Корнелий Тацит

ИСТОРИЯ

КНИГА II

1. Между тем на другом конце земли по воле фортуны незаметно зрела новая власть, которой суждено было принести государству множество великих удач и ужасных бед, породить принцепсов, знавших безоблачное счастье¹, и правителей, встретивших бесславную гибель². Гальба еще был облечен всей полнотой власти, когда Тит Веспасиан выехал по поручению отца из Иудеи в Рим. Тит ехал, как объяснял он сам, чтобы воздать почести государю и обратить на себя его внимание; юноша вступал в тот возраст, когда пора уже думать о занятии почетных государственных должностей. Среди черни же, всегда склонной к выдумкам, разнесся слух, будто Тит хочет добиться, чтобы Гальба его усыновил. Пересуды эти были вызваны преклонным возрастом принцепса, его бездетностью и привычкой людей гадать о том, кто захватит власть, пока кто-нибудь один еще не завладел ею. Всё поддерживало эти слухи — ум и характер Тита, дававшие ему основания претендовать на любое, самое высокое положение, его красивая, даже величественная, внешность, успехи Веспасиана, предсказания, оракулы и, наконец, случайные происшествия, в которых легковерные люди склонны видеть предуказания судьбы. Тит находился в городе Коринфе, в Ахайе, когда до него дошли бесспорные известия о гибели Гальбы; кое-кто в его окружении уже поговаривал также о восстании Вителлия и гражданской войне. Встревоженный, он собрал нескольких друзей, чтобы обсудить с ними две различные возможности дальнейшего поведения: если он явится сейчас в Рим, то не встретит никакой благодарности за знаки внимания, изначально предназначавшиеся другому, и рискует оказаться в заложниках у Вителлия или Отона; если же он теперь повернет назад, то будущий принцепс, разумеется, оскорбится таким поступком. Но кто окажется победителем, пока что неизвестно, а кроме того, отец, признав власть нового государя, заставит его тем самым простить и сына. Наконец, если Веспасиан сам вмешается в борьбу за власть, ни Отон, ни Вителлий, занятые гражданской войной, не станут вспоминать о былых обидах.

2. Так или примерно так размышлял Тит, колеблясь между надеждой и страхом, пока не остановился на решении, внушавшем более всего надежд. Кое-кто думал, что повернуть обратно заставила Тита страсть, которой он пылал к царице Беренике³. Юноша и в самом деле не был к ней равнодушен, что, однако, нисколько не мешало ему вести свои дела разумно и осмотрительно. В молодости он был действительно склонен к утехам и развлечениям и еще в годы правления своего отца вел себя далеко не столь сдержанно, как позже, когда сам сделался императором. Он не стал двигаться вдоль берегов Ахайи и Азии и, оставив влево от себя море, их омывающее, отправился прямо к островам Родосу и Кипру, а оттуда — в Сирию, т.е. избрал путь, требовавший особого мужества⁴. На Кипре Тит пожелал посетить и осмотреть храм Венере Пафосской⁵, слава которого гремела среди местных жителей и приезжих. Я думаю, не займет много времени, если я в нескольких словах расскажу о возникновении здешнего культа, о храмовых обрядах и о том, как выглядит изображение богини, нигде не имеющее себе подобных.

3. Древние сказания называют основателем храма царя по имени Аэрия, хотя кое-кто и полагает, что это — имя самой богини. Более позднее предание гласит, что храм поставил Кинир⁶ — на том самом месте, куда прибой вынес рожденную морем богиню; учение же и искусство гаруспиков⁷ занес на Кипр киликиец⁸ Тамир. При этом было по взаимному согласию решено, что культ будут отправлять совместно потомки обеих семей. Впоследствии, однако, чтобы царский род⁹ не оказался в менее почетном положении, чем род пришельцев, новые поселенцы перестали пользоваться учением, ими же самими введенным, и жреческие должности начали занимать лишь потомки Кинира. В храме принимают любых жертвенных животных, каких кто принесет, но для заклания выбирают самцов; прорицания считаются самыми верными, если они составлены по внутренностям молодых козлят. Обливать жертвенники кровью запрещается, лишь молитвы и чистое пламя возносятся с алтарей, и, хотя они находятся под открытым небом, не было еще случая, чтобы дождь залил огонь. Идол богини не имеет человеческого облика, а напоминает мету на ристалищах — круглый внизу и постепенно сужающийся кверху¹⁰. Почему он такой — неизвестно.

4. Осмотрев драгоценности, царские подношения и прочие вещи, которые, как уверяли любящие старину греки, были подарены храму еще в незапамятные времена, Тит сразу же постарался выяснить, можно ли плыть дальше. Узнав, что путь открыт и море спокойно, он принес обильные жертвы и лишь после этого осторожно попытался выяснить, какая судьба ждет его в будущем. Сострат (так звали жреца), увидев по благоприятному расположению внутренностей¹¹, что богиня согласна ответить на вопросы столь знатного посетителя, сперва ограничился несколькими словами, обычными в таких случаях, а потом, явившись к Титу тайком, открыл ему будущее, которое его ожидает¹². Воспрянув духом, Тит прибыл к отцу в тот самый момент, когда положение в войсках и провинциях было крайне неустойчивым, и переполнявшая его вера в свое будущее заставила чашу весов склониться на сторону Флавиев.

Веспасиан тем временем почти окончил войну в Иудее, хотя ему еще и предстояло взять Иеросолиму, — дело трудное, требовавшее большого напряжения, — и не из-за того, что в городе скопилось много сил и жители легко переносили тяготы осады, а главным образом потому, что Иеросолима стояла на недоступной круче, а осажденные упорствовали в своих суевериях. Как я уже упоминал, тремя закаленными в боях легионами командовал сам Веспасиан и еще четыре находились под началом Муциана¹³. Хотя этим последним не приходилось еще участвовать в войне, их нельзя было назвать слабыми, ибо слава, которую стяжали их товарищи, возбуждала соперничество между обеими армиями и разжигала их боевой дух. Солдаты Веспасиана были сильны благодаря перенесенным трудностям и опасностям, легионы Муциана — потому, что хорошо отдохнули и не были измучены войной. Оба полководца располагали вспомогательными когортами и конницей, флотами¹⁴, армиями местных царей¹⁵, оба были, хотя и по-разному, знамениты.

5. Веспасиан обычно сам шел во главе войска, умел выбрать место для лагеря, днем и ночью помышлял о победе над врагами, а если надо, разил их могучею рукой, ел, что придется, одеждой и привычками почти не отличался от рядового солдата, — словом, если бы не алчность, его можно было бы счесть за римского полководца древних времен; Муциан, напротив того, отличался богатством и любовью к роскоши, привык окружать себя великолепием, у частного человека невиданным; он лучше владел словом, был опытен в политике, разбирался в делах и умел предвидеть их исход. Какой образцовый получился бы принцепс, если бы можно было, отбросив пороки, слить воедино достоинства того и другого! Они, однако, не ладили друг с другом, так как правили, один — Сирией, а другой — Иудеей, двумя соседними и потому соперничавшими провинциями. Лишь после смерти Нерона они перестали враждовать и начали советоваться друг с другом; посредниками между ними были сначала друзья, а потом Тит, который быстро и ко взаимной выгоде покончил с разделявшими их мелочными дрязгами, сумел благодаря своему врожденному обаянию и тонкой обходительности понравиться даже Муциану и вскоре стал опорой и вдохновителем их дружбы. Трибуны, центурионы и рядовые солдаты поддерживали этот союз, — кто из верности долгу, а кто из желания поживиться, одни — движимые доблестью, другие — пороками.

6. Еще до возвращения Тита обе армии были уведомлены о захвате власти Отоном и присягнули ему на верность. Такие вести всегда доходят быстро, но много нужно времени и многое приходится преодолеть, прежде чем решиться на гражданскую войну, о которой тогда впервые начали подумывать восточные провинции, столько лет остававшиеся послушными и спокойными. Самые крупные гражданские войны издавна разворачивались в Италии или в Галлии и вели их войска, расположенные в западных провинциях. Ни Помпею, ни Кассию, ни Бруту, ни Антонию¹⁶ — никому из тех, кто пробовал перенести гражданскую войну на восток, — не удавалось добиться здесь победы. Сирия и Иудея больше слышали о государях, чем видели их. В то время как в других местах все уже пришло в движение в ожидании гражданской войны, здесь царил безмятежный покой; никаких беспорядков не было и в легионах; лишь изредка, с переменным успехом, вступали они в схватки с парфянами. Легионы спокойно принесли присягу Гальбе, но вскоре распространился слух, что Отон и Вителлий, стремясь захватить императорский престол, затевают друг против друга преступную войну. Тогда-то солдаты испугались, что власть со всеми ее благами попадет в руки другим, а на их долю останется одна лишь тяжкая служба. Они стали оглядываться вокруг, дабы посмотреть, какими силами располагают: здесь на месте — семь легионов с приданными им крупными вспомогательными армиями Сирии и Иудеи, дальше — Египет с двумя легионами¹⁷, а с другой стороны — Каппадокия, Понт, гарнизоны, цепью охватывающие Армению, Азия и другие провинции, многолюдные и богатые, бесчисленные острова, омываемые морем, наконец, и само море, отделяющее эти земли от Рима, обеспечивающее их безопасность и дающее возможность исподволь готовить гражданскую войну.

7. Полководцы видели мятежные настроения солдат, но пока что предпочитали выжидать и смотреть, как будут воевать другие. Победители и побежденные в гражданской войне, рассуждали они, никогда не примиряются надолго. Гадать же сейчас, кому удастся взять верх — Отону или Вителлию, не имеет смысла: добившись победы, даже выдающиеся полководцы начинают вести себя неожиданно, а уж эти двое, ленивые, распутные, вечно со всеми ссорящиеся, все равно погибнут оба, — один оттого, что проиграл войну, другой — оттого, что ее выиграл. Поэтому Веспасиан и Муциан решили, что вооруженное выступление необходимо, но что его надо отложить до более подходящего случая. Остальные по разным соображениям давно уже придерживались того же мнения, — лучших вела любовь к отечеству, многих подталкивала надежда пограбить, иные рассчитывали поправить свои домашние дела. Так или иначе, и хорошие люди, и дурные, все по разным причинам, но с равным пылом, жаждали войны.

8. Примерно в это же время в Ахайе и в Азии распространились ложные вести о появлении Нерона, вызвавшие ужас в этих провинциях¹⁸. Чем больше ходило слухов об обстоятельствах гибели Нерона, тем больше встречалось людей, утверждавших, что он жив, и таких, что этому верили. В дальнейшем ходе моего повествования я расскажу о судьбе самозванцев, пытавшихся выдавать себя за Нерона, тот же, о котором сейчас идет речь, был рабом из Понта¹⁹ или, как говорят иные, вольноотпущенником из Италии. Он хорошо пел и играл на кифаре, и это вселило в него уверенность, что ему удастся выдать себя за Нерона²⁰, на которого он к тому же походил лицом. Наобещав великое множество всяких благ каким-то нищим бродягам из беглых солдат, он увлек их за собой и вместе с ними пустился в море. Буря прибила их к острову Цитну²¹, где они повстречались с солдатами из восточных легионов, находившимися здесь в отпуске; самозванец часть из них уговорил следовать за собой, тех же, кто отказался, велел убить и, ограбив нескольких купцов, вооружил самых сильных и крепких из рабов. Центуриона Сисенну, который от имени сирийской армии вез преторианцам изображение переплетенных правых рук — символ мира и согласия, он всяческими уловками пытался перетянуть на свою сторону, так что перепуганный центурион, опасаясь за свою жизнь, бежал с острова. С этого момента паника стала распространяться все шире; славное имя Нерона привлекало многих — и любителей перемен, и недовольных существующим. Успех смутьянов ширился день ото дня, пока случай не положил ему конец.

9. Еще до всех этих событий Гальба поручил Кальпурнию Аспренату управление провинциями Галатия и Памфилия²². Тот отправился к месту назначения с почетным эскортом из двух трирем, взятых из состава Мизенского флота²³, с которыми и прибыл на остров Цитн. Здесь нашлись люди, передавшие командирам обоих кораблей приглашение от имени Нерона. Прикинувшись удрученным и взывая к чувству долга солдат, некогда столь верно ему служивших, он стал убеждать их поддержать начатое им дело в Сирии и в Египте. То ли вправду заколебавшись, то ли из хитрости, триерархи²⁴ пообещали соответствующим образом настроить солдат, перетянуть их на его сторону и тогда вернуться; сами же пошли и все честно рассказали Аспренату. По его призыву солдаты штурмом взяли корабль самозванца, где этого человека — кто бы он на самом деле ни был — и убили. Голову его, поражавшую дикостью взгляда, косматой гривой и свирепым выражением лица, отправили в Азию, а оттуда в Рим.

10. Государство терзали распри; из-за частой смены принцепсов в Риме царила свобода, граничившая с распущенностью; мелкие повседневные дела шли здесь своим чередом под шум потрясавших империю великих событий. Вибий Крисп²⁵, которому его богатство, власть и таланты стяжали больше известности, чем уважения, возбудил в сенате дело против всадника Анния Фавста, сделавшего при Нероне своим ремеслом сочинение доносов: в начале принципата Гальбы сенаторы приняли решение о том, что они сами будут разбирать дела доносчиков. Это сенатское постановление в одних случаях применялось со всей строгостью, в других о нем едва вспоминали, в зависимости от того, был ли обвиняемый богат или беден, но в общем сохраняло всю свою силу²⁶. Крисп набросился на Фавста, донесшего в свое время на его брата²⁷, со всей страстью лично заинтересованного человека и убедил бóльшую часть сенаторов потребовать казни Фавста, не выслушав ни защитников, ни его собственных оправданий. Некоторых сенаторов, однако, именно непомерное влияние обвинителя больше всего настраивало в пользу обвиняемого. Они считали, что улики отнюдь не очевидны, что торопиться не к чему и повторяли, что, сколь бы ненавистен и виновен Фавст ни был, надо следовать обычаям и выслушать его. На первых порах сторонники этого взгляда взяли верх, и следствие было отложено на несколько дней, но тем не менее вскоре Фавст был осужден. Его осуждение, правда, не вызвало в обществе того одобрения, которого Фавст заслужил своими пороками. Вспоминали, что и сам Крисп с великой для себя выгодой занимался такими же доносами; словом, все были довольны, что преступление наказано, но никому не нравился тот, кто добился наказания.

11. Между тем для Отона война начиналась счастливо: на его поддержку двинулись войска из Далмации и Паннонии — четыре легиона, каждый из которых выслал вперед авангард из двух тысяч человек и основными силами следовал за ними на небольшом расстоянии. То были созданный Гальбой седьмой, закаленные в боях одиннадцатый и тринадцатый и знаменитый четырнадцатый²⁸, прославившийся подавлением восстания в Британии, позже отмеченный Нероном как сильнейший легион римской армии и потому долго сохранявший ему верность, а теперь полностью преданный Отону. Эти легионы располагали огромным количеством людей и оружия, а поэтому высоко ценили свою помощь и не спешили. Перед каждым двигались входившие в его состав конные отряды и вспомогательные когорты. Силы, выступившие из Рима, тоже были весьма немалые — пять когорт и конные отряды преторианцев, первый легион и две тысячи гладиаторов — постыдная разновидность вспомогательного войска, которой, однако, в пору гражданских войн не брезговали и более взыскательные полководцы²⁹. Командовать этой армией было поручено Аннию Галлу, и он ушел вперед, чтобы вместе с Вестрицием Спуринной³⁰ занять долину Пада: хотя первоначальный план кампании провалился, так как Цецина тем временем уже перешел Альпы, Отон все же рассчитывал, что вителлианцев удастся остановить в галльских провинциях. Самого Отона сопровождали отборные отряды, составленные из особо заслуженных солдат, остальные когорты претория, преторианцы-ветераны³¹ и значительные силы морской пехоты. В походе Отон не выказывал ни изнеженности, ни любви к роскоши: в железном панцире, просто одетый, он шел перед строем, впереди боевых значков, суровый, непохожий на того Отона, которого знала молва.

12. Судьба была благосклонна к замыслам Отона; флот обеспечивал ему контроль над большей частью Италии, вплоть до Приморских Альп, и он поручил Сведию Клементу, Антонию Новеллу и Эмилию Пацензу продвинуться с находившимися под их командованием войсками к этим горам и выйти на границу Нарбоннской провинции³². Но Паценз был схвачен и заточен вышедшими из повиновения солдатами, Антоний Новелл не пользовался никаким авторитетом, и командовал фактически один Сведий Клемент³³, заигрывавший с солдатами, потерявший всякое представление о воинской дисциплине и старавшийся, где только можно, начать военные действия. Казалось, что он идет не по Италии, не по полям и селениям своей родины, а опустошает чужие берега, выжигает и грабит вражеские города. Это было тем отвратительнее, что никто и не думал защищаться — на полях кипела работа, дома стояли открытыми. Хозяева, уверенные, что кругом царят мир и безопасность, с женами и детьми выбегали навстречу войскам, и тут их настигала война со всеми ее ужасами. Прокуратором Приморских Альп³⁴ был в это время Марий Матур. Он собрал местных жителей, среди которых было много молодежи, и задумал, опираясь на нее, преградить отонианцам путь в свою провинцию. Но уже в первой схватке горцы были перебиты или разбежались, как того и следовало ожидать от людей, наспех собранных, не имевших представления ни об устройстве лагерей, ни о едином командовании; таким солдатам и победа не в славу, и бегство не в укор.

13. Сражение это только раздражило солдат Отона, и они решили выместить свою досаду на жителях города Альбинтимилия³⁵. Победа не принесла никакой добычи, так как крестьяне были нищи и плохо вооружены, захватить их, чтобы продать в рабство, тоже не удалось, потому что они прекрасно знали местность и ловко прятались. Алчность отонианцев хоть как-то насытилась лишь страданиями ни в чем не повинных горожан. Ненависть к солдатам Клемента еще возросла, когда пример редкой доблести явила одна из лигурийских³⁶ женщин. Она где-то укрыла своего сына, доверив ему, как полагали солдаты, все свои богатства. Они пыткой хотели добиться от женщины, где она прячет сына, но она указала себе на живот и ответила, что скрывает его в своем теле. Ни угрозы, ни смерть не заставили ее отречься от своих гордых слов³⁷.

14. К Фабию Валенту явились перепуганные гонцы из Нарбоннской Галлии и донесли, что флот Отона угрожает этой провинции, присягнувшей на верность Вителлию. Одновременно к нему через своих легатов обратились за помощью и колонии³⁸. Валент послал им две тунгрские когорты³⁹, четыре эскадрона и всю тревирскую конницу⁴⁰, поставив во главе их Юлия Классика⁴¹. Часть этих войск он позже задержал в колонии Форум Юлия, опасаясь, что, отведя в глубь страны все свои силы, он упустит контроль над морем и ускорит этим нападение отонианского флота. Путь на врага продолжали двенадцать конных отрядов и пехотинцы, набранные из солдат обеих когорт. К ним добавили когорту лигурийцев, которые издавна знали местность и потому могли оказать большую помощь, а также пятьсот новобранцев из Паннонии, еще не успевших принести присягу. Битвы пришлось ждать недолго. Отонианская армия была расположена так, что приморские холмы занимала часть солдат морской пехоты вместе с местными ополченцами, прибрежную равнину — преторианцы⁴², а море — флот, в полном боевом порядке, грозно развернутый фронтом к берегу и готовый в нужную минуту прийти на помощь. Вителлианцы, главную силу которых составляла не пехота, а кавалерия, разместили в ближних ущельях отряды горцев, а когорты поставили тесными рядами позади конницы. Конные отряды тревиров, позабыв осторожность, далеко вырвались вперед. Их встретили ветераны претория, а с фланга стали засыпать камнями ополченцы, благо метать камни вполне по силам и крестьянам; рассеянные среди солдат, они все — и храбрецы, и трусы — с равным пылом стремились к победе. Вителлианцы были уже разбиты, когда с тыла на них обрушился флот, обративший их в полное замешательство. Окруженные со всех сторон, они были бы начисто истреблены, если бы спустившаяся ночная тьма не остановила победителей и не скрыла бегущих.

15. Хотя вителлианцы и были побеждены, они не успокоились. Подтянув вспомогательные войска, они напали на врагов, которые после одержанной победы чувствовали себя в безопасности и действовали не так решительно, как раньше. Часовые были перебиты, оборона лагерей прорвана, и схватки закипели уже у самых кораблей. Тут только преторианцы пришли в себя и, заняв соседний холм, начали сопротивляться, а вскоре и сами перешли в наступление. Резня была ужасная; погибли, засыпанные дротами, префекты тунгрских когорт, долго удерживавшие своих солдат в боевом строю. Отонианцам тоже победа стоила немало крови: они так увлеклись преследованием конников Вителлия, что те, повернув, лошадей, сами окружили и разбили их. Затем, как бы заключив перемирие и опасаясь, одни — внезапной атаки кавалерии, другие — неожиданного нападения флота, противники разошлись: вителлианцы отошли к Антиполису, городу в Нарбоннской Галлии; отонианцы вернулись в Альбигаун, во внутренней Лигурии⁴³.

16. Слава победоносного флота разнеслась по Корсике, Сардинии, по другим соседним островам и заставила их сохранить верность Отону. Корсику, однако, чуть не погубило безрассудство прокуратора Декума Пакария⁴⁴, принесшее ему самому смерть, а пользы в столь долгой и трудной войне не оказавшее никому. Из ненависти к Отону он решил поддержать Вителлия силами корсиканцев, чем оказал бы ему, даже если бы задуманный план и удался, лишь незначительную помощь. Собрав всех, кто пользовался на острове влиянием, Пакарий рассказал о своих намерениях, а возражавших ему триерарха либурнских судов⁴⁵ Клавдия Пиррика и всадника Квинтия Церта велел убить; остальные, устрашенные их гибелью, присягнули на верность Вителлию. Толпа, ничего не понимавшая в происходящем и, как всегда, готовая трепетать, если трепещут другие, тут же последовала их примеру. Однако, когда Пакарий приступил к воинскому набору и начал требовать от местных жителей, не привыкших ни к какому порядку, строгого исполнения воинских обязанностей, они стали проклинать обрушившиеся на них тяготы и раздумывать о своем бедственном положении. Мы живем на острове, рассуждали они, Германия и легионы от нас далеко, а флот — рядом. Не раз ведь уж было, что моряки уничтожали население и губили людей, даже надежно защищенных пешими и конными войсками. Все как один отвернулись от Пакария, но, не решаясь пока что выступить открыто и прибегнуть к силе, выжидали подходящего времени для мятежа. Он был убит раздетый и беспомощный, вместе со своими слугами, когда однажды, проводив гостей, собирался сесть в ванну. Убийцы сами доставили Отону их головы, будто головы врагов. Однако они не получили ни награды от Отона, ни наказания от Вителлия: в бурном течении событий это преступление затерялось среди других, несравненно бóльших.

17. Как я уже говорил, силианская кавалерия⁴⁶ перенесла войну в Италию. В здешних местах никто не испытывал особой любви к Отону, но вовсе не потому, что предпочитали ему Вителлия, — просто долгие годы мирной жизни приучили людей бессильно склоняться перед каждым, захватившим власть, и не задумываться, кто из них лучше. Тем временем когорты, высланные Цециной вперед, уже спустились в Транспаданскую Галлию, и эта цветущая область Италии, со всеми городами и военными поселениями, разбросанными между Падом и Альпами, оказалась под контролем вителлианской армии. Солдаты Вителлия захватили возле Кремоны паннонскую когорту, между Плаценцией и Тицином ⁴⁷ — сотню всадников и тысячу солдат морской пехоты, так что реки и морской берег теперь тоже перестали представлять для них опасность. Батавам и зарейнским германцам не терпелось переправиться через Пад. Неожиданно для всех они перешли эту реку около Плаценции, захватили в плен несколько человек из патрульного отряда отонианской армии и так перепугали остальных, что те разбежались в ужасе, разнося повсюду весть, будто в Циспаданской Галлии⁴⁸ находится уже вся армия Цецины.

18. Спуринна, который командовал гарнизоном Плаценции, достоверно знал, что Цецина еще далеко. Но, даже если бы вителлианцы действительно оказались близко, он все равно рассчитывал держать своих солдат за городскими укреплениями и не думал пытаться противопоставить свои три преторианские когорты, тысячу легионеров и небольшое число всадников закаленной в боях армии. Но разнузданные и непривычные к походам солдаты, не обращая внимания на центурионов и трибунов, захватывают боевые значки⁴⁹ и вымпелы⁵⁰, устремляются вон из лагеря и угрожают дротами командующему, который пытается их удержать. Слышатся крики, будто Отона предали, будто Цецину призвали в город. Спуринне пришлось согласиться на безрассудные требования солдат. Сначала он не скрывал, что действует по принуждению, но потом прикинулся, будто и сам хочет того же, рассчитывая, что мятеж все равно затихнет, а ему таким путем удастся сохранить власть.

19. Пад уже скрылся из виду и спускалась ночь, когда было решено разбить лагерь и обнести его валом, но солдаты римского гарнизона не привыкли к такой тяжелой работе и вскоре приуныли. Самые старые принялись сетовать на свою опрометчивость и объяснять более молодым, какая опасность нависнет над ними, если Цецина со своей армией здесь, в чистом поле, окружит их несколько когорт. Солдаты утихли, центурионы и трибуны вмешались в беседу и вскоре все с похвалой заговорили о мудрой проницательности командующего, намеревавшегося сделать главным узлом обороны колонию, с ее богатствами и силами, в ней сосредоточенными. Наконец, выступил и сам Спуринна, который не стал особенно пенять солдатам за их поведение, а вместо того разъяснил все преимущества своего плана. Оставив лазутчиков, он с остальными повернул назад и привел их в Плаценцию уже не столь буйными, а послушными его власти. Стены города были исправлены, перед ними сооружены новые укрепления, возведены башни, усилено не столько вооружение войска, сколько дисциплина и порядок — единственное, чего не хватало сторонникам Отона, на мужество которых жаловаться не приходилось.

20. Солдаты Цецины, как бы оставив по ту сторону Альп свою жестокость и распущенность, вели себя в Италии, по которой они теперь шли, сдержанно и дисциплинированно. Осуждение колонистов и горожан вызывала, правда, одежда самого Цецины: они видели высокомерие в том, что он носил длинные штаны, короткий полосатый плащ и в таком виде позволял себе разговаривать с людьми, облаченными в тоги⁵¹. Жена его, Салонина, ехала на великолепном скакуне, покрытом пурпурным чепраком, и, хотя никому никакого вреда в том не было, это тоже раздражало жителей. Так уж устроены люди: с неодобрением смотрят они на каждого, кто внезапно возвысился, и ни от кого не требуют такой скромности, как от человека, еще недавно бывшего им равным. Перейдя Пад и сделав попытку уговорами и обещаниями перетянуть отонианцев на свою сторону, попытку, на которую они отвечали тем же, так что немало времени прошло в столь же высокопарных, сколь и бессмысленных разговорах о мире и согласии, Цецина решил сосредоточить все свои мысли и силы на осаде Плаценции. Он хотел, чтобы взятие этого города подействовало устрашающе, ибо хорошо понимал, что от первых шагов войны зависит, как будут относиться к ней в дальнейшем.

21. В первый день, однако, события разворачивались скорее по воле страстей, чем по планам, продиктованным военным искусством. Вителлианцы появились под стенами города, слишком плотно поев, пьяные, без прикрытий и позабыв о всякой осторожности. Во время сражения сгорел расположенный за городскими стенами прекрасный амфитеатр. Может быть, его подожгли нападающие, когда забрасывали в город горящие лучины, раскаленные ядра и зажигательные стрелы, а может быть, и осажденные, которые, возвращаясь после вылазки к себе, проходили через этот амфитеатр. Склонная к подозрениям городская чернь решила, что здание подожгли из зависти люди, подосланные соседними колониями, ибо нигде в Италии не было столь огромного амфитеатра. От чего бы это ни произошло, пока жителям Плаценции грозили еще большие беды, они не слишком сокрушались о сгоревшем амфитеатре, когда же все успокоилось, стали так горевать, будто ничего худшего с ними не могло и случиться. Пролитая кровь не давала Цецине покоя, и он употребил всю ночь на подготовку к новому штурму. Вителлианцы плели фашины, сколачивали щиты и навесные крыши, которые защищали бы нападающих, пока они будут вести подкоп под стены; отонианцы острили колья, собирали в огромные кучи камни, куски свинца и меди, чтобы обрушивать их на нападающих и уничтожать их осадные машины. И те и другие боятся позора и жаждут славы, и тех и других командиры подбадривают, напоминая одним о мощи германской армии и ее легионов, другим — о чести римского гарнизона и преторианских когорт; здесь поносят преторианцев — слабосильных бездельников, не знающих ничего, кроме цирков и театров; там — легионеров, которые, скитаясь на чужбине, забыли о родине, и чужестранцев, им помогающих; здесь, чтобы подзадорить солдат, ругают Отона и превозносят Вителлия, там, наоборот, Отона расхваливают, а Вителлия поносят, благо в обоих случаях оснований для осуждения больше, чем поводов для похвал.

22. Едва забрезжил день, защитники города высыпали на стены, поля покрылись войсками и засверкали оружием. Сомкнутым строем двигались легионы⁵², врассыпную шли вспомогательные отряды, стрелами и камнями засыпая стены там, где они были повыше, и устремляясь на приступ в местах, где они небрежно охранялись или обветшали. Сверху, со стен, откуда было легче целиться и удобнее размахнуться, отонианцы метали дроты в отчаянно лезущих на приступ германцев из вспомогательных когорт. По обычаю своих предков, германцы наступали полуголые, потрясая над головой щитами и опьяняя себя боевыми песнопениями⁵³. Легионеры, прикрытые навесами и плетеными крышами, подкапывали стены, насыпали валы, пытались разбить ворота. Преторианцы с грохотом скатывали на них нарочно приготовленные для этой цели огромные тяжелые камни, которые увлекали за собой наступающих, давили и калечили раненых. Вителлианцы дрогнули, число убитых стало еще больше, град камней, дротов и стрел со стен усилился, и, наконец, вителлианцы стали отходить, навсегда расставаясь со славой, сопутствовавшей дотоле партии Вителлия. Снедаемый стыдом из-за столь безрассудно начатой осады, Цецина решил покинуть лагеря, где все смеялось над ним и напоминало о его пустом тщеславии, вновь перейти Пад и попытать свои силы под Кремоной⁵⁴. Цецина уже уходил, когда к нему присоединились Туруллий Цериал, со множеством солдат морской пехоты, и небольшое число конников во главе с Юлием Бригантиком. Бригантик был префект кавалерии, родом из Батавии, а Цериал — примипилярий, служивший в свое время центурионом в Германии и потому знавший Цецину.

23. Когда Спуринне стало известно, куда направился противник, он послал Аннию Галлу донесение, в котором описал оборону Плаценции, рассказал обо всем, что случилось, и о дальнейших намерениях Цецины. Галл в это время вел первый легион на поддержку гарнизона Плаценции. Зная, как мало в городе войск, он опасался, что они не выдержат осады и не смогут долго сопротивляться германской армии. Получив сведения о том, что Цецина отброшен и движется на Кремону, он с большим трудом — солдаты до того рвались в бой, что едва не взбунтовались, — остановил свой легион у Бедриака. Селение это находится на полпути между Вероной и Кремоной и пользуется недоброй славой из-за двух поражений, которые потерпело здесь римское войско⁵⁵.

В эти же дни неподалеку от Кремоны одержал победу Марций Макр, человек храбрый и решительный, он на лодках перевез через Пад отряды гладиаторов и внезапно появился с ними на том берегу реки. Вспомогательные отряды вителлианцев были смяты, те, кто оказал сопротивление, вырезаны, остальные бежали по направлению к Кремоне. Опасаясь, однако, что противник получит подкрепление и сумеет повернуть ход битвы в свою пользу, Макр приказал победителям прекратить преследование. Отонианцам, которые и без того истолковывали в худшую сторону все поступки своих командиров, это показалось подозрительным. Каждый, кто был трус в душе, но боек на язык, спешил взвести всяческие обвинения на Анния Галла, Светония Паулина и Мария Цельза, которым Отон поручил командовать войсками. Особенно рьяно сеяли смуту и подстрекали к мятежу убийцы Гальбы. Содеянное преступление и страх лишали их уверенности; они стремились к беспорядкам и с этой целью то открыто призывали к бунту, то тайно писали доносы Отону. Отон всегда доверял любому ничтожеству и опасался честных людей. Неуверенный в успехе, лишь в несчастьи обнаруживавший лучшие стороны своего характера, он находился в постоянном волнении. Наконец, он вызвал своего брата Тициана и поручил ведение войны ему⁵⁶.

24. Тем временем дела отонианцев под руководством Паулина и Цельза шли блестяще. Цецина дошел до отчаяния оттого, что каждый предпринятый им шаг оказывался неудачным и слава его армии меркла на глазах. От Плаценции его отбросили, вспомогательные отряды свои он только что потерял, даже в стычках разведчиков, не заслуживающих упоминания, но происходивших весьма часто, его солдаты неизменно терпели поражение. К тому же Фабий Валент был уже близко, и Цецина, чтобы не уступать ему славу победителя, стремился возможно быстрей добиться успеха, проявляя при этом больше нетерпения, чем разума. В двенадцати милях от Кремоны есть место, по названию Касторы, где лес подходит к самой дороге. Цецина расположил здесь наиболее боеспособные из своих вспомогательных отрядов, а коннице приказал продвинуться дальше вперед, завязать бой и внезапно отступить, заманив преследователей в засаду. Этот план стал известен полководцам отонианской армии. Паулин взял на себя командование пехотой, а Цельз — всадниками⁵⁷. Одно подразделение тринадцатого легиона, четыре вспомогательные когорты и пятьсот всадников встали слева, середину дороги заняли построенные в колонну три когорты преторианцев, правый фланг образовал первый легион с двумя вспомогательными когортами и пятьюстами всадниками. Наконец, сзади всех расположился конный отряд претория и конники вспомогательных войск — всего тысяча человек, готовых закрепить успех в случае победы или прийти на помощь в случае неудачи.

25. Войска еще не успели сойтись врукопашную, как вителлианцы стали отступать, но Цельз, зная о задуманной ловушке, удержал своих солдат на месте. Вителлианцы, которые были спрятаны в лесу, позабыв всякую осторожность, бросились преследовать медленно отходившего Цельза и, вырвавшись слишком далеко вперед, сами попали в засаду: на флангах у них оказались когорты, впереди — легионы, сзади — конница, внезапным маневром преградившая им путь к отступлению. Однако Светоний Паулин ввел в бой пехоту не сразу. Человек по природе своей медлительный и предпочитавший случайному успеху осторожные и продуманные действия, он приказал сначала засыпать канавы, расчистить поле битвы и лишь тогда строем развернул свои войска. "Предусмотри все, чтобы тебя не разбили, — говорил он, — а победа придет в свое время". Его медлительность дала возможность вителлианцам укрыться в виноградниках, где преследовать их было трудно из-за перепутанных лоз, тянувшихся от дерева к дереву. Рядом находился небольшой лесок, откуда они, осмелев, сделали вылазку и убили самых неосторожных из конных преторианцев. Ранен был и царь Эпифан⁵⁸, ревностно призывавший всех сражаться за Отона.

26. В это время в бой ринулась отонианская пехота. Сокрушив основные силы противника, пехотинцы одно за другим обращали в бегство подходившие на помощь своим подразделения вителлианцев. Дело в том, что Цецина вводил в бой свои когорты не сразу, а по одной; это вызвало смятение, ибо страх, владевший бежавшими с поля битвы солдатами, передавался и тем, что порознь и неуверенно приближались к месту сражения. В лагере вителлианцев начался бунт. Возмущенные тем, что их не посылают в бой всех сразу, солдаты схватили и заковали в цепи префекта лагеря Юлия Грата, утверждая, будто он изменяет им в угоду своему брату, воевавшему на стороне Отона; брат его, трибун Юлий Фронтон, был в это же самое время арестован отонианцами на основании точно такого же обвинения. Между тем повсюду — на подступах к полю боя и при отступлении с него, в центре битвы и под валами укреплений — вителлианцами владел такой ужас, что все войско Цецины можно было бы уничтожить, если бы Светоний Паулин не приказал дать отбой; слух о конце сражения быстро распространился по обеим армиям. По словам Паулина, он решил так поступить из опасения, как бы его солдаты, утомленные боем и долгой дорогой, не оторвались от своих и не попали возле лагеря вителлианцев под удар свежих сил противника. Эти соображения командующего кое-кто считал правильными, но массой солдат его решение было встречено неодобрительно.

27. Это поражение не столько напугало вителлианцев, сколько заставило их стать более дисциплинированными, — и не в одной только армии Цецины, который обвинял во всем солдат, думавших, по его словам, больше о бунте, чем о битве; в войске Фабия Валента (дошедшем тем временем до Тицина) тоже перестали с презрением отзываться о противнике; движимые желанием вернуть утраченную славу, солдаты и здесь стали вести себя сдержаннее и почтительнее по отношению к командующему и подчиняться его приказам. Между тем все сильнее разгоралось большое восстание, о начале которого можно рассказать, лишь вернувшись несколько назад: говорить о нем ранее не было возможности, ибо это нарушило бы связность повествования о Цецине и его делах. Я уже упоминал⁵⁹, что батавские когорты, которые Нерон, готовясь к войне, вывел из состава четырнадцатого легиона, услышали, находясь на пути в Британию, о восстании Вителлия и присоединились в земле лингонов к Фабию Валенту. Батавы эти вскоре стали вести себя нагло и самоуверенно: они приходили в палатки солдат и говорили, будто именно они, батавы, заставили выступить четырнадцатый легион, будто тем самым Нерон из-за них потерял Италию и будто вообще от одних батавов зависит исход войны. Солдат это оскорбляло, командующего раздражало. Перебранки и драки ослабляли дисциплину, и в конце концов Валент стал опасаться, что батавы, начав с дерзостей, кончат изменой.

28. По всем этим причинам, когда Валент получил сообщение, что конница тревиров и тунгры разбиты флотом Отона, а Нарбоннская Галлия окружена, он решил защитить союзников и прибегнуть к военной хитрости: разделить охваченные брожением когорты, представлявшие собой, пока они находились вместе, столь опасную силу, и отдал приказ части батавов выступить на поддержку осажденной провинции. Слух об этом приказе быстро распространился по армии, союзные войска пришли в уныние, а легионы — в ярость. "У нас забирают лучших воинов, — говорили солдаты. — Именно сейчас, когда враг стоит прямо перед нами, отправить ветеранов, победителей в стольких сражениях, — это все равно, что выгнать их из строя перед битвой. Если провинция важнее Рима и спасения империи, то всем нам надо идти туда; если же исход войны и судьба нашего дела решаются в Италии, то отделить сейчас от армии эти когорты — все равно что отсечь от тела самые могучие его члены".

29. Валент попытался было подавить восстание силами ликторов, но разъяренные солдаты бросились на него, кидали в него камни, а когда он обратился в бегство, устремились за ним, крича, что он присвоил себе и добычу, взятую у галлов, и золото, полученное от жителей Виенны, и все деньги, полагавшиеся им за труды. Пока Валент, переодетый рабом, прятался у одного из декурионов кавалерии, они разворотили тюки с его добром, сорвали его палатку и даже землю под ней перекопали дротами и копьями. Вскоре префект лагеря Алфен Вар, заметив, что восстание понемногу идет на убыль, решил покончить с ним хитростью: он запретил центурионам обходить посты, а трубачам не велел сзывать войско на работу и учения. Солдаты увидели, что никто ими не командует, и это больше всего испугало их. Сначала они как бы застыли в оцепенении, потом начали растерянно озираться, замолкли, притихли и, наконец, стали со слезами молить о прощении. Когда же Валент, которого все считали погибшим, появился, — плачущий, в безобразной одежде, но здравый и невредимый, — солдатами овладели радость, сострадание и любовь к своему полководцу. Чернь в веселии так же необузданна, как и в ярости. Ликующая толпа окружила Валента боевыми значками когорт и орлами легионов и понесла к трибуналу⁶⁰, всячески восхваляя его и желая ему счастья. Он проявил разумную снисходительность и не стал требовать ничьей казни, хорошо зная, что во время гражданских войн солдатам позволено больше, чем полководцам. В то же время опасаясь, как бы войска не сочли подобную умеренность неискренней, он все-таки назвал несколько человек и указал на них как на виновных.

30. Армия занималась постройкой укреплений возле Тицина, когда пришло известие о том, что Цецина разбит. Сообщение это чуть было снова не вызвало мятежа; солдаты решили, что Валент медлил нарочно, из желания досадить Цецине, и что именно поэтому они опоздали к сражению. Позабыв об отдыхе и не дожидаясь приказа командующего, воины устремились вперед; они обгоняли знаменосцев, упрашивали их идти быстрее, — армия шла форсированным маршем и вскоре соединилась с войсками Цецины. Солдаты Цецины были настроены против Валента и жаловались, что он оставил их маленькую группу на милость несравненно более сильного неприятеля, который к тому же располагал свежими, отдохнувшими войсками. Говоря так, они, с одной стороны, льстили вновь прибывшим, приписывая решающую роль их армии, и в то же время снимали с себя обвинение в трусости и неспособности добиться победы. Хотя Валент действительно командовал почти вдвое большим числом легионов и вспомогательных войск, любимцем солдат все-таки оставался Цецина. Он находился в расцвете лет и сил, вызывал в людях безотчетную симпатию, а его радушие и щедрость привлекали к нему все сердца. Отсюда и пошла распря между полководцами. Цецина издевался над Валентом, называя его человеком подлым и грязным. Валент насмехался над Цециной, выставляя его гордецом и хвастуном. Однако оба, затаив ненависть, служили одному делу. Уже не рассчитывая на прощение, они без устали сочиняли памфлеты против Отона, в которых осыпали его самыми позорными обвинениями; из полководцев Отона ни один не писал ничего подобного, хотя Вителлий и мог бы дать для таких сочинений богатейшую пищу.

31. Пока оба они не погибли — Отон, стяжав громкую славу, а Вителлий — окончательно себя опозорив, римляне больше боялись бешеных вожделений первого, чем ленивого сластолюбия второго. Убийство Гальбы еще увеличило ненависть и страх, которые внушал Отон, Вителлия же, однако, никто не обвинял в том, что он развязал гражданскую войну. Своим обжорством и пьянством Вителлий позорил самого себя⁶¹, в то время как распутный, жестокий и наглый Отон⁶² казался опасным для государства.

Когда войска Цецины и Валента соединились, вителлианцы решили больше не медлить и дать сражение всеми имевшимися у них силами. Отон со своей стороны тоже начал задумываться, стоит ли ему и дальше затягивать войну или лучше попытать счастья в решающей битве.

32. Светоний Паулин, считавший, что репутация самого искусного полководца своего времени дает ему право судить об общем ходе кампании, настаивал на том, что поспешность выгодна только противнику, а в интересах отонианцев — всячески затягивать военные действия. "В Италию спустилась вся армия вителлианцев, — говорил он, — в тылу у нее почти не осталось резервов. Между тем в галльских провинциях зреет бунт⁶³, а снять войска с берегов Рейна нельзя, ибо это грозит вторжением враждебных племен. Британские легионы отрезаны от нас морем, да и враг, с которым им там приходится иметь дело, приковывает их к месту. Войска, сосредоточенные в Испании, не так уж велики. Нарбоннская провинция не в силах еще прийти в себя от страха после проигранного сражения и нападения нашего флота⁶⁴. Транспаданская Италия⁶⁵ не может рассчитывать на помощь с моря, с суши ее окружают Альпы; край этот опустошен прошедшими здесь войсками и не в состоянии обеспечить армию продовольствием, без продовольствия же не может продержаться долго ни одно войско. Германцы, представляющие для нас наибольшую опасность, плохо переносят непривычный им климат, и если нам удастся затянуть боевые действия до лета, они совсем выбьются из сил. Многие войны, бурно, с успехом начатые, затянувшись и утомив всех, кончались ничем. Напротив того, все, что есть в мире надежного и сильного, — все на нашей стороне: хорошо отдохнувшие и крепкие духом армии Паннонии, Мёзии, Далмации и восточных провинций; Италия и Рим — столица мира, его сенат, его народ, — имена эти не померкли, хоть тень иногда и падала на них; несметные сокровища, принадлежащие государству и частным лицам, огромные суммы денег, которые в пору гражданских смут важнее оружия; солдаты, либо привыкшие к Италии, либо служившие в местах, где они научились переносить еще большую жару⁶⁶. Нас прикрывают река Пад⁶⁷ и города с сильными гарнизонами и крепкими стенами, из которых, как показал пример Плаценции, ни один не уступит врагу. Надо, следовательно, затягивать войну. Через несколько дней здесь будет четырнадцатый легион, а с ним мёзийские войска. Тогда мы сможем снова обсудить положение, и если уж принимать бой, то располагая бóльшими силами, чем теперь".

33. Марий Цельз поддержал доводы Паулина; послали узнать мнение Анния Галла, который за несколько дней до того упал с лошади и лежал больной; он велел отвечать, что думает то же самое. Тем не менее Отон был склонен принять сражение. Брат его Тициан и префект претория Прокул⁶⁸, оба люди неопытные, и слышать не хотели о промедлении. Они уверяли, что судьба, боги, удача, неизменно сопутствующая Отону, — все будет на их стороне, если только они рискнут, и, стремясь пресечь всякие возражения, подкрепляли свои доводы лестью по адресу принцепса. После того как было решено дать сражение, возник вопрос, участвовать ли императору в битве или находиться вдали от нее. Те же злополучные советчики настояли, чтобы Отон уехал в Брикселл⁶⁹ и там, не подвергаясь случайностям и риску, сосредоточился лишь на самых главных вопросах управления государством и общем руководстве империей. Паулин и Цельз на этот раз не возражали, опасаясь создать впечатление, будто они хотят подвергнуть опасности жизнь принцепса. Этот день и положил начало бедствиям отонианцев: с принцепсом ушла значительная часть войска, состоявшая из преторианских когорт, наиболее заслуженных солдат и отрядов конницы; оставшиеся пали духом, ибо к полководцам они относились подозрительно и верили одному только Отону, который и сам по-настоящему полагался только на солдат. Кроме того, Отон, уходя, не распределил точно обязанностей между командующими.

34. Ни одна из этих мер не ускользала от внимания вителлианцев благодаря перебежчикам, которых бывает так много во время гражданских войн, — да и лазутчики, стараясь выведать, как идут дела у врага, не умели скрыть положение в собственной армии. Спокойно и пристально наблюдали Цецина и Валент за противником, совершавшим одну ошибку за другой, и раз уж сами не могли придумать ничего умного, выжидали, пока другие наделают глупостей. Чтобы создать впечатление, будто они готовятся напасть на стоявших против них на другом берегу гладиаторов⁷⁰ и в то же время не дать своим солдатам разлениться, они начали строить мост через Пад. Корабли расставили на равных расстояниях друг от друга, связали их крепкими балками, перекинутыми от носа к носу и от кормы к корме, а чтобы мост не снесло, суда укрепили якорями, удерживавшими их носом прямо против течения; якорные канаты, однако, не были натянуты и свисали свободно: если бы вода прибыла, корабли всплыли бы и мост остался бы цел. Мост замыкался башней, построенной на переднем корабле, откуда можно было, пользуясь машинами и метательными снарядами, обстреливать позиции врага. Отонианцы на своем берегу тоже возвели башню, откуда осыпали противника камнями и зажигательными стрелами⁷¹.

35. Посредине реки был остров. Пока гладиаторы собирались добраться до него на кораблях, германцы переплыли реку и захватили его. Увидев, что на острове скопилось их довольно много, Макр посадил на быстроходные суда отборных гладиаторов и напал на германцев. Однако гладиаторы по своему боевому опыту не могли сравниться с солдатами, да и стрелять с качающихся кораблей им было гораздо труднее, чем германцам, стоявшим на твердой земле. Они перебегали от одного борта к другому, суда от этого раскачивались все сильнее, пока, наконец, бойцы, назначенные первыми выскочить на берег, не смешались в одну беспорядочную толпу с гребцами. Тут-то германцы по мелководью бросились к кораблям, хватались за корму, вскакивали на борт, тащили суда за собой и топили их. Все это происходило на глазах обеих армий, и чем громче радовались вителлианцы, тем больше отонианцы проникались ненавистью к Макру, который все это затеял и довел их до такого разгрома.

36. Сражение кончилось тем, что уцелевшие и не попавшие в руки германцев корабли вернулись восвояси. Солдаты требовали казни Макра; кто-то издали метнул в него дротик; он был ранен и несомненно погиб бы, если бы трибуны и центурионы не подоспели ему на помощь. Через некоторое время Вестриций Спуринна по приказу Отона оставил в Плаценции небольшой гарнизон и, выступив из города, присоединился к основным силам армии. Во главе войск, которыми командовал прежде Макр, Отон поставил кандидата в консулы Флавия Сабина⁷². Солдаты радовались, как всегда при смене командира; командиры же, видя, что в войсках все чаще вспыхивают бунты, неохотно соглашались командовать такой разложившейся армией.

37. У некоторых писателей⁷³ мне доводилось читать, будто войска боялись, что война затянется, и испытывали отвращение к обоим принцепсам, о преступлениях и низостях которых с каждым днем говорили все более открыто; будто они поэтому подумывали, не отказаться ли им вообще от вооруженной борьбы и либо принять всем вместе какое-то решение, либо поручить сенату выбрать нового императора; будто командиры отонианской армии потому и советовали всячески затягивать кампанию, что искали нового принцепса и возлагали главные надежды на Паулина, — старшего среди консуляриев, прекрасного полководца, стяжавшего своими британскими походами громкую славу. Вполне допуская, что были люди, в глубине души предпочитавшие спокойствие распрям, а хорошего и ничем не запятнанного принцепса — двум дурным и преступным, я в то же время не думаю, будто такой трезвый человек, как Паулин, живя в на редкость испорченное время, мог ожидать от черни благоразумия и надеяться, что люди, нарушившие мир из любви к войне, теперь откажутся от войны из любви к миру. Трудно поверить, кроме того, чтобы такое единодушие могло охватить армию, состоявшую из разнородных частей, отличных друг от друга по языку и обычаям; да и вряд ли легаты и командиры, хорошо знавшие, насколько большинство из них погрязло в долгах, распутстве и преступлениях, стали бы терпеть императора, который не был бы столь же обесславлен, как они, и не зависел бы во всем от их услуг.

38. Жажда власти, с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего государства и, наконец, вырвалась на свободу. Пока римляне жили скромно и неприметно, соблюдать равенство было нетрудно, но вот весь мир покорился нам, города и цари, соперничавшие с нами, были уничтожены, и для борьбы за власть открылся широкий простор. Вспыхнули раздоры между сенатом и плебсом; то буйные трибуны⁷⁴, то властолюбивые консулы одерживали верх один над другим; на Форуме и на улицах Рима враждующие стороны пробовали силы для грядущей гражданской войны. Вскоре вышедший из плебейских низов Гай Марий и кровожадный аристократ Луций Сулла оружием подавили свободу, заменив ее самовластьем⁷⁵. Явившийся им на смену Гней Помпей был ничем их не лучше, только действовал более скрытно; и с этих пор борьба имела одну лишь цель — принципат. У Фарсалии и под Филиппами легионы, состоявшие из римских граждан, не поколебались поднять оружие друг против друга, — нечего и говорить, что войска Отона и Вителлия тоже не сложили бы оружие по доброй воле. Все тот же гнев богов и все то же людское безумие толкали их на борьбу друг с другом, все те же причины породили и эту преступную войну, и только из-за бездарности правителей подобные войны оканчиваются после первой же битвы⁷⁶. Однако размышления о нравах былых и нынешних времен завели меня слишком далеко; возвращаюсь к моему рассказу.

39. После того как Отон отправился в Брикселл, весь почет, подобающий главнокомандующему, выпал на долю брата его Тициана, действительную же власть сосредоточил в своих руках префект претория Прокул. Цельз и Паулин, с их умом и дальновидностью, оказались не у дел, и им ничего не оставалось, как прикрывать своим званием полководцев ошибки, которые совершали другие. Трибуны и центурионы, видя, что лучшие люди в опале, а худшие в силе, помалкивали. Солдаты были настроены бодро, но предпочитали обсуждать приказы командиров, вместо того чтобы выполнять их. Лагерь решили перенести на четыре мили в сторону от Бедриака⁷⁷, но при этом обнаружили такую неопытность, что в самый разгар весны, в местности, орошаемой множеством рек, армия страдала от нехватки воды. Надо ли принимать сражение — все еще оставалось неясным. Отон присылал письма, в которых требовал быстрее дать бой; солдаты настаивали, чтобы император сам принял в нем участие; многие предлагали привести войска, находившиеся по ту сторону Пада⁷⁸. Рассудить, какой образ действия был бы здесь самым лучшим, труднее, чем решить, не был ли избранный самым худшим.

40. Снарядившись так, будто ей предстоит не битва, а поход, армия двинулась к месту слияния Адуи⁷⁹ и Пада, расположенному в шестнадцати милях от лагеря. Цельз и Паулин доказывали, что нельзя ставить солдат, изнуренных переходом и перегруженных поклажей, под удар противника, который, конечно, не упустит возможности, пройдя налегке только четыре мили⁸⁰, напасть на отонианцев, пока они либо находятся на марше и не построены для боя, либо, разделившись на небольшие группы, заняты постройкой лагеря. Тициан и Прокул не могли ничего противопоставить этим доводам, но данной им властью решили действовать по-своему. От Отона прискакал гонец-нумидиец⁸¹ и привез письмо, в котором император в угрожающем тоне обвинял своих полководцев в нерадивости и приказывал им дать решительное сражение, — не в силах ждать дольше, он горел нетерпением увидеть, сбудутся ли его надежды⁸².

41. В тот же день⁸³ к Цецине, который находился у строящегося моста и изо всех сил торопил окончание работ, явились трибуны двух преторианских когорт. Они просили принять их, и Цецина только что собрался выслушать их предложения и выдвинуть свои, когда примчавшиеся во весь опор разведчики сообщили о приближении неприятеля. Переговоры были тут же прерваны, и так и осталось неясным, что привело обоих трибунов — желание устроить ловушку Цецине, измена собственной армии или, напротив того, намерения серьезные и достойные. Отпустив трибунов, Цецина вернулся в лагерь и увидел, что Фабий Валент уже распорядился протрубить сигнал к бою и что солдаты стоят в полном вооружении. Пока легионы тянули жребий, определявший расстановку их во время битвы, конница вителлианцев бросилась в атаку. Странно сказать, но горстки отонианцев оказалось достаточно, чтобы обратить их в бегство, и всадники были бы прижаты к валу⁸⁴, если бы не находчивость Италийского легиона⁸⁵: выставив обнаженные мечи, легионеры заставили конников повернуть обратно и вернуться в бой. Остальные вителлианские легионы спокойно строились для битвы; хотя враг находился совсем рядом, они не видели его из-за густых зарослей. В отонианской армии тем временем командиры трусили, солдаты им не доверяли; обозы и повозки маркитантов ломали строй; войску предстояло наступать по дороге⁸⁶, вдоль которой шли две глубокие канавы, и проезжая часть была настолько узка, что по ней было трудно двигаться и в обычных условиях. Одни строились, другие разыскивали значки своей когорты, с криком подбегали и метались по всему лагерю солдаты — те, кто посмелей, протискивались в передние ряды, кто потрусливей, забивались назад.

42. Внезапно прошел слух, будто армия Вителлия отступилась от своего вождя. Страх и уныние тут же сменились весельем, которое лишь еще больше ослабило солдат. Распустили эту весть лазутчики Вителлия или она возникла в отонианском лагере — по чьему-либо злому умыслу, а может быть, и случайно — установить трудно. От боевого подъема отонианцев не осталось и следа; мало этого, они приветствовали армию противника, ответившую им глухим враждебным ропотом. Большинство отонианцев не понимало, что означают эти приветственные крики, и в испуге решило, что часть солдат изменила их делу. В этот-то момент на них и устремилась двигавшаяся стройными рядами неприятельская армия, превосходившая их мощью и числом. Отонианцы, хотя их было меньше, хотя они не успели построиться и были изнурены переходом, мужественно приняли бой. Деревья и вьющиеся виноградные лозы мешали солдатам: им приходилось то сходиться врукопашную, то вести бой на расстоянии, то схватываться мелкими группами, то нападать на неприятеля, построившись клином, так что каждый участок битвы выглядел на свой лад. На дороге бились грудь с грудью, щит о щит; за дроты никто не брался; панцири и шлемы разлетались в куски под ударами мечей и секир. Сражаясь на глазах у всех против людей, которых он знал издавна, каждый солдат вел себя так, будто от его мужества зависел исход войны.

43. На поле, раскинувшемся между Падом и дорогой, случай свел гордый своей давней боевой славой двадцать первый легион, по прозванию Стремительный, стоявший за Вителлия, и сражавшийся на стороне Отона первый Вспомогательный, солдаты которого в подлинном сражении еще не бывали, но яростно рвались в бой, дабы стяжать себе первые лавры⁸⁷. Прорвав передовые линии двадцать первого легиона, отонианцы овладевают его орлом. Взбешенные легионеры отбрасывают нападающих, убивают их легата Орфидия Бенигна и захватывают множество значков и вымпелов. На другом участке под натиском пятого легиона отступает тринадцатый, со всех сторон окружен превосходящими силами противника четырнадцатый⁸⁸. Полководцы Отона давно уже обратились в бегство, а Цецина с Валентом продолжают вводить в бой все новые и новые подкрепления. Неожиданно на поле боя появился Алфен Вар⁸⁹ со своими батавами. Стоявшие напротив них на другом берегу реки отряды гладиаторов начали переправляться через Пад, но батавы перебили их прямо на кораблях и теперь, окрыленные победой, наступали на левый фланг отонианцев.

44. Когда прорванным оказался и центр, отонианцы повсюду обратились в бегство, стремясь возможно скорей добраться до Бедриака. Путь, который им предстояло пройти, был бесконечен⁹⁰; дороги завалены трупами; резня становилась все более жестокой — в гражданской войне не берут пленных, раз их нельзя продать. Светоний Паулин и Лициний Прокул отступали по разным дорогам, и ни тот, ни другой в лагерь не вернулись. Легат тринадцатого легиона Ведий Аквила, ничего не соображая от страха, сам себя выставил на поругание: он поднялся на вал, когда было еще совсем светло, и бежавшие с поля боя, вышедшие из повиновения солдаты накинулись на него с криком, с проклятиями и побоями, называя его дезертиром и изменником. Никакой особой вины за Аквилой не было, но чернь всегда обвиняет других в преступлениях, которые совершила сама. Тициану и Цельзу помогла темнота ночи — к тому времени как они добрались до лагеря, солдат уже удалось успокоить и повсюду были расставлены караулы. Действуя то увещаниями и просьбами, то приказами, Анний Галл сумел убедить отонианцев не отягчать понесенное поражение кровопролитием в своем же стане. "Кончится ли на этом война, — говорил он, — решим ли мы продолжать борьбу, одна только сплоченность может спасти побежденных". Солдаты чувствовали себя подавленными. Преторианцы жаловались, что были преданы, а не разбиты в честном бою. "Разве не пришлось вителлианцам кровью заплатить за победу? — спрашивали они. — Конница их понесла поражение, один легион потерял своего орла; Отон по-прежнему с нами, с нами его войска, находящиеся по ту сторону Пада, и приближающиеся мёзийские легионы, и вся армия, которая стоит в Бедриаке⁹¹, — их-то во всяком случае никто еще не победил. А если уж приходится умирать, то всегда почетнее погибнуть в бою". Охваченные такими размышлениями, солдаты то дрожали от страха, то вдруг возгорались жаждой мщенья. Ими все сильнее овладевало отчаяние, и, ослепленные гневом, они забывали об опасности.

45. Вителлианская армия остановилась на ночь возле пятого камня, не доходя Бедриака⁹². Командиры ее не решились штурмовать отонианский лагерь в тот же день да и надеялись, что противник капитулирует сам. Заночевали они налегке⁹³, в том, в чем вышли сражаться; не валы, а мечи и дроты охраняли их сон, согревали их не палатки, а радость и гордость одержанной победой. На следующий день рассеялись последние сомнения относительно того, что намерена предпринять отонианская армия, — теперь даже самые ожесточенные противники Вителлия были готовы выразить свое раскаяние. Отонианцы выслали парламентеров⁹⁴; полководцы Вителлия согласились заключить с ними мир. Парламентеры возвратились не сразу, и вся армия ждала, затаив дыхание, гадая, удалось ли склонить победителей к миру. Вскоре послы вернулись; распахнулись ворота лагеря; обливаясь слезами, мешая горе и радость, проклиная гражданскую войну, победители и побежденные бросились друг к другу; в палатках перевязывали раны — брат брату, родственник родственнику. Мечты о наградах, честолюбивые надежды — все казалось спорным, бесспорны были только страдания и кровь; не было воина, которого пощадила бы злая судьба — каждому было кого оплакивать. Тело легата Орфидия отыскали и сожгли с подобающими воинскими почестями. Немногих похоронили друзья, трупы других остались валяться на земле.

46. Отон ожидал известия об исходе битвы без всякого волнения, твердо зная, что ему делать дальше. Сначала по неясно доносившимся до него мрачным слухам, а потом по рассказам солдат, бежавших с поля боя, он понял, что сражение проиграно. Охваченные боевым пылом солдаты не стали ждать, пока император заговорит с ними. "Мужайся, — кричали они ему, — есть у нас еще свежие силы! Да и сами мы на все готовы, все вынесем!". Они не лгали: войска действительно пылали яростью, жаждой мести и рвались в бой спасать дело своей партии. Стоявшие в задних рядах протягивали к Отону руки, те, что были поближе, обнимали его колени. Особенно выделялся префект претория Плотий Фирм, умолявший Отона не бросать войско, столь ему верное, не покидать солдат, столь доблестно ему служивших. Он убеждал Отона, что достойнее переносить трудности, чем избегать их, что люди доблестные и сильные даже вопреки судьбе не перестают надеяться, что отчаиваются при виде опасности лишь трусы и глупцы. Солдаты сопровождали слова Плотия Фирма то криками радости, когда видно было, что Отон к ним прислушивается, то стонами и жалобами, если им казалось, что он упорствует. Так вели себя не только преторианцы, издавна преданные Отону; солдаты из мёзийского авангарда с не меньшей настойчивостью повторяли, что армия их приближается, что легионы уже вступили в Аквилею⁹⁵, лишь бы убедить всех, что существует возможность и дальше продолжать эту ужасную, губительную войну, не сулящую ничего верного ни побежденным, ни победителям.

47. Когда Отон заговорил, было ясно, что он уже оставил всякую мысль о войне. "Вы, по-моему, слишком высоко цените мою жизнь, — начал он, — если готовы с такой твердостью и мужеством идти ради нее навстречу гибели. Чем больше надежд, по вашим словам, мне остается, тем прекраснее предпочесть жизни смерть. Мы с судьбой достаточно долго испытывали друг друга, и не стоит гадать, смогу ли я еще раз добиться ее милости: чем яснее понимаешь, что счастье дано тебе ненадолго, тем труднее вовремя перестать за него цепляться. Из-за Вителлия началась гражданская война. По его вине мы с оружием в руках вступили в борьбу за принципат; я готов дать пример того, что не следует ее затягивать; по этому поступку пусть судят меня потомки. Я предоставляю Вителлию наслаждаться любовью брата, жены, детей, я не хочу мстить, не хочу искать утешения в чужом горе⁹⁶. Другие дольше меня пользовались императорской властью; но никто не проявил такого мужества, расставаясь с ней. Могу ли я допустить, чтобы столько римских юношей, столько замечательных солдат бездыханные устилали землю и гибли без всякой пользы для государства? Мысль о том, что вы готовы были умереть за меня, я унесу с собой, но вы оставайтесь и живите. Не будем дольше тратить время, я не должен мешать вам спастись, вы не должны мешать мне выполнить мое твердое решение. Много говорит о смерти лишь тот, кто ее боится. Мое же решение умереть — неколебимо. Вы видите, что это правда хотя бы уже потому, что я никого ни в чем не обвиняю; только пока человек держится за жизнь, он продолжает нападать на богов и людей".

48. Окончив речь, Отон сказал солдатам, что они лишь вызовут гнев победителей, если и дальше будут медлить с капитуляцией, и посоветовал им поскорей отправляться. Стариков он об этом просил, от молодежи требовал, ласков был со всеми. Он велел им сдержать свою скорбь, и черты его были ясны, а голос тверд. Отон распорядился обеспечить отъезжавших судами⁹⁷ и повозками. Уничтожил памфлеты и письма, авторы которых неумеренно выражали преданность ему или поносили Вителлия. Роздал деньги, проявив при этом бережливость, необычную в человеке, решившем умереть. Он стал утешать своего племянника Сальвия Кокцейана, совсем еще мальчика, дрожавшего от ужаса и горя, хвалил его за преданность, стыдил за робость. "Вся семья Вителлия, — говорил он, — осталась цела и невредима, не может быть, чтобы у него хватило жестокости не ответить нам тем же; своей скорой смертью я тоже заслужил милость победителя; наша армия стремится в бой, и, следовательно, смерть моя вызвана не отчаянной крайностью, а желанием избавить государство от гибели". Отон говорил далее, что стяжал достаточно славы себе и своему потомству, ибо после Юлиев, Клавдиев, Сервиев⁹⁸ был первым, кто, происходя из недавно возвысившегося рода, добился императорской власти. Пусть же юноша преисполнится бодрости и продолжает жить, пусть никогда не забывает, что он племянник Отона, но и не думает об этом слишком часто.⁹⁹

49. Отпустив всех, Отон прилег отдохнуть. Он уже обратился мыслями к близкой смерти, но внезапный шум отвлек его. Ему доложили, что удрученные горем разбушевавшиеся солдаты угрожают смертью тем, кто решил уйти и сдаться Вителлию. Самую лютую ненависть вызывал у них Вергиний¹⁰⁰, чей дом, запертый со всех сторон, подвергся настоящей осаде. Выбранив зачинщиков, Отон вернулся к себе и стал прощаться с друзьями, не торопясь, стараясь, чтобы никто не имел повода на него обидеться. День уже клонился к вечеру. Отон зачерпнул пригоршню ледяной воды и напился. Ему принесли два кинжала, он попробовал, какой острее, выбрал один и спрятал его под изголовьем. Проверив, все ли друзья ушли, он лег, провел ночь спокойно и, как говорят, даже поспал, а с первыми лучами солнца¹⁰¹ бросился грудью на подставленный кинжал. Прибежавшие на стоны умирающего вольноотпущенники, рабы и префект претория Плотий Фирм увидели на теле его только одну рану. Погребение было совершено быстро, — он сам перед смертью усиленно просил об этом, — чтобы враги не отрубили голову и не стали глумиться над ней. Тело несли преторианцы. Они восхваляли покойного, целовали его руки, рану на груди. Возле костра несколько солдат покончили с собой: за ними не было никакой вины, и им нечего было бояться; они хотели показать свою любовь к принцепсу и затмить других столь славной гибелью. Смерть их вызвала восхищение и в Бедриаке, и в Плаценции, и в других лагерях. Над могилой Отона возвели гробницу — скромную и прочную. Так кончил он свою жизнь тридцати семи лет от роду.

50. Отон происходил из муниципия Ферентина¹⁰². Отец его был консулярий¹⁰³, дед претор, мать родилась в семье не столь видной, но не лишенной заслуг. Как прошли его детство и молодость, я уже рассказывал¹⁰⁴. Он увековечил память о себе двумя поступками — одним позорным, другим благородным¹⁰⁵ — и приобрел у потомков и добрую, и дурную славу. Повторять россказни и тешить читателей вымыслами несовместно, я думаю, с достоинством труда, мной начатого, однако я не решаюсь не верить вещам, всем известным и сохранившимся в преданиях. Как вспоминают местные жители, в день битвы под Бедриаком неподалеку от Регия Лепида¹⁰⁶, в роще, где обычно бывает много народу, опустилась некая невиданная птица. Она не испугалась стечения людей, и летавшие кругом птицы не могли прогнать ее; но она исчезла из глаз в ту самую минуту, когда Отон покончил с собой. Вспоминая об этом впоследствии, люди поняли, что странная птица сидела неподвижно как раз все то время, пока Отон готовился к смерти.

51. Во время похорон Отона солдаты, охваченные смятением и горем, снова взбунтовались, и на этот раз некому было их успокоить. Они бросились к Вергинию и, мешая мольбы с угрозами, просили его то принять императорскую власть, то отправиться в качестве легата к Цецине и Валенту. Вергиний тайком вышел из дома через заднюю дверь; только так, обманом, ему удалось спастись от ворвавшихся к нему солдат. Рубрий Галл¹⁰⁷ отправился от имени когорт, расположенных в Брикселле, заявить, что они сдаются, и капитуляция их была немедленно принята. Флавий Сабин тоже передал победителям войска, которыми командовал¹⁰⁸.

52. Уже после того как военные действия повсюду кончились, едва не погибло множество сенаторов, выехавших вместе с Отоном из Рима. Отон оставил их в Мутине¹⁰⁹, где они и получили известие о поражении под Бедриаком. Солдаты не хотели ему верить и решили, что сенаторы, настроенные враждебно к Отону, нарочно распускают подобные слухи. Они начали следить за сенаторами; в их словах, одежде и выражении лица им виделась измена; наконец, они принялись осыпать сенаторов бранью и оскорблениями, чтобы таким образом получить повод и начать резню. В довершение бед над сенаторами нависла еще одна опасность: время шло, Вителлий с его сторонниками уже одержали победу и могли подумать, что сенаторы нарочно медлят с выражением своей радости. Никто не отваживался самостоятельно принять решение; перепуганные опасностями, грозившими им с обеих сторон, сенаторы сошлись вместе, решив, что уж если быть виноватыми, то всем сразу, и что так оно спокойнеею Затруднительность их положения увеличили еще декурионы¹¹⁰ Мутины, которые явились к сенаторам и, весьма некстати называя их отцами отечества¹¹¹," принялись предлагать им оружие и деньги.

53. На этом собрании разразилась громкая ссора: Лициний Цецина обрушился на Эприя Марцелла,¹¹² утверждая, что тот выступил в сенате нарочито неопределенно и двусмысленно. Другие сенаторы говорили не более определенно, чем Марцелл, но Цецина выбрал именно его, стяжавшего своими доносами всеобщую ненависть и тем самым более уязвимого: как человек новый и недавно допущенный в сенат, он хотел во что бы то ни стало привлечь к себе внимание и поэтому старался нападать на людей известных. Самые благоразумные и умеренные из сенаторов разняли их, и все вернулись в Бононию¹¹³, так как надеялись там скорее получить новые сведения и тогда еще раз обсудить создавшееся положение. На дороги, ведущие к Бононии, были высланы люди, которые расспрашивали каждого новоприбывшего. Среди последних оказался вольноотпущенник Отона. Его спросили, почему он покинул своего господина; вольноотпущенник отвечал, что несет предсмертные распоряжения Отона, что, когда он уходил, Отон был еще жив, но уже порвал все нити, связывающие его с этим миром, и помышлял лишь о мнении потомства. Сенаторы пришли в восхищение от доблести Отона, из уважения к смерти не стали расспрашивать дальше и тотчас обратили все помыслы к Вителлию.

54. На совещаниях сенаторов присутствовал его брат Луций Вителлий. Он уже принимал льстивые выражения преданности, как вдруг ужасная весть, принесенная вольноотпущенником Нерона Ценом, привела всех в оцепенение: прибыл четырнадцатый легион, войска соединились в Брикселле, победители уничтожены, борющиеся стороны поменялись местами. Цен распустил этот слух, чтобы с помощью столь радостного известия вновь придать силу подорожной, данной ему Отоном и которой никто не хотел подчиняться. Цен действительно был немедленно доставлен в Рим, но там через несколько дней казнен по приказу Вителлия. Однако солдаты-отонианцы поверили распространившемуся слуху, и положение сенаторов стало еще опаснее. Паника росла, ибо все решили, будто отъезд сенаторов из Мутины носил официальный характер и знаменовал их отказ поддерживать дальше партию Отона. Теперь сенаторы вообще перестали собираться, каждый принимал решения на свой страх и риск. Наконец, прибыло письмо от Фабия Валента, которое рассеяло все страхи. К тому же смерть Отона была столь прекрасна, что молва о ней распространилась очень быстро, и дольше сомневаться в ней было невозможно.

55. В Риме волнений не знали. В установленный обычаем срок были устроены игры в честь Цереры¹¹⁴. Когда актеры в театре объявили, что Отон умер и префект Рима Флавий Сабин привел все находящиеся в городе войска к присяге Вителлию, имя победителя было встречено аплодисментами. Народ обходил храмы, неся украшенные лаврами и цветами изображения Гальбы, неподалеку от бассейна Курция, на том месте, которое умирающий Гальба обагрил своей кровью, из венков сложили нечто вроде могильного холма. Сенат разом присвоил Вителлию все почести, которые были придуманы за долгие годы правления других принцепсов¹¹⁵. Постановили воздать хвалу и благодарность германской армии и отправить легатов, которые бы выразили войскам удовлетворение сената. Письма Фабия Валента консулам были прочитаны и найдены весьма умеренными; с еще большей благосклонностью отметили скромность Цецины, не приславшего никаких писем.

56. Между тем Италия терпела беды и страдания еще худшие, чем во время войны. Рассыпавшиеся по колониям и муниципиям вителлианцы крали, грабили, насиловали; жадные и продажные, они любыми правдами и неправдами старались захватить побольше и не щадили ни имущества людей, ни достояния богов. Находились и такие, что переодевались солдатами, дабы расправиться со своими врагами. Легионеры, хорошо знавшие местность, выбирали самые цветущие усадьбы и самых зажиточных хозяев, нападали на них и грабили, а если встречали сопротивление, то и убивали; командиры понимали, что находятся во власти солдат, и не решались запрещать им что бы то ни было. Цецина был занят только своими честолюбивыми планами, Валент же так запятнал себя хищениями и вымогательством, что ему ничего не оставалось, как покрывать преступления других. Италия, и без того уже разоренная, едва могла прокормить все эти пешие и конные войска, едва выносила все эти несчастья и оскорбления.

57. Тем временем Вителлий, ничего еще не зная о своей победе и готовясь к длительной войне, стягивал остальные силы германской армии. Он оставил в зимних лагерях немногих престарелых солдат и поспешно вербовал рекрутов в галльских провинциях, чтобы пополнить свои легионы. Охрану рейнского берега он поручил Гордеонию Флакку¹¹⁶ и присоединил к своим войскам восемь тысяч солдат из британской армии¹¹⁷. Едва он продвинулся на несколько дневных переходов, как получил известие о том, что битва при Бедриаке выиграна и смерть Отона положила конец войне. Вителлий тут же собрал войска и воздал солдатам хвалу за проявленную ими доблесть. Армия стала требовать, чтобы он даровал права всадника своему вольноотпущеннику Азиатику¹¹⁸. Вителлий отказался выполнить эту просьбу, слишком уж отдававшую грубой лестью, но потом, с присущим ему непостоянством, негласно сделал то, на что не хотел согласиться открыто, и на пиру вручил кольца¹¹⁹ Азиатику, подлому рабу и злобному пройдохе.

58. В эти же дни прибыло сообщение о том, что на сторону Вителлия перешли обе Мавритании и что прокуратор этих провинций¹²⁰ Альбин убит. Лукцей Альбин был назначен управлять Мавританией Цезарейской еще Нероном. После того как Гальба распространил его полномочия и на Тингитанскую провинцию, в его руках оказались крупные силы: девятнадцать когорт, пять эскадронов конницы и большой отряд мавританцев, которые столько грабили и насильничали, что тоже приобрели немалый военный опыт. После убийства Гальбы Альбин, который склонялся на сторону Отона и которому Африка представлялась слишком тесным полем деятельности, стал угрожать Испании, отделенной от Мавритании лишь узким проливом. Это вызвало опасения у Клувия Руфа¹²¹. Он приказал десятому легиону выйти к побережью и делать вид, будто готовится переправа в Африку, а сам выслал вперед центурионов и поручил им склонить мавров на сторону Вителлия. Сделать это им было нетрудно, ибо слава германской армии гремела в этих провинциях. В довершение всего распространился слух, будто Альбин брезгует должностью прокуратора, украшает себя царскими регалиями и принял имя Юбы¹²².

59. Настроение в мавританских провинциях изменилось. Префект кавалерии Азиний Поллион, один из ближайших друзей прокуратора, и префекты когорт Фест и Сципион были удавлены, Альбин убит, когда он, прибыв морем из Тингитанской провинции в Цезарейскую, сходил на берег, жена его сама подставила грудь ножам убийц и была ими зарезана. Никого из тех, кто все это проделал, Вителлий так и не привлек к ответу, — неспособный ни к чему серьезному, он и более важные дела выслушивал лишь краем уха.

Армии своей он приказал продолжать путь пешком, а сам плыл вниз по реке Арар¹²³, без всякого великолепия, подобающего принцепсу, выставляя на всеобщее обозрение свою нищету, пока, наконец, правитель Лугдунской Галлии Юний Блез¹²⁴, человек знатный, щедрый и богатый, не дал ему людей для его штата и не окружил блестящей свитой, за что Вителлий его возненавидел, хотя и прикрывал свои чувства самой низкой лестью. В Лугдунуме его ждали полководцы обеих партий — победители и побежденные. Воздав перед строем войск хвалу Валенту и Цецине, он усадил их по обеим сторонам своего курульного кресла¹²⁵. Вскоре затем Вителлий велел принести своего новорожденного сына, укутал его боевым плащом и приказал войскам дефилировать перед ребенком, которого держал прижатым к груди; он назвал сына Германиком¹²⁶ и облек его всеми знаками императорского достоинства; почести эти, в те счастливые дни ребенку ненужные, стали позже, когда все для него изменилось к худшему, единственным его утешением.

60. Вскоре затем самые храбрые и преданные из центурионов-отонианцев были убиты, что сразу оттолкнуло от Вителлия солдат иллирийской армии; под их влиянием другие легионы, и без того недолюбливавшие германские войска и завидовавшие им, тоже стали помышлять о войне. Светония Паулина и Лициния Прокула Вителлий долгое время держал под угрозой обвинения, пока, наконец, не дал им аудиенции, во время которой они старались обелить себя с помощью аргументов, продиктованных скорее их безвыходным положением, чем искренностью. Они дошли до того, что изобразили сами себя изменниками и приписали своим проискам и длиннейший переход¹²⁷, и утомление войск перед битвой, и давку, которую произвели повозки, замешавшиеся в ряды солдат, и даже все те перенесенные отонианцами невзгоды, что были вызваны простой случайностью. Вителлий им поверил и простил людей, бывших образцом верности, лишь когда счел их изменниками. Никаких обвинений не было предъявлено брату Отона Тициану: его достаточно оправдывали и подчиненное положение, и полная бездарность. Марий Цельз остался консулом; ходили, однако, слухи, будто Цецилий Симплекс пытался (во всяком случае такое обвинение ему было вскоре предъявлено в сенате) за деньги приобрести эту должность и подстроить гибель Цельза. Вителлий на это не согласился и позже сам отдал Цецилию консулат¹²⁸, за который тому не пришлось платить ни преступлением, ни деньгами. Трахала спасла от обвинителей Галерия, жена Вителлия¹²⁹.

61. Рассказывая о несчастьях, обрушившихся на стольких замечательных людей, стыдно даже упоминать некоего Марикка из племени бойев¹³⁰, который возымел наглость добиваться власти и пойти против римского оружия, утверждая, что действует по велению неба. Он называл себя богом и мстителем за дело галлов; благодаря этому ему удалось собрать восемь тысяч человек, и они начали грабить окружающие деревни эдуев. Тогда это племя, славящееся суровой чистотой нравов, послало против них лучшую часть своего юношества, Вителлий — несколько когорт, и они вместе разогнали беснующуюся толпу. Марикка в этом сражении захватили в плен и бросили диким зверям, но звери не тронули его, и невежественная чернь была убеждена, что его охраняет высшая сила до тех пор, пока присутствовавший здесь Вителлий не велел его убить.

62. Больше не было принято никаких мер против сторонников Отона, и никто не покушался на их имущество. Завещания людей, погибших, сражаясь за Отона, исполнялись; если завещаний не было, действовали согласно закону о наследовании. Вообще если бы Вителлий мог справиться со своим обжорством, алчности его опасаться не приходилось. Он отличался отвратительной, ненасытной страстью к еде. Дороги, ведшие от обоих морей, дрожали под грохотом повозок, доставлявших из Рима и Италии все, что могло еще возбудить его аппетит. В городах устраивались пиры, своим великолепием разорявшие магистратов и истощавшие городские запасы продовольствия. Солдаты отвыкали от труда и воинской доблести, ибо все больше погружались в разврат и проникались презрением к своему вождю. Вителлий отправил в Рим эдикт, которым отклонял звание Цезаря и, до времени, звание Августа, но сохранял за собой всю полноту власти. Звездочеты были изгнаны из Италии. Строжайше запрещено римским всадникам позорить себя участием в гладиаторских боях. При прежних принцепсах их склоняли к этому деньгами, а чаще силой; многие муниципии и колонии наперебой старались подкупить наиболее развращенных из своих молодых людей, чтобы сделать их гладиаторами.

63. Все больше людей, стремившихся навязать Вителлию свои советы по управлению государством, втирались в его доверие; вскоре к ним присоединился брат императора, и под их общим влиянием принцепс становился день ото дня заносчивей и кровожадней. Он приказал умертвить Долабеллу, который, как я уже упоминал, был выслан Отоном в Аквинскую колонию¹³¹. Получив известие о смерти Отона, Долабелла прибыл в Рим, где Планций Вар, бывший претор и его ближайший друг, донес на него префекту города Флавию Сабину¹³². Планций уверял, будто Долабелла самовольно вернулся из ссылки, чтобы взять на себя руководство разбитой партией¹³³, и будто он пытался склонить к измене стоявшую в Остии когорту солдат¹³⁴. Все эти обвинения ни на чем не были основаны; позже Планций всячески в них раскаивался и старался оправдаться, но преступление было уже совершено. Флавий Сабин медлил, но жена Люция Вителлия Триария, отличавшаяся невиданной в женщине жестокостью, в угрожающем тоне потребовала, чтобы он не пытался прослыть гуманным и милосердным, спасая преступников, представляющих угрозу для принцепса. Сабин, человек по характеру добрый, но в минуты опасности терявшийся и легко менявший свои решения, стал бояться уже за самого себя и подтолкнул падающего, дабы не подумали, что он пытается его спасти.

64. Новый принцепс не только боялся Долабеллы, но и ненавидел его, потому что тот сочетался браком с Петронией, вскоре после ее развода с Вителлием¹³⁵. Вызвав Долабеллу к себе письмом, Вителлий приказал тем, кто его вез, свернуть с оживленной Фламиниевой дороги на Интерамну¹³⁶ и там его убить. Убийце, однако, все это показалось слишком сложным; в одном из трактиров по дороге он просто повалил Долабеллу на землю и перерезал ему горло. Убийство Долабеллы возбудило ненависть к новому принцепсу, впервые обнаружившему свой подлинный нрав. Необузданная свирепость Триарии выступала лишь еще отчетливее при сравнении со скромностью жены императора Галерии, принадлежавшей к тому же тесному кругу, но не запятнавшей себя участием ни в одном из злодеяний. Подобной же древней чистотой нравов отличалась и мать братьев Вителлиев Секстилия. Рассказывают, будто, получив первое письмо от сына¹³⁷, она сказала, что рожала не Германика, а Вителлия. И позже ей не принесли радости ни милости судьбы, ни лесть всего государства, — до того чувствовала она себя чужой своей семье.

65. Вителлий уже выступил из Лугдунума, когда его догнал, бросив в Испании все свои дела, Клувий Руф; с виду он был полон радости и горячо поздравлял нового императора, в душе же скрывал страх, так как знал о взводимых на него обвинениях. Вольноотпущенник Цезаря Гиларий¹³⁸ донес, будто Клувий Руф, узнав о провозглашении принцепсами Отона и Вителлия, тоже решил захватить власть и овладеть Испанией, будто именно поэтому он не ставил имени ни того, ни другого из принцепсов на выдаваемых им подорожных¹³⁹ и будто некоторые из его речей были рассчитаны на завоевание популярности и оскорбительны для Вителлия. Уважение, которым пользовался Клувий, оказалось сильнее этих наветов, и Вителлий даже велел наказать вольноотпущенника¹⁴⁰. Клувий присоединился к свите принцепса, в Испанию не вернулся и стал управлять ею на расстоянии по примеру Луция Аррунция¹⁴¹. Аррунция Тиберий Цезарь не отпускал от себя из страха, Клувия же Вителлий оставил при себе без всяких тайных мыслей. Требеллий Максим, который, спасаясь от ярости солдат, бежал из Британии, не был удостоен подобной чести, — на его место Вителлий послал нового легата Веттия Болана¹⁴², человека из своего ближайшего окружения.

66. Вителлия серьезно беспокоило настроение, царившее в разбитых легионах¹⁴³. Разбросанные по всей Италии среди легионов победившей армии, они были рассадниками слухов и разговоров, враждебных новому принцепсу. Особенно буйствовали солдаты четырнадцатого легиона, которые вообще не считали себя побежденными. Под Бедриаком, говорили они, поражение потерпели одни лишь приданные легиону отряды, а главных наших сил там и не было. Вителлий счел за лучшее отправить их обратно в Британию, откуда Нерон некогда их вывел, а пока что поместить в одном лагере с когортами батавов, издавна враждовавших с солдатами четырнадцатого легиона¹⁴⁴. Батавы и легионеры, ненавидевшие друг друга и при этом вооруженные, недолго жили в мире. В колонии Августа Тавринов¹⁴⁵ один батав обругал какого-то ремесленника изменником; легионер, стоявший у этого ремесленника на квартире, за него вступился; на помощь тому и другому подоспели товарищи, и дело, начавшись с перебранки, кончилось резней. Драка превратилась бы во всеобщее побоище, если бы две преторианские когорты не встали на сторону легионеров, умножив тем самым их силы и напугав батавов. За проявленную преданность Вителлий влил батавов в состав своей армии, а легиону приказал перевалить через Грайские Альпы и двигаться дальше, минуя Виенну, так как жители этой колонии тоже опасались буйства легионеров¹⁴⁶. В ночь, когда четырнадцатый легион уходил из Таврины, от больших костров, оставленных повсюду солдатами, начался пожар, уничтоживший часть города. Беда эта, как и многие, порожденные войной, была позже вытеснена из памяти людей худшими несчастьями, которые пришлось перенести другим городам. Когда легион спустился с Альп, некоторые самые мятежные его подразделения свернули на дорогу, ведущую к Виенне, но лучшие солдаты подавили бунт, и легион благополучно переправился в Британию.

67. Немногим меньше, чем побежденных легионов, боялся Вителлий преторианских когорт. Сначала их изолировали, затем предложили почетную отставку на льготных условиях¹⁴⁷; наконец, они сдали трибунам оружие, но едва распространился слух о войне, начатой Веспасианом, — снова вернулись в строй и составили главную опору флавианской партии. Первый легион морской пехоты отправили в Испанию, дабы он успокоился, живя на отдыхе, вдали от военных столкновений, одиннадцатый и седьмой вернулись в свои зимние лагеря¹⁴⁸; тринадцатый получил приказ приступить к сооружению амфитеатров: Цецина в Кремоне, а Валент в Бононии готовили гладиаторские игры, ибо Вителлий никогда не был в состоянии настолько предаться делам, чтобы забыть об удовольствиях.

68. Вителлию таким образом удалось без шума разъединить и изолировать силы побежденной партии, но как раз в это время начался мятеж в стане победителей. Повод для его возникновения был незначителен, но количество жертв, которое он за собой повлек, еще увеличило ненависть к новому принцепсу. Однажды Вителлий обедал в Тицине; среди приглашенных был Вергиний¹⁴⁹. В лагере Вителлия легаты и трибуны подражали императору: то старались перещеголять друг друга суровостью нравов, то начинали пировать среди бела дня; солдаты вели себя точно так же: то удивляли всех послушанием, то буйствовали. Вообще в лагерях вителлианской армии не прекращались беспорядки и пьянство, все здесь походило больше на ночную пирушку или вакханалию, чем на воинский лагерь. Два солдата, один из пятого легиона, другой — из галльских вспомогательных войск, затеяли борьбу, сначала в шутку, потом, разозлившись, — всерьез; легионер упал, галл стал всячески поносить его; зрители разделились; сбежавшиеся легионеры набросились на солдат вспомогательных войск и перебили две когорты. Побоище прекратилось, только когда поднялся новый переполох: кто-то, завидев вдали клубы пыли и блеск оружия, крикнул, что это возвращается на помощь своим четырнадцатый легион. На самом деле то было тыловое охранение уходившего легиона, и едва это стало ясно, как волнение улеглось. Тем временем солдаты случайно повстречали на улице принадлежавшего Вергинию раба, стали обвинять его в убийстве Вителлия и бросились в дом, где шел пир, требуя смерти Вергиния. Вителлий, обычно трепетавший от всякого рода подозрений, на этот раз не сомневался, что обвинение ложно; ему, однако, стоила большого труда усмирить солдат, с криками требовавших смерти консулярия, еще недавно бывшего их полководцем. Вообще трудно найти человека, которому бы столько раз грозили смертью мятежные войска; солдатам казалось, будто Вергиний их презирает¹⁵⁰, и они не могли простить ему этого, хотя преклонялись перед его доблестью и славой.

69. На следующий день Вителлий принял представителей сената (он еще раньше приказал им дожидаться его в Тицине), а затем отправился в лагерь и произнес речь, в которой хвалил войска за преданность и дисциплину. Солдаты вспомогательных отрядов, увидев, что легионеры, после всех бесчинств, ими содеянных, остаются безнаказанными, пришли в ярость. Опасаясь их гнева и буйства, Вителлий отправил батавов назад в Германию¹⁵¹, сделав первый шаг к той войне, одновременно и внешней, и междоусобной, которую готовила нам судьба¹⁵². Вернули в свои племена и галльских ополченцев: они были набраны немедленно после измены¹⁵³, набраны в несметном количестве и во время военных действий оказались совершенно бесполезными. Впоследствии Вителлий, опасаясь, что императорской казне не хватит денег на все его расходы, распорядился сократить кадровый состав легионов и вспомогательных войск, впредь пополнений не проводить и стал всем и каждому предлагать выход в отставку. Эти меры, губительные для государства, не одобряли и солдаты: раз людей становилось меньше, а труды и опасности оставались те же, на долю каждого их должно было приходиться больше. Армия теряла силы в распутстве и наслаждениях и все больше забывала древнюю дисциплину, установления предков, при которых Римское государство стояло твердо, ибо зиждилось на доблести, а не на богатстве¹⁵⁴.

70. Из Тицина Вителлий свернул на Кремону¹⁵⁵ и, посмотрев устроенные Цециной гладиаторские игры, выразил желание побывать на поле сражения у Бедриака, чтобы своими глазами увидеть места, где его войска недавно добились победы. Зрелище, открывшееся глазам Вителлия, вызывало лишь отвращение и ужас. Со времени сражения прошло уже сорок дней; повсюду виднелись растерзанные тела, отрубленные члены, гниющие останки людей и коней, пропитанная кровью земля дышала миазмами, деревья были поломаны, посевы вытоптаны, кругом расстилалась мертвая пустыня. Дорога, шедшая через эти нагромождения трупов¹⁵⁶, выглядела еще ужаснее оттого, что кремонцы, следуя обычаям восточных деспотий, разбросали по ней цветы и лавровые ветки и соорудили алтари, на которых убивали жертвенных животных¹⁵⁷. Кремонцы ликовали, но прошло совсем немного времени, и эти самые торжества обернулись для них несчастьями и бедами¹⁵⁸. Валент и Цецина рассказывали о ходе битвы и показывали Вителлию места, где разворачивались те или иные ее эпизоды, — здесь легионы бросились в атаку, отсюда налетела конница, оттуда вспомогательные войска двинулись на окружение противника. В разговор вмешались трибуны и префекты; каждый восхвалял свои подвиги, примешивая к правде всяческие преувеличения, а то и прямую ложь. Солдаты с шумом и веселыми криками разбрелись по полю, узнавая места, где происходили схватки, дивились на горы оружия и груды трупов. Некоторые же, видя, сколь превратно бывает счастье человеческое, сокрушались и плакали. Вителлий, однако, не пришел в ужас, не опустил глаза при виде стольких тысяч своих сограждан, оставшихся без погребения¹⁵⁹; не зная еще, что готовит ему судьба, он радостно приносил жертвы местным богам.

71. Затем в Бононии бои гладиаторов устроил и Фабий Валент. За оружием и всем необходимым для этих зрелищ он послал в Рим. Чем ближе подъезжали посланные им люди к столице, тем больше окружали они себя роскошью и распутничали. К ним присоединялись бродячие актеры, целые шайки миньонов и множество других подобных же лиц, обычно составлявших свиту Нерона, — было известно, что Вителлий восхищался Нероном и присутствовал обычно на всех его выступлениях не по принуждению, как многие достойные люди, а потому только, что любил разврат и готов был продаться в рабство каждому, кто хорошо угостит. Чтобы предоставить почетные должности Валенту и Цецине, Вителлий стал сокращать консульские сроки других. Без всякого шума был освобожден от обязанностей консула как один из руководителей отонианской партии Марций Макр; не получил полагавшейся ему должности выдвинутый в консулы еще Гальбой Валерий Марин, — он ни в чем не провинился, а просто был известен как человек покладистый и терпеливо сносящий обиды. Обошли консульским званием и Педания Косту, — Вителлий, хоть и приводил другие основания, на самом деле не любил его за то, что Коста осмеливался выступать против Нерона и поддерживать Вергиния. Следуя рабским обыкновениям того времени, все они выразили Вителлию благодарность.

72. В это время объявился новый самозванец, продержавшийся, несмотря на сопутствовавший ему вначале успех, лишь несколько дней. Он выдавал себя за Скрибониана Камерина¹⁶⁰ и утверждал, будто бежал при Нероне в Истрию, где сохранились поместья и клиенты Крассов¹⁶¹ и где имя их было окружено почетом. Набрав несколько человек из самой сволочи, которые согласились сыграть назначенные роли в задуманной им комедии, он вскоре привлек на свою сторону чернь, всегда верящую разным слухам, и некоторых солдат, либо не понявших, где правда, либо надеявшихся поживиться во время беспорядков; но тут его схватили и доставили к Вителлию. Император начал расспрашивать его, чтó он за человек, но никакой веры словам его придать было нельзя. Когда же бывший хозяин узнал его и оказалось, что он — беглый раб по имени Гета, то его казнили, — так, как обычно казнят рабов¹⁶².

73. Сейчас нам даже трудно представить себе, до чего возгордился Вителлий и какая беспечность им овладела, когда прибывшие из Сирии и Иудеи гонцы сообщили, что восточные армии признали его власть. До тех пор в народе на Веспасиана смотрели как на возможного кандидата в принцепсы и слухи о его намерениях¹⁶³, хоть и смутные, хоть и неизвестно кем распускаемые, не раз приводили Вителлия в волнение и ужас. Теперь и он сам, и его армия, не опасаясь больше соперников, предались, словно варвары, жестокостям, распутству и грабежам.

74. Веспасиан между тем еще и еще раз взвешивал, насколько он готов к войне, насколько сильны его армии, подсчитывал, на какие войска у себя в Иудее и в других восточных провинциях он может опереться. Когда он первым произносил слова присяги Вителлию и призывал на него милость богов, солдаты слушали его молча, и было ясно, что они готовы восстать немедленно. Муциан к Веспасиану относился сдержанно благожелательно, а Титу явно симпатизировал; префект Египта Тиберий Александр¹⁶⁴ знал о замыслах Веспасиана и одобрял их; Веспасиан полностью полагался на третий легион, переведенный им из Сирии в Мёзию, и рассчитывал, что остальные иллирийские легионы в нужный момент тоже последуют за ним¹⁶⁵. На то были основания: вся армия возмущалась наглостью солдат, приезжавших сюда от имени Вителлия, их свирепым видом, их грубой речью, их манерой насмехаться над окружающими и считать всех ниже себя. Но нелегко решиться на такое дело, как гражданская война, и Веспасиан медлил, то загораясь надеждами, то снова и снова перебирая в уме все возможные препятствия. Два сына в расцвете сил, шестьдесят лет жизни за плечами, — неужели настал день, когда все это надо отдать на волю слепого случая, воинской удачи? Частный человек волен сам решать, добиваться ли осуществления своих замыслов или отказаться от них, он может взять от судьбы больше или меньше, как захочет. Перед тем же, кто идет на борьбу за императорскую власть, один лишь выбор — подняться на вершину или сорваться в бездну.

75. Перед глазами Веспасиана проходили германские армии, мощь которых он, старый полководец¹⁶⁶, хорошо знал. "Мои легионы, — думал он, — не имеют опыта гражданской войны, а легионы Вителлия одушевлены только что одержанной победой; на побежденных рассчитывать нельзя — они охотнее жалуются, чем дерутся. Солдаты, пережившие столько гражданских смут, все вместе ненадежны, а поодиночке — опасны. Что пользы в пеших когортах и конных отрядах, если один-два солдата в расчете на награду, которая ждет их в лагере противника, могут внезапно броситься на полководца и покончить с ним? Так погиб в правление Клавдия Скрибониан, а его убийца Волагиний неожиданно поднялся из низов и дошел до высших военных должностей¹⁶⁷. Легче увлечь за собою целую толпу, чем избежать коварства одного человека".

76. Друзья и приближенные старались развеять мрачные мысли Веспасиана. Муциан, который и раньше через тайных посредников не раз убеждал его решиться на восстание, встретился, наконец, с Веспасианом и обратился к нему со следующими словами: "Каждый, кто отваживается на великое дело, должен взвесить, принесет ли оно пользу государству и славу ему самому, как скоро удастся его осуществить и не сопряжено ли оно со слишком большими трудностями. Надо убедиться также, готов ли человек, толкающий тебя на такое дело, разделить весь риск, с ним связанный, надо предугадать, кому в случае удачи достанется наибольший почет. Я призываю тебя, Веспасиан, взять императорскую власть, которую сами боги отдают тебе в руки; государству это принесет спасение, тебе — великую славу. Не думай, что слова мои продиктованы желанием польстить тебе: стать императором после Вителлия скорее унизительно, чем почетно. Мы¹⁶⁸ не пытались бороться ни с могучим и мудрым божественным Августом, ни с подозрительным стариком Тиберием, мы не шли против Гая, Клавдия или Нерона — все они принадлежали к семье, власть которой была долгой и прочной; ты склонился и перед Гальбой, но бездействовать далее, наблюдать, как государство идет к поруганию и гибели, — трусость и позор; бесчестным трусом сочтут тебя, если ты предпочтешь ценой унижений и покорности обеспечить себе безопасность. Теперь уже никто не подумает, что ты хочешь захватить императорскую власть из честолюбия, она для тебя — единственное спасение. Или ты забыл о гибели Корбулона¹⁶⁹? Я понимаю, что благородством происхождения он превосходил нас с тобой, но ведь и Нерон вышел из более знатной семьи, чем Вителлий. Трусу представляется великим и знатным каждый, кто внушает страх. Вителлий, сделавшийся императором без денег, без боевых заслуг, благодаря одной лишь ненависти солдат к Гальбе, по собственному опыту знает, что, опираясь на поддержку армии, можно стать принцепсом. Сейчас он сокращает состав легионов, разоружает преторианские когорты, вызывая раздражение, которое каждый день может привести к новой гражданской войне. Ведь Отон погиб не оттого, что противник превосходил его стратегическим искусством или численностью, а оттого лишь, что слишком рано счел свое дело проигранным; теперь же, видя, сколь нелепо управляет империей Вителлий, люди начинают скорбеть об Отоне как о великом государе и вспоминать о нем с сожалением. Если у вителлианских солдат и были энергия и боевой пыл, то они, по примеру своего принцепса, растратили их по трактирам и пирушкам. У тебя же в Иудее, Сирии и Египте стоят девять нетронутых легионов, не утомленных походами, не развращенных смутами; солдаты здесь закалены, привыкли смирять врагов-иноземцев, боевой мощи исполнены эскадры кораблей, конные отряды и пешие когорты, целиком преданы нам местные цари, и ты превосходишь всех соперников опытом полководца.

77. "Для себя я хотел бы только одного — не считаться хуже Валента и Цецины. Не пренебрегай мной как союзником только потому, что я не стремлюсь с тобой соперничать. Я ставлю себя выше Вителлия, тебя же — выше себя. Ты триумфом прославил свое родовое имя¹⁷⁰, у тебя двое сыновей, один из которых уже может управлять государством и еще юношей стяжал себе славу, сражаясь в германской армии¹⁷¹. Если бы я был императором, я сам бы выбрал его в наследники; поэтому я поступаю разумно, с самого начала уступая тебе императорскую власть. Мало этого, удача и неудача в затеваемом деле по-разному отзовутся на каждом из нас: если мы победим, я получу лишь ту награду, которую ты мне даруешь, перед лицом же опасностей и смерти мы равны. Лучше всего, если ты сохранишь в своих руках верховное командование и не станешь подвергать себя риску, а все превратности военного счастья пусть выпадут на мою долю. Настроение в побежденной армии сейчас лучше, чем у победителей, — солдатам разбитого войска гнев, ненависть и жажда мщения заменяют доблесть; силы же их бывших противников ослаблены спесью и упрямством. Война сорвет корку, которая сейчас скрывает от глаз гноящиеся раны вителлианства, и я еще больше рассчитываю на лень, невежество и жестокость Вителлия, чем на твою проницательность, бережливость¹⁷² и мудрость. Так или иначе, война сулит нам меньше опасностей, чем мир, ибо того, что мы говорим сейчас, уже достаточно, чтобы нас сочли изменниками".

78. Муциан умолк. Все окружили Веспасиана, требовали, чтобы он решился на затеваемое дело, напоминали ему о благоприятных ответах прорицателей и счастливом расположении светил. Веспасиан не был чужд суеверий — недаром, уже ставши владыкой мира, он открыто держал при себе некоего Селевка, звездочета и прорицателя, и прислушивался к его советам¹⁷³. И сейчас давние предзнаменования всплыли у него в памяти. Он был еще юношей, когда у него в имении неожиданно рухнул на землю огромный кипарис. На следующий день упавший ствол сам вернулся на свое место и стал расти и зеленеть пуще прежнего. Гаруспики в один голос истолковали это как предсказание величия и счастья, которое сулит юному Веспасиану судьба, как предвестие славы, его ожидающей. Триумф, консулат, победа в Иудейской войне казались ему исполнением пророчества; теперь, когда все это уже было позади, он стал думать, не предрекало ли ему это давнее знамение и императорскую власть. Между Сирией и Иудеей есть место, где высится гора Кармел и где чтут божество того же имени¹⁷⁴. Тут стоит его алтарь, тут возносят ему молитвы, но по заветам предков ему не строят храмов и не ставят изображений. Здесь-то, в ту пору, когда тайные надежды уже владели его душой, Веспасиан совершал жертвоприношение. Жрец Басилид долго всматривался в расположение внутренностей жертвенного животного и, наконец, сказал: "Что бы ты ни замышлял, Веспасиан: постройку дома, расширение своих поместий или покупку новых рабов — все даруют тебе боги, — и пышные палаты, и бескрайние владения, и власть над множеством людей". Загадочные слова эти сразу же стали достоянием молвы, но лишь теперь люди начали понимать их тайный смысл, и среди черни только и было речи, что об этом пророчестве. Еще больше толковали о нем в доме Веспасиана: если человек вынашивает какие-либо планы, близкие обычно предсказывают ему успех.

Муциан и Веспасиан разъехались. Один направился в столицу Сирии Антиохию, другой — в Цезарею, столицу Иудеи¹⁷⁵. И тот, и другой понимали, что жребий брошен.

79. Первым признал Веспасиана императором Тиберий Александр. С торопливостью, пожалуй чрезмерной, он уже в июльские календы¹⁷⁶ привел к присяге стоявшие в Александрии легионы. В дальнейшем именно эта дата праздновалась как первый день правления Веспасиана, хотя он сам принял присягу иудейской армии лишь на пятые сутки после июльских нон¹⁷⁷. Случилось это так внезапно, что не дождались даже Тита, возвращавшегося в это время из Сирии, где он выполнял роль посредника между отцом и Муцианом. Никто не собирал легионы, никто не устраивал сходки — все решил энтузиазм солдат.

80. Еще никто не знал, где и когда начнется сходка, еще не решили, — в таких случаях это всегда самое трудное, — кто заговорит первым, люди то надеялись, то пугались, то пытались все рассчитать, то полагались на случай, а уж несколько солдат, собравшихся у шатра Веспасиана, чтобы как обычно воздать ему почести, подобающие легату, неожиданно приветствовали его как императора. Немедленно сбежались остальные и тут же присвоили ему титулы Цезаря, Августа и все прочие звания, полагающиеся принцепсу. Страх исчез, солдаты уверовали в свою счастливую судьбу. Сам Веспасиан в этих новых и необычных обстоятельствах оставался таким же, как прежде — без малейшей важности, без всякой спеси. Едва прошло первое волнение, густым туманом застилающее глаза каждому, кто попадает на вершину могущества, он обратился к войску с несколькими словами, по-солдатски простыми и суровыми. В ответ со всех сторон раздались громкие крики ликования и преданности. Радостный подъем охватил также легионы, стоявшие в Сирии, и Муциан, с нетерпением ожидавший начала событий, тотчас привел их к присяге Веспасиану. Затем он явился в антиохийский театр, где местные жители обычно собираются, чтобы поговорить о делах¹⁷⁸, и обратился к толпе с речью, встреченной со льстивой восторженностью. Муциан был искусен в делах и словах, на всем, что он говорил или делал, всегда лежала печать какого-то артистизма, и речь его, хотя произнесенная по-гречески, получилась яркой и красивой. Слова Муциана о том, что Вителлий решил перевести германские легионы в Сирию, где служить выгодно и спокойно, а в германские лагеря, с их суровым климатом и тяжелым режимом, отправить войска из Сирии, вызвали бурное возмущение провинциалов и солдат. Возмущались они потому, что и провинциалы привыкли к стоявшим в этих местах войскам, хорошо относились к солдатам, со многими из них породнились и вели общие дела, и солдаты, после стольких лет службы, стали смотреть на лагерь как на родной дом.

81. Еще до июльских ид присягу приняла вся Сирия. К восставшим примкнули Сохем со своим царством и находившимися под его властью немалыми боевыми силами, а также Антиох — самый крупный среди местных подчиненных Риму царьков, знаменитый своими богатствами, доставшимися ему от предков¹⁷⁹. Вскоре затем Агриппа, получив секретное сообщение от своих приближенных, покинул Рим и по-прежнему ничего не подозревавшего Вителлия, стремительно пересек море и вернулся к себе¹⁸⁰. Царица Береника также решительно встала на сторону восставших. Молодая и красивая, она даже старого Веспасиана обворожила любезностью и роскошными подарками. Все приморские провинции, вплоть до границ Азии и Ахайи, и все внутренние, вплоть до Понта и Армении, присягнули на верность Веспасиану. Правда, легионы в Каппадокию тогда еще введены не были¹⁸¹ и легаты всех этих провинций не располагали военными силами. Чтобы обсудить наиболее важные вопросы, в Берите¹⁸² было собрано совещание. Муциан прибыл туда, окруженный легатами, трибунами, самыми блестящими центурионами и солдатами; отборных своих представителей прислала и иудейская армия. Все эти пешие и конные воины, цари, соревнующиеся друг с другом в роскоши, придавали совещанию такой вид, будто именно здесь принимали настоящего принцепса.

82. Подготовку к войне Веспасиан начал с того, что набрал рекрутов и призвал в армию ветеранов; наиболее зажиточным городам поручили создать у себя мастерские по производству оружия, в Антиохии начали чеканить золотую и серебряную монету. Эти меры спешно проводились на местах особыми доверенными лицами. Веспасиан показывался всюду, всех подбадривал, хвалил людей честных и деятельных, растерянных и слабых наставлял собственным примером, лишь изредка прибегая к наказаниям, стремился умалить не достоинства своих друзей, а их недостатки. Он роздал должности префектов и прокураторов и назначил новых членов сената, в большинстве своем людей выдающихся, вскоре занявших высокое положение в государстве; встречались, однако, и такие, которым счастливый случай помог больше, чем собственные достоинства. Что до денежного подарка солдатам, то Муциан на первой же сходке предупредил, что он будет весьма умеренным, и Веспасиан обещал войскам за участие в гражданской войне не больше, чем другие платили им за службу в мирное время: он был непримиримым противником бессмысленной щедрости по отношению к солдатам, и поэтому армия у него всегда была лучше, чем у других. К парфянам и в Армению были посланы легаты, и были приняты меры к тому, чтобы после ухода легионов на гражданскую войну границы не оказались незащищенными. Тит остался в Иудее, Веспасиан занял ворота Египта¹⁸³, — было решено, что для победы над Вителлием хватит лишь части войск и такого командующего, как Муциан, а также славы, окружавшей имя Веспасиана; во всем остальном они полагались на фортуну, которая может сокрушить любые препятствия. Были подготовлены письма ко всем армиям и легатам, командирам приказано переманивать на свою сторону преторианцев, настроенных враждебно к Вителлию, обещая им в награду возвращение на службу.

83. Муциан вел себя не как доверенное лицо Веспасиана, а скорее как его соправитель. Выступив в путь во главе отборного отряда, он двигался не слишком медленно, дабы не подумали, будто он затягивает кампанию, но и не слишком быстро, ибо знал, что войск у него немного, а армия, которую еще никто не видел, всегда кажется опаснее, и ужас, ею вызываемый, тем больше, чем медленнее она приближается. Правда, двигавшиеся за ним шестой легион и насчитывавшие тринадцать тысяч бойцов самостоятельные отряды и без того производили весьма внушительное впечатление. Муциан приказал кораблям выйти из Понта и собраться в Византии¹⁸⁴. План кампании не был ему еще до конца ясен, но он все более склонялся к мысли, оставив Мёзию в стороне, двинуться пешими и конными силами к Диррахию¹⁸⁵,одновременно заперев большими кораблями выход из моря, омывающего Италию¹⁸⁶. Это давало возможность закрыть доступ в Ахайю и Азию, которые иначе пришлось бы укреплять особыми гарнизонами или оставить безоружными на милость Вителлия. Если бы этот план удался, Вителлий оказался бы в растерянности, не зная, какую часть Италии защищать от нападения вражеского флота, — Брундизий или Тарент, берега Калабрии или Лукании¹⁸⁷.

84. Провинции содрогались от грохота оружия, поступи легионов, передвижений флотов. Хуже всего, однако, им приходилось от денежных поборов. Муциан часто повторял, что деньги — становая жила войны; при сборе их поэтому он исходил только из величия задач, перед ним стоявших, и не считался ни с правом, ни с реальными возможностями провинций. Доносы сыпались к нему со всех сторон, все богатые имения были разграблены. Эти свирепые и безжалостные меры в условиях войны еще можно было оправдать, но их продолжали применять и в мирное время. В начале своего правления Веспасиан только не мешал злоупотреблениям других, позднее же, избалованный удачами, поощряемый дурными советчиками, стал позволять их себе и сам¹⁸⁸. Муциан тратил на военные нужды немало и собственных денег, — тем охотнее, что он их с лихвой возмещал из государственных сумм. Другие следовали его примеру и тоже расходовали свои средства, но восполнять их теми способами, какие применял он, позволяли себе весьма немногие.

85. Дела Веспасиана пошли еще успешнее, после того как на его сторону перешла иллирийская армия. В Мёзии третий легион подал пример остальным¹⁸⁹, т.е. восьмому и седьмому Клавдиеву, которые, хотя и не участвовали в битве при Бедриаке, были страстно преданы Отону. Заняв Аквилею¹⁹⁰, они разогнали всех, кто распространял сведения о смерти Отона, разгромили отряды, несшие на своих значках изображения Вителлия, и кончили тем, что разграбили и поделили между собой казну. Оказавшись таким образом в лагере противников принцепса, они испугались, а испугавшись, сообразили, что провинности перед Вителлием можно представить как заслуги перед Веспасианом. Тогда они отправили в Паннонию письмо, в котором убеждали стоявшую там армию присоединиться к ним, а на случай отказа стали готовиться к вооруженному столкновению. В разгар всех этих событий правитель Мёзии Апоний Сатурнин решился на гнусное преступление: прикрывая политическими соображениями личную вражду, он поручил одному из центурионов убить легата седьмого легиона Теттия Юлиана¹⁹¹. Юлиан, узнав о грозящей ему опасности, связался с людьми, хорошо знающими тамошние места, окольными дорогами пересек Мёзию и скрылся по ту сторону Гэмских гор¹⁹². Он и в дальнейшем не принимал участия в гражданской войне: выехав к Веспасиану, он то замедлял, то ускорял свой путь в зависимости от поступавших к нему вестей и в конце концов так до Веспасиана и не добрался.

86. Тем временем в Паннонии тринадцатый и седьмой Гальбанский легионы¹⁹³, удрученные и обозленные разгромом под Бедриаком, без всяких промедлений присоединились к Веспасиану, главным образом под влиянием Прима Антония. Этот человек, не уважавший законы, осужденный при Нероне за подлог, был возвращен в число сенаторов, — как будто и без того война принесла нам мало бедствий. Поставленный Гальбой во главе седьмого легиона, Антоний, если верить молве, много раз писал Отону и вызывался возглавить его сторонников. Отон пренебрег его предложениями, и во время отонианской войны Антоний остался не у дел. Когда положение Вителлия только начало колебаться, он перешел на сторону Веспасиана, и этот переход имел тогда большое значение. Антоний был лихой рубака, бойкий на язык, мастер сеять смуту, ловкий зачинщик раздоров и мятежей, грабитель и расточитель, в мирное время нестерпимый, но на войне небесполезный. Мёзийская и паннонская армии, таким образом, объединились и увлекли за собой войска, расположенные в Далмации, хотя консульские легаты в этих провинциях вовсе не были склонны к мятежу. Паннонией правил Тампий Флавиан, Далмацией — Помпей Сильван¹⁹⁴, и тот, и другой — люди богатые и старые. Был там, однако, еще и прокуратор Корнелий Фуск, человек в расцвете сил и знатного рода. Еще в ранней молодости, горя желанием побыстрее разбогатеть, он вышел из сенаторского сословия¹⁹⁵. Он был одним из главных магистратов своей родной колонии и вместе с ней перешел на сторону Гальбы, что принесло ему, наконец, вожделенное место прокуратора¹⁹⁶; присоединившись же к Веспасиану, Фуск сделался ярым вдохновителем войны. Опасности он любил больше, чем блага, добываемые их ценой, крайние и рискованные меры предпочитал испытанным и верным. Фуск объединился с Антонием, и они вместе принялись разжигать ненависть солдат, напоминая об обидах, некогда им нанесенных, и бередя старые раны. Было составлено обращение к солдатам четырнадцатого легиона, расположенного в Британии, и первого, стоявшего в Испании, — оба они не так давно выступали на стороне Отона против Вителлия¹⁹⁷; галльские провинции были засыпаны подметными письмами, и в мгновение ока на огромных пространствах забушевала война. Иллирийская армия открыто изменила Вителлию, остальные решили положиться на судьбу.

87. Пока Веспасиан и руководители его партии вели в провинциях эти приготовления, Вителлий лениво двигался к Риму, останавливаясь в каждом муниципии, на каждой вилле, где только можно было приятно провести время. День ото дня он становился все более беспомощным и вызывал к себе все большее презрение. За ним следом шло шестьдесят тысяч разнузданных и наглых солдат, еще больше войсковой прислуги и обозных рабов, выделявшихся своей развращенностью даже среди невольников, и свита, состоявшая из такого количества официальных лиц и знакомых императора, что с ними нельзя было бы справиться и при самой строгой дисциплине. Толпа эта еще увеличивалась за счет сенаторов и всадников, которые выехали из столицы навстречу принцепсу, одни — движимые страхом, другие — подобострастием, остальные, число которых понемногу росло, — боязнью отстать от других. Со всех сторон сбегались шуты, лицедеи, возницы; некогда¹⁹⁸ они тешили Вителлия своим искусством, он не забыл этих участников своих постыдных похождений и встречал их с радостью, повергавшей многих в недоумение. Вся эта масса войск опустошала не только колонии и муниципии, но даже усадьбы земледельцев; нивы, уже колосившиеся новым урожаем, они вытаптывали, как будто шли по земле врага.

88. Со времени беспорядков в Тицине¹⁹⁹ легионеры продолжали враждовать с солдатами вспомогательных войск; они беспрерывно ссорились, убивали друг друга и примирялись, только чтобы выступить вместе против мирных жителей. Самое большое побоище произошло у седьмого камня, не доходя Рима²⁰⁰. Вителлий начал здесь раздавать солдатам паек — каждому поодиночке, будто откармливал гладиаторов; сбежавшиеся со всех сторон местные жители проникли в лагерь и смешались с солдатами. Несколько человек из простонародья придумали нелепую шутку: они потихоньку срезали портупеи у ничего не подозревавших солдат, а потом спрашивали, где их оружие. Воины, не привыкшие сносить насмешки, возмутились и с обнаженными мечами бросились на безоружную толпу. Среди прочих был убит отец одного из них, пришедший проводить сына; когда это стало известно, солдаты утихли и решили пощадить ни в чем не повинных людей. Рим тем не менее был охвачен паникой, так как жители успели познакомиться с солдатами, вступившими в город еще до прибытия армии. Солдаты эти стремились прежде всего попасть на Форум: им не терпелось взглянуть на то место, где несколькими месяцами ранее лежал труп Гальбы. Одетые в звериные шкуры, с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, они представляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили на мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивался, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хватались за оружие. Даже трибуны и префекты носились по городу во главе вооруженных банд, наводя повсюду страх и трепет.

89. Сам Вителлий, в боевом плаще, опоясанный мечом, верхом на великолепном скакуне, тронулся с Мульвиева моста²⁰¹, гоня перед собой сенаторов и народ, как победитель, въезжающий в покоренный город. Друзья, однако, посоветовали ему так в Рим не входить²⁰²; он испугался, сменил плащ на тогу и вступил в столицу во главе армии, шедшей в сомкнутом строю. Впереди двигались орлы четырех легионов²⁰³, по обеим их сторонам — вымпелы четырех остальных²⁰⁴, следом — двенадцать значков кавалерийских отрядов, легионеры, конница и тридцать четыре пешие когорты, разделенные по племенам и видам оружия. Перед орлами шагали, все в белом, префекты лагерей, трибуны и первые центурионы первых десяти манипул; остальные центурионы, сверкая оружием и знаками отличия, шли каждый впереди своей центурии; фалеры и нагрудные украшения солдат блестели на солнце²⁰⁵. Великолепное зрелище, великолепная армия, достойная не такого полководца, как Вителлий! Он поднялся на Капитолий, обнял мать и назвал ее почетным именем Августы.

90. На следующий день Вителлий произнес пышную речь, в которой восхвалял самого себя, свою энергию и миролюбие. Можно было подумать, что он выступает перед сенатом и народом чужой страны: ведь и приближенные, и те, кто сейчас слушали его, и Италия, по которой он только что прошел, бесстыдно выставляя напоказ свое распутство и лень, — все были свидетелями его преступлений. И тем не менее неспособная отличать истину от лжи, приученная к лести бессмысленная толпа покрыла его речь возгласами одобрения. Как он ни отказывался, его заставили принять имя Августа — титул, который никак не пристал Вителлию, независимо от того, соглашался он принять его или нет.

91. В нашем государстве люди склонны искать толкование для любого события, и когда Вителлий, ставши верховным понтификом²⁰⁶, распорядился провести в пятнадцатый день августовских календ публичное богослужение, все восприняли это как недоброе предзнаменование: день этот, отмеченный поражением на Кремере и аллийским разгромом, издавна считался несчастливым²⁰⁷. Вителлий, однако, ничего не смыслил ни в человеческих, ни в божественных установлениях, он поступал по советам друзей, столь же глупых и легкомысленных, как его вольноотпущенники, и к тому же всегда казавшихся пьяными. Правда, он, как простой гражданин, отстаивал на консульских комициях своих кандидатов²⁰⁸ ходил в театры, аплодировал в цирке и, сидя там, внимательно прислушивался ко всем мнениям, высказывавшимся в толпе, вплоть до самых вздорных. Такое поведение, будь оно выражением высоких душевных качеств, конечно, обеспечило бы Вителлию любовь и популярность, но так как все помнили его прошлую жизнь, то оно выглядело непристойным и вульгарным. Он часто бывал в сенате, даже когда там обсуждались незначительные вопросы. Однажды кандидат в преторы²⁰⁹ Приск Гельвидий выступил против него. В первую минуту Вителлий вспылил, но овладел собой и лишь обратился к народным трибунам с просьбой защитить авторитет власти, попранный в его лице. Друзья, опасаясь, как бы гнев не завел его далеко, стали его успокаивать. "Нет ничего странного в том, — отвечал Вителлий, — что два сенатора, обсуждая государственные дела, разошлись во мнениях", и добавил, что сам он много раз выступал против Тразеи²¹⁰. Сравнение было настолько нескромным, что многие рассмеялись; некоторым, однако, понравилось, что в качестве подлинного образца он назвал Тразею, а не кого-нибудь из стоявших у власти.

92. Во главе претория Вителлий поставил префекта одной из когорт Публилия Сабина и центуриона Юлия Приска; первому покровительствовал Цецина, второму — Валент. Окруженный распрями, Вителлий не имел настоящей власти, — Цецина и Валент правили за него. Их давняя ненависть друг к другу, которую в походах и лагерях как-то удавалось скрывать, теперь в столице, где поводы для ссор столь обильны, разжигаемая коварными друзьями, разгорелась еще сильнее. Они старались перещеголять друг друга числом сторонников, пышностью свиты, обилием клиентов, ожидавших их выхода по утрам²¹¹. Вителлий, непостоянный в своих привязанностях, склонялся на сторону то одного, то другого; на власть, зависящую от произвола правителя, никогда нельзя по-настоящему положиться. Оба они презирали и боялись принцепса, вечно колебавшегося, осыпавшего их то беспричинными оскорблениями, то неуместными ласками, что не мешало им захватывать дома, сады, сокровища казны, в то время как толпы аристократов, возвращенных Гальбой из ссылки²¹², обремененных детьми, жалких и нищих, не получали от принцепса никакого вспомоществования. Эти отпрыски знатнейших родов государства с радостью приняли распоряжение Вителлия, одобренное даже и чернью, по которому вернувшимся из ссылки гарантировались обычные права патрона на своих вольноотпущенников²¹³. Хитрые рабы, однако, всячески нарушали это распоряжение, то пряча свой деньги, то помещая их под чье-либо высокое покровительство; некоторые даже жили теперь в императорском дворце и стали могущественнее своих господ.

93. Солдаты не умещались в лагере²¹⁴, переполняли портики и храмы, бродили по всему городу. Они забыли о строе, о дежурствах, об укрепляющей тело работе и предались таким развлечениям, о которых даже стыдно говорить; безделье губило их тела, низкие страсти — душу. Даже о сохранении своей жизни люди перестали заботиться — многие расположились лагерем в гиблом Ватиканском овраге и умирали один за другим²¹⁵. Томимые жарой и постоянным желанием освежиться, галлы и германцы, и без того болезненные, беспрерывно купались в протекавшем неподалеку Тибре, и это ослабляло их еще больше. Обычный порядок прохождения службы был нарушен из-за интриг и всеобщей распущенности: формировалось шестнадцать когорт претория и четыре городской стражи, по тысяче человек каждая, и Валент, утверждавший, что он некогда спас Цецину от гибели, на этом основании набирал теперь в преторианцы и городскую стражу кого ему заблагорассудится²¹⁶. Появление Валента с войсками в свое время действительно обеспечило победу вителлианцев; удачный исход сражения заставил забыть недобрые слухи о том, что Валент шел к Бедриаку подозрительно медленно, и теперь все солдаты нижнегерманской армии были на его стороне. Говорят, что именно в эти дни Цецина впервые поколебался в своей преданности Вителлию.

94. Впрочем, если Вителлий и закрывал глаза на своеволие командиров, еще больше потакал он солдатам. Каждый сам выбирал себе род войск. Любой, пусть и недостойный, мог, если только ему взбрело на ум, проходить службу в столице, и наоборот, даже самый хороший солдат, стоило ему захотеть, оставался в легионах или кавалерийских отрядах. Немало легионеров, измученных болезнями и жарой, выражали такое желание. Так или иначе, легионы лишились основных своих сил, а престижу римского гарнизона, в который влили двадцать тысяч человек, навербованных без разбора по всей армии, был нанесен тяжкий удар.

Однажды, когда Вителлий проводил солдатскую сходку, раздались голоса, требовавшие казни Азиатика, Флава и Руфина — галльских вождей, воевавших на стороне Виндекса, и Вителлий даже не попытался обуздать крикунов. Дело заключалось не только в его природной глупости и слабости: он понимал, что приближается день, когда солдатам придется выдать вознаграждение, денег у него не было, и он старался задобрить их любым другим способом. На императорских вольноотпущенников наложили подать по числу рабов, которым каждый из них владел. Сам же Вителлий, умевший только тратить, строил конюшни своим возничим, свозил отовсюду гладиаторов и диких зверей для зрелищ, которые собирался устраивать, как будто владел несметными богатствами.

95. День рождения Вителлия²¹⁷, прежде никем не отмечавшийся, Цецина и Валент отпраздновали с редким великолепием, устроив гладиаторские бои в каждом квартале Рима²¹⁸. Радость негодяев и возмущение людей порядочных вызвали жертвоприношения в память Нерона, устроенные Вителлием у жертвенника, сооруженного для этой цели на Марсовом поле. Жертвенных животных убивали и сжигали во славу римского народа, жертвенный огонь разводили жрецы-августалы²¹⁹, — был восстановлен весь обряд, созданный Ромулом в честь царя Татия²²⁰ и Цезарем Тиберием для прославления рода Юлиев. Не прошло еще и четырех месяцев со времени победы Вителлия, а уж его вольноотпущенник Азиатик возбудил к себе такую же ненависть, как в былые годы поликлиты, патробии²²¹ и им подобные. Никто в этом доме не пытался выдвинуться с помощью честности или трудолюбия, к власти вел только один путь — тешить ненасытные вожделения Вителлия оргиями и пирами, один другого роскошней и расточительней. Сам принцепс радовался тому, что может наслаждаться, пока есть время, о будущем старался не думать и, как говорят, за несколько месяцев проел двести миллионов сестерциев²²². Целый год пришлось злосчастному городу терпеть Отона и Вителлия, сносить обиды и оскорбления от виниев, фабиев, икелов, азиатиков, пока не явились Муциан и Марцелл²²³, — другие люди, но с теми же нравами.

96. Первое сообщение о мятеже в армии, полученное Вителлием, касалось третьего легиона и было послано Апонием Сатурнином²²⁴ еще до того, как сам он примкнул к партии Веспасиана. По письму Апония, перепуганного внезапно развернувшимися событиями, трудно было судить, какой размах они приняли, льстивые же придворные старались преуменьшить значение случившегося, уверяя, что взбунтовался всего-навсего один легион и что остальная армия сохраняет верность императору. В этом духе Вителлий и произнес речь перед солдатами. Он обрушился на недавно демобилизованных преторианцев, которые, по его словам, занимались распространением всех этих ложных слухов, не упомянул ни об опасности гражданской войны, ни даже имени Веспасиана и разослал по городу солдат, приказав им пресекать все опасные разговоры. Эта последняя мера как раз и дала больше всего пищи для разнотолков.

97. Тем не менее Вителлий стал вызывать войска из Германии, Британии и Испании, не торопясь и делая вид, что ему не грозит никакая опасность. Не спешили и провинции во главе со своими легатами. Гордеоний Флакк, которому поведение батавов уже тогда начало казаться подозрительным, больше думал о войне, угрожавшей ему самому: Веттий Болан управлял страной, где никогда не было настоящего спокойствия²²⁵; оба колебались, не зная, на чью сторону лучше стать. Из испанских провинций, лишенных в ту пору единой верховной власти²²⁶, тоже никто не торопился на помощь Вителлию; легаты всех трех легионов²²⁷ были равны по своему положению; если бы удача сопутствовала Вителлию, они стремились бы перещеголять друг друга в угодливости, теперь же, когда его положение пошатнулось, они с редким единодушием старались держаться от него подальше. В Африке легион²²⁸ и отдельные когорты, набранные Клодием Макром и вскоре распущенные Гальбой, по приказу Вителлия снова вернулись в строй. Молодежь, не попавшая в этот набор, тоже охотно записывалась в солдаты. Дело в том, что и Вителлий, и Веспасиан в разное время были проконсулами Африки, и первого вспоминали здесь с уважением и благодарностью, в то время как имя второго повторяли с ненавистью и злобой²²⁹. На этих-то воспоминаниях провинциалы и строили свои предположения о будущем правлении каждого из них, предположения, опровергнутые дальнейшие ходом событий.

98. Сначала легат Валерий Фест²³⁰ от всей души поощрял эти настроения провинциалов. Вскоре, однако, он повел двойную игру: в донесениях и эдиктах открыто поддерживал Вителлия, а секретно сообщаемыми сведениями втайне помогал Веспасиану, рассчитывая выждать и выступить на стороне той партии, которая возьмет верх. Из числа солдат и центурионов, разосланных Веспасианом с письмами и эдиктами по Реции и галльским провинциям, лишь немногие были схвачены, доставлены к Вителлию и казнены, остальным удалось обмануть бдительность виттелианцев: одних спрятали друзья, другие сумели скрыться сами. Так или иначе, о приготовлениях Вителлия было известно все, о замыслах Веспасиана — почти ничего. Причиной тому были и глупость Вителлия, и заставы в Паннонских Альпах²³¹, задерживавшие гонцов, и этезийские ветры²³², благоприятные кораблям, шедшим на Восток, но мешавшие тем, кто плыл в противоположную сторону.

99. Перепуганный продвижением противника и доходившими со всех сторон зловещими вестями, Вителлий приказал Цецине и Валенту двинуться на врага. Цецина отправился вперед; Валент задержался в Риме, так как был еще слишком слаб после только что перенесенной тяжелой болезни. Уходившие из города войска мало походили на прежнюю германскую армию: воины не чувствовали более ни сил в теле, ни бодрости в душе; они шли медленно, несомкнутым строем, оружие едва не падало из ослабевших рук, кони шатались от истощения. Измученные жарой, пылью, резкими переменами погоды, солдаты были изнурены и неспособны переносить трудности походной жизни, но тем более склонны к бунтам и ссорам. Сам Цецина, обычно полный энергии, теперь как бы впал в оцепенение, — то ли этот баловень судьбы растратил в оргиях все свои силы, то ли вынашивал измену и разложение армии входило в его планы. Многие думали, что к измене он начал склоняться под влиянием Флавия Сабина. Действовавший по поручению Сабина Рубрий Галл²³³ уверял Цецину, что Веспасиан примет все его условия, разжигал его зависть и ненависть к Валенту, убеждал добиваться влияния при новом дворе и милостей нового принцепса, раз Вителлий не оценил его по заслугам.

100. Вителлий осыпал Цецину почестями, обнял его на прощание, и тот выступил в поход, отправив вперед часть кавалерии с приказом занять Кремону. Вслед за Цециной двинулись отдельные подразделения первого, четвертого, пятнадцатого и шестнадцатого легионов, за ними — пятый и двадцать второй; наконец, походным строем пошли двадцать первый Стремительный и первый Италийский, сопровождаемые отдельными подразделениями трех британских легионов и отборными отрядами вспомогательных войск. Уже после того как Цецина выступил, Валент написал в те легионы, которыми прежде командовал, письмо, прося солдат остановиться и подождать его и уверяя, что о задержке этой он с Цециной договорился. Цецина сам шел с армией и, воспользовавшись этим, убедил солдат, что договоренность его с Валентом будто бы была позже изменена и что не следует дробить войско перед лицом надвигающейся опасности. Одним легионам он приказал быстро идти на Кремону, другим — двигаться на Гостилию²³⁴, сам же, под предлогом, что ему нужно договориться с флотом, свернул на Равенну и вскоре, в поисках возможности начать тайные переговоры с противником, оказался в Патавии²³⁵. Во главе Равеннского и Мизенского флотов²³⁶ стоял Луцилий Басс. Вителлий назначил его — простого префекта кавалерийского отряда — командиром двух флотов. Луцилий, однако, счел себя оскорбленным тем, что его тут же следом не сделали префектом претория, и принялся с подлым коварством выискивать, на чем бы выместить свою бессмысленную ярость. Сейчас уже нельзя сказать, он ли увлек за собой Цецину или, как это часто бывает, — у недобрых людей мысли сходятся, — одни и те же дурные наклонности двигали обоими.

101. Писатели, которые рассказывали историю этой войны во время правления Флавиев²³⁷ из лести объясняли измену Цецины и других их заботами о мире и любовью к родине. Нам же кажется, что людьми этими, — не говоря уж об их непостоянстве и готовности раз изменив Гальбе, изменять кому угодно, — двигали соперничество и зависть; они готовы были погубить Вителлия, лишь бы не уступить его расположение кому-нибудь другому. Вернувшись к своим легионам²³⁸, Цецина принялся разными хитростями восстанавливать центурионов и солдат против Вителлия, которому они были фанатически преданы. Басс действовал в том же направлении, но ему было не так трудно добиться своей цели: моряки, еще недавно воевавшие за Отона, и без того склонялись к измене.