финской ортодоксии существенно расходился с идеалами первых реформаторов Финляндии: принятая в новых условиях программа воспитания выглядела гораздо скромнее, но зато была более реалистичной и ориентированной на народ” (Juva 1956, 35 s.). Правда, данная характеристика в полной мере касается уже следующей эпохи религиозной истории страны, однако смысл религиозных перемен, совершившихся в Финляндии в последнее десятилетие XVI - первой четверти XVII вв., можно по-настоящему понять, лишь рассматривая их в качестве пролога к дальнейшей эволюции.

Примечательно, что в современных изложениях истории церкви Финляндии, рассчитанных на массового читателя, подчеркивается неизбежность и даже необходимость большей строгости и жесткости в религиозной сфере, ср.: “При всей своей суровости эпоха “чистого учения” была все же необходимой и важной страницей в истории нашей церкви. Основная часть нашего народа тогда еще не созрела к принятию самостоятельных решений. По этой причине государственная церковь разработала четкую систему, в рамках которой народ стали приучать к добронравию, прививая ему начатки христианского учения и грамотности” (Raittila 1977, 49 s.) Ср. также: “В ту эпоху мягкие методы были, вероятно, неуместны, учитывая косность, в которой все еще пребывали финны” (Joka miehen Suomen historia 1963, 613 s.).

В конце первой главы мы говорили о проблемах лютеранского духовенства Финляндии, каждодневно сталкивавшегося с вопиющей религиозной неразвитостью народа и сознававшего, что на первых порах простым людям необходимо прививать самые элементарные представления о христианской жизни, для чего требовалось обучение грамоте, без которой нечего было и говорить о более или менее адекватном понимании Священного Писания и его вразумительном толковании. Как многие священники и епископы (вспомним Агриколу и Юстена) имели возможность убедиться на собственном опыте, одних лишь благих пожеланий и уговоров здесь было недостаточно, но требовались гораздо более суровые и действенные методы, что предполагало целую систему массового церковного воспитания. Важность поставленной задачи уже на раннем этапе убедила духовенство в необходимости сотрудничества с государственной властью, которая с начала XVII в. стремилась сплотить своих подданных, усилив контроль над их религиозной жизнью. Отметим в этой связи еще одно важное обстоятельство: предыдущие десятилетия Реформации привели к формированию сословия лютеранского духовенства, обладавшего своими специфическими интересами, но при этом тесно связанного с государственной властью, в отличие от средневековой эпохи, когда католическое духовенство, связанное обетом целибата, являлось по существу силой наднациональной, подчинявшейся в первую очередь распоряжениям из Рима.

На Упсальском соборе 1593 г. церковь Финляндии была представлена епископом Эриком Соролайненом и 12 священниками, причем от Выборгской епархии участвовал лишь один представитель, что лишний раз свидетельствовало о ее периферийном статусе. Из членов финской депутации постановление собора подписали епископ Эрик, церковный настоятель города Турку Томас Ларсон (Томас Лаурентии) и Грегориус Тейтт - новый человек в епархии, после смерти Яакко Финно назначенный ректором кафедральной школы (о нем чуть ниже). Кроме того, под постановлением стоит подпись выходца из Финляндии Петруса Мелартопеуса, который в следующем, 1594 г. был назначен кафедральным пробстом Турку и, таким образом, стал влиятельной фигурой в епархии. Сторонники “литургической реформы” подверглись решительному осуждению и должны были принести публичное покаяние. В числе прочих это пришлось сделать и Эрику Соролайнену. Имя Томаса Ларсона фигурирует в списке наиболее рьяных сторонников богослужебных новшеств, заслуживших особое порицание. Кафедральный пробст Хенрик Кнутсон, в свое время выступавший едва ли не главным проводником “литургической реформы” в Финляндии, в те годы был уже тяжко болен и не смог явиться в Упсалу, что позволило ему избежать персонального осуждения. Все принесшие покаяние, тем не менее, сохранили свои должности: как указывалось, уже на этой стадии обозначились противоречия между лютеранским духовенством королевства и герцогом Карлом; эти разногласия касались ключевых моментов церковного устройства, что способствовало внутренней консолидации всего духовного сословия, без разделения на шведское и финское. Об этом же свидетельствует фактическое примирение ярого “антилитургиста” Абрахама Ангерманнуса (в свое время томившегося в заточении в замке Турку) с прежде ненавистным ему высшим духовенством Финляндии: именно по этой причине Эрик Соролайнен смог принять участие в церемонии посвящения Ангерманнуса в архиепископа Упсальского.

Епископ Турку принял деятельное участие в обсуждении основных пунктов постановления церковного собора. Одним из вопросов церковной практики, поднятых в этом документе, был спор о т.н. “устаревших церемониях”: речь шла о сохраненных по Уложению 1571 г. отдельных богослужебных моментах, которые сторонникам более “чистого” лютеранства казались чересчур «католическими». К таковым Упсальский собор отнес, в частности, возношение Св. Даров (elevatio) и звон колокольчиков при совершении евхаристии, а также употребление при крещении соли, свечей и экзорцизма. На синоде, состоявшемся в Линчепинге в 1595 г. с участием Эрика Соролайнена и прочих главных лиц епархии Турку, указанные богослужебные детали было рекомендовано безотлагательно устранить. В начале 1590-х гг. “устаревшие” элементы прочно удерживались в финской церкви, верной “литургической реформе” двух предыдущих десятилетий. Тот факт, что высшее духовенство Финляндии столь безболезненно отреклось от своей позиции, занимаемой в предыдущие два десятилетия, может вызвать недоумение. По аналогии можно вспомнить о начале Реформации (1520-1530-е гг.), к которой Финляндия была подготовлена в меньшей степени, нежели Швеция, что, однако, не помешало финскому духовенству рьяно приняться за осуществление решений, принимаемых в центре. Как нам представляется, для понимания позиции духовенства Финляндии на Упсальском соборе 1593 г. необходимо учитывать несколько обстоятельств. Так, “общешведская” (svensk) идентичность, свойственная финскому духовенству, в первую очередь высшему (об этом мы говорили в начале первой главы), диктовала желание не отставать от основных тенденций церковного развития королевства. Сказался и традиционный прагматизм мышления многих представителей финского духовенства, граничивший порой с откровенным конформизмом, с чем мы уже сталкивались выше (неслучайно некоторые исследователи раннего лютеранства отмечают, что новая вера способствовала формированию конформистского типа личности, характерного именно для скандинавских стран - ср. Arffman 1999, 234 s.). Правда, конформизм этот имел свои пределы: в правление Иоанна III духовенство, поддержавшее «литургическую реформу», не видело в ней серьезной угрозы делу лютеранской Реформации, о чем красноречиво свидетельствуют высказывания, содержащиеся как в Служебнике Паавали Юстена (враги “литургической реформы” в полемическом задоре называли это руководство финским аналогом “Красной книги”), так и в сочинениях Яакко Финно. Оба этих автора, тем не менее, почитали себя верными последователями Лютера и к католичеству были настроены достаточно критически, что, с другой стороны, не мешало им воздавать должное средневековому периоду в истории финской церкви (см. переводы фрагментов Юстена и Финно во второй части нашей работы); вспомним также о популярном среди последователей Меланхтона понятии adiaphora, позволявшем более спокойно и трезво смотреть на внешние атрибуты церковной жизни. Но такое положение дел сохранялось лишь в царствование Иоанна III, когда же королем должен был стать его сын Сигизмунд, открытый сторонник Контрреформации, представители протестантского духовенства Финляндии вместе со своими шведскими собратьями забили тревогу и с чистым сердцем одобрили более жесткий и непримиримый лютеранский курс. Именно новым религиозно-политическим контекстом можно объяснить тот факт, что финское духовенство безоговорочно согласилось с постановлением собора об “устаревших церемониях”, глубоко укорененных в Финляндии. Эта модификация соответствовала общему духу эволюции лютеранства: в условиях нарастания противостояния как католичеству, так и кальвинизму (не говоря уже о пережитках языческого магизма, беспокоивших финское духовенство на исходе XVI в.), церковные деятели ощущали потребность в более четком размежевании и самоопределении, в том числе и в обрядовой сфере. “От простого народа, привязанного к обрядам, невозможно было ожидать понимания истинного учения, ибо это порождало немалое число заблуждений и суеверий” (Tiilila 1947, 704).

По возвращении в Турку Эрик Соролайнен и члены капитула Турку должны были ознакомить духовенство и все население с содержанием принятого в Упсале постановления. Летом 1593 г. под этим документом поставили свои подписи около 200 священников и несколько десятков финских дворян, после чего наступил черед горожан. В течении нескольких последующих лет епископ и капитул прилагали значительные усилия, разъясняя населению смысл нового церковного курса.

В виду особой актуальности для Финляндии проблемы «устаревших церемоний» приведем выдержку из указанного пункта Упсальского постановления: “...приходские священники, равно как и епископы во время визитаций должны наставлять простой народ в этих вопросах, всеми силами побуждая к отказу от злоупотреблений … Когда же станет им доподлинно ясно и очевидно, что нет иного способа избавиться от искажений, кроме как устранив сами обряды, пусть епископы соберутся вместе с представителями капитулов и прочими учеными священниками, чтобы посовещаться относительно наиболее подходящих и сообща принимаемых мер, с помощью которых указанные обряды со временем можно было бы устранить, без ожесточения и шума, в спокойствии и тишине” (Uppsalan kokouksen paatos 1948, 1050 s.: разрядка моя - И.М.).

Приведенная цитата свидетельствует о важности, которую победившее ортодоксальное большинство собора придавало церковной практике; с другой стороны, из нее явствует, что лютеранское духовенство стремилось не разжигать лишних страстей по этому поводу.

В нижеследующем изложении мы остановимся на двух обстоятельствах, сыгравших решающую роль в церковно-религиозной жизни тех лет: во-первых, на изменениях в расстановке сил среди высшего духовенства Турку, и, во-вторых, на реакции, которую постановления Упсальского собора вызвали в Финляндии.

5.2. Начнем с того, что в епархиальном центре появилось несколько новых лиц, чьи взгляды соответствовали изменившемуся церковному курсу. В числе первых должен быть назван Грегориус Тейтт (Тейтти). Он представлял уже новую генерацию лютеранских священников Финляндии, поскольку учился в Виттенбергском университете в 1586 - 1588 гг., т.е. как раз тогда, когда после гонений предшествующего десятилетия на последователей Меланхтона со стороны “истинных лютеран” новый курфюрст Саксонский Кристиан I неожиданно обнаружил интерес к идее “второй Реформации”, развиваемой им же гонимыми филиппистами, и попытался наладить отношения с Пфальцем, где победил умеренный вариант кальвинизма (Heininen 1974, 20 s.). Таким образом, будущий церковный настоятель Турку смог лично соприкоснуться с двумя влиятельными направлениями в лютеранском богословии конца XVI в. - ортодоксальным лютеранством и идеями “второй Реформации”. Каких-либо сочинений Грегориус Тейтт после себя не оставил, но учитывая контекст, в котором происходило его обучение в университете, трудно предположить, чтобы он с сочувствием относился к курсу Иоанна III на явное сближение с католичеством. Показательно, что на Упсальском соборе он занял позицию, отличную от других представителей духовенства Финляндии: его имя не фигурирует в списке подвергшихся порицанию за осуществление “литургической реформы” на местах; более того, он снискал расположение сурового герцога Карла, в целом настроенного критически к духовенству Финляндии и, с другой стороны, сочувствовавшего идеям углубления Реформации на основе объединения всех антикатолических сил. Известно, в частности, что на Упсальском соборе Тейтт был среди тех немногих его участников, кто поддержал Карла, безуспешно пытавшегося помешать включению в постановление антикальвинистских статей. В свете всего сказанного не удивляет, что по инициативе герцога в 1595 г., после смерти церковного настоятеля Турку Томаса Ларсона (заслужившего репутацию закоренелого “литургиста”) на его место был назначен именно Грегориус Тейтт. В известном смысле повторилась ситуация, с которой мы сталкивались, обсуждая церковное развитие не менее бурных 1560-х гг., когда в капитул Турку приходили ставленники центральной власти, отличавшиеся по своим взглядам от местных капитуляриев: вначале это был Хенрик Якобсон, человек Эрика XIV, по протекции монарха получивший место церковного настоятеля Турку, затем Хенрик Кнутсон, присланный новым королем Иоанном III и в скором времени ставший кафедральным пробстом. По-видимому, Грегориус Тейтт обладал ловкостью и умением приноравливаться к конкретным жизненным обстоятельствам, о чем свидетельствует, например, тот факт, что получив в 1588 г. место ректора кафедральной школы после кончины Яакко Финно, он вскоре женился на его вдове (вспомним аналогичный эпизод из биографии Хенрика Якобсона, взявшего в жены вдову Микаэля Агриколы): это позволило ему закрепить за собой пребенду, в свое время выделенную лично Яакко Финно королем; не обошлось здесь и без ходатайства тогдашнего губернатора Лейонхувуда, с которым молодой ректор успел наладить добрые отношения. После Упсальского собора 1593 г. Грегориус Тейтт принялся энергично искоренять вышеуказанные “устаревшие церемонии”, казавшиеся ему слишком “католическими”, причем делал он это с чистым сердцем, ведь в свое время ему не пришлось насаждать литургию Иоанна III, поступаясь собственными убеждениями. Своей бескомпромиссной борьбой с “суевериями” он вызвал недовольство многих традиционно настроенных представителей духовенства и мирян, о чем мы скажем чуть ниже, но подобное рвение объяснимо в свете идей “второй Реформации”, которые Тейтт усвоил в Германии.

Новым членом капитула Турку стал также Петер Мелартопеус, в 1594 г. назначенный пробстом кафедрального собора вместо отправленного в отставку (и скончавшегося на следующий год) рьяного сторонника прежней линии Хенрика Кнутсона. Петер Мелартопеус был значительно старше Грегориуса Тейтта: он приходился ровесником епископу Эрику Соролайнену, с которым в свое время был послан на учебу в Ростокский университет (Paarma 1980, 450 s.). В отличие от последнего, он перебрался в Виттенбергский университет, где уже начались гонения на филиппистов и восторжествовало догматизированное лютеранство (Leinberg 1903, 24 s.). Несомненно, данное обстоятельство повлияло на то, что по окончании университета Мелартопеус предпочел не возвращаться в родные края, где по доходившим слухам духовенство сочувственно встретило “литургическую реформу”, а перебрался в Швецию, в удел герцога Карла, не признававшего литургических нововведений. На Упсальском соборе 1593 г. Мелартопеус был одним из его двенадцати сопредседателей.

Наконец, в 1594 г. в состав капитула Турку был включен Маркус Хельсингиус, которому тогда еще не исполнилось и тридцати лет (его латинизированное имя свидетельствует о том, что он был уроженцем города Хельсинки, основанного указом Густава Вазы в устье реки Вантаа в 1550 г.). Его назначили лектором теологии, а в следующем году - ректором кафедральной школы. До этого, в 1592 - 1594 гг. он учился в Виттенбергском университете, который окончил в звании магистра: особый интерес он проявлял там к изучению языков Ветхого Завета, древнееврейского и греческого, что было отнюдь не случайно, поскольку уже тогда вынашивались планы полного перевода Библии на финский и требовались специалисты, которые были бы в состоянии справиться с этой задачей. Именно в период, когда там обучался Хельсингиус, богословскую линию Виттенбергского университета стал определять один из наиболее ярых лютеранских ортодоксов Эгидий Гунниус (Hunnius), непримиримо относившийся ко всем прочим конфессиям и отвергавший всякую попытку диалога с ними. Ниже мы сможем убедиться, что уроки ортодоксальной лютеранской теологии, полученные в эти годы в Виттенберге, для Маркуса Хельсингиуса не пропали даром.

Таким образом, к середине 1590-х гг. значительно обновился высший состав духовенства епархии Турку, куда пришли люди, взгляды которых соответствовали новым веяниям: несколько упрощая, можно сказать, что если прежнее поколение было ориентировано преимущественно на “старомеланхтонизм”, то новые члены капитула Турку получили университетское образование в иной уже атмосфере, когда в лютеранском богословии акцент был перенесен на темы греха и тотальной испорченности человеческой природы, на необходимость следования жестким религиозным предписаниям и отмежевание от прочих конфессий. С другой стороны, хотя окружение епископа Эрика Соролайнена обновилось, о каких-либо трениях внутри капитула в эти годы ничего не известно. По-видимому, не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что взгляды “новых людей” в Турку не во всем совпадали друг с другом: сочувствие одного из них идее продолжения Реформации (Тейтт) было далеко не тождественно приверженности другого (Хельсингиус) жесткой лютеранской ортодоксии (об этом см. также в очерке об Эрике Соролайнене во второй части нашей работы). Кроме того, и сам епископ, публично раскаявшийся в своем прежнем “либерализме”, начал прилагать усилия к трансформации религиозной жизни Финляндии в сторону конфессионально самоопределившегося лютеранства. Из источников этого времени складывается впечатление, что главные лица епархии в эти годы действовали достаточно слаженно.

5.3. Что же касается второго отмеченного момента, т.е. восприятия церковных нововведений, то довольно быстро обнаружилось откровенно враждебное к ним отношение со стороны различных сословий населения Финляндии, распространившееся также и на финское духовенство, особенно высшее, поддержавшее решения Упсальского собора. Ситуация, сложившаяся в Финляндии на исходе XVI в., заметно отличалась о той, что существовала там в первые десятилетия Реформации: как мы помним, на начальном этапе Реформации подавляющее большинство жителей Финляндии достаточно спокойно (чтобы не сказать индифферентно) восприняло перемены. Что же касается начала 1590-х гг., к этому времени в сознании основной части населения страны – стараниями Агриколы и его последователей - довольно прочно утвердилась умеренная разновидность лютеранства; не следует сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что после проведения “литургической реформы” Иоанна III церковная жизнь приняла более традиционные и, следовательно, более понятные народу формы.

