КНИГА I

1. Ты просил меня написать, Новат, как справляться с гневом. Просьба твоя показалась мне основательной: нам следует бояться гнева больше, чем всех прочих чувств, волнующих нашу душу, как самого отвратительного и самого неукротимо-буйного. В самом деле, остальные чувства наши хоть временами бывают спокойными и мирными, но гнев - это всегда возбуждение, раздражение, взрыв; неистовая, нечеловеческая жажда оружия, крови, казни; гневу безразлично, что станется с ним самим, лишь бы навредить другому; он лезет прямо на рожон, горя желанием отомстить во что бы то ни стало, хотя бы ценой жизни мстителя.

Вот отчего некоторые из мудрых мужей называли гнев кратковременным помешательством. И верно: гнев так же не владеет собой, не заботится о приличиях, не помнит родства; так же упорен и целеустремлен в том, за что взялся, так же наглухо закрыт для советов и доводов разума; так же возбуждается по самому пустому поводу; неспособен отличать справедливое и истинное; человек во гневе подобен рушащемуся дому, который сам разваливается на курки над телами тех, кого задавил. Присмотрись, как ведут себя люди, одержимые гневом, и ты убедишься, что они не в своем уме. Есть несколько верных признаков, позволяющих отличить буйнопомешанных: выражение лица бесстрашное и угрожающее; чело нахмурено; взор дик и мрачен; походка тороплива, руки в беспрестанном движении; цвет лица необычный; дыхание прерывистое и учащенное. Таковы же отличительные признаки разгневанных: глаза горят и сверкают; все лицо чрезвычайно красное, ибо кипящая кровь поднимается из самой глубины сердца; губы трясутся, зубы стиснуты, волосы шевелятся и встают дыбом; дыхание вырывается со свистом и шипением; суставы трещат, выворачиваясь; он стонет, рычит, речь его прерывается и полна Малопонятных слов; он то и дело хлопает в ладоши, топает ногами; все тело его дрожит от возбуждения, грозя великим гневом; страшное и отталкивающее лицо - искаженное, распухшее; не знаешь, чего больше в этом пороке - дурного или безобразного. Другие пороки можно скрыть, предаваясь им без свидетелей; гнев не спрячешь - он весь отражается на лице, и чем он сильнее, тем заметнее.

Разве ты не замечал, что у всех животных нападение предваряется особыми признаками и тело их утрачивает обычный спокойный облик, на глазах ощетиниваясь и становясь более диким? У кабана выступает из пасти пена, он начинает с громким лязгом точить клыки друг о друга; быки трясут рогами в воздухе и взрывают копытами песок, львы рычат, рассерженные змеи надувают шеи, бешеные собаки глядят мрачно. Самый страшный и опасный от природы зверь в приступе гнева начинает выглядеть еще более диким и грозным. Я знаю, другие чувства тоже трудно скрыты и похоть, и испуг, и дерзость выдают себя известными признаками, их можно угадать. Ни одно более или менее сильное внутреннее возбуждение не может не отразиться на лице. В чем же тогда отличие гнева? Прочие чувства бывают заметными; гнев же выдается настолько, что не заметно уже ничего другого.

2. Хочешь, посмотри на разрушительные действия гнева: ни одна чума не обошлась человеческому роду так дорого. Ты увидишь окровавленные трупы; приготовленные яды; потоки грязи, которой обливают друг друга истец и ответчик; развалины городов; истребленные племена; головы вождей, пускаемые с молотка; факелы, поджигающие кровли; пожары, распространяющиеся за городские стены, и целые огромные страны, пылающие в неприятельском огне. Посмотри, что осталось от знаменитейших некогда государств: мы с трудом различаем последние следы их фундаментов - их разрушил гнев. Посмотри на пустыни, тянущиеся на многие и многие мили без единого жителя: их опустошил гнев. Посмотри, сколько великих вождей осталось в памяти потомков примерами злосчастной судьбы: одного гнев заколол на собственной постели, другого сразил за пиршественным столом вопреки священным законам трапезы, третьего растерзал в клочья на глазах заполненного народом форума, где, казалось бы, место одним лишь законам,[1] кровь четвертого пролил собственный сын, пятому перерезала царственное горло рабская рука, шестого распяли на кресте. До сих пор я говорю лишь об отдельных случаях; но, может быть, тебе захочется, оставив тех, кого гнев испепелил поодиночке, взглянуть на целые собрания, вырезанные мечом; на толпы плебса, перебитые солдатами; на целые народы, приговоренные к смерти и обреченные совместной гибели... (лакуна) ...словно они пренебрегают нашей заботой или презирают наш авторитет. Как ты думаешь, отчего народ гневается на гладиаторов, и гневается так несправедливо, обижаясь, что они гибнут без особой охоты? Народ решает, что его презирают, и вот уже все - лица, жесты, пыл - обличает в нем не зрителя, а противника. Но что бы это ни было, это не гнев, а некое подобие гнева, как дети, когда упадут и ушибутся, хотят, чтобы высекли землю; они часто сами не знают, отчего гневаются, просто гневаются, без причины и без обиды; впрочем, они всегда имеют в виду какую-нибудь воображаемую обиду и жажду воображаемого наказания обидчика. Сделайте вид, будто вы их бьете, и они поверят; затем сделайте вид, что вы плачете, и просите прощения, и они успокоятся, так как невсамделишная боль проходит от удовлетворения невсамделишным мщением.

3. Нам возразят: "Мы часто гневаемся не на тех, кто причинил нам зло, а на тех, кто еще только собирается это сделать; следовательно, гнев рождается не из обиды". Верно, мы гневаемся на тех, кто собирается причинить нам зло, но самая мысль об этом уже есть зло, и собирающийся нанести обиду уже есть обидчик.

"Но гнев не есть также и жажда возмездия,[2] - возразят нам, - поскольку самые беспомощные часто гневаются на самых могущественных, но не жаждут возмездия, ибо не могут на него надеяться". Прежде всего, мы говорили, что гнев есть жажда возмездия, а не возможность осуществить его; желать могут и те, кто сделать не может. Кроме того, нет человека, стоящего так низко, чтобы он не мог надеяться как-нибудь наказать другого, даже если тот занимает самое высокое положение; что-что, а вредить все люди умеют неплохо. Аристотелевское определение гнева близко к нашему; он говорит, что гнев есть желание воздать болью за боль.[3] Чем отличается наше определение от этого, объяснять долго. Но против обоих выдвигается обычно такое возражение: что, мол, дикие звери гневаются, не будучи обижены, и не оттого, что стремятся причинить кому-то боль или добиться справедливого наказания; ибо даже если в результате именно так и получается, то цель у них иная. На это следует ответить, что дикие звери вообще не знают гнева, равно как и все прочие животные, за исключением человека. Ибо гнев, будучи врагом разума, не рождается там, где нет разума. У диких зверей бывает возбуждение, бешенство, свирепость, склонность нападать на всякого; но гнева у них не бывает, так же как и склонности к роскоши, хотя в иных страстях и удовольствиях они бывают даже разнузданнее, чем человек. Не верь тому, кто говорит:

Вепрь свой гнев позабыл; лань не ищет спасенья в бегстве,

И на рогатых коров нападать перестали медведи.[4]

"Гневом" поэт называет их возбуждение, готовность броситься, напасть; в действительности, они не более способны гневаться, чем прощать. У бессловесных животных нет человеческих чувств, хотя есть некоторые похожие побуждения. В противном случае, если бы они Умели любить и ненавидеть, между ними существовали бы дружба и вражда, раздоры и согласия. Кое-какие следы таких чувств у них, правда, можно обнаружить, однако вообще-то все дурное и хорошее может жить лишь в человеческой груди. Никому, кроме человека, недоступны благоразумие, предусмотрительность, усердие, рассудительность, зато животные, обделенные человеческими добродетелями, свободны также и от пороков. Они совершенно непохожи на человека ни внешне, ни внутренне: царственное и главенствующее начало[5] в них устроено по-другому. Так, у них есть голос, но неясный, нечленораздельный, неспособный произносить слова; у них есть язык, но он малоподвижен и не может производить достаточно разнообразные звуки; и точно так же главенствующему началу в них недостает тонкости и четкости. Оно воспринимает образы вещей, которые призывают его к определенным действиям, но образы эти смутные и расплывчатые. От этого животные, хоть и приходят порой в сильнейшее смятение или возбуждение, все же не знают страха и тревоги, печали и гнева, но способны испытывать лишь нечто отдаленно их напоминающее. Вот отчего их настроения быстро проходят, сменяясь противоположными, и животное, только что бушевавшее яростью или потерявшее голову от страха, вдруг начинает мирно пастись, и после безумных воплей и скачков сразу ложится и тихо засыпает.

4. Что такое гнев, мы объяснили достаточно подробно. Как он отличается от такой вещи, как гневливость, я думаю, понятно: как пьяный отличается от пьяницы, а испуганный от трусливого. Разгневанный человек может быть не гневлив; а гневливый бывает иногда не разгневанным.

Греки различают множество разновидностей гнева, давая каждой свое имя;[6] я не стану подробно останавливаться на этом, поскольку в нашем языке для этих видов нет особых названий. Впрочем, и мы называем иной характер крутым или резким, а также говорим о людях раздражительных, злобных, бешеных, крикливых, тяжелых, колючих, - все это обозначения разных видов гнева; к ним нужно отнести и человека "нравного" - самая мягкая разновидность гневливости. Бывает гнев, полностью выходящий в крике; бывают приступы гнева столь же упорные, сколь частые: бывает гнев скупой на слова, зато свирепый на руку; бывает такой, что весь выливается потоками горьких слов и проклятий; бывает такой, что проявляется вовне лишь холодностью или упреком; бывает глубокий тяжкий гнев, целиком обращенный внутрь. И еще тысяча других видов есть у этого многоликого зла.

5. Итак, мы выяснили, что есть гнев, подвержено ли ему какое-либо животное, кроме человека, чем он отличается от гневливости и сколько бывает его разновидностей. Теперь попытаемся выяснить, сообразен ли гнев природе[7] и полезен ли он, а если да, то не следует ли сохранять его в себе хотя бы отчасти?

Сообразен ли гнев природе, станет нам ясно тотчас, как только мы посмотрим, что такое человек. Что может быть мягче и ласковее человека, когда дух его настроен правильно? А гнев - самая жестокая вещь на свете. Какое существо любит других больше, чем человек? А гнев враждебен ко всем на свете. Человек рожден для взаимопомощи, гнев - для взаимоистребления; человек стремится к объединению, гнев - к разъединению; человеку свойственно приносить пользу, а гневу - вред; человек приходит на помощь даже незнакомому, гнев нападает даже на самых близких; человек готов пойти на издержки, чтобы сделать другому приятное, гнев готов сам подвергнуться опасности, лишь бы извести другого. Следовательно, всякий, кто станет приписывать лучшему и совершеннейшему созданию природы этот дикий и губительный порок, тот изобличит полнейшее незнакомство с природой вещей. Мы уже говорили о том, что гнев есть жажда мести; но такому желанию нет места в груди человека, от природы он самое миролюбивое существо на свете. Человеческая жизнь держится благодеяниями и согласием, и не страх, а взаимная любовь побуждает человечество заключать договоры об общественной взаимопомощи.

6. "Так что же, выходит, человек никогда не нуждается в наказании?" - Отчего же, нуждается, только наказывать нужно без гнева, с умом; наказание должно не вредить, а лечить под видом некоторого вреда.[8] Искривленное древко копья мы обжигаем на огне и забиваем клиньями в тиски не для того, чтобы сломать или сжечь, но чтобы выпрямить. Точно так же мы выправляем исковерканные пороком нравы, причиняя телесную или душевную боль. Именно так поступает врач: при легком заболевании он прежде всего пытается немного изменить повседневные привычки больного, назначает порядок еды, питья, занятий, чтобы укрепить здоровье таким изменением жизненного распорядка. Как правило, помогает уже одно изменение образа жизни; если же не помогает, врач делает распорядок строже, кое-что полностью исключая из него; если и это не приносит пользы, вовсе отменяет питание и изнуряет тело голодом; если все эти более мягкие меры окажутся напрасными, врач открывает вену и пускает кровь; наконец, если какие-то члены, оставаясь соединенными с телом, наносят ему вред, распространяя болезнь, врач налагает на них руку; никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат - выздоровление.

Так и тому, кто стоит на страже законов и управляет обществом, подобает направлять подопечные души лишь словом, да и то выбирая слова помягче: он должен советовать, что следует делать, внушать стремление к честному и справедливому, ненависть к порокам, уважение к добродетелям, затем пусть переходит к речам более суровым, к выговорам и предупреждениям; и только в последнюю очередь к наказаниям; и то, выбирая вначале легкие, не безвозвратно губящие; высшую меру наказания пусть он назначает лишь за высшее преступление, дабы на гибель осуждались лишь те, чья гибель была бы в интересах всех, включая самого погибающего. От врача он будет отличаться лишь тем, что врач по возможности облегчает уход из жизни для тех, кого уже не может спасти; а управляющий государством выгоняет осужденных из жизни с позором, выставляя их на публичное поругание: не оттого, конечно, что наказание доставляет ему удовольствие - мудрый далек от такой бесчеловечной жестокости, - а для того, чтобы они послужили предостережением для всех прочих, и раз уж не захотели приносить пользу при жизни, чтобы послужили государству хотя бы своей смертью. В человеческой природе нет стремления кого-то наказывать; поэтому и гнев, всегда стремящийся наказать кого-то, не сообразен человеческой природе.

Приведу еще один аргумент, позаимствованный мной у Платона (я не вижу ничего дурного в том, чтобы приводить чужие мысли; если я их разделяю, то они - и мои тоже): "Добрый человек не причиняет зла".[9] Но наказание есть причинение зла; следовательно, доброму человеку не подобает наказывать, а значит, не подобает и гневаться, поскольку гнев связан с наказанием. Если хороший человек не радуется чужому наказанию, он не станет радоваться и тому чувству, для которого наказание - высшее удовольствие; следовательно, гнев не естественен для человека.

7. Но может быть, хоть гнев и не прирожден, нам следовало бы взять его на вооружение, поскольку он часто бывает полезен? Он поднимает дух и возбуждает его; без гнева самый мужественный человек не совершил бы на войне подвигов: это пламя необходимо, чтобы подогревать мужество и посылать храбрецов в самую гущу опасности. Вот отчего некоторые полагают, что лучше всего - ввести гнев в известные границы, но не уничтожать его совсем; нужно избавляться от излишков гнева, переливающих через край, оставив умеренное количество, ровно столько, сколько нужно для благотворного воздействия на человека, чтобы не ослабела его деятельная решимость, не увяли силы и жизненная энергия.[10]

Но, во-первых, от всякой пагубной страсти легче всего совсем избавиться, чем научиться ею управлять; легче не допустить ее, чем, допустив, ввести в рамки умеренности. Ибо, едва вступив в права владения, страсти сразу становятся могущественнее, чем их предполагаемый правитель - разум, и не позволят ни потеснить себя, ни умалить. Во-вторых, сам разум, которому мы вручаем вожжи, сохраняет свою власть лишь до тех пор, пока остается вдали от чувств; стоит ему соприкоснуться с ними и впитать в себя часть скверны, и он уже не в состоянии сдерживать те самые чувства, от которых без труда мог держаться подальше. Однажды взволнованная и потрясенная душа становится рабыней того, что нарушило ее покой. Есть вещи, начало которых - в нашей власти, но затем они захватывают нас силой и не оставляют нам пути назад. Так бывает с телами, летящими вниз, в пропасть; единожды сорвавшись, они уже не властны выбирать дорогу, замедлить свое движение или остановиться; стремительное и необратимое падение словно отрубает у них всякую решимость или раскаяние, и им уже нельзя не достичь конца пути, которого можно было не начинать. То же самое происходит и с нашей душой, когда она бросится очертя голову в гнев, любовь или другое подобное чувство: она уже не в состоянии остановиться; собственный вес увлекает ее вниз, и тянет на дно всегда устремленная книзу природа порока.

8. Самое лучшее - тотчас прогнать только возникающее раздражение, подавить гнев в самом зародыше и всегда внимательно следить за собой, как бы не вспылить. Ибо если гневу удастся схватить нас и потащить в другую сторону, нам трудно будет вернуться назад, в здравое состояние, поскольку там, куда однажды получило доступ чувство, не остается ни следа разума; если наша воля предоставит чувству хоть малейшие права оно сделает со всем прочим, что есть в нас, то, что захочет, а не то, что мы ему позволим. Повторяю: врага надо отражать, как только он перешел границу; ибо когда он уже вошел в городские ворота, он едва ли станет выслушивать условия своих пленников. Дело в том, что дух наш не может беспристрастно наблюдать за чувством со стороны, не позволяя ему заходить дальше, чем следует; он сам превращается в чувство и, преданный нами, ослабленный, уже не в состоянии вернуть себе былую силу, столь полезную и благотворную. Чувство и разум, как я уже говорил, не помещаются в нас отдельно, независимо друг от друга, но являются изменениями духа к худшему или лучшему.[11] Как может воспрянуть разум, поддавшийся гневу, если он захвачен и подавлен пороками? Как может он высвободиться из беспорядочного смешения, если в этой смеси преобладает худшее?

"Однако бывают люди, - возразят мне, - сдержанные в гневе". Насколько сдержанные? Настолько, что не делают ничего, что диктует им гнев, или делают лишь кое-что? Если ничего, то, значит, гнев совсем не так необходим для решительных действий, как вы полагали, призывая его на помощь разуму, у которого будто бы нет такой мощи, как у гнева. Наконец, я поставлю вопрос так: гнев сильнее разума или слабее? Если сильнее, то как же смог бы разум его обуздывать, ведь повинуется обычно только слабейшее? Если слабее, то разум и без него справится с любым делом, не нуждаясь в помощи более слабого. "Но есть ведь люди, которые и в гневе остаются верны себе и не теряют самообладания". Да, но когда? Когда гнев начинает утихать и сам по себе уже проходит; а не тогда, когда он распален до белого каления - тут он сильнее их. "Так что же, ты не согласишься, что иногда и в пылу гнева отпускают ненавистных людей целыми и невредимыми, воздерживаясь от мести?" - Бывает. Но в каких случаях? Когда одно чувство одержит верх над другим, и страх или жадность одолеют гнев. Это не покой, устанавливающийся под благодетельным воздействием разума, а дурное и ненадежное перемирие между чувствами.

9. Гнев не приносит пользы и не побуждает дух к воинским подвигам. Ибо самодовлеющая добродетель не нуждается в помощи порока. Когда необходимо решительно действовать, она сама воспрянет, не распаляясь гневом, и будет усиливать или ослаблять свое напряжение ровно настолько, насколько сочтет нужным, как метательные снаряды вылетают из катапульты с такой силой, какая желательна выпускающему их. Аристотель говорит: "Гнев необходим, ибо без него нельзя выиграть ни одного боя; для военного успеха нужно, чтобы он наполнил душу и воспламенил дух. Следует, однако, употреблять его не в качестве полководца, а как простого солдата".[12] Это неверно. Если гнев внемлет разуму и следует туда, куда его ведут, то это уже не гнев, чье отличительное свойство - упрямство. Если же он сопротивляется разуму, не утихая, когда приказывают, но продолжая буйствовать по собственному произволу, тогда он такой же негодный помощник душе, как солдат, не исполняющий приказа к отступлению. Итак, если он позволяет заключить себя в известные границы, то это уже не гнев, и надо называть его каким-либо другим именем, ибо под гневом я понимаю чувство необузданное и неуправляемое. Если же не позволяет, то он пагубен для нас и не может считаться ни союзником, ни помощником. Итак, он либо не гнев, либо бесполезен. Ибо если человек требует возмездия не ради возмездия, а потому, что так должно, его не следует считать разгневанным. Полезный воин - тот, кто умеет повиноваться приказу, а любое чувство - столь же плохой исполнитель, сколь и распорядитель.

10. Вот почему разум никогда не возьмет себе в помощники непредсказуемые и неистовые побуждения, для которых он сам ровно ничего не значит и не может усмирить их иначе, как столкнув с другими такими же: гнев со страхом, лень с гневом, робость с жадностью. Да минует добродетель такое несчастье, чтобы разуму пришлось прибегать к порокам. Такой дух никогда не обретает надежного покоя, в нем всегда будет бушевать буря и вспыхивать мятеж, если он привык полагаться лишь на собственные недостатки, если он не может быть мужествен без гнева, деятелен без жадности, спокоен без страха: подобная тирания ожидает всякого, кто отдаст себя в добровольное рабство какому-нибудь чувству. Неужели вам не стыдно делать добродетели клиентами пороков? Если разум ни на что не способен без чувства, он в конце концов утратит и свою разумность, во всем сравнявшись с чувствами и уподобившись им. Какая разница между чувством и разумом, если разум без чувства бездеятелен, а чувство без разума опрометчиво? Выходит, они равны, если одно без другого существовать не может. Но кто же согласится приравнять чувство^к разуму? Нам возражают, что "чувство полезно, если оно умеренно". Только в том случае, если оно полезно по природе. Но если оно не терпит над собой власти разума, то эта его полезная умеренность может выражаться лишь одним правилом: чем меньше его будет, тем меньше от него будет вреда. Иными словами, умеренное чувство есть не что иное, как умеренное зло.

11. "Но в схватке с врагом гнев необходим". - Здесь менее, чем где бы то ни было. Тут особенно важно, чтобы напор и возбуждение не вырывались как попало, а были точно рассчитаны и повиновались нам. Почему нам уступают в бою варвары, превосходящие нас и телесной силой и выносливостью? Их злейший враг - их собственный гнев. Так же и гладиаторов спасает искусство, обезоруживает гнев. Кроме того, зачем нужен гнев, если разум может сделать то же самое? Или ты полагаешь, что охотник гневается на зверя? Но тем не менее он смело встречает нападающего и преследует убегающего хищника: все это разум делает без гнева. Кто остановил бессчетные тысячи кимвров и тевтонов, потоками лившихся через Альпы, да так остановил, что и вестника не осталось сообщить домой об ужасном истреблении,[13] если не гнев, заменивший им добродетель? Бывает, что гнев крушит и низвергает все на своем пути, однако еще чаще он губит сам себя. Кто превзойдет германцев в храбрости? А в стремительности атаки? А в любви к оружию? Они ведь и рождаются и вскармливаются ради того, чтобы было кому носить оружие, оно у них - единственная забота, все прочее их не волнует. А кто превзойдет их в выносливости и терпении? Ведь у большинства из них нечем даже прикрыть тело и нет убежища, которое могло бы защитить от вечных морозов их страны. И этим-то мужам наносят поражение испанцы с галлами и азиаты с сирийцами, воины изнеженные и никудышные, еще до того, как римский легион показался ввиду сражения, и виной тому - исключительно гневливость. А попробуй-ка только научи дисциплине эти тела, дай разум этим душам, не ведающим пока ни наслаждений, ни роскоши, ни богатства, что будет? В лучшем случае, нам придется немедленно возвращаться к древним римским нравам, а в худшем - не буду и загадывать.

Чем иным сумел Фабий[14] восстановить сломленные силы империи, как не медлительностью, бесконечными проволочками и выжиданием; а ведь именно на это решительно неспособны разгневанные. Империя стояла тогда на краю гибели и погибла бы несомненно, если бы Фабий решился действовать так, как подсказывал ему гнев. Но ему предстояло решать общую судьбу государства, и, взвесив все силы, из которых нельзя было пожертвовать ни одной, не рискуя потерять все, он отложил в сторону и свою боль, и жажду мщения, целиком сосредоточившись на соображениях пользы и выжидая удобного случая; таким образом, он сначала одержал победу над гневом, а потом - над Ганнибалом. А Сципион? Разве не казалось, что он вовсе забыл и про Ганнибала, и про пунийское войско, на которых ему следовало бы гневаться, и настолько не торопился переносить войну в Африку, что дал своим недоброжелателям повод объявить себя погрязшим в роскоши лентяем?[15] А второй Сципион? Разве не сидел он долго-долго под Нуманцией, спокойно перенося ту мучительно обидную и для него, и для народа мысль, что Нуманция не сдается дольше, чем Карфаген?[16] Он обнес город сплошным валом и продолжал осаду, пока не довел врагов до того, что они стали гибнуть от собственных мечей. Так что гнев не приносит пользы ни в бою, ни вообще на войне: он слишком склонен действовать опрометчиво и, желая подвергнуть опасности противника, не остерегается ее сам. Куда надежнее добродетель, которая сначала долго осматривается, выбирает нужное направление и, все обдумав, неторопливо начинает действовать строго по плану.

12. "Так что же, - скажут нам, - добрый человек не разгневается, если на его глазах станут убивать его отца или насиловать мать? "[17] - Нет, не разгневается, но будет защищать их и покарает обидчиков. Или вы боитесь, что сыновняя почтительность окажется для него недостаточно сильным побуждением, если не будет подкреплена гневом? Вы еще спросите так: "Неужели, видя, как режут его отца или сына, добрый человек не заплачет, не упадет в обморок?" Мы видим, что так обычно ведут себя женщины, теряющие присутствие духа при малейшем упоминании об опасности. Добрый муж будет исполнять свой долг без смятения и страха; не совершив ничего недостойного мужчины, он тем самым совершит достойное доброго мужа. Будут убивать отца - я стану защищать его; убьют - стану мстить, но не потому, что мне больно, а потому, что так должно.

"Добрые люди гневаются, когда обижают их близких". Эти твои слова, Теофраст, отвращают людей от более мужественных наставлений: ты взываешь не к судье, а к зрителям. Ведь в подобном случае всякий человек ощущает гнев за своих близких; а все люди охотно признают должным то, что они и так делают. Почти каждый считает справедливым то чувство, которое сам разделяет. Но ведь то же чувство они испытывают, когда нет горячей воды, когда разобьется стеклянный сосуд или башмак забрызгается грязью. Этот гнев вызывается не преданной любовью, как у детей, которые одинаково горько плачут, потеряв игрушку и лишившись родителей. Гневаться за своих - свойство не преданной души, а слабой. Прекрасно и достойно выступить на защиту родителей, детей, друзей, сограждан, руководствуясь самим долгом, действуя добровольно, рассудительно, предусмотрительно, а не под воздействием внезапного бешеного побуждения. Ни одно чувство не возбуждает в нас такой жажды мести, как гнев; но именно поэтому он малопригоден для осуществления мести. Он чересчур пылок, тороплив, безумен; и как всякое почти вожделение, сам мешает осуществлению того, к чему стремится. Итак, гнев никогда не послужил ни к чему хорошему ни в мирное время, ни в войне. Ибо мир он превращает в подобие войны, а на войне забывает, что Марс беспристрастен, и стремится подчинить себе других, хотя сам собой не владеет.

Кроме того, не следует ожидать от пороков пользы и принимать их на службу только потому, что когда-то в чем-то они оказались полезными: ведь и лихорадка приносит облегчение при некоторых болезнях, но тем не менее лучше всего было бы обойтись и без болезней, и без лихорадки. Выздороветь благодаря другой болезни - отвратительный вид исцеления.[18] Примерно так же обстоит дело и с гневом: пусть иногда он и оказывался неожиданно спасительным, как яд, кораблекрушение или падение с высоты, однако это не основание, чтобы считать его благотворным; нередко ведь бывало, что смертоносная вещь служила во благо.

13. Далее, если что-то стоит того, чтобы им обладать, то чем больше его у нас будет, тем лучше.[19] Если справедливость - благо, то никто не скажет, что она станет лучше оттого, что немного поубавится. Если мужество - благо, то никто не пожелает, чтобы его у него стало меньше. В таком случае и гнева, чем больше, тем лучше: кто же станет отказываться от прибавки какого-либо блага? Однако в большом количестве он неполезен; следовательно, и в любом неполезен. Благо, которое, увеличиваясь, становится злом, не благо.

Нам говорят: "Гнев полезен, ибо делает людей воинственнее". В таком случае, полезно и опьянение, ибо делает людей задиристыми и дерзкими; нетрезвый человек гораздо скорее хватается за меч. Скажи уж тогда, что и умопомешательство необходимо для придания сил: известно ведь, что в приступе бешенства безумцы часто становятся намного сильнее. А разве не бывало такого, чтобы страх делал человека храбрее? Часто последние трусы под страхом смерти сами кидались в битву. Но гнев, опьянение, страх и прочие столь же отвратительные и столь же мимолетные раздражения не способствуют укреплению добродетели, ибо она не нуждается в пороках; они могут лишь ненадолго возбудить обычный косный и трусливый дух. Гнев делает мужественнее лишь того, кто без гнева вообще не знал, что такое мужество. Таким образом, он служит не подкреплением добродетели, а ее заменой. Если бы гнев был благом, разве не стал бы он отличительным свойством самых совершенных среди людей? Но кто же в действительности легче всего поддается гневу? Младенцы, старики и больные, и вообще все слабые и нездоровые отличаются раздражительностью.

14. "Добрый человек, - говорит Теофраст, - не может не гневаться на злых". Выходит, чем человек лучше, тем гневливее. Ничего подобного, все наоборот: чем он лучше, тем миролюбивее, тем свободнее от власти любых чувств и ни к кому не питает ненависти. В самом деле, за что ему ненавидеть тех, кто поступает дурно? Ведь на подобные поступки толкает их заблуждение. А благоразумный человек не станет ненавидеть заблуждающегося: в противном случае ему придется когда-нибудь возненавидеть самого себя. Он подумает о том, что и сам во многом грешит против добрых нравов; что многие его поступки нуждаются в прощении, и станет гневаться на себя. Ведь справедливый судья не может по-разному подходить к решению своего и чужого дела. А я говорю вам, что не найдется такого человека, который мог бы отпустить себе все; а если кто-то заявляет, что он невинен, значит, он имеет в виду не собственную совесть, а свидетелей, ибо можно согрешить и без свидетелей. Насколько человечнее отнестись к грешникам мягко, с отеческой душой, и не преследовать их, но пытаться вернуть назад! Ведь если человек, не зная дороги, заблудится среди вспаханного поля, лучше вывести его на правильный путь, чем выгонять с поля палкой.

15. Итак, согрешающего нужно исправлять: увещанием и силой, мягко и сурово; как ради него самого, так и ради других делать его лучше; тут не обойтись без наказания, но гнев недопустим. Ибо кто же гневается иа того, кого лечит?

Вы скажете, что они неисправимы, что в них не осталось ничего мягкого, податливого, способного внушить добрую надежду. Ну что же, от тех, кто и впрямь не может не портить все, с чем соприкасается, следует избавить человечество; пусть перестанут быть дурными единственно доступным им образом, раз на другое они не способны; однако ненависти в этом быть не должно. В самом деле, за что мне его ненавидеть? Напротив, избавляя его от него самого, я приношу ему самую большую пользу, какую могу. Разве, давая отрезать себе ногу, человек ее ненавидит? Это не ненависть, а полная жалости забота и тяжелое лечение. Мы убиваем бешеных собак; закалываем неукротимо дикого быка; пускаем под нож больных овец, чтобы они не перезаразили все стадо; мы уничтожаем всякий неестественный уродливый приплод; даже детей, если они рождаются слабыми и ненормальными, мы топим. Но это не гнев, а разумный расчет: отделить вредоносное от здорового. Тому, кто распоряжается наказаниями, менее всего на свете приличен гнев, ибо наказание лишь тогда может быть благотворно и целительно, когда назначается решением суда. Вот почему Сократ однажды сказал своему рабу: "Я побил бы тебя, если бы не был сердит". Он отложил наказание раба до более спокойного времени, а в тот момент счел нужным заняться собственным исправлением. Но если даже Сократ не решался поддаться гневу, то у кого же он будет держаться в рамках умеренности?

16. Итак, для обуздания заблудших и наказания преступников нет нужды в гневе наказующего; ибо если гнев есть душевный порок, то не следует, чтобы грешный карал чужие прегрешения. "Выходит, я не должен сердиться на разбойника? Выходит, я не вправе гневаться на отравителя?" - Нет; я ведь не стану гневаться на себя, вскрывая себе вену.[20] Всякое наказание я применяю в качестве лекарства. Если, например, ты только еще вступил на путь заблуждений, и тебе еще не случилось тяжко упасть, хотя спотыкаешься ты часто, попытаюсь исправить тебя порицанием: сперва с глазу на глаз, затем - принародно. Если же ты зашел уже слишком далеко, чтобы тебя можно было исцелить словами, пусть тебя впредь сдерживает общественное бесчестье. А если тебя нужно пронять чем-нибудь посильнее, чтобы ты почувствовал, отправишься в ссылку в незнакомые места. Вот еще один закоренелый негодяй; его испорченность настолько окрепла, что и лечение требуется крутое: пропишем цепи и государственную тюрьму. А иному я скажу так: "Твоя душа неизлечима; ты нанизываешь преступление на преступление, уже не дожидаясь, пока появится причина для их совершения, хотя в причинах для злых дел недостатка никогда не будет; для того, чтобы грешить, тебе довольно одной великой причины - греха. Ты опился подлостью, и она настолько пропитала твои внутренности, что вынуть ее можно только с ними вместе; бедняга, ты уже давным-давно ищешь смерти - мы поможем тебе, вылечим, избавим тебя от безумия, из-за которого ты мучаешься и мучишь других; мы предоставим тебе единственное еще доступное тебе благо - смерть". Зачем я стану гневаться на того, кому помогаю, чем могу? Ведь убить - это иногда высшее милосердие. Если бы я пришел в больницу или в богатый дом как знающий врач, я не стал бы прописывать одно и то же лечение разным больным. Теперь же мне поручена забота о здоровье общества, и я вижу в разных душах самые разные пороки; для каждой болезни нужно изыскать свое средство: одного исцелит страх перед бесчестьем, другого изгнание, третьего боль, четвертого нужда, пятого железо. Так что даже если мне придется надеть мою одежду магистрата наизнанку и созывать народное собрание трубным сигналом,[21] я взойду на трибунал без всякой враждебности и ярости, и лицо мое будет лицом закона, а торжественные слова я произнесу не срывающимся от бешенства, а спокойным и серьезным голосом, чтобы приказ исполнить закон прозвучал не гневно, а сурово. Отдавая повеление обезглавить преступника, зашивая в мешок отцеубийцу, посылая на казнь солдата, ставя на вершину Тарпейской скалы предателя или врага государства, я буду действовать без гнева, с тем же выражением лица и настроением души, с каким я убиваю змей и ядовитых животных.

"Гнев необходим, чтобы наказывать". - Неужели? Может быть, тебе кажется, что закон гневается на тех, кого не знает, кого не видел, о чьем появлении на свет не подозревал? Мы должны перенять дух закона, который не гневается, а постановляет. Ибо если доброму человеку позволительно гневаться на дурные поступки, то ему непредосудительно и завидовать счастью дурных людей. В самом деле, может ли быть зрелище отвратительнее, чем процветание иных нечестивцев, злоупотребляющих милостью фортуны, в то время как для таких, как они, трудно даже придумать достаточно злую судьбу, чтобы она была по заслугам? Однако добрый человек испытывает не больше зависти, наблюдая их благоденствие, чем гнева, когда видит их преступления: добрый судья осуждает негодные поступки, но не испытывает к ним ненависти.

Так что же, неужели, когда мудрецу приходится заниматься подобными делами, они нисколько не трогают его души и не выводят ее из обычного бесстрастия?" - Да, наверное, и он чувствует какое-то легкое, едва заметное волнение. По словам Зенона, и в душе мудреца остается шрам от зажившей раны. Так что и он, видимо, испытывает что-то вроде теней или призраков чувств, хотя сами они ему совершенно чужды.

17. Аристотель говорит, что некоторые чувства, если правильно ими пользоваться, могут служить хорошим оружием.[22] Это было бы верно, если бы их можно было брать и откладывать в сторону по усмотрению того, кто ими пользуется, как военное снаряжение. Но это оружие, которым Аристотель снабжает добродетель, вступает в бой само по себе, не дожидаясь руки; вы им не владеете - оно само владеет вами. Нет, нам не нужно никакое другое снаряжение: природа достаточно снарядила нас разумом. В нем она дала нам оружие твердое, надежное, не знающее износа, послушное, не обоюдоострое; оно никогда не обратится против своего хозяина. Одного разума достаточно не только для того, чтобы заранее обдумать ход сражения, но и для того, чтобы провести его; и ко всему прочему, что может быть глупее, чем разуму просить поддержки у гнева, чтобы вещь прочная опиралась на ненадежную, верная полагалась на неверную, здравая просила помощи у больной?

А если я скажу тебе, что разум сам по себе много сильнее гнева даже в тех делах, для которых один только гнев и считается полезным? Ведь разум, однажды рассудив, что нечто должно быть сделано, остается тверд в своем решении: он никогда не найдет ничего лучшего, чем он сам, к чему стоило бы перемениться, и потому остается верен единожды выбранному решению. А гнев часто отступает, например, перед милосердием; в нем нет настоящей крепости, он надут пустой спесью и внушителен лишь с виду, а разрушителен лишь вначале, как ветры, поднимающиеся от земли и берущие начало в реках и болотах: они порывисты, но быстро утихают. Так и гнев: начинается порывом огромной силы, а потом слабеет и иссякает раньше времени; тот самый гнев, который весь так и горел кровожадностью, изобретая мысленно неслыханные виды казни, к тому времени, как надо казнить, уже, глядишь, утих и смягчился. Чувство сникает быстро, разум всегда одинаков. Там, где чрезвычайная суровость судьи основывается на гневе, нередко случается, если заслуживающих смертной казни окажется много, что после крови двоих или троих гнев иссякает и на дальнейшие убийства его не хватает. Страшны всегда первые его приступы; как укусы ядовитой змеи смертельны, когда она, потревоженная, только что выползла из своей норы; но после нескольких укусов яд иссякает, и зубы ее становятся безвредны. Таким образом получается, что совершившие равные проступки претерпевают неравные наказания, и даже провинившийся меньше терпит больше, если попадается под более горячую руку, да и вообще гнев неуравновешен: то он переходит всякую меру, то исчезает раньше времени, ибо он очень снисходителен к себе, во всем дает себе волю; суждения его произвольны, и слушать он никого не желает; не признает чужих доводов и ходатайств, твердо держась однажды принятого направления, и ни за что не отступится от своего суждения, даже если оно окажется неправильным.

18. Разум терпеливо выслушивает обе стороны, а затем и сам просит отсрочки, чтобы хватило времени взвесить все и найти истину; гнев торопится. Разум хочет вынести такое решение, которое было бы справедливым; гнев хочет, чтобы считалось справедливым то, что он заранее решил. Разум не смотрит ни на что, кроме самого предмета, о котором идет речь; гнев возбуждается пустыми и не идущими к делу мелочами. Его может воспламенить слишком уверенное лицо, чересчур громкий голос, чуть вольнее обычного речь, чуть изысканнее наряд, слишком честолюбивый адвокат или явная благосклонность народа; нередко гнев против защитника заставляет осудить обвиняемого; даже когда истина обнаруживается со всей очевидностью, гнев лелеет и бережно хранит свое заблуждение; он ни за что не позволит себя переубедить, и упорствование в дурных начинаниях кажется ему достойнее раскаяния.

Я помню Гнея Пизона,[23] мужа, свободного от многих пороков, но имевшего превратные представления: он почитал твердостью отсутствие гибкости. Он однажды приказал отвести на казнь солдата, вернувшегося из отпуска без своего спутника, за то, что тот якобы убил своего товарища, раз не может его предъявить. Солдат просил отсрочки, чтобы отыскать пропавшего, но ему не дали. Осужденный был выведен за вал и уже подставил шею, как вдруг объявился его товарищ, считавшийся убитым. Тут центурион, назначенный руководить казнью, приказывает охраннику спрятать меч и отводит осужденного назад к Пизону, чтобы Пизон снял с него обвинение, ибо его уже сняла с солдата фортуна. При огромном стечении народа обоих товарищей, обнявших друг друга, везут назад через лагерь, под громкие радостные крики их соратников. Тут на трибунал в ярости поднимается Пизон и приказывает вести на казнь обоих, и того солдата, который не убивал, и того, которого не убили. Что может быть недостойнее? Двое должны были погибнуть оттого, что один оказался невиновным. Но Пизон добавил и третьего. Он приказал казнить и того центуриона, который вернул осужденного. Из-за невиновности одного человека обречены были на гибель трое - тут же на месте. О, до чего же изобретателен бывает гнев, когда ему нужно придумать причины своего бешенства. "Тебя, - сказал Пизон, - я приказываю казнить потому, что ты уже осужден; тебя - потому, что ты был причиной осуждения товарища по оружию; а тебя - за то, что не исполнил приказа своего военачальника убить этого солдата". Так он придумал три преступления - оттого, что не смог найти ни одного.

19. Повторяю: главное зло гневливости заключается в том, что она неуправляема. Она гневается на саму истину, если ей покажется, что истина противоречит ее воле. С криком, шумом, сотрясаясь всем телом, она преследует тех, кого однажды выбрала, осыпая их руганью и проклятиями. Разум никогда не делает этого; но если надо, молча, спокойно, с корнем вырывает целые дома, уничтожая целые семейства, опасные для государства, вместе с женами и детьми, сравнивая с землей жилища и навеки истребляя самые имена, враждебные свободе. Но при этом он не станет скрежетать зубами, дергать головой и производить телодвижения, неприличные для судьи, которому следует быть тем спокойнее и сохранять на лице тем большую важность, чем серьезнее выносимый им приговор.

Как говорит Иероним: "Если тебе хочется кого-то зарезать, какой смысл вначале кусать губы?"[24] Интересно, что бы он сказал, если бы увидел, как проконсул спрыгивает со своего возвышения, вырывает у ликтора фаски и раздирает собственную одежду - и все это только потому, что на ком-то другом одежду раздерут позже, чем ему хотелось бы? Какой смысл переворачивать стол? Зачем бить посуду? Зачем биться о колонны? К чему рвать на себе волосы и ударять себя по бедру или в грудь? Какой великий гнев! - думаете вы. Оттого, что ему нельзя сей же момент обрушиться на другого, как ему хочется, он обращается против самого себя! И вот человека уже крепко держат окружающие, умоляя помириться с самим собой.

Ничего подобного не станет делать тот, кто свободен от гнева. Он назначит каждому наказание, какого тот заслуживает, а часто отпустит даже и того, кого уличил в проступке. Если раскаяние в содеянном позволяет надеяться на лучшее, если он поймет, что подлость в этом человеке еще не пустила глубокие корни, а запачкала только, как говорится, краешек души, он отпустит его безнаказанно, что не повредит ни прощенному, ни простившему. Такой судья будет иногда карать большие преступления не так сурово, как меньшие, если первые совершены непреднамеренно и без жестокости, а последние обнаруживают и тщательно скрывавшееся коварство. За один и тот же проступок он назначит разное наказание, если один человек допустил его по небрежности, а другой, напротив, старался причинить как можно больше вреда. Он будет стараться никогда не забывать о том, что любое наказание применяется с определенной целью: одно - для исправления дурных людей, другое - для их уничтожения. И в том и в другом случае он будет иметь в виду не прошедшее, а будущее, ибо, как говорит Платон,[25] благоразумный человек наказывает не потому, что было совершено преступление, но для того, чтобы оно не было совершено впредь: прошедшее нельзя изменить, но будущее можно предотвратить. Иных он будет убивать публично, как образцы закоренелого порока, не поддающегося исправлению, не только для того, чтобы их самих предать смерти, но чтобы их смертью устрашить других.

Дабы все это взвесить и правильно оценить, нужен человек, свободный от всякого душевного смятения: только такого следует допускать к делу, требующему величайшей осмотрительности, - к власти над жизнью и смертью. Хуже нет, как доверить меч разгневанному.

20. Не следует также думать, будто гнев в какой-то степени способствует величию духа. Это не величие; это надутая опухоль. Когда больное тело раздувается, наливаясь злокачественной жидкостью, это не рост, а опасная отечность. Все, кого безрассудный дух побуждает считать себя сверхчеловеком, думают, что стремятся к чему-то необыкновенно возвышенному; но под ногами у них нет твердого основания, а все, что выросло без фундамента, обречено упасть. У гнева нет опоры. Он рождается из того, что не прочно и не постоянно, и сам поэтому - пустое и ветреное чувство; он так же далек от подлинного величия духа, как наглость от храбрости, заносчивость в себе-от уверенности, уныние от серьезности, жестокость от суровости. Между возвышенным духом и надменным, повторяю, очень большая разница. Гнев не предпринимает никаких усилий совершить что-нибудь прекрасное или великое; напротив, гневливость кажется мне отличительной чертой несчастного, вялого, ничтожного духа, сознающего собственную слабость; подобные души бывают так же болезненно чувствительны, как больные гноящиеся тела, легчайшее прикосновение к которым вызывает громкие стоны. Так что гнев - самый женственный и ребяческий из пороков. - "Однако он встречается и у мужей". - Конечно, потому что и у мужей бывает женский или детский характер.

"Ничего подобного, - возразят нам, - послушайте, как иные говорят в гневе, и вы увидите, что сами эти речи выдают великий дух". - Да уж, великий - только для тех, кто не знает, что такое настоящее величие. А для тех, кто знает, такие речи страшны и омерзительны: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись".[26] Сразу видно, что написано во времена Суллы. Я даже не знаю, какое из двух пожеланий хуже: быть предметом ненависти или страха. - "Пусть ненавидят". - Но, сказав это, он сообразил, что рано или поздно они станут проклинать вслух, устраивать заговоры и, наконец, с ним покончат. И чего же он тогда пожелал в придачу? Да покарают его боги, он придумал средство, достойное того, от чего оно должно помочь - ненависти. "Пусть ненавидят..." - и что же дальше? Лишь бы повиновались? - Нет. Лишь бы уважали? - Нет. Так что же? - "Лишь бы боялись". На таком условии я не захотел бы и любви. Ты думаешь, что это сказано от величия духа? Ошибаешься; это не сверхчеловеческое величие, а великая бесчеловечность.

Не верь словам людей, охваченных гневом: они много шумят, много грозятся, а внутри - самая трусливая душа. Не верь тому, что написано у красноречивейшего мужа Тита Ливия: "Муж характера скорее великого, нежели доброго".[27] Эти вещи неотделимы друг от друга: характер либо будет добрым, либо не будет великим. Я понимаю под величием души ее неколебимую безмятежность и внутреннюю прочность; снизу доверху она равно тверда и неизменна, чего не может быть в дурных характерах. Они могут быть буйны, могут внушать страх и нести разрушение; но величия в них не будет никогда, ибо его сила, его прочность и его основание - в доброте. Впрочем, манерной речью, поведением и всем своим внешним видом они часто производят впечатление величественное; изрекают что-нибудь многозначительное, что ты принимаешь за проявление величия духа, вроде Гая Цезаря,[28] который разгневался однажды на небеса за то, что своим громом они помешали ему смотреть пантомиму; ему, правда, не столько хотелось ее смотреть, сколько потом самому представить, а тут молнии перепугали всю разгульную компанию - вот уж, поистине, они попали не туда, куда нужно! - и он вызвал Юпитера на бой, причем не просто так, а на смертный, выкрикнув небу гомеровский стих: "Или ты меня, или я тебя!"[29] Какое безумие! То ли он был уверен, что ему не может причинить вреда даже Юпитер, то ли думал, что сам может повредить Юпитеру. Я полагаю, что это его восклицание прибавило немало решимости заговорщикам: они решили, что дольше уживаться с тем, кто не может ужиться даже с Юпитером, переходит предел человеческого терпения.

21. Итак, в гневе нет решительно ничего великого, ничего благородного, каким бы он ни казался могучим, какое бы ни высказывал презрение к богам и людям. А если кому-то угодно считать гнев источником душевного величия, то пусть считает таковым и страсть к роскоши: ведь она стремится воссесть на слоновой кости, одеться в пурпур, кровлю обить золотом, перенести с места на место целые земли, перегородить моря, реки превратить в водопады, а рощи подвесить в воздухе. Пусть тогда источником величия считается и корыстолюбие: оно покоится на горах золота и серебра, возделывает пашни размером с хорошую провинцию, и каждый из виликов управляет у него имением куда большим, чем доставалось в управление консулам. Пусть и похоть считается величием духа: как-никак, она переплывает проливы,[30] кастрирует целые стада мальчиков, идет прямо на меч разгневанного супруга, презирая смерть. Величием духа придется признать и честолюбие: не удовлетворяясь годичными почестями, оно хочет, если удастся, заполнить одним-единственным именем весь календарь, назвать в честь одного имени все поселения на земном шаре.

Нет, все эти страсти, как бы далеко они ни заходили и сколько бы пространства ни захватывали, всегда останутся узкими, жалкими, низменными. Одна добродетель велика и возвышенна. Да и не может быть величия без спокойствия.

---

[1] Речь идет о гибели претора Азеллиона на форуме. Ср.: Аппиан. Граж дакские воины. I. 6. 54.

[2] Определение гнева у Посидония: Ira est cupiditas ulcisccndae iniuriae.

[3] Аристотель. О душе. 403а30: «Диалектик определил бы гнев как стремление отомстить за оскорбление (букв.: стремление воздать болью за боль)… Рассуждающий же о природе — как кипение крови около сердца» (пер. П. С. Попова).

[4] Овидий. Метаморфозы. VII. 545–546.

[5] Главенствующее, или управляющее начало — то ?????????? — один из важнейших терминов стоической философии, обозначающий разумную часть души. Человеческая душа у стоиков определяется как то ?????? ???? ????? («присущий нам от природы дух») (Диоген Лаэрций. 7. 156; SVF II. 774), причем дух есть «умное тепло« (Аэций. 4. 3. 3; SVF II. 779).

[6] См.: Аристотель. Никомахова этика, 1125b17–28.

[7] «Природа» у стоиков — центральное понятие и физики и этики. Формулировка первого и высшего морального принципа: «Жить в согласии с природой» приписывается самому основателю школы Зенону и разделяется всеми без исключения его последователями (см. SVF 1л179. 552; Stob. Eel. II. S. 75; Diog. Laert. 7, 87).

[8] Вопрос о вменимости поступков и тем самым о правомерности всякого вообще поощрения или наказания в системе стоиков трудноразрешим, ибо здесь их физика противоречит их собственной этике: стоическое понимание Бога и мира требует полного фатализма и учит о необходимой предопределенности всего на свете (как и всякий материализм), в то время как этика требует именно добровольного, разумного и не вынужденного необходимостью самоопределения и совершенствования в добродетели. Для оппонента Сенеки Аристотеля большинство человеческих поступков добровольны и вменимы, а потому всякое наказание есть месть (в частности, со стороны государства) за причиненную несправедливость; Сенека же в этом вопросе склоняется к полной невменяемости человека, душевный склад которого и все поступки определены изначально; отсюда теория наказания как лечения. Характерны два частных расхождения между Аристотелем и Сенекой в вопросе о наказании: для Аристотеля невменяемы лишь сумасшедшие, для Сенеки — практически все, ибо все подвержены чувству, а следовательно, не в своем уме. Для Сенеки самоубийство — последняя гарантия свободы, чести, достоинства, счастья, великий дар богов; для Аристотеля — уголовно наказуемое преступление против государства (Аристотель. Никомахова этика. 1138а 10–15).

[9] Платон. Государство. I. 335 D, ср. также Горгий. 483 В.

[10] Ср.: Аристотель. Никомахова этика. 1108аЗ: «Возможен избыток, недостаток и обладание серединой в связи с гневом…»; (1125Ь27): «…Кого гнев охватывает из–за того, из–за чего следует… так, как следует, в должное время и на должный срок, тот заслуживает похвалы…»

[11] Ср.: Аристотель. Никомахова этика. 1105Ь30: «Ни добродетели, ни пороки не суть страсти… потому что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения — не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще… Гневаемся и страшимся мы не преднамеренно, а добродетели — это, напротив, своего рода сознательный выбор…»

[12] См.: FragmentaAristotelica. 94. 95 (ed. ?. Bonitz); Cicero. Tusc.disp. 4. 9

[13] Кимвры и тевтоны — главные среди варварских племен, которые мигрировали в конце II в. до н. э. (113–101 гг.) из Северной Германии и нанесли многократные поражения римлянам. В 102 г. Марий разбил тевтонов при Секстиевых Водах, а на следующий год он вместе с Катулом уничтожил и кимвров на Раудинской равнине.

[14] Квинт Фабий Максим Кунктатор (умер в 203 г. до н. э.) — герой Второй Пунической войны, медливший начать решительные действия и тем обессиливший Ганнибала.

[15] Публий Корнелий Сципион Африканский (235–183 гг. до н. э.) — победитель Ганнибала в битве при Заме, медливший в Сицилии зимой 205204 г., готовя экспедицию в Африку.

[16] Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Нумантинский (185–129 гг. до н. э.) — разрушитель Карфагена (146 г. до н. э.). Во время своего второго консульства командовал войсками в Испании, где девять месяцев осаждал город Нуманцию (134–133 гг. до н. э.).

[17] Ср.: Аристотель. Никомахова этика. 1126а5: «Человек… недоступный гневу, не способен защищаться, а между тем сносить унижения самому и допускать, чтобы унижали близких, низко».

[18] Слово ????? – обозначает и пассивность, и состояние, и страсть, и чувство, и болезнь. Стоики постоянно подчеркивали, что страстное чувство — это именно болезнь, так как, во–первых, неестественно, а во–вторых, есть несомненное зло для человеческой души.

[19] Прямо против аристотелевского учения о добродетели как середине ср.: Аристотель. Никомахова этика. 1107а7.

[20] О самоубийстве как акте гнева см.: Аристотель. Никомахова этика. 1138а10–13.

[21] Что такое perversa vestis, «одежда наизнанку», неясно. Возможно, магистрат, председательствовавший на судебном заседании по уголовному делу, носил тогу каким–то особенным образом. Что касается трубного сигнала, то трубили перед домом обвиняемого в уголовном преступлении, вызывая его в суд, и в других общественных местах, приглашая всех прочих граждан присутствовать при разбирательстве.

[22] В точности такой цитаты у Аристотеля нет. По свидетельству Бонитца «оружие» (????) у него часто означает «орудие», «вспомогательное средство». Сенека мог иметь в виду место из аристотелевой «Политики», где говорится об оружии добродетели, но только там оружием добродетели Названы не чувства, а ум и характер, которые могут служить как добру, так и злу (1253b33).

[23] Гней Кальпурний Пизон — консул 7 г. до н. э., проконсул Африки с б г. до н. э. по 12 г. н. э. Друг Августа и Тиберия, известен высокомерием и необузданным нравом. С 17 г. — наместник Сирии, где поссорился с Германиком, имевшим там неограниченные полномочия. Свою болезнь в Сирии Германик приписывал яду, который дал ему Пизон. После смерти Гер–маника в 19 г. приехал в Рим, где был обвинен и покончил с собой. См.: Тацит. Анналы. II. 43–81; III. 8–15.

[24] Иероним Родосский — философ–перипатетик (ок 290–230 гг. до н. э.), преподавал в Афинах, написал между прочим и трактат «О безгневии»

[25] Платон. Законы. XI. 934 А.

[26] Стих из трагедии Акция «Атрей» — Trag. Rom. fragm. 203 (Ribbeck).

[27] Fragm. 54 (Hertz).

[28] Многочисленные примеры нечестия Калигулы приводятся у Светония. Жизнеописания ??? цезарей. Кн. IV.

[29] Гомер. Илиада. XXIII. 724: так Аякс старался вызвать гнев у Одиссея, чтобы заставить его сразиться.

[30] Имеются в виду Геро и Леандр — одна из излюбленных пар алексаидрийской эротической поэзии. Леандр каждую ночь переплывал Геллеспонт, чтобы повидаться с Геро

КНИГА II

1. В первой книге, Новат, у нас была очень благодарная материя: нетрудно скользить вниз, следуя наклонной плоскости пороков. Теперь нам нужно поставить вопрос уже: что дает начало гневу - решение или порыв? - то есть возникает ли он непроизвольно, сам по себе, или, как большинство других чувств, рождается внутри нас не без нашего ведома? Нам придется спуститься в нашей с тобой беседе к предметам столь низким для того, чтобы впоследствии иметь возможность подняться выше. Точно так ведь в нашем теле сначала устанавливается его основа: кости, сухожилия, суставы, все жизненно важное, однако на вид малоприятное; затем на эту основу налагается то, что впоследствии составит красоту лица и всей внешности человека; и наконец, в самую последнюю очередь, по совершенно готовому уже телу разливается самое привлекательное и радующее глаз - цвет.

Гнев возбуждается представлением о нанесенной нам обиде - в этом сомневаться не приходится. Но следует ли он сразу же за этим представлением, разгораясь сам, без всякого участия души, или приходит в движение лишь с согласия души, - это мы попробуем сейчас выяснить.

Мы считаем, что гнев ничего не осмеливается предпринимать сам, действуя только с одобрения души. В самом деле, составить представление о понесенной обиде, возжаждать мести, затем связать первое со вторым и прийти к заключению, что меня нельзя обижать и что я должен быть отомщен, - все это не может быть делом порыва, возбуждающегося в нас без участия нашей воли. Порыв всегда прост; а тут мы имеем нечто сложное и составленное из многих частей. Человек испытал впечатление, понял нечто, возмутился, осудил, а теперь пытается отомстить: такого не может быть, если душа сама не присоединилась к непроизвольно тронувшему ее порыву.

2. Ты спросишь: "А для чего нам, собственно, заниматься этим вопросом?" - Чтобы знать, что такое гнев. Если он рождается помимо нашей воли, то он не подлежит разуму. В самом деле, любое движение, возникающее в нас невольно, непобедимо и неизбежно, как мурашки по коже, когда нас неожиданно обрызгают холодной водой, или как отвращение при некоторых прикосновениях. Когда мы внезапно получаем очень дурные вести, волосы наши встают дыбом; когда мы слышим непристойные речи, по щекам разливается румянец, а когда заглядываем в пропасть, кружится голова. Все это - не в нашей власти, поэтому разум никак не может предотвратить этого. Гнев же прогоняется убеждением, поскольку он - произвольный порок души и не принадлежит к числу тех порывов, которые вытекают из общих условий человеческой участи и потому бывают свойственны даже мудрейшим из людей; к этим последним следует отнести и тот первый укол, какой ощущает наша душа, восприняв обиду.

Такой укол мы невольно чувствуем и глядя на представляемую на сцене драму, и читая о старинных событиях. Мы часто замечаем, что гневаемся, например, на Клодия,[1] когда читаем, как он изгнал Цицерона и убил Антония; а кому не приходилось возмущаться выступлением Мария, проскрипциями Суллы? Кто не приходил в ярость против Теодота и Ахиллы, против того мальчика, что отважился на недетское преступление?[2] Нас часто возбуждает пение или быстрый ритм, или воинственные звуки труб; страшная картина также волнует души, а зрелище казней, пусть наисправедливейших, повергает нас во мрак. По той же причине мы начинаем смеяться со смеющимися, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.

Такой гнев - ненастоящий, как и печаль, которая хмурит наше чело, когда мы смотрим мимическое представление кораблекрушения, как и страх, морозом пробегающий по душам слушающих чтение о том, как Ганнибал после Канн осадил стены Рима. Все это - невольные движения души; не чувства, а некие первоначальные порывы, предшествующие возникновению чувств. Так звук трубы вдруг заставит насторожиться бывшего солдата, хотя он давно мирный гражданин и одет в тогу; так боевые кони напрягаются, заслышав бряцанье оружия. Говорят, рука Александра всегда тянулась к мечу, стоило Ксенофанту заиграть на флейте.

3. Ни одно из этих движений, случайно захватывающих наш дух, не следует называть чувством. Все это дух, так сказать, скорее претерпевает, нежели делает. Чувство же состоит не в том, чтобы быть тронутым представляющимися нам образами вещей, а в том, чтобы позволить увлечь себя и самому последовать за подобным случайным движением. Если кто-нибудь, заметив бледность, выступившие на глазах слезы, или капли пота, глубокий вздох и внезапно вспыхнувшие глаза, или еще что-нибудь в этом роде, сочтет это признаком чувства и проявлениями души, то ошибется: все это - телесные, а не душевные движения. Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; у самого великого полководца, когда два враждебных строя двинулись друг на друга, но еще не сшиблись, сердце словно подпрыгивает вверх и останавливается в горле; и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.

Гнев должен не просто возникнуть: ему нужно разойтись. Гнев - порыв, но такой порыв, какого никогда не бывает без согласия души, ибо без ведома души не может идти дело о мщении и каре. Предположим, некто счел себя обиженным и хотел мстить, но по какой-то причине решил отказаться от этого намерения и тотчас успокоился. Такое движение, послушное разуму, я не называю гневом. Гнев - это то, что захлестнуло разум и увлекло его за собой. Итак, первое волнение души, вызванное представлением об обиде - не больше гнев, чем само представление об обиде. А вот следующий порыв, в котором содержится уже не только восприятие, но и одобрение представления об обиде, - это гнев, возбуждение души ко мщению, основанное на суждении и воле. Никто никогда не усомнится в том, что страх предполагает бегство, а гнев - наступление; так поразмысли же хорошенько: можешь ли ты устремиться в наступление или избегать чего-либо без согласия твоей души.

4. Узнай также, каким образом чувство начинается, растет и становится всепоглощающим: первое движение - невольное, как бы подготовка чувства и своего рода предостережение; второму уже сопутствует воля, но еще не упрямая; например, если меня обидели, мне следует отомстить, или если некто совершил преступление, то мне следует покарать его; третье движение - уже необузданное: оно желает мстить не потому, что так следует, а независимо от этого, и совершенно подчиняет себе разум. Первого удара наш разум не может отвести от души, как не может предотвратить и тех непроизвольных движений тела, о которых мы говорили: мы не можем не зевать, когда другие вокруг зевают, не можем не зажмуриться, если нам внезапно ткнут пальцем в глаз. Над этим разум не властен; может быть, лишь привычка и постоянное внимание в состоянии ослабить такие непроизвольные движения. Второе же движение чувства рождается благодаря решению и решением же уничтожается.

5. Теперь нужно разобрать еще вот какой вопрос: есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови; в гневе ли убивают они тех, кто ничем их не обидел, настолько, что и сами убийцы не считают себя обиженными? Таким были Аполлодор[3] или Фаларид.[4] Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить. Он жаждет бить и терзать не ради мести, но ради удовольствия. Отчего это бывает!? Источник этого зла - гнев. Если ему часто дают волю и утоляют досыта, он доходит до полного забвения милосердия и вытесняет из души все человеческие обязательства по отношению к ближним, превращаясь в конце концов в жестокость. Эти люди лютуют, словно отдыхают, смеясь и радуясь и получая великое наслаждение, и на вид они сильно отличаются от тех, кто охвачен гневом.

Рассказывают, что когда Ганнибал увидел ров, полный человеческой крови, он воскликнул: "Что за прекрасное зрелище!" Оно показалось бы ему еще красивее, если бы он наполнил кровью целую реку или озеро! Но стоит ли удивляться, что такое зрелище - самое захватывающее для человека, рожденного для кровопролития и с младенчества видевшего вокруг себя резню? Фортуна будет благосклонна к тебе и на протяжении двадцати лет станет потворствовать твоей жестокости; повсюду глаза твои будут находить любезное им зрелище: ты увидишь его и возле Тразумена, и у Канн, и, наконец, в родном своем Карфагене.[5]

Волез,[6] бывший не так давно при божественном Августе проконсулом Азии, обезглавил как-то в один день топором триста человек и, шагая с надменным лицом среди трупов, воскликнул по-гречески, словно совершил нечто великое и достопримечательное: "О царственное дело!" Что бы он натворил, если бы был царем? Это был уже не гнев, а нечто худшее и неисцелимое.

6. "Однако, - возразят нам, - добродетель, столь благосклонная к делам чести, должна столь же сильно гневаться на дела позорные". Пусть бы нам лучше возразили, что, дескать, добродетель должна быть одновременно и велика и низменна. Ведь они говорят именно это: они желают и возвысить добродетель, поскольку радоваться правильным поступкам - дело славное и великое, и одновременно принизить ее, поскольку гневаться на чужое прегрешение - дело пренедостойное и свидетельствует о душевной узости. Нет, добродетель никогда не позволит себе укрощать пороки, перенимая для этого их образ действий. Гнев для нее достоин порицания, ибо он сам ничем не лучше тех поступков, которые его возбуждают, а часто даже и хуже. Природное свойство добродетели - радость и веселье; гневаться, как и горевать - ниже ее достоинства. А ведь огорчение - спутник гнева: всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности. Если мудрец должен гневаться на прегрешения, то он будет гневаться очень часто и тем сильнее, чем больше проступок; а это значит, что мудрец будет уже не просто разгневанным, но гневливым. Если же мы верим, что в душе мудреца нет места ни для сильного, ни для слишком частого гнева, то не лучше ли нам совсем освободить его от этого чувства? Ведь об умеренности его не может быть и речи, если гнев должен соразмеряться с тяжестью прегрешения. Таким образом, мудрец будет либо несправедливым, равно гневаясь на неравные проступки, либо гневливым сверх всякой меры, если всякий раз в нем будет вспыхивать такой гнев, какого заслуживают совершенные преступления.

7. Да и что может быть постыднее, чем мудрецу зависеть в своих чувствах от чужой испорченности? Выходит, Сократ никогда больше не сможет вернуться домой с тем же лицом, с каким выходил из дому? Ведь если мудрец должен гневаться на все позорные деяния, волноваться или огорчаться из-за всякого преступления, то нет на свете существа унылее, чем мудрец. Вся жизнь его будет проходить в гневе и горе. Разве будет у него хоть миг, когда бы он не видел ничего, заслуживающего порицания? Стоит ему выйти из дому, как придется прокладывать себе путь среди преступников и стяжателей, мотов и бесстыдников, и все они счастливы своими пороками; куда бы он ни обратил взор, всюду глазам его представится что-нибудь возмутительное. Он просто обессилит, если ста нет требовать от себя гнева всякий раз, как для него найдется причина. Вот несметные тысячи с рассветом хлынули на форум: до чего гнусны все их тяжбы, и насколько гнуснее их адвокаты! Один опротестовывает завещание родного отца, которое следовало бы уважить; другой тягается с собственной матерью; третий выступает доносчиком по тому преступлению, в котором он сам - очевидный виновник; вот избирается судья, который станет выносить приговоры за такие поступки, каких и сам совершал немало: а вокруг зрители, сбитые с толку речью защитника, выражают одобрение дурному решению.

8. Но к чему перечислять по отдельности? Когда ты видишь битком набитый форум или переполненную площадку народного собрания, или цирк, в котором народ являет большую свою часть, - знай, что здесь столько же пороков, сколько людей. Ты видишь их в тогах - но меж ними нет мира:[7] за самое скромное вознаграждение каждый согласится погубить другого. Прибыль любого из них достигается только обидой и несправедливым убытком другого. Счастливого они ненавидят, несчастного - презирают; они не выносят тех, кто больше их, и сами невыносимы для тех, кто меньше. Они мечутся, подстрекаемые противоречивыми вожделениями, и ради малейшего удовольствия или пустяковой наживы согласятся, чтобы погиб хоть целый мир. Они живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся. Это сборище диких зверей, только звери не кусают себе подобных и со своими живут в мире, а эти насыщаются, терзая друг друга. От бессловесных животных они отличаются одним: животные приручаются и становятся ласковыми к тем,·кто их кормит; люди же в своем бешенстве пожирают и тех, кто вскормил их.

9. Мудрец никогда не перестанет гневаться, если однажды начнет. Все кругом исполнено преступлений и пороков; их совершается столько, что не помогут самые суровые меры пресечения. Повсюду идет великое состязание в негодяйстве. Жажда грешить что ни день, то больше; стыдливости, что ни день, меньше. Вожделением и произволом проникнуто все в пределах видимости; изгнано всякое уважение к добру и справедливости, и преступления уже не совершаются украдкой. Они происходят прямо на глазах на каждом шагу; разложение и подлость настолько захватили все общество, взяли такую силу надо всеми сердцами, что невинность перестала быть редкой - стала несуществующей. Разве лишь немногие отдельные личности нарушают закон? Со всех сторон словно по сигналу поднялся народ сметать границы между дозволенным и недозволенным;

..Дрожит хозяин пред гостем,

Тесть перед зятем, и братья с опаской глядят друг на друга.

Муж - угроза жене, жена - погибель для мужа;

Яд смертоносный с вином мешают, бледнея, невестки;

Сын до срока считает отцом прожитые годы.[8]

Однако тут перечислена лишь ничтожная часть преступлений! Поэт не описал нам два неприятельских стана, в которых ждут боя друг с другом сыновья одной матери, и отцов, сражающихся с детьми под противными знаменами; не описал, как рука гражданина тянет факел - поджечь отчизну; как летают повсюду буйные отряды конницы в поисках укрывшихся жертв проскрипций; отравленные ядом родники; моровую язву, пущенную рукой человека; ров, вырытый сыновьями для осады собственных отцов; переполненные тюрьмы; пожары, выжигающие целые города; правителей, после которых от граждан остаются одни могилы; тайные сговоры о царской власти и о погублении республики; прославление деяний, которые обычно зовутся преступлениями - до тех пор, пока закон в силах с ними справиться; грабеж, разврат, распутство, не брезгающее осквернять даже уста человеческие. Добавь сюда откровенное предательство целых народов, бесстыдное нарушение договоров; всякий, кто сильнее, захватывает себе в добычу все, что не сопротивляется; мошенничество, воровство, обман, надувательство и неплатеж долгов: для судебных разбирательств не хватило бы и трех форумов.[9] Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.

10. Лучше поразмысли о том, стоит ли гневаться за ошибки? В самом деле, станет ли кто-то гневаться на людей за то, что они оступаются в темноте? Или на глухих за то, что они не слышат приказов? Или на детей за то, что они, бросив свои обязанности, наблюдают за играми и дурацкими проделками своих сверстников? Может быть, тебе захочется рассердиться и на больных или стариков - за то, что быстро утомляются? Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот - помрачение ума, и не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям. Чтобы не гневаться попусту на отдельных людей, прости всех сразу, окажи снисхождение роду человеческому. Если ты станешь сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, тебе придется сердиться и на новорожденных - за то, что они непременно будут грешить. Разве кто-нибудь гневается на ребятишек, чей возраст еще не позволяет им различать, что хорошо, что плохо? Но если можно извинить ребенка, то с куда большим основанием можно извинить и человека - это будет только справедливо. Такими уж мы уродились: животные, подверженные душевным болезням еще больше, чем телесным; и хотя острие нашего разума от природы не тупо и не лениво, мы плохо им пользуемся, служа один для другого примером порока. Но разве нельзя извинить человека, последовавшего за другими, которые вступили на дурной путь? Ведь он заблудился, идя по большой дороге. Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников. Он понимает, насколько несправедливо и насколько опасно было бы гневаться на всеобщий порок.

Гераклит, всякий раз, как выходил из дому и видел вокруг себя столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей, начинал плакать и жалеть всех попадавшихся ему навстречу прохожих, даже если они были веселы и счастливы; его душа была снисходительна и ласкова, но слишком слаба: его самого стоило оплакивать вместе с теми несчастными. Про Демокрита же рассказывают, наоборот, что он никогда не появлялся на людях без улыбки: до того несерьезным казалось ему все, чем серьезно занимались все вокруг. Но где здесь место гневу? Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.

Мудрец не станет гневаться на тех, кто грешит. Почему? А потому что знает, что никто не рождается мудрым, но только становится; знает, что из каждого поколения выходит лишь один-два мудрых человека; потому что ему ясно видны все условия человеческой жизни, а на природу не станет сердиться никто, пока он в здравом уме. Не прикажешь ли ему удивляться, что на колючках лесных зарослей не висят сладкие яблоки? Что на сорной траве не вызревает полезное зерно? Никто не станет гневаться там, где порок стоит под защитой природы. Так что мудрец станет относиться к заблуждениям спокойно и миролюбиво, а к согрешающим - не как враг, а как наставник, указывающий правильный путь; и каждый день, собираясь выйти из дому, он скажет себе: "Мне встретится много пьяниц, много сладострастников, много неблагодарных, много скупых и жадных, много таких, кому не дают покоя фурии честолюбия". На всех них он будет взирать с такой же благосклонностью, с какой врач смотрит на своих больных. Разве тот, чей поврежденный корабль со всех сторон пропускает воду, станет гневаться на матросов или на сам корабль? Нет, он скорее поспешит на помощь, затыкая, где может, течь, где не может, вычерпывая воду, заделывая видимые пробоины, а против невидимых борясь неустанным трудом, и не бросит работы только потому, что сколько бы воды ни вычерпали, столько же наберется снова. Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело. ь

11. Нам возразят: "Гнев полезен, поскольку позволяет избежать презрения, поскольку устрашает дурных людей". Во-первых, если гнев действительно так грозен, как кажется, то, вызывая страх, он тем самым вызывает и ненависть; внушать страх гораздо опаснее, чем презрение. Если же гнев бессилен, он становится предметом тем большего презрения и насмешек: в самом деле, что может быть нелепее попусту бушующей ярости?

Во-вторых, не все оказывается тем сильнее, чем больше внушает страх. Я бы не хотел, чтобы мудрецу говорили, что "оружие у мудреца то же, что и у дикого зверя, - страх, который он вызывает". Разве не внушают страха лихорадка, подагра, злокачественный нарыв? Неужели от этого в них появляется что-то хорошее? Или наоборот: все они презренны, позорны и отвратительны, и оттого-то их так боятся? Гнев сам по себе безобразен и не страшен, а боятся его большинство людей по той же причине, что маленькие дети боятся безобразной маски.

Страх всегда возвращается и словно волна окатывает тех, кто его вызывает, и человек, которого боятся, никогда сам не чувствует себя в безопасности, - об этом ты не подумал? Припомни-ка, кстати, тот стих Лаберия,[10] который, прозвучав в театре во время гражданской войны, произвел на всех такое впечатление, словно раздался вдруг голос общего народного чувства:

"Бояться многих должен тот, кого боятся многие".[11] Так природа установила: кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди при малейшем шорохе! В какое волнение приходят самые свирепые звери от любого незнакомого запаха, тени! Все, что вселяет ужас, само трепещет. Вот отчего ни один мудрец не пожелает внушать страх и не станет считать гнев чем-то великим на том лишь основании, что его боятся: ведь боятся часто самых презренных вещей: яда, смертоносных костей,[12] укусов бешеных собак.

Огромные стада диких животных не решаются переступить через веревку, к которой привязаны перья, и загоняются таким образом в засаду; эта веревка так и называется formido - "ужас". Тут нет ничего удивительного: неразумные существа боятся пустяков. Движение колесницы и вращение ее колес заставляет львов забиваться назад в клетку; слоны пугаются поросячьего визга. Именно так мы боимся гнева: как дети - темноты, как звери - красных перьев. В самом по себе гневе нет ни твердости, ни смелости, но на легкомысленные души он действует.

12. Мне возразят: "Если ты хочешь истребить в природе вещей гнев, тебе придется сначала истребить испорченность; однако ни то, ни другое невозможно". - Во-первых, несмотря на то, что в природе вещей есть зима, кто-то может и не замерзнуть. Несмотря на существование жарких месяцев, кто-то может и не страдать от жары. Либо благодетельное убежище защитит его от ежегодных периодов неумеренной жары и холода, либо телесная выносливость позволит ему не чувствовать ни того ни другого.

Во-вторых, измени-ка чуть-чуть свое возражение: если ты хочешь впустить в душу гнев, тебе придется сначала истребить в ней добродетель, ибо добродетели и пороки несовместимы, и никто не может гневаться, оставаясь одновременно добрым человеком - не более, чем быть одновременно здоровым и больным.

Ты скажешь: "Нельзя совсем изгнать гнев из души - этого не потерпит человеческая природа". Ничего подобного: нет таких трудностей, которых не одолел бы ум человеческий, которые не стали бы понятными и простыми благодаря постоянному упорному размышлению; нет чувств настолько неистовых и своевольных, чтобы их нельзя было укротить с помощью дисциплины. Дух добьется всего, что сам себе прикажет. Есть люди, научившиеся никогда не улыбаться; есть такие, что лишили свое тело вина, другие - любви, третьи - воды; иной приучил себя довольствовать коротким сном и бодрствует сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. Есть еще тысяча других навыков, в которых человеческое упорство преодолевает всякое препятствие; они свидетельствуют о том, что душа вынесет любую трудность, если сама себе прикажет быть терпеливой. Все люди, о которых я только что говорил, за столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение: в самом деле, какая великолепная награда может ждать того, кто задумал научиться ходить по натянутым веревкам? Или перетаскивать на спине невероятные тяжести? Или день и ночь не смыкать глаз? Или опускаться на дно моря? И тем не менее, несмотря на то что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца. Неужели же мы, кого ожидает величайшая в мире награда - безмятежное спокойствие счастливого духа не призовем на помощь все наше терпение? Ведь это же так замечательно, избавиться от гнева, худшего из зол, а вместе с ним - от бешенства, свирепости, жестокости, ярости, от всех сопровождающих его чувств!

13. Не следует нам искать себе оправдания, говоря, что гнев либо полезен, либо неизбежен; да и есть ли, наконец, такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках? Не говорите^ что его нельзя истребить; мы болеем исцелимыми недугами, и сама природа, родившая нас для правильной жизни, поможет, если мы захотим исправиться. Многие утверждали, что путь к добродетели крут и тернист; ничего подобного: можно дойти по ровной дороге. Это не пустые слова: я сообщаю вам самую серьезную и важную вещь. Путь к блаженной жизни легок: только вступите на него, и да помогут вам добрые предзнаменования и сами боги. Куда труднее делать то, что вы делаете. Какой отдых лучше душевного покоя, какой труд тяжелее гнева? Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания. От гнева нужно избавляться; с этим отчасти соглашаются и те, кто говорит, что его нужно уменьшать. Лучше отбросить его совсем - от него никогда не будет ничего путного. Без него легче и справедливее пресекаются преступления, наказываются и исправляются злодеи. Для того чтобы исполнить все, что нужно, мудрец не нуждается в помощи какого бы то ни было зла. Он не подпустит к себе ничего, что придется потом с величайшим трудом и вниманием удерживать в границах допустимого.

14. Итак, гневливость недопустима ни при каких обстоятельствах; иногда приходится притвориться разгневанным, когда нужно разбудить лениво дремлющие души слушателей, как упрямых и ленивых лошадей мы заставляем сдвинуться с места с помощью палки или факела. Иногда нужно пронять страхом тех, на кого не действуют разумные доводы. Однако по-настоящему гневаться не полезнее, чем горевать или бояться.

"Что же, разве не бывает случаев, возбуждающих в нас гнев?" - Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. Одержать победу над своей душой совсем нетрудно: ведь даже атлеты, упражняющие лишь низшую часть своего существа, спокойно переносят боль ударов - ведь им надо изнурить противника; и сами наносят удары не тогда, когда велит им гнев, а когда диктует удобный случай. Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства, и все его помышления сводятся к одному - как бы навредить побольше. Нередко бывают обстоятельства, в которых разум советует набраться терпения, а гнев - добиваться возмездия, и, послушавшись его, мы запутываемся в новых бедах, гораздо страшнее первых. Случалось, что люди, не пожелавшие спокойно снести одно-единственное слово, отправлялись в изгнание, а на тех, кто не пожелал молча снести легкую обиду, обрушивались тяжелейшие бедствия; кто возмущался малейшему ущемлению своей неограниченной свободы, те навлекли на себя рабское ярмо.

15. "И все-таки в гневе есть что-то благородное. Ты сам признаешь это: посмотри на германцев и скифов - племена, более других склонные к гневу". Верно, мужественные и крепкие от природы характеры бывают склонны ко гневу до того, как их смягчит дисциплина. Есть прирожденные качества, которые бывают свойственны лишь более благородным характерам, как пышная растительность признак тучной, хотя и невозделанной земли, как высокий лес вырастает лишь на плодородной почве. Точно так же и мужественные от природы характеры - подходящая почва для гневливости; огненно-кипучие, они не терпят ничего мелкого и низкого; однако их жизненная энергия требует обработки и совершенствования, как все, что произрастает лишь по милости природы без участия искусства; если такой характер быстро не укротить, все, из чего могло бы получиться мужество, превратится в опрометчивую дерзость. А что? Разве более мягким душам не сопутствуют и более мягкие пороки, как чрезмерная сострадательность, любвеобильность, застенчивость? Таким образом, даже по недостаткам человека я могу показать тебе его превосходные природные задатки; и тем не менее, даже будучи признаками лучшей природы, они не перестают от этого быть пороками.

Кроме того, все эти племена, свободные благодаря дикости, как львы или волки, так же неспособны к рабству, как и к господству над другими. Ибо сила их характера не столько человеческая, сколько дикая и неуправляемая. Но никто не может повелевать, не умея подчиняться. Вот отчего власть всегда оставалась в руках народов, живущих в умеренном климате. Жители холодного севера отличаются неукротимыми характерами, как говорит поэт: "Своего подобие неба".[13]

16. "Однако животные, более других подверженные гневу, считаются самыми благородными". Ставить их в пример человеку было бы заблуждением, потому что у них вместо разума - порыв, а у человека вместо порыва - разум. Но даже и среди животных, что одним хорошо, нехорошо другим: львам помогает гнев, а оленям страх, коршуну - нападение, голубке - бегство. Более того, неверно даже и то, что всякое животное тем лучше, чем больше склонно ко гневу. Я согласен, что это верно применительно к хищникам, питающимся своей добычей: тут чем гневливее зверь, тем он лучше. Но быков и лошадей я стану хвалить не за гневливость, а за выносливость и терпение: они должны слушаться узды. Ну и наконец, ты выбрал крайне неудачный образец: зачем призывать человека подражать животным, когда есть вселенная и есть бог, которого одному лишь человеку из всех животных дано понимать - для того, чтобы подражать ему.

"Но гневливые люди считаются самыми простыми и искренними (simplicissimi)". Они кажутся простыми по сравнению с лжецами и притворщиками, потому что они действительно не притворяются· Однако я назвал бы их не простыми, а безалаберными: так мы называем дураков, расточителей и любителей роскошной жизни, да и вообще такое имя подходит к любому пороку, не соединенному с хитростью.

17. "Иногда оратору полезно бывает разгневаться - он тогда говорит лучше". - Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится и к судьям, и к выступающим на сходках: повсюду, где нам нужно бывает направить чужие души туда, куда мы считаем нужным, мы изображаем то гнев, то страх, то сострадание, чтобы внушить эти чувства другим; и часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.

"Безгневная душа расслаблена". - Да, если в ней нет ничего сильнее гнева. Не следует быть ни разбойником, ни жертвой, ни сострадательным, ни жестоким. У жалостливого душа чересчур мягкая, у разбойника чересчур затверделая. Мудрецу же следует держаться умеренности и для совершения дел, требующих мужества, применять не гнев, а силу.

18. А теперь, поскольку мы рассмотрели все вопросы касательно гнева, перейдем к средствам борьбы с ним. Их, по-моему, два: первое - не поддаваться гневу, второе - в гневе не совершать дурных поступков. Забота о теле тоже предполагает два рода наставлений: одни - как сохранить здоровье, другие - как восстановить его. Так и с гневом: одна забота - не допустить его, другая - подавить. Тому, как избежать гнева, нас научат наставления, относящиеся ко всему образу жизни; одна их часть относится к воспитанию детей, другая - к взрослым.

Воспитание требует самой большой тщательности, которая потом окупится сторицей; легко придать правильную форму душе, пока она еще мягкая; трудно искоренить пороки, которые повзрослели вместе с нами.

19. Возникновению гневливости благоприятствует горячая по природе душа. В самом деле, существуют четыре элемента: огонь, вода, воздух и земля, наделенные в разной степени такими свойствами, как жар, холод, сухость и влажность.[14] Смешение элементов создает разнообразие местностей, животных, тел и нравов; также и человеческий характер проявляет особые склонности в зависимости от того, какой элемент в нем окажется сильнее и обильнее прочих. Так, какие-то области или страны мы зовем влажными или сухими, жаркими или холодными. Такие же различия существуют и между животными, и между людьми: важно, сколько в ком содержится влаги или жара; какого элемента окажется больше, таков будет и нрав. Гневливыми делает людей огненная природа души, ибо огонь деятелен и упорен. Холодное смешение делает людей трусами, ибо холод сжат и малоподвижен.

Некоторые из наших[15] считают, что движение гнева происходит в груди человека, когда закипает кровь около сердца. По всей видимости, они указывают на это место как на самое вероятное вместилище гнева потому, что грудь - самое горячее место в человеческом теле. В ком больше влаги, в тех гнев нарастает постепенно, поскольку в них нет готового жара и они раскаляются по мере волнения. Вот почему у детей и женщин гнев вначале всегда легкий, да и вообще у них он скорее бурный, чем тяжелый. У людей сухих возрастов гнев силен и неудержим, но он обычно не растет и намного не увеличивается, потому что жар в них уже склоняется к убыли, а на смену жару идет холод. Старики бывают тяжелого и сварливого нрава, так же как больные и выздоравливающие; исчерпывается жар и от переутомления или потери крови. Сюда же относятся и все истощенные голодом и жаждой, малокровные, недоедающие и вообще слабые и изнуренные. Вино воспламеняет гнев, поскольку горячит; пьяные - а некоторые даже слегка навеселе, в зависимости от природы каждого - из-за любого пустяка вспыхивают гневом. Самые гневливые - рыжие и краснолицые, и я не вижу другой причины этому, кроме одной: у них от природы такой цвет лица, какой у других делается обычно во время вспышки гнева; видимо, у них всегда очень подвижная и беспокойная кровь.

20. У некоторых людей наклонность к гневу от природы; у других ее вызывают случайные причины, достигающие тех же результатов, что и природа. У одних такая наклонность появляется из-за болезни или увечья; у других - от слишком напряженной работы, или постоянного недосыпания, или от бессонницы, вызванной тревогой; у третьих - от любви или неутоленных желаний. Одним словом, любое телесное или душевное повреждение делает душу больной и склонной к жалобам и ссорам. Впрочем, все это может служить лишь первоначальным поводом для гнева; гораздо большую пищу дает этому пороку привычка, особенно укоренившаяся.

Изменить свою природу трудно; смешать заново элементы, раз и навсегда смешавшиеся при нашем рождении, невозможно; однако полезно знать природные свойства каждого, для того, например, чтобы стараться не давать горячим характерам вина. Платон считает, что его не следует давать мальчикам,[16] чтобы не прибавлять огня к огню. Горячим людям не следует также много есть: от обильной пищи растягивается тело и одновременно разбухает, надувается душа. Их надо утруждать работой до усталости для того, чтобы их чрезмерный жар поуменьшился, не для того чтобы загасить его совсем; от утомления кипящая кровь хотя бы перестанет пениться. Полезны иад также игры: умеренное удовольствие снимает душевное напряжение, умеряя лишний жар.

Людям более влажным, чрезмерно сухим и холодным не угрожает опасность со стороны гнева; им следует остерегаться более низменных пороков: трусости, сварливости, отчаяния и подозрительности. Таких людей следует поддержать, приласкать, заставить развеселиться и воспрянуть духом. Против гнева и уныния следует применять не просто разные, а противоположные средства; поэтому всякий раз мы будем давать лекарства против того недуга, который в данный момент оказался сильнее.

21. Итак, повторяю: лучше всего, чтобы мальчики с самого начала воспитывались в здоровых правилах. Однако задача эта оказывается трудна оттого, что приходится все время следить, как бы, с одной стороны, не вскормить в них гнев, а с другой - не притупить природную живость. Дело это требует самого тщательного внимания; ибо и те свойства, которые следует взращивать, и те, которые надо подавлять, воспитываются сходными средствами, и это сходство легко может обмануть даже близкого наблюдателя. Дух растет, когда ему дают волю; поникает, когда его принуждают к рабскому повиновению; он способен воспрянуть от похвалы, внушающей ему добрую самонадеянность, но та же похвала порождает заносчивое самомнение и гневливость. Поэтому нужно направлять мальчика между обеими крайностями, действуя то уздой, то шпорами. Нельзя, чтобы ему пришлось терпеть унижения или рабство; пусть ему никогда не придется ни просить, ни умолять; то, что он когда-то был вынужден просить, не пойдет ему на пользу; пусть без просьб получает все в подарок - ради самого себя, или совершенных добрых поступков, или ради того добра, которого мы ждем от него в будущем. В его состязаниях с ровесниками мы должны следить, чтобы он не уступал другим и чтобы не поддавался гневу. Надо постараться, чтобы он сблизился и подружился с теми, с кем обычно состязается; тогда в борьбе он привыкнет стремиться не сделать другому больно, а победить. Всякий раз, как он одержит победу или сделает что-нибудь, достойное похвалы, мы можем похвалить его и ободрить, но ни в коем случае нельзя допускать чрезмерной радости и гордости: ибо радость порождает восторг, а за восторгом следует заносчивость и чрезмерно высокая самооценка. Мы будем давать ему передохнуть от напряжения, но не допустим, чтобы он распускался в праздном безделье, и станем держать его подальше от всякого соприкосновения с наслаждениями; ибо ничто не делает людей гневливыми в такой степени, как мягкое и ласковое воспитание. Вот почему чем снисходительнее родители к единственному чаду, чем больше ему позволяется с малолетства, тем сильнее бывает испорчена его душа.

Не сможет противостоять ударам тот, кому никогда ни в чем не было отказа, чьи слезы всегда спешила утереть заботливая мать, кто всегда мог потребовать наказать своего педагога. Разве ты не видишь, что люди чем счастливее, тем гневливее? Это особенно заметно у богатых, знатных и чиновных: какой бы вздор не пришел им в голову, какого пустяка ни пожелала бы душа - все исполняется при попутном ветерке удачи. Счастье вскармливает гневливость. Толпа льстецов обступила твои высокомерные уши: "Подумать только, чтобы тебе так отвечал вот этот человечишко? Да ты опускаешься ниже своего достоинства, ты сам себя недооцениваешь!" - и прочее в том же роде, перед чем едва ли устоит и здравый ум, с самого начала правильно поставленный. Вот почему детей нужно держать подальше от всякой лести; пусть слышат правду. Пусть они иногда испытывают страх, всегда - почтение, пусть встают при появлении старших. Надо, чтобы мальчик никогда ничего не мог добиться гневом; мы сами предложим ему, когда он будет спокоен, то, чего не давали, пока он требовал плачем. А что касается родительских богатств, то пусть он видит их, но не имеет права ими пользоваться. Его нужно ругать за неправильные поступки. Важно также, чтобы учителя и педагоги у мальчиков были спокойные. Всякое нежное молодое существо прилепляется к тем, кто рядом, и вырастает, подражая им. Уже подросшие юноши воспроизводят нравы своих кормилиц и педагогов. Когда один мальчик, воспитывавшийся ? Платона, вернулся к родителям и увидел раскричавшегося в гневе отца, он сказал: "У Платона я никогда не видал ничего подобного". Я не сомневаюсь, что на отца он сделался бы похож гораздо скорее, чем на Платона.

Прежде всего, пусть пища у детей будет простая и необильная, одежда - недорогая, и весь образ жизни - такой же, как у их сверстников. Если с самого начала ты заставишь его почувствовать себя равным многим, он впоследствии не станет гневаться, если его будут с кем-то сравнивать.

22. Но все это относится к нашим детям. Что же касается нас, то оправданием наших пороков и жизненных правил не могут служить ни жребий рождения, ни воспитание; нам придется иметь дело уже с их последствиями. Итак, мы должны бороться против первопричины. Причина гневливости - мнение о том, что нас обидели; не нужно с такой легкостью принимать это мнение на веру. Даже если обида была нанесена откровенно и совершенно очевидно, не надо сразу поддаваться чувству: то, что кажется правдой, нередко оказывается ложным. Всегда нужно дать пройти времени: утро вечера мудренее. Пусть наши уши не будут так легко доступны обвинительным речам; мы должны знать о дурной склонности человеческой природы и остерегаться ее, а именно: против воли выслушав что-то нам неприятное, мы охотно верим и вспыхиваем гневом прежде, чем составим суждение об услышанном. Более того, нас возбуждают часто не обвинения, а простые подозрения, и мы гневаемся на ни в чем неповинных людей оттого, что истолковали в дурную сторону чужое выражение лица или улыбку. Вот почему нужно удержаться от гнева и разобрать хорошенько все дело, выслушав также и доводы отсутствующего обвиняемого; ибо отложенное наказание мы всегда можем привести в исполнение, но уже исполненное нельзя забрать назад.

23. Известный тираноубийца был схвачен, не успев сделать свое дело; Гиппий[17] подверг его пыткам, чтобы тот указал имена своих сообщников, и он назвал ближайших друзей тирана, кому, как он знал, было особенно дорого тираново благополучие, а тот немедленно приказывал казнить их, по мере того как назывались имена, и наконец спросил, остался ли еще кто-нибудь, на что получал ответ: "Ты один; больше я не оставил никого, кому ты был бы дорог". Так гнев заставил тирана действовать по указке тираноубийцы и собственным мечом перебить всех своих защитников.

Насколько отважнее был Александр! Прочитав письмо, в котором мать предостерегала его против врача Филиппа и советовала беречься яда, он без страха выпил приготовленное Филиппом питье. Там, где дело шло о друге, он верил себе больше, чем матери. Он был достоин того, чтобы его друг оказался невиновен, и сам эту невинность доказал. В Александре я хвалю этот поступок тем более, что никто больше него не страдал от приступов гнева; но чем реже встречается в царях умеренность, тем больше заслуживает она похвалы.

Подобным образом поступил и Гай Юлий Цезарь: своей победой в гражданской войне он воспользовался чрезвычайно милосердно; перехватив шкатулки с письмами, отправленными в свое время к Гнею Помпею людьми, принадлежавшими либо к враждебным по отношению к Цезарю, либо к нейтральным партиям, он сжег их, не читая. Хотя он всегда если гневался, то лишь умеренно, тут он предпочел не давать себе и такой возможности; он решил, что самое великодушное прощение - не знать, в чем кто перед тобой провинился.

24. Много зла проистекает от легковерия. Часто лучше вовсе не слушать, потому что бывают обстоятельства, когда лучше обманываться в ком-то, чем перестать ему доверять. Нужно истреблять в своей душе подозрение и всевозможные догадки, раздражающие нас и сбивающие с пути больше всего другого. "Он не слишком вежливо со мной поздоровался; он не ответил на мой поцелуй; он начал было говорить и вдруг как-то резко замолчал; он не пригласил меня к обеду; он, кажется, специально отвернулся, чтобы не заметить меня". - У подозрительности никогда не будет недостатка в доводах. Нам нужны простота и благожелательное толкование событий. Будем верить лишь тому, в чем убедимся собственными глазами с несомненной очевидностью, и всякий раз, как наше подозрение окажется напрасным, сделаем сами себе выговор за легковерие: если мы каждый раз станем себя бранить, мы отвыкнем верить любому пустяку.

25. Отсюда следует и еще один вывод: не стоит огорчаться из-за мелочей. Мальчик-слуга недостаточно быстро поворачивается; вода для питья слишком теплая; постель неразглажена; стол накрыт небрежно - раздражаться из-за подобных вещей - безумие. Кто простужается от малейшего ветерка - болен или хил от рождения; кого заставляет зажмуриться белая одежда - у того плохо с глазами; кто не может без сострадания видеть чужой труд - изнежен до полной распущенности. Рассказывают, что был среди граждан Сибариса такой Миндирид, который, увидав однажды человека, копавшего землю и высоко взмахивавшего мотыгой, пожаловался, что устал от одного его вида, и запретил ему работать у себя на глазах. Он же жаловался однажды, что чувствует себя ужасно плохо оттого, что розовые лепестки, на которых он возлежал, смялись.

Там, где удовольствия испортили и душу и тело, все на свете кажется невыносимым, не оттого, что условия жесткие, а оттого, что тот, кто должен их терпеть, мягок. В противном случае, кто бы стал приходить в бешенство оттого, что рядом чихнули или кашлянули, оттого, что забыли прогнать муху, что под ногами вертится собака, что раб нечаянно уронил на пол ключ? Тот, чьи уши больно ранит скрип переставляемого стула, сможет ли вынести спокойно крики и брань сограждан, бурю проклятий, обрушивающихся на него в народном собрании или в курии? Вытерпит ли он голод и жажду летней кампании, если мальчик, смешавший с вином немного меньше снега, уже вызывает у него приступ гнева?

Итак, самая благоприятная для гневливости почва - это неумеренно роскошный образ жизни, ни в чем себе не отказывающей; с душой надо обращаться сурово и жестко, чтобы она стала нечувствительна к любым ударам, кроме действительно тяжелых.

26. Наш гнев вызывают как те, кто действительно мог нас обидеть, так и те, кто никак не мог. Среди этих последних - неодушевленные вещи, например книги: разве редко нам случается швырнуть в угол книгу, написанную слишком мелкими буквами, или разорвать в клочья, если в ней полно ошибок? А одежда? Разве мы не рвем ее за то, что она нам не понравилась? А ведь гневаться на них тем глупее, что они не только не заслужили нашего гнева, но и не могут его почувствовать. "Да, но нас несомненно обидели те, кто сделал такие вещи". Во-первых, мы разражаемся гневом обычно прежде, чем такая мысль приходит нам в голову. Во-вторых, если спросить самих мастеров, они привели бы справедливые оправдания в свою пользу. Один не умел сделать лучше, чем сделал и остался неумехой вовсе не ради того, чтобы тебя оскорбить. Другой тоже и в мыслях не имел доставить тебе неудовольствие. Ну и в-третьих, что может быть безумнее, чем изливать на вещи желчь, которую ты скопил против людей?

Гневаться на бессловесных животных - так же безумно, как и на бездушные предметы. Животные не могут обидеть нас, ибо не могут захотеть этого; а то, что совершено без умысла, - не обида. Они могут причинить нам вред, как железо или камень, но причинить обиду они не в состоянии. И все же есть люди, обижающиеся, когда лошадь, послушно шедшая под одним всадником, начинает упрямиться под другим: они уверены, что лошадь их презирает, как будто она по своему усмотрению предпочитает одних людей другим, а не повинуется опыту и сноровке искусного наездника. Глупо гневаться на животных, но не умнее и на детей, а также на всех прочих, мало чём отличающихся от детей в рассуждении благоразумия: все их прегрешения в глазах справедливого судьи оправдываются неразумием.

27. Есть существа, не способные причинять вред, наделенные только благотворной и целительной силой. К таким существам относятся бессмертные боги, которые и не желают, и не умеют причинять зло, ибо по природе миролюбивы и доброжелательны; обидеть кого-нибудь для них так же немыслимо, как побить самих себя. Безумцы, не ведающие истины, приписывают им буйство моря, неумеренность осенних ливней, жестокие зимние холода; но ведь все эти вещи, приносящие нам вред или пользу, вовсе не для нас предназначены. Мир вновь приводит на землю зиму или лето вовсе не ради нас: у них свои законы, выполняющие божественные предначертания. Мы слишком много о себе думаем, если нам кажется, что мы достойны быть единственной причиной столь грандиозных перемен. Ни одна из них не совершается ради того, чтобы нас обидеть; более того, совсем наоборот: среди них нет ни одной, которую нельзя было бы обратить нам во благо.

Мы уже говорили, что есть вещи и существа, не способные вредить, а есть - не желающие этого. В числе последних будут хорошие магистраты, родители, наставники и судьи: их порицание должно принимать так, как мы принимаем скальпель хирурга или запрещение врача есть и пить и прочие мучительные, но обещающие принести пользу процедуры. Нас наказали; хорошо, если мы поразмыслим не только о том, что нам пришлось претерпеть, но и о том, что мы совершили, и попытаемся вынести беспристрастное суждение о нашей жизни; тогда, если мы пожелаем сами себе сказать правду, мы решим, что заслужили и большего наказания.

28. Если мы желаем быть во всем справедливыми судьями, то давайте прежде всего убедим себя в том, что никто из нас не без греха. Ведь именно в этом главный источник нашего возмущения: "Я-то ни в чем не виноват" и "ничего не сделал". Ничего подобного: просто ты ни в чем не признаешься! Мы возмущаемся, когда нам делают выговор или наказывают, не понимая, что тем самым мы прибавляем к совершенным проступкам новый: дерзкое упрямство.

Кто из нас осмелится заявить, что не нарушил ни одного закона? Но пусть даже найдется такой во всех отношениях невиновный: что за узкая невинность быть добрым лишь с точки зрения закона! Насколько правила долга шире, чем правила права! Как много еще есть требований благочестия, человеколюбия, вежливости, щедрости, справедливости, верности, для которых нет места на табличках государственных законов! Однако мы не в силах соответствовать даже самым узким предписаниям - не нарушать закон. Мы не то делаем, не то думаем, не того желаем, не тому потворствуем, чему нужно; если в чем-то мы и остались неповинны, то только потому, что нам не удалось преступить закон - не повезло.

Об этом мы не должны забывать, чтобы спокойнее относиться к тем, кто поступает дурно, чтобы с верой выслушивать тех, кто нас ругает. В особенности не следует нам гневаться на действительно добрых - если даже они станут вызывать в нас гнев, то кто же тогда не станет? - и менее всего на богов. Все, что нам приходится переносить неприятного, совершается не их волей, но по закону нашей смертности. "Но нас преследуют болезни и муки". - Ну что же, рано или поздно все равно надо уходить: жилье-то нам здесь досталось трухлявое, быстро гниющее.

Тебе скажут, что вот, такой-то плохо говорил о тебе. Подумай, не говорил ли и ты раньше про него плохого? Подумай, сколько раз и о скольких людях ты дурно отзывался. Повторяю, нам следует всякий раз думать о том, что это не обижают нас, а воздают нам обидой за обиду. Следует помнить, что из тех, кто кажется нам обидчиком, один действует, может быть, ради нашего же блага; другой действует по принуждению, третий - по неведению; что даже те, кто обижает нас и добровольно и сознательно, ставили перед собой совсем другую цель: один не мог отказаться от удовольствия блеснуть остроумием; другой сделал это вовсе не ради того, чтобы повредить нам: просто он не мог добиться чего-то для себя, не оттолкнув нас с дороги; часто бывает, что, желая польстить одному, обижают при этом другого. Пусть каждый припомнит, сколько раз на него самого падало ложное подозрение; как часто, когда он желал оказать добрую услугу, фортуна заставляла ее казаться обидой; сколько людей он сначала ненавидел, а потом полюбил; тогда он не станет мгновенно поддавать-ря гневу, в особенности если всякий раз, как его заденет что-нибудь, Он станет говорить себе: "Я ведь и сам такое делал".

Однако где найдешь такого справедливого судью? Человек, не пропустивший в своих домогательствах жены ни одного своего знакомого, для кого то обстоятельство, что это - чужая жена, вполне достаточный повод, чтобы влюбиться и пожелать ее, не позволяет даже взглянуть на свою собственную супругу. Вероломный больше всех настаивает на скрупулезном соблюдении договора; клятвопреступник первым кидается преследовать обманщиков; крючкотвор и мошенник больнее всех переживает, когда его присуждают к уплате штрафа; ревниво блюдет чистоту своих рабов тот, кто не пощадил своей собственной. Чужие пороки у нас перед глазами, к собственным мы всегда повернуты спиной. Вот почему отец бранит сына за буйные пирушки, хотя сам не лучше его; вот почему не прощает чужой роскоши тот, кто сам себе ни в чем не отказывал; вот отчего тиран гневается на человекоубийцу, а святотатец наказывает воровство. Большинство люден гневается не на прегрешение, а на совершивших его. Давайте всегда оглядываться на самих себя: это сделает нас более терпимыми; давайте спрашивать себя: "А не совершил ли я чего-нибудь в таком же роде? А не заблуждался ли и я так же точно? А стоит ли мне осуждать эти проступки?"

29. Главное лекарство от гнева - отсрочка. Первым делом требуй от твоего гнева подождать, не для того, чтобы простить, но для того, чтобы все взвесить и вынести суждение: у гнева силен лишь первый порыв; пока он будет ждать, он уляжется. И не пытайся одолеть его сразу целиком: ты победишь его весь, только уничтожая по частям. Иногда нас неприятно поражает то, что мы видели и слышали сами, иногда нам передают обидные вещи. Мы не должны сразу верить таким рассказам: те, кто передает их, могут солгать, либо для того, чтобы обмануть нас, либо оттого, что сами обмануты. Есть такие, кто обвиняет других, чтобы втереться в милость, и сочиняет вымышленную обиду только ради того, чтобы показать, как он за нас переживает. Есть люди злокозненные, желающие разрушить наши самые тесные дружеские связи. Есть язвительные сплетники, жаждущие зрелищ и развлечения: ничто не доставляет им большего удовольствия, как столкнуть нас с кем-то лбами и с безопасного расстояния смотреть на драку.

Если тебе придется рассматривать в суде дело о самой крошечной денежной сумме, ты не сможешь утвердить иск без свидетелей; свидетельские показания не будут признаны действительными без присяги; ты дашь выступить обеим сторонам, дашь им время, выслушаешь каждую, и не по одному разу: ибо чем чаще ты будешь возвращаться и пересматривать доводы за и против, тем яснее станет тебе Истина. Так неужели же друга своего ты осудишь, не сходя с места? Не выслушав, не расспросив, не позволив ему узнать, кто и в чем его обвиняет, ты обрушишь на него свой гнев? Как, разве ты уже успел выслушать все, что могут сказать тебе обе стороны? Да тот, кто перенес это тебе в уши, сам умолкнет тотчас, как только окажется перед необходимостью подтвердить свои слова. Он скажет: "Нечего на меня ссылаться; если ты вытащишь меня на суд, я стану все отрицать. И вообще я больше никогда ничего тебе не скажу". Он вас стравливает, а сам в то же время благополучно ускользает от разбирательства и наказания. Если кто-то хочет сообщить тебе нечто не иначе как по секрету, тому - я почти уверен в этом - нечего тебе сообщить. К тому же, что может быть непоследовательнее: тайно поверить - а потом явно разгневаться?

30. Бывают обиды, которым мы сами свидетели. Тут нужно хорошенько взвесить их природу и волю тех, кто их нам нанес. Ребенок? Его возрасту это извинительно: он не знает, что хорошо, что плохо. Отец? - Либо он в свое время уже сделал нам столько добра, что имеет право быть неправым; либо - что очень вероятно - именно в том, что он говорит нам неприятные вещи, и состоит его перед нами заслуга. Женщина? - Не ведает, что творит. Подчиненный? - Значит, он не вполне в себе: ибо кто же сердится на неизбежность? Обиженный? - Это не обида: тебе просто придется вытерпеть то, что ты первый сделал. Судья? - Поверь лучше его решению, чем своему. Царь? - Что же, если он наказал виновного, подчинись справедливости; если невинного - подчинись судьбе. Бессловесное животное или подобное бессловесному существо? Сердясь на него, ты сам ему уподобишься. Болезнь или несчастье? - Чем терпеливей ты будешь, тем легче они пройдут. Бог? - Гневаться на него - напрасный труд, все равно, что молить, чтобы он разгневался на кого-то другого. Тебя обидел добрый человек? - Не верь. Дурной? - Не удивляйся; его накажет за тебя кто-нибудь другой; к тому же он сам себя наказал тем, что совершил дурной поступок.

31. Гнев, как я уже говорил, пробуждается в нас в двух случаях; во-первых, когда нам кажется, что нас обидели; об этом сказано уже достаточно. Во-вторых, когда нам кажется, что нас обидели несправедливо; об этом следует кое-что сказать. Несправедливым люди считают либо то, что им приходится переносить незаслуженно, либо то, что приходится переносить неожиданно. То, чего мы не ждали, мы считаем возмутительно несправедливым. Нас больше всего возмущает то, что нарушает наши привычные надежды и расчеты: дома нас обижают самые ничтожные мелочи; малейшая небрежность наших друзей уже кажется нам оскорблением.

Нас могут спросить: "Отчего же тогда мы сердимся на обиды, наносимые нам врагами?" - Оттого, что мы их не ожидали, или, во всяком случае, ожидали не таких сильных. Это происходит от нашей чрезмерной любви к себе. Мы считаем, что должны быть неприкосновенны даже для врагов. Внутри у каждого из нас царская душа, каждый хочет, чтобы ему было все позволено, но не хочет быть жертвой чужого произвола. Таким образом, нас делает гневливым либо самоуверенность, либо непонимание действительности.

В самом деле, ну что удивительного в том, что дурные люди совершают дурные поступки? Что нового, невиданного в том, что враг вредит нам, друг нас задевает, сын оступается, слуга нет-нет и провинится? Фабий[18] говорит, что нет ничего позорнее для полководца, чем оправдываться: "Я не думал, что так выйдет". По-моему, нет ничего позорнее для человека вообще. Думай обо всем, ко всему будь готов: даже при самых добрых нравах не все шероховатости сглаживаются. Человеческая природа порождает и коварные души, и неблагородные, и жадные, и нечестивые. Если ты захочешь строить свое суждение, исходя из нравов кого-то одного, подумай о нравах большинства людей.

Там, где ты найдешь больше всего радости, там будет больше всего и страха. Где все тебе покажется исполнено покоя, там опасность лишь замерла и притаилась. Считай, что всегда непременно должно случиться что-то обидное и неприятное. Кормчий никогда не станет беспечно распускать паруса, не приготовив всех снастей для того, чтобы быстро свернуть их в случае необходимости. Помни прежде всего о том, что вредить другим - самое гнусное и мерзкое дело, самое противное природе человека, чья доброта приучает даже свирепых зверей. Взгляни, как покорно слоны подставляют шею ярму,[19] как быки позволяют детям и женщинам безнаказанно плясать у себя на спине, ударяя по ней пятками;[20] как змеи безобидно скользят вокруг наших кубков и, не кусаясь, заползают под складки одежды; как приветливо смотрят морды медведей и львов на того, кто за ними ухаживает, когда он заходит к ним в клетку; как дикие звери ласкаются к своему хозяину - нам должно стать стыдно, что мы поменялись нравами с животными.

Нельзя причинять зло родине. Значит, нельзя также и гражданину, ибо он - часть родины, а если целое заслуживает почтения, то и части его священны. И значит, нельзя причинять зла человеку вообще, ибо он вместе с тобой гражданин большого города. Подумай, что было бы, если бы руки захотели причинить вред ногам, а глаза - рукам? Нет, части нашего тела живут в согласии, ибо сохранность каждой - в интересах целого; так и люди, рожденные для союза, должны щадить отдельных его членов, ибо здоровое сообщество может существовать при бережном отношении и любви друг к другу всех его частей. Мы бы, наверное, не стали убивать даже гадюк и ядовитых водяных змей, отравляющих нас зубами и жалом, если бы могли надеяться когда-нибудь приручить их или сделать неопасными для нас и для других. Следовательно, мы и человеку не станем причинять зла потому, что он провинился, но только для того, чтобы он не провинился впредь: наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности. В самом деле, если наказывать всякого с дурным и испорченным характером, то ни один из нас не избежит наказания.

32. "И все-таки в гневе есть какое-то наслаждение; сладостно причинять боль за боль". - Нет; как нет ничего достойного в том, чтобы отвечать благодеянием на благодеяние и подарком на подарок, так же постыдно и отвечать обидой на обиду. В состязании позорно быть побежденным, здесь позорно быть победителем. "Месть" - бесчеловечное слово, хоть она и считается чем-то законным и справедливым; тот, кто причиняет боль за боль, тоже виноват, хотя у него и есть оправдание. Какой-то неразумный человек, не узнав Марка Катона,[21] побил его в бане: сознательно никто не поднял бы руку обидеть такого мужа! Когда впоследствии этот человек пришел просить прощения, Катон ответил: "Я не помню, чтобы меня побили". Он решил, что лучше не признавать обиду, чем требовать воздаяния. Ты спросишь: "Неужели подобная наглость так и осталась безнаказанной?" - Не просто безнаказанной, но, напротив, получила еще и награду: ведь он смог узнать Катона. Великий дух презирает обиды. Самый обидный род мести - признать обидчика недостойным нашей мести. Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.

33. "Если мы будем мстить за свои обиды, нас меньше будут презирать" . - Если мы прибегаем к мести как к средству, то следует прибегать к ней без гнева, и не потому, что мстить сладостно, а потому, что полезно. Однако часто гораздо полезнее не мстить, а сделать вид, будто ничего не произошло. Например, обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят. Кроме того, в душах, развращенных большим успехом, есть скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели. Тут стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удалось достичь столь редкой при дворе вещи как старость, он отвечал: "Я принимал обиды и благодарил за них".

Иногда не только мстить невыгодно, но не стоит и виду подавать, что ты обижен. Гай Цезарь[22] посадил в тюрьму сына блестящего римского всадника Пастора, обиженный тем, что юноша слишком нарядно одевался и слишком изысканно причесывался; когда отец пришел просить даровать жизнь сыну, Цезарь, словно ему вдруг напомнили о казни, приказал вести его на казнь тотчас; но чтобы не быть совсем бесчеловечным в отношении отца, пригласил его на этот же день к обеду. Пастор пришел без тени упрека на лице. Цезарь велел ему пить гемину[23] за свое здоровье, а рядом поставил стража: бедняга выдержал, хотя пил так, словно это была кровь сына. Цезарь послал ему благовония и венки и велел наблюдать, примет ли; принял. В тот самый день, как схоронил сына, более того - когда еще и не схоронил сына, подагрический старик возлежал среди сотни других пирующих, накачиваясь вином в таком количестве, какое едва ли уместно было бы даже на празднике в честь сыновнего рождения, и за все это время не проронил ни слезинки, ни единым знаком не выдал своей боли; он пировал так, словно добился помилования сыну. Ты спросишь, почему? У него был другой сын. Вспомни Приама:[24] разве он, спрятав свой гнев, не обнимал царских колен, не целовал руку убийцы, еще забрызганную кровью сына? Разве не обедал с ним? Да, но без благовонных притираний, без венков; свирепейший из врагов долго утешал его, уговаривая хоть немного подкрепиться пищей, а не заставляя осушать громадные кубки, поставив над головой надсмотрщика. Ты был бы вправе презирать этого римского отца, если бы он боялся за себя; но его гнев сдерживала отцовская любовь. Поистине он заслуживал того, чтобы отпустить его с пира собрать кости своего сына; но юноша-хозяин не отпускал его, хотя во всем прочем был чрезвычайно радушен и любезен: он то и дело поднимал чашу за его здоровье, заставляя его пить без передышки, и напоминал не без угрозы, чтобы он развеселился, отбросив все заботы; и старик всем своим видом показывал, что веселится, забыв о том, что произошло в тот день. Чуть-чуть не угоди гость палачу - погиб бы и второй сын.

34. Итак, нам следует воздерживаться от гнева, кто бы его ни вызывал: равный, высший или низший. Ссориться с равным рискованно, с высшим - безумно, с низшим - унизительно. Лишь жалкие ничтожества норовят ответить укусом на укус. Протяни руку к мыши или муравью: они станут кусаться; так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили. Если кто-то вызвал наш гнев, вспомним о том, что он нам когда-то сделал хорошего: это заставит нас смягчиться; заслуги перевесят обиду. Стоит подумать и о том, что репутация снисходительного человека будет много способствовать нашей доброй славе; и о том, скольких полезных друзей мы приобретем благодаря прощению. Не стоит гневаться на детей наших врагов и противников - пусть нас отвратит от этого пример жестокости, преподанный Суллой, который очищал государство от детей проскрибированных граждан. Делать кого-то наследником ненависти, вызванной отцом, - верх несправедливости. Всякий раз, как нам трудно бывает простить кого-нибудь, давайте подумаем: а выиграем ли мы сами, если впредь никому ничего не будет прощаться? Как часто приходится просить прощения тому, кто прежде отказывал в нем! Как часто он бывает вынужден обнимать колени того, кого оттолкнул когда-то от своих! Что может быть замечательнее, чем сменить гнев на дружбу? Самые верные союзники римского народа - это те, кто были самыми упорными его врагами. Что бы осталось сегодня от римского владычества, если бы спасительная прозорливость не перемешала в свое время побежденных и победителей?

Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если одна из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников. Но если с двух сторон сошлись и схватились два гнева, лучше поступит тот, кто первым оставит поле битвы: здесь победителем будет побежденный. Тебя ударили? - Отступи. Отвечая ударом на удар, ты только даешь повод ударить тебя еще, и к тому же даешь оправдание своему противнику; и вырваться из схватки ты уже не сможешь, когда захочешь.

35. Неужели кто-нибудь захотел бы поразить врага с такой силой, чтобы вся рука погрузилась в рану и ее нельзя было вытащить назад? А ведь гнев - именно такое оружие: оно не вытаскивается. Оружие мы выбираем себе поудобнее, присматриваем легкий и сподручный меч. Неужели же мы не станем избегать этого тяжелого, обременительного, неповоротливого оружия души: порывов гнева? Мы любим быструю езду, но только такую, когда можно в случае надобности замедлить скорость, свернуть в нужную сторону, где надо, остановиться, а где надо - перейти с галопа на шаг. Если против нашего желания у нас дергаются мышцы, мы решаем, что нервы не в порядке.

Только старики и больные начинают невольно бежать, когда хотят идти шагом. Самыми здоровыми и сильными мы считаем те душевные движения, которые повинуются нашей воле, а не несутся, куда им самим заблагорассудится.

Но полезнее всего будет как следует приглядеться к гневу: сначала увидеть все его безобразие, а затем - его опасность. Ни одно другое чувство до такой степени не выдает смятения своим видом: гнев способен сделать уродливыми прекраснейшие лица, исказить судорогой самые спокойные черты. В гневе люди теряют всякое благообразие: если плащ лежал на них красивыми складками и по моде, то вместе с заботой о себе они утрачивают и внимание к одежде, которая теперь висит как попало; если волосы красиво лежали благодаря природе или искусству, душевное волнение поднимает их дыбом; вены взбухают; грудь сотрясается от частого прерывистого дыхания; горло раздувается от бешеных выкриков; ноги дрожат, руки трясутся, все тело содрогается и трепещет. Какова, по-твоему, в это время душа внутри, если снаружи ее отражение так отвратительно? Насколько страшнее выглядит гнев в сердце, насколько жарче внутри его дыхание, насколько сильнее порыв, грозящий взорвать человека, если не найдет себе выхода! Вспомни, какое выражение бывает у врагов или у диких зверей, когда они насквозь промокли от еще теплой крови после резни или устремляются на убийство; вспомни придуманных поэтами подземных чудовищ, опоясанных змеями и выдыхающих пламя; вспомни, какие жуткие существа встают из преисподней, сея раздоры между народами, разжигая войны и в клочья раздирая мир, - именно таким мы и должны представить себе гнев: глаза горят огнем; из горла вырывается то ли шипение, то ли вой, то ли мычание, то ли скрежет, словом, самые отвратительные звуки, какие вы можете вообразить; каждая рука потрясает копьем (в оборонительном оружии он не нуждается, ибо мало заботится о своей безопасности); лицо сведено судорогой, окровавлено, покрыто шрамами и черно-синими пятнами от ударов; походка сумасшедшего; весь окутанный мраком, он нападает, опустошает, обращает в бегство и страдает от ненависти ко всем, а больше всего - к самому себе; равно ненавидящий и ненавистный, он жаждет уничтожить землю, моря и небо, если иначе нельзя уничтожить врага. Или, если хочешь, вообрази его таким, каким он является у наших поэтов:

Бич окровавленный в правой руке сжимает Беллона,

Рядом в разодранном платье шагает Раздор, усмехаясь.[25]

Или, если сможешь, придумай еще более устрашающий образ этого устрашающего чувства.

36. Секстий[26] говорит, что некоторым людям в гневе полезно было посмотреться в зеркало: столь сильная перемена в себе смущала их; поставленные лицом к лицу с действительностью, они не узнали себя самих. А ведь лишь самая малая доля душевного безобразия обнаруживается на лице, отраженном в зеркале. Если бы нам можно было показать нашу душу, если бы было какое-нибудь вещество, в котором она стала бы видима, то в какое смятение пришли бы мы, глядя на нее, - черную, грязную, бурлящую, корчащуюся, раздутую. Если даже теперь ее безобразие в состоянии пробиться наружу сквозь кости и мышцы, сквозь множество плотных преград, то что было бы, увидь мы ее голой? Впрочем, я думаю, не стоит верить, будто зеркало заставило кого-то испугаться собственного гнева: ты спросишь, почему? Дело в том, что, если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился. Для разгневанного самое красивое лицо на свете то, чьи черты перекошены, а волосы дыбом, ибо люди хотят выглядеть такими же, какими хотят быть.

Лучше давай посмотрим, какой большой вред наносит людям гнев как таковой. У кого-то от чрезмерной разгоряченности лопаются вены; кто-то через силу кричал, и у него хлынула кровь горлом; у кого-то портится зрение от переувлажнения глаз; у выздоравливающих возобновляются сильные приступы болезни. Кроме того, это самый быстрый путь к безумию. Многие так и остались в буйном помешательстве гнева: они не смогли вернуть назад ум, который на время отбросили. Аякса гнев подтолкнул к безумию, а безумие - к смерти.[27] Охваченные гневом призывают смерть на головы детей, нищету себе, крушение - дому, и при том уверяют, что они отнюдь не разгневаны, как сумасшедшие, что они в здравом уме. Они враги друзьям и пугало для близких, им нет дела до законов, кроме тех, с помощью которых можно как-нибудь ущемить обидчика, их выводят из равновесия мелочи, их не трогают ни уговоры, ни благодеяния, они не признают никакого образа действий, кроме насильственного, и всегда готовы поднять меч или броситься на него.

Они находятся во власти величайшего из зол, превосходящего все прочие пороки. Другие захватывают нас постепенно - этот налетает и завладевает нами без остатка. Ведь он в конце концов подчиняет себе все остальные чувства. Он побеждает самую пламенную любовь, так что люди пронзают любимые тела и лежат в объятиях тех, кого сами зарезали. Гнев попирает даже алчность - самый жесткий и несгибаемый из пороков: он заставляет скупца швыряться накопленными богатствами или поджигать дом, собрав в него все свое добро. А разве не случалось самым честолюбивым людям в гневе срывать с себя знаки отличия и власти или отказываться от дарованных им почестей? Нет такого чувства, над которым гнев не взял бы верха.

---

[1] Публий Клодий Пульхр (ок. 100–52 г. до н. э.) — одна из известнейших и одиозных фигур конца Республики; добиваясь должности народного трибуна (58 г.), сменил аристократическое родовое имя Клавдий на плебейскую форму Клодий. Виновник известного скандала с женой Цезаря, изгнания Цицерона и Катона Младшего; главарь одной из соперничающих банд, державших в страхе весь Рим. Убит в 52 г. до н. э.

[2] Мальчик — юный царь Египта Птолемей XIII Филадельф, младший брат Клеопатры; Теодот Хиосский — софист и наставник царя, согласно преданию, уговоривший его убить Помпея, чтобы угодить Цезарю; Ахилла — военачальник царя, непосредственный убийца Гнея Помпея, искавшего убежища в Египте после поражения при Фарсале (48 г. до н. э.). Все трое — ходячий пример низости и коварства.

[3] Аполлодор — тиран города Кассандрии на Паллене (ок. 279 г. до н. э.), чья кровожадная жестокость вошла в поговорку. См.: Диодор Сиц. 22. 10 сл.

[4] Фаларид — тиран Акраганта (570–554 до н. э.) — ходячий пример свирепого кровопийцы.

[5] У Тразименского озера в 217 г. до н. э. и при Каннах в 216 г. до н. э. римляне потерпели сокрушительные поражения от Ганнибала. Разрушения римлянами Карфагена в 146 г. до н. э. живой Ганнибал уже не видел — видимо, резне радовался его кровожадный дух.

[6] Луций Валерий Мессала Волез, консул 5 г. н.э., известный своей неслыханной жестокостью, по поводу которой был суд, специальное сенатское постановление и даже собственноручное письмо императора Августа.

[7] Тога — символ мирной жизни.

[8] Овидий. Метаморфозы. I. 144 слл.

[9] Т. е. Римский форум, форум Юлия Цезаря и форум Августа.

[10] Децим Лаберий (106–43 гг. до н. э.) — римский всадник, известный мимограф.

[11] Фр. 126 (Comicorum Romanorum Fragmenta / Ed. О. Ribbeck.) Этот стих произносился, по–видимому, самим Лаберием, который по просьбе Юлия Цезаря выступил в 46 г. до н.э. в своем миме (несмотря на всадническое достоинство) в роли раба–сирийца. Адресован стих, по–видимому, самому Цезарю (см. Макробий. Сатурн. II. 7. 4).

[12] ossa pestifera (или mortifera) — вероятно, орудия злого колдовства — см., например: Тацит. Анналы. II. 69; Гораций. Сатиры. I. 8. 22.

[13] Фр. 359, 25 (Fragmente Poetarum Romanorum, Baerens).

[14] Точнее, по порядку перечисления элементов, или стихий, это будут жар, влажность, холод и сухость. Согласно стоическому учению, четыре элемента изменяются друг в друга в строгом порядке. Ср. у Цицерона (О природе богов. II. 33. 84): «Из земли рождается вода, из воды — воздух, из воздуха — эфир (т.е. огонь); и наоборот: из эфира — воздух, из воздуха — вода, а из воды самый низший элемент — земля».

[15] Т.е. стоиков.

[16] См.: Платон. Законы II. 666 А

[17] Гиппий, гын Писистрата — афинский тиран с 528/527 г. до н. э.

[18] Квинт Фабий Максим Кунктатор (ум. в 203 г. до н. э.) — знаменитый военачальник ?? Пунической войны, один из образчиков древней римской Доблести.

[19] См.: Плиний. Естественная история. VIII. 2. 4.

[20] См.: Марциал. V. 31. 1–4.

[21] Марк Порций Катон Младший (Утический) (95–46 г. до н.э.) — консерватор–республиканец, противник Цезаря, покончил с собой после поражения Помпея при Тарсе. Для римских стоиков — первый образец для подражания, идеал человека и мудреца.

[22] Гай Цезарь Калигула — римский император с 37 по 41 г. н. э., завидовавший красноречию Сенеки и отправивший его в ссылку.

[23] Hemina (греч.) — мера жидкостей, равная половине римского секстария (0,274 л).

[24] См.: Гомер. Илиада. XXIV. 477–479. После того как Ахилл убил Гектора, Приам является в шатер победителя умолять о возвращении тела своего сына.

[25] Несколько видоизмененные Сенекой стихи из «Энеиды» Вергилия (VIII, 702–703).

[26] Квинт Секстий — римский философ эпохи Августа. Учение его, видимо, было достаточно эклектично. Известно, что он просил не причислять его к стоикам, что он основал в Риме общину ревнителей философского самосовершенствования, жившую отчасти по пифагорейским установлениям, под названием Romani roboris secta. Вероятно, он стремился создать подлинно римскую философию и воплотить ее в действительности — не в теоретическом учении, а на практике, в особом образе жизни. Чтобы не отвлекаться от своего главного дела, отклонил предложенный ему Цезарем cursus honorum. О нем см.: Сенека. О природе. 7. 32. 2; Письма к Луцилию. 59, 7; 73, 12; 108, 17.

[27] Знаменитый гнев Аякса, героя Троянской войны, разгорелся после того, как золотые доспехи Ахилла несправедливо присудили не ему, а Одис сею. Гнев помрачил его ум; в безумии Аякс принял овец и быков за аргивян и перебил их, а очнувшись, покончил с собой. См. трагедию Софокла « Аякс».

КНИГА III

1. Теперь, Новат, мы попробуем, наконец, исполнить самую главную твою просьбу: показать, каким образом можно изгонять гнев из душ или, во всяком случае, обуздывать его и останавливать его порывы. Иногда следует делать это прямо и откровенно - когда гнев невелик и допускает такое обращение; иногда - тайком, когда он распален до чрезвычайности и всякое препятствие лишь раззадоривает его и увеличивает. Тут важно знать, сколько сил у гнева и насколько они еще не израсходованы; а в зависимости от этого решить, стоит ли ополчаться на него и наступать, или, напротив, уступать и пятиться, пока не отшумит первая гроза, чтобы ее порыв не унес с собой и средства своего позднейшего обуздания.

Выбирая образ действий, следует исходить из нравов данного человека. Есть люди, которые не могут отказать просьбам; другие, напротив, издеваются и нападают на тех, кто кажется им безобидным: этих мы напугаем, чтобы успокоить. У кого-то едва начавшийся приступ гнева пройдет от сурового порицания, у другого - если перед ним признают свою вину, третьего остановит стыд, четвертого успокоит отсрочка - медленно действующее лекарство от стремительного недуга, к которому надо прибегать в последнюю очередь. Ибо все прочие чувства не так быстро распространяют свою власть, и там лечение можно начать не сразу; это обрушивается внезапно, увлекая само себя в бурном порыве; оно не развивается постепенно, но является во всем своем объеме с самого начала. В отличие от других пороков оно не соблазняет душу исподтишка, а захватывает ее силой, лишая власти над собой и заставляя ждать, если угодно, хоть и всеобщей погибели, и ярость его устремляется не только на вызвавший его предмет, но и на любой другой, случайно подвернувшийся. Другие пороки возбуждают душу, гнев заставляет терять голову. Даже когда человек не в силах устоять против чувства, само чувство может приостановиться, но только не гнев: разбушевавшись, он не может остановиться, подобно молнии или урагану и прочим неудержимым порывам, ибо они не идут, а обрушиваются. Другие пороки - восстание против разума, этот - против здравого ума вообще. Другие приближаются потихоньку и растут постепенно; в гнев души падают, как в пропасть. Словом, нет другой такой вещи, оглушающей, как удар грома, столь уверенной в своих силах, столь высокомерной при удаче, столь безумной при неудаче; гнев не может угомониться, даже если все его выпады оказываются тщетны, и если фортуна уведет противника за пределы его досягаемости, он бросается грызть самого себя. Велика или ничтожна породившая его причина, не имеет никакого значения: начавшись с пустяка, он достигает огромных размеров.

2. Он не минует ни одного возраста, не делает исключения ни для какого рода людей. Есть племена, благодаря нищете никогда не знавшие роскоши; есть народы кочевые и деятельные, избежавшие лени; есть народы дикой жизни и некультурных нравов, которым совершенно неведомы обман, мошенничество и прочие виды зла, рожденные торговлей. Но нет племени, недоступного стрекалу гнева; его владычество одинаково распространяется на греков и варваров, и для боящихся закона оно не менее гибельно, чем для тех, чье право измеряется силой.

Наконец, прочие пороки портят отдельных людей, а это - единственное чувство, способное иногда захватить целое общество. Не бывало такого, чтобы весь народ как один воспылал любовью к женщине; чтобы целое государство возложило все свои упования только на деньги и наживу; честолюбие тоже занимает лишь отдельных людей; но утрата власти над собой может быть и общественным недугом. Часто единый порыв гнева увлекает огромные полчища людей; в гневе объединяются мужчины и женщины, старики и дети, знать и чернь, и вот вся толпа, возбужденная несколькими горячими словами, уже оставила далеко позади того, кто возбудил ее; тут же все хватаются за оружие, кидаются резать и жечь, объявляются войны соседям или начинаются без объявления между согражданами; дотла сжигаются целые дома со всеми домочадцами; популярный оратор, только что всеми любимый за свое красноречие, становится жертвой гнева собравшихся слушателей; легионы обращают копья против своих командиров; весь плебс отходит от патрициев; государственный совет - сенат, не дожидаясь набора, не назначив полководца, вдруг выбирает вождей для осуществления своего гнева, преследует по всем домам в городе благородных мужей, взяв в свои руки меч правосудия; послы становятся жертвами насилия, международное право поругано, несказанное яростное безумие охватило государство; и нет времени, чтобы хоть немного остыло общественное воспаление, опала опухоль народного гнева: уже выводятся военные корабли и загружаются как попало набранными солдатами; без подготовки, без благоприятных знамений выступает народ под руководством своего вождя - гнева, вооруженный как и чем попало, и потом расплачивается за дерзкую опрометчивость кровопролитными поражениями. Такой исход имеют обычно внезапные, как лавины, войны варваров, когда они вообразят, что их обидели; мысль эта пронзает их неустойчивые души, и все они тотчас устремляются туда, куда влечет их обида, обрушиваясь подобно обвалу на легионы: беспорядочные, бесстрашные, неосторожные, ищущие себе опасности; они радуются ударам, наступают голой грудью на меч, телом своим отталкивают копья или погибают от ран, самим себе нанесенных.

3. Ты скажешь: "Сомненья нет, это сильный и губительный недуг; поэтому покажи нам, как следует его лечить". - Сомненье есть: как я уже говорил в предыдущих книгах, Аристотель выступает в защиту гнева и запрещает нам искоренять его; он уверяет, что гнев - шпора добродетели, что без него душа безоружна и ленива, так что на великие дела ее не поднять. Вот почему необходимо прежде всего показать всем, что гнев отвратителен и дик; надо, чтобы они собственными глазами убедились, какое чудовище - человек, пышущий яростью на человека, с какой неукротимой силой устремляется он, неся гибель другим и себе, разрушая то, что в своем крушении неизбежно должно увлечь с собой и его.

Сам подумай: ну кто же назовет здоровым человека, который не идет, а несется, словно подхваченный бурей, и словно раб выполняет безумные повеления этого зла, а решив мстить, сам приводит свое решение в исполнение, равно кровожадный душой и руками, палач самых близких людей, истребитель самых дорогих вещей, над потерей которых он сам же вскоре будет плакать? Неужели кто-то считает, что добродетель нуждается в подобном помощнике и спутнике: ведь это чувство спутывает и все решения, без которых добродетель ничего не предпринимает? И приступ болезни вызывает иногда прилив сил, но силы эти - не к добру, они быстро сменятся упадком и ничего, кроме зла, больному не принесут.

Так что не думай, будто я попусту трачу время, доказывая всем и без того очевидные вещи, когда я стараюсь показать гнев во всей его неприглядности: у людей о нем мнение двойственное - настолько, что вот нашелся человек - и даже прославленный философ,[1] - нашедший ему применение; он признает его весьма полезным и советует призывать его на помощь в сражении и в делах государства, словом, во всяком деле, требующем для своего исполнения некоторого жара. Я же желаю показать его во всем его слепом и необузданном бешенстве, чтобы никто больше не обманывался насчет того, что будто бы при известных обстоятельствах времени и места гнев может принести пользу. Рядом с ним следует поместить и все его обычное снаряжение: дыбы и пыточные канаты, каторжные тюрьмы и кресты, костры, освещающие погребаемых заживо, крючья, вытаскивающие из тюрем трупы, все виды оков, казней, пыток, терзаний, клеймение лбов и клетки со страшными дикими зверями, - среди всех этих излюбленных его орудий следует поместить и сам гнев: из глотки у него вырывается ужасный скрежет или шипение, от которого волосы становятся дыбом, и вид его омерзительнее, чем у всех орудий его ярости вместе взятых.

4. Что бы там ни говорили о гневе, одно совершенно несомненно: никакое другое чувство не делает человеческое лицо безобразнее. В предыдущих книгах мы уже описывали лицо гнева: грубое, жестокое, то резко бледнеющее от внезапного отлива крови, то вдруг краснеющее, когда весь жар и скопившийся внутри воздух бросаются в лицо, и краснеющее до того сильно, что кажется залитым кровью; вены разбухли, глаза то вращаются, чуть не выскакивая из орбит, то вдруг уставятся неподвижно в одну точку; зубы стучат друг о друга, словно желая кого-то съесть, точь-в-точь как у вепря, когда он точит клыки; суставы трещат, ибо руки непроизвольно ломают друг друга, грудь часто вздымается, дыхание учащенное, прерываемое глубокими вздохами и стонами; тело неустойчивое; неразборчивые слова мешаются внезанными выкриками, губы дрожат, а время от времени плотно сжимаются, издавая какое-то устрашающее шипение. Клянусь Геркулесом, даже у диких зверей, когда они оголодали или ранены засевшим в кишках копьем, не бывает такой жуткой отталкивающей морды, как у распаленного гневом человека, даже когда, полуживые, они в последний раз пытаются броситься и достать зубами охотника.

Пожалуй, если будет время, выслушай как-нибудь все эти крики и угрозы - узнаешь, как разговаривает истерзанная палачом-гневом душа! Да разве найдется такой, кто не захочет избавиться от гнева, когда поймет, что это зло поражает его же первого? Неужели ты не хочешь, чтобы я предостерег их - тех, кто изо всех сил пестует в себе гнев, считая его доказательством силы, кто полагает возможность мщения одним из величайших благ, какие судьба дарует своим любимцам, вознося их на вершины власти, - разве я не должен объяснить им, что не только могущественным, но даже и свободным нельзя назвать пленника собственного гнева? Неужели ты не хочешь, чтобы я убедил их как можно внимательнее следить за собой и постоянно быть настороже, ибо все прочие виды душевного зла бывают обычно принадлежностью человеческого отребья, но гнев прокрадывается даже в сердца людей образованных и во всех прочих отношениях здравых? Ведь никто этого не понимает - настолько, что считают гнев признаком простоты, и в народе всякий, подверженный этому пороку, слывет самым легким и приятным человеком.

5. Спросишь: "К чему ты все это ведешь?" - к тому, чтобы никто не считал себя недосягаемым для гнева: самых ровных и спокойных от природы людей он заставляет лютовать и бесноваться. Никакая телесная крепость, самая тщательная забота о здоровье не спасает от чумы: она равно нападает на хилых и на силачей - точно так же и гнев угрожает как беспокойным, так и уравновешенным и даже вялым по нраву людям; для последних гнев тем опаснее и тем позорнее, что больше в них меняет.

Итак, прежде всего надо научиться не гневаться, во-вторых, избавляться от гнева, в-третьих, исцелять от гнева также и других; соответственно и я расскажу сперва о том, что нужно делать, чтобы не поддаваться приступам гнева, затем - о том, как совсем от него освободиться, и, наконец, о том, как удержать и усмирить разгневанного и вновь привести его в здравый ум.

Для того чтобы мы были в силах не поддаться очередной вспышке гнева, нам нужно то и дело представлять самим себе все пороки, связанные с гневом, и давать ему верную оценку. Мы должны обвинить его перед нашими собственными глазами и осудить; до мелочей выявить все то зло, какое он нам приносит, и вытащить его на свет. А чтобы заставить его обнаружить свою сущность, следует сравнить его с худшими из пороков.

Стяжательство приобретает и копит, но в конце концов кто-то лучший, чем оно, воспользуется его накоплениями; гнев растрачивает, и немногим он обходится даром. От гневливого хозяина сколько рабов убегает, и скольких он сам убивает! Насколько больше потери от гнева, чем от того, что послужило гневу причиной! Гнев приносит отцу траур, мужу - развод, магистрату - ненависть, кандидату - провал на выборах. Гнев хуже роскоши, ибо она наслаждается собственными удовольствиями, а он - чужими скорбями. Гнев далеко превосходит и злобу и зависть: ибо они желают, чтобы кому-то сделалось плохо, а он желает сам сделать плохо; они радуются несчастным случаям, он не может ждать случая - ему мало, чтобы врага поразил удар: ему надо нанести удар самому. Что может быть тяжелее вражды? - А ведь ее порождает гнев. Что может быть страшнее войны? - Но ведь война - это прорвавшийся гнев власть имущих. Впрочем, лаже плебейский частный гнев - это та же война, только без оружия и без войска.

Кроме того, гнев, стремясь покарать кого-то, карает в первую очередь самого себя, и это относится не только к его последствиям, таким как имущественные потери, склоки, вечное беспокойство из-за взаимного соперничества и раздоров, все это можно даже не упоминать, главное - гнев противоречит человеческой природе, ибо она побуждает нас любить, а он - ненавидеть, она велит нам приносить добро, а он - зло. Не забудь и о том, что, хотя гневное возмущение проистекает из чрезмерно высокой самооценки и со стороны кажется проявлением высокого духа, на самом деле оно свидетельствует о ничтожной и мелочной узости: ибо если мы полагаем, что кто-то выказал нам презрение, мы не можем не быть мельче его.

Напротив, великий дух, ценящий себя по-настоящему, не карает обидчика, ибо не ощущает обиды. От твердой поверхности отскакивают копья, а наносимые по ней удары причиняют боль бьющему; точно так же ни одна обида не в силах заставить великий дух почувствовать боль, ибо любая обида будет менее твердой, чем то, куда она метит. Насколько прекраснее прочих душа, подобная непробиваемому панцирю, от которой все обиды и оскорбления отскакивают, не удостаиваясь даже ее внимания! Мщение есть признание, что нам больно; не велик тот дух, который может согнуть обида. Обидчик либо сильнее тебя, либо слабее; если слабее, пощади его, если сильнее - себя.

6. Самый верный признак величия души - когда нет такой случайности, которая могла бы выбить человека из равновесия. Высшая часть мира, та, что ближе к звездам и где больше порядка, не затягивается тучами, не взметается бурями и не закручивается вихрями: в ней никогда не бывает смятения, молнии свирепствуют внизу. То же самое относится и к возвышенному духу: он всегда спокоен и недвижим в своей тихой устойчивости; все, что питает гнев, он оставил далеко внизу, а сам скромен, упорядочен и внушает уважение - качества, которых ты никогда не найдешь в разгневанном человеке. Кто, отдавшись своей боли и пылая яростью, не отбрасывает первым делом стыд? Кто, обрушиваясь на другого в смятении гневного порыва, не бросает прочь все, что внушало к нему уважение? Кто в возбуждении помнит число и порядок своих обязанностей? Кто сдерживает свой язык? Кто владеет хоть какой-нибудь частью тела? Кто, дав себе волю, в состоянии управлять собой? Нам пригодится весьма полезное наставление Демокрита, в котором он доказывает, что покой достижим лишь тогда, когда мы не будем много или сверх наших сил заниматься ни частными, ни общественными делами.[2] У того, кому приходится бегать по многим делам, ни один день не проходит настолько счастливо, чтобы кто-нибудь или что-нибудь не задело его - а именно от этого в душе рождается гнев. Если вы, спеша куда-то, пойдете по многолюдным улицам города, вы непременно налетите на многих прохожих, где-то непременно поскользнетесь, где-то застрянете в толпе, где-то вас обрызгают грязью, - точно так же и в беспорядочной суете нашей жизненной деятельности нас ожидает много препятствий и много стычек. Один обманул наши надежды, другой не дал им сбыться, третий перехватил себе то, к чему мы стремились; все сложилось не так, как мы предполагали, и потекло не туда. Фортуна никому не бывает предана настолько, чтобы отвечать всякой его смелой попытке. И выходит так, что человек, чьи предположения в чем-либо не оправдались, раздражается против людей и вещей, теряет терпение и по самым пустяковым поводам вспыхивает гневом то на какую-то личность, то на место, то на судьбу, то на себя. Итак, чтобы душа могла успокоиться, не следует утомлять исполнением многих дел или стремлением к тому, что намного превышает наши силы. Нетяжелый груз легко взвалить на спину и нетрудно удобно пристроить, чтобы он не падал, когда мы перебрасываем его с одной стороны на другую; но бремя, взваленное на нас чужими руками it едва нам посильное, мы роняем, не пройдя и нескольких шагов, не в силах с ним справиться. Даже стоя неподвижно с этой тяжестью на плечах, мы шатаемся и вот-вот упадем, ибо груз не по нам.

7. Знай, что это относится в равной степени к делам государственным и к делам домашним. Предприятия легкие и сподручные удаются так, как были задуманы; напротив, дела громадные и превосходящие способности того, кто за них взялся, не даются легко; когда человек займется ими, они начинают давить на него своей тяжестью и увлекать его за собой, а когда кажется, что все уже почти готово, громада обрушивается, хороня под своими обломками того, кто ее возводил. Есть люди, не желающие браться за легкие дела, но желающие, чтобы все, за что они ни возьмутся, давалось легко, - конечно, они часто разочаровываются в своем желании. Всякий раз, как ты станешь пытаться что-то сделать, соразмерь хорошенько себя и то, что ты собираешься предпринять и что потребует от тебя известного количества предприимчивости; в противном случае сожаления о несделанном деле озлобят тебя. Впрочем, тут еще важно, какой у тебя от природы характер: пылкий или холодный и низкий: у благородного неудача вызывает гнев, у вялого и бездеятельного - уныние. Так что не будем брать на себя ни слишком мало, ни слишком много, безрассудно замахиваясь на то, что нам не по росту; не будем отпускать нашу надежду далеко вперед - пусть остановится поблизости; не будем предпринимать ничего, что заставило бы нас потом удивляться, как это нам удалось сделать.

8. Раз уж мы не умеем переносить обиды, постараемся не получать их. Следует жить с человеком самого мирного и легкого нрава, который никогда не волнуется и не раздражается. Ибо мы перенимаем нрав тех, с кем общаемся, и подобно тому как некоторые болезни передаются телесным соприкосновением, душа передает свои недуги ближним. Пьяница заставляет своих постоянных сотрапезников пристраститься к неразбавленному вину; общество распутников делает неженку даже из храброго человека и вообще женщину из мужчины; алчность вливает свой яд во всех, кто рядом. То же самое происходит и с добродетелями, только наоборот; они смягчают все, с чем соприкасаются. Подходящий климат и здоровая местность полезны для выздоравливающих, но куда полезнее для неокрепших душ общество тех, кто лучше их. Чтобы ты понял, как много может это дать, вспомни, что даже хищники, живя с нами, становятся ручными, и что нет такого зверя, пусть даже самого свирепого, который не перестал бы нападать на человека, если прожил с ним вместе достаточно долго; не встречая отклика, их злоба постепенно притупляется, и в конце концов, живя среди тишины и мира, они вовсе отучаются от нее. Тот, кто живет среди спокойных людей, становится лучше не только благодаря примеру, но и оттого, что не находит причин для гнева и не упражняется в своем пороке. Вот почему надо избегать всякого, кто, как мы знаем, может возбудить в нас гнев. Ты спросишь: "Кто же это?" Многие и по разным причинам оказывают на нас одно и то же действие: гордец возмутит тебя высокомерием, остроумец - оскорбительным замечанием, наглый тебя обидит, завистник сделает какую-нибудь гадость исподтишка, задира станет вызывать тебя на спор, а легкомысленный лгун рассердит тебя пустой суетностью; ты не сможешь вынести, что подозрительный человек тебя боится, упрямый не дает себя переубедить, а чересчур утонченный тобой гнушается. Выбирай людей простых, легких, сдержанных, которые не вызовут твоего гнева или перенесут его спокойно. Еще лучше тебе будет с кроткими, человеколюбивыми и ласковыми, но только в том случае, если любезность не доходит до льстивости, ибо чрезмерная угодливость раздражает гневливых. У нас был друг - определенно хороший человек, только немного склонный ко гневу; так вот, льстить ему было так же небезопасно, как бранить в лицо.

Известно, что оратор Целий был гневлив до чрезвычайности.[3] Рассказывают, что обедал с ним как-то в маленькой комнате один клиент редкого терпения, но и ему весьма трудно было избежать ссоры с патроном, поскольку лежали они бок о бок и деваться было некуда. Он рассудил за лучшее соглашаться с каждым словом и не делать ничего наперекор. Целий не выдержал поддакиваниями воскликнул: "Возрази же хоть что-нибудь, чтобы нас стало двое!" Однако хоть он и разгневался на то, что ему не давали повода ко гневу, все же, не встречая сопротивления, быстро остыл. Итак, если мы знаем за собой склонность ко гневу, будем лучше уж выбирать себе людей, подстраивающихся под наше слово или взгляд. Правда, они избалуют нас, выработав в нас дурную привычку слышать лишь то, что нам по нраву, зато мы отдохнем от нашего порока, и эта передышка пойдет нам на пользу. Самые тяжелые и неукротимые от природы характеры терпеливы к ласке. Ни одно существо не бросается в испуге на того, кто его гладит. Когда спор затягивается и становится все ожесточеннее, оставим его поскорее, пока он не набрал силу. Борьба питает сама себя и не выпускает того, кто слишком глубоко в нее втянулся. Легче удержаться от ссоры, чем потом из нее выйти.

9. Тем, кто подвержен гневу, следует оставить слишком усердные занятия, требующие напряжения, или, во всяком случае, ничем не заниматься до утомления. Не следует позволять душе обращаться сразу ко многому: пусть занимается тем, что ей приятно. Пусть смягчается за чтением стихов и увлекается историческими рассказами; обращайтесь с ней ласковее и бережнее. Пифагор успокаивал душевное смятение лирой. Кто не знает, что рога и трубы действуют возбуждающе, и точно так же есть виды музыки, ласкающие душу и позволяющие ей расслабиться? Усталым глазам полезно смотреть на зелень, и есть цвета, на которых успокаивается слабое зрение, а есть такие, чей блеск слепит и вызывает боль; так приятные и радостные занятия исцеляют больные души. Мы должны избегать форума, судов, выступлений - словом, всего, что растравляет наш порок; равным образом следует остерегаться и телесного утомления, ибо оно поглощает все, что есть в нас мягкого и мирного, возбуждая все резкое и злобное. Так те, кто не полагается на свое пищеварение, приступая к делам, требующим многих хлопот, прежде усмиряют свою желчь обильной пищей, ибо усталость раздражает ее более, чем что-либо иное, то ли оттого, что сгоняет жар к середине тела и портит кровь, не давая ей свободно бежать по скованным усталостью венам, то ли потому, что ослабевшее и истощенное тело всей своей тяжестью наваливается на душу; вероятно, по этой последней причине наиболее подвержены гневу люди, измученные нездоровьем или преклонным возрастом. На том же основании следует избегать также голода и жажды: они ожесточают и воспламеняют души. По старой поговорке "Усталый ищет ссоры" то же можно сказать и об изнуренном голодом или жаждой, да и обо всяком другом, сильно чем-нибудь удрученном человеке. Как нарыв болит от легкого прикосновения, а потом и от одной мысли о том, что к нему сейчас прикоснутся, так и пораженная недугом душа возмущается от любой мелочи, вплоть до того, что простое приветствие, письмо или несколько незначащих слов вызывают иных людей на ссору. До больного места нельзя дотронуться, не вызвав жалобы.

10. Итак, самое лучшее - лечить себя сразу, как только вы почувствовали приближение болезни; затем - давать как можно меньше воли собственному своему языку и сдерживать свои порывы. Обнаружить в себе чувство нетрудно, даже когда оно только еще зарождается: болезням предшествуют определенные признаки. Мы заранее узнаем о приближении грозы или ливня, и точно так же есть свои провозвестники у гнева, любви и прочих бурь, терзающих наши души. Страдающие падучей болезнью заранее знают, что близится припадок: холодеют конечности, теряется четкость зрения, подергиваются мышцы, изменяет память, кружится голова; в этих случаях они прибегают к обычным средствам, чтобы предотвратить припадок в самом начале: стараются не потерять сознания с помощью резкого запаха или вкуса, борются против холода и окоченения с помощью согревающих повязок; наконец, если лечение не помогает, уходят из людных мест, чтобы упасть там, где их никто не увидит. Полезно знать свою болезнь, чтобы расправляться с ней до того, как она войдет в полную силу. Давайте посмотрим, что нас больше всего раздражает. Одного больше волнует оскорбление словом, другого - делом; один требует уважения к своей родовитости, другой - к своей красоте; один желает слыть самым изящным, другой - самым ученым; один не выносит высокомерия, другой - упрямства; один считает ниже своего достоинства гневаться на рабов, другой лютует дома, а за порогом - сама обходительность; один, когда его беспокоят по делу, видит в этом злобное желание навредить, другой, когда его не беспокоят по делу, видит в этом оскорбительное пренебрежение. У каждого свое уязвимое место; нужно знать, где ты наиболее раним, чтобы надежнее прикрыться.

11. Не полезно все видеть и все слышать. Нас миновали бы многие обиды - ведь большинство из них не задевают того, кто о них не знает. Ты не хочешь быть гневливым? - Не будь любопытным. Кто допытывается, что о нем говорят, кто старается докопаться до всякого дурного отзыва о себе, даже если он был сказан по секрету, тот сам себе доставляет беспокойство. Есть речи, которые только наше истолкование заставляет казаться обидными; что-то надо пропускать мимо ушей, над чем-то посмеяться, что-то пропустить. Есть много способов обойти и обмануть гнев; большую часть обид можно обратить в смех и шутку. Говорят, что Сократ, когда его стукнули кулаком, пожаловался, как неудобно, что люди не знают, когда им выходить гулять в шлеме, а когда без. Для нас не имеет значения, как нам нанесли обиду; важно, как мы перенесли ее. Я не вижу причин считать сдержанность чем-то уж очень трудным: я знаю случаи, когда даже тираны, чей нрав надут и горд от счастливый судьбы и вседозволенности, подавляли обыкновенную для себя ярость. О Писистрате, афинском тиране,[4] сохранилось совершенно достоверное предание, как один из его сотрапезников на пиру напился допьяна и много кричал о его жестокости; среди гостей было немало таких, кто с радостью обнажил бы меч на тирана, и со всех сторон то один, то другой подливал масла в огонь, разжигая обиду, но Писистрат вынес все это совершенно спокойно и отвечал дразнившим его, что сердится на пьяные речи не больше, чем если бы кто-нибудь налетел на него на улице с завязанными глазами.

12. Большинство людей сердятся из-за обид, которые они сами сочинили, придавая глубокий смысл пустякам или давая волю ложным подозрениям. Гнев приходит к нам часто, но чаще мы приходим к нему. Никогда не надо звать его; напротив, надо выгонять, как только он появится. Никто не говорит себе: "Я сам сделал или мог сделать то, из-за чего теперь так гневаюсь". Никто не пытается понять душу того, кто поступил с нами дурно; всякий оценивает лишь сам поступок. А ведь надо рассматривать именно человека: хотел ли он обидеть или сделал это нечаянно; может быть, его заставили или обманули; следовал ли он ненависти или преследовал выгоду; доставлял ли этим поступком удовольствие себе или кому-то другому. Имеет значение и возраст обидчика, и его положение, ибо одну обиду вынести - человечно, а иную вытерпеть - унизительно. Мы всегда должны поставить себя на место того, кто вызвал наш гнев: часто нас делает гневливыми неправильная оценка самих себя; к тому же мы не хотим снести того, что сами охотно сделали бы другому.

Никто не заставляет себя подождать; а ведь отсрочка - главное средство от гнева; надо лишь подождать, пока остынет первый жар и окутывающий ум и душу мрак рассеется или станет не таким густым. Многое, что заставляло тебя терять голову, оказывается не таким уж важным не через день, а всего-навсего через час; многое за час и вовсе изглаживается из памяти; но если отсрочка ничего не изменила, значит, это был не гнев, а суждение. Если тебе захочется узнать, что представляет собой та или иная вещь, предоставь дело времени; на лету ничего нельзя рассмотреть как следует.

Однажды Платон, разгневавшись на своего раба, не мог заставить себя подождать, и велел ему тотчас снять тунику и подставить спину под розги, намереваясь выпороть его собственноручно; тут он, однако, осознал, что поддался гневу, и как был с поднятой рукой, так и застыл в позе человека, который сейчас ударит; так он и стоял, когда случайно зашедший друг спросил его, что это он делает. "Наказываю гневливца", - отвечал ему Платон. Словно окаменев, замер он в положении человека, намеревающегося дать волю своей ярости, - положении, позорном для мудрого мужа; он давно забыл о рабе, ибо нашел другого, гораздо больше заслуживавшего кары. Тогда-то он раз и навсегда отказался от всякой власти над своими людьми, и, сильно рассердившись как-то впоследствии за какой-то проступок, сказал: "Спевсипп, накажи-ка ты этого паршивого раба плетьми: я не могу - я гневаюсь на него".[5] Он не стал бить раба по той самой причине, по какой всякий другой непременно побил бы. "В гневе, - говорил он, - я сделаю больше, чем следует, и с большим удовольствием, чем следует; пусть раб не окажется во власти того, кто сам собой не владеет" . Неужели и после этого кто-то будет настаивать, что месть - дело разгневанного человека, если сам Платон отказал себе в такой власти? Пока ты в гневе, тебе не должно быть дозволено ничего. Почему? Именно потому, что ты желаешь, чтобы было дозволено все.

13. Борись сам с собой! Если ты захочешь победить гнев, он уже не сможет победить тебя. Ты сделаешь первый шаг к победе, когда начнешь его прятать, когда не дашь ему выхода. Постараемся скрыть все его признаки и, насколько удастся, держать его втайне, никому не показывая. Нам это доставит немало мучений, потому что он жаждет вырваться на волю, зажечь огнем глаза, исказить лицо; но если мы позволим ему хотя бы выглянуть наружу, он вмиг окажется вне нашей власти. Пусть он будет погребен в самой глубине нашего сердца; лучше мы будем сносить его, чем он будет нести нас, куда ему вздумается; а все его внешние признаки постараемся сменить на прямо противоположные. Разгладим лицо, сделаем голос тише, а походку - медленнее; постепенно в подражание внешнему преобразуется и внутреннее. У Сократа признаком гнева служило то, что он понижал голос и меньше говорил. В такие моменты было заметно, как он сам себе противостоит. Близкие уличали его и бранили, но обвинения в том, что он скрыл свой гнев, едва ли были ему неприятны. Да и как не радоваться, если многие догадались о его гневе, но никто его не почувствовал? А ведь могли бы и почувствовать, если бы он не дал друзьям права бранить себя, взяв такое же право себе в отношении друзей. Насколько важнее было бы нам сделать то же самое! Право же, нам стоит попросить всех наших друзей говорить с нами с тем большей откровенностью, чем меньше мы в данный момент склонны ее переносить, и никогда не потворствовать нашему гневу. Пока мы в здравом уме, пока принадлежим себе, призовем помощников против этого зла, вдвойне могучего оттого, что оно нам любезно. Люди, плохо переносящие вино и боящиеся, что, выпивши, наговорят лишнего и станут вести себя чересчур развязно, поручают своим увести себя с пирушки. Те, кто по опыту знает, что владеет собой во время болезни, запрещают повиноваться себе во время припадка. Лучше всего заранее принять меры против тех пороков, которые мы за собой знаем, и в первую очередь так настроить свою душу, чтобы даже при самых тяжких и самых внезапных ударах она либо вовсе не чувствовала гнева, либо,4 не в силах удержаться от него при большой и нежданной обиде, скрывала его в самой своей глубине, ничем не обнаруживая своей боли..Ты убедишься, что это вполне возможно, когда я приведу всего несколько из огромного числа примеров, свидетельствующих сразу о двух вещах: во-первых, о том, сколько зла несет гнев, когда в его распоряжении оказывается вся власть людей, наделенных чрезвычайными полномочиями; во-вторых, о том, до какой степени может владеть собой человек, чей гнев подавляется еще большим страхом.

14. Царь Камбис отличался неумеренным пристрастием к вину, и один из любимых его друзей, Прексасп, увещевал его пить меньше, говоря, что стыдно быть пьяным царю, на которого обращены все глаза и уши.[6] На что царь отвечал так: "Дабы ты убедился, что я никогда не теряю власти над собой, я покажу тебе, насколько верно служат мне после винопития и глаза мои, и рука". После чего он стал пить из более вместительной чаши и пил больше обычного, а когда нагрузился вином и опьянел, велел сыну своего хулителя выйти за порог комнаты и стать там, подняв над головой левую руку. Тут он натягивает лук и, сказав, что будет целиться в сердце, пробивает самое сердце юноши, а затем, надрезав грудь, показывает наконечник стрелы, застрявший в сердце, и, взглянув на отца, спрашивает, достаточно ли верная у него рука. На что тот отвечает, что и сам Аполлон не смог бы выстрелить более метко. Да покарают боги злою смертью того, кто был невольником не столько по положению, сколько в душе! Хвалить то, на что и смотреть-то было невмочь! Рассеченную надвое грудь сына, сердце, еще трепещущее в ране, он счел удобным поводом для лести. Ему следовало бы оспорить славу царственного лучника и заставить его повторить выстрел, показав еще большую твердость руки на самом отце! О, кровожадный царь! Поистине он заслуживал того, чтобы стать мишенью для луков всех своих подданных! Тот, кто заканчивает пирушку казнью и похоронами, достоин всяческих проклятий, однако восхвалять меткую стрелу было еще более гнусным преступлением, чем выпустить ее. Как должен был повести себя отец, стоя над трупом убитого при нем и из-за него сына, мы рассмотрим в другой раз. Покамест же мы доказали то, что хотели: гнев можно сдержать. Он ни словом не упрекнул царя, ни звуком не выдал своего горя, хотя сердце его было пробито тем же выстрелом, что и сердце сына. Можно сказать, что он правильно сделал, проглотив все слова: ведь сколько бы он ни наговорил в качестве разгневанного человека, он все равно ничего уже не мог сделать в качестве отца. Скажу даже больше: может быть, в этом случае он повел себя мудрее, чем тогда, когда пытался убедить пить в меру царя, которого лучше было бы оставить упиваться вином, а не кровью, который пребывал в мире лишь тогда, когда руки его были заняты кубками. Так или иначе, он умножил число тех, кто ужасными своими несчастьями показал нам, какую цену приходится платить царским друзьям за добрые советы.

15. Я не сомневаюсь, что Гарпаг тоже давал своему персидскому царю советы в таком же роде, на что тот обиделся и угостил его за обедом жарким из его собственных детей, а затем поинтересовался, как ему понравилась стряпня; увидев, что отец наелся своим несчастьем до отвала, царь приказал принести ему головы детей и спросил, хорош ли был прием. У несчастного еще и слова нашлись, еще и рот смог раскрыться: "У царя всякий обед приятен".[7] Чего он достиг этой лестью? Наверное, того, чтобы его не пригласили доедать остальное. Я не хочу сказать, что отцу нельзя было осудить поступок своего царя, что нельзя было попытаться достойно покарать столь чудовищное злодейство; я хочу пока вывести лишь то, что можно скрыть даже гнев, возбужденный поистине непомерными несчастьями, и принудить себя говорить прямо противоположное тому, что хочется. Подобное обуздание своей боли необходимо всем, но особенно тем, кому выпало вести схожую жизнь, получая приглашения к царскому столу. У них только так и едят, так и пьют, так и отвечают, с улыбкой наблюдая гибель своих близких. Другой вопрос - стоит ли платить столько за жизнь; это мы увидим позднее.

Мы не станем утешать этих унылых кандальников, не станем поощрять их сносить власть своих палачей. Мы просто покажем, что из любого рабства открыт путь на свободу. Если душа ваша больна и несчастна от собственных пороков, вы вправе положить конец своим несчастьям, а заодно и себе. Тому, кого случай забросил к царю, делающему себе мишени из груди своих друзей; и тому, чей господин любит кормить родителей внутренностями их детей, я бы сказал так: "Безумец, что ты стонешь? Чего ты ждешь? Чтобы за тебя отомстил какой-нибудь враг, перебив сперва все твое племя? Или чтобы какой-нибудь могучий владыка прилетел за тридевять земель к тебе на помощь? Оглянись: куда ни взглянешь, всюду конец твоим несчастьям. Видишь вон тот обрыв? С него спускаются к свободе. Видишь это море, эту речку, этот колодец? Там на дне сидит свобода. Видишь это дерево? Ничего, что оно полузасохшее, больное, невысокое: с каждого сука свисает свобода. Посмотри на свою глотку, шею, сердце: все это дороги, по которым можно убежать из рабства. Может быть, я показываю тебе выходы, которые требует слишком много труда, присутствия духа, силы? Ты спрашиваешь, какой еще путь ведет к свободе? Да любая жила в твоем теле!"

16. До тех пор пока ничто не кажется нам настолько непереносимым, чтобы заставить нас расстаться с жизнью, будем гнать от себя гнев, в каком бы мы ни очутились положении. Гнев губителен для тех, кто служит. Всякое возмущение подневольного человека обращается ему же в мучение, и чем больше в нем упрямства, тем тяжелее ему выполнять приказы. Так зверь, пока рвется, лишь затягивает петлю у себя на шее; так птица, пока бьется и трепыхается, оставляет все перья на вымазанных клеем силках. Нет такого тесного ярма, которое не причинило бы меньше боли тому, кто влачит его, чем тому, кто пытается его сбросить. Единственное, что может облегчить безмерное несчастье, - это терпение и покорность неизбежности.

Да, находящимся в услужении полезно сдерживать свои чувства, и в особенности это - самое бешеное и необузданное; однако еще полезнее сдержанность царям. Там, где высокое положение позволяет осуществить все, что подсказывает гнев, гибнет все вокруг, однако и власть, употребляемая во зло многим, не может устоять долго. Вот почему большинство царей погибло либо от руки отдельных убийц, либо всего народа, когда всеобщая боль заставляла людей объединить свой гнев. Но несмотря на это, почти все они дают волю гневу, считая его своего рода знаком царского достоинства. Так поступал Дарий, первым получивший владычество над персами и большей частью востока после того, как была отнята власть у магов. Когда он объявил войну скифам, ближайшим своим соседям на востоке, один благородный старец по имени Эобаз просил его оставить ему одного из троих сыновей для утешения отцовской старости, взяв к себе на службу других двоих. Царь, обещая исполнить даже больше, чем тот просил, сказал, что оставит ему всех, и, убив юношей, бросил их тела перед родителем: мол, забрав троих в поход, он проявил бы жестокость.[8] Насколько мягче был Ксеркс! Он позволил Пифию, отцу пятерых сыновей, просившему освободить одного от похода, самому выбрать, какого оставить, а затем разрубил избранного пополам и положил тело по обе стороны дороги, по которой отправлялось войско, как очистительную жертву. Так что исход войны оказался именно тот, какого он заслуживал: разбитый и рассеянный во все стороны, не в силах собрать остатки воинов, он видел дороги, устланные обломками его крушения, и ехал между двумя рядами трупов своих солдат.[9]

17. Так бесчинствовали во гневе варварские цари - но ведь они были совершенно необразованы, не напитаны книжной культурой. А вот тебе другой пример - царь Александр, взлелеянный на груди самого Аристотеля. Посреди пира он собственной рукой зарезал лучшего своего друга Клита, с которым вместе воспитывался, за то, что тот мало льстил ему и недостаточно быстро переделывался из македонянина и свободного человека в персидского раба. А не менее близкого своего друга Лисимаха он бросил на растерзание льву. И что же? Стал этот Лисимах, выскользнувший благодаря какой-то счастливой случайности из львиных зубов, после этого царствовать мягче, когда сам добился власти? Вот, пожалуйста: он изувечил своего друга Телесфора, отрезав ему уши и нос, посадил его в звериную клетку, как некое невиданное животное, и долго держал там в полном одиночестве, так что его безобразно обрубленное, изувеченное лицо окончательно утратило человеческий облик; этому способствовали голод, грязь и струпья, покрывавшие немытое тело, валяющееся в собственных нечистотах; колени и ладони были покрыты затвердевшей мозолистой кожей, ибо низкий потолок вынуждал пользоваться ими вместо ног, а бока от постоянного трения о стенки клетки покрыты язвами; вид его был для приходящих взглянуть на него столь же омерзителен, сколь и страшен, и, превращенный в наказание в чудовище, он был лишен даже возможности внушать жалость. Но сколь бы мало ни был похож на человека обреченный на такую казнь, обрекший его был похож на человека гораздо меньше.

18. О если бы лишь чужеземцы давали нам примеры столь лютой жестокости, о если бы вместе с другими заимствованными пороками в римские нравы не пришли бы и эти варварские казни - измышления гнева! Тому самому Марку Марию, которому народ одну за другой воздвигал статуи по мере его побед, кому повсюду курили ладан и возливали с молитвами вино, Луций Сулла приказал перебить голени, вырвать глаза, отрезать язык и руки, и так, член за членом, постепенно раздирал его на части, словно желая еще и еще убивать его, нанося каждую новую рану так, словно опять его убивает.[10] Кто же был исполнителем этого приказа? Кто, как не Катилина, уже тогда набивавший себе руку на всевозможных гнусностях.[11] Он разрезал Мария на куски возле могилы Квинта Катула, ругаясь над прахом самого кроткого из мужей, над которым капля за каплей истекал кровью другой муж, быть может, поддавшийся дурному влиянию, однако любимый народом, и вполне заслуженно, хотя, наверное, чрезмерно. Я допускаю, что Марий был достоин таких мучений, Сулла - такого приказа, Катилина - роли исполнителя такого приказа, но государство-то ничем не заслужило того, чтобы одновременно и враг и защитник вонзали мечи в его тело.

Впрочем, что я копаюсь в событиях столь давних? Вот только недавно Гай Цезарь[12] сек плетьми и подверг пыткам Секста Папиния, чей отец был консуляром, Бетилиена Басса, своего квестора[13] и сына своего прокуратора, и других римских сенаторов и всадников, всех в один день, причем пытал не ради того, чтобы получить показания, а ради собственного удовольствия; затем он столь нетерпеливо возжелал следующего наслаждения, которое его жестокость почитала исключительным и хотела получить безотлагательно, что прямо на террасе сада, отделявшей портик от берега реки в имении его матери, в обществе матрон и других сенаторов, при фонарях отрубил им головы. Что за нужда была так спешить? Какая опасность угрожала ему лично или государству, если бы он подождал одну ночь? Да наконец, сколько там всего-то оставалось до рассвета, мог бы подождать чуть-чуть, чтобы хоть не убивать римских сенаторов в сандалиях!

19. Рассказ о его высокомерной жестокости имеет прямое отношение к нашему предмету, хотя кому-то может показаться, что мы несколько отклонились в сторону и даже заблудились. На его примере мы покажем ту степень гнева, когда его ярость выходит за пределы обычного. Он бил сенаторов плетьми; нам могут сказать на это: "Бывает", - но именно он добился того, что такое перестало казаться чем-то из ряда вон выходящим. Он использовал всевозможные орудия пытки - самое мрачное, что есть на свете: пыточные канаты и башмаки, дыбу, огонь и собственную физиономию. В этом месте нам тоже возразят: "Подумаешь, велика важность! каких-то троих сенаторов немножко посекли, словно подлых рабов, немножко поджарили на огне и разделили на части: но ведь это сделал человек, который замышлял перебить весь сенат целиком; который мечтал о том, чтобы у римского народа была одна шея, чтобы ему не приходилось растягивать свои преступления на столько дней и по стольким разным местам, а можно было наконец осуществить все сразу: в один день и одним ударом". Но разве совершалась когда-либо прежде вещь столь неслыханная, как ночная казнь? В потемках прячутся обычно злодейские убийства, напротив, справедливая казнь должна совершаться на виду у всех - тогда она принесет больше пользы как предостережение и средство исправления нравов. Но и здесь, я чувствую, мне возразят: "То, чему ты так поражаешься, всего-навсего повседневные привычки этого изверга: он этим живет, ради этого бодрствует, ради этого зажигает у себя лампы". Хорошо, но кроме него вы не найдете, я думаю, никого, кто повелел бы затыкать казнимым рот губкой, чтобы лишить их возможности кричать. Где это видно, чтобы человеку, обреченному на смерть, нельзя было даже застонать? Видно, он боялся, как бы последняя мука не исторгла из их груди чересчур свободного выкрика, как бы ему не пришлось выслушать что-нибудь малоприятное, ибо он знал, что нет числа вещам, которые может осмелиться высказать ему в лицо лишь смертник. Когда под рукой не оказывалось губки, он распоряжался раздирать одежду несчастных и набивать им рот тряпками. Откуда такая дикая жестокость? Позволь им сделать последний вздох, дай душе выйти, позволь испустить дух по-человечески, не через рану! Долго и скучно было бы перечислять другие его злодейства, подобные этим, например, как однажды ночью он разослал по домам центурионов, чтобы прикончить отцов всех тех, кого он казнил днем: надо же, человек проявил милосердие и избавил их от горя и траура! я задался целью описать жестокость не Гая, а гнева; его ярость обрушивается не только на отдельных людей, но истребляет и целые народы, наказывая заодно города, реки и другие предметы, начисто лишенные способности ощущать боль.

20. Так персидский царь вырезал ноздри целому народу в Сирии, отчего их страна стала именоваться Риноколура[14] (то есть "Страна урезанных носов"). Может быть, ты решишь, что это было скорее проявлением милосердия, ведь он мог отрезать им и целые головы? Я думаю, что он наслаждался новизной кары. Такая же участь чуть было не постигла и эфиопов, которых еще называют макробиями (то есть долгожителями), оттого что они живут дольше всех других людей. На них разбушевался гневом Камбис, потому что они, вместо того чтобы встретить предложенное им рабство с распростертыми объятиями и почтительными поклонами, дали его послам независимые ответы, которые цари обыкновенно называют оскорбительными. Камбис так рассердился, что, не заготовив продовольствия, не разведав пути, по бездорожью, по безводной пустыне потащил огромное, необходимое для войны войско. Уже после первого перехода дала о себе знать нужда в самом необходимом, ибо дикая, бесплодная, невозделывавшаяся и даже следа человеческого никогда не видавшая местность не могла снабдить их ничем. Сначала они утоляли голод травой, какая понежнее, и верхушками деревьев, потом в ход пошли вареные кожаные ремни и прочее снаряжение, которое нужда сделала съедобным. Но после того как коренья и травы постепенно исчезли среди песков и вокруг открылась вовсе безжизненная пустыня, они съели по жребию каждого десятого: сытость, которая была страшнее голода. Слепой гнев завел царя так далеко, что он успел часть войска потерять, часть поесть прежде, чем испугаться, что его самого могут заставить кидать жребий вместе со всеми. Только тогда он дал сигнал к отступлению. И на протяжении всего этого времени, что его солдаты метали жребий: кому - злую смерть, кому - еще злейшую жизнь, на верблюдах везли редких птиц и прочую снедь для роскошных царских пиров.[15]

21. Однако Камбиса можно понять, хоть гневался он на народ, которого не знал и который ровно ничего ему не сделал. Кир гневался на реку. Идя на Вавилон и спеша первым начать войну, поскольку судьба войны обычно решается тем, кто успеет воспользоваться удобным случаем, он попытался переправиться вброд через широко разлившуюся реку Гинд, небезопасную даже в середине лета, когда она сильнее всего обмелеет. Там один из белых коней, которые обычно везли царскую колесницу, был унесен течением, и Кир сильно ушибся и испугался. Тогда он поклялся довести реку, осмелившуюся смыть царский поезд, до того, чтобы даже женщины могли переходить ее, презрительно топча ногами. На это дело он употребил все, что было приготовлено для ведения войны и не отступался до тех пор, пока не прорыл на каждом берегу сто восемьдесят каналов поперек русла и не отвел воду в триста шестьдесят ручьев, так что она растеклась во все стороны и русло высохло.[16] Так он потерял и время - большая потеря для больших начинаний, и воинский пыл своих солдат, который был сломлен бессмысленным трудом, и удобный случай напасть врасплох, а войну, объявленную врагам, повел против реки. Это помешательство - ибо каким словом его еще назвать? - не обошло и римлян. Гай Цезарь снес необыкновенной красоты виллу в окрестностях Геркуланума в отместку за то, что на ней некогда была заточена его мать, и тем сделал ее судьбу общеизвестной; ибо, пока она стояла, мы спокойно проплывали мимо, теперь же каждый спрашивает, из-за чего ее снесли.

22. Все это, надо понимать, были примеры того, чего следует избегать. Теперь покажу тебе примеры, которым стоит следовать: людей сдержанных и мягких, хотя у них не было недостатка ни в причинах для гнева, ни в средствах отомстить за себя. В самом деле, для Антигона ничего не было легче, как приказать казнить двоих солдат, которые однажды, прислонясь к стенке царской палатки, высказывали вслух все, что они думают плохого о сбоем царе, - т.е. занимались тем, что все люди на свете делают и с наибольшим риском и с наибольшей охотой. Антигон, разумеется, все слышал, потому что между ним и беседовавшими не было ничего, кроме занавески; он легонько пошевелил ее и сказал: "Отойдите подальше, а то как бы царь вас не услышал". Тот же Антигон однажды ночью услыхал, как несколько его солдат громко призывают все кары небесные на голову царя, который потащил их по этой дороге и завел в непролазную грязь; он подошел к тем, которым приходилось хуже всех, помог им выбраться и, прежде, чем они узнали, кто пришел им на помощь, объяснил: "Проклинайте на здоровье Антигона, по чьей милости вы тут завязли; но и благословляйте его за то, что вытащил вас из этой трясины". Он так же благодушно переносил злословие своих врагов, как и собственных сограждан. Как-то он осаждал греков в маленькой крепости, которую они считали неприступной и, презирая неприятеля, отпускали шуточки по поводу Антигонова безобразия, высмеивая то его маленький рост, то приплюснутый нос; он говорил на это: "Я очень рад, что у меня в лагере есть Силен: это вселяет добрую надежду". Когда он, наконец, укротил этих острословов голодом, то распорядился пленными так: годных к военной службе записал в свои когорты, всех прочих пустил с торгов, заявив, что никогда бы не сделал этого, если бы не был уверен, что людям, так плохо умеющим удерживать свои языки, лучше всего иметь над собой хозяина.

23. Ему-то и приходился внуком Александр, запускавший копьем в своих сотрапезников и из двух своих друзей, о которых я рассказывал выше, бросил одного на растерзание дикому зверю, а другого - себе, причем из двоих выжил тот, кого бросили льву. Этот свой порок он не унаследовал ни от деда, ни от отца, ибо если и были у Филиппа какие добродетели, то в первую очередь умение терпеливо сносить оскорбления - великое подспорье в деле охраны безопасности царства.[17] Однажды явился к нему в числе других афинских послов Демохар, прозванный Парресиастом за слишком острый язык. Благожелательно выслушав послов, Филипп обратился к ним с такими словами: "Скажите мне, что я мог бы сделать для афинян приятного". - "Повеситься", - тотчас отвечал ему Демохар. Все, стоявшие вокруг царя, стали громко возмущаться столь невежливым ответом, но Филипп приказал им умолкнуть и отпустить этого Терсита домой здравым и невредимым.[18] "Вы же, прочие послы, - сказал он, - объявите народу афинскому, что люди, говорящие подобные слова, куда более высокомерны, чем те, кто позволяет говорить их себе безнаказанно".

Божественный Август тоже сделал и сказал много такого, о чем стоило бы здесь упомянуть, ибо эти слова и поступки ясно показывают, что он не позволял гневу собой командовать. Историк Тимаген[19] в свое время говорил много гадостей и о нем самом, и о его жене, и о всем его доме, и высказывания его, как это бывает в подобных случаях, не пропали, став достоянием гласности, ибо люди всегда с большой охотой повторяют рискованные остроты. Много раз Цезарь предупреждал его, чтобы он попридержал свой язык, но поскольку тот все продолжал свое, в конце концов отказал ему от дома. После этого Тимаген поселился у Азиния Поллиона,[20] где спокойно состарился, наперебой приглашаемый всем городом. Ни одна дверь не закрылась для него из-за того, что Цезарь запер для него свою. Он не прекращал враждовать с Цезарем; устраивал публичные чтения написанных им позже исторических книг, а те, что были сочинены раньше и повествовали о деяниях Цезаря Августа, он бросил в огонь и сжег. И тем не менее никто не боялся дружбы с ним, никто не отшатывался от него, точно от пораженного молнией, не было недостатка в людях, готовых принять его, падающего с такой высоты, к себе в объятия. Цезарь, как я сказал, переносил все это терпеливо; его не задело даже то, что Тимаген покусился на его славу и подвиги; он ни разу не поссорился с гостеприимцем своего недруга. Лишь один раз он заметил Азинию Поллиону: "Кормишь зверя"; но, когда тот начал было оправдываться, остановил его со словами: "Наслаждайся, дорогой мой Поллион, наслаждайся!" - "Если прикажешь, Цезарь, - сказал Поллион, - я сию минуту откажу ему от дома". На что Цезарь отвечал: "Неужели ты думаешь, что я на это способен? Кто восстановил вашу дружбу, как не я?" В самом деле, в свое время Поллион был разгневан на Тимагена и помирился с ним лишь потому, что на того стал гневаться Цезарь.

24. Всякий раз, как мы почувствуем себя задетыми, станем говорить себе: "Разве я могущественнее Филиппа? А ведь над ним издевались безнаказанно. Разве у меня больше власти в собственном моем доме, чем было у божественного Августа на всем земном шаре? А ведь он удовольствовался тем, что стал держаться от клеветника подальше". Если раб отвечал мне слишком громко, если во взгляде его я заметил упрямство, если он пробормотал себе под нос что-то, чего я не разобрал, разве это дает мне право наказывать его плетьми и колодками? Кто я такой, чтобы считать кощунством и преступлением все, что раздражает мой слух? Многие прощали своих врагов; неужели я не прощу ленивого, небрежного, болтливого? Пусть ребенку послужит извинением возраст, женщине - пол, посторонним - независимость от нас, нашим домашним - близость. Если человек обидел нас впервые, будем помнить о том, как долго он делал-все нам в угоду; если он часто обижал нас и прежде, стерпим еще раз то, что терпели так долго. Если нас обидел друг, значит, он не хотел этого сделать; если враг - значит, должен был это сделать. Если благоразумный человек сказал что-то неприятное нам - поверим ему; если дурак - простим. Кто бы ни задел нас, ответим на это про себя, что и мудрейшим из людей нередко случается провиниться, что не бывает человека настолько во всем предусмотрительного, чтобы его осторожность никогда и ни в чем не допустила ни одного промаха; что нет человека настолько зрелого, чтобы случай хоть раз не заставил его увлечься и поступить чересчур горячо, несмотря на всю его солидарность; что нет человека, настолько боящегося обидеть кого-нибудь, чтобы не случалось сделать это нечаянно, иногда как раз потому, что он слишком старается избежать обиды кому-то.

25. Слабый человек утешается в несчастьях тем, что и великим мужам изменяет счастье: ему легче оплакивать смерть сына в своем убогом углу, если он увидит, что даже из царского дома выходит горестная погребальная процессия; так и обиду или оскорбление мы станем переносить с более спокойной душой, если нам придет в голову, что никакое могущество не может защитить от обиды. Если и самым благоразумным случается поступать дурно, то чье заблуждение нельзя оправдать объективными причинами? Вспомним собственную юность: сколько раз мы пренебрегали нашими обязанностями, вели нескромные речи, предавались неумеренному винопитию. Если кто-то разгневан, дадим ему время прийти в себя и увидеть, что он наделал; он сам себя выбранит. Может быть, он и заслуживает наказания, однако это еще не повод для нас вести себя так же, как он. Не сомневайся, что всякий, кто попросту не замечает оскорбляющих его, поднялся выше толпы и встал над нею. Признак истинного величия - не ощущать ударов. Так огромный зверь не спеша оглядывается и спокойно смотрит на лающих собак; так волны в бешенстве наскакивают на неподвижно возвышающийся утес. Если человек не гневается, значит, он стоит твердо и обида не в силах поколебать его; если гневается, значит, она его пошатнула.

А тот, кого я только что поместил на высоту, недосягаемую для любых неприятностей, держит как бы в своих объятиях высшее благо и отвечает не только человеку, но и самой судьбе так: "Делай, что тебе заблагорассудится, все равно у тебя не хватит сил омрачить мою ясность. Этого не допустит разум, которому я дал управлять своей жизнью. Гнев принесет мне больше вреда, чем обида. А как же иначе? У обиды есть определенная мера, а куда завлечет меня гнев - неизвестно".

26. Ты скажешь: "Нет, не могу терпеть. Тяжко сносить обиду". Ты лжешь; кто же не может снести обиду, если может снести гнев? Скажи лучше, что тебе приходится одновременно и стерпеть обиду, и сдержать гнев. Но отчего ты спокойно выносишь припадки бешенства у больного, брань помешанного, дерзкие удары младенческих рук? Ну разумеется, потому, что видишь, что они не ведают, что творят. Но какая разница, какой недостаток заставляет каждого поступать неразумно? Неразумие служит общим и одинаковым оправданием всем проступкам. "Неужели же, - воскликнешь ты, - оставить его безнаказанным?" Не бойся, это не сойдет ему с рук, даже если бы ты захотел этого. Самое большое наказание обидчику - то, что он нанес обиду; самая тяжкая месть - предоставить человека мукам раскаяния.

Кроме того, следует принимать в расчет общечеловеческие свойства, чтобы выступать во всех случаях справедливым судьей: ведь ставить в вину одному порок, присущий всем, было бы несправедливо. Эфиоп не выделяется цветом кожи среди своих соплеменников; у германцев рыжие волосы, стянутые в пучок, не позорят мужчину. Ты не станешь осуждать как странное или постыдное в одном человеке то, что принято у целого народа; а ведь оправданием ему служит обычай лишь какой-то одной местности, небольшого уголка земли. Посмотри же сам, насколько справедливее будет извинить то, что распространено у всего рода человеческого? Все мы непоследовательны, все неуверены, придирчивы, честолюбивы, - впрочем, что я прячу нашу общую язву под покровом смягчающих слов? - все мы дурны. Так что все, что не нравится нам в других, каждый из нас может, поискав, найти в себе самом. Перестань тыкать пальцем: как этот, мол, бледен, а тот вон исхудал, это чума, и заразная. Нам нужно быть терпимее друг к другу: нам приходится жить дурными среди дурных. Единственно, что может обеспечить нам покой, - это договор о взаимной снисходительности. "Но он уже навредил мне, а я ему еще нет". Но наверное, ты в свое время навредил кому-нибудь другому или даже сейчас это делаешь. Не стоит принимать в расчет лишь один этот день или час: взгляни на общий строй твоей души: даже если ты до сих пор никому зла не сделал, то можешь сделать.

27. Насколько лучше залечить обиду, чем мстить за нее! На мщение мы тратим много времени и, страдая от одной обиды, подставляем себя множеству других; да и гневаемся все мы дольше, чем ощущаем причиненною нам боль. Чем отвечать на скверный поступок столь же скверным, не лучше ли избрать противоположное поведение? Если кто-то кинется лягать лягающегося мула или кусать укусившую его собаку, разве не покажется нам не в своем уме? "Но они, - скажешь ты, - не сознают, что поступают дурно". Во-первых, неужели быть человеком - означает иметь меньше права на снисхождение? Несправедлив тот, кто так думает. Во-вторых, если всех прочих животных освобождает от твоего гнева необдуманность поведения, то изволь так же относиться и к людям, действующим необдуманно. Может быть, в чем-то они и отличаются от бессловесных, но какое это имеет значение, если душа их окутана точно таким же мраком, что освобождает бессловесное существо от ответственности за дурные поступки? Он согрешил; но разве в первый раз? Разве в последний? Не верь ему, даже если он скажет: "Никогда больше не буду так делать". И он снова будет поступать дурно, и с ним будут дурно поступать другие, и вся жизнь будет метанием от одного заблуждения к другому. С дикими нужно обращаться особенное мягко.

На охваченных гневом лучше всего подействуют те же слова, которые обычно действуют на охваченных горем: ты когда-нибудь собираешься перестать или никогда. Если собираешься перестать, лучше сам оставь свой гнев, чем ждать, покуда он тебя оставит. Или ты полагаешь навсегда остаться в этом заблуждении? Посмотри, на какую беспокойную жизнь ты себя обрекаешь! Что за жизнь у человека, вечно распираемого гневом? Да подумай еще о том, что, несмотря на все твои старания растравлять и разжигать себя, исподволь придумывая все новые и новые причины для гнева, он все равно потихоньку уходит сам и каждый новый день лишает его сил. Насколько было бы лучше, чтобы ты победил его, а не он сам себя.

28. Ты станешь гневаться сначала на этого, потом на того: сначала на рабов, потом на отпущенников; сначала на родителей, потом на детей; сначала на знакомых, потом на незнакомых; повсюду будут являться все новые поводы для гнева, если не вмешается заступник - дух. Тебя будет бесить то один, то другой, отовсюду будут возникать все новые раздражения, и жизнь твоя станет непрекращающимся бешенством. Опомнись, несчастный! Когда же ты будешь кого-нибудь любить? О какое чудесное время ты губишь на скверную вещь! Насколько лучше было бы употребить его, чтобы обзавестись друзьями, помириться с врагами, послужить государству, навести порядок в домашних делах, чем вечно озираться, ища, какую бы еще гадость сделать кому-то, как бы побольше ранить его достоинство, имущество или тело, а ведь достичь этого невозможно, не подвергая себя опасностям борьбы, даже если борешься с низшим! Пусть ты получишь его закованным в цепи и обреченным терпеть все, что тебе заблагорассудится: помни, что чрезмерное увлечение битьем бывает нередко причиной вывиха суставов; а случается, что рука застревает в выбиваемых ею зубах. Гневливость многих лишила сил, многих сделала калеками, даже когда жертвы попадались терпеливые и безответные. Но не забывай о том, что нет существа настолько слабого, чтобы оно гибло без всякого сопротивления и тем самым не представляло вовсе опасности для своего убийцы; иногда боль, а иногда случай делают слабого сильнее самого сильного.

К тому же большая часть того, что вызывает в нас гнев, - это препятствия, а не удары. Ведь большая разница, действует ли кто-то наперекор моей воле или просто не исполняет ее; отнимает или просто не дает. И тем не менее мы расцениваем одинаково, если у нас что-то отбирают или нам в чем-то отказывают; разрушают нашу надежду или просто откладывают ее исполнение; действуют против нас или просто в своих интересах, ради любви к кому-то другому или из-за ненависти к нам. Бывает, что у людей есть не просто справедливые причины выступать против нас, но даже делающие им честь. Один защищает отца, другой брата, третий родину, четвертый друга. Но мы не прощаем им их поведения, хотя мы же первые и осудили бы их, веди они себя иначе; более того, что совершенно невероятно, но часто мы к самому поступку относимся хорошо, а к совершившему его - плохо. Напротив, великий и справедливый муж, клянусь Геркулесом, уважает самых храбрых из своих врагов, самых стойких защитников свободы и благополучия своей родины, и желает себе именно таких сограждан и таких солдат.

29. Стыдно ненавидеть того, кого не можешь не хвалить; куда стыднее ненавидеть кого-нибудь именно за то, что делает его достойным сострадания. Если пленник, не успевший еще привыкнуть к рабству, сохраняет привычки свободного и неохотно берется за грязную или трудную работу; если, медлительный с непривычки, он не поспевает бегом за лошадью и повозкой хозяина; если, усталый от ежедневного недосыпания, раб задремлет; если раб, переведенный от необременительной городской службы с частыми праздниками, не справляется с деревенской работой или увиливает в страхе перед тяжким трудом, - постараемся разобраться, не может он или не хочет. Мы многих простим, если начнем рассуждать прежде, чем гневаться. Однако мы предпочитаем следовать первому порыву, какими бы пустяками он ни был вызван, а затем считаем своим долгом не отступаться, чтобы наш гнев не показался беспричинным; и наконец, что самое несправедливое, сама неправость нашего гнева делает его более упорным: мы расходимся все пуще и не желаем перестать, словно сила нашей вспышки может служить доказательством ее справедливости.

30. Насколько лучше уловить самое начало гнева - когда он еще так легок, так безобиден! Понаблюдай за бессловесными животными, и ты заметишь то же самое у людей: нас выводят из равновесия самые вздорные и пустые мелочи. Быка раздражает красный цвет; аспид бросается на тень; медведей и львов приводит в ярость взмах платком; все существа, дикие и буйные по природе, приходят в смятение из-за пустяков. То же самое случается с характерами беспокойными и нерассудительными. Они ощущают болезненный удар от одного лишь подозрения, вплоть до того, что иногда считают обидой умеренное благодеяние - это как раз самый распространенный и, вероятно, самый горький повод для гнева. В самом деле, мы гневаемся на самых дорогих нам людей за то, что они сделали для нас меньше, чем мы воображали, или чем досталось другим. А ведь средство исцеления обеих этих обид самое простое. К кому-то отнеслись лучше чем ко мне? - Не надо сравнивать, давайте радоваться тому, что есть у нас. Никогда не будет счастлив тот, кого мучит мысль" что есть кто-то счастливее. Я получил меньше, чем надеялся? - Но может быть, я надеялся на большее, чем заслуживал. Но вообще-то именно здесь надо быть настороже - здесь нас подстерегает самая страшная опасность, отсюда начинаются самые губительные вспышки гнева, посягающие даже на самое для нас святое.

Среди убийц божественного Юлия было больше друзей, чем недругов, ибо он не исполнил их неисполнимых надежд. А ведь он хотел сделать это: ни один из победителей еще не пользовался плодами своей победы с такой щедростью; он не оставил себе ничего, кроме права распределения. Но как мог он удовлетворить столь бессовестно непомерные желания: каждый из них хотел получить все один. Вот так и вышло, что он увидал вокруг своего кресла своих бывших соратников с обнаженными мечами: Цимбра Тиллия,[21] в недавнем прошлом самого пылкого защитника своего дела, и многих других, ставших помпеянцами лишь после смерти Помпея.

Вот причина, обращающая против царей их собственное оружие и заставляющая самых преданных и верных замышлять смерть того, за кого и прежде кого они поклялись умереть.

31. Кто смотрит на чужое, тому не нравится свое. Вот мы и гневаемся даже на богов оттого, что кто-то в чем-то нас превзошел, забывая о том, сколько людей еще позади нас; человек, завидующий немногим, не видит за собственной спиной огромного скопления зависти всех тех, кому далекого до него. Невыносимое бесстыдство человеческое заключается в том, что как бы много кому ни досталось, он всегда будет обижаться на то, что кому-то могло достаться больше. "Он дал мне претуру, а я надеялся получить консулат. Дал двенадцать фасок, но не сделал ординарным консулом. Он согласился, чтобы год назывался моим именем, но мне не хватает жреческого звания. Меня сделали членом коллегии, но почему только одной? Он удостоил меня всех высших почестей, однако ничего не прибавил к моему состоянию. Он дал мне много, но лишь то, что все равно надо было дать кому-нибудь; из своего кармана не подарил ничего". Ты лучше благодари за то, что получил. Остального жди и радуйся, что не получил всего: когда человеку не остается на что надеяться, чего жалеть, это тоже одно из больших удовольствий. Если ты превзошел всех на свете, радуйся лучше не этому, а тому, что ты - первый в сердце твоего друга. Если многие превосходят тебя, радуйся тому, что позади тебя все же гораздо больше людей, чем впереди. Ты спрашиваешь, в чем твой главный порок? - Ты ведешь неверные записи в своей расчетной книге: то, что ты дал, оцениваешь дорого, то, что получил, - дешево.

32. Пусть в разных людях разные свойства удерживают нас от гнева. На кого-то нам помешает гневаться страх, на других - уважение, на третьих - брезгливость. Вот уж действительно великий подвиг мы совершим, отправив в эргастул несчастного мальчишку-слугу! Куда мы так торопимся: скорее сечь его, немедленно ломать ему голени? Наша власть над ним никуда не денется, если мы отложим наказание. Подождем немного, чтобы отдать приказание самим; сейчас мы можем лишь повторить распоряжение, продиктованное нам гневом. Пусть он сначала пройдет: тогда мы увидим, велик ли ущерб и какое надо назначить наказание. Ведь в этом случае мы обычно ошибаемся больше всего: чуть что, мы хватаемся за меч, казня смертью, кандалами, темницей, голодом проступки, достойные легкой порки.

Ты спросишь: "Как же ты прикажешь нам определять, насколько ничтожны, мелки и ребячески те вещи, которые кажутся нам обидными?" Что до меня, то лучшее, что я мог бы вам предложить, это приобрести подлинное величие духа: тогда все, из-за чего мы обычно бросаемся, задыхаясь, то туда, то сюда, пыхтим и тягаем друг друга по судам, покажется нам неизменной дешевкой, на которую и внимания не обратит человек, помышляющий о высоком или великом.

33. Больше всего шуму поднимается вокруг денег. Деньги изнуряют бесконечными тяжбами форумы, деньги ссорят отцов и детей, деньги смешивают яды, деньги вкладывают мечи в руки отдельных разбойников и целых легионов. Деньги насквозь пропитаны нашей кровью. Из-за них каждая ночь на супружеском ложе оглашается громкими перебранками жен и мужей, из-за них толпы осаждают возвышения, на которых восседают магистраты, из-за них впадают в лютую ярость цари, грабя и сравнивая с землей государства, возведенные тяжкими трудами многих столетий, чтобы в пепле городов отыскивать слитки серебра и золота.

Приятно глядеть на ящики с деньгами, составленные в углу. Это ради них будут орать так, что глаза вылезут из орбит; ради них судебная базилика будет сотрясаться от воплей, ради них будут призываться судьи из самых отдаленных областей и садиться на судейское возвышение, дабы решить, чьи алчные притязания справедливее. А что ты скажешь о страхе, стоящем одной ногой в могиле и не имеющем ни единого наследника, который не из-за ящика денег, но из-за пригоршни меди или одного жалкого динария, утаенного рабом, готов лопнуть от ярости? А что ты скажешь о больном ростовщике, у которого и ноги уже не ходят, и руки не могут даже деньги пересчитать, но он будет громко требовать свой ничтожный тысячный процент и обходить должников даже во время приступов своей болезни, трясясь за свои жалкие гроши?

Да предложи ты мне все деньги, какие добываются сейчас во всех рудниках вместе взятых, в которые мы вгрызаемся без устали; свали передо мною в кучу все клады, зарытые в землю алчностью, которая снова спешит спрятать под землю то, что не к добру извлекла из-под нее, - я скажу, что вся эта груда не стоит того, чтобы добрый муж хоть раз поморщился. Насколько достойнее смеха то, из-за чего мы то и дело льем слезы!

34. Ну а теперь ты сам перебери все остальное, что может служить причиной гнева: еда, питье, наряды, которыми мы стараемся украситься, отправляясь на пирушку, чтобы покрасоваться перед другими, оскорбительные слова, малопристойные телодвижения, упрямая скотина, ленивая челядь, подозрения и пристрастное толкование чужих высказываний в дурную сторону, так что и данный человеку дар речи приходится причислять к обидам природы. Поверь мне, все, что зажигает нас страшным пожаром, - сущие пустяки, несерьезнее тех, из-за которых дерутся и ссорятся мальчишки. Среди вещей, повергающих нас в мрачное уныние, нет ни одной важной, ни одной значительной. Повторяю: вы предаетесь гневу и безумию оттого, что раздуваете мелочи до непомерной величины. Этот хотел отнять у меня наследство; этот оклеветал меня перед людьми, чьей благосклонности я так долго добивался, надеясь получить от них великие блага; этот воспылал страстью к моей любовнице. Люди хотят одного - и то, что должно было бы связать их любовью, становится причиной вражды и взаимной ненависти. Узкая тропинка заставляет сталкивающихся на ней прохожих ссориться, по широкой и просторной дороге целая толпа может идти не толкаясь. Ваши вожделения устремлены к предметам, которых на всех не хватает, и один не может завладеть тем, чем хочет, не отняв у другого, отчего и происходят ваши сражения и раздоры.

35. Ты возмущаешься, когда тебе отвечают - будь то раб или вольноотпущенник, жена или клиент. А потом ты же жалуешься, что в государстве не стало свободы - а в своем доме ты сам ведь ее уничтожил. Кроме того, если на твой вопрос ответят молчанием, ты назовешь это оскорблением. Пусть люди и говорят, и молчат, и смеются! "Как, перед своим господином?" - воскликнешь ты. Даже и перед отцом семейства. Ну что ты кричишь? Что ты кипятишься? Что ты требуешь прямо посреди обеда нести плети только потому, что рабы разговаривают, что в твоей столовой, битком набитой людьми, которых не меньше, чем в народном собрании, не царит тишина пустыни? Уши даны тебе не для того, чтобы слышать только мягкое и нежное, мелодичное и стройное; приходится выслушивать и смех и плач, и лесть и брань, и радостное и печальное, и человеческий голос, и звериный рев и лай. Что ты, бедняга, бледнеешь от громкого слова, от звона меди, от стука в дверь? Как бы ты ни был утончен, тебе никуда не деться от ударов грома. Все, что было сказано об ушах, можно отнести и к глазам, которым тоже частенько приходится страдать от отвращения, если их дурно воспитали. Их оскорбляет малейшее пятнышко, любая грязь, недостаточно блестящее серебро, вода, не прозрачная насквозь до самого дна. Однако те же самые глаза, которые не переносят вида мрамора, если он плохого сорта и не протерт только что до блеска, которые не позволяют ногам ступить дома на пол, если он не дороже золота, не могут видеть стол, если его крышка не испещрена многочисленными прожилками, оказавшись за порогом своего дома, преспокойно глядят на непролазные от грязи и нечистот переулки, на прохожих, большая часть которых в грязных лохмотьях, на неровные, потрескавшиеся, изъеденные стены инсул. В чем же дело? Отчего на улице их не трогает то, что возмущает дома? Дело в том, что смотрят они предвзято: дома раздраженно и придирчиво, вне дома - спокойно и терпеливо.

36. Все чувства следует приучать к выносливости. От природы они терпеливы, лишь бы только душа перестала их развращать: ее нужно каждый день призывать к ответу. Так делал Секстий: завершив дневные труды и удалившись на ночь ко сну, он вопрошал свой дух: "От какого недуга ты сегодня излечился? Против какого порока устоял? В чем ты стал лучше?" Гнев станет вести себя гораздо скромнее и перестает нападать на нас, если будет знать, что каждый вечер ему придется предстать перед судьей. Что может быть прекраснее такого обыкновения подробно разбирать весь свой день? До чего сладок сон после подобного испытания себя, до чего спокоен, до чего глубок и свободен! Душа сама себя похвалила или предостерегла; свой собственный тайный цензор и соглядатай, она теперь знает свой нрав и свои привычки. Я стараюсь не упускать такой возможности и каждый день вызываю себя к себе на суд. Когда погаснет свет и перестанет развлекать взгляд, когда умолкнет жена, уже знающая про этот мой обычай, я придирчиво разбираю весь свой день, взвешивая каждое слово и поступок: ничего я от себя не утаиваю, ничего не обхожу. В самом деле, что мне бояться своих ошибок, если я могу сказать себе: "Смотри, впредь не делай этого; сейчас я тебя прощаю. В этом споре ты слишком горячился; не смей впредь сходиться с невеждами: кто никогда ничему не выучился, тот не хочет ничему учиться. Этого ты предостерег правильно, но чересчур свободным тоном: и вместо того, чтобы исправить, обидел человека. На будущее, смотри не только на то, правду ли ты говоришь, но и на того, кому говоришь: переносит ли он правду. Добрый человек радуется предостережению: а иной, чем он хуже, тем сильнее злится на пытающихся его исправить".

37. На пиру тебя задели какие-то шуточки, какие-то слова, сказанные специально для того, чтобы тебя ранить. Помни, что лучше избегать вульгарных застолий: вино всем развязывает язык, а у них нет стыда и у трезвых. Ты видишь, что друг твой разгневан на привратника какого-нибудь крючкотвора или богача, за то, что тот не пустил его, и вот ты сам уже пылаешь гневом за своего друга на этого последнего из рабов. Похоже, в следующий раз ты разгневаешься на цепного пса! Но и он, как бы громко ни лаял, тотчас сделается ручным - брось только ему хлеба. Лучше отойди немного, взгляни на все это со стороны и рассмейся! Вот один - он считает себя важной персоной, потому что сторожит дверь, осаждаемую толпами тяжущихся. Вот другой - он лежит внутри, баловень счастья и удачи, и считает, что труднодоступная дверь - первый признак блаженного и могущественного человека. Видимо, он не знает, что труднее всего открываются двери тюрьмы.

Заранее приучи свою душу к мысли, что тебе много чего придется терпеть. Кто станет удивляться, что зимой ему холодно? Что на корабле его одолевает морская болезнь? Что в дороге его трясет? Душа мужественнее перенесет все, что с ней приключится, если будет к этому готова. Тебя положили за обедом не на самое почетное место, и вот ты уже начинаешь гневаться и на того, кто пригласил тебя, ц на того, кто размещал приглашенных, и на того, кого тебе предпочли. Безумец, какая разница, с какой стороны ложа возлежать? Неужели подушка может возвысить или обесчестить тебя? Ты косо глядишь на кого-то из-за того, что он дурно говорил о твоем таланте. Неужели ты считаешь каждое его слово законом? И неужели Энний должен возненавидеть тебя оттого, что его поэмы не доставляют (тебе удовольствия, Гортензий должен объявить тебе войну за то, что ты неодобрительно высказался о его речах, а Цицерон - стать твоим врагом из-за того, что ты пошутил насчет его стихов? А ведь когда ты выступаешь кандидатом, ты готов спокойно отнестись к результатам голосования!

38. Кто-то оскорбил тебя. Неужели сильнее, чем философа Диогена? Как-то раз, когда он с особым воодушевлением рассуждал о гневе, какой-то дерзкий юнец подошел и плюнул ему в лицо. Тот отнесся к этому спокойно и мудро: "Я не гневаюсь, - сказал он, - хотя и не уверен, что мне не стоило бы разгневаться".[22] А насколько лучше повел себя наш Катон! Однажды, когда он разбирал в суде дело, тот самый Лентул, которого наши отцы запомнили как интригана без всяких правил, подошел и, набрав побольше густой слюны, плюнул Катону прямо в лоб; тот утерся и сказал: "Ну, Лентул, теперь я смогу всем засвидетельствовать, что неправы те, кто говорит, будто у тебя нет бесстыжего рта".[23]

39. Ну вот, Новат, в собственной душе нам с тобой удалось установить добрый строй: она у нас либо вовсе не чувствует гнева, либо не опускается до него, будучи выше. Теперь посмотрим, как нам смягчить чужой гнев; ибо мы ведь желаем не только исцелиться, но и исцелять.

Первую вспышку гнева мы не осмелимся унимать словами. Она глуха и безумна; посторонимся и дадим ей время. Лекарства приносят пользу, если давать их в промежутках между приступами. Мы стараемся не раздражать воспаленные, неподвижно уставленные в одну точку глаза, не моргать ими и не двигать; так же мы не беспокоим и прочие недуги, пока не пройдет первая лихорадка. В начале болезни главное лечение - отдых. Ты скажешь: "Не много же пользы в твоем снадобье, если оно умиротворяюще действует на гнев лишь тогда, когда тот сам уже пойдет на убыль!" Не совсем так. Во-первых, мое лекарство заставляет его быстрее пойти на убыль. Во-вторых, оно не дает ему вспыхнуть снова. Не осмеливаясь унимать гневный порыв, оно обманывает его, убирая с глаз долой все орудия мщения, а также симулируя гнев, чтобы в качестве товарища и соболезнователя иметь большие влияния в качестве советчика, добиться отсрочки и отложить наказание под тем предлогом, что оно недостаточно и требуется большее. Оно пойдет на любые ухищрения, чтобы успокоить вспышку буйного помешательства. Если гневный пыл растет все неудержимее, надо сбить его либо стыдом, либо страхом перед чем-нибудь таким, чему человек не в силах противиться. Если становится слабее, надо затевать приятные беседы и рассказывать интересные новости, чтобы жажда знания отвлекла человека от гнева. Рассказывают, что один врач, который должен был вылечить царскую дочь и не мог сделать этого без железа, спрятал скальпель в губку и, долго и нежно лаская ее пораженную опухолью грудь, неожиданно взрезал ее. Если бы он поднес лекарство открыто, девушка не далась бы; а нежданную боль ей пришлось вытерпеть. Бывают вещи, которые излечиваются только обманом.

40. Одному ты скажи: "Смотри, как бы твоя гневливость не стала удовольствием для твоих врагов". Другому скажи иначе: "Смотри, как бы не уронить тебе свое душевное величие и ту твою знаменитую твердость, в которую верит большинство окружающих. Клянусь Геркулесом, я и сам возмущен и страдаю за тебя сверх всякой меры, но надо выждать некоторое время. Подлец будет наказан - схорони жажду мести в своей душе; позже, может быть, ты воздашь ему и за это вынужденное промедление". Когда человек в гневе, не стоит в свою очередь гневаться на него за это или бранить: он только пуще разойдется. Ищи к нему разных подходов, но все помягче, разве что только ты окажешься лицом столь важным, что в силах будешь так пресечь чужой гнев, как это сделал божественный Август, когда обедал у Ведия Поллиона. Один из рабов разбил хрустальную чашу; Ведий приказал схватить его, предназначая для отнюдь не обычной казни: он повелел бросить его муренам, которых содержал у себя в огромном бассейне. Кто усомнится, что это было сделано ради удовлетворения прихоти изнеженного роскошью человека? Это была лютая жестокость. Мальчик вырвался из рук державших его и, бросившись к ногам Цезаря, молил лишь об одном: чтобы ему дозволили умереть любой другой смертью, только не быть съеденным. Взволнованный неслыханной доселе жестокостью, Цезарь приказал мальчика отпустить, а все хрустальные чаши перебить перед своими глазами, наполнив осколками бассейн. Так он употребил свое могущество во благо. Друга своего он мог бы побранить так: "В разгар пира ты велишь хватать людей и раздирать их на части в невиданных до сих пор казнях? У тебя разбили чашу - так за это надо выпотрошить человека? Ты так высоко себя ценишь, что в присутствии Цезаря уже отдаешь свои распоряжения о казни?"

Пусть всякий, у кого достаточно власти, чтобы разговаривать с гневом сверху вниз, не жалеет его - во всяком случае, если это такой же гнев, с которым так сурово обошелся Цезарь: дикий, бесчеловечный, кровожадный, уже ничем неизлечимый, разве что испугается чего-нибудь намного больше себя.

41. Дадим душе нашей мир, тот мир, что доставляется достоянным размышлением о спасительных наставлениях, свершением добрых дел и напряженным сосредоточением ума на стремлении к одному тому, что честно. Довольно, если мы будем удовлетворять нашей совести, не стоит трудиться для молитвы. Пусть за нами идет дурная слава, лишь бы мы в действительности заслуживали доброй.

"Народ, однако, уважает крутой нрав и почитает дерзость. Миролюбивые считаются обычно трусами и лентяями". Может быть, и так, но лишь на первый взгляд. Когда народ присмотрится и уверится в том, что ровное течение их жизни обличает не бездеятельность, а мир и спокойствие души, он начинает уважать и чтить их.

Итак, в этом омерзительном и враждебном чувстве нет решительно ничего полезного, напротив, оно несет с собой все мыслимые злодеяния, огонь и меч. Вот он, гнев: стыд растоптан под ногами, руки осквернены кровью зарезанных, вокруг валяются куски детских тел, и нигде не осталось ни одного места, которое он не превратил бы в место преступления; он не помнит о славе, он не страшится позора, он становится неисправим, когда окостенеет, затвердеет и из гнева превратится в ненависть.

42. Итак, будем остерегаться этого зла, очищать душу и вырывать его с корнем, ибо где останется хоть мельчайший корешок, там он вырастет снова. Не стоит пытаться удерживать гнев в пределах умеренности - лучше изгнать его совсем, ибо какая может быть умеренность у столь дурной вещи? Мы справимся с ним - нужно только сделать усилие. Самую большую помощь в этом деле нам окажет мысль о нашей смертности. Пусть каждый говорит себе и другому так: "Что за радость предаваться гневу, растрачивая на него свой мимолетный век, так, будто мы рождены для вечной жизни? Что за радость употреблять свои немногие дни на то, чтобы доставить кому-то боль и мучение, если можно потратить их на достойные удовольствия? У нас нет времени на то, чтобы терять его попусту, и жизнь не терпит расточительства. Что мы все рвемся в бой? Зачем вечно придумываем себе какую-нибудь борьбу? Зачем, забывая о своей слабости, взваливаем на плечи бремя чудовищной ненависти и, сами такие хрупкие, подымаемся, чтобы кого-то сокрушать? Непримиримый дух наш не соглашается оставить вражду: подумайте о том, что вот-вот лихорадка или какая-нибудь другая телесная немощь вынудит нас прекратить ее. Вот-вот смерть разнимет самых яростных из сцепившихся противников. И что мы такие мятежные - волнуемся, теряем голову и всю нашу жизнь превращаем в сплошное смятение? Над нашей головой стоит рок и считает каждый уходящий день, подходя все ближе и ближе; тот самый миг, на который ты назначаешь смерть своего врага, может оказаться как раз мигом твоей смерти*.

43. Не лучше ли бережно собрать свою короткую жизнь, сделав ее спокойной и мирной и для себя, и для других? Не лучше ли постараться, чтобы при жизни тебя все любили, а после смерти о тебе жалели? К чему так страстно желать унизить человека, обращающегося с тобой слишком свысока? К чему употреблять все свои силы на то, чтобы растоптать облаявшего тебя человека, низкого и презренного, но язвительного и злобного по отношению к высшим? К чему тебе гневаться на своего раба или хозяина, царя или клиента? Подожди немного: вот придет смерть и вас уравняет.

В перерывах между утренними зрелищами нам обычно показывают на арене сражение привязанных друг к другу быка и медведя: они рвут и терзают друг друга, а рядом их поджидает человек, которому поручено в конце прикончить обоих. То же самое делаем и мы, нанося удары людям, с которыми мы связаны, а рядом с победителем и побежденным уже стоит их конец, причем очень близкий. Нам ведь осталось-то вот столечко! Что бы нам прожить эту капельку времени в мире и покое! Пусть, когда труп наш положат на стол, никто не проклинает его с ненавистью!

Часто ссору прекращает раздавшийся по соседству крик " Пожар!", а вмешательство дикого зверя спасает путника от разбойника. Бороться против меньшего зла не остается времени, когда нависает опасность большего. Что мы так упиваемся склоками и взаимным подсиживанием? Что хуже смерти можешь ты пожелать тому, на кого гневаешься? Так успокойся: он умрет, даже если ты палец о палец не ударишь. Напрасный труд стараться сделать то, что и так произойдет непременно. Ты скажешь: "Да нет, я вовсе не хочу его убивать; я желаю наказать его ссылкой, позором, материальным ущербом". Я скорее прощу того, кто жаждет нанести врагу рану, а не того, кто мечтает посадить ему чирей: тут уже не только злая, но и ничтожно мелкая душонка. Впрочем, о высшей ли мере наказания для врага ты мечтаешь или о более легких, подумай, сколечко времени всего-то и осталось до того мига, когда он будет подвергнут мучительной казни, и ты получишь удовольствие от чужой муки.

Этот дух нам совсем уже скоро придется испустить. А пока он еще в нас, пока мы еще люди, давайте пестовать нашу человечность. Пусть нас никто не боится, пусть никому не грозит от нас опасность. Давайте презирать обиды, потери, ссоры, склоки, издевки, великодушно перенося скоротечные неприятности. Пока мы будем оглядываться, прислушиваясь, что говорят о нас за нашей спиной, смерть наша будет уже тут как тут.

---

[1] Т.е. Аристотель.

[2] Демокрит. Фр. 3 (Дильс–Кранц). Ср.: Сенека. О душевном покое. XIII. 1–3.

[3] Марк Целий, оратор–неоаттицист, вначале друг и подопечный Цицерона, который защищал его в 56 г. до н. э.

[4] Писистрат (ок. 600–528 гг. до н. э.) правил Афинами с 561/560 г.

[5] Спевсипп — греческий философ, племянник и ученик Платона, возглавлял Академию с 347 по 339 г. до н.э., после смерти учителя.

[6] Камбис II, сын Кира, царь персов с 529–522 г. до н. э. Прексасп — знатный перс, которому Камбис велел убить Смердиса. См.: Геродот. III. 34–35.

[7] Гарпаг, мидянин, родственник Астиага, перешел на сторону Кира. См.: Геродот. I. 119.

[8] Геродот. IV.84.

[9] Рассказ о лидийце Пифии и Ксерксе см.: Геродот. VII. 38–40.

[10] Ср.: Плутарх. Сулла. XXXII.

[11] Луций Сергий Катилина — будущий организатор знаменитого заговора 63 г. до н.э.

[12] Т. е. Гай Калигула.

[13] Ср.: Светоний. Калигула. 26. 3.

[14] Риноколура — приморский город в Египте, неподалеку от Палестины. В правление Камбиса II Египет был завоеван персами.

[15] Ср.: Геродот. III. 25.

[16] Ср.· Геродот. I. 189.

[17] Филипп II, царь Македонии.

[18] Терсит — говорящее имя «наглец», один из персонажей «Илиады» (см. II. 212 и др.).

[19] Тимаген из Александрии (I в. до н. э. — I в. н. э.), ритор и историк.

[20] Азиний Поллион — оратор и историк, консул 40 г. до н.э., посредник между Октавианом и Антонием при заключении мира.

[21] Луций Тиллий Цимбр — один из заговорщиков против Цезаря, впоследствии начальник флота у Брута и Кассия. Тиллий Цимбр один из первых подошел к Цезарю с просьбой вернуть из изгнания его брата (см.: Ап–пиан. II. 117; Плутарх. Цезарь 66; Светоний. Божеств. Юлий. 82. 1).

[22] Неясно, имеется в виду знаменитый киник — Диоген Синопский или Диоген из Селевкии (так называемый Вавилонянин), стоик.

[23] Марк Порций Катон Младший (Утический) и Корнелий Лентул Сура