Дворянская элита страны попыталась использовать подобные настроения в собственных интересах. Взаимоотношения церковных и светских властей Финляндии этого десятилетия более детально будут рассмотрены в очерке об Эрике Соролайнене, во второй части нашей работы, здесь же обозначим лишь главные моменты данной проблемы. После того как новый король Сигизмунд III обязался не чинить препятствий евангелическому исповеданию, духовенство Финляндии вместе с остальными сословиями присягнуло ему на верность. Более того, финляндское дворянство во главе с “железным маршалом” Клаусом Флемингом предпочло поддержать Сигизмунда в его конфликте с герцогом Карлом. В результате духовенство Финляндии, обязавшееся следовать постановлениям Упсальского собора, гарантом исполнения которых объявил себя герцог Карл, оказалось в весьма щекотливом положении, т.к. Флеминг отказался признать указанные решения и не скрывал своего враждебного отношения к ним. Более того, основная масса финского населения также не видела смысла в отказе от ряда традиционных богослужебных моментов (“устаревших церемоний” в терминологии Упсальского собора). Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что новые люди в капитуле Турку в своем благочестивом рвении были, судя по всему, не очень-то склонны следовать процитированному предостережению Упсальского собора от чрезмерной поспешности в искоренении “католических” элементов богослужения: уже к 1595 г. указанные спорные моменты были изъяты из церковной практики во всех приходах Финляндии (Paarma 1980, 248 s.). Кроме того, в окружении Флеминга находились священники, отказавшиеся признать постановление Упсальского собора, и даже откровенные католики, бежавшие из Швеции. Все это породило немалую напряженность в отношениях лютеранской церкви Финляндии со светскими властями провинции. С особенной силой это проявилось в 1596 г., когда дело дошло до настоящей богословской полемики между Флемингом и окружением епископа, причем светские власти попытались разжечь в народе неприязнь как к высшей иерархии Турку, так и приходским священникам, верным постановлениям Упсальского собора (о религиозных взглядах Флеминга и деталях его полемики с капитулом см. в очерке о епископе Соролайнене). В этом споре проявился религиозный консерватизм социальной элиты Финляндии, которой был не по душе курс на ужесточение лютеранства и резкий разрыв с предшествовавшей религиозной традицией; в принципе те же недоумения и сомнения, по-видимому, испытывало и “безмолвное большинство” населения страны, о позиции которого мы можем судить лишь на основе косвенных данных.

В результате внутреннее единство кафедрального капитула Турку и его твердость в осуществлении литургических изменений обернулись для церковного руководства утратой доверия значительной части населения Финляндии (Pirinen 1976, 107 s.). С другой стороны, как уже отмечалось, герцог Карл, в эти годы постепенно упрочивавший свою власть в Швецию, с недоверием относился к духовенству Финляндии и лично к Эрику Соролайнену, пребывая в уверенности, что на востоке королевства дело Реформации находится под угрозой. Нежелание ведущих церковных деятелей Финляндии отказаться от своей присяги католику Сигизмунду дало Карлу повод заподозрить их в прокатолических симпатиях, что не соответствовало действительности (свидетельством тому - энергичное устранение “устаревших церемоний” из повседневной практики финской церкви).

5.4. В силу указанных обстоятельств положение церкви Финляндии в бурных событиях, происшедших в период с конца 1596 по конец 1599 г. (см. § 2 настоящей главы), оказалось весьма непростым. Во время “Дубинной войны”, в которой религиозный фактор существенной роли не играл, епископ и капитул старались соблюдать нейтральную позицию, безуспешно напоминая враждующим сторонам о христианском милосердии. Конечно, в примирительных обращениях епископа и капитула ощущалось непонимание глубинных причин выступления крестьян, которых церковные власти упрекали в подрыве общественного спокойствия, но все же там не было ничего такого, что напоминало бы полные ярости высказывания Лютера в адрес немецких крестьян во время Крестьянской войны в Германии. Более того, в районах непосредственных столкновений крестьян и войск Флеминга нередки были случаи, когда местные приходские священники открыто помогали повстанцам. В особенности это проявилось в провинции Похъянмаа, духовенство которой в массе своей сочувствовало крестьянам и приняло сторону Карла; в меньшей степени это можно сказать о священниках из южных районов области Хяме. Герцог Карл объявил о своей поддержке восставших крестьян; в воззваниях, которые он рассылал, в качестве одного из аргументов, выдвигаемых против Флеминга и епископа Турку, приводилась приверженность последних королю-католику и “папистам”. Одним из священников, снискавших особую известность своей приверженностью Карлу, был настоятель прихода Калайоки в Похъянмаа Льюнго Туоманпойка (Томсон, или на латинский манер, Томэ/Thomae). Он стал своего рода полномочным представителем Карла в Похъянмаа (еще в середине 1590-х гг., т.е. до начала «Дубинной войны», Льюнго возглавил депутацию жителей Похъянмаа, посетившую Карла с жалобой на произвол Клауса Флеминга и наемников, размещавшихся на постой в домах не только крестьян, но даже священников), поэтому после поражения восстания ему пришлось бежать в Швецию.

На риксдаге, состоявшемся зимой 1597 г. в Арбоге, он ознакомил присутствовавших с подробностями подавления “Дубинной войны” войсками Флеминга, что вызвало негодование представителей крестьянского сословия. После окончательной победы Карла Льюнго вернулся в родные края, но присущий ему активный общественный темперамент проявился и в эти годы (умер он в 1610 г.): известно, что с одобрения Карла, ставшего к тому времени королем Швеции, он перевел на финский свод законов (Maanlaki) и городское уложениe (Kaupunginlaki). Выполняя, помимо всего прочего, функции мирового судьи (что было типично для духовенства в ту эпоху), он на практике столкнулся с нехваткой законодательных актов, доступных крестьянам, основная часть которых шведским языком не владела. Правда, оба этих труда из-за ранней смерти переводчика и кончины Карла IX (1610) так и не увидели свет: в новых политических условиях, когда был взят курс на унификацию жизни всех регионов королевства, власти Стокгольма не были склонны финансировать подобные начинания, шведскому же языку отводилась более важная, чем прежде, роль (Lehikoinen, Kiuru 1993, 38 s.; Hakkinen 1994, 98 s.). Вполне вероятно, что будучи выпускником вновь открытого (1593) Упсальского университета, Льюнго и по своим религиозным взглядам был противником Клауса Флеминга и Эрика Соролайнена: должно быть, он с неодобрением смотрел на половинчатую - как тогда казалось многим - позицию, занятую епископом и капитулом Турку.

О религиозных взглядах Льюнго мы можем судить по одному весьма любопытному документу, обнаруженному шведскими исследователями уже в XX в. (в 1964 г.). Речь идет о написанном по-шведски рифмованном стихотворении, резко осуждающем «Красную книгу» и «литургическую реформу» Иоанна III (Ljungon pilkkaruno http:// …). В кратком вступлении к нему сообщается, что автором является «Льюнго, сын Томаса из Остерботнии [фин. Похъянмаа]» (af Ljungo Thomae Orientis botniensi). Предполагается, что стихотворение было написано не позднее января 1597 г. и приурочивалось к упоминавшемуся риксдагу в Арбоге. Автор с негодованием перечисляет основные этапы «литургической реформы», которая в его глазах была не чем иным, как попыткой реставрации католичества в Швеции (римский папа без обиняков назван «Римским антихристом», а «Красная книга» - «блудницей»). В тексте упомянуты кардинал Поссевино и «Монастырский Лассе» как главные «совратители» лютеран (примечательно, что название «лютеране», lutherana, уже стало входить в употребление) и, с другой стороны, одобряется постановление Упсальского собора 1593 г. (в работе которого принимал участие и сам Льюнго), а также решительные, бескомпромиссные действия герцога Карла. На вопрос, почему же стихотворение с резким осуждением «литургической реформы» появилось так поздно, когда с самой реформой было фактически покончено, можно ответить, что, во-первых, в 1580-е гг. автор мог за него дорого поплатиться (пробстом Похъянмаа, т.е. непосредственным начальником Льюнго, был упоминавшийся Якоб Геет, рьяный приверженец нововведений, к тому же отличавшийся крутым нравом); во-вторых, текст такого рода, направленный также против занимавшего престол Сигизмунда, служил как бы заверением в преданности герцогу Карлу. Во время пребывания последнего в Финляндии (уже по замирении страны) в 1602 г., Льюнго лично принимал правителя у себя дома и удостоился его милостей.

В последующие два года тактика балансирования между Карлом и Сигизмундом, избранная епископом и капитулом Турку, привела к тому, что обе враждующие стороны утратили всякое уважение к церковной иерархии Финляндии. Так, после падения замка Турку в сентябре 1597 г. верное Сигизмунду финляндское дворянство окончательно перестало доверять епископу и его окружению, поскольку именно духовенство Турку первым заговорило о необходимости сдачи на милость победителя. В то же время шведское духовенство, чьи отношения с Карлом все более обострялись, сочувственно смотрело на положение своих финских собратьев, о чем свидетельствует переписка этих лет между архиепископом Упсальским Ангерманнусом и Эриком Соролайненом: оба церковных деятеля старались придерживаться духа Упсальского собора 1593 г., который предполагал (пусть и в теории) дистанцирование от светской власти, но при сохранении лояльного к ней отношения. Подобная позиция обернулась гонениями на каждого из них: по приказанию Карла Ангерманнус был смещен со своего поста; что же касается финского епископа, то после окончательной победы Карла над финскими дворянами осенью 1599 г. он был заключен в тот же самый замок, где почти двадцатью годами ранее, при Иоанне III, томился Ангерманнус. Вместе с главой епархии в темницу попал и ректор школы Маркус Хельсингиус, что не должно удивлять, поскольку Хельсингиус, учившийся в бастионе лютеранской ортодоксии, вряд ли с одобрением относился к идее союза с кальвинистами, столь близкой Карлу. Следует также отметить, что обрушив жестокие репрессии на финских дворян (вплоть до смертных приговоров), правитель Швеции, в числе прочего, вменил им в вину нежелание следовать “чистому, незамутненному учению” (читай – постановлениям Упсальского собора 1593 г.). Некоторое время спустя Хельсингиуса отпустили; что же касается епископа, он был увезен в Швецию, где готовился суд над ним, поскольку Карл не сомневался в его виновности. Исполнять обязанности епископа назначили Грегориуса Тейтта, что вполне понятно, учитывая совпадение его взглядов на церковные преобразования с линией нового правителя королевства: вероятно, вместо склонного к компромиссам Эрика Соролайнена тот предпочитал видеть на епископской кафедре Турку сторонника более жесткой линии. В таких поистине драматических обстоятельствах церковь Финляндии завершила век Реформации и вступила в новое столетие.

6. Стабилизация религиозно-церковной жизни Финляндии в первой четверти XVII в.; формирование предпосылок для перехода к новой фазе развития лютеранства

6.1. Как отмечалось выше, в обзоре основных событий религиозной истории Швеции, окончательное торжество Реформации в ее лютеранской форме пришлось там на первое десятилетие XVII в.: именно тогда разгорелась богословская полемика между высшим духовенством, все еще твердо придерживавшимся “изначального” лютеранства (в Швеции официально еще не была принята немецкая “Формула согласия” и церковь ориентировалась преимущественно на Лютера, равно как и раннего Меланхтона), и королем Карлом IX, который враждебно относился к лютеранской ортодоксии, стремясь одновременно искоренить всякие остатки церковных свобод в своем королевстве. Что касается Финляндии, здесь стабилизация церковной жизни в силу определенной специфики местных условий (тяжелая ситуация после поражения, нанесенного Карлом, неурожаи, голод, новая вспышка военных действий на восточных границах) наступила несколько позднее, чем в Швеции. Немаловажную роль сыграл и тот факт, что Эрик Соролайнен, представитель поколения, активно действовавшего в предыдущие десятилетия и стоявшего в целом на достаточно умеренных позициях, удержался на своем посту вплоть до самой своей смерти, наступившей в 1625 г. Лишь с его кончиной в финской церкви произошли существенные перемены, ознаменовавшие наступление новой религиозной эпохи, для которой, по замечанию исследователя, будет характерна опора на чистое учение, кодифицированное в особых вероучительных книгах, и прочность церковного устройства (Salomies 1949, 210 s.).

Начнем с того, каким образом на положении финского духовенства сказалась победа Карла, у которого к концу 1590-х гг. сформировалось негативное отношение к финской церкви в целом. Сохранилось послание Карла, направленное осенью 1599 г. местоблюстителю архиепископской кафедры в Упсале (архиепископ Абрахам Ангерманнус к этому времени был отстранен от должности, а нового архиепископа еще официально не избрали). В этом письме, в частности, утверждается, что все финское духовенство, за редкими исключениями, отравлено “папистской закваской”; кроме того, правитель обвинил финских священников в совершении богослужения по запрещенной в Швеции “Красной книге” (что, заметим в скобках, не особенно вязалось с истинным положением дел, если вспомнить о значительных усилиях, предпринятых епископом Турку и членами капитула после Упсальского собора, однако Карла, незнакомого с финским языком и потому неспособного разобраться в тонкостях местного богослужения, это не слишком волновало). Не понаслышке знал Карл и о иезуитах, происходивших из Финляндии: именно по его приказанию Йоханнес Юссоила был перевезен в Швецию, где правитель самолично допрашивал его; можно также напомнить о трагической участи Олауса Сундергельтеуса (гл. 2, § 4.2.). Вполне вероятно, что Карл всерьез опасался рекатолизации Финляндии и ее отпадения от Шведского королевства. В Финляндии по-прежнему использовался Служебник Паавали Юстена (хотя и в несколько модифицированном виде после Упсальского собора 1593 г.), что беспокоило правителя, для которого само имя Юстена прочно ассоциировалось с консервативным традиционализмом и некритичным отношением к “Красной книге” Иоанна III; Карл, приверженец аскетичных форм церковности, питал враждебность к более пышному варианту богослужения, разработанному Юстеном. Вследствие всего этого герцог предложил весьма радикальное решение: заменить большинство финских священников на присланных из Швеции твердых ревнителей протестантизма (Salomies 1949, 207 s.). Будучи уверенным в коллективной вине духовенства Финляндии, правитель обрушил на него гонения, даже не дожидаясь формального одобрения съезда сословий (как того, между прочим, требовало Церковное уложение 1571 г.). Среди прочих сторонников Сигизмунда были казнены и два финских священника. Карл издал распоряжение о смещении с должности (с соответствующей потерей доходов) всех церковнослужителей, замеченных в сотрудничестве с Флемингом и его преемниками. Кроме того, на каждого приходского настоятеля Финляндии, независимо от его реальной “вины”, был наложен штраф в размере 15 талеров (Paarma 1980, 434-435 ss.).

В феврале 1600 г. в Линчепинге открылся риксдаг, перед которым должен был предстать епископ Турку Эрик Соролайнен. Фактически в его лице Карл добивался осуждения финского духовенства в целом. Однако сделать это ему не удалось, поскольку, как отмечалось выше, деятели лютеранской церкви Швеции проявили сословную солидарность со своими финскими собратьями, не побоявшись вступить в конфронтацию с правителем. Вследствие этого главе епархии Турку (и фактически всей церкви Финляндии) удалось оправдаться от обвинений Карла, домогавшегося его смещения и даже казни: подробности процесса над Эриком Соролайненом будут рассмотрены в очерке, посвященном ему во второй части нашей работы. Более того, после состоявшихся дебатов риксдаг отказался признать и коллективную вину финского духовенства. Правда, под нажимом Карла был оставлен в силе упомянутый денежный штраф, но все-таки его уменьшили в три раза. Благодаря твердой позиции, занятой шведским духовенством, полномасштабного расследования деятельности финских священников во время событий 1590-х гг. проведено не было, и всё ограничилось лишь единичными случаями. В связи с неурожаями, постигшими Финляндию в 1600 и 1601 гг., Карл согласился на уменьшение упомянутого штрафа. Естественно, материальное положение финской церкви и ее служителей в эти годы серьезно ухудшилось, но то же касалось и всех прочих сословий страны.

В течение полутора лет, прошедших после риксдага в Линчепинге, церковь Финляндии оставалась без своего главы, поскольку Карл не соглашался на то, чтобы Эрик Соролайнен вернулся к своим епископским обязанностям (местоблюстителем был назначен Грегориус Тейтт); что же касается формально автономной Выборгской епархии, то в условиях возобновившихся военных действий на востоке и на юге вопрос о назначении туда собственного епископа даже не поднимался. Своего рода символом потрясений, постигших страну и церковь, стал страшный пожар, разразившийся в Турку: помимо всего прочего, от него сильно пострадал собор, который по причине скудости средств удалось окончательно восстановить лишь много позднее, в 1630-е гг. уже при следующем епископе Исааке Ротовиусе.

Однако в 1602 г. ситуация стала постепенно выправляться: по ходатайству съезда сословий Финляндии Эрик Соролайнен, пересидевший опалу в своем родном приходе Лайтила (где настоятелем был его брат), вновь занял кафедру в Турку, как и прежде совмещая функции администратора Выборгской епархии. Некоторое расхождение во взглядах по богословским и церковно-политическим вопросам среди членов капитула Турку (следствием чего и было дифференцированное отношение победившего герцога Карла к верхушке финского духовенства), в условиях тех бурных лет сыграло, как ни странно, положительную роль: избежавшие опалы руководители церкви Финляндии смогли сохранить свои посты, вследствие чего церковное управление осталось за местными людьми, а не перешло в руки шведов. Это обстоятельство способствовало более мягкой адаптации финской церкви к изменившимся общественно-политическим условиям (Pirinen 1976, 110 s.).

6.2. Напряженность, отличавшая взаимоотношения Карла с лютеранским духовенством королевства, проявилась, в числе прочего, в намерении последнего упразднить кафедральные капитулы во всех епархиях: правитель враждебно относился к этому институту как к реликту католических времен, считая, что его содержание, вдобавок ко всему, недешево обходится казне. Разумеется, это вызвало противодействие со стороны лютеранской церкви, придерживавшейся Уложения 1571 г., которое восстановило капитулы в качестве важного органа епархиальной власти. В качестве компромисса на риксдаге 1604 г. было принято постановление о реформе кафедральных капитулов, гласившее, что капитулы должны сосредоточиться прежде всего на катехизаторской работе и подготовке местных священников, способных наставлять в Слове Божием. Одним из последствий этого постановления стало то, что в Турку упразднили традиционную должность кафедрального пробста, т.к. она была менее всего связана с новыми задачами религиозного просвещения, но при этом вызывала наибольшие ассоциации с католическим прошлым. Петер Мелартопеус, который занимал эту должность на протяжении более чем десяти лет (в бурных событиях 1590-х гг. он проявил себя верным сторонником Карла), был определен настоятелем в шведский город Мариенстадт, вследствие чего его связь с родной церковной средой значительно ослабла (умер он в 1610 г.). Должность эконома, который прежде всегда входил в состав капитула, теперь к капитулу отношения не имела: это соответствовало пожеланию Карла, который, более того, предлагал отдать эту должность светскому лицу, но в Турку такого не произошло, и экономом по-прежнему назначали рукоположенного священника. В то же время в состав капитула были введены лектор теологии и конректор, преподававшие в школе. Таким образом, из четырех членов обновленного капитула Турку (четвертым был церковный настоятель Турку Грегориус Тейтт) трое, т.е. школьный ректор, конректор и лектор теологии, были напрямую связаны с той учительной функцией, которая теперь была поставлена во главу угла деятельности капитула (об этом мы еще скажем ниже). Происшедшую трансформацию капитула Турку исследователи характеризуют как эволюцию от “капитула прелатов” (каковым он стал при Иоанне III тремя десятилетиями ранее) к “капитулу лекторов” (Pirinen 1976, 114 s.). Одним из последствий этого преобразования стало уменьшение влияния капитула на епархиальное управление, так что Эрик Соролайнен - в особенности после смерти недолюбливавшего его Карла IX - мог править вполне единолично, пользуясь, как ни парадоксально, даже большей, чем прежде, властью (о деталях взаимоотношений епископа с членами капитула и королем Карлом см. в очерке, посвященном Эрику Соролайнену в части II.). Помимо всего прочего, это проявилось, например, в том, что епископ теперь осуществлял инспекционные поездки в разные районы страны без сопровождения кого-либо из членов капитула, как это бывало прежде, и самостоятельно улаживал местные проблемы. Историки (Laasonen 1991, 30 s.) отмечают возрастание в этих условиях значения епархиальных собраний, которые Эрик Соролайнен проводил и прежде, в 1590-е гг., но тогда их главным организатором и распорядителем выступал кафедральный пробст Мелартопеус. В изменившихся условиях собрания приобрели больший вес при решении насущных вопросов, т.к. обновленный “капитул лекторов” занимался в основном проблемами религиозного просвещения (подробнее о характере епархиальных собраний, проводившихся при Эрике Соролайнене, см. ниже, §. 6.7.).

С упомянутыми переменами в структуре епархиального управления следует увязать и укрепление системы школьного обучения Финляндии, происшедшее в первой четверти XVII века. Это соответствовало как интересам самого церковного просвещения (см. раздел очерка об Эрике Соролайнене, посвященный его катехизису), так и общегосударственной программе унификации, предполагавшей воспитание послушных подданных монарха. Укреплению школьной системы Финляндии способствовало принятие в 1611 г. нового общешведского Школьного уложения (примечательно, что оно было одобрено лишь после смерти Карла IX, имевшего значительные трения с церковной элитой королевства по основным богословским вопросам). По сути дела с начала Реформации государственная власть впервые предприняла реальные шаги по укреплению системы образования. Кафедральная школа Турку по-прежнему оставалась ведущим учебным заведением Финляндии. В соответствии с новым Школьным уложением главную роль в ней играли ректор, конректор и лектор теологии. В этот период свою работу активизировала также и Выборгская школа, дававшая образование в объеме тривиума. Начальное образование обеспечивали школы низшей ступени (т.н. педагогии), существовавшие в городах Хельсинки, Наантали, Пори, Порвоо, Раума и Таммисаари. Все это заложило основу для крупномасштабной реформы сферы образования, предпринятой позднее, в середине XVII в. при королеве Кристине, когда кафедральная школа Турку была преобразована сначала в гимназию, а затем в первый финский университет, что же касается Выборгской школы, она получила статус гимназии, тогда как упомянутые педагогии стали работать по программе тривиума.

6.2.1. Из деятелей епархии, принимавших активное участие в событиях 1590-х гг., в первое десятилетие XVII столетия наибольшим влиянием по-прежнему пользовались церковный настоятель Турку Грегориус Тейтт и ректор кафедральной школы Маркус Хельсингиус. Первый из них, являясь наиболее важным по рангу членом капитула (после упразднения должности пробста), выполнял функции фактического заместителя епископа и второго человека в церковной иерархии Финляндии. По-видимому, он сохранил расположение короля, по-прежнему видевшего в нем противовес консервативному епископу. В то же время вряд ли можно говорить о серьезном влиянии Тейтта на духовенство Турку в богословском плане: как уже отмечалось, он сочувствовал идеям “второй Реформации”, но в капитуле, где возобладали сторонники умеренной ортодоксии, единомышленников у него не было.

Что касается Маркуса Хельсингиуса, в Турку тех лет никто не мог с ним соперничать по уровню богословской образованности, за исключением, разумеется, самого епископа. Судя по всему, он поддерживал самые добрые отношения с Эриком Соролайненом, с которым осенью 1599 г. ему довелось разделить тюремное заключение. Именно с благословения и при материальной поддержке последнего в 1603 г. Хельсингиус опубликовал (на латыни) богословский трактат, направленный против кальвинистов - Перечень, или опровержение тезисов кальвинистов (Elenchus seu refutatio thesium Calvinianorum). Учитывая, что в капитуле тогда заседали Грегориус Тейтт и Петер Мелартопеус, открытые сторонники Карла, подобное сочинение могло появиться только при содействии и покровительстве Эрика Соролайнена и фактически без согласования с капитулом. Примечательно, что книга была издана в Ростоке: возможно, помогли давние связи епископа с Ростокским университетом, питомцем которого он был. Трактат Хельсингиуса увидел свет в условиях обострившегося противостояния между лютеранским духовенством королевства и Карлом, подозреваемым в сочувствии к кальвинизму: на риксдаге 1602 г. дело дошло до открытого столкновения высших лютеранских иерархов с правителем и было выдвинуто требование удалить из королевства всех кальвинистских проповедников, нашедших благосклонный прием при дворе Карла (следует, правда, уточнить, что последний стоял, скорее, на позициях “чистой Реформации”: ему была ближе старая, восходившая к библейскому гуманизму идея примата Слова Божиего над всеми догматическими определениями, к которым в те годы все более тяготели как лютеране, так и кальвинисты, однако в тогдашних условиях подобная позиция воспринималась не иначе как измена делу Лютера: Laasonen 1991, 16 s.).

Отнюдь не случайно, что упомянутый трактат был составлен ректором школы Турку: как мы уже упоминали, в начале 1590-х гг. он обучался в Виттенберге, к тому времени превратившемся в оплот лютеранской ортодоксии, вследствие чего Маркус Хельсингиус лучше, чем кто бы то ни было в Финляндии тех лет, был осведомлен о противоречиях, раздиравших “истинных лютеран” и кальвинистов (так, в 1594 г. из Виттенбергского университета были исключены студенты, заподозренные, как тогда говорили, в “криптокальвинизме”, т.е. в тайном сочувствии кальвинистским идеям, а в Тюбингенском университете даже составили индекс запрещенных книг).

Сочинение, о котором идет речь, входило в серию книг, изданных в те годы в Шведском королевстве с целью обличения “заблуждений” кальвинистов (инициатором этой серии был стокгольмский издатель Петер Готус, специализировавшийся на издании работ в защиту лютеранской ортодоксии: в частности, именно он перевел на шведский и издал в 1584 г. “Аугсбургское вероисповедание”; в своем сочинении ректор школы Турку, собственно говоря, во многом опирался на брошюру того же Готуса “Тезисы кальвинистов”, выпущенную в 1602 г.). Хотя трактат Хельсингиуса носил чисто компилятивный характер (его главной целью было ознакомить духовенство Финляндии с кальвинистскими “заблуждениями”, заодно продемонстрировав правителю солидарность духовенства Турку со своими шведскими собратьями), исследователи отмечают особое место этого сочинения в истории финского лютеранства. С одной стороны, трактат стал первым сочинением по догматическим вопросам, появившимся в Финляндии с начала Реформации (если не считать коллективного послания духовенства Турку Иоанну III, приписываемого Яакко Финно). С другой стороны, этот труд зафиксировал изменения, происшедшие в финской церкви к началу XVII века: “Время Реформации более широкой и неопределенной в вероучительном отношении миновало. Совершился переход к конфессионально определившейся раннелютеранской ортодоксии” (Heininen 1974, 217 s.). Само слово «опровержение» (refutatio), поставленное в заглавие трактата, говорит о том, что перед нами образчик «контроверсной теологии», типичной для той эпохи (“Хельсингиус завез в Финляндию швабскую ортодоксию” - Heininen 1977, 40 s.).

В этот период Маркус Хельсингиус, вероятно, стал в некотором роде “экспертом” кафедрального капитула по теологическим вопросам, в особенности когда совершился упомянутый переход к “капитулу лекторов”. Как знаток древнееврейского языка он стал главной фигурой комитета по переводу всей Библии на финский язык, учрежденного в 1602 г., о чем речь пойдет в следующем пункте. Скончался он довольно рано, в 1609 г.

В 1600 - 1610-е гг. в руководстве финской церкви, в частности, капитуле Турку, появились новые лица. Примечательно, что все они учились в Виттенбергском университете, превратившемся, как отмечалось, в оплот лютеранской ортодоксии, а до того их главным наставником в школе Турку был Маркус Хельсингиус. В 1605 г. новыми членами только что реформированного “капитула лекторов” стали незадолго до того прибывшие из Виттенберга Йоахим Стутеус (Stutaeus) и Микаэль Корнелии (Cornelii).

Первый из них стал лектором теологии; в 1609 г. после смерти Хельсингиуса ему доверили заведование школой; позднее, в середине 1610-х гг., после смерти Грегориуса Тейтта, он стал церковным настоятелем Турку. Микаэль Корнелии, сделавший более скромную карьеру, был назначен конректором школы. В 1609 г. в Турку появился Габриэль Мелартопеус (Melartopaeus), приходившийся дальним родственником бывшему кафедральному пробсту Петеру Мелартопеусу, к тому времени уже покинувшему Финляндию после упразднения его должности. Подобно епископу Эрику, Габриэль Мелартопеус происходил из пасторской семьи: его отец был приходским настоятелем; кроме того, его младший брат также выбрал духовную стезю. Он получил основательную подготовку в новом ортодоксальном духе, защитив в Виттенберге пять диссертаций. Одна из них, направленная против кальвинистов, фактически была списана с упомянутого трактата Маркуса Хельсингиуса (вероятно, Мелартопеус ознакомился с этим сочинением еще в Турку, до поездки в Виттенберг). Собственно говоря, именно Хельсингиус ввел Мелартопеуса в мир идей консервативно-ортодоксального лютеранства (любопытная деталь: вскоре после своего возвращения на родину Мелартопеус женился на вдове Хельсингиуса, усыновив при этом трех его детей). В Турку Габриэль Мелартопеус стал вначале лектором теологии, а в 1615 г. был назначен ректором школы. В конце 1610-х гг. он вошел в доверие к престарелому епископу, который даже пожелал сделать его своим преемником по кафедре, что осложнило отношения Мелартопеуса с вышеупомянутым Йоахимом Стутеусом, к тому времени получившим место церковного настоятеля Турку и претендовавшим на еще более высокий пост. Правда, Эрику Соролайнену так и не удалось оставить свою кафедру Мелартопеусу, однако в 1630-е гг. последнего поставили во главе воссозданной Выборгской епархии. Некоторые исследователи склонны считать Габриэля Мелартопеуса одним из образованнейших представителей финского лютеранства первой половины XVII столетия, незаслуженно оттесненным - по причине своего финского происхождения - на вторые роли в условиях новой государственной политики централизации и унификации, что в реальности оборачивалось шведизацией высших сословий (под таким углом зрения судьба Мелартопеуса рассматривается в посвященной ему работе: Heininen 1974-1977).

В 1610-е гг. из Виттенберга вернулся и приступил к преподаванию в кафедральной школе Мартин (Мартти) Стодиус. Он получил основательную подготовку в области древних языков, благодаря чему много позже оказался причастен к полному переводу Библии на финский язык, увидевшему свет в 1642 г. После того как в 1640 г. в Турку был основан университет (тогда он именовался академией), Стодиус сделался его профессором, причем он был одним из двух местных уроженцев, получивших профессорскую должность (все остальные должности оказались в руках выходцев из Швеции и Германии). Помимо языков, он увлекался также Каббалой и прочими оккультными дисциплинами, что чуть было ему не стоило карьеры и самой жизни: по наветам коллег его обвинили в колдовстве, и лишь вмешательство просвещенного генерал-губернатора Петера Брахе спасло его от преследования, однако и после смерти его считали чернокнижником (Suomen kulttuurihistоria 1935, 332 s.). Правда, приведенная история относится уже к следующему периоду в истории финской церкви - эпохе ортодоксии, или “чистого учения” (фин. puhdasoppisuus), выходящему за рамки нашей работы, мы же позволили себе упомянуть этот эпизод, поскольку он проливает дополнительный свет на высшую церковную среду Турку последних лет епископства Эрика Соролайнена и периода, наступившего непосредственно вслед за его кончиной.

Эрик Соролайнен, до самого конца удерживавший бразды правления епархией, оставался безусловным авторитетом для новой генерации священнослужителей. Безусловно, сказывалась и большая разница в возрасте: после того, как в 1615 г. умер церковный настоятель Турку Грегориус Тейтт, Эрик Соролайнен остался единственным из тех, кто направлял финскую церковь в бурные 1590-е гг., поэтому в глазах молодого поколения он, вероятно, был фигурой легендарной, почитаемой за свою ученость и солидный жизненный опыт. С другой стороны, из главного сочинения Эрика Соролайнена - объемной Постиллы, изданной в двух томах соответственно в 1621 и 1625 гг. (Postilla, 1988-1990) – складывается впечатление, что новоиспеченные магистры Виттенбергского университета, вернувшиеся в Турку, познакомили почтенного епископа с новейшими тенденциями немецкого лютеранства. Фигура епископа, подписавшего постановление Упсальского собора 1593 г. (на котором был одобрен фундаментальный для шведско-финского лютеранства вероучительный свод, т.н. Confessio fidei), как бы объединяла две эпохи: с одной стороны, он был связан с предыдущим поколением реформаторов, распространявших протестантские идеи в Финляндии, однако его Постилла защищала уже “чистое” (и, стало быть, “истинное”) учение.

В начале XVII столетия в Упсальском университете видную роль играли два выходца из Финляндии, о которых стоит сказать здесь несколько слов, т.к. оба они были взращены церковной средой Турку и своих связей с нею до конца не порывали, хотя родные края покинули еще в ранней молодости.

Йоханнес Рауманнус (Raumannus), как видно по его латинизированному имени, происходил из западнофинского города Раума. Помимо прочего, его фигура интересна и в социологическом плане, т.к. он был одним из немногих церковнослужителей той эпохи, имевших дворянское происхождение, что, как отмечалось в соответствующем месте первой главы, с началом Реформации стало в Финляндии достаточно большой редкостью. В кафедральной школе Турку он успел застать Яакко Финно, затем учился в Стокгольмской высшей школе, открытой Иоанном III, откуда перебрался в Йенский университет и в 1597 г. стал там магистром философии: на последнее обстоятельство следует обратить особое внимание, поскольку на протяжении всего XVI столетия выходцы из Швеции и Финляндии обычно ограничивались званием магистра свободных искусств. В Финляндию он больше не вернулся, получив более престижное профессорское место во вновь открытом Упсальском университете; до конца своих дней († 1614) он прожил в Швеции. Проучившись в Йене, которая была тогда одним из центров лютеранской ортодоксии и протестантского неоаристотелизма, Рауманнус, тем не менее, сохранил приверженность умеренному меланхтонизму и рамизму, занимавшим на рубеже веков доминирующие позиции в шведском (и финском) лютеранстве: эти основы были ему привиты еще в кафедральной школе Турку (Salminen 1970, 169 s.). Несмотря на то, что в 1598 г. Йоханнес Рауманнус вместе с другими членами Упсальского капитула выступил в поддержку Сигизмунда III, его не постигла месть победившего Карла, который, как мы видели, обрушил репрессии на духовенство Финляндии. Более того, в 1601-1604 гг. он получил возможность вновь поучиться в Германии, на этот раз в Марбургском университете, ставшем прибежищем консервативного меланхтонизма и до 1605 г. следовавшем в фарватере “общелютеранской” линии. Выбор этого университета, как нетрудно догадаться, был согласован с Карлом, которому была близка теологическая позиция марбургской профессуры. В Марбурге Рауманнус защитил диссертацию и стал доктором богословия - первым за всю историю Реформации, причем не только в Финляндии, но и во всем Шведском королевстве. В 1610 - 1614 гг. он был ректором Упсальского университета: назначивший его на это место Карл IX явно видел в нем противовес нараставшей ортодоксии (Ruuth 1932, 452 s.).

Вторым уроженцем Финляндии, стяжавшим в Швеции громкую славу и одновременно нажившим себе там множество врагов, был Сигфрид Форсиус. Натура многогранная, он прославился своими занятиями астрологией, натурфилософией, физикой, минералогией и географией. Форсиус был уроженцем Хельсинки, о чем свидетельствует латинизированная форма его имени (Forsius < Helsingforsius), произведенная от Helsingfors, шведского названия Хельсинки; его родным языком, в отличие от Маркуса Хельсингиуса, также уроженца Хельсинки (и, заметим, участника перевода Библии на финский), был шведский. В начале XVII в. мы застаем его уже профессором Упсальского университета, однако связей с Финляндией он не порывал, поскольку до 1615 г. оставался “заочным” настоятелем юго-западного финского прихода Кемиё (такое в принципе было возможно), что обеспечивало ему неплохой доход. Форсиус имел непростые отношения с королем Карлом и профессурой Упсальского университета; несколько раз он даже оказывался в темнице по обвинению в магии и колдовстве. Сигфрид Форсиус первым в Шведском королевстве издал альманахи, распространявшиеся также и в Финляндии. По обычаю того времени он также составлял гороскопы, пользовавшиеся немалым успехом (увлечение гороскопами и предсказаниями – типичная черта мировоззрения людей XVI- XVII вв., выражавшая «привычку видеть человека как противоречивое единство, которое, однако, допускало воздействие свободной воли и указывало путь к ее приложению»: Тананаева, 1996, 51). Лишившись в Швеции всех своих должностей и доходов вследствие происков недоброжелателей, Сигфрид Форсиус окончил свои дни в Финляндии: в 1619 г. тогдашний генерал-губернатор Финляндии Лейонхувуд, воспользовавшись своим патронажным правом, сделал его церковным настоятелем шведоязычного городка Экенэс (фин. Таммисаари) на юге Финляндии. С епископом Эриком Соролайненом (они были почти ровесниками), отличавшимся широкой образованностью, Форсиус поддерживал довольно тесные и теплые отношения. Так, установлено, что описание кометы 1607 г., содержащееся в Постилле Соролайнена, было заимствовано из одного сочинения Форсиуса (Tarkiainen 1923, 359 s.). Примечательно, что первый том Постиллы, вышедший в 1623 г., наряду с прочими посвящениями, открывается латинской “сапфической одой” (ode saphica), принадлежащей перу Сигфрида Форсиуса, который именует себя Pastor Dryopolitanus (т.е. «пастор из Экенэса [греч. Дриополя]») et Astronomus. Есть сведения, что проживая в Финляндии, он сочинил - также на латыни - обширное стихотворение, посвященное языческим богам финнов, но, к сожалению, оно оказалось утеряно (Grotenfelt 1929, 120 s.). Форсиус писал также по-шведски: ему принадлежит значительный сборник духовных песнопений (Andlige Psalmen och Wijsor). Хотя Сигфрид Форсиус вряд ли активно участвовал в церковных делах Финляндии, его фигура представляет определенный интерес также в контексте нашей работы, проливая дополнительный свет на историко-культурные условия Финляндии рубежа XVI - XVII столетий. Дело в том, что кроме Форсиуса, чье имя по праву занимает достойное место в шведской культурной истории, финляндские шведы за весь период Реформации не выдвинули других сколь-нибудь значительных авторов, писавших на шведском или латыни. При отсутствии в Финляндии своего университета та часть населения страны, для которой шведский был родным языком, получала всю необходимую литературу (в первую очередь духовного и околонаучного содержания) непосредственно из метрополии. Поскольку в церкви Финляндии доминирующим был финский язык (в проповедях и богослужениях), те ограниченные ресурсы, что стокгольмское правительство отпускало на начинания в сфере церковной книжности, предназначались в первую очередь для издания текстов на нем.

6.3. Среди событий последних двух десятилетий Реформации в Финляндии особо следует выделить создание осенью 1602 г. специального комитета по переводу всего текста Библии на финский язык: соответствующий указ появился после того, как в указанном году Карл посетил Финляндию и примирился с ее дворянством и духовенством. К тому времени на финский язык были переведены лишь две пятых Ветхого Завета.

Решение о создании упомянутого комитета было принято с оглядкой на постановление Упсальского собора 1593 г. о необходимости нового перевода Библии на шведский язык, который опирался бы не только на языки оригинала, но, как особо подчеркивалось, учитывал бы и немецкий перевод Лютера. Последнее обстоятельство объяснялось тем, что именно с этого времени в Швеции Лютер стал почитаться как непревзойденный авторитет во всех религиозных вопросах. Это, заметим, не очень устраивало Карла Сёдерманландского, отрицательно относившегося к сакрализации Лютера и полагавшего, что достаточно опираться лишь на текст Библии. В силу этого вопрос о новом переводе Библии не только на финский, но и на шведский язык лишь осложнил и без того уже непростые взаимоотношения короля с высшим лютеранским духовенством королевства: с одной стороны, правитель сделал уступку, согласившись на формирование соответствующих комиссий по подготовке обоих переводов, шведского и финского, но, с другой стороны, ученых мужей он явно не торопил. До самой своей смерти в 1611 г. Карл IX так и не утвердил новый шведский перевод Библии (Heininen 1974, 139 s.). Таков был контекст, в котором Карл, встревоженный, как мы помним, “папистской закваской” финского духовенства и вообще всех жителей Финляндии, подписал распоряжение о создании в Турку Библейского комитета: по его мнению, отсутствие полного финского перевода Ветхого Завета было одним из главных препятствий для углубления Реформации в Финляндии.

Председателем Библейского комитета был назначен только что вернувшийся к своим обязанностям епископ Эрик (в упомянутом постановлении его назвали «мужем выдающейся учености и праведности»). Кроме него, в состав комитета вошли еще семь членов. Среди них мы найдем уже знакомые нам имена главного настоятеля Турку Грегориуса Тейтта, кафедрального пробста Петера Мелартопеуса и ректора кафедральной школы Маркуса Хельсингиуса. Членом комитета стал также и представитель Выборга, ректор тамошней школы Кристиан Бартольди. Из членов комитета древнееврейским языком основательно владели, собственно говоря, только Хельсингиус и Бартольди. Первый из них, как мы помним, в начале 1590-х гг. был направлен в Виттенберг специально для изучения этого языка в виду планов перевода Ветхого Завета на финский. Бартольди же был значительно старше Хельсингиуса: известно, что он обучался в Ростокском университете еще в 1580-1584 гг., из чего можно составить некоторое представление о характере его образования и богословских предпочтениях (о специфике обучения в университете Ростока и о его роли в духовном становлении Яакко Финно и Эрика Соролайнена см. в соответствующих очерках второй части нашей работы; напрашивается предположение, что с Кристианом Бартольди епископу Эрику было нетрудно найти общий язык в силу сходства полученного ими университетского образования).

История Библейского комитета 1602 г. полна неясностей. Прежде всего не сохранилось целостного перевода Библии, который можно было бы считать непосредственным результатом его работы. Возможно, не в последнюю очередь это объяснялось тем, что довольно быстро комитет «естественным путем» прекратил свое существование: скажем, к 1610 г. в живых уже не было главных гебраистов комитета Хельсингиуса и Бартольди, что неминуемо отрицательно сказалось на работе по переводу; кафедральный пробст Мелартопеус еще в 1605 г. покинул Турку и т.д.; в результате к середине 1610-х гг. из членов комитета, назначенных в 1602 г., на своем месте оставался лишь почтенный Эрик Соролайнен.

Дошедший до наших дней первый финский перевод всей Библии (1642) был выполнен уже следующим поколением ученых мужей из Турку. По этой причине высказывалось критическое предположение, что комитет 1602 г. так ничего и не создал и перевод 1642 г. появился практически на пустом месте, если не принимать в расчет трудов Агриколы, переводы которого к середине XVII в. казались уже устаревшими (эта точка зрения была высказана, например, в диссертации Peltonen 1960; ср. также Lehikoinen, Kiuru 1993, 18 s.). С другой стороны, есть основания предполагать, что члены первого комитета кое-чего все-таки достигли. Скажем, проведенный анализ цитат из Псалмов, содержащихся в Постилле Эрика Соролайнена, обнаружил их разительное сходство с соответствующими местами в переводе 1642 г., тогда как Агрикола в своем переводе Псалтыри 1551 г. приводит варианты, отличные как от цитированных Эриком Соролайненом, так и от перевода 1642 г. (Launiala 1937, 13 s.; правда, некоторым лингвистам указанные совпадения соответствующих мест Библии 1642 г. и Постиллы Эрика Соролайнена все же не показались достаточно убедительными: ср. Hakkinen 1994, 86-87 ss.). Вообще говоря, епископ Эрик в своей Постилле обильно цитирует Ветхий Завет, и напрашивается предположение, что он перевел эти отрывки не самостоятельно, но воспользовался уже готовым переводом, выполненным как раз Библейским комитетом. Любопытно, что уже в 1617 г. епископ и магистрат Турку обратились к новому королю Густаву II Адольфу с просьбой выделить средства на издание финского перевода Библии: вероятно, к тому времени перевод уже был готов или близок к завершению. Более того, известно, что уже был найден издатель (Heininen 1992, 18 s.; Parvio 1959, 255 s.). Однако в 1618 г. вышел в свет новый шведский перевод Библии, и вполне возможно, что Эрик Соролайнен выразил пожелание сличить с ним и заново отредактировать уже практически готовый (?) финский вариант, издание которого, таким образом, было отложено. После смерти же епископа ситуация резко изменилась: на кафедру в Турку был назначен швед Исаак Ротовиус, совершенно не владевший финским языком и к тому же критически относившийся к результатам деятельности своего предшественника. Неудивительно, что по инициативе Ротовиуса был учрежден новый комитет по переводу Библии на финский язык. Тем не менее, по мнению ряда авторитетных исследователей (Parvio 1992, 38-39 ss.), та быстрота, с которой назначенные Ротовиусом переводчики справились со своей работой, свидетельствует скорее в пользу предположения, что в их распоряжении имелась некая рукопись (или хотя бы фрагменты) перевода, выполненного их предшественниками из Библейского комитета 1602 г. Неслучайно, скажем, в новый Библейский комитет был включен Мартин Стодиус, о котором говорилось выше: он появился в школе Турку в середине 1610-х гг. и, вполне возможно, был знаком с переводом, о публикации которого говорилось в упомянутом обращении к королю 1617 г.

6.4. Два первых десятилетия XVII в. оставили ряд значительных памятников церковной книжности на старофинском языке, что свидетельствовало о серьезности, с которой в епархии Турку относились к выполнению одного из основных заветов отцов Реформации, касавшегося роли национальных языков в религиозной жизни. Это соответствовало и постановлению Упсальского собора 1593 г., поставившего задачу евангелизации широких масс народа. Подобно Иоанну III, новый король Карл IX, а затем и его наследник Густав II Адольф покровительствовали этой деятельности. Данное обстоятельство - при всей скромности книжной продукции, вышедшей в это время на финском языке (в сравнении с той же Швецией, не говоря уже о странах Центральной и Западной Европы) - заслуживает особого упоминания, если вспомнить о конкретных условиях того времени, когда из-за нескончаемых войн власти располагали в целом довольно скудными средствами на духовную и культурную сферу. С другой стороны, королевская власть стремилась модернизировать общество, сплотив все его слои, о чем уже шла речь в своем месте: государство считало церковь важным институтом, в обязанности которого входило прививать народу основы нравственности и верноподданнические чувства; в силу этого данный институт нуждался в особом покровительстве светской власти.

Крупнейшие сочинения на финском языке вышли из-под пера епископа Эрика Соролайнена в первой четверти XVII в.: в 1610-1620-е гг. им были составлены Катехизис (объемом в более чем 500 страниц), Служебник и, наконец, уже упоминавшаяся здесь Постилла - монументальный двухтомный сборник проповедей на все воскресные и праздничные дни церковного года (более 2200 страниц). Эти сочинения с должным вниманием будут рассмотрены во второй части нашей работы в очерке, посвященном их автору. В этом же разделе отметим значение первых двух названных трудов (т.е. Катехизиса и Служебника) для совершавшейся тогда церковной эволюции: установка на унификацию всех сторон жизни королевства потребовала также унификации церковной практики, которая в Финляндии, как указывалось выше, обладала рядом специфических особенностей. В глазах короля Карла и сторонников более жесткой лютеранской линии служебник Паавали Юстена, использовавшийся в Финляндии вплоть до начала XVII в., выглядел весьма архаично, т.к. был все еще слишком тесно связан со средневековой католической мессой. Новый служебник 1614 г. подвел черту в литургической эволюции финской церкви, начатой еще в 1540-е гг. Богослужения на финском языке отныне стали более или менее идентичными шведским и, таким образом, с литургическим своеобразием финской церкви, присущим ей в первые реформационные десятилетия (см. первую главу первой части нашей работы, а также соответствующие места в очерках, посвященных Агриколе и Юстену во второй части), было покончено (Knuutila 1990, 364-365 ss.). Богослужениям на финском языке, начавшим совершаться по новому служебнику, были присущи бoльшая “сухость” и сдержанность в сравнении с первыми десятилетиями Реформации (Parvio 1990, /1001/ s.).

В 1615 г. были переизданы Катехизис Яакко Финно (от первого его издания до нашего времени не сохранилось ни одного экземпляра) и Книга молитв того же автора. Правда, довольно скоро упомянутый катехизис, по духу принадлежавший, скорее, эпохе, предшествовавшей историческому Упсальскому собору, был вытеснен из употребления аналогичным сборником Эрика Соролайнена, составленным с учетом новых тенденций в шведско-финляндском лютеранстве.

О том, что традиции перевода на финский язык душеполезных книг, заложенные в свое время Яакко Финно, продолжали жить, свидетельствует появившаяся в 1605 г. (по другим данным, в промежутке между 1610 и 1614 гг.) Малая книга финских духовных песнопений (Yxi waha suomenkielinen wirsikiria). Ее автором был Хемминки (Хемминг) из Маску (Маскулайнен), служивший настоятелем прихода Маску, что неподалеку от Турку. Известно, что в свое время он учился в кафедральной школе Турку под руководством все того же магистра Яакко Финно; судя по всему, Хемминки не получил университетского образования и Финляндию никогда не покидал. Он находился в тесных отношениях с членами кафедрального капитула (в частности, его жена была родственницей кафедрального пробста Петера Мелартопеуса и в то же время приходилась родной сестрой упоминавшемуся выше Габриэлю Мелартопеусу). Прослужив многие годы настоятелем сельского прихода, он отдавал себе отчет в эстетической и воспитательной роли духовного пения в жизни церковной общины. Неудивительно поэтому, что он более, нежели прочие ведущие деятели финской церкви, ощущал потребность в издании такого рода, особенно учитывая, что сборник его учителя к тому времени уже стал редкостью из-за малочисленности тиража. В основу своей книги Хемминки из Маску положил одноименный труд Яакко Финно. Вторую ее часть составили духовные песнопения, переведенные главным образом со шведского. Вследствие этого сборник финского автора оказался гораздо обширнее в сравнении с аналогичной шведской книгой, использовавшейся тогда в приходской практике. Автором нескольких песнопений был сам пастор Хемминки; интересно, что кафедральный пробст Мелартопеус (родственник жены Хемминки) также приложил руку к этому сборнику (и наверняка, пользуясь своими связями, помог издать его в Стокгольме): известно, что он сочинил одно песнопение и перевел (либо, по крайней мере, обработал) четыре других (Paarma 1980, 262 s.). По замечанию Мартти Парвио, крупнейшего знатока старофинской книжности, “этот сборник завершил формирование традиции церковных песнопений на финском языке” (Parvio 1988, 29 s.). Общим местом стало суждение, что песнопения, созданные или обработанные пастором из Маску, отличаются большей эстетической выразительностью в сравнении с тем, что было сделано Яакко Финно (ср. Raittila 1977, 244 s.).

В 1616 г. Хенрикки из Маску издал перевод на финский язык средневекового латинского сборника Piae cantiones (Благочестивые песнопения) под названием Песнопения о Христе и скорбях жизни человеческой, в стародавние времена сочиненные на латыни епископами и главными церковными людьми Финляндии (Wanhain Suomen maan Pijspain, ia Kircon Esimiesten latinankielised laulud, Christuxesta, ia inhimisen elaman surkeudhesta). Еще в 1582 г. этот сборник был издан на латыни под редакцией и в переработке Яакко Финно: таким образом, и этим начинанием пастор из Маску продолжил дело своего учителя, которого в предисловии к своему труду назвал “достопочтенным мужем”. Подобно латинскому оригиналу, финский перевод предназначался в первую очередь для учащихся школ: как и в средневековую эпоху, в начале XVII в. хор учеников кафедральной школы по-прежнему принимал участие в богослужении и других церемониях (например, в похоронах).

В предисловии к своей книге Хенрикки из Маску счел нужным подчеркнуть ценность и важность отечественной церковной традиции средневекового периода: в этом он был верен заветам своих предшественников, рассматривавших историю церкви Финляндии от Средневековья до Реформации как непрерывный процесс (свидетельством тому – тексты Агриколы и Юстена, переводы которых мы предлагаем во второй части нашей работы). В то же время, в отличие от своего учителя Яакко Финно, Хенрикки был склонен положительно оценивать традиции церковного пения, доставшиеся в наследство от католической эпохи: в своем предисловии он отмечает, что песнопения, созданные на исходе католического периода, были исполнены подлинного благочестия и сохранили свою ценность для воспитания христиан уже в духе Реформации.

В начале XVII в. важным центром, где создавались книги на финском языке, стал Выборг, о чем мы отдельно скажем в следующем пункте. В целом же следует отметить, что как и прежде, финский язык функционировал преимущественно в сферах богослужения, душеполезного чтения, церковного пения и воспитания. Немногочисленное образованное население страны могло удовлетворять свои духовные и интеллектуальные запросы чтением литературы на других языках (латинском, шведском, отчасти немецком). Что же касается простого народа (фин. rahvas), в массе своей не владевшего шведским языком (по крайней мере, книжным), то именно к нему - причем на его родном языке - была обращена проповедь местной лютеранской церкви, прививавшей ему христианские представления о мире в свете идей Реформации. Богослужение, проповедь и катехизис стали основными инструментами воздействия на широкие слои общества.

В сравнении с текстами Агриколы или даже Юстена язык перечисленных памятников ориентировался почти исключительно на юго-западные финские диалекты (Hakkinen 1994, 443 s.): это можно объяснить, с одной стороны, возросшим значением Турку и, с другой, культурным упадком Выборга и Восточной Финляндии в целом. То же самое можно сказать и о языке юридических памятников, о чем свидетельствуют вышеупомянутые переводы сборников законов, выполненные пастором Льюнго. Примечательно, что в одном из своих предисловий последний назвал язык окрестностей Турку и своей родной области Похъянмаа наиболее “чистым” среди всех финских диалектов: подобное суждение отражало реалии того времени, когда именно эти районы опережали в своем развитии прочие области Финляндии; кроме того, помимо налета «квасного патриотизма», подобное высказывание Льюнго отражало объективное возрастание роли Похъянмаа в сравнении с эпохой Агриколы, который не видел оснований выделять эту область и отдавал предпочтение Собственно-Финляндии с центром в Турку.

6.5. В 1618 г. Выборгская кафедра после почти сорокалетнего перерыва вновь обрела собственного епископа, и, таким образом, Выборгская епархия была восстановлена теперь уже фактически (формально ее никто не упразднял после смерти последнего епископа Выборгского Эрика Хяркяпя). Эрик Соролайнен остался епископом Турку, а новым епископом Выборгским был назначен Олави (Олаус) Элимеус, до того занимавший пост церковного настоятеля Стокгольма: по происхождению он был финном из Восточной Финляндии, центром которой являлся Выборг.

Выборгская епархия была создана указом Густава Вазы в 1554 г., и ее первым епископом стал Паавали Юстен. Мы уже говорили о том, что условия церковной жизни в этой части страны были гораздо менее благоприятны, чем на западе в виду меньшей освоенности этих территорий и их пограничного положения. Последнее обстоятельство самым отрицательным образом сказалось на развитии епархии, поскольку в 1555-1557 гг. и затем с 1570-го до 1617 г. (за вычетом отдельных более или менее спокойных лет) на восточной границе происходили военные столкновения между шведскими и русскими войсками, временами перекидывавшиеся на внутренние районы страны. После восстановления капитула Турку в начале 1570-х гг. в Выборге капитул так и не сформировался: там попросту не было капитульной традиции, к тому же местное духовенство образованностью не блистало. Тем не менее, как предполагается, Эрик Хяркяпя, один из наиболее образованных деятелей церкви Финляндии этого периода, приложил немало сил для укрепления местной кафедральной школы, отправив в Германию ряд наиболее способных ее учеников (Paarma 1980, 444-445 ss.). В следующий период, когда после смерти Хяркяпя кафедра вновь осталась вакантной, Эрик Соролайнен, получивший титул администратора Выборгского, неоднократно совершал визитации также и восточно-финских земель. Вследствие всех этих обстоятельств к началу XVII в. произошла стабилизация Выборгской епархии и явно повысился образовательный уровень ее духовенства: в пользу последнего обстоятельства говорит хотя бы то, что, как уже говорилось выше, ректор выборгской школы Кристиан Бартольди, наряду с ректором школы Турку Маркусом Хельсингиусом, стал главным гебраистом Библейского комитета 1602 г.

Оживление деятельности Выборгской епархии в 1618 г. следует увязать с радикальным изменением обстановки на шведско-русской границе, отодвинувшейся далеко на восток вследствие присоединения к Швеции значительных территорий по обе стороны от устья Невы. Проживавшее на них православное ижорское и частично русское население перешло в подданство шведской короны, что поставило шведские власти перед неожиданной ситуацией, обусловленной наличием внутри королевства инородного в конфессиональном отношении (православного) меньшинства. Вспомним, что к этому времени лютеранство стало господствующей и единственной признанной конфессией Швеции-Финляндии. В свете этого неудивительно, что как государственные, так и церковные власти королевства своей главной обязанностью считали обращение тамошнего населения в “истинную” веру, поскольку ни о какой веротерпимости или, как теперь принято выражаться, «межконфессиональном диалоге» в ту эпоху не было и речи. Воссозданная Выборгская епархия должна была играть важную роль в просвещении и обращении православного населения, тем более что его подавляющее большинство составляли ижорцы, по языку родственные финнам (особенно восточным).

Новый епископ Олави Элимеус получил неплохое образование: после учебы в Финляндии (в уже знакомых нам школах Выборга и Турку) он окончил Ростокский университет, где в свое время учился ряд выходцев из Финляндии, как, например, тот же епископ Эрик. Примечательно, что вначале он поступил в Виттенбергский университет, но затем все же предпочел перебраться из этого центра воинствующей ортодоксии в более умеренный по духу и хранивший меланхтоновские традиции преподавания Ростокский университет. Явное неприятие крайностей новой “лютеранской схоластики”, лежавшее в основе подобного выбора (еще раз повторим, что о теологических предпочтениях того или иного церковного деятеля, жившего в рассматриваемую эпоху, с немалой степенью достоверности можно судить по университету, который ему довелось окончить), обеспечило ему благосклонность короля Карла и позволила получить место приходского настоятеля в Стокгольме, что было несомненной удачей для уроженца отдаленного Выборга. После того как упомянутый выше главный настоятель Стокгольма Йоханнес Рауманнус, финн по происхождению, стал ректором Упсальского университета, его место досталось Элимеусу.

Мы уже отмечали в своем месте, что с начала Реформации в Стокгольме имелась довольно многочисленная финская диаспора со своим отдельным приходом. В описываемые времена активную роль играл настоятель этого прихода Томас Карелиус: как показывает само его имя, он происходил из Карелии и, вероятно, в свое время окончил выборгскую школу. В 1616 г. в Стокгольме был напечатан выполненный им финский перевод фрагмента Иудейской войны Иосифа Флавия, повествующий о разрушении Иерусалима.

Предисловие, которым Карелиус по обычаю того времени снабдил свой перевод, несет на себе отпечаток его пастырских забот и одновременно с тем свидетельствует о наступлении эпохи «чистого учения», предполагавшей унификацию и ужесточении религиозной жизни: это видно хотя бы из того, что основной упор в своих рассуждениях он делает на нравственных уроках, которые из этого фрагмента должен извлечь всякий нарушитель церковного и общественного спокойствия. Предполагается, что Карелиус предназначал свой перевод преимущественно для богослужебного употребления: его полагалось читать в храмах на 10-е воскресенье после Троицы (наряду с плачем Иисуса об Иерусалиме из XIX главы Евангелия от Луки; неслучайно Эрик Соролайнен в соответствующей проповеди своей Постиллы также цитирует Иосифа Флавия, в сходном духе наставляя своих слушателей и читателей: «Мы сознаём, сколь суров Господь в Своем гневе на грех, ибо Господь … не желает и не может терпеть грех, но ненавидит и преследует его, равно как и тех, кто творит грех» - Postilla 1988-1990, I, /298/ s. ). Перевод Карелиуса считается первым текстом на историческую тему, написанным по-фински (Parvio 1990, /1030/ s.): “Хроника епископов финляндских” Паавали Юстена, первый исторический труд, родившийся в Финляндии, была составлена на латыни.

Позднее, в 1629 г. Томас Карелиус издал по-фински Историю Страстей Христовых (Passio). Как известно, в свое время аналогичное сочинение было создано Микаэлем Агриколой (Christusen Pina, ylesnousemus ia taiuasen Astumus), и, таким образом, книга Карелиуса стала вторым образцом этого жанра в истории финского лютеранства.

В Выборге новый епископ смог опереться прежде всего на наиболее образованную часть местного духовенства. Формально капитул в это время создан еще не был, но на деле вокруг Олави Элимеуса образовался круг лиц, оказывавших ему содействие прежде всего в катехизаторской и проповеднической работе. По своему характеру и функциям эта группа напоминала “капитул лекторов”, о котором мы говорили, рассматривая эволюцию кафедрального капитула Турку после 1605 г. Главными сподвижниками Элимеуса стали ректор кафедральной школы Выборга Хенрик Фаттебур и лектор теологии той же школы Маттиас Толья (последний впоследствии сменил Фаттебура в должности ректора). В 1620-е гг., центральное правительство, озабоченное религиозным воспитанием населения вновь присоединенных территорий, изыскало средства для издания ряда книг, составленных в Выборге и предназначавшихся в первую очередь для восточнофинских земель (отметим также, что не последнюю роль в этом, вероятно, сыграли стокгольмские связи Элимеуса, поскольку в самой Финляндии собственной типографии не было и все финские книги приходилось печатать за ее пределами, преимущественно в столице королевства). Книги, о которых здесь идет речь, имели, так сказать, духовно-прикладную направленность. Сам епископ Элимеус составил Книгу богослужебных евангельских и апостольских чтений (Evangeliumit ia Epistolat), которая как бы дополняла служебник Эрика Соролайнена, вышедший ранее и не имевший такого раздела. В 1621 г. он издал Книгу финских духовных песнопений (Suomenkielinen Wirsikiria): по объему она была гораздо меньше аналогичной книги Хемминки из Маску и более походила на шведский образец (вполне возможно, практика общинного пения в Выборге отличалась от традиций, сложившихся в Турку, и более тяготела к Стокгольму, что не удивительно, учитывая активные связи Элимеуса со Швецией, так сказать, в обход Турку - Parvio 1988, 36 s.). Названные книги интересны также тем, что восточнофинские языковые особенности получили в них более широкое отражение. Неслучайно Олави Элимеус в кратком предисловии к своей “Книге песнопений” счел необходимым заметить: “Эта книга будет понятна не только жителям Турку, но и живущим в Хяме, Саво и Карелии” (цит. по: Kiuru, Lehikoinen 1993, 27 s.). Олави Элимеус, сам выходец из Восточной Финляндии, по-видимому, отдавал себе отчет в лингвистической односторонности памятников, созданных в Турку, и стремился преодолеть ее. Позднее, в 1629 г. под редакцией Элимеуса вышел Служебник, опять-таки более приспособленный к нуждам и специфике восточной епархии. При содействии епископа в 1625 г. упомянутые выше ректор кафедральной школы Фаттебур и лектор теологии Толья переиздали на латыни средневековый сборник Piae cantiones (он вышел в Ростоке, т.к. оба редактора сборника и сам епископ Выборгский в свое время окончили тамошний университет). Как и в Турку, в Выборге названный сборник активно использовался прежде всего в школьном преподавании, поскольку многие священники получали подготовку именно в местной кафедральной школе (в скобках заметим, что в конце 1630-х гг. между Хенриком Фаттебуром и Маттиасом Толья развернулась острая борьба за освободившееся епископское место, которая весьма напоминала более раннее соперничество в Турку между Габриэлем Мелартопеусом и Иоахимом Стутеусом по поводу замещения на кафедре Эрика Соролайнена; в Выборге власти также предпочли в конце концов совершенно другого кандидата, что в конечном итоге ослабило позиции местного духовенства - Heininen 1974-1977, 60-61 ss.). В 1628 и 1629 гг. соответственно появились составленные в Выборге Катехизис (обработка Малого катехизиса Лютера) и Букварь (после букваря Агриколы это была хронологически вторая финская книга такого рода).

Усилия епископа Элимеуса и его ближайших сподвижников не пропали даром: в последующие десятилетия на заложенной ими основе их преемники активизировали усилия по обращению православных в лютеранство, наладив приходскую жизнь, которая просуществовала там вплоть до Северной войны. В целом можно констатировать, что к концу рассматриваемого в этой книге столетнего периода церковных преобразований (1520-1620-ее гг.) Выборг после длительного упадка вернул себе значение второго религиозно-культурного центра Финляндии. Некоторые исследователи считают даже возможным говорить о сложении в это время “восточно-финской школы” (itainen koulukunta) церковной книжности, существование которой, правда, оборвалось весьма рано в связи с выходом в 1642 г. полного финского перевода Библии, сознательно ориентированного на юго-западные диалекты и сделавшегося впредь эталоном для всех, кто писал и читал по-фински (Hakkinen 1994, 445 s.).

Говоря о воссозданной Выборгской епархии, следует также обратить внимание на известное напряжение, возникшее, по свидетельству современников, между ее духовенством и церковными деятелями Турку. Есть основания полагать, что в условиях некоторого охлаждения отношений между центральным правительством и престарелым епископом Эриком (см. след. пункт) церковные деятели Выборга постарались дистанцироваться от последнего. По всей видимости, власти, недовольные Эриком Соролайненом, поддержали подобную позицию. На это указывает сам факт, что издательская программа, рассчитанная на Выборг, была разработана без всякого участия духовенства Турку, в том числе и епископа. С другой стороны, показательно, что упоминавшийся выше настоятель финноязычного прихода Стокгольма Томас Карелиус, поддерживавший тесные связи с Выборгом, остался в стороне от издания в Стокгольме Постиллы Эрика Соролайнена, что, учитывая практику того времени, выглядит весьма странно (Parvio 1990, /1009/ s.). Олави Элимеус в предисловии к своей “Книге духовных песнопений” акцентировал ее отличие от аналогичного сборника Хенрикки из Маску и, с другой стороны, близость к шведскому сборнику, официально утвержденному в те годы. Таким образом, в Финляндии политика церковной унификации, проводившаяся центральным правительством начиная с 1610-х гг., свои первые плоды принесла именно в Выборге.

6.6. В последнее десятилетие долгого епископства Эрика Соролайнена центральные власти стали проявлять растущее недовольство состоянием дел вверенной ему епархии. Связано это было с тем, что церковная жизнь Финляндии по-прежнему сохраняла ряд особенностей, отличавших ее от шведской церкви (об этом ниже, § 6.7), а это приходило в противоречие с новым курсом на централизацию и унификацию всех сфер жизни королевства. Собственно говоря, и в самой Швеции (см. § 1 настоящей главы) в это время наблюдалось известное напряжение между руководством лютеранской церкви, стремившимся сохранить элементы епархиального партикуляризма и епископской автономии, и светской властью. Неудовольствие короля Густава II Адольфа и его всесильного канцлера Акселя Оксеншерны мог вызывать достаточно самостоятельный (и самоуправный) стиль управления Эрика Соролайнена, который упрямо держался за усвоенный им от своих предшественников, Агриколы и Юстена, идеал епископа как духовного главы, облеченного значительными полномочиями. Невзирая на преклонный возраст, епископ Турку до самого конца сохранял бразды правления в своих руках (в отличие, например, от Мартина Шютте, который, как мы помним, в последние годы своего пребывания на кафедре фактически отошел от дел). Во второй половине 1610-х гг. (когда ему было уже сильно за семьдесят) Эрик Соролайнен оказался в состоянии совершить три продолжительные визитационные поездки, охватившие практически всю освоенную территорию страны. Богословский и духовный авторитет Эрика Соролайнена стоял высоко также и на общешведском уровне, что мешало молодому королю отправить его на покой.

Тем не менее с конца 1610-х гг. положение Эрика Соролайнена и подначального ему капитула постепенно стало осложняться. Это проявилось, в частности, в том, что проект постановления о создании общегосударственного органа церковного управления, т.н. Генеральной консистории, содержал специальный 8-й пункт с характерным названием “О Реформации в Финляндии”. В нем обращалось внимание на недостатки управления финской церковью, низкий образовательный и моральный уровень ее духовенства, слабость церковной дисциплины, живучесть суеверий в народе и другие упущения, требовавшие, как подчеркивалось, незамедлительного вмешательства центра. Фактически все это означало вотум недоверия в первую очередь епископу Турку и его ближайшему окружению. Попытки последнего оправдаться успеха не возымели, поскольку в 1624 г. канцлер Оксеншерна составил меморандум, в котором подтвердил уже выдвинутые обвинения. Как мы помним, вновь образованная Выборгская епархия оказалась больше связана со Стокгольмом, нежели с Турку, что в значительной степени явилось следствием целенаправленной политики властей.

Положение Эрика Соролайнена особенно осложнилось в последние два года его жизни, когда в 1623 г. Финляндию новым губернатором был назначен шведский аристократ Нильс Бьельке, в свое время поддержавший короля Карла IX, который, как мы помним, питал к финнам (и, в частности, к епископу Эрику) сильное недоверие, а то и неприязнь. Новый губернатор не владел финским языком и в Финляндии чувствовал себя неуютно: условия страны поразили его своей убогостью, а ее обитателей он называл не иначе как упрямыми, твердолобыми варварами (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 205 s.). Отношения Нильса Бьельке с почтенным епископом приняли весьма натянутый характер, причем важно иметь в виду, что объяснялось это не просто психологическими факторами, но прежде всего тем, что каждый из них отстаивал собственную модель церковного устройства: если для одного идеалом представлялась церковь государственная, то для другого - более традиционная, основанная на епископальном управлении и соответственно менее зависимая от монаршей власти. В составленной в те же годы Постилле финский епископ без обиняков говорит о превосходстве сословия «проповедников» (читай духовенства) над всеми прочими, включая и светскую власть (Postilla 1988-1990, II, [816-817 ss]), хотя о последней он отзывается с большим почтением. Неудивительно, что при всей политической лояльности и верноподданических чувствах Эрика Соролайнена подобные суждения диссонировали с устремлениями Густава Адольфа и его советников, смотревших на монархию как на главного гаранта власти Бога в земной жизни. Как стокгольмское правительство, так и губернатор Бьельке полагали, что со смертью престарелого епископа необходимо всерьез взяться за исправление положения в епархии Турку, а также в Выборге: в частности, предлагалось прислать из Швеции нового епископа, а с ним и ряд священнослужителей и, таким образом, местные деятели оказались бы оттеснены на вторые роли (вспомним, что за четверть века до того сходные планы вынашивал отец нового короля Карл IX, однако осуществить это ему не удалось). Собственно говоря, аналогичную политику шведские власти проводили и в других сферах, стремясь прочнее привязать Финляндию к Швеции. Эрику Соролайнену так и не удалось добиться, чтобы его ближайший помощник Габриэль Мелартопеус еще при его жизни получил звание епископского соправителя и стал фактически его преемником по кафедре. Губернатор принялся бесцеремонно вмешиваться в порядок назначения на церковные должности, стремясь подчинить своей власти также и кафедральный капитул, жалобы же Эрика Соролайнена, с которыми тот обращался в Стокгольм, желаемого действия не возымели. Отметим следующее решение нового генерал-губернатора: как только был образован Надворный суд Турку, туда были переданы изъятые из кафедрального архива средневековые церковные записи (т.н. Черная книга), т.к. губернатор считал недопустимым, чтобы выписки из архива выдавались практически всем желающим (и при этом отнюдь не бесплатно). Можно также отметить, что в эти годы произошло внутреннее ослабление капитула вследствие соперничества, вспыхнувшего между Мелартопеусом и Стутеусом, о чем мы уже говорили выше; кроме того, в эти же годы один из священников Турку, некто Стефани, обратился к властям с жалобой на самоуправство епископа (поступок, немыслимый в предшествовавшую эпоху), что, разумеется, послужило лишним аргументом в пользу плана реформы епархиального управления в Турку. Собственно говоря, на самоуправство епископа, не в меру благоволившего к ректору кафедральной школы, жаловался в Стокгольм тот же Стутеус (Heininen 1974-1977, 49 s.) Следует отметить принципиальное отличие положения, сложившегося внутри капитула в этот период, от драматического десятилетия 1590-х гг., когда, как мы помним, между епископом и отдельными членами капитула существовали известные противоречия доктринального характера. В конце же правления Эрика Соролайнена всех представителей высшего духовенства Турку можно было отнести к сторонникам “лютеранской ортодоксии” (или “чистого учения”): то же самое, как мы помним, было характерно и для других епархий Шведского королевства. Внутренние нестроения, возникшие в капитуле к концу епископства Эрика Соролайнена, следует объяснить исключительно мотивами личного соперничества между отдельными его членами, а никак не вероучительными расхождениями.

Новая эпоха в истории финской церкви началась со смертью епископа, случившейся в апреле 1625 г.; два года спустя на кафедру Турку был назначен швед Исаак Ротовиус, энергично взявшийся за масштабные преобразования приходской жизни и всего епархиального управления. Подобно губернатору Бьельке, он также не владел финским языком (что шло вразрез с вековыми традициями финской церкви) и к деятельности своего предшественника относился резко критически; столь же негативной была его реакция на местных жителей, которых он без обиняков называл “варварами, скорпионами, чудовищами” (Laasonen 1991, 24 s.). Назначение на кафедру Турку выходца из Швеции, чуждого местным интересам, отвечало устремлениям не только светской власти, но и руководства лютеранской церкви королевства, заинтересованного в унификации церковной жизни во всех епархиях: неслучайно в меморандуме, составленном уже после кончины Эрика Соролайнена тремя ведущими шведскими епископами (1626), было высказано пожелание, чтобы новый епископ Турку управлял своей епархией в соответствии с практикой, сложившейся в метрополии, а не следуя местным обычаям (Heininen 1990, 246 s.).

С приходом Исаака Ротовиуса в Финляндии, наконец, началось целенаправленное возведение здания монолитной, жестко регулируемой протестантской культуры, опиравшейся на незыблемые постулаты догматизированного лютеранства и охватывавшей практически все стороны общественной и частной жизни (разумеется, при покровительстве государства). Особенностью этого нового этапа стал более тесный, чем прежде, союз духовной и светской властей, исключавший сколь-нибудь серьезные разногласия между ними. Идеалом церковной жизни стала сплоченная, крепкая община, возглавляемая пастором, власть которого существенно возросла и который в свою очередь неукоснительно следовал предписаниям епархиального начальства; в религиозном воспитании на первом месте оказался унифицированный катехизис, обязательный для всех епархий королевства; члены церковной общины должны были контролировать благочестие друг друга, применяя в случае надобности и методы дисциплинарного воздействия на уклонившихся с истинного пути, что предполагало значительное усиление контроля за частной жизнью. Изменился весь стиль религиозной жизни, который стал разительно отличаться от эпохи, предшествовавшей Реформации (сами двигатели этого процесса с удовлетворением констатировали данный факт как знак окончательной победы над “католическими пережитками”).

Именно в таком духе принялся действовать преемник Эрика Соролайнена, причем следует иметь в виду, что его усилия пали на достаточно подготовленную почву: в сущности, при всех своих внутренних нестроениях и проблемах, лютеранство Финляндии уже начало эволюционировать в описанном направлении (о некоторых деталях этого развития мы скажем в следующем пункте, а также в очерке, посвященном книжным трудам и биографии Эрика Соролайнена), но в силу специфики местных условий темп этой эволюции отставал от шведского, что в конце концов и вызвало недовольство властей в Стокгольме. Но это уже тема, выходящая за пределы нашей работы, которая посвящена первому столетию Реформации в Финляндии, когда становление национальной евангелически-лютеранской церкви лишь только начиналось и связь с предшествовавшей эпохой ощущалась еще достаточно непосредственно.

6.7. Что касается специфических особенностей финской церковной жизни, на которые с неодобрением смотрели из Стокгольма, заметим, что масштабы их были в известной мере полемически преувеличены: объяснялось это не в последнюю очередь тем недоверием, которое в начале XVII в. стокгольмские власти все еще питали к финским подданным королевства, т.к. формально династический конфликт с Сигизмундом III, сохранявшим свои притязания на шведскую король, не был разрешен. В этот период финский протестантизм развивался в сторону лютеранской ортодоксии, или “чистого учения” параллельно со шведским, но происходило это в более медленном темпе. Говорить о какой-то серьезной автономии финской церкви тех лет не приходится, поскольку все более или менее крупные решения, затрагивавшие епархиальное управление, сферы богослужения и образования, принимались в Стокгольме и Упсале. Вспомним, к примеру, о постепенном превращении кафедрального капитула Турку в “капитул лекторов”, что соответствовало аналогичной тенденции в шведской церкви. Мы уже говорили о происшедшей унификации богослужения после того, как Эрик Соролайнен перевел на финский новый служебник, принятый на упсальском синоде 1614 г. и ставший обязательным для всех епархий королевства. В предисловии к финскому переводу епископ разъясняет сущность евангелического богослужения сходным образом со шведским оригиналом, настаивая на том, что оно должно отвечать критериям Церковного уложения 1571 г. с учетом изменений, внесенных Упсальским собором 1593 г. Новый служебник заложил основу финского богослужения, остававшегося практически неизменным вплоть до конца XIX в. Во время своих визитаций в различные районы страны епископ самолично проверял соответствие местного богослужения новому служебнику.

Другое начинание Эрика Соролайнена, его объемистый Катехизис, также вписывалось в общую эволюцию шведского лютеранства, характерной приметой которой стало создание своего рода учебников христианской веры, предназначенных как для проповедников, так и для домашнего воспитания. Связано это было с тем, что после Упсальского собора 1593 г. началась целенаправленная работа по созданию национальной лютеранской церкви, четко отмежевавшейся от прочих конфессий в доктринальном и организационном отношении. В этих условиях заучивание катехизиса стало главной обязанностью прихожан, что радикальным образом меняло привычные стереотипы религиозной жизни. Недаром катехизис как жанр тогда стали называть не иначе как “малой Библией”, “Библией для каждого” или же “суммой Библии” (Parvio 1990, /1002/ s.): с точки зрения основополагающего протестантского принципа главенства Слова Божиего это звучит довольно странно, хотя и вполне укладывается в логику развития лютеранства на рубеже XVI - XVII вв.

Так, в своих проповедях священники (“служители Слова”) должны были ориентироваться в первую очередь на положения катехизиса и обязательно указывать, какому пункту катехизиса соответствует то или иное их собственное рассуждение. При этом существовало два вида проповедей – во-первых, проповеди, посвященные тому или иному праздничному или воскресному дню (т.н. проповеди евангельские, фин. evankeliumisaarnat, т.к. они были приурочены к определенному месту из Евангелия) и, во-вторых, специальные катехитические проповеди, фин. katekeettiset saarnat. Последние, как правило, звучали в финских церквах дважды в год - в период Адвента и на протяжении нескольких недель, предшествующих Пасхе. При этом проповеднику рекомендовалось увязывать положения катехизиса с конкретными жизненными проблемами, чтобы содержание его проповеди делалось более наглядным.

Если же говорить о практических проблемах епархиального управления в начале XVII в., то нельзя обойти молчанием такой одинаково болезненный для финской и шведской церквей вопрос, как патронажное право, пользуясь которым, сильные мира сего могли назначать в приходы угодных себе священников.

В свое время Упсальский собор 1593 г. принял специальный “постулат”, решительно возражавший против самого принципа патронажного права. Однако власти остались глухи к этому положению; более того, Густав II Адольф дважды подтверждал названную практику, вызывавшую недовольство духовенства. В условиях напряженных отношений с главами епархий власти использовали преданных себе священников с целью ослабления епископской власти: так обстояло дело как в самой Швеции, так и в Финляндии (Salomies 1949, 264-266 ss.). В принципе названная проблема была известна также в Северной Германии и Прибалтике, где обозначилось известное противоречие между сословием ученых проповедников (прежде всего их элиты), претендовавших на полноту знания Слова Божиего и его толкование, и дворянством, стремившимся к контролю над важнейшими сферами жизни общества, особенно в сельской местности и небольших городах (Arffman 1999, 162 s.).

С другой стороны, в финском лютеранстве тех лет, действительно, можно было обнаружить целый ряд специфических особенностей. Вспомним, что на исходе 1590-х гг. герцог Карл говорил о “папистской закваске” духовенства Финляндии и всего ее населения в целом. В условиях слабых коммуникаций и редкой заселенности страны церковная жизнь на местах не всегда поспевала за изменениями, происходившими в Турку и, тем более, в Стокгольме. По замечанию исследователя, “церковные обычаи в значительной степени оставались нетронутыми на всем протяжении XVI столетия” (Juva 1968-1969, 32 s.). Эрик Соролайнен во многом продолжал курс своих предшественников, избегавших решительной ломки старого наследия, если только оно не приходило в противоречие с коренными принципами Реформации и генеральной линией светских и духовных правителей королевства (Juva 1956, 32 s.). Привычные модели религиозного поведения отличались значительной устойчивостью, особенно в простонародной среде. Церковные деятели Финляндии во многом действовали в духе раннего периода Реформации, когда Лютер и его сподвижники, в отличие от кальвинистов, не стремились к слишком резкому разрыву с католической традицией, вследствие чего в лютеранских землях целый ряд старых обычаев сохранялся на протяжении многих десятилетий после начала Реформации. С другой стороны, деятели финской Реформации отнюдь не оставались пассивными наблюдателями: составленные ими проповеди, катехизисы, обращения к рядовому духовенству (см. переводы соответствующих фрагментов во второй части нашей работы) ясно свидетельствуют об их твердом желании перестроить религиозное сознание народа, однако делали это они медленнее, чем того хотелось центральной власти. В 1620-е гг. подобные особенности стали вызывать более критическую реакцию и раздражение шведских духовных и светских властей, настроенных на конфронтацию с нелютеранским миром и стремившихся в этой связи унифицировать церковно-религиозную жизнь всех провинций Шведского королевства в «истинно-евангелическом» духе.

Назовем ряд конкретных особенностей и обычаев церковной жизни Финляндии конца XVI - начала XVII вв., отличавших ее от Швеции и других лютеранских земель, причем речь пойдет не только о “пережитках” стародавних времен, но и о некоторых новых обычаях, усвоенных уже в XVI столетии.

- Тот же герцог Карл, оказавшись в Финляндии в конце 1590-х гг., с немалым изумлением обнаружил, что в отдельных приходах богослужения совершались по средневековому Missale Aboense - разумеется, с дополнениями и поправками, сделанными еще в начале Реформации в Финляндии в 1540-е гг. Окончательное изъятие средневековых служебников совершилось в Финляндии позднее, в первые два десятилетия XVII в. Преемник Эрика Соролайнена, Исаак Ротовиус, прибыв в Турку, с негодованием отмечал, что за богослужением все еще звучит латынь. Кстати, о том же, но без всякого возмущения, а лишь в порядке констатации факта, сообщает и Хемминки из Маску в упоминавшемся предисловии к переводу сборника Piae cantiones 1616 г. В финской церкви начала XVII в. во время богослужения все священники и их помощники сохраняли средневековые облачения, причем особенно величественно смотрелся епископ, что могло возмущать сторонников более аскетичных богослужебных форм. Вопреки новому служебнику, воскресные дни Великого поста и пасхальных недель сохраняли латинские богослужебные названия, употреблявшиеся еще в Manuale Aboense: они соответствовали начальным строкам входного песнопения данного дня (cantus ad introitum), как это видно из Постиллы Эрика Соролайнена, где приводятся, к примеру, такие названия как Dominica Invocavit, Dominica Misericordias Domini и т.п., а четыре воскресенья Адвента называются соответственно Adventus Humiliationis, Adventus Glorificationis, Adventus Spiritualis и Adventus Sanctificationis. Кроме того, еще в 1590-е гг. повсеместно в церквах сохранялись скульптурные и живописные изображения Девы Марии и святых: об этом можно судить хотя бы по полемическому посланию Клауса Флеминга капитулу Турку 1595 г., в котором доказывается их необходимость и душеполезность.

В эпоху Реформации в храмах Финляндии сохранялись украшавшие их средневековые витражи, причем церковные власти отнюдь не смотрели на них как на наследие “папизма”. Как отмечают исследователи (Paavola 2001, 58 s.), лютеранская церковь сознательно стремилась сохранить витражи, придававшие храмам более нарядный вид на фоне общей серости и скудости условий повседневной жизни.

- Того, кто попадал в Финляндию из стран победившего протестантизма, мог немало удивить принятый в народе обычай складывать пожертвования на алтаре перед совершением евхаристии: эта практика явно восходила к средневековой эпохе. В ходе разбирательства по поводу “устаревших церемоний”, устроенного в 1590-е гг., выявилось, что в Финляндии евхаристия по-прежнему воспринималась многими (причем отнюдь не только простонародьем) как жертва Богу, в связи с чем алтарь считался местом особо чтимым, куда принято было ставить зажженные свечи (ср. полемику Клауса Флеминга с духовенством Турку; о магическом отношении к таинству евхаристии говорится и в послании кафедрального пробста Петера Мелартопеуса, выдержку из которого мы приводим в § 5. очерка об Эрике Соролайнене). В первой четверти XVII в. еще сохранялся обычай принесения в храмы вотивных даров (по поводу выздоровления, возвращения из путешествия, благополучного завершения какого-то предприятия и т.д.) (Juva 1956, 33 s.). Как и в Средние века, в дни почитания покровителя Финляндии св. Генриха (в январе и июне), а также на Рождество Богоматери (которой был посвящен кафедральный собор Турку) в главном городе Финляндии по-прежнему устраивались ярмарки, называвшиеся соответственно Генриховой (Heikin messut) и Марииной (Maarian messut). Местная лютеранская церковь не считала нужным бороться с этим обычаем, довольствуясь лишь тем, что названные дни перестали считаться праздничными (см. ниже о церковном календаре). Постилла Эрика Соролайнена позволяет, кроме того, заключить, что и в первые два десятилетия XVII века в Финляндии была известна практика розария (в свое время принесенная доминиканцами, сыгравшими особую роль в средневековой истории финляндского христианства); также сохранялось почитание святых, в особенности Генриха и Лаврентия: разумеется, епископ неодобрительно отзывался об этой практике (свидетельством чему могут служить критические пассажи из предисловия к Постилле), хотя, заметим, в те же самые годы была утверждена новая печать кафедрального капитула Турку с изображением перста св. Генриха (почитаемой средневековой реликвией).

- Как явствует из Служебника Эрика Соролайнена, в начале XVII в. еще сохранялся обычай при совершении крещения осенять младенца крестным знамением, что уже было упразднено в других епархиях шведской церкви. Кроме того, вслед за крещением было принято устраивать весьма обильное угощение для священника и родных, т.н. ristinpidot, нередко превращавшиеся в буйные попойки (вообще говоря, проблема пьянства среди духовенства оставалась актуальной на всем протяжении века Реформации). Сама церемония крещения нередко откладывалась до достижения ребенком возраста двух, а то и четырех лет, о чем Эрик Соролайнен с сокрушением сообщает в своей Постилле. При его преемниках все перечисленные моменты были решительно запрещены как несовместимые с подлинно евангелическим благочестием.

- Из Постиллы Эрика Соролайнена складывается впечатление, что в первой четверти XVII в. в финских церквах принято было молиться стоя. Скамьи (как и обычай раздельного сидения мужчин и женщин) были введены позднее все тем же Исааком Ротовиусом, озабоченным поддержанием порядка в храмах и повышением «эффективности» проповедей. Что касается органного сопровождения, то коль скоро Лютер не был сторонником его сохранения в церкви, в Финляндии века Реформации орган стал звучать гораздо реже (хотя и не исчез вовсе). Примечательно, однако, что с начала XVII в. орган постепенно возвращается в храмы Финляндии (Rinne 1921, 230 s.), т.к. его звучание гармонировало с новым, более торжественным и суровым стилем церковности, утвердившимся после Упсальского собора 1593 г. и окончательной победы лютеранства.

- Известное значение сохраняла индивидуальная исповедь (rippi), хотя, с другой стороны, ее постепенно стала вытеснять исповедь коллективная. Время от времени священники посещали отдаленные уголки страны и исповедовали собирающихся к причастию; в дальнейшем Исаак Ротовиус наложил запрет и на эту традицию, т.к., по его мнению, она вредила церковным нравам (в числе прочего было принято обильно угощать прибывших исповедников). Судя по замечаниям Эрика Соролайнена, разбросанным по его Постилле, в народе сохранилась традиция поститься по пятницам, хотя церковные власти в принципе на этом не настаивали. Кроме того, в сельской местности сохранился целый ряд запретов, восходивших еще к католическому периоду: например, в субботу нельзя было сеять, а в четверг считалось грехом прясть. С другой стороны, церковь официально сохранила посты перед Рождеством и Пасхой.

- Особенностью финского лютеранского богослужения рассматриваемого периода было то, что довольно заметное место в нем занимала т.н. “литургия с кафедры” (фин. saarnatuoliliturgia): это подразумевало, что во время богослужения определенные литургические тексты звучали не с алтаря, а с кафедры проповедника (Parvio 1990, /1022 s./). Данная практика, восходившая к XVI в. и, следовательно, порожденная уже Реформацией, существовала также в шведской церкви (о чем свидетельствует Церковное уложение 1571 г. Лаурентиуса Петри). Помимо проповеди как таковой, “литургия с кафедры” включала чтение отрывков из Евангелия, всеобщую молитву, общее исповедание грехов и Господнее благословение (по IV Книге Моисеевой). В связи с возросшим значением проповеднической кафедры алтарь все больше отодвигался к задней стене. Вследствие этого окончательно вышли из употребления типичные для позднего Средневековья складные алтари: сократившееся алтарное пространство теперь было занято лишь алтарным столом и священным изображением над ним. Впрочем, в конце епископства Эрика Соролайнена складные алтари кое-где все же сохранялись.

- В отличие от континентальной Европы рубежа XVI - XVII вв., Финляндия практически не знала гонений на ведьм. Безусловно, финские реформаторы были осведомлены о широко распространенной в народе магической практике и при случае резко нападали на нее, о чем свидетельствуют пассажи из произведений Микаэля Агриколы, Паавали Юстена и Яакко Финно. Более поздняя по времени Постилла Эрика Соролайнена также изобилует предостережениями от сатанинских козней. Тем не менее ни в церковной среде, ни в народе еще не было принято приписывать дурные дела конкретным людям, вступившим в союз с нечистой силой, что оправдывало бы принятие соответствующих дисциплинарных «мер» со стороны общества (Heikkinen 1969,78-79 ss.). Отдельные (хотя и не столь многочисленные) ведовские процессы будут происходить в Финляндии уже в следующий период победившей лютеранской ортодоксии, когда церковь примется придирчиво следить за всеми случаями нарушения официальной доктрины и общепринятых норм.

Как бы прологом к этому стал суд над неким Паавали Тикканеном, состоявшийся на самом исходе рассматриваемого в этой книге периода (1619 г.) в одном из отдаленных приходов: названный крестьянин, по всей вероятности занимавшийся знахарством, был обвинен в колдовстве и приговорен к сожжению на костре, но по ходатайству прихожан (!) казнь заменили отсечением головы (Melander 1921, 78-79 ss.).

- На рубеже XVI-XVII вв. календарь финской церкви претерпел ряд изменений в соответствие с рекомендациями Упсальского собора 1593 г. Календарные изменения особенно коснулись богослужебной сферы, претерпевшей ряд модификаций в 1614 г. Мы уже упоминали, что в Служебнике Эрика Соролайнена, в отличие от Служебника Паавали Юстена, отсутствовала т.н. книга евангельских чтений на все дни церковного года, заодно выполнявшая функцию календаря. Этот недостаток был восполнен “Книгой евангельских чтений” Олави Элимеуса (1622). Праздничного календаря, зафиксированного в этом издании, придерживался и Эрик Соролайнен в своей Постилле, проповеди которой были приурочены ко всем праздничным дням церковного года, начинающегося в первое воскресенье Адвента. До этого в финской церкви использовался более традиционный календарь из упомянутой “Книги евангельских чтений” Юстена (о специфике последнего см. очерк о Юстене, § 5). В новых условиях, когда церковные деятели Швеции-Финляндии подчеркнуто дистанцировались от других конфессий (в первую очередь католичества), потребовалась определенная модификация церковного календаря. В итоге из него были изъяты дни, посвященные Марии Магдалине, св. Лаврентию и Рождеству Богородицы, т.е. праздники, наиболее популярные в Финляндии в средневековый период и удержавшиеся в период “литургической реформы”, но в конце концов отвергнутые ортодоксальными протестантскими богословами как лишенные опоры в тексте Писания. С другой стороны, в обычай постепенно входило выделение Страстной пятницы в предпасхальном богослужебном цикле: в этот день в храмах читали “Книгу Страстей Господних” Микаэля Агриколы, а позднее - также Passio Томаса Карелиуса (в шведоязычных приходах, естественно, звучало шведское сочинение аналогичного содержания). Если Церковное уложение 1571 г. (и вслед за ним “Книга евангельских чтений” Юстена) литургически еще не выделяет Страстную пятницу, то в служебнике, принятом почти полвека спустя и переведенном на финский епископом Эриком, это уже было сделано (то же касается и “Книги евангельских чтений” епископа Выборгского Элимеуса; правда, в Постилле Эрика Соролайнена отдельная проповедь на Страстную пятницу отсутствует, но объяснить это можно тем, что автор пользовался «Книгой евангельских чтений» Юстена, т.к. упомянутое сочинение Элимеуса появилось лишь год спустя после выхода первого тома Постиллы). По сохранившимся свидетельствам, в начале XVII в. фрагменты “Книги Страстей Господних” принято было исполнять нараспев (Harviainen, Heininen, Huhtala 1990, 71 s.).

В конце периода, описанного в нашей книге, в Финляндии официально были утверждены следующие главные церковные праздники: Рождество Христово, Новый год, Богоявление, Пасха, Вознесение Христово, Пятидесятница. Из мариологических праздников как соответствующие Писанию были сохранены Благовещение (названное днем Марии, Marianpaiva), Сретение (по западной традиции называвшееся днем очищения Девы Марии, фин. Marian puhdistuspaiva, а также днем Свечей, фин. Kynttilanpaiva) и Посещение Марией Елизаветы; кроме того, отмечалась память всех апостолов, Иоанна Крестителя, св. Стефана, Невинноубиенных младенцев, архангела Михаила и Всех святых: в Постилле специально оговаривалось, что хотя святым в соответствии с новым протестантским взглядом не полагалось воздавать поклонения, их примеру, тем не менее, надлежало подражать (Parvio 1990, /1021- 1022/ ss.).

С другой стороны, Постилла Эрика Соролайнена свидетельствует, например, о том, что на праздник Свечей (или Очищения), соответствующий православному Сретению, в церквах сохранялся католический обычай освящения всех свечей, используемых на протяжении литургического года. Как уже отмечалось выше, в народе, наряду с воскресным днем, называемым Днем Господним (Herran paiva), все еще сохранялся обычай выделять среду и пятницу из числа прочих дней недели. Одновременно с тем церковь стремилась христианизировать старые обычаи, в которых тесно переплетались христианские и языческие представления. В частности, так обстояло дело с тремя майскими днями, когда в прежние католические времена прихожане во главе с приходским священником совершали крестный ход по полям с целью обеспечить благословение новому урожаю. Церковное уложение 1571 г. также особо выделило три майских дня: т.н. “молитвенное воскресенье”, отмечаемое в пятое воскресенье после Пасхи, и два рядовых дня, непосредственно следующих за ним, причем священникам было предписано в один из этих дней выступать со специальной проповедью о важности молитвы (Lempiainen 1983, 111-112 ss.).

- Наконец, следует упомянуть о таком важном направлении деятельности церкви, как подготовка священнослужителей. Мы видели, что уже первые финские реформаторы со всей серьезностью подходили к данному вопросу, т.к. священнику полагалось быть прежде всего проповедником Слова и катехизатором (ср. перевод фрагментов «Книги молитв» Агриколы во второй части нашей книги). Особенно возросла роль приходских священников с изменением официального курса в начале XVII в., когда основной акцент был перенесен на религиозное воспитание и выработку у широких масс народа более осознанного и личностного отношения к вере. Неслучайно Постилла Эрика Соролайнена изобилует рассуждениями на эту тему, причем священника автор предпочитает называть словом saarnaaja, т.е. «проповедник». Собственно говоря, свое монументальное произведение епископ Турку и составил в расчете прежде всего на рядовое духовенство, в обязанности которого входило составление собственных проповедей. Кроме того, в соответствии с Церковным уложением 1571 г., в Турку регулярно созывались епархиальные собрания (фин. pappeinkokoukset, букв. «собрания священников»), на которых в принципе полагалось присутствовать всем священникам епархии.

Подобные собрания приурочивались либо к “Генриховой ярмарке” (соответственно 20-го января и 17-18-го июня), либо к осенней ярмарке, связанной с формально отмененным праздником Рождества Богородицы. На этих собраниях рассматривались актуальные вопросы церковной и политической жизни. Кроме того, после Упсальского собора 1593 г. в целях повышения уровня богословской подготовки духовенства в Турку стали проводиться публичные диспуты по догматическим вопросам (чаще всего за основу бралось “Аугсбургское вероисповедание”, которое, к слову сказать, читалось на латыни, поскольку финского перевода еще не было). Материалы подобных «диспутов» рассылались затем священникам, которые не смогли присутствовать на собрании. Кроме того, сложилась практика произнесения показательных проповедей и речей (orationes): как правило, их готовили члены капитула или сам епископ.

Что касается подготовки к священническому (“проповедническому”) служению, то основные кадры духовенства по-прежнему выходили из кафедральной школы Турку и аналогичной школы Выборга, значение которой после воссоздания Выборгской епархии заметно возросло. В начале XVII в. было утверждено положение о том, что учащимся кафедральной школы, пожелавшим вступить на духовную стезю, полагалось учиться два дополнительных года в специальном “теологическом классе” под руководством капитульного лектора теологии. В 1640 г. в Турку, на базе славной своими традициями кафедральной школы был, наконец, основан университет (академия), главным факультетом которого стал теологический. Разумеется, суровые реалии отсталой и бедной страны далеко не всегда давали образцы компетентности и добросовестности “служителей Слова”, на что сетует тот же епископ Эрик в своих сочинениях. С другой стороны, как и в предыдущие десятилетия, священники, в особенности на местах, нередко исполняли административные функции (Melander 1921, 105- 112 ss.), что, помимо всего прочего, свидетельствовало об авторитете, которым они пользовались как у властей, так и среди простого народа: священническое (“проповедническое”) сословие в известном смысле выступало посредником между властями и подданными (вспомним о той роли, которую Льюнго, пастор из Похъянмаа, сыграл в период «Дубинной войны» и после нее). В целом можно констатировать, что к концу реформационной эпохи, после всех пережитых неурядиц и лишений, сословие евангелических священников оказалось, наконец-то, ”востребовано” светской властью и в определенном смысле вернуло себе тот высокий социальный статус, которым оно обладало накануне Реформации (об этом см. также раздел очерка об Эрике Соролайнене, посвященный его Катехизису, § 9).

Заключение

Подведем итоги второго периода реформационных преобразований в Финляндии, заодно коснувшись основных результатов финской Реформации в целом. К началу XVII в. церковные перемены в лютеранском духе окончательно приобрели здесь необратимый характер. Собственно говоря, положение новой церкви было достаточно прочным уже в начале 1560-х гг., но в последующие десятилетия ее ожидали серьезные испытания: мы имеем в виду эпоху “литургической борьбы” и бурное десятилетие 1590-х гг., отмеченное религиозно-политическим кризисом. Определенная консервативность финского духовенства (в том числе высшего) и, с другой стороны, живучесть в народе представлений предшествующей эпохи (сплав языческих и католических верований) сделали Финляндию весьма восприимчивой к литургическим экспериментам короля Иоанна III. Тем не менее, недруги финнов (точнее, финляндского дворянства и высшего духовенства) явно преувеличивали угрозу рекатолизации страны: притом что отдельные уроженцы Финляндии (наделенные немалыми талантами) стали иезуитами и мечтали о возвращении своего отечества в лоно Римской церкви, их усилия успехом не увенчались, чему причиной была приверженность основной части населения Финляндии той форме консервативного лютеранства, что утвердилась благодаря усилиям “мужей виттенбергских” (Агриколы, Юстена и прочих). Слово Божие зазвучало на финском языке, на нем же совершались богослужения, вследствие чего христианские истины преподавались и усваивались уже в новом духе; вспомним также, что в иных местах речь вообще шла о насаждении элементарных основ христианской веры. Не исключено, что отмеченная “отсталость” финской церкви, причины которой мы обсуждали в первой главе, как ни странно, стала решающим препятствием к реставрации католичества. Когда же в начале XVII в. дело дошло до более решительных преобразований, направленных на унификацию религиозной жизни Шведского королевства и ликвидацию местного своеобразия, в Финляндии не нашлось реальных сил, которые были бы способны эффективно противодействовать этому. Крестьянство понесло тяжелые потери в ходе “Дубинной войны” и к тому же пострадало от военных действий и лишений, вызванных ими. Дворянство Финляндии, многие представители которого не приняли упсальские постановления 1593 г. и держались более привычных для них форм церковной жизни (вспомним полемику Клауса Флеминга с финским духовенством), было сломлено кровавыми репрессиями второй половины 1590-х гг.; лишившись своего прежнего автономного статуса, это сословие стало верой и правдой служить шведским государям, что в ближайшей перспективе стало причиной его денационализации (шведизации). Финское же духовенство не имело доктринальных и иных противоречий с духовенством шведским, что позволило ему отразить яростные нападки Карла IX (именно решительная поддержка шведского духовенства позволила Эрику Соролайнену оправдаться перед обвинениями в измене делу Реформации). Что же касается малочисленного бюргерства, то, как правило, жители финских городов послушно следовали за всеми изменениями официальной линии.

Как и в предыдущую эпоху, на всем протяжении рассмотренного в этой главе периода реформационные преобразования в Финляндии совершались в основном усилиями местного духовенства, послушного центральной власти и обязанного считаться со всеми генеральными изменениями церковного курса. При этом, как свидетельствует деятельность епископов Паавали Юстена и Эрика Соролайнена, финская церковь сохраняла некоторую самостоятельность, что обусловило, в частности, ее известное литургическое своеобразие и более длительное сохранение элементов старой традиции. Ведущие деятели церкви Финляндии получили подготовку в главных лютеранских университетах Германии и в своей повседневной деятельности стремились опираться прежде всего на наследие Лютера. Кроме того, как не раз отмечалось выше, влияние Меланхтона по-прежнему было весьма ощутимым, что проявилось, в частности, в том сочувственном интересе, который ведущие представители финской церкви питали к католическому прошлому своей родной страны, а также в просветительском характере их работы. Финны, обучавшиеся в ведущих лютеранских университетах того времени, не становились крупными богословами, однако, усваивая расхожие богословские представления, они приобретали основательность и методичность, столь необходимые в суровых условиях их страны. Влияние Филиппа Меланхтона, а также одного из его главных учеников, ректора Ростокского университета Давида Хитреуса долгое время уберегало их от излишнего радикализма и нетерпимости, присущих многим духовным наследникам Лютера на рубеже XVI-XVII вв. Именно меланхтоновская выучка позволила руководству финской церкви достаточно спокойно воспринять “литургическую реформу”, поскольку насаждавший ее Иоанн III не ставил под сомнение основы лютеранского учения. Помимо указанного влияния, можно говорить и о реализме, отличавшем всех ведущих деятелей финской церкви, от Агриколы до Соролайнена: прекрасно отдавая себе отчет в низкой духовной культуре широких масс народа, они избегали радикальной ломки церковных обычаев, хотя в их личной преданности делу Реформации сомневаться не приходится, о чем свидетельствует оставленные ими сочинения (см. переведенные нами фрагменты во второй части этой книги). В начале XVII в. многие путешественники, попадавшие в Финляндию из других протестантских земель, с удивлением обнаруживали в религиозности финского простонародья и в церковных обычаях множество типично средневековых моментов (Juva 1956, 33 s.). К ведущим деятелям финской Реформации - как на первом, так и на втором этапе ее проведения - применима следующая характеристика подхода Агриколы к церковным преобразованиям: “Не прокладывая, подобно Лютеру, новых путей, он был человеком дела, хорошо знавшим характер своего народа и медлительность финнов в восприятии реформ” (Raittila 1977, 47 s.). Даже на весьма драматическом для финской церкви упсальском церковном соборе 1593 г. обнаружилось сходство позиций большинства духовенства Финляндии с духовенством Швеции, вследствие чего церковь Шведского королевства, страдавшая от самоуправства короля Карла IX, смогла довольно успешно противостоять попыткам последнего осуществить т.н. “вторую Реформацию”. С другой стороны, новое поколение церковной элиты привнесло в Финляндию новые взгляды на церковное устройство и организацию религиозной жизни: сказывалось образование, полученное представителями этой генерации в Германии в период, когда там возобладала консервативно-ортодоксальная форма лютеранства. Как мы показали в своем месте, в начале XVII в. высшая прослойка финского духовенства была в принципе подготовлена к новой фазе лютеранства - эпохе т.н. “чистого учения”, или лютеранской ортодоксии. Иное дело, что в условиях отсталой страны этот процесс совершался гораздо медленнее, чем того хотели в Стокгольме, и это обусловило известную напряженность во взаимоотношениях церковной верхушки Финляндии с центральным правительством под занавес долгого епископства Эрика Соролайнена.

С другой стороны, не следует чрезмерно абсолютизировать и степень религиозной “отсталости” широких масс Финляндии в рассматриваемую эпоху. Усилия первых реформаторов, прикладывавших значительные усилия по приобщению своих соотечественников к христианской духовности, мало-помалу стали приносить свои плоды: как свидетельствуют источники, к началу XVII в. определенная часть населения страны уже усвоила обычай домашнего чтения духовной литературы - как индивидуального, так и коллективного, совместно с домочадцами. Это означает, что протестантский идеал семьи как христианской «микрообщины» постепенно укоренялся и в удаленной от центров Реформации Финляндии. Примечательно, что покупателями Постиллы Эрика Соролайнена были не только священники, но также горожане и даже некоторые крестьяне - разумеется, обладавшие приличным доходом, т.к. Постилла стоила недешево (Kouri 1984, 31 s.).

Особо следует подчеркнуть, что в Финляндии история Реформации стала в первую очередь историей трансформации финской церкви и ее взаимоотношений с государственной властью. Это обстоятельство объясняет избранный нами ракурс, когда преимущественное внимание было уделено церковной элите страны, прилагавшей немалые усилия к тому, чтобы сознание основной массы населения, жившего в примитивных условиях, постепенно открылось главным идеям Реформации. Подавляющее большинство жителей Финляндии в XVI-XVII вв. по-прежнему существовало в т.н. “длительном Средневековье”, сохранявшемся в Европе вплоть до конца XVIII в.: “Ни Ренессанс, ни Реформация, ни открытия Нового Света, ни образование абсолютных монархий, ни рост буржуазии еще не знаменовали конца средневековой эпохи ... Массы людей продолжали жить в традиционном обществе, сохраняя прежние привычки и модели поведения” (Гуревич 1993, 221). Именно это обстоятельство объясняет, на наш взгляд, отмеченную медленность реформационных процессов в Финляндии, а также устойчивость католических обычаев и языческих практик среди значительной части ее населения. В этих условиях церковные деятели Финляндии оказались как бы между молотом и наковальней: с одной стороны, стокгольмские власти настаивали на ускорении преобразований, а с другой, широкие массы были слабо подготовлены к восприятию нового религиозного учения.

Как и в Швеции, в Финляндии – еще раз повторимся - церковь сохранила свое епископальное устройство, несмотря на все попытки королевской власти ослабить или даже ликвидировать его. Показательно в этом отношении, что разделение единой прежде епархии Турку на две части оказалось не особенно эффективным (с точки зрения светских властей, заинтересованных в ослаблении церкви как самостоятельного организма), поскольку на протяжении большей части рассмотренного здесь периода церковь Финляндии фактически оставалась единой и сознание единства было присуще ее духовному сословию.

Хотя в эпоху Реформации в Финляндии еще не было собственного университета, вполне уместно утверждение, что в стране сложился своего рода “мозговой центр”, являвшийся главным авторитетом в вероучительных вопросах: мы имеем в виду активную роль кафедрального капитула Турку, возрожденного вскоре после того, как его расформировал Густав Ваза; на разных этапах тон в нем задавали наиболее образованные его члены, такие как Эрик Хяркяпя, Яакко Финно, Маркус Хельсингиус, Габриэль Мелартопеус и ряд других. Именно члены капитула и близкие к нему представители духовенства осуществляли основную работу в области образования; кроме того, им же принадлежали все крупные начинания по изданию духовной литературы на финском языке. С другой стороны, епископы Турку (Паавали Юстен, а затем Эрик Соролайнен) оказывали определяющее влияние на богословскую позицию своей епархии: оставленные ими сочинения призваны были служить как бы образцом для остального духовенства. В принципе можно утверждать, что епископы Турку правили вполне суверенно, оставаясь главными авторитетами в глазах своих подчиненных, в чем проявилось отличие “провинциальной” финской церкви от положения в немецких землях или даже в Швеции (вспомним о той роли, которую на разных фазах развития шведской церкви сыграли ученые теологи – представители «ортодоксии Йевле», Стокгольмской Высшей школы Иоанна III и затем воссозданного Упсальского университета, - формально не принадлежавшие к руководящим церковным структурам).

В епископство Эрика Соролайнена была, к примеру, попросту немыслима ситуация, сложившаяся в Турку спустя всего лишь четыре десятилетия после его кончины, когда профессора недавно основанного университета узурпировали роль главных экспертов по богословским вопросам, так что ведущий университетский теолог Свенониус, представлявший воинственно-ортодоксальную линию, дерзнул обвинить тогдашнего епископа Терсеруса в ереси и даже добился его отставки.

В целом Финляндии было несвойственно то напряжение между дворянством и учеными лютеранскими теологами, которое нашло проявление в немецких землях (Arffman 1999, 162 s.). Единственным исключением стал период 1590-х гг., когда дело дошло до открытой религиозной полемики между верхушкой духовенства Турку и финскими дворянами, поддерживавшими короля Сигизмунда III. Дворянство Финляндии было не в пример слабее немецкого или остзейского, в силу чего его влияние на чисто церковные дела было не очень ощутимым. Правда, и в Финляндии существовала проблема т.н. “патронажного права”, но все же ее острота были не сопоставима с положением, сложившимся в Германии, где в отдельных районах владельцы крупных поместий приобретали фактически неограниченную власть над местной церковью. Высшее финское духовенство, представители которого участвовали в сессиях общешведского риксдага, ощущало себя фактически на равных с дворянством: не случайно епископы Юстен и Соролайнен гордились тем, что за свои заслуги были возведены в дворянское достоинство. Иное дело, что на местах рядовое духовенство сильно зависело от произвола королевских чиновников и военачальников; это положение усугублялось затяжными войнами, которые шведские короли вели к востоку и югу от Финляндии. Если говорить о духовенстве как об отдельном сословии, бросается в глаза довольно значительная разница - как в образовательном, так и в имущественном отношении - между епархиальной верхушкой Турку и (в меньшей степени) Выборга, с одной стороны, и рядовым духовенством, с другой.

В предыдущем изложении мы неслучайно так много места отвели эволюции кафедрального капитула Турку: капитул и связанные с ним церковнослужители образовывали замкнутую среду со своими специфическими интересами (вспомним по меньшей мере три известных случая за период 1550-1610-х гг., когда новый ректор кафедральной школы брал в жены вдову своего предшественника: речь идет соответственно о Хенрике Якобсоне, Петере Мелартопеусе и Габриэле Мелартопеусе; вспомним, с другой стороны, и о периодических трениях между отдельными его членами). Вообще говоря, в разные периоды отношения внутри кафедрального капитула и его контакты с правящим епископом складывались по-разному: во время потрясений 1590-х гг. кафедральный капитул и епископ выступали довольно слаженно - при всем различии богословских предпочтений, благодаря чему церковь Финляндии довольно быстро оправилась от потрясений; в то же время два десятилетия спустя, под конец епископства Эрика Соролайнена, в капитуле существовали довольно острые внутренние разногласия, что оказалось на руку государственной власти, назначившей своего ставленника на епископскую кафедру; сходная ситуация впоследствии сложилась и в Выборге.

С другой стороны, рядовые священники Финляндии еще не столь отдалились от своих прихожан, как в иных лютеранских землях, где, как правило, рядовое духовенство обладало более высоким образовательным уровнем. Примечательны гневные инвективы того же епископа Соролайнена по поводу совместных попоек священников и их паствы, о чем ему регулярно доносили во время визитационных поездок. Ситуация стала существенно меняться лишь в последующую эпоху, т.е. в XVII в., когда сформировались целые пасторские (и даже епископские) династии, занимавшие видное общественное положение. Известную роль в сословной консолидации духовенства играли регулярно проводившиеся (особенно при Эрике Соролайнене) епархиальные собрания. Любопытно, что Паавали Юстен в позитивном тоне упоминает традицию проведения епархиальных собраний в Турку, сложившуюся под конец средневековой эпохи, полагая, что новая церковь не вправе игнорировать столь ценный опыт (см. соответствующее место нашего очерка о Паавали Юстене, § 4).

Что касается зависимости от государства, в которую финская церковь, безусловно, попала в век Реформации, необходимо сделать следующее замечание. В ту эпоху - не только в Финляндии, но и в других странах Европы – психологии людей был присущ выраженный коллективизм, в силу чего религиозные лидеры рассматривали духовные проблемы в первую очередь с точки зрения интересов церковного сообщества в целом. Это предполагало опору на светскую власть, что наблюдалось во всех землях, принявших Реформацию в ее лютеранской разновидности. В этой связи хвалебные пассажи в адрес светских государей, встречающиеся в сочинениях тех же Паавали Юстена или Эрика Соролайнена, необязательно рассматривать как проявление простого конформизма: оба епископа отдавали себе отчет в том, что без содействия государства в конкретных условиях Финляндии той эпохи было немыслимо достичь тех целей, которые они ставили перед собой и вверенной им церковью. Учение Лютера о “двух царствах”, или ‘’способах правления‘’ (regimenta), отводившее светской власти функцию гаранта общественного порядка и религиозного спокойствия, регулировало взаимоотношения церковной элиты Финляндии с государством. Со своей стороны, шведские правители высоко ценили верхушку финского духовенства за образованность и участие в решении насущных государственных проблем. Вспомним, к примеру, что Карл IX, в целом с неприязнью относившийся к Эрику Соролайнену, тем не менее, отдавал должное его учености.

На исходе епископства Эрика Соролайнена дальнейшее развитие финской церкви стало определяться двумя важнейшими факторами - государственной централизацией и переходом церкви Шведского королевства на позиции лютеранской ортодоксии. Вся жизнь общества, в том числе религиозная, приняла еще более коллективистский и патриархальный (патерналистский) характер. Лютеранская церковь начала стремиться к максимальной опеке над своими чадами, что предполагало вмешательство в частную жизнь и особую заботу о “правоверии”. Собственно говоря, указанная тенденция присутствовала уже на первой стадии финской Реформации, подтверждением чего могут служить характерные нотки, появившиеся у позднего Микаэля Агриколы: отмечая малоразвитость народа, ученый епископ подчеркивал необходимость “отеческого” руководства им (см. соответствующее место в очерке об Агриколе, § 8.2). Эволюция финской церкви была аналогична развитию в других лютеранских землях, где приходские священники стали ключевыми фигурами местной жизни, превратившись в “охранителей учения и жизни вверенных им общин” (Holmqvist 1934, 221 s.): сравним разделы катехизиса Эрика Соролайнена, касающиеся роли священника (перевод предисловия во второй части нашей работы). С другой стороны, с начала XVII в. шведские правители все чаще апеллировали к Моисееву закону как фундаменту правовой системы. Вспомним также, что подданные шведского короля лишились права переходить в другие конфессии. Разумеется, все это означало отступление от некогда провозглашенного Лютером принципа “всеобщего священства”, равно как и от идеи превосходства Веры над Законом. Справедливости ради заметим, что в условиях малонаселенной и слаборазвитой Финляндии никто, собственно говоря, и не дерзал осуществлять на практике названные идеи Лютера: в сочинениях Агриколы, Юстена или Эрика Соролайнена приходской священник (система приходов сохранилась со средневековой эпохи) неизменно выступает в роли “отца”, “наставника”, мудрого главы общины (об этом см. в соответствующих очерках во второй части нашей работы). В рамках нового государственного курса преподаванию катехизиса было отведено особое место, на чем епископ Эрик настаивает в своей Постилле и предисловии к им же переведенному общешведскому Катехизису. Финское общество эпохи Реформации имело четкое сословное деление, и местные реформаторы, по примеру Лютера, воспринимали эту ситуацию как данную от Бога. Коллективистский характер мышления деятелей Реформации обусловил возрастание роли Ветхого Завета (еще Агрикола перевел прежде всего те части Ветхого Завета, которые имели богослужебное или социально-регулятивное значение; неслучайно также и то, что Карл IX, одержавший победу над мятежным дворянством Финляндии, сразу же озаботился проблемой перевода всего Священного Писания на финский). Элементы ветхозаветного подхода, предполагавшего неотвратимость и суровость наказания за проступки в религиозной сфере, встречаются уже у Агриколы и Яакко Финно, а в писаниях Эрика Соролайнена подобный взгляд получает уже вполне законное место.

Названные обстоятельства должны были сказаться на национальном финском менталитете (при всей условности и противоречивости данной категории).

Так, помимо всего прочего, усиление государственного и церковного контроля способствовало укреплению конформизма как одной из доминирующих особенностей общественного поведения: финские специалисты по социальной психологии считают конформизм и связанный с ним “стихийный” эгалитаризм и поныне одной из ведущих черт финского национального характера. Предполагается (Ehrnrooth 1997, 209-210 ss.), что на протяжении последних столетий социальная жизнь в Финляндии была отмечена мощным давлением общественных институтов (не в последнюю очередь церковных), и это вынуждало отдельного индивида приспосабливаться к общепринятым нормам через выработку «внутреннего императива». Можно также предположить, что наряду с прочими факторами, лютеранство способствовало усилению рационального начала в финской культуре и формированию того идеала личности, о котором говорят историки культурной антропологии Финляндии: доминирующими чертами такого типа являются серьезность, замкнутость, рациональность, практическая хватка в сочетании с обостренной потребностью в общественном признании своих поступков и нежеланием отклоняться от общепринятых стандартов (Karvonen 1997, 8-9 ss., Rahikainen 1992, 20 s.). Вдобавок ко всему, по замечанию известного финского историка, “северное положение Финляндии, ее обширные леса и редкая заселенность всегда были - и остаются - суровой реальностью. Это не смогло не сказаться на истории Финляндии и ее культуре” (Ylikangas 1986, 278 s.).

Мы уже отмечали важную роль Реформации в процессе формирования финской национальной идентичности (“национального проекта”, фин. kansallisprojekti, как в последнее время стало модно говорить). В силу целого комплекса исторических причин этот процесс растянулся на несколько столетий. Не последнюю роль в нем сыграло развитие финского литературного языка (kirjasuomi). Второй период Реформации оставил свой след в истории церковной книжности. Эта активность увенчалась появлением полного финского перевода Библии в середине XVII в., т.е. сто лет спустя после того, как Микаэль Агрикола и его сподвижники приступили к переводу Священного Писания на свой родной язык. Конечно, в ту эпоху финский язык еще не обладал полноправным социальным статусом, что объяснялось отсутствием у Финляндии собственной государственности. Более того, примерно с середины XVII в. в силу ряда обстоятельств процесс формирования финской национальной идентичности замедлился. Вследствие этого два столетия (с середины XVII до середины XIX в.) оказались гораздо менее плодотворными в плане развития финского литературного языка, нежели один век Реформации (1540-е -1640-е гг.). Можно указать и на другой своеобразный парадокс: церковное обновление совершалось в Финляндии в весьма тяжелых социально-экономических условиях, вплоть до того что ряд современных историков (ср. Ylikangas 1992, 25 s.) даже склонен расценивать эту эпоху как одну из самых трагических и суровых за всю историю страны (изнурительные войны на восточных, а затем южных границах, резкое усиление государственного гнета, “Дубинная война”, голод и неблагоприятные климатические изменения). На этом фоне остается только удивляться энергии и убежденности деятелей финской Реформации, создавших литературный язык и прилагавших усилия, чтобы вывести народ из духовного невежества.

Эпоха Реформации в Финляндии заложила прочную основу национальной церковной традиции. Каждая новая последующая фаза в истории финского лютеранства обнаруживала какие-то черты, которые так или иначе проявились уже в век Реформации. Скажем, со строгой эпохой ортодоксии, или “чистого учения” (puhdasoppisuus), охватывающей бoльшую часть XVII и начало XVIII вв., этот период роднит трезвость и реализм в оценке духовного уровня народа, откуда вытекало стремление “отечески” наставлять его (к примеру, один из виднейших деятелей периода ортодоксии, епископ Турку Йоханнес (Юхана) Гезелиус Старший издал букварь-катехизис, перепечатывавшийся вплоть до конца XIX в.). Лютеранские пасторы века Просвещения, проявлявшие свойственный еще Микаэлю Агриколе интерес к естественным явлениям и практическим вопросам, стремились обучить крестьян более рациональным методам земледелия и радели об их материальном благосостоянии (яркий тому пример – пастор из области Похъянмаа/Остерботния Андерс Чудениус, проповеди которого, обращенные к народу, отличались простотой и практическим уклоном: в истории финской и шведской мысли его принято считать представителем экономического и политического либерализма и едва ли не предшественником Адама Смита – ср. его трактат, озаглавленный «Национальная прибыль»). В пиетистских движениях (фин. herannaisliikkeet) XVIII - XIX вв. (их выдающимися представителями были такие разные по складу и темпераменту личности, как Абрахам Ахрениус, Юхана Вегелиус, Элиас Лагус, Хенрик Ренквист, Пааво Руотсалайнен, Нийло Мальмберг, Ларс Стенбек, Фредрик Хедберг, Ларс Лестадиус и целый ряд других) мы обнаружим искренний, идущий из глубины сердца порыв к духовному совершенству и евангельской праведности, но также и к исправлению общественных нравов, что было характерно для первых финских реформаторов. В официальной церковности XIX- начала XX вв. проявилась патриотическая, национальная составляющая финской Реформации, тогда как ученых лютеранских историков наших дней отличает живой интерес к католическому наследию собственной страны и в целом к эволюции христианства в Финляндии (примечательно, что из крупнейших церковных историков ХХ в., работы которых неоднократно здесь цитировались, трое в разное время занимали кафедру Турку, ныне именуемой кафедрой архиепископа Евангелическо-лютеранской церкви Финляндии, и, стало быть, явились дальними преемниками ученых епископов Микаэля Агриколы, Паавали Юстена и Эрика Соролайнена: это Илмари Саломиес, Микко Юва и Юкка Паарма – см. Список цитированной литературы). В свете всего этого знание конкретных событий и специфических особенностей Реформации в Финляндии представляет немалый интерес. Во второй части нашей работы будет показано, каким образом проблематика и специфика финской Реформации преломились в судьбах четырех видных религиозных деятелей той эпохи - Микаэля Агриколы, Паавали Юстена, Яакко Финно и Эрика Соролайнена, жизни и книжным трудам которых мы посвятили отдельные очерки